Часть I. Жизнеописание. Глава I. В родительском доме

Иеросхимонах Иннокентий (в миру Иван Игнатович Орешкин) родился в 1870 году (по другим сведениям, в 1869-м), 23 мая/5 июня, в деревне Ерюхино Калужской губернии, Боровского уезда, Рождественской волости в крестьянской семье. Родители его, Игнат Петрович и Наталья Ларионовна, были искренне верующими людьми.

О своем детстве отец Иннокентий рассказывал мало. Известно, что у него был брат, сестра Татьяна, умершая молодой от туберкулеза. Вспоминал, что, хотя они и жили бедно, отец его любил подавать нищим милостыню, говоря: «Лучше подавать, чем принимать»³.

Видя, как часто мать, пытаясь свести концы с концами, молила Пресвятую Богородицу и Николая Угодника о помощи и защите или со слезами благодарила их, мальчик и сам с полной доверчивостью относился к Богу, Пречистой Богородице и святителю Николаю, к которым обращался особенно часто со своими детскими просьбами. И они помогали. Эти чудеса и поражали ребенка, и укрепляли в нем веру во всемогущество Господа и святых. Чего бы ни попросил молитвенно Ваня: свечки для храма, которые не на что было купить, или «бабки» для игры с ребятами, Богородица, Господь и святые не оставались безучастными.

Духовная дочь батюшки Тамара Ивановна Федосеенкова вспоминала о времени, когда Ваня работал у хозяина разносчиком. Озорства ради швырнул он как-то камень наугад и разбил окно. Испугавшись, что хозяин его выгонит да еще накажет, Ваня пустился наутек и вдруг видит, что несут крестным ходом икону Царицы Небесной. Проказник спрятался за икону и стал просить Богоматерь заступиться за него. Когда вернулся, то застал жалобщиков, уверявших хозяина, что окно разбили его мальчишки. Тот вывел детей и спросил: «Который из них?». На Ваню не показали. «Царица Небесная скрыла меня», – улыбался батюшка, всегда с благодарностью вспоминавший о помощи Богородицы. Он ведь мог лишиться важного для семьи заработка.

Серафима Сергеевна Спиридонова в своих воспоминаниях пишет: «Как-то на Пасху носили крестным ходом по домам иконы. И Ваня тоже носил. После крестного хода иконы возвращали в храм; часть из них надо было занести в алтарь. В честь праздника были открыты царские врата и всех предупредили: проходить через них нельзя, так в алтарь входит только священник. А Ваня, забывшись, пошел через царские врата. И услышал: «Значит, священником будет"».

Уже с юных лет Ваня хотел стать монахом. Но родители уговорили его жениться на давно приглянувшейся им местной крестьянской девушке Анне. Ваня послушался старших, однако семейная жизнь длилась недолго: не прошло и года, как Анна заболела скоротечной чахоткой и умерла, оставив Ивана вдовцом.

В те годы в России многие верующие, особенно среди простого народа, считали своим долгом хотя бы раз в году совершить паломничество к христианским святыням. Шли пешком многие сотни километров, чтобы преодолением трудностей заслужить у Господа прощение грехов, приложиться к чудотворным иконам, мощам святых, спросить совета у прозорливого отшельника-монаха. Вместе с богомольцами ходил по монастырям и Иван Орешкин. После смерти жены он желал лишь молитвенного уединения и искал место, где мог бы посвятить себя Богу.

Однажды, после очередного богомолья, Иван не вернулся в родное Ерюхино, – остался в Троице-Сергиевой Лавре⁴. Великий пост 1895 года он провел в устроенном Лаврой Гефсиманском скиту, известном особой уединенностью и строгостью жизни. Здесь Иван увидел, как серьезно монахи проводят пост, как готовятся к Пасхе: молитвой и покаянием очищают душу, чтоб ничто не омрачало встречи Воскресения Христова. Все, что происходило в скиту, находило отклик в его сердце. А сама пасхальная ночь в монастыре так его потрясла, таким не испытанным ранее счастьем наполнила, что он решил не искать другой обители и остаться здесь.

7 апреля 1895 года, в пятницу Пасхальной седмицы, в день празднования в честь иконы Божией Матери «Живоносный Источник», Иван Орешкин был принят в Гефсиманский скит временным послушником. Поистине живоносным стал этот день для его души.

Первым послушанием Ивана была работа на кухне. Позже – свечная торговля в храме в честь Черниговской иконы Божией Матери, работал он и на пасеке. Никогда не жаловался, что послушание отвлекает от молитвы, добросовестно выполнял порученное дело. Он очень хотел принять постриг и обрести духовного наставника. Столько вопросов требовало ответа! Однажды Иван обратился за советом к известному всей России старцу Гефсиманского скита иеромонаху Варнаве⁵, теперь уже прославленному в лике преподобных, а тогда носившему звание народного духовника: «Кому излить свои помыслы и как с ними разобраться, если нет духовника?». Отец Варнава ответил: «А ты свои помыслы поверяй Божией Матери». – «Да нет, батюшка, – настаивал на своем послушник, – я хочу живому сосуду их открывать». Непонимание и неопытность Ивана не смутили старца. Провидя его будущее, он сказал: «В Зосимову пустынь пойдешь, в гостиницу попадешь, все и устроится». Предреченное иеромонахом Варнавой вскоре исполнилось. 23 февраля 1898 года Ивана Орешкина перевели в Зосимову пустынь и определили на послушание в гостиницу.

История Зосимовой пустыни известна с конца XVII века, когда на этом месте, вдали от больших дорог, поселился инок Троице-Ссргиевой Лавры старец Зосима. Тишина и безмолвие этого места пришлись старцу по душе. В те времена оно называлось Ульяниной пустошью. По воспоминаниям местных крестьян, здесь когда-то уже был монастырь, разрушенный во времена нашествия литвы и поляков.

Как записано в документах того времени, на месте разрушенной церкви плотник из ближнего к пустыни села Никульского Андрей Кляузин по просьбе старца Зосимы выстроил деревянную часовню. Отец Зосима вел безмолвную жизнь, руководствуясь примером преподобного Сергия, житие и духовный опыт которого ему были известны не только по книгам, но и по живому преданию.

Келией схимонаха Зосимы была тесная изба, в углу которой размещалось все его богатство – несколько икон. Возле речки Молохчи он собственноручно вырыл колодец с чистой ключевой водой.

Неизвестно, сколько лет провел схимонах Зосима в отшельничестве, пока открылся он миру, и народ пошел к старцу за советом. Произошло это не менее чем за десять лет до кончины старца. Скончался отец Зосима (по указанию летописцев) в 1710-м или 1713 году. Народ, помня святую жизнь подвижника, продолжал посещать его могилу, над которой в 1848 году была построена деревянная часовня.

Земля обезлюдевшей к тому времени пустыни какое-то время была собственностью частных лиц, пока одна из ее владелиц, местная помещица-лютеранка, после чудесного случая не пожертвовала землю Троице-Сергиевой Лавре. А произошло вот что. К ней пришли монахи с просьбой продать три десятины земли, где была могила старца. Помещица отказала просителям, и те неведомо как исчезли. Вскоре у помещицы умерла дочь. Почувствовав в случившемся проявление воли Божией, она отказалась от своих владений в пользу Лавры.

В конце 1870-х годов наместник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Антоний (Медведев)⁶ занялся воссозданием пустыни. Но основательное строительство ее началось при архимандрите Павле (Глебове)⁷, ставшем наместником Лавры в 1891 году. В это время в пустыни возводится собор в честь Смоленской иконы Божией Матери (и монастырь стал именоваться Смоленской Зосимовой пустынью), строятся хозяйственные помещения, ограда, келии. Начатое дело продолжил любимый народом иеромонах Герман (Гомзин), с 1897 года ставший строителем пустыни, а до этого он был духовником Гефсиманского скита. Окормлявшийся еще у святителя Феофана Затворника, отец Герман ведет свое духовное родство от иеросхимонаха Александра (Стрыгина)⁸ – ученика оптинского старца Льва⁹. Строгий, но любящий наставник, духовный преемник оптинских старцев, отец Герман прежде всего считал, что инок в монастыре должен заниматься «утиным деланием» – внимать своим мыслям и чувствам, открывать их старцу, молиться, то есть всем тем, что способствует самоуглублению и искреннему покаянию.

В конце 1898 года в Зосимовой пустыни поселяется вдовый протоиерей Московского Успенского собора в Кремле Феодор Соловьев, вскоре постриженный отцом Германом в монашество. Позже он станет известным всей России старцем Алексием Зосимовским, причисленным к лику святых Собором Русской Православной Церкви в 2000 году. После кончины гефсиманского старца Варнавы к отцу Алексию перешли многие из его духовных чад. Игумен Герман, видя, как много людей приходят к отцу Алексию за советом и молитвенной помощью, отменил старцу все другие послушания, оставив только духовничество.

Именно старцу Алексию Зосимовскому на Поместном соборе Русской Православной Церкви в 1917 году было поручено тянуть жребий из трех кандидатов на патриарший престол. Иеросхимонах Алексий, авторитетнейший в Русской Церкви священнослужитель, сыграл значительную роль в те смутные годы, когда заместителем Патриаршего местоблюстителя митрополитом Сергием¹⁰ был издан указ о поминовении властей при богослужении¹¹. Суждение старца Алексия по этому сложному вопросу, не имевшему прецедентов в Русской Церкви, было ориентиром для многих священников и мирян. Алексий Зосимовский твердо отстаивал единство Церкви и всем, вопрошавшим его об этом, указывал сохранять послушание преосвященному заместителю местоблюстителя.

К старцу Алексию приезжали многие высокопоставленные лица Петербурга и Москвы, у него было немало духовных чад среди аристократии. Великая княгиня Елисавета Феодоровна, теперь уже прославленная как преподобномученица, считала старца своим духовным наставником и часто приезжала в Зосимову для исповеди и молитвы. Она помогала пустыни и материально. В архивах сохранились сведения, согласно которым в период с мая 1909 по июнь 1915 года великая княгиня Елисавета посетила обитель двадцать раз.

Жизнь в обители была устроена так, чтобы иноки имели возможность большую часть времени посвящать богослужению и келейной молитве. Служили в Зосимовой долго, по уставу, ничего не сокращая, но вместе с тем умилительно и проникновенно. Вот как писал о пустыни священномученик Серафим (Чичагов)¹²: «Не внешним убранством зданий и материальным достатком славится Зосимова пустынь (...) Тиха и проста по виду благословенная обитель. Дух этой великой простоты особенно запечатлен в богослужении, составляющем средоточие зосимовской жизни. Тихо и мирно идет церковная служба. Медленно и плавно чтение и пение. Все проникнуто духом глубокого смирения и покаянного умиления»¹³.

Старчество привлекало в Зосимову многих верующих, особенно из Сергиева Посада и Москвы. Обитель называли «Северной Оптиной», имея в виду ее расположение по отношению к столице. Отсюда до нее можно было добраться всего за несколько часов. Здесь, среди старцев, и начался монашеский путь отца Иннокентия, так мечтавшего обрести духовного наставника.

На послушании гостиничного отец Иннокентий провел многие годы. Обязанность принимать приезжих считается в монастырях непростой: постоянное общение с самыми разными людьми, разговоры, часто о суетном. Гостиничный должен принять паломников, позаботиться об их нуждах. Иван подавал в комнаты кипящий самовар, чай с баранками. Рано утром будил гостей, стуча в дверь и говоря нараспев: «Время пению и молитве час»¹⁴. Он старался со всеми быть ласковым, сохраняя внутреннее молитвенное внимание. Митрополит Вениамин (Федченков)¹⁵ в своих воспоминаниях о поездке в обитель опишет портрет запомнившегося ему гостиничного: «Острое лицо; остренькая черная бородка; серьезный взгляд»¹⁶.

С настоятелем Зосимовой пустыни игуменом Германом, как и с другими ее насельниками – будущим благочинным, иеромонахом Мелхиседеком (Лихачевым), и с преемником старца Алексия Зосимовского казначеем пустыни, игуменом Митрофаном (Тихоновым), Иван Орешкин сблизился еще в Гефсиманском скиту¹⁷. Помыслы Ивана, которые он открывал игумену Герману, свидетельствовали о чистоте его сердца. Судьба молодого послушника чем-то напомнила отцу Герману его собственный путь. Иван нашел в лице игумена тот «живой сосуд», по которому тосковала душа. Отец Герман и стал его духовником.

Ничего не делал послушник без благословения своего наставника и каждый вечер ходил к нему на откровение помыслов, после чего на душе становилось спокойно и мирно. О своем благоговейном отношении к духовнику отец Иннокентий спустя годы рассказывал своим чадам: «Идешь вечером к старцу и целуешь перильца лестницы: «Их касалась рука моего старца. Сподоби, Господи, увидеть его, получить благословение и разрешение от грехов». Придешь к нему, все скажешь, и такая радость, мир на душе. Хоть батюшка иногда и ничего не скажет, а все равно на душе станет легко»¹⁸.

Сам отец Герман около десяти лет был послушником в Гефсиманском скиту, прежде чем принял монашеский постриг. Но, видя в Иване решимость стать монахом, усердие в послушании, игумен уже через три года начал ходатайствовать перед Духовным собором Лавры о его постриге. В рапорте Духовному собору Лавры игумен писал о нем и еще об одном послушнике: «Принимая во внимание скромное поведение и полезную деятельность указных послушников Ивана Орешкина и Николая Яковлева-Демина и представляя при сем прошения от них, покорнейше прошу ходатайства Духовного собора о пострижении их в монашество»¹⁹.

18 февраля 1901 года Иван Орешкин принял постриг с наречением имени Иннокентий, в честь святителя Иннокентия, епископа Иркутского, обретение мощей которого Церковь отмечает 9/22 февраля.

В августе того же года иеромонах Герман подает в Духовный собор новый рапорт, в котором просит, по причине значительного увеличения посетителей пустыни, особенно в праздничные дни, и по недостатку священнослужителей, рукоположить монаха Иннокентия в иеродиаконы. Монах Иннокентий аттестуется Духовной комиссией как «читающий удовлетворительно, напевы гласов знающий, по уставу, объяснению богослужения и катехизису отвечающий порядочно»²⁰. 21 октября 1901 года за богослужением в Троицком соборе Лавры монах Иннокентий был рукоположен ректором Московской Духовной академии епископом Волоколамским Арсением (Стадницким)²¹ в иеродиаконы.

В 1904 году отец Герман стал ходатайствовать о рукоположении отца Иннокентия в иеромонахи. Вначале прошение было отклонено «за молодостью» тридцатипятилетнего иеродиакона. Однако повторный рапорт игумена Германа был удовлетворен, и 25 сентября 1905 года, в день памяти преподобного Сергия Радонежского, в лаврской Трапезной церкви иеродиакон Иннокентий был рукоположен в иеромонахи ректором Московской Духовной академии епископом Волоколамским Евдокимом (Мещерским)²². Присутствовавший на хиротонии игумен Герман радовался не меньше своего духовного сына. Вместе они вернулись в Зосимову пустынь.

Главным послушанием иеромонаха Иннокентия стала монастырская пасека – 26 ульев, каждый из которых приносил до пуда меда ежегодно. Забегая вперед, скажем, что когда Зосимову пустынь закроют, то местные исполнительные власти выдадут иеромонаху Иннокентию документ о том, что он является крестьянином-пчеловодом. А пока на молодого священника возложили еще и обязанности исповедника. Первое время отец Иннокентий смущался: что говорить в трудных случаях, как вести людей к Богу? «Я стал скорбеть, – вспоминал батюшка, – пошел к игумену Герману, говорю: «Я боюсь духовничества, не знаю, что советовать». А он мне ответил: «Дети намучат и научат"».

Преданный духовный сын иеромонах Иннокентий, ставший к тому времени келейником отца Германа, разделял с игуменом и скорби, неизбежные в монастырской жизни. Один из учеников игумена Германа, назначенный им на должность казначея, стал доносить в Духовный собор Лавры, обвиняя настоятеля в самовольном распоряжении пожертвованиями, неправильном ведении приходно-расходных книг, неумелом хозяйствовании и т. п. Игумена Германа без рассмотрения дела перевели в Махрищский монастырь, который с 50-х годов XIX века считался своего рода ссыльно-исправительной обителью для лаврских иноков. Отец Иннокентий, не желая разлучаться со своим духовником, подал прошение о переводе в Махрищский монастырь. Однако в дело вмешался епископ Арсений (Жадановский)²³, духовный сын игумена Германа. Имело значение и заступничество великой княгини Елисаветы Феодоровны, не раз исповедовавшейся у отца Германа. Через два месяца отца настоятеля вернули в Зосимову пустынь, а 25 ноября 1909 года вернулся и отец Иннокентий.

Но, с прискорбием заметим, клевета преследовала игумена Германа до конца его дней. Незадолго до смерти, когда он был уже тяжело болен, Бог опять послал ему испытание. В один протоиерее Алексии Мечёве, схиигумении Фамари (Марджановой) и других подвижниках благочестия Русской Православной Церкви. Был лично знаком и с отцом Иннокентием (Орешкиным). После нескольких лет ссылки и пятого по счету ареста епископ Арсений был расстрелян на Бутовском полигоне 27 сентября 1937 г.

из приездов в пустынь епископа Серафима (Звездинского)²⁴, к нему подошли старшие из братий и сказали: «Наш отец настоятель, старец схиигумен Герман, слаб, управлять почти не может, просим заменить его. Желаем отца Феодорита настоятелем. Он хороший хозяин, растит овощи на сельхозвыставку»²⁵. Владыка Серафим ответил: «Вы забыли, что отец Герман пришел в дремучий лес, воздвиг обитель, в которой вы живете. Все создано его трудами и заботами: собор, колокольня, ваша обитель. Он великий за вас молитвенник, его молитвами все живете здесь. Но, скажу вам, как только охладеет рука схиигумена Германа и не будет перебирать с молитвой четки, все вы рассыплетесь, и никого здесь не останется. Господу ваша капуста не нужна»²⁶.

Отец Иннокентий оставался верен своему старцу во всех трудах, испытаниях, сопровождал его в поездках. Так в октябре 1913 года они вместе отправились в паломничество на Новый Афон и в Батум; через четыре года иеромонаха видели в Кремлевском Чудовом монастыре на соборовании²⁷. В горе и радости они были вместе. Евгения Леонидовна Четверухина – духовное чадо старца Алексия Зосимовского – в своих воспоминаниях описывает случай, произошедший во время одной из поездок на богомолье, о котором ей поведал в свое время отец Иннокентий. «Вернувшись от всенощной, – рассказывал он, – мы с батюшкой [отцом Германом. – Примеч. сост.] стали... готовиться к завтрашнему богослужению. Когда правило было окончено, я думал, что старец благословит меня лечь поспать, да и сам ляжет. Но тот велел читать еще один акафист, да еще акафист, – так всю ночь до самой литургии и не отпускал меня батюшка. Все заставлял молиться. Я буквально изнемог... без сна, а старец как будто и ничего. Оказалось, что он так всегда готовился к служению. После этого случая уже я, грешный, боялся ехать с батюшкой куда-либо на богомолье»²⁸.

17 мая 1915 года иеромонах Иннокентий «за полезную и ревностную службу и усердное исполнение послушаний» был награжден набедренником, который возложил на него ректор Московской Духовной академии епископ Феодор (Поздеевский)²⁹.

Наступали предреволюционные годы. Количество паломников в Зосимову пустынь увеличилось настолько, что на исповедь к старцу Алексию можно было попасть только по специальным билетам, которые распределял отец Иннокентий. Позже, по состоянию здоровья, старец Алексий ушел в затвор. Он покинул свою келию и поселился на втором этаже братского корпуса, пристроенного к Святым вратам с восточной стороны. В тот же домик перевели на жительство преемника отца Алексия по духовному окормлению братии обители – иеромонаха Иннокентия.

Такая перемена поначалу огорчила многих чад старца Алексия. В одном из писем от 27 июля 1916 года схимонах Зосимовой пустыни Симон (Кожухов) признается: «...Я никак не ожидал, что уход отца Алексия в полный затвор доставит мне, лишившемуся общения со старцем, столько страдания. Не могу я свыкнуться с тем, что за ширмой, за которой принимал отец Алексий, теперь принимает, в качестве его заместителя, отец Иннокентий»³⁰.

Но вскоре об иеромонахе Иннокентии заговорили как о мудром пастыре и духовнике. Со всей России к нему писали или приезжали спросить совета и получить благословение. Батюшка всех принимал с любовью, утешал, а сам продолжал ежедневно ходить к своему духовнику, отцу Герману, на откровение помыслов. С ним он советовался по каждой вверившейся ему душе, поверял себя, чтобы не ошибиться. И окормляемые, чувствуя живое участие в их судьбе, доверялись молодому наставнику. В одном из писем 1918 года старец Алексий Зосимовский, в ответ на опасения бывшей своей подопечной, некоей Анны Ивановны, так отозвался об отце Иннокентии: «Он хороший монах, смиренный, рассудительный, и умеет себя держать в вашем круге. По-моему, он для вас подходящий руководитель».

Билет на исповедь к старцу Алексию

После смерти иеросхимонаха Алексия в 1928 году, отец Иннокентий одним из первых приехал к его гробу и участвовал в отпевании и похоронах старца³¹. 21 сентября в Сергиеве. Исполняя благословение старца, иеросхимонах Иннокентий остался под омофором заместителя Патриаршего местоблюстителя – митрополита Сергия (Страгородского)³².

Удивительный случай, свидетельствующий об истинно добром пастырстве отца Иннокентия, произошел с одним из насельников пустыни, уже упоминавшимся отцом Симоном (Кожуховым). Он записал об этом в своем дневнике: «11 апреля в 2 часа 30 минут утра, лежа на койке, увидел я, при открытых глазах, стоявшего рядом Николушку [Тверского, Христа ради юродивого; отец Симон знал его лично. – Примеч. сост.], который сказал мне: «Перескочи и хорошо будет...» и присовокупил: «А икону мою передай Иннокентию». На этом видение кончилось... Старец [игумен Герман. – Примеч. сост.] усмотрел в словах Николушки предстоящие скорби, через которые подобает перескочить, а потому благословил икону Вседержителя без замедления передать отцу Иннокентию, что я и исполнил 12 апреля 1920 г.». В первых числах июля отец Симон снова увидел юродивого Николушку и спросил: «Какое отношение [к грядущим скорбям. – Примеч. сост.] имеет икона, которую я передал по твоему приказанию отцу Иннокентию?» – «Кто изображен на иконе?» – в свою очередь спросил Николушка. «Господь Вседержитель», – отвечал я. «А еще кто?» – «Алексий, человек Божий». – «Так вот, – сказал Николушка, – Алексий, человек Божий, передает тебя Христу через посредство Иннокентия»³³.

О том, насколько любили отца Иннокентия зосимовские богомольцы, свидетельствует совершенно необычный, потрясающий случай, напоминающий о подвиге святой Елены Дивеевской (Мантуровой). В 1919 году в стране разразилась эпидемия сыпного тифа. Отец Иннокентий, духовник обители, исповедовал в монастырской больнице и заразился. На выздоровление не надеялись. Ожидая близкой смерти, батюшку постригли в схиму с наречением того же имени, но уже в честь преподобного Иннокентия Комельского и Вологодского, память которого 19 марта/1 апреля, что дает основание предполагать, что болел отец Иннокентий весной 1919 или 1920 года.

В то время в Зосимову пустынь ездили из Сергиева Посада две сестры, Варвара и Екатерина Хвостовы³⁴, духовные чада схиигумена Германа, искренне привязанные и к батюшке Иннокентию. Как-то они застали отца Германа горько плачущим: «Иннокентий, сын мой, друг и брат, умирает...». Обе сестры невольно разрыдались. А младшая, Варвара, решила обратиться к Божией Матери с просьбой умолить Сына Своего, чтобы Он вместо отца Иннокентия, такого нужного всем, взял ее жизнь, никому, как ей казалось, не нужную. С этим она и пришла к отцу Герману: «Батюшка, я хочу умереть за отца Иннокентия. У него много детей, а я одна, у меня нет никого». Отец Герман спросил: «А ты вынесешь эту болезнь?». Варвара ответила: «с вашей помощью, батюшка». У постели больного отец Герман сказал: «Вставай, Иннокентий, тебе замена пришла». Варвара опустилась на колени и, плача, целовала руку болящего. На обратном пути, еще не дойдя до монастырской гостиницы, у Варвары разболелась голова. Она сразу же слегла, а батюшка стал поправляться. Вскоре отец Иннокентий совершенно выздоровел, а Варвара умерла, повторив подвиг святой Елены Дивеевской. Как мы помним, по послушанию преподобному Серафиму Саровскому умершей вместо своего брата, Михаила Мантурова, который нужен был старцу в устройстве Дивеевской обители. Только в нашем случае Варвара сама пожертвовала собой ради выздоровления монаха.

Это чудо поразило всех. Варвару похоронили на монастырском кладбище. Часто отец Иннокентий приходил на ее могилку, служил панихиды и повторял: «Она умерла вместо меня».

Совершенно поразительная история, характеризующая нравы, обычаи, атмосферу пустыни, отношения духовников и богомольцев незадолго до закрытия обители. Вот что пишет об этом времени и своих впечатлениях Мария Александровна Голубцова: «Ранним июньским утром 1920 года я приехала в Арсаки... Мы прошли к обедне в надвратную церковь Всех святых. Мне понравились и резной иконостас, и монахи, и тишина... Хорошо! Душа отдыхает, и невольно раскрываются потаенные двери в ее (души) глухие отдаленные комнаты, которые как будто совсем и не существуют – так давно никто туда не заглядывал. Вот этот новый тембр жизни в Зосимовой особенно ясно чувствуется; становится реальным и доступным тот духовный мир, о котором принято думать как о чем-то далеком, ненастоящем, неважном, ненужном. В те два-три часа, которые я тогда пробыла в пустыни, конечно, не успела почувствовать ее вполне. Но случайно в коридоре встретился мне отец Иннокентий и дал мне брошюру о старчестве. То, о чем я узнала из тоненькой книжечки, было как дрожжи, брошенные в тесто»³⁵.

Зосимова пустынь жила свои последние дни. Революция, хотя и не сразу, разрушила устоявшийся здесь порядок. В конце 1920 года монастырь превратили в сельскохозяйственную трудовую артель, и монахи вместо послушаний «ходили на работу». Но пока еще в обители продолжались богослужения, пока еще соблюдался устав.

17/30 января 1923 года скончался схиигумен Герман. А через десять дней после его погребения была создана комиссия по проверке церковного имущества и ликвидации монастырей уезда. Исполнялись слова владыки Серафима (Звездинского): пустынь оказалась на пороге закрытия. Отец Иннокентий об этом времени рассказывал следующее: «Ждали приезда комиссии, все говорили, что церковь закроют, нас выселят. Я и скорбел за обитель, братию, да и о себе думал: «Что делать? Куда податься?». Однажды вижу как бы в тонком сне, что стою в нашем соборе сзади, где всегда стоял батюшка [игумен Герман. – Примеч. сост.], и чувствую, что он рядом со мной и молится, а по ту сторону от батюшки – отец Мелхиседек (Лихачёв). Батюшку я не вижу, а чувствую, что он здесь, как живой, рядом со мною. Церковь вся освещена, все горит огнями, все паникадила зажжены, как на Пасху, но свет от них сильнее. И в алтаре все освещено каким-то необыкновенным светом. Церковь полна народа, идет служба, и все так благоговейно молятся, и мы тоже молимся. Потом батюшка сошел со своего места, удалился в алтарь, а я продолжаю чувствовать его присутствие. Проснулся я успокоенным, утешенным за обитель. Это словно бы значило, что вернется в обитель прежний чин богослужения, что она возродится, и что батюшка молится с нами и за нас. Потом, когда пришло известие, что церковь закроют и оставят только сорок человек братии на работах, а остальных выселят, я опять заскорбел. И духовные дети все плачут. Чем я могу их утешить? Ничем, сам скорбный. Почувствовал я тогда, что спасение в Боге, за молитвы батюшки. Ушел в алтарь и стал всю свою скорбь говорить батюшке, как живому: «Батюшка, помоги мне твоими святыми молитвами. Ты видишь, как мне тяжело. Не могу снести этой скорби, изнемогаю». И только так помолился, как почувствовал, будто кто с меня тяжесть великую снял, как камень свалился, и на душе стало легко, радостно, как давно не бывало. Потом я и народ спокойно принимал, и отцу Мелхиседеку рассказал все: «Вот как батюшка помогает"».

Вскоре из Александрова прибыла комиссия, которой было предписано ликвидировать все монастыри уезда, в том числе и те, что уже преобразовали в трудовые артели. 2/15 мая 1923 года постановлением президиума УИКа³⁶ было решено обитель упразднить, а «имеющихся монахов в семидневный срок выселить из монастыря, церкви закрыть».

Приговор обители был исполнен 6/19 мая, на праздник Вознесения Господня³⁷. «Все как на кладбище – похоронили дорогого человека и разошлись» – так описывает произошедшее очевидица событий Мария Александровна Голубцова³⁸.

Монахи Зосимовой пустыни разбрелись по тем немногим, еще незакрытым обителям. Отец Иннокентий удалился в пустынь Святого Параклита³⁹, расположенную в шести километрах от Троице-Сергиевой Лавры.

Часть братии разоренной Зосимовой пустыни перебралась в столицу, где в это время возникала идея устроить монастырь в миру. Монашество не могло исчезнуть после упразднения обителей, и о «монастыре без стен и одежды»⁴⁰ задумывались люди, избравшие служение Богу в атмосфере воинствующего атеизма. Многие из них, оказавшиеся в ссылках и лагерях, стяжали венцы мучеников и исповедников за веру Христову.

О том, где в это время обретался отец Иннокентий, точных данных не выявлено. По одним сведениям, он, пробыв недолгое время в монастыре Святого Параклита, затем, так же как и другие, перебрался в Москву. Об этом в 1925 году свидетельствовала О. С. Сергеева, хорошо знавшая батюшку и проходившая по делу монахини Иннокентии (Екатерины Хвостовой). В ее показаниях, в частности, зафиксировано: «В конце 1923-го или начале 1924 года по просьбе Екатерины Сергеевны Хвостовой я провожала из Москвы в Клин отца Иннокентия. Спешный его отъезд был вызван арестами духовенства в Петровском монастыре⁴¹ в Москве, и он опасался своего ареста... Впоследствии он поселился... в деревне Олясовой [речь идет о деревне Олесово Клинского района Московской области. – Примеч. сост.], где и живет сейчас. Изредка бывает в Петровском монастыре...»⁴².

Однако в показаниях некоей бывшей монахини Зои (Мегалинской), проходившей свидетельницей по делу нелегальной организации так называемых «Истинных христиан» в 1931 году, говорится, что зосимовский старец отец Иннокентий после разгона обители жил в Москве «за Крестовской заставой»⁴³. Туда же к нему за советом приезжали монахини закрытого в 1927 году Акатовского монастыря⁴⁴. По словам бывшей монахини Зои, в деревню Олесово батюшка перебрался лишь в 1928 году.

Можно предположить, что отец Иннокентий, проживая с 1923 года в Олесове, под Москвой, одновременно посещал и Высоко-Петровский монастырь в Москве, где окормлял духовных чад, а также навещал общину сестер на Староалексеевской улице⁴⁵. А уже в 1928 году, то есть за год до закрытия последнего храма в Высоко-Петровском монастыре и разгона общины на Староалексеевской, он переехал в деревню Олесово окончательно.

А что касается Высоко-Петровского монастыря, то там отца Иннокентия хорошо знали, поскольку сюда из его родной Зосимовой обители перешло несколько старцев. Некоторых из них, нашедших здесь пристанище, запечатлел на своем полотне «Русь уходящая» русский художник Павел Дмитриевич Корин. Московская обитель в эти годы стала центром помощи сосланным и заключенным. Здесь останавливались, иногда надолго, многие архиереи, священники, монашествующие, следовавшие в ссылку или возвращавшиеся к месту своего служения. Прихожане обители помнили святителей Луку (Войно-Ясенецкого)⁴⁶, Серафима (Чичагова), епископов Мануила (Лемешевского)⁴⁷, Феофана (Тутшкова)⁴⁸ и других.

В Высоко-Петровском монастыре у отца Иннокентия была своя келия, куда на исповедь к нему приходили его духовные чада. Но в числе братий он не состоял и постоянно здесь не жил. Из-за тяжелой болезни глаз он даже редко участвовал в богослужении. Однако авторитет его был высок: когда изредка батюшка появлялся в храме, то ему старались для исповеди отвести самое удобное место. К нему приходили многие монахини из закрытых монастырей, в том числе и из Московского Алексиевского монастыря⁴⁹, духовником которого (по свидетельству очевидцев) старец был еще с 1919 года.

В подмосковной деревне Олесово Клинского района отец Иннокентий поселился у Елизаветы Ефимовны (Барановой)⁵⁰, бывшей насельницы Алексиевского монастыря, вернувшейся домой после его закрытия. По воспоминаниям Серафимы Сергеевны Спиридоновой, «домик у нее был небольшой, но стоял в прекрасном саду, в котором нашлось место даже пчельнику в двадцать ульев. А батюшка Иннокентий с детства был знаком с бортничеством, умел и любил ухаживать за пчелами, и в Зосимовой пустыни одно время нес это послушание. Пасека его трудами устроилась, на вырученные от продажи меда деньги удалось перестроить домик, чтобы нашлось место и для друга отца Иннокентия, иеромонаха Мелхиседека (Лихачёва), вместе с которым они сторожили сад и помогали Елизавете Ефимовне по хозяйству».

В Олесове быстро узнали о том, что в их селе поселились зосимовские старцы, и вскоре здесь возникла своего рода православная община. К старцам потянулись монахи разоренных монастырей, осевшие в окрестных деревнях, и не боявшиеся преследований миряне. Приезжали и духовные чада из Москвы и Подмосковья. Появлялись они небольшими группами, чтобы не вызвать подозрений, – верующим в то время запрещалось собираться вместе из-за того, что власти опасались контрреволюционных заговоров. Люди тянулись к старцам, чтобы «усмирить свою скорбь»⁵¹, по выражению матушки Иннокентии (Николаевой). Ее, тогда шестидесятилетнюю монахиню, на следствии спрашивали, чем занимались в Олесове. «Читали Жития святых, наставления, иногда пели стихи...» – «А что говорили старцы?» – «Смиряйтесь, укоряйте себя».

Примерно в 1923 году, когда из Алексиевского монастыря Москвы стали выдворять насельниц, те, не зная куда податься, где и как жить, пришли за советом к батюшке. Серафима Сергеевна Спиридонова вспоминала: «Отец Иннокентий благословил их переехать к своему духовному чаду – Екатерине Ивановне Матвеевой⁵², вдове, жившей в доме № 10⁵³ по Староалексеевской улице. Ее муж Василий Яковлевич в свое время имел мочальную фабрику в селе Алексеевском [тогда это была еще не Москва. – Примеч. сост.], недалеко от храма в честь Тихвинской иконы Божией Матери, и семья часто благотворила храму и Зосимовой пустыни. Исполняя благословение старца, Екатерина Ивановна с радостью приняла алексиевских инокинь. Сначала монахинь было шестеро, но постепенно их число увеличилось до тридцати

трех. Екатерина Ивановна отдала свой дом в полное распоряжение сестер, и они его приспособили для монастырского обихода. Здесь была своя молельная комната, где устраивали богослужения, когда к ним приезжал батюшка Иннокентий. На жизнь община зарабатывала рукоделием: монахини стегали теплые одеяла, которые пользовались особым спросом». Возглавляли общину монахини Гликерия (Нулина)⁵⁴ и Афанасия (Чернышова)⁵⁵. По сути, образовалась трудовая артель, под юридическим прикрытием которой община могла существовать.

Новая власть, однако, не могла смириться с тем обстоятельством, что разогнанный Алексиевский монастырь фактически возник на новом месте. В самом монастыре до его закрытия вместе с игуменией Сергией было 53 монахини. Теперь две трети их объединились в общину, где, по сути, вели прежнюю монашескую жизнь. Власти часто наведывались на Староалексеевскую и спрашивали, почему вечерами здесь слышны церковные песнопения, а днем как-то подозрительно тихо.

По воспоминаниям С. С. Спиридоновой, и тут помогали батюшкины молитвы. «Однажды вечером отряд дружинников долго кружил вокруг дома монахинь в поисках входной двери, но так и не нашел ее. А в это время совершал богослужение приехавший навестить сестер старец Иннокентий, и Господь отвел от них незваных гостей». Приезд батюшки всегда был праздником. Как пишет Серафима Сергеевна, «одного его присутствия хватало, чтобы они почувствовали, что не оставлены Богом, что вот сейчас батюшка и поговорит, и утешит, и разрешит от грехов, и на литургии причастит святых Христовых Таин. И снова не страшно глядеть в глаза смерти, которая ждет за дверью».

Обычно к приезду отца Иннокентия в дом к сестрам стекалось много знакомых. Всех он принимал, разговаривал, утешал, исповедовал. Когда здоровье батюшки не позволяло, приезжал отец Мелхиседек, но в эти дни у сестер не было той радости, какую они испытывали при появлении их дорогого старца. Сам отец Мелхиседек смиренно говорил: «Я – черствый хлеб вместо мягкого».

В общину сестер входили не только монашествующие. Жили среди них и мирянки, и трудились наравне с сестрами. Все вместе своими силами ремонтировали и строили келии на развалинах фабрики вдовы Матвеевой. За рукоделием сестры обычно пели псалмы, акафисты, стихиры, проходились по церковному годовому кругу, молились и просили у Бога и Пречистой Богородицы помощи. «Радуйся, Радосте наша! Покрый нас от всякаго зла честным Твоим омофором». Очень любили монахини эту стихиру Покрову, в ее словах звучало умиление, в них была надежда на Владычицу, Которая никогда не оставит в беде.

Однако в 1929 году артель закрыли. На дверях дома вывесили список тех, кто еще пять лет назад, после упразднения Алексиевского монастыря, был лишен права голоса, что означало поражение в правах. Такие меры нередко предпринимались по отношению к лицам, находящимся под подозрением. С. С. Спиридонова пишет: «Друг батюшки Иннокентия архиепископ Варфоломей (Ремов)⁵⁶ посоветовал всем разъехаться, не дожидаясь грозящих арестов. Сестры от предстоящей разлуки с духовным отцом ни в чем не могли найти утешения. Плакал и отец Иннокентий, обращаясь к своим чадам: «Матушки сестры, до сих пор Господь заботился о вас, питал, хранил, но время наступило покинуть нам место сие. Я надеюсь, что Господь и дальше не оставит вас без Своей помощи». Разошлись сестры небольшими группами по три-четыре человека, устраиваясь, как и где у кого получалось».

Там, где ютились сестры, сторожем работал дядечка по фамилии Наумов (имя не запомнилось). Он помог монахиням Гликерии (Чулиной) и Афанасии (Чернышовой) перебраться на его дачный участок, № 24, расположенный на 13-й линии Красной Сосны⁵⁷, недалеко от станции Лосиноостровская. Они поселились в сарайчике, постепенно обустроили быт, сложили печурку, прорубили окошко. Занимались они тем же, чем и раньше, – творили молитву, зарабатывали на жизнь стеганием одеял. Вокруг них снова сформировалась община, которую отец Иннокентий не забывал и, несмотря на опасность ареста, навещал.

В 1931 году начались аресты членов олесовской общины, которая в следственном деле фигурировала как «Клинский филиал церковно-монархической организации «Истинных христиан"». Свидетельница по делу, уже упоминавшаяся Зоя Мегалинская, на допросе говорила, что отец Иннокентий «организовал нелегальный монастырь и начал группировать вокруг себя монашек Акатьевского (правильно: Акатовского. – Примеч. сост.) монастыря, которые периодически жили у него в количестве до пятидесяти человек. Кроме того, Иннокентий начал привлекать к себе и молодых работниц Высоковской мануфактурной фабрики⁵⁸, которых тайно постригал в монашество»⁵⁹.

На основании показаний других лиц, проходивших по данному делу, отцы Иннокентий и Мелхиседек «под видом чаепития» будто бы занимались антисоветской агитацией. Через два года эти показания лягут в основу обвинительного заключения арестованного иеросхимонаха Иннокентия. Его хотели взять еще в 1931 году, приходили за ним, чтобы арестовать. Но, по одной из версий, в этот момент он оказался в Москве, у врача, и, узнав об арестах, в Олесово не вернулся. В уголовном деле имеется запрос Завидовского ОГПУ МО о его розыске.

Оказавшись на нелегальном положении, скрываясь от преследований властей, отец Иннокентий вынужден был часто менять место жительства, в чем ему помогал Ленинградский митрополит Серафим (Чичагов). Вскоре после первого тревожного сигнала с неудавшимся арестом, по благословению владыки иеросхимонах Иннокентий переехал на станцию Поповка Ленинградской области, к секретарю митрополита, протоиерею Леониду Богоявленскому⁶⁰. Митрополит Серафим выдал бывшему зосимовцу справку о том, что по состоянию здоровья тот служить не может и отправлен на покой.

Во всех скитаниях зосимовского старца сопровождала монахиня Иннокентия (Хвостова), преданная духовная дочь, сестра которой, Варвара, как уже говорилось, отмолила батюшку, взяла на себя его болезнь и умерла от сыпного тифа в 1919 году. Высокой духовной жизни монахиня, разделявшая все невзгоды нелегального положения (у нее были фиктивные документы), она до последнего дня не оставляла старца, заботилась о нем.

В августе 1932 года в Ленинграде начались массовые аресты. Отец Иннокентий со своей помощницей переехали в город Старица Тверской области, где поселились в доме № 30 по улице Набережная реки Волги, и оставались там до 14 марта 1933 года – дня их ареста.

Друга батюшки, иеромонаха Мелхиседека, арестовали в 1931 году и 6 июня того же года расстреляли.

Архивно-следственное дело Р-37074 (другие шифры: Н-8360 и № 1702) по обвинению по статье 58/11 Орешкина Ивана Игнатьевича, «1869 г. р., из крестьян Калужской губ., Боровского уезда, Рождественской волости, деревни Ерюхино, иеросхимонаха, проживавшего на нелегальном положении, одинокого, несудимого, малограмотного»⁶¹, представляет иеросхимонаха Иннокентия руководителем широко разветвленной контрреволюционной организации, ставящей своей задачей «борьбу с советской властью и восстановление монархии». Это обвинение было предъявлено не только иеросхимонаху Иннокентию, но и монахине Иннокентии (Хвостовой). Зосимовский старец обвинялся в том, что призывал «к отказу от выполнения хлебозаготовок, мясозаготовок, саботажу хозяйственно-политических кампаний», «подрыву установленной в колхозах трудовой дисциплины», «организации подпольных монастырей, занимающихся практической антисоветской агитацией среди населения и вербовкой новых членов», помышляющих о «реставрации монархии».

Абсурдность этих обвинений не снимает вопроса: как иеросхимонах мог признать себя руководителем церковной организации контрреволюционного характера и подписать ложное обвинение, тем самым став участником лжесвидетельства? Однако о том, какие методы могли применяться во время допросов в НКВД в 1930-е годы, сегодня известно по многим документам и публикациям⁶². Недаром в 1938 году сменилось все высшее руководство НКВД: даже советские карательные органы подобные методы «работы» признали неправильными и квалифицировали как «перегибы на местах».

Кроме пыток, была распространена фальсификация протоколов и подписей подследственных. Проходившая по одному делу с батюшкой монахиня Иннокентия (Хвостова) сомневалась в подлинности подписи отца Иннокентия в следственных протоколах. На допросе 8 апреля 1933 года она заявила следователю: «Подписи Орешкина и Ирова считаю подложными, или если они и подписали сами, то их заставили насильно»⁶³.

Времена гонений за веру в советской России иногда сравнивают с эпохой первомучеников. Тогда в древнеримской империи христиан тоже выслеживали, арестовывали, пытали и то, как христиане себя вели, что говорили, скрупулезно записывали. Если христианин оставался верным Христу, эти записи считались свидетельством, на основании которого составлялось житие мученика. Но в данном случае аналогия с Римом вряд ли уместна. Римская власть обвиняла христиан в отказе принести жертву языческим богам, что считалось самым тяжким государственным преступлением. А раз человек нарушал главный закон страны, государство имело все правовые основания его наказать. В советском государстве дело обстояло иначе. Конституция – этот главный закон страны – провозглашала свободу совести. Однако в секретных правительственных распоряжениях (некоторые из них сегодня опубликованы) говорилось об «уничтожении поповского элемента», что и происходило на деле. Это противоречие с конституционными правами нужно было как-то обосновать. И потому карательным органам крайне необходимы были документы, оправдывающие их действия. В таком случае о юридической корректности речь не шла. Протоколы допросов могли составляться самими следователями так, как это было выгодно для хода дела. Чаще всего священник обвинялся в контрреволюции.

Тем не менее, основываясь на обобщенных представлениях о методах судебно-следственного разбирательства тех лет, мы не можем с уверенностью утверждать, что происходило тогда, в марте-апреле 1933 года, за стенами Лубянки. Формально, конечно, подпись отца Иннокентия свидетельствует о его согласии с выдвинутым ему обвинением. Как бы то ни было – факт остается фактом и требует дальнейшего изучения.

18 апреля 1989 года Прокуратура СССР вынесла заключение в отношении Орешкина И. И. по материалам уголовного дела. В соответствии со статьей первой Указа Президиума Верховного Совета СССР «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30–40-х и начала 50-х годов», иеромонах Иннокентий был признан невиновным. Реабилитированы были и другие лица, осужденные вместе с батюшкой по этому делу.

Анкета из следственного дела иеросхимонаха Иннокентия (ЦА ФСБ РФ. Д. Р-37074. Л. 3)

Анкета из следственного дела иеросхимонаха Иннокентия (ЦА ФСБ РФ. Д. Р-37074. Л. 3)

Протокол допроса монахини Иннокентии (Хвостовой), где говорится о том, что подпись отца Иннокентия на протоколах подложная (ЦА ФСБ РФ. Д. Р-37074)

Но до реабилитации еще много воды утечет. Пока, в продолжение шестидесяти четырех дней, отец Иннокентий оставался на Лубянке. Как вспоминает С. С. Спиридонова, «пока батюшка был в тюрьме, никаких сведений о нем у близких не было. Его пытались разыскать, и мало кто верил, что он останется в живых – так он был слаб здоровьем. Но пути Божии неисповедимы. Отец Иннокентий и матушка Иннокентия (Хвостова) оказались в одном месте – содержали их во внутреннем изоляторе на Лубянке. День и ночь молилась мать Иннокентия, прося Пресвятую Богородицу сохранить жизнь своему духовному отцу. А он, находясь в камере, молился о своих духовных чадах. Как рассказывал сам батюшка, вокруг него о чем-то говорили, спорили, что-то обсуждали, »...а я укроюсь своим армячком и творю молитву Иисусову. Как-то слышу голос Божией Матери: Благовествуй, земле, радость велию, хвалите, небеса, Божию славу""⁶⁴. Однажды отцу Иннокентию во сне явился покойный схиигумен Герман и сказал: «Иннокентий, молись усерднее Господу и Божией Матери». В это время, как он потом понял, выносили приговор по его делу.

Рано утром батюшку вызвали с вещами. Все подумали, что на расстрел. Но Господь сотворил чудо: приговор оказался на удивление мягким. На особом совещании при коллегии ОГГТУ по статье 58–11 УК РСФСР – за участие в контрреволюционной организации – постановили: «Орешкина Ивана (Иннокентия) Игнатьевича выслать в Оренбург сроком на три года, считая срок с 16/3–33 г.», без прикрепления к месту жительства, дав пять дней на сборы.

18 мая 1933 года в три часа утра отца Иннокентия выпустили из-под стражи. Транспорт еще не ходил, денег не было ни копейки, и он, не зная, куда податься, дошел до Лубянской площади и сел на лавочку дожидаться рассвета. Немного погодя из тех же ворот вышла и матушка Иннокентия. Ей присудили ссылку на три года в Севкрай, которая вскоре была заменена на ссылку в Казахстан. Забегая вперед, скажем, что в августе 1933 года, на пересылочном этапе, монахиня Иннокентия оказалась в тюремной больнице в связи с операцией по поводу удаления аппендицита. В результате, по ходатайству Красного Креста, ей было разрешено остаться в Вологде вместе с родной матерью⁶⁵.

Выписка из протокола особого совещания при коллегии ОГПУ (ЦА ФСБ РФ. Д. Р-37074. Л. 95)

Но вернемся на Лубянскую площадь. Вышедшая из ворот изолятора монахиня Иннокентия тоже, как и батюшка, села на лавочку, только с другой стороны площади. Так они и сидели, не видя друг друга. К пяти часам утра рассвело, стали появляться первые прохожие. Старец попросил у одного из них денег на трамвай, тот дал ему 15 копеек, и батюшка поехал в храм Воскресения Христова в Сокольниках. А мать Иннокентия отправилась пешком к своим знакомым.

Священник храма, служивший в тот день, был хорошим знакомым зосимовского монаха, поэтому принял его радушно и повел в алтарь. Всю службу отец Иннокентий простоял в алтаре, причастился святых Христовых Таин, а затем отправился к сестрам, своим духовным чадам, жившим поблизости от храма. Весть, что батюшка на свободе, мгновенно разнеслась по городу, и все, кто мог, поспешили повидаться с ним, исповедаться, спросить совета, узнать, не нужна ли какая помощь. Матушка Иннокентия тоже появилась и все пять дней прожила у сестер рядом со своим духовником.

«Когда приблизилось время отъезда, – пишет Серафима Сергеевна, – тяжело было у всех на душе. Батюшка всех успокаивал, говоря, что едет свободно и даже может взять провожатого. Владыка Варфоломей (Ремов) указал человека, который мог бы поехать с ним в ссылку. 10/23 мая 1933 года проводили старца в дальний край, плача от скорби расставания».

В то время Оренбургскую кафедру возглавлял епископ Арсений (Соколовский)⁶⁶. Он очень тепло принял отца Иннокентия, хотя они и не были раньше знакомы, и даже устроил его на проживание к своим духовным чадам.

Три года провел батюшка в ссылке вместе со своей келейницей⁶⁷. Раз в месяц, как все ссыльные, отмечался в милиции. Климат для слабого здоровья старца оказался крайне неблагоприятным. Летом жара до пятидесяти градусов, зимой такие же морозы. У него началась экзема. Ни лекарств, ни продуктов купить было негде и не на что. Кругом все голодали. По воспоминаниям С. С. Спиридоновой, Господь не оставлял ссыльных без попечения. Сестра батюшкиной келейницы (ее имя тоже осталось неизвестным) с большой осторожностью их навещала, привозила продукты и кое-какие медикаменты. Ездила она и к матушке Иннокентии в Вологду. Монахиня со слезами радости встречала гостью, говорила: «Ты мне самая близкая и родная, в твоем лице я встречаю самого батюшку, потому что ты любишь его и заботишься о нем. О себе я не скорблю, лишь бы Господь сохранил старца».

После трех лет ссылки старец и мать Иннокентия в 1936 году наконец встретились. Но встреча их была недолгой. По действующим правилам, отбывший ссылку должен был выбрать место проживания не ближе чем за сто километров от крупных городов. Монахиня нашла для батюшки и для себя жилье в городе Данилове, недалеко от Вологды. Здесь они оставались, пока в июле 1938 года по доносу мать Иннокентию снова не арестовали и заключили в вологодскую тюрьму. Дальнейшая ее судьба неизвестна. По некоторым неподтвержденным сведениям она погибла во время этапирования из тюрьмы в неустановленном направлении⁶⁸.

В предвоенные годы и во время войны отец Иннокентий жил в Данилове совершенно один. Лишь изредка появлялись у старца кто-нибудь из его духовных чад. Они привозили с собой множество писем, но читать батюшке становилось все труднее: прогрессировала болезнь глаз, он терял последнее зрение. Лечиться было затруднительно – врачи боялись себя скомпрометировать общением с побывавшим в ссылке священнослужителем.

Войну отец Иннокентий вспоминать не любил. «Батюшка рассказывал, – пишет Серафима Сергеевна, – что, когда немцев прогнали, он молился, чтобы Господь устроил ему переехать поближе к духовным чадам, чтобы повидаться с ними и, если будет на то Его воля, умереть возле своих, тех, что жили в основном в Москве и пригородах. Господь исполнил просьбу старца».

Сразу после войны освободили из заключения духовного сына батюшки, иеромонаха Евфросина (Данилова)⁶⁹. Он и присмотрел для отца Иннокентия, к тому времени практически ослепшего, жилье в тихом подмосковном поселке Сходня, куда и перевез его летом 1945 года. Батюшка поселился в доме № 9 по улице Родниковой, а в двух километрах от его дома в то же самое время жила и Матрона, теперь сугубо почитаемая, прославленная в лике блаженных святая.

Как рассказывает в своих воспоминаниях протоиерей Валериан Кречетов⁷⁰, настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в селе Акулове, отец Евфросин из-за постоянных слежек и опасения нового ареста часто менял место жительства и старался не ночевать более одного раза в одном месте. Старец Иннокентий его утешал, говорил ему: «Не бойся, Господь тебя сохранит, только ты не оставляй меня»⁷¹. Отец Евфросин приезжал на Сходню, исповедовал и причащал старца до конца его дней. Исповедовал он также его духовных чад, которых по старости и болезни уже не мог принимать сам батюшка. А еще иеромонах Евфросин и богомольцы встречались в домике-сарайчике на дачном участке № 24, расположенном в малонаселенном районе, на так называемой 13-й линии Красной Сосны, недалеко от станции Лосиноостровская. Здесь духовные чада старца могли оставить для отца Иннокентия «почту» – записки с вопросами или откровением помыслов, которые затем переправляли на Сходню⁷². Так прожил батюшка три с половиной года, как и мечтал, в окружении любимых духовных чад. Он особо старался принять всех тех, с которыми многие годы не виделся, последние силы отдавал молитве. Как вспоминает Серафима Сергеевна, весь день старца был расписан, он дорожил каждой минутой, данной ему Господом для молитвенного общения с Ним, для покаяния, для молитвы за своих чад, просил Господа не погубить за наши тяжкие грехи эту землю, продлить ради покаяния дни «не ведающих, что творят». За внешней монотонностью жизни скрывалось желание ни на что не отвлекаться, не упустить драгоценное время, чтобы достойно подготовиться для встречи с Богом.

Праздным старца никто не видел. Он рано поднимался, одевался с помощью кого-то из бывших в доме близких – к тому времени он совсем ослаб, прикладывался ко кресту, пил глоток святой воды и вставал на молитвенное правило, включающее полунощницу, утренние молитвы, часы и обедницу.

После небольшого перерыва отец Иннокентий творил Иисусову молитву. Иногда его выводили на свежий воздух. Двигаясь по дорожкам, он ни на секунду не оставлял Иисусовой молитвы, по четкам отсчитывая сотни, тысячи раз обращенное к Вседержителю: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». Устанет – посидит, опять походит, если уж невмоготу – приляжет. Во время недолгого отдыха старцу читали Житие святого, память которого праздновалась в тот день. Особенно он любил повествование о подвигах мучеников. Но редко удавалось уединяться – всегда кто-нибудь уже ждал батюшку. Приезжали к нему по-прежнему тайно, и старец никому не отказывал: принимал, исповедовал, наставлял.

По вечерам читали вечерню, утреню, первый час. Затем иногда батюшка гулял или сидел на террасе, а чаще молился у себя в комнате и часов в одиннадцать ложился. Спал недолго. По ночам он вновь творил Иисусову молитву, считал, что каждый должен как можно чаще произносить ее. По временам можно было слышать его невольный, из глубины души идущий возглас: «Боже! Ты видишь скорбь мою». Бывало, чада спрашивали у него: «Какие же у вас, батюшка, скорби?». А он с грустью отвечал: «А помыслы? То разве не скорби?». Старец был настолько внимателен к состоянию своего ума и души, сокрушался, если обуревали посторонние помыслы, что мешало молитве, отвлекало, когда душа предстояла Богу, будь то во время богослужения или келейного правила.

Под церковные праздники в домике отца Иннокентия совершали всенощную. Все возгласы он знал на память, служил как зрячий. На большие праздники приезжал отец Евфросин: служил, причащал, а Великим постом соборовал.

В 1948 году под Пасху у батюшки собралось много духовных чад. Всем хотелось встретить с ним Великий праздник. Накануне, в Страстную среду, приехал отец Евфросин, в Чистый четверг всех соборовал, приобщил святых Христовых Таин. Как вспоминает Серафима Сергеевна, отцу Иннокентию трудно было выстаивать длинные службы, но духом он был бодр, все повторял: «Какое пение! Как вы меня утешаете! И я вам немножко подпевал, не мешал ли я вам?» – шутил он. Когда батюшка причастился, стал весь неземной, точно ангел во плоти стоял рядом со всеми. Когда все закончилось, старец сказал: «Иннокентий, последнюю Пасху ты встретил на земле». С этого времени он стал заметно слабеть.

Весна и лето 1948 года были очень жаркими, и батюшка, тяжело переносивший жару, очень страдал. Но, пересиливая себя, по-прежнему принимал людей.

Вечером 5 ноября 1948 года, в канун праздника в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость», старец с помощью одной из сестер вышел прогуляться. День был холодный, отец Иннокентий простудился и слег.

9 декабря, в день ангела – память святителя Иннокентия Иркутского, – отец Евфросин причастил именинника⁷³. Батюшка сел со всеми за праздничный стол, и это была его последняя трапеза вместе со своими чадами. После дня ангела он уже не вставал.

Аппетита у старца не было совсем. Сестры уговаривали, старались покормить батюшку, а тот все повторял: «Как на медведя выхожу принимать пищу». Говорил он теперь мало, лишь самое необходимое, или скажет: «Довольно, все сказано и дадено раньше».

Как вспоминает Серафима Сергеевна, возгласы на службе батюшка еще подавал, иногда пел в утешение тех, кто был рядом с ним. Он очень любил «Величит душа моя Господа...». С середины января уже и возгласы не мог произносить, сестры по ночам дежурили у его постели.

Почти каждый день приезжал кто-нибудь из духовных чад старца. Говорил он с ними мало, только с любовью благословит и отпустит грехи или со скорбью скажет: «Что я могу сделать, вот я какой». Часто видели его плачущим. Скорбела его душа за пасомых – наступало трудное время для спасения. Говаривал: «Последние времена доживаем. Жалко мне вас».

Одна духовная дочь батюшки как-то спросила его, хочет ли он умереть. Отвечая ей, он с глубоким смирением поведал, что в разговоре с отцом Евфросином выразил желание еще пожить, но тот ответил ему словами, которые старец сам часто повторял: «Лучше предаться в волю Божию»⁷⁴. Согласившись с ним, отец Иннокентий сказал духовной дочери: «...Бери бумагу и напиши завещание мое всем духовным чадам. Передай им мое благословение и просьбу по смерти моей. Пиши, а я буду говорить»⁷⁵. И она под диктовку записала: «Боголюбивейшие и Богом данные мои чада духовные! Чувствую, что силы меня оставляют посредством моей болезни и видимо приближается конец моей жизни. Посему заблаговременно у всех прошу прощения: когда кого чем обидел или оскорбил словом, делом или помышлением. Простите меня, Бога ради, и сам я от души всех прощаю и от грехов разрешаю. Не надеюсь на себя оправдаться пред Господом по своим великим грехам и немощам. Прошу и умоляю: помогите мне в загробной жизни святыми своими молитвами»⁷⁶.

27 января 1949 года, на отдание праздника Богоявления, отец Иннокентий рассказал: «Скорбел ночью, сокрушался о грехах своих, просил Матерь Божию, чтоб Она не оставила меня. И вижу на стене, против меня большую икону, из нее выходит Матерь Божия, и голос раздается: «Се, Пречистая грядет». И Она меня утешила».

16 февраля состояние старца резко ухудшилось. Утром он подозвал келейницу и сказал: «Ночью все ждал отца Германа исповедоваться, сокрушался о грехах своих: время праздно проводил». Потом говорил что-то непонятное, просил читать молитву, а какую – вспомнить не мог. Вечером увидел, что сестра плачет, сказал: «Не дело делаешь, ты же знаешь мое слабое сердце, молиться нужно общей молитвой». Температура у него поднялась. Стал наказывать, что передать брату, сокрушаясь о том, что тот уехал и в грехах не раскаялся. «Мы несколько раз читали канон на исход души, – пишет Серафима Сергеевна. – Ему стало полегче, он попросил: «Дорогие мои, не оставляйте меня, трудно мне». Стали молиться Богородице: «Заступнице усердная...» Эту молитву старец читал ежедневно. Попросил попить, сказал: «Матерь Божия обещала дать сон» и уснул. В головах у него поставили Казанскую икону Божией Матери, он взял ее в руки, приложился и всех благословил.

Молитвенное правило, когда батюшка спал, мы читали про себя. Состояние его не менялось. 19 февраля, очнувшись, старец произнес: «Матерь Божия сказала: Не оставлю, спящих надо восставить». На следующий день он приобщился святых Даров, все скорбели, чувствуя, что близок его конец. Стали читать канон Божией Матери, вдруг он поднимает голову и говорит неизвестно кому: «Радость моя, я изнемог. Воодушеви меня, приими меня, как прошлый год, и я забуду все скорби мои». Батюшка все слабел, делался как младенец.

В одно время встревожился: «Уезжать надо, а вы не собираетесь». Температура не спадала. Вдруг сказал: «В Параклите в колокол ударили – почитают Матерь Божию». Стал что-то припоминать, шептать – видно, шла какая-то внутренняя борьба. Враг на него нападал: «Копает, копает, – говорил, – нападает. Не оставляйте меня». Сна не было. Все звал отца Германа: «Батюшка, родной, дорогой, помоги мне, возьми меня. Я не умел жить, послужить тебе как должно». Теперь уж и голову не мог поднять, поили его из ложечки, ослаб и физически и душевно».

10 марта батюшка стал отходить. Сестры читали канон на исход души. Старец внимательно слушал, потом тихо произнес: «Вон мать Иннокентия [Хвостова. – Примеч. сост.] идет». И вскоре тихо скончался. Было семь часов семь минут утра 10 марта 1949 года. Сестры положили по двенадцать поклонов за душу почившего. Старца одели, стали читать Псалтирь по усопшему, петь беспрерывно панихиды, которые батюшка так любил...

Всем близким были разосланы телеграммы. Одна из духовных чад старца, монахиня, не могла быть на похоронах и очень скорбела. Во сне ей приснился батюшка со словами: «Блаженны умирающие о Господе... Да почиют от трудов своих».

На ночь гроб с телом иеросхимонаха Иннокентия поставили в храме в честь Тихвинской иконы Божией Матери в Алексеевском⁷⁷, напротив придела во имя преподобного Алексия, человека Божия. Многие пришли проститься со старцем, последний раз коснуться его благословляющей руки.

Духовные чада батюшки просили разрешить им читать над усопшим Псалтирь. Но времена были непростые, настоятель храма отец Петр Турбин⁷⁸ никого не оставил у гроба, кроме церковниц – матушек Ангелины и Наталии. Сам он поднялся на хоры. Наталия, намаявшись за день, уснула, а матушка Ангелина стала читать над батюшкой псалмы. Когда она остановилась, чтобы перевести дух, то услышала, что кто-то продолжает чтение, да так, что слышно было во всем пространстве храма, и не один голос, а множество голосов. Отец Петр спросил ее, кого она без его разрешения оставила в храме? «Никого», – отвечала матушка. Отец Петр не поверил, обошел помещение и убедился, что никого, кроме них, в церкви нет, а чтение продолжается, слова псалмов доносились изо всех приделов и даже из алтаря.

В связи с тем, что у отца Иннокентия не было документов, подтверждавших его иеросхимонашеский чин, настоятель Тихвинского храма не разрешил отцу Евфросину отпевать старца как иеросхимонаха и сам отпел его как мирского. Однако после погребения в доме батюшки на Сходне собрались все его чада и отец Евфросин совершил заочное отпевание старца Иннокентия по монашескому чину. Шесть недель читали заупокойный чин Псалтири, святое Евангелие и каждый день пели парастас. Духовных чад старца утешало одно: в их жизни был человек, который деятельно свидетельствовал о своей безраздельной любви к Богу и людям.

После смерти батюшки пришла телеграмма от владыки Димитрия, архиепископа Ярославского⁷⁹: «Молитвенно разделяю глубокую скорбь осиротевших детей дорогого батюшки. Упокой, Господи, его чистую душу со святыми Твоими. Да будет земля ему легка, и душе его да будет светлое радование во обителях всеблагого Творца...».

Похоронили старца на Алексеевском кладбище, за алтарем храма в честь Тихвинской иконы Божией Матери. Там и сейчас его могила.