Церковь Воинствующая (святые и подвижники благочестия)

Библиотека православного христианина

«Брань наша не к плоти и крови, но к духам злобы поднебесной»

Послание Апостола Павла

Слова апостола Павла о том, что «брань наша не к плоти и крови, а к духам злобы поднебесной», раскрывают сокровенный смысл духовного делания. Этот же апостол свидетельствует в послании, читаемом во время крещения, что во Христа крестившиеся, отныне усилием духовного подвига должны облечься и в Его свойства. Иначе говоря, совершенный образ Иисуса Христа, изображенный в Евангелии, отныне должен стать нравственным примером всей нашей жизни. (И образ нашей жизни заключается не только в прилежном изучении закона Божия, но так же и, прежде всего, в жительстве, согласно воли Божией.) Такая жизнь именуется праведной. Апостолу Павлу, как человеку учёному, было вверено дело проповеди языческому Риму. Знакомство с историческими и литературными памятниками того времени наглядно показывает, с какими трудностями пришлось столкнуться апостолу в деле проповеди христианства в древнем языческом мире. И слова апостола о том, что «отныне не я живу, а живущий во мне Христос», обращённые к людям, среди которых безраздельно царствовал культ плоти, раскрывают всю глубину и смысл христианского делания. Действительно, если, как утверждает тот же апостол, все члены его собственного тела отныне – члены Тела Христова, как же можно сделать их членами греха и всякой нечистоты? Не очевидно ли, что отныне цель всякого христианина, не только хранить в чистоте дарованную ему посредством таинства крещения «ризу Христову», но и восходить «от силы в силу», то есть постоянно пребывать в подвиге духовно-нравственного совершенства. Это вступление в ряды воинов Христовых, как раз, и налагает на христианина обязанность вести брань с «духами злобы поднебесной».

Многие по неведению склонны идеализировать прошлое. Особенно теперь, когда, уничтожив крестьянство, как мешающий строительству земного рая класс, досыта нажившись без Бога, как только «Боженьку разрешили», судорожно ухватились за соломинку своей суетной веры, думая, что она сразу всё и вся вытащит, что стоит только отвернуться от прежних идолов и повернуться к храму, как всё само собой устроится. Когда же этого не происходит, начинают обманывать и себя и других тем, что раньше-де и жить и спасаться было легче. Увы! Дорога в Царство Небесное во все времена лежала через тесные врата и путь скорбный.

Предлагаемая вниманию читателя книга на примере жизни святых и подвижников благочестия наших дней показывает, что Господь, по слову преподобного Серафима Саровского, «и вчера и днесь один и тот же», что не было во всю историю человечества времени лёгкого для спасения. Внимательное чтение житийной литературы, книг святых отцов, по слову святителя Игнатия (Брянчанинова), благотворно воздействует на нашу душу, уродняет её святым, делает нашу молитву предметнее, теплее, действеннее, как бывает действенно обращение к человеку близкому и родному, а ещё, и это важно знать, побуждает святых на ответную молитву вместе со всей Торжествующей Церковью. Таким образом происходит единение «Церкви торжествующей» с «Церковью воинствующей», к которой все мы, живущие на земле и верующие во Христа, принадлежим.

Протоиерей Владимир Аркадьевич Чугунов

Однажды умер в приходе отца Алексия мальчик лет двенадцати. Событие, конечно, редкое и печальное, но для жителей села Бортсурманы оно было громом среди ясного неба. Плач и рыдания вошли почти в каждый дом. Одни винили себя в этой внезапной смерти, другие сокрушались о драгоценной потере. А потеря и в самом деле была великой – по величию дара, которым наделил Господь этого дивного отрока.

Он и впрямь будто родился ангелом. Многие и принимали его за ангела. Куда бы он ни пришёл, всюду приносил с собой небо. Бывало, дерутся мужики или бабы друг дружку за волосы таскают, вдруг появится на пороге он, этот тихий ангел, застынет в дверях, не проронит ни слова, только взгляд такой необыкновенный, такой неописуемо прекрасный, что как увидят его, сразу уймутся. А он улыбнётся, станет вдруг таким ясным, светлым и выпорхнет вон. И стали замечать, что неспроста он появляется там, где шли ссоры и драки. Ибо стоило ему показаться, как тут же водворяется мир. За это и прозвали его тихим ангелом. Так и порхал он от избы к избе. Никто и никогда не слышал от него ни одного слова, разве что родителям иногда скажет что-нибудь. Но родители его были люди простые, крестьяне, и когда начинал он говорить им о Царствии Небесном, о том, что говорят ему порой ангелы, они, ничего не понимая, в страхе и благоговении крестились.

И вот пришла беда. По случаю какого-то торжества перепились мужики, пошёл разгул чуть не на неделю и завершился дракой.

А мальчик взял и умер. Когда неожиданная весть облетела село, поднялся страшный вопль. Мужики рвали на себе волосы, виня себя в смерти отрока. Бабы выли и причитали. Всем селом, окружив избу, где лежал усопший, плакали и каялись пред Богом в грехах своих, забыв и о работе, и о хозяйстве.

А мальчик лежал в гробу как живой – и на лице его, как у живого, была улыбка. И как глянут на эту улыбку, так то одного, то другого без чувств вынесут из избы. Целую неделю не хоронили отрока, пока не показались признаки тления. Принесли гроб в церковь.

Началось отпевание. От слёз и рыданий ни священник не мог служить, ни певчие петь. Всяк винил себя в этой внезапной смерти. На тех, кто пьянствовал и дрался, жалко было смотреть.

Не менее других переживал это событие отец Алексий. Старенький, согбенный, внешне очень похожий на своего современника и сотаинника по благодати преподобного Серафима Саровского, он отошёл от гроба и, войдя в алтарь, стал пред престолом с воздетыми, как на Херувимской, руками.

– Боже мой, Боже мой! – послышались проникновенные, исполненные глубокой веры слова молитвы. – Ты видишь, нет у меня сил дать отроку сему последнее целование. Не попусти же меня, раба Твоего, иерея, уйти из храма сего посрамленным, да не посмеется надо мною, Твоим служителем, враг рода человеческого, что я, по немощи прервал требу. Не по силам она мне, Господи. Внемли стенаниям и плачу раскаявшихся, внемли страданиям родительского сердца, внемли старческому моему воплю. Не отнимай от нас отрока сего, Тобою данного нам во исправление, для вразумления, для утешения и прославления Имени Твоего Святого. Не Ты ли, Господи, сказал, что дашь всё, о чём с верою будем просить Тебя! Не Ты ли, Милосердный, изрек: «Просите, и дастся вам». Боже Праведный, в Храме сем нет никого, кто бы смог подойти к отроку сему с целованием последним. Нет этих сил и у меня, Твоего иерея...

Всё стихло... Опустившись на колени перед престолом, как с живым уже беседовал отец Алексий с Богом:

–      Так, Господи, так, но воскреси же его, ибо Ты всё можешь, Ты наш Господь и Вседержитель, по смирению, а не по гордости дерзаю...

И точно оглушительный раскат грома, раздался за спиной потрясённого священника пронзительный крик воскресшего отрока. Отец Алексий обернулся – мальчик сидел во гробе. Склонившись пред престолом, священник со слезами благодарил Господа. Затем с помощью дьякона поднялся, опираясь на его руку, вышел из алтаря. Что творилось в церкви, передать трудно! Женщины с плачем тянулись к мальчику, чтобы завязать ему глаза, а он, не сопротивляясь, сидел и молча глядел на них. Только к одной наклонился и сказал тихо: «Не надо...» А она возьми и закричи на всю церковь:

–      Голубочек наш, ангелочек наш, не надо, так и не надо!..

Протиснувшись к гробу, отец Алексий велел дьякону отнести отрока в алтарь, посадить на стул. Сам опустился на колени, и, стоя на коленях, причастил его. От потрясения он не мог стоять на ногах. Затем велел передать отрока родителям, а сам потребовал поставить на середине церкви стул и сидя отслужил молебен Спасителю и прочитал акафист Божией Матери. На этом же стуле отца Алексия отнесли домой и уложили в постель, где он пролежал с неделю.

После этого чуда батюшка прожил ещё три года, а отрок – шесть лет и умер на девятнадцатом году.

Давно это было. И сам отец Алексий жил давно. Преподобный Серафим Саровский, ни разу не видев отца Алексия в жизни, говорил о нём приезжавшим из тех мест людям: «Зачем вы едете ко мне? У вас есть отец Алексий. Молитвами своими он подобен свече, возженной перед престолом Божиим. Вот труженик, который, не имея обетов монашеских, стоит выше многих монахов. Он как звезда горит на христианском горизонте».

* * *

Родился отец Алексий Гнеушев (по иным сведениям – Гневушев) 13/26 мая 1762 года в семье сельского священника. Скупые консисторские записи свидетельствуют: окончил Нижегородскую семинарию, на 22 году жизни вступил в брак и преосвященным Нижегородским Дамаскиным рукоположен в дьяконы к церкви Успения Пресвятой Богородицы села Бортсурманы, через тринадцать лет преосвященным Нижегородским Павлом рукоположен в священники к той же церкви. При ней служил до глубокой старости, при ней в 1848 году похоронен, при ней 17 августа 2000 года обретены его мощи, при ней 26 мая 2001 прославлен в лике святых, в ней теперь находится рака с его честными мощами. 86 лет жизни, 64 года дьяконского и священнического служения, из них долгие годы тяжелейшего аскетического подвига, молитвенного труда. Ещё раз отметим вслед за преподобным Серафимом: всё это – вне монастыря, без старческого духовного руководства, посреди мира. Подвиг этот ещё большего вызывает уважения, когда припоминаешь слова святителя Феофана Затворника, обращённые к святому Иоанну Кронштадтскому, много лет спустя возложившему на себя подобный крест. «Вы взялись за дело, – писал владыка, – за которое не только у нас в России, но и на Востоке, никто и никогда не брался, находясь вне стен монастыря, не имея опытного духовного наставника. Всё это или приведет к ужасному падению, или закончится ничем». Святитель ошибся, всё окончилось иначе.

Чтобы в полной мере понять величину подвига бортсурманского праведника, давайте непредвзятым взглядом пройдёмся по историческому полю того времени. Посмотрим, чем было оно для народа, для духовенства, для Церкви.

В 1762 году, месяц спустя после рождения будущего праведника, на престол вступила Екатерина II. В своём манифесте при восшествии на трон она осудила неправославное направление своего предшественника и обещала восстановить поколеблемое им православие. Она щедро раздавала награды, целовала руки у иерархов, соблюдала посты, заставляла говеть весь двор. Однако, религия для нее, как и для большинства оторвавшегося после Петровских реформ её дворянского окружения, была лишь важной политической силой, которую, как они считали, трогать не следует, которой наоборот нужно пользоваться, как наилучшим орудием для управления народом и для блага государства. На западе в то время вовсю шла ломка папского престола, долгое время мешавшего развитию государства. Упразднялись инквизиторские трибуналы, сжигавшие на своих кострах самых лучших представителей своего народа. Закрывались духовные школы и особенно монастыри, в кельях которых более двух столетий учёными монахами, вместо умного делания, тщательно разрабатывалось богословское учение, оправдывающее и пытки, и костры, предназначенные, как считали они, для истребления ведьм и «злых еретиков». И хотя у нас никогда не было ничего подобного, европейское направление взглядов передалось и нам. В дворянской среде уже открыто говорили и о религиозном фанатизме, и о вреде двух властей – светской и духовной, и необходимости ослабления силы духовенства, и об отнятии у него церковного имущества. Пугачёвский бунт, во время которого хотя и погибло более 230 духовных лиц, тем не менее, открыл перед правительством истинную картину настоящего положения духовенства. Несмотря на синодский указ о лишении сана всякого поползнувшегося в верности престолу священнослужителя, духовенство Самары, Саранска, Нижнего Ломова, Пензы встречало самозванца в полном составе и присягало на верность. Лишение сана по тому времени было равнозначно обречению священника и его семьи на голодную и холодную смерть. Ни земли, ни жилья своего сельское священство не имело. Надо заметить, что, практически, до революции 1917 года белое духовенство находилось под грозой этого жестокого и бесчеловечного закона. Лишённый сана священник и позже, даже после упразднения сословий, когда дети священников, наконец, получили возможность поступать в светские высшие учебные заведения, по закону не мог устроиться на работу в своей губернии в течение десяти лет. Указ о лишении сана «поползнувшихся в верности престолу» священников впоследствии пришлось всё же отменить для тех, кто примыкал к Пугачёву «из страха». Пугачёвский бунт был жестоко подавлен, но не была уничтожена духовная болезнь, породившая его, и поразившая русский народ со времён церковного раскола 1666 года. Раскол продолжал углубляться, а народное сознание дробиться на всё новые и новые раскольничьи учения.

В ноябре 1796 года покойную императрицу сменил Павел I. Он явился ревнителем власти и противником западных идей, приведших Францию к кровавой революции. Но отношение государства к Церкви в целом не изменилось, хотя стоит сказать, что во время правления Павла I Святейшим Синодом был издан указ об отмене телесного наказания для духовенства. Согласитесь, само только упоминание о практике телесных наказаний для священников, применяемое архиереями, унижало не только человеческое достоинство, но и священный сан. Но таковы были нравы того времени. И обижало духовенство не только епархиальное начальство. Ещё во времена Екатерины II в Синод и Сенат постоянно шли из епархий жалобы на обиды духовенства от помещиков, урядников, столоначальников... О материальном обеспечении духовенства того времени Арсений Мациевич писал: «У нас многие изволят лучше кормить собак, нежели священников. Иные же помещики от церквей земли отнимают, и управы на них не изыскать». Материальное положение немного улучшилось при Павле I, но в основном городского священства, получившего содержание от государства, сельское же священство, лишённое земельных наделов, жило исключительно от треб, копеечные цены на которые, так называемые таксы, вопреки церковным канонам установленные ещё при Екатерине И, со временем превратили сельское духовенство в глазах народа в крохоборов. При Павле I было отменено и всенародное избрание кандидатов в священники, в результате чего народ был окончательно устранён от участия в управлении церковном. В первые века христианства, кстати, народ не только избирал кандидатов в пресвитеры, но и кандидатов в епископы. Таким народным избранником, как и все епископы того времени, был и святитель Николай Чудотворец. Долгое время практика устройства первой апостольской Иерусалимской церкви сохранялась во всех поместных церквях неприкосновенной. Но со временем принцип государственного управления империей (назначение, вместо избрания, абсолютизм, вместо соборного мнения), вошло и в практику управления церковного. В полной мере это осуществилось после разделения Церквей на Западе и выразилось в папизме.

Царствование Александра I было ознаменовано ещё большим отходом дворянства от веры отцов, повальным увлечением высших слоёв общества оккультизмом, идеями масонства. Русский народ пережил ужасное по тем временам бедствие – отечественную войну 1812 года. В 1825 году увлечение идеями масонства привело некоторых представителей дворянства на Сенатскую площадь. Впервые на всю Россию прозвучал лозунг о свержении Богом установленной власти – монархии. Однако простой народ ещё оставался верным Богу, Царю и Отечеству, покорно нёс своё тягло, возложив всё упование на Господа Бога. Вместе со своим народом несло это тягло и духовенство, особенно же сельское духовенство, как и народ, задавленное нуждой. И вот такое непростое время (а было ли оно когда простым?) выпало на долю отца Алексия.

* * *

О детстве, отрочестве и юности будущего праведника и молитвенника за землю русскую, практически, ничего не известно. Никаких сведений не сохранилось и о его родителях. Если в житиях многих известных святых мы читаем, что тот или иной святой родился от благочестивых родителей и даже, как преподобный Сергий, избран «от утробы матери», обстоятельства рождения отца Алексия покрыты таинственным умолчанием. Более того, сказано, что первое время своего служения он проводил жизнь далеко не подвижническую и даже предавался пьянству. Но жизнь его круто изменилась после одного случая.

Как-то ночью приехали его звать к умирающему больному в соседнюю деревню. Отец Алексий рассердился, стал выговаривать, зачем потревожили его ночью по такому пустяку, что больной, верно, не так уж и плох и доживёт до утра, отослал посланного назад, и лёг спать. Но заснуть уже не смог – мучила совесть, мерещился умирающий больной. Наконец, не выдержав, отец Алексий поднялся, оделся и отправился к больному.

Застал он его уже мёртвым на лавке под образами – а радом стоял Ангел со Святою Чашею в руках. Видение так поразило отца Алексия, что он упал на колени и всю оставшуюся ночь молился.

Домой он вернулся совершенно другим человеком и с этого дня повёл жизнь праведную, подвижническую, которой не изменил до самой кончины. Ежедневно совершал Литургию, по возможности придерживаясь монастырского устава. Келейное правило у него было такое: полуночное – полуночница, 12 псалмов избранных, житие святого того дня, из Пролога поучение того дня; утреннее – молитвы утренние, часы, акафист или преподобному Сергию, или великомученице Варваре, или святителю Митрофанию; полуденное – четыре кафизмы; вечернее – канон Спасителю с акафистом, канон Пресвятой Богородице с акафистом, канон Ангелу Хранителю, молитвы на сон грядущим, поклоны с молитвой Иисусовой. Ночью при всяком пробуждении также клал поклоны. Вообще всех поклонов в течение суток у него было полторы тысячи. Пишу вкушал только один раз в день. Мяса не употреблял совсем. По средам и пятницам не вкушал ничего горячего. Строго соблюдал посты и во время постов не вкушал ни рыбы, ни масла. В первую и последнюю неделю Великого поста никто в доме не знал, чем он питался. В эти дни, по его приказанию, ему вовсе не приносили никакой пищи. Занимался батюшка и рукоделием – плёл лапти, корзины, обихаживал пчельник, садовничал, огородничал...

Надо заметить, что любое молитвенное правило, будь оно даже и такое большое, как у отца Алексия, как и пост, и рукоделие, не есть сама добродетель, а всего лишь средство к стяжанию её, ибо суть молитвы не в числе, а во внимании, а что касается поклонов, так преподобный Амвросий Оптинский заметил, что Богу нужны не наши ноги, а наше сердце – «Сыне, даждь Мне сердце твое». То же самое можно сказать и о посте, ибо и он есть всего лишь средство к стяжанию добродетели. Святитель Игнатий (Брянчанинов) по этому поводу приводит удивительный пример из собственной жизни. Однажды в храме Сергиевой пустыни под Петербургом, где он был тогда наместником, он встретил прибывшего с Афона монаха. Проходя мимо него в церкви, он заметил исходящий от того жар. Одет же был монах легко, на ногах вообще ничего, а на дворе был лютый мороз. Святитель пригласил подвижника к себе на беседу, в результате которой выяснилось, что монах носит ещё и власяницу на теле, читает ежедневно 12000 Иисусовых молитв, сопровождающихся разными видениями, занимается сухоядением, не чувствует мороза, ежедневно делает по полторы тысячи земных поклонов, а под конец рассказа даже с видимостью смирения прибавил – не добавить ли к молитвенному правилу ещё «Иисусовых и поклонников». Святитель сразу понял, что перед ним человек, находящейся в духовной болезни – «прелести», и посоветовал попробовать (просто ради эксперимента) иной способ молитвы, а именно, чтобы во время произнесения её слов не проскользнула ни одна посторонняя мысль, а ум был совершенно свободен от всяких мечтательных образов и целиком заключён в слова молитвы, ибо, заметил он, «рассеянная молитва оскорбляет величие Божие». Монах, разумеется, согласился. На прощание святитель посоветовал ему взять номер в гостинице непременно на первом этаже. На удивлённый вопрос, ответил: «А вдруг вам во время молитвы придёт мысль, идти по воздуху из Петербурга на Афон, и вы, упав с высоты второго этажа на мостовой разобьетесь насмерть?». На что тот с удивлением ответил, что эта мысль уже не раз приходила ему и прежде, но что он был совершенно убеждён, что его, по слову Господню, ангелы понесут на руках... Результат превзошёл все ожидания. На утро горе подвижник прибежал к святителю с упрёком, что он своим советом лишил его «всего»: теперь он не только не может молиться, как прежде, но даже и одной молитвы не может произнести со вниманием, а ещё стал мёрзнуть, когда до этого совершенно не чувствовал холода, физически ослаб, нуждается в регулярном приёме пищи, тогда как прежде мог неделями ничего не вкушать.

И подобных случаев в святоотеческой литературе множество. Поэтому к приведённому выше молитвенному правилу прибавим, что проходил его отец Алексий весьма и весьма осторожно. Не избежал он, как и многие другие подвижники и делатели молитвы, множества искушений, о чём свидетельствуют и его собственные записки и воспоминания игуменьи Арзамасского монастыря Марии, которой отец Алексий рассказывал то, что не открывал другим. К сожалению, в дошедших до нас записках помещицы Пазухиной ни слова не говорится о смысле этих видений и откровений, не объясняется, как относиться к ним, а просто о них упоминается. А надо бы сказать, что все они вполне могли привести и к «прелести», и к падению, а также послужить соблазном для не по разуму ревностного читателя. Ну, например.

«Во время опасной болезни, – пишет игуменья Мария, – когда сей праведный старец лежал на одре своём с великим терпением, он удостоился слышать такое сладкое пение, которое никакой язык человеческий передать не может, и Сама Царица Небесная с великомученицей Варварой, одеяна в белые ризы, посетила раба Своего страждущего и без всяких врачей сотворила его здрава».

Надо бы сразу заметить, что, хотя подобных случаев чудесных исцелений немало описано в житийной литературе, тем не менее, они являются всего лишь исключением, а не примером для подражания, как и питание пророка Илии воронами.

В записках самого отца Алексия о видениях и откровениях высшего порядка говорится, что однажды ночью ему явился Господь Иисус Христос в царской одежде и благословил его. Рядом со Христом стояли три девы в белых одеждах, в которых подвижник признал три добродетели – веру, надежду и любовь. Явилась затем и Царица Небесная. И слышал он голос, который вещал: «Сей есть Сын Мой единородный, Сын Божий».

Явление Господа в сопровождении трёх дев и Царицы Небесной, очевидно, произошло вовсе не для того, чтобы сообщить то, что отец Алексий и так знал – о трёх главных христианских добродетелях, например, или о том, о чём не раз пел вместе с народом в храме: «И во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, иже от Отца рожденного прежде всех век...». Смысл видения, вероятнее всего, был в духовной поддержке, в которой он, очевидно, лично нуждался. Если святителя Феофана Затворника насторожила подвижническая жизнь отца Иоанна Кронштадского, почему же не могла насторожить она и даже восстановить против отца Алексия не только близких родственников, но и братьев-священников? Посудите сами, единственный не только на всю округу, а на всю Россию какой-то сельский батюшка вдруг взялся «чудить». И это не пустые домыслы или предположения. Ни один священник из всей округи ни разу не посетил его, не испросил совета, не оставил никаких воспоминаний. Даже близкие родственники, тот же отец Павел Вигилянский, женатый на его внучке и которому батюшка передал приход, или дьякон, присутствующий при чуде воскресения отрока, не оставили никаких воспоминаний об этом удивительном человеке, а ведь это были самые грамотные люди того времени. Что это? Нет пророка в своём Отечестве, зависть, непонимание, равнодушие?

Но продолжим об откровениях свыше.

Во время французского нашествия, в 1812 году, когда отец Алексий молился за литургией, чтобы Господь даровал России победу над врагом, он увидел Ангела, посланного Богом, который возвестил ему, что силы небесные двинулись на помощь, что враг будет сокрушён, и что возрадуется вся Россия.

Другой раз во время евхаристического канона, когда отец Алексий произносил слова: «Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час Апостолом Твоим ниспославый...» – он услышал глас, как бы сходящий на Тело и Кровь Христову, и голос этот вещал: «Сей есть Сын Мой возлюбленный».

А однажды отец Алексий слышал райское пение и видел Самого Господа, Который сказал ему: «Паси овцы Моя, паси избранный Моя, внемли стаду Моему. Аз же тя поставих над оным стадом горою святою Моею и стража церкви».

14 февраля 1814 года за божественной литургией возвещено было ему от Ангела Господня, что с этого дня он начал проходить ангельскую службу, и в ту же ночь в сонном видении он поклонялся в алтаре Сущему в огне и в свете неизреченном, Самому Богу.

Сам отец Алексий никак не комментирует этих событий и это наглядно свидетельствует о его духовной мудрости – не отвергать и не принимать, ибо хорошо знал из учения святых отцов, что суть христианской жизни не в получении утешений и откровений, а в терпении находящих скорбей. Лишь спустя много лет, незадолго до смерти он расскажет о них всего лишь одному близкому ему по духу человеку, игуменье Марии. Ей же одной рассказывал он и об искушениях дьявольских.

«Во время ночных молитв и поклонов, – записывает она с батюшкиных слов, – враг так сильно смущал его, что приподымал от земли и сильно ударял об пол, и только Божие подкрепление и защита хранили его. Когда же, по немощи телесной, он успокаивался сном, то и тут бесы не оставляли его в покое, толкали и кричали: «Что ты спишь? Царь едет», или: «Пожар у тебя в келье, и ты погибнешь», или: «Воры расхитят у тебя всё!». Каждый раз, пробуждаясь от таких видений, праведный иерей сей творил поклоны или читал Псалтирь и тем укреплял телесную немощь».

В собственных записках отца Алексия есть такие слова: «Попусти Бог на мя искушение и множество многое диаволов снидеся; едва-едва мог именем Господа Бога моего избавитися от них. И литургию едва мог отправити, сопротивляхся им, и заступи мя Пречистая Богородица Владычица и святые Ангелы и угодники Христовы, а, впрочем, что скорбей и болезней от злых диаволов принял, также нощных злых видений Божиим попущением за грехи мои тяжкие, но милостию Божиею спасен был».

Однажды, измученный диавольскими искушениями, отец Алексий молился перед образом Спасителя, чтобы Господь разлучил его душу с телом – и увидел, как образ Спасителя прослезился, и услышал голос, который обещал ему венец праведный.

В одном из своих писем к игуменье Марии батюшка писал: «Терпи, надейся и получишь помощь Божию, а с ней возможешь победить и все восстания врага душ человеческих. Не было бы искушений, не было бы и венцов. Воина за то и венчают, что он грудью стоит против врага за своё Отечество. Враг же души нашей гораздо опаснее всех тех врагов, которые бывают в обыкновенном сражении».

Все эти искушения, как видим, отец Алексий побеждал смирением, считая виною попущения их исключительно свои грехи, тем самым ещё раз подтверждая свою осведомленность в святоотеческом учении, которое при любом искушении советует произносить слова благоразумного разбойника: «Достойно по грехам моим приемлю. Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем».

* * *

Как уже было выше сказано, главным занятием отца Алексия после видения Ангела Божия была молитва, пост, бдение и регулярное совершение служб церковных. Нам, живущим в более расслабленное по духу время, уже само ежедневное совершение суточного круга богослужений кажется бременем неудобоносимым, а если вспомнить ещё, что утреня во всех храмах тогда по уставу начиналась в четыре часа утра, после чего следовал двухчасовой перерыв и служилась литургия, то и просто настоящим подвигом. А отец Алексий при этом придерживался ещё и монастырского устава. Молился он, как свидетельствуют очевидцы, постоянно и в своей келье, которую вынужден был пристроить к дому, чтобы не только не стеснять своими подвигами домашних, но и иметь возможность скрывать их от посторонних глаз.

Семейство отца Алексия к тому времени состояло уже из пяти человек: жены Марии Борисовны, женщины очень трудолюбивой и набожной, сына Льва и двух дочерей – Надежды и Татьяны. Позднее у него жили родной брат Александр, заштатный дьякон, и восприемная дочь Матрона.

Дела подвижнические для человека, живущего среди общества, в котором во все времена было немало нищих и убогих, не может не сопровождаться делами милосердия.

Так было и с отцом Алексием. Бедных и неимущих он наделял, чем мог. Часть денег, которые получал от богатых почитателей, отдавал на украшение Бортсурманской церкви, но большую часть, по слову Божию, раздавал неимущим. Поскольку все священники тогда, в том числе и священники-монахи (кстати, вплоть до 1961 года, до богоборческих хрущёвских нововведений) были на «кружке», то есть получали на руки пожертвования за исправление треб и иных богослужений, а не зарплату, как теперь, отец Алексий имел возможность с неимущих и бедных за исполнение треб и служб церковных деньги не брать. Более того, благодаря этой самой «кружке» имел возможность бедным раздавать холсты, чулки, другие необходимые вещи, от своих трудов – лапти, которые плёл обыкновенно после обедни, сидя на лавочке перед окном своей кельи. Частенько крестьяне, которых постигало бедствие (пожар или падёж скота) находили у себя неизвестно кем подкинутые деньги, которые помогали им заново отстроиться и поправить хозяйство. Никто не знал, откуда приходила эта чудесная помощь, пока однажды не увидели, как отец Алексий, подобно святителю Николаю Чудотворцу, тайком подкладывал деньги одному погоревшему мужику. Такое поведение, конечно, не могло не привлечь к доброму пастырю простых и отзывчивых народных сердец.

До выхода за штат отцу Алексию много приходилось ездить по приходу для исполнения треб, и ездил он ко всем с великой радостью и готовностью. А вот в гости ходить не любил, поскольку не любил проводить время в праздности и в пустых разговорах. Поэтому от приглашений всяких постоянно отказывался. Бывал лишь, да и то в самых крайних случаях, у своей внучки, супруги отца Павла Вигилянского, у сына Льва, бездетного священника соседнего села, да у помещика села Бортсурманы Д. С. Пазухина, которого любил и уважал. Семейство Пазухиных в свою очередь глубоко почитали отца Алексия за его многотрудную праведную жизнь. Уважали и почитали его и многие другие помещики, не только из ближайшей округи, но и из соседних губерний – ездили к нему, писали ему письма, испрашивали благословения на те или иные дела, просили совета, святых молитв. Все они признавали его за великого угодника Божия, молитвенника и целителя.

Надо сразу сказать, что, практически, все свидетельства о силе молитвы отца Алексия и случаи его прозорливости относятся к последним десяти-двенадцати годам его праведной жизни. А это ещё раз напоминает ревностным не по разуму, что путь духовного совершенствования долог и труден, и далёк от всякого самочинства.

Тогда же отец Алексий стал принимать и страждущий, чающий помощи народ. Желающих предпринять какой-либо подвиг он или благословлял или отговаривал, смотря по откровению свыше. Больных и немощных исцелял молитвами своими. Страждущих утешал словом Божиим. Порою читал приходившим наставления, но всегда с такой кротостью и любовью, что невольно привлекал сердца. Единственные, к кому он относился строго, были колдуны и ворожеи. Их он даже не впускал к себе и приказывал передать, что примет только тогда, когда они покаются перед Богом и бросят своё бесовское занятие. Порицал он не только самих колдунов, но и всех, кто к ним обращался. Поскольку сам отец Алексий не любил праздности, он и других всегда учил трудиться.

По выходе за штат за девять лет до своей кончины отец Алексий передал своё место отцу Павлу Вигилянскому, как уже было сказано, женатому на его внучке от старшей дочери Надежды, а вместе с местом – и все заботы по хозяйству, и уже больше не входил в них. Таким образом, удалив от себя мирские хлопоты, отец Алексий предался высшему молитвенному подвигу – затворничеству. Домашние не тревожили его в уединении, приходя только в тех редких случаях, когда требовались их услуги.

На вид отец Алексий в это время был уже седым согбенным старцем. Лицом своим, как уверяют, очень походил на преподобного Серафима Саровского. Глаза светились миром и любовью, какой-то внутренней духовной радостью и словно озаряли всё вокруг. Взор у него был проникновенный. Казалось, он насквозь видел каждого человека, читая в его душе самые сокровенные мысли. Роста отец Алексий был небольшого. Голос у него был тихий и мягкий, как в обыденной жизни, так и при совершении Богослужений. В одежде он придерживался крайней простоты. Бельё носил из простого крестьянского холста, рясы почти никогда не одевал, а ходил в полукафтане из нанки. Последние тридцать лет своей жизни он совсем не ходил в баню, а под конец носил власяницу, в которой и был по собственному желанию похоронен. Спал он на жёстком войлоке, постоянно ходил в лаптях, сапоги надевал только в храм Божий. К старости от долгих молитвенных стояний у него сильно болели и пухли ноги, и он дома иногда ходил в вязанках. В маленькой убогой келье его были только небольшая печь, жёсткий топчан, стол с несколькими стульями и аналой, поставленный перед образом Смоленской Божией Матери с постоянно горевшей лампадкой.

Эти последние годы жизни праведника особенно наполнены разнообразными свидетельствами чудесной помощи, посылаемой Богом по его святым молитвам. Приведём некоторые из них.

* * *

В двадцати пяти верстах от Бортсурман, в небольшом провинциальном городке Курмыш, в сороковых годах XIX века жила семья Растригиных – муж, жена и дочь Татьяна, с рождения не владевшая ногами. Все провинциальные городки того времени походили друг на друга. Деревянные, редко где кирпичные одноэтажные или с полуподвалами дома, цветущие по весне сады, гуляющие перед домами куры, гуси, утки, гужевая дорога меж домов главной улицы, ярмарка у церкви, а вокруг холмы, поля, леса да луга, с пасущимися стадами. Все в таких городах друг дружку знали. Поэтому и в Курмыше все прекрасно знали о родительской скорби Растригиных. Сочувствовали, жалели больную девочку. Особенно же, когда её выносили летом на крыльцо и сажали на стульчик. Зимой девочка сидела у окна и часами смотрела, как лепили соседские ребятишки снеговиков, катались на санках. Взгляд её всегда был задумчив и печален. А уж как скорбели родители, одному Богу известно.

Когда слух о святости жизни отца Алексия дошел до Растригиных, они, не раздумывая, решили нести в Бортсурманы свою больную шестилетнюю дочь. Растригин был человек состоятельный, торговал красным лесом, держал паром на Суре, он вполне мог бы нанять лошадей, но жена из усердия отправилась в Бортсурманы пешком. Весь путь она несла Танечку на руках. В Бортсурманы пришла под вечер. Без труда отыскала дом праведника.

Батюшка встретил их на пороге своей кельи. Назвав девочку по имени, хотя видел её первый раз в жизни, он возложил ей на голову руку, затем благословил и её, и мать, и помолился вместе с ними. На другое утро молился опять. Потом помазал ноги ребёнка маслом из горящей перед образом Смоленской Божией Матери лампадки и, благословив ещё раз обеих, отпустил, сказав, что будет молиться.

На половине пути Танечка вдруг попросилась с рук на землю. Горько сделалось матери от этой её просьбы. Она заплакала, но всё же опустила девочку на землю. Однако, к великому своему удивлению, увидела, что дочь, слабо шевеля ножками, поползла. Когда девочка устала, мать опять взяла её на руки. И так ещё несколько раз по её просьбе опускала на землю, и с каждым разом девочка всё лучше и лучше владела ногами. Когда же они, наконец, добрались до Курмыша, девочка уже твёрдо стояла на ногах и сама вошла в дом. Радости родительской не было предела. Весть мгновенно облетела весь город, всю округу.

* * *

Практически, в то же время у рыбака Луки Шулаева случилась беда – глубоко в руку вошёл крючок. Рука разболелась, распухла. Родные гонят Луку к доктору, а он всё – ладно да ладно, само пройдёт. И дотянул – стало ему совсем плохо. Пошёл он к доктору, а тот, глянув на руку, сказал, что уже ничем помочь не может. Тут уж Лука не на шутку перепугался – неужели конец? Не долго думая, собрался – и бегом в Бортсурманы. Пришёл к отцу Алексию, плачет, жалится, просит помочь. Батюшка помолился, помазал палец маслицем. Ступай, сказал, с Богом. И в ту же ночь снится Луке, подбежала к нему огромная крыса и выгрызла больное место на руке. Проснулся он совершенно здоровым.

А вот у крестьянки Зиновии из деревни Лисья Поляна пять лет болели нога да бок. Ходила она к отцу Алексию несколько раз. Он молился над ней, благословлял, и она выздоровела. Вскоре она вышла замуж и дожила до глубокой старости.

Крестьянин Нижегородской губернии Сергачского уезда села Ожгибовка Алексей Шляпников уже несколько месяцев страдал болезнью, от которой всё тело его скрючило. Знакомая женщина посоветовала обратиться за помощью к отцу Алексию. Родные погрузили мужика на телегу и привезли в Бортсурманы. Батюшка оставил больного у себя, сказав родным, что даст знать, когда за ним приехать.

Через неделю прибыл в Ожгибовку нарочный. Приехав в Бортсурманы, Шляпниковы застали Алексея совершенно здоровым. По дороге родные стали любопытствовать, как было дело, на что Алексей с радостью рассказал, что батюшка никаких лекарств ему не давал, а только молился, читал над ним какую-то книжку и три раза в день благословлял.

А другой раз привезли в Бортсурманы бесноватого, здоровенного, высокого роста мужика, связанного по рукам и ногам железными цепями. С ним вместе приехали отец и брат. Остановились в избе неподалёку от дома священника. Укладываясь спать, родные, помимо цепей, скрутили бесноватого ещё и веревками, привязав их конец к крюку в матице. Ночью все проснулись от шума и крика. Бесноватый разорвал и цепи, и верёвки, и четыре мужика едва-едва смогли справиться с ним и снова уложить на лавку. Утром отец с братом повели болящего к отцу Алексию. Как рассказывали они потом, отец Алексий положил его на пол, им приказал стать по правую руку, а сам начал читать молитвы над больным, потом благословил и велел привести на другое утро. Уже после молитвы больной сделался тихим и ночью не бушевал. На другой день отец Алексий опять положил его на пол, но не молился, а только поставил на грудь икону Смоленской Божией Матери, потом благословил и отпустил с миром. Перед выездом из Бортсурман с бесноватого сняли в кузнице кандалы. Домой он отправился совсем здоровым.

И вообще много бесноватых возили со всех сторон к отцу Алексию, и все они выздоравливали по его молитве. Один бесноватый купец, которого привезли издалека и который выздоровел по молитве отца Алексия, в благодарность о своём исцелении пожертвовал в Бортсурманскую церковь чугунный пол.

Был отец Алексий не только целителем, но и прозорливцем.

Однажды бортсурманскому помещику Пазухину пришлось уехать по делам в Москву, и долго не было от него никаких известий, так что жена, Елизавета Николаевна, стала тревожиться. Жили они душа в душу. Прежде, когда муж бывал в отлучке, то писал ей часто, а тут нет писем и нет. Елизавета Николаевна не знает, на что и думать – не заболел ли, не случилось ли чего. И раз в таких думах застал её отец Алексий. Она очень обрадовалась, стала повествовать ему о своих переживаниях, а он будто и не слышит. Говорит:

– Вы о Екатерине Николаевне не горюйте, довольно она пострадала, пришла ей пора и отдохнуть.

А Екатерина Николаевна была родной сестрой Елизаветы Николаевны и жила в Москве.

Батюшкины слова, разумеется, удивили Пазухину.

–      А что это вы, батюшка, говорите про Екатерину Николаевну, как про покойницу? Здоровье у неё, конечно, и всегда было неважное, но, слава Богу, она жива.

А батюшка ей опять:

–      Да-да, много она помучилась, но теперь отдохнёт. А Вы не горюйте.

С тем и ушёл.

И осталась бедная барыня в ещё большей тревоге – к переживаниям о муже прибавилось ещё беспокойство о сестре. А вскоре и письмо от мужа пришло. Оказывается, не писал потому, что, как думал, скоро вернётся, но задержала Екатерина Николаевна. Когда он прибыл в Москву, она хворала. Все думали, поправится, а она вдруг умерла. И умерла-то как раз в тот день и час, когда отец Алексий приходил.

У помещика Шипилова жила в усадьбе птичница Пелагея Тюрина. Её муж, Гаврила, был человеком жестоким и постоянно бил жену. И сама Пелагея и видевшие всё это безобразие соседи были уверены, что он когда-нибудь её убьёт. Как-то в отчаянии пришла она просить заступничества у отца Алексия. Помолившись вместе с нею, батюшка отпустил её с миром, сказав, чтобы она больше не беспокоилась, муж её больше не тронет. Ко всеобщему удивлению несколько дней подряд прошли спокойно. Потом приехал барин и вызвал к себе Гаврилу. Вышел он на себя не похожий – бледный, глаз не смеет поднять. Пелагея даже обмерла от страха. Ну всё, подумала, сейчас станет бить, но муж не тронул её. Со страхом ждала она ночи, думая, что тогда уж точно ей смерти не миновать. Но и ночь прошла без побоев. А также и все последующие дни. И так до самой смерти, как и предсказывал отец Алексий, муж ни разу больше не обидел её.

Бортсурманская крестьянская девушка Евфимия Аникичева собралась как-то идти в Киев на богомолье и пришла к отцу Алексию за благословением. Он сказал, что во время путешествия ей придётся нести тяжкий крест. Её это так напугало, что она подумала отказаться от путешествия, но отец Алексий уговорил её не отступаться, надеяться на помощь Божию, уверяя, что это не последнее её паломничество, и что она потом ещё раз побывает в Киеве. Доверившись батюшкиному слову, Евфимия благополучно дошла до Киева. А на обратном пути разболелась. Больную, измученную, её никто не хотел принимать, когда она просила крова и отдыха. Лишь в одном месте ей дали кров на три недели. А через три недели, будучи ещё очень слабой, она пошла дальше и, как сама рассказывала потом, порою целыми днями лежала возле дороги, подчас продвигаясь даже ползком. Но до Бортсурман всё же дошла, а позже и в самом деле ещё раз побывала в Киеве.

После своего паломничества Евфимия частенько посещала отца Алексия – когда дров ему принесёт и печь истопит, а когда и полы и в его келье и во всём доме намоет. Как-то заметив на одежде отца Алексия кровь, Евфимия забеспокоилась – откуда бы. Под кроватью отца Алексия всегда лежал какой-то предмет, тщательно закрытый дерюгой. Мучимая любопытством, однажды, когда отец Алексий вышел на волю, чтобы не мешать ей прибираться, Евфимия развернула посмотреть, что это такое. Под дерюгой оказался плоский валун. «Так вот обо что батюшка разбил в кровь колени!» – подумала она. Поражённая увиденным, она окутала камень и уже хотела выйти, когда в келью вошёл отец Алексий, и с порога стал мягко выговаривать ей: «Знаешь ли ты, Евфимьюшка, что любопытство – большой грех? Никогда не следует тайком пытаться узнать то, что скрывают», – и строго-настрого наказал ей никому не рассказывать о том, что видела, до самой его смерти.

Курмышская мещанка Наталья Григорьевна Кузнецова рассказывала, что незадолго до своей смерти её мать, Ульяна Лукинична, решила посетить отца Алексия. Он, хотя и видел её в первый раз, тут же обратился к ней по имени: «Ульянушка, поберегись, смерть твоя на пороге». И в самом деле, вскоре после этого она вдруг внезапно скончалась от удара.

Одна старушка из деревни Козловки пришла как-то Великим постом ко всенощной в Бортсурманы. Стояла большая распутица. И она попросилась у отца Алексия на ночлег. Поскольку в доме места не было, отец Алексий устроил её в своей келье. Ночью она проснулась. В келье было почти темно, свет от лампадки выхватывал из мрака образ Смоленской Божией Матери, перед которым отец Алексей всё клал и клал поклоны. «Уж на что продолжительны Великопостные службы, а батюшка и ночью себе покою не даёт», – подумала она. С тем и заснула опять. Проснувшись другой раз, видит, что вся келья залита каким-то необыкновенным светом, и сам отец Алексий, стоя на воздухе с воздетыми руками, тоже весь светится. Старушка от страха закричала. Свет тут же исчез. Подойдя к старушке, отец Алексий стал успокаивать её. «Никому, – наказал ещё, – об этом не говори». И долго хранила она молчание, лишь после батюшкиной смерти стала рассказывать об этом близким людям.

* * *

С 1 (14) января 1848 года силы стали заметно покидать отца Алексия. В храм его уже водили родные. К Великому Четвергу Страстной седьмицы он так ослаб, что не в силах был даже самостоятельно встать, пройтись и вкушать пишу. Промучившись таким образом до 21 апреля (4 мая) 1848 года, ежедневно приобщаясь Святых Христовых Тайн, к великому горю всех знавших его, он окончил свою многотрудную жизнь. Говорят, день кончины его был ясный и тёплый. На площади перед церковью толпился народ. Сказали, батюшка из окошечка пожелал последний раз всех благословить. И многие, узнав об этом, пришли. Батюшка сидел у открытого окна, взор его переходил от иконы Смоленской Божией Матери к народу на площади. Многие тихонько плакали. Время от времени батюшка в открытое окно благословлял народ. И так до тех пор, пока не ослаб, и не испустил дух.

Похоронили его в церковной ограде, напротив алтаря. Памятник поставил один нижегородский помещик, который почитал отца Алексия за великого подвижника, был его духовным сыном и всю жизнь ездил к нему за молитвами и советом.

* * *

С тех пор не проходило ни одного воскресенья, ни одного праздника, чтобы на могиле отца Алексия не служили панихид. Почти все увозили с собой землю с могилки, и как целебную берегли, принимая с водой в случае болезни. Народ ждал открытия мощей, и много ходило толков о том, что настало время «выходить батюшке на землю». Ещё больше пошло об этом разговоров после случая с бортсурманским печником Герасимом Чудаковым.

Как-то родственники отца Алексия наняли Герасима поставить на могиле отца Павла Вигилянского памятник. Могила отца Павла была рядом с могилой отца Алексия. Герасим выкопал яму, положил брусья для поддержики памятника, а поскольку могилы были очень близко одна от другой, брусья пришлось упереть в могилу отца Алексия. Ночью Герасим – сам хорошенько не знает, во сне или наяву – услышал голос: «Герасим, неладно ты начал свою работу». Что же в ней неладного, вопросил в удивлении тот. Голос ответил, что он должен бы знать, как знают и как говорят в народе, что должно отцу Алексию «выходить мощами», и что если он оставит брусья так, при вскрытии мощей памятник отцу Павлу придётся сломать, и работа его пропадёт даром. Поражённый Герасим наутро пошел посоветоваться с матушкой. Было решено переложить брусья так, чтобы они не касались могилы отца Алексия.

Ходит в Бортсурманах и такой ещё рассказ. Говорят, перед смертью отец Павел Вигилянский завещал похоронить себя рядом с отцом Алексием так, чтобы гробы их касались стенками. Когда начали долбить землю (время было зимнее), лом согнулся в дугу. Такая же история вышла и с другим ломом. В этом увидели указание, что это-де отец Алексий не пускает к себе отца Павла. И, отступив немного, уже без труда вырыли могилу, хотя и рядом с отцом Алексием, но всё же не вплотную.

Ещё рассказывают, что, умирая, отец Алексий говорил, что он не совсем уходит от народа, и кто будет его помнить, того и он не забудет. Тогда непонятны были его слова. Но вскоре всё объяснилось.

Некоторое время спустя после смерти отца Алексия привезла одна купчиха в Бортсурманы издалека безумную буйную больную мать. Узнав, что батюшку недавно схоронили, дочь заплакала, стала жаловаться на судьбу, что-де некому теперь помочь её матери. Дочь слезами заливается, а мать буйствует, непристойные слова выкрикивает, отца Алексия псом ругает. Тяжко стало дочери. Попросив добрых людей покараулить мать, пошла она на могилу к отцу Алексию. Отслужила панихиду, выплакала своё горе да пришла домой. Смотрит и глазам своим не верит: мать сидит на лавке и совершенно спокойно разумно со всеми разговаривает, словно и больной никогда не бывала.

Тогда понял народ, что значили батюшкины слова, и с тех пор стал ходить к нему на могилку, как прежде ходил к живому, и множество чудес стало происходить на ней.

Приведём некоторые из них.

* * *

Крестьянка села Ожгибовка Анна Аполлоновна несколько лет лежала неподвижно. Раз в бреду или во сне – она хорошо не помнит – увидела она двух старцев, которые коснулись её ног. Придя в себя, она почувствовала некоторое облегчение и дала обещание отслужить панихиду на могиле отца Алексия. Через силу собралась и с помощью добрых людей, а порою и ползком, добралась до Бортсурман и отслужила панихиду. Вскоре после этого она поправилась.

У другой ожгибовской крестьянки, Натальи Матюшиной, заболела десятилетняя дочь Анастасия. Несколько дней уже маялась она желудком, почти ничего не ела, тяжело дышала. Пришла мать к помещице за лекарством. Но лекарства у барыни не нашлось. Однако, подумав, дала она Наталье немного земли с могилки отца Алексия и велела, хорошенько помолившись, размешать земельку в воде и напоить дочь. Приняв воды, дочь сразу исцелилась.

Страдал так же желудком в Ожгибовке четырехлетний мальчик Шляпников. Особенно мучился и кричал он по ночам. Но как только, по совету добрых людей, мать дала ему немножко воды с земелькой с могилки отца Алексия, в же ночь ребёнку стало лучше, и он стал поправляться.

В 1893 году, схоронив мужа, вдова лесничего Наталья Петровна Мурзанёва, с грудной дочерью Верой приехала в город Курмыш. Девочка была слабенькая, малокровная, постоянно хворала, страдая какими-то непонятными припадками. Несчастная мать обращалась к докторам, клала ребёнка в больницу – ничего не помогало. Когда девочке исполнилось пять лет, Наталье Петровне кто-то посоветовал свозить дочь на могилу к отцу Алексию и отслужить панихиду. В родительскую субботу отправилась мать с дочерью в Бортсурманы. Отстояла обедню, потом вместе с крестным ходом пошла на кладбище. Во время панихиды больного ребёнка посадили на землю возле могилки отца Алексия. С того дня у девочки бесследно прошли и припадки, и малокровие.

Бортсурманский крестьянин Иван Губин во время Японской войны служил в Сибири. Захворал он поносом и долго мучился, пока не вспомнил, что захватил с собой земельку с могилки отца Алексия. Всыпал он щепотку в посудину с водой, помолился, выпил несколько глотков, остальное передал другому больному бортсурманскому солдату, и оба выздоровели.

В 1908 году у Веры Александровны Пазухиной отравился маленький сын Саша. Жили они в городе. И случилось так, что помощник кондитера, подросток, рассердившись на повара, в отместку ему насыпал в шоколадную массу для конфет сильнодействующий яд. В городе было много отравлений, но о причине их догадались не сразу. Принесли конфет и Вере Александровне. Яд попал не равномерно, так что в семье отравился только Саша. Врач признал положение безнадёжным и сказал, что придёт утром, чтобы поддержать Веру Александровну.

Мальчик уже вытягивался и холодел. Вера Александровна с верою размешала в воде земельку с могилки отца Алексия и влила мальчику в рот. Судороги сразу прекратились, а вскоре и тело потеплело. Пришедший поутру доктор, спросил: «В котором часу мальчик умер?» – «Он жив», – был ответ. И когда Вера Александровна рассказала, как исцелился её сын, доктор невольно воскликну: «Да, это – чудо!».

Чудесное исцеление было и в семье бортсурманской крестьянки Прасковьи Сеяновой. Зимой 1911 года одна из её внучек, четырехлетняя Маша, тяжело заболела корью. Корь, наконец, прошла, но девочка продолжала лежать пластом, ноги у неё отнялись и висели, как плети. Накануне Николина дня, престольного праздника в селе Бортсурманы (храм трёхпрестольный), Прасковья посоветовала дочери сносить Машу к причастию и отслужить панихиду на могилке отца Алексия. Мать всё исполнила.

На другое утро, 9 мая, все дети побежали в палатки, которые в этот день в Бортсурманах раскидывали на площади перед церковью. Вслед за ними потянулась и маленькая Маша, которая до того все время лежала неподвижно. Она сама надела чулки и башмаки и вышла за детьми на улицу.

А крестьянка Елена Небасова исцелилась от зубной боли, приняв воды с земелькой с могилы отца Алексея.

Другая бортсурманская крестьянка, Аграфена Крылова, заболев лихорадкой, длительное время принимала по совету местного фельдшера разные лекарства, но ничего не помогало. Тогда мать принесла ей земли с могилки отца Алексия. Три раза приняла она её с водой – и лихорадка оставила ее.

У крестьянки села Майданы Курмышского уезда, Анастасии Степановой, хворал четырехлетний сын Ванюша. Временами у него делались припадки, изо рта шла пена. Мать привезла Ванюшу в Бортсурманы, отслужила панихиду на могилке отца Алексия, и мальчик выздоровел.

Крестьянин Нижегородской губернии Васильевского уезда деревни Высокая Слобода Николай Юдин однажды сильно заболел. Сначала заболела спина, потом грудь, затем отказали ноги, а потом и всего скрючило. Стал он калекой. В течение четырёх лет лечился он у разных докторов, но ни один не помог ему. По совету бортсурманского крестьянина Семёна Губина велел Николай родным везти себя на могилку отца Алексия. И сразу стало ему там легче, а через несколько дней он и совсем поправился.

* * *

Незадолго до революции приезжала из Святейшего Синода в Бортсурманы комиссия, собрала необходимые для прославления свидетельства, но помешала революция.

А вскоре по всей Руси стали закрывать и рушить храмы, монастыри, сбрасывать колокола, жечь церковные книги, иконы, глумиться над святыми мощами, изымать при помощи пресловутого «Помгола» церковные ценности и вагонами отправлять за границу, сажать и расстреливать священство.

В 1937 году был закрыт и разорён и храм в Бортсурманах. Безбожники многократно пытались так же разорить и могилку отца Алексия, но почитание чудотворца народом, очевидность чудес, когда даже исцелялись безнадёжные раковые больные, наконец, понудило власти отступиться.

В то тяжёлое время, сказывают, в селе Майданы жила Люба Кузькина. От рождения она была убогая, слабая глазами, а ноги совсем не ходили. Ей было около десяти лет, когда храм в Бортсурманах разорили. Но её мать, Анастасия, зная о множестве чудес, происходящих по молитве праведника, отвезла дочь на могилку к отцу Алексию, сама, как могла (священники были уже арестованы), пропела панихиду. Буквально на второй день по возвращении домой дочь стала ходить, а вскоре и зрение исправилось.

В 1952 году в семье крестьянки села Бортсурманы, Кирилловой Екатерины Васильевны, проживающей у подножия холма, на котором стоит церковь, заболела двадцатидвухлетняя дочь Мария. От хронической ангины у неё пропал голос, так что говорила она едва слышно. В семье Кирилловой было семеро детей, муж погиб на войне и растила она всех одна, за работой и хлопотами внимания детям уделяла совсем мало. Вся надежда была на отца Алексия, к которому она имела большую веру. Она и больной дочери говорила: «Машенька, ступай-ка ты на могилку к батюшке, проси его, родненького, поусерднее. Многим он помогал и тебе поможет». Дочь послушалась, пошла на могилку, помолилась, как могла. В ту пору могилка была мало ухожена, и землю доставали из норы, которая образовалась от частого пользования. Взяла и Мария оттуда немного земли. Принесла домой, мать размешала землю в воде, процедила через марлю и велела дочери пить с утра натощак. Долго употребляла Мария эту воду и ходила к батюшке на могилку. Иногда к ней заходили сверстницы и пели народные песни. Мария смотрела на них с грустью и думала, что ей уже никогда не певать, как прежде. Время меж тем шло, мать продолжала уверять дочь, что рано или поздно, а помощь батюшка Алексий подаст, и не такие недуги исцелял. Хранили они воду в подполе, и когда Мария спускалась за картошкой или ещё за чем, открывала баночку и делала несколько глотков. Больше месяца никакого облегчения не было. Однако вскоре незаметно для больной голос вдруг появился. Совершенно такой, как и прежде.

* * *

Но минуло лихолетье. За это время по очереди канули в небытие и Союз воинственных безбожников, и безбожная пятилетка, и товарищ Хрущёв, с трибуны мавзолея авторитетно обещавший к 1980 году построить коммунизм и показать по телевизору «последнего попа». Следом за ними в своё счастливое никуда сгинули и все остальные последовательные ленинцы. И вот уже по всей России один за другим стали оживать монастыри и храмы. Ожил и храм Успения Пресвятой Богородицы в Бортсурманах.

В 1990 году, на Пасху, в храме была совершена первая служба. 17 августа 1993 года было совершено малое освящение. А с 1994 года в Бортсурманах – появился постоянный священник.

С тех пор на день памяти отца Алексия, по сложившейся традиции не в день успения, 4 мая, а в день рождения, 26 мая, в Бортсурманы стало приезжать множество паломников, а с 1999 года – и из дальних мест.

Перед Успенским постом, например, прибыли из Одессы капитан дальнего плавания с супругою и рассказали, как в Сингапуре в одну из трудных минут жизни они обратились к отцу Алексию, о котором знали и которого всегда почитали, за помощью и получили её. Знают о батюшке и православные Франции – туда в своё время эмигрировал помещик Пазухин с семьёй.

Чудеса по вере молящихся на обихоженной стараниями настоятеля и прихожан могилке праведника после десятилетий запустения стали происходить опять. Приведём некоторые из них.

Незадолго до Всероссийского прославления жительница деревни Кисленка Пильненского района Долгова Валентина Владимировна приехала на день памяти отца Алексия 26 мая 1998 года в храм на торжественную службу. После панихиды, которая неукоснительно служилась после литургии, Валентина вместе со всеми взяла горстку земли с могилки отца Алексея. Вернувшись в деревню, она раздала её знакомым, в том числе и Даниловой Людмиле Ивановне, у которой была больная глазами внучка Таня. Зрение её было настолько плохое, что даже в сильных очках она едва различала самые крупные буквы. Болезнь прогрессировала и грозила полной слепотой. Летом 1999 года Таня приехала из Нижнего к бабушке в гости. На праздник апостолов Петра и Павла Валентина Владимировна, размешав в воде земельку с могилки отца Алексея, дала умыться Тане. Через некоторое время девочка почувствовала над глазами боль, прилегла и уснула. Проснувшись, она удивилась, как это она могла лечь спать в очках. Но тут же с удивлением обнаружила, что очков на ней нет, а видит она так, как и в очках никогда не видела. Вскочив, с радостным криком она побежала к бабушке. До исцеления один глаз видел хуже другого, и после исцеления разница осталась. Тогда девочка умылась ещё раз. И головная боль появилась опять, а когда прекратилась, хуже видевший глаз исцелился. Вскоре Таня с родственниками поехала в Бортсурманы поблагодарить батюшку за исцеление. В настоящее время Таня ходит без очков. Всё это записано со слов Таниной бабушки по отцовой линии, Горбуновой Софьи Ивановны, 31 августа 1999 года.

Ещё был случай исцеления Семёнова Александра Николаевича, уроженца деревни Козловка, что в четырёх километрах от Бортсурман. В младенческом возрасте у него были расслаблены ноги, мать его разуверилась в земных врачах и в надежде на помощь Божию понесла на руках ребёнка в Бортсурманы. Со слезами просила она на могилке отца Алексия об исцелении и молилась с земными поклонами. Затем, немного отдохнув, отправилась в обратный путь. Дома она попробовала поставить ребёнка на ноги и к великой радости обнаружила, что ребёнок не только стоит, но и ходит. В настоящее время Александр Николаевич работает в посёлке Пильна начальником общепита.

Филатов Дмитрий Александрович, проживающий в Нижнем Новгороде по улице Суздальской, д. 60, приехав в Бортсурманы, несколько дней страдал от зубной боли. Не помогал даже новокаин. После посещения могилки отца Алексия боль сразу исчезла.

Его дочь, Филатова Ольга Дмитриевна, живущая по тому же адресу, с самого рождения в течение десяти лет страдала от частых обострений хронического тонзиллита. Врачи настаивали на операции, чтобы удалить миндалины. После молитвенного обращения к отцу Алексею и прикладывания земли с могилки, обострения постепенно совсем прекратились.

31 августа 1999 года Лариса Степановна Калетурина оставила письменное свидетельство происшедшего с нею чуда.

«Зимой 1999 года Галина Филатова (в девичестве Крылова), уроженка села Бортсурманы, попросила меня, Калетурину Ларису Степановну, проживающую в Нижнем Новгороде по улице Богдановича, помочь разбить клумбы и посадить цветы на могилке отца Алексия и возле храма...

В апреле того же года мы с Галиной нарисовали план разбивки клумб, решили, какие купить семена, чтобы к посадке подготовить рассаду. Желающих сеять и сажать цветы оказалось много. Поездку наметили на 15 июня. Но тогда стояла такая сильная жара, что в путь собралось всего лишь восемь человек. Не всё было гладко и со мной. 11 июня, в пятницу, я была на работе. После обеда меня стал бить озноб. Поскольку я работаю с техникой, где постоянно включены мощные кондиционеры, то и подумала, что это от них мне холодно. После работы, в четыре часа вечера, я поехала на дачу в Борский район. Добралась с трудом, да ещё ключ забыла. Пришлось ждать мужа и детей. Озноб не унимался. Когда приехал муж с детьми и увидели, в каком я состоянии, они тут же уложили меня в постель, укрыв тремя ватными одеялами. Но озноб всё продолжался, сильно разболелась и голова, и левая часть лица, даже рот я с трудом открывала, чтобы выпить чаю с малиной. Как же, думаю я поеду в Бортсурманы? Видя такое моё состояние, дети встали на молитву. Вскоре я уснула. А утром обнаружила на левой щеке флюс. Кое-как поднялась, но в 9 часов муж опять уложил меня в постель. Левый глаз заплыл совсем, опухоль на щеке сравнялась с носом, в голове невыносимая боль. Муж с детьми решили отправить меня в больницу. На мои возражения не обращали внимания. Однако машину раздобыть не удалось, и мы пошли на рейсовый автобус до Богородска. В Богородске «скорая» доставила меня в районную больницу, вызвали дежурного стоматолога. Врач сказал, что надо вскрывать и выпускать гной. Вскрыли верхнюю десну и вставили резинку, по которой потёк гной. От госпитализации я отказалась. Мне выписали антибиотики. С трудом добравшись до автостанции и безуспешно попытавшись нанять такси, мы отправились в Нижний на автобусе. К вечеру 13 июня стало чуть полегче – я даже смогла прочесть вечерние молитвы.

В понедельник, 14 июня, утром опухоль чуть спала, я пошла на работу, а с работы в больницу Семашко. В стоматологии мне вынули старую резинку, обработали рану и вставили новую резинку. Гной продолжал течь, и запах изо рта был неприятный. Врач сказала, что нужно сделать снимок и, очевидно, придётся снимать коронку и либо лечить, либо удалять больной зуб. Я сказала, что раньше среды не смогу этим заняться.

Наконец, 15 июня с цветами едем к отцу Алексию в Бортсурманы. Жара невыносимая – 30 градусов. Приехали и сразу к могилке пошли, опустились на колени, прочли канон покаянный, приложились к кресту. Староста выдал нам инструмент, и мы взялись за работу. Из меня работник вышел никудышный, только сидя и могла работать. Сидела-сидела и вдруг мысль: иди на могилку и просить. Пошла. Просить не могу, стала на колени и положила голову на могилку. Минут через пять появились силы. Я поднялась и доработала до конца.

Тут пришёл отец Андрей Смирнов, настоятель храма, с матушкой Еленой и детками, и мы вместе отправились служить панихиду. После службы, испрашивая благословения на дорогу, я спросила, можно ли положить в рот на рану земли с могилки. Отец Андрей ответил, что с верою всё можно.

Прикладываю. Все уходят, я остаюсь одна у могилки. Молюсь своими словами, со слезами, прошу батюшку помочь. Сколько времени просила – не знаю, верно, минут пятнадцать, когда же очнулась – на голове точно чугунный обруч надет, боль страшная.

Пошла ко всем, о чём говорят – не понимаю. Староста раздаёт на память фотографии иконы отца Алексиея. Прошу Надежду Янчук довести меня до машины – едем на святой колодец. Когда облилась холодной водой, голове стало легче, усталость немного отошла. А по дороге домой почувствовала, что исцелилась полностью. Все радостные, поют молитвы и я с ними.

Дома дети спрашивают, как моё самочувствие. Я отвечаю: «Прекрасное!» Тогда они просят меня показать рот. Я открываю. Ни разреза, ни резинки нет – все удивлены. К стоматологу больше не ходила».

* * *

(рассказ настоятеля – священника Андрея Смирнова)

За две недели до знаменательного события в Бортсурманы приехал игумен Дамаскин (Орловский), член Синодальной комиссии по канонизации, составитель книги «Подвижники веры и благочестия». В первом томе этой книги впервые появилось житие отца Алексия Бортсурманского. Игумен Дамаскин сказал, что на предстоящем юбилейном соборе будут прославлять в чине всероссийских святых нашего отца Алексия и что к этому событию можно приложить обретение мощей. Для этого необходимо испросить благословение у правящего архиерея на исследование захоронения. Не откладывая в долгий ящик, я в ближайший понедельник поехал с заготовленным прошением на приём к митрополиту Николаю (Кутепову). Прошение моё владыка быстро подписал, и я сразу же по телефону сообщил об этом игумену Дамаскину, который назначил время приезда комиссии на 16 августа 2000 года.

Прибыв с группой помощников в назначенное время вечером, отец Дамаскин обговорил со всеми план действий на следующий день. Утром 17 августа я (настоятель храма), игумен Дамаскин, отец Максим (секретарь Синодальной комиссии по канонизации) со своими помощниками (12 человек), ещё один священник из села Спасского, прихожане, отслужили молебен перед началом всякого дела и панихиду, со страхом приступили к заветной могилке. Всё происходящее фиксировала на кинокамеру приехавшая с игуменом Дамаскиным Медведева Галина Павловна, впоследствии снявшая документальный фильм «Святой праведный Алексий Бортсурманский». Могила отца Алексия находилась за главным алтарём Бортсурманского храма. Могила всегда была ухожена. Даже когда были особо сильные гонения на веру, и могилу богоборческие власти буквально сравнивали с землёй, на следующий же день могильный холмик снова возвышался на своём месте. Захоронение даже пытались разорить, останки перезахоронить и скрыть от верующих, но поговаривали, что вроде непосредственные исполнители таких указов вовремя одумывались и, обманывая своё начальство, имитировали результаты своей работы. В связи с этим было сомнение, находятся ли святые мощи на своём месте, поэтому прошение правящему архиерею подавалось именно на исследование захоронения.

День был пасмурным, временами накрапывал дождик. С самого начала работы игумен Дамаскин начал читать Святое Евангелие, и читалось оно посменно до самого завершения работы для того, чтобы Господь сглаживал возникающие искушения – а их, по уверению игумена Дамаскина, не раз обретавшего мощи, будет много.

И действительно скоро стали подходить сельчане, которые в храм не ходили, а потому не были подготовлены к обретению, и возмущаться, что, мол, столько лет отец Алексий пролежал в земле, и не надо бы его беспокоить. Другие стали говорить, что отца Алексия хотят у них забрать и увезти в Москву, а их оставить сиротами. Страсти накалялись.

Одна женщина, не разобравшись в слухах, позвонила в районный центр, в Пильну, в милицию, сообщив, что в Бортсурманы понаехали «чёерные бородатые люди с золотыми цепями на иномарках с чужими номерами и раскапывают могилы около церкви». Срочно была собрана вооруженная спецгруппа из сотрудников ГИБДД и уголовного розыска.

В это время наши ребята вынули грунт на полтора метра. Милиционеры, приехав на место, пытались остановить работу, показывая бумагу из областного центра о том, что без ведома областных властей производить раскопки на курганах нельзя. Стали оформлять протокол, записывать номера машин, паспортные данные приехавших. Но игумен Дамаскин и приехавшие с ним (люди юридически подкованные), где в мягкой, где в жёсткой форме (начали записывать номера значков сотрудников ГИБДД) всё же сумели убедить милиционеров, сказав, что во время проведения Юбилейного Собора Русской Православной Церкви в честь 2000-летия Христианства будет происходить прославление в лике святых святого праведного Алексия Бортсурманского, поэтому запретить исследование его захоронения внутри церковной ограды, разрешённое правящим архиереем, они, сотрудники районной милиции, не имеют права. Евангелие продолжали читать. Милиционеры с нами согласились и, оставив несколько человек для поддержания порядка при проведении работ, взяв благословение, отъехали.

Раскопки продолжались. Некоторые старожилы начали настойчиво утверждать, что мощей здесь нет, и что их замуровали в стену храма, чтобы они не подверглись осквернению.

Но вот показался склеп. Напряжение неимоверно усилилось. В районе главы кладка была нарушена, чем подтверждались опасения изъятия мощей. Внутрь склепа сразу не стали спускаться, а очистили его снаружи полностью. В других местах кладка была неповреждённая. В это время из города Лысково (100 км от Бортсурман) пришёл крестный ход – дети Воскресной школы вместе со священником и дьяконом. При них и началось самое интересное.

Разобрав кладку склепа, среди останков дубового гроба обнаружили мощи священника в зелёном облачении, в чёрной рясе, с останками напрестольного креста и Евангелия в районе груди. Глава была немного повёрнута набок, но не тронута теми, кто во времена гонений разобрал кладку склепа в районе главы. Под главой лежали остатки соломенной подушки, в районе груди – два креста: один маленький кипарисовый нательный, другой священнический наперсный, на наградной Георгиевской ленте, с надписями на сторонах «1812 г.» и «Не нам, не нам, а Имени Твоему». Облачение и его части, части гроба и землю, среди которой находились частицы облачения, гроба складывали на простыни и относили в храм на отведенное место, а сами мощи складывали в специально приготовленную первоначальную раку.

В это время пришедшие крестным ходом справили последнюю панихиду по отцу Алексию на месте его захоронения.

Затем раку с обретёнными мощами крестным ходом внесли в храм. Раку поставили перед Царскими вратами и отслужили первый молебен. Прихожане (даже те, кто вначале сильно возмущались) расчувствовались, благодарили приехавших из Москвы и пришедших крестным ходом из Лыскова, несли, кто молоко, кто продукты, а потом, потрясённые, радостные, прихватив на память кирпичики из склепа, разошлись по домам.

Церковные археологи стали просеивать землю, которая была в непосредственном контакте с мощами и могла содержать в себе отдельные частицы как мощей, так и облачения и гроба.

На следующий день игумен Дамаскин с помощниками закончили начатую накануне вечером обработку святых мощей специальным составом (белое вино соединялось с розовой водой), уложили их аккуратно в гробницу и, отслужив благодарственный молебен, отбыли в Москву. В этой временной раке мощи почивали до дня прославления, до 26 мая следующего года.

(рассказ очевидца)

Накануне дня прославления Всенощное бдение возглавил митрополит Нижегородский и Арзамасский Николай (Кутепов). Тогда ни сам Владыка, ни кто из приехавших на торжества не знали, что это одна из последних служб архипастыря. Последующий вскоре внезапный уход его был настоящим горем для многих. Да что там! Епархия попросту осиротела. Так и хочется вслед за отцом Серафимом (Роузом) сказать: «Такого отца у нас больше не будет»... Но всё это будет потом, а тогда всё шло как обычно, по заранее продуманному и утверждённому самим Владыкой плану. Все, кто желал принять участие в торжествах, могли свободно приехать, не испрашивая на то специального благословения ни в устной, ни в письменной форме. Всё тогда в нашей епархии было ещё по-домашнему просто и по-отечески любовно.

Собрались и мы на автобусе со своим приходом. А мне недостойному даже выпала честь составить к этому торжеству временную службу. Навык соборного псаломщика и последующие десять лет пастырского служения на селе мне очень и очень пригодились в этом непростом деле. Впоследствии пришлось редактировать и первый акафист и составлять житие. Ограниченные сроки и недостаток материалов, конечно, сказались и на тексте жития и отчасти на тексте службы. Но, слава Богу, всё было сделано к сроку, и я от всей души благодарил батюшку Алексея за оказанную честь, а также – за честь в течение шести предыдущих лет до самого дня прославления возглавлять богослужения, на которые мы ежегодно приезжали в Вортсурманы семьёй. Хорошо помню первое посещение Вортсурман. Накануне позвонил отец Андрей и, приглашая, между прочим, сказал, что, как правило, паломничество к батюшкиной могилке сопряжено с различными непредвиденными обстоятельствами. И это оказалось правдой. Хорошо помню ужасную, со стороны села Спасского, через поле, дорогу, куда мы зачем-то заехали, наши плутания, переживания, страхи, поспеем ли, туда ли едем, не подведёт ли машина... Но никакие трудности, конечно, не могли идти в сравнение с той пасхальной радостью, которую пережил я тогда и после Всенощного бдения, вычитывая вечером правило в уютной, очень тесной каморке маленького, недавно купленного домика тогда ещё бездетных отца Андрея и матушки Елены, и особенно после Литургии, крестного хода и панихиды на могилке Вортсурманского праведника. Было ясное майское небо над нами (как, впрочем, и во все последующие годы), играющее, как на Пасху, солнце, торжественные возгласы «Христос воскресе» (практически, всегда торжества проходили и поныне проходят в дни последования Святой Пасхи) и не менее радостные отклики молящихся «Воистину воскресе». И, пожалуй, только теперь я понимаю, почему преподобный Серафим Саровский считал отца Алексия своим сотаинником по благодати: оба – отцы пасхальной радости! На службах обоих среди лета или в начале оного, или в конце поют «Пасху»... И если ко всему этому вспомнить, что пока во всей истории Русской Православной церкви отец Алексий единственный прославленный в чине Всероссийски чтимых святых простой сельский батюшка, обременённый к тому же и немалым семейством, то невольно начинаешь разделять удивление преподобного Серафима Саровского, поставившего Бортсурманского праведника по святости жизни «выше многих монахов».

И теперь, сидя в ПАЗике, неторопливо и нудно тащившем нас на край географии Нижегородской области, глядя на «эти бедные селенья, эту скудную природу», на этот «край родной долготерпенья», я думал о том, что если бы не отец Алексий, и о Бортсурманах можно было бы сказать то же, что и о всех сёлах нашего многострадального Отечества – Богом забытые. И если бы я не знал из того же тютчевского стихотворения, что всю эту землю «в рабском виде Царь Небесный исходил благословляя», то ничего, кроме горечи и чувства безысходности, эти «бедные селенья» у меня бы не вызывали. Но жила в сердце надежда, что Господь молитвами святых своих, в том числе и батюшки Алексия, восстановит попранное на Руси безбожием благочестие. А как чаяли мы тогда, грешные, чуда духовного возрождения! Чаем ли теперь? Во всяком случае, разговоры об этом почти сошли на нет. Оттого, уверяют некоторые, что оно, воскресение, уже налицо, то есть уже осуществилось – вон сколько воздвигнуто, отремонтировано и отреставрировано храмов!.. И это верно. А человеческих душ? Есть, конечно, и радости, но больше теперь почему-то даже не горя, а тревоги. И в первую очередь за будущее детей...

А в Бортсурманах в это время вовсю шла подготовка к предстоящему торжеству. Уже была написана священником Сергием Симагиным икона, изготовлена стараниями нижегородских резчиков красивая рака, по мере сил и средств, приведён в надлежащий вид храм, территория вокруг, разбиты клумбы, посажены цветы, привезены вагончики для паломников, устроена летняя кухня, в переданном храму доме притча также устроена кухня с небольшой трапезной для священства. Конечно, во всех этих делах чувствовалась отеческая забота и любовь самого батюшки Алексия.

Хотя мы прибыли за час до Всенощного бдения, несколько автобусов с паломниками из Чувашии, из Нижнего, ещё откуда-то уже опередили нас. И в храме, и вокруг него было много народу. В алтаре уже собралось приехавшее на торжества священство, как из самого Нижнего, так и из разных приходов епархии. Отцов, в общем-то, прибыло немного. Но даже и тем, кто приехал, было тесно в небольшом, явно не приспособленном для архиерейского богослужения, алтаре. Пока иподьяконы готовились к архиерейской службе, на клиросе уже пробовали на оба гласа составленные мною тропари. И как-то особенно торжественно и непривычно для моего слуха прозвучали они в слаженном многоголосии архиерейского хора.

Народ всё прибывал. И уже затеяли исповедь. Практически все паломники желали причаститься. Настроение у всех было приподнято-возбуждённое. В кои веки правящий архиерей будет служить в Бортсурманах! Ни в самом житии отца Алексия, ни в каких других исторических документах ни словом не упоминалось о посещении Бортсурман хотя бы одним из всего сонма правящих архиереев Нижегородских и Симбирских (храм переходил неоднократно из епархии в епархию). А уж о памяти народной и говорить не приходится. Какая может быть память после стольких-то лет богоборческого режима? Так что ждали владыку с нетерпением. Выходя на паперть, все глаза проглядели – не едет ли? С высоты холма, на котором стоял Бортсурманский храм, привычная «совецкая» дорога (яма на яме) сбегала под гору, поднималась и спускалась опять, и чуть заметной серой ленточкой тянулась вдоль подножия обезлешенных коллективизацией, засеянных озимыми и яровыми, далёких холмов.

Находящимся в храме о прибытии архиерея возвестил суматошный колокольный звон. Священство двумя ручейками выплыло из боковых врат алтаря и приготовилось к встрече, выстроившись по чину с обеих сторон ковровой дорожки, сквозь плотную стену богомольцев выбегавших в распахнутые настежь двери, за которыми уже немного хмурилось майское небо.

Не буду описывать «встречу», богослужение. Скажу только, что всё шло, как обычно – благолепно и чинно. Во время полиелея мощи переложили в новую раку и впервые пропели величание.

За вечерней трапезой, устроенной в тесной комнатке недавно отданного приходу дома притча, Владыка, как всегда, по-домашнему прост. Никто перед ним не стелется, не дрожит, не заглядывает с рабской преданностью и подобострастием в глаза. Славословий в свой адрес Владыка вообще не любит, и все это прекрасно знают. Речь идёт о предстоящей службе, о разных текущих делах, находится место и для шутки – отец Владимир Соловьёв что-то такое смешное рассказывает. Все дружно смеются. Обычная дружеская атмосфера. И я вспоминаю посещение архиереем моего прихода. Кто не знал Владыку, тем трудно поверить в то, что он, назвав тогда одного из моих маленьких сыновей за пухлые щёчки, Булочкиным, так потом на протяжении всех лет и интересовался при случае: «Как там Булочкин?». Обменивались мы с Владыкой помидорными, свекольными семенами. Выращивал Владыка такие домашние в обыкновенном цветочном горшке на подоконнике помидоры, а свёклу любил темно-красную – у нас как раз был такой сорт. Не поверят и тому, что в любой день после девяти вечера Владыке можно было позвонить в келью и решить любой вопрос. Скажешь, бывало: «Благословите, Владыка». «Бог благословит, сын мой. Что у тебя?». И всё по-отечески, мудро и спокойно решит. Нет, не ценили мы тебя, дорогой Владыка, живя за тобой, как за каменной стеной, а теперь только при одном вспоминании слёзы сами собой наворачиваются. Прости, дорогой Владыка, и помолись за нас, грешных.

Так же просто благословляют меня готовиться к завтрашней проповеди.

Как отец Василий Смагин, помнится, окончивший академию, служивший вместе со мной (или я с ним, если кому не нравится) тогда в Кафедральном соборе, перед первой своей проповедью на архиерейской службе, не спал всю ночь, так и я не спал, и всё выдумывал, чтобы мне такое «сверхестественное» выдать. Ну и выдал... Право, стыдно вспоминать даже. Тем более на фоне тех простых, понятных для простого народа слов, которые Владыка сказал в конце Литургии. Сказал, что мы прославляем отца Алексия потому, что он это заслужил своим добросовестным отношением к пастырскому делу, что жизнь его для всех нас должна послужить назиданием, что теперь у нас есть молитвенник пред Богом.

Было телевидение. Снимали службу. После службы брали у Владыки интервью. Помню пасхально яркое солнце, белый митрополичий клобук (немного отличный по форме от остальных митрополичьих), посох в руке седовласого старца и тот живой интерес, который вызвали его слова у стоявших рядом. И это – последнее, что сохранилось в моей памяти: больше я Владыку живым не видел.

На трапезе Владыки с нами уже не было – заполучило к себе районное начальство. Сидели мы (священники) за столом одни. Пели духовные песнопения, беззлобно шутили, радуясь окончанию хлопотного торжества. И всё не хотелось расставаться. Как, впрочем, и всякий раз потом, позже, в течение многих лет, когда приходилось принимать участие в этих торжествах. В такие минуты как-то особенно проникаешься Серафимовой Пасхальной радостью: «Христос Воскресе, радость моя».

Дорогой батюшка, отец Андрей!

Прошу прощения за то, что только сегодня сел за письмо Вам и заставил Вас столько ждать.

Во-первых, от лица всех моих сотрудников и от меня лично хочу поблагодарить Вас за тёплое радушие, с которым Вы нас приняли, за Ваши молитвы. В душе каждого из нас осталось тёплое доброе воспоминание о поездке в Бортсурманы. Дай Бог Вам и вашей семье здоровья и всего самого лучшего!

Теперь благословите выполнить Вашу просьбу и описать случай, о котором я Вам рассказывал. В 1990-м году, когда я только-только начал ходить в церковь, в душе у меня, особенно после прочтения книги о. Серафима (Роуза) «Душа после смерти», где есть приложение о мытарствах бл. Феодоры, царил мрак и почти животный ужас. Проводя жизнь в грязных грехах, особенно в пьянстве, я вдруг узнал, что за гробом меня будет ждать воздаяние, страшные бесы; и душа пришла в отчаяние, т. к. надежды на милосердие Божие у меня тогда не было. И вот как-то поздно ночью проснувшись, я увидел вокруг себя ещё и земную темноту, которая вместе с мраком душевным привела меня в крайнее исступление. Помню, я тогда как-то пронзительно помолился Богу, вопия к нему, что же мне делать, чтобы спастись – это было несколько секунд. После этого я опять заснул и вижу, что из темноты ко мне подходит маленький согбенный старичок в сером подряснике, седой, очень похожий на преп. Серафима и говорит мне: «Молись Божией Матери!». После этого я проснулся и, несмотря на строгий вид явившегося старца, в душе затеплилась надежда и я успокоился. Через несколько лет мне удалось побывать в Оптиной пустыни и там, на исповеди, один иеромонах дал мне послушание читать ежедневно канон ко Пресвятой Богородице. Получив это благословение, я вдруг вспомнил, что всё это время, после явления старца, я нет-нет, но возвращался к его словам и думал, как это молиться Божией Матери и что для этого нужно делать, а тут вот такое явное указание... Потом я стал думать, кто это мог быть? Как я уже написал, внешне старец был похож на батюшку Серафима, но внутри мне что-то говорило, что это не так. Потом мне казалось, что это был св. Николай, но опять же, полной уверенности у меня не было.

И вот в июне 2002 года, за два месяца до поездки к Вам, я натолкнулся у себя на книжной полке на 1-й том «Мучеников и исповедников Российских» иером. Дамаскина. Что-то потянуло меня взять эту книгу и посмотреть оглавление. Там я увидел жизнеописание о. Алексия Бортсурманского. Я нашел нужную страницу и сразу увидел портрет батюшки, и сердце у меня радостно забилось – да это же тот самый старец! После этого я решил во что бы то ни стало приехать в Бортсурманы. Всё остальное Вы уже знаете. Спаси Вас, Господи! Мне особенно приятно писать Вам, а главное – хочется чем-нибудь помочь, поэтому Вы не стесняйтесь, напишите или позвоните мне, я буду очень рад послужить Вам. К моим последним словам присоединяются и мои сотрудники, которые теперь уже навечно будут нести в себе память о ваших местах и вашем семействе. Низкий поклон вашей матушке и наилучшие пожелания вашим деткам!

Да, вот высылаю Вам книги нашего батюшки. Может быть, чем-нибудь Вам пригодятся. Простите меня, прошу Ваших святых молитв за нас грешных: Алексия, Елену, мл. Музу, Елисавету, мл. Иулианию.

Обуховы, г. Волгоград,

22 августа 2002 г.

Я, Русеева Галина, была с крестным ходом в селе Бортсурманы 28 июня 2001 года. У меня была согнута спина. Побыв на службе, приложилась к мощам святого праведного Алексия и полежав у могилки его, моя спина выровнялась. Благодарю Господа Бога, который исцелил мою спину по молитвам святого праведного Алексия Бортсурманского.

Более двух месяцев я страдал от кожной аллергии. Сильно чесалось всё тело, был нестерпимый зуд, расчёсывался до крови, даже невозможно было спать. Перепробовал много лекарств, таблеток, мазей, микстур. Пробовал и наружное средство: чистотел заваривал в кастрюле и натирался. Но все эти средства лишь ослабевали зуд, а ранки и сыпь не проходили. Но одна благочестивая женщина дала мне святого маслица-елея от мощей святого праведного отца нашего Алексия Бортсурманского, лежащего в селе Бортсурманы Нижегородской епархии. В течении всего нескольких дней я мазал всё тело этим маслицем и читал кроме положенных молитв, молитву и тропарь батюшке Алексею. И вот у меня давно уже всё нормализовалось: зуд прошёл, сыпь исчезла. Слава Богу за всё. Дивен Бог во святых своих. Святый праведный отче наш Алексие Бортсурманский моли Бога о нас!

02.06.2003.

607600 Нижегородская область,

Богородский район,

дер. Берёзовка, ул. Комсомольская,

д. 19 кв. 4, тел. 57–167

Петров Роман Владимирович (25 лет).

После приёма земельки от святых мощей Алексия Бортсурманского перестал болеть желудок (лекарства перед этим не помогали).

Раньше не мог переносить шум и разговоры людей сидящих около меня. Так же после приема земельки стал все терпеть и слушать.

Болящий Анатолий, с. Спасское, Нижегородской обл.

Р. Б. Надежда (80 лет) из Пильны по молитвам св. Алексия излечилась от недуга. Болели ноги, спина, не могла ходить. Св. Алексий помог ей подняться, по милости Божией живёт в здравии и по сей день.

Р. п. Пильна, ул. Колхозная, 35,

Пожарская Надежда Петровна

«Православная Чувашия» № 5 (51), 2005 г.

...Жительница города Чебоксары Галина рассказала о своей тёте, рабе Божией Нине 73-х лет, уроженке Нижегородской области. Сейчас она живёт на Урале. Из своих поездок на родину привозит эту землю домой и делится ею со своими ближними. По молитвам они также забывают о своих недугах.

Два года назад из Лыскова Нижегородской области в Бортсурманы вместе с другими паломниками крестным ходом пришла скрюченная женщина, словно сложенная пополам. По дороге назад её позвоночник выпрямился.

Четыре года назад жительница г. Чебоксары раба Божия Елена приехала в храм с надеждой на избавление от гипертонии. Имела инвалидность по болезни. Привезла с собой маленькую подушку, которую по благословению священника приложила к раке с мощами святого. Затем два месяца спала на ней. Врачи диву давались – после проверки её сняли с учета!

В день прославления святого отправили нас на ночлег в другую деревню, так как Бортсурманы не смогли всех принять. Рабу Божию Нину из Чебоксар приютила сердобольная хозяйка. Дала ей камешек, взятый из могилы святого при поднятии его мощей. Пять дней подряд Нина поглаживала им по больной руке, которую не могла и приподнять. Больше эта процедура не понадобилась: все функции руки восстановились. Сейчас Нине 75 лет, она физически работает и с тех пор боли в руке не чувствует.

Муж Татьяны 59-ти лет не только лишился работы, но и заболел – радикулит, межпозвоночная грыжа. Поясницу скрутило, что и не разогнуться. В храме отстояли службу, заказали молебен о здравии, приложились к мощам святого. Мужчина выздоровел. Нашлась и работа по специальности.

У самой Татьяны был недуг, перед которым медицина бессильна. Предлагали такое лечение, после которого человек становится инвалидом. Так вот, после этой поездки и у нее наступило улучшение. У Татьяны дома находится икона святого праведного Алексия Бортсурманского. Небольшого размера на плотной бумаге. В начале апреля увидела, что икона мироточит. Сейчас миро застыло блестящими потёками.

И эти случаи, рассказанные моими знакомыми – незначительная часть милости и благодати Божией, которая даётся нам по молитвам за нас святого праведного Алексия. Дивен Бог во святых своих...

Ольга Дмитриева,

г. Чебоксары.

В семье Смирновых, Александра и Натальи, проживающих в р. п. Пильна, что в 25 км. от Бортсурман, 10 лет не было детей, которых очень хотелось. Пытались лечиться, но безрезультатно. Услышали от знакомых, что святой праведный Алексий Бортсурманский помогает обращающимся к нему с этой проблемой. Побывав на Рождественской службе в храме с. Бортсурманы Александр и Наталья помолились у раки со святыми мощами св. прав. Алексия Бортсурманского, просили его помочь им. Осенью того же года Наталья родила девочку в свои 36 лет. Резус крови у неё отрицательный, а потому врачи говорили, что выносить ребёнка ей будет, практически, невозможно, но отец Алексий помог и в этом, и беременность прошла без осложнений. Роды оказались тяжёлыми, девочка попала в реанимационное отделение роддома г. Нижнего Новгорода. Александр и Наталья продолжали молиться отцу Алексию, просили родных съездить в Бортсурманы и попросить священника отслужить молебен у святых мощей. Их надежда не была посрамлена и девочка пошла на поправку. В ближайшее время Смирновы всей семьёй хотят приехать в Бортсурманский храм окрестить девочку и поблагодарить святого праведного отца Алексия.

Декабрь 2008 г.

Другая пара из Саратова, Виктор и Анна, были бездетными около трёх лет. Они прочитали в книге об отце Алексие Бортсурманском, что он помогает в решении этой супружеской скорби, и решили совершить паломничество в Бортсурманы, помолиться у святых мощей. Желание их было настолько сильное, а вера настолько крепкая, что Анна понесла (забеременела) не дождавшись поездки. И все-таки супруги решили не менять своих обещаний и поехали на общественном транспорте и на попутках в Бортсурманы, несмотря на трудности такого путешествия в положении Анны (хотя могли добраться на личной машине). Отслужив благодарственный молебен угоднику Божию и потрудившись некоторое время при храме, Виктор и Анна отъехали домой в Саратов.

2008 г.

В пастырской практике священника Сергия Симагина, клирика Смоленской церкви г. Нижнего Новгорода, было несколько подобных случаев. Бездетные пары обращались к нему за советом и он предлагал им съездить помолиться в Бортсурманы к мощам св. прав. Алексия Бортсурманского. И три пары уже получили просимое.

Матушка Елена, жена настоятеля храма в с. Бортсурманы, однажды мыла пол дома и уколола палец на руке. Сначала не придала этому значения, но потом в первую же ночь она проснулась от сильной боли. Наутро палец (верхняя фаланга) опух, сильно болел и тукал. Места укола не было видно, но стало понятно, что рана загноилась. Весь следующий день матушка пыталась вытянуть гной из раны народными средствами: опускала в солёный кипяток, прикладывала алоэ и вытягивающие мази, но ничего не помогало. К вечеру второго дня палец стал лилового цвета, боль простреливала руку до локтя, и матушка вынуждена была принять обезболивающее. В ночь к хирургу в райцентр обращаться не стали, решили отложить до утра. Вымотавшись за день от боли матушка обратилась с молитвой к св. прав. Алексию Бортсурманскому, помазала освящённым на мощах маслом и обмазала палец земелькой с могилки отца Алексия. Сделав тугую повязку и выпив обезболивающее, легла спать. Таблетки хватало часов на пять, а потому надо было вставать в два часа ночи для приёма следующей таблетки. Каково же было её удивление, когда она проснулась только в пять часов, повязка еле держалась на пальце, который совсем не болел, нарыв локализовался и прорвался. К хирургу всё же съездили. Осмотрев больной палец, он сказал, что самое страшное уже позади. По возвращении домой, матушка обратилась к отцу Алексию с благодарственной молитвой.

Июль 2008 г.

У отца Андрея и матушки Елены Смирновых семь лет не было детей. Три года они уже прослужили в с. Бортсурманы и не переставали молиться отцу Алексию Бортсурманскому помочь им. Молитва их была услышана, и за девять лет у них родилось семеро детей.

Святый праведный отче Алексие, моли Бога о нас!

«Господь сподобил явиться мне на свет на второй день церковного новолетия, второго сентября, – рассказывал батюшка. – Было это в Калужской губернии в 1850 году. Матушка стелила лён, когда я запросился на свет Божий. Никого вокруг не было, только вечернее солнце, садясь за синюю полоску леса, как сказывала родильница, бросило утешный луч на моё сморщенное от плача личико. Завернула меня матушка в подол, отдохнула малость да принесла домой.

Крестили меня в честь отца Иоанна Крестителя, Захарией. Были мы поначалу крепостными князей Нарышкиных, а затем получили волю от батюшки-царя Александра второго, убиенного, и стали сами хозяевами. Воля, как всё кручинилась матушка Татьяна Минаевна, не принесла народу покою, многие приучились к вину, как, к примеру, мой батюшка, Иван Дмитриевич, не в осуждение будь сказано. Хозяином он был, когда не пил, славным, добрым и богомольным, торговал и яблоками и семечками, а как запьёт, бранит матушку на чём свет стоит. Меня, бывало, кличет:

–      Захар, подойди. Гостинцев тебе привёз.

–      Не надо, – отвечу в обиде за матушку, – ты пьян.

–      Ах ты негодник! – тут же встрепенётся матушка. – Разве можно папаше так отвечать.

Матушка была святой жизни человек. Из одиннадцати детишек я младший. И при такой семье матушка ни для кого ничего не жалела, хлеб раздавала ковригами. Бывало, играю с ребятами, забегу домой: «Матушка, хлеба». Она даст и непременно накажет: «Сначала всех накорми, а потом сам поешь». Уважали её на селе. Без её совета ни женятся, ни замуж не идут. Во мне же души не чаяла. Думаю, благодаря матушкиной щедрости и ко мне ребята хорошо относились, даже попом прозвали за то, что я всё в церковь им предлагал поиграть. Так и говорили: «Вот построим в поле церковь, и будешь ты у нас, Захар, попом».

И скажу, скоро и впрямь стала во мне проявляться тяга к уединению. То в поле потянет, где родился, то в лес. Уйду, бывало, на одну полянку, корявый дуб там рос с выгнутым могучим суком, заберусь, сяду, удобно так, прижмусь спиной к стволу и молюсь и мечтаю. А мечтал о чём? Да что батюшка наш Алексей на проповеди сказывал, да книгоноши или странники, которых матушка, считай, ни одного мимо дома не пропускала, не накормив. От них и наслушался я про святых угодников Божиих. Самого на подвиги потянуло.

Когда стала со мною такая оказия приключаться, что молюсь по ночам, да со светом зари домой возвращаюсь, матушка и снеси свою беду батюшке Алексею. Помолился, сказывала голубушка, человек Божий, да говорит: «Не горюй, милая, сын в радость тебе будет, да не кормилец вам, мнится, станет монахом и до моих лет почти доживёт». А ему в ту пору было около ста.

Когда пошёл мне семнадцатый годок, отдали меня в город рогожи делать. Вскоре по моём отъезде слегла матушка и, сказывала сестра Машенька, кличет её да наказывает:

–      Привези Захарушку, благословлю его да помру.

Прибыл я вечером, сестра Маша ведет в горенку.

–      Мама, милая, узнаёшь ли, кто приехал?

Посмотрел я на матушку и заплакал. Наутро Маша с Анисьюшкой на село пошли, а матушка слабенько так кличет:

–      Посиди со мной, Захарушка. Жаль мне тебя. Будут сватать тебе невест – а ты не женись. Помнишь ли, что батюшка Алексей говорил? Коль пойдёшь в монахи, я оттуда буду глядеть да радоваться. Подай «Казанскую».

А купила она её на восьмом году моей жизни. Благословила и сказала:

–      Это твоя Путеводительница.

Когда сестрицы вернулись, велела матушка везти меня назад, и всё утешала на дорожку:

–      Не плачь, Захарушка. Когда помру, помолись, как знаешь, а ко гробу не приезжай.

В последний день октября, около полуночи, почувствовал я как бы благоухание ладана.

«Умерла моя матушка», – подумал я и заплакал.

Наутро прибыла сестрица и рассказала, как тихо отошла светлая матушкина душа.

–      Меня всё просила, – сказывала Машенька, утирая слёзы концом платка. – Доченька, постой, помолись рядом, боюсь я бесов. – А мне, Захарушка, что-то жутко стало, я и отошла. Гляжу, мама привстала, перекрестила подушку, сама перекрестилась, сложила руки на груди – и затихла.

К сороковому дню спешил я домой. Идти было более семи вёрст, одежонки тёплой у меня не было, а мороз с ветром просто освирепели, так и стелет позёмкой, аж дышать невмочь. Умыкался я вконец, присел у дороги в сугроб и заснул. Часа три должно проспал. И замёрз бы. Да светлая матушкина душа, видно, из небесной горенки за мной наблюдала и послала помощь. «Встань, – слышу в себе чей-то повелительный голос, – и иди!». И так несколько раз, пока не очнулся и не осознал, что со мной.

Поднялся и пошёл. И, дивное дело, тепло мне вдруг стало, как летом.

Вскоре, как сказывала матушка, стали сватать мне невест. Я упираюсь, отец настаивает. Раз приехал старик на лошади и увёз аж за двадцать пять вёрст. Всю дорогу внучку свою нахваливал. За ужином была и невеста. Да чудная такая: вошла, закрыв лицо платком, так и сидела всё время рядом со своим отцом.

«Что это она лица не кажет? – подумал я. – Может, кривая?».

А на второй день, как сняла платок, так и полюбилась мне. Оставили нас вдвоём.

–      Пойдёшь, – спрашиваю, – за меня?

Она кивнула и сказала тихо:

– Да.

Но так получилось, что года полтора всё никак не слаживалось дело со свадьбой: то одни дела, то другие. Стала она мне сниться: «Что ж не торопишься, сокол мой, ай другая полюбилась?». От снов этих стал я худеть. Прихожу раз к сестре, она аж руками всплеснула:

–      Ай запостился совсем?

–      Не хочется мне, Маша, есть, всё невеста снится. Три года просился я у батюшки в монастырь, не пускает. Двадцать лет мне уже, а не тут и не там. Не знаю, что и делать.

А сестрица прямо в матушку пошла. Помолчала этак задумчиво и говорит:

–      Ты вот что. Как спать ложиться нынче станешь, перекрести кровать и в голове, и в ногах, и сверху, и снизу, и с боков...

–      Зачем?

–      Ты делай, что говорю, а там узнаешь, что зачем и почему.

Странная, думаю, какая ты, Машенька. Однако что в том плохого? Перекрестил, как сказала, и первый раз уснул спокойно. И снится мне под утро сон. Входит женщина в белой как снег мантии, делает три земных поклона перед «Казанской» и говорит: «Отчего ты до сих пор не исполнил благословение матери и не сходил в Белые Берега к «Троеручице?».

И я проснулся. И не просто, а совершенно здоровым, с прежней лёгкостью на душе. А в Лазареву субботу и прошу родителя:

–      Отпусти, батюшка, в Белые Берега, к «Троеручице», матушкин обет исполнить?

–      Ну, что, – отвечает, – теперь пост, иди. А придёшь – женишься.

Завернул я матушкино благословение в полотенце, уложил в котомку, говорю:

–      Благослови и ты, батюшка.

–      У тебя, – отвечает, – материнское есть.

–      А ты своим благослови, мне покойнее будет.

Взял он икону Воскресения Христова, поднял, чтобы благословить, да и заплакал:

–      Не доброе чует душа моя...

Жаль мне стало родителя.

–      Ладно, – говорю, – пусть твоё благословение дома останется.

Попрощался и в путь. Белобережская Иоанно-Предтеченская пустынь была заштатная, общежительная, на урочище Белые Берега, у реки Снежоти, в пятнадцати верстах от Брянска и в тридцати от Карачаева. Основана в 1661 году иеромонахом Сералионом, в схиме Симеон, упокой, Господи, его праведную душу. Там и находилась принесённая им Белобережская икона Царицы Небесной «Троеручица», прославившаяся многими дивными чудесами и знамениями. Кроме 28 июня, в честь святой, чудотворной иконы совершается празднование ещё в июле 18 дня: в память избавления от холеры в 1831 году. В тот день обычно икону приносили в Карачаев, затем в Брянск и в другие места. Однажды спасла от пожара эта чудная икона город Карачаев. И ещё много бы мог я о ней рассказать, да как-нибудь в другой раз.

Прибыл я в Белые Берега с просьбой принять меня в число братии. Раз пятнадцать со слезами умолял игумена. А тот всё своё: «Иди домой за паспортом, да зайди в Оптину, к отцу Амвросию, что он тебе скажет».

Страшно мне идти в Оптину, вдруг жениться заставят, но за послушание, как говорится, ноги сами несут. И дорога весёлая. Весеннее солнышко спину припекает, влажный ветерок весну тянет, кругом одни проталины и дышится легко.

Случилось мне брести лесом. Голый ещё стоял, тихий, просыпающийся. Присел я на гнилое брёвнышко передохнуть, прислонился спиной к стволу, лицо солнцу подставил, закрыл глаза и сижу. До Оптиной недалеко оставалось, отдохну, думаю, маленько и пойду. Да так и заснул. И снится мне лесная часовенка, а возле неё с воздетыми вверх руками, в глубокой молитве Царица Небесная. Окончила она молитву, повернулась ко мне и говорит: «Пойдём со мной». Иду я рядом и так мне радостно, так благостно. «Обязательно, – наказывает, – побывай у старца Амвросия, но прежде зайди на могилку старца Макария и двенадцать поклонов положи с молитвою: «Упокой, Господи, душу старца схиархимандрита Макария. Святой был человек». И вдруг пропала. Подхожу я к реке: моста нет, как перебраться на тот берег, не знаю. Апрель месяц, вода холодная. «Господи, помоги. Царица Небесная, что мне делать?». Гляжу, а через реку мужички на паре лошадей едут, глубь такая, что и лошади порой по шею тонут. Выбрались они, я и спрашиваю, как мне на тот берег попасть, они: «Видишь, по реке дорожка белая стелется? По ней пройдёшь». Гляжу, действительно дорожка из камней выложена через всю реку, я по ней и перешёл...

Тут я проснулся. Гляжу, дело к вечеру, поспешать надо. Добрался до Жиздры: и впрямь река разлилась во всю ширь, и моста нигде не видать. Тихо кругом, только месяц по воде серебряный след стелет. Помянул тут я свой сон, смотрю вправо – и впрямь, будто дорожка через всю реку тянется. Перекрестился и пошёл.

В монастырь ночью идти постеснялся, а постучался к приходскому священнику. Так, мол, и так.

–      Как же ты через речку-то перебрался?

Я сказал. Посмотрел он на меня и говорит:

–      Пошли сперва помолимся.

И что же оказалось? Не было там никакой дороги. Дивны дела Твои Господи. Я и сам поутру бегал глядеть и крепко задумался...

Но думай, не думай, дело сделано, жить дальше надо. Пошёл я в монастырь и долго, помнится, не мог отыскать могилку старца Макария. Гляжу – отрок бежит. «Не знаешь, милый, где могилка старца Макария?» – «Как, – отвечает, – не знать!». И свёл меня.

Кто бывал в Оптиной, знает, какое это живописное, райское место. Среди высоких сосен, на высоком холме, с которого хорошо было видно не только сиявшую на весеннем солнце Жиздру, но и все дали, всё Божье творение. На всём, казалось, лежала Его незримая печать. Про скит и говорить нечего. Тропинка туда не зарастала никогда и широко бежала среди высоких, покачивающихся и поскрипывающих на ветру сосен. Пока, бывало, идёшь, о многом передумаешь. У хибарки, с наружной стороны, возле крылечка всегда толпился народ. Попасть к старцу было почти невозможно.

Я ходил на все службы, а между ними в скит, и всё никак не попадал к отцу Амвросию. Побывал у отца Иллариона, утешился его беседой, у отца игумена Исаакия тоже был, а вот батюшку Амвросия всё никак не мог увидеть. В последний день, помнится, отстоял я две литургии и горячо молился. Обратили на меня внимание монахи, позвали к себе в трапезную, накормили. Вернулся я в гостиницу, взял котомку, чтобы идти, достал напоследок матушкино благословение, опустился на колени и сказал:

–      Владычице, помоги побывать у отца Амвросия.

И слышу внутренний, голос: «Иди, он тебя ждёт».

Скоренько собрался я, спешу. Народу, как всегда – не протиснуться. Подошёл я, стою, выходит Божий старчик на крылечко и зовет меня по имени. Я оборачиваюсь, может, думаю, кого другого кличет. А он:

–      Да тебя, тебя кличу, садовая голова!

Народ расступился, я как во сне прошёл следом за старцем в келью. Усадил он меня на диванчик рядом с собой и говорит:

– О матушке не горюй. Невесту оставь. Отец отпустит. Мнится, есть у тебя четыре тайных греха, давай-ка поскорее выкладывай, а в Белых Берегах отговеешь и причастишься. И помни, хотя в Царстве Небесном и посажён для тебя дуб, вроде того, на котором любил в детстве сидеть, только растить тебе его придётся самому. Иначе не бывает: терпение и труд всё перетрут. Трудись и ты.

И, благословив, отпустил.

После причастия в Белых Берегах я заболел. Меня отправили в больницу в Брянск, дали знать отцу. Увидев меня, батюшка так поразился, что каждый день ходил в церковь молиться о моём выздоровлении. От лекарств я отказывался и лишь Владычице молился. Доктора, выйдя из себя, отказались меня держать и отписали в монастырь, чтобы забрали такого упрямца и неслуха. Из монастыря прислали записку: «И нам не надо такого послушника».

Тут уж я взмолился не на шутку: «Царица Небесная, помоги!».

И пришла Владычица во сне, коснулась горячей моей головы и сказала: «Ничего, поживёшь ещё...». Повернулась и пошла. И вижу я, будто всё пропало, и вошла Она в дивный сад. Двери закрылись. Потянулась моя душа за ней. И, как это бывает во сне, поднялся я на воздух и вмиг очутился на ограде. Смотрю, Божия Матерь беседует с Дивным Отроком, и ангелы тут стоят, опоясанные цветными лентами. Сажают ангелы деревья, приговаривают: «Сюда никто не войдёт, если Владычица не возьмёт». И слышу я знакомый голос: «И на его имя деревце посадите». На моё то есть. Обрадовался я, свалился с радости в сад с ограды и проснулся...

Смотрю по сторонам и ничего понять не могу. Такое испытал я потрясение! К утру задремал опять и вижу, входит игумен Израиль, что принимал в Белые Берега, и тогда уже вскоре преставился, и говорит: «Будет лежать, вставай».

И проснулся я здоровым.

Вот до чего упрямство доводит. Однако замечу, не всегда, и гораздо больше смирения в тех, кто врачами не пренебрегает.

Напился я в городе чаю и айда в Белые Берега. Приняли меня неласково. Но всё же не прогнали. Прожил я там год, до 1871 года, значит. И всё же после болезни долго силы не возвращались ко мне. Посылали меня то телят пасти, то малярничать, то крыши красить. Игумен Иосиф всячески пытался спровадить домой, но я же был упрям.

–      Оставьте, Христа, ради, батюшка.

А там снится опять покойный игумен Израиль и велит домой идти. Тут уж я спорить не стал и, придя домой, пролежал два месяца почти без пищи. Поили меня сенным отваром. Хорошее, скажу я вам, лекарство.

Когда немного оправился, отец свёз меня в лесок к отшельнику старцу Даниилу. Лет сорок тот подвизался в уединении.

–      Ты за хозяйством гляди, – сказал отец, – а я вам харчи подвозить буду. Отдохнёшь, поправишься, а там и ступай в свой монастырь.

Подивился я. Сбывалось пророчество старца Амвросия. Отец Даниил принял меня охотно. Старец был настоящим подвижником, Великим постом, бывало, пищи не вкушал, а лишь в Благовещение и Вербное Воскресение. Почитал он старца Мелхиседека, который жил тут до него и дожил до ста десяти лет, в келье хранилась его мантия.

Хорошо мне жилось на послушании. Работы было немного. Да стал старчик поговаривать о Белых Берегах: «Негоже-де расти младой трешке пред сухим деревом».

А надо сказать, когда лежал я в Брянской больнице, дал обет преподобному Сергию: «Слышал-де я, плохие у тебя монахи, преподобный отче Сергие, а я ещё хужее, прими меня в число братии своей». Такая, значит, притча. И обет нарушить, и старца ослушаться не могу. Стал молиться, чтоб Господь сам разрешил. И снится мне, пришёл будто к нам покойный старец Мелхиседек. «Христос посреди нас... – похристосовался он со старцем Даниилом и сказал: – Не посылай ты его к «Троеручице», пошли к преподобному Сергию. А ты проводи его», – обратился он к стоявшему тут ангелу. И тут же мы поднялись на воздух и оказались перед воротами Лавры. Никогда я не видел её прежде. И был не мало удивлён красотою и хорошо запомнил надвратную икону Спасителя, по обе стороны в рост Божия Матерь с Иоанном Крестителем, на коленях преподобные Сергий и Никон.

Проснулся – ничего не пойму. Свет дымный столп в окно тянет. Горит лампадка, слышу стук в перегородку. Захожу:

–      Благословите, батюшка.

Благословил он и говорит:

–      Собирайся в путь. Господь благословляет тебя к «Троице», к преподобному Сергию.

И вот я в Сергиевом Посаде. Подхожу к Лавре и с изумлением узнаю виденную во сне икону.

Поселился я, как обычно, в гостинице. Слышу, все толкуют о каком-то старце Варнаве. Я интересуюсь. Они: «Иди в Гефсиманский скит, сам увидишь». Иду. Народу, как в Оптиной и даже больше, всем старец нужен. Ну, думаю, где мне попасть. А он, человек Божий, вышел на крылечко и кричит:

–      Где тут лаврский монах? Поди сюда скорей!

Никто не откликается. Я сам озираюсь: и впрямь, никого в подряснике нет. А батюшка спустился с лесенки и всё своё:

–      Дайте же пройти лаврскому монаху.

Пробрался сквозь толпу прямо ко мне, взял за руку.

–      Ты, разве, не слышишь, что тебя зовут?

–      Я, батюшка, не лаврский монах, я из Белых Берегов.

–      Знаю, что там жил, а теперь здесь будешь.

Ввел в келью, побеседовал со мной.

–      Живи у преподобного, да меня, убогого, не забывай.

–      А если меня не возьмут?

–      Как так? Они уже тебя возле ворот дожидаются. Иди.

Пошёл я к воротам: действительно, игумен с двумя монастырскими монахами ждут кого-то. Подошёл к ним под благословение, так, мол, и так.

И приняли, конечно.

С того дня началось моё сораспятие. Почти ни от кого не находил я сочувствия, ни с кем не сходился.

Начал, было, молиться, но чётки отобрали: «Ты ещё не монах».

Направили в хлебную. Выпекать приходилось до 10 пудов. Так уставал, что спал прямо тут, на лавке, не раздеваясь. Вскоре поступил к нам в хлебную послушник Фёдор из Киева. И, надо сказать, оказался горьким пьяницей и преступником. Напьётся, бывало, идёт по двору и ругается. Братия: «Смотри, твой хлебный послушник кругами ходит, отведи его в келью, пока начальство не видит». С трудом дотащил я его до кельи.

Ушёл к себе, сижу, и что-то не спокойно мне на сердце. Дай, думаю, накину крючок. Через некоторое время стучат в дверь:

–      Открывай, а то дверь выбью.

Я молчу. Он колотит. Гляжу, дверь разломилась надвое и вваливается озверевший Фёдор. Схватил меня за волосы, стал бить головой об пол, пинать сапогами. Затрещали мои рёбра, лицо всё в крови. А тот насел и хрипит:

–      Ну что, жизнь или смерть?

–      Оставь на покаяние.

–      Клянись, что не выдашь.

Тут меня заело.

–      Не стану клясться, сам покайся.

–      Что-о? – взревел он.

И чем-то стукнул меня по голове, кровь пошла горлом, из носа, из ушей. А тут ещё так пнул по челюсти, что сшиб с места.

Тут уж со мной, что-то сталось. Вправил я ударом кулака челюсть, схватил его, бросил, как щенка в угол и кинулся вон. Уже во дворе я потерял сознание и упал.

До утра пролежал на морозе, а дело было аккурат после Рождества. Снесли меня в лазарет, две недели я был без памяти. После этого злополучный Фёдор убил одного монаха и его отправили в тюрьму. Там выяснилось, что был он беглым каторжником. Живя в Киеве под видом инока, убил одного иеромонаха и убежал в Москву. Так ещё двадцати трёх лет от роду лишился я почти всех зубов. И долго не мог после того оправиться.

Перевели меня тогда из хлебной в больницу. Человек двенадцать в ней постоянно лежало. И надумал я тогда полечиться. Стал потихоньку от каждого больного, не разбирая, по ложечке лекарства потреблять. Удивляюсь, как не отравился, ибо какой только горечи не приходилось пить.

За больными ходил, как положено, с молитвой. Лежал, помнится, в ту пору один скитский послушник. Когда стало ему плохо, попросил он посадить его на стул, и на стуле помер. Перед выносом положили его на кровать, больные тут стояли. Поражённый такой внезапной смертью, я взмолился про себя: «Господи, воскреси его, Тебе всё возможно». И к вящему страху моему он вдруг ожил и спросил:

–      Скажите, сколько часов?

–      А тебе сколь надо?

–      Мне все часы нужны...

Побежали сообщить доктору. Но когда собрался народ, он опять почил.

В той же палате лежал маленький мальчик, весьма беспокойный, страждущий.

–      Давайте, – предлагаю, – братия, по нём Псалтырь читать.

Стали мы читать, малыш стал меняться, тихий такой стал, креститься часто стал – и вскоре умер. Доложили начальству. И перевели меня опять в хлебную, а затем в трапезную.

Здоровье моё не поправлялось, стал я унывать. Пришёл раз в таком состоянии к отцу Варнаве.

–      Умру, – говорю, – не дождавшись пострига. Постригите, батюшка, тайно в мантию.

–      Зачем, – возражает, – тайно? Явно монахом будешь. Лечиться брось. Молись Господу. Я поручусь за тебя. Послушаешь, до ста лет доживёшь, будешь лечиться, раньше помрёшь. А всё желаемое получишь в своё время, ступай.

Продолжил я своё послушание в трапезной. И скажу вам откровенно, среди простого народа в то время рабов Божиих было больше, чем в монастырях. Однажды пришлось мне кормить одного благообразного старичка, а он и скажи: «Хорошо тебе тут, но скоро потребуют тебя к преподобному Сергию». И впрямь, в 1875 году благословили меня на новое послушание: к раке преподобного Сергия. И пробыл я тут три с половиной года. Затем был свечником у трёх мощей: Серапиона, Иоасафа и Дионисия. А в 1879 году назначили пономарём.

Многих моих сверстников уже постригли, а меня всё обходили. И то, надо сказать, было тогда время настоящего упадка подвижничества. Иные только по одёжке числились монахами: заводили любовниц, ели мясо, копили деньги. О стяжании духа Святого Божьего, как говорил батюшка преподобный Серафим Саровский, не думали вовсе. Мне же чуть что говорили: «Жил бы, как люди, давно бы монахом был, а ты всё святошу из себя ставишь...». Я не отвечал, но внутренне скорбел. Утешался словами старца Варнавы да молитвой. И всё же иногда очень горько бывало. Немощен человек. И если бы Господь не имел обыкновения испытывать нашу веру до конца, все бы превратились в фарисеев, уповая не на Его милость, а на свои заслуги.

Однажды в таком скорбном состоянии подошли ко мне два странника, старик с молодым парнем, лет тридцати, не более.

–      Что ты всё скорбишь о монашестве? И в миру выше монахов бывают. К тому же у тебя есть надежда, так?

Утешно мне стало от их слов, завёл я их к себе чайком угостить. Стал просить пожить в Лавре до моего пострига.

–      Поживёте, – говорю, – тогда имя моё новое узнаете.

–      Да твоё имя давно уже в книге лежит, – ответил молодой.

А я и впрямь, ещё задолго до пострига написал имя, которое хотелось получить в постриге, и положил в Евангелие, в надежде, что Господь услышит. Никто об этом не знал. А тут такое...

Возрадовался я духом. Не простые то, думаю, люди. Господь их мне послал в утешение. О непостижимость неизреченной милости Твоей, Господи! Было это 27 февраля. И долго, дабы не впасть в прелесть, молил я Господа, чтобы открыл, кто были эти странники, и попросил, что если появятся они ещё и посетят меня, пусть бы молодой прочёл что-нибудь из Апостола, Евангелия и Псалтыри.

Время шло. Стал я о них уже забывать, как во второй половине марта опять увидел за обедней. После литургии отправились они, было, к иеродиакону, но у него уже были гости, и он направил их ко мне.

Как только вошли, молодой странник достал из котомки книжку и, раскрыв, велел мне прочесть главу из Апостола Павла, послания к римлянам, затем главу из Евангелия от Иоанна, а потом спросил:

–      Что это за книга у тебя на аналое?

–      Псалтырь.

–      Прочти 90 псалом.

Стал я после чтения псалма молиться на матушкино благословение: «Заступница Усердная, Мати Господа Вышнего...». Читаю про себя, а молодой говорит:

–      Возносится фимиам к Божией Матери... Брат, помяни меня через два года и три поклона положи. Помяни и через десять лет и три поклона положи. И через двадцать лет помяни и три поклона положи.

–      Что ты, – возражаю, – не проживу я столько.

Ничего он на это не ответил, а лишь сказал:

–      Епископ... Святитель... Через два года – города, губернии, Питер, потом назад вернёшься. И будут у тебя три креста.

После этого благословили они меня иконой старца Варнавы и ушли...

Забегая вперёд, скажу: слова их сбылись в точности. Вскоре я получил рясофор с именем Зосимы, что в Евангелии хранил. Через два года послан был митрополитом Иоанникием в Петербург. И там в церкви увидел огромных размеров икону Пресвятой Троицы, вспомнил странников и сотворил три поклона. Пробыл я там действительно недолго и по неграмотности отослан назад. Через десять лет меня посвятили в диаконы и опять направили в Петербург. И вновь при встрече с иконой положил я три поклона. А через двадцать лет в Москве, в Даниловом монастыре, в храме Пресвятой Троицы возвели в архимандриты. Совершал чин владыка Серафим Чичагов. Пришлось и тут положить три поклона. И три креста я действительно получил: первый – царский, второй – синодский, третий – архимандритский.

Как говорил Амвросий Оптинский, «в монастыре нужно терпения не воз, а целый обоз». И кто поступает в монастырь, не думая об этом, тому приходится трудно, многие не выдерживают. В житиях многих святых говорится о неизреченных Божиих дарованиях, Фаворском свете и благодатной осияванности души. И сие имеет место. Однако, как уверял старец Макарий Оптинский, существо христианской жизни не в получении утешений и дарований, а в терпении находящих скорбей. А преподобный Серафим Саровский утверждает: «Нет скорбей – нет и спасения». Конечно, вслед за Господом: «Многими скорбями надлежит вам войти в Царство Небесное». И внутрь своего сердца тоже, добавлю я.

Так что немало бывало и у меня, ещё неопытного в духовной жизни, минут, когда помыслы подобно чёрным воронам, не переставая каркать, врывались и полоняли сознание, как жертву у дороги, рвали сердце на части. И ничего мне не помогало, кроме молитвы ко Господу и Пречистой Его Матери. И скажу наперёд, ничего и никогда не начинайте без молитвы. Она дыхание воздыханное. Всякий раз, приступая к чему-либо, не ленитесь брать благословение у Царицы Небесной. Пред Её ликом произнесите молитву Иисусову, а во время дела возбуждайте в себе мысли о присутствии Божием.

Старайтесь каждое движение, каждое прикосновение к предмету соединить с молитвой. Она рождает смирение, а без смирения нет спасения. Окончив дело, вознесите благодарение Господу и Царице Небесной. Даже когда по лестнице подымаетесь, дорогие мои, на каждой ступеньке творите про себя по словечку из Иисусовой или «Богородице Дево, радуйся...». Молитву творите неспешно: и для души и тела это оздоровительно полезно.

Каждое святое слово – великая творческая сила, способная воскрешать даже мёртвых. Не даром воздух бьём, каждое слово молитвы приближает нас к Богу, как шаги путника к цели. Даже если о житейском глаголем, надо держать молитву в сердце, а кто не навык этому, пусть хоть помнит, что говорит он в присутствии Бога, и всё, что скажет, почувствует – всё это видит Господь.

Никогда не будем забывать о Его везде-присутствии. Для водворения в сердце непрестанной молитвы требуется, чтобы молящийся не говорил ничего лишнего, праздного, а также, чтобы не мечтал, не беспокоился и необдуманно ничего не делал, а во всём соотносился с волей Божией. Трудно это, но не невозможно. Пусть не достигнем, но хоть положим начало.

Беседуйте как можно чаще с Господом в молитвах домашних, это очищает сердце, укрепляет ум, даёт силу в поступках исполнять волю Божию. И когда читаете утренние или вечерние молитвы, не забывайте – это беседа с Дорогим Гостем. После прочтения каждой молитвы, выдержите паузу, это многому вас научит. Нехорошо перебивать собеседника или начальство, после подачи одного прошения не должно приступать со вторым, пока не получим ответа на первый. Так и молитва. Батюшка Серафим Саровский советует в иных случаях упраздняться и от оной.

Никого Господь не обходит стороной. Нет у него презренных. Знайте об этом, и по мере отречения от своей воли получите и вы Духа Святого в своё сердце. Так, дорогие мои, молитва – начало вечной жизни, дверь, через которую мы входим в Небесное Царство, дорога, ведущая ко Господу и соединяющая с Ним. Без молитвы человек не живёт, а постепенно умирает, хотя и не сознаёт этого. Стремитесь к приобретению постоянной молитвы, просите об этом Молитвенницу нашу, Божию Матерь.

Будьте мужественны, когда какие-либо испытания пошлёт Господь. Не унывайте. Уныние мертвит всё святое, всё живое в человеке убивает. Осените тогда себя скорее крестом, молитесь, как многие подвижники в древности. Читайте: «Да воскреснет Бог...». Если у кого есть, прочтите канон Животворящему кресту, а затем опять распнитесь крестом, умоляйте Утешителя умилосердиться над вами, простить, войти в душу и изгнать уныние.

Иные, не имея и на это силы при тяжком недуге уныния, заменяли словесную молитву тем, что бились лбом об пол и так приводили себя в чувство, и Господь давал слёзы... Видит Бог, и мне известно сие состояние.

То, о чём напишу дальше, пусть не удивляет вас. Сами знаете, что творится вокруг. Сколько убиенных за веру со дня всенародного помрачения предстало ко Господу с молитвой об избавлении страждущего Отечества. Верю, не пройдёт это даром, рано или поздно даст всход. Трудно нам всем и подчас, как приходится слышать от многих, опускаются руки и немеет язык, глядя на беззаконие. Иные злословят власть. А я скажу вам, по нашим грехам ещё хуже бы надо, да у Господа хуже не нашлось. И для меня, прошедшего чрез угодную Богу чреду испытаний, события эти не явились новостью. Скажу прямо: всё к тому шло.

Одно время келейничал я у лаврского старца Николая, в схиме Никанора. Только сединами походил он на старца. Имел привычку, как и другие в то несчастное пред революцией время, копить деньги. Однако, по сравнению с иными, это был ещё ангел. До какого безобразия подчас может доходить человек, утративший веру, всё ему можно, ничего его не страшит. И вот одни пьянствуют, другие заводят тайных жён, доходят до воровства и убийства. Лишь по одежде монахи. Тяжело, скажу вам, видеть оное. Ещё тяжелее поступать иначе: тогда ты у всех как бельмо на глазу. И всё же иначе жить, с помощью Божией, можно.

Стал я умолять отца Никанора раздать бедным накопленное за годы пребывания в монастыре деньги. И послушался меня, послушника, старец. Всё роздал, исповедался мне, грешному, хоть и не по уставу это, и почил в мире. Вы не можете представить, сколько радости доставляет душе такое дело. Как живо тогда видится близость и любовь к нам, грешным, Господа. Но как Господь изливает на такие дела своё благословение и милость, равным образом и враг – всю ненависть и злобу.

Не проходило дня, чтобы кто-нибудь из злостно настроенных не кинул в меня камень, не уготовил пакость. Только и слышишь: «Ах ты, палка еловая, святоша окаянный!».

Один раз выдернули из-под меня лестницу, так что я едва не убился. Другой раз окатили в бане кипятком. Или просто били в пьяном угаре. А когда спросишь: «За что?». Отвечают: «Ты же святой! А святых всегда били!».

Нет, дорогие мои, не напрасно грянул бич Божий. Помните, что Иоанн Кронштадтский говорил ещё во времена первых смут, усмиренных старанием мученика, убиенного Петра Аркадьевича Столыпина? «Если власти, – говорил он, – не примут меры и не освободят Русь от плевел, Господь пошлёт бич в лице нечестивых правителей, и они зальют всю землю кровью». Сколько этих плевел, знали бы вы, было в наших монастырях. А Лавра – сердце России. От больного сердца всему организму плохо. И тогда и впрямь – не обойтись без вмешательства Мудрого Врача. Дай Бог, чтобы пришло выздоровление.

Пришлось также келейничать мне у иеросхимонаха Николая, человека задумчивого и угрюмого. Чем-то схожи они были с покойным Никанором. И когда заболел старец, так страдал, что то и дело, завидев меня, кричал:

–      Убей, убей меня, Зосима, не могу больше мучиться!

–      Что говорите, старче, смерти нет. Ещё тяжелее станут ваши муки, если не покаетесь. Пока не поздно, раздайте весь этот хлам нищим, не долго вам жить осталось. Вспомните: «Блажени милостивии...»

Дал приложиться ему к Евангелию. «Легче, – говорю, – будет».

А он взял и бросил книгу на пол. Я встал на колени перед растрёпанной на полу книгой, поднял.

–      Господи, – говорю, – Ты всегда беседуешь с нами посредством сей книги. И сколько ангелов вьётся вокруг неё!

Старец зарыдал, стал рвать на себе одежду.

–      Если б ты знал, Зосима, какой я грешник! Если б ты знал!.. Дай облегчить душу, прими покаяние, умоли Бога, чтобы не мучиться там так, как теперь здесь!

–      Старец, я кликну духовника, и вы покаетесь.

–      Не смей, не надо духовника. Только тебе открою душу, никому более. Принимай покаяние, иначе убью себя... Сжалься надо мной, Зосима, ты ещё молод, я старик, когда станешь духовником, тогда и отпустишь мне грехи.

Я покорился. И чего только не наслушался от него. Представьте себе, грехов своих он никогда не открывал из стыда, к Святым Тайнам приступал всю жизнь в суд и осуждение. Несчастный извивался и корчился от душевных мук, как от физической боли.

Опустился я тогда на колени пред иконой Царицы Небесной и со слезами стал молить о помиловании кающегося грешника. Тогда я дал ему обещание, если кто попросит за него отпустить грехи, когда буду иметь на то право, то прочту разрешительную молитву. А пока не поздно стали мы с ним раздавать всё его имущество. И тоже отошёл он тихо, с молитвой.

Лишь много лет спустя, по просьбе моей духовной дочери я отпустил ему грехи на её главе. И, думаю, несказанно возрадовалась в ту минуту его душа! Ведь связь с умершими очень тесная. Было видение одному старцу адского пламени, той непрестанно текущей реки. Видел он стоящего близ неё ангела, который, заметив, как один из грешников улыбнулся, спросил его о причине. «Вот уже сто лет, – ответил он, – как я нахожусь в этих страшных муках, утратив всякую надежду на помилование, но сегодня, наконец, родился человек, который будет меня поминать и я спасусь».

Однажды послали меня по вокзалам собирать милостыню на монастырь. «Это дело по нём, пусть юродствует!» – посмеялись мне вслед.

Взял я в руки палку, котомку и пошёл. Как я уже сказал, прошло немало лет и многих из пришедших гораздо позже меня уже рукоположили, а я всё был в прежнем чине, простой монах. И не то чтобы особо кручинился об этом, но время от времени думал.

Сижу я раз на вокзале с монастырской кружкой, подошёл ко мне трёхлетний мальчик, встал напротив и смотрит в глаза. Знаете, как детки иногда? Глазки кругленькие такие, ясные! Дай, думаю, спрошу его?

–      Скажи-ка, голубчик, буду ли я иеродиаконом?

–      Будешь.

Да так отчётливо произнёс. Ну, думаю, ласковая душа.

–      А иеромонахом?

–      Будешь.

–      А архимандритом?

–      Будешь.

Ну, думаю, заладил. Выучил одно слово. И то сказать, ему по младенчеству ничего не жаль. И спрашиваю:

–      А митрополитом?

–      Не будешь.

–      Это почему же? – оторопел я.

–      Так Богу надо.

Пока я лазил за просфоркой, он исчез.

Немного погодя послали меня к митрополиту Иоаникию в Петербург. Пошёл я к отцу Варнаве за благословением, а тот говорит:

–      Приедешь, вещи не вынимай, обратно ехать придётся.

Так и вышло. По возвращении в Лавру мы с тремя братьями занимались у архимандрита Николая науками, сдавали, как теперь говорят безбожники, экзамен на ликбез. А незадолго до рукоположения получил я письмо от своего духовника, отца Андрея Щеглова, в схиме Авраамия.

«Дружочек мой, – писал батюшка, – думал я, не придётся тебе быть в сане, а выходит иначе. Сама Царица Небесная возводит тебя на первую ступень – иеродиаконство, а получив его, готовься ко второй – иеромонашеству».

Удивительно было для меня это письмо. Среди начальства и речи не заходило об этом. Только после этого стали напоминать об этом наместнику люди совершенно посторонние.

Жила близ Лавры благочестивая полковница, Екатерина Андреевна. Рассказывали мне после очевидцы, пришла она как-то к наместнику и говорит:

–      Что это вы всё Зосиму обходите? Посвящаете мальчишек, а его что?

Эконом ей и отвечает: он-де взял на себя святость, а в Лавре таких святых не любят. Жил бы как люди, давно иеромонахом был.

–      Ах вы, псы! – вскричала она. – Для чего же вы в монастыре живёте, если не любите святости? Образ монашеский потеряли, жён заводите, развратничаете?

А тут ещё приехала старица из Шамордина, духовная дочь отца Амвросия. В руках у неё была палка и она грозила ею: «Ах вы убийцы! Зосиму до смети почти довели! Посвятите его хоть теперь, пока не отошёл ко Господу. Он же совершенно больной!».

Вскоре и рукоположили меня в диаконы, а затем – иеромонахи. Рукополагал преосвященный Трифон (Туркестанов).

Дали мне послушание духовника. И с той поры, как сподобил Господь узнать чужое горе, я совсем забыл про своё. Бойтесь, дорогие мои, осуждать старцев. Помните, как батюшка Серафим Саровский говаривал: «Кто против нас с Владычицей пойдёт, тому не будет покоя не в этом веке не в будущем». Поэтому, возвращаясь назад, расскажу вам один случай, проишедший вскоре после облачения меня в мантию.

В тот день постригли нас десятерых и по обычаю несколько суток прожили мы в храме, а когда вышли, я предложил сходить на поклонение к «Черниговской» и к старцу Варнаве для благословения. Пятеро согласились, остальные остались, причём один из них сказал с презрительной усмешкой:

«Чего я забыл у этого лживого пророка Варнавки?». Посмотрел я на него и восскорбел духом.

Пришли мы к старцу, народу, как всегда, много. Не ведаем, как попасть. Да заступилась Царица Небесная. Вышел старец на крылечко, кличет:

– Пожалуйте, отцы святые. Отец Григорий поставь самоварчик, напои великих старцев. А ты, Зосима, куда ни садись, всё равно духовником всей братии будешь. Всех переживёшь, и придёт время, в Лавре один останешься. А из вас, отцы, трое кресты золотые носить будут, а двое протодиаконами станут.

Так впоследствии и получилось, как батюшка сказал. Великий был старец. А вот что сталось с тем злополучным монахом.

За ослушание сослали его в Николаевскую пустынь. Пути монашеского он совершенно не понимал. Враг захватил его душу и довёл до отчаяния. Оставленный в мрачной полуразрушенной келье Николаевской пустыни, он совсем обезумел, поднял с пола нож для чистки картофеля и перерезал себе горло. Умирал, как рассказывали, страшно, хрипел и всё обвинял других в своей смерти. Больно было слышать об этом. После долгих молитв за несчастного, однажды увидел я его во сне. Он шёл, отворачивая лицо, в рваной грязной одежде. Вокруг него прыгали бесы с дрекольями и пиками. «Где твоя мантия?» – спросил я его. «Нет у меня ее. Дай мне свою». Я снял мантию и накинул на него. С тех пор он мне не снился ни разу.

А был ещё при мне в Лавре некий отец Феоктист. Как другие некоторые накопил и он несколько тысяч. Однако помог Господь уговорить его раздать всё нищим, так что ничего в келье его не осталось, кроме двадцати рублей, о которых я узнал от покойника во сне. Кающаяся душа благая и говорить о ней приятно. Но для душевной пользы расскажу вам ещё один случай, не называя имени.

Не раз говорил я одному брату: «Покайся, ведь скоро сойдёшь с ума со своим богатством. Куда пойдут твои тысячи и на что годны? Давай почитаем акафист». А он: «Что я, баба деревенская – акафисты читать?». И сошел с ума. После смерти он явился мне во сне и душил, показывая, как томят его душу нераскаянные грехи.

А теперь расскажу я вам случай хождения по воде.

Послал раз наместник меня к отцу Агафону. Шёл я ближними путями через пруд. Вода уже пошла, но на краях был ещё снег и лёд. Я подумал: и дальше так же. Перекрестился, иду, палкой путь впереди пробую, вдруг чую, палка провалилась, тогда я помолился и за послушание пошёл по воде. Увидал меня с берега скитский иеродиакон и кричит:

–      Отец Зосима, ты никак чудеса стал творить!

–      Прости, – говорю, – отец диакон, думал тут лёд, а тут вода, я и пошёл за послушание, к тому же со мной икона преподобных Зосимы и Савватия и Богородичная просфора.

Никому я об этом не рассказывал, впервые говорю. И кто может этому поверить? Но по священству говорю истину, сухой вышел из воды, даже сапоги не намочил.

После наместника, отца Павла, доброго и отзывчивого, водворился отец Товия. При нём духовная жизнь Лавры пришла в большой упадок. Когда я стал править чреды, отнял он у меня кружку, пятнадцать лет пришлось мне служить бесплатно. И за всё я благодарил Бога. Известно, дьяволу такое дело не по нутру. И вот однажды приятель Товии Анфим попросил помочь переставить ему гардероб. Только я взялся, он вдруг повалил его на меня, и я оказался под ним на полу. Анфим насел сверху и стал давить. Давит и хохочет. Хорошо вошёл в ту минуту приезжий посетитель и помог выбраться. Анфим вскоре умер, и я прилежно молился о нём. Однажды он подошёл ко мне во сне и поцеловал руку.

Нападали много раз на меня и потом, так что раз пришёл я к старцу Варнаве и говорю:

–      Благослови, батюшка, перейти в другой монастырь.

–      Нет, – отвечает, – тебе на то моего благословения. Терпи и спасёшься. И запомни: выпрошено – выброшено.

А вскоре сняли отца Товию с послушания. От стыда он сделал вид, что ушел по болезни за штат. Но его так не любили в Лавре, что пришлось ему уехать. Случай этот научил его смирению. Дважды просил он у меня со слезами прощения. Вскоре принял он схиму и умер.

После него стал наместником отец Кронид и поставил меня духовником всей братии. При нём я получил крест и набедренник. Было время, запрещали мне принимать посетителей, но я не мог отказать страждущим и пойти против любви. К тому же явилась ко мне во сне Царица Небесная и велела принимать народ. Себя же я всецело предал Господу. Иногда ведь человек сам не понимает, что скажет ибо глаголет его устами Господь. И надо молиться так: «Господи, Сам во мне живи, Сам говори, Сам действуй». И когда Господь глаголет чрез уста человеческие, все слова его действенны, всё сказанное исполняется, и дивится сему говорящий. Только надо иметь твёрдую веру и отдать сердце Господу. И мудрствовать в таких случаях нельзя, а жить надо так, чтобы Господу был доступ. Не стремитесь к богатству. Отдай душу в ад, будешь богат. Живите честно и помните, нет у нас здесь постоянного града, но взыскуем грядущего. Ходите всегда пред лицем Господа и помните, каждый наш добрый поступок записан Ангелом, а грехи пишет тёмная сила. Ничего нельзя сделать тайного, чтобы потом не открылось. Кайтесь, пока не поздно, смиряйтесь и спасайте душу. Почаще читайте Евангелие. Старайтесь проникнуться им. Стремитесь, чтоб Дух Божий обитал в вас, чтобы нам быть учениками Христовыми. Надо любить людей делом, а не словами. Проявлять о всех заботу, прощать. Смотрите, не творите милостыни напоказ, как фарисеи. Пропал для вечности тот день, в который не сотворили милостыни. Милостыня помогает нам получить благодать Святого Духа. Она может из ада вызволить грешника. Смотрите на каждый свой день, как на последний. Наше сердце хуже, чем в муках всех видов земных страданий, будет болеть об утраченном благе навеки, попав в ад. Будьте же добры и осторожны. Не унывайте, терпеливо несите свой крест, возложив печаль на Господа. Энергичнее понуждайте себя ко всему доброму, идите по узкой стезе добродетелей, которая приведёт вас в Царство Небесное. Помните, Бог дал нам свободу и насильно не берёт никого. Надо проявлять усилие воли, чтобы получить в сердце благодать Святого Духа. Если бы Господь не дал нам свободы, Он уничтожил бы этим путь веры и привёл бы к Себе путём принудительного знания. Не говорите, как некоторые невежды: «Докажите нам существование Бога и тогда мы поверим...». Тогда не будет веры, если доказать, а будет принудительное знание и не будет дороги ко спасению. Когда же в сердце свободно совершён акт веры, тогда Господь даёт также и доказательства истинности веры, которые несравнимо выше всех научных доказательств. Всегда помните, нужно проявить в жизни свободное усилие для приобретения добродетелей и для общения с Богом в молитве. Насильно Господь к себе никого не возьмёт. Берегите жемчужину веры, она есть путь к вечному блаженству. И вашему, и близких вам людей.

Был у меня в Лавре друг, отец Ириней, архимандрит, человек высокой духовной жизни. Приходит он однажды ко мне и говорит:

–      Исповедаться пришёл и проститься, хочу завтра после ранней обедни умереть.

Я возражаю:

–      Что ты, отец Ириней! Ты ещё не стар, здоров, откуда такие мысли?

–      Я верно говорю. Выручай, во втором пришествии будешь мне защитником.

–      А может, поживёшь?

–      Нет, ты будешь за меня всем отцом и наставником. Такова воля Царицы Небесной.

Исповедал я его и мы простились. Поутру, проходя мимо его кельи, говорю послушнику:

–      Передай поклон другу моему Иринею.

А он мне на это:

–      Твой друг на столе лежит. Причастился за ранней, пришёл, я пока самовар ставил, а он уж на кровати затих, руки скрестив.

Если кто верит в Бога, несомненно должен верить и в то, что все обстоятельства нашей жизни совершаются по Его воле или попущению. Мы должны быть бодры. И очень оскорбляем Господа, когда от печали и горести впадаем в уныние, ропот и отчаяние. Душа унылая вся горит в огне, хуже геенского, нет в ней иного чувства, кроме одного – всё убивающего, всё сжигающего. Величайший подвиг – терпеть без ропота до конца дней своих всё, что пошлёт Господь. Никогда не должно приписывать себе тяжких случаев, бывших с нами или близкими. Не от нас это, а ниспосылается, как крест, и нести его надо благодушно, воодушевляясь светлой надеждой и твёрдой верой. В вечной жизни скорбь, перенесённая с благодарением, даст и тебе, и твоим близким такую радость и такую близость к совершенной Любви и Истине, которую вообразить не можем. Если несём скорбь с терпением, свидетельствуем верность Христу, показываем свою любовь. Всё земное благополучие непродолжительно и оканчивается смертью. Будем всегда стремиться к вечному и помнить о вечной жизни, а также слова Господа: «В чем застану, в том и сужу».

Жил у нас в Лавре блаженный Николай. Был когда-то военным. Но по болезни сорок лет не вставал с постели. Лежал сначала на частной квартире, затем поместили его в монастырскую богадельню. Родные его примерли, ухаживать за ним было некому. Но он всё благодушно терпел и молился. За его терпение и смирение даровал ему Господь прозорливость.

Часто посещал я его, и он меня любил. Ещё в 1907 году говорил он, что царя не будет, Лавру закроют, монахов разгонят и будут все жить по частным квартирам. А мне даже сказал:

– Дадут тебе в Москве разорённое подворье, у чад своих жить будешь, и сделают тебя архимандритом. Готовься вон из Лавры.

Никто ему тогда не верил, а теперь, поди, многие затылки чешут. Однажды на моих глазах исцелил он мою престарелую сестрицу Машеньку. Благословил помазать из лампадки её ослепшие глаза – и ещё лет десять жила она зрячей.

Однажды, помню, зашёл к Николаю человек. Блаженный выхватил из его рук палку и говорит:

–      Не твоя, не отдам. Твоя за выгоном валяется.

Оказалось, что тот, выйдя с выгона, увидал пьяного и рядом с ним новую палку, взял он её, а свою за выгон бросил.

Много лет подряд блаженного причащали ангелы, приходя под видом игумена и монахов. Приходили ночью. Блаженный не знал, что это сила небесная, принимал за монахов и радовался и был очень благодарен за такое отношение к себе игумена. Я же узнал об этом от него, когда братия сообщила, что в богадельне лежит болящий Николай, и что вот уж тридцать лет его никто не причащал. Пошёл я, исповедал его, причастил. Он и рассказал всё. С тех пор стал я к нему ходить.

Много, помнится, просил я Господа, чтобы он вошёл в меня, чтобы ничего не смел я говорить против Его воли. И благоговейно-страшно иногда бывает ощущать в себе силу и глас Божий. Знаю, что иногда больно делаю людям этим словом, но иначе не могу. Своего я теперь никогда не говорю ничего, и сбывается всегда слово Господне, потому как оно есть Истина и Жизнь.

Не раз, помнится, предупреждал я наместника, отца Кронида:

–      Явился мне преподобный Сергий и сказал: «Разгонят вас по частным квартирам. Буду я жить у духовной дочери на Пречистенке, а ты в десяти верстах от Хотькова».

Однако все продолжали жить по-прежнему.

Незадолго до революции, в один из больших праздников, в Успенском соборе из Царских врат вышла Царица Небесная в сопровождении четырёх великомучениц, грустно глянула на нас, лаврских монахов, и сказала: «Здесь иноков нет, кроме, разве, трёх-четырёх». И пропала. Не все это видели, только некоторые, и я, грешный, сподобился.

Монашеская одежда ещё не делает человека монахом. Вступившему на этот путь надо по возможности подражать жизни ангельской. Жить в непрестанной молитве, в любви ко всем людям, исполнять все добродетели, пребывать в смирении, считать себя за ничто, никого не осуждать и всеми силами, с помощью Божией, стараться о спасении ближних. Непрестанно надо напоминать людям о вечности, не проходить равнодушно мимо гибнущих от неверия. Как пройти мимо реки, в которой неразумные дети тонут. Разве не вытащим мы их тотчас. Как же пройти мимо безбожников, грешников, еретиков, которые тонут в реке заблуждений, тонут на всю вечность, и дно адово поглощает их навсегда. Жаль их, не понимают, что верующие видят Бога куда ярче, чем они – солнце и небо.

Цель христианской жизни, как сказал преподобный Серафим Саровский, в стяжании Духа Святого. И когда просветится Им низменная природа человеческая, тогда служат ближнему в подвиге чистой любви, примерами высочайшей мудрости и красоты. Как приобрести это сокровище, учат нас святые своею жизнью и боговдохновенными писаниями. Не забывайте об этом. Иначе не миновать беды, как не миновали её мы, лаврские монахи и весь народ русский.

Многие со слезами покидали монастырь, не хотелось уходить и мне. И если бы не преподобный, там бы и принял мученическую кончину. Всех уже выселили, один я остался. Пришли раз из администрации в бушлатах, кожанках, с наганами.

–      Ты что, старик, приказ не слышал? – закричали они. – Или тебя за шкирку выкинуть?

Я провёл крестом между ними и собой невидимую черту и сказал:

– Кто переступит эту черту, падёт мёртвым.

Подействовало.

–      А он ещё и сумасшедший. Слышь, старик, последнее предупреждение. К утру чтобы и духу твоего тут не было! – сказал один из них, и они ушли.

Ещё прежде подходил ко мне отец-настоятель, скорбный, прежней важности ни на грош.

–      Куда, – спрашивает, – мне податься, ума не приложу?

–      Ступай, – говорю, – куда меня преподобный благословил, там тебе хорошо будет, а я пойду, куда глаза глядят.

А мне ещё прежде явился преподобный во сне, не во сне и сказал: «Дух мой уйдёт, а мощи на поругание останутся. Уходи и ты». И назначил место пребывания.

Но по любви уступил я его настоятелю, а сам, прибыв в Москву, к Сухаревой башне пошёл, недалеко от неё часовенка была. Прислуживающий в ней монах спросил:

–      Откуда, старче Божий?

–      Из разрушенной пустыньки, – говорю.

–      Оставайся у нас ночевать.

–      Нет, – говорю, – боюсь, вас заарестуют.

И в ту ночь арестовали их всех.

Пробрался я на Сербское подворье, а потом тут, на Тверской оказался, да ещё с Саввинским подворьем во дворе. И служить иногда позволяли.

Простому человеку, подчас, легче спастись. Но знание основ веры всё же необходимо. Припоминается мне один трогательный случай.

Было это в нашей глухой русской деревушке. Разумеется, в прошедшие времена, ибо ныне все деревни шумные, а глухих вовсе нет. А прежде были и немало.

Жил в такой деревушке крестьянин-сирота, совершенно неграмотный, но весьма трудолюбивый. С детства навык он внимать своей совести и никогда не оскорблял её ослушанием. Если хоть раз человек ослушается совести, то и вовсе перестаёт слышать её.

Простец был постник, довольствовался малым, всегда был бодр и жизнерадостен, никого не судил, считал себя ниже всех и ко всем в батраки нанимался. Жалели и его.

Однажды услышал он от какого-то странника, что для того, чтобы спастись, надо взять крест свой и идти за Христом. Убогий ни разу не был в церкви: всё в работниках да в лугах с чужой скотиной. Крестили его в детстве, никто его не наставлял, и слова – взять крест и идти за Христом, понял буквально.

Заказал огромный деревянный крест, оставил, какое было, имущество, работу бросил, взвалил на спину крест и пошёл, куда глаза глядят. Никто его не останавливает, не спрашивает, все думают, на кладбище несёт. И так от села к селу.

Однажды наткнулся он в лесу на мужской монастырь, постучал в ворота. Отворил привратник:

–      Стой, куда с крестом лезешь?

–      Не подскажешь ли, как пройти мне ко Христу, из сил выбился крест свой нести.

Удивлённый монах побежал к игумену, тот велел привести простеца.

–      Да нейдёт, крест свой оставить не хочет, а с крестом в дверь кельи, говорит, не пройду – больно велик.

Вышел игумен, поговорил с простецом и узрел человека Божия.

–      Мы тоже идем ко Христу, можем и тебе помочь, – сказал ему игумен.

–      А где же ваши кресты?

–      Они в нас, мы несём их внутри себя.

–      Это как?

–      Оставайся – узнаешь. И вот тебе первый урок-послушание – уборка церкви. Туда снеси и крест свой.

Впервые с трепетом вошёл простец в церковь и стал убираться. Убирался, убирался, присел передохнуть, глянул вверх и обмер: над алтарём был сделан большой крест с изображением страдающего Христа. Ничего подобного он никогда не видел. Пригляделся, видит: в руки и ноги вбиты гвозди и сочится кровь, и на боку кровавая рана. Голова тоже окровавлена, лицо опухло и избито.

–      Кто Ты, Человек? Видно и Ты нёс свой крест, да так и помер на нём. Как же Ты на нём всё висишь?

Сердце его обливалось кровью, он почувствовал жалость к Страдальцу.

–      Жизнь бы, – говорит, – я отдал, чтоб помочь Тебе. Как же Ты без еды? Сойди с креста, я Тебя покормлю.

И на коленях всё молил:

–      Научи, как и куда надо нести мне крест свой? Или может тоже распяться на нём, как Ты?

И так несколько дней и ночей припадал со слезами.

И сошёл Господь со креста и учил простеца, как надо нести крест свой, чтобы войти в Царство Небесное. И открыл Господь тайну Триединого Бога, тайну любви Святой Троицы: Отца и Сына и Святого Духа.

–      Я Сын Отца Небесного, и крестом своим искупил род человеческий. Без креста никто не войдёт в Царство Небесное, не получит в сердце благодать Святого Духа. Только надо соединить крест свой с крестом Голгофским, обвить его ризами – делами милосердия.

Всему внял простец и принял в сердце Духа Святого.

И открыл ему Господь, что через несколько дней отойдёт он в Царство Небесное. И стал с радостью готовиться простак к смерти. И открыл он игумену час кончины своей. Прослезился игумен и просил замолвить и за него словечко. От всего сердца стал просить простец Господа:

–      Возьми и его, Господи, в Царство Небесное.

–      Он ещё не готов, – был ответ.

–      Тогда возьми его за ту милость, что оказал мне, за двойную порцию хлеба, половину которой я принёс Тебе, помнишь? Сотвори ему милость ради его милости. Не лиши и его Твоей милости и радости.

И внял Господь мольбам простеца, и открыл ему час смерти игумена, и поведал простак игумену час кончины его, и стал тот готовиться к переходу в вечность. В назначенный день и час отошёл простак ко Господу, а спустя две недели и игумен.

«Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят».

Без благословения Царицы Небесной ничего не начинайте. А закончив дело, благодарите Её. Возжигайте почаще лампады пред Её иконами и, если можно, заведите неугасимую лампаду. Если кто заболеет, пусть помажет себя или других маслицем, горевшим пред чудотворной иконой Божией Матери. Это будет во исцеление души и тела болящего. И когда молитесь, говорите с Царицей Небесной, как с живым человеком. Вы даже и не представляете, как она близка к нам.

Всю свою жизнь я провёл под её покровом. И покров Её, как читаем в акафисте, ширше облака, объемлет всех чад Её, всякого, кто Её почитает. Ежедневно по числу часов во дне читайте «Богородице Лево, радуйся», испрашивая при том благословение. Таким образом, вы стяжаете привычку благую и никогда не лишитесь Её благодатной помощи. Испрашивайте благословения не только себе, но и на своих близких. Радостно мне, когда кто-либо из вас исполняет Богородичное правило, завещанное Владычицей преподобному Серафиму. Такой находится под особым Её покровом. Правило это заключается в ежедневном внимательном прочтении 150 раз этого Архангельского обрадования, то есть «Богородице Дево, радуйся». Когда-то это исполняли все христиане. В келье преподобного Серафима была обнаружена книга с описанием множества чудес по молитве к Богоматери и в частности от чтения этого правила.

После каждого десятка молитесь и своими словами. Надо и к этому приучаться. Много у нас разных нужд, вознесём их к Божией Матери.

И Псалтырь, как заповедано правилом, читать должно. А когда неможется, просите кого-нибудь, если есть возможность, вам почитать, как я прошу Катю.

Почаще обращайтесь к преподобному Сергию Радонежскому. Свидетельствую своей совестью: преподобный с воздетыми руками стоит у Престола Господня и молится за нас. Если бы вы знали силу его молитв и любви к нам, то каждый час обращались бы к нему, прося помощи, заступничества и благословения для всех, о ком болит ваше сердце – и за живых, и отшедших. Любящее сердце не болеть не может. В моей епитрахили зашита частица мощей преподобного. Много чудес видел я, неся послушание у его раки. Видел, как отец Иоанн Кронштадтский подошёл к ней и сказал: «Преподобне отче Сергие, друг мой, хочу тебе подражать, по твоим стопам идти». И мы знаем, что внял его прошению преподобный Сергий. Стал и отец Иоанн печальником и молитвенником о земле русской.

Не забывайте, дорогие мои, никогда подвигов преподобного Сергия и преподобного Серафима Саровского, подражавшего ему. Оба особенно связаны с милостью Царицы Небесной. Владычица наяву являлась им, укрепляла, исцеляла. Не будем забывать о Её любви к ним, ибо Сама сказала: «Этот от рода нашего». Как можно чаще будем прибегать к их заступничеству, помнить их жития. Заучивать на память их наставления и Матерь Божия не оставит нас и наших близких за молитвы избранников своих.

Святые не на словах, а на деле любили Бога и в Боге – всех людей. Весь мир лежит во зле, но сам по себе – не зло. Не может быть злом творение Божие. И лишь человек, по причине падения, всё обращает себе во зло. И миром правят страсти. И часто люди любят их больше Бога. И тем нарушают внутренний закон и слово Господа. Мы должны стяжевать любовь – и делами любви облегчать жизнь наших близких, особенно страждущих.

Приближаясь к небу непрестанным покаянием, будем приближать и других к Богу. Бог есть любовь. Некоторые люди называют любовью совсем противоположные чувства: страсть, эгоистическую привязанность. Учитесь, дорогие мои, настоящей любви у преподобных Сергия и Серафима, подражайте их смирению.

Рассказываю и велю записывать Екатеринушку о себе, недостойном, лишь по велению Царицы Небесной. Не ради меня были явлены эти милости. И вы расскажите другим, которых не увижу телесными очами, и кто помянет меня, грешного, того и я помяну и увидимся мы в жизни вечной, ибо для молитвы нет преград и расстояний.

«Незадолго до кончины, батюшка ездил в Саров. Обитель уже была разорена и закрыта, мощи преподобного Серафима увезены в неизвестном направлении богоборцами. Память о дивном старце пытались вытравить из сознания народного. Но тропинка к источнику ни летом не зарастала, ни зимой не покрывалась снегом. Помнится, рассказывал батюшка, что всё не решался войти в холодную воду. Наконец вздохнул и сказал:

– Отче Серафиме, ты ведаешь, какой я больной, слабый, старый, не снесу холода, заболею и домой не попаду, помоги, согрей воду.

И когда вошёл в источник, вода стала почти горячей. С великим благодарением вспоминал всегда об этом батюшка.

А потом уж никуда больше не ездил. И не только по болезни. Кругом шли повальные аресты, расстрелы, ссылки. Люди боялись друг друга из-за возможности доноса. Нести горе в себе было очень трудно, а поделиться было почти не с кем. Вот и шли к батюшке, зная, что он лаврский монах.

Когда батюшка совсем ослаб и не мог себя обслуживать, ему стала помогать Грушатка, как он её звал. Образования у неё не было, опыта духовного тоже, зато – строгий монашеский дух.

Как-то пришла я к батюшке, он и говорит:

–      Вот, наконец, и человек пришёл.

Грушатку задело.

–      А мы, разве, не люди, батюшка? – сказала она. – Человек! Ну, так я вам расскажу про неё, что она за человек.

И стала рассказывать, как на праздник в Даниловом монастыре, я будто бы причастилась за обедней три раза во всех трёх приделах.

–      Зачем ты сочиняешь небылицы? – удивилась я и посмотрела на батюшку в надежде, что он сделает Грушатке замечание.

Но батюшка промолчал. Грушатка ушла на кухню.

–      Ну, какая, скажи, ты мне духовная дочь, – обратился ко мне с укором батюшка. – Такой напраслины перенести не смогла, стала оправдываться. Придёт Грушатка, кланяйся ей в ноги и проси прощения.

Иногда батюшка по ночам наливал из водопровода в пустые бутылки воды и потихоньку, чтоб никто не видел и не слышал, мыл пол в келье после ухода посетителей. Поутру Грушатка набрасывалась на него:

–      Опять всю ночь пол мыл? Неймётся тебе! Ведь больной! Да я в четверть часа лучше бы вымыла!

–      Ты бы так не вымыла, Грушатка, – возразил батюшка. – Я, когда мою и счищаю грязь, прошу Господа, чтобы и посетившие меня так же очищали грязь греховную, чтоб убелил Христос их души, чтоб осветил ярче солнца добродетелями. Как мне не легко мыть, так и они пусть не боятся трудностей на пути покаяния. Коль мне иногда и такая молитва нужна, что ты на меня нападаешь? Я и о своих грехах плачу, готовясь к переходу в вечность.

Имел батюшка и дар прозорливости, и я сама неоднократно была свидетельницей этого дара. Однажды, когда мы с другими его посетителями пили чай, а ложек чайных у старца, как всегда, недоставало, я решила про себя, что в следующий раз привезу несколько серебряных ложек, доставшихся по наследству от отца. Только я подумала об этом, батюшка глянул на меня и говорит:

–      Несколько? Да я ни одной серебряной ложки не возьму, монаху не нужны серебряные ложки.

А ещё рассказывал мне один старенький священник, пришедший к батюшке на исповедь. Стыдно ему было открыть то, что мучило. А батюшка и говорит:

–      Дай-ка я сначала сам тебе исповедуюсь.

Назвал все его грехи и говорит:

–      Видишь сколько у меня грехов? Теперь ты давай исповедуйся, и я тебе тоже отпущу, как ты мне.

Народ тянулся к батюшке. Порой достаточно было несколько минут поговорить с ним – и скорби как не бывало. Всяк уходил от батюшки с Пасхой в душе.

Однажды пришла к нему старушка с внучкой, а батюшка и говорит девушке:

–      Поди, помой лестницу. Правда, она почти чистая, но это ничего, ты мой и на каждой ступеньке грехи свои вспоминай и кайся, а когда станешь вытирать, вспоминай хождение души по мытарствам, потом я тебя исповедую, а завтра непременно причастись. Не беда, что не говела, за послушание можно.

Когда она вышла, старушка спрашивает:

–      К чему же такая спешка? И в другой раз причаститься можно. К тому же, скоро пост.

–      Пусть делает, как сказал, а завтра после ранней обедни и поговорим.

На другой день, как рассказывала старушка, внучка причастилась. Пока старушка ставила самовар, девушка присела на стул и уснула навеки. Ошеломлённая её кончиной старушка прибежала к батюшке.

–      Не плачь, – сказал он, – я знал, что Господь возьмёт её, потому и благословил спешно причаститься.

И долго ещё утешал поражённую нежданным событием женщину.

А раз, когда служил в церкви, пришла на службу не знавшая его дама и, увидев старенького и худенького, подумала:

–      Ну где ему привлечь народ! Этот и остатки разгонит.

Вместо того, чтобы войти в алтарь, батюшка пробрался сквозь толпу и, подойдя к ней, сказал:

–      Не бойся, Оленька, не разгоню никого.

Поражённая женщина упала ему в ноги, прося прощения, а потом всегда ходила к нему за советом.

А ещё, помню, одна монахиня, из тайных конечно, сидя с батюшкой за столом, подумала, как потом рассказывала: «Была бы я учёная, больше Богу угодила, чем такая малограмотная». Батюшка взглянул на неё, улыбнулся и сказал: «Богу не учёные нужны. Ему любовь нужна».

Одна женщина, помнится, всё плакала, что негде ей отдохнуть, всё работа, работа, а как отпуск, поехать некуда. «Не горюй, – ответил ей батюшка, – каждый кустик ночевать пустит». И что же? Малознакомые люди пригласили её к себе в деревню отдохнуть.

А еще сидели мы за столом, беседовали, батюшка вдруг встал и говорит:

–      Ай да Пелагея, как кается, как просит меня отпустить ей грехи, как плачет. Погодите, деточки, оставьте трапезу, помолитесь со мной.

Подошёл к иконам, помолился и прочёл разрешительную молитву.

–      Где же она, батюшка? – спросила я.

–      На севере. Запомните день и час. Приедет – спросим.

И впрямь через полгода приехала Пелагея и рассказала, как горько плакала в тот час, прося старца разрешить грехи.

Помню, часто посещала его одна старушка. Раз пришла вся в слезах и говорит:

–      Измучилась я, батюшка, с Павлушей, не знаю, что и делать. Опустился на нет, в грехи тяжкие впадает. В церковь не ходит, Бога не чтит, никаких таинств не признаёт, родителей в грош не ставит, обижает, пьёт, курит, кутит с разными женщинами, над моими уговорами насмехается. Уж ночей не сплю, глаз не осушаю – гибнет сын. Что его ждёт в вечности – страшно подумать. Верь-не верь – а отчёт дать придётся. По матерному ругаться стал, а чёрное слово употребляет постоянно. Покойный батюшка отец Аристоклий говорил, нет худшего оскорбления для Господа и Царицы Небесной, если кто ругается этим словом.

Батюшка утешал её, давал советы, но Павел продолжал своё. Однажды мать насильно привела его к батюшке, но он только нагрубил ему, и всё осталось по-прежнему.

Батюшка прилежно молился о нём. Однажды встретился нам Павел на улице, батюшка заговорил с ним, тот грубо оборвал, сунув ему рубль:

– На, заткни свой целовальник и больше не приставай?

Батюшка принял рубль как сокровище и тотчас раздал нищим. Попросил их помолиться и сам часто говорил вслух: «Господи, Царица Небесная, откройте, что надо сделать, чтоб не погибла душа Павла?».

И открыл ему Господь, что покается Павел, если назначить ему день смерти. Жаль было батюшке мать, молил он Господа как-нибудь иначе исправить Павла, но ответ был тот же.

И когда старушка опять пришла с обычными жалобами, батюшка ей сказал: «Если хочешь спасения сыну, согласись на то, что я назначу ему день смерти – ровно через год. Тогда и опомнится: покается, причастится и умрёт христианином. Иного пути нет».

Долго не соглашалась старушка, но время шло, Павел становился всё хуже, и мать согласилась. Сказала сыну. Тот, конечно, внимания не обратил. Но подошёл срок, заболел он сыпным тифом, одумался, позвал священника, исповедался, причастился и, простившись со всеми, умиротворённый отошёл в вечность. Когда старушка пришла к нам, батюшка уже служил по нему панихиду.

Когда батюшка слёг и надежды на выздоровление не осталось, стал он готовиться к исходу. Ему было даже возвещено, что на днях он умрёт.

Прочёл он себе отходную. Еле слышно пропел пасхальный канон и вдруг говорит:

–      Катя, чует моё сердце, зачем-то понадобился я другу моему, владыке Трифону. Вызову-ка его к себе, пусть объяснит, в чём дело. Взял чётки и говорит: – Пусть чётки телефоном станут. Друже Трифоне, собрался я помирать, а сердце говорит, что я тебе нужен. Так приди, объясни, в чём дело.

Я усмехнулась:

–      И охота вам, батюшка, юродствовать, чётки телефоном называть, ребёнка из себя разыгрывать? Да коль и позвали бы вы к себе митрополита Трифона, он бы не поехал.

–      Увидим.

Через полчаса и впрямь приехал посланный от митрополита предупредить, что сейчас будет владыка. Трогательное было их свидание.

–      Ты нужен мне, отче, – со слезами на глазах сказал владыка, – да продлит Господь жизнь твою, после меня перейдёшь на тот свет, помолишься за душу мою, когда пойдёт по мытарствам. Встань и исповедуй меня.

–      Не могу, дорогой владыка, даже головы от подушки поднять нету сил.

–      Ну, так встань за послушание.

И тогда с трудом поднялся батюшка и, поддерживаемый митрополитом, подошёл к иконам, облачился, исповедал дорогого гостя и опять слёг. Ему стало совсем худо.

Глубоко тронутый послушанием и любовью старца, владыка прямо от него поехал в церковь Большого Вознесения, где должен был в тот день служить. По окончании службы он обратился к народу:

–      Братья и сестры, прошу вас помолиться за болящего схиархимандрита Захарию. Его тут не все знают, и поэтому я скажу несколько слов о нём. В молодости, живя в Петербурге в сане архимандрита, я был в таком ужасном духовном состоянии, что намеревался уж снять сан и начать другую жизнь. Но тут мне предложили познакомиться с одним послушником из Троице-Сергиевой лавры, что приехал в Петербург по сбору, говоря, что человек он не простой. И вот, после ночи, проведённой в беседе с ним, к утру мысли мои и чувства стали совершенно другими. Благодаря этому старцу вы видите перед собой старого дряхлого митрополита Трифона.

Весь народ пал на колени, и митрополит отслужил молебен о здравии тяжело болящего старца Захарии. Соборный молебен совершил чудо: через некоторое время батюшке стало легче. Когда я рассказала ему о молебне, он улыбнулся и ответил:

–      Уж слыхал, слыхал, чудак этот «огарок» Трифон.

Огарком назвал батюшка митрополита Трифона потому, что знал: земная жизнь его на исходе.

Когда владыка заболел, батюшка прилежно молился о нём, а когда преставился, молитву усилил. Ко гробу владыки послал меня. Гроб был без цветов по желанию усопшего. Множество народа со слезами на глазах окружало останки любимого архипастыря. Похоронили владыку на Немецком (Введенском) кладбище.

–      Друже мой Трифоне хотел, чтоб я пожил после его смерти ещё два года, ну так тому и быть по его святым молитвам, – сказал батюшка.

Прошло два года, и батюшка опять слёг. Он таял на глазах. Становился слабее и слабее. И между тем не переставал принимать и утешать приходящих.

Как-то пришла к нему духовная дочь протоиерея Владимира Богданова, плакала и всё жаловалась:

–      Нет больше у меня духовного отца, осталась я одна, брошенная, никому ненужная...

–      Как это нет, как это нет? – перебил её батюшка. – Да он теперь, по исходе, гораздо более жив, чем когда был на земле! Когда он теперь стоит у престола Божия, всем существом зрит Пресвятую Троицу, Заступницу нашу, общается с ангелами и святыми, как же ты говоришь, что его нет? Как смеешь ты произносить такую ложь? Теперь, когда он зрит души духовных чад своих и знает о них больше, чем прежде, ибо беседует о них с ангелами-хранителями и готов вместе с ними помогать, если только попросят, как ты смеешь утверждать, что его нет? Или ты, может быть, не рождалась от него духовно в жизнь вечную, или имела к нему пристрастие и привычку, подумай хорошенько и скажи...

Но она ничего уже не могла сказать и только плакала...

Здоровье батюшки всё ухудшалось. Лицо стало совсем прозрачным. Но глаза так же светились радостью и любовью ко всем. У батюшки был рак мочевого пузыря, метастазы пошли дальше. И при таких болях батюшка никогда не выказывал своих страданий. Лишь подчас становился бледным, как воск. Трудно ему было. Несколько раз приходили его арестовывать, но, видя в таком безнадежном состоянии, накладывали домашний арест, чтоб старец не мог никого принимать, и уходили.

Скончался батюшка в полном сознании 15 июля по старому стилю 1936 года около десяти часов утра, поручив духовных чад Царице Небесной.

Он просил, чтобы отпели его в Греческой церкви, но хозяева квартиры побоялись туда везти, и повезли отпевать в церковь «Воскресения Словущего», что в Брюсовском переулке. Привезли в схимническом одеянии, гроб поставили впереди, перед Царскими вратами.

К гробу подошёл служащий священник и спросил:

–      Кто посвящал архимандрита в схиму? Может, не нашей церкви иерарх?

Все молчали.

–      Ну, так я его как схимника отпевать не буду, – сказал он.

Посадил старца в гробу, снял с него схимническое одеяние и бросил на подоконник. Когда снимал, руки его дрожали.

По окончании отпевания мы прибыли на Немецкое кладбище, где покоился «друг его», митрополит Трифон. Схимническую одежду, снятую в церкви, благоговейно несла я. Перед спуском в могилу старца вновь облачили. Когда проносили гроб к могиле, нашли на дороге небольшую икону преподобного Серафима Саровского и повесили её старцу на крест. В явлении иконы, как нам показалось, усмативалось присутствие при погребении преподобного, сошедшего с Небес проводить многострадального схиархимандрита Захарию, любившего Царицу Небесную так же, как сам преподобный Серафим».

2007 г.

(литературная запись воспоминаний монахини Валерии Макеевой)

«Я родилась в 1929 году в Новочеркасске. Бабушка по матери была воспитанницей сиротского пансиона благородных девиц в Москве, на Солянке, где у ворот с двух сторон сидят жёлтые каменные львы, а внутри двора – жёлтое старинное здание бывшей, шатрового типа, церкви. Родная бабушка моей бабушки – урождённая Вяземская. Сути генеалогии я не помню, а большое фото выпуска воспитанниц пансиона с фамилией моей бабушки у меня хранится. Супруг бабушки, мой дедушка, армавирский помещик, казачий майор. Мать родилась в 1900 году, она без всяких «восторгов» восприняла революцию, затем адаптировалась, поступила в горный институт и стала первой в нашей стране женщиной-геологом. Брат матери, Георгий Филиппович Голинский, эмигрировал в Мексику. Там у него дочь, много внуков и правнуков. При Сталине он не имел с нами переписки, а при Хрущёве писал нам много лет. Теперь, очевидно, умер. Дедушка мой по отцу грек, сектант-духобор, дворянин, покинувший Грецию ради большей свободы духоборчества. Женат был на кубанской казачке, т. е. матери моего отца. Дед дал моему отцу странное, уникальное, наверное, имя – Зороастр. Отец также был геологом. В 1925 году, перед венчанием с моей матерью, отец окрестился с именем Льва.

Я росла с бабушкой Александрой и няней, тоже Александрой. Бабушка преподавала французский и немецкий языки в Новочеркасском индустриальном институте. Родители всегда были в далёких командировках, и я редко их видела. Бабушка потихоньку воспитала меня в духе православной веры и моральных дворянских традиций. Партийными никто из моих родных никогда не был».

Давайте вспомним, что происходило тогда в стране, чтобы лучше понять, почему мать Валерии приняла революцию без всякого восторга, а бабушкино домашнее воспитание в духе православия нужно было совершать потихоньку. Еще до выпуска официальных декретов об отделении Церкви от государства прошла серия массовых убийств православного священства. Стреляли без суда и следствия. Эта сатанинская ненависть проявила себя уже во дни первой русской революции 1905 года, когда боевые отряды эсеров-большевиков метали бомбы не только в представителей царской власти, но и в крестные ходы, в церкви во время богослужений. Ненависть нагнеталась богоборчески настроенной интеллигенцией с давних времён, а точнее, со дня принятия Россией христианства и определялась организационно вместе с государственным строительством. Божье домостроительство в нашем Отечестве неминуемо сопровождалось внедрением в структуру этого строения «тайны беззакония», о которой упоминал ещё апостол Павел. К моменту свержения Богом установленной законной царской власти в нашем отечестве, «тайна беззакония» набрала такую силу, что смогла легализоваться под видом народной власти во главе с Лениным. 19 января 1918 года Святейший Патриарх Тихон возвысил голос в защиту своего страждущего народа: «Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это – поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенскому в жизни будущей – загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей – земной...». Но «безумцы» не верили ни в геенну огненную, ни во что вообще потустороннее и принимали слова святителя за «звук пустой в лесу глухом». Проклятие потомков их тоже не страшило: они собирались править вечно и во всём мире. 1 мая 1919 года Ленин пишет Дзержинскому: «В соответствии с решением ВЦИК и Сов. Нар. Комисаров необходимо как можно быстрее покончить с попами и религией. Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатать и превращать в склады». Эта директива, кстати, на протяжении всего богоборческого периода выполнялась неукоснительно. Гражданская война, на которую большевики возлагали большие надежды, не переросла в мировую революцию. И тогда вместо провозглашаемых коммунистических идей началось организованное ограбление храмов, с последующим вывозом церковных ценностей за границу, якобы для оказания помощи голодающим. Само явление голода в России после её экономического подъёма, о котором в 1913 году с удивлением писали многие европейские газеты, говорит о многом. Народ не столько был обманут и распропагандирован, сколько подавлен мощью беспощадного красного террора. Гражданская война, народные восстания, уничтожение казачества – свидетельствуют о чести русского народа, о неприятии им идеологии большевицкого режима. В 1921 году Ленин вынужден был пойти на уступки в виде новой экономической политики. Народу позволили продавать и покупать. Военный коммунизм, сопровождавшийся насильственным изъятием последнего куска хлеба, спровоцировал массовый голод Поволжья и других районов России. Одним изъятием церковных ценностей вопрос повсеместного обнищания так же невозможно было решить. НЭП действительно накормил народ. Но даже в этот относительно спокойный период ни на минуту не прекращалась борьба с религией. В 1925 году под руководством Губельмана-Ярославского был создан «Союз воинствующих безбожников». В печати развернулась кощунственная кампания против Христа и Божией Матери. К 1927 году был окончательно свернут НЭП. Затем была проведена насильственная коллективизация, открывшая путь так называемому сталинскому геноциду. И ежели бы не война, прекратившая на время деятельность Союза воинствующих безбожников, то уже тогда с верою было бы покончено. Объявленная в 1937 году безбожная пятилетка обещания свои выполнить не смогла. Помешало прямое вмешательство свыше – война с Гитлеровской Германией. Но не умерла безбожная идея, воплощаемая губельмановским союзом в жизнь. В шестидесятых годах она была поднята на щит, вылившись в очередной виток так называемых хрущёвских, затем брежневских и, наконец, андроповских гонений на Церковь. Плоды его мы пожинаем и поныне. И вот такое тяжёлое для всякого верующего человека время выпало на долю матушки Валерии.

«В 33-м году, – пишет она, – во время голода бабушка, няня и я выжили только благодаря оставшемуся у бабушки золоту, которое она сдавала в торгсин за продукты».

Тогда Валерии было 4 года, и она сочинила своё первое в жизни стихотворение, а поскольку писать не умела, с её слов его записала бабушка. Вот оно.

Баба собирается, спешит в институт,

Ну а мне приходится оставаться тут.

У меня и дома много есть забот,

Очень просит кушать милый серый кот.

Отвернётся няня – покормлю кота,

Ведь сегодня всюду – голод, беднота.

Умирают детки. Горе и печаль.

Маленьких мне деток очень, очень жаль.

Баба снова скоро побежит в торгсин –

Это очень гадкий, жадный магазин.

Там серёжки, кольца, золото берут,

А за это кушать капельку дают:

Сумочку картошки да кулёк пшена

Бабе даст в торгсине жадный сатана.

Очень, очень плохо деткам умирать,

По двору не бегать, в мячик не играть.

Я к кусочку хлеба кашки приложу,

Заверну в газету, ниткой завяжу.

Ведь уйдёт на кухню няня всё равно,

Я же тот кулёчек опущу в окно.

Я с детьми играла в куколки и в мяч,

Не могу я слышать их голодный плач.

Ни про что другое думать не могу.

И хотя немного – детям помогу.

Пусть хотя б кусочек каждый отгрызёт,

Пусть хотя б немножко каждый не умрет.

Няня отвернётся мыть или стирать,

А я снова брошусь кашку опускать,.

Александра Ниловна меня не выдаёт,

Иногда тихонько сама слёзы льёт

В воскресенье баба деток собрала,

По тарелке супу всем им налила.

Дети ели тихо, ложками скребли,

А у бабы сами слёзы потекли.

А вчера картошку утащил сосед,

Ведь теперь на свете совести-то нет.

Баба нам сказала: «Если у меня

Золота не хватит – не прожить и дня».

Мы со всеми вместе ляжем и умрём

И на небо к Богу, к ангелам уйдём.

Говорят, забрали хлеб большевики,

И у всех отняли хлеб большевики..

Умирают детки. Кто же по рукам

Даст плохим, жестоким, злым большевикам?

«Я уже тогда знала твердо от бабушки и её окружения, – продолжает матушка, – что «большевики-разбойники».

Я глубоко приняла к сердцу ужасную политическую ситуацию тех лет, меня всё это очень трогало, волновало, с ранних лет я писала об этом в стихах. Развилась я умственно рано, в 6 лет говорила по-немецки, ещё раньше начала читать.

В начальных классах я отлично училась, старалась молчать, избегать искренних политических высказываний, хотя по природе доверчива.

Помню, как, ещё живя в Новочеркасске, где прошло моё детство до 10-летнего возраста, мы с бабушкой и няней боялись арестов в 37, 38-х годах».

Ужас тех лет восьмилетний ребёнок выразил в своих неумелых, но искренних стихах:

"Во дворе шумят моторы –

Это едет чёрный ворон!

Едет страшный чёрный ворон!

Может, бабу забирать?

Уж полгорода забрали,

Всех в тюрьму пересажали.

Добры люди говорят:

Ни за что они сидят.

Люди бедные дрожат...

Кто же в этом виноват?

Я скажу без лишних слов:

Это Сталин и Ежов.

И ещё скажу три слова:

Долой Сталина, Ежова!»

В 1939 году Валерия вместе с бабушкой, следом за родителями, сумевшими, как геологи, получить квартиру, переезжает в Москву. После Новочеркасска, с обычной для всякой провинции тогдашних лет практикой обязательного коллективного коммунизмостроительства, особенно первое время жизнь в Москве представлялась глотком свежего воздуха. Может быть, поэтому, будучи школьницей (ей шёл двенадцатый год), Валерия подала своё стихотворение на конкурс в Дом детей железнодорожников к юбилею Крылова. Председателем жюри был известный артист Жаров. Стих получил первую премию, но Жаров выразил сомнение: её ли это стихи, не взрослые ли ей их написали. Валерию попросили принести стихи, написанные прежде. И она принесла стихи... о Страшном суде, о жестокости Ивана Грозного и Наполеона Бонапарта и гибели их душ на Страшном суде, а еще поэму... о рыцаре-короле Ричарде Львиное Сердце, о его Крестовых походах, о Гробе Господнем... Жаров, разумеется, был глубоко возмущён религиозной тематикой и, потряхивая в воздухе исписанными детским почерком тетрадными листами, восклицал:

– Что это? Я Вас спрашиваю, что это? И почему непременно – о каком-то там Страшном суде, о каком-то там Гробе Господнем? У нас, извините, сейчас что на дворе? А вокруг что? Где, спрашиваю, пролетарская тематика?

«А затем, – пишет матушка, – посадили меня в пустую комнату и дали задание: сочинить стихотворение о параде физкультурников. Только убедившись, что я успешно справилась с заданием, в моём авторстве больше не сомневались. Мне выдали премию – шубу из искусственного меха. Жаров и члены жюри еще раз покритиковали религиозную направленность моих стихов. Я равнодушно выслушала их, взяла шубу и ушла...».

* * *

Началась война. Валерии шёл 13-й год. Стихи она уже писала и политические. Одно даже анонимно отправила в НКВД. По тем временам, когда по всей стране, особенно начиная с 1937 года, шли повальные аресты, суды над «провокаторами», «заговорщиками, готовившими покушение на Сталина, Горького...», «шпионами всех разведок мира», расстрелы, отправки в лагеря, поступок этот любому взрослому человеку, знавшему также о повсеместном доносительстве, мог показаться крайне безрассудным. Но такое вот горячее сердечко было у юной отроковицы, так близко воспринимала она чужую боль, скорбь, беду... И, не сказав ни слова ни родителям, ни бабушке, написала и отправила по почте вот это:

«Вы, говорят нам, народа опора...

Только поверим мы в это не скоро:

Вы кровожаднее диких зверей,

В клетке сидящих, всех в мире подлей!

В ваших застенках пытают людей

За убежденья, за разность идей.

Совесть же вам не мешает пытать,

Чтоб обвинительный акт подписать.

Вспомните трупы истерзанных тел –

Вас ожидает такой же удел!

Правит Иосиф огромной страной,

Правит «мудрейшей» своей головой...

А города забирают враги...

Вам же лишь шкуры свои дороги!

Старый развратник на троне сидит,

Всею страною как хочет вертит..

Слёзы и горе, и голод в стране...

Он же на третьей женился жене.

И проповедует «гений» слепой

Свой коммунизм – утопический строй!

Ну, посылайте ищеек своих,

Хитрых, ползучих, вонючих и злых...

А проживаю я в городе Эн.

Все, замолкаю – есть уши у стен!»

Но уши оказались не у стен, а у «задушевнейшего человека» – учителя физики в Лосиноостровской школе, где училась Валерия, у Глекина Георгия Васильевича, с которым она и её школьные друзья делились своими стихами. Валерия была арестована.

«Я попала на Центральную Лубянку в одиночку подвального помещения. Коридор был длинный широкий, камеры по обеим сторонам. Следователь мой был Иван Фёдорович Рублев, тел. К-6–39–30. Он покрикивал на меня (правда, не очень грозно), пугал детской колонией, добивался: «Кто научил тебя написать такие стихи? Бабушка? Родители? Кто?» Я уверяла, что сама. Больше всего я, конечно, боялась за бабушку... Вспомнив в камере, что политические всегда объявляли голодовки, я, чисто еще по-детски, без особой цели, объявила голодовку. Но сразу не задумалась, что отвечать о её причине, а об этом спрашивали комиссары из охраны внутренней тюрьмы. Я была внутренне растеряна, не знала, как вести себя дальше. Но поистине Бог помог мне! Однажды тихонько приоткрылась дверь и молодой, лет двадцати конвоир, заглянув в камеру, сказал: «Девочка, просись на приём к нашему Наркому, Всеволоду Николаевичу Меркулову, он пишет драмы, он писатель, проси его, может он тебя отпустит». Я так и сделала. До сих пор не уверена, была ли это доброта и, по тем временам, большая смелость молодого конвоира, или его зачем-то научило начальство.

На приём я была отведена. Меркулов настойчиво требовал, чтобы я пообедала в его кабинете, обещал отпустить домой. Говорил немного: уверял, что я напрасно не люблю нашего «великого вождя И. В. Сталина», что он – очень хороший человек, добрый, заботливый... Я вежливо молчала. Тогда Меркулов напомнил (им и это уже было известно!), что в школе я написала стихотворение о партизанке-антифашистке, и спросил:

–      Ты ведь фашистов не любишь?

–      Конечно, нет, – ответила я.

–      А кого ты больше не любишь – коммунистов или фашистов?

Я сказала, что затрудняюсь ответить. Но он настаивал и просил быть искренней, уверяя, что независимо от моего ответа сегодня же меня отвезут домой к бабушке.

Я, подумав, искренне сказала:

–      Пожалуй, больше не люблю фашистов.

–      Обоснуй своё мнение, почему? – спросил он.

Я сказала, что фашисты сжигают людей в печах, травят газом, убивают и мучают пленных, а коммунисты, вроде бы, все-таки не сжигают и, вроде бы, так много лагерей смерти у них нет. Через стол на меня устремились большие чёрные глаза немолодого уже Меркулова. И как лёгкий ветерок, еле слышно, с его пухлых ярких губ слетело два слова:

–      Ты уверена?

Так тихо, но внятно, почти одними губами это было сказано.

Разорвись бомба – я была бы меньше удивлена. Я, было, открыла рот, пытаясь что-то пролепетать, но он, сдвинув густые чёрные брови, резко приложил палец к губам, и я умолкла. А в голове завертелась буря мыслей...

В кабинет вошли сотрудники. Меркулов кратко сказал мне, что я очень талантлива, и что он тоже писатель, драматург, что он даст мне и бабушке билеты на его драму «Инженер Сергеев», пообещал дать мне много книг, учительницу литературы. Рассказал, что у него есть сын (кажется, сына звали Рем) и что он вместе с сыном воспитывает Юру Айвазова, сына одного из 26-ти бакинских, расстрелянных белыми, комиссаров...

Вскоре меня и в самом деле снабдили книгами – полными собраниями сочинений Короленко, Горького, Маяковского, двумя отрезами шерсти... Бабушке ещё и денег вручили для меня. Опекуном моим стал пожилой сотрудник НКВД, невидный такой, но беззлобный Евгений Максимович (фамилию не называл). Мягко учил меня помалкивать, не наживать себе лишней беды, привёз билеты на драму, привёз учительницу – старую большевичку Памфилову Евдокию Николаевну. Литературный псевдоним Меркулова был «Всеволод Рокк». Драма у него была, оказывается, единственная вообще. Занятия с учительницей не «склеились»: я зачитывалась Короленко, морщилась от босяков Горького «На дне» и буквально шарахалась от Маяковского. Меркулов заказал мне через учительницу написать поэтическую трилогию «Три Иосифа» – о Гарибальди, Броз Тито и Сталине. Я растерялась, «завертелась», оттягивала время, попросила подробные печатные материалы о всех «трёх Иосифах»... Сильно не хотелось писать ни о котором. Ненависть к Сталину была у меня постоянной, слухи об арестах, насильственных займах, тотальном ограблении крестьян в колхозах наполняли всю страну...

Я написала Меркулову три послания в стихах (возможно, они и теперь хранятся в архиве КГБ, потому что в 1972 году один из пожилых сотрудников Московского Управления КГБ однажды сказал мне, что в их ведомстве есть сотрудник, помнивший меня девочкой, а мне было уже 43 года и прошло тогда более 20 лет). После третьего послания (на избрание Меркулова депутатом) ко мне больше не приезжали ни учительница, ни опекун. Отношения с ними порвались. От меня на время отстали».

Послание же Меркулову, после обычных поздравлений и искренних пожеланий, заканчивалось такими словами:

«Так примите на прощанье заключительное слово,

Что от горести глубокой я б хотела Вам сказать:

Помните конец Ягоды, помните конец Ежова.

Не дай Бог конец такой же Вам когда-нибудь принять!».

Слова эти оказались пророческими: в 1953 году Меркулов был расстрелян с группой Берии.

* * *

Взрослея, Валерия уже твёрдо не хотела служить богоборческой советской системе, искала и, наконец, нашла «отдушину»... Приняв благословение и наставление бабушки о том, что во всех своих поступках человек, а особенно дворянин, должен быть твёрд, она направилась в Одессу и поступила в монастырь. Там она, как и другие сёстры, в свободное от послушания время ходила на специально организованные для них архиереем занятия в духовной семинарии, там же получила и младший монашеский чин (иночество) от одесского епископа Сергия Ларина.

Моё поступление в 15-летнем возрасте в Одесский Михайловский женский монастырь имело очень серьёзные основания, – позже напишет матушка. – И я, и мои родные понимали, что мне было бы невыносимо трудно работать или учиться где-либо. В советском гражданском обществе надо было обязательно вступать в комсомол, да и всю жизнь приспосабливаться к навязываемой всему народу обязательной коммунистической идеологии.

Родители мои работали геологами. Довольно часто зимой для бурения вечной мерзлоты к ним в экспедицию присылали рабочих из лагерей. Но не успевали они обучить буровых мастеров, как те отмораживали ноги, потому что были в холодных ботинках, а валенки им носить не разрешалось. Всё это, конечно, строго запрещалось разглашать, но я знала об этом. Знала и о том, сколько невинно осуждённых сидят за якобы «убийство» Горького, Кирова, за выдуманный «шпионаж», «вредительство»...

Поэтому единственно благородной и порядочной областью деятельности, как считали я и мои родные, где можно было трудиться, не поступаясь совестью, было служение Церкви. Я с радостью уехала в монастырь, где уже были послушницы 13, 14, 16 и 17-ти лет. Это были первые послевоенные годы, когда после Победы большевики дали Церкви временную свободу.

Трудясь в монастыре, благодаря учёбе в семинарии, я приобрела знания псаломщицы и уже совершенно самостоятельно могла служить в любом храме на клиросе».

Очевидно, тогда же, в монастыре, постоянно сталкиваясь в семинарии со студентами, будущими священниками, произошло событие, о котором известно из стихотворения, которое матушка назвала: «Ответ на признание в любви. Мне 25 лет». Стихотворение – свидетель духовной твёрдости. Десять лет монашеской жизни дали свои плоды.

«Твое письмо я получила

И очень им огорчена.

Мне больно, что такою силой

Любви душа твоя полна.

Твоя привязанность серьёзна,

Но должен ты меня понять:

Душа в тебе религиозна,

Мне ж невозможно рясу снять.

Ведь если б даже я любила

Тебя в сердечной глубине,

Ты знаешь, как всегда претила

Мысль об отступничестве мне.

Я к людям отношусь прекрасно,

Но к страстным чувствам холодна,

Душе безоблачной и ясной

Любовь такая не дана.

Желаю я тебе, как другу,

Себе на жизненном пути...

Нет, не отступницу – супругу,

Подругу верную найти.

Она любовь свою спокойно

На ложе брака принесёт

И, уважения достойна,

Во всех путях с тобой пройдет..

Ты, если любишь, униженья

Не должен моего желать.

Ужасно было б уваженье

Тебе ко мне же потерять.

А я пойду своей дорогой

Служенья Церкви и добру

И буду в чувствах очень строгой

До той поры, пока умру».

«В 1946 году, правда недолго, я жила в монастырях Молдавии, – пишет матушка. – И мне пришлось узнать о тяжёлой жизни молдавских колхозников, почти нищих, отягощённых тяжёлыми налогами, а также облагаемых насильственно займом денег государству.

В Речульском районе я была свидетельницей похорон крестьянина Симеона по фамилии Давид. Это был вдовец с тремя детьми, полуголодный. Председатель сельсовета, требуя от него подписки на займ, направил на него для устрашения пистолет. Дети отчаянно закричали, а сам Симеон, до предела измученный, мгновенно лишился рассудка. Скинув с себя одежду, он выбил окно вместе с рамой и босиком помчался в поле, по уже выпавшему снегу... Не скоро отыскали крестьяне бедного Симеона. А когда, наконец, нашли, их взорам предстало нерадостное зрелище: Симеон лежал, скорчившись, замерзший. Очевидно, умирая, он царапал мёрзлую землю, которая набилась ему под ногти... Хоронить несчастного собрались многие жители окрестных мест. Вой, плач и причитания потрясали округу. Невероятный гнев и возмущение овладели людьми. Я шла рядом с людьми, плакала и в душе дала себе клятву: посвятить всю свою жизнь борьбе с красными палачами. Но, увы, в то время не было организаций такого рода, а хотелось бы, чтобы были, наподобие таких, какие имелись в войну в разных странах, для борьбы с фашистами».

* * *

В 1949 году матушка Валерия приехала в Москву навестить мать и бабушку, и через несколько дней, в апреле, была арестована. Прямо на улице её затолкнули в машину и увезли в тюрьму МГБ. Поместили в общую камеру, инкриминировали ст. 58 п. 10. Заявили, что это ей «не у Меркулова», угрожали отправить на Колыму... Но матушка ко всему уже была готова. В ту же ночь она сочинила такое стихотворение:

«О Колыма, священный край!

Меня как жертву принимай!

Кладбище русских мудрецов,

Удел героев и борцов,

Людей высокого ума –

О край священный, Колыма!

Когда-то в тот сибирский край

Гнал декабристов Николай.

Крестьян безвинных гнал Ежов.

А ныне мне сей край готов.

Прощайте, бабушка и мать!

Мне никогда не обнимать,

Не видеть вашей седины...

Живым дыханием весны

Мне не овеет ветер грудь...

Далёк мой страшный, крестный путь.

Едва ли к вам уже вернусь.

Под тяжестью креста согнусь...

А вы, с кем вместе я жила,

Кому я юность отдала,

Любовь духовную храня,

Молитесь, сёстры, за меня!

Пусть души тех, кто пострадал,

Кто жизнь за Господа отдал,

И чьи тела в могиле спят,

Мой слабый подвиг укрепят!

«Я поняла, – тогда же решила матушка, – что терять мне нечего. Высказала следователям всё: и о ложности их надуманных обвинений людей, и о том, что как немцев судили, так будут судить и их – за бессмысленные жестокости, ложь, наглость, чужие мучения... Заявила, что работать на их «Колыме», которой они всех пугают, я ни за что не буду – всё равно ведь там гибель, так зачем продлевать себе мучения работой?.. Тем более у меня при обыске не нашли ни одного крамольного стиха, ничего вообще. Очевидно, им было не очень приятно меня выслушивать, они заявили, что я «разлагаю женщин в камере своими высказываниями», что они давно заподозрили, что я – сумасшедшая, что, мол, моя мать на воле возбудила ходатайство о моей психиатрической экспертизе, что я должна ждать очереди в институт следственной психиатрии им. Сербского на стационарную экспертизу. Здоровье у меня вообще было не очень крепкое. Я была измучена бессонницей. Предстоящей экспертизе я очень обрадовалась, но виду не подала.

Меня перестали вызывать по ночам, разрешили спать днём и вскоре увезли в Сербский. В те годы (1949–51-е) в Сербском была значительно более гуманная обстановка, чем потом, в 1960–70-е годы, когда психиатрия превратилась в орудие кары для диссидентов. А в 1949–51-ом годах в Сербском спасли многих заключённых, изыскав возможность по разным причинам и клиническим признакам признать их невменяемыми. Тогда я совсем не знакома была с психиатрией и притворяться больной не умела. Но я заметила, что в беседах со мной ряд женщин-врачей делали усиленный акцент на то, что ещё в 12 лет я «ударилась в политику», очевидно, желая прославиться, обратить на себя всеобщее внимание. Я не стала этого оспаривать и очень обрадовалась возможности такого выхода из ситуации. Мать подтвердила соответствующие клинические показания, и я была признана невменяемой. На самом деле, естественно, ни о какой славе я никогда не мечтала, а политикой в монастыре, в послемеркуловский период, я не занималась вовсе: много работала со всеми монахинями, и в семинарии никому ничего о политике не говорила, боясь подвести приютившее меня духовенство. И потом, находясь в церковной среде, я ни в чём не могла идти против совести. Не было там ни комсомола, ни обязательной для всех мирян навязчивой коммунистической пропаганды. Как я уже писала, в те послевоенные годы Церковь была несколько лет более-менее свободна. И если бы не моя детская меркуловская история, возможно, меня бы и не арестовали...

Из Сербского меня привезли в Бутырку, в тюремную психбольничку. Врачом там был Сергей Васильевич Турубаров. Были слухи, что он плохо относился к больным. Не знаю. Меня он не трогал».

* * *

«Потом меня увезли в знаменитую в те годы политическую Казанскую тюремную психбольницу. Уколов тогда там спокойным больным не делали, двери камер были открыты. Посылки, свидания и передачи разрешались. Но навсегда осталась у меня нажитая на Лубянке куриная слепота: вечером я очень плохо вижу, хожу ощупью, лечение не помогло. В Казанской тюрьме я научилась вышивать отличной китайской гладью, а главное, я прошла большую школу политических познаний, узнала, что без всякой вины людей вывозили в Сибирь из Эстонии, Западной Украины, Литвы... И вывозили не политических борцов, а простое мирное население.

В Казанской тюрьме мне встретился прекрасный, светлый человек – пани Казимира Шпунар, профессор медицины из Сорбонны. Чудовищная разбойная политика Советской власти в Польше причинила тяжёлые страдания пани Шпунар. Муж её, музыкант, был борцом польского антифашистского движения сопротивления».

Рассказ пани Казимиры об одном удивительном случае, происшедшем с её мужем во время войны, матушка Валерия положила на стихи, написала целую поэму, которая называется «Аве Мария» («Богородице Дево, радуйся»). В поэме говорится о том, как за свою антифашистскую деятельность муж пани Казимиры Юлиан Шпунар был арестован. На допросе немецкий офицер завёл речь о том, что не обидно ли пану Юлиану так нелепо навеки погубить свой музыкальный талант, ведь жизнь не даётся дважды... А потом попросил арестованного сыграть что-нибудь на скрипке, как сказал, в последний раз... Пан Юлиан взял скрипку, подумал – и вдруг заиграл «Аве Мария».

«Аве Мария» – лился звук напева,

Смычек едва на струнах трепетал..

И, несомненно, дух Пречистой Девы

Над вдохновлённым исполнителем витал.

Последний звук в молчаньи растворился,

Коснувшись высоты небесных сфер.

В молчании глубоком умилился

И был сердечно тронут офицер».

И произошло чудо: немецкий офицер, нарушив присягу, вывез пана Юлиана за город и отпустил, сказав, чтобы второй раз он не попадался ему на глаза. За радость освобождения музыкант возблагодарил Пречистую Деву словами, в переводе не нуждающимися:

«Хвала Тебе, Найсвентша Марья-панна,

Жесь Ты пжеможней велькой силой свей

Уратовала життя Юлиана!

Нех жие он под кровем ласки Теей».

А потом пришло освобождение. Однако «освободив» Польшу от немцев, Советы тут же запретили национальный польский гимн, стали сажать в тюрьмы именно борцов антифашистского движения сопротивления, очевидно, желая тем обезглавить нацию, как делали это совсем недавно в собственной стране. Пана Юлиана, мужа Казимиры, также, без всякой вины арестовали. Пани Казимира пошла в Брест-Литовское КГБ доказывать его невиновность. Её выталкивали, гнали, смеялись, она возмущалась, и тогда её тоже арестовали, а затем свезли в институт Сербского, где, естественно, поскорей признали невменяемой и отправили в Казань. Радио Польши и стран Запада в ужасе комментировало расправу над супругами Шпунар.

«В течение трёх лет умная, добрая, глубоко религиозная пани Казимира обучала меня основам медицины, – с любовью писала матушка, – принципам оказания первой помощи при утоплении, травмах, переломах, отравлении. Кое-что, и даже многое, мне потом пригодилось. Мы с ней обе рисовали иконки цветными карандашами. От просящих дать иконку не было отбоя... После освобождения я встречалась и с пани Казимирой, и с другими заключёнными Казани. Некоторые потом кончали институты. Настоящих психбольных там было очень мало.

А вот на нижнем этаже больницы-тюрьмы, в 8-м отделении, содержались тяжёлые душевнобольные, замученные сталинскими пытками, в шрамах, с сорванными ногтями на руках. День и ночь «командовала поездами» инженер-полковник Рубенс, женщина, перенёсшая страшные пытки: её принуждали признаться во вредительстве, хотя какой-то поезд у неё сошел с рельс по случайной технической причине... Она была совсем без сознания, вопила...

А однажды заключённая Кляп в приступе откровенности стала рассказывать группе заключённых женщин о том, как она, старая большевичка, проводила с отрядом большевиков раскулачивание где-то в сёлах: они вывозили, полураздетых «кулаков», а грудных и годовалых ребятишек, чтобы «не мешались под ногами», бросали близ села голеньких в снег, в овраг, и не разрешали сельским женщинам спасать «кулацкое отродье». И дети погибали...

Этот рассказ вызвал страшный бунт среди заключённых женщин. Многие женщины были матерями. И все они, украинки и эстонки, немки и грузинки, русские и еврейки – все, как по команде, в едином порыве бросились на эту Кляп, свалили, топтали, рвали волосы. Бессилен был перепугавшийся конвой. Прибежала бледная, как смерть, главврач. Несколько вызванных конвоиров выволокли из толпы женщин полуживую Кляп. Женщин еле успокоили, уговорили. Ужас! Кляп перевели в буйное отделение, в изолятор... Мы с пани Казимирой и другими женщинами убежали от этой сцены. Но рассказ Кляп я запомнила навек. Она не лгала. Она точно называла местность и считала доблестью уничтожение невинных детей.

Вспоминается ещё одно событие, буквально леденящее душу. У больного Штейнера случился заворот кишок. Он с жуткими болями корчился и умолял дежурного врача Лаврицкую оказать ему помощь. Лаврицкая же приказала конвою завязать Штейнера, находящегося в предсмертной агонии, в тюремную рубашку, именуемую «ласточкой». Это такое длинное и широкое полотно, которым, предварительно намочив, укутывали голого человека, заворачивали, закатывая плотно, как в кокон, затем связывали верёвкой выше локтей и чуть выше колен и стягивали на спине узлы, изгибая человека «мостиком», а затем встряхивали. Это приводило нередко к тяжёлым травмам. Штейнер, связанный так, в тяжелейших муках, безнадёжно умоляя пощадить его, естественно, умер. Много времени после этого заключённые выкрикивали вслед проходившей Лаврицкой: «Убийца! Убийца Штейнера!». Убийство это было беспричинным, ничем неоправданным: Штейнер был тихим безобидным больным. Потом мне приходилось пару раз беседовать об этом с другими тамошними женщинами-врачами, но они сами удивлялись происшедшему и не понимали столь бессмысленной жестокости Лаврицкой».

* * *

«После смерти Сталина меня выпустили. И я сразу уехала в монастырь Житомирской епархии. В то время на Украине было ещё много монастырей, со всех сторон страны поступали в них молодые девушки, пока в начале 1960-х годов, не начались массовые хрущёвские гонения, сопровождавшиеся закрытием монастырей, семинарий, храмов.

Но ещё до официальных гонений и разгонов власти начали внедрение в церковные и монастырские круги «своих» людей с целью морального разложения церковного мира. Так была спровоцирована целая серия отречений ряда священников от религии. Эти провокации прокатились по всей стране. Некоторых специально засылали в семинарии, чтобы они потом отрекались. А иногда находили слабых, провинившихся в чём-нибудь обычных священников и угрозами и шантажом принуждали к отречению. Были и такие, которые впоследствии покаялись. Лишённые сана, они становились мирскими людьми, но всё-таки верующими в Бога. Эти отречения были огромными трагедиями для матерей и жён таких горе-священников».

Матушка, по обыкновению своему, откликнулась на эти события стихами. Есть у неё поэма «Письмо супруги». В скобках – предварительное авторское сопровождение: «Здесь описана истинная трагедия молодой супруги, женщины-врача, муж которой, священник, отрёкся от веры». В поэме есть удивительной проникновенности строки о том, как на сетования бабушки и матери откликнулось юное сердце.

«Бабушка и мама, не мечитесь,

Успокойте вы свои сердца

И с печальным фактом примиритесь,

Что отныне нет у нас отца!

Эту сердца огненную рану

Залечить всей жизнью я берусь:

Вырасту – священником я стану,

Позабудьте только вашу грусть!»

«Но одних отречений, – писала матушка, – коммунистам было мало, ибо отрекшиеся уже отходили от церковного мира, властям нужны были творящие вред внутри церковных стен. Вот, например, в Чернигове в начале шестидесятых годов объявился ставленник коммунистов, лжеепископ Игнатий. Он поставил игуменьей большевичку, нарядив её в рясу и повесив на грудь игуменский крест, и она тут же подписала согласие на закрытие женского монастыря. А сам Игнатий даже предложил Горсовету забрать его епархиальную канцелярию, приспособив подо что-нибудь «полезное». В Горсовете нашёлся работник, оказавшийся порядочным человеком, он ответил Игнатию: «Если бы нам было нужно, мы давно забрали бы всё, что нужно. Но уж никак не Вам нам это предлагать». Фраза эта облетела весь Чернигов. Там же, в Чернигове, арестовали архиепископа Андрея, нагло обвинив его по ряду статей Уголовного Кодекса. Предметы драгоценной церковной утвари, изъятые властями при обыске, принадлежали вовсе не владыке, а епархии. Власти же, совершив ряд подлогов и лжесвидетельств, осудили архиепископа на 8 лет... Через несколько лет его освободили и реабилитировали, но здоровье владыки было полностью подорвано, и вскоре он умер.

В Тернопольской епархии в 1959 году тоже произошло возмутительное событие. Оно было организовано для того, чтобы восстановить население против духовенства. Задумав закрыть Почаевский скит и Кременецкий женский монастырь, Кременецкий райком партии приказал всем председателям Сельсоветов в районе объявить населению, что эти монастыри предложил закрыть Львовский и Тернопольский архиепископ Палладий... В праздник в Кременце после литургии огромная толпа богомольцев набросилась на Палладия, бросали в него, что попадало под руки. Водитель с большим трудом сумел посадить его в машину и вывезти через толпу. Вслед владыке кричали: «Раз так поступает церковь, то и нечего туда нести деньги».

Мы, несколько молодых инокинь и совсем молоденьких послушниц, объединились и с помощью мирских богомольцев в селе Старый Тараш напечатали множество листовок. В них было написано о том, что монастыри закрывает не архиерей, а Советская власть, прячась за спину архиерея и подрывая этим веру. Мы призывали народ силой защищать святые места. Народ с кольями и вилами в руках толпами стал сбегаться в скит, монастырь взяли в кольцо. Голос набата разносился по округе...

Не миновать бы мне тогда за мою инициативу заключения, да сохранил Господь!..

А произошло вот что.

По неосторожности я вручила листовку одной местной почаевской женщине, которая варила борщ для богомольцев и выносила его во двор лавры на продажу. Эта женщина заявила на меня в милицию, и я была арестована. Из Тернополя прибыл представитель КГБ майор Догадин. К моей радости и удивлению, он оказался порядочным человеком. На допросе я не призналась, что была организатором и распространителем листовок, сказала лишь, что подняла одну-единственную листовку и, прочитав, отдала её, не помня, кому. Передала же листовку потому, что прочитала в ней настоящую правду. Догадин работал в КГБ недавно, в прошлом был военным и послали его на работу в КГБ после разоблачения культа личности Сталина на XX съезде партии. Он сам рассказал мне об этом. Узнав, как толпа чуть не убила Палладия по вине Кременецкого райкома, Догадин временно отпустил меня на свободу, чтобы я вспомнила женщину, которой отдала листовку. Эту женщину я отыскала, и дело было закрыто. Но Догадин, очевидно, догадывался, что именно я была инициатором листовок, и, прощаясь со мной во дворе, сказал:

– Валерия, прошу Вас, не хватайтесь за колесо истории. Вы не остановите его, оно раздавит Вас!..

Я ничего не ответила и ушла.

Почаевский скит и Кременецкий монастырь всё же закрыли...

Прошло три года, и невероятно огромный шквал гонений обрушился на Киево-Печерскую и Почаевскую лавры! Монахи подверглись жестокому нападению милиции: избиваемые, искалеченные, они до последнего защищались, но напрасно, их волоком вытаскивали на улицу и продолжали бить. Десятки гробниц с мощами лаврских святых угодников были взломаны, святых разули, вытаскивая золотые нити из обуви. В храме Дальних пещер милиционеры ломом обвалили и разбили в осколки фрески XII века. Погибла и фреска о хождении человеческой души по мытарствам... В завершение блюстители порядка организовали антирелигиозные экскурсии по лавре.

Всё это делала почаевская милиция. Даже после смерти Хрущёва, когда гонения прекратились, почаевский кагебист Максимов сажал монахов, занимался провокацией, оклеветывал людей, словом, творил беззаконие. (Когда Горбачёв дал религиозные свободы, народ жаждал расправиться с Максимовым, но тот сбежал в Россию. Об этом в 1991 году нам рассказали сами милиционеры)».

* * *

«Сильный нажим на Церковь начался в 1961–62-х годах, когда власти собрали церковный съезд и заставили передать всю власть и управление на приходах церковным старостам, заставив старост заключить договор со священниками, как с нанятыми служителями, выдавая им оклад. Это было явным беззаконием. Мало того, это была тщательно спланированная, психологически просчитанная, имеющая дальний прицел провокация, направленная на разрушение основы церковной жизни, как единой духовной семьи. Дело в том, что по церковным канонам священники не имеют право получать оклад (получение зарплаты приравнивается к греху «симонии»), а всегда питались и могут питаться только «от усердия». А именно, доходами от всего, что является «жертвой за грех». До 1961 года все священники, согласно церковным правилам, были «на кружке». И это очень важно понять. Согласно такой тысячелетней практике ни одно человеческое прошение, ни одна скорбь, ни одна нужда не проходили мимо пастырских ушей и естественно отзывались сочувствием в пастырском сердце. Все годовые и сорокоусты за здравие и за упокой, «заказные и простые» просфоры (а не «записки», как теперь), отпевания, венчания, крещения, вообще все требы, согласно церковным канонам, составляли законный доход священника, ибо, согласно церковному учению, и как говорит в Священном писании Господь, «это жертва за грех, питаться от которой имеет право только священник и его семья». Начиная с хрущёвских нововведений питаться от этой «жертвы» захотели и мирские власти через назначаемых ими старост. Но не столько было страшно это, сколько то, что посредством такой, впоследствии укоренившейся в Церкви, практики между священником и прихожанином встала искусственно организованная стена. Открытое общение с паствой отныне стало только через продукт канцелярского контроля – через кассу или, как стали называть его, «хрущёвский ящик», уже без прежних объяснений сути нужды, беды, скорби. Вошли в обиход, так называемые, «заказные и простые» записки, сорокоусты, годовые и так далее, вместо живой просьбы о молитве... Священник из пастыря превращался в наёмного исполнителя «производственного заказа», в бесчувственного требоисполнителя. «Я куда надо и сколько положено заплатила, а он не молится» – подобные речи постепенно вошли в обиход практики церковной жизни. Прежде к усердию священника побуждало не только собственное внутреннее горение веры, но, главное – сердечное сочувствие просьбам прихожан. Каждый при этом подавал жертву за грех, кто сколько может, сколько по совести требовала нужда, скорбь, болезнь. Жертва на то и есть жертва, чтобы не быть фиксированной, иначе она становится католической индульгенцией. Заплатил определённую сумму в кассу – и душа в раю. И при этом не важно, кто и как за неё молится. Сочувствует беде служащий священник или нет, со времени хрущёвских нововведений стало неважно. Главное купить «отпевание», «заплатить за прохождение по страшным мытарствам», то есть «заказать сорокоуст», а потом «годовую». Стало – не лично «попросить о молитве», как было со дня основания Церкви Христовой (в Евангелии множество случаев этих слёзных прошений Христа о молитве), а «заплатить за исполнение заказа». Но молитва молитве рознь. И если раньше сердце пастыря, особенно от частого прошения о скорби, побуждало к сердечной усердной молитве, даже ночью иные вставали на молитву лишь бы не беспокоил проситель, теперь этого было ненужно, потому что отпала и сама возможность общения с паствой. Раньше, когда священники были «на кружке» (даже монахи в монастырях были «на кружке»), то всякое имя, записываемое ими в синодик, сопровождалось объяснением подающего, что именно болит и как серьёзна болезнь у «б. Николая», в чём суть заблуждения и на сколько оно глубоко укоренилось в душе «з. Василия», как стали писать и теперь пишут в «заказных и простых» записках. Начиная с хрущёвского нововведения священник должен «фантазировать», ни из чего развивая усердие в молитве при чтении записок с «б. Василиями» и «з. Николаями». Конечно, все верующие и вся иерархия тогда прекрасно понимали смысл этого беззаконного антиканонического установления, и как могли, обходили запреты. Я знала многих алтарниц Москвы, Горького, Казани, Киева и других городов России, которые, чтобы оказать действенную помощь прихожанам, ещё до службы проходили вдоль очереди в церковную кассу и незаметно собирали записки, чтобы подать их в алтарь служащему священнику. Ибо только поданная в алтарь, в конкретные священнические руки записка приносила соответствующий плод молитвы. Мне не раз приходилось слышать от стареньких священников, что прежде, когда они были «на кружке», они приходили на литургию в четыре часа утра. На моё недоумение, зачем? Отвечали: «Чтобы за каждого вынуть частичку на проскомидии. И не просто вынуть, а как заповедано отцами, вынуть с любовью». Благодаря хрущёвскому установлению от обязанности этой они были физически устранены. Впоследствии это вошло в практику церковно-приходской жизни. А теперь, сколько мне известно, узаконено под видом финансовой дисциплины. Но разве можно за зарплату заставить молиться? Вообще, можно ли кого бы то ни было «заставить» молиться? И что это будет за молитва? Кому она принесёт пользу, кому нужна? Иными словами, отработанная ещё при Сталине бюрократическая система подавления инициативы, постепенно войдя в практику церковно-приходской жизни, в наши дни устранила самое главное – сердечность. А значит, затворила для слышания наших бед небеса. Во всю свою жизнь, до самой своей смерти ни я, ни одна из моих знакомых монахинь ни разу не подали ни одной записки, ни одной годовой и ни одного сорокоуста в эту беззаконную хрущёвскую кассу. Обращаясь к тем, к кому каким-то чудом когда-нибудь попадут мои записки, последовать этому примеру, если вы хотите принести пользу своим живым и умершим сродникам. Не стесняйтесь, подойдите к священнику либо на исповеди, либо в другом месте, как делали в течение всей нашей жизни мы, и, кратко, а если нужно, подробно изложив суть просьбы, передавая записку с вложенной в неё жертвой за грех, попросите помолиться. И можете не сомневаться – Господь примет и вашу жертву и внемлет вашей просьбе и нужде... Хрущёвское новшество, укоренившись в практике церковно-приходской жизни, постепенно превращает Церковь в бездушный экономический механизм, лишая её самого главного – любви. А давайте вспомним, кто мы без любви?

Вот почему тогда же, до болезни, был опечален Патриарх Алексий I. Священникам запрещено было отпевание вне храмов. Для крещения младенцев стали требовать, чтобы отец и мать предъявили паспорта, и тут же начинали притеснять этих родителей, особенно отцов, на работе, вплоть до снятия с руководящих постов. На этом церковном съезде выразил свой глубокий протест калужский владыка Гермоген. Его уволили за штат, перевели в Жировицкий монастырь, приставили к нему кагебешного шпиона в монашеской рясе, не хотевшего никого к нему пускать. А к нему, как к благодатному архиерею, исповеднику и мученику, ехали и священники и миряне. Но редко кто мог попасть к владыке. Свердловский владыка Павел тоже был за штатом в собственном доме. Он был уволен в связи с прямым несогласием подчиняться незаконным притеснительным распоряжениям уполномоченного по делам религий.

Нашёлся на съезде и «герой», в обратном смысле слова, Оренбургский епископ Леонтий, который заявил, что отнять власть у священников на приходах и сделать их официальными наёмниками – очень правильное дело, что только одна Советская власть дала настоящую свободу религии, а раньше заставляли веровать, мол, всех подряд. Прятали глаза архиереи. В те годы среди них было ещё очень много глубоко верующих. Владыка Сергий Ларин, вспоминая в 1967 году о том съезде, рассказывал, как уходили они оттуда вместе с Львовским владыкой Николаем, который сказал:

– Что удивительного, ведь и у Христа тоже был такой «ученик».

И мне тут же приходит в голову такая мысль: «А что, если бы все до одного, начиная с Патриарха, поступили, как владыка Гермоген, выступили против передачи власти старостам, против договора «найма» священников, как явления противозаконного? Если бы весь епископат проявил твёрдость? Ведь, наверное, власти отступили бы, не выгнали бы и не уволили всех до одного, включая Патриарха?». Но тут же сама же и понимаю, что так не бывает, так давно уже не может быть в нашей стране. А жаль, очень жаль!

И вот результат... Боялись записываться родители – и в течение этих лет умерли сотни не крещенных младенцев. Были случаи явления умерших младенцев своим родителям во сне и наяву.

– Мама, почему ты не крестила меня? – спрашивали они.

Горько, наверное, это матери слышать».

* * *

«В отличие от русских сёл, сёла Украины в хатах своих имели много икон. Благодаря иконоделию, белые чистенькие украинские хатки, вместо портретов вождей мирового пролетариата, стали украшаться иконами Спасителя, Божьей Матери, Николая Угодника и других святых. Все монастыри Киева, Житомирщины, а также всей Украины производили фотокопии икон, украшая их фольгой, цветами и нежными восковыми венками. Свои поделия они успешно распространяли по сёлам. Партийное руководство Украины было этим сильно недовольно и чинило немало препятствий, преследуя распространителей. Но борьба властей с повсеместным иконоделием успехов не имела – хатки по-прежнему продолжали украшаться иконами. Молодёжь в сёлах, вопреки пресловутому запрещению властей, венчалась, абсолютно всех детей крестили – даже без ведома их отцов. Порою крестины младенцам устраивали дома по ночам.

В нашем монастыре в должности секретаря была игуменья Магдалина. Игуменский жезл и крест она получила в 1942 году во время войны в Житомирском Успенском женском Подворье от епископа Леонтия (Филипповича), умершего впоследствии в эмиграции в Чили.

После закрытия монастыря в начале 1960-х годов игуменья Магдалина поселилась в Житомире, и вокруг неё сплотилась довольно большая группа монахинь и послушниц разного возраста. Ими были куплены и построены в частном порядке дома, где существовал строгий закон общежития. В этих домах ухаживали за престарелыми монахинями, не имевшими пенсии, до самой смерти. К игуменье Магдалине приходили молодые девушки, желавшие монашествовать. На Украине мало оставалось монастырей, но даже тем, что остались, было строжайше запрещено принимать многих желающих.

Это был тяжёлый и беспросветный период для вновь народившегося послевоенного монашества.

Матушка Магдалина вместе с монахиней-врачом, матушкой Нонной Пашининой, с упованием на Божию помощь поехали в Москву, чтобы просить благословения у Святейшего Патриарха Алексия I на образование Киновии – обители типа скита, причём без всякой регистрации у властей. Особым чудом в этом деле была помощь покойного батюшки, отца Алексея Остапова, а затем и его отца-секретаря Патриарха Данилы Андреевича Остапова. В те мрачные годы, когда официальная Церковь всецело зависела от властей, это благословение Киновии Святейшим было деянием величайшего мужества и необыкновенного доверия. Хотелось бы увековечить бессмертные строки того прошения на имя Святейшего Патриарха Алексия I, которое подала игуменья Магдалина. Прошение подписали сорок сестёр. Вот оно:

«Ваше Святейшество! Мы обращаемся к Вам, как законному наследнику престола великих святителей Московских Петра, Алексия, Ионы, Филиппа и Гермогена! Мы знаем, какими страшными запретами Вы связаны... Мы ни единым словом Вас не подведём...

Во имя Господа нашего Иисуса Христа дайте нам Ваше Первосвятительское благословение».

Святейший благословил Киновию небольшой иконочкой Пресвятой Троицы, сказав при этом, что вот так же начинал свою обитель Преподобный Сергий. Данила Андреевич много помогал матушке материально. На эти средства приобретались для тайного монастыря частные дома. В Киновии молодые сёстры учились петь и читать, работали в больницах, ухаживали за престарелыми монахинями, среди которых были такие, о которых вспоминаю с благоговением.

Мать Ольга Лушкова, дочь житомирского царского генерала, в 18 лет бежала в монастырь с первого же бала, на который повёз её отец. Вскоре грянула революция, мать Ольга была арестована, как дочь генерала и 10 лет провела в тяжелейших условиях заключения. В том лагере, где она содержалась, на глазах всех заключённых забили и подожгли барак с политзаключенными мужчинами. Отчаянно кричавших женщин отталкивали, угрожая сжечь. Освободившись, мать Ольга приехала в Житомир, где её ожидало невероятное событие: безмозглый кагебист Ерёмин предложил ей, после всего пережитого, стать агентом КГБ! И монахиня невольно спросила: «Вы в своем уме?».

Другая монахиня, мать Серафима Савицкая, в юности была воспитанницей Смольного пансиона благородных девиц. Много необычных людей было среди монахинь.

А вот матушка Таисия Карпачёва, родившаяся ещё до отмены крепостного права, обладала уникальной мудростью и природным остроумием. Она знала множество народных поговорок. Приведу некоторые из них. «Не отвечай безумному по безумию его, да не подобен ему будеши». «Собака брешет, а пан едет». «Если послать куда-нибудь глупого, то за ним надо посылать другого, а потом поневоле пойдёшь за ним и сам. Так лучше сразу самому пойти». Смерть этой матушки была необычной: на престольный праздник на Макария весеннего ей придавили селезёнку в церкви, а умерла она день в день и час в час на Макария осеннего.

Лично я в Киновии занималась иконоделием. Иконы мы возили по сёлам на лошадях, а иногда и машинах».

* * *

«А однажды – это было в Словечно – нас предали. Всё это произошло в доме церковного старосты Клима. Для всей нашей группы сестёр, состоявшей из пяти человек, арест в то время был весьма нежелателен и опасен. Словещанское радио вещало на украинском языке: «Товарищи колхозники! В наши сёла врываются шайки монашек, которые срывают плакаты и портреты советских вождей. Кто увидит монашку, должен схватить её и привести в Сельсовет или милицию». И вот нас задержали, отняли иконы...

Предо мной встала необходимость выручить сестёр: угроза нависла над всей Киновией. Спасти положение могла только я: за мной стояло пребывание в тюремной психбольнице. Я шепнула матери Нонне-врачу, как бы обняв её на прощание: «Уводи сестёр, я отвлеку внимание», – и тут же изо всех сил ударила по окну. Стекло разбилось, из моей руки пошла кровь. Я осторожно всунула в рот большой кусок стекла, обмазав при этом лицо кровью от порезанной руки. Матушка Нона сразу всё поняла и закричала:

– Она психически больная, смотрите, она ест стекло! Держите, отберите у нее стекло!

Я же, изображая сумасшедшую, прыгала со стеклом в зубах, испуская при этом дикие вопли. Воспользовавшись замешательством окружающих, матушка Нона с сёстрами выскочили в открытую хозяйкой дверь и убежали. Одна искренне верующая женщина спрятала их на сеновале. Милиция прочесала всё село, заблокировав из него все выезды. На другое утро в 5 часов юная послушница Лидия услышала сквозь сон тихий голос: «Сёстры, уходите». «Это был голос Ангела-хранителя», – скажет потом матушка Магдалина. По благословению местного священника добрые люди вывели сестёр из села и повели по замёрзшему болоту. Путь был не близкий. Только через семь километров показался дальний хутор другого района.

Ну а я продолжала изображать сумасшедшую, пока, наконец, не была увезена в местный дом умалишённых, в Прилуки. Заведение было хуже тюремного. Антисанитария, на некоторых кроватях по двое больных, одеял почти не было, холод страшный, невероятная грубость!

Попав в больницу, я не произнесла ни слова. И медперсонал перестал обращаться ко мне. Врач, некая Берта Ефимовна, еврейка, начала делать мне уколы аминазина, от которых кружилась голова и хотелось спать. Написать родителям в Москву мне не разрешили и сами не сообщили им ничего. А еще, к моему огорчению, я услышала, что было дано распоряжение забирать в психбольницу всех монашек, которые придут меня проведать. Слава Богу, две молоденькие послушницы были вовремя предупреждены верующими санитарками и едва успели убежать.

– Ну, как дела? – ехидно спросила меня врач Берта Ефимовна. – Ничего, полечим тебя – и гениальность твоя сразу поубавится!

И ещё раз, ехидно усмехнувшись, она ушла.

И тогда я поняла: «Пока я не потеряла силы, надо бежать! Воспользоваться любыми обстоятельствами – но бежать, бежать и бежать!».

Улучив походящий момент (это происходило в комнате, где мы умывались), я забралась на бачок с водой, стоявший на табуретке, вылезла в очень небольшое квадратное окошечко под самым потолком, перевернулась и повисла, как на турнике, над землёй на высоте полуторного этажа. Помолившись, разжала пальцы. Благодаря нашему Создателю, я благополучно приземлилась. В то время мне было 33 года, а может, и 34, точно не помню. Я очутилась на морозе в одном платье и лёгких туфлях, а был февраль. Территория больницы была огорожена высоким забором. Раньше тут был концлагерь. У меня под платьем была лестница, которую я заранее сплела из бинтов и старых чулок.

Я подбежала к забору, забросила на него лестницу, зацепив её за выступ забора, и полезла, но слабые бинты оборвались, и я упала. Я была в отчаянии! С дальнего конца территории уже слышался топот приближающихся шагов – это была погоня за мной. Я вспомнила, что санитары больных бьют, и мне стало страшно. Что делать, как спастись? Я поняла, что спасения нет! И тогда отчаянии взмолилась Богу: «Господи, помоги, спаси, погибаю!». И тут же меня осенило – я бросилась к рядом стоящему домику с надписью: «Рентген и лаборатория». Естественно, там никого ночью не было! Но и дверь, к моему сожалению, оказалась закрытой. Я подбежала к окну – и с силой надавила раму. Она, к моей радости, подалась. Я влезла в проём и, к счастью, успела вставить раму на место. И уже благодарила Создателя за то, что стекло не разбилось! Едва я успела отскочить от окна, мимо пробежало более десяти санитарок. Они подошли к забору и, увидев на нём оборванную лестницу, решили, что я бежала через забор. Они бросились через проходную за территорию. Вероятно, обошли всё село, были даже у родителей Лены, нашей послушницы из этого села. Наконец, вернулись в больницу, очевидно, недоумевая, куда я могла подеваться.

Я же осторожно сняла скатерти со всех столов, занавески с окна и сплела новую прочную лестницу. На себя я надела восемь белых халатов, грудь перевязала половиками, ступни ног обернула ватой, которую тут нашла, голову покрыла двумя салфетками с тумбочек, всей душой помолилась Богу, вышла из домика, с большим трудом, не сразу, но все же преодолела забор и ушла по шоссе. Идти по шоссе было небезопасно, ибо время от времени по дороге мчалась «скорая помощь» психбольницы. Завидев свет фар, я ныряла то в лес, то в канаву. Благодаря белому халату меня на снегу не было видно...

Спустя некоторое время областное начальство, к которому обратилась матушка, помогло всё уладить. Но ещё долгое время мы не выезжали в сёла с иконами».

* * *

«Высокопреосвященный Питирим, в то время митрополит Крутицкий и Коломенский, сыграл в нашей судьбе большую роль. Это был человек особенный. Во время войны, когда немцы вывозили молодёжь в Германию, он пришёл на железнодорожный вокзал, вышел на пути вместе с духовенством, совершил крестный ход, затем встал на колени и стоял до тех пор, пока не пришел поезд, к которому присоединили вагоны с молодёжью. Владыка стал умолять выбежавших на пути немцев отпустить молодёжь. Немцы пошли навстречу горячим мольбам владыки и отпустили молодёжь. Такие дела не очень радовали немцев, но они были верующими и отказать владыке не смогли. Тогда он был белорусским владыкой.

А вот ещё один случай. В ведении владыки в то время была Минская семинария. Священников в армию не брали, но власти Минска решили призвать семинаристов. Узнав об этом, владыка в срочном порядке обвенчал всех студентов, имевших невест, и с такой же срочностью рукоположил. От полного вывода за штат владыку спас Святейший Патриарх Алексий I, благосклонно относившийся к нему. Он сумел назначить его Митрополитом Крутицким и Коломенским.

Вот к этому знаменитому Питириму мы и попали. Принял он нас хорошо и, заинтересовавшись нашими делами, сказал:

– Икон уже достаточно, повсеместно к этому делу подключились кустари, а вот в молитвословах в стране большая нужда. Да что там – настоящий голод. Так не займетесь?

Мы с готовностью согласились. И нас вскоре обучила методу шелкографии супруга Серафима Демидова, Тамара Петровна. Старые церковники, наверное, хорошо помнят знаменитых братьев Демидовых, Царствие им Небесное. С Божией помощью, довольно быстро устроили подпольную типографию и начали издавать молитвословы, с тремя Акафистами и семью канонами методом шелкографии и ручного штампования. Процесс был крайне трудоёмкий, книги получались крупные, как альбомы. Запускали сразу партию по 2500 книг, в 100 страниц каждая. Переплетали, просверливая дрелью и связывая тесёмками. Реального дохода от издания, практически, не было, несмотря на огромный спрос, поскольку внешний вид книг был крайне доморощенный, поэтому для содержания людей мы печатали параллельно пояса «Живый в помощи», и от продажи их кормили всех работников типографии, а работало у нас и временно, и постоянно около ста человек.

Вскоре умер владыка Питирим. Но помощь нашей типографии не прекращалась. Нашей Киновии помогали и владыка Никодим, и владыка Ювеналий, и многие другие архиереи. В связи с этим хочется сказать несколько слов о теперешнем Святейшем Патриархе Алексие II, который тогда был совсем молодым Таллинским епископом. Мы тоже не раз обращались к нему за первоначальной материальной помощью для издательства, и он ни разу не отказал. А однажды спас нас, вовремя подсказав, чтобы мы не вздумали обратиться к одному очень внешне приветливому епископу и не вздумали рассказать ему о Киновии, а тем более об издательстве молитвословов, ибо тот немедленно бы предал нас. Позже мы точно удостоверились, что архиерей был именно таков. Он умер несколько лет назад. О мёртвых не принято говорить плохо. И здесь я только хотела сказать о том человеке, который сейчас является нашим Патриархом. В те времена, его предупреждение свидетельствовало о нём, как о человеке честном, искренне любившим Церковь и желающим сберечь издательство слова Божия. В те времена поступок этот требовал немалого мужества. Предупреждал нас будущий Патриарх и о грозящем за «незаконное» издание тюремном сроке. Мы ответили, что ко всему готовы, и что срок-то небольшой – не более 3-х, 4-х лет. Небольшой!.. Смешно вспоминать даже. Но такими мы были ревностными... И еще хочу добавить слышанное мной от бывших пюхтицких монахинь, ныне уехавших к родным или в другие монастыри ради эстонского засилья. Матушки рассказывали, что в период хрущёвских гонений Святейший Патриарх, тогда Таллинский епископ, с большим трудом сумел защитить от закрытия женский Пюхтицкий монастырь: Пюхтицы были его любимым «детищем». Всё это говорю не в аспекте официального восхваления, а чисто по-человечески, правдиво описывая подлинные качества души нынешнего Патриарха».

* * *

«Итак мы стали подпольно издавать церковную литературу. И хотя, как я уже говорила внешний вид у книг был примитивный (переплёт из простого картона с виньеткой), спрос на молитвословы был огромный. Люди со слезами благодарили нас, терпеливо ожидая очереди. Одновременно несколько групп богомольцев печатали пояса «Живый в помощи». Типография наша была на большой отапливаемой даче моих родителей, а потом на даче одной верующей соседки. Соседи с окрестных дач тоже помогали. Они хранили наше имущество и разрешали нам ходить через их участки. Это были пожилые верующие люди. Матушка Магдалина и другие сёстры часто приезжали к нам из Житомира и подолгу трудились в нашей мастерской. Отдельные группы потом стали работать и в Вострякове, и в Одинцове, и в ряде других пригородов. Работали с нами и десятки мирских людей, не наёмные, а глубоко верующие пенсионерки, съезжавшиеся из всех русских епархий: из Пермской, Екатеринбургской и других. По окончании издания партии книг, некоторые уезжали совсем, а некоторые – на время.

Появлялись у нас и мужчины, в основном немолодые и серьёзные.

Были у нас установлены и правила конспирации, но соблюдать их было тем труднее, чем больше людей становилось в мастерской. На двери дачи всегда висел поддельный замок, открывавшийся, когда надо. В погребе был потайной люк, который совершенно незаметно открывался вбок, и можно было пролезть в довольно обширное пространство под полом большой дачи. Фундамент был высоким, а внизу песок и земля. Там мы хранили пачки отпечатанных страниц. Об этом люке знали только проверенные люди. Были у нас, конечно, и случайные, и боязливые, и недалёкие, как и во всякой многолюдной организации.

В 1968 году одна малограмотная монахиня (ныне покойная), продавая пояса «Живый в помощи», попала в милицию. У неё в сумке был обнаружен наш подробный адрес – и у нас произошёл первый провал. Но ещё до обыска нам удалось спрятать в тайник и на соседских дачах абсолютно всё. Но всё же были найдены следы краски и ниток от поясов на моей даче. На меня было заведено дело по 162 статье – «запрещённые промыслы», по которой по закону несла ответственность только я, как хозяйка дома и промысла, а все остальные по закону шли как свидетели. Кстати, очень удобная статья.

–      Вот кто их настоящий шеф и босс, – шипели на меня обозлённые отсутствием и людей, и товара милиционеры.

В этот раз меня не арестовали. Я числилась психучётной, и по закону нужно было установить только факт моей невменяемости. Экспертиза состоялась амбулаторно. Игуменья Магдалина очень переживала за меня: подпол был забит пачками отпечатанных листов, издательство на время остановилось, все волновались за меня, молились. И я горячо просила Бога и Божью Матерь спасти меня от беды.

Психиатрию я знала плохо, но знала, что рассуждения мои должны быть нелогичны и нелепы, знала и то, что зрачок должен быть расширен и почти не реагировать на свет. Я проглотила таблетки салола с белладонной, но приняла так много, что зрачок долго не расширялся, а время экспертизы приближалось.

Зачесав волосы за уши, напустив на лоб небольшую чёлку, я повесила на грудь, удостоверение об окончании пансиона благородных девиц моей покойной бабушки. Повесила не сверху, а так, чтобы виднелся лишь уголок, я постоянно теребила его пальцами, так что меня поневоле спросили:

–      Что это у вас там? Молитва или что?

Услыхав, что это удостоверение пансиона, все невольно заулыбались, а я пребывала в напускной грустной задумчивости, хотя мне безумно хотелось смеяться. Тогда меня спросили:

– Скажите, пожалуйста, не является ли это удостоверение для вас каким-нибудь талисманом?

Медленно и торжественно я разъяснила комиссии, что с помощью этой бумаги, где написано имя моей бабушки и имя Императрицы-матери Марии Фёдоровны, мне передаётся с того света мудрость, мужество и сила моих предков князей Вяземских, передаётся методом геометрической прогрессии, непрестанно нарастая и увеличиваясь...

В зрачок мне все же заглянули. Во рту у меня всё пересохло от белладонны, зато зрачок был во весь глаз. Меня отпустили. Добравшись до метро, я потеряла сознание. Меня отвезли к Склифосовскому: промыли желудок, а к вечеру отпустили домой еле живую. Я уверила токсиколога, что приняла по ошибке таблетки слабительного ревеня. Никто из них и не подозревал о недавней психиатрической экспертизе. На даче ждали меня до глубокого вечера. Как сказали, и молились, и плакали. Как только ушла милиция, на дачу собрались все, кто был близко, даже соседи... Я долго ещё болела от острого отравления белладонной. Но Бог помиловал, и я поправилась. Заключение экспертизы пошло к следователю, затем в суд, мне присудили принудительное лечение. Но тогда нам удалось в одной из инстанций положить эту бумагу «под сукно», то есть временно задержать её, не передавая на исполнение и, таким образом четыре года меня никто не беспокоил. На дверях опять повис подложный замок, молитвословы бесперебойно издавались и рассылались народу.

Через много лет пусть прозвучит моя благодарность за помощь нашему делу не только мирянам, но и целому ряду священников, периодически у нас работавших: отцу Василию Пицур, а также батюшке, имя которого я не помню, но детей его звали Адам и Ева. Адам давно священствует, а Ева замужем за священником. Эта дивная семья долго и старательно трудилась, издавая молитвословы. Был и ещё ряд священников, временно трудившихся, не говоря уже о монахинях и мирянках. Всех связывало сознание важности духовного издательства».

* * *

«До 1972 года всё шло по милости Божией бесперебойно. Помогало делу еще и то обстоятельство, что нам случайно удалось убедить двух сотрудников КГБ охранять нашу мастерскую. Особую злобу и ненависть питало к нам почему-то ОБХСС, эти люди преследовали нас в течение всех лет издательства, цинично матерились, вызывая нас к себе, им везде мерещилось стяжание денег, они не верили, что мы работаем по убеждениям, по своей вере, им это было просто нравственно недоступно. Возглавлял их в Москве некто Остроумов. По их части шло расследование поясов «Живый в помощи», а вот молитвословы принадлежали ведению КГБ. Между этими службами почему-то шла постоянная глубокая вражда. Сложилось так, что ОБХСС преследовало нас ещё с начала 60-х годов за иконоделие, затем за пояса. Были такие периоды, когда обэхээсники страшно активизировались, их легковые машины порой целыми днями стояли у выезда из нашего переулка. Их замечали в основном соседи по дачам и тогда мы или совсем не выходили, или уходили окольными путями и перелазами.

А вначале, в 1967 году, когда мы ещё были неопытны, нам пришлось выдержать две автогонки.

Первый раз, когда я вышла купить лент и пару банок масляной краски (мы только ещё начинали печатать пояса), случайно заметила, что за мной на некотором расстоянии медленно ползёт серый москвич. Идти домой было нельзя, в доме была работа, тайника тогда ещё не было. К тому же на двери висел подложный замок. Пойти домой – значило провалиться. Надо было уводить слежку подальше от дома. Пройдя немного вперёд, я увидела на шоссе, у обочины, самосвал. Он уже собирался тронуться, когда я, подбежав, стала умолять водителя меня спасти, уверяя, что за мной гонится пьяный муж, грозя убить. Я обещала заплатить 25 рублей, по тем временам деньги немалые. Водитель согласно кивнул – и мы помчались по Медведковскому шоссе. За нами – серый москвич. Заметив погоню, водитель дал газу, и вскоре мы уже были за углом дома. Там я проворно выскочила из машины, с намерением нырнуть в какой-нибудь двор, но оказалось – совершенно некуда. На мое счастье навстречу шло пустое такси. Я проголосовала, вскочила в салон и, спешно повторив легенду о пьяном муже, легла на заднее сиденье.

– Прошу вас, пожалуйста, не включайте минуты три счётчик!

И буквально тут же мимо нас промчался серый москвич. Я сказала водителю, что это и есть мой спятивший от водки муж, и что он гонится за самосвалом, думая, что я там. Лёжа на заднем сиденье, я попросила таксиста довезти меня до дачи и подождать несколько минут. С двумя молодыми монашками мы быстро сложили в сумку штампы для поясов, кое-что из рабочего материала (соседи разбежались по дачам) и, сев в такси, велели везти нас в Востряково на запасную рабочую точку. Обэхээсники, очевидно, догнав самосвал, кинулись назад к даче, но, заметив нас в такси (мы как раз выезжали на шоссе), погнались за нами. Мы миновали ВДНХ и в общем потоке машин подъезжали уже к Рижскому вокзалу. Поток транспорта не позволял устроить автогонку. От погони мы были отделены всего одной машиной, а затем уговорили таксиста за 50 рублей рискнуть, проехать на красный свет и повернуть вправо. Он рискнул, прорвался, повернул – и нам удалось скрыться.

Долгое время потом мы работали в другом месте.

Приблизительно в то же время кагебисты сильно заинтересовались нашими молитвословами, расплывались они буквально по всей стране и не могли не дойти до КГБ. Кто-то в Воронеже заявил, что эти молитвословы издают житомирские монахини. В дом игуменьи Магдалины явился житомирский кагебист и сказал: «Это вы торговали молитвословами в Воронеже?». Такой же сигнал поступил из Перми. Затем была задержана посылка в Ливнах Орловской области. Разумеется, кагебисты быстро догадались, кто издаёт эти книги, им только ещё невдомёк было, что печатание идёт на моей даче. И причём упорно, много лет и в больших количествах. Материал для обшивки посылок мы закупали разных оттенков, а рассылали с разных почт Москвы и пригорода, обратные адреса были вымышленными. Деньги приходили потом в заказных книжных бандеролях на имя самых разных знакомых верующих людей. Эти детали уловить было невозможно, но в основном кагебистам стало ясно, что книги издаёт наша группа. И они пару раз, эдак ненавязчиво, устроили встречу со мной. Но я ничего запретного в руках не носила, посылок не отправляла, денег не получала, всё шло через чужие руки верующих людей. Такой метод работы был новостью для сотрудников любых карательных органов. Вот тогда кагебисты и пошли на контакт со мной и еще с одним мирянином, в прошлом иподьяконом храма Иоанна Воина Виктором Чеверевым, ныне покойным, а в те годы активно у нас работавшим. Это был наилучший выход для обеих сторон. Мужчины предпочли иметь дело только с мужчиной, уверяя, что самая надёжная и уверенная в себе женщина при нажиме обязательно струсит, потеряет мужество и проговорится. Виктор гибко осуществлял контакты с благосклонными к нам шефами, хотя ненавидел богоборческий режим. В периоды, когда меня арестовывали, Виктор широко оглашал факт моего заключения за религиозную деятельность, делав его достоянием мировой общественности. Сам он был талантливым публицистом, и смело писал, что на каждом столбе надо повесить по коммунисту. Желая незаметно вызвать его в КГБ, ему как-то прислали повестку в военкомат. Он послал туда такой ответ: «Господин военный комиссар! Я к вашему воинству не принадлежу. Ваши пресловутые Ворошиловы и Будённые уничтожили в России всё святое и светлое и превратили её в помойную яму. Если же вам срочно понадобилось военное пополнение, те советую вам обратиться в ближайшие буйные отделения Москвы и области, где вы завербуете достаточно воинов, которые поддержат угасающий боевой дух вашей Красной Армии. К сему раб Божий и воин царя Небесного Виктор Чеверев». Этот и другие его тексты диссиденты записывали на магнитофон. На правах моего родственника Виктор носил мне передачи в тюрьмы и психбольницы. А в отношениях со знакомыми кагебистами, несмотря на свои крайние убеждения, был гибок. Зато и работали мы тогда более спокойно и уверенно, хотя мне пришлось твёрдо дать и сдержать обещание, не писать и не распространять своих антисоветских стихов, так как это было опасным для всех.

Это многолетнее личное знакомство с сотрудниками КГБ ничуть не притупляло в нас осторожности в плане производства поясов, ведь они относились к ведомству ОБХСС. Это ведомство внушало нам постоянный гнетущий страх, но без поясов мы не могли прокормиться. Однажды наши совсем ещё молоденькие послушницы и мирские девочки-печатницы, когда на даче не было ничего запретного, заметив две машины ОБХСС, начавшие по ночам дежурить у нашего дачного посёлка, подшутили над ними. Они купили в детском мире открытки-игрушки с надписью: «А ну-ка поймай-ка», где кошка пытается поймать высунувшуюся из норки мышку, переоделись школьницами и, улучив момент, наклеили открытки на обе машины, приписав: «Для ОБХСС». Записали они и номера этих машин, а Виктор Чеверев в виде шутки сообщил их кагебистам. Какое-то высокое начальство выразило недовольство: «Что это у нас за ОБХСС, что их номера машин вычисляют и записывают 13-летние монашки?». Я же добавлю, что удалось это лишь потому, что обэхээсэсники с самого утра были пьяными. Ночным охотникам, видимо, попало: машин возле нас больше не наблюдалось. Но с дачи мы вынуждены были уйти и работали в другом месте, в просторном загородном доме двух старушек-монахинь. Они сами пригласили нас переехать к ним для большей безопасности.

Но когда мы, наняв такси, решили перевезти на новое место 2500 уже отпечатанных листов для молитвословов, машину так перегрузили, что её остановило ГАИ. Груз досмотрели, перегрузили в милицейский уазик-буханку и вместе с нами доставили для допроса к какому-то большому начальнику. Молодые милиционеры и дворники еле тащили на 3-й этаж упаковки обложек и листов для будущих молитвословов. Одна из молоденьких послушница, 25-летняя Валентина Ярославская, во время задержания бросилась наутёк через шоссе, прямо перед идущим транспортом. Засвистели тормоза множества машин. Только милостью Божией она осталась жива, однако, успев перебежать шоссе. Я же сидела в кабинете начальника, лихорадочно придумывая, что ответить. И придумала! Приняв спокойный вид, уверенным тоном я попросила вызвать из Центрального Управления КГБ сотрудника такого-то, и что он сам всё объяснит. «Уж он-то, решила я, найдёт, что ответить». Всё равно вызвали бы кого-нибудь из Московского управления госбезопасности, тогда могло бы быть хуже.

Шеф довольно быстро приехал, но был бледен. Однако тут же уверенно заявил, что перевозка незаконной печатной продукции – специальная, запланированная акция чуть ли не Министерства КГБ, проводимая для выявления печатной точки очень важной внутрицерковной секты, и что я их внештатный сотрудник.

Допрашивавший меня начальник, однако, дураком не был.

–      Вот как! Тогда почему вторая монашка, рискуя жизнью, бросилась бежать через шоссе?

–      Это мне неизвестно, – спокойно ответил шеф. – Либо она была из этой секты, либо просто помогала Валерии в перевозке, а при задержании перепугалась.

Вопросов больше не последовало. Те же дворники и милиционеры потащили все назад, погрузили в вызванные для такого случая два такси, а вышедший вслед шеф негромко пожелал мне, чтобы меня побрал чёрт. Я поблагодарила его за помощь, увезла всё на свою дачу и хорошо заплатила таксистам за перегрузку обложек в тайник.

На другой день оба шефа организовали частную встречу лично со мной. Я очень волновалась, что они, рассердившись на мою выходку, бросят знакомство с нами. И они действительно начали разговор серьёзно, но были всё же не очень сердиты, я это заметила. И вот тут произошла интересная сценка.

–      Валерия, Вы знаете, что мы Вас не опасаемся, доверяем Вам. Но и мы хотим знать – доверяете ли Вы нам?

–      Конечно! Вы из такой большой беды меня вытащили!

–      Тогда расскажите, что и куда Вы возили помимо вчерашнего.

Я спокойно сказала, что и куда возила. На их лицах вдруг сразу появилось оживление и удовлетворение. Они наперебой стали рассказывать, что в ОБХСС допросили таксиста, что он указал, куда возил наши упаковки, и что завтра в 8 утра ОБХСС нагрянет к нашим стареньким монахиням с обыском, что нужно сегодня же ночью брать сколько понадобится машин-такси и перевезти всё хотя бы к соседям, а если некуда, то хоть в Яузу. Я сказала, что у меня есть куда перевезти, а они не уточняли, куда именно.

В течение ночи мы с инокинями загрузили три такси и перевезли всё на мою дачу. За особую плату три таксиста, вроде люди не вредные, затащили в подполье огромные пачки печатной продукции. Позже мы узнали от монахинь, что обыск у них был не в то утро, а в следующее. Милые матушки даже затёрли на песке и глине следы от машин, погреб заставили пустыми кадушками и банками. И они, и их старенькие соседки уверяли, что никаких машин с бумагой не видывали вовек. Что вы, мол, сыночки, что вы, голубчики, обознались! Так было спасено 2500 молитвословов! Необходимо добавить, что сделавшие нам добро кагебисты были людьми совершенно неверующими в Бога, но не были они, конечно, и фанатиками коммунизма.

А вот одна некрасивая история чуть было по-настоящему не погубила всю нашу работу.

Жила и ныне живёт в Лосиноостровской, у станции, в доме, где был Госбанк, некая Анна Георгиевна Олейник. Ходила она в Богоявленский собор на Елоховской, носила причёску в виде многоярусных, носила дивные белые шарфы и объявляла, что умеет изгонять из людей бесов и снимать порчу. Тогда это было не в моде, как сейчас, и КГБ запугало эту Олейник, пригрозив ей арестом и заставив по-настоящему сотрудничать с ними не фиктивно, а на самом деле. Работали тогда в КГБ не только люди, вроде выручавших нас, а и такие, как Саша Людвиг. Давно интересовался этот Людвиг моей личностью, не раз участвовал в милицейских обысках у меня в доме и всякий раз кричал: «Вы боретесь против Советской власти чуть ли не с пелёнок! Не пойму, куда наше Московское Управление КГБ смотрит!». И вот кто-то подобный Людвигу приказал Анне Георгиевне подослать ко мне домработницу Аннушку. Эта Аннушка уверила меня в том, что в Лоси есть большая квартира, с хорошей хозяйкой, и что нам там будет работать куда спокойнее. Я уже была готова к переезду в эту действительно прекрасную квартиру, как вдруг там лопнула батарея. Жив Господь и жива душа моя! Хорошо, что я не успела въехать со всеми штампами! Конец был бы всем нашим молитвословам!

– Хорошо, что Вы не переехали, – сказал мне один из наших шефов. – Это была ловушка. Мы об этом недавно узнали!

На все мои упрёки Анна Георгиевна божилась, клялась и даже возмущалась, уверяя, что она ни в чём неповинна».

* * *

«Книги продолжали издаваться широкой рекой, средства наши значительно пополнились, печатали мы уже на ротаторе (текст печатался на пишущей машинке на специальной толстой фольге).

Но дьявол не дремал.

Небольшой, но сильный удар мы получили в 1972 году, когда кто-то обнаружил почти похороненное в 1968 году судебное определение о направлении меня на принудительное лечение в психбольницу. Однако определение было четыре года назад, и за это время я вполне могла относительно выздороветь. Мы поставили вопрос о снятии с меня этого определения без лечения, четырехлетний перерыв мне давал такое право по закону. Вначале меня поместили в 15-ю больницу, в 9-е отделение, где еврейка-врач Муся Марковна определила меня в буйную палату, где одна больная сильно ударила меня. Притом в палатах был холод, а у меня хронический бронхит, начался страшный кашель, я захлёбывалась мокротой, а Муся Марковна только ехидно улыбалась, заявляя, что лекарств от бронхита у них нет.

Мои друзья сумели передать мне лекарство. Некоторые сердобольные санитарки старались хоть чем-нибудь укрыть меня. Мои близкие всё же вскоре сумели перевести меня через Горпсихиатрию в Столбовую, где по закону положено было мне находиться на принудительном лечении. Еле-еле удалось им вырвать меня из рук Муси Марковны и близкого ей главврача. У меня уже была температура, я страдала от приступов астмы, кашель душил меня. Имела ли Муся Марковна указание свыше так относиться ко мне или делала это по своему злому умыслу – мне неизвестно. Но так мне было тяжело – еле выжила. Лежала, страдая, и всё просила Бога сохранить мне жизнь. Так плохо не было нигде – ни на Лубянке, ни в тюрьмах, ни в Казани, нигде вообще. В Горпсихиатрию ходили за меня хлопотать все – и игуменья Магдалина, и моя бывшая школьная подруга, и Виктор Чеверев.

И вот я в Столбовой!

Тепло. Через неделю лечения бронхит пошёл на убыль.

В Столбовой всё было совсем по-другому. Многие медсёстры с крестиками, было несколько верующих врачей, была швейная мастерская. Я была готова отлежать свои шесть месяцев и выписаться, как вдруг в наше 16-е отделение зачастил зам. по лечебной части, кандидат наук, мудрый, как Соломон, эрудированный доктор Озеркович Нахим Натанович. Он вызвал меня в кабинет, рядом сидели ещё две женщины-врача. Он стал рассказывать нам разные истории из области психиатрии. Мы слушали с интересом. У него полиомиелит, он хромал, и я всё жалела его, ну и восхищалась его умом! Потихоньку он исследовал мои знания. Высшего образования у меня не было, но я знала, например, что Гитлер вернулся к языческой вере предков, я легко ответила на заданный вопрос. Ничего не подозревая, ответила я и на ряд простейших вопросов по психиатрии, за эти годы я проштудировала несколько учебников. Но когда он спросил, как именно я болела психически, с чего началось, со слуховых или зрительных галлюцинаций, я растерялась и не сумела ответить правильно ни на один вопрос.

Озеркович тут же потребовал собрать в институте им. Сербского расширенную конференцию, заявив официально, что я никогда психически больной не была, что меня надо судить и отправить в тюрьму. Но врачи Столбовой Озерковича не любили. Его поступок со мной их просто возмутил. Один молодой врач сказал ему прямо в глаза, что подло использовать интеллектуальное общение для милицейской провокации, тем более, мол, что я церковница, а не уголовница. Другая врач, предупредив меня о поездке в Сербский, подсказала, как вести себя на комиссии, чтобы не попасть в тюрьму. А кандидат наук доктор Севумян научила, как мне вести себя и что говорить именно сейчас, когда я уже вроде как в ремиссии и уже теперь, через четыре года, в лечении не нуждаюсь.

Собрали тогда в огромном зале Института Сербского врачей-психиатров и психоневрологов со всей Москвы и области. Было это в 1972-м году. Многие из тех, кто сидел тогда в зале, ещё живы.

Я вошла всё так же, с той же причёской за уши, которые у меня от природы широко торчат, с тем же отрешённым взглядом, согнутой спиной. Но я уже была в стадии выздоровления, полной, так сказать, «ремиссии». Я исключительно правильно ответила на то, как я перенесла когда-то душевное заболевание, от которого теперь выздоровела. Очень старенький лысый профессор-еврей стыдил всю публику, сидя рядом с директором института Морозовым.

–      Зачем собрали столько врачей? Эта женщина всего-то-навсего печатала молитвы, которые есть и у нас, евреев, псалмы Давида!

Тут зашла речь о монахине-враче, докторе Ноне Пашининой, из г. Жуковского, и кто-то спросил:

–      Не мифическое ли это лицо?

–      Нет, я с ней работала, – отозвалась врач из Жуковского, сидевшая в зале.

–      Но раз она ушла в монастырь, значит она сумасшедшая! – раздался чей-то голос.

–      Да нет, обыкновенная, нормальная, – бесстрастно ответила та врач.

«Ничего себе, – еще подумала я, – каков образец рассуждения!». А ведь это был цвет нации, люди науки! Воистину – «гунны в области мышления», как говорил на суде один диссидент о Советах.

Многие выходили из зала недовольные тем, что их оторвали от работы по такому ничтожному поводу. Постановили выписать меня из больницы, признав, что заболевание я таки перенесла прежде, а теперь я в ремиссии. А Озеркович «чудил». Написал донос на доктора Севумян, что, мол, она верующая. Врачи обходили его стороной.

Меня выписали домой, и я опять приступила к работе, которая преспокойненько продолжалась на даче и во всё время моего отсутствия».

* * *

«Теперь опишу свой самый последний арест в 1978-м году. Перед этим я шесть месяцев сидела в тюрьме г. Александрова Владимирской области, откуда была освобождена по амнистии в связи с Международным годом женщины. Тогда, в 1975 году, я проявила непростительную наивность – поддалась утончённой провокации следователя Фомина. Он притворился сочувствующим Православию, верующим, вёл длинные речи о пользе религии, об увеличении преступности в связи с безрелигиозным воспитанием, показал серебряный крестик на своей груди, оказал мне содействие в передачах. Потом незаметно завёл разговор о том, почему-де Церковь не добивается права издательства молитвословов? Я, как смогла, объяснила, до какой степени Церковь притесняема властями.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Тогда скажите, почему никто, кроме Вас и Ваших людей больше никто во всей стране не издаёт молитвословов?

Я пожала плечами. Что тут ответишь? Тогда он спросил:

– А не потому ли это, что дело не очень-то и нужное? Кто желает и так может верить в Бога, без книг. Не в книгах же дело, верно? Бог везде... А если дело это и вправду такое нужное, почему руководите издательством именно вы, человек, состоящий на психучёте? Почему никто из психически здоровых людей не издаёт ничего подобного?

В общем, задел он моё самолюбие, и я сдуру ляпнула, что пока я сидела в Столбовой, меня успешно заменяли (в плане руководства издательством) люди вовсе не состоящие на учёте, например, некая молодая девушка Т. М., носившая подрясник, но в иночество не постриженная.

И тут Фомин вынул написанный рукой этой девушки лист бухгалтерского учёта по расчёту с покупателями. При этом он похвалил её умение, мужество. Ну, и я тоже похвалила. А надо сказать, что девушка эта работала у нас в издательстве всего несколько лет, затем вышла замуж за священника Александра X., имела малолетнюю дочь и ещё готовилась стать матерью.

И вот по распоряжению Фомина молодая жена священника была арестована, а жили они с мужем на приходе, и только чудом не потеряла тогда в милицейском КПЗ ожидаемого младенца. Слава Богу, Господь сохранил и её и младенца, и дочери её теперь 22 года. Я ничем и никогда не смогу доказать, что подвела тогда не из трусости и подлости эту семью. А написать об этом считаю нужным потому, чтобы люди знали, на какие ухищрения шли сотрудники богоборческой системы в борьбе с религией.

Фомину до смерти хотелось загубить молодую женщину, жену священника, к тому же дочь крупного военного! Невыгодно и неинтересно им было, что я опять выпишусь из очередной психбольницы, сохранив свою квартиру. Хотелось им посадить кого-то не психучётного. Но Господь спас беременную женщину от ареста, приехал её отец, полковник войск МВД, квалифицированно вступился в дело. А вскоре вышла амнистия в Международный год женщины и провокация Фомина провалилась.

В КПЗ Александрова и Карабанова было много вшей. А в тюрьме я перенесла брюшной тиф и чуть не умерла. Тюремные офицеры просили меня не настаивать на переводе в тифозную больницу, иначе пришлось бы остановить приём и отправку заключённых, а это могло вызвать сыпняк (из-за вшей). Меня лечили, и я выздоровела.

Начальник Александровской тюрьмы Елисеев и ряд его офицеров были по-настоящему порядочными людьми, я получала от них много полезных советов. Когда прокурор Беспалов хотел, чтобы я, прежде чем выйти по амнистии, описала ему, как и сколько раз я притворялась сумасшедшей, офицеры удержали меня от этой глупости. Дело в том, что выпустить из тюрьмы по амнистии меня, невменяемую, Беспалов не хотел и внёс по этому поводу протест. Меня временно задержали, а Беспалов, считая, что я не больная, требовал, чтобы я призналась в симуляции сумасшествия и описала, где, когда и как я это делала, чтобы ввести в заблуждение судебную экспертизу. Иначе, мол, меня, несмотря на амнистию, согласно рекомендации местной экспертизы, отправят во Владимирскую психбольницу. Он, конечно, врал, потому что на этой экспертизе врачи почти ни о чём меня не спрашивали, сразу признали невменяемой и даже утешили, сказав: «Ничего, не переживайте, полежите у нас месяцев шесть и спокойно поедете домой». Я сказала «спасибо» и ушла. Но воистину велика слабость человеческая! Я уж так устала от этих тюрем, психбольниц, экспертиз, так всё это было мне тяжело, да ещё ослабла после брюшного тифа, что чуть было не написала Беспалову признание в симуляции! А ведь я подвела бы всех выручивших меня прежде врачей! Лишила бы и себя и наше издательство единственного прикрытия – психиатрии. В следующий арест оказалась бы вменяемой, меня бы осудили, и я бы не вынесла тяжёлых условий в лагере и лишилась бы московской квартиры!

Но Бог надоумил. Я попросила совета у тюремных офицеров. Они с удовольствием читали мои стихи, которые я специально для них восстановила по памяти и записала в тетрадь. Не буду называть конкретной фамилии, но порядочный и немолодой уже офицер коротко и ясно сказал мне, чтобы я ещё немного потерпела и не делала глупостей, что по закону я подлежу амнистии независимо от невменяемости.

Именно так и случилось. Прокуратура г. Владимира не приняла протест Беспалова, меня освободили, а Беспалову я сказала, что я, к его огорчению, самая что ни на есть настоящая сумасшедшая, а не притворщица.

Вскоре после моего освобождения снесли наши дачи в Свиблово и построили там депо метрополитена. Мы нашли новое место, а некий Игорь освоил у нас новый метод печатания молитвословов, ротаторный. Ксерокопирование тогда для нас ещё было недоступно. Пояса мы штамповали в деревне Марьино под Сергиевым Посадом (тогда Загорск). И вот там-то нас и предали совсем чужие мирские люди. Дом был окружён отрядом милиции. Вооружённые сотрудники кричали:

– Сдавайтесь! Выходите по одному с поднятыми руками!

Очевидно, приняли нас за вооружённую банду. Больших идиотов я не встречала!

Этот последний, в 1978 году, провал был самым тяжёлым. В милиции мне случайно показали донос на нас некой Веры Наливайко, новоиспечённой богомолки, бывшей помощницы прокурора одного из районов г. Харькова. Вот дословное содержание доноса: «Эта монашка Валерия Макеева печатает молитвословы и собирается печатать псалтыри. Она печатает их тысячами и делает это целыми годами. Кто ей это разрешает, ведь товарищ Ленин сказал, что религия – опиум для народа». Писанина, конечно, дурацкая, но застряла я крепко. Попыталась самоотверженно спасти меня молодая в те годы 37-летняя монахиня Варсанофия, которая написала заявление, что на этот раз организатором была не я, а она. Напомню ещё раз, что по статье 162-й нёс ответственность только руководитель, организатор мастерской, а все прочие работники, что бы и сколько они ни печатали, шли по делу, как свидетели, и уголовной ответственности не несли. Только это позволяло нам работать годами, а мне Господь давал психиатрическое прикрытие... Но на этом аресте мои труды закончились. Матери Варсанофии ответили, что если она желает, они могут в виде одолжения посадить и её как второго организатора, но меня всё равно не выпустят. Следователь Алла Стояновская, которая вела моё дело, во время обысков во всех квартирах обывателей хватала и присваивала себе всё, что могла – деньги, церковные книги, пылесос, бачки, посуду, постельное бельё и даже головные ситцевые платки. После моего освобождения в 1982-м году Московская городская прокуратура завела на Стояновскую уголовное дело, которое велось два или три года, но ни к чему не привело, хотя изрядно удивило и ведущих дело следователей, и прокурора, которые поражены были такой степенью мелочного крохоборства Стояновской. Но это – мелкая деталь.

На этот раз я с трудом прошла экспертизу в институте им. Сербского, даже был поставлен вопрос о снятии с меня невменяемости: милиция нашла у меня целую серию учебников и разных книг по психиатрии и представила их врачам-экспертам. Профессор-еврейка Маргарита Добрыгаева добивалась снять с меня псих-учётность и отправить меня под суд. Другая профессор, Тамара Печерникова, предлагала оставить невменяемость и, как она выразилась, «с учётом личности» отправить в тюремную психбольницу Казани, где я была в юности. Это мнение возобладало, и вот уже в возрасте не 20-ти, а 50-ти лет, передо мной открылись железные двери казанских коридоров. Не могу выразить, как тяжело было на сердце, но утешало то, что квартира теперь всё же не будет отобрана, а через 2–3 комиссии меня нормально выпишут.

В то время факт моего ареста за церковное издательство, благодаря стараниям Чеверева, стал предметом гласности. Обо мне стали вещать радиостанции Америки и ряда Европейских стран. В мою защиту выступали баптисты, католики, просто частные лица самых разных конфессий, английское королевское общество, Владимирская семинария, десятки граждан и организаций разных стран, а также Заграничная Русская Православная Церковь. Джорданвильский Митрополит Филарет и владыка Хризостом возносили обо мне молитвы. Я насчитала потом по сведениям радиоперехвата 25 мировых радиоточек и организаций. Хлопотали за меня супруги Гинзбург, А.Д. Сахаров, А.И. Солженицин. Стокгольмская Миссия признала нашу издательскую деятельность миссионерской. Возвысил голос протеста обо мне и Ватикан. В то время и у них там был дружественный нам Отдел – Русикум, и защищали они нас, православных, в то время от религиозных гонений, а отнюдь не сводили межконфессиональные счёты, как потом. Из разных стран мира мне шли в Казань посылки. Отношение ко мне было нормальным, никто никаких вредных медикаментов мне не вводил и даже не предлагал, главный врач доктор Равиль Валидов был по натуре своей спокойным интеллигентным человеком. Терапевты в то время лечили меня от расстройства желчного пузыря. Насчёт других, сидевших со мной женщин могу сказать, что состав был намного тяжелей, чем в 1950 году, потому что тогда были политические, а теперь в основном женщины-убийцы.

Правда, одна из женщин, Титова, оказалась невиновной. Её обвиняли в убийстве мужа, пропавшего без вести, а муж откуда-то объявился, и тогда Титову прямо из Казани повезли домой.

Было ещё три женщины, упорно отрицавшие, что совершили убийства. Одну обвиняли в убийстве мужа, лесничего, я забыла её фамилию. Её речь была по-настоящему похожа на правдивую. Мужа убил давно угрожавший ему лесник, уличаемый за кражи леса. Милиции было легче, очевидно, состряпать обвинение на жену. У них было много детей, отношения были добрыми. Женщина сильно страдала, оплакивала мужа и горевала по детям. У второй старушки, церковной прихожанки бабушки Марии, была убита соседка, убил её сожитель, но милиция не знала, кто он, и обвинила Марию, потому что та была психбольной и, к тому же, находилась под рукой. У Марии было много детей, все хлопотали за её выписку, а врачи по указанию сверху не имели права выписывать тех больных, которые не сознаются в убийстве. Поэтому все врачи и медсёстры из подлинной доброжелательности убеждали Марию сознаться в несовершенном убийстве. А она нетяжелая душевнобольная, но негибкая, очень прямолинейная (ригидная – медицинский термин) по своей болезни, упорно отказывалась от ложного признания. Меня по ходу дела включили в эти уговоры, решили, бабушка глубоко верующая, может быть, монашку послушает? А наивная старушка твердила, что эксперт на комиссии профессор Милютин образованный человек, поймёт, что она верующая, что она мать и бабушка многих детей и внуков, что она не могла бы убить соседку и так далее... Я говорила ей:

– Мария, пойми, этот профессор из Сербского, там особо преданные властям врачи, у них нет понятия о чести и совести. Ему строго приказано, чтобы все больные перед выпиской признавались в убийстве. Если бы он даже сам видел, что убила не ты, он всё равно бы требовал, чтобы ты призналась. Пойми, немецкие врачи тоже были образованными, но были гитлеровцы, делали операции без наркоза, а этот врач – коммунист, скажут и сделает он то, что прикажут. Если не признаешься, он тебя не выпишет, а у тебя дети, внуки. Признайся ради них, оговори себя.

Мария вначале согласилась. А потом, расплакавшись, рассказала о моих увещеваниях одной из женщин-врачей! Хорошо, что не самому Милютину! Он бы мне показал! Не знаю, как это потом вышло, но все врачи от зав. отделения до её лечащего врача убедили профессора выписать бабушку без всяких признаний вообще. А та врач (порядочный человек), которой бабушка рассказала о моих уговорах, потом с ужасом выговаривала мне, какой был бы ужас, если б об этом услыхал Милютин.

На следующий год меня послали на комиссию и представили к снятию принудительного лечения, предупредив, чтобы я ни в коем случае ни по какому вопросу не спорила с Милютиным. Он спросил меня, сознаю ли я, что была больна, занималась противозаконной деятельностью. Я сказала, что понимаю. Затем он сказал, что если я опять захочу начать печатать что-либо церковное, то я должна срочно пойти в свой псих, диспансер, и мне выпишут лекарство. Я ответила: хорошо, срочно пойду в диспансер, как только захочу печатать. Прозвучало это довольно комично, лица врачей чуть тронула улыбка, а Милютин сидел, низко склонив голову. Вскоре я была выписана в Столбовую, в Москву, а затем – домой.

Считаю необходимым описать некоторые факты милицейского произвола в те ещё далекие доперестроечные годы. Сидела со мной инженер Мария Никитична, не называю её фамилии, потому что и она и её дочь смертельно испугаются упоминания о них, хоть и переменились уже времена. Мария Никитична жила в комнате с подселением, с соседкой, а у той зять был милиционер. И решил завладеть её жилплощадью. Сначала действовали хамством, грубым обращением, руганью, даже рукоприкладством. Мария Никитична всё терпела. Тогда среди бела дня Марию Никитичну прямо на улице, вместе с авоськой с продуктами, затолкали в милицейскую машину, привезли в отделение и составили протокол, что будто бы она, хулиганя на улице, оказала служителям правопорядка сопротивление во время задержания – оскорбляла людей в форме, даже дралась и кусалась... Завели дело, признали невменяемой и отправили в тюремную больницу на принудительное лечение. Понимали врачи, что не материлась и не кусалась она, но не имели права выписать её, потому что комнату ее занял милиционер, а новую ещё долго не давали. Но дочь сумела выхлопотать её. Мария Никитична ехала в Москву в громыхающем железом вагоне для заключённых, с приступом тяжёлой гипертонии, а голова её в это время покоилась на моих руках. Лекарств в поезде никому не давали. Но Бог помог ей, и она выжила.

А вот и ещё один случай явного геноцида. Привезли в Казань молодую женщину Ольгу, фамилии не помню, сидевшую не помню тоже за что, но не за убийство. Была она в предродовом периоде, у неё начались роды, родился здоровый ребёнок. Но в тюремной психбольнице никто не имеет права рожать, там жестоко соблюдается правило селекции и всех обязательно абортировали. Поскольку в данном случае этого сделать было уже невозможно, конвоиры, схватив здорового, закричавшего от боли и страха младенца, чем-то прижали ему головку, задушили, оформив роды как аборт. Дрожали руки у мед. персонала, плакали навзрыд две мед. сестры, долго потом пыталась покончить с собой роженица-мать, видевшая как её живого ребёнка душили палачи. Приказ о поголовном абортировании относится только к тюремным психбольным, а к обычным, не тюремным, приказ не относится. Вразумительных комментариев придумать не могу».

* * *

«Итак, в 1982 году меня выписали из Казани и я уехала в Столбовую. Квартира моя сохранилась, но не была оплачена в течение четырёх лет заключения. Святейший Патриарх Пимен оплатил мою квартиру и регулярно на Рождество и Пасху выделял мне денежную помощь. Напрасно некоторые пытаются изобразить нашу иерархию, как номенклатурную. Нет, среди них большинство в те годы были добрыми, отзывчивыми, сочувствующими нашей миссионерской издательской деятельности. Как я уже говорила, митрополит Ювеналий регулярно помогал мне, пока я была в заключении. После освобождения много помогали и другие архиереи. Митрополит Филарет Вахромеев, Нижегородский Митрополит Николай и другие архиереи. И я хочу низко поклониться им за это. Ещё хочу поклониться митрополиту Ювеналию и архиепископу Григорию за помощь в глазной операции нашей матери Нонне Пашининой, старенькой монахине-врачу, которая полностью ослепла. После операции она видит на один глаз! И не только нам, монахиням, но и простым людям нередко помогали в бедах наши архиереи, несмотря на запреты властей делать подобного рода добрые дела...

Но вернусь к Столбовой. Там у меня тоже появились добрые знакомые среди верующих медсестёр и врачей. Большая дружба связывала меня с первого пребывания в Столбовой с доктором Антониной Севумян (фамилия по мужу). Она приезжала ко мне, а я к ней. В те годы до моего второго ареста, с паломнической целью мы летали с ней в Киев, во Львов. Она была духовной дочерью отца Михаила из храма, находящегося возле кинотеатра «Фитиль», что у парка культуры, где икона «Споручница грешных».

И вот приехав в Столбовую из Казани, я с большой скорбью застала Антонину Михайловну психически больной в связи с тем, что её вовлекли в страшную тоталитарную секту. Секта была не совсем обычной. Это была некая смесь индийского учения йоги и откровенного сатанизма, соединённая с грубым аферизмом, угрозами и вымогательством. Пожалуй, это была первая большая тоталитарная секта в стране, а главное – в Москве, да ещё при явной поддержке тогдашних органов Центрального Управления КГБ! При этом управлении был создан даже так называемый Парапсихологический отдел, давший второе дыхание секте, поддерживающий её, потворствующий преступлениям руководителей секты, которые объявили себя великими, могущественными йогами, владеющими магией, ясновидением, питающихся энергией из космоса. Их главой был некто Валерий Аверьянов, немолодой актёришко, лежавший в Столбовой, встретивший там доктора Севумян в качестве своего лечащего врача и завербовавший ее в свою тоталитарную секту, как и десятки других женщин и мужчин.

Как и в теперешних тоталитарных сектах (Богородичном Центре, Белом Братстве), никто не в силах понять, при помощи какой силы десятки и сотни людей вслепую доверяются и идут за злобными и полоумными руководителями. Это явно сатанинская сила! Десятки детей родились у Аверьянова от опутанных его сетями женщин. Запуганные, одураченные, образованные мужчины и женщины часами сидели по–турецки, порой вставали на руки, вверх ногами и гипнотизировали на географической карте, висевшей на стене, Пекин, коллективно внушая этой точке на карте мира не начинать войны с Советским Союзом! Такие идиотские сеансы проводились на разные точки на карте. Называл себя Аверьянов великим Гуру Вар Аверой, то есть индийским Учителем. Друзья его именовали себя: Тур Бур Амидом, Гуру Шейхом. И ещё изрекали разную подобную абракадабру. Только к всеобщему ужасу это были не детские игры или сказки, а самые настоящие разбойные акции с изъятием чужих сбережений и изнасилованиями.

Прежде людей каким-то непонятным образом лишали воли, обращали в покорных рабов, заставляя «гипнотизировать» Пекин или Нью-Йорк на карте, морили голодом, затем члены секты сами приносили великому Гуру все свои сбережения, продавая и свои ценности. Психиатры обратили внимание на эти события, часть сектантов затолкнули в психбольницы, другую часть выслали из Москвы в разные города. Тогда эти «великие учителя Востока» стали мстить психиатрам. Совершенно здоровому психически 32-х летнему инженеру Сытину они велели убить городского психиатра Москвы доктора Котова. Сытин набросился на него вечером в переулке, Котов сумел оказать сопротивление и нож попал не в горло, а в шею. Голова доктора Котова так до конца и не выпрямилась... Был суд, Сытин получил 12 лет, а на Севумян хотели завести уголовное дело, как на важного члена секты, упрятав её пока что в Талдом, то есть в 14-ю психбольницу. С горькими слезами уверяла она, что не знала о покушении на Котова, но её никто не слушал.

К тому времени я уже была отпущена домой, выписана из Столбовой. Я ездила к Севумян в больницу. Затем, прилично одевшись, пошла к доктору Котову и стала умолять его отказаться от уголовного преследования своей коллеги, доктора Севумян. Я назвалась другой фамилией, потому что Котов слышал обо мне, о протестах за меня за границей, и, назвав себя, я сделала бы только хуже, в лицо же он меня не знал. Бог помог мне тогда найти искренние, хорошие слова, о самой великой на земле касте интеллигентов, говорила, как тяжко будет доктору Севумян в тюремной больнице, говорила о её невиновности в покушении на него. Доктор Котов был не злым, порядочным, хотя и обиженным тогда человеком. Он разрешил мне пойти в Горпрокуратуру и сказать ведущему дело следователю, что он, Котов, не настаивает на уголовном преследовании Севумян, если это сочтут возможным. Дело не завели, и я увезла Антонину Михайловну в тяжёлом бредовом состоянии на Украину, в Почаевскую лавру, где недалеко жила наша доктор-монахиня мать Нонна Пашинина.

Но Антонина Михайловна на второй же день зажгла костёр у порога Нонниной хатки и, взяв за ручки сбежавшихся смотреть на забаву детей села, стала водить с ними вокруг костра хороводы. Увидев дым, женщины-матери с криком расхватали ребятишек. После этого нам велели увезти больную из села. Мы увезли её в нашу монашескую общину, в Киновию. Теперь я с уверенностью могу сказать, что теперешние зарегистрированные колдуны и чародеи в основной массе своей всё-таки проходимцы, жулики и вымогатели денег, в сравнении с Аверьяновым и его шайкой, потому что Антонина делала явно сверхъестественные вещи. Один раз она выпила шесть чайников горячей воды подряд. Мы, помню, приезжаем из города, а бледная мать Фаина говорит:

–      Боже мой, он шесть чайников подряд кипятка выпил!

–      Кто он? – удивились мы.

–      Да дьявол, сидящий в Антонине! Увози её поскорее отсюда!

И действительно, в городской кофейной, уже на моих глазах, «он» выпил ровно 13 чашек чёрного кофе, а в общей бане в городе полез под крутой кипяток. Завизжавшие женщины пинками оттолкнули Антонину от горячего крана и, хотя не сильно, но ошпарились, а ей хоть бы что! Её ступни не были ошпарены, хотя она, присев на корточки перед краном шага за два, пустила под себя потоком кипяток. Разъярённые тётки выволокли ее в предбанник, а она, намыленная, кричала, что работает в космосе и поэтому обжечься не может. Мне угрожали штрафом и милицией за привод психбольной в баню. Потом она как бы пришла в себя и рассказала мне, что, практически, все женщины секты живут с Аверьяновым, имеют от него детей, а вот она не жила. Тогда он пообещал ей обвенчаться с ней в православной церкви. И она поверила, выразив мне тогда же недоумение, почему он так долго с этим тянет. Моим заверениям, что он врет, она не внимала и упросила меня запросить Аверьянова о венчании. Сама же уехала в Гомель к родной сестре, где варила кофе из кусочков газет и фотографий. Её стационировали и долго лечили в психбольнице. Выписали в хорошем состоянии. Духовник уговорил ее от отстать от секты, она послушалась и отказалась Аверьянову отдать очередную пенсию... На мой же запрос о венчании Аверьянов ответил из Саратова, что вообще ни с кем венчаться не собирается, что он может убить и меня и всех, кого только захочет, на расстоянии, что ему подчиняется целый Парапсихологический отдел в КГБ СССР, что теперь он намерен уничтожить нового доктора городской психиатрии Москвы Румянцеву. Это письмо я отослала доктору Румянцевой, приписав, что она, как слабая женщина, с убийцами, подобно Котову, сражаться не сможет, поэтому советую ей поехать и пожаловаться Министру КГБ. Румянцева-таки съездила и пожаловалась, и на неё нападения не было, а вот Антонина Михайловна погибла.

Ее соседи заметили, что она не выносит мусор, а затем по лестничной клетке разошёлся тошнотворный трупный запах. Дверь взломали и обнаружили двадцатидневной давности труп. Умерла Севумян, сидя в кресле. На полу валялись таблетки гемитона (явное указание на то, что она была отравлена), на столе стояли две пустые чайные чашки, в одной из чашек обнаружили растворенный в воде гемитон. На столе лежала сберкнижка убиенной, с не отданной Аверьянову последней пенсией. После её телефонного отказа отдать очередную пенсию Аверьянову, как потом рассказывали соседи, они видели на улице чужую женщину, идущую вдоль посёлка Столбовой больницы. Эта женщина интересовалась, где дом № 45 и какая квартира Севумян. Соседки спросили, кем она приходится Антонине Михайловне. Женщина сказала, что сестрой. Одна соседка заметила, что сестёр её они знают в лицо и что сёстры знают, где живёт Севумян. Тогда женщина назвалась двоюродной сестрой. Так была убита Севумян. Я спросила соседок, какова была внешность приходившей женщины. Из описания я поняла, что это была некая Татьяна из г. Электросталь, лет около пятидесяти. Даже описание её шарфа совпадало. Она работала микробиологом.

Приехал бывший муж Севумян и её дочь, обе сестры, пришёл ныне покойный верующий, умный и добрый доктор Евгения Трухан, еще несколько докторов, любивших покойную. Сёстры заочно отпели её, мы собрались на её поминки. Повторяю, убившая её секта была мощная, подчинившая себе даже целый отдел в КГБ, организация, сумевшая убедить цепляющихся за любую соломинку атеистов-коммунистов, что может помочь предотвратить войну, а так же оказать помощь в поисках шпионов и преступников. Главное то, что эта секта не поклонялась никакому божеству вообще, даже от индийской веры она взяла только одни внешние названия, прославляли они только своё личное могущество».

* * *

«А вот в Сухуми, Сочи и Гудаути, на Новом Афоне в 1979–80 годах возникла уже не секта, а настоящая банда, которая сумела внедриться в среду богомольцев уже с чисто корыстными целями. Это были люди разного возраста, в основном мужчины. Они читали акафисты, ездили по святым местам, собирали у верующих по всей стране деньги, ценности, якобы для монахов, спасающихся в горах Кавказа. Такие монахи были на самом деле, их гнали, преследовали, даже расстреливали с вертолетов, но верующие поддерживали их, как умели, а мошенники под этим видом собирали средства якобы для монахов. Многие глубоко верующие пожилые женщины продавали свои дома в разных областях и вручали мошенникам деньги, а потом едва живые скрывались от них, требующих ещё помощи, в родных деревнях. Старый согбенный монах Илиодор рассказывал, какие огромные средства были у этих аферистов. Местные жители были запуганы, милиция подкуплена. Награбили они много старинных икон, антиквариата. Но Господь попутал их! Один из них, Юрий, совершил изнасилование и убийство ребёнка, и банда рассеялась.

Страшным и глубоко впечатляющим было это событие.

В день Иверской Божией Матери на Новый Афон приезжало множество богомольцев отовсюду. Под праздник паломники всю ночь пели и читали на Иверской горе у Иверской иконы (на стене часовни). Бывало там немало и духовенства. Бандиты тоже елейными голосами читали акафисты.

В тот год приехала туда женщина из Николаева с 12-летней дочерью Верочкой. У девочки были удивительной чистоты голубые глаза и длинная коса. Незадолго до этого мать с дочерью побывали в Ракитно Белгородской епархии у прозорливого старца Серафима. Мать подвела Верочку к батюшке и просила благословить и помолиться, чтобы дочь со временем стала монахиней. Но старец несколько раз повторил: «Она будет небесной монахиней». Так и случилось. Поскольку моление проходило на улице, и было холодно, нужно было собирать хворост для костра. Кто помоложе и пошли в лес. Вернулись все, кроме Верочки. Люди вспомнили, что в лесу она ушла в сторону оврага за хворостом вместе с Юрием. Вызванная милиция вскоре нашла тело девочки. У ребёнка были выколоты глаза, вывернуты руки, а три пальчика на правой руке, сложенные для крестного знамения, были намертво прижаты друг к другу так, что их уже невозможно было разнять. Юрий сбежал ещё до появления милиции. А мать постепенно дозналась до того, кто состоит в этой банде и где они квартируют. Вместе с матерью эту историю стали расследовать ещё две женщины, в том числе мужественная Мария, украинка из г. Ровно. Собрав о банде все сведения, мать поехала в Сухуми, в главное тамошнее Управление. Однако начальство вначале стало грубо прогонять мать, мол, не уследила за дочкой, спрятала от школы, пустила в лес за хворостом, в результате её изнасиловали и убили. Мать не сдавалась и требовала ареста бандитов. Но вместо бандитов в КПЗ посадили её, обвинив в том, что она, якобы, согласилась принести в жертву Богу дочь. Но вступились ровенская Мария с женщинами, и мать отпустили. Домой она вернуться не могла. Муж ещё прежде написал ей, чтобы она лучше не возвращалась, считал её виновницей происшедшего, и сразу по возвращении грозился убить. На электричке она добралась до Нового Афона, пришла к дому монахини Августы, где были её вещи. Матери Августы дома не оказалось. Из будки рвалась и лаяла, сидевшая на цепи, огромная собака. Мать в раздумье побрела назад к калитке и вдруг в ужасе заметила в дальних кустах двух вооружённых абхазцев. Один из них уже вытащил пистолет. С быстротой молнии несчастная бросилась назад во двор, игнорируя опасность, забралась в собачью будку и, свернувшись там, умоляла собаку, ради Бога, не кусать её, показывая при этом на засевших в кустах абхазцев. Умное животное не тронуло бедную женщину, и с неистовым лаем рвалось на бандитов. Она так яростно лаяла, что поджидавшие жертву бандиты убрались. Поздно вечером мать Августа еле вытащила из будки перепуганную до смерти женщину, а рано утром бедная мать уже уезжала на сочинской электричке. Позднее стало известно, что сухумская милиция уведомила банду о заявлении матери и понятно, что теперь её ожидала смерть. Мать домой не вернулась, уехала в Почаев. А к матушке Августе заявились с допросом незнакомые ей абхазцы, но умная монахиня отказалась от знакомства с женщиной, назвав её сумасшедшей, которую она и знать-то не знает и которая непонятно зачем влезла в собачью будку... Ровенская Мария не оставила в беде несчастную женщину, и долгое время оказывала ей всяческое содействие.

Главарь шайки Николай, в берете, рыжий, конопатый сочинский бандит Василий, убийца и насильник Юрий и ещё десяток членов банды всё же были выдворены милицией за убийство и изнасилование из Абхазии».

* * *

«После моего ареста до 1980 года успешно занималась книгоизданием группа Бордюка. Они уже печатали на ксероксе и не только молитвословы, но даже Библии, жития преподобного Серафима Саровского и многое другое. Общей казны у них уже не было, они были людьми семейными, и каждый получал за конкретно сделанную работу. Но их тоже выследили, арестовали, издательство уничтожили. Во время обыска восьмилетний сын Бордюка незаметно вытащил из одной коробки книгу «Небо и земля», а туда подложил записку: «Обойдётесь, гады, без неба и земли». Сделал он это потому, что в начале обыска один кагебешник, указывая на эту коробку, сказал:

–      А в этой коробке находится антисоветская книга «Небо и земля».

На самом же деле, книга была чисто религиозной и самой аполитичной.

КГБ продолжало следить за квартирами Бордюка и сидевших по его делу мужчин и после их ареста. Однажды дети осужденных, выследив дежуривших агентов, подошли к ним и сказали:

–      Дяденьки, а пошлите, мы вам покажем, где склад напечатанных Библий и жития Серафима Саровского.

Кагебисты были в восторге от такой удачи. Но по дороге дети со смехом разбежались в разные стороны, и обманутые чекисты носились за ними по улочкам и переулкам, как за немецкими диверсантами. Но, слава Богу, ни одного не поймали.

В Пензе тоже отличился один ученик первого или второго класса, сын церковной женщины, в доме которой было всего лишь одно-единственное ксерокопированное Евангелие. Когда кагебисты начали обыск, мальчик в другой комнате собирался в школу. Он аккуратно обернул Евангелие в газету, как все свои учебники, положил в портфель и, подойдя к старшему, сказал:

– Дяденька, мне надо в школу, проверьте, пожалуйста, мой портфель, и я пойду.

– Проходи, – буркнули ему.

Несколько дней после этого ребёнок от страха хранил книгу, положив предварительно в целлофановый пакет, зарытой в земле на кладбище.

Примерно в это же время шло массовое уже многотысячное издание православной литературы в Литве, на одном из хуторов. Книги возили по всем городам страны. После своего освобождения с небольшой группой верующих развозила и я. Больше всего приходилось бывать в Казани. В большие праздники мы возле храма продавали книги в долг, записывая в тетрадь адреса. За редким исключением долг всегда возвращался. В те годы в Казани уже было много банд-формирований. Один раз у нас даже всё отобрали. А потом мы догадались нанять, как потом стали говорить, «крышу», бандита Сашу, который контролировал территорию церкви. Благодаря его помощи мы долго ещё возили книги. Хочу выразить сердечную благодарность владыке Анастасию, тогда бывшему архимандриту, за его добрые дела, за покровительство нам в то время. Он очень мудр и монахолюбив. В Казани, ещё до наступления свобод, он постриг множество монахинь.

Несмотря на многолюдность и массовость литовского издательства, даже попадаясь в руки правоохранительных органов, местонахождение издательства никто не выдавал. Но ушлые кагебисты заметили, что бумага литовского производства. Долго бились они, наконец, каким-то неизвестным нам образом пометили бумагу во всех торговых точках и на всех складах Литвы каким-то радиоактивным светящимся веществом. Издатели, разумеется, её в больших количествах закупили. И тогда сыщики на вертолётах ночью специальными приборами выявили издательскую точку, окружили хутор и всех арестовали.

Но уже наступало время свобод и постепенно нужда в подпольных издательствах сама собой отпала.

Я убеждена, если бы свобода религии наступила у нас лет на 25, 30 раньше, не было бы такой массовой преступности, такого повсеместного разврата молодёжи. Посмотрите, сколько уже людей со времени дарования свобод обратились к вере отцов. Но враг и теперь не дремлет. Появляются то обновленцы, то новостильники, то «эккумюнисты». В Санкт-Петербурге какой-то испанский священник полез причащаться в православный собор, чем ввёл в раздражение верующих города. Среди протестующих мирян подписываются отнюдь не одни старушки, как пытаются нас уверить, а предприниматели, интеллигенты и даже офицеры милиции, ибо теперь веровать и ходить в Храм стали все слои населения. И ежу понятно, что ни к какому сближению с католиками такая экспансия привести не может, хотя бы они и деньги совали на ремонт храма. Себя же и позорит питерское католическое духовенство, разжигая конфликт межконфессиональной распри. Сомневаюсь, что эти священники-испанцы во что-либо вообще веруют, раз выказывают такое неуважение к православным.

У нас были очень светлые примеры настоящей солидарности при Святейшем Патриархе Тихоне, Римский папа Пий XII с глубоким сочувствием и горьким возмущением писал протесты советским властям, призывая прекратить гонения на Церковь, убийства священников. Ни один французский священник-католик (кюре) не лез вызывающе насильно в эмигрантские русские церкви. А на Украине – в Ровенщине, на Житомирщине – поляки-католики все десятилетия советской власти мирно соседствовали с православными украинцами. Там было много случаев, когда в обеих конфессиях венчали смешанные браки украинцев с поляками. Так даже в браке муж или жена не переходили из веры в веру другого супруга, а жили мирно, детей же крестили по согласию, когда в соборе, когда в костёле. Украинская интеллигенция нередко с удовольствием слушала в костёле музыку Баха, прекрасную и трогательную органную музыку. И в гости друг к Другу ходили и поляки и украинцы, не упрекая никого ни в православии, ни в католицизме, взаимно уважая традиции друг друга и говоря, что эта разница в вере начата не нами и закончится не нами.

В 1950 году, как уже писала, я была в политзаключении с профессором Сорбонны, талантливым врачом, полькой пани Казимирой Шпунар. Я многому у неё научилась, она была чудесным человеком, поистине светлой личностью. Нам с ней и в голову не приходило препираться друг с другом по поводу разногласий между Православием и Католичеством. А выйдя на свободу после смерти Сталина, пани Казамира вела в Брест-Литовске частный врачебный приём, платила нашему ненасытному государству большие налоги, а на двери у неё висело объявление: «Ксёндзы и священники принимаются бесплатно». Глубоко верующая, по-настоящему добродетельная пани Казимира ни за что бы не полезла насильно в православный храм, как испанский падре в Петербурге, зато и то и другое духовенство, как видите, лечила бесплатно. И лечила талантливо, эффективно, намного опередив в медицинских познаниях эпоху 50-х годов. Результаты её лечения были потрясающими, но наши заботливые власти буквально «съели» её, так что ей пришлось уехать в Польшу, умерла она в местечке Висла-курорт.

Так, не насилуя совести друг друга, соседствовали порядочные люди – и православные, и католики. Житомирские поляки были даже примерными исповедниками религии: упрямо не вступали в комсомол, многие не ходили на выборы, венчались и крестили детей все без исключения. Украинцы, глядя на них, видя нарядную толпу молодых мужчин, женщин и детей на площади около костёла, брали с них пример, также приходя в свой собор, говорили, что украинцы не должны быть хуже поляков. За все годы не было на средней Украине никакой религиозной вражды, в самые лютые годы гонений. Так следует ли теперь, получив свободу, поднимать эту вражду? В Петербурге нет польского населения, нет и испанского. Наши батюшки в Мадридские костёлы не вторгаются. Так уважайте же ради Христа, испанские падре (отцы) нашу израненную в гонениях страну и Церковь, уважайте так, как уважал покойный папа Пий XII!».

* * *

«Итак, настало время свобод...

Помню, как в Киеве тысячи местных и приезжих верующих с радостью бежали в открывшуюся Киево-Печерскую лавру. В шоке пребывала партноменклатура, всячески пыталась чинить препятствия открытию храмов. Но это были уже последние конвульсии.

Ближе к началу 90-х годов я уехала в Почаев, где недалеко от лавры жила наша монахиня-врач матушка Нонна Пашинина. Она уже стала слепнуть, ослабела, нуждалась в уходе, и я стала помогать сажать ей огород. Мы вместе ходили в лавру, где шли долгие благодатные богослужения. Думали ли мы, что вскоре на Украине, да и в самом Почаеве начнутся бури и церковные потрясения?! Да и во всей стране начались волнения: Тбилиси, Литва, Латвия, Сумгаит, Ошская область, Молдавия. И везде, при расследованиях наблюдалась рука компартий, которые, озлобясь на свободу, начали умело разжигать национальную рознь. Не кто-нибудь, а представитель Генерального прокурора, расследовал Ошские события: там первый секретарь местного обкома возглавил местный погром. А большая группа матерей стояла под обкомом и яростно протестовала против разжигания обкомовцами национальных побоищ, это были и узбечки, и киргизки, и русские. Обличительную статью об этом опубликовал прокурор, но ничему это не помогало, сотнями трупов был завален водоём!

Быстро промелькнуло время – и вот уже всё население застыло у телевизоров.

Власть захватило ГКЧП, на экранах замелькала шутовская физиономия пьяного Янаева. На улицах Москвы танки, они мчатся и на Эстонию, и по всей стране. Но, слава Богу, до войны дело не дошло. Освобождённый Горбачёв рассказывает всему миру, как он вырвался на свободу из «сочинского заточения». Путчисты в тюрьме. Ельцын на танке. Волосы его треплет «ветер свободы». Много хорошего ждали мы от него. Но увы... Никак её ожидали мы такого массового обнищания, экономического беспорядка, разложения нравственности. Но долгое время держались за него, боясь реванша коммунистов, потери религиозных свобод – того единственного блага, которое у нас теперь осталось. Всё остальное отобрали безбожные олигархи.

А тут и на Украину пришли всяческие расколы. Дьявол мстит украинскому народу за его традиционную религиозность, которая длилась там дольше, чем где-либо: люди мужественно отстаивали право на иконы в своих хатах, никогда не снимали их, а детей крестили больше, чем где-либо. И вот ГКЧеписты подтолкнули Украину к отделению, стала она самостоятельной и тут же началось в ней националистическое движение.

Почаевский народ ненавидел коммунистов. Там обмазали краской, а потом снесли статую Ленина, а в Кременце, в огромном парке, собрался первый антикоммунистический митинг. Меня, как бывшую политзаключённую, официально пригласили на этот митинг, там было несколько десятков бывших политзаключённых. Звучали речи о свободе. Я выступила на чисто украинском языке и с чисто украинским приветствием:

– Слава Богу, слава Иисусу Христу!

А затем сумела доходчиво разъяснить, что русские или другие народы не виновны в угнетении Украины. Я рассказала, как в 1949 году ехала в столыпинском вагоне для заключённых, как много там было эстонцев, русских, поволжских немцев, а также украинцев, как дружны мы были, как солидарны, что у нас был один общий враг – большевики, гонители веры, грабители скота и имущества. Я приводила разные случаи зверств большевиков, умоляла всех быть дружелюбными к верующим русским, молдаванам и другим нациям. Прочитала несколько своих антикоммунистических стихов. Мне долго и горячо аплодировали, дарили украинские книги. Я была счастлива.

Местный врач-окулист и медсестра и ещё кое-кто вместе с прокурором района изучали документы местных сторонников ГКЧП. Они собирались арестовать и осудить в концлагеря уйму православных молодых людей этого района. В списке были певчие лавры и сельских церквей, молодые прихожане, молодые баптисты обоего пола, музыканты рок-оркестров, панки, молодые поляки и польские девушки. Бывших политзаключённых решено было «изолировать», а куда, не сказано. Прийти ознакомиться со списком на митинг приглашали представителей всех сёл. Вот что ждало бы всех нас в случае победы красных. Я описываю истинные реальные факты. Все документы ГКЧП хранятся у кременецких властей вполне официально.

Потом, уже позже, в 1992 году начались беды в Почаевской лавре. Униаты в Тернопольской и Львовской епархиях уже отделились, это были по традиции потомки тех, кто был в унии до 1946 года. Безобразий они творили немало, но православные ещё как-то держались, пока Украинскую церковь не расколол митрополит Филарет Денисенко. Многие монахини Киева и других мест искренне оплакивали его, ибо прежде чтили.

Почаевская лавра стойко держалась в Православии. Но наместником был непорядочный епископ Яков. Лет за десять или больше до этих событий, я шла пешком в Почаев из Лосятина с родственником Якова, ныне покойным Максимом. Максим в порыве доверчивости пожаловался мне, как тяжело ему морально, потому что Яков снабжает и его и других родных за счёт лавры, отказаться ему, Максиму, одному неудобно, но совесть его мучает. Я, как могла, утешила его. Хотя что же тут скажешь?.. Но вот Украина стала самостоятельной, Яков переметнулся на сторону Филарета, а перед этим в лавру из Львова был прислан благочинным некий Пётр, с виду похожий на Иуду Искариотского, с картины «Тайная Вечеря», это подметило всё местное население, сходство было просто поразительным. И вот в одну из ночей этот Петр будит ничего не понимающих спросонья семинаристов и «благословляет» грузить в машину из хранилища Почаевской лавры всё самое ценное: евхаристические наборы, Евангелия в серебряной, золотой оправе, дорогие ковры, золотые и серебряные крестики и цепочки и уйму всего прочего. Даже мешок фасоли не забыл погрузить. С епископом Яковом у них был сговор. Епископ для виду пошумел, но ни машины, ни Петра больше там не увидели.

А в это время украинцы массово ездили в Польшу по делам мелкой торговли. И вот жена церковного регента Антона Марьяна по приказу Якова переоделась в игуменью, хотя имела детей и мужа. В Польше почаевские жители увидели на базаре оную Марьяну в рясе, камилавке и в кресте. Она продавала золотые и серебряные чаши, золотые и серебряные оклады напрестольных евангелий, крестики, другие церковные ценности. Жители подняли скандал, вызвали польскую полицию. Поляки ещё не научились торговать краденым церковным добром и наряжаться в кресты и рясы, поэтому в полиции поохали: «Ах, пани, пани, как это можно такое делать?». Отдали они Марьяне всё и отправили обратно на Украину. Дома дети задразнили марьяниных детей, а тётки саму Марьяну. Регент Антон вместе с женой эмигрировали в Польшу. Яков поспешно снял со счёта в Тернопольском банке все сбережения лавры, которые сумел положить на своё собственное имя. Кормить семинаристов стало нечем, регентские классы были закрыты, а по сёлам пошли благочестивые миряне и стали просить ради Христа овощи и хлеб для лавры!

А в это время, под Вознесение Господне 1992 года, митрополит Филарет Денисенко решил приступом взять Киево-Печерскую Лавру и перевести её в подчинение себе, как главе самочинной автокефальной церкви. Но монахи, семинаристы и мирские мужчины вступили в бой с филаретовским ОМОНом, заперлись изнутри и святыню отстояли!

Почаевский же епископ Яков решил, что Почаевской лавре насадить автокефалию будет много легче. Под Вознесение он приехал из Киева и за ужином приказал монахам переходить в автокефалию. Бумагу эту подписали всего три монаха. Среди них Панкратий, который в советское время способствовал властям посадить в тюрьму отца Питирима, ныне владыку Николаевского. Посадили за то, что отец Питирим достал сусальное золото для потускневших куполов лавры! Он же, Панкратий, вместе с Яковом тогда же написали донос на отца Алипия за распространение молитвословов, и того до смерти забили в милиции! Поражаюсь, как могли жить в его обществе благочестивые почаевские братья, трапезовать с ним, сослужить ему в алтаре?!

Итак, вся братия, кроме этого Панкратия и ещё двоих, на автокефалию не согласилась. Тогда Яков заявил, что завтра, в Вознесение, вызовет из Тернополя ОМОН и монахов за ноги и за бороды вытащат вон из лавры, не дав забрать даже личные иконы, книги и вещи. В Вознесение монахи скорбели и молились. Прихожане уже знали, что вызван ОМОН, что приедет он во второй половине дня, когда народа в церкви уже не будет.

Я стояла на поздней литургии. Ко мне подошёл один молодой монах и спросил:

– Матушка, ради Бога, придумайте что-нибудь. Может, у вас есть куда позвонить?

Другой, пожилой, много лет знавший меня, монах, напомнив мне, как мы тогда защищали Почаевский скит, сказал, что сейчас лавру может спасти только местное население. Поэтому надо немедля найти помощниц и объявить тихонько в церкви, чтоб народ не расходился, и ещё собрать в лавру как можно больше народу.

Так мы и сделали. Я и ещё одна монахиня и мирянки продвигались поперёк массы стоявшего в храме народа и объявляли про ОМОН. Мы просили всех собраться и собрать в лавру всех, кого можно. Люди кинулись к монахам: правда ли это про ОМОН. Монахи подтвердили. И через час об этом узнал весь Почаев. Машины, мотоциклы ехали в ближайшие сёла, и в лавру, уже ближе к пяти часам вечера сошлось множество народа, ударили в набат. А я и ещё две украинки, жена бывшего лаврского рабочего и одна умная мужественная немолодая дама, около часу дня по телефону соединились с Облсоветом Тернополя и уполномоченным по церковным делам, с руководителями РУХА, то есть национального украинского движения и уговорили их не присылать ОМОН, объяснили, как это опасно для жителей, особенно с детьми, которые уже толпами бегут в лавру. Мы просили прислать в Почаев прокуроров, милицию, руховцев!

Так всё и вышло. Господь, Божия Матерь и преподобный Иов не дали в обиду свою обитель. До самого утра били в набат, а человек сто молодых парней с арматурой и кольями перебегали во дворе от центральных ворот к запасным. Ни у кого не было уверенности, что ОМОН теперь уже не приедет. Молодые люди готовы были умереть, но лавру отстоять. Каждая новая прибывшая машина с милицией из Кременца и Тернополя вызывала тревогу, и тогда снова потрясал души набат. Вечером Яков, увидев, что ОМОН из Тернополя не приехал, стал звонить во Львов, чтобы оттуда прислали ОМОН. Но местные телефонистки предотвратили неизбежное кровопролитие, под видом представителя Львова отвечал какой-то толковый парень, мол, Львов слушает, ОМОН приедет... Вслед за этим местные люди отрезали в лавре провода телефонную линии. А приехавшее из Тернополя крупное милицейское начальство и прокуроры предложили Якову немедля покинуть лавру, так как устроить бойню из-за одного Якова они не позволят. Спасая Якова от самосуда разъярённой толпы, в три ряда, сцепив руки, стояли милиционеры, дружинники и простые мужчины, пока не вывели из ворот и не усадили в машину.

Жители потом не расходились до самого утра, все были возбуждены и встревожены, они боялись поистине страшного Львовского ОМОНа. Граждане все прибывали и прибывали во двор лавры со всех сторон. Увидев, что ОМОНа нет, огромная масса запела молитвы Пресвятой Богородице Почаевской. Братия стояла во дворе, потрясённая событиями прошедшей ночи. И я, проходя мимо отцов вперёд с несколькими инокинями и женщинами, сказала им:

–      Христос Воскресе!

Нестройно, негромко буквально вся братия ответила мне:

–      Воистину Воскресе!

Народ молился, многие плакали, а в трапезной лавры потом кормили милиционеров и всё приезжее начальство, изрядно перемёрзшее и уставшее за эту ночь. Эти группы вооружённых чем попало молодых ребят всерьёз готовы были биться за Православие и, если надо, сложить головы, потому что ещё, как рассказывали они, их благословили на это матери. И я мечтаю, хорошо и полезно было бы заснять всё это на киноплёнку и показать народу, всему священному Синоду, всей загранице. Не мешало бы и в Санкт-Петербургском епархиальном Управлении показать эту картину. Пусть взглянут хоть одним глазком, глядишь, и призадумаются, а нужно ли в случае чего силой навязывать верующим всякие там новые стили, как пытался Яков навязать автокефалию?

Почаев отстоял Православие, а вот в Луцке, Львове и Ровно автокефалисты отняли много храмов, разграбили их, сдали Святые Чаши в комиссионку, избивали сотни верующих, тащили ризы по земле, привязав их верёвками. Настойчиво протестовали владыки Нифонт и Варфоломей, даже шли с транспарантами к представителям власти и к иностранным посольствам в Киеве. Толпа погромщиков состояла вовсе не из верующих радетелей национальной церкви, а из бывших борцов с религией обкомовцев, комсомольцев. И вёл их на погромы в 1992 году ярый ровенский обкомовец, жестокий и диковатый Червонный, а с ним вместе шёл уполномоченный по делам церкви Линартович, да ещё, самое интересное, участвовал в этом беззаконии депутат Кожевник, по национальности русский, неверующий и даже некрещёный. На пути этой орды были раненые, были и убитые. Так боролась с расцветшей на Украине религией Компартия этой республики! Потом всё же эта пьяная красная орава немного поутихла: вмешалась мировая общественность, раздались голоса несогласия с позорящими Украину погромами и со стороны руховцев, выступил бывший узник совести, политзаключённый в прошлом, Вячеслав Черновил, он осудил погромы и насилие. Красный марш большевика Червонного был приостановлен, но много горя и разорения принёс он Церкви на Украине! Среди почти 30-ти тысяч погромщиков, шедших по Ровенской и Луцкой областям, не было ни одного верующего человека: они были вооружены легкими копьями, трезубцами, били ими стекла в иконах и протыкали писаные на полотне, скидывали чаши для причастия на пол, сбрасывали с престолов Евангелия, имевшие серебряные оклады, а затем и эти серебряные оклады сдавали в комиссионки. В церквях курили, скверно ругались, ранили верующих ножами.

Ничего общего со стремлением к украинской национальной церковной самостоятельности это движение погромщиков не имело, а толпа их состояла из одних партработников, активистов комсомола и прочих злобствующих безбожников, буквально осатаневших от всенародного оживления религиозных чувств на Украине во время свободы, начиная с 1988 года».

* * *

«Мне остаётся внести в это описание то, чего я не успела изложить в хронологическом порядке. Но эти отдельные факты и события я считаю важными, характеризующими направление и дух церковной жизни.

Прежде всего, хочу сказать лично о своей деятельности: может быть, кому-то покажется не очень ясным, зачем нужно было издательство молитвословов в эти мрачные, удручающие десятилетия церковных притеснений, зачем я выносила ради этого тюрьмы, шутовские психиатрические комиссии и постоянный страх конспираций. Всё это делалось для того, чтобы донести людям хоть в малой мере слово Божие, свет веры, закон Божий. Отец Серафим Роуз в книге «Не от мира сего» на 790-й странице отметил важность моей деятельности и призывал оказывать мне содействие. И напрасно священник Шаргунов и другие обвиняют в массовом развращении народа только нынешних правителей. Теперь лишь плоды безбожия всплыли на поверхность, а причиной всему именно многолетнее насильственное атеистическое воспитание. Церковное издательство во все времена необходимо, а тем более, в период страшного духовного голода, и никакие жертвы за него нельзя считать великими, ибо, что может быть дороже спасения человеческой души.

Мы и сейчас заняты реальной помощью бездомным, тем, которые остались на улице не ради пьянства, а убежав из Сумгаита, Ошской области и ряда других мест, помогаем беженцам с детьми из самых горячих точек. Усиленно стараемся выхлопотать некоторым документы, дать в разных местах и у себя хотя бы временный приют и горячую пишу.

А недавно я узнала, что паспортные столы специально тормозят выдачу паспортов беженцам, хотя существует приказ № 230 по МВД России выдавать паспорта гражданам, которые утеряли их после выписки из любого места. Выдавать по приказу № 230 их должны там, откуда эти люди выписались. Так представьте, по всем паспортным столам передали словесный приказ о невыполнении приказа № 230. Я ручаюсь за правдивость своего заявления и могу указать официальные источники этой информации. Существует также Указ Президента № 10–33, чтобы все спецприёмники, установив личность бездомного, выдавали ему паспорт. Указ вышел ещё весной 1997 года, но его никто не выполняет, паспорта выдаются очень редко, сотни людей обречены на мучительную смерть от мороза на улице. Тяжёлая кара постигнет за это работников правопорядка в вечности. А кроме того, эти чиновники наносят невыразимый вред, нарушая данные приказы: бездомные рассеивают вшей по подъездам и мелким станциям, валяются с высокой температурой где попало, питаются на помойках, заражая жителей дизентерией, дифтерией и Бог весть ещё чем! Самые приличные, непьющие люди месяцами не могут выхлопотать законного паспорта. Жаловаться некому, контроля за этим нет нигде!

Я хочу, чтобы этот отрывок из моей рукописи узнали как можно больше граждан! Чтобы кто только может хоть на время, взял бездомную, хотя бы женщину с детьми! А бездомные должны как-то уметь отстаивать свои права на документы! В ряде областей сельской местности и в зверосовхозах, на фермах ещё требуются чернорабочие и людей можно спасти от смерти на морозе, выдав им паспорта и информацию, где нужны работники. Только ублюдки, монстры, практические убийцы могут сознательно нарушать приказ и МВД и Президента, обрекая живых людей на смерть, выбрасывая их зимой из спецприёмников на улицу без всяких документов! Стыдно нам, русским, смотреть в глаза шведам, голландцам, американцам из Международной Армии Спасения, которая кормит бездомных у вокзалов и у храмов! Министр Куликов жаловался по телевизору, что многие зря обвиняют в злодеяниях правоохранительные органы. А повсеместная злостная невыдача паспортов – это что? Как это назвать? Или Куликову об этом не докладывали? Мне ответят, что везде безработица. Да. Это для тех, кто хочет зарплат, хороших окладов! А работу за кусок хлеба, тарелку горячего супа и тёплый угол в деревенской хатке найти можно! В Почепе Брянской области есть бараки, туда поселили много бездомных. Они трудятся, выступали по телевизору. Они не против пополнения. Женские монастыри воспитывают бездомных девочек, там приютят и простую мирскую женщину, склонную скромно трудиться, не поступая в монахини. Также и насчёт мирских мужчин в мужских монастырях, сельскохозяйственных, где братья не будут против трезвых работников.

Выход у бездомных есть. Мы уже устроили их немало. Но мы частные лица, монашествующие и простые верующие. Нас не так много, и мы не имеем власти выдавать желающим трудиться людям их законные документы!

Больше об этом мне сказать нечего, я только взываю к милосердию Божиему и человеческому: не проходите мимо, не дайте погибнуть бездомным! Помогите им хоть советом! Впустую прозвучало для спецприёмников и указание Ю. М. Лужкова выдавать паспорта родившимся и жившим в Москве гражданам, попавшим потом в другие республики, лишившимся документов, чтобы как-то этих бывших москвичей поддержать, не лишать их в дальнейшем возможности хоть уехать и где-то устроиться! Но спецприёмники и близко этого не делают. У меня есть на примете живые люди, просившие и не получившие документа, жившие прежде долго в Москве. Зима застала их бездомными.

Я заканчиваю общенародные, гражданские темы, поручая заботу о православном народе Господу Богу, Заступнице нашей Пресвятой Богородице и Святым Угодникам!».

* * *

«Девочкой-подростком я близко знала старых монахинь Страстного Московского монастыря, матушек Иоасафу и Феодосию, в храме Брюсовского переулка. Это были добродетельные, милосердные монахини, родившиеся ещё до отмены крепостного права.

Такими же мудрыми, добрыми и глубоко верующими были монахини Украины, приветливые, гостеприимные. Они глубоко чтили память Государя-Императора Мученика Николая II с семейством, бережно отряхивали пыль с камня, на котором сидел Государь во время паломничества по монастырям Украины. Видели они Чудеса Божии – обновление куполов и икон, мироточение икон, рассказывали, как подлинные очевидцы, и о кознях бесовских. Сильна и благодатна была их молитва!

Знала я и первого послевоенного наместника Троице-Сергиевой лавры отца Гурия, впоследствии архиерея, это был по-настоящему глубоко верующий служитель Божий.

Не помню точно, но приблизительно в 1946 году побывала я в Тамбове на праздничной литургии, которую служил владыка Лука Войно-Есенецкий, потом в будний день я побыла у него на приёме, а ещё раньше посылала ему сборник своих, тогда ещё немногих стихов. Владыка говорил о помощи Божией всякому человеку, особенно же тому, кто искренне хочет Ему служить. Речь об этом зашла потому, что в беседе я пожаловалась на слабость своего физического здоровья, на трудность выполнять монашеское правило, ранний подъём. Владыка расспросил о моей семье, дал иконку св. Георгия Победоносца и царицы Александры – благословение для моей бабушки. Помню, ушла от владыки Луки в умиленном состоянии и ещё долго вдохновлялась воспоминанием этой беседы. Таковы были духовные люди того старого поколения.

Заезжала я тогда на исповедь и в Киево-Печерскую лавру. Наставления духовников того времени были ободряющими, они не требовали особого постничества или подвижничества сверх сил.

Но постепенно ушли в мир иной почти все духовные люди, родившиеся в конце 19-го и начале 20-го века. Остались ровесники кровавого безбожного Октября, люди 1917–20-х годов рождения, в основном не получавшие церковного воспитания, и задача разложения церковной среды для властей значительно облегчилась.

В связи с этим, хочу рассказать о том, как власти подрывали основы Церкви изнутри, не допуская к рукоположению людей образованных, подлинно верующих и твёрдых. Восемь лет, например, не мог поступить в семинарию врач из Карело-Финской области, также не пропускали многих других врачей, инженеров. Один самостоятельный человек хотел в Москве стать дьяконом, так его вызвали в КГБ и стали отговаривать, обещая в случае отказа от рукоположения сразу же обеспечить новой квартирой! В случае неповиновения угрожали расправой! По всей стране упорно препятствовали поступлению в семинарию умных людей. Зато с огромной радостью приветствовали и помогали получить священство и монашество сыновьям душевнобольных матерей. Например, в конце шестидесятых, начале семидесятых годов была неприятная история в Горьковской епархии при владыке Флавиане. Некий игумен С., сын душевнобольной матери-инвалида, серьёзный, молчаливый, исполнительный, заболев душевно, стал исчислять количество бесов, сидячих в каждой из прихожанок. Изгоняя «их» при помощи заливания воды в нос. Люди чуть не захлебывались от этого. Религиозно безграмотный, духовно жаждущий народ, с радостью принимая любое религиозное оживление, толпами ездил в сельский храм, где служил больной игумен, пока всё не окончилось кровавой драмой. Одна душевнобольная искусала и перегрызла другой такой же на ногах вены. Держала за руки жертву такая же полоумная родная мать игумена, инвалид 2-й группы. Случайный таксист отвёз истекавшую кровью женщину в больницу, после чего и игумена и его мать держали в психбольнице два года, а владыка Флавиан с огромным трудом уговорил милицию не заводить уголовное дело. Уполномоченный по делам религии и милиция веселились и потешались, когда целые толпы народа съезжались в приход к этому больному игумену. Им это было выгодно, случай выставлял нашу веру в неприглядном свете, а потом эти события с успехом использовали для антирелигиозной пропаганды.

Внедрение психбольных в церковную среду было одним из методов борьбы с религией. И подобных случаев можно перечислить немало. Хотя бы известную большинству пожилых верующих, печальную эпопею душевно заболевшего архимандрита Тихона в лавре преподобного Сергия, в результате которой смеялись милиционеры и туристы, радовались безбожники и горько плакали верующие, видя погромы и побоища, связанные с этой историей. Помимо больных, в число служителей Церкви власти регулярно внедряли людей совсем неверующих. Многие из таковых публично отрекались от религии по заданию властей, другие продолжали служить в церкви, делая там всякие пакости, как, например, недоброй памяти владыка Киприан Зернов, который сумел при Святейшем Патриархе Алексие I (Симанском) уволить за штат огромное число священников и разорить множество приходов. Делал он это по прямому указанию КГБ и уполномоченных по делам религии. Он, не скрываясь, иногда цинично насмехался над христианским терпением и смирением.

– Что же Вы сердитесь, обижаетесь, защищаете себя? – с издевательством говорил он очередному, с его же помощью уволенному священнику. – Вас ударили по правой щеке? Подставьте левую. Христа гнали, так будут гнать и вас. Почему Вы недовольны?

В 50-е и 60-е годы КГБ приглашало к себе в агенты только одних безбожников и подлецов, а позже, уже при Брежневе, записали в агенты КГБ в обязательном порядке почти всё высшее духовенство, настоятелей больших церквей. Это приняло такой массовый характер, что потеряло всякий практический смысл. Потеряло потому, что представители высшего духовенства при этом часто делали не злые, а добрые дела, они сумели провезти в СССР газету на арабском языке, где было описано подлинное чудо, происшедшее в Зейтуне, в Каире, в то время, как советские власти буквально бесновались в панике в 1968-м году, скрывая это событие, боясь больше смерти, как бы у нас в стране не узнали об этом всенародном неоднократном явлении Божией Матери в Зейтуне и явно происшедших там исцелениях, о которых свидетельствовали местные медики. Исцелялось множество людей, вплоть до страдавших раком!

Минский Митрополит Филарет Вахромеев, например, постоянно использовал во благо свои связи с высшим руководством КГБ, когда был Председателем внешних церковных сношений. Я помню рассказ священника из г. Дмитрова Московской области, дочь которого никак не хотели допустить в медицинский институт, хотя она отработала санитаркой и всё у нее было законно, однако ей прямо сказали, что поскольку она дочь попа, в институт её не примут. Митрополит Филарет позвонил куда следует, и девушка в институт поступила. Когда я освободилась из заключения за церковное издательство в 1982-м году, мне буквально не давали проходу кагебисты, уже отнюдь не дружественно настроенные и совсем незнакомые. Они грозились опять арестовать за то, что за моё освобождение хлопотали за границей. Приставали на улице, лезли в квартиру. Я написала прошение на имя владыки Филарета с просьбой о помощи. И от меня действительно тут же отстали! Такова была сила его гражданского могущества, которое опиралось на его связи с КГБ. Но, как видите, служила ко благу!

Продолжая описание чудовищного разложения Церкви изнутри, хочу рассказать о том, как власти откровенно покровительствовали дикой афере киевского священника Григория, ни во что не верующего. Лично он и еще два-три таких же, как он, решили разбогатеть. Они договорились с уполномоченным по делам религии и объявили по всей Украине, а затем и по всему Союзу, чтобы к ним в Киев ехали со всей страны женщины, делавшие аборты. Каждую из приезжих спрашивали, сколько было абортов, и за каждый аборт брали по десятке, затем священник облачался и начинал крестить. Да-да, начинал крестить нерождённых, извергнутых из чрева много лет назад младенцев. После этого начинался обряд их отпевания и взималось ещё по десятке за каждого младенца. В епархии попытались повлиять на эту жульническую, кошунственную деятельность, но быстро умолкли, так как деньги шли и уполномоченным, а деньги были немалые – всё большее и большее число женщин двигалось туда отовсюду, а священники на приходах надрывались, убеждая женщин не ездить, даже грозили лишить причастия.

И вот здесь мне хочется сравнить несравнимое: описать духовенство и монашеский чин царского времени, послевоенных лет и пятидесятых годов, когда ещё разложение не проникло так глубоко в церковную среду, когда ещё живы были люди старого поколения.

Появились отдельные исповедники, которые каждой мирянке, каждому без исключения говеющему задавали глубоко неприличные вопросы, «о них же срамно есть глаголати». Теперь, в 90-е годы, люди действительно, может быть, так массово развратились, что таким исповедям и беседам уже никто не удивится! Но совершенно напрасно отец Александр Шагунов хотел бы призвать коммунистов к власти, чтобы с их помощью запретить разврат! Именно они, коммунисты, насаждая безбожие в течении семидесяти лет, были виновниками всяческого развращения и нечестия, возникшего в людях в результате Богоотрицания. Теперь же, как бы плохи не казались нам времена, никто с таким остервенением уже не отрицает Бога, не хулит Его Имени, не насаждает насильственно идей материализма, все имеют возможность и право воспитывать своих детей в Православии! Только мы, пожилые, можем ощутить, какое счастье, что с верующих детей никто не будет больше снимать крестики и вешать им звёздочки и галстуки, и какое счастье, какое благодарение Богу за то, что не умирают теперь не крещёнными те младенцы, чьи отцы боялись идти крестить их, как было это больше двадцати пяти лет подряд! И что дети с десяти лет имеют право прислуживать в храмах и петь, а ведь раньше гнали мальчиков из алтарей, а девочки не имели права петь на клиросе, тем более жить в монастырях! Священники же Шаргунов, Дудко, Седов и несколько их последователей выдумали теорию некоего «самочинного креста»: они уверяют, что коммунисты и их власть – это наш крест, поэтому, не желая голосовать за коммунистов, мы как бы избегаем нести свой крест. Но ведь крест даёт Бог. И несли мы этот крест целых 70 лет. Теперь Господь нас от этого тяжелейшего креста милостиво избавил. Так не избирать же заново, теперь уже самовольно, этот вид крестоношения, когда пастырей наших не только против их совести вписывали в КГБ, но и прямо запрещали им делать добрые дела, благотворить даже калекам, запрещали даже проповедовать слово Божие, ограничивая темы проповедей! Теперь наш долг не коммунистов к власти возвращать, а горячо и непрестанно, где только возможно, Православие народу проповедовать, добрым примером милосердия подтверждать правоту своей веры, тогда ни протестанты, ни сектанты не смогут нас превозмочь!

И абсолютную неправду сказал некий священник по телевидению, что православных у нас в России всего 6%. Нет, православных процентов 70–80, мало кто хотя бы на минуту не забежит в храм, чтобы поставить свечку, или не станет чьим-то крестным, не постоит со свечой около гроба близкого ему человека!

Выступления приверженцев нового церковного стиля среди духовенства – действительно печальное событие наших дней. Но оно не страшно, и твердо воспротивится новому стилю буквально весь верующий народ, а также основная масса духовенства. В тот же час будет зарегистрирована наша же, родная, Православная Русская Церковь с тем же, что и был, старым стилем! И потекут все доходы от всех служб и всех таинств в кассу старостильников, ибо даже самые неглубоко верующие услышат о расколе и не захотят окрестить ребёнка там, где духовенство ненастоящее, а уж тем более по старому стилю будут поминать в родительские дни добрые люди своих покойников! Лишатся тогда обновленцы самого сильного аргумента-притока денежных средств, что и будет их печальным финалом. А мы так вовеки веков и будем праздновать, как и ныне, по-старому, ибо наше измерение времён – день и ночь, закат и рассвет, а на сколько секунд Господь замедляет и будет замедлять впредь движение Земли – это судить не нам, а Богу. Замедление сие будет и впредь продолжаться из года в год, из века в век, однако никто не дозволил нам произвольно исчислять секунды этого замедления, ибо по-прежнему день меняет ночь, а закаты чередуются с рассветами! Вращение же происходит всё медленнее и медленнее, всё больше и больше секунд набегает за десятилетия и столетия, и замучаются эти новостильники, как витии суемудрые, без конца менять да менять стиль!

Крайне удивилась я выступлению митрополита Санкт-Петербургского Владимира. 2-го января 1997 года в день Иоанна Кронштадтского он заявил, что будь жив св. Иоанн Кронштадтский, он был бы сторонником принятия нового стиля! Сейчас нет ни одного церковного, подлинно верующего человека, кто не знал бы об этой речи Митрополита Владимира, кто не был бы возмущён, кто не отнёсся бы отрицательно за это к митрополиту Владимиру. Но, слава Богу, в то время повсеместно возрос авторитет Святейшего Патриарха Алексия II, который с огорчением написал митрополиту Владимиру, защитив наш православный народ, вынесший стойко все гонения и не желающий новостильного раскола! Защитил Святейший в этом плане и имя святого Иоанна Кронштадтского. Осталось неясным до степени глубокого недоумения – зачем нужен новый стиль и его введение самому митрополиту Владимиру и, возможно, ещё кому-то из духовенства? Россия – это не индифферентная, равнодушная к религии Греция, Болгария или Румыния, русские богомольцы в массе своей ревностны, здесь у нас раскол в случае введения нового стиля был бы многолюдно-массовым, тут же, повторяю, была бы зарегистрирована наша Русская Православная Церковь, служащая по старому стилю, а к обновленцам стали бы ходить буквально единицы людей, оставив их без дохода, как это было при Патриархе Тихоне.

Дай Господи многих лет жизни Патриарху Алексию II и дай ему Господи всего самого доброго и светлого за достойный отпор митрополиту Владимиру! Это значит, что при жизни нашего теперешнего Патриарха новостильного раскола не будет! В пользу неоспоримой правильности празднования, например, Светлой Пасхи по старому стилю свидетельствует возжжение Святого Небесного Огня в Кувуклии, в Старом Иерусалиме, именно по юлианскому календарю, а не по григорианскому. Зажигается Огонь Небесный на Православную Пасху в руках Православного Иерусалимского Патриарха! И как вообще возможны сомнения в стиле при таком великом, сильном доказательстве свыше от Бога, как чудо Огня Кувуклии?

Хочу отметить самое важное в этом вопросе: ведь новый стиль пытались ввести в России именно пришедшие к власти большевики ещё – при Святейшем Тихоне, с целью подорвать, развалить Православие изнутри, уничтожив традиционную его основу. Насадили новый стиль в Румынии и Болгарии тоже именно коммунисты, пребывавшие там у власти, ибо они – богоотрицатели, а это – самый страшный вид сатанизма!

Не могу обойти молчанием еще один поистине благородный поступок Святейшего Патриарха Алексия II в его молодости. Он спас отца Сампсона Сиверса, англичанина, крещеного в православии. Подвизался тогда отец Сампсон в Псково-Печерском монастыре. Его жизнь и взгляды были несколько не ординарны, хотя отнюдь не являлись еретическими. Братия монастыря относилась к нему отрицательно. Устроили на него гонение, лишили, было, монашеской одежды. В буквальном смысле он был там затравлен. А спас его Святейший тем, что помог перебраться под Москву, недалеко от станции Удельной помог купить дом, где старец окормлял своих духовных чад до самой смерти. Об этом рассказал мне мой покойный духовник, отец Феодорит, живший в Псково-Печерском монастыре, потом на приходе, затем в Пюхтицах, и, наконец, в Дивееве. Он был врач, человек весьма рассудительный».

* * *

Поскольку матушка упомянула о своем духовнике, считаем необходимым сказать несколько слов об этом замечательном человеке. Игумен Феодорит (в схиме Феодор) с 1992 года по приглашению митрополита Нижегородского и Арзамасского Николая (Кутепова) последние годы своей жизни проживал на покое близ монастыря в Дивееве, в монастырском домике в деревне Осиновке.

Схиигумен Феодор, в миру Федор Григорьевич Ожиганов, родился в Вятской губернии в 1917 году, в крестьянской семье, рано оставшейся без отца. Кроме него, у матери было ещё два сына и дочь, и до войны он, как старший, был своим братьям и сестре за отца. Жили они бедно, Фёдору приходилось подрабатывать. Зимой он учился, а летом, во время летних каникул, ходил на заработки, столярничал. Дети любили и слушались старшего брата. Он много о них заботился и всегда привозил с собой с заработков гостинцы – то новую обувку, то отрез на платье. Мать их, Анастасия, была глубоко верующей, благоговейной христианкой. Ещё с раннего детства она научила детей молиться, с молитвой ложились, вставали, и принимались за всякое дело. Особенно прилежно вместе с матерью молился Фёдор. Несмотря на гонения советской власти, в храм они ходили регулярно. В 1939 году Фёдора призвали в армию, а когда началась война, все трое сыновей ушли на фронт. Анастасия много молилась за них, и по молитвам матери они все вернулись без единой царапины. На фронте Фёдор сначала был санитаром, собирал раненых. Потом освоил фельдшерское дело и стал военным врачом. По заповеди матери он всегда читал молитву «Отче наш» и носил подаренное ею Евангелие. И молитва не раз спасала его от верной смерти. Однажды на их колонну налетели вражеские самолёты. Все бросились врассыпную. Солдаты кричали Фёдору, чтобы укрылся с ними в кювете. Но он пробежал мимо с молитвой «Отче наш...» на устах. После бомбёжки он к ужасу увидел на месте укрытия, в которое его приглашали, зияющую дымящуюся воронку. Другой раз под сильным обстрелом Фёдор находился вместе с раненым в небольшой избушке, стоявшей у самого края леса. И только по обычаю начал читать «Отче наш», как артиллерийский снаряд, пробив обе стены дома насквозь, взорвался в лесу. Ещё раз, когда в поисках раненых Фёдор заполз слишком близко к вражеской передовой, немцы заметив его, стали пристреливать по нему орудие. Фёдор укрылся в воронке. До позднего вечера ему не давали высунуться. Только заметят, что он высунул голову, открывают огонь. Так и сидел до темна, читая «Отче наш», и ни один снаряд ему не повредил. А однажды, когда Федор собирал раненых в густом тумане, вдруг увидел величественную Жену, подобную Царице, которая шла по полю боя с двумя светлыми юношами, указывая на некоторых убитых воинов. Сопровождавшие Её собирали их, и подносили к лесенке, верх которой скрывался в тумане. Фёдор подошёл к лесенке и тоже хотел подняться, но всё исчезло. Поражённый видением, Фёодор дал обещание после войны посвятить себя служению Богу.

Но после победы над Гитлеровской Германией его направили на Дальний Восток, на войну с Японией. Домой он вернулся через год, в день Покрова Пресвятой Богородицы. Вскоре женился и стал работать в больнице на «скорой помощи». И всё бы ничего, но однажды на работе у него обнаружили его фронтовое Евангелие. Начальство поставило условие: либо отречение, либо увольнение. Пришлось увольняться. Некоторое время Фёдор Григорьевич столярничал, потом заведовал районной больницей, которую сам восстанавливал и благоустраивал. Врачом он был искусным, работу свою любил. Всё шло как нельзя лучше. И вдруг семью постигла беда: утонул в пруду сын, отрок Валерий. Горе родителей было безмерно. Потом у них родился ещё сын, которого в память первенцу назвали Валерием, но и он в шестилетнем возрасте умер. Три дня и три ночи отец молился в храме, после чего решил оставить мир.

В день Архистратига Божия Михаила Фёдор Григорьевич впервые вошёл в ворота Псково-Печерского монастыря. Первое послушание его было в лазарете. Часто, как опытного и удачливого врача, его приглашали на вызовы городские медики. Позже приходилось трудиться и звонарём, и пчеловодом, и столяром. Пострижен был с именем Феодорит и вскоре рукоположен во иеродиаконы. По окончании диаконского сорокоуста Феодорита рукоположили в иеромонахи, оставив на второй сорокоуст. Так он служил литургию ежедневно восемьдесят дней подряд. В те времена Псково-Печерский монастырь славился многими известными старцами. Там были тогда схишумен Савва, старец Симеон, отец Борис. С отцом Иоанном Крестьянкиным иеромонах Феодорит жил в одной келье.

С первых лет служения к иеромонаху Феодориту потянулся народ. Братия любила Феодорита за безотказность. Батюшка был так кроток и смирен сердцем, что, будучи всем нужен, был как-то незаметен. Только когда через десять лет монастырской жизни отцу Феодориту пришлось отправиться в отпуск на родину, все сразу почувствовали в нём необходимость. Один из друзей батюшки, архимандрит Нафанаил, выразил своё чувство в стихотворной форме: «Прихожу в лазарет, А Феодорита там и нет!». Не только дурной, но и хороший пример заразителен, и через некоторое время появилось вот это:

Когда слегка он на больного

Свое вниманье обратит,

Больному сразу легче станет.

Таков отец Феодорит.

Твой нам привет, твоя нам ласка

Без слов о многом говорит.

К тебе свободно мы приходим,

Родной отец Феодорит.

Пятнадцать лет подвизался отец Феодорит в Псково-Печерской обители, затем был переведён на приход в г. Усть-Нарву, в Князь-Владимирский собор. Здесь он прослужил около восьми лет, сам украшал и ремонтировал храм, устроил рядом прекрасный цветочный сад. Все силы отдавал храму, а сам жил в маленькой неотапливаемой келье, тепло в которую зимой поступало через коридор. За эти годы батюшка собрал вокруг себя немалое число духовных чад. Нелегко было в те времена настоятелям храмов, богоборческая власть во всём чинила препятствия. Но батюшка всё превозмогал. А потом по болезни был отправлен на покой в Пюхтицкий женский монастырь. Но развал СССР дальнейшее пребывание его в монастыре сделал невозможным. И когда владыка Николай предложил перебраться в Дивеево, батюшка с радостью согласился, стал окормлять сестёр, принимать народ. Незадолго до смерти он принял схиму.

30 июня 1995 года, в пятницу, схиигумен Феодор отошел ко Господу. Одной монахине, часто посещавшей его, в эту ночь приснился сон: батюшку снимают с креста, на котором он был распят. Похоронен старец Феодор на монастырском кладбище, за Троицким собором.

Такой духовник был у матушки Валерии.

* * *

«Неуютно сейчас сатанистам-атеистам, 70 лет старались они истребить с лица земли любой вид Богопочитания, мешала им всякая религия, а уж тем более, православная. И вот вдруг целые сотни людей в большей или меньшей степени приблизились к вере. Вот откуда и исходит теперь всё, что хоть как-то подрывает религиозные основы. Отсюда же исходят рассуждения и о введении нового стиля, до удивления никому не нужного, несущего Церкви раскол, раздор и неприятности. Отсюда же были и призывы голосовать за коммунистов, и утверждения, что якобы они, развратители нравов, вдруг возьмут и помогут сделать всех целомудренными, запретив, видите ли, законодательным путём порнографию! Существует ли на свете более нелепое рассуждение? Мне доподлинно известно, что среди партийных и кагэбэшных руководителей были особо выделенные люди для борьбы с религией. В Житомире был офицер КГБ Ерёмин, единственный не заменённый в Управлении со сталинских времён. Он убеждал и православных и представителей других конфессий сотрудничать с КГБ, он-то и говорил покойной монахине Ольге Лушковой, что отдельные партработники и кагебисты специально выделены для борьбы с религией. Он намекал ей о наличии некоего богоборческого центра или отдела при советской власти. Представителями этого центра была устроена серия автокатастроф духовенства и их родных. В Питере была авария машины архимандритов Мануила и Мефодия, сильно пострадавших. Убит был сын владыки Мельхиседека. Убита была вся семья курского священника прямо в машине, убит был в машине наехавшим агрегатом вроде бульдозера или трактора отец Тульского епископа Германа, который случайно сел на место самого владыки. Вся Тула очень почитавшая, глубоко религиозного владыку Германа, предполагала преднамеренный наезд, агрегат жители видели с утра стоявшим в переулке, а затем наехавшим на машину. А в Курске огромный грузовик с разгона наехал на машину священника, ехавшего с супругой, сыном и другом сына. Все они погибли. Прохожие видели, как водитель грузовика тут же выскочил из кабины, влез в разбитую машину священника, снял с него крест, затем обручальные кольца с него и с его матушки, вырвал у нее из ушей серёжки, из рук сына дипломат, вынул у всех деньги, выругался, сел в свою машину и умчался. Это был период перед религиозными свободами. Наездов и покушений было много, всех не описать.

Летом 1986 года многие кагебисты уволились и перешли на другую работу. Они были не согласны с грядущей перестройкой. Об этом рассказал мне один немолодой честный кагебист, который не был связан с нашим издательством, но знал меня и всё обо мне по службе уже много лет.

Хорошо помню, как в первые дни объявления религиозной свободы буквально тысячи людей ринулись в храмы крестить детей, многие при этом крестились и сами.

Духовенство Минусинска, Абакана и ряда других мест крестило огромные толпы людей в реках. Даже ещё до свободы, в Пасху и в дни поминовения усопших, кладбища были переполнены народом, весь транспорт к кладбищам был забит. А в более давние советские годы не наблюдалось такого многолюдства, и возраст людей, признающих Бога, был много старше – это были в основном старушки. Никто не сможет отрицать этого религиозного массового оживления везде и повсюду. Пусть эти люди мало понимают в вопросах веры, пусть они грешны во многом, их не научили с детства соблюдать и так далее, но уже не отрицают они Бога, не учат этому своих детей! Нередко можно видеть вполне современных мужчин и молодёжь, жертвующих деньги в церковные кружки. И зря недавно по телевизору некий священник объявил, что у нас всего шесть процентов населения верующих. Тысячи храмов отремонтированы за эти годы отнюдь не шестью процентами, а целой массой верующих людей, а детей крестят едва ли не все.

И нечего судить их и вычёркивать из числа православных, уверять, что они веруют вроде как по моде, неглубоко. Важно, что они уже не атеисты, не стремятся срывать кресты с куполов, как их деды в 20–30-е годы. Да, веруют они, как могут, а из их среды многие стали и по-настоящему обращаться к Богу, читать Закон Божий, поститься. Вспомним хотя бы те огромные очереди и многолюдные делегации, отовсюду в Москву к мощам Целителя Пантелеймона привезённые на малое время. Это не шесть, а добрых семьдесят шесть процентов населения! Школьники, интеллигенция, молодёжь!

Вот именно это массовое богопочитание и обращение к вере нашего народа и не нравится богоотрицателям! А они ведь никуда не делись, они только потеряли обкомовскую и райкомовскую власть, ненависть к религии у них осталась прежняя. Я лично от одного пожилого бывшего руководителя-партийца слышала злобные реплики при виде большого крестного хода: «Ну, надо же! Уж как мы с религией боролись, как разъясняли, не разрешали, а их вон какие орды, этих церковников! Всей молодёжи, детям мозги замутили!».

* * *

«А теперь несколько слов о нашем высшем духовенстве. И в первую очередь хочется рассказать о Святейшем Патриархе Пимене.

Я знала его с ранней юности по Одессе. Одесский епископ Сергий Ларин, давший мне рясофор в 1946 году, дал в те же приблизительно времена сан игумена иеромонаху Пимену Извекову, недавно вернувшемуся с фронта с ранением в области позвоночника. А на фронт отец Пимен попал из ГУЛАГа, из лагеря, где был заключён за веру, без всякой политической вины, году вроде в 1938-м, точно не знаю. Посылки ему в лагерь слала новодевичья инокиня Анна Потанина, служившая после войны в храме Брюсовского переулка регентшей. С её стороны это было мужеством: в 1938–40-х годах посылать посылки заключённым по 58-й статье было очень опасно. Но матушка Анна была по–-настоящему глубоко верующей и мужественной. И Господь явил ей чудо накануне кончины: ей явились три Ангела и сказали, что они придут взять её душу завтра в пять часов утра. Мать Анна сказала об этом нам, окружавшим её смертный одр. Вместе с нами слышал это и подросток Коля Фадеев, будущий Тульский митрополит Серапион. Коля постоянно ходил в храм и имел чудесный музыкальный слух и голос, он дивно пел церковные песнопения: «Помощник и Покровитель», «Волною морскою» и другие. И тогда, как и мы, был свидетелем того, как мать Анна ровно в пять утра вновь увидела явившихся ей Ангелов, сказала об этом с радостным взором и тут же преставилась. Свидетельствую об этом чудесном факте перед Крестом и Евангелием! Надо добавить, что потом в течение всей своей жизни владыка Серапион был большим адептом монашеского чина, сам отпевал многих монахинь и не страшился совершать постриги в самые тяжёлые годы гонений. Но вернусь к святейшему Патриарху Пимену.

Итак, я познакомилась с ним в Одессе. Относился он ко мне хорошо. По характеру же был замкнутым, много молился келейно в доме владыки Сергия, где он был экономом. Были случаи, когда я долго не писала родителям, и моя мама волновалась, писала владыке Сергию, спрашивая обо мне. Так однажды отец Пимен написал маме, что я «жива, здорова и счастлива в монастыре, прыгает как бабочка. Игумен Пимен». Я действительно была оживлённой и радостной.

Потом всего несколько раз, уже после своего ареста в 1949-м году и освобождения в 1953-м, я встречала отца Пимена, впоследствии епископа, наместника Троице-Сергиевой лавры и епископа-секретаря в Синоде. Он сохранил ко мне спокойное, ровное такое благоволение, спрашивал, где я теперь, что делаю. А я уважала его глубокое религиозное исполнение правил, чтение канонов в келье, постничество, идеальные понятия о послушании, его мученичество в прошлом в лагерях.

Но вот в «Известиях» стали появляться статьи тогда уже митрополита Пимена, которые в изобилии диктовала ему буквально охватившая его своими подлыми щупальцами советская власть. То он писал, зачем в Греции коммунистов ссылают на остров Юр, то выражал сочувствие гонимым и побеждаемым коммунистам Чили, то вдруг писал дочери Сталина, которая к нему не обращалась и отнюдь его ни о чем не спрашивала. В письме он уверял Светлану, что она, якобы, свободно могла веровать в Бога и при Сталине, и что тогда была – представляете себе! – полная религиозная свобода... Верующие, любившие владыку Пимена за чинные богослужения, переживали до слёз, недоумевая, зачем он всё это пишет? В то время начался буквально всплеск перехода верующих Тамбова, Воронежа и других в катакомбную церковь, где в связи с разобщенностью в 60-е годы появилось немало явных аферистов, нагло уверявших, что. они имеют преемство от самого Патриарха Тихона, а сами не имели вообще никакого сана. Деньги с верующих собирали весьма исправно, с чем мне случайно пришлось столкнуться, когда мы распространяли молитвословы. Другие митрополиты в те годы подобных несуразных статей всё же не писали, хотя и уверяли весь мир в полной свободе религии в СССР.

И вот вскоре после интронизации Святейшего Патриарха Пимена я лично передала ему послание в стихах.

Я с горестью писала, что мне понятно, что такие кошмарные статьи в газетах заставляет его писать власть, что это служит огромным соблазном для верующих, я умоляла его не бояться и не соглашаться больше на такие статьи. Я писала ему о его страданиях в лагере в те годы, когда при Сталине никакой свободы и в помине не было, писала о его фронтовой ране в те годы. Писала о том, что власти отвыкли уважать духовенство за вечные компромиссы, что таким способом ублажения властей свободы для религии не достичь, что больше от этого соблазна. Написала, что теперь он – наш Святейший Великий Господин, что нельзя ему более сеять подобный соблазн!

Копии этого послания я направила в Комитет по делам религии и Министру КГБ в его личный ящик на Лубянке. Стихотворение это звучало с большой силой и скорбью, оно прямо разоблачало авторство властей. Я обещала, если это не прекратится, размножить послание. И действительно, не знаю отчего, статьи прекратились. Я беспокоилась, что Святейший рассердился и обиделся на меня. Но нет. Прошло два года. КГБ меня не тронуло. Святейшего я случайно встретила во дворе лавры, он сам остановился, благословил меня и спросил, как я живу. Я не выдержала и поспешно спросила, не было ли осложнений с моим посланием. Он не ответил на мой вопрос, сказал только пару незначительных фраз о ничего не значащих вещах и, благословив вторично, ушёл.

Мои шефы из КГБ, уже имевшие в те годы связи со мной по издательству молитвословов, о послании моём мне ничего не говорили. Я думаю, если б они о нём узнали, были бы просто в панике и никакой бы связи с нами не захотели, это было бы для них опасно. Значит послание моё им не показали, словно оно провалилось сквозь землю, знал о нём, видимо, один Патриарх, поэтому, думаю, и обошёл мой вопрос разумным молчанием».

* * *

«И ещё несколько слов о покойном митрополите Иоанне (Снычеве) Санкт-Петербургском, в бытность его Куйбышевским архиереем. Случилось это в шестидесятых годах. Зная о нашей подпольной организации и о типографии и о Киновии, владыка Иоанн однажды прислал ко мне чувашскую 11-летнюю девочку Валю из Куйбышева. Валю отняли у православной матери по судебному решению и поместили в детдом за религиозность матери (такое широко практиковалось при Хрущёве). Смышлёная девочка, беседуя с директором детдома, запомнила то место, куда он поставил папку с её делом. Ночью она влезла в форточку, взяла папку и убежала из детского дома. Пробиралась полями и оврагами. Наконец, вся измученная, голодная, замёрзшая добралась до знакомых в Куйбышеве. Она просила не оповещать мать, так как по ней дочь могли выследить. Зная владыку Иоанна, как глубоко верующего архиерея, она пришла к нему. Он дал ей крупную сумму денег, сопровождающую женщину и велел ехать ко мне в Москву, с короткой запиской: «Примите, похлопочите по возможности о возвращении к матери». В поезд они сели далеко от Куйбышева, добравшись до какой-то станции окольными путями пешком: вокзал и автостанция города были обложены агентами.

Долго жила у нас Валя, и долго мы не знали, чем ей помочь. Потом игумен Фёдор из Троице-Сергиевской лавры дал нам выписку из Конвенции, подписанной Советским Союзом. Там было написано, что родители имеют право воспитывать детей в той вере, которую используют сами. Валя собственной рукой выписала этот пункт из Конвенции из Ведомостей Верховного Совета и отослала в суд с требованием возврата к матери. Письмо было опущено нашим человеком в Кишинёве. Судебного решения о возврате девочки домой не последовало. Плевать хотели гонители на свои собственные законы! Я долго размышляла, чтобы такое учинить?! И придумала! Валя нарисовала женскую монашескую одежду (камилавку, рясу, чётки) и внизу написала: «Судьям Куйбышева. Я выписала Вам конвенцию, но вы не отдали меня маме. Меня никто не принимает к себе жить насовсем. Принимают меня только монахини на юге страны, но через год я должна принять навсегда иноческий чин. А я очень хотела бы учиться, получить образование и жить с мамой. Я твёрдая верующая, но у меня больное сердце, мне тяжело будет вынести монашеские подвиги, однако в детдом я не вернусь, безбожницу из меня сделать не удастся. Я вынуждена буду уйти в монахини только по вашей вине. Как Вам там не стыдно? У меня же нет другого выхода! Неужели у Вас нет своих детей? Я сумею написать о своей беде всем детям, живущим за границей. Люди Вы или нет? Отдайте меня маме. Я вернусь сразу же после судебного решения о возврате меня маме. Письмо написано мною собственноручно». И подпись. Испугались власти огласки! Им ещё иноческого чина девочки не хватало – и они сдались! Половина Куйбышева вскоре уже знала о решении суда вернуть девочку матери. Ни дня не медля, вернулась она домой. Вале уже много лет, сейчас она семейная верующая женщина.

Прятали мы в те годы и других детей, отнятых за веру, но вернуть больше никого из них домой официально так и не удалось.

Периодически виделась и переписывалась я с Владыкой Иоанном.

Упокой, Господи, его душу!

Немало в нашей Церкви во время богоборческого периода было проходимцев и откровенных негодяев среди высшего епископата и священства, о чём я отчасти уже упоминала, я не хочу ворошить прошлое и считаю, что критиковать нашу Церковь в целом за её прошлые компромиссы с властью неразумно и немилостиво. Иначе без компромиссов Церковь не могла бы удержаться при советской власти, как организация в целом, а значит, не было бы крещений, погребений, исповеди, причастия и отпевания. А без этих таинств страна превратилась бы в настоящее море безбожия, с редкими островами беспоповщины! То есть власти попросту бы закрыли и разорили все храмы!

И ещё. Меня часто спрашивают, в чём сущность учения убиенного протоиерея Александра Меня. Могу сказать, что в период наступившей религиозной свободы он окрестил много интеллигентов, артистов, не изменяя ничего в таинстве крещения. Человек он был порядочный. Но его личное мнение отличалось от ортодоксального православного учения. Например, он считал, что христианство и иудейство объединяет вера в Единого Бога. Будучи интеллигентным человеком, но в то же время евреем, сильно любившим свою нацию, он хотел создать автономную еврейскую православную церковь, но в Святом Писании ясно сказано, что перед Богом нет ни еврея, ни грека, но все едины во Христе Иисусе! Здесь явно проявляется ошибочность национального акцента в убеждениях отца Александра. А ещё пункт – о деканонизации, то есть исключении из числа святых ряда святых, в том числе младенцев, которые были замучены в древности иудеями за Христа – это уже и чисто по-человечески глубоко несправедливо!

Ну, подумайте – мучили ведь людей и римляне, а в другие века – турки, персы. Кто только не мучил! Так чем же лучше или хуже в этом плане иудеи, тоже мучившие за Христа? Ежели это неудобно и некрасиво выглядит для престижа еврейской нации, так не надо было мучить! Мучить за какую-либо религию – это явное варварство, дикость, отсутствие цивилизованного мышления!».

* * *

«Заканчиваю воспоминания хвалой Творцу и Создателю! За семьдесят лет безбожной советской власти Он являл множество чудес! Повсеместно стали обновляться церковные купола и иконы! Были массовые, видимые всеми явления и Креста и Божией Матери во время войны.

Опишу отдельный частный случай в 60-х годах: в Пагарском р-не Брянской области некая женщина готовилась перейти в баптисты. Она хотела уже снять со стены единственную свою икону – Пресвятую Троицу, и вдруг увидела икону сияющей, а перед ней в воздухе висели три огонька, как будто отстриженные от трёх свечей. Это увидела и вошедшая соседка, позвала ещё одну. Сошёлся народ, теперь это видели все. Люди опустились на колени и стали петь молитвы. И так несколько дней подряд. Дошло до начальства, кто-то сообщил, что едет милиция с работниками райкома. Кто-то из молодых богомольцев снял со стены икону и скрылся. Икону поместили в отдалённый храм, но кто-то проболтался, и тогда пришлось спрятать её ещё дальше. Постепенно след её затерялся...

В те же шестидесятые годы мы, группа инокинь, пришли как-то продавать иконы в село Ласки Пародического р-на Житомирской области. И сразу узнали, что в селе произошло явное чудо. Нам рассказали, что из армии комиссовали паренька, который дома умирал от уремии (отказали почки). У него уже не было аппетита и он ничего не ел. Однажды мать, по обыкновению подойдя утром к кровати больного с предложением покушать, услышала от него, что его ночью покормила горбатенькая седая нищая, которая, оказывается, умерла пятьдесят лет назад. Она сказала во сне пареньку, что родом из соседнего села Кацовщина, что остатки её хаты остались у неких Гришников на участке, а помнит её в селе 90-летний дед Конь. «Помнит меня и твоя мама, – сказала она умирающему, – ей было восемь лет, когда твоя бабушка кормила меня, подавала мне милостыню! За это и я покормлю тебя», – заключила она, подавая ему что-то очень вкусное и ароматное, то есть небесную пищу. На прощание как бы в раздумье сказала: «Ты мог бы ещё пожить, но у нас лучше, чем сейчас на земле». Жители села действительно обнаружили на указанном участке фундамент от очень маленькой хатки, а дед Конь и мать юноши сразу вспомнили. Хоронили юношу все молодые люди из Ласков и окрестных сёл, пели «Святый Боже».

И явных чудес по всей стране было множество! Знали о них не одни верующие, но и безбожники. После этого многие из них уже иначе смотрели на жизнь. Многие потихоньку крестили своих детей, потихоньку приглашали напутствовать перед смертью своих родителей, потихоньку посылали с доверенными людьми деньги на свечки. И также постепенно из года в год потихоньку менялся климат в стране. Духовная жажда достигла такой степени, что стоило только объявить религиозные свободы, как тысячи и тысячи людей потянулись к храму. Разве это не торжество Православия?».

* * *

На этом заканчиваются записки матушки Валерии. Приводим в некотором сокращении статью церковного обозревателя московской газеты «Оппозиция», Андрея Семанова, напечатанную в 2000 году.

«... православные церковные люди, живущие по заповедям Спасителя... пытаются спасти тех, кто попал под «каток» демократических «реформ». Многие из таких обездоленных, находящихся на грани гибели, людей были спасены в православном приюте, созданном инокинями Нонной Пашининой и Валерией Макеевой в однокомнатной квартире последней. За 10 лет существования приюта в его стенах несколько сот человек смогли найти временное пристанище, пищу, медицинскую и юридическую помощь, а затем получить паспорта, постоянное жильё и работу... Иногда эта квартира вмещала до 30 человек. Разумеется, ни о каких санитарных нормах речь в таких условиях идти не могла, но люди, жизнь которых висела на волоске, получали здесь спасение и шанс встать на ноги... Но законы современного российского общества весьма далеки от Христовых заповедей. Дело милосердия, которому отдаёт все свои силы 72-летняя монахиня Валерия (86-летнюю монахиню Нонну 24 июля 1999 г. забрал Господь), находит поддержку далеко не у всех. 125 семей, проживающих в данном доме, написали жалобу в местное отделение... милиции.., обвинив хозяйку квартиры в... содержании притона для бомжей, являющимся рассадником инфекционных заболеваний, угрожающим жизни и здоровью их детей. И новый участковый инспектор Алиев, живущий в Москве сравнительно недавно и не имеющий представления о православных русских традициях милосердия, миндальничать с «причудами» гражданки Макеевой не стал ни минуты.

4 ноября 1999 года, в день Казанской иконы Божией Матери, Алиев вместе с сержантом-армянином, фамилию которого матушка не зафиксировала, безо всякого предупреждения и санкции прокурора ворвался в квартиру монахини и пинками выгнал всех её обитателей на улицу, не позволив 49-летней приуралке Наталье Игнатовой даже обуться. Лежащего на заменявшей кровать нижней полати 43-летнего краснодарца Сергея Фролова, страдающего ишемической и гипертонической болезнями перенесшего 3 инфаркта, страж правопорядка с криком «Встать, а то застрелю!» ударил по голове, после чего подручный офицера навёл на инвалида свой табельный «Макаров». Экзекуцию прервала старая монахиня, мужественно ставшая перед изувером в погонах и предложившая расстрелять её первой...». Далее подробно описываются издевательства сотрудников милиции над обитателями ночлежки. Забота матушки Валерии о пострадавших, нуждающихся в медицинской помощи. А поскольку ни документов, ни прописки у них не было, все это стоило ей немалых денежных затрат. Потом матушка обратилась в Управление собственной безопасности ГУВД СВАО г. Москвы с заявлением на Алиева и его подручных, после того случая ещё несколько раз делавших налёт на её, как они выражались, «притон». Но поскольку УСБ (управление безопасности) было не в подчинении прокуратуры, а в подчинении собственного министерства, дело «замяли». Сообщили матушке, что Алиеву перед строем сотрудников было сделано замечание, и что ему-де стало очень стыдно – и предложили мировую. Что ж, пусть даже таким образом, но всё же матушке удалось защитить «нищих и убогих», о которых, как о Себе, заповедал заботиться Господь.

8 февраля 2007 года матушкина душа отошла в мир иной, и приют прекратил своё существование.

продолжение поэмы «Суд в подземелье» В. А. Жуковского (в редакторской правке о. Владимира Чугунова)

Старинный гость приморских стран,

Седой и сумрачный туман

Пал на вершины ближних скал.

День догорал и угасал.

И вся Линдворнская страна

Была уж в сон погружена.

Отъехал страшный, грозный суд...

По кельям горестно идут

Из храма инокини в ряд,

И друг на друга не глядят,

Спешат во глубь монастыря,

Там плотно кельи затворя.

А в подземелий сыром,

Во гробе каменном глухом,

Горит мерцающий ночник.

Он озаряет Божий Лик,

Кусочек хлеба на камнях

И плесень на сырых стенах...

Как грустно смотрит Лик Христа!

Какая скорбь и доброта

В Его божественных очах!..

Превозмогая смертный страх,

Глядит Матильда на Него,

И в грешном сердце ничего

Уже, кроме молитвы, нет.

Не жаль ей больше белый свет.

Не жаль ей жизни молодой...

Воспоминанья чередой

Идут печально перед ней

О чистой жизни юных дней,

О том, как Бога возлюбя,

Она отверглась от себя,

Жизнь молодую затворя

Навек в стенах монастыря.

Как жадно к подвигам она

Стремилась, как была сильна

В ней божьего призванья власть...

Но как потом земная страсть

Плотину духа прорвала

И бурным пламенем зажгла

Всю душу молодой сестры –

Она влюбилась! С той поры

Встречалась с ним, его ждала,

И хоть ещё не отдала

Ему девичьей чистоты,

Однако все её мечты

Полны лишь были им одним.

И вот бежать решилась с ним

Она, поддавшись чарам зла.

И в жертву миру принесла

Все блага кельи и креста,

Забыв Избранника – Христа.

А дальше всё, как смутный сон...

Он обманул, не едет он,

Не слышно топота копыт...

А в ней душа огнём горит.

И вот она кой-что берет

И из обители идёт

Ему навстречу, грёз полна...

Давно уж скрылася луна.

Едва забрезжила заря...

Но тут от стен монастыря

Ударил колокол в набат.

За ней с погонею спешат.

С дороги схвачена она

И в монастырь возвращена,

Позор и ужас пережив...

В те дни суд не был справедлив.

Суровый иноков устав

Не милосерд был и неправ:

Без милосердия рука

Карала в Средние века...

И смерть её предрешена.

И замурована она

В подземной келии, в стенах...

Как долго на её устах

Не замирал безумный крик...

Но, наконец, на Божий Лик

Матильда подняла свой взор

И в Нем прочла себе укор,

Такую скорбь в Его очах,

Что вдруг забыла смертный страх

И в покаянии немом

Поверглась ниц перед Христом.

Но в этот миг погас ночник.

Невольно снова страшный крик

Раздался в этой жуткой тьме,

В холодной каменной тюрьме.

Она дрожала, как листок...

Но мы пока на краткий срок

Её оставим. Перейдём

В покой игуменьи седой.

Перед спасителем Христом

Она поверглась ниц крестом.

Спешит молитву совершить,

Чтоб ночью, в пятницу, почтить

Страдания и смерть Христа...

Но что это? Душа пуста!

Ей тяжело, молитвы нет,

В лампадке чуть мерцает свет...

И совесть будто нечиста...

И грозно смотрит Лик Христа.

Вдруг онемел её язык:

Ей показалось, будто крик

Раздался в полной тишине,

Внизу, в сырой глухой тюрьме...

Ей овладел немой кошмар,

Лицо залил палящий жар,

Перед глазами – сноп огней:

Матильды образ перед ней

Предстал, буквально как живой,

С полупокрытой головой,

Когда, на казнь осуждена,

Дрожала в ужасе она...

«Бог есть любовь», – слова Христа

Шептали старицы уста.

Об этом вспомнила она

Только теперь. Потрясена

В своей душе до глубины!

Она тихонько вдоль стены

Пошла из кельи, взяв ночник.

Но ведь никто не знал тайник,

Где узница заключена.

И долго шарила она,

Забыв величие и сан.

И кровь сочилась уж из ран,

От острых выступов камней...

Но сжалился Господь над ней!

И слабой старческой рукой

Нащупан камень гробовой.

Игуменья взялась за лом.

И скоро этот страшный дом

Разрушен был. Она вошла,

Матильду на руки взяла

И, согревая на груди,

Светя, чем было, впереди,

В свои покои добралась...

И тут молитва сорвалась,

Слезами политая, с уст,

И храм души уж не был пуст,

И в сердце было много чувств,

И всё, что только может дать

Любовь и Божья благодать.

Матильда скоро отошла,

Живая молодость вошла

В тело здоровое своё...

А мать-игуменья её

Не отпускала от себя...

Всем сердцем искренне любя

Своих послушниц молодых.

И матерью была для них.

А ровно через двадцать лет

Матильда изрекла обет.

И стала старицей сама.

Её подземная тюрьма

Ей стала кельей дорогой.

И там она нашла покой

Вдали от разных смут земных,

В суровых подвигах своих.

(быль)

Однажды умирал больной...

И в дом священник молодой

Был приглашён. Седой старик

К руке священника приник

И, видя чётки на руках,

Спросил: «Скажите, Вы монах?»

«Но вы же молоды совсем!»

«О нет, уже мне двадцать семь,

Я очень рано принял сан», –

Ответил тихо Иоанн.

«Но что толкнуло Вас туда,

На подвиг в юные года?

Отец, я Вас прошу простить,

Вопрос нескромный, может быть...»

«Нет, отчего же, вовсе нет!

Вопрос призванья – не секрет...

Я кончил школу. Предо мной

Широкой пёстрой пеленой

Лежали разные пути.

Но я не знал, какой идти

Из многих жизненных дорог.

Я редко слышал слово «Бог».

Я был ребёнком. С малых лет

Отец сказал мне: «Бога нет».

А мама верила в Него,

Творца и Бога своего...

Теперь всё было впереди,

И жизнь звала меня: «Ищи

Ты счастье в юдоли земной!»

Но силой движимый иной,

Уж с детства Бога возлюбя,

Я поручил Ему себя.

И весь избыток юных сил

Служенью Церкви посвятил.

Так чувства мамы, мамин взгляд

На веру мной был перенят.

Но кончим с этим... Ведь сейчас

Я исповедать должен Вас.

Итак, откиньте всякий страх,

Покайтесь искренне в грехах».

* * *

«Отец, не страх, а горький стыд

Меня терзает и казнит!

Наверно, мне прощенья нет...

Тому назад уж много лет

На утешенье мне дана

Была красавица – жена.

Нигде нельзя найти другой

Супруги преданной такой!

Когда расстроен я бывал,

Я ей на плечи руки клал,

Глядел с печалью ей в глаза,

Порой блестела в них слеза...

И кольца шелковых кудрей

К груди спускалися моей...

Я знал – в душе её Христос...

Но щекотливый сей вопрос

Открыто ставить избегал.

Но чувств таких не разделял

И старый образ вешать ей

Не дал я в комнате своей.

Отец её был старый князь.

Он, с новой властью не смиряясь,

Бежал во Францию. Она,

Любви супружеской верна,

Чтобы всю жизнь прожить со мной

В стране осталася родной.

Я тоже ею дорожил...

Но вот однажды закружил

Какой-то демон душу мне:

В одной далёкой стороне,

Куда по долгу службы я

Прибыл, жила одна семья,

Где дочь-красавица была.

И я, забыв про все дела,

Решил все силы применить,

Чтобы девицу соблазнить,

И, бросив Юлию мою,

Связать с другою жизнь свою.

Девиц нетрудно соблазнять...

Но как я мог жене сказать,

Что после крепких, честных уз

Хочу порвать я наш союз?

Я не нашел для правды сил.

И страшной подлостью решил

Купить спокойствие... Я знал,

Что из Парижа переслал

Отец для Юли два письма.

При мне читала их сама.

Потом ответ передала.

И той же ночью пролила

Она немало горьких слёз...

А я... использовал... донёс,

Что за границей старый князь,

И что жена имеет связь

С французами... И увели!

И после «фикции суда»

Сослали бедную туда,

Где страшный смрад лесных болот...

Он, истощив остаток сил,

Людей в могилы уносил,

Где редко встретишь след ноги,

Где среди тундры и тайги

Нечеловеческий мороз...

Был это год тридцать седьмой

Вы сами знаете, какой...

Ночами взламывали дверь,

И в кожанке врывался зверь.

Короткий крик детей, жены –

И навсегда увезены

Отцы, мужья и сыновья.

И их уже не ждёт семья,

И их дорога всем ясна –

Об этом знает вся страна:

В застенках пыточных умрут

Или их всех в Сибирь сошлют...

Один, как перст, остался я.

Подруга новая моя,

Сказавши мне, что стыд – не дым,

Глаза не ест – ушла с другим!

А я, предатель, жил – не спал,

И долго совесть заглушал

Неограниченно вином,

Но утешенья мало в нём.

И совесть, как когтистый зверь,

Терзает сердце мне теперь.

Бог мою душу посетил,

Я близость смерти ощутил...

Я начал верить... И сейчас

Для утешенья вызвал Вас...

Сегодня тяжко было мне:

Я видел Юлию во сне.

В глазах – потухший огонёк,

В них нет любви, а лишь упрёк...

Пришёл бесславный мой конец.

О, добрый пастырь и отец!..»

И Иоанн, поднявши взор,

Прочёл последний приговор

Страдальца самому себе...

Всё это было не во сне...

Душа прощенье обрела

И искуплением была –

Слеза последняя его.

«Спаси Христос! Покой его...»

Жизнь обеих подвижниц, схимонахинь Варвары (Голубевой) и Марии (Кудиновой), если не в самом раннем детстве, которое началось ещё за порогом «новой эры», то в юности и в зрелые годы протекала в самые бурные, самые страшные для веры и Церкви времена, которые по силе и масштабам гонений превзошли все до сих пор бывшие гонения на Церковь Христову. Голод, холод, нищета, войны, закрытие монастырей и храмов, разрушения святынь, преследования за веру, преследования за вредительство социалистическому и коммунистическому строительству, за шпионаж, за злые умыслы против высоких товарищей – всё это было обычным явлением того смутного времени. И немудрено, что в те времена практически всякую душу наполняло апокалипсическое предчувствие конца света. Обе матушки, нижегородская и московская, пережили это страшное для Церкви Христовой время, стяжав тот неоценимый дар любви, который собрал вокруг них впоследствии, когда пришло время, то, что единственно по праву можно назвать Христовой Церковью.

Эта книга является ещё и плодом благодарности автора, которому выпала величайшая милость встретить на своём жизненном пути обеих матушек и запечатлеть их светлый «христоликий» образ в своём сердце.

О жизни схимонахини Варвары. (Варвары Григорьевны Голубевой) родилась 3 декабря 1910 года – умерла 26 августа 1997 года.

Отчего так? Пока жив человек, мы не придаём особенного значения его пребыванию между нами, всё-то нам кажется, так будет всегда, и только когда эта «живая книга» захлопывается вратами смерти, мы как за соломинку хватаемся за то малое, что осталось в нашей текучей, как песочные часы, памяти, перебираем оставшиеся памятные вещи, смотрим фотографии, запечатлевшие какой-нибудь незначительный, будничный миг, с трудом припоминаем обрывки бесед, более внимательно перечитываем письма, дневниковые записи... И это всё, что остаётся нам? И как горько, как тяжело осознавать, что эта «живая книга» уже никогда не раскроется перед нами, не услышим мы в ответ на наши «больные» и «неразрешимые» вопросы ни одного ободряющего, вразумительного слова. А сколько значила при этом интонация голоса, взгляд, улыбка! О, это были не просто слова! Это были слова жизни! А теперь лишь отзвуки: «Деточка, ты не прав» или: «Чего нам, деточка, бояться? С нами Бог!». Только теперь понимаешь (и понимаешь ли?) всю глубину сказанных в книге Серафима Роуза слов, которые написал человек о своём духовном отце, архиепископе Иоанне (Максимовиче), портрет которого стоял на столе в келье матушки Варвары рядом с иконой преподобного Серафима Саровского: «Такого отца у меня уже не будет. Подумайте только! Звонит мне в 12 часов ночи из Франции в Америку и говорит: «Иди спать. Всё, что сейчас просишь в молитве, получишь». Тоже мог бы сказать, наверное, и каждый из тех, кто знал матушку Варвару: «Такой матери у нас уже больше не будет».

Представьте себе ясный июльский полдень. Сквозь небольшие оконца, глубоко посаженных в метровую толщину монастырских стен, падают снопы солнечного света, пробиваясь сквозь неплотно задёрнутые занавески. И в келье от этого радостно и светло. Мирно течёт за послеобеденным чаем беседа... Всё, как всегда, как обычно после воскресной литургии, за которой молились час назад в недавно открывшемся, ещё не отреставрированном после долгих лет безбожного засилья соборе в честь Рождества Пресвятой Богородицы, что в соседстве знаменитой Лубянки. И вдруг – полный мрак! Словно кто напрочь захлопнул плотные ставни или на улице произошло мгновенное полное солнечное затмение. В наступившей темноте видны лишь «афонские» точечки огоньков нескольких лампад. Остальных многочисленных икон-фотографий, которыми увешаны все стены кельи матушки Варвары, просто не видно. Жуть, почти осязаемая, наполнила келью. Напряжённая, чего-то выжидающая тишина. Никто не знает, что это и что делать.

И только матушка подымает руку и начинает крестить окна. Их два. Чернота внезапного мрака начинает редеть, редеть, размываясь как тушь со стекла, и вот уже опять солнечный свет заполняет келью.

–      Матушка, что это?

–      Враг, – спокойно и просто отвечает она.

И это так же для неё очевидно и обыкновенно, как для простого смертного его собственные враги и недруги.

Наперёд хочу заметить, что все эти «чудеса» только для нас, погрязших в мирской суете, казались и теперь кажутся чем-то необыкновенным, эти же «рабы Божьи» жили и живут в ирреальном мире точно так же, как мы в реальном. Я знал, например, одну монахиню, жившую возле Троице-Сергиевой лавры, которую тот же самый «враг», затемнивший Божий свет июльского полдня, подымал во время коленопреклонной молитвы на метр в воздух и что есть силы бил об пол. И ничего ей не вредило. А всё потому, что у монахини этой яйцо всмятку варилось столько-то Иисусовых молитв, в мешочек – столько–то, вкрутую – столько–то... И это буквально во всём строе её жизни. Такая своеобразная непрестанная память о Боге, молитвенное пред Ним предстояние...

* * *

К матушке Варваре впервые я заглянул на огонёк в 1984 году. Зазвала Таня Щукина, жена московского композитора, лидера экс-группы «Последний шанс» Владимира Щукина, познакомившаяся с матушкой Варварой осенью 1983 года после нашего совместного пастушеского сезона. С той поры матушка не сходила с её уст. Я сначала чинился. Не старец же, а какая-то престарелая монахиня...

Тогда матушка только-только проводила в Царство Небесное свою старшую «сестрёнку», как она её называла, схимонахиню Марию. Про матушку Марию мне было известно лишь, что после войны, окончив ветеринарные курсы, она почему-то оказалась в Ашхабаде, где проработала фельдшером до пенсии, и, вернувшись в Москву, поселилась у овдовевшей к тому времени младшей сестры. Вскоре и матушка Варвара вышла на пенсию.

Свою городскую квартиру подвижницы обменяли на полуразрушенную, с частичными удобствами келью, находившуюся в стене-ограде бывшего Рождественского монастыря. Горячей воды тут не было. Туалет на две квартиры (бывшие кельи) был общий. Квартиры и соединялись друг с другом через этот туалет дверями с обеих сторон. Кухни тоже не было. Газовая плита с кухонным столом стояли в узеньком коридоре, соединявшем две комнатки-кельи подвижниц. А что они были подвижницы, я понял с первого раза, потому что стены обеих келий были сплошь обвешаны простенькими бумажными иконами или репродукциями икон, а перед чтимыми образами денно и нощно в течение многих лет горели двенадцать лампад. Кельи были небольшие, метров по шестнадцать каждая, а матушкина, ближняя к выходу, вообще разделена перегородкой на две неравные части.

Поскольку речь пойдёт в основном о матушке Варваре, опишу несколько подробнее убранство её кельи. В первой её части, слева, за занавесом помещалась глубокая чугунная ванна. Поскольку горячей воды не было, матушки мылись в ней очень редко и по старинке – воду грели на газу и поливали друг на друга ковшом. После смерти «сестрёнки» Господь прислал матушке Варваре на помощь матушку Елену, бывшую офицерскую жену. Но поскольку она часто уезжала на родину, в Тверь, неоценимую помощь в это время оказывала матушке Таня Щукина, которую матушка считала своим ангелом-хранителем и очень любила её, в чём не раз признавалась автору этих строк. Да Таню и нельзя было не любить. Все мы, конечно, грешные, у каждого свои недостатки, и, тем не менее, в каждом из нас, особенно в те дни первого, ещё сравнительно молодого горения в вере, было столько прекрасных порывов жертвенного служения ближним, что их трудно было не заметить и не оценить. Священное Писание побуждает нас почаще, чтобы не оскудевала вера наша, поминать эти светлые дни («помянух дни древния и возвеселихся»). И Таня Щукина тогда, горя этою жертвенною любовью, старалась помочь каждому, чем только могла. И матушка Варвара это сразу оценила. Но, думается, было у них и родство душ. Я не встречал в жизни человека, более отзывчивого на чужую беду, чем матушка Варвара – так близко она принимала всё к сердцу, так искренне сострадала каждой чужой беде. И с Таней они часами могли беседовать о чужих бедах и скорбях, и в беседах болезновать о скорбящих. Это сердечное болезнование о «маленьком человечке», как выражалась матушка, доходило у неё до физических страданий. Так переживать могла только мать с большой буквы. Она и была для всех нас матерью, обращаясь к каждому из нас с ласковым материнским зовом – «деточка».

Справа от входа в матушкину келью стоял старый шифоньер, возле оконца – стол. Сама келья казалась квадратной, может, четырнадцать, а может, шестнадцать метров квадратных. Слева, вдоль стены, кушетка, за ней, у противоположной от входа стены, шифоньер – вся длина. Такая же ширина. Справа от шифоньера какой-то коротенький диванчик с тумбочкой в углу. На диванчике игрушечный (сантиметров сорок) синенький, с крестиком на крышке, гробик (позже скажу, для чего тут поставленный). Потом окно, ещё этажерка, второе окно, в углу тумбочка. И с правой стороны от входа – круглый стол. На столе большая в резном позолоченном окладе икона преподобного Серафима Саровского, портреты владыки Иоанна (Максимовича), отца Самсона (Сиверса), множество маленьких икон... И за этим круглым столом обедали, помнится, порой по десять, а то и по пятнадцать человек. Забыл сказать о матушкином простеньком кресле, деревянные подлокотники которого были обмотаны материей, очевидно, чтобы не резало руки. Возле кресла подставка для ног. Ходить, практически, было негде.

Как же, спрашивается, могло тут поместиться столько человек? А по-моему, и по двадцать помещалось. Стол выдвигали и раскладывали. Одни гости садились на кушетку, другие на табуреты, стулья и лавки. Еду подавали в дверь через головы. Уют был необыкновенный! Сидели часами, и уходить не хотелось. Матушка во время обеда никогда не садилась с гостями за стол. Говорила, либо уже поела, либо потом поест, либо ела, сидя в своём кресле, держа миску на коленях. За стол всегда садились в кухонных фартуках – такой своеобразный монастырский порядок...

Первое посещение зацепилось в памяти тем, что Таня Щукина обратила моё внимание на стоявшую на этажерке (с книжку размером) икону святителя Феодосия Черниговского. Таня сказала: «Смотри, икона сама омывается». Подойдя, я действительно обнаружил расчищенную, как при реставрации, полоску сверху шириной около двух сантиметров. И потом при каждом очередном посещении, подходя к этой иконе, с наблюдал, как увеличивалась ширина «расчищенной» незримым реставратором полосы. Впоследствии икона целиком обновилась. И ещё одна точно так же – во второй келье...

Меня это, конечно, удивило, поскольку, сами понимаете, времена тогда какие были. Место многажды заслуженного Брежнева занял серьёзный Андропов. Эти последние, хочется думать, как их теперь называют, «андроповские гонения», конечно, в сравнение не могли идти с теми, что пережила матушка вместе со всей Православной церковью, начиная с революции и, тем не менее, их изощрённое, прикрытое от широкой общественности коварство, могло сломать и ломало судьбы многих.

* * *

Мерзость запустения не обошла и территорию этого бывшего (ныне, слава Богу, действующего) женского монастыря. Хотя здание церкви сохранилось, как и большинство монастырских строений, образующих вокруг храма довольно значительную площадь, кое-где лишь оживлённую чахлыми клёнами и кустами акаций, хамово племя и тут, вопреки всякому здравому смыслу, умудрилось воздвигнуть пятиэтажное, вечно грязное здание из белого кирпича, в котором размещался какой-то институт (сейчас его, кажется, сломали). Прямо за этим зданием, разделённом в одном лишь месте для прохода за территорию монастыря, тянулось одноэтажное здание бывших монашеских келий, заселённых жильцами. Вдоль фасада, под окнами каждой кельи – огороженные гнилым штакетником палисадники. Росли тут и клёны, и одичавшие яблоньки, и кусты акаций, шиповника.

Матушкина келья была крайняя, слева от прохода между зданиями. В палисаднике на ветвях клёна висели кормушки из молочных коробок для птиц. На ржавой, давно не крашеной крыше сидели и расхаживали голуби. Они то слетали на землю, то вспархивали стаей вверх. За глубоко посаженными в толстые стены окнами никогда и ничего не было видно. Справа от массивной, обитой дерматином двери, на уровне головы было небольшое оконце с решёткой.

Всякий раз, когда я нажимал кнопку звонка, окошко буквально тут же отворялось и слышался голос матушки Елены, привратницы и келейницы матушки Варвары.

– Кто?

–      Молитвами святых отец наших... – начинал, было, я, как тотчас звякала щеколда, и дверь, и сердце привратницы распахивались мне навстречу.

–      Аминь, аминь! Милости просим!

Не знаю, можно ли более изобразить радости на лице. Ну, кто я для неё, прошедшей сквозь безбожный век пожилой женщины? Типичное русское лицо. Я бы сказал типично иконописное, да боюсь перебрать. Кто желает более детального портрета, пусть сходит в сельский храм и посмотрит на лица молящихся русских матерей. А может, кто видел подобное выражение у своей бабушки, старенькой матери? Или на картинах известных художников. Ещё из седой древности знакомо выражение этого благочестивого лица, глаз, смотрящих в вечность. Вот отчего так порой невозможно оторвать глаз от этого лица. И не ошибусь, если скажу, что все они чем-то похожи, а может быть, и есть всего лишь одно лицо – лицо народа-Богоносца.

–      Мать, встречай гостей! – кричит мать Елена.

Одета она не по-монашески. Вообще они с матушкой никогда не надевали свои монашеские облачения. И даже никогда не говорили, что они монахини, хотя все прекрасно об этом знали. Ничего монашеского в их простоте не чувствовалось. Мать Елена была вдовой военного. На родине у неё остались взрослые, давно определившиеся дети. Была, кажется, квартирка.

– Молитвами святых отец наших...

– Аминь, аминь! – слышится радостно-бодрый голос матушки Варвары.

Вхожу.

– Матушка, благословите.

И когда склоняюсь, вижу сосредоточенное в молитве, полное лицо матушки, занесённую для благословения пухленькую руку. Такая же тёплая, мягкая рука была у моей покойной бабушки Поли.

Вошедшая следом за мной мать Елена, испросив благословение, стала накрывать на стол. Мне дают фартук. Это делается всякий раз перед едой, и все к этому давно привыкли. Привыкли и ко многому другому в этом маленьком монастыре. Не знаю, что побудило их с сестрой обменять благоустроенную московскую квартиру на эти развалины, но знаю, что матушка ни разу об этом не пожалела. «Тут стены намоленные», – иногда говорила она. И нельзя было с этим не согласиться, хотя соседи в основном были неверующие, некоторые даже враждебно настроенные.

Когда стол был накрыт, встали молиться.

Матушка перекрестила стол, мы сели. Никогда и нигде прежде столь вкусной не казалась мне простая, с молитвой приготовленная пища. Это отмечали все посещавшие матушку. Всё было скромно и непритязательно, поглощалось с большим аппетитом и никогда не тяготило после обеда.

* * *

Все основные события матушкиной жизни последних десяти-двенадцати лет связаны с этой кельей. И жизнь этого крохотного тайного монастыря, если так можно было назвать двухкомнатную квартирку, была не похожа ни на какую другую жизнь. И хотя квартирка их была в соседстве со знаменитой Лубянкой, никому даже и в голову не могло прийти, что столько лет подряд за метровой толщиной стен, с зарешеченными небольшими окнами ежесуточно, не переставая, совершалась непрестанная молитва. Даже глянув на этих скромно, по-деревенски одетых старушек, никому бы и в голову не пришло, что это какие-то особенные, отличные от других люди, и уж тем более что занимаются они каким-то важным делом.

И, тем не менее, изо дня в день за метровыми стенами этого тайного монастыря теплились неугасимые лампады, и год от году с потемневших после революции икон сама собой сходила чернота. Свидетелей этого чуда было не так уж много, но и немало, но поскольку по своему социальному, так сказать, положению матушки были всего лишь пенсионерки, иначе, «не известно кто», никто бы и значения их словам не придал, вздумай они обо всём этом «распространяться». Они и сами прекрасно об этом знали, и поэтому «не распространялись», помалкивали. Помалкивали и матушкины послушницы-пострижницы. И всякий раз, посещая свою тайную игуменью, со смирением и, главное, с любовью испрашивали у неё благословение на свои земные дела, во всём затруднительном совета, а некоторые даже ходили «на откровение помыслов» (своеобразная монастырская исповедь), просили молитв. И матушка Варвара, как власть имущая, всех благословляла, ласково называя при этом «деточка», хотя были среди этих «деточек» некоторые всего на пяток лет её помладше. Но, главное, всем им это так нравилось, все они матушку за доброту её так любили! И ради справедливости надо прибавить, каждый из них на себе уже не раз испытал силу её молитв.

И только лежащий вокруг этого будто бы Богом забытого монастырька мир ничего подобного не только не замечал и не хотел замечать, а, казалось, вообще ни в чём таком в своей правильной деятельности не нуждался. И всё так же, как и прежде, кипела вокруг шумная и от этого, казалось, очень важная жизнь большого города, страны в целом, покорялись океаны, моря, недра земли, вершины гор, пространство и время, светящиеся спутники вращались вокруг затерявшейся между звёзд песчинки-планеты, по широким проспектам, в сопровождении мотоциклов, время от времени проносились кортежи с владыками мира сего, с голубых экранов ободряюще улыбались земные звёзды, говорили очень важные и очень правильные слова, под землёй с ужасной скоростью носились поезда метрополитена, и таким это всё казалось незыблемым, что никому и на разум прийти не могло, что в какой-то убогенькой келье, какие-то одетые во всё тёмное старушки занимаются каким-то важным и даже необходимым для судеб мира делом.

И всё же это было так. И сама матушка, и её старшая сестра Мария, прибывшая в 1961 году из Ашхабада, где до пенсии работала фельдшером, и умершая в 1980 году, добровольно и, ведь самое главное, совершенно бесплатно несли на себе бремя такого труда, о значимости которого не только в Москве, но и во всём мире мало кто тогда догадывался.

Внешне незамысловатая канва их жизни протекала так. Около пяти утра вставали на Полунощницу, молились, затем пили чай, отдыхали. Иногда во время чаепития беседовали либо о духовном, либо о самом необходимом земном, либо читали по очереди что-нибудь из того небольшого, чудом сохранившегося духовного наследия прошлого, но чаще свои же собственные выписки из разных, специально для переписки даваемых знакомыми людьми духовных книг. Потом отдыхали, затем шли или ехали на троллейбусе по бульварному кольцу в греческую церковь, что возле Чистых Прудов. После службы обедали, отдыхали, а потом рукодельничали, шили, вязали, штопали, ушивали, подшивали, подлатывали, ходили в магазин за продуктами, между рукоделием исполняли монашеское молитвенное правило, вечером опять шли на службу. После вечерней службы принимали народ. Не так и много его поначалу ходило. Во время трапезы, как называли они вкушение пищи, беседовали, делились новостями. Потом все по очереди оставались с матушкой Варварой наедине. Она сидела в кресле, а вопрошающий или пришедший на «откровение помыслов» вставал рядом на колени. Если появлялся кто-либо из новеньких, особенно же, не из монашествующих, ничего подобного его, разумеется, делать не побуждали. Всё тут было добровольно. Новичка всячески старались обласкать, согреть, утешить, если в том была нужда, своим вниманием и любовью. И, накормив, как родного уже, провожали с миром, с поклонами, с крестным знамением. Для назидания переписывалась матушка Варвара со знаменитым архимандритом Кукшей, принимали у себя в келье архимандрита Сампсона (Сиверса), утешаясь его наставлениями, подолгу живали в Рижской пустыньке на послушании у архимандрита Тавриона (Батозского), езживали в Псково-Печерский монастырь на исповедь и для совета к старцу Борису, пока он был жив, много раз бывали на исповеди в Троице-Сергиевой лавре у архимандрита Тихона (Агрикова) до его высылки во времена хрущёвских гонений на новый Афон, потом у архимандрита Кирилла (Павлова), не говоря уж о своём духовнике архимандрите Парфении, служившем в небольшом селе под Мало-Ярославцем – там живали часто и подолгу.

И надо сказать, за всё это время, несмотря на соседство Лубянки, специальный отдел которой только тем и занимался, что всё подобное отслеживал и душил, вначале заключая в лагеря, а позже в психушки, никто из посещавших этот тайный монастырь на матушек не донёс. Даже совершенно, казалось бы, неверующие соседи.

* * *

Одним из благочестивый занятий матушки Варвары было переписывание святоотеческих наставлений в свою «амбарную книгу».

День Святой Пятидесятницы, Троица, был для матушки Варвары особенным в её жизни, как, впрочем, и Пасха, и Рождество, и другие Двунадесятые и Великие праздники. Но именно в Троицын день она внутренне постигала, что именно «Святым Духом всяка душа живится». Это и другие церковные песнопения, говорящие о просвещении души Святым Духом, свидетельствовали об одном – о неизреченной любви Божией к маленькому человечку. Матушке очень нравилось это выражение – «маленький человечек». И она часто употребляла его при разговоре, когда хотела подчеркнуть неизреченное милосердие Божие к падшему роду человеческому. Но ещё более утверждалась в этом, когда в День Сошествия Святого Духа бывала на службе в храме, украшенном берёзками и свежескошенной травой, когда народ вместе с хором пел «Царю Небесный». Надо заметить, что особенно тонкое ощущение просветления души почему-то переживается именно в сельском храме, в какой-нибудь небогатой, немноголюдной церквушке. И свет вечерний во время всенощного бдения, и яркий свет летнего полдня во время литургии, пыльным столбом сочившийся через открытые боковые двери вместе с запахами скошенных трав, и веяние лёгкого ветерка – всё как бы напоминает о. прикосновении к душе Духа Живого и Зиждущего. Даже сам мир природы в такие минуты кажется сказочно преображённым. Конечно, преображается не мир, а душа, в эти коротенькие, ни с чем несравнимые мгновения жизни получающая способность особенного видения.

Матушка это прекрасно знала.

Знала так же и то, что такое «духовный мертвец»...

Будучи ещё семилетней девочкой она досыта насмотрелась на то, как вели себя эти духовные мертвецы после революции, и как быстро эта смертоносная зараза охватила людей. Как послал Господь, по пророчеству отца Иоанна Кронштадтского, «бич, в лице нечестивых правителей» и они залили «всю русскую землю кровью». И сама матушка не избежала этой заразы. И если сестра её, уехав под Ашхабад, да так до самой пенсии там и прожила девой, матушка выходила замуж за рабочего железнодорожного депо, где сама работала до самого выхода на пенсию. Из замужества этого ничего путного не вышло. Детей не было, муж пил, буянил, даже не раз бил её. И ушёл из жизни страшно – без покаяния, замёрзнув однажды ночью под чужим забором мертвецки пьяным. Отрезвление наступило сразу после замужества. Но деваться было некуда, и она всё терпела. Бога же она не забывала никогда. И хотя не была ещё связана монашескими обетами, переживала своё замужество, как ошибку слепой юности.

Но, как говорится, церковь, в том числе и монастырь, не в брёвнах, а в рёбрах. И ещё до выхода на пенсию матушка «ударилась» по святым местам. В Мало-Ярославце познакомилась с архимандритом Парфением и в 1962 году была пострижена в иночество, а в 1972 в схиму. Сестра, прибывшая из Ашхабада в том же шестьдесят втором году, приняла монашество и схиму в один день с сестрой. После её смерти, как уже было сказано, место её заняла матушка Елена.

Знаю, что матушка очень любила читать акафист «Слава Богу за всё», который уже много лет, переписываемый друг у друга, был одним из самых почитаемых верующими людьми трогательных молитвенных славословий Творцу и Создателю рода человеческого за Его непрестанную, от колыбели и до врат вечности проявляемую о том самом «маленьком человечке» заботу. Это был единственный акафист, написанный не славянским, а прекрасным литературным языком, отчего был понятен и доступен каждому. Умиляло уже само начало. В нём говорилось: «Слабым, беспомощным ребёнком пришёл я в мир сей, но твой ангел распростёр надо мной свои крылья, охраняя мою колыбель...». Далее говорилось о том, что на всех жизненных путях Господь проявлял о своём маленьком, слабом человечке отеческую заботу...

Это было так созвучно любящему сердцу матушки, что она не могла читать этот акафист без слёз. У неё не было и тени сомнения, что так оно и есть, хотя большая часть жизни её прошла во времена нелёгкие для веры.

Приведу историю, наглядно показывающую любовь Божию к «маленькому человечку», постоянно ропщущему на свою трудную и скорбную жизнь. История такая. Маленький человечек частенько задумывался о том, всегда ли и во всех ли жизненных обстоятельствах Бог с ним. И тогда был показан ему в сонном видении берег моря, а на песке следы двух прошедших путников. И сказал Господь маленькому человечку, постоянно ропщущему на свою трудную и скорбную жизнь: «Один след твой, а второй Мой. Видишь? Я всегда был с тобою рядом». – «Да, но вот дальше, смотри, всего лишь один след. Неужели Ты оставлял меня?» – «Нет. Но когда тебе было очень трудно и скорбно, Я брал тебя на руки и нёс».

И ещё одно наставление старцев было непременным матушкиным правилом. Называется оно «От меня это было». И начинается так:

«Думал ли ты когда-либо, что всё, касающееся тебя, касается одинаково и Меня? Ты чадо Моё, Я отец Твой Небесный, источник вечной жизни Твоей! Всё, касающееся тебя, касается зеницы моего Ока – ты дорог Мне и в очах Моих многоценен. Я возлюбил Тебя и для Меня составляет особую отраду воспитывать тебя.

Когда искушения восстанут на тебя и враг души твоей, как река, изольёт на тебя всю силу волн своих, Я хочу, чтоб ты знал:

От Меня это было...

Что немощь твоя нуждается в силе Моей, ибо без Меня ничего не можешь творить и безопасность твоя заключается в том, чтобы дать Мне возможность бороться за тебя. Находишься ли ты в трудных обстоятельствах, знай, что:

От Меня это было...

Ибо Я Бог, располагающий обстоятельствами. Ты не случайно оказался на своём месте, это то самое место, которое Я назначил тебе. Тот крест, который дал тебе, тот путь, который тебе предназначил. Я вверяю тебе эти трудности, и благословение почиет на всех делах твоих. В сей день даю в твою руку молитву, призывающую Мою помощь, как сосуд елея освящённого, – пользуйся им свободно, дитя Моё. Каждое возникающее затруднение, каждое оскорбление, каждая помеха в твоей работе, каждое откровение твоей немощи – да будут помазаны этим елеем. Помни, всякая помеха – есть Моё наставление. Всякое жало притупится, когда научишься видеть во всём, что бы ни коснулось тебя, перст любящей десницы Моей. А потому положи в сердце слова, которые объявляю тебе:

От Меня это было..."

* * *

Великим постом порядок жизни в этом тайном монастыре был следующим.

Начиная с Чистого Понедельника, ежедневно ходили утром и вечером в греческий храм. Молитва Ефрема Сирина – «Господи и Владыка живота моего...», которая умиляла Пушкина, и которую он переложил на стихи, – произносилась служащим священником перед закрытыми Царскими вратами за время продолжительной службы множество раз, с земными и поясными поклонами. Великий канон преподобного Андрея Критского, читаемый первые четыре дня Великого поста, во время которого всегда стояли с зажжёнными свечами, и по прочтении каждого тропаря, а их было много, и все они призывали к плачу о грехах, с припевом «Помилуй, мя, Боже, помилуй, мя», – матушки слушали уже много лет подряд. И всякий раз покаянное настроение касалось грешных, как они искренне считали, душ. Таких грешных, что и глаза порой было стыдно поднять на образ Распятого на кресте Спасителя, предстоящую Ему скорбную Матерь и любимого ученика. На исповедь, если только не проводили первую неделю поста под Мало-Ярославцем, шли с тем же сознанием своего ничтожества, своей крайней степени окаянства в греческий храм. И, казалось бы, странным было видеть в этих одетых во всё черное старушках с необыкновенно добрыми светлыми лицами русских бабушек и милых нянь такое глубочайшее самоуничижение и уж тем более покаянные слёзы, которые текли из их по-своему прекрасных глаз. И ещё более непонятным могло показаться всё это самоумаление? Но сколько на эти темы не было говорено, все верующие спокон века, не обращая внимания на это «умное говорение», смиренно, тихо и незаметно делали своё дело. Иначе, жили своей, им одним понятной жизнью. И «валяясь и ползая в ногах», были «чему-то» рады и необыкновенно счастливы.

В обеих кельях, как и во всех храмах во время «покаяния и молитв», всё так же одевалось в чёрный покаянный цвет. Были накидочки в келье матушки Варвары и на этажерке, и на иконах – и афонские огоньки лампад, ма-аленькие такие светящиеся точечки над поплавками, выделялись на этом покаянном фоне в эти дни как-то особенно скорбно.

Последние годы жизни ходили в храм Рождества Пресвятой Богородицы, что стоял во дворе вновь открытого монастыря. И это не по лености не ездили они к духовнику под Малоярославец, а ввиду искушения. Искушение весьма и весьма распространённое в монашеской среде. Духовника взяла в оборот ретивая келейница, пытаясь восстановить его против обеих матушек исключительно по неразумной ревности. И оговаривала, и оговаривала... Пришлось отойти от греха, не дать тлеющим головешкам разгореться... И головешки, так и не разгораясь, тлели до самой смерти духовника. Об этом сообщали приезжавшие от отца Парфения духовные сёстры. Сам отец Парфений в данном случае ни в чём не погрешал. По примеру Христа он готов был оставить всех не заблудших ради одной заблудшей овцы. И матушки это прекрасно понимали. Не было ни обиды, ни зависти – была только сердечная молитва за болящую сестру...

После причастия, не спеша, шли вдоль бульвара или по монастырскому двору домой. Ласковое грело солнышко, носились стаями воробьи. И голуби, давно уже облюбовав крышу их кельи, спускались в небольшой палисадничек с чахлым клёном на углу, и важно выхаживали по свежей, недавно оттаявшей земле, во что-то тычась голодными клювами. На ветвях клёна висели кормушки, изготовленные из картонных пакетов из-под молока, на кормушки то и дело садились пугливые воробушки и тотчас вспархивали, раскачивая их. Голубям корм сыпали прямо на землю – благо, она уже обнажилась, как всегда, очень рано в Москве.

И вид кирпичного пятиэтажного здания, воздвигнутого между стеной келий и зданием собора, казалось, ничуть не удручал – какое-то учебное заведение тут помещалось. И матушки, когда выходили посидеть в палисадничек, частенько замечали любопытные лица преподавателей, уважительно-удивлённо посматривающих на них из окон. О том, что они тайные монахини, в этом учебном заведении знали, вернее, догадывались все. И догадаться-то было не сложно. Во всём тёмном, с чётками на левой руке, – и такие тихие, такие русские, как со старинных картин... Так рассказывал Игорь Иванович, впоследствии часто матушку посещавший, а тогда преподаватель-атеист.

За трапезой в такие дни по уставу полагалось вино, но матушки по обычаю варили компот из кураги – и вкусно и для больного сердца полезно. А сердечко у матушки Варвары побаливало давненько. Как установили врачи, не один раз она перенесла микроинфаркты. Поэтому о здоровье своём матушка заботилась. Готовила компот из кураги, употребляя и мёд, и грецкие орехи. Ну, а больше и ничего, так только, когда совсем прижмёт, корвалольчику, валидольчику, валокординчику, на худой конец примет нитроглицерин. И об этом, кроме матушки Елены, поначалу мало кто знал. Для всех других матушка была здоровее некуда. Всегда весёлая, бодрая, приветливая, всегда рада услужить, накормить, обогреть, помочь... Вот и тянулся к ней страждущий, задавленный скорбями народ или, как любила выражаться матушка Варвара, «маленький человечек». Такой ма-аленький, такой немощный, погладь его по головке, пожалей – и он уже Божий... Вот она и гладила, и жалела, и молилась. Молилась за всех, кто нуждался, просил, о ком болезновало её материнское сердце.

Компот из кураги был такой вкусный, что матушка Варвара порою выпивала целых два бокала! и, виновато улыбаясь, говорила Иисусову образу: «Господи! Какой вкусный компотик!». И всё. Хотя для «победы» нужно было один бокал. Замечание об одном бокале не риторическое. Вопрос несколько веков на практике испытываемый во всех египетских пустынях. Бывало, отцы для «победы» этой, мучили себя жаждой. Подвесят в келье кувшин с водой – и нарочно не пьют, плоть свою изнуряют-мучают... Удивлению такое поведение достойно! И уважения, конечно, но... «Господи, какой вкусный компотик!» – и сердце само таяло...

Это ведь тогда, когда они со старшей сестрой насчёт подвигов были абсолютно единомысленны, матушка Варвара хотела спать в гробу. Теперь же только поглядывала на маленький красивый гробик, как на забаву детства – бывают же и упрямые, и строптивые дети – а ещё – как на напоминание о часе смертном, ибо не раз читала у святых угодничков, как она их называла: «Помни час смертный и ввек не согрешишь». Ох, если бы так!.. Ведь целых два бокала компотика выпила!.. Но «Господи, какой же он вкусненький-то!». И сердечко тотчас наполнялось тихой радостью, таким неизреченным покоем, таким светом!.. Если бы даже тотчас и умереть – не страшно. Господь, любящий Отец, Душе Правый – здесь, тут, в самом сердце. Как же матушка понимала в эти минуты с ног до головы покрывшегося проказой Многострадального Иова, его слова: «Как же я похулю Бога, когда дыхание Его я чую в ноздрях моих»! И ей было легко после причастия Духом Святым дышать. Ибо, как Иов, чувствовала и она его в ноздрях своих...

Прибрав со стола и помыв посуду, молились по кельям – «Леночка в своей», матушка в своей – и матушка Варвара никогда не интересовалась, как молится её послушница. Никогда ни её, никого вообще грубо не поучала, не наставляла, не совала под нос книжки святых угодничков: «На-ка, прочти-ка вот». Только молилась, только печалилась о «деточках». Не задавалась матушка и вопросом, кто хуже, кто лучше, у кого правильный подвиг, у кого нет – просто делала то, что велело сердце, просвещённое Духом Святым. И Дух Святой живил и просвещал буквально всё. И даже солнечный луч, падавший через неплотно закрытые занавески на пол, казалось, был от Него же и в Нём, как певали на Троицу, «везде Сый и вся исполняяй». Иными словами, везде присутствующий и всё Собою восполняющий...

Матушка знала, так бывает всегда, когда нисходит в сердце Дух Святой и Божья благодать. Всё обычное, всё привычное, всё знаемое тотчас становятся необыкновенной новизной, большей даже, чем долгожданное дыхание весны.

Немножко спали. Обыкновенно матушка засыпала во время самодвижной молитвы. И пока спала, молитва, как солнце в жаркий полдень, грела её сердце. И просыпалась легко, и будто бы и не спала вовсе. Но всякий раз замечала с лёгкой такой печалью, что Дух Святой отошёл. Нет, не от греха и не из-за греховности... Так надо, об этом и в «Песне Песней» сказано, где описана вовсе не плотская страсть Соломона к молоденькой Суламифи, как склонны толковать это место из Библии все сладострастники, а любовь Христа к Церкви, Духа Божия к храму человеческой души... И её, матушкиной, тоже... «Возлюбленный ушёл...» Надо ждать: возлюбленного ни силой, ни зазываниями, ни воплями не вернёшь. Возлюбленный приходит, когда захочет, сам – и тотчас радуется ему очищенная покаянием или дошедшая до отчаяния душа. И никто Им не отринут, всех Он любит, всех живит. На то Он и «Душе Истинный».

Затем матушка снимала с этажерки свою «амбарную книгу» и читала:

«От Адама вначале ничего не требовалось для его пребывания в раю, потому что он получил всё. От нас же действительно требуется участие в Божьем деле нашего спасения. Христос заплатил за (тебя, деточка) весь наш долг, но Он желает, чтобы единую драхму и от себя мы внесли по любви к Нему в уплату нашего долга, ради которого Он отдал Свою жизнь за нас. Бог предлагает нам быть сотрудниками Его в деле нашего спасения. Без Божьей помощи мы, конечно, не можем спастись, но и Бог без нашей помощи не может спасти нас. В этом заключается и уважение к нашей свободе воли, и икономия спасения человека, вмещающая в себя и милость и правду Божию: милость – потому что в деле спасения нашего почти всё проистекает от Бога; правду – потому что это малое «почти» должно быть и делом нашего собственного произволения, старания и посильного труда».

И подчеркивала для наставления «маленькому человечку», «деточке», так же и для себя самой, поскольку почитала себя меньше всех: «И сердце твоё, деточка, тоже – маленькое. Не допускай же ничего лишнего в него. Пусть в нём будет место только для Бога и для любви к нему».

* * *

Однажды приехала к отцу Алипию, наместнику Посково-Печерского монастыря, его мать, он ей и говорит: «Мама, хочешь я тебе покажу, что такое настоящее смирение?». И повёл её в келью отца Бориса. И как только они вошли, строго сказал старцу: «Отец, Борис, ты почему мою маму обидел?». А старец её первый раз в жизни видел. И что же? Тотчас повалился старец ей в ноги и завопил: «Зинаида, прости меня, грешника!» – «Вот, мама, а скажи я то же самое любому послушнику, и ничего, кроме оправданий: «Я? Да когда? Да я её впервые вижу!» – не услышали».

И вот снится этому старцу Борису сон, будто он умер и восхищён на «первое небо». Глядит, большое такое поле, на поле огромная масса людей, стоят плотно, лица обращены в одну сторону, все молчат, чего-то ждут «Дай, – думает, – подойду, может, и мне место достанется». Подходит – и ему сразу место уступили. «Стоим, говорит, молчим, чего-то ждём. Вдруг гляжу, архангел Михаил летит – толстенький такой, упитанный, с крылышками и на меня смотрит. Меня толкают: «Иди, мол». Тут все без слов друг друга понимают. Я и пошёл. Подводит он меня к пропасти, глубина страшенная, а на дне чудовище с разинутой пастью, через пропасть бревно перекинуто. Архангел даёт мне знак, чтобы шёл через пропасть. Собрался я с духом, перекрестился и пошёл. Иду, а он рядышком летит – толстенький такой, упитанный, с крылышками, и на меня всё подбадривающе смотрит. Перешёл я, и очутились мы на «втором небе». Смотрю, и тут молчащая, чего-то ожидающая толпа. Иоанн Кронштадтский, гляжу, тут, и ещё несколько подвижников благочестия из не прославленных Церковью я признал. Дай, думаю, подойду к ним. Но Михаил архангел, даёт знак идти дальше. И этак-то махнул крылом. И очутились мы с ним на «третьем небе». И вот тут подходит ко мне Никола-Угодник, радостный такой, лицо ровно маслицем помазано, обнимает меня, целует и говорит: «Ну, здравствуй, голубчик!». И понял я, что тут, в Царстве Небесном, всех «голубчиками» надо звать!..».

А один юродивый к святителю Димитрию Ростовскому на иконе не иначе обращался, как: «Митюшка, милый!».

Иначе – не по иерархии, а по любви, где «святителю отче Николае», оказывается, просто «голубчик», а «святителю отче Димитрие» всего лишь «Митюшка, милый».

Где любовь, там как бы и нет никакой иерархии. Она, конечно, есть, как же без неё, но её, как бы и нет. А для чего бы тогда Господу умывать ноги своим ученикам? Кто бы на Моисеевом седалище не сидел и что бы не говорил, главной будет любовь, и стяжавший её уже не мыслит себя начальником в иерархической лестнице, а либо «голубчиком», либо «Митюшкой, милым», а ещё неключимым слугой.

Так думала и считала матушка.

* * *

С преподобным Кукшей матушка Варвара даже переписывалась. Однако письма эти незадолго до своей кончины велела сжечь. О причине могу только догадываться, но судить не могу, ибо не напрасно сказано в Писании: «Мысли Мои – не мысли ваши, и дела Мои – не ваши дела».

После моего принятия священства матушка стала относиться ко мне с особенным почтением, как, впрочем, и ко всем, посещавшим её священникам. Она верила, что при рукоположении священнику даётся от Бога особенная благодать. И однажды, ещё до знакомства с архимандритом Германом (Чесноковым) из Троице-Сергиевой лавры (тот, который отчитывает), заставила меня совершить чин отчитки над болящим, как она считала, Алексеем Коробовым (недавно умершим), и даже подарила старинный требник с чином отчитки – он и теперь у меня. Я уже тогда знал, что это дело опасное, особенно же, когда берёшься за него без благословения, что обыкновенно этим делом занимаются монахи, и сказал об этом матушке, но она заверила меня: «А вы и не самочинно это делаете, а по моей настоятельной просьбе». Чин отчитки происходил во второй келье, перед омывшимся образом Божией Матери. Матушка во время отчитки молилась за нас обоих в своей келье. И, думается, только благодаря её молитве я смог совершить этот чин. Было очень тяжело. Дело это на самом деле очень трудное и опасное. Я знал, например, одного священника, который, занявшись этим делом, как он сам выразился, из сострадания, дословно: «Ты не представляешь, какое счастье испытываешь, когда видишь, что бес выходит». Но я и тогда уже знал, что буквально через полчаса после отчитки точно так же входит назад. Архимандрит Герман, например, прежде чем отчитывать, говорит проповедь, в которой подробно излагает смысл духовной жизни, за что Господь попускает одержимость, что нужно делать человеку, как жить, чтобы несчастье не повторилось. Всё, как в Евангелии. Злой дух, будучи изгнан, ходит по бесплодным местам, и, будучи наглым и коварным, возвращается назад. И что же? Обретает дом (душу человеческую) выметенным, прибранным, но пустым. И тогда берёт семь злейших духов и входит в этот дом. «И бывает человеку последнее горше первого». Пустой дом – прежняя мирская жизнь. А надобна жизнь по заповедям и предлежит труд насаждения добродетелей на место греха. И обо всём этом архимандрит Герман говорит в своих проповедях перед чином отчитки. И многим действительно помог встать на путь истинный, отстать от греха. Мой же знакомый священник в итоге кончил тем, что сам заболел раком. Несчастье впоследствии постигло и всю его семью – жену и единственного сына. Так что отчиткой я больше не занимался, хотя поползновений к этому было немало. В данном случае лучше идти «царским» путём, который указывают оптинские старцы. Они вообще не практиковали чин отчитки, заменяя её частой исповедью и причастием. Частая исповедь и причастие дают возможность действовать на душу посредством таинств, а не заклинательных молитв, ибо чин отчитки именно из заклинательных молитв и состоит. И даже одно только перечисление во время молитвы «разновидностей» демонической силы наводит жуть. Матушка же, очевидно, из смирения считала, как она выразилась, «мы все в той или иной степени одержимые и нас всех нелишне поотчитывать». Для этой цели она приглашала архимандрита Германа, и он совершил чин над всеми, кого матушка могла собрать и поместить в своей маленькой обители.

А вообще надо сказать, чем тяжелей было состояние того или иного человека, попадавшего к матушке, тем большую заботу она старалась проявить о нём. И слово её было со властью. Она могла так убедительно говорить, что с ней невозможно было не согласиться. Так она изменила жизнь многих. Даже обратила в православие одного американского бизнесмена. Мало того, что он сам принял крещение, но и всю свою семью окрестил.

Добро матушка помнила всю жизнь. Когда я, время от времени посещая их монастырёк (а пострижениц у матушки было немало), привозил с прихода гостинцы (прихожанки наши собирали творог, сметану, яйца, овощи), матушка практически до самой смерти спрашивала: «А как там Александра с Пелагией поживают?». Александра и Пелагия – от своего хозяйства постоянно посылали матушке эти гостинцы. И матушка мне говорила: «Вы даже не представляете, батюшка, сколько людей питаится этим подаянием».

* * *

Прежде, чем поместить матушкино письмо ко мне, для назидания считаю необходимым рассказать его предысторию. Прежде всего, надо сказать о том первом горении, которое в те смутные для России и Церкви времена охватывало сердца многих священнослужителей. Наверное, такого «образованного», вдумчивого, неординарного священства в нашей Православной церкви уже никогда не будет. И это не бахвальство, а исторический факт, о котором свидетельствовал ещё в начале пятидесятых годов и Иван Александрович Ильин. Даже там, за границей, было всем известно, что с середины пятидесятых годов (после смерти Сталина) священный сан стали принимать (и просто приходить к вере) самые образованные, самые лучшие представители русской интеллигенции. Наше поколение, с начала перестройки и до конца Ельцинского периода «безначалия» или «бандоначалия», этот процесс, по всему видно, завершило. И вот этот, если так можно выразиться, чистосердечный порыв образованной части общества, как никогда, способствовал духовному подъёму и авторитету Церкви. Шли служить Церкви бескорыстно – сторожами, чтецами, псаломщиками. Одни впоследствии принимали сан, другие постригались в монашество, третьи, стяжав горнюю мудрость, понесли её с просветительской целью в мир и многим помогли свернуть с пути погибельного. А сколько в те годы было создано многодетных православных семей! Это беззаветное служение Богу и ближним, этот духовный подъём, такой жгучий интерес к практическому освоению свято-отеческого учения вряд ли когда в России повторится. Это было своего рода чудо, ибо такой церковной России во всю её историю ещё никогда не было.

Я уже упоминал о «неразумности» неофитского подвига. И, тем не менее, у меня не поднимается рука бросить в него камень, осудить, ибо не бывает поражений и побед без сражений. Не ошибается тот, кто ничего не делает. И, как утверждают святые отцы, что лишь фарисейский подвиг молитвенного делания проходит ровно и без перемен, а кто истинно молится, у того всё время в молитвенном деле бывают перемены. И это так. И, скорее всего, права матушка Варвара, когда однажды сказала, что не всегда впадение во время подвига в «прелесть» бывает к погибели, но часто и к «обучению», для приобретения духовного опыта. И подобных опытов, во всяком случае в моей жизни, было несколько.

Первый произошёл в 1983 году в деревне во время пастушества, о чём я писал в своей книге «Русские мальчики», второй – на приходе. После расстрела Белого дома в 1993 году и развала Союза нерушимого в стране начался беспредел, о котором матушка Варвара упоминает в ниже приведённом письме. Я тогда, хотя и посещал регулярно Троице-Сергиеву лавру, окормляясь у тогдашнего лаврского духовника, всему церковному миру хорошо известного старца архимандрита Кирилла (Павлова), однако с наступлением Великого поста, из-за частых служб и большого стечения исповедников первые три недели выехать к духовнику не имел возможности. Тогда и произошло это событие. Началось, как всегда, с усиления телесного и молитвенного подвига.

Если кому-то покажутся странными мои дальнейшие слова, отсылаю таких к книге «Великая стража» (о современных афонцах) и книге епископа Варнавы (Беляева) «Основы искусства святости». Согласно свято-отеческому учению, не всякий дар бывает от Бога. Но бывает и так, что тот или иной дар, данный подвижнику от Бога, за неопытностью тотчас пытаются использовать в своих коварных целях бесы. В данном случае святые отцы советуют, по получении дара, молить Господа, чтобы либо отнял дар, либо приставил к нему стража, то есть ангела-хранителя. Но самым лучшим «стражем» всё же считается опытный в духовной жизни наставник. Враг в основном улавливает новоначальных через тонкое чувство тщеславия, ибо телесный подвиг в глазах такого неразумного подвижника всегда имеет некую цену. Прямо об этом не говорится, а даже наоборот, всячески стараются выказать и показать своё недостоинство, но в глубине души этот «самоцен» всегда есть. На этом как раз и пытаются играть бесы.

И получается примерно так. Кажется, что Господь, наконец, даровал слёзы, тепло во время сердечной молитвы. Молитвенное делание подвижнику по книжкам достаточно известно. Всё вроде бы очень похоже. И всё-таки на первых порах есть сомнение. И в это время как раз необходим совет опытного духовного наставника. А его-то и не оказывается поблизости. Приходится руководствоваться чтением святоотеческих книг.

И тогда начинается...

Сначала начинают благоухать иконы, и этот аромат чувствуют в храме абсолютно все прихожане, потом начинает от простого крестного знамения благоухать масло, которым помазывают во время соборования. Во время богослужения слёзы обильно текут из глаз. В словах проповеди появляется такая сила убеждения, что люди начинают плакать. Затем во время исповеди приходят помыслы о скрываемых исповедниками грехах. При напоминании о них, исповедники начинают плакать, каяться. Далее появляется такое дерзновение и бесстрашие, что хоть сейчас на крест или в огонь. Ничего и никого не страшно, такой подвижник любому, даже бандиту, готов сказать правду в глаза. Отвратить краткой беседой кого бы то ни было от погибельного пути – представляется пустяшным делом. Пять минут разговора – и человек весь в слезах, расположен к покаянию.

Это обилие чудесных превращений после краткой сердечной молитвы (как правило, собственного происхождения), после непродолжительной беседы и так далее, наконец, доводит подвижника до полного подчинения «внутреннему» голосу. Помолится – и тотчас слышит в уме ответ (первое время, как правило, безошибочный). Позже бывают и несуразицы, но если подвижник доверился этому «водительству», то это уже настоящая беда.

Внутреннего мира во время такого неразумного подвига никогда не бывает. Либо тоска, либо необыкновенное блаженство. И постоянное внутреннее напряжение от «борьбы». Снисхождения такой подвижник не испытывает ни к себе, ни к окружающим. Советов со стороны не терпит и не принимает. Часто впадает в гнев, но тут же «гасит» его внутренним покаянием.

То, что описано в неизданных дневниках отца Иоанна Кронштадтского, происходит с таким подвижником ежеминутно. Это состояние очень тяжёлое. И переносится оно с исключительным мужеством только потому, что всякое отступничество понимается, как поражение, даже погибель. И в этой погибели начинает видеться уже всё человечество. Иногда даже появляется сомнение в правильности церковного устройства. Даже представляется неким тонко измышленным врагом рода человеческого препятствием на пути личного спасения. Усиливается подвиг. Любовь к ближним, которые теперь представляются обузой в деле личного спасения, отходит на второй план. Такой подвижник объясняет это себе тем, что сердечное общение с ближними, с окружающими – это вовсе не «духовное», а «душевное», то есть плотское, земное, а стало быть, погибельное.

Таким образом, из всего подвига врагом вынимается главное – любовь. Отсюда уже недалеко до сумасшествия. Но в том и заключается смысл «обучения» (если только это «обучение»), что всякий, имеющий духовника и периодически бывающий у него на исповеди, в самый критический момент, как правило, на исповедь эту всё же попадает (плохо, если нет). Вопрос тотчас разрешается. Но никогда не обходится в этом деле, как и во время любого поединка, без некоторого вреда. И как после поединка, некоторое время уходит на восстановление физических и душевных сил.

Приобретённый опыт – неоценим. Но идти сознательно на подобный эксперимент всё же не следует. Поэтому описываемое – есть всего лишь частный опыт.

Тогда этот «опыт» встревожил не только моих домашних, но и всех наших друзей. Моя супруга позвонила Щукиным, отцу Михаилу Резину, который служил в Ардатове. Они оба приехали. Я, разумеется, к советам их не прислушивался, игнорировал, ссылаясь на то, что у меня есть духовник. Тогда они предложили ехать к нему в Лавру. Я сначала не соглашался, ссылаясь на то, что будто бы через чтение Евангелия мне было открыто Господом, что до «Вербного Воскресения» никуда ехать не надо. Они с этим не соглашались. Тогда я сказал: «Давайте так: как скажет ребёнок, так и будет». И спросил старшего малолетнего сына, ехать ли мне «завтра в Лавру». Он сразу ответил: «Да». После этого ничего не оставалось, как только ехать. В это время за меня все наши знакомые молились. Молилась и матушка Варвара.

Отец Кирилл мгновенно решил проблему, сказав: «Ты этому не верь». То есть, ни запахам, ни «прозорливости», ни внутренним помыслам, ни теплу во время молитвы, ни особенностям причащения, ни видимым чудесам.

А матушка ещё определённее сказала при встрече: «Ничего не слышу, не чувствую, не вижу».

Но это я и сам прекрасно знал.

Пришедший по просьбе матушки верующий психиатр даже предлагал мне лечь в больницу, и матушка на этом настаивала, но я наотрез отказался, объяснив тем, что с помощью Божией сам выйду из этого состояния. Ограничились таблетками, которые врач всё же советовал мне первое время принимать, и моим обещанием показаться ему через неделю. Я согласился только для того, чтобы их успокоить. Таблетки пить не стал. Для смирения и по болезни разрешил пост. Стал принимать в виде лекарства молоко, творог, дольше спать, чаще отдыхать и заниматься физической работой. Физический труд по учению святых отцов приносит спокойствие душе.

Прибывший через неделю на приход, очевидно, по матушкиной просьбе отец Михаил уговаривал меня ехать к матушке. Но я отказался. Между нами произошёл спор. Отец Михаил уехал. А вскоре пришло от матушки письмо. Оно одно многое может поведать о любвеобильной матушкиной душе.

Вот оно:

«Дорогой батюшка, отец Владимир, с большой скорбью и тревогой пишу вам.

Врагу рода человеческого дана сейчас от Господа большая свобода для испытания нашей веры и преданности заповедям.

Он ломает сейчас не только малых, но и больших.

Святые отцы, испытав все строгие и большие подвиги, оставили нам в своих наставлениях один путь к Господу – это путь средний, царский, при котором человек, помня своё ничтожество, своё бессилие, шёл бы этим средним путём, не уходя вглубь ни правой, ни левой стороны.

Они, испытав подвиги чрезмерного голода, малого сна и другие, сказали, что подвижнику следует и есть не менее двух раз в день и спать не менее 6 часов.

Но они ведь были в особых условиях и физических сил и природных. Они были совершенно удалены от мира и семьи.

А подвижники следующих веков, как св. Николай Чудотворец, Иоасаф Белгородский, Иоанн Милостивый, Иоанн Кронштадтский и многие другие, чем они прославились – добрыми делами. Они своими руками делали добро людям и тайно и явно. Они спасали людей от уныния, отчаяния, греха и гибели и этим выполняли заповедь Божию, любить ближнего как самого себя, и за это и были прославлены Господом.

Наше время тяжёлых испытаний требует от нас особого служения ближним – спасать людей, попавших в большую нужду, от отчаяния и греха.

Господь сейчас старцам повелевает выйти из затворов для служения ближним. Господу дорога каждая душа и Он хочет, чтобы ни один человек не погиб.

Враг чем начал испытывать Господа? Голодом: «претвори камни в хлеб». Так и нас сейчас хочет погубить враг этим же – голодом.

Искусственно создали, особенно в Москве и Петербурге, чрезвычайные трудности с питанием и подняли безумные цены на всё. В этих городах большая смертность, много самоубийств, люди не могут взять своих умерших из больниц, потому что хоронить сейчас стоит 50 тысяч рублей. Покойников десятками сваливают в ямы и закапывают.

И если в этих условиях, имея от Господа большую ли, малую ли возможность поделиться продуктами и средствами для приобретения необходимого, мы будем думать, что нам достаточно молиться, а излишки наших запасов гниют, съедаются мошкарой, и мы спокойно их выбрасываем и даже осмеливаемся говорить: «Ну что же – последнее время, пусть привыкают к голодной смерти», – то не есть ли это полное искажение заповеди Божией и не наведёт ли это на нас справедливый гнев Божий?

Батюшка, дорогой, верх совершенства – это любовь. Любить Бога как должно можно только тогда, когда мы будем любить и жалеть Его создание и не только языком, но и делами, помощью.

Сейчас один зов Господа к нам, христианам, объединяться, помогать друг другу, заботиться друг о друге и ближних и дальних, спасаться и спасать от вечных мук своим участием, своей поддержкой, и это будет перед Богом выше нашей одинокой молитвы без участия в добре.

Не отступайте, дорогой батюшка, от этого зова Господа, не замыкайтесь, не отстраняйтесь от дел добра, они сейчас самые главные перед Богом, а без них мы можем оказаться перед закрытыми дверями.

Дорогой батюшка, примите этот мой вопль как вопль матери, друга, почитателя.

Если я в чём-либо вас обидела, простите меня Христа ради.

Приезжайте к нам, дорогой батюшка, о многом хочется поговорить; ваша поездка к нам, связанная с большими трудностями – это подвиг. А за такие подвиги Господь вознаграждает сторицею.

Прошу ваших молитв и благословения.

Недостойная Варвара

Р. S. Батюшка, отец Михаил мне сказал, что вы спрашивали о. Кирилла, можно ли вам ездить в Москву, оставляя церковные службы.

Но ведь вам им же и не разрешено служить ежедневно, а только в установленные дни. Поэтому он и сказал вам, что оставлять такие службы не надо.

Но вам следовало бы оставлять несколько дней из недели и для добрых дел, ибо без них молитва мертва.

Простите меня. Грешная Варвара».

Но я так и не поехал. И, пожалуй, это был единственный, так сказать, наш с матушкой «инцидент». Не так уж и много времени оставалось до её исхода в вечность, года четыре. Эти последние годы жизни матушки были насыщены разными удивительными событиями. Расскажу о некоторых из них.

* * *

Так их между собой духовные матушкины чада звали. Во времена дикого капитализма их, двоих друзей, занявшихся бизнесом, «поставили на счётчик» за неуплату долгов. «Поставить на счётчик» – означает приговорить к смерти, если в определённое время не будет возвращён долг. Друзья-предприниматели объехали все монастыри, всех известных старцев. Везде слышали одно и то же: «Молитесь, Бог не оставит». И только матушка помогла конкретно, заставив одного из своих почитателей уплатить долг. С этого момента началось их обращение к Богу. На смерть матушки они даже написали стихи. К сожалению, стихи не сохранились. Я помню их смутно. Но смысл был в низком поклоне духовной матери.

Эту историю я часто рассказываю на проповедях. Она относится к тем же диким перестроечным временам. У Володи Тарасова рухнуло предприятие – кооператив. Это многие пережили в те времена. Человек остался без работы. Семья без необходимого содержания. Придя к матушке, на свои скорбные излияния он услышал: «Я, деточка, буду молиться». Он не придал этим словам особенного значения. И целый год безуспешно бился как рыба об лёд, чтобы только свести концы с концами, вылезти из нужды. Ровно через год, когда он в очередной раз посетил матушку, она сказал, поразив его: «Вымолила, деточка. Поезжай в Церковь Никиты-мученика, к чудотворной Богородичной иконе. Там твоя проблема решится». Володя сказал: «Хорошо, как-нибудь заеду». На что матушка возразила: «Нет, деточка, сейчас поезжай». Он в недоумении пожал плечами («к чему такая спешка и что может у иконы решиться?»), всё же из послушания поехал. Войдя в церковь, купил свечу, подошёл к иконе, которой матушка велела поставить свечку и помолиться, и вдруг в отражении стекла увидел своего давнего знакомого. С ним у них началось новое дело.

Игорь Иванович, например, познакомился с матушкой через Францию, через своих знакомых французов (монахиню-француженку, принявшую православие и почитавшую матушку Варвару), хотя до этого видел не раз матушку из окон того самого (напротив матушкиной кельи) техникума, где преподавал экономику. Смотрел, как на чудо, как на «Русь уходящую»: тогда картины Корина экспонировались в Третьяковке и имели большой успех. И вот в одну из очередных своих поездок во Францию (в начале девяностых) Игорь Иванович, увидев свою старую знакомую в монашеском облике, кроме всего прочего, узнаёт о её духовной матери, матушке Варваре и тотчас вспоминает, как наблюдал за ней неоднократно из окна. Коллеги-преподаватели, с уважением указывая на келью матушек, говорили: «А там монашенки живут».

Однажды С. приснился сон, что в ноябре 1999 года Ельцына не будет, и он рассказал об этом матушке. Она поправила: «Не в ноябре, деточка, а в декабре». С. лично рассказывал мне об этом.

А однажды, при мне, когда С. стал спорить с матушкой, но она властно и грозно, не глядя на «ослушника», сказала: «Пошёл вон!» И С. сразу стал улыбаться.

Владимир Иванович (большой начальник в УВД г. Москвы, что на Петровке, 38), муж Валентины Ивановны Гавричевой, перед поездкой в 1994 году в Болгарию по настоятельному требованию матушки Варвары вместе с женой, шестилетним сыном Ваней и дочерью Юлей первый раз в жизни исповедовались и причастились. После службы они всей семьёй зашли к матушке. Она встретила их такими словами: «Какой сильный ангел у Ванечки!». А когда благословляла на поездку, по своему обычаю несколько раз крестя и призывая «угодничков Божиих» на помощь, настоятельно сказала: «Только в Болгарию и никуда больше, ни в какую другую страну». Особого значения её словам ни Владимир Иванович, ни Валентина Ивановна, очевидно, не придали, поскольку по приезде в Болгарию, по предложению пригласивших их на отдых знакомых, поехали на туристическом автобусе в Турцию. Позже Владимир Иванович так описывал этот ужасный случай. «Автобус был ночной. Мы с сыном сидели на третьем ряду сидений справа по ходу автобуса, супруга с дочерью сзади нас. Сын сидел у окна, я возле прохода. Ночью проехали серпантин и вышли на открытую местность. Было раннее утро, примерно за десять минут до аварии сын вдруг неожиданно проснулся и стал проситься на моё место. Я говорю: «Сиди, где сидишь». Но он вдруг так раскапризничался, что супруга, наконец, сказала: «Да пересади ты его, а то весь автобус подымет». И мы поменялись местами. Я сажусь у окна, Ваня на моё место, причём, он уже не сел, а лёг, положив ноги мне на колени. Все в автобусе спали. И солнце такое яркое, воздух дрожит. Скорость километров 120. Я тоже дремал. Вдруг открываю глаза и вижу, что мы стремительно приближаемся к фуре. Я сразу понял, что водитель уснул. И надо бы крикнуть, и не могу. Видимо, водитель в последний момент проснулся, вильнул влево, но уже было поздно. Правой стороной автобус ударяется о фургон. Двумя передними сиденьями мне придавливает ноги, разбивается стекло, алюминиевая стойка, отрываясь, чиркает мне по шее, я теряю сознание. Когда прихожу в себя, слышу крик, стоны, из шеи течёт кровь, ноги придавлены. Я, пытаясь освободить ноги, давлю на спинку переднего сиденья, но слышу женский крик. Те, кто сидел на переднем сиденье, сразу погибли, кому-то оторвало ногу, почти у всех ранения, и только мы и ещё одна верующая семья с двумя детьми отделались лёгкими ушибами и испугом. Когда мы вернулись из поездки, матушка встретила нас вопросом: «Почему вы не слушаетесь?». Потом сказала: «Запомните на всю жизнь: всегда поступайте так, как благословили».

«Первое чудо, – рассказывала Валентина Ивановна, – было при моём первом посещении матушки Варвары. Мой компаньон, Володя Тарасов, как-то попросил отвезти матушке продуктов. Перед этим я как-то просила его познакомить меня с матушкой. Он отвечал: «Она тебя не примет». Поэтому я шла только отдать продукты. Отдам, думаю, и уйду. Когда позвонила, открыла мне мать Елена, я, отдавая ей продукты, сказала: «Володя Тарасов просил передать». И в это время слышу матушкин голос: «Валентина, зайди». Так я стала ходить к матушке».

«Второе чудо было с пропавшими фурами. Мы работали с европейскими компаньонами. И однажды у нас пропали три фуры с товаром. Я вся на взводе, нервничаю, прихожу к матушке вся подавленная. Она выслушала и вдруг говорит тихонько: «На таможне твои фуры». Я говорю: «Нет их там, матушка. Я звонила». И действительно, застряли наши фуры на таможне».

И ещё для назидания один случай. Произошло это в 1998 году. Владимир Иванович как-то в разговоре со своим начальником спросил, верит ли он в Бога. Тот ответил: «Да». И показал крестик. Тогда Владимир Иванович дал ему иконку Николая Чудотворца и научил, как ему молиться. Начальника звали Николай Евгеньевич. Он сунул иконку в карман и поехал по своим делам на служебной машине, на «Опель-Фронтера». На Новом Арбате, на светофоре, к нему в машину садятся двое, наставляют пистолет и заставляют свернуть в проулок. Там из подъезда одного дома вместо них в машину садятся в камуфляже, в бронежилетах, шлемах двое и велят ехать к американскому посольству. Приехали, останавливаются. Один вылезает с гранатомётом «мухой», наводит, нажимает на спуск – осечка. Достаёт второй гранатомёт – опять осечка. Тогда они берут автоматы и начинают стрелять. Милиция открывает ответный огонь. Машину изрешетили и ни одна пуля в Николая Евгеньевича не попала. На изрешечённой машине они уезжают, террористы покидают машину, переодеваются в подъезде и скрываются в метро. После этого случая Николай Евгеньевич сказал: «Теперь я ещё больше верю, что Бог есть».

«К матушке я часто ходил на откровение помыслов и для совета по поводу Иисусовой молитвы. Было время, когда я хотел бросить жену и уйти в монастырь. Собрав вещи, купив продуктов для гостинца, я приехал за благословением к отцу Николаю Гурьянову на остров Залита. Отец Николай, увидев меня, сказал: «Нечего тебе в монастыре делать. А эти продукты вези на свою свадьбу».

А потом я познакомился с матушкой. И однажды она исцелила мой больной позвоночник, правда, довольно странным образом. К сожалению, семейная моя жизнь не являлась примером для подражания, с Надей, своей женой, мы нередко ссорились. Однажды, когда я её сильно обидел, она нажаловалась матушке. И вот прихожу я, а матушка велит С. подать ремень. Такой флотский ремень с медной бляшкой, с якорем. И когда я встал перед матушкой на колени, чтобы взять благословение, она сверху жогнула меня ремнём и попала как раз по больному позвонку. Поскольку кричать мужику негоже, я только простонал. Боль невыносимая. Но странно, буквально через час она прошла. А вместе с болью перестала мучить постоянная боль в позвоночнике».

«К священникам я всю жизнь относился без предубеждения, поскольку всё моё детство прошло в священническом доме. Дед был священником и жили мы в Солнечногорске прямо напротив храма. И дед и бабушка потихоньку учили меня молитвам. Разумеется, потом, когда ушёл в другую жизнь, я их все забыл, но к священникам у меня осталось такое спокойное отношение. Я знал, например, что у них надо брать благословение... Но рос человеком совершенно нецерковным, в церковь всю жизнь не ходил...

Один раз, помнится, только на Пасху, году в девяносто первом, Танины (Таня – жена) родители попросили съездить в церковь освятить куличи. И когда батюшка кропил всех водой, у меня было такое необычное состояние, хотелось плакать, такое ощущение, что весь я таю... Ничему это, разумеется, меня не научило, я продолжал жить своею прежнею жизнью.

И вот однажды, году в 1993, я поехал к матушке Варваре, чтобы передать для многодетного священника села, где я родился и провёл часть детства, финансовую помощь – батюшка по телефону объяснил, как добраться. Приезжаю, звоню. Открывает матушка Елена (тогда я ещё не знал, что это она). Я говорю, что от батюшки Владимира Чугунова по делу. Матушка Елена сказала: «Проходите». Указала мне на дверь в матушкину келью. Я вошёл, смотрю старушка полная в чёрном халате в кресле сидит, на левой руке намотаны чётки, стены в иконах, лампады. Усадила меня матушка на стул напротив, стала расспрашивать. Конечно, она сразу поняла, что я из себя в духовном смысле представляю, но ничего не сказала. Я сказал, что пойду, и вышел в коридор. И когда вышел, матушка Елена говорит: «Владислав, а ты взял у матушки благословение?». Я говорю: «Нет. Она же не священник». А матушка Елена возражает: «Ты что! У матушки даже священники берут благословение!..» Ну, раз так, думаю, пойду возьму. Захожу, говорю: «Матушка, благословите». И чтобы ей было удобно встал на колени. Она положила мне на голову свою пухленькую ручку и стала призывать всех «святых угодничков на помощь». А я стою и таю, как тогда на Пасху, в церкви при освящении куличей. И слёзы сами на глаза наворачиваются...

Ну вышел потом. Прошло какое-то время, я опять еду к матушке. Опять прошу благословение. Думаю, может, показалось тогда, проверить. Встаю на колени, она накладывает свою ручку – то же самое!.. И тогда матушка стала расспрашивать меня о семье, о детях. Я говорю, что женат второй раз. И что от первого брака есть дочь, которая со мной не общается. Взрослая девка, а меня стороной обходит. И тогда матушка поднялась, подошла к иконе в углу и стала молиться. И как всегда по-своему. Смысл был в том, что она просила Господа о примирении...

Вернулся я домой. И ровно через полчаса звонит дочь и говорит: «Пап, я тут подумала и решила, что была неправа, ты прости меня, давай встретимся». И с того дня всё пошло наоборот. И она вместе со мной у матушки побывала...».

«В пятом часу утра нам позвонил С. и сказал, что матушка умерла. Мы с Таней тут же собрались и приехали. Когда я вошёл в келью, у меня сами собой потекли слёзы, будто умер самый близкий мне человек на свете. Матушка лежала на кушетке слева, где обычно спала, головой к стене, к входу. И как я только глянул, меня поразило её лицо – оно ещё не было покрыто «воздухом», как потом в гробу. И скажу, это было не лицо, а именно лик. Что-то в нём было такое... возвышенное!.. Я не знаю, как сказать... Что-то такое, видимо, она узнала, что-то такое, видимо, ей открылось!.. И ощущение необыкновенной благодати, особенное ощущение... И, помнится, все на похоронах отмечали, прикладываясь, что у матушки руки были тёплые, не такие, как у обычных покойников...».

«С матушкой Варварой я знакома с 1993 года.

Меня привезли к ней шить на неё платье. Я тогда была мало знакома с духовностью, не понимала, к кому меня привезли. Матушка долго не соглашалась меня принять. Я стояла у двери её кельи, всё слышала и только подумала: «О чём спорят? Я сейчас вернусь в Тверь, у меня много шитья на столе», – как матушка тут же громко сказала: «Проходите, раздевайтесь».

Войдя в келью, я не могла понять, зачем столько много икон и лампад. Во время снятия мерки матушка мне обрисовала свою фигуру (плечи, рукава, талию), а я смотрю на неё и думаю: «Какая талия, она толстая, как куча». И начала шить по-своему. Меня оставили ночевать. Я шила и одновременно отвечала на вопросы, передавая их через матушку Елену, которая мне говорила, чтобы я, ничего не скрывая, говорила правду. Я даже рассердилась: «Я никогда не вру и врунов не люблю».

Позвали меня чай пить, а я говорю: «Не пойду, я её боюсь, какая-то она злая, как «кабаниха». Матушка Елена заволновалась, спросила: «Кто такая кабаниха?». Я ответила: «Деревенская купчиха».

И всё-таки она уговорила меня идти пить чай. Я шла и боялась, а как переступила порог кельи, всё сразу с плеч свалилось. Во время чаепития была спокойная, добрая обстановка.

Затем стали меня торопить с примеркой. Я пошла. Подхожу к порогу, а матушка говорит: «Вот портниха приехала! Ей сказали, как надо шить, а она всё сделала по-своему». У меня сразу платье из рук выпало на пороге от испуга. Но после примерки матушке всё понравилось.

Стали мы матушку укладывать спать. Матушка Елена говорит: «Одень её потеплее, у неё болит правый бок». На следующий день я уехала.

При отъезде мне сказали: «Тебе надо выполнить послушание». А я говорю: «А это что такое? Что такое я должна выполнить?». Заволновалась, говорю: «Если я не захочу этого делать, то и не буду». Они засмеялись. «Ну и гостья к нам приехала!».

Уезжая, я её поблагодарила за гостеприимство, сказала, что рада была выполнить работу. «Простите, – говорю, – за всё, что я неправильно сделала, у меня тоже нет детей, может, больше не увидимся, простите. Матушка вышла на порог и говорит: «А я старая, меня навещать надо, через две недели приезжай меня навестить и привези с собой келейника». Я в то время ходила в храм Казанской Божией Матери, и мне отец Николай дал шесть ребят в помощь, послушников.

К Матушке я ездила через каждые две недели – она так велела. Иногда жила по неделе. Как скажу, что мне надо домой, а матушкин келейник С. говорит: «Будешь ныть, будешь жить две недели».

После неудачной операции и моей клинической смерти матушка велела мне приехать, помогла материально и прислала письмо: «Приезжай. Если не приедешь, найму машину и приеду сама». Затем направила меня на лечение в Троице-Сергиеву лавру к отцу Герману. Я жила у него на даче два года и ездила каждый месяц по две недели. И в эти годы ещё выполняла все матушкины поручения. Шила для храмов и монастырей, обшивала священство.

Несколько раз матушка предлагала мне принять схиму. У меня же леденел позвоночник от таких предложений. За три месяца до матушкиной кончины у меня мелькнула мысль: «Умирать, что ли, она собралась? Ну, что я смогу, я и молиться правильно не могу»... Очень я скучаю без матушки. Пожалуйста, примите от меня подарок в память матушки Варвары (епитрахиль и поручи).

Матушка говорила: «Я теряю силы, когда одна. Но если ко мне приходят люди, мне легче и болезни отходят».

Помню, раз приехали мы втроём на пасхальной неделе к матушке. Она, увидев нас, сказала: «Троица ко мне идёт. В этот третий день Пасхи очень хорошо принять сразу троих». И, приказав матушке Елене накрывать на стол, добавила: «Ведь они были у Матери Божией». В этот день была память Иверской, и мы были на службе в часовне на Красной площади.

Мой духовник собирался ехать служить в Магадан. Я помогала в сборах шитьём, делами. Перед отъездом он заболел. Матушка спросила у меня о причине болезни и сказала: «А ему не надо туда ехать». Я возразила: «Как же, матушка? У него благословение Патриарха». Она тут же стала молиться по-другому.

Домой всегда отправляла с гостинцами. Я: «Не надо, у меня есть». Она: «Ничего у тебя нет». Прежде отъезда в Магадан, келейник о. Питирима попросил меня сводить его к матушке. Я сказала, что только с её благословения, оставила его в храме, а сама пошла к келье. Подхожу, открывает С. и говорит: «А где послушник, с которым приехала?». И велел его привести. Матушка молилась за них. Она знала, что их ожидает неудача.

Провожая келейника, я сказала С., что приеду к ним на Пасхальной неделе. Он говорит: «Не приезжай». Я возражаю: «Приеду, хочу вкусного». И когда приезжала, матушка гнала С. в магазин. Я спрашивала: «Что вы его дёргаете?». Она отвечала: «К нам вкусная приехала». Как можно забыть эти тёплые отношения? Обо мне никто больше так не беспокоился. В последний год её жизни матушка плохо слышала, часто болела. Однажды, прибыв из лавры от о. Германа, я застала матушку под капельницей. Оля делала, а я держала матушкину голову на своей груди три с половиной часа. Когда матушка очнулась, то рассказала всё, что с ней было.

В последний раз, когда я видела матушку, я это почувствовала и сказала келейнику. Он после меня спросил у матушки: «Ты сказала Зине, что завтра умрёшь?». Матушка ответила: «Нет: она больная, после лечения, будет плакать».

Приехав домой, мне сказали, что лезли воры. Я тут же написала матушке письмо, что больше никуда не поеду. А утром получила известие: «Матушка скончалась». На похоронах я сказала Алексею, что послала матушке письмо. Он ответил: «Мы знали, что в нём написано». Матушка велела тебе дать денег, чтобы ты поставила вторую железную дверь. Она сказала: «Я был у неё любимый сын, а ты любимая дочь – вы мои дети». Я действительно чем-то похожа на матушку и некоторые на похоронах думали, что я её дочь».

«Здравствуй, дорогая Зинаида!

Пребываем в шоке от твоего письма. Какое неразумие?! Всё, что ты пережила за это время, это ужасно, а мы вообще ничего не знали! Думали, вот Зина вся в работе, обшивает Храм святой великомученицы Екатерины, наверное, или в монастыре работы много дали, или о. Питирим приехал и она ему помогает. Неужели ты не могла, как всё это (болезни) у тебя началось, хоть пару строк написать или с Раисой Максимовной устно передать? В лавру ездила, а к нам не заехала. Неужели ты до сих пор не поняла, что ты нам ближе, чем портниха? Да не надо ничего нам тащить! В твоём письме проглядывают обида и упрёк. А почему расстроилась, когда приехала от нас? Что тебя расстроило? Если это наши отношения между собой, то мы не один и не два года вместе, мы сами найдём решение проблем, Господь поможет. Может быть, тебя чем обидели – почему не сказала? Прости, пожалуйста, Христа ради, что не так. Ведь половину болезни ты сама себе прибавила. Ты пишешь: «был шок, от слёз не вижу, не хотелось жить, не хочу жить, разыгрался психоз». Какой кошмар! И это кто пишет? Какая-то безбожница или православная христианка? Господь сказал в Евангелии «по плодам их узнаете их». У человека нет своих недобрых и добрых мыслей. Их внушает ему или Ангел-хранитель, или злой дух. Выбор, что принять, а что не принимать, делает сам человек. Если человек попадает в тяжёлые условия, например болезнь, то Диавол тут же начинает ему внушать злые мысли: «Вот все тебя бросили, ты никому не нужна. Вот боль нестерпима, положение ужасно, я не хочу жить». И так далее и тому подобное. А господь? Где же Господь?! А Он ближе всех, Он рядом. Как Иов Многострадальный говорил? «Дыхание Господа у меня в ноздрях». И человек говорит себе: «Вот Господь посетил меня, все меня бросили, а Господь рядом, Он смотрит на меня. Господи, слава Тебе! Не я первый, не я последний, помоги мне потерпеть!». Да, диагноз жестокий, болезнь тяжела, но не для Бога, для Него всё легко, Он всё может. А сколько святых – преподобный Серафим, великомученик Пателеимон, преподобный Сергий и многие другие, а Матерь Божия, они тысячам, миллионам людей, таким как я, помогали и помогают. А какие примеры в книгах? Зачем мы вообще книги читаем? Как переносили святые, да не только святые, а и простые христиане болезни и скорби? С верою, во-первых. Что не случайно, а по повелению Всеблагаго и Всемилостиваго Бога пришла мне эта болезнь. Именно такая боль, не больше, а столько, сколько я могу понести. Господи, слава Тебе! Так мне за грехи мои надо, согласна терпеть, только сил нет, пожалуйста, дай силёнок. Во-вторых, с надеждою. Мы не знаем, на сколько времени дал нам Господь это испытание, может, на месяц, а может, на год. Поэтому проси помощи, ослабы, исцеления у святых, у Божией Матери, оканчивая молитву «да буди, Господи, воля Твоя». Мы ведь не праведнее Иова, пророков, апостолов, а как они страдали всю жизнь? Рыдал ли кто из них, психовал ли, хотел ли не жить? Отсюда видно, что на тебя напал Диавол со своими слугами, желая тебя погубить, а ты по неопытности поддалась его внушениям, а к нам не приехала и не писала. И сейчас Диавол, зная, что ты можешь получить пользу, приехав сюда, тебя не пускает. Ибо ты пишешь, что как уезжать к нам, слышишь голос матушки Варвары: «Подрясник не сшила, нечего ехать». И ты этому веришь?! Ужасная глупость! Да тебе любой деревенский батюшка скажет, что это бесовское обольщение.

Зина! Возьми себя в руки, успокойся и немедленно приезжай. Возьми с собой снимки рентгеновские ноги и заключение врача. У нас есть опытный хирург. Ещё раз просим прощения, обнимаем, целуем, ждём тебя.

10.02.97 г.

схм. Варвара,

мон. Елена

С.».

* * *

После посещения «тяжёлых» в духовном смысле людей матушку всякий раз разбивал паралич, и она лежала без движения по нескольку часов. Столько духовных и физических сил отнимала у неё молитва за заблудших. А те обращались от неверия к вере, от нечестия к благочестию.

Так же после причастия в последние годы жизни враг часто нападал на матушку. Иногда, очень редко, и то самым близким своим людям она говорила: «Если бы ты, деточка, только знал, сколько мне открыто». А что именно, никогда не говорила.

Несколько раз матушка заговаривала о своей смерти. Первый раз в 1980 году, после смерти сестры, заболев, сказала матушке Елене: «Ой, мне надо сестрёнку догонять». Тогда они только что познакомились. Это было 17 июня, на приходе у отца Серафима где-то под Тверью (тогда Калинином). Вскоре, попав к матушкиному духовнику, игумену Парфению под Мало-Ярославец, опять встретилась с матушкой Варварой. Была матушка Елена 1919 года рождения, из офицерских жён. И как сказал про неё тогда игумен Парфений: «Белоручка, из офицерских жён». Постриг она приняла 7 апреля 1986 года, в Благовещение. Возле молельного дома, где служил игумен Парфений, было 20 соток земли. Там он прослужил до самой смерти, до 1994 года.

Второй раз матушка заговорила о смерти ровно за год до неё. И когда келейник С. попросил: «Матушка, поживите ещё», она ответила: «Ангел сказал, ещё год».

И вот это время приближалось. Однажды Коля Кораблин спросил матушку: «Матушка, вы же прозорливая. Скажите, когда вы умрёте?». Матушка по-обыкновению ответила смущённой улыбкой и наклонением головы. Она всегда делала так в ответ на некорректные вопросы. Однако на прощание С. по благословению матушки вручил ему икону Божией Матери «Семистрельной». Коля подумал: «Наверное, скорби меня какие-нибудь ожидают». А месяца через четыре, когда в 5 утра ему позвонили и сообщили, что матушка умерла, он, глянув в календарь, удивился: 26 августа праздник «Семистрельной» иконы Божией Матери.

Эту иконку получил в благословение не один Коля, но и другие.

Таня Щукина, например, получила в Болотном Новосибирской области, куда поехала навестить родителей, телеграмму от матушки: «Таня, ты меня больше не увидишь».

Незадолго до смерти отец Михаил Резин соборовал матушку. После соборования матушка сказала: «А знаете, батюшка, какие дорогие гости у нас сегодня были и вместе с вами молились?». А молились вместе с ними два древних святых, столпов монашества. «Я просила, чтобы и вы их видели, сказала матушка, – но они сказали, что вам их видеть не положено».

Перед самой смертью матушку причастил (тогда) игумен Тихон (Шевкунов), наместник московского Сретенского монастыря, и после причастия сразу же прочитал отходную. По его уходе матушка сказала С.: «Догони отца Тихона, отдай чётки. Он будет Владыкой». Чётки висели на иконе Казанской.

«Я завела часы. Без десяти четыре утра матушка говорит:

–      Оля, ложись к ногам. Наташа, а ты на диван. Деточки, а почему свет не выключили?

–      Выключили, матушка.

–      Почему так светло?

–      Матушка, мы выключили.

–      Не могу больше. Выключите свет.

–      Матушка мы выключили.

Она затихла. Мы уснули. В 3.50 утра 26 августа слышу последний вздох. Матушка умерла».

* * *

Отпевали матушку в храме Рождества Пресвятой Богородицы в возобновлённом к тому времени женском монастыре в день Успения Пресвятой Богородицы. На отпевании было семь священников. Я на отпевание попасть не смог – служил у себя на приходе. И до сих пор не могу забыть эту службу. Было явное ощущения чьего-то присутствия и особенной торжественности. Прежде я часто уговаривал матушку поехать погостить у меня на приходе. Она говорила: «Я, батюшка, не перенесу дороги». И я тешу себя мыслью, что в этот знаменательный день погребения матушкина душа, наконец, побывала у меня на приходе.

Матушка похоронена вместе со своей старшей сестрой, схимонахиней Марией, на Митинском кладбище. Найти могилку несложно. От въездных ворот надо ехать или идти прямо до самого конца и там повернуть налево. Затем дорога поворачивает направо перед стеной для захоронения урн с прахом. Перед этой стеной надо остановиться. Слева, через одну или две могилы, будет могилка матушек. Она очень ухожена и даже отделана теперь мрамором. В день рождения матушки и в день её упокоения на могилке духовными детьми служатся панихиды. Некоторые из духовных чад посещают могилку в трудных случаях своей жизни и, как правило, получают просимое. Но где бы мы не находились, мы всегда можем обратиться к матушке за помощью. И она, как любвеобильная мать, вознесёт за нас молитву пред Господом Богом.

О жизни схимонахини Марии. (Марии Михайловны Кудиновой) родилась 15 декабря 1907 года – умерла 18 марта 2001 года.

Приезжаю как-то в Макарьевский монастырь, а матушка Макария (так её тогда в монашестве звали) вдруг заявляет:

– Села вчера пошить, обернулась. Ба-а! Батюшка пожаловал. Я: «Батюшка, благословите!». А он накинул на меня епитрахиль и говорит: «Вот тебе схима». И пропал.

И о ком, вы думаете, шла речь? О преподобном Кукше Одесском (матушка была его духовной дочерью), о том самом Кукше, которого, по рассказам самой матушки, как Илью-пророка, однажды накормила в лагере голодная ворона... Но об этом чуть позже. А пока основные вехи биографии.

Считается, что родилась будущая схимонахиня Мария в небольшом провинциальном городке Чистополе, на берегу Камы, в Татарии (хотя в паспорте были указаны Чебоксары Чувашской АССР), 15 декабря 1907 года и была предпоследним в семье ребёнком. Младше её был, как она говорила, только брат «Мишенька». И отца звали Михаилом, фамилия Кудинов. Отец с малолетства служил у купца Ерашова, владельца трёх магазинов, и впоследствии за примерное поведение и трудолюбие стал его зятем. Торговля была солидная, за товарами ездили на Макарьевскую и Нижегородскую ярмарки.

Всё шло хорошо, пока не грянула революция.

Во время гражданской войны, в 1919 году, в страшный голод от тифа умерли матушкины родители, Михаил и Екатерина, и тогда остались они вшестером одни, поскольку старшие братья и сестра к тому времени обзавелись собственными семьями и хозяйством.

После гражданской, в НЭП, дела, было, наладились, но когда стали сворачивать дозволенную Лениным частную торговлю и зачинать сталинскую коллективизацию, чтобы не попасть в «лишенцы» (как правило, такие были обречены либо на голодную смерть, либо подлежали ссылке в северные районы, где, как правило, погибали тоже), из родных мест пришлось бежать кому куда.

Так матушка с некоторыми из своих родственников попала в Нижний Новгород.

Будучи девочкой смышлёной, она поступила на рабфак, по окончании которого устроилась на работу в Центральный банк, что на Покровке, где работала до войны с Японией, на Халхин-Голе, куда была мобилизована по разнарядке, пришедшей сверху. Там матушка впервые проявила своё швейное мастерство, хотя шитвом начала заниматься с детства. Как рассказывала сама, ещё в родительском доме постоянно шила своим куклам платья, а потом, живя в Нижнем, шила платья и себе, и родственникам, и всем, кто просил. О жизни в прифронтовом госпитале матушка рассказывала немного. Говорила, что была большая недостача воды, которую доставляли машинами за 400 и более километров в зону боевых действий, что от тифа умирало больше, чем от ран. «Ну, а меня вскоре из санитарок перевели в швеи. Генеральских жён обшивала».

После Халхин-Гола, до выхода на пенсию, до 1952 года, матушка по-прежнему работала в банке. Была у начальства на хорошем счету и ей поручали самую ответственную работу. «Я безотказная была, – рассказывала матушка. – За это меня и ценили. Что верующая, церковь посещаю, конечно, знали, но препятствий не чинили».

Мысль о монашестве окончательно созрела у матушки в послевоенные годы. «Все в выходные идут в кино, в театр или на танцы, а я – в церковь. А во время отпуска всё по святым местам ездила – в Киев, в Почаев, к Троице», – говорила она.

В 1953 году матушка едет на Украину и поступает в Троицкий монастырь в селе Браилове, под Винницей. Там её постригли в иночество с именем Митрофания.

После закрытия монастыря в 1956 году матушка переходит на жительство в Успенскую Почаевскую лавру, где трудилась в пошивочной мастерской до самого закрытия монастыря. При лавре проживала вместе с тремя схимонахинями – Анастасией, Февронией и Маргаритой. И мать Маргарита вскоре стала её духовной восприемницей при монашеском постриге, в котором матушка получила имя – Макария. Постригал отец Кукша, который стал матушкиным духовником и наставником. Дальнейшая матушкина жизнь, до самого открытия Макарьевского монастыря, связана с алтарём Печёрской церкви Нижнего Новгорода (тогда Горького).

Вот, собственно, и вся внешняя канва матушкиной жизни.

* * *

Так получилось, что узнал я о матушке гораздо раньше, чем познакомился.

То было время особенное для многих из нас: время узнавания и осознания себя в неразрывной ткани истории родного Отечества. Откровение о том, как точно заметил отец Николай Гурьянов с острова Залита, что никогда она, Святая Русь, оказывается, и не умирала, а все эти годы незаметно для сторонних глаз светила «в наготе смиренной» лучших своих сынов и дщерей – тех самых, которых по слову апостола, не был достоин мир, почитавший их за сор, гнавший их в «расщелины и пропасти земные».

Было и есть у этой сокровенной Руси то, что раз и навсегда поразило нас тогда своей красотой и благообразием, отворив к тому же и неоскудеваемые кладенцы – «черпайте и насыщайтесь». Расступившиеся перед изумлёнными искателями «почести горняго звания», неприступные для нечестивых воды «сокровенного Китежа» открыли неземную красоту обитателей «таинственного града», усердных трудников «грядущего царства».

Такой трудницей грядущего царства была и матушка Мария...

Впервые я услышал о ней от игумена Константина (Воробьёва). Отец Константин принадлежал к тому послевоенному поколению, которое где-то с начала «хрущёвской оттепели», несмотря на преследования властей (желающие поступить в семинарию в те годы после подачи заявления до начала экзаменов, чтобы не угодить в психушку, вынуждены были скрываться от властей), потекли в духовные семинарии и академии. Отец Константин, сказав в родном селе, что едет поступать в Литературный институт в Москву, на самом деле поступил в Московскую семинарию. И председатель колхоза, и односельчане долгое время так и думали, что он учится «на писателя». Когда же узнали правду, все, в том числе и председатель, посылавший «за будущим писателем» всякий раз машину на станцию, когда студент приезжал на каникулы, от него отвернулись. Удивляться тут нечему, такие были времена. И многие из интеллигенции тех лет, особенно творческих и гуманитарных вузов, прибились к тем спасительным для России, по мнению Достоевского, кельям иноков, которые укрылись в сравнительно тихих заводях русской глубинки. Низкий поклон преподавателям этих вузов, переживших самое трудное время русской истории, пробудивших в пытливых умах и доверчивых сердцах своих студентов эту неистребимую в молодом поколении жажду поиска истины.

«Даже если вы нас всех убьёте, всё равно наследство будет не ваше» – это было своего рода девизом для нас. Такими горячими мы в ту пору все были.

Наш духовный поиск, начавшись в стенах светского вуза, привёл нас, наконец, на озеро Селигер, в тот самый храм, в котором, как узнал позже, не раз бывала, прислуживая в алтаре сельской церквушки села Котиц, матушка Мария (тогда Макария) со своей «девчонкой», как называла она жившую с ней детдомовскую девочку Наденьку (позже инокиня Надежда).

Осенью 1982 года, после осенней сессии, мы с супругой приехали на исповедь к игумену Константину уже не в Котицы, а в Осташков, где он тогда временно служил вместо ушедшего в отпуск настоятеля собора. После вечерней службы, за кухонным столом, мы впервые услышали о матушке, которую батюшка называл Марьей Михайловной (её мирское имя).

Так и спрашивал:

– В Печёрах бываете? Марью Михайловну знаете?

Откуда же нам было знать? И в Печёрской церкви, расположенной на окраине города, на оползне крутого волжского берега, мы, конечно, ещё ни разу не были. И вообще мало кого из верующих знали тогда в городе. На весь Нижний (тогда Горький) в то время и было-то всего три церкви, которые в обиходе именовали по названию сёл, по причине всеобъемлющей индустриализации вошедших в городскую черту, но до сих пор сохранивших свои исконные названия – Высоковская, Карповская, Печёрская. И Печёры были от нашего забытого Богом совхоза «Доскино», где мы тогда жили, всех дальше. И потом, о каких знакомствах могла идти речь, когда в каждом храме были штатные «соглядатаи», и почти все настоятели городских храмов и некоторые архиереи вынуждены были давать подписку о сотрудничестве с могущественным КГБ. И это не обличение, а факт, не раз впоследствии, кстати, подтверждённый. Достаточно вспомнить архиерейский собор в начале шестидесятых годов, откровенный произвол уполномоченных, бесчиния некоторых архиереев, а в восьмидесятые годы суд над протоиереем Борисом Пивоваровым, на котором священника, снабжавшего прихожан самиздатовскими молитвословами, распространение которых приравнивалось к религиозной пропаганде, запрещённой Конституцией, и которая жестоко каралась по закону, сами же священники (протоиерей и архимандрит) безжалостно топили на суде. И нас это «счастье» (предательство священника) не обошло. Но это другая история. И упомянул я об этом лишь для того, чтобы читателю было понятно, в какое непростое время начинался наш путь к Богу. И всё же оно в сравнение не могло идти с тем временем, которое пережила матушка.

В Печёрах после рассказа отца Константина я, конечно, побывал. Но к матушке (она алтарничала тогда) так и не подошёл, постеснялся. А потом прилепился к Троице-Сергиевой лавре, и ни в чьём совете больше просто не нуждался. Есть в неофитском жаре такой юношеский максимализм: «Я – Павлов, я – Апполосов, я – Кифин». Поэтому знакомство с матушкой Марией (Макарией) отложилось до 1989 года, когда я очутился в Спасском Кафедральном соборе сначала в качестве сторожа, а затем псаломщика. На левом клиросе, которым я тогда по неопытности кое-как управлял, пела инокиня Надежда, та самая детдомовская «Наденька», которую матушка взяла к себе на воспитание.

Матушка вошла в мою жизнь сразу «преданьем старины глубокой». Великолепная рассказчица, истинная, внутренняя, а не внешняя безмолвница, исполненная глубочайшего христианского смирения, она заключала в себе тот тип русской святости, который чужд всякой особенно распространённой теперь экзальтации и отличается от неё всегдашней ясностью и трезвостью взгляда. Тогда матушка уже была исполнена и самого высшего духовного дара – рассудительности, что, к сожалению, в ней мало кто хотел видеть, по всё той же самой причине, о которой говорил некогда святитель Игнатий Брянчанинов: дар этот не имеет цены для плотских людей, ищущих не спасения, а чудотворений. Ибо все ищут чудес и исцелений, а дар рассуждения побуждает жить по заповедям.

– Кто такая Макария? – спрашивала матушка саму себя и сама же себе отвечала. – Сухое дерево. А вы продолжение веков!

Она обмеривала меня сантиметровой лентой и, записывая на клочке тетрадного листа столбцы лишь одной ей понятных цифр, интересовалась:

–      Сколько у вас детей? Пять, шесть? Пять? Шестым – беременна? О-о! Много-ого, много! И все вырастут, все вырастут! Нас двенадцать было, и все выросли. А какие времена были!.. Мне один очень высо-окой духовной жизни архимандрит сказал, что человек ещё не родился, ещё в утробе, а Господь уж всё потребное для его жизни припас. У Бога нет сирот. Так? Вы согласны? У вас есть духовник? Есть? Хорошо. Это очень хорошо. Духовник должен быть обязательно у каждого. Кто у вас духовник?

–      Архимандрит О., наместник Почаевской лавры. Раньше у Троицы был. Далеко ездить. Думаю к отцу Кириллу (архимандрит Кирилл Павлов) перейти.

–      К кому? – как бы не дослышивая, спросила она. – К Кириллу? О-о! Кирилл высо-окий!.. Я сама после Кукши к нему ездила. Да вышло одно искушение... Матушка одна меня оговорила. И я отошла от греха. К Науму ездить стала. Знаете Наума? Да? А Кирилл высо-окий! – повторила она и добавила: – И Наумчик умненький! А Кирилл к Рождеству и к Пасхе поздравления присылает. «Возлюбленная о Господе матушка Макария» – это он мне пишет... Хотите посмотреть? Да? Наденька, принеси батюшкины открытки.

–      Девчонка со мной чужая живёт, – сказала она, когда Надя ушла в матушкину келью-спаленку. – Думают, дочь. Она ж меня всё – маманя да маманя... И обижается, когда скажу, вон с девчонкой чужой живу. «Маманя, какая я тебе чужая?» Очень обижается. А какая я ей – маманя? Я вообще мужиков терпеть не могу. Да-а! Они ж все поганые, мужики-то. А батюшек люблю! Помолитесь за грешную Макарию, когда батюшкой станете?

–      А с чего вы решили, что я стану священником? Я и так помолюсь.

–      Что? Помолитесь? Спаси Господи. Надя, хлеба свеженького побольше нарежь. У нас хлеб вкусный. Нигде такого вкусного хлеба нет, как у нас. Молитесь, садитесь, кушайте.

Матушка убирает со стола портняжные инструменты, смахивает сухой ручкой со стола. Беленький апостольник покрывает её главу. И ростом, и ясностью взгляда она напоминает мне мою бабушку Шуру. Вторая бабушка Марфа была повыше и, кажется, построже. В матушке же, как и в бабушке Шуре, была та даруемая Богом за смирение благостность, к которой так тянутся и которая так привлекает людей. Глядя в это лицо, слыша этот ровный уверенный голос, не только успокаиваешься, но и сам как бы сподобляешься того возвышенного, бодрого настроения, которое даёт твёрдая вера.

–      Книжечки духовные почитываете? Дать почитать? Есть? Кого читаете? Брянчанина? (Так она называла святителя Игнатия Брянчанинова) О-о, Брянчанин! Великий угодник Божий... Очень люблю, очень... А я Кукшина пострижница. Слыхали про такого?

–      Немного. Отец Константин рассказывал.

–      Какой отец Константин?

–      Я же тебе говорила, маманя. Который в Котицах был. Ну отец Константи-ин! – поясняет Надя.

–      А-а, отец Костанти-ин. Вы его знаете? Очень хорошо. Во-он что! – как бы всё время удивляется она. – Отец Константи-ин... М-м-м... Да-да, мы бывали в Котицах. Он теперь где?

Я сказал.

–      Давно его не видели?

–      Давно.

–      И мы давно. Увидите, поклон передайте от грешной Макарии. Он тут тоже бывал. Вы же из Доскина? Ваши плотники отцу Константину дом в Кувшинове ставили. Не знали? Нет?

И одно давнее воспоминание вдруг всплывает в моей памяти. Год 1975, лето, раннее утро, я спешу по асфальтовой узенькой дорожке вдоль забора давно порушенного совхозного сада на работу на радиозавод, ГЗАС, куда добираюсь на первой электричке. Утренняя свежесть, туман, задымлённое встаёт навстречу солнце, стук и свист грохочущих за полторы версты поездов доносится как из близи. Улица, соединяющая наш «совхоз» с Горбатовкой, привычно пуста и знакома до последней мелочи: какой-нибудь торчащей из забора ветвью акации или огромной нависшей веткой тополя или клёна, электрического столба с подпорой, под которой мы, суеверные школьники, никогда не ходили ради плохой приметы. Всё, как всегда, обычное и привычное с детства. И вдруг средь этой обычной и привычной жизни представьте в те атеистические годы идущего мне навстречу монаха, в чёрной рясе, клобуке, с развевающейся сзади от ходьбы мантией. Это был первый виденный мною настоящий живой монах. До того необычное из ряда вон явление, точно привидение какое-то, то, чего по моим тогдашним понятиям, вообще быть не могло. И вот оно – было. Несколько раз, помнится, я всё оборачивался и смотрел ему вслед. А он шёл уверенным шагом, не оборачиваясь и не глядя по сторонам. Теперь я был почти уверен, что это был отец Константин.

–      И ему я шила, – продолжает матушка. – И кому я только не шила. И владыке Серапиону Тульскому. Знаете? Его я ещё мальчиком в алтаре помню – Колей Фадеевым звали... Генеральских жён даже обшивала. Да-а! На Халхин-Голе. На войне. Слышали про Халхин-Гол? Меня туда медсестрой направили. Там когда узнали, что я портниха, забрали к себе. А в госпитале плохо было, очень, очень... Воды не хватало. Воду за семьсот вёрст машинами возили. Сколько там было машин! Очень много. От брюшного тифа больше, чем от ран умирало... И я болела, да Бог миловал, выжила... А потом я только священникам шила. И нашему владыке шила. Рассказать вам про нашего владыку? Рассказать? Слушайте. Пришли мы раз с девчонкой на приём, а она и спроси. У него ж из окна кабинета видно, как по саду куры да утки гуляют. Наденька моя и скажи: «Владыка святый, а петух ваш умеет кукарекать?». А он ей: «А сейчас узнаем». Открыл окно и кричит петуху: «Эй ты, бездельник, а ну покажи голос». Петух вытянулся, захлопал крыльями и запел... Так я владыке много чего шила. И саккос, и омофор. Вообще всё. Генеральским жёнам какой прок шить? А священники помолятся. Сколько, бывало, спросят, тебе, мать, за труды? Прошу ваших молитв. На что мне деньги? Я пенсию получаю. О-очень много получаю! А вы лучше, говорю, помолитесь, частичку на проскомидии за грешную Макарию выньте. Частичка же – великое дело! Большая помощь. В Чашу её опустят – и грехи наши все омыты Христовой Кровью. Частичка – это милость Божия нам, грешникам... Да вы кушайте, кушайте...

И она опять начинает расспрашивать о детях: сколько мальчиков, сколько девочек, какой возраст, как супругу зовут, верит ли в Бога. Затем собирает гостинцы и всегда впредь не отпускала без гостинцев. Собирает самое необходимое для семьи: конфеты, сахар, носовые платочки, наволочки, полотенца. Заставляет другую послушницу Зинаиду, похожую на блаженную, принести из сенцов литровую банку с полиэтиленовой крышкой – для святой воды.

– Вы вниз не спускайтесь. Там всегда народу пропасть. Для святости и капли достаточно. Я вам тут немного налила, так прямо по улице ступайте. Мы всегда оттуда, сверху воду носим.

Тогда был один из тех весенних великопостных дней, когда по утрам ещё подмораживает, и снег ещё не сошёл, но к полудню так разогревает, что кругом бегут ручейки и стоят лужи. Крутой склон, высокий берег Волги, был ещё в снегу, и деревья по-зимнему черны и корявы, но всё было залито таким ярким солнечным светом, что весна чувствовалась во всяком дуновении ветерка...».

Потом я много раз бывал в этом небольшом двухэтажном домике – и до пожара, и после оного. И всегда матушка, потчуя, чем Бог послал, рассказывала какую-нибудь историю. Я вот упомянул о безмолвии. Как-то, читая воспоминания протоиерея Сергия Четверикова о Валааме, наткнулся на такое замечание одного старца: «Иной весь день рта не закрывает, а – безмолвник». Ибо истинное безмолвие, как поясняет отец Сергий, не в рыбьем молчании, а в «хранении сердца» от всего, что «не Божье». И в речи истинных безмолвников нет ни одного слова суетного и праздного – всё, что говорят они, служит к назиданию и спасению ближних. Это «высокое» безмолвие всегда поражало меня в матушке Марии (Макарии). О чём бы не завела она речь, всё у неё было вокруг одного предмета – спасения души.

Тогда же и рассказы о преподобном Кукше услышал. Где матушка с ним познакомилась, было сказано выше. Отец Кукша после ГУЛАГа подвизался в Успенской Почаевской лавре. В те годы, до самых хрущёвских гонений, то есть до начала шестидесятых годов, на Украину под покров монастырей и небольших монашеских общин съезжались, практически, все, желающие монашеского образа жизни. И таких общин по всей Украине в то послевоенное время было немало. И как ни странно об этом писать, все эти монастыри и храмы были открыты во время оккупации Украины немцами. После освобождения Украины Сталин открывшиеся многочисленные храмы и монастыри закрывать не стал, но и новых ни одного, кроме Троице-Сергиевой лавры и Новодевичьего монастыря, больше не открыл. Благодаря этому только на Украине можно было в те послевоенные годы обрести монашеский приют.

К сожалению, в начале шестидесятых, во время хрущёвских гонений, практически, все эти монастыри и многие храмы были закрыты, в том числе и Почаевская лавра и почаевские монахи, в том числе и отец Кукша, вынуждены были разойтись (если удавалось), кто по другим монастырям, кто по приходам разных епархий, а кто просто в мир. Так отец Кукша оказался в Одесском монастыре, который, как и Троице-Сергиева Лавра, был при Одесской семинарии.

* * *

О жизни в монашеской общине при Почаевской лавре матушка всегда рассказывала с теплом. С особенной любовью она вспоминала игуменью из Троицкого монастыря села Браилова. К сожалению, не помню её имени. Помню, что была она для сестёр как мать. «Бывало, – рассказывала матушка, – трудимся на монастырском огороде, она, старенькая уже, выйдет к нам и скажет: «Подите, миленькие, отдохните, посидим да водички святой попьём. Ну-ка, миленькая, – скажет кому-нибудь из сестёр, – сходи-ка в погреб, достань крещенской водички». А хранилась в погребе крещенская вода аж двенадцатилетней давности. И как слеза – чистая, прозрачная!.. Так она нас утешала. Не давала заезживать до полусмерти. «Чай, – говорила уставщице нашей, строгой такой, – не в лагере! Пусть девочки отдохнут. За жизнь ещё наломаются».

После закрытия монастыря, как уже было сказано, матушка трудилась при Почаевской лавре. Если у кого-то это вызывает недоумение (какие могут быть трудницы при мужском монастыре?), поясняю: это давно уже заведено, практически, во всех мужских монастырях. Всю грязную, так сказать, немужскую работу, практически, во всех больших лаврах выполняют женщины (чистят туалеты, работают на кухне, шьют и так далее). Матушка, как было сказано, работала в швейной мастерской: шила облачения, подрясники, рясы и всё, в чём нуждался огромный мужской монастырь.

Тогда же и рассказ о питании отца Кукши воронами услышала. Не знаю только, от самого ли Кукши или от схимниц, у которых жила. Но прежде о том, как Господь спас отца Кукшу от потопления (тоже матушкин рассказ). Было это во время строительства Беломорского канала, который вместе с остальными заключёнными печально знаменитого ГУЛАГа строил батюшка. Был он уже тогда в возрасте, но ещё не в старческом, а по виду, как и многие лагерные «доходяги», старик. И всё же, видимо, разительно отличался он от остальных «доходяг», поскольку перед тем, как пустить воду и утопить всю партию работавших на канале заключённых, один охранник, подозвав батюшку, посоветовал ему скрыться в прибрежных кустах как бы по нужде: «Если что, скажешь, приспичило. Иди, старик, скорей, не стой». Он так и поступил. Пустили воду, заключённые все утонули. И тут выходит батюшка. Начальство: «Ты откуда взялся?» Он: «Да вот по нужде отошёл». Посовещались, спрашивают: «Чего видел?» – «Ничего, говорит, не видел, за кустом сидел». Оставили жить.

Случай же с воронами был на пасхальной неделе. На кухне для охраны пекли пироги и повара таскали их на противнях, положив на голову, туда, где накрывали стол. На электрических столбах, на проводах, на вышке и редких голых деревьях сидело, привлечённое вкусными запахами, каркающее вороньё. У батюшки Кукши давно уже голова кружилась от голода, после холодной зимы он едва переставлял ноги. Выйдя из барака, где дневалил, он стоял у стены, когда повара таскали из кухни в дом охраны пироги. И тут он взмолился: «Господи, как Илью Ты велел питать ворону, вели и мне, грешнику, какой-нибудь вороне принести пирожок». И к удивлению своему тут же увидел, как стремительно спикировавшая ворона ухватила когтями два пирожка с противня и, тяжело махая крыльями, пролетая над ним, обронила их к его ногам. Он тут же их подобрал и с благодарностью к Богу съел.

Постриг матушка приняла от отца Кукши тайный. Эти тайные постриги в те годы, особенно после закрытия монастырей, были обычным явлением. Многие изгнанные из обителей монахи разошлись по приходам разных епархий и возле них создавались небольшие общинки, в основном из пожилых женщин, которые, как правило, впоследствии принимали постриг. Вокруг отца Кукши, переехавшего в Одесский монастырь, также собралась довольно большая община чающих рано или поздно сподобиться ангельского образа. Среди них была и матушка, тогда Макария.

После закрытия монастыря, как было уже сказано, матушка трудилась алтарницей в Печёрской церкви Нижнего Новгорода (тогда Горького), практически, до открытия Макарьевского монастыря в 1991 году. И с момента пострижения до самой смерти преподобного Кукши время от времени посещала своего духовника. Об отце Кукше она рассказывала немного. И главной темой её повествования было то, что батюшка, как и отец Иоанн Кронштадтский, своих духовных чад побуждал как можно к частому причащению Святых Христовых Тайн. Во всяком случае, приезжая к нему в Одесский монастырь и живя там по две недели, они причащались ежедневно.

«Раз приезжаем как-то под вечер, – рассказывала матушка, – а батюшка и говорит: «Завтра причащаемся». Мы все хором: «Батюшка, да мы правило не вычитали!». – «Я, отвечает, за вас вычитал». «Мы и не постились!» – «Я за вас попостился». «Да мы всю дорогу в поезде песни пели!» – «Вам весело было – вот вы и пели». И вот мы причащаемся день, другой, третий, неделю... А причащал один молодой иеромонах. Раз он и говорит, когда я подошла к Чаше: «Ну что вы, матушка, в самом-то деле зачастили. Хоть бы через день причащались!». Я хотела уж отойти, да глянула через открытые Царские врата на батюшку (он на стульчике сидел и наблюдал), а он мне указательным пальцем на Чашу показывает. И я причастилась...». И всякий раз, повторяя эту историю, матушка спрашивала меня, когда я уже стал священником: «А вы, батюшка, как считаете – как часто надо причащаться?».

–      По заповеди, – отвечал я, – ежедневно. Так и любимый вами «Брянчанин» толкует молитву Господню, «Отче наш». Пишет, что слова «хлеб наш насущный подавай нам и на сей день», означают не земную пищу, ибо Господь сам называет себя Хлебом, сшедшим с небес. И это есть заповедь. Поэтому первые христиане из любви к Богу старались причащаться ежедневно. А святитель Василий Великий пишет, что они по немощи причащались всего пять раз в неделю.

–      Да-да, – соглашалась она. – Это верно. И батюшка так говорил.

И в течение многих лет время от времени она задавала мне этот вопрос, очевидно, желая узнать, не свернул ли я с этого пути. Слава Богу, я не свернул с него до сих пор, и до сих пор постоянно призываю всех как можно к частому причащению. Что же касается нашего недостоинства и причащения «в суд или во осуждение», так тот же святитель Игнатий (Брянчанинов) пишет, что, практически, все без исключения в какой-то мере причащаются всю жизнь в суд и осуждение, поскольку после исповеди опять возвращаются на свои грехи. А преподобный Серафим Саровский хоть и говорил, что «многие на земле причащаются, а у Господа остаются непричащёнными», уверял так же, что «как бы не был недостоин человек, причастие само по себе способно преобразить и изменить к лучшему душу». На том же настаивал и отец Иоанн Кронштадтский. Что же касается совета оптинских старцев причащаться четыре раза в году, так эта их монастырская традиция не может отменить заповеди Господней. Одно верно: должно быть искреннее, причастника, желание соединиться со Христом. И конечно, стремление к исправлению и нравственному совершенству. Когда читаешь неизданный дневник отца Иоанна Кронштадтского, понимаешь главное: мы без помощи Божией – ничто. И все наши труды, часто замешанные на тщеславии, как правило, остаются тщетными в деле этого нравственного совершенствования на пути к святости. Более того, истинная святость, оказывается, это всего лишь – навык к покаянию, когда, наконец, начинаешь не на словах, а на деле понимать, что, практически, всё за тебя делает Господь и что твоя лепта в деле спасения до того ничтожна, что смешно даже уповать на неё. И это особенно понимаешь, когда читаешь неизданный дневник отца Иоанна Кронштадтского. До самой смерти, уже будучи чудотворцем и прозорливцем, он постоянно впадал в прегрешения (гнев, раздражительность, суровость в отношении ближних), но, имея навык к покаянию, тут же возвращал, благодаря оному, душевный мир. И, конечно же, благодаря причастию, которое, по свидетельству очевидцев, всякий раз оживляло и преображало его.

Для достоверности приведу небольшой отрывок из этого «неизданного дневника»:

«12 часов ночи, 31 мая. Благодарю Господа, принявшего тайное покаяние моё в осудительных и резких словах о Правительстве Русском, допустившем своими неправильными действиями Японскую войну; скорбь и теснота отошли от меня, и мир Божий воцарился в сердце моём с простором душевным. Слава Тебе, Всеблагому и Всеблаго-уветливому Спасителю моему.

2 июня, вечер, 6 часов.

Согрешил перед Богом, разгневавшись сильно на Е. М., впавшую в большую погрешность против меня и всех плывущих на пароходе: заставила себя ждать долго и напрасно, когда надо было торопиться. Я сильно озлобился. Господи, научи меня благости, тихости, ожиданию в терпении и долготерпению. Измени моё сердце изменением всепрощения, благости, кротости, незлобия. От Тебя ожидаю всепрощения; даруй мне и самому простить виновную. Буди!

15-го служил в ... соборе благодатно, со слезами; на Литургии верных враг бесплотный сильно отрывал сердце моё от любви Божией и от сознания своей духовной бедности пристрастием к суете – к митре, как бы не задымить её кадильным дымом; от этого безумия я избавился с трудом только тайною молитвою покаяния. Какое глупое сердце! Какое нелепое пристрастие! А сколько у меня митр – до двадцати! А я уже старик! Кому они достанутся по смерти? Разве износить их? За мишурой ли ты гонишься? За красотой ли прелестной, исчезающей? За узами или путами, связующими твою душу и охлаждающими её к Богу, и лишающими общения с Ним, как недостойную? Прекрасно охарактеризовал святой апостол Иоанн Богослов всю прелесть плоти нашей и мира грешного: »...все, еже в мире, похоть плотская, и похоть очес, и гордость житейская, несть от Отца, но от мира сего есть. И мир преходит, и похоть его: а творяй волю Божию, пребывает во веки» (1Ин. 2:16–17).

От гордости и тщеславия происходит желание пышно и красиво одеваться, поэтому презирай блеск внешний; блистай тайно, внутри – духом.

2 мая. Убей во мне, Господи, всякое плотское греховное стремление, оскверняющее меня и разлучающее от Тебя, Источника жизни и святыни. Буди!

Господи, болит душа моя грешная тлением. От тли избави мя Духом Твоим Святым. Вижу плоты из многих дерев и сжимается сердце моё: зачем, думаю, истребляют леса и оголяют землю, а богачи наживают огромные капиталы и плохо, скудно оплачивают труд простолюдинов, крестьян. В Архангельске лесопромышленники наготовили горы брёвен и досок для продажи англичанам. Но что тебе за дело, что лесами торгуют и лесопромышленников обогащают? Уж не жаль ли тебе, что и луга косят, и сено убирают, и нивы пожинают, и хлеб в житницы убирают? Уж не жаль ли тебе, что и солнце лучезарное светит и всю землю освещает и оживотворяет? Горняя помышляй человек, а не земная. О как хитёр враг бесплотный, уязвляющий сердце пристрастием к тленным вещам видимого мира, – сердце, которое должно быть храмом Божиим.

18-е июня. Один день я остался без службы Божией и почувствовал в себе оскудение духовной жизни, оскудение благодати, присутствие греховной силы, и нужна была немалая борьба с греховными усиливающимися влечениями. Служба и Причастие Святых Тайн обновили моё существо, и я воспрянул, как от сна. Слава Богу! «..Аще не снесте плоти Сына Человеческого, ни пиете крове Его, живота не имате в себе» (Ин. 6:53). Истинно слово Владыки и Бога моего.

Утро 19-го июня. Во всю ночь тревожили беспокойные сны. Сердце непокойное, холодное, напоенное дьявольским смятением и удручённое теснотою. Не оттого ли, что я ел скоромную треску и нарушил таким образом пост, да ещё не помолился усердно на ночь: тайно, без поклонов совершил правило пред причащением. Господи, помилуй.

Вчера (18 июня) в постный день я позволил себе, вопреки церковному установлению, под предлогом физической немощи лакомиться скоромной пищей и поесть более потребности свежей трески и тем дал большую поблажку плоти своей. И она наказала меня тем, что я дурно спал всю ночь, с тяжелыми снами, с холодом и скорбью сердца, с очевидным оставлением благодати Божией, с ненормальным пищеварением, со слабостью во всём теле, с тихостью в выговоре слов при богослужении в сельской церкви (было очень много народу). Но причащение Святых Тайн меня оживило и утешило. Слава Богу! Осторожность нужна во всём после бывшей болезни и по преклонности лет».

* * *

«Причащение Святых Христовых Тайн меня оживило и утешило...».

Даже из этого небольшого отрывка видно, что немощь человеческая, страсти проявляются даже в святых людях и что никакой «монументальной» святости в природе нет. Борьба продолжается постоянная, до самой смерти. И только частая исповедь и причащение способствует поддержанию в нас духовной жизни.

Духовное созревание человеческой души осуществляется при усвоении божественного откровения. Веруют не потому, что с детства так воспитаны, а потому, что пламя веры возгорается в свободном сердце. И всякий верующий есть самостоятельно верующий и созерцающий Бога. Созерцание Бога или Стяжание Духа Святого Божия, таким образом, является целью всякого верующего не по принадлежности к тому или иному приходу, а в духе любви. И такие самостоятельно верующие христиане являются, как сказал один глубоко верующий мыслитель, гранитными камнями в строении. Невозможно выстроить церковь из пустых, рыхлых камней. И не является церковью религиозная организация, члены которой надеются только на других, а сами ничего не держат и не делают. «Церковь всегда держалась и держится людьми самостоятельной, опытной любви, самостоятельной молитвы и самостоятельного делания». Нет ничего хуже в сообществе верующих, чем собрание чёрствых людей, только декламирующих о любви. Один человек с горячим сердцем реальнее целого сонмища таких лицемеров. «И если церковь во время богослужения полна людьми, из коих ни один не молится, ибо не способен к самостоятельной молитве, но все только воображают про других, будто они молятся, – то вся эта религиозная совместность остаётся мнимой и под пеплом мёртвых слов Божий огонь не вспыхивает совсем». Иначе – пустыми оказываются наши моления. Молимся об исцелении, и не исцеляемся, молимся о заблудших, а они продолжают жить по-прежнему. Удивительно, но и во времена преподобного Серафима Саровского возносилась непрестанная соборная молитва, и не пользовала никого ни мало. Иначе бы не шли в дальнюю или ближнюю Серафимовы пустыньки с просьбой о молитве. Собственно каждая церковь только к тому и призвана, чтобы растить и множить в своём составе людей самостоятельной любви, самостоятельной молитвы и самостоятельного делания. «А это прежде всего – людей самостоятельного Богосозерцания и подлинного религиозного опыта». И в этом случае прежде всего надо указать на высший акт христианской религиозности, на таинство причащения, в котором верующий получает возможность принять Тело и Кровь Христову. Все предшествующие этому непосредственному единению с Богом действия – пост, молитва, исповедь – носят исключительно подготовительный характер. Это непосредственное единение человека с Богом не может быть заменено никаким чисто человеческим посредничеством. Сама идея о том, что «посредник» между Богом и человеком имеет право и основание отделить человека от Бога, заслонить Бога собой, не допустить человека до причастия, а стало быть, до Бога, – есть религиозно-разрушительная, противозаконная, восстающая на Бога. Между Богом и человеком нельзя воздвигать препятствий. «Посредник» есть всего лишь слуга, и в этом его назначение и призвание.

Это всё прекрасно понимала матушка Мария (Макария), в подобном состоянии находилась всегда. Жаль только, что в Макарьевском монастыре, где она подвизалась, этого не понимали. Поэтому матушка довольно часто путешествовала. Посещая, к примеру, мой приход, причащалась на каждой службе, а служили мы тогда ежедневно, начиная со среды. И все пять дней, «по немощи», мы с ней и с моими маленькими детьми причащались. Незабываемые эти будничные, на сельском приходе, службы. В храме практически никого. Матушка, супруга моя или старшая дочь на клиросе, алтарница, «Леонидовна» староста за свечным ящиком да матушка Мария (Макария) со своей «девчонкой» (инокиней Надеждой тогда уже) во всём огромном пустом храме. После литургии шли на трапезу. И сидели за столом подолгу. Матушка что-нибудь рассказывала. Из её рассказов, например, я знал, что дедушка её ходил пешком из Чистополя (где матушка родилась), что под Казанью, в Иерусалим. Что мать её, Екатерина, была женщиной хоть и набожной, но строгой. Чуть что и сразу за ремень. «Только наказывала, начиная со старших: «Почему за младшими не смотрите?». И они чуть что, сразу нам: «Тише, тише, а то мама услышит». Мама, бывало, уйдёт в гости, её там спросят, а кто за детьми смотрит. «Как это кто? Ваня за Саней, Саня за Маней, Маня за Петей, Петя за Мотей... И полный порядок. Так-то». Отец чуть что говорил: «Катеньку только рожать да на лавку сажать». И нарожала мама нас аж двенадцать человек! И все выросли!..».

Прикровенно предсказание о будущем своём монашестве матушка получила ещё в детстве. И рассказывала об этом так:

– Была я самая младшая в семье. Бывало, придёт нищий, старшие меня посылают: «Иди, подай». Я подам, а они: «Это твой жених!» Я-а плачу. А они: «Это твой жених!».

В каждом нищем – действительно Жених Небесный. Господь сам об этом говорит в Евангелии. «Если подали одному из малых сих, Мне подали». И хотя всякая христианская душа есть «невеста Христова», Христовыми невестами чаще принято называть инокинь. «И вот, – подтверждала матушка, – и стала».

После смерти отца Кукши, матушка стала ездить за духовным советом к грозненской блаженной Серафиме, которая в первый же день знакомства поставила матушку прямо в одежде в корыто для стирки белья и велела своей келейнице облить водой. И та вылила на опешившую матушку целое ведро ледяной воды. Потом блаженная запрягла матушку в свои чётки (тысячные) и минут десять скакала с ней по дому. Затем дала веник из прутьев, каким обычно дворы метут, и велела подмести пол. Но только матушка начала мести, она выхватила из её рук веник и, грозно приговаривая, «Так-то ты метёшь, ленища? Так-то ты метёшь?», – давай её этим веником охаживать и по спине, и по бокам.

–      Ох, и била она меня, ох, и била!.. – говорила матушка. – А синяков не было...

–      А за что била-то? – интересовался я. – Не за то же, что плохо мели?

–      Не-эт, конечно! Это она страсти из меня выбивала. Смиряла... А раз приезжаю к ней. А ведь сами, батюшка, понимаете, от нас до Грозного путь неблизкий. Да ещё гостинцев две огромные сумки тащу, банки со святой водой из нашего источника. Подхожу к дому, стучу. «Кто там?» – «Это я, Макария». «Ты не Макария, ты сука!» – А ба-а! «Ты, говорит, сука!» А перед тем всё письма писала: «Ждём. Скучаем. Приезжай». И: «Ты сука!» Я через всю страну ехала, а меня: «Сука ты!» Потом всё же впустили. И уже – море любви, море любви!.. «Матушка, матушка...».

–      А однажды (ещё батюшка Кукша был жив) ехали мы в поезде, и речь зашла о колдунах, – продолжает матушка. – Какие они, мол, хитрые, коварные и страшные. Слушала я, слушала да говорю: «Что нам, православным, могут сделать какие-то колдуны?». И только сказала, почувствовала железную шапку на голове. Словно кто взял и надел. Голову давит, а сказать совестно. Так и ехала до самой Одессы. Поспели как раз к службе. А на батюшкины службы народу съезжалось отовсюду тьма. Вот батюшка и взял за правило отвечать на все вопросы через проповедь. К этому уже привыкли, понимая, что нет у него возможности всех принять. Стою я и слышу, как батюшка говорит: «Находится среди вас одна матушка, которая по неразумию решила подразнить беса, сказав: «Что нам, православным, могут сделать колдуны?». И теперь у неё на голове железная шапка. А всё это с ней по гордости и тщеславию. Бывает и похуже». И тут я заплакала, и только заплакала, шапку с меня тотчас сняли.

Святоотеческая мудрость: зря бесов не дразни, ибо даже самый маленький из них одним ногтём способен перевернуть всю землю.

Когда в 1991 году открылся монастырь, матушка первая с благословения своего нового духовника архимандрита Наума из Троице-Сергиевой лавры поступила вместе с Наденькой в него. О том, в каком состоянии находился тогда монастырь, привожу рассказ протоиерея Евгения Юшкова.

* * *

«Какое неповторимое время выпало нам. А может, это кажется, что неповторимое, может, в человечестве так всегда, во все времена и бывало? Стояло, к примеру, капище какому-нибудь идолу или богине. Пришёл благочестивый царь и на месте капища построил храм. Потом, через века, снова произошло обратное...

Мы приезжали в «Макарий» на пленэр (рисование на природе) – летнюю художественную практику после 2-го курса Художественного училища, «Макарий» меня пленил своей красочностью и уютом. Это был довольно большой посёлок, и жизнь в нём кипела. Всё было рядом. Была оживлённая пристань с бесчисленным множеством лодок, чуть ниже вправо был виден монастырь с красной угловой круглой башней, поднявшись в горку, стояли магазины и какие-то ларьки, немного левее было какое-то озеро, может, это и были «жёлтые воды», которые теперь слились с расширившейся из-за Чебоксарской ГЭС Волгой; школа, в которой мы размещались на двухнедельную жизнь. Далее стоял удивительный дом макарьевского самородка, который был снаружи заставлен причудливыми лесными природными скульптурами, увиденными и подправленными мастером. А внутри всё было наставлено «мелкой пластикой» из причудливых кореньев и сучьев, а окна завешаны плетёными из алюминиевой проволоки кружевами. Всю эту необычность и удивительность потом «снесёт Чебоксарское море»... Правда, сейчас подкрадывается мысль, что доживи эти алюминиевые кружева до наших дней, их бы постигла более печальная участь – их сдали бы по дорогой цене в цветной металл, объявления о чём постоянно пестрят в наших газетах. Всё такое и даже менее ценное скупают и куда-то вывозят, к стыду нашему, руками русских же мужиков.

Ещё запомнилась Казанская церковь, в которой служили и в которую приезжали из Лыскова и даже из Нижнего. Славилась она тем, что на паникадилах были не электрические лампочки, а, как и бывало раньше, свечи. Кажется, она не закрывалась и сохранилась в ней вся старинная утварь. Было там удивительное Распятие – «Голгофа» с предстоящими. Не как обычно Иоанном, любимым учеником Христа, впоследствии богословом, и Матерью Иисуса, а ещё две фигуры – одна Мария Магдалина и ещё другая, не помню чья.

«Макарий» мне так понравился, что я «заманил» туда своего учителя-художника, который был старше меня как раз на училищную программу (я поступил на 1-й курс ГХУ, а он был на 5-м). К тому времени он уже вернулся из армии, я же закончил 4-й курс. Ныне это народный художник России, а тогда просто Виктор, который там, в Макарьеве, написал «Макарьевских девчат». Длинный холст с несколькими, одна другой краше – румяные, тёмные, русые, светлые лица в вечернем освещении – девчат. Она, эта картина, была на областной выставке. В ней было всё «соцреалистическое», которое при всей кажущейся правдивости и радостности (кто же не рад молодому лицу?) несло в себе маленькую ложь. Эта ложь позднее возрастёт до большей. Виктор будет уже членом Союза художников, будет участвовать на выставках в Москве, и эта большая ложь проявится в картине «Поднимающий знамя». На каменной мостовой в колорите и решении очень похожей на картину знаменитого тогда Коржева. Но я тогда этого ничего не понимал, мне «Макарьевские девчата» нравились и, может быть, эта ложь так и осталась бы непонятой, если бы мы все вдруг однажды не увидели, что знамя было фальшивое... Правда, поднимающий в том не виноват и на опознание лжи он потратил всю свою оставшуюся жизнь.

Капище разрушалось. Воздвигнут ли на его месте храм?

Располагающийся рядом монастырь был использован под Ветеринарное училище, «кошачий техникум» – как его звали в округе. Там они, девчата и ребята, учились, и там их учили, как и во всей России тогда, быть атеистами.

Быть атеистами не все хотели, но таких было меньшинство, и кто-то скрывал, кто-то притворялся, что и без Бога жить на свете можно. Потому, наверное, среди учащихся были случаи помешательства, ибо сознавая, «слыша голоса», иные наиболее чувствующие не выдерживали... В нашей родне такое было. Родная сестра мужа моей тётки именно так кончила едва начавшуюся в «кошачьем техникуме» студенческую свою жизнь. Так и умерла в сумасшедшем доме.

Эту фальшь можно было увидеть уже тогда, достаточно было зайти в Троицкий собор – огромный, построенный по образцу московского Успенского собора в Кремле, едва ли не большего размера с сохранившимися остатками когда-то прекрасных фресок, украшавших интерьер собора, кроме пола. И колонны, и откосы окон, и все своды, и все-все на сюжеты Ветхого и Нового заветов расписаны. И было достаточно взглянуть вверх, на центральный купол, на Спаса, спокойно взирающего на обезумевших потомков, деды и прадеды которых создавали эту несказанную красоту. Достаточно было взглянуть, чтобы ужаснуться той пропасти, в которую мы впали, увлекшись чуждыми идеями безбожия и увидеть, чего лишились и что обрели.

Лишились благости Божией, которая наполняла сердца человеческие миром и верой, обещая и давая Царство Небесное, которое «внутри нас есть», которое только следовало развивать в жизни земной. И обрели вольность и вседозволенность. Наши женщины в те времена делали до двадцати абортов, а три-четыре были «нормой». И мужчины их посылали на таковые беззакония. Не приходится теперь удивляться, почему Русь так долго страдает. Слава Богу, что страдаем, ибо Господь, любя нас, страданиями исправляет.

Спаситель из купола всё так же, как и во времена Его написания неведомыми мастерами, с любовью и беспристрастностью взирал на нас и звал в Свой мир, говоря всё те же слова: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обременении и Аз упокою вы. Возьмите иго Мое на себя и научитеся от Меня, Аз бо есмь кроток и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим». Эту Истину долго и старательно укрывали от трёх-четырёх поколений. Богоборческим силам удалось изъять Её из обихода, и потому море безбожия разлилось окрест...

Милость Божия, однако, не изошла на нет, и возникли вновь укрывавшиеся и страдающие за Веру Христову люди Божии. Чем же можно объяснить тот факт, что какая-то часть людей, поражённая красотой ансамбля, поражённая красотой фресок и ещё чем-то, может быть, главным – видением Той Истины, которая всегда пребывала и пребывает в храмах и монастырях наших, православных, что люди эти нашли мужество и смогли доказать атеистической власти, чтобы оставили это достояние – «Памятник архитектуры» потомкам. Море Чебоксарское не потопило его...

И вот монастырь благодаря людям, любящим Отечество своё, ещё и молитвами сильного ходатая за нас перед Богом, преподобного Макария Желтоводского и Унженского, остался... И возрождается...

* * *

Мы шли с искупавшимися детьми к монастырю (после жаркого дня дети, потрудившись на прополке монастырских грядок, вечером выпросились на Волгу). Среди детей были и родители, и прихожане, и взрослеющие дети (уже почти девицы), и молодые родительницы. Из мужчин только мы с молодым преподавателем. Поднимаясь в горку к угловой башне, к нам пристал мужчина лет пятидесяти и пытался заговорить со мной: «Я грешник... Почему-то мне плохо». Сам, что называется «под шафе», на что я ему и указываю, употребляя это выражение. Столь светский тон ему явно нравится, и он смелеет.

–      Где это ты набрал столько баб? Хочешь, я уведу от тебя парочку?..

Я говорю, чтобы подбирал выражения. «Это, – говорю, – Воскресная школа и некоторые родители. А тебе, если плохо и хочется поговорить, приходи завтра в монастырь».

–      А почему завтра, почему не здесь и не сейчас?

–      Во-первых, я не могу оставить своих; во- вторых, в вашем состоянии разговор не будет определяющим. Чтобы легче было душе вашей, разговор нужно подготовить и на трезвую голову, и с чистыми мыслями... Но если вы так настаиваете, то пойдёмте в монастырь.

–      Нет! В монастырь я не войду.

Это было сказано так твёрдо, что отпал всякий интерес о каком-то разговоре, и возникла мысль: осколок советского периода жив... Диавол-обманщик действует в людях, оставшихся с разрушителями-распинателями, и в любой подходящий момент может начаться превращение места храмового в капище языческое: разрушителей только кликни – объявятся.

Выходит, ничего случайного не бывает, всё несёт в себе ту или иную иллюстрацию видимых и невидимых окружающих нас явлений... Всё тонко и хрупко, и непостоянно.

Мы вошли в монастырь. Ворота за нами закрылись, их заперли на ночь. Здесь мы будем спокойно спать до утра, а пробудившись, тихо пойдём вместе с сёстрами на молитву... Долго ли это будет?.. Не станет ли монастырь снова «проходным двором», как это было 44 года назад, когда здесь был техникум, общежитие студенческое. Когда все ворота были расхлебянены настежь и никто не хотел знать, что монастырь – это удел Божий, удел тишины молитвенной, удел духовной брани. В такой удел попадали только те, которые, насытившись миром, пустотой его и долго стучавшись в ворота, были проверяемы в своей твёрдости служить Богу, служить спасению своей души, служить спасению душ близких, родных и всех людей, не ведающих об этой радости спасения.

* * *

Понятно, что тема «Ромео и Джульетты» – вечная тема, хотя мы знаем, что кончаются они, эти темы, смертью («любовь, как смерть, крепка»), иногда жуткой тоской... Очень редко той вожделенной гармонией на какой-то отрезок времени, иногда на долгий... Это нас устраивает... Этого все мечтают достигнуть... Мечтают до тех пор, пока не увидят Любовь мало известную, но имеющую место и оставившую нам многих представителей... Любовь к Богу, которая не «старит» души, души чистые, как в юные так и в престарелые годы, и которых эта Любовь делает «небожителями» ещё здесь, на земле... Именно так воспринимаются убелённые сединой старцы и старицы, детская чистота которых держит вас и не отпускает и запечатлевается в вашей памяти на долгие годы. Так было, когда мы приезжали в «Макарий» к матушке Ксении (которая, оказывается, была тайной монахиней Феофанией, о чём я узнал после её смерти и будучи уже священником). Она ясным прозорливым умом своим и сердечным участием и обращением со мной, тогда «очень художником» и почти нецерковным человеком, запечатлела себя в моём восприятии за два часа беседы на всю жизнь. Так и ныне есть две «макарьевские девушки», одной без пяти минут 90, другой – 40 с небольшим («Девчонка моя мне очень помогает. Она любит меня, ходит за мной», – повторила с десяток раз схимонахиня Мария, ещё недавно матушка Макария, приехавшая сюда по благословению митрополита Николая с первого дня открытия постсоветского монастыря, а теперь уже всё забывающая, кроме одного разве: исповеди и Причастия, готовая совершать это хоть каждый день; и ещё о смерти, думая о которой, со всеми постоянно прощалась.) А теперь, провожая, стояли обнявшись, одна поддерживая другую, и смотрели ясным взором, прося о молитве за них.

– Вы, батюшка, уж не забудьте меня, когда умру, у Жертвенника. У меня ведь никого, кроме вас, не осталось. У Жертвенника частичку вынимайте, не забудьте уж, пожалуйста.

От их светлого облика просьба эта казалась мне неважной, потому что кого же Господь примет в селения Свои, как не таких?.. Но ей это было важно. Она понимала, что её там встретят все те, которые ушли, но всё же просила.

–      Главное, Кукшенька... должно быть, встретит?

Кукшу застала она ещё в живых, кажется, в Почаеве или в Одессе, и у него некоторое время окормлялась.

–      Наверное, встретят... Но вы, батюшка, не забудьте... у Жертвенничка!..

Просьба казалась «неважной», но обязательно исполняемой.

–      Жив буду.

–      Как же, как же. Будешь, будешь. Болезнь твоя к жизни, к жизни... (Я у них там приболел, простыл). Не забудьте, вы, ваш род – одни у меня остались, все мои примерли.

* * *

Перед самым выездом зашёл в Троицкий собор, чтобы ещё раз посмотреть фрески. Величественное зрелище, даже при той остаточности... А в ушах звучали напевные рассказики матушки Макарии (схим. Марии).

– С отцом Григорием мы так же давно были знакомы, как с твоим отцом: чудный был священник, обладал удивительным терпением. Я служила с ним, алтарницей была. При всякой возможности старалась около него бывать. Однажды в какой-то праздник отпускал он крестом. Народу в те времена в храме было битком. И вот смотрю женщина одна, шустрая такая, второй раз подходит ко кресту. Возмутилась я духом, но смолчала. А она в третий раз подходит. Не выдержала и говорю: «Батюшка такой уставший, а вы третий раз подходите ко кресту!..» А он мне и отвечает: Ну что вы, матушка, ей же надо!». Вот какой незлобивый, терпеливый и смиренный... «Ей же надо!..».

Из Троицкого забежал в келью к матери-игуменье, чтобы попрощаться и поблагодарить. В коридоре перед своей кельей игуменья Михаила прихорашивала маленьких девочек – каких-то гостей-паломников. Она выбирала платки и повязывала им головки поочерёдно, кажется, их было три или четыре очень симпатичных девчушек. Одной самой маленькой годика три.

Может быть, они будут достойной сменой им – сёстрам макарьевским, которых на сегодняшний день всего двадцать на такой огромный монастырь, да ещё в это же число входят и болящие, так что работающих полтора десятка. Паломников с корабля до двухсот человек прибывает, всех надо встретить, рассказать. Так нам поведала повесть о преподобном Макарии послушница Тамара, что до слёз тронула проникновенность повествуемого. А службы, а огородные дела, а кухонные дела до позднего вечера... Не зная отдыха, трудятся сёстры, сохраняя при этом доброжелательность и любовь ко всем притекающим и паломникам, и туристам.

Может быть, они будут достойной сменой, если родители их не свернут с пути: будут и сами приезжать, и их привозить.

Преподобие отче Макарие, моли Бога о нас. Походатайствуй пред Престолом Божиим время благоприятное для монастыря своего в третий раз возрождающегося для России скорбящей и уповающей на милость Божию, ходатайство твоё. Протоиерей Евгений Юшков».

* * *

Сразу замечу, что рассказ отца Евгения о самой матушке относится к последним годам её жизни, когда она «официально» приняла схиму, то есть была пострижена митрополитом Николаем (Кутеповым), который, сколько мне известно, никаких тайных постригов не признавал и всех, тайно постриженных, постригал заново. Таким образом, этот постриг в схиму был уже второй. О том, что матушка схимница, я знал ещё в начале девяностых от самой матушки, с чего, собственно, и начал повествование. От кого же она приняла эту тайную схиму, не знаю.

День, когда матушка подарила мне икону Божией Матери «Всех скорбящих, Радосте» (с грошиками), помню как сейчас. Вот так прямо сняла с божницы икону – и подарила. По тем временам это был очень ценный подарок. Между тем, я прекрасно понимал, что это не просто «подарок». Икона «Всех скорбящих, Радосте» стала для меня своеобразным пророчеством и поддержкой, ибо то, что началось потом и по сей день происходит в моей жизни, свидетельствует об этом, а так же о том, что во всех скорбях у нас одна Скоропослушница – Матерь Божия.

Тогда я частенько бывал в Макарьевском монастыре и даже, находясь в отпуске, служил в нём по целой неделе. Служили тогда в надвратном храме Архангела Михаила, куда вела очень крутая лестница. К тому времени в монастыре подвизалась прихожанка с моего прихода, Антонина, стремившаяся к монашеской жизни. Об Антонине стоит сказать несколько слов. Была она из простых, печник, штукатур, маляр, каменщик. Про таких ещё говорят: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Была у неё семья, дети. Ко времени поступления в монастырь была вдовой. Жила в отдалённой, глухой деревеньке одна – выросшие дети разъехались. С начала перестройки, насмотревшись Чумаков да Кашпировских, начитавшись про экстрасенсов, она, будучи до этого атеисткой, увлеклась этим погибельным делом. Дошло до того, что бесы стали слушаться её. Когда же пошла за Христом, долго не отставали, мучили, пугали, издевались. Но она была твердая, решительная и волевая. И так оказалась по моему совету в Макарьевском монастыре. Там она пришлась как раз кстати. Монастырь восстанавливался из руин, нужны были руки, а тем более такие умелые, как у неё. И она действительно много чего наделала в монастыре. Исповедоваться же по-прежнему ездила ко мне, считая меня своим духовником, хотя я её к этому и не обязывал, постоянно отсылая за советами в Троице-Сергиеву лавру. И она с сёстрами время от времени ездила туда к отцу Науму. В тот день приехала ко мне. И вечером того же дня уговорила нас ехать в «Макарий».

Ехали на нашем бортовом УАЗике через Лысково, по льду, да заплутались, не попав поначалу на нужную дорогу, да ещё застряли. Вокруг была холодная тьма, пронизывающий насквозь ветер. Машина стояла накренённая набок и, казалось, не было уже никакой возможность выбраться. И тут мы все втроём (моя супруга ещё с нами была, а мать Антонина ехала в кузове) взмолились. Господь надоумил кинуть под скользящие колёса старые половики и, благодаря им и, конечно же, Божьей помощи, мы выбрались.

В монастырь прибыли около полуночи. Но служба ещё шла. Надо сказать, я не встречал до той поры ни одного монастыря, где бы в то время так непунктуально служили. Могли начать и в девять, и в десять, и в одиннадцать вечернюю службу. А в пять утра нужно было уже встать на полунощницу. Сёстры от такого режима, конечно, выматывались, роптали...

И вот я в первый же день посещения монастыря оказался на такой ночной службе. Тогда служащим был отец Анатолий, служивший позже в Казанской церкви самого Макарьева. В храме был страшенный холод. Сёстры вместе с игуменьей дремали, только на клиросе горел свет (в остальном храме было темно). Читали и пели Наденька (её, кстати, так и по сей день зовут: не мать Надежда, а Наденька) да псаломщица мать Евгения.

Матушка Мария (тогда ещё Макария) сидела на раскладном стульчике с чётками в руках. Мать-игуменья Михаила – на своём игуменском месте. Сёстры, кто тут, кто там. Немного их и было – около двадцати (столько и теперь, кстати). Моему появлению обрадовались. Матушка Михаила, расспросив, кто такие и откуда, расположилась к нам. Даже сказала сёстрам: «Кто желает, может у батюшки исповедаться». И я часа полтора исповедовал.

Супругу мою поселили к матушке, меня в отдельную келью. Тогда особенного тепла ещё не было. Кельи отапливались, как, впрочем, и теперь, печами. Но тогда только-только налаживался быт и уют, поэтому здание казалось ещё необжитым.

Помнится, после службы, стоя у окна и глядя на необихоженную, занесённую снегом территорию монастыря, я, как и отец Евгений, думал о том, в какое всё-таки удивительное время мы живём. Возрождались монастыри, храмы, но главное, какое горение было у всех, возвращавшихся с распутий мира, во двор овчий. И многие искали святости, духовников, старцев. Жадно читали только-только начавшие появляться книги о «пути ко спасению». Тогда была в почёте книга о старце Силуане Афонском. Особенно же, слова составителя о том, что всё творчество (мирская литература и искусство) творит в области демонических энергий. И мы, неофиты, готовы были испепелить всё, созданное за века человечеством, ради чистоты православия, и ни к чему светскому не прикасались. В России происходили разные ГКЧП, развалы Союза, капитализмы, разбазаривание собственности, – а во всех монастырях и храмах по возможности возносилась ежедневная молитва, свершались Литургии. Многие тогда жили как бы в преддверии апокалипсиса, признаки которого виделись в этом перестроечном разгуле безнравственности, беспринципности, бандитизма, грабежа собственного народа. И скажу честно, никому из нас в те дни ничего так не хотелось, как духовного и нравственного совершенства. Мы ни о чём больше и не говорили, как только о нём. О чистоте помыслов, о чистоте молитвы, о стяжании Духа Святого Божия. И вот я стоял и думал о тех, кто, оставив мир, пришли сюда, чтобы терпеть холод, различные скорби по плоти и духу, лишения, ради того, чтобы спасти свои души... Что же их привело сюда? Да те же скорби... Наслушался я о них во время исповеди. И получалось, от одних скорбей пришли к другим...

Забыл сказать о трапезе. Монастырская же трапеза особенная. Во время вкушения пищи читается что-нибудь из житийной или святоотеческой литературы. Смена блюд происходит по звонку колокольчика матушки-игуменьи. То же и после Литургии, которую я тогда служил вместе с отцом Анатолием. Поскольку матушка Мария (Макария) от хозяйственных работ была по старости лет освобождена, занимаясь в келье пошивом, мать-игуменья разрешила нам с супругой побеседовать у неё в келье.

Из этих бесед впоследствии и составилось моё представление об этом необыкновенном человеке. Преподобный Иустин (Попович), сербский святой, именует таких людей «христолики– ми». Такою вот «христоликою» была и матушка Мария (Макария). «Христоликость», иначе свойства Христовы изобличались во всём её поведении. Например, во всё время беседы она могла брать множество раз у меня благословения, что-нибудь рассказывая, из смирения, испрашивать у меня, ещё не опытного в духовной жизни, совета, в котором, собственно, не нуждалась. Как и в случае с отцом Евгением, постоянно просила молитв. И незадолго до исхода говорила не только мне, но и другим, посещавшим её священникам, одно и тоже: «У меня, кроме вас, больше никого нет. Помолитесь обо мне». Это самоумаление всегда было совестно наблюдать, особенно же на фоне своей духовной скудости и нищеты. Едва ли не самая старшая и по годам и постригу была матушка тогда во всей нашей епархии. И такое самоуничижение!..

Помню, как-то приехал со своей алтарницей Марией, готовившейся к постригу. Глянув на неё, матушка сказала:

– Живенькая! – и пояснила. – Когда я в монастыре была, мать-игуменья так всё говорила. Глянет, бывало, на кого-нибудь и скажет: «Живенькая!», а о другом: «А это – земля-я».

«Живенькая» – значит духовно живая, а «земля» – духовный мертвец.

Были у матушки и свои постриженицы (например, алтарница Богоявленского (Елоховского) собора в Москве, матушка Матрона) – человек, кажется, около двадцати, кто через постриг считался её духовной дочерью.

Приведу две записочки и письмо, присланные нам матушкой.

«Благословите!

Ваше Преподобие, отец Владимир и матушка Галина, земно Вам кланяюсь и прошу Ваших святых молитв. Поздравляю Вас с постом, желаю Вам всякого благополучия и доброго здравия, всегда помнящая о Вас грешная Макария. За всё Вас благодарю и скучаю о Вас – Вы долго у нас не были.

Дорогая матушка Галина, я Вас очень жалею. Как трудно Вам с детками.

Дорогой Батюшка, отец Владимир, прошу Вас очень: помогайте матушке и не оставляйте её без внимания.

Простите меня, глупую, и помолитесь за нас с Наденькой – мы люди слабые. Грешная Макария».

* * *

«Дорогой батюшка, я Вам посылаю эту сумочку для антидора – носить со службы домой, и для дорогой матушки Галины с детками гостинчик. Простите меня, грешную».

* * *

«Благословите, мои дорогие!

Отец Владимир и матушка Галина с чадами, очень рада была получить от Вас весточку и очень благодарю за гостинцы – они очень дороги для поста.

Дорогая матушка, пожалуйста, не огорчайтесь о будущем умножении семьи. У нашей мамы было 12 человек, и она никогда не роптала. Говорила, всех пропитает Господь. Хотя время и тяжёлое, но силён Господь – всегда и на всех у него хватит всего на все времена. Ведь чадородство спасает жену – так написано у Господа. Самое главное – мир и любовь. И доброе отношение дорогого батюшки отца Владимира к тебе, много трудящейся. Ведь даже власти сочувствуют многодетным.

Я рада за Александру (наша старшая дочь, только вышла замуж, ныне матушка – прим. автора), что она устроена. Нам нечего бояться – у нас Господь, нам только усердно надо молиться, Он безгранично милостив к нам, грешным.

Очень жаль Марию (моя алтарница, инокиня, сломала шейку бедра и лежала тогда в больнице – прим, автора) что она осталась без ноги, это очень тяжёлое состояние.

Батюшка, я очень опечалена за отца Наума (известный лаврский старец, матушкин духовник – прим. автора), говорят, что он очень болен, а я ничего не знаю – какие последствия болезни. Я Вас очень прошу, напишите, что знаете – Вам, наверное, известно.

Посылаю Вам масла из Санаксарского монастыря.

Опишу Вам о моём состоянии – ведь мне 93-й год и я пожила на свете много, но доброго ничего не сделала и всю свою жизнь провела в суете, мало, что приобрела для души и поэтому очень прошу ваших святых молитв, особенно, после кончины. Я чувствую, что приближаюсь... слабею с каждым днём...

Матушка Галина, вы пишете о какой-то обиде и просите прощения, а я никакой обиды на вас не имела и даже в уме не держала. Разве можно обижаться за какую-то житейскую малость после таких добродетелей? Я только усердно молюсь в своих недостойных молитвах о Вас и очень хотелось бы Вас увидеть, но, как Господь.

За всё я Вам очень благодарна и прошу святых молитв. Гр. схим. Мария».

Даже в этих немногих строках, согласитесь, столько любви и смирения! В этом, собственно, и выражалась матушкина «христоликость».

Многие к матушке ездили за советами, но не все, в том числе и в монастыре, к ним прислушивались. Возвращаясь к инокине Антонине, скажу, что увлечение оккультизмом не прошло ей даром. Спустя какое-то время она стала во время службы видеть огненные столбики над лампадами. И в одних храмах повыше, в других пониже. Когда же сказала об этом матушке Марии (Макарии), та ответила: «Я ничего не вижу». Рассказывала мне это Антонина с некой внутренней гордостью. Я объяснил ей, что эти видения ровным счётом ничего с духовной жизнью общего не имеют, поскольку ведут к прелести, которая начинается с того, что по высоте столбов начинаешь судить о духовности того или другого священника, тогда как это ровным счётом ничего не значит. К сожалению, она не прислушалась, и всё так же продолжала видеть и из своих видений, по высоте огненных столбов, заключать, где больше, а где меньше благодати. А вскоре заболела раком. Похоронена на монастырском кладбище.

Похожая история, помнится, произошла со мной однажды в Дивееве, на исповеди, когда одна паломница призналась мне, что всегда причащается огнём. Когда же я сказал ей: «А я – нет», – она ответила: «Это потому, батюшка, что вы ещё не доросли».

Таким вот счастливым в духовном смысле «недорослем» была матушка Мария (Макария).

Ни об одном спорном в церковной жизни явлении ни одного суждения от матушки Марии (Макарии) я не слышал: ни о Григории Распутине, ни об Иоанне Грозном, ни о паспортах, ни об ИНН. Помнится, матушка всегда отвечала: «А вы у духовника своего спросите». Что же касается поездки в Иерусалим (будто бы там «магия» и туда матушка не благословляла ездить), то у меня есть целая видеозапись, где духовные чада матушки, посетив Гроб Господень, рассказывают ей об этом. Вообще никакой нездоровой экзальтированной «трясучести» в матушке не было вовсе. Не было и «задумчивых» предсказаний о последних временах и грядущих народных бедствиях. До самой смерти матушка, почитая себя за ничто (свидетельство – её собственные письма), ездила «по святым угодникам Божиим». Иначе, встречалась с разными подвижниками благочестия наших дней: с Любушкой-блаженной из-под Петербурга (тогда она жила под Ивановым), с отцом Иеронимом Санаксарским, с отцом Анатолием из села Нагуева под Вязниками и другими. И о всех она говорила одно и то же: «О-очень высокой духовной жизни! О-очень высокой!». Кстати, блаженная Любушка про матушку сказала: «Наша».

Матушкины слёзы я видел только однажды: на исповеди у архимандрита Наума в Троице-Сергиевой лавре. Ни разу не видел её на молитве или на службе плачущей, хотя лицо её при этом всегда было сосредоточенным, взгляд углублённым. И ещё не мог избавиться от ощущения, что, всякий раз, целуя при встрече матушку в голову, прикладываюсь к живым мощам. Да простит читатель мне эту немощь. Сёстры, например, при мне запросто забегали к ней в келью, чтобы она перекрестила их больные головы. Она машинально, между делом, перекрещивала – и головы переставали болеть.

* * *

Примерно за год до матушкиной кончины мне довелось быть свидетелем одного удивительного события, когда в келье схимонахини Варвары, в Москве, благодаря моему старанию, встретились две молитвенницы, две схимницы – «московская» и «нижегородская», памятью о которых одинаково дорожу.

О самой беседе расскажу чуть ниже. Теперь же хочу заметить вот что. Кто знал матушку Марию (Макарию), особенно в последние годы её жизни, тот, наверное, помнит, что она как бы недослышивала, так что порой приходилось кричать ей на ухо одно и то же по нескольку раз. Я говорю «как бы», потому что в тот день был свидетелем чуда: сидели две старицы рядом, как две родные сестры, лицом ко мне, и вполголоса беседовали. Даже мне приходилось напрягать слух. И всё, ну совершенно всё матушка Макария слышала, и за полтора часа беседы ни разу не переспросила ни одного заданного матушкой Варварой вполголоса вопроса. Как знать, не закрывалась ли глухотой от пустой болтовни бесчисленных своих поклонников, которые посещали её особенно в последние годы в монастыре и в Печёрском «домике-скворешнике», матушка Мария (Макария)? Иные – просто из моды, которая пошла на старцев и стариц. Щеголять «чадовством» стало модным: «Ты чьё чадо, а ты чьё?». Иные – посмотреть на нечто экзотическое и необыкновенное. А что такая мода с тех пор, как «дозволили религию», пошла, совершенно очевидно. Иные и сами не понимали, зачем едут. Например, две такие паломницы с младенческой простотой и невинностью спрашивали у меня, отведя от кучки толпившихся у двери одной старческой кельи: «Скажите, сколько там надо давать?» – «Чего?» – не понял я. «Денег». Спрашиваю: «А вы зачем приехали?». Жмут плечами. «Ну как! Говорят, такая знаменитость!». От подобных почитателей, очевидно, матушка и прикрывалась глухотой. В конце концов, ведь любому надоест по нескольку раз кричать «глухой старушке» на ухо одно и то же. Мне самому несколько раз приходилось быть свидетелем подобных бесед и даже самому кричать... А тут вдруг оказаться свидетелем долгой мирной беседы, во время которой не было повторено дважды ни одного вопроса.

Помню, как волновалась матушка Варвара в ожидании матушки Марии, согбенно стоя у дверей своей кельи, как говорила мне, что очень жалеет о том, что по состоянию здоровья не может опуститься перед матушкой на колени. Это крайнее самоумаление было просто удивительно наблюдать.

–      Матушка, – говорю, – ну, что вы? Вы же сами схимница!

–      Она меня, деточка, старше.

–      На три года всего!

–      Вы, батюшка, не поняли...

И когда матушка Мария вошла, матушка Варвара, склонившись насколько позволял больной (спенделлез) позвоночник, сказала, как обычно говорят матерям-игуменьям все сёстры во всех монастырях:

–      Матушка, благословите.

И к моему удивлению, матушка Мария, как власть имущая, её благословила и даже дала поцеловать ручку, и всё время беседы вела себя, как старшая, вернее, как старица.

Первое, о чём с трепетным благоволением вопросила её матушка Варвара, было:

–      Матушка, как спастись?

И в течение часа матушка Мария говорила о смирении, о любви. Но более всё же о любви, с любовью поминая своих наставников и пересказывая их советы, их поступки. Говорила о первой своей игуменье, о преподобном «Кукшеньке», как она его называла, о других известных ей старцах, к которым неоднократно сама обращалась за советом. Не помню дословно беседы, но смысл был тот, что главное в духовной жизни – смиренное о себе мнение. «Главное, – говорила матушка, – не лезть наверх». И я вспомнил, как однажды обронила она нечто подобное об одном таком, «лезшем наверх» иеромонахе нашей епархии. Кончил он в итоге тем, что повесился. Этот совет о «не лазании наверх» был как никогда актуален в те дни. После открытия храмов многие изголодавшиеся по духовной пище просто напролом лезли «наверх» и сильно тем себе повредили. Я, например, знал одного такого горячего «неофита», который, как Гоголь, в итоге заморил себя голодом, преждевременно сойдя в могилу. Знавал и таких, кто по неразумию в подвиге попали в психушки, стали инвалидами. Вообще надо сказать, что в те первые времена «свободы», в течение всего первого постперестроечного десятилетия, каши в головах у всех было предостаточно. И всё же, думается, что именно это первое «неофитское горение» способствовало тому небывалому духовному подъёму в России, которого, может быть, уже никогда не будет. И роль обеих матушек в это время была чем-то вроде холодного душа. «Трезвость» – вот что отличало духовный строй матушки Марии (Макарии), особенность её «хождения» пред Богом. Эта благоприобретённая опытом всей жизни трезвость не очень-то привлекала тех, кто привык определять «качество» святости по чудесам, прозорливости и предсказаниям. Трезвый подвижнический взгляд никогда не спешит выносить окончательного определения или суждения о том или ином явлении в современной гражданской или церковной жизни, это, собственно, не главное. И матушка Мария это прекрасно понимала.

И всё же была она непримирима к тем явлениям церковной жизни, которые не сообразовывались со святоотеческим представлением о монашеском жительстве. Тут стоит сказать, что неоднократно у матушки появлялось желание перейти в другой монастырь. Знаю, что звали её в Арзамасский женский монастырь, и она постоянно спрашивала, думаю, не у меня одного в этом совета. Причиной перехода было – неустройство Макарьевского монастыря.

Тогда я разделял её мнение, и мы с ней частенько даже перемывали косточки матери-игуменье Михаиле, но – беззлобно, в виде шутки (матушка шутки понимала и умела сама «благодатно» шутить). Но впоследствии стало особенно понятным то, что «абсолютного порядка» нет, собственно, ни в одном из нынешних монастырей. Помню, одна молоденькая послушница приставала ко мне при очередном моём посещении Макарьевского монастыря с просьбой благословить её на переход из Макарьева в Дивеево. Я сказал ей, что это «не моего ума дело», добавив при этом, что «сам по себе переход из монастыря в монастырь ничего греховного в себе не имеет, переходил же из монастыря в монастырь будущий святитель Игнатий (Брянчанинов), преподобный старец Лев Оптинский, другие известные старцы, и что главное – понять, какова настоящая причина нашего неудовольствия, что мы думаем приобрести там, куда так стремимся, не является ли это всё тем же дьяволовым искушением, который, по слову писания, старается, чтобы «глаза глупца» всегда были «на краю земли», то есть там, где нас нет, и где будто бы, по этой самой причине, лучше, ибо не место спасает, а произволение». Ведь и в Дивееве однажды произошло несчастье: повесились две молодые послушницы – сначала одна, а ровно через год, день в день, вторая. Впоследствии сестра эта, вопрошавшая о переходе, но так и не перешедшая тогда, оставив монашескую жизнь, вышла замуж. Но нельзя же из этого утверждать, что плоха сама монастырская жизнь или её порядок? Вообще опыт жизни показывает, что всему виной наша нетерпеливость, гордыня, ибо смиренной и терпеливой душе везде хорошо, а гордую душу, по словам отцов, посели в Рай, она сразу же скажет: «А почему я не первая?».

Поэтому сетования наши с матушкой на монастырский порядок были чем-то вроде самоутешения, каким пользовали себя и монастырские старцы. Сойдутся, бывало, в Оптине, например, и ну самих себя утешать. «Что-то плохо, брат», – скажет один, а второй ему: «Это ещё что, а вот придут времена...» И тем утешатся. Вот и мы так с матушкой друг дружку утешали. И когда матушка спрашивала меня: «И что делать? Терпеть?», я естественно отвечал: «Конечно!» – «Ну, да, – соглашалась матушка и прибавляла свою любимую присказку: – Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия – потерплю и я».

Так и терпела она это обычное монастырское неустройство до самого своего исхода. Это желание внешнего совершенства – есть обычное искушение живущих на земле. Всё-то нам хочется, чтобы и вокруг было благоустроено и велелепно. Но святитель Игнатий, например, уверяет, что не стоит нам ждать устройства в общем порядке вещей, его никогда на земле не было и не будет, а надо быть довольными тем, что предоставлена возможность спасаться каждому в отдельности, надо добавить – на любом месте. И эту возможность спасения имел и теперь имеет каждый, находившийся тогда и подвизающийся теперь не только в Макарьевском, но и в любом другом монастыре. Понимая это, матушка хоть и сокрушалась о монастырском неустройстве, к матери-игуменье всегда относилась с почтением.

Последние месяцы жизни Наденька возила матушку зимой на службу в храм на саночках. Даже есть такая фотография: «девчонка» поменялась со своей «матерью» местами.

Отошла матушка в мир иной Великим постом, 18 марта 2001 года. И такого количества прибывшего на отпевание священства я никогда не видел. Теперь не помню точно, сколько именно было священников, но где-то около двадцати или больше. Отпевание происходило в храме преподобного Макария Желтоводского и Унженского. Возглавлял отпевание шумен Александр (Лукин). И, пожалуй, он был единственный из священников-монахов – их не так и много было в нашей епархии. А вот «белое» духовенство съехалось со всех концов епархии, и не только «молодые», но и почтенные протоиереи, знавшие матушку не один десяток лет. Был протоиерей Николай Долбунов с матушкой Таисией. Матушка почитала это семейство за их благочестивую жизнь и особенно за родоначальника, нижегородского старца протоиерея Григория Долбунова, к которому сама не раз, когда батюшка ещё был жив, обращалась за советом и молитвенной помощью.

Монашеское отпевание, особенно же отпевание схимников, не похоже на обычное отпевание мирян. Лицо усопшего, как лицо отпеваемого священника, закрывают «воздухом». И всё же так хочется глянуть в лицо усопшему. Это последнее выражение лица часто о многом может поведать. И многие, в том числе и я, помнится, с разрешения игуменьи Михаилы, под «воздух» заглянули. Лицо усопшей было исполнено покоя, строгости и тишины. И прежнее моё впечатление, когда целовал при каждой встрече голову новопреставленной, подтвердилось опять – прикладываюсь к мощам. И могильный хлад ничуть не страшен.

На улице было хоть и солнечно, но довольно холодно от пронизывающего насквозь мартовского ветра. Ещё лежали вокруг ослепительно блиставшие снега. Гроб с пением обнесли вокруг трапезного храма. У входа в него отслужили литию. И так, время от времени останавливаясь, служили «литийки», пока не пришли на монастырское кладбище. По количеству захоронений оно тогда было ещё невелико, но уже лежала там мать Антонина (не внявшая словам матушки о видении огненных столбов над лампадами), лежала мать Антония, сошедшая за несколько лет до смерти с ума. Я вспомнил о ней в связи с одной историей. Как-то мы прибыли с моей матушкой в Макарьевский монастырь. Я куда-то отлучился, а супруга осталась беседовать с матушкой Марией в келье. Потом, когда мы возвращались назад на «Метеоре», супруга мне поведала такую историю:

«Ты ушёл, сижу я у матушки, она что-то делает и по обычаю что-то рассказывает. Я невнимательно слушаю, занятая личными заботами и переживаниями. Матушка всё говорит и говорит... И я подумала: «Видно, матушка, под старость лет из ума выживать стала». А она на это вдруг отвечает... Не прямо мне, а в разговоре... «Слава Богу, я ещё не как мать Антония, – в здравом уме...». И продолжает говорить дальше. Представляешь?».

И ещё – о смирении. Как-то трапезничали мы у матушки Марии в Печёрах (она время от времени, выезжая из монастыря, останавливалась дня на два, на три в своём тогда погорелом «скворечнике», за которым наблюдала мать Зинаида), и Наденька, всегда её в этих поездках сопровождавшая, стала подавать тарелки с супом. Когда поставила «мамане», как она её до самой смерти звала, матушка её остановила, сказав: «Не-эт – по старшинству: батюшке ставь». Наденька подаёт вторую тарелку, а она опять: «По старшинству, по старшинству – матушке Галине ставь». И только потом разрешила поставить себе.

Всё это, казалось бы, незначительное, вспоминаясь теперь, кажется значительным. И во время похорон всё казалось значительным. Хотя бы такая деталь. В конце отпевания вошло в практику петь такой стих: «Духовные мои братия и спотницы (народ поёт «сродницы»), не забудите меня, егда молитися, но зрящее мой гром поминайте мою любовь, и молите Христа, да учинит дух мой с праведными». Тогда молодое, так сказать, «образованное» священство склонно было все эти якобы «простонародные» прибавления к прощальным песнопениям игнорировать, думая, что всё это не по чину. Должно быть, так же думал и возглавлявший отпевание игумен Александр. Но в тот день, уже перед самым погребением, увидев в требнике, в чине отпевания монашеского, эту самую стихиру, сказал с удивлением: «Так вот это, оказывается, откуда!». Замечу от себя, что это ещё и из чина отпевания мирян на Пасхальной неделе.

У вырытой могилы отслужили последнюю панихиду.

Затем была трапеза. И мать-игуменья с любовью и подробностью рассказывала о последних часах матушкиной жизни. Думаю, её очень тронуло такое большое количество съехавшегося на отпевание священства. Скорби не было ни у кого.

Я знаю, что за советом к матушке обращались даже митрополиты. Например, митрополит Серапион Тульский, которого матушка знала ещё мальчиком Колей Фадеевым и часто навещала его впоследствии. Митрополит Серапион (ныне умерший) сохранил к матушке уважение несмотря на свой высокий сан. «Однажды, – как-то рассказывала матушка, – когда приехала навестить его, он поделился со мною своею скорбью. Сказал: «Вызывают, мать, в Синод. Неприятности у меня. Не знаю, что делать». Я ему посоветовала прочитать акафист Иоанну-Воину... И всё обошлось...».

Хотя жизнь в монастыре и венчает земной матушкин путь, надо сказать, что это десятилетие является всего лишь небольшим отрезком в её подвижнической жизни.

Были у матушки и «любимые» чада. Не буду их перечислять – их много. Вот вспоминаю, как однажды присутствовал в матушкином Печёрском домике на пении «кантов» на евангельские события. Мелодия примитивная, кроме, пожалуй «Житейского моря», и главное в этом пении, конечно, содержание. Но матушка и к этому благочестивому пению относилась как к послаблению в монашеской жизни, приводя в оправдание историю из «Отечника» о преподобном Макарии Великом. История такая. Шли как-то преподобный Макарий с братией по лесу и между собою весело разговаривали. Увидевший их охотник подумал: «Ну и монахи!». На что прозорливый авва тотчас отреагировал. Подойдя к мужику, велел натянуть ему тетиву лука. Тот натянул. Авва попросил натянуть ещё. Тот исполнил. Когда же попросил натянуть ещё, тот ответил: «Нельзя: может лопнуть». На что мудрый авва заметил: «Так и в духовной жизни: нельзя пребывать в постоянном напряжении, надобно и послабление». И к таким «послаблениям», как не удивительно, матушка относила пение духовных кантов. Из этого можно заключить о том высоком духовном строе, в котором пребывала матушка.

Похоронена матушка на монастырском кладбище. Могилка всегда ухожена, тропинка к ней не зарастает травой, а стало быть, не прекращается общение с нашим Небесным отечеством, где, хочется верить, нас помнят и ждут.

2010 г.

Николо-Погост