Святая Олимпиада и другие диакониссы древней Церкви

Детство и юность. – Олимпиада – диаконисса Церкви Константинопольской. – Ее духовный облик

Святая Олимпиада^1* происходила по отцу от одной из самых знатных римских фамилий – князей Анисиев, от проконсула Селевка и Олимпиады. Она родилась в Константинополе около 370 года. Мать святой Олимпиады была еще в детстве обручена с Константом, сыном императора Константина Великого. По смерти жениха она вышла замуж за царя Армении Арсака. Селевк, отец Олимпиады, был вторым мужем ее матери. По матери Олимпиада была внучкой епарха Авлавия, имя которого упоминается в чудесах святителя Николая. Но «по духу, – как говорит о ней епископ Еленопольский Палладий, родственник и современник святой Олимпиады, – она была истинным чадом Божиим»².

Господь еще в детстве посетил Олимпиаду тяжкими испытаниями. Смерть безжалостно похитила одного за другим ее родителей и ближайших родственников. Воспитанием святой Олимпиады занималась умная и добродетельная женщина Феодосия, сестра святого Амфилохия³ и тетка святого Григория Богослова. Святой Григорий упоминает об этом в письме к святой Олимпиаде: «Есть у тебя Феодосия… Она для тебя – живой образец всякого слова и дела; она приняла тебя от отца и образовала в тебе добрые нравы»⁴.

Таким образом, еще ребенком, быть может на коленях благочестивой и мудрой воспитательницы, Олимпиада узнает о едином Боге, Спасителе мира, о славных подвигах первых христиан. Можно себе представить, с каким напряженным вниманием слушает святая девочка! Она вся слух: чуткая, нежная душа ее жадно воспринимает спасительные истины. Языческое нечестие предков, к счастью, не успело еще омрачить ее чистоты. Семена веры, правды и христианской любви падают на добрую почву и приносят обильную жатву. Лишь только сознательная жизнь открылась в душе Олимпиады, как юная отроковица спешит оставить языческое заблуждение и прибегает ко Крещению. С тех пор, несмотря на свой нежный возраст, она неудержимо предается подвигам: начинает строго поститься, подолгу молится по ночам, читает Священное Писание и книги христианского благочестия.

С несвойственной детям отвагой Олимпиада вступает в борьбу с зародышами грехов, подавляя их силой воли и своей детской молитвой раньше, чем они успели обратиться в страсти и греховные навыки⁵.

Прошло детство; наступила юность, такая же светлая и чистая, как кристалл. Необыкновенно красивая наружность, приветливый и кроткий характер, возвышенный ум, интерес к высоким предметам скоро сделали из этой молодой девушки одну из самых привлекательных личностей столицы. История имеет немало свидетельств о ее нравственных совершенствах. Епископ Еленопольский Палладий в своем «Лавсаике» так говорит о ней: «Я своими глазами видел жизнь и ангельский нрав сей блаженной девы, так как она поручала мне раздавать свое богатство»⁶. По мнению епископа Палладия, Олимпиада обладала великодушным, безмятежным сердцем и твердой, как камень, душой.

Знавшие ее близко и видевшие ее «более слабое, чем паутина», тело (слова Златоуста), удивлялись, как в таком хрупком женственном существе уживалось столь твердое мужество, легко побеждавшее все мелочи жизни, затруднения и опасности. Своим непоколебимым мужеством Олимпиада нередко превосходила мужей сильного характера, заставляя их уступать ее основательным, прямым, правдивым доводам.

Епископ Палладий упоминает о том, что Олимпиада в духовной своей жизни шла по стопам благочестивой и ученейшей женщины того времени – Сальвии, которой она подражала во всех ее добродетелях. Сальвия любила божественные книги, для чтения которых нередко обращала ночи во дни. Сальвия прочла все сочинения древних толковников с большим, проникновенным вниманием, перечитывая каждую книгу по семь-восемь раз. Из этих книг Палладий называет: три миллиона объяснительных стихотворений Оригена, двести пятьдесят тысяч – Григория, произведения Пиерия, Стефана, Василия Великого и других ученых того времени⁷. Подобно Сальвии, блаженная Олимпиада была осеняема Божией благодатью благодаря тому, что сила духовных слов святых отцов, изучаемых ею, пробуждала в душе ее светлые мысли и благие надежды. Она уже с юных лет шла по пути, ведущему на Небо, следуя правилам Божественного Писания.

По словам Палладия, она была искреннего нрава, имела открытый взгляд и лицо без всяких прикрас. При уме своем святая Олимпиада была всегда скромна⁸. Она была разумна и рассудительна, но рассудок ее был чужд гордости. Дух у нее не был пытливый, но зато она имела ко всем безмерную любовь, которая скоро выразилась в необъятной благотворительности. Обхождение ее с другими дышало искренностью и скромностью; кротость ее была такова, что превосходила кротость самих детей.

Кроме епископа Еленопольского Палладия, великие святители того времени: Григорий Богослов, Иоанн Златоуст и другие, близко знавшие святую Олимпиаду, – оставили нам самые лучшие отзывы о ее высоких нравственных качествах. Святитель Григорий Богослов называет жизнь ее светлой и приписывает ей «прочную, неизменяемую и достойную прославления красоту»⁹. В переписке со святой Олимпиадой святой Златоуст дает нам ее характеристику в более зрелые годы ее жизни.

Еще в несовершеннолетнем возрасте она была выдана замуж за Невридия, епарха Константинопольского. Но Олимпиада, пламенея любовию к Жениху Небесному, в браке осталась девой, сохранив девство на всю жизнь. По мнению Палладия и других, она была невестой Невридия всего лишь несколько дней, в самом же деле ни за кого не вышла замуж. «Говорят, – пишет Палладий в “Лавсаике”,– что до самой смерти она пребыла непорочной девой, сожительницей Божественного Слова, союзницей истинного смиренномудрия»¹⁰.

Ко дню бракосочетания Олимпиады престарелый епископ Григорий Богослов, по-видимому отечески любивший святую, прислал ей прекрасное стихотворение, известное под названием «Советы Олимпиаде»¹¹:

«Посылаю тебе, дитя мое, этот добрый подарок, посылаю я, Григорий, а совет отеческий – самый лучший, – писал он ей, – Не золото, перемешанное с драгоценными камнями, служит украшением женщины, Олимпиада. Царского лика не покрывай румянами – этим нравящимся срамом, на образ свой не наводи другого погибельного образа. Багряные, золотые, блестящие, испещренные одежды предоставь другим, которые не украшены светлой жизнью. А ты заботься о целомудрии, о красоте, достойной удивления для очей внутренних»¹².

Есть предание, что святой Григорий Нисский по просьбе Олимпиады написал свое толкование на «Песнь песней» в пятнадцати беседах¹³. В предварительном наставлении он говорит, что эту книгу надобно читать тем, у кого сердце чисто и свободно от любви земной. В «Песни песней» описывается брачный обряд, но разумеется союз души с Богом.

Потеряв земного жениха, святая Олимпиада любовь свою всецело отдала Небесному Жениху, Христу Богу.

Вскоре по смерти Невридия ее окружили в большом количестве искатели ее руки и состояния. Родители святой были одними из богатейших людей столицы. После их смерти все их состояние, заключавшееся в деньгах и многочисленных имениях, всецело перешло к единственной дочери их – Олимпиаде. На первых же порах ей пришлось вступить в борьбу с миром. Император Феодосий Великий, которому донесли, что она расточает бедным свое имущество, предлагал ей выйти замуж за Елпидия, молодого испанца-аристократа и своего родственника.

Олимпиада, несмотря на то что была в то время молода и совершенно одинока, мужественно отклонила все предложения; в том числе отказала и императору. Император, оскорбленный ее отказом от чести, им предложенной, хотел заставить ее повиноваться ему, но не смог. Святая Олимпиада писала в то время императору:

«Если бы Царь Небесный, Господь мой Иисус Христос, хотел, чтобы я жила с мужем, Он не отнял бы от меня первого супруга. Когда я сознала себя неспособной к совместной жизни, что не могло нравиться мужу, Он освободил его (мужа) от брачных уз, а меня от тяжкого ярма мужнина рабства. Этим Он указал мне истинное мое призвание, превосходнейшее того ига, – воздержание»¹⁴.

В ответ на это письмо император приказал епарху столицы Клименту взять под опеку все имение ее до тридцатилетнего возраста; сам же отправился на войну против Максима в 388 году. Префект, подстрекаемый Елпидием, стал оскорблять святую Олимпиаду. Он не позволял ей встречаться ни с кем из знаменитых епископов, запрещал ходить в храм, думая этим вынудить ее согласие на брак с царским родственником. Но его старания не увенчались успехом. Олимпиада отнеслась к этому возмутительному действию с великим мужеством. На преследование префекта она смотрела благодушно, как бы желая еще более стеснить себя, и переносила все с редким терпением. Она, казалось, радовалась тому, что ее временно лишили имущества. История сохранила весьма интересное письмо ее по этому поводу к императору: «Державный государь, ты оказал мне, бедной, милость, которая достойна не только государя, но и епископа. Опекою над имениями моими освобождена я от великих забот. Для большего счастья моего благоволи повелеть, чтобы роздано было все церквам и нищим. Издавна боюсь я наклонности к суетности, которая при раздаче имений так легко возникает. Временные блага, пожалуй, могли бы отдалить сердце мое от истинных благ, духовных и вечных»¹⁵.

Феодосий Великий был в то время еще на Западе, и когда в 391 году он возвратился в столицу, то повелел вернуть Олимпиаде все ее имущество. «Такая добродетельная девица лучше нас сумеет употребить блага временные», – сказал император.

С тех пор Олимпиада открыла свой дом для епископов, монахов, священников и других духовных лиц, приходивших в Константинополь. Ей был в то время двадцать один год, не более.

Избавившись таким образом от двойной опасности, Олимпиада вступает в сан диакониссы и всецело посвящает служению Богу и ближним все свое состояние, свое положение в свете, способности своего богатого ума и обширные знания, приобретенные основательным образованием.

Патриарх Нектарий, оценивший высокие качества Олимпиады, посвятил ее в диакониссы гораздо ранее положенного возраста.

Святая Олимпиада в своем новом звании вся отдалась святому делу благотворения. Она питала неимущих служителей алтаря, опекала дев, помогала вдовам, воспитывала сирот, ухаживала за старцами, о всех болезновала. Многих заблудших возвращала она на путь добра, посещала больных, плакала с грешниками и утешала страждущих. Многих женщин, имевших мужей-язычников, наставляла она в вере; давала им средства к пропитанию. Как диаконисса, она должна была готовить детей и женщин ко Крещению, помогать епископу при Таинстве Крещения и Миропомазания. Часто приходилось ей быть восприемницей их от купели и наставницей их в христианской жизни.

Добродетели Олимпиады были предметом утешения и удивления всей Церкви. Знаменитые святители того времени говорили о ней с глубоким уважением. Святой Амфилохий Иконийский, святой Епифаний Кипрский¹⁶, святой Петр Севастийский¹⁷, епископ Оптат пользовались ее щедрой благотворительностью и славили за нее Бога, благодеющего в лице Своих избранников. Она чтила священство, благоговела перед подвижничеством и «всей жизнью своей оставила по себе вечно незабвенное имя благотворительницы», – говорит о ней епископ Палладий¹⁸.

Не было ни города, ни деревни, ни пустыни, где бы не пользовались милостынями знаменитой Олимпиады. Она доставляла приношение церквам, монастырям, странноприимным домам, темницам, местам ссылки. Не сосчитать тех невольников, которым она даровала свободу уплатой за них денег их господам. «Выкупив из рабства множество рабов, она сделала их равночестными своего благородства», – говорит епископ Палладий¹⁹. Святитель Димитрий Ростовский так описывает ее благодеяния: «О нищих и больных, уязвленных, на улице поверженных, всеми пренебрегаемых, – она была прилежная попечительница и воистину всех дел милосердия истинная была делательница. Какое несметное количество имения своего истощала она на благодеяния, подавая золото и серебро, одежду и пищу нищим и все потребное убогим, невозможно описать»²⁰.

При богатстве своем Олимпиада вела жизнь смиренной рабы Божией. Воспитанная в пышности и неге, она отказалась от всех удовольствий света и вела жизнь простую. Никогда не вкушала мяса. Ночные бдения обратились у нее в привычку, и все свободное от дел время посвящала она молитве и чтению. Одежда ее была самая простая. Епископ Палладий, описывая ее одежду, говорит: «По одежде они (рабы) казались благороднее этой святой. Едва ли можно было найти одежду беднее той, которую она носила. Одежда этой святой девы даже одетым в изодранное рубище показалась бы ничего не стоящей»²¹.

Так жила и трудилась благочестивая диаконисса Олимпиада, известная в то время всему христианскому миру святостью своей души и несметным богатством.

Кипучая деятельность, строгий пост и подвиги изнурили ее от природы нежное и слабое тело; и хотя знатность ее рода и богатство предоставляли ей все возможности роскошно питать и поддерживать его, она разными подвигами воздержания так истощила его, что оно казалось ничем не лучше мертвого²².

Клевета и злословие врагов, родных и знаемых, завидовавших ее святой жизни, с детства были знакомы ей. Но Олимпиада не падала духом, мужественно переносила все неприятности, приписывая их сатане, а не людям. Она не отвращала ни от кого своей снисходительной всепрощающей любви. Злоба людей не смущала ее, не нарушала мира ее чистой души.

Благочестивая Феодосия, ее воспитательница, давно уже покоилась сном вечности. Время шло. Господь ниспослал Олимпиаде Свою всесильную помощь. На жизненном пути она встретила наставника, святого Иоанна Златоуста.

Краткий обзор нравов общества столицы Востока, его верования и суеверие. – Клир, его нравы и обязанности, – Девы, – Вдовы, – Диакониссы, – Святая Олимпиада-диаконисса, ее нравственный облик с точки зрения святого Иоанна Златоуста, – Монастырь святой Олимпиады

В 398 году скончался Константинопольский патриарх Нектарий и на патриарший престол вступил великий учитель Церкви Иоанн Златоуст, знаменитый пресвитер Антиохии.

Среди крайне развращенного столичного общества, особенно преданных роскоши и разврату женщин высшего круга, святая Олимпиада не могла не обратить на себя особого внимания святителя Иоанна. Ее безыскусная простота жизни, ее деятельность среди диаконисе были неподражаемы.

Диакониссы в то время причислялись к клиру²³, который, по свидетельству писателей древности Киприана и Тертуллиана (II–III века), с третьего века существовал уже как нечто отдельное от иерархии и народа. Святая Олимпиада, следовательно, принадлежала к клиру, об улучшении нравов которого среди своих неустанных трудов так много заботился новый патриарх. Он в скором времени оценил по достоинству святую жизнь и щедрую благотворительность первой из диаконисе.

Правда, достоверно, кажется, неизвестно, были ли при Златоусте строго организованные общины диаконисе и стояла ли Олимпиада во главе этого учреждения. Но несомненно одно, что в скором времени она становится одной из преданнейших учениц святителя, ставшего для нее истинным пастырем и руководителем в духовной жизни.

Внимательно следя за деятельностью Златоуста, она стала помогать ему во всем по должности диакониссы. Она служила от имений своих всем требующим от нее помощи и самому патриарху, который и сам все свои средства отдавал на самые разнообразные дела благотворения: на помощь неимущим, на открытие новых богоугодных заведений и на поддержание уже существующих.

Нужно сказать, что дело благотворения находилось в то время в большом упадке. Нравственность всего общества, иерархии, клира в большинстве случаев была на весьма низком уровне. Христианская вера пренебрегалась. Империю населяли в большом еще количестве дикие племена язычников, например готы, скифы и другие. Несомненно, для преданной своему призванию диакониссы открывалось обширное поприще деятельности.

Не говоря о недостатке истинных тружеников, о роскоши, распутстве одних и вопиющей бедности других²⁴, внутреннее состояние большинства христиан также было весьма печально. Всюду замечалось глубокое безразличие к вопросам веры, незнание Священного Писания, непонимание догматов и полнейшее пренебрежение правилами христианской нравственности.

Обращение язычников в Церковь Христову совершалось весьма медленно. Да и принявших христианскую веру, а также готовившихся к этому свет Евангелия еще недостаточно преобразил духовно: вера Христова не была руководящим правилом их жизни, почему некоторые, слыша проповедь о Христе, только на смертном ложе решались предпочесть христианство язычеству. Не желая оставить свою греховную жизнь, они на долгое время откладывали Крещение, как бы боясь соединиться со Христом…

Но где оскудевает вера, там нередко процветает суеверие. Так было и при святом Иоанне Златоусте в Константинополе. Языческие идолы, амулеты, вера в волшебство, гадание и разные приметы не были забыты многими христианами того времени. Иудейство, секты, ереси оказывали немалое влияние на желающих примкнуть к Христовой Церкви, находившихся еще в числе оглашенных.

С другой стороны, в среду верных, рожденных в лоне самой Церкви, в семейства, бывшие христианскими уже в течение нескольких поколений, проникло нравственное расслабление. Таким образом, в конце IV века, при жизни святой Олимпиады, в обществе искажалась сама сущность христианства. Некоторые из членов христианской общины даже думали, что различные установления Церкви, как, например, посты, молитва, дела милосердия, обязательны только для духовенства. На клир (понимая клир в широком смысле слова) возлагалась забота о раздаянии милостыни, на клире лежала обязанность посещать заключенных, содержать больных, вдов, сирот и заботиться о девах, посвященных Богу, которые нередко жили не в монастырях, а в частных домах.

К сожалению, большая часть клира, равно как и призреваемых Церковью вдов, сирот и упомянутых дев, была далеко не на высоте своего призвания. Девы, посвятившие себя Богу, нередко жили в домах своих неженатых родственников из духовенства или клира²⁵, за что подвергались грозному обличению со стороны патриарха, который особенно осуждал в них страсть к нарядам.

«Многие из приступивших к этому подвигу (девству), – пишет Златоуст Олимпиаде, – не побороли страсти к щегольству в одежде, но были пленены и покорены ею даже более, чем мирские женщины.

Не говори мне того, что они не носят на себе золота, не одеваются в шелковые и шитые золотом платья и не имеют украшенных драгоценными камнями ожерелий. Что всего тяжелее, что особенно ясно обнаруживает их болезнь и властную силу страсти, это то, что они всеми мерами старались посредством простых своих одежд превзойти украшение облеченных в золото и в шелковые платья и таким образом казаться более них прелестными, не считая это безразличным делом, а как показывает сущность, занимаясь делом гибельным и вредным, ведущим в глубокую пропасть»²⁶.

По мнению одного знатока древней истории Церкви, «святой Иоанн Златоуст обличает здесь тех, кто выставлял на вид свою, так сказать, искусственную простоту в платье. Ибо некоторые лица хотя под предлогом простоты и носили узкую, черную нижнюю одежду, того же цвета плащ и обувь, но при этом старались копировать собой некоторых лиц, изображенных на античных картинах»²⁷.

Конечно, были и добродетельные девы из посвятивших свою жизнь Богу, но их, к сожалению, было немного. Созомен, историк IV века, с великой похвалой отзывается об одной добродетельной деве, Никарете, современнице святой Олимпиады. Она была уважаема и святым Иоанном Златоустом, который не раз предлагал ей сделаться настоятельницей посвященных Богу дев. По глубочайшему смирению своему она, однако, отказалась и от этой чести, равно как и от звания диакониссы.

Что касается вдов, то и последние не отличались добродетелями. Находились среди них такие, которые были известны интригами; они втирались в богатые семьи, ссорили одних, примиряли других, стараясь во всем этом найти свою собственную выгоду. Бедность некоторых вдов и престарелый их возраст давали крайнюю свободу их языку, и они услаждались сплетнями и злословием. Из-за этого своего недостатка они часто оставляли те дела, какие им рекомендовал святой Златоуст, а именно: воспитание детей и гостеприимство, – на что он смотрел как на главные их обязанности.

Но были среди них и достойные личности, о которых Златоуст отзывается с величайшей похвалой. Они безропотно, с редким душевным равновесием умели сохранять кротость и покорность воле Божией и тогда, когда им давали какой-нибудь обол²⁸, и тогда, когда совершенно отказывали в милостыне. Питаясь подаяниями Церкви, они молились за благотворителей и творили псалмопение и днем и ночью, как замечает Златоуст.

Впрочем, богатых женщин и вдовство не освобождало от пороков. Многие из них пребывали во вдовстве не для того, чтобы отрешиться от жизни мира, но, наоборот, для того, чтобы проводить время с большей свободой и удовольствием²⁹.

Но были среди богатых вдов и такие достойные личности, которые, раз и навсегда отрешившись от мира, всецело обрекали себя на воспитание детей своих или, оставшись бездетными, всецело посвящали себя Богу в интересах Церкви. Из среды этих последних вдов Церковь преимущественно избирала диаконисе, которые в конце IV и начале V века оказались лучшими силами Церкви при обращении язычников и в деле благотворительности.

Многие из диаконисе прославились своим самоотвержением. История сохранила нам имена некоторых из них. Кроме диакониссы Олимпиады в то время известны были особой плодотворной деятельностью три благочестивые вдовы: Пентадия, Сальвина и Ампрукла. Эти благочестивые жены-диакониссы вместе с другими светлыми личностями среди посвященных Богу вдов и девиц стали мало-помалу собираться вокруг нового патриарха, святого и славного Иоанна Златоуста. Таким образом, в скором времени вокруг патриарха Константинопольского собрались все лучшие духовные силы. Его сторонники были преданны ему, сделавшись его подражателями, не менее достойными удивления, чем он сам. Их было, правда, немного сравнительно с многочисленными врагами их и святителя, но это были люди редких нравственных качеств. Мы остановимся исключительно на диакониссах. Многочисленны ли они были при Златоусте, мы не знаем. Однако, судя по тому, что в VI–VII веках при Великой Константинопольской Церкви их было сорок, легко можно предположить, что в IV веке, при значительно большем количестве желавших креститься язычников, их было, без сомнения, намного больше. Число оглашенных при Златоусте нередко доходило до двух-трех тысяч за один раз; из них большую часть, несомненно, составляли женщины и дети. Более чем понятно, что в таких случаях помощь многих диаконисе была существенно необходима³⁰.

Лучшие из благородных жен-диаконисс составляли главную опору святителя в его пастырской деятельности. Принадлежа преимущественно к высшему, богатейшему слою общества, они были живым примером скромной, благочестивой, полной труда жизни. Простая, безыскусная одежда диаконисе³¹, их самоотверженная, бескорыстная благотворительность, их добровольная нищета, строгость по отношению к себе, их истинно христианское отношение к рабам и нищим, которые в то время были сильно пренебрегаемы богачами, – все это служило показателем того, что и теперь, среди всеобщей развращенности нравов общества, можно было на деле, а не на словах только проводить в жизнь заветы Христа и проявлять евангельскую любовь к ближнему, страждущему брату.

Глубокое благочестие диаконисе рассеивало мало-помалу предрассудки и суеверие тех людей, с которыми им приходилось иметь дело. Удаляясь от пиршеств и различных увеселений, зрелищ и праздного времяпровождения, они представляли собой редкий в то время пример чистоты и целомудрия, к чему их обязывал обет безбрачной жизни, всецело посвященной Богу. Вместе с язычником Ливанием о них можно было сказать: «Какие женщины у этих христиан!». Поистине, эти благочестивые диакониссы были в то время как бы христианской общиной апостольских времен среди христиан III–IV веков, христиан нередко только по имени, которые мало чем отличались от язычников.

В частности, деятельность современных святой Олимпиаде диаконисе³² заключалась в следующем: они, прежде всего, служили страждущим и несчастным женщинам и детям. Затем посещали заключенных в тюрьмах. «С рассветом дня можно было видеть, что многие старушки и вдовы толпятся около темницы; даже знаменитые из них прислуживают заключенным и всю ночь проводят при них: приносят вкусные угощения и читают священные книги» – так писал язычник о христианских диакониссах.

Диакониссы посещали больных и служили им. Они заведовали содержанием вдов и сирот, живших на попечении Церкви. Диакониссы обучали женщин и детей закону Божию (на дому), особенно во время приготовления их ко Крещению. Эта обязанность возлагалась на них Четвертым Карфагенским Собором, который постановил: «Вдовицы посвященные, избираемые в служение при Крещении жен, должны быть столько приготовлены к должности, чтобы могли обучать простых сельских женщин ясными церковными правилами, как отвечать крещаемой и как жить после Крещения».

«Диакониссы услуживали женщинам при совершении над ними Таинств: при Крещении, при Причащении, при Исповеди, при Браке; они наблюдали за благочинием жен в доме молитвы, украшали храмы и смотрели за их чистотой»³³.

А нужно заметить, что посетители храма в то время не отличались благоговением. Народ был далеко не всегда внимателен во время служб и красноречивых проповедей Иоанна Златоуста. Входя в церковь, многие сразу направлялись к своим родственникам и друзьям с целью разузнать новости. «Некогда, – говорил им Иоанн Златоуст, – дома были церковью; ныне – увы! – церкви сделались домами; там слышится шум и суматоха таверны»^**.

Естественно, что болтливее всех были женщины, готовые смеяться по малейшему поводу. Часто народ толкал друг друга с целью занять первые места и лучше слышать проповедника. Соблазнительные ссоры происходили даже во время раздаяния Евхаристии. Стоявшие в церкви ссорились друг с другом, и нужно было беспрестанное вмешательство диакона или диакониссы для водворения порядка.

Но все это было еще ничто в сравнении с худшими проступками, совершавшимися в доме Божием. Женщины надевали в церковь лучшие наряды и драгоценности и соперничали в этом друг с другом. Мужчины искали здесь приключений. Против этого безобразия Церковь принимала свои меры предосторожности. Во многих храмах женщины стояли отдельно от мужчин. Например, в храме святой Анастасии последние стояли на хорах. Вообще в базиликах IV века было предназначено особое место каждому классу. Диакониссы и дети, мужчины и женщины стояли отдельно; оглашенные и кающиеся не смешивались с теми, кто уже получил Крещение и принимал участие в Святой Евхаристии. Дети иногда становились, впрочем, и с матерями.

Перед началом литургии верных диакониссы должны были выпускать из церкви некрещенных и становиться у дверей женского отделения.

Во время совершения Таинства Крещения диакониссы вводили оглашенных женщин и детей в баптистерии, или крещальни, которые в иных церквах представляли собой особые просторные залы, находящиеся снаружи по бокам церкви и соединенные с ней дверью. В них находились вместилища для воды, или купели. Диакониссы помогали новокрещенным, как мы уже замечали, во время совершения Таинства, а затем подводили их к епископу, облаченных в белые одеяния просвещения³⁴. Многим они были восприемницами от купели и всю жизнь присматривали за ними, наставляя на путь истины.

Вот, в кратких словах, в чем состояла в IV веке главная деятельность диаконисе, и святая Олимпиада была лучшим украшением их при святом Златоусте.

Для святителя, стремившегося к тому, чтобы всех своих пасомых приблизить к идеалу христианского совершенства, святая Олимпиада была живым примером возможного на земле самосовершенствования. Высокая душа святой диакониссы была преисполнена духовной крепости. По словам святого Григория Богослова, Олимпиада была «одушевленным образом честности, чистоты, подвижничества и печатью веры».

Она терпела одно, готова была претерпеть и другое. И за все всегда воздавала непрестанное славословие Богу. Она не унижалась оскорблениями, не превозносилась почестями и славой. Равной ей в этом искусстве жить среди современниц не было³⁵.

Отличительной чертой характера святой Олимпиады было, как мы упоминали, милосердие. «С юного возраста до настоящего дня, – говорил святой Иоанн Златоуст, – она непрестанно питала Христа алчущего, напояла жаждущего, одевала нагого, гостеприимно принимала Его странником, посещала больного, приходила к связанному»³⁶.

В этом отношении она была отрадным явлением среди косневших в языческом жестокосердии великих вельмож и знатных женщин богатой столицы.

Иоанн Златоуст, при совместной деятельности близко присмотревшийся к душевному складу святой своей ученицы, оставил нам ценные сведения о ее исключительных качествах. Он обстоятельно знакомит нас с нею и открывает одно за другим сокровища святой души этой замечательной женщины.

Милостыня ее, по словам Златоуста, заслуживала великого небесного воздаяния, пред стояния по правую руку Христа и блаженства в Его Царстве. Девственная жизнь святой Олимпиады была настолько чистой, что святитель, не сомневаясь, предрекал ей равный с девами удел в загробной жизни, несмотря на то что она была вдовой. «Представь себе, – пишет ей святитель в одном из писем, – воздаяние за твои прекрасные дела, блистательные награды победные, светлые венцы, ликование с девами, священные чертоги, брачный пир на Небесах, общество Ангелов, смелое обращение и беседу с Женихом, это дивное шествие с брачными светильниками, – все эти наслаждения, которые выше слова, выше мысли»³⁷.

Кроме того, Олимпиада обладала терпением, которое проявлялось в самых разных условиях. Иоанн Златоуст придает особенную цену ее терпению и воздержанию. Эти добродетели святой, по его словам, нельзя было назвать терпеливостью и воздержанием; для них следовало бы искать другое, гораздо более выразительное название.

Тот воздержан и терпелив, по мнению святителя, кто, томимый какой-либо страстью, одерживает верх над нею. Олимпиаде не над чем было одерживать верх в те годы, когда он ее узнал. С самой ранней юности, «напавши на плоть, она с большой стремительностью потушила страсти, не обуздав коня, но связав и повергнув его на землю и заставив его лежать неподвижно»³⁸.

Таким образом, при самом зарождении страстей она вполне овладела воздержанием, а ныне обрела полное бесстрастие. Воздержание ее в пище и питии было поразительное: она приучила себя вкушать лишь столько, сколько нужно было, чтобы не умереть с голоду. Это был не пост и не воздержание, а нечто иное, большее этого. Когда же таким поистине подвижническим способом потушена была страсть невоздержания к пище и питию, вместе с ней была потушена и страсть ко сну, так как сон питается пищей.

В своем священном бодрствовании святая Олимпиада изживала эту страсть ко сну и другим образом. Сначала она сопротивлялась природе и проводила целые ночи без сна, а впоследствии так привыкла к бодрствованию, что возвела его на степень природного свойства, и в то время как для других спать было делом, сообразным с природой, для нее бодрствование сделалось как бы потребностью природы³⁹. Остальные добродетели ее святой души – смиренномудрие, любовь, благоразумие – восхищали и умиляли всех близко знавших святую Олимпиаду. Таким образом, еще при жизни она была окружена ореолом святости.

Такова была святая Олимпиада при святом Златоусте.

Как бы сияющим оазисом среди пустыни суеты и разврата столичной жизни было и ее скромное жилище – маленький домик, где, отказавшись от всех удобств своих богатых палат, она проводила жизнь скромной рабы Божией, взяв на себя иго Христа и предавшись христианским подвигам. Знатная патрицианка, обладавшая несметным богатством, она презрела все блага мира сего и, несмотря на слабость своего здоровья, вся предалась подвигу вольной нищеты. Своим скромным одеянием святая Олимпиада, сама того не замечая, сумела явить своим современницам «образец умерщвления несмысленных желаний, не наряжаясь, но обнаруживая юношескую отвагу, не украшаясь, но вооружаясь на борьбу», как замечает о ней святой Иоанн Златоуст⁴⁰.

К этому приблизительно времени, то есть ко времени управления константинопольской паствой святым Иоанном Златоустом (398–404 годы), можно, кажется, отнести и следующий исторический факт, который передает одно из жизнеописаний святой диакониссы. Святая Олимпиада «по Божией воле… устроила монастырь в южной части своих земель. Сначала она собрала пятьдесят дев. К ним присоединились ее родственница Елисандия, а также Мартирия, Палладия, затем Олимпия, племянница святой Олимпиады, и другие. Впоследствии в ее монастырь собралось двести пятьдесят человек. Она передала Церкви через патриарха оставшееся имущество свое. Святой Иоанн посвятил в диакониссы Святой Церкви Елисандию, Мартирию, Палладию. Эти женщины монастыря святой Олимпиады вели ангельскую жизнь. Они проводили время в воздержании, бдении, славословии, молитве и взаимной любви. Из посторонних к ним никто не входил, кроме архиепископа Иоанна Константинопольского»⁴¹.

Враждебное отношение к святой Олимпиаде императрицы Евдоксии. – Епископ Александрийский Феофил – злейший враг святого Иоанна и его святой ученицы Олимпиады. – «Длинные братья» и отшельники горы Нитрийской в Константинополе; отношение к ним патриарха и святой диакониссы. – Клевета епископа Феофила на Златоуста и Олимпиаду– Е(ерковный переворот и его последствия. – Схизма. – Гонение на Златоуста и его последователей. – Событие в храме Святой Софии. – Изгнание святого Иоанна Златоуста. – Прощание диаконисе и святой Олимпиады со святым архипастырем. – Пожар в Святой Софии. – Обвинение святой Олимпиады и «иоаннитов» в поджоге храма. – Олимпиада на суде перед префектом Оптатом. – Политические и церковные события в то время. – Изгнание Олимпиады из столицы в Малую Азию. – Ее скитальческая жизнь. – Возвращение в столицу, новая ссылка в Кизик, затем заточение в Никомидии. – Миссионерство. – Болезнь святой Олимпиады. Уныние как последнее испытание ее жизни. – Исторический анализ меланхолии, или уныния (тоски)

Избранникам Своим, для их духовного совершенствования, Господь посылает иногда тяжкие испытания. И святая Олимпиада, как великая избранница Божия, изволением Бога должна была перенести тяжелые невзгоды. Венец святости предварился для нее венцом бескровного мученичества. Иоанн Златоуст в одном из писем к ней так описывает ее страдания.

«Какие слова достаточны описать те искушения, которым ты подвергалась от самого нежного возраста доныне, – искушения, которые терпела ты как от своих домашних, так и от посторонних людей, как от друзей, так и от врагов, от родных и от чужих, от людей знатных и от низких, от начальников и от простолюдинов, наконец даже от таких особ, которые почитают себя принадлежащими к клиру? Если бы кто все это захотел описывать порознь, то каждое повествование могло бы составить целую историю. Если бы кто пожелал представить другие виды твоей добродетели, рассказать не только о тех страданиях, которым подвергали тебя люди, но и о тех, которые ты добровольно причиняла сама себе, то какой камень, какой алмаз мог бы сравниться с тобой в твердости? Ты от природы получила тело самое нежное и слабое; знатная порода предоставила все возможности роскошно питать оное; но ты разными страданиями так истощила его, что оно теперь ничем не лучше мертвого»⁴².

Но буря бед поднялась на святую Олимпиаду с того времени, как началось гонение на святого Иоанна Златоуста, – гонение, окончившееся изгнанием патриарха и его святой ученицы из отечества.

С самого первого года вступления святого Иоанна на патриарший престол можно было наблюдать в развратной столице тогда еще едва заметную борьбу света со тьмою. С каждым годом эта борьба становилась все более открытой, пока, наконец, не настало видимое торжество тьмы над светом и правдой. Благочестиво настроенные единомышленники Златоустого архипастыря, лучшим украшением которых, без сомнения, была святая Олимпиада, представляли собой сравнительно небольшую общину благочестивых христиан среди большинства, предавшегося страстям и мирским порокам.

Стоявшая во главе этого общества супруга слабохарактерного императора Аркадия, властная и порочная Евдоксия, а также высшие классы, злоупотреблявшие своим богатством, женщины высшего круга, отдавшиеся пустым удовольствиям, неге и разврату, недостойное своего сана духовенство, привыкшие к мирской жизни иноки, ненавидя своего архипастыря, святого Иоанна, за справедливые и прямые обличения их неправд, возненавидели вместе с ним его святую ученицу. Гнусная зависть легла в основу ненависти: злословие, клевета, интриги посыпались на голову невинной диакониссы. Императрица Евдоксия, одержимая алчностью и пагубной страстью к безумной роскоши и нарядам, приближенные к ней женщины из богатейших семейств, «исказившие, – по выражению Златоуста, – образ Божий наподобие Иезавели и подводящие себе глаза сурьмою наподобие египетских идолов»^***, не могли простить Олимпиаде неподдельной простоты ее одежд и чистоты ее безукоризненной жизни.

Правда, может показаться странным, что личность, столь скромная по своему образу жизни, какова была Олимпиада, столь чуждая всяких интриг и злости, могла сделаться предметом ненависти. Однако это было именно так. Злоба была данью, которую порок платил добродетели. Низкие души этих недостойных женщин мстили добродетельной диакониссе за тот невольный стыд, который они испытывали, сопоставляя ее жизнь со своей собственной. Ее безмолвие среди несмолкаемых пустых светских разговоров и сплетен, ее удаление от сношений с изнеженным, развращенным обществом, ее любовь к Церкви и добрым делам, ее отвращение от пересудов и толков, ее постоянное отсутствие на пирах и в театрах, простота в одежде, в домашней жизни, ее чистая, своего рода священная красота, – все это раздражало их.

Кроме императрицы и великосветских женщин, Олимпиаду ненавидели и враждебные патриарху лица, принадлежавшие к иерархии и клиру. Недостойное своего сана, духовенство и бродячие монахи не могли простить святой диакониссе ее беспрекословного послушания Златоусту, особенно в деле благотворения.

Историк Созомен среди прочего так рассказывает об этом: «Иоанн, видя, что она расточает свое имущество просящим и, все прочее презирая, печется только о Божественном, сказал ей: “Хвалю твое доброе расположение, но стремящийся к высшей добродетели ради Бога должен быть домостроителен, между тем как ты, расточая богатство богатым, не более делаешь, как вливаешь свое собственное в море. Разве не знаешь, что имущество ты добровольно посвятила просящим ради Бога и что, быв постоянно распорядительницей в деньгах, ты подлежишь отчету? Итак, если хочешь послушаться меня, то для пользы нуждающихся умерь раздачу остального: этим сделаешь добро многим и в воздаяние приобретешь от Бога милость”»⁴³.

Олимпиада смиренно послушала святителя и более не распоряжалась своим имением без его мудрого совета.

Недовольные осыпали святую Олимпиаду нелепыми измышлениями. Но самым опасным и непримиримым врагом святой диакониссы был злейший враг самого святителя Константинопольского – епископ Александрийский, недостойный своего высокого сана Феофил. При всех своих пороках он был, кроме того, до крайности горд и честолюбив. Еще ранее Феофил затаил в душе своей злобу на святого Златоуста; она скрывалась в его душе с того времени, когда бывший антиохийский проповедник святой Иоанн занял патриарший престол столицы Востока. С тех пор, завидуя великому архипастырю и учителю, он ждал лишь случая досадить ему. Ненавидя святителя, он вместе со многими другими втайне ненавидел и его святую ученицу. Олимпиада с обычным гостеприимством древней знатной диакониссы принимала Феофила в своем доме во время его посещений столицы, покоила и одаривала его, не подозревая по чистоте своей души, что за неприязненные чувства скрываются в сердце этого человека. К тому же до времени Феофил и сам скрывал свою ненависть к ее духовному руководителю, не желая, быть может, отказаться от ее щедрых даров.

Но с тех пор как Олимпиада вручила себя руководству Златоуста, безмерная щедрость ее значительно сократилась, как мы имели случай заметить, особенно для лиц, злоупотреблявших ее добротой. К числу таких личностей и принадлежал Феофил. Перемена, происшедшая по отношению к нему в Олимпиаде, не могла ему нравиться. «Палладий рассказывает, что однажды, когда этот жадный человек, обогащенный лихоимством и воровством, просил у диакониссы большую сумму денег, по его уверению, для бедных в Египте и она колебалась, тогда он стал на колени, чтобы этим унижением вынудить у нее то, в чем она отказала на его простую просьбу. При виде этого Олимпиада остолбенела и, сама став на колени, воскликнула: “Встань, отец мой! Я не встану, пока епископ будет у ног моих!”. Феофил в смущении поднялся; но она вручила ему лишь небольшое приношение, находя, что он достаточно богат, чтобы самому давать милостыню»⁴⁴.

В скором времени тайная злоба Феофила вышла наружу. Давно ожидаемый им удобный случай ко мщению не замедлил представиться.

Однажды Константинопольский архиепископ потребовал диакониссу Олимпиаду к себе. В это время он только что дал приказание отвести в помещения при храме Святой Анастасии пятьдесят нитрийских иноков, между которыми были и четыре знаменитых отшельника – «длинные братья», прозванные так из-за своего необыкновенно большого роста и по чрезмерной худобе тела, свидетельствовавшей об их суровой жизни. Невинно обвиненные Феофилом в Оригеновой ереси, насильственно выгнанные им из Нитрийской пустыни, – иноки после долгих бедствий и странствования пришли, наконец, к патриарху Константинопольскому, ища у него защиты и правосудия. В беседе с этими святыми людьми Иоанн Златоуст убедился в их невиновности и потому принял их под свое покровительство, но при этом не забыл соблюсти все правила предосторожности. Отпуская иноков, святитель сказал: «Братья, вы не поселитесь в моем доме, потому что я не имею права принимать к столу моему и под кров мой людей, осужденных и отлученных, пока их осуждение не будет опровергнуто канонически и снято запрещение; но я помещу вас в келлиях моей церкви Святой Анастасии, где диакониссы мои позаботятся, чтобы вам ни в чем не было недостатка. По той же причине вы не можете быть допущены до Святого Причастия; но во всяком случае я разрешаю вам разделить с нами молитвы в церкви»⁴⁵.

Святой Олимпиаде Златоуст поручил попечение о пятидесяти иноках, лишенных решительно всего. Он просил ее договориться с матронами города, чтобы доставить пищу и одежду этим несчастным. Олимпиада, по-видимому, в точности исполнила приказание епископа и вместе с диакониссами приложила все старания, чтобы успокоить гонимых Феофилом уважаемых отшельников Нитрийской пустыни.

Между тем время пребывания иноков в помещениях, им отведенных, все более и более затягивалось, так как переговоры Константинопольского патриарха с Феофилом Александрийским задерживались и по проискам последнего принимали неблагоприятный оборот. Иоанн Златоуст и святая Олимпиада, видя, что доброхотных пожертвований не хватает на содержание такого количества иноков, давали свои средства с тем, чтобы несчастные ни в чем не терпели нужды.

Узнав об этом, Феофил стал позорить святую диакониссу скверной клеветой. Однако никто не поверил его лжи, так как всем была известна святая жизнь Олимпиады. Изливая свою злобу на святую ученицу Златоуста, Феофил прикрывал свой адский замысел воспользоваться этим случаем, чтобы обвинить патриарха в ереси Оригеновой и, если возможно, погубить его.

Власть тьмы настойчиво силилась погасить яркий и чистый духовный свет. Тучи злобы и коварства все более сгущались над головами сынов света. Святая Олимпиада уже шесть лет провела под мудрым руководством святого Иоанна Златоуста, на которого смотрела как на духовного отца и друга, почти как на святого, и вдруг ярые волны злобы и ненависти нахлынули на предстоятеля Константинопольской Церкви. Великая смута подобно урагану пронеслась над столицей, а затем и над всем Востоком, произвела гибельный раскол в Церкви, поразила доброго пастыря и рассеяла его верное стадо. Олимпиада вместе с другими переживала великие скорби Златоустого архипастыря. Мы увидим, что с этого времени наступил для нее целый ряд испытаний, среди которых еще более раскрылось богатство ее духовных дарований. Достаточно сказать, что ее верность страдающей Церкви и законному епископу не ослабела ни от угрозы изгнания, ни от угрозы лишения имущества и разного рода оскорблений, ни даже под орудиями пытки.

Повесть об остальной жизни святой Олимпиады и ее святого наставника Иоанна Златоуста составляет одну из печальных страниц в истории Церкви. Интриги, насилия, низость торжествовали, а добродетель была поругана. Только Богу ведома вся душевная скорбь, которую переживала святая диаконисса в то время, когда собирался в Халкидоне нечестивый собор «при Дубе», созванный Феофил ом против Златоуста. По двадцати трем пунктам нелепых обвинений епископы нечестивого и не признанного Церковью собора осудили праведного патриарха Константинопольского на изгнание. Как тяжело было почитателям святого Златоуста, когда тайно от верного ему народа, во избежание излишней смуты, он предал себя в руки воинов и был уведен в ссылку. Тогда сама природа и голос огорченного, осиротевшего народа свидетельствовали о невинности святителя, и императрица, устрашенная сильным ударом грома и землетрясением, заставившим содрогнуться все здания дворца, вынуждена была уступить просьбам народа и вернуть ему любимого пастыря.

На некоторое время мир водворился в Церкви Константинопольской. Однако святая Олимпиада, сторонники патриарха и любимый им народ недолго наслаждались спокойствием. Не прошло и двух месяцев, как снова вскипела злоба врагов против Златоуста. Святая диаконисса Олимпиада снова пережила великую скорбь из-за разлада императрицы с патриархом, вторичного вторжения епископа Александрийского с его сторонниками в столицу, вопиющих несправедливостей второго нечестивого собора «при Дубе», вторично осудившего доброго пастыря на заточение, хотя и временное, в его патриаршем доме впредь до окончательного решения его судьбы. Таким образом текли события до Великой Субботы 404 года. Надо заметить, что в древней Церкви в Великую Субботу, равно как и накануне Пятидесятницы, обыкновенно происходило Крещение большинства оглашенных. Совершал его обычно сам епископ.

В Великую Субботу, 17 апреля 404 года, в храме Святой Софии собралось около трех тысяч новообращенных, которые, расположившись под галереями, ожидали часа Крещения. Иоанн Златоуст, невзирая на свой плен, отправился в храм, где при его появлении началась обедня.

«Служба шла своим чередом. Заклинания уже были произнесены, миро и святая вода освящены; диаконы и диакониссы были на своих местах, обменивая одежды, и новообращенные по порядку погружались в купелях, – как вдруг страшное смятение послышалось у дверей и ряды солдат с мечами наголо наводнили внутренность храма. Они сначала схватили архиепископа, которого грубо влекли по переходам вон из церкви, невзирая на его протест; затем, разделившись на два отряда, одни побежали в крещальню, другие направились через неф церкви к амвону и алтарю. Вошедшие в мужскую крещальню очистили купели ударами мечей, без разбору поражая и оглашенных, и духовенство; в этой схватке многие были ранены “и воды возрождения человеков, – говорит нам один из свидетелей этих насилий, – были обагрены человеческой кровью”⁴⁶. В крегцальне женской зрелище было еще более прискорбное. Несчастные женщины, полуодетые, бросались по церкви в различные стороны в ужасе, с громкими криками⁴⁷. Солдаты, двинувшиеся к алтарю, силою отворили его двери и там произвели осквернения святыни, о которых одно воспоминание полвека спустя приводило в негодование церковных писателей, передавших нам об этом. Многие из этих грубых солдат были язычники, они подняли нечистую руку на Святые Дары, и Святая Кровь обрызгала их одежды»⁴⁸.

Что же было потом? Сердце каждого, кому дорого было все святое, должно было дрогнуть при виде того, что происходило… Епископы, враждебные святому Иоанну, всеми мерами преследовали его приверженцев, добиваясь от императора указа за указом.

Церкви были пусты; всякие собрания верных вне храмов были запрещены как выражение возмущения. С этой минуты в недрах Константинопольской Церкви резко обозначается раскол, или «гибельная схизма». Мы выясним суть раскола, чтобы последующие события в жизни святой диакониссы Олимпиады были нам понятнее. Схизматиками и раскольниками для врагов Златоуста были его приверженцы, а для оставшихся верными законному патриарху, напротив, схизматиками были враги Иоанна. Враги Златоуста требовали от его сторонников евхаристического общения с ними и в знак отречения от союза с «незаконно низложенным» патриархом заставляли каждого входящего в церковь произносить анафему на его святое имя.

Друзья Златоуста и его приверженцы не могли согласиться причащаться из рук изменников законного патриарха, не могли анафематствовать Иоанна, не хотели входить в сношения с врагами его. Насилие, кровопролития, тюремные заключения были естественным следствием схизмы. Жители столицы вели междоусобную войну.

Но обратимся к Олимпиаде. Что делала она в это время? До глубины души потрясенная всеми бедствиями Церкви, она, тем не менее, становится поистине Ангелом хранителем для Иоанна Златоуста, заключенного снова в патриархии. Здесь вместе с окружавшими его близкими друзьями она смягчала своими неустанными заботами о нем тяжесть его положения.

Теперь время выяснить одну новую черту характера святой Олимпиады, с которой нам предстоит случай скоро познакомиться. Мужественная и твердая в перенесении всех невзгод жизни, лично ее касающихся, сильная до героизма в собственных страданиях, она была слаба, если ей приходилось переживать страдания других. Она не только переживала болезненно несчастья друзей, но и мучилась из-за погибели душ врагов Церкви. Что же должна была выстрадать душа ее при виде страданий Иоанна Златоуста? Это не поддается описанию. По некоторым выражениям из писем Златоуста к Олимпиаде нам открываются сокровенные тайники души святой диакониссы в их истинном свете.

Мы видим также, что самая тесная духовная дружба связывала Олимпиаду со святителем. Никогда привязанность более живая и трогательная не существовала между двумя людьми, сближенными только узами духовными.

«То был один дух в двух телах, или то были две подобные души, взаимно друг другу подчиненные. Я пользуюсь здесь самими выражениями великого нравственного учителя, которые употребляет он, когда в своих сочинениях хочет определить любовь христианскую. Любовь Олимпиады была нежна, и преданность ее достигла крайних пределов… Любовь Златоуста, энергичная и властная, поддерживала Олимпиаду в минуты ее слабости, как нежное растение, которое нуждается в опоре и поддержке»⁴⁹.

В описываемые минуты, когда Златоуст, хотя и гонимый, находился среди своих друзей, Олимпиада, со свойственным ей мужеством, забыв о себе, о своих страданиях, думала лишь о том, как успокоить невинного страдальца, как помочь несчастным православным мятежной столицы. В свою очередь, в присутствии святителя она находила себе опору. Но вот настал последний день разлуки. Олимпиада с прочими диакониссами ожидала последнего прощания с изгнанным епископом в крещальне для женщин в храме Святой Софии…

Вот он вошел. «Подозвав к себе Олимпиаду, Пентадию, Ампруклу, Сальвину – тех, которых любил более, он сказал им:

– Подойдите, дочери мои, и слушайте меня внимательно. Что касается меня самого, чувствую, что все кончено: мой путь совершен; быть может, вы не увидите более лица моего. Даю вам одно только поручение… кто-нибудь, возведенный на этот престол с общего согласия, без происков и властолюбия, будет моим преемником; покоритесь ему, как бы мне самому, ибо Церковь не может оставаться без епископа. Заслужите тем милосердие и поминайте меня в своих молитвах.

Женщины, слушая его, бросились к его ногам… обливая их слезами. Тогда, подозвав одного из священников, следовавших за ним, он сказал:

– Удали их, чтобы их скорбь не возбудила народ.

Прощание кончилось»⁵⁰. Иоанн Златоуст покинул храм Святой Софии. «Ангел Церкви, – говорит Палладий как очевидец этой сцены, – удалился с ним»⁵¹.

В самую ночь отъезда святителя в храме Святой Софии неизвестно по какой причине вспыхнул пожар: «Раздуваемая ветром, огненная стихия высоко поднялась к небу и, наподобие радуги изогнув свой всепожирающий исполинский язык, зажгла палату сената. Пожар превратился в огненное море и истребил множество лучших зданий столицы. Все были объяты ужасом и невольно видели в этом бедствии страшный гнев Божий в возмездие за страдания праведника. Но ожесточенные враги святителя и тут нашлись и стали распространять молву, будто пожар произошел от единомышленников Иоанна. Поэтому многие из близких к нему лиц были арестованы градоначальником, который как язычник жестоко пытал мнимых виновников, так что многие даже умерли под пытками, хотя причина пожара так и осталась невыясненной. На архиепископский престол по проискам врагов Златоуста возведен был престарелый брат Нектария, Арсакий (Арзас), а оставшиеся верными истинному архипастырю заклеймены были кличкой “иоаннитов” и подвергались всевозможным гонениям, конфискации имений и ссылкам, пока подобные жестокости не подавили всех, страхом принудив к покорности и безмолвию»⁵².

«Среди этих бедствий мужественно явилась диаконисса Олимпиада, – сообщает нам церковный историк того времени Созомен, – и она не избегла общей участи. Арсакий уже вступил в управление своим спорным архиепископством, когда префект Оптат придал новый вид делу иоаннитов.

Утомившись борьбой со стойкостью мужчин, этот чиновник думал, что легче справиться с женщинами, и прежде всего обратился к тем из них, которые, находясь на служении Церкви, могли знать тайны Златоуста или даже быть покорным его орудием. Я говорю о диакониссах. Первая, призванная им к суду, была Олимпиада, эта знаменитая матрона, столь славная на всем Востоке блестящим происхождением, высотой души и огромным состоянием, которое она издержала на прокормление бедных своей Церкви; к тому же к ней были обращены последние поручения Златоуста перед его отправлением. Прежде нежели поставить ее перед лицом Оптата, приставы провели ее, как бы для искушения, среди орудий пыток, которые в это время палачи приготовляли к делу. Префект, увидев ее, спросил угрожающим голосом, зачем подожгла она церковь Святой Софии.

– Вся моя жизнь, – отвечала она спокойно, – достаточно опровергает подобное обвинение: я была некогда богата, и известно, что все мои богатства были употреблены на построение или украшение храмов Божиих; так не учатся поджигать их.

– Знаю я твою жизнь, – воскликнул в гневе префект.

– Если ты ее знаешь, то сойди с трибунала, где сидишь как обвинитель; пусть нас с тобой рассудят другие.

Скамья же обвинителей была пуста. Смущенный таким присутствием духа префект прикинулся, что его обманули, и не упоминал более об обвинении в поджигательстве, но, придав своему голосу тон притворного сострадания, сказал:

– Я хочу дать совет тебе и всем тебе подобным: вы, женщины, совсем с ума сошли, отказываясь, как вы это делаете, от общения с вашим епископом; ведь ваше поведение повлечет за собой неизбежные бедствия и наказания. Послушайте, поправьте дело, пока не поздно.

Обвинение, очевидно, было изменено: вместо поджога обвиняли теперь в отступничестве и ереси. Эта уловка не ускользнула от проницательного внимания Олимпиады.

– Оптат, – сказала она ему, – разве это справедливо, что, вытребовав меня сюда со множеством народа для обвинения по преступлению, в котором я невинна и в котором не может меня изобличить ни одно свидетельство, ты прерываешь мою защиту, отвлекая меня оскорблениями, не имеющими к нему никакого отношения? Если это – еще новое преступление, в котором считаешь меня виновной, и новое обвинение, которое на меня возводишь, то позволь мне посоветоваться с защитниками, прежде нежели отвечать тебе, ибо если вопреки всякой справедливости и закону я принуждена говорить с тем, с кем не должна этого делать, я по крайней мере узнаю, до какой степени меня обязывают к тому и долг, и совесть.

Префект, не зная, что делать, отсрочил допрос и дозволил ей посоветоваться со своим защитником и потом велел ей возвратиться к решетке. Через несколько времени она вернулась, столь же непоколебимая, как и прежде. Судья приговорил ее к значительной денежной цене^**** и к ссылке.

Она скорее согласилась на это, нежели принять Причастие из рук Арсакия, и местом ее ссылки был назначен сначала Кизик, а потом Никомидия; но так как у нее были сильные заступники при дворе, то с ее отправлением не спешили»⁵³.

В начале весны ей приказано было, однако, оставить столицу без прямого указания места изгнания. Долгое время скиталась она из одного места в другое – больная, униженная, не зная, где приклонить голову. В середине осени 405 года ей предложено было возвратиться в столицу.

«Враги и теперь обвиняли ее, будто она подняла волнение в среде царского окружения и иерархии по поводу удаления патриарха, святого Иоанна»⁵⁴. На самом деле Олимпиада не могла признать законно избранным Арсакия-схизматика, но тем не менее она чтила епископский сан, не отделялась от истинной Церкви.

Много раз призывали ее к суду; бесстыдные слуги позорили ее, рвали на ней платье. Олимпиаду не оправдали, несмотря на ее невиновность и на доказательность ее правдивых ответов.

Одни имения ее продавались с публичного торга, другие разоряемы были чернью, за третьи таскали ее по судам.

Собственные слуги ее, которым благотворила она, как мать, восставали против нее по наущению врагов. Облагодетельствованные ее милостынями люди вели себя как враги. Провидение всем этим предуготовляло Олимпиаде венец бескровного мученичества. Родственница царей, одна из богатейших во вселенной женщин, она стояла теперь оскорбленная, позоримая, беззащитная. Как и ее Божественный Учитель Христос, она переносила все эти глумления с истинно ангельской кротостью и неподражаемым терпением. Никто из близких к ней никогда не замечал, «чтобы эта христоносная порицала кого-нибудь», – говорил о ней Палладий в «Лавсаике»⁵⁵.

Неизвестно, сколько времени продолжалось это преследование святой диакониссы, но наконец настал решительный час. «Видя ее откровенность в защите истины и не будучи в состоянии перенести ее несомненной любви к Богу, желая прекратить вызванное ею волнение по поводу отозвания святого Иоанна, враги изгнали ее в Кизик»⁵⁶.

Между тем политические события в связи с церковным расколом являли ужасную действительность. Лютая смерть Евдоксии, смерть престарелого Арсакия, противоправное избрание энергичного, но враждебного Златоусту патриарха Константинопольского Аттика, новое торжество врагов, приобретших влияние при Аркадии, – все эти события более и более давали простор для торжества власти тьмы.

Небывалый до этого времени деспотизм триумвирата патриархов – Константинопольского, Феофила Александрийского и Порфирия Антиохийского, человека развратного и жестокого, возведенного на патриарший престол обманом и силой оружия, – гибельно сказался на жизни Православной Церкви на Востоке. По указам императора всех не желавших анафематствовать Златоуста и не входивших в сношение с триумвиратом преследовали с адской жестокостью. Подкупы, замена истинных иерархов схизматиками, клевета, доносы – словом, междоусобная война охватила весь Восток. Эти бедствия Церкви, оказавшие сильное влияние на Олимпиаду, о чем мы будем иметь случай вскоре упомянуть, описаны в послании святого Иоанна к Иннокентию, епископу Римскому.

«Особенно прискорбно то, – пишет святитель спустя некоторое время после своего изгнания из Константинополя, – что эти многочисленные бедствия еще и теперь не кончились, да и нет надежды, чтобы кончились; напротив, зло с каждым днем распространяется, и мы сделались посмешищем для многих, или, вернее, никто не смеется, даже самые безнравственные люди, и все оплакивают эту, как я сказал, громадность зла, это небывалое поругание над законами.

В состоянии ли кто описать беспорядки, возникшие в прочих церквах? Подобно тому как если в голове образуется жестокая боль, то прочие члены расслабевают, так точно и теперь: едва только начались описанные бедствия в этом великом городе, как уже мгновенно смятение разлилось повсюду и везде клиры восстали против своих епископов, епископы разделились или намереваются разделиться с епископами, паствы – с паствами…

Если этот обычай войдет в силу, если позволительно будет всякому желающему, несмотря ни на какую дальность расстояния, вторгаться в чужие округи, извергать всех, кого угодно, делать по собственному своему произволу все, что захочется, – то знайте, что все погибнет, своего рода беспощадная война обоймет всю вселенную, все будут всех извергать и в свою очередь извергаться другими»⁵⁷.

Вести с Востока, одна другой тревожнее, доходя до слуха Олимпиады, мало-помалу переполняли чашу страданий ее.

Ей было в то время около тридцати шести лет, и следы ее красоты, столь прославляемой современниками, не исчезли еще, несмотря на всю строгость и лишения, которыми она себя изнуряла. Еще более удивительная красота чистой души ее светилась в глазах, отражаясь на чертах лица, сохраняя их в строгой гармонии со светлыми свойствами духа, и, выражаясь словами апостола Петра, сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом (1Пет. 3, 4), виден был в святой Олимпиаде.

Зрелище описываемой бури, разразившейся так безжалостно над всем тем, что она уважала и любила, поразило ее глубокой скорбью. Она не могла без надрывающей сердечной боли видеть поругание всего столь дорогого сердцу православного. Она видела унижение добрых, победу злых, торжество преступности над невинностью, клевету, очернившую праведность, святотатственное осквернение святилища.

И детски чистая вера ее поколебалась. Не забыл ли Господь Церкви Своей, когда пред очами ее наглые клеветники наслаждаются благоденствием? Враги утопают в роскоши, а имя Златоуста, который заслужил благословение всего христианского мира, предается проклятию в храмах.

Она тщетно боролась в молитве против наплыва ужасавших ее сомнений. Эта душевная буря потрясла ее духовные силы и совершенно ослабила их. Она впала в угнетенное состояние духа, в душевное изнеможение, из которого на время выводили ее сильные толчки бурных событий, как только что описанное обвинение в поджоге храма, тяжба по этому делу, приказание оставить столицу и тому подобное. Иногда, по-видимому, превозмогала она себя в силу необходимости, получая письменные приказания и просьбы изгнанного патриарха относительно помощи по миссионерским делам и его побуждения к деятельному труду для поддержки друзей и самого епископа.

Мы остановимся на этих обстоятельствах жизни святой Олимпиады. Они интересны в том отношении, что говорят о миссионерском значении диаконисе и нравственном авторитете диакониссы из высшего круга при дворе, среди духовенства и народа.

В четырнадцатом письме Златоуст просит свою диакониссу-миссионерку о неотлагаемо скорой помощи в деле обращения язычников в Персии. Дело было так. Живя на границе Армении и Персии, Златоуст задумал изгнать жрецов-обманщиков из этой славной страны магов и водрузить крест Христов во дворце Великого царя.

Для выполнения своих планов он остановился мысленно на епископе Маруфе Мартиропольском, который, однако, был на стороне его врагов на соборе «при Дубе».

Христианству в Персии было положено начало при Константине Великом одним отшельником – Симеоном Низибийским. Но огнепоклонники одержали верх, и гонение царя Сапора уничтожило в Персии на полвека начатки православной веры.

При императоре Феодосии ради каких-то переговоров с царем персидским был послан уполномоченным епископ Маруфа, тогда еще священник. Он имел случай, кроме дела, возложенного на него Феодосием, приметить, что в религиозной жизни народа семена христианства не настолько исчезли, чтобы их нельзя было воскресить.

Он вошел в доверие царя и добился того, чтобы кости персидских христиан, замученных при Сапоре, были ему выданы. Святые останки были им положены в основанной при реке Нимфее церкви. Вскоре вокруг церкви выстроился городок, названный Мартирополь. Епископом этого города был выбран священник Маруфа.

Доверие царя персидского к Маруфе было особенно ценно для Златоуста. Из единственного желания более успешного распространения христианства в Персии Златоуст обращается к епископу Маруфе с письменным предложением вступить с ним в союз и делает, таким образом, первый шаг к примирению со своим врагом. Маруфа, по-видимому, оставляет письмо Златоуста без ответа. Проездом из Мартирополя в Константинополь он не заехал в

Кукуз для личных переговоров с изгнанником, который находился в это время там.

Огорченный этой неудачей, Златоуст обращается к Олимпиаде со следующими словами четырнадцатого письма: «Маруфу, епископа, ради Бога, не оставляй, но употребляй все усилия, чтобы извлечь его из пропасти. Я имею величайшую нужду в нем по делам в Персии. Узнай от него, если только можешь, что он там (в Персии) успел сделать и зачем прибыл в Константинополь, и уведомь также, доставила ли ты ему два письма, которые послал я к нему. Если он захочет писать ко мне, то и я опять напишу к нему; если же не захочет, то хотя бы твоему благочестию изъяснил [бы], успел ли он там в чем-нибудь и что намерен сделать, отправляясь снова. По делам Персии я сам искал случая сойтись с Маруфою. Впрочем, как бы то ни было, хотя бы все стремглав низверглись в бездну, но ты исполняй свое дело; тогда и награда твоя будет полна, совершенна. Так Маруфу всячески старайся расположить к себе и сделать своим другом»⁵⁸.

В том же письме Златоуст просит диакониссу Олимпиаду повлиять на кого следует для того, чтобы отсрочить назначение Готского епископа. И этот факт весьма интересен, если обратить внимание на историческое значение готов для империи. Известно, что многочисленное племя варваров-вест-готов, теснимое гуннами, пришедшее искать убежище на землях Римской империи, было малохристианским, хотя готы и считали себя православными. Император Валент, позволив им поселиться на берегах Дуная, потребовал от их епископа Ульфилы принять арианский символ веры. С тех пор вестготы оставались арианами и не изменили ереси и при Феодосии Великом, вполне православном императоре. Арианство, таким образом, стало религией варваров.

В одном отношении готы упорствовали в арианстве из-за борьбы с господствующей религией римлян, в другом – варвары-еретики сделались как бы центром единения всех отступников римского подданства. При Григории и Аркадии эта двойная опасность со стороны готов уже сильно давала о себе знать.

Златоуст, еще будучи епископом столицы, понимая это, с жаром принялся за дело обращения вестготов в лоно Православной Церкви. Кроме деятельной заботы об их обращении в столице, он основал у устья Дуная, но в пределах империи монастырь для готских иноков, которые, неизвестно почему, стали называться марсами, или маренскими монахами. Марсы любили Златоуста и охотно выражали ему свою привязанность. Кроме этих двух средоточий Православия, у готов на Киммерийском полуострове был еще один центр Православия вне пределов империи.

Златоуст дает этой Готской Церкви епископа Унилу, которого сам называет человеком удивительным. Посредником сношений между этим клиром и патриархом Константинопольским был монастырь марсов. Марсы поддерживали между ними правильную^***** переписку.

В то время, когда Златоуст был отправлен в ссылку, умер Унила, оставив Готскую Церковь в глубокой печали. Король готов, не зная ничего о перевороте церковном на Востоке и о религиозных спорах, счел нужным просить в столице нового епископа для своей Церкви. С этой целью он посылает диакона готского Модуария в монастырь марсов.

Дружественные Златоусту марсы, предупредив Модуария обо всем случившемся, задержали его в своем монастыре и известили святого Иоанна о поручении короля готов по причине смерти Унилы. Златоуст, встревоженный этими сведениями и несчастьем, постигшим его любимое детище, Готскую Церковь, обращается к диакониссе Олимпиаде со следующими строками своего письма: «Прошу тебя, не оставь без внимания того, что я намерен сказать тебе, и покажи мне великодушие. Поскольку я для исправления угрожающих нам переворотов ничего другого не вижу, как только замедлить и протянуть время… посланники не могут теперь плыть ни в Босфор, ни в какую-либо иную из тех сторон… то постарайся замедлить путь их по причине зимы; да не пропускай же этого без внимания: дело весьма важное.

Двух обстоятельств, если они случатся, – о, если бы не случились, – особенно боюсь я: первое то, что готам поставят епископа такие люди, которые сделали столько зла Церкви и которые недостойны поставлять; другое то, что произведут кого-нибудь во епископа просто без разбора. Ибо что они не стараются избирать людей благочестивых и доблестных, это сама ты знаешь. Если так случится… – о, если бы не случилось, – то известно тебе, какие оттого произойдут несчастные последствия. Употреби все усилия, чтобы не случилось так, как я говорю. Весьма было бы хорошо, если бы Модуарию можно было скрытно и без шуму уклониться ко мне; если же нельзя, то пусть будет то, что из возможного придется лучше»⁵⁹.

В другое время Златоуст поручает вниманию Олимпиады сыновей губернатора местечка Кукуз, Сопарта, знатного и честного сановника, который был отцом управляемых им. Сыновья его учились в константинопольских школах.

Кроме этого, изгнанный патриарх обращается к Олимпиаде с просьбами и относительно лично себя, прося ее в одном письме из Кукуза обратить внимание на то, «дабы кто-нибудь по неосмотрительности и не зная дела, не вздумал подвинуть меня отсюда.

Если желающие оказать мне милость окажут ее, чтобы с моего согласия жить там, где мне захочется, а не назначать мне опять другого места, где им захочется, – то прими это как милость. Если же они вздумают самовольно вывести меня в другое место, да опять мне дорога, опять странничество, – то это будет очень, очень тяжело для меня. Прежде всего, как бы не послали меня в отдаленнейшее либо труднейшее место; а потом, совершать путешествия – правду сказать – для меня тяжелее тысячи изгнаний»⁶⁰.

Далее он пишет в том же письме: «Но опять умоляю тебя: в рассуждении перемены места моего поступай осторожно. Если почитаешь нужным разведать мысли и намерения их, то сама от себя ничего не говорим им там, а только разузнай, по своему благоразумию, куда они вздумают и решатся отправить: это можешь ты сделать. Если увидишь, что недалеко куда-нибудь отсюда в какой-нибудь приморский город, например в Кизик или недалеко от Никомидии, то согласись с ними; если же куда-либо дальше, например дальше теперешнего места, или по крайней мере опять так же далеко, как это, то не принимай решения их. Такое решение для меня очень тяжело и прискорбно, потому что я здесь пользуюсь большой льготой и почти в два дня освободился от всякой неприятности, какую причиняла мне дорога»⁶¹.

Во всех этих просьбах, обращенных к Олимпиаде, по-видимому, святитель имел в виду прежнее значение диакониссы при дворе, среди духовенства и любовь к ней всех окружающих. Он забывал, что обстоятельства переменились и удрученная преследованием, ненавистью врагов и слабостью здоровья Олимпиада была бессильна помочь епископу в его святых задачах. Так, Златоуст надеялся, что личным влиянием и благоразумием всеми уважаемая диаконисса убедит епископа Мартиропольского Маруфу заехать в Кукуз на обратном пути в Месопотамию и что тогда он легко справится с этим упрямым умом и совместно с ним дело обращения язычников в Персии пойдет успешно. Но Маруфа был непреклонен.

Дело относительно готов также не имело желанного успеха. Олимпиада, в то время сама приговоренная к изгнанию, не могла им заняться много. Могла ли Олимпиада много сделать для сыновей Сопарта – неизвестно, но, имея в виду редкое пребывание святой в столице и ее болезнь, совпадающую с этим временем, едва ли можно предположить успех и в этом деле. Относительно выбора лучшего места ссылки для Златоуста, как мы ниже узнаем, она, при всем старании, сделать ничего не могла.

Для характера Олимпиады сознание того, что она бессильна прийти на помощь нуждающимся и успокоить изгнанного епископа в его просьбах, было ужасно. Руки ее опускались… Она, по-видимому, собирала последние слабеющие силы, но на этот раз натура ее не выдержала. Кроме того, усиленная внутренняя борьба с подавляющим ее духом уныния надломила окончательно ее здоровье.

Она впала в болезнь, которая томила ее всю зиму. «Ею овладела непрерывная лихорадка, потом отвращение от всякой пищи и движений. Вскоре она уже не покидала постели, к которой ее приковала горячечная бессонница, а если она и оставляла постель, то лишь для того, чтобы броситься на пол и горько, безутешно плакать. Книги, даже духовные, прежде так усердно ею читаемые, не доставляли ей больше утешения»⁶². Самое тяжелое было то, что она молилась, призывая Иисуса по своему обычаю, но не была услышана. «Словом, она изнемогла и душой и телом»⁶³. Одно время она была при смерти. В лихорадочном полусознательном бреду она нередко говорила о смерти как о желанной гостье, могущей освободить ее от земных несправедливостей.

Болезнь, которая овладела Олимпиадой, была известна в Древней Греции под названием меланхолии. Знаменитые доктора того времени приписывали ее физическим причинам и искали медицинских средств для ее уврачевания. Евреи, у которых идея Бога была сильно развита, смотрели на меланхолию как на болезнь души, как на кару Божию, еще более ужасную, чем смерть. Пророки Ветхого Завета испытывали на себе приступы этой ужасной болезни, видя избранный народ как бы глухим пред гласом Божиим.

По-видимому, Господь в этих случаях попускал им испытывать уныние, закаляя души праведников Своих и проверяя их веру.

И в Новом Завете Сам Господь наш Иисус Христос испытывал томление духа с ужасающей силой. В тиши ночной, в саду Гефсиманском, молясь о том, чтобы миновала Его чаша Крестных страданий, и скорбя глубоко всем Своим существом из-за бездны зол грехов человечества, изнемогая от великой туги сердечной, Он в слезах воскликнул, обращаясь к спящим апостолам: душа Моя скорбит до смерти⁶⁴.

Христианство, искавшее духовного врачевства против болезней и скорбей вообще, нашло средство и для уврачевания тоски. Оно смотрело на тоску с нравственной точки зрения. Отцы Церкви действие тоски приписывают козням диавольским. В своих творениях они много писали об этом с той целью, чтобы страдающие тоской, зная причину болезни, скорее могли овладеть собой и противостать врагу нашего спасения, диаволу.

Вот каково то ужасное зло, одинаково убивающее и тело и душу, та болезнь, которая, по зависти духа злобы к чистой подвижнической жизни святой диакониссы, овладела душой Олимпиады⁶⁵.

«Письма к Олимпиаде», их разбор и извлечения из шестнадцати писем

Ко времени только что описанного трехлетнего страдальческого подвига святой диакониссы (404–407 годы) относится ряд весьма интересных писем святого Иоанна Златоуста к ней.

Находясь в это время в изгнании, сам жестоко терзаемый злобой врагов, святитель поддерживает упавший дух Олимпиады. Переписка их, сохранившаяся до нас, представляет бессмертный, нерукотворный памятник мученице. Каждая страждущая душа, читая эти письма, может с избытком почерпнуть себе утешение и найти силу для борьбы с жизненными невзгодами. Старец Амвросий Оптинский, умудренный опытом духовной жизни, находит, что после Священного Писания для души скорбной нет лучшей и наиполезнейшей книги, как письма Иоанна Златоуста к Олимпиаде-диакониссе.

«Перестань плакать, – говорит святитель в одном из них, обращаясь к Олимпиаде, – перестань мучить себя печалью; не смотри на эти несчастия, которые идут к тебе непрестанно, идут одно за другим без промежутка; а помышляй о свободе, которая так близко-близко, помышляй о неизреченных наградах и воздаяниях, которые принесут тебе твои несчастия… Что все это значит, когда за все это награда – целое Небо?»⁶⁶.

Эти письма Златоуста, благодаря благоговейной памяти о них современников, дошли до нас в числе семнадцати, но, вероятно, их было несравненно больше.

Все они были написаны святым Иоанном из изгнания, большей частью из Кукуза или в пути. По тексту писем видно, что частью он писал их на дорожных станциях, часто под открытым небом и при непогоде, во время остановок, которые делались для сна или отдыха после тяжелого пути; частью в Кукузе, под угрозой нападения диких исаврян, или в Арависсе, среди вечных снегов.

В диалоге двух великих душ, смирившихся во Христе, можно видеть всю глубину их душевных страданий.

Письма Златоуста как бы воскрешают душу его духовной дочери. Они бросают свет и на трогательное отношение святителя к всегда столь мужественной душе святой Олимпиады, изнемогшей наконец под бременем непосильной борьбы.

В них чадолюбивый отец пишет своей духовной дочери; духовный и искренний друг – своему младшему, преданному ему другу; жертва, преследуемая невинно, – жертве, терпящей правды ради несправедливые напраслины.

Каким искусным утешителем является здесь автор «Писем к Олимпиаде»! Как неусыпно заботится о душе святой диакониссы, для которой он был единственной поддержкой благодаря мощной силе своего духа, хотя и силе хрупкой – по немощи физической и тяжким условиям своей скитальческой жизни.

В письмах своих он говорит о боли, которую сам испытывает, потому что чутко прислушивается к каждому ее слову, понимая недосказанное… В то же время он вливает в душу Олимпиады целительный бальзам христианского упования, благотворное действие которого отражается на нем самом благодаря тому, что он утешает ее своими собственными переживаниями. На самом деле, в последние годы жизни этих двух святых душ не было, кажется, ни одного страдания, горечи которого они не испили бы капля за каплей в злополучных местах своего изгнания. И в это время святитель писал Олимпиаде: «Изгнание – это ничто»⁶⁷.

В древности с особенным благоговейным почтением относились к письмам святого Иоанна Златоуста. «Все лучшее о терпении в скорбях сказал Иоанн Златоуст в письмах к Олимпиаде, которые патриарх Фотий признает самыми полезными по содержанию и изящными по слогу»⁶⁸. Глубокий анализ человеческого сердца, красота слога, особые события, во время которых они написаны, выдвигают эти письма на особое место среди произведений епископа.

От проницательного взора изгнанного святителя не могло скрыться уныние, так внезапно овладевшее святой душою Олимпиады. Признаки этой ужасной болезни Златоуст усмотрел уже в первых ее письмах, присланных ею в место его изгнания – Кукуз. Он не узнает в них сильную духом Олимпиаду, столь мужественную труженицу и великую подвижницу. Он спешит ее успокоить пространными и частыми письмами.

Судя по известным письмам Златоуста, Олимпиада была одарена от природы живым и проницательным умом, воспитанным на твердом основании Священного Писания и книг так называемой христианской философии. Ум ее, очевидно, был силен и тверд в убеждениях и приучен ею к основательному взвешиванию чужих воззрений. Таким образом, Златоуст имел дело с ученицей, не легко поддающейся чужим убеждениям, и с больной, которая оспаривает средства к своему врачеванию. Вследствие этого в письмах он часто возвращается к одному и тому же увещеванию и снова и снова настаивает на своих основательных доводах с возрастающей силой красноречия.

С искусством опытного духовного врача он, прежде всего, находит корень болезни, таившейся в ее душе, и, изучив причину, изобретает средства бороться с ней. Как мы увидим, Иоанн Златоуст усматривает три причины уныния, овладевшего святой душой Олимпиады. Это были: бедствия Церкви, которой она служила; невинное страдание его самого и ее собственное здоровье, надломленное подвигами и страданиями⁶⁹.

Мы постараемся вкратце разобрать все семнадцать писем.

В первом письме святитель рисует перед внутренними очами своей ученицы картину ужасных церковных бедствий, от которых она так страдала. Он соглашается с нею, что все это ужасно, но тем не менее не одобряет ее уныния. Основываясь на слове Божием, с отеческой заботливостью святитель старается извлечь душу Олимпиады из мрака уныния, вникая с нею вместе в первую причину ее печали: «Итак, – пишет Иоанн Златоуст, – постараюсь облегчить раны горести твоей и рассеять мысли, наводящие на тебя облако печали.

Что смущает твою душу? О чем скорбишь ты и крушишься? Что жестокая и мрачная непогода облегла Церковь и все обратила в безлунную ночь? Что больше и больше растет и умножается гибель вселенной?.. Все это и сам я знаю, и никто против этого не спорит.

Впрочем, видя это, я не отказываюсь от лучших надежд моих; думаю о Правителе всех происшествий, Который не искусством побеждает непогоду, но единым мановением укрощает бурю. Почему же не в начале и не вдруг? Это Его обычай – не прекращать несчастий, лишь только наступили они; но пусть возрастут, дойдут до крайности и большая часть людей станет терять надежду; тогда Он начинает чудодействовать и производить необыкновенные дела, с одной стороны, показывая Собственную силу, с другой – упражняя терпение злополучных. Итак, не падай духом. Одно только ужасно, Олимпиада, одно есть действительное искушение: это грех – единственное слово, которое я непрестанно твердил тебе. Все прочее – басня»⁷⁰.

«“Но злы дни, – больно и тяжело это”,– скажешь ты.

Но посмотри на них, скажу я, сквозь другой образ, представленный пророком, – и не страшись их. Это злоречие, эти обиды, эти клеветы он сравнивает с обветшалой одеждой, с сукном, изъеденным молью (см.: Ис. 37, 7–8).

Итак, пусть ничто случайное не возмущает тебя: не зови того-то и того-то, не гоняйся за тенью, ибо помощь человеческая – тень. Иисуса, Которому служишь, Иисуса зови непрестанно; одно мановение Его – и вмиг все изменится. Если же ты звала Его и беды не прошли, то, повторяю тебе, у Бога такой обычай – не прекращать их в самом начале; когда же они слишком возвысятся, когда вырастут, когда для злобы врагов почти ничего уже не останется, тогда Он вдруг начинает все приводить в тишину, всему давать неожиданный оборот: ибо Бог не только может даровать нам те блага, которых мы ожидаем и надеемся, но может сделать несравненно больше, бесконечно лучше»⁷¹.

«Не смущайся же и не тревожь себя, но всегда и за все благодари Бога, прославляй, зови, моли, повергайся пред Ним; не тревожься, говорю, – даже если бы перед тобой восстали тысячи тревог, тысячи смятений, даже если бы взор твой повсюду встречал одни страшные бури. В смутных обстоятельствах нам не опередить Господа, даже если бы все приходило в крайнюю гибель. Он один может и падших восстановить, и заблудших обратить, и соблазнившихся исправить, и грешников, совершивших тысячи преступлений, изменить и сделать праведными, и умерших оживить; может отвергнутому придать блистательный вид, обветшалое обновить. Если Он творит несущее сущим, нигде и никогда не являющемуся дарует бытие, то тем легче Ему поправить то, что есть и что давно уже было»⁷².

Олимпиада, по-видимому, сокрушалась из-за неимоверного множества погибающих и соблазняющихся. Златоуст утешает ее примерами из жизни Христа и ранней Церкви: «Правда, – говорит он, – много погибающих, много увлекающихся соблазном, но часто многие из печальных перемен извлекали для себя бесспорную пользу, исключая только тех людей, которые и при изменении обстоятельств упорно оставались в своей неизлечимой болезни. Зачем ты тревожишься, зачем мятется душа твоя, что такой-то отвержен, такой-то уклонился в противную сторону? Христа распинали, а Варавву разбойника просили освободить, и развратный народ кричал, что лучше спасти душегубца, чем Спасителя и Благодателя. Сколько человек, думаешь ты, увлечено было в соблазн этим происшествием? Сколько погибло их невозвратно?»⁷³.

«Ты напоминаешь о множестве соблазнившихся и заблуждающихся в наше время; а сколько, думаешь ты, учеников соблазнилось во время Креста Его? Тот предал, те разбежались, тот отрекся, Он один был веден связанный, когда все отступились от Него… Таким образом, дело Церкви совершалось под искусом, а не в спокойствии»⁷⁴.

Столь убедительные доводы святителя оказались, однако, бессильными уврачевать язву души святой Олимпиады. По ее ответному письму он усмотрел, что в душе ее еще таится уныние; потому он пишет ей второе убедительное послание. «Поднимись же и дай мне руку, – взывает святитель, обращаясь к Олимпиаде, – ибо как больные телом не получают надлежащей пользы своему здоровью, если врач исполняет свой долг, а они не станут выполнять требуемого от них, так обыкновенно бывает и с душой. Чтобы этого не было, старайся и ты, со своей стороны, содействовать мне с приличным тебе благоразумием, дабы от совместного нашего действия больше нам было пользы. “Я хочу, – может быть, скажешь ты, – но не могу, сил недостает, умения разогнать густое и мрачное облако печали, сколько бы я ни прилагала усилий…”.

Учтивость – это и один предлог. Я знаю благородный образ мыслей твоих, знаю крепость нежной души твоей, знаю великость твоего благоразумия, силу любомудрия, знаю, что для тебя стоит только повелеть бурному морю печали, и все станет тихо и смирно»⁷⁵.

Святитель с отеческой заботой советует Олимпиаде не слишком предаваться скорби, когда она слышит о бедствиях страждущей Церкви: «Болезнуй, потому что не должно смотреть на это без муки сердечной, но болезнуй так, чтобы твоя печаль имела меру. Ибо если в собственных ошибках – за которые мы должны будем дать некогда отчет – вредно и пагубно предаваться слишком неумеренной печали, то тем паче излишне и пагубно для души мучиться попусту и измождать себя скорбью о чужих погрешностях.

Такая печаль есть сатаническое искушение. Не последняя ли глупость и сумасбродство за чужие ошибки, в которых другие дадут отчет, сокрушаться и скорбеть до того, чтобы эта скорбь наводила на душу несказанный мрак, смятение, тревогу, – словом, несказанную бурю?»⁷⁶.

Златоуст советует ей быстро убегать от этих размышлений и обращаться к мысли о Страшном Суде и этим спасительным страхом побеждать свою печаль. Но на этом Златоуст не долго останавливается, сознавая, что святость Олимпиады не заслуживает осуждения Праведного Судии. Он спешит занять ее воображение размышлением о блаженстве праведных, о воздаянии им за добродетели в Царстве Небесном.

Он превозносит высокие качества Олимпиады; он старается возбудить в ней доверие к самой себе; он стремится показать ей, насколько высоко он ценит ее добродетели, которые, без сомнения, достойны Неба и равного с Ангелами удела, светлых венцов и ликостояния девственных.

Златоуст был уверен в непоколебимом и глубоком смирении своей ученицы, потому что не боялся в глаза хвалить ее, имея при этом лишь одну цель – вырвать эту мужественную душу из мрака уныния. Картина добродетелей святой диакониссы, которой посвящены несколько страниц этого письма, интересна главным образом тем, что дает нам возможность с точки зрения Иоанна Златоуста восстановить нравственный облик ее.

Олимпиада, как изображает ее святитель, была в его глазах чем-то более, чем обыкновенная добродетельная женщина. Это было почти равноангельское существо – земной Ангел, готовящийся стать небесным человеком. Земную жизнь свою она проводила, как мы имели уже случай говорить, подобно бесплотным Силам, в строгом посте, сверхъестественном почти бдении, непрестанной молитве… Мы не будем перечислять остальных ее добродетелей, над которыми Иоанн Златоуст так умиляется. В письмах Иоанна Златоуста заметно, как огорчен он, что такое именно существо при всем своем природном мужестве побеждается приступами столь сильного уныния.

Нельзя, однако, умолчать об одной добродетели святой диакониссы: о ее ненависти к страсти наряжаться. Мы имели уже случай говорить об этом. Здесь же сделаем краткое извлечение из писем святого Иоанна Златоуста для дополнения сказанного ранее. «Умы непосредственные могут низвесть скромность женщины на последнюю ступень заслуг; я же помещаю ее на первом месте».

«При внимательном рассуждении убеждаешься, что эта добродетель от тех, кто ее осуществляет, требует не только возвышенности духа, но и мудрости в поведении… Когда ты видишь деву, которая облечена в богатые одежды, “влекущую ризы свои долу”, как выражается пророк, играющую ногами своими, которой походка сладострастна, которая своим голосом, взорами, платьем приготовляет чашу яда бесстыдно взирающим на нее, глубже и глубже изрывает пропасть для прохожих, расставляет сети, то как ты называешь ее девой? Не причислишь ли ты ее к женщинам растленным? Да растленные женщины не бывают таким соблазном, как эти девы, всюду распростирающие свои крылья удовольствия.

Вот почему я называю тебя блаженной, вот почему удивляюсь тебе, что ты освободила себя от всякой страсти нравиться; что ты и здесь показала образец самоотвержения, не уборами отличаясь, а строгим поведением, не в красные одежды облекаясь, а ограждая себя оружием духовным»⁷⁷.

«Я не изобразил вполне твоего поведения касательно одежды, ибо я боюсь пускаться в неизмеримое море твоих добродетелей; притом в настоящем случае у меня цель не та, чтобы говорить похвалы святой душе твоей, а та, чтобы приготовить врачевство для утешения тебя. Итак, теперь повторю коротко то, что сказал я прежде. Что же я сказал прежде? Вот что: перестань думать, что погрешил такой-то, что преступился такой-то; а лучше помышляй непрестанно о подвигах твоего смирения, твоего терпения, поста, молитв, всенощных священных бдений, воздержания, милостыни, страннолюбия, твоих различных тяжких и частых испытаний. Помысли о неизмеримой любви твоей к ближним, которую так распространила ты, что с великой быстротой пронеслась до самых краев вселенной. Не один дом твой открыт всякому приходящему; нет, повсюду на земле и на море многие испытали щедрость твою через твое стран-ноприимство. Все это собравши в одно представление, успокаивай себя, радуй свою душу надеждой будущих венцов и награждений»⁷⁸.

Переходя ко второй причине уныния святой Олимпиады, Иоанн Златоуст между прочим пишет ей: «Но есть нечто другое, больше всего сокрушающее тебя. Я думаю, ты печалишься не только о том, о чем я прежде рассуждал с тобой, но и о том, что теперь ты вдали от моего ничтожества; плачешь о разлучении со мной и всем говоришь: “Уже не слышим этих речей; не наслаждаемся обычным учением; погибаем голодом, каким Бог некогда угрожал евреям. Это мы теперь терпим – не голод хлеба, не жажду воды, но голод Божественного учения” (ср.: Ам. 8, II)»⁷⁹.

Утешая Олимпиаду, святитель советует ей читать его книги, писать ему частые и длинные письма, обещая в свою очередь при первой возможности отвечать ей такими же частыми и длинными письмами. Он дает ей надежду на свидание в скором будущем, если не здесь, то в блаженной вечности.

«Ибо совсем немаловажный подвиг, – говорит он далее, – подвиг, заслуживающий великую награду: переносить разлуку с возлюбленной душой»⁸⁰. В свою очередь он требует мужественной души, любомудрого ума.

«Кто говорит это? Кто умел искренне любить, кто лучше всех понимает силу любви, тот поймет, о чем я говорю»⁸¹.

Он посвящает несколько красноречивых страниц описанию той грусти, которую испытывал великий апостол Павел от разлуки с преданной ему душою Тита, когда не нашел его в Троаде: я не имел покоя духу моему, потому что не нашел там брата моего Тита (2Кор. 2, 13).

Затем Послание к Фессалоникийцам того же апостола Павла проясняет ту истину, что недостаточно для душ, любящих друг друга, сознания, что они душой связаны друг с другом, но естественно желание видеться: «При личном свидании друзья прислушиваются к словам, по которым узнают о внутренних действиях духа, видят глаза, живописующие движения души: через эти орудия лучше наслаждаться обществом с любимой душой»⁸². Рассуждения свои он обосновывает словами апостола Павла: Мы же, братия, быв разлучены с вами на короткое время лицем, а не сердцем, тем с большим желанием старались увидеть лице ваше (1Фес. 2, 17).

Глубоко понимая скорбь Олимпиады по поводу разлуки с ним, он приспособляет предыдущие рассуждения к данному случаю: «Видишь ли, какой величайший подвиг – кротко переносить разлуку с другом? Как мучительно и горько это дело. И какой возвышенной и крепкой души требует оно. Пусть же это будет тебе утешением в медлительности писем, – и особенно то, чтобы мне увидеть тебя некогда обремененной наградами за твое терпение, увенчанной и прославленной»⁸³.

Далее он советует своей ученице: «Старайся же и ты подражать Павлу; представляй себе, что чем прискорбнее дело, тем оно выгоднее, если ты с благодарностью вытерпишь его. Не одни побои телесные, которыми бьют тело, но и муки души приносят нам венцы, даже муки души гораздо больше, чем муки тела, венчают нас, когда они бьют нашу душу, а мы благодарно переносим их… Докажи же любовь свою ко мне тем, что я через письма мои имею великую над тобой силу. А ты ясно докажешь ее тогда, когда я узнаю, что мои письма несколько смогли тебя успокоить; да не несколько, а столько именно, сколько мне хочется. Очень желаю видеть тебя и ныне в таком же веселом расположении, в каком видел в то время, когда жил там, у вас»⁸⁴.

Третье письмо Иоанна Златоуста к святой Олимпиаде показывает, что на этот раз убеждения архипастыря имели желанный успех и душа Олимпиады стала мало-помалу освобождаться от уныния. В этом письме заметна трогательная отеческая забота святителя с Божией помощью окончательно освободить скорбную душу от тоски. Он старается в то же время влить в душу ее «сколько можно больше постоянного спокойствия»⁸⁵.

Здесь проведена прекрасная параллель между радостным миром души, или спокойствием духа, и тревожным состоянием его, проистекающим от непомерной печали. Он признает опасность тоски или уныния для души, боримой ею, и в то же время разлагает на составные части эту страсть, этот «верх страданий»⁸⁶. Затем он незаметно, с искусством красноречивого и глубокого мыслителя, рядом исторических примеров подходит к сравнению наград за добродетель и за страдания и в этом полагает главную основу утешения для слишком еще живой раны души святой диакониссы: «Что печаль тяжелее всех зол, что она есть вершина и глава всех бед, – это я достаточно изъяснил. Теперь остается мне сличить добродетели и страдания, дабы ясно показать тебе, что награды положены не только за добродетели, но и за страдания, и награды очень большие, не меньшие за страдания, чем за добродетели, даже иногда гораздо большие за страдания»⁸⁷.

«Открою тебе еще иную сторону, именно: какая польза от страданий, даже в том случае, когда терпят их не для Бога, – и никто не должен почитать слов моих преувеличением, – но только терпят благородно и кротко, за все прославляя Бога», – пишет Иоанн Златоуст в другом месте своего письма⁸⁸.

В заключение он прибавляет: «Сообрази же все, обдумай, какие выгоды приносит жизнь горестная и страдальческая, а потому радуйся и весели себя: и ты от самого нежного возраста шла путем выгодным, достойным тысячи венцов за твои непрестанные и тяжкие страдания… Прошу тебя, благоговейная Олимпиада, о том же, о чем я всегда непрестанно просил: брось печаль свою и прославляй Бога; ты всегда это делала и теперь не переставай делать; благодари Его за все тяжкие и горестные приключения нашего времени. Через это и себе получишь ты величайшие блага, и диаволу нанесешь существенный вред, и мне доставишь великое утешение»⁸⁹.

В четвертом письме своем Иоанн Златоуст касается болезни святой Олимпиады как третьей причины ее уныния.

Он просит ее беречь здоровье, он советует ей лечиться, он даже предлагает свое собственное лекарство, которое ему помогло: «Советую тебе, достопочтенная Олимпиада, и прошу у тебя как величайшей милости: прилагай великое старание о том, чтобы тебе поправить немощь твоего тела. Ибо от болезни телесной происходит и печаль. Если тело измучено трудами, ослаблено и до того оставлено в небрежении, что не лечится ни врачами, ни свежестью воздуха, ни достатком в житейских потребностях, то сама подумай, сколько все это прибавит тебе скорби. Так опять умоляю тебя, достопочтенный друг: пользуйся различными опытными врачами и лекарствами, которые могут исправить слабость твоего здоровья».

Он утешает свою скорбную ученицу, вознося в ее глазах цену терпения в болезнях: «Ничто, Олимпиада, славою и достоинством не равняется терпению в скорбях. Терпение есть царица добродетелей, совершенство всех венцов; и как терпение превосходит другие добродетели, так в самом терпении один особенно вид его блистательнее других видов».

«Ничто, даже сама смерть – верх всех видимых несчастий, – и смерть самая ужасная, так не тяжка, как тяжка болезнь телесная. Чем больше возрастают и усиливаются скорби, тем обильнее венцы; чем сильнее пережигаешь золото, тем оно чище бывает. Итак, не думай, что тебе определен маловажный подвиг: нет, он выше всех тех бедствий, которые ты перенесла; я говорю о болезни тела твоего… Благодарным терпеливцам так хорошо, что даже если бы кто совершил величайшие грехи, терпение освобождает его от самого тяжкого бремени грехов. А если терпит муж праведный и добродетельный, то терпение придает ему не какое-нибудь, но весьма и весьма великое дерзновение и надежду. Светлый венец для праведников – это терпение, несказанно светлее солнца; а для грешников оно есть величайшее очищение».

В утешение страдалицы святитель приводит пример многострадального Иова, которому она уподобляется. Однако он не одобряет в одном подражание Иову – это в желании смерти: «Не думай защитить себя тем, что вот и он сильно желал смерти, не стерпя мук телесных. Разбери прежде, в какое время он сильно желал смерти и каково было тогда положение дел: тогда не был еще дан закон, не являлись пророки, не была излита благодать, как теперь, не были известны и другие виды Божественного любомудрия. Напротив, от нас теперь больше требуется, чем от людей, живших в древние времена».

Наконец, он всецело оправдывает ее бездействие в подвигах и в делах благотворения ввиду ее болезни, потому что, по его мысли, бездействие в болезнях несравненно выше жизни, полной полезной деятельности, которую Олимпиада обычно проводила: «Так и ты, даже если бы сидела безвыходно дома, даже если бы прикована была к одру болезни, – не думай, что ведешь жизнь пустую и бесполезную… Ты страдаешь гораздо больше, чем те, которых влачат палачи, терзают, изнуряют, подвергают крайним страданиям. Домашний и всегдашний палач твой – это тяжкая болезнь твоя».

Пятое письмо, по мнению Филарета, архиепископа Черниговского, написано Златоустом Олимпиаде в Кизик, куда она была изгнана, по некоторым данным, с небольшой общиной сестер-монахинь, особенно преданных своей настоятельнице.

Он одобряет изгнанниц и приводит прекрасное сравнение, поясняющее ту истину, что сильными испытаниями душа закаляется и крепнет: «У скорбей такова природа, что кротко и благодарно терпящих ставят они выше всех бедствий, выше стрел диавола и выучивают презирать коварство. Так деревья, растущие и воспитываемые в тени, бывают гораздо изнеженнее, слабее, бывают бесполезны в рассуждении плодов, а деревья, испытывающие непостоянство воздушных перемен, стоя против ветров и горячих лучей солнца, делаются от того крепче, одеваются роскошным листом и клонятся долу, обремененные плодами».

Он хвалит святую Олимпиаду и пророчит ей победные венцы как за то, что она сама страдает, так и за то, что ведет «другинь своих в борьбу, убеждая их все переносить кротко, не бояться теней, презирать обольщение снов, попирать этот прах, за ничто почитать этот дым и спокойно проходить мимо этой гниющей травы», называя дымом, тенью, сном, травою – изменчивое человеческое счастье.

По его мнению, зло в торжестве своем – беспомощно, жалко, достойно посмеяния, а добродетель и в унижении и в горе, в небрежении и в несчастий славна, прекрасна, величава.

Шестое письмо написано, вероятно, в Константинополь, куда Олимпиаде приказано было приехать по делу о поджоге храма Святой Софии, в чем, как мы знаем, обвиняли ее. Невинно обвиняемая, она явилась в столицу, но вскоре тяжело и опасно заболела. Одно время она находилась при смерти.

Письмо святителя написано, скорее всего, уже после того, как опасность миновала. После болезни душа Олимпиады, наконец, просветлела: она захотела жить и возвратилась к жизни. Святитель выражает ей свою радость и одобрение.

«Я рад, – пишет он, – не чувствую теперешнего одиночества, ни других несчастий, я весел… я в восторге и славе от твоего великодушия, от твоих непрерывных побед… Радуюсь я не только за тебя одну, но и за весь тот великий и многолюдный город, для которого ты сделалась как сторожевой столб, как пристань и крепость, делами своими и поведением подавая всем ясный голос и знак, терпением своим научая людей обоего пола, чтобы они скоро готовились на битву, чтобы со всем мужеством выступали на поприще борьбы и чтобы легко переносили труды и пот на этой битве. Удивительно: ты не бросаешься на народную площадь, не выходишь на середину города; нет, ты сидишь в маленьком домике, сидишь больная на своем ложе, а между тем придаешь присутствующим дух, помазуешь их на брань»⁹⁰.

«Море так все покрыто глубочайшей ночью; а ты, как в полдень и в ясную погоду, при благополучном ветре, стоишь на корме корабля; развернувши паруса терпения, плывешь легко и спокойно; жестокая буря современных происшествий не только не погружает тебя в волны, но даже и слегка не брызжет на тебя»⁹¹.

«Великое дело – мужественно терпеть несчастия; но даже совсем как бы не чувствовать, что они есть, но почитать их за ничто, но надевать на себя венец терпения с большей беззаботливостью, не трудясь, не беспокоясь, не требуя помощи от других, а как будто играя и празднуя, – это явный знак совершенного и испытанного любомудрия»⁹².

Иоанн Златоуст удивляется, что Олимпиада, как женщина, наделенная весьма слабым телом, вытерпевшая бесконечное множество тяжелых и быстрых перемен в жизни, при всем том не только сама не впала в отчаяние, но и многих удержала от падения.

«Ты, – прибавляет святитель, – после стольких битв и сражений не ослабела как женщина, тебя не одолело множество несчастий; напротив, дух твой сделался крепче и свежее, умножение подвигов умножило твою силу… Так и должно быть. Подвиги добродетелей зависят не от возраста, не от телесных сил, но от одной только души и крепкой воли»⁹³.

Вникая в седьмое письмо, легко можно понять, что несколько писем не дошло до нас. В этом письме святитель удивляется смирению Олимпиады. Очевидно, благородная диаконисса не сочла нужным сообщать изгнанному епископу подробности своего мужественного подвига на суде перед Оптатом относительно обвинения ее в поджоге храма.

В своем поступке она не находила ничего великого, ничего большего, как исполнение долга, и была счастлива пострадать за Церковь и за имя Златоуста. Однако это дерзкое посягательство (Оптата) на честь мужественной диакониссы вызвало удивление всего христианского мира, и слава разнесла ее подвиг до крайних пределов империи.

В Церкви верных Православию только и была речь, что о ее славе и торжестве – так именно и выражались об этом. Златоуста известила, прежде всего, народная молва об этом героизме его друга, ибо, как мы сказали выше, Олимпиада гнушалась величаться поступком, в котором видела лишь простое исполнение долга.

По-видимому, узнав об этом, святитель выразил в одном из писем к своей кроткой ученице радость по поводу слышанного о ней. Из седьмого письма видно, что Олимпиада в ответ на похвалы святителя с глубоким смирением писала ему, что она ничего великого за собой не знает и что так же далеко отстоит от всякой славы и трофеев, как мертвые отстоят от живых.

Одно время, как мы видели, Златоуст убедился, что заботы его о душе Олимпиады увенчались желанным успехом. Из ее последних писем заметно стало для него, что душа ее под влиянием его убедительных доводов и искренних утешений стала успокаиваться, что она исцелялась или находилась на верном пути к исцелению от угнетавшей ее тоски. Но выздоровление ее было еще в зародыше, и святому Иоанну предстояло еще немало труда, чтобы окончательно успокоить ее душу.

В заключение письма, подбодряя ее в подвиге терпения, он говорит: «Чего же ты боишься, отчего сокрушаешься? Тебе все хочется увидеть конец угнетающих нас бедствий. Будет и это, и будет скоро, если Бог даст. Так будь же рада и весела; утешай себя собственными своими добрыми делами и никогда не отчаивайся в том, что я опять некогда увижусь с тобой и вспомню тебе теперешние слова мои»⁹⁴.

В восьмом письме святитель внушает Олимпиаде несколько побуждений к ее утешению, а именно, что повсюду знающие ее выражают сочувствие ее страданиям. Пусть она помышляет о наградах, ожидающих ее в будущей жизни. Жаловаться и скорбеть могут только злые люди.

В девятом письме святитель напоминает Олимпиаде, что страдания нужно переносить с терпением.

В десятом письме он упрекает Олимпиаду в том, что она пишет ему недостаточно часто.

В одиннадцатом описывается его собственное спокойствие среди страданий. Он просит Олимпиаду писать ему чаще.

В двенадцатом – извещает о своем прибытии в Кесарию. Он поправился здоровьем и хвалится теми необычайными заботами, которыми окружен со стороны своих друзей.

В тринадцатом письме рассказывается все, что Иоанн Златоуст претерпел до прибытия в Кукуз, говорится о сочувствии жителей Кукуза и об их попечениях о нем.

В четырнадцатом письме рассказывается о том, что случилось в Кесарии со святителем. Здесь же выясняется причина, по которой Олимпиада стала редко писать.

Выше мы говорили о просьбе изгнанника относительно перемены его места ссылки, о желательном для него переводе из Кукуза в Никомидию, но ни в коем случае не далее Кукуза, так как дальний путь для его здоровья весьма вреден. Мы видели, что все попытки благородной диакониссы, удрученной гонением и болезнью, сделать все возможное для облегчения его участи оказались тщетными.

Кроме того, есть основание думать, что в это время Олимпиада могла знать о намерении врагов святителя сослать его в еще более отдаленное место империи, чем

деревня Кукуз, с несомненной целью: непосильным для старца путешествием или еще более худшими условиями жизни довести его до медленной смерти.

Это сильно опечалило Олимпиаду и повлекло за собой новые сильные приступы уныния, от которых она едва освободилась. Она требовала себе от Господа наказания за то, что не могла исполнить просьбу святителя, не могла спасти жизнь его от неминуемой опасности. По этой причине святая диаконисса избегала часто писать своему духовному отцу, не желая огорчать его.

По настоятельной просьбе Златоуста она наконец написала после долгого молчания несколько весьма скорбных писем. Они, как мы видим по ответу епископа, были написаны ею под наплывом горестных размышлений. Олимпиада дала волю своим долго сдерживаемым чувствам. С тяжелым сознанием своего бессилия она горько плакала и, не скрывая своих слез, в первый раз как-то неудержимо изливала скорбь наболевшего своего сердца в душу своего учителя и друга.

Письма Олимпиады сильно огорчили Златоуста, тем более что, вероятно, она скрывала от него горькую истину о намерении врагов его. «О чем ты плачешь? Что мучишь себя и подвергаешь таким пыткам, каким сами враги не могли подвергнуть тебя? Письма твои обнажили предо мною все раны твоего сердца. Оттого и я теперь чрезвычайно горюю и мучусь, что та, которая должна была все предпринять, все привести в действие для прогнания печали души своей, – напротив, ходит туда и сюда, собирая вокруг себя мысли мрачные и томительные, выдумывая – ты сама мне сказала это, – выдумывая то, чего нет, и терзая себя совершенно попусту, да и не попусту, а с величайшим для себя вредом. Зачем огорчает тебя то, что ты не имела силы переместить меня из Кукуза куда-нибудь в другое место? Право, ты со своей стороны уже переместила меня, когда употребила к тому все зависящие от тебя способы и все привела в действие, что могла; если не удалось исполнить само дело, то о нем вовсе не следует кручиниться. Может быть, Богу угодно венцы мои сделать блистательнее»⁹⁵.

В пятнадцатом и шестнадцатом письме Златоуст снова убеждает Олимпиаду отбросить вновь возникшее уныние. Он как бы старается приложить пластырь к ее душевным ранам и влить целительный бальзам отеческих утешений в ее наболевшее сердце. Из ответных писем святителя видно, что душа Олимпиады стремилась к невозмутимому покою. Ей хотелось отдохнуть от тяжб и забот.

Палладий в «Лавсаике», повествуя о ней, предполагает, что в это время она искала монашеского единения, но злоба мира не дала ей найти покоя измученной душе своей в основанной ею обители. Мы видим ее изгоняемую из столицы, мы видим ее скитающуюся по Малой Азии с небольшой общиной сестер, мы видим, наконец, ее гонимую несправедливо и заточенную в ссылке. Поняв, что тихой, безмятежной жизни ей не найти, тем более что смятение и междоусобные войны все еще волновали Церковь и ее отечество, она тихо грустила, сообщая свои размышления святителю. «Ты ли, от самой юности показавшая глубокую мудрость и поправшая человеческую гордость, надеялась жить безмятежно и мирно? – возражает ей святой Иоанн Златоуст, – Возможно ли это, ты ли, которая так мужественно препоясалась на брань с началами, миродержцами тьмы века сего, с духами злобы (ср.: Еф. 6, 12), которая причинила столько печали лютому оному и никогда своей обиды не забывающему демону, ты ли и откуда надеялась прожить жизнь тихую и беззаботную?.. Добродетель всегда связана с трудами и опасностью»⁹⁶.

В шестнадцатом письме архипастырь пишет ей: «И то и другое есть знак несказанного человеколюбия Божия: и то, что Бог попускает наводить на тебя столь великие и непрестанно друг за другом следующие испытания, дабы венцы твои были блистательнее, и то, что Он весьма скоро избавляет тебя от испытаний, дабы не истощить сил твоих продолжительностью наводимых бедствий»⁹⁷.

Общая сущность всех отмеченных писем ясна. «Верьте мудрости Бога, – говорит святитель Христов, – доверьтесь Его бесконечной благости и не судите Его. Зло в нас самих, а что вне нас – не может повредить нам. Не судите, не ропщите, повторяйте с апостолом: “Глубина намерений Божиих, кто может постигнуть вас?”⁹⁸. Истинное счастье – в довольстве самим собою здесь, на земле, и в ожидании вечных наград на Небе; в сущности, гонитель жалок, достоин же зависти гонимый»⁹⁹.

Так Златоуст хочет в этих письмах рассеять страдания Олимпиады, умилительным святым попечением утешить кроткую женщину в трудные минуты ее жизни.

Святая Олимпиада после смерти святого Иоанна Златоуста. – Выписки из семнадцатого письма и выводы из него, – Друзья, – Враги, – Последние годы святой диакониссы, – Ее смерть и прославление

Наступил 407 год, год последних страдальческих дней величайшего из иерархов, отцов и учителей Церкви, святого Иоанна Златоуста.

Святая Олимпиада в это время была заточена в Никомидии, друзья патриарха – рассеяны или обессилены. Но тем не менее зависть врагов не могла успокоиться. Низложенный и униженный ими, Златоуст в незаметной деревне Кукуз по-прежнему светил миру, привлекая сердца всего христианского Востока и Запада. Он ни в чем не терпел материальной нужды, мог благотворить и, как мы видели, способствовать успехам миссионерской деятельности, так как в изобилии получал деньги от друзей и от диакониссы Олимпиады, с которыми вел усердную переписку. Все это не могло нравиться врагам. Им хотелось стереть с лица земли ненавистного патриарха; они всеми силами старались об этом.

С июня месяца Олимпиада лишилась всяких известий о святителе. Их переписка прекратилась. Олимпиада могла узнать лишь то, что враги добились своего. Император

Аркадий по их проискам издал приказ: «Удалить Иоанна из Кукуза в новое место заточения – в Пифиунт. Это был самый отдаленный город империи, лежащий между Понтом и Колхидой на берегу Черного моря, в стране дикой и пустынной, почти всецело предоставленной варварам»¹⁰⁰.

Олимпиада, как мы видели, была бессильна предотвратить это бедствие, которого так боялся сам святитель. До сентября она оставалась в мучительной безвестности… Но вот 14 сентября на полпути к Пифиунту близ Комман, в церкви Святого Василиска угас великий Иоанн Златоуст, замученный злобой людской.

Весть о его смерти, достигнув столицы, повергла всех верных в неописанное горе. Народ громко рыдал и проклинал тех, кто погубил их доброго пастыря. Рассказы очевидцев о последних мученических днях его жизни: о жестокости и бесчеловечности посланных врагами воинов, заставлявших маститого старца идти по каменистой дороге в зной и непогоду с обнаженной головой, о смирении и терпении мученика, изнемогавшего от непосильного для него перехода, – возмущали всех.

Предсмертные слова его: «Слава Богу за все», вместе с ужасающими всех подробностями его последних страданий и глубоко трогательной кончины, о чем и теперь, спустя полторы тысячи лет, нельзя читать без сердечной боли, – в то время с быстротой молнии переходя из уст в уста, проникли во все уголки империи, не исключая, конечно, и Никомидии, где в заточении томилась, как мы видели, святая ученица Златоуста блаженная Олимпиада.

Но как отозвалась в ней эта глубоко трогательная, печальная весть о смерти ее духовного отца, друга и пастыря Церкви, которому она так беззаветно служила?.. Свою сердечную тайну ей некому было поверять. Святого Иоанна уже не было на свете…

Однако, судя по описанию ее последних дней Палладием и по сопоставлению этого описания с пророческим, до некоторой степени, прозрением Златоуста в будущее своей духовной дочери в семнадцатом письме, безошибочно можно сказать, что роковой удар не вызвал в душе Олимпиады новых приступов уныния. Напротив, если припомним отличительную черту ее характера – страдать глубоко страданием ближнего и мужественно, до героизма твердо относиться к личному горю, то мы поймем, что смерть Златоуста принесла ей хотя и глубокую безмолвную грусть, но грусть, в которой она почерпнула и утешение, как ни странно это может показаться на первый взгляд. Святой Иоанн Златоуст не страдал уже более от людской несправедливости… Далеко от земной юдоли плача святая душа его нашла себе успокоение там, за гробом, в том мире, где не было уже более болезни, печали и воздыхания, но жизнь бесконечная – жизнь правды, мира и радости о Духе Святом (ср.: Рим. 14, 17).

Олимпиада знала учение Священного Писания о том, что многими скорбями подобает нам войти в Небесное Царство (ср.: Деян. 14, 22). Знала она и взгляд святителя на временное страдание. «Может быть, Богу угодно длиннее сделать круги моего течения (по пути страданий) именно потому, чтобы венцы мои сделать блистательнее»¹⁰¹. Олимпиада имела основание надеяться, что небесный венец славы в награду за чрезмерное страдание уже увенчал главу святителя. Заключая свое последнее письмо к святой диакониссе, Иоанн Златоуст говорил: «Радуйся же и веселись… за тех, которые скончались блаженной кончиной, – не дома, не на своей кровати, но в темницах, в оковах, в пытках»¹⁰².

Помня этот высокий совет, Олимпиада была вправе радоваться за умершего в узах святителя, нашедшего в смерти желанный покой.

Поддерживая Олимпиаду на земле своими святительскими молитвами, он, получивший на Небе дерзновение молиться за весь мир, не мог оставить ее без своего молитвенного покрова и за гробом.

Как мы увидим ниже из описания Палладия, посетившего святую диакониссу в ее последнем уединении, Олимпиада перестала страдать за Иоанна Златоуста, за его прошлое, перестала терзаться ужасами церковных беспорядков, не стала более мучиться за души несчастных жертв греха и виновников всеобщего разлада.

Святой Иоанн сокровенно прояснял ей то, что трудно было ему сделать при жизни – в этом мире несовершенства.

Мысленно оставив землю, Олимпиада взор свой всецело возвела к Небу. Друзья Златоуста после смерти его окружили святую диакониссу, как сообщает Палладий в своем «Диалоге»¹⁰³, почетом и благоговейным восторгом: они смотрели на нее, как на святую, – настолько казалась она им отрешенной от всякой суеты мирской; в их глазах она была уже неземная.

Семнадцатое письмо святителя к его святой ученице проливает до некоторой степени свет на высокое состояние ее души, поразившее святителя еще при жизни: «Ничего нет странного и несообразного в твоих приключениях, благочестивая Олимпиада; напротив, это очень обыкновенно и естественно, что от непрестанных и попеременных испытаний струны души твоей сделались благозвучнее, что в тебе образовалась большая сила и готовность к борьбе и что ты находишь великое удовольствие в подвигах. Такова природа страданий: когда они объемлют душу благородную и мужественную, то обыкновенно делают ее крепче. Как огонь, расплавляя золото, делает его чище, так и скорбь, нападая на золотые души, делает их чище и опытнее. Вот почему говорит Павел: скорбь терпение соделовает, терпение же искусство (ср.: Рим. 5, 3–4).

Вот почему я теперь нисколько не боюсь, даже если бы тебя окружали тысячи волков, даже если бы напало на тебя множество злодеев. Впрочем, я молюсь о том, чтобы настоящие испытания твои исчезли и чтобы не прибавлялись новые. Я исполняю заповедь Господню, повелевшую нам молиться: да не внидем во искушение¹⁰⁴; и если Богу угодно будет попустить на тебя новые напасти, то я совершенно надеюсь на твою золотую душу: из новых напастей она извлечет себе новое, величайшее богатство. Чем могут устрашить тебя враги, все зло против тебя умышляющие на свою погибель?»¹⁰⁵.

«Ни один злодей никакого не может теперь сделать тебе зла, которого бы ты не перенесла уже прежде с великим избытком. Ты всегда была путницей тесного и скорбного пути, и продолжительная опытность твоя все несчастия обратила тебе в привычку. В прежних опытах своих ты изучила прекрасную науку побеждать; настоящие события не только не смутили тебя, – напротив, ты паришь над ними, играешь и ликуешь. В чем прежде получала ты уроки, тем самым в настоящих подвигах действуешь ты с великой ловкостью; в женском теле, которое слабее паутины, ты с великой силой попрала бешенство самых неистовых мужей, которые скрежетали зубами против тебя; ты показала, что способна вытерпеть гораздо больше несчастий, нежели они готовят тебе. Блаженна ты… Ибо такова, говорю, природа подвигов… что они прежде победной пальмы, на самом поприще борьбы доставляют уже награды и воздаяния; доставляют удовольствие, которым ты наслаждаешься теперь; доставляют отраду, мужество, воздержанность, терпение; доставляют то, что тебя никто теперь не может ни победить, ни пленить: ты теперь выше всего; ты так утвердилась в подвигах, что никто не может заставить тебя страдать ни от какого зла»¹⁰⁶.

Предвиденные святым Иоанном «тысячи волков и множество злодеев»¹⁰⁷ в лице многочисленных врагов Златоуста и Олимпиады не замедлили окружить вскоре после смерти святителя и святую ученицу его в ее последнем жилище – в Никомидии. Они и теперь продолжали причинять ей многочисленные несправедливости: позорили, клеветали, вымогали деньги. Первое место между ними по-прежнему занимал епископ Феофил Александрийский. Он, написавший против Златоуста постыдный пасквиль, где старался опорочить его святое имя с целью, чтобы оно не было внесено в церковные диптихи, не остановился и перед тем, чтобы поместить в нем нелепые клеветы на святую Олимпиаду. Возмущенные до глубины души друзья святой, как свидетели безукоризненной чистоты ее жизни, старались устыдить лживого клеветника, напоминая ему, как он в былые годы вымогал деньги у ног диакониссы, щедротами и гостеприимством которой имел случай не раз пользоваться. Но ничто не помогло. Постыдные клеветы были язвительно изложены и преданы печати.

Олимпиада, однако, была невозмутима. Враги по видимости разрывали ее на части; она же относилась ко всему окружающему, по словам Палладия, с удивительным спокойствием, так, как будто она уже не принадлежала к здешнему миру. И в самом деле, «ни один злодей не мог причинить ей никакого зла, которого она не перенесла бы прежде»¹⁰⁸ в своей многострадальной жизни. Нисколько не смущаясь ничем случающимся, всегда углубленная в себя, она кротко и терпеливо переносила причиняемое ей зло, собирая тем самым горячие уголья¹⁰⁹ на головы злоумышляющих против нее, «попирая бешенство самых неистовых мужей, которые скрежетали зубами против нее»¹¹⁰ – слабой, беззащитной женщины. Она молилась, проливая слезы за своих преследователей, так как такие слезы всегда достойны были ее любомудрия. Золотая душа святой Олимпиады, как золото в горниле, предочищалась в последних испытаниях жизни. Она была готова претерпеть большее… Святая диаконисса видимо приближалась к тому блаженному состоянию души, которого достичь стремились все истинные подвижники благочестия и которое на языке отцов Церкви называется бесстрастием.

Но как достигла она этого?

Оглянемся на жизнь ее. Мы видели, как Господь, испытующий сердца и утробы (ср.: Пс. 7, 10), посещал Олимпиаду на пути ее жизни Своей крепкой десницей, привлекая ее вслед Себя Своим премудрым Промыслом… Всеведущий знал, что великие духовные силы таятся в душе святой диакониссы.

Он посылает ей горе за горем, несчастье за несчастьем, бесчисленные болезни и тревоги, зная, что мужественным перенесением многих скорбей она скорее достигнет возможного на земле совершенства. Покорная воле Божией, Олимпиада всю жизнь свою страдала, терпела и молилась: она как бы обагрялась непрестанно невидимой мученической кровью… Правда, были в ее жизни дни отрадные, но немного их было; как бы для того посылались они, чтобы не истощить сил ее продолжительностью наводимых бедствий. Мир не мог понять всей глубины души святой Олимпиады. На ней оправдались слова Священного Писания: ecu, хотящий благочестно жити о Христе Иисусе, гоними будут (ср.: 2Тим. 3, 12).

Святая Олимпиада была гонима злобным, завистливым миром. Она была не от мира сего. Враг человеческого спасения не мог спокойно сносить те бесчисленные победы, которые с самых юных лет одерживала над ним святая. Бессильный победить ее через свои обычные козни, он воздвиг на нее людскую злобу. Но видя себя побежденным и здесь, он коснулся, по попущению Божию, святой души ее, подобно тому как некогда получил доступ к многострадальному Иову. Он навел на нее уныние, властная сила которого на время овладела всей душой Олимпиады. Временно враг достиг своего. Олимпиада, удрученная бедствиями и болезнями, временно изменила своему обычному мужеству. Она подпала искушению и целую зиму томилась тоской – этой язвой, подточившей почти все ее душевные и телесные силы.

Но Господь, попустивший для большего прославления святой это тяжелое испытание, не оставил рабы Своей. Через Иоанна Златоуста Господь помог ей восторжествовать над врагом нашего спасения и нанести ему своим восстанием от этого края несчастий последний смертельный удар. Со стыдом удалился диавол от нее, и святая одержала окончательную победу над миром, плотью и диаволом.

«Мужество, воздержанность, терпение»¹¹¹ – эти природные качества ее святой души, еще более окрепшие в последней борьбе с духом уныния, сделали ее непобедимой никакими житейскими невзгодами. Олимпиада была выше всего. Полное спокойствие, как прямое следствие бесстрастия, овладело тихой душой ее. И мир Божий, превосходящий всякий ум (ср.: Флп. 4, 7), осиял ее. «Вот, – по слову Златоуста, – еще здесь, еще прежде Царствия Небесного, награда скорбей»!¹¹².

Епископ Палладий в своем «Лавсаике» живописно рисует нам трогательную картину ее последних дней. Маленький скромный домик, в котором, как в церкви, были всегда священники, всегда непрестанные молитвы, всегда непрерывные слезы и благочестивые размышления. «Так, – заключает он, – вся тягостная жизнь ее прошла в сокрушении сердечном и в обильном излиянии слез. Скорее можно было видеть во время зноя источники без воды, нежели ее поникшие, всегда созерцавшие Христа очи без слез»¹¹³.

Есть основание думать, что небольшая община сестер-монахинь разделяла с нею молитвы, бдения, пение и тяготы ее изгнания. Несомненно, что ее обитель была в тесной связи с нею. Своим монастырем в Константинополе она руководила сама, но существует мнение, что часть ее сестер подпала влиянию схизмы, и в конце жизни Олимпиады сестры были вынуждены покинуть обитель. Перед смертью Олимпиада передала будто бы свою паству Марине через собственноручно написанное письмо. Марина была ее родственница, которую она приняла от Крещения.

Палладий дает нам слабый намек на то, какова была в последние дни жизни святая диаконисса по его наблюдению. В ней замечалась все та же простота в одеянии, все та же аскетическая суровость по отношению к телу, все то же милосердие, хотя в пределах оскудевших средств. Тихо, подобно восковой свече, таяла она в глубине своего священного уединения…

Еще недолго продолжался славный подвиг лучшей из диаконисе, скромный подвиг, незаметный для глаза людского, подвиг бескорыстного служения Церкви и ближнему, подвиг самосовершенствования и терпения… И вот приблизился священный для нее час смерти, час теснейшего соединения со Христом, узреть Которого за дверию гроба она, как чистая сердцем праведница, без сомнения, была удостоена Богом.

«Так я знаю, точно знаю, что теперь ты паришь от удовольствия, как птица, и думаешь, будто уже сложила плоть свою; и если позовет время, ты легче скинешь ее с себя, чем другие скидывают платье, в которое одеты»…¹¹⁴ Этими словами семнадцатого письма Златоуста заключим и мы свое описание последних дней святой Олимпиады.

25 июля 408 года (или около этого года) тихо, безболезненно, радостно как бы уснула она навеки, предав свою чистую душу в руки Господа своего. Она вознеслась в вечные обители, чтобы найти там воздаяние за терпение, как трогательно замечает ее жизнеописатель. Ей было в то время около 38 лет. Не стало кроткой ученицы вселенского учителя, который еще раньше оставил землю. Угасли два великих светильника духовного света.

Царство тьмы, казалось, водворилось на всем православном Востоке, затмив собой и то святое и светлое, что еще оставалось после смерти патриарха и первой из диаконисе. По-видимому, не было человеческих усилий вернуть прежний мир Церкви, оправдать добродетель, обличить порок и вопиющую несправедливую ложь… Но не будем спешить с нашими несовершенными человеческими умозаключениями. Вспомним вместе со Златоустом о Том «Правителе всех происшествий, Который не искусством побеждает непогоды, но единым мановением укрощает бурю»¹¹⁵. Теперь время Господу действовать (Пс. 118, 126), – повторим мысль пророка и скажем со святителем Иннокентием, нашим русским Златословом¹¹⁶.

Не прошло и тридцати лет, как невидимый Руководитель исторических событий и Глава Церкви Небесной и земной благоизволил изменить весь ход текущих событий. Оправдалось на деле, что «гонитель жалок, достоин зависти гонимый»…¹¹⁷. Праведный гнев Божий не замедлил покарать делателей зла, «и они, думая праздновать свою победу, в действительности несли страшное поражение, терзаясь и душой и телом»¹¹⁸.

Императрица Евдоксия еще при жизни Златоуста умерла в ужасных страданиях от рождения мертвого ребенка, без обычного христианского напутствия. За нею с изумительной быстротой понесли заслуженную кару и другие из главных врагов Златоуста и его святой ученицы¹¹⁹. Так, один из деятелей собора «при Дубе», епископ Кирин Халкидонский, умер от антонова огня вследствие заражения мозоли, на которую наступил Маруфа, епископ Мартиропольский. У него сгнили ноги. Один из врагов, упав с лошади, моментально умер, другой отошел в вечность от гнойной водянки, третий – от опухоли на языке. Феофил, епископ Александрийский, временно избежав суда человеческого, не избежал Суда Божия. Он сошел с ума и умер скоропостижно.

Император Аркадий, устрашенный множеством бедствий: необычайно сильным градом, небывалыми страшными землетрясениями и свирепыми бурями, разразившимися над Константинополем, обратясь с просьбой о молитве к подвижнику Нилу, получил от него грозный отказ молиться за преступную столицу…

Не осталась без вознаграждения и попранная добродетель. В 434 году на патриарший престол возведен был святой Прокл¹²⁰, друг и искренний ученик святого Иоанна Златоуста. При нем торжественно были перенесены святые мощи святителя Иоанна из Комман в Константинополь. Сын Аркадия Феодосий II и сестра его благочестивая Пульхерия, склоняясь над ними, просили у мученика прощения за нанесенные ему их родителями оскорбления.

Имя Златоуста, несмотря ни на какие сопротивления врагов, внесено в диптихи святых. С тех пор оно с благоговением призывается не только в церквах Константинополя, где оно так недавно предавалось анафеме, но уже тысячу пятьсот лет во всех церквах вселенной в благословение христианам произносится на отпустах, где бы ни совершалась установленная им литургия.

Не осталась в безвестности и святая ученица его, блаженная Олимпиада. Еще самые первые дни ее успения о Господе украсились трогательным преданием. Святая Олимпиада явилась в сонном видении митрополиту Никомидии еще до погребения своего и сказала ему: «Положи мое тело в гроб, поставь гроб в лодку и предоставь его течению Босфора; где гроб мой остановится, там меня и погребите»¹²¹. Митрополит исполнил желание святой. Лодка с гробом долгое время носилась по волнам, пока не остановилась близ местечка Врохдис на противоположном от Константинополя берегу, близ монастыря святого Фомы. В это самое время игумен имел видение: явившийся ему во сне Ангел открыл ему, что у берега остановились священные останки святой Олимпиады в лодке. Он повелел ему взять их, принести в монастырь и поставить на жертвенник. При возвещении этих слов Ангела все двери храма открылись сами собой. Видение повторилось два раза. Игумен внял Божию гласу. С братией, с крестом и Евангелием вышел он на берег, где нашел лодку с гробом и мощами святой диакониссы. Братия обители с благоговением подняли гроб со священными останками, перенесли его в храм Святого Фомы, поставив по повелению Ангела на жертвенник. От святых мощей исцелялось множество больных.

Через двести лет на местечко Врохдис напали дикари, которые сожгли монастырь и храм Святого Фомы. Святые мощи Олимпиады остались невредимы среди пламени. Узнав об этом, патриарх Константинопольский Сергий повелел перенести святые останки в столицу. При перенесении их из нетленного тела Олимпиады потекла кровь. Церковь приняла это как знак бескровного мученичества святой исповедницы.

Рака с нетленными мощами святой Олимпиады была поставлена в основанном ею монастыре. Монастырем святой Олимпиады после ее смерти управляла по ее завещанию Марина. После Марины настоятельницей обители сделалась Елисандия – диаконисса, родственница святой Олимпиады.

Она руководила вверенными ей сестрами по правилам, оставленным основательницей обители. Было время, когда монастырь был упразднен, но при Юстиниане (VI век) он был снова восстановлен, после чего в скором времени игуменией обители святой Олимпиады сделалась Сергия.

При ней совершилось перенесение мощей святой угодницы Божией (между 610 и 638 годами). Игумения Сергия составила жизнеописание святой основательницы и оставила нам некоторые интересные подробности о ее погребении, прославлении и о судьбе ее монастыря. Здесь мы приведем лишь немногие факты из ее простого и задушевного рассказа, бросающие свет на судьбу обители святой диакониссы Олимпиады после ее славного преставления.

Во время мятежа, руководимого неким Никой (532 год), «случился, – как говорит Сергия, – пожар великого собора и тогда сгорел вместе с ним и монастырь святой Олимпиады как прилегающий к нему. Все имущество монастыря при этом пропало, а все жившие в нем спаслись бегством», кто в чем был (так как, по всей вероятности, пожар был ночью). «Монахини нашли приют в соседнем монастыре святого Мины. Они прожили здесь в течение шести лет благодаря тому, что близ монастыря святого Мины находился пустой дом, называемый “домом машин”, и мельницы. Для монахинь было, таким образом, большим утешением проживать неподалеку от своего бывшего монастыря».

Затем игумения Сергия рассказывает, как на месте сгоревшей церкви выстроен был Юстинианом новый собор, а на месте старого монастыря им же построен был новый, «так что сбылось, – по мнению игумении Сергии, – обещание святой, сказавшей: “С вами я пребуду все дни жизни вашей…”»

Когда мощи святой основательницы были торжественно перенесены в ее обитель, она явилась в сонном видении, по словам Сергии, одной из сестер и сказала ей: «Ну вот, после стольких лет я пришла поселиться с вами и уже впредь вас не оставлю…».

Затем игумения Сергия говорит о благодатных исцелениях от мощей святой Олимпиады, которые получали многие недужные, с верой приходившие в обитель ее. Отдельных случаев исцелений игумения Сергия не называет, говоря, что блаженны невидевшие, но уверовавшие (ср.: Ин. 20, 29), и прибавляет, что, если бы она «пожелала в малой мере перечислить все деяния святой», у нее «не хватило бы времени для повествования о них»¹²².

Ни Церковь, ни история не захотели разлучить и после смерти святую Олимпиаду и ее духовного руководителя и отца. Они соединили ее память с памятью святого Иоанна Златоуста. И святая Олимпиада вслед за учителем своим была сопричислена к лику святых, и имя ее вписано в диптихи Святой Православной Вселенской Церкви как имя исповедницы, бескровной мученицы, подвижницы и великой праведницы, которая своей жизнью оставила нам пример христианского самоотвержения, доведенного ею до высших степеней возможного на земле совершенства.

I век. Святая Фива, Грапта – диакониссы. – II век. Святые Татиана, Дионисия – диакониссы. – III век. Святая Платонида-диако-нисса. – IV и V век. Святые и благочестивые диакониссы: святая Публия, святая Нонна, святая Макрина, Лампадия-девица, святая Феозевия, Ариста, Сальвина, Пентадия, Ампрукла (Прокла), Сабиниана (Савиниана), Палладия, Мартирия, Елисандия, святая Кандида, святая игумения Феодула, святые Мавра и Домника. – V век. Святые Ксения-Евсевия, Романа – диакониссы, – VIII век. Евфимия-диаконисса, – Несколько слов о диакониссах от V до VIII века, – Заключение

Кроме святой Олимпиады, мы встречаемся на протяжении первых пяти веков еще со многими выдающимися личностями, известными в истории Церкви под именованием диаконисе. Здесь мы приведем краткие сведения о двадцати пяти известных нам женах-диакониссах¹²⁴.

О Фиве упоминает апостол Павел в Послании к Римлянам: Представляю вам Фиву, сестру нашу, диакониссу церкви Кенхрейской. Примите ее для Господа, как прилично святым… ибо она была помощницею многим и мне самому (ср.: Рим. 16, 1–2).

Память ее совершается 3/16 сентября

О Грайте-диакониссе (100 год) упоминает Ерм, муж апостольский, в своем сочинении «Пастырь»¹²⁵. Старица, символ Церкви, в видениях являвшаяся Ерму, обещала открыть ему многое и велела потом записать все и сообщить Клименту, епископу Римскому, чтобы он разослал списки ее рассказов в подведомные епархии, и Грапте-диакониссе, чтобы она передала это вдовицам и сиротам¹²⁶.

Святая Татиана происходила из знатной римской фамилии. Отец ее трижды был консулом. Он был тайным христианином. Дочь свою, Татиану, он воспитал в христианском благочестии, научив ее всем книгам Священного Писания. Ей предстояла обычная участь богатой невесты – блестящий брак и жизнь среди всяких удовольствий, но душа ее требовала иного.

Уязвленная любовию к Богу и к ближнему, она отказалась от замужества, от блеска и роскоши родительского дома и от многочисленных приемов. Все свои силы и способности она отдала Церкви. Она много молилась, проводила жизнь в посте и подвигах. За свои выдающиеся добродетели и подвижническую жизнь она была поставлена диакониссой.

О ее деятельности в сане диакониссы мало известно. Второй век был веком гонений; христиане того времени совершали свои церковные собрания и добрые дела втайне, избегая гонений до времени, указанного Богом. Праведность святой Татианы увенчалась мученическим венцом. Память ее совершается Святой Церковью 12/25 января.

О святой Дионисии известно только, что у абиссинцев и коптов она почиталась между святыми и что она была диакониссой.

Во второй Сирии, иначе Месопотамии, в 300 году существовала древняя община дев. Основательницей этой Низибийской обители была святая диаконисса Платонида. Она была примером строгой благочестивой жизни для находящихся под ее руководством пятидесяти дев, посвященных Богу. Устав ее обители был особенный и примечательный по тому времени. Сестры принимали пищу раз в день. В пятницу они не должны были заниматься даже рукоделием, а с утра до вечера проводили время в молитве, не выходя из дома молитвы. После молитв и песнопений читалось и объяснялось Священное Писание.

По правилам строгой иноческой жизни этой обители воспитались впоследствии высокие подвижницы, из которых особенно известны имена Вриенны, Фомаиды, Иерии. Самым же лучшим цветом в этом Божием саду была святая мученица Феврония¹²⁷.

Достоверно не известно, была ли святая Платонида диакониссой до основания обители дев-отшельниц или строгое подвижничество она соединяла с деятельной жизнью диакониссы. Вероятнее всего предположить первое, иначе едва ли она могла бы сосредоточить все свое внимание на основании столь строго молитвенного подвижнического устава.

Память ее совершается 6/19 апреля.

Святая Публия происходила из Антиохии от благородных родителей. Она жила около второй половины IV столетия. По желанию своих родителей Публия выдана была замуж за благородного антиохийца, но с мужем жила недолго, так как муж ее скоро умер.

У нее был единственный сын, Иоанн, которого она воспитала как истинного христианина. Со времени овдовения своего блаженная Публия вела строгую жизнь, проводя время в посте и молитве. За такую праведную жизнь она была почтена саном диакониссы.

Святая Публия собрала вдов и девиц, решившихся, подобно ей, жить для Господа; с ними проводила она жизнь точно так, как писал святой Златоуст, создавший свою картину дев с общины благородной Публии; с ними она славила непрестанно Творца.

Надо заметить, что в самом начале христианства язычество нигде не держалось так прочно, как в Антиохии, столице Востока. Здесь был сброд магов, жрецов. Это был город плясок, вакханалий, исступленных оргий, наглого разврата, бешеной роскоши.

Когда же явилось здесь христианство, чудная перемена произошла в роскошной столице. При святом Златоусте в Антиохии и ее окрестностях были уже целые сонмы подвижников и подвижниц, состоящих из благочестивых, большей частью благородных, дев. Вот что говорит святой Иоанн в одной беседе о такой общине дев, под которой историки подразумевают общину святой Публии.

«Девы, еще не достигшие двадцатилетнего возраста, проводившие свое время в своих покоях, воспитанные в неге, почивавшие на мягком ложе, пропитанные благовонием и дорогими мастями, нежные по природе и еще более изнеженные от усердных ухаживаний, не знавшие в продолжение целого дня другого занятия, как только украшать свою наружность, носить на себе золотые уборы и предаваться сластолюбию, не делавшие ничего, даже для себя, но имевшие множество служанок, носившие одежды более нежные, чем само их тело, наряжавшиеся в тонкие и мягкие покрывала, постоянно наслаждавшиеся запахом роз и подобных благовоний, – эти девы, быв внезапно объяты огнем Христовым, бросили всю эту роскошь и пышность; забыв о своей нежности, о своем возрасте, расстались со всеми удовольствиями и, подобно храбрым борцам, вступили на поприще подвигов.

Я слышал, что эти столь нежные девы достигли такой строгости в жизни, что надевали на свои нагие тела самые грубые власяницы; ноги их оставались босыми, ложем им были тростниковые прутья, большую часть ночи проводили они без сна. Трапеза у них бывает только вечером, – трапеза, на которой нет ни трав, ни хлеба, а только бобы, горох, елей и смоквы. Постоянно заняты они прядением шерсти и другими более трудными рукоделиями, чем какими занимались у них служанки. Они взяли на себя труд лечить больных, носить одры их, умывать их ноги. Многие из них занимаются приготовлением пищи»¹²⁸.

Христовым огнем, о котором говорит Златоуст, горела и душа благородной Публии. Так прожила она, подвизаясь подвигом добрым со своими сестрами, несколько лет.

Однажды Юлиан Отступник посетил Антиохию с целью преследования христиан. Проходя мимо молитвенного дома святой Публии, он услышал пение. Подвижницы пели утреннюю хвалу Богу и в это время громче обычного запели, считая гонителя христиан достойным презрения: Идоли язык сребро и злато, дела рук человеческих (ср.: Пс. 113, 12), – возглашали они с Давидом и, его словами изображая бесчувственность идолов, с его же негодованием пели далее: Подобны им да будут творящие я и еси надеющийся на ня (ср.: Пс. 113, 16).

Слыша это, нечестивый император разгневался и запретил петь псалмы, когда он будет проходить мимо… Святая

Публия, однако, при обратном шествии императора мимо ее обители снова приказала сестрам громко петь: Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его (Пс. 67, 1). Юлиан в бешенстве приказал привести к себе начальницу хора. Перед ним предстала старица, по летам своим достойная всякого уважения, по своим высоким добродетелям и качествам пользовавшаяся всеобщим уважением в Антиохии… Несмотря на это, Юлиан приказал одному из слуг своих бить по щекам исповедницу правды, и несчастный исполнитель воли царевой обагрил свои руки кровью ее. Бестрепетная диаконисса говорила императору, что считает истину Божию выше всего, но что она жалеет о больной душе его. С хвалою Богу на устах возвратилась она в свою обитель. Считая Юлиана Отступника одержимым злым духом, подобно Саулу, она продолжала петь для него псалмы Давида в надежде, что изменник Христа вернется в Церковь. Недолго после этого случая длилась жизнь святой Публии. В скором времени она в мире предала дух свой Богу, а Юлиан погиб на войне.

Память святой Публии совершается 9/22 октября.

Святая Нонна-диаконисса

Мать святого Григория Богослова, блаженная Нонна, была дочерью благочестивых родителей Фильтата и Горгонии, тетки святого Амфилохия, епископа Иконийского¹²⁹. Родители воспитали дочь свою по строгим правилам христианской веры.

Святая Нонна выдана была замуж за Григория Назианзского, человека богатого – владельца земель и рабов. К великому горю благочестивой Нонны, муж ее был язычником. Много пролила она слез и вознесла молитв к Богу с верой, твердой как камень, за Григория. Она действовала на него и другими способами с целью приобретения его для Христа: убеждениями, услугами, отлучениями, но более всего – примером своей безукоризненной и чистой жизни. Господь внял ее слезам и молитвам, и в скором времени дивным образом через небесное видение Григорий стал христианином и, кроме того, сделался священником.

Святая Нонна была матерью двух сыновей – святого Григория Богослова, как мы упомянули, и святого Кесария¹³⁰ – и одной дочери, благочестивой Горгонии. Она нежно любила детей, но выше всего чтила Христа Бога и потому направляла воспитание детей так, чтобы в них отобразить Христа. С раннего детства знакомила она их с книгами Священного Писания. Старшего сына, Григория, еще до рождения его она посвятила Богу.

Когда же супруг Нонны, Григорий, был хиротонисан во епископа, благочестивая Нонна посвятила себя еще более ревностному служению Богу и ближним в сане диакониссы. Она много помогала своему мужу-епископу в звании диакониссы, так что его успехи в управлении паствой в особо трудных случаях приписывались уму святой его супруги.

Мы приведем здесь несколько подробностей о характере жизни святой диакониссы. По словам сына ее, Григория Богослова, «она знала одно истинное благородство – быть благочестивой и знать, откуда мы произошли и куда пойдем; одно надежное и неотъемлемое богатство – тратить свое имущество для Бога и нищих, особенно же для обедневших родственников. Удовлетворить только их нуждам, по ее мнению, значило не прекратить бедствие, а напомнить о нем; благодетельствовать же со всей щедростью почитала она делом, которое могло доставить и ей прочную славу, и им совершенное утешение.

Если одни из жен отличаются бережливостью, а другие благочестием, то она превосходила всех и тем и другим, и в каждом достигла верха совершенства, и оба умела соединить в одной себе. Попечительностью и неусыпностью по предписаниям и правилам Соломоновым для жены доблей она умножала все в доме. Но и столько была усердна ко всему Божественному, как [если] бы нимало не занималась домашними делами. Одно не терпело у нее ущерба от другого, но одно другим взаимно поддерживалось. Укрылось ли от нее какое время и место молитвы? О сем у нее ежедневно была самая первая мысль. Лучше сказать, кто, приступая к молитве, имел столько упования получить просимое? Кто оказал такое уважение к руке и лицу священника? Кто так высоко ценил всякий род любомудрой жизни? Кто больше, чем она, изнурял плоть постом и бдением? Кто благоговейнее ее стоял во время всенощных и дневных псалмопений? Кто чаще ее восхвалял девство, хотя сама несла брачные узы? Кто был лучшей заступницей вдов и сирот? Кто в такой мере облегчал состояние плачущих?»¹³¹. Подлинно, жена щедролюбивая.

«…Так велико было в ней желание подавать милостыню. Все имущество, которое у них было, почитала она скудным для своего желания. Если бы можно было, в пользу нищих (как не раз слышал я от нее) отдала бы себя и детей»¹³².

Пустое слово не исходило из уст ее, и смех изнеженный не играл на щеках ее. «В священных собраниях и местах, кроме необходимых и таинственных возглашений, никогда не слышно было ее голоса… Она чествовала святыню молчанием. Никогда не обращалась спиной к досточтимой Трапезе… Встретясь с язычницей, никогда не слагала рук с рукою^******, не прикасалась устами к устам, хотя бы встретившая отличалась скромностью и была из самых близких… Но всего удивительнее то, что она хотя и сильно поражалась горестями, даже чужими, однако же никогда не предавалась плотскому плачу до того, чтобы скорбный глас исторгся прежде благодарения, или слеза упала на вежды, таинственно запечатленные^*******, или при наступлении праздника оставалась на ней печальная одежда, хотя неоднократно и многие постигли ее скорби. Ибо душе боголюбивой свойственно подчинять Божественному все человеческое. Умолчу о делах, еще более сокровенных, которым свидетель один Бог и о которых знали только верные рабыни, бывшие в том ее поверенными»¹³³, показавшими немалые успехи в благочестии с самого начала.

Этим сообщением святого Григория Богослова о своей святой матери окончим краткое сказание о жизни святой Нонны. В 374 году почил столетний старец Григорий Назианзский. Блаженная Нонна после его смерти почти не выходила из храма, где и скончалась в скором времени на молитве.

Память ее празднуется 5/18 августа.

О святой Макрине, сестре святого Василия Великого и Григория Нисского, говорится, что она, будучи девой, еще до посвящения себя жизни монашеской, была диакониссой¹³⁴. Кроме этого упоминания, о деятельности Макрины в сане диакониссы ничего не известно, так что во многих жизнеописаниях ее говорится только о жизни ее в доме родительском и о ее монашеских подвигах.

Святая Макрина, дочь благочестивых родителей Василия и Эмилии, отличалась необыкновенно высокими душевными качествами и удивительной красотой. Многие искали ее руки. Выбор отца пал на одного юношу, который вскоре умер, не успев вступить в брак с Макриной. Когда родители стали предлагать ей других женихов, она отвечала: «Жених мой не умер, он только в отлучке, зачем же изменять ему?». Она осталась девой до смерти. Воспитанная благочестивой Макриной, бабкой ее отца, и матерью своей Эмилией в строгом благочестии, Макрина уже с юных лет была поистине красавицей не только телесно, но и духовно. Трогательная дружба связала мать и дочь. «Других детей, – говорила Эмилия, – носила я лишь несколько времени, а с Макриной не разлучалась никогда»¹³⁵. Несколько служанок не могли выполнить столько поручений, сколько выполняла их одна Макрина, и мать нежно любила ее за трудолюбие и скромность.

Из этой глубокой привязанности матери к дочери вытекала неоценимая польза для обеих: мать управляла чувствами дочери, а дочь окружала мать самыми нежными заботами. Когда умер отец, Макрина стала главной помощницей матери по управлению имениями, находившимися в разных областях Малой Азии, родины ее семьи. Важнее же всего было то, что Макрина имела огромное влияние на нравственный уклад всей семьи. Хотя мать стояла на высокой степени нравственной жизни, но Макрина незаметно вела ее выше и выше примером самоотвержения своей жизни. Она воспитала великого Василия. Внушая ему любовь к изучению евангельской мудрости, она оказала сильное влияние на выбор деятельности будущего святителя. Она образовала другого своего брата, Петра, как вторая мать и наставница. Когда все ее братья и сестры достигли совершеннолетия и могли жить самостоятельно, Макрина склонила мать удалиться с нею в монастырь.

Мать и дочь построили обитель в Понте на берегу реки Ириды, недалеко от города Ивора. Там, отстранив все, что могло рассеивать их, изменили они свой образ жизни, проводя время в строгом посте и воздержании от всего, в бдении и молитвах. Они стали жить в простых, бедных келлиях без всякого убранства и удобства. Служанок своих они обратили в близких себе по духу подруг, ничем не отличаясь от них. Блаженная Макрина восходила от совершенства к совершенству, с твердостью побеждая в себе греховные наклонности.

Потеряв двух братьев, а среди них Василия Великого, равно как и блаженную Эмилию, нежно любимую мать свою, Макрина, достигнув великих добродетелей и духовной мудрости, мирно отошла ко Господу. При смерти ее присутствовал ее брат, святой Григорий Нисский.

После смерти ее остались лишь худая мантия, наметка и башмаки, крест и маленькое железное кольцо, в котором была частица мощей. «Разделим наследство, – сказал святитель Григорий Вестиане¹³⁶, благочестивой женщине, одевавшей Макрину, – возьмите себе крест, а мне дайте кольцо»¹³⁷.

Память святой Макрины празднуется 19 июля/1 августа.

О Лампадии говорит святой Григорий Нисский то же, что и о святой Макрине, а именно: Лампадия-девица была диакониссой до вступления ее в обитель святой Макрины¹³⁸.

Когда святая Макрина скончалась, святитель Григорий Нисский спросил Вестиану, не признает ли она нужным одеть усопшую в приличную ее сану одежду? Позвали Лампадию, и та сказала, что почившая никогда не любила красивого одеяния, да и нет у нее другого, кроме того, которое видят на ней.

– Не сохранилось ли у вас чего-нибудь? – спросил святитель.

– Вот, – отвечала Лампадия, – изношенная мантия, наметка и башмаки – все богатство ее. Сундуки и шкафы пусты; на земле у нее нет ничего.

Из этого можно заключить, что Лампадия была одним из близких к блаженной Макрине лиц. Она стала впоследствии настоятельницей монастыря святой Макрины.

Святая Феозевия, другая дочь блаженной Эмилии, сестра святой Макрины, Василия Великого и Григория Нисского, была диакониссой, посвященной в этот сан по призванию своему.

Как диаконисса, она помогала при Крещении женщин и исполняла поручения епископа-брата относительно посещения их в больницах, тюрьмах, при смертных одрах.

«Избери, – говорится епископу в древних правилах, – диакониссу верную и святую для служения женам. Случается иногда, что в некоторые дома не можешь ты послать диакона к женам; тогда для успокоения помыслов людей худых можешь послать диакониссу»¹³⁹.

Феозевия всей душой была преданна святому делу своего сана и оказалась лучшей помощницей своего брата-епископа. Святой Григорий Богослов называет ее верным товарищем великого Григория. Горе и радость они делили вместе, когда страдал Григорий, страдала и Феозевия.

В 375 году Григорий, оклеветанный арианами, был изгнан из отечества. Три года, пока не умер император Валент, скитался он с места на место. Ревностный пастырь и тогда не остался в бездействии. Феозевия-диаконисса не покидала в это время своего брата. Она много помогла ему, поддерживая Православие между женами, в то время когда власти теснили истинную веру. Она являлась в этом деле священной опорой жен благочестивых. Она была диакониссой не по одному имени, но и на деле; она не жалела себя в своем служении Святой Церкви и сестрам.

По возвращении брата на епископскую кафедру Феозевия еще семь лет трудилась в звании диаконисы. Она скончалась 10 января около 385 года.

Память ее совпадает с днем памяти Григория Нисского¹⁴⁰.

О диакониссе Аристе упоминается в житии святого мученика Артемия¹⁴¹, жившего в IV веке: «Ариста, диаконисса Антиохийской Церкви, выпросила у мучителя тело святого мученика Артемия и, помазавши его драгоценными ароматами, положила в ковчег и послала в Константинополь»¹⁴².

Сальвина, Ампрукла и Пентадия были диакониссами при Церкви Константинопольской во второй половине IV – начале V столетия. Из всех бывших тогда диаконисе они во главе со святой Олимпиадой отличались высотой своих заслуг и силой преданности епископу. Их имена чтимы Церковью и с уважением записаны историей. «Рассказать здесь вкратце то, что о них известно, – говорит исследователь истории святого Иоанна Златоуста, – значит, может быть, разъяснить любопытный исторический вопрос, который касается сословия диаконисе, имевшего такое важное значение в IV и V веках нашей эры. Мы увидим, какой класс общества нередко доставлял их, какие обстоятельства решали их призвание и как случалось, что и в Константинополе, и в Риме они порой получали значение личностей политических»¹⁴³.

Сальвина, мавританка по рождению, происходившая от древних царей нумидийских, была дочерью свирепого тирана Гильдона, который опустошил грабежом и убийством римскую Африку и кончил тем, что порвал узы своего подданства и отложился от империи. Из предосторожности, которую нередко принимал Рим относительно своих чиновников варварского происхождения, подававших повод к подозрению, Феодосий потребовал к себе Сальвину, тогда еще малолетнюю, дабы держать ее при дворе заложницей, воспитать римлянкой, выдать замуж за патриция и тем упрочить верноподданность ее отца. И в самом деле, для Феодосия, которому приходилось вести большие войны на Западе, сохранение африканки было очень важно, потому что, как известно, Африка была житницей Италии. Итак, Сальвина получила при восточном дворе воспитание римлянки, и, когда она достигла возраста замужества, Феодосий выбрал ей мужа в своем семействе, племянника своей супруги.

Он думал, что сделал достаточно для того, чтобы привязать к себе варвара, непостоянства которого опасался; но этот союз с царским домом, повелевавшим целому миру, не сделал Гильдона ни более цивилизованным, ни более верным. Едва закрыл навеки глаза великий император, как Гильдон сбросил личину и под ложным предлогом передачи Африки из власти западной во власть восточную, согласно желанию Аркадия (сына Феодосия Великого), приказал перерезать римских переселенцев и объявил себя врагом империи. В то время как он сбрасывал с себя узы римского гражданства, он изменил и Церкви, обратившись в язычество. И предался всяким бесчинствам и жестокостям дикого нрава своего племени.

По странной противоположности, кроткая дочь этого язычника осталась при дворе восточном усердной христианкой и целомудренной супругой, и, когда мужа ее, недолго жившего, не стало, наследнице Сасиниссы и Югурты и не грезилось больших почестей, как поступить в константинопольские диакониссы, дав обет вечного вдовства. Ни Златоуст, ни Иероним не остались без влияния на успехи этой склонности, которая привлекала взоры всего христианства. Иероним из своих вифлеемских пещер прислал ей красноречивое поучение, а Златоуст сочинил трактат, озаглавленный «Молодой вдове», в котором провозглашает и славу ее союза с Владыкой вселенной, и преимущества призвания к мирному счастью, которого не знали ее родственники.

Сальвина, будучи диакониссой, не переставала быть очень влиятельной женщиной и сделалась покровительницей Восточных Церквей при дворе Аркадия. К ней обращались со всех концов империи как к личности, имевшей большую силу у императора и императрицы.

Ампрукла и Пентадия занимали почетное место между матронами города. Жизнь Пентадии была полна тревог и горя. Она была женой консула Тимасия – благороднейшей жертвы евнуха Евтропия, сославшего его в египетский Оазис¹⁴⁴ по ложному обвинению в оскорблении Величества. Она была замешана в деле мужа, также приговорена к ссылке и принуждена была скрываться, чтобы избежать участи еще более ужасной.

Стенами и стражами этой тюрьмы был пояс горячих непроходимых песков, окружавших Оазис. Ссыльный муж Пентадии попытался бежать с помощью каравана арабских купцов, и попал ли он в сети, расставленные ему евнухом Евтропием, или был поглощен песчаным океаном, который вздымают ветры пустыни, – но он исчез, и никогда следы его не были отысканы. Жена его, окруженная шпионами Евтропия, меняя одно убежище на другое и наконец увидев опасность быть обнаруженной, скрылась в одной из церквей Константинополя, пользуясь правом убежища, которое законом было даровано местам собрания христиан, – но евнух приказал силой взять ее.

Это было началом ужасной трагедии, развязкой которой стала смерть этого министра. Архиепископ Иоанн Златоуст защитил свою Церковь; он вступился за Пентадию, потребовал ее выдачи во имя странноприимства Божия и таким образом спас ее. Признательная Пентадия посвятила себя той Церкви, которая послужила ей убежищем, и епископу, спасителю своему. С переменой обстоятельств покровительствуемая сама стала покровительницей. Златоуст писал ей в дни собственных злополучий: «Ты умела соединить на челе своем все венцы, ты – крепость своих сограждан в печалях, пристань для несчастных среди волн гонений»¹⁴⁵.

Сделавшись диакониссой, Пентадия, за исключением дел своего сана, вела жизнь отшельницы. Вместе с Олимпиадой, Сальвиной и Ампруклой она пережила все ужасы церковного переворота. Мы встречаемся с ними в крегцальной при последнем прощании святого Иоанна в день его отъезда в ссылку. Пентадия вместе со святой Олимпиадой, Ампруклой и другими диакониссами была обвинена в поджоге храма Святой Софии.

История вовсе не упоминает Сальвину в числе обвиняемых. Без сомнения, двор избавил от постыдной явки на суд эту дочь мавританского царя, ставшую римлянкой через брак с родственником великого Феодосия, а следовательно, – родственницу царствующего императора. Пентадия же второй из диаконисе (после Олимпиады) была приведена на суд перед Оптатом, префектом города.

Вдову консула Тимасия встретили здесь лишь грубые оскорбления и жестокость. Письма, которые написал святой Златоуст, изображают нам картину того, что пришлось ей претерпеть тогда. «Каких козней не испытывали они против тебя, каких орудий не приводили в движение, дабы пошатнуть твою душу, столь сильную, столь мужественную, столь верную Богу. Тебя, не знавшую ничего в мире, кроме церкви и своей комнаты, они повлекли на форум, с форума в судище, из судища в темницу. Они изощряли языки лжесвидетелей и, дабы ужаснуть тебя, произвели убийства на глазах твоих. Ты видела потоки крови, отроческие тела, терзаемые железом, сжигаемые огнем, лица знаменитые и многочисленные, покрытые ранами и преданные пыткам, наконец, не осталось ни одного камня, который не сдвинули бы для того, чтобы привести тебя в ужас и заставить из страха говорить противное тому, что ты видела… Однако не удалось им затянуть тебя в свою петлю, но сами они попали в нее: это обвинение в поджигательстве, возведенное против тебя людьми презренными и жалкими в надежде на собственное торжество, послужило лишь тому, что они сами уличены в клевете твоими устами»¹⁴⁶.

Ампрукла, как мы видели, принадлежала к знатнейшим матронам столицы. Она была одной из преданнейших Иоанну Златоусту диаконисе, перенесших гонение за Церковь и его имя. Сохранились два письма Иоанна Златоуста к ней, из которых о личности Ампруклы и можно почерпнуть сведения.

В одном из этих писем святителя усматривается лишь то, что Ампрукла говорит о тех испытаниях, которым подверглись она и ее сестры за верность владыке и Церкви. Ампрукла была одной из тех диаконисе, которые присутствовали в церкви Святой Софии при последних прощальных словах епископа, и уже по одному этому должна была подпасть под обвинение в поджоге. Эта возвышенная женщина, кажется, управляла общежитием монахинь (не диаконисе ли?) в Константинополе; она была в этом городе приезжая и, по всей вероятности, прибыла из Сирии в то время, когда Златоуст стал архиепископом, и потом, как полагают, возвратилась умереть на родину. Она знала по-гречески плохо и этим извинялась в том, что редко писала своему горячо любимому отцу. Златоуст отвечал ей на это, что вместо того, чтобы лишать его своих писем, Ампрукла сделала бы лучше, если бы писала на своем родном языке, который был ему так же хорошо знаком, как и греческий¹⁴⁷.

Сабиниана была диакониссой Антиохийской Церкви. «Она была отличена в ряду знаменитых женщин христианского Востока. По свидетельству одного церковного писателя¹⁴⁸, она была теткой Златоуста со стороны отца и связана дружескими чувствами с Олимпиадой. Ее изображают девой, имевшей духовные видения и беседовавшей с Самим Богом»¹⁴⁹.

Иоанн Златоуст упоминает о ней в тринадцатом письме к Олимпиаде-диакониссе. «Пришла ко мне госпожа моя Сабиниана-диаконисса в тот же день, как я прибыл сюда (в Кукуз), скорбная, изнуренная, – пришла, говорю, хотя она в таком возрасте, в котором уже трудно двигаться с места. Впрочем, легкость и живость духа у нее юношеские, не чувствующие никаких огорчений. Она сказала, что готова идти со мной в Скифию, если только справедлив тот слух, будто меня отведут туда. Она твердо решила никогда не возвращаться к своим, а жить там, где буду я. Питомцы Церкви и ее приняли с большим усердием и ласковостью»¹⁵⁰.

Смелая диаконисса была принята в Кукузе, как того заслуживала подобная преданность; епископ Кукузский пожелал, чтобы она в той же должности жила при его Церкви, и прочие клирики оказали ей такое же почтение и сочувствие.

О Палладии, Мартирии и Елисандии лишь только упоминается в пространном житии святой Олимпиады.

Эти три современницы святого Иоанна Златоуста были родственницами Олимпиады. Они подвизались в монастыре, основанном в то время в Константинополе первой из диаконисе. За особое их благочестие Иоанн Златоуст, посещавший неоднократно монастырь святой Олимпиады, посвятил их в сан диаконисе.

Елисандия была второй игуменией в монастыре после смерти святой Олимпиады и наместницы ее, Марины.

По следам Олимпиады, говорит в «Лавсаике» епископ Еленопольский Палладий, шла святая Кандида – дочь полководца Трояна. Она проводила весьма благочестивую жизнь: пеклась о благолепии храмов Божиих, чтила епископов, священство и весь клир по великому своему благоговению к Тайнам Христовым. Она достигла высокой чистоты¹⁵¹. Подвизалась она приблизительно в конце IV – начале V века.

Современница святой Олимпиады, святая преподобная Феодула-диаконисса была игуменией Тавеннисиотского женского монастыря, основанного в IV веке первоначальником общежитий преподобным Пахомием Великим. О ней упоминается в житии святой девы Евпраксии¹⁵² и говорится лишь то, что она была святая руководительница обители и мудрая наставница Евпраксии, которую приняла в свою обитель малолетним ребенком.

Тавеннисиотская женская обитель Феодулы со ста тридцатью сестрами славилась строгостью своих правил. «Тут не употребляли ни вина, ни яблока, ни винограда, ни финика, ни другого приятного для вкуса, иные не вкушали даже и елея; одни постились с вечера и до вечера, другие принимали пищу через день, а некоторые через два или три дня. Ни одна не мыла ног своих, иные, услышав о бане, смеялись и считали это за гнусность, нетерпимую для слуха. Для каждой постелью была земля, покрытая власяницей в локоть ширины и в три длины, тут они и покоились. Одежда их была из шерсти и доходила до пят. Каждая работала сколько могла. Если которая заболевала, к пособиям медицинским не обращались; болезнь принимали за благословение Божие и терпеливо переносили страдание, если не посылалось исцеление Господом. Ни одна не выходила за ворота обители. Была привратница. Через нее передавались все ответы. Вся забота их была о том, как угодить Господу молитвенными помышлениями. Потому Бог творил здесь много знамений, подавая исцеление для приходящих сюда»¹⁵³.

«Было поставлено правилом обители, чтобы сестры объявляли настоятельнице о каждом искушении, которое испытывали»¹⁵⁴. «Опытная настоятельница не только молилась за подвижницу, но и советами вела искушаемую постепенно, как бы по ступеням, к высокой жизни»¹⁵⁵. Но особой заботой Феодулы была святая Евпраксия. «Настоятельница любила заниматься с маленькой Евпраксией¹⁵⁶. Интересен разговор игумении с пяти-шестилетним ребенком Евпраксией, которую мать часто приводила в обитель.

Нравятся ли ей монастырь и сестры, спросила она девочку.

– Очень нравятся, – ответила она.

– Если же так, почему не останетесь вы с нами? – продолжала игумения.

– Я осталась бы с большой охотой, – возразила девочка, – но боюсь, чтобы это не огорчило родной моей мамы.

– Кого вы любите более: нас ли или жениха своего, с которым обручены? (Евпраксия действительно была обручена с сыном сенатора.)

– Я совсем не знаю его, – отвечала маленькая Евпраксия, – да и он тоже не знает меня; а вас я люблю и знаю; но вы кого любите более: меня или моего жениха?

– Мы очень любим вас, – ответила настоятельница, – Господа же нашего Иисуса Христа любим более всего.

– И я, – сказала девочка, – люблю вас очень, а более вас люблю Господа Иисуса»¹⁵⁷.

Евпраксия после этого разговора осталась в обители и под руководством мудрой игумении достигла высшей степени совершенства в своей подвижнической жизни.

Интересен один случай этого руководства. Желая закалить волю уже двадцатилетней Евпраксии, игумения, видя в ней слишком много изящества во всем ее существе, сказывавшегося помимо ее намерений, подвергла ее жестокому испытанию. Она приказала ей перетаскать груду камней с одного места на другое и это повторить до тридцати раз без всякого объяснения причины такого послушания.

Игумения имела Небесное откровение о близкой кончине Евпраксии (на тридцатом году ее жизни), но она долго скрывала печаль свою о близкой потере и лишь за день сказала сестрам, что близок конец Евпраксии. У Евпраксии открылась горячка, и она, извещенная о смерти, много молилась о том и по смирению сознавалась, что у нее нет добрых дел, прося Господа еще год на покаяние. Настоятельница утешала ее милосердием Спасителя. Прошло не более месяца со дня смерти Евпраксии, как игумения была извещена свыше и о своей кончине. Она объявила о том сестрам и избрала себе преемницу. Наставляя ее, она говорила:

«Умоляю тебя именем Святой Троицы не искать имений и богатства; не занимай сестер заботами о временном, пусть они дорожат одним Небом, вы же, дорогие сестры, старайтесь подражать Евпраксии»¹⁵⁸.

Расставшись со всеми, игумения заперлась в молельной, и на другой день нашли ее умершей.

Святая Феодула скончалась в 410 году. Память ее вместе с Евпраксией и Олимпиадой празднуется 25 июля / 7 августа. Преподобная Феодула в Четьих-Минеях в одном месте называется «игуменией, яже бе диаконисса». Она была диакониссой (διακονος), но до своего ли монашества или одновременно с иночеством, неизвестно.

Святые Мавра и Домника, современницы святой Олимпиады, были диакониссами Константинопольской церкви. Они происходили из знатного языческого дома и были родом из Карфагена. При патриархе Нектарии (следовательно, раньше 397 года, года смерти Нектария) они пришли в Константинополь с пятью своими служанками-язычницами. Их привлекло в столицу Востока пламенное желание принять Крещение.

Нектарий имел о них особенное извещение; поэтому, когда они обратились к нему с просьбой принять их в лоно христианской Церкви, он не только совершил над ними Крещение, но Домнику и Мавру посвятил в диакониссы. Долго ли они трудились в этом сане, неизвестно; история говорит о них как об основательницах двух иноческих обителей. Император Феодосий подарил им землю за чертой города. Домника построила монастырь во имя пророка Захарии, а Мавра – во имя святой Мавры. К той и другой собралось множество дев, преимущественно из африканского Карфагена.

Как известно, император Феодосий обращал власть свою на ослабление язычества в дальних областях своей империи, и обители Домники и Мавры сделались училищами для новых христианок. Блаженная Домника долгими и твердыми подвигами взошла на высокую степень духовного совершенства. По милосердию Божию она исцеляла больных, прорекала будущее, призывая к заботам о вечности некоторых из беззаботных жителей веселой столицы. Жизнь святой Домники¹⁵⁹ была очень продолжительна; она дожила до времен императора Льва II (ум. в 474 году).

Святая Мавра¹⁶⁰ умерла раньше нее. С благодарной мольбой преставилась она ко Господу. Обитель Мавры прославилась тем, что претерпела гонение при Копрониме.

О диакониссах V века упоминается в царствование императора Феодосия II.

Около 447 года слабый и недальновидный император Феодосий II по наущению клеветников вознамерился удалить сестру свою, благочестивую Пульхерию, от управления государством, которым она руководила совместно со своим братом, попечительницей которого была назначена по малолетству его уже со дня смерти Аркадия. Он потребовал, чтобы Константинопольский патриарх Флавиан посвятил Пульхерию в диакониссы. Однако Флавиан не посвятил ее, так как она не имела своего личного желания на это. Он объяснил императору, что против воли он не имеет права никого посвящать в этот сан.

Святая Евсевия была дочерью римского сенатора. В молодости она покинула родительский дом с двумя верными служанками и назвалась Ксенией, что значит «странница». Переодевшись в мужское платье, тайно скрылись они из Рима и на корабле прибыли в Александрию. Затем переплыли на остров Ко, что в пятидесяти верстах от карийского города Галикарнаса. Здесь, наняв дом, Ксения жила со служанками, как с сестрами, взяв с них слово никому не говорить, кто она. «Я странница для Господа», – говорила она. Положение их на острове оказалось для них, беззащитных, слабых женщин, небезопасным. Но Господь послал им помощь по их молитвам.

Раз Евсевия встретилась со старцем-странником и просила принять ее и сестер в духовные дочери.

– Я думаю, – добавила она, – что ты епископ Божий.

Старец спросил, кто они.

– Мы из далекой страны, – отвечала Ксения, – и ищем одного – спасения души.

– Поверьте мне, – сказал старец, – я не епископ, я сам странник, иду из Святой Земли в свою обитель святого апостола Андрея, что в кирийском городе Миласе.

Ксения умоляла старца взять их с собой и укрыть своей защитой от искушений беззащитного одиночества.

Старец согласился. В Миласе вблизи соборного храма Евсевия купила дом, устроила небольшой храм во имя святого архидиакона Стефана и составила общину дев. Блаженный старец Павел усердно заботился о новой общине и постриг в монашество Евсевию и ее подруг.

Спустя недолгое время почил епископ Миласа Кирилл, и на его место поставлен был игумен Андреевской обители старец Павел.

Новый епископ посетил общину Ксении и в виде отличия предложил ей сан диакониссы. Ксения по смирению своему долго отказывалась, считая себя недостойной никаких наград. Однако епископ Павел посвятил ее в диакониссы.

Жизнь Ксении была высокая. Она принимала пищу через день или через два, а иногда через неделю, и только один хлеб; она не касалась даже овощей и масла. Жизнь свою она проводила в покаянии, слезах и молитвах. Не довольствуясь молитвами в храме, она всю ночь стояла на молитве в своей келлии с поднятыми к небу руками. Все это скрывала она; но подруги ее, желая подражать подвигам ее, видели это. Одежда на ней была самая простая. Строгая к себе самой, она была весьма милосердна ко всем, тиха, добра к сестрам, внимательна и к малым их надобностям; никому не говорила она слова жестокого, согрешивших вразумляла с кроткой любовью.

Когда приблизилась кончина высокой подвижницы, она созвала сестер в монастырский храм и сказала им:

– Вы оказали много любви ко мне, сестры; продолжайте и еще любовь вашу, молитесь за меня: я умираю; попросите отца нашего Павла молиться за меня; он так много заботился о душе моей.

Сестры зарыдали. Она продолжала:

– Бодрствуйте, сестры, готовьтесь встретить Жениха Господа с елеем добрых дел и с горячей любовью. Не надобно лениться, а надобно бодрствовать.

Отпустив сестер, осталась она в храме на молитве и наутро найдена была уснувшей вечным сном. Она скончалась 24 января, не позже 457 года¹⁶¹. Предание рассказывает, что в момент смерти ее виден был над храмом прекрасный венок, как бы из звезд¹⁶².

Через год умерла одна из ее подруг, бывших служанок; перед смертью другой служанки последнюю упросили рассказать им, кто была блаженная Ксения. Теперь только узнали в обители и в городе, какого высокого рода была Евсевия.

О святой Романе-диакониссе мы находим интересные сведения в житии святой Пелагии¹⁶³ (Маргариты), бывшей блудницы.

В орудие спасения для грешницы Пелагии Господь избрал праведного епископа Нонна. Он известен был высокими добродетелями еще в Тавеннисиотском монастыре, основанном преподобным Пахомием в Египте.

В 448 году он был приглашен на Едесскую кафедру на место низложенного Ивы; когда же в 451 году Халкидонский Собор возвратил Иве Едесскую кафедру, то Нонн по повелению Антиохийского патриарха занял кафедру в Илиополе. Здесь деятельность его была чудная: им обращено было к святой вере до тридцати тысяч арабов. По смерти Ивы святой Нонн в 457 году опять занял Едесскую кафедру и пробыл на ней до своей кончины, последовавшей в 471 году.

Мы приведем повествование очевидца, диакона святого Нонна – Иакова, об обращении грешницы святым Нонном и об участии в ее судьбе диакониссы Романы¹⁶⁴.

«Святейший епископ Антиохии собрал к себе по одному делу восемь епископов; среди них был святой Божий человек, мой епископ Нонн… Епископ Антиохии повелел собравшимся епископам быть во храме святого мученика Юлиана. Мы вошли; вошли и все прочие епископы; сели перед входом храма мученического. Когда сидели епископы, владыку моего Нонна просили сказать поучение. Святой епископ тотчас изустно стал говорить в наставление всех. Все дивились святому поучению его. И вот проходит директриса плясуний и пантомимисток Антиохии: сидя на осле, ехала она с великой пышностью, разнаряженная так, что на ней видны были только золото, жемчуг и дорогие каменья. Ноги ее покрыты были золотом и жемчугом, с ней был пышный кортеж молодых людей и девиц, одетых в дорогие одежды. На ее шее была цепь. Одни ехали впереди нее, другие сзади. Светская молодежь не могла наглядеться на красоту ее.

Когда она проезжала мимо нас, воздух наполнился мускусом и другими ароматами. Когда епископы увидели ее, проезжавшую без покрывала и так бесстыдно, то вздыхали от души и отворачивались от лица ее как от греха.

Блаженнейший же Нонн пристально и долго смотрел на нее, так что оглядывался на нее, когда и проехала она. Затем, обратясь к епископам, говорил:

– Вас не заняла красота ее?

Те молчали. Он склонил лицо на колени и омочил слезами своими не только платок, бывший в руках его, но и все колени свои. Тяжко вздыхая, говорил он епископам: – Вас не заняла красота ее, а я истинно увлечен красотой ее. На эту красоту Бог укажет нам, епископам, на Суде Своем, когда будет судить нас и наше управление. Как думаете, возлюбленные, сколько времени провела эта женщина в своей одевальной комнате, моясь, прибираясь, со всем напряжением мыслей осматриваясь в зеркале, чтобы не было какого-нибудь недостатка в уборе, чтобы не быть униженной людьми, которые ныне живы, а завтра пропали? У нас есть Отец Небесный, Жених бессмертный, дарующий верным Своим награды вечные, которых оценить нельзя. Глаз не видел, ухо не слышало, на ум не входило то, что Бог приготовил любящим Его¹⁶⁵. Что говорить много! Мы, которым обещана честь видеть великое, светлое, несравнимое лицо Жениха, на которое не смеют взирать Херувимы, мы не украшаем себя, не очищаем нечистот с сердец наших бедных, а оставляем их по нерадению.

После того епископ взял меня, грешного диакона, и мы вошли в гостиницу, где была отведена нам келлия. Войдя в спальную, он упал на землю лицом своим и, ударяя в грудь свою, плакал и стонал.

– Господи Иисусе Христе, – говорил он, – прости меня, грешника и недостойного. Уборы одного дня на блуднице далеко превышают убор души моей. Какими глазами буду смотреть я на Тебя? Как оправдаюсь пред Тобою? Скрыть души моей пред Тобой не могу. Ты видишь все тайны. Горе мне, грешнику! Стою пред престолом Твоим и не выставляю души моей в той красоте, какой желаешь Ты. Она обещалась нравиться людям – и нравится. Я обещал угождать Тебе – и солгал от нерадения моего. Нагой я пред Небом и землей, не выполняю заповедей Твоих. Итак, нет мне надежды на дела мои; надежда моя только на Твое милосердие, от которого ожидаю спасения.

Так говорил он и долго горевал.

В тот же день праздновали мы праздник. В следующий день, который был воскресеньем, после того как совершили мы ночные молитвы, святой епископ Нонн говорит мне:

– Брат диакон, я видел сон и сильно смущаюсь. Я видел во сне: стоит у алтаря черная голубка, покрытая всякой грязью; она летала около меня, и зловония ее не мог я выносить. Она стояла около меня, пока не совершилась молитва оглашаемых. Когда диакон возгласил: “Оглашенные, изыдите”, она уже более не являлась. Когда после молитвы верных и совершения Приношения¹⁶⁶ отпущен был народ, голубка, покрытая нечистотами, опять пришла и летала около меня. Протянув руку, я взял ее и опустил в купель преддверия церковного. Голубка вышла из воды совсем чистая и белая, как снег. Летая, понеслась она вверх и исчезла из глаз.

Когда святой Божий епископ Нонн рассказал свой сон, то взял меня, и мы с прочими епископами пришли в Великую церковь, где поздравляли епископа города»¹⁶⁷.

Святой Нонн по предложению епископа города говорил вдохновенную речь о будущем Суде и муке вечной. По усмотрению Божию Пелагия-грешница зашла в то время в церковь и внезапно была поражена страхом Божиим. Она проливала потоки слез и не могла удержаться от рыдания. По окончании службы, узнав, где живет епископ Нонн, Пелагия послала к нему двух слуг с письмом следующего содержания, как далее сообщает нам Иаков-диакон:

«Святому угоднику Христову, грешница и ученица диавола. Слышала я о Боге Твоем, что Он преклонил небеса и нисшел на землю, чтобы спасти грешников. Он приближался к мытарю, и Тот, на Кого не смеют смотреть Херувимы, шел между грешниками. И ты, господин мой, в котором так много святости, хотя не видел телесными очами Христа Иисуса, говорившего с самарянкой у колодца, но искренний поклонник Его, как слышала я от христиан. Если же ты ученик Его, то ты не отвержешь меня, желающую через тебя видеть Спасителя»¹⁶⁸.

Святой епископ Нонн отвечал ей письмом так: «Все открыто Богу: и дела твои, и желание твое. Если ты искренне желаешь благочестия, принять веру и видеть меня, со мной тут другие епископы, и в их присутствии можешь видеть меня, но одного не увидишь»¹⁶⁹.

Грешница обрадовалась, пришла и была принята Нонном в собрании всех восьми епископов, помещавшихся в келлиях при гостинице у церкви Святого Юлиана. «Она упала на пол, – продолжает диакон, – и ухватилась за ноги блаженного Нонна:

– Умоляю тебя, владыка мой, будь подражателем Учителя твоего, Господа Иисуса, излей на меня доброту твою, сотвори и меня христианкой»¹⁷⁰.

Этими и подобными словами, слезами раскаяния умоляла она твердо и неотступно немедленно ее крестить. Все епископы, видя грешницу, столь искренне кающуюся, несмотря на то что церковное правило повелевало не иначе крестить блудницу, как только когда она представит свидетелей¹⁷¹, решили уступить ее просьбам.

«Тотчас послали меня, диакона, к епископу города возвестить ему о всем и просить, чтобы его блаженство приказал прислать одну из диаконисе.

Услышав это, он сказал:

– Хорошо, почтенный отец.

Тотчас прислал со мной первую из диаконисе, госпожу Роману. Она застала ее (Пелагию) еще у ног Нонна. Он едва мог поднять ее.

– Встань, дочь, для совершения заклинания; исповедуй все грехи твои.

Она отвечала:

– Если посмотрю на сердце мое, то не нахожу в себе ни одного доброго дела. Знаю грехи мои, их более чем песку в море. Уповаю на Бога твоего, что Он Сам возвестит тяжесть грехов моих и призрит на меня.

Тогда епископ Нонн спросил:

– Как твое имя?

– Родители назвали меня Пелагией, а граждане Антиохии зовут меня Маргаритой по тяжести украшений, которыми украсили меня грехи мои; я краса и сосуд диавола.

Святой епископ сказал:

– Природное твое имя Пелагия?

– Точно так, – ответила она.

Тогда епископ совершил над ней заклинание и крестил ее; возложил на нее печать Господа и преподал ей Тело Христово. Духовной матерью ее была госпожа Романа, первая диакониса. Взяв ее, привела она ее в покой оглашенных, потому что и мы были там. Святой епископ Нонн сказал мне:

– Брат диакон, возрадуемся ныне с Ангелами Божиими¹⁷²… ради спасения этой девы»¹⁷³.

Спустя два дня, когда спала святая Пелагия со святой Романой, явился ей ночью диавол, разбудил рабу Божию Пелагию и, по-видимому, искушал ее.

Святая Романа наставляла новообращенную. По ее совету она осенила себя крестным знамением, и искушение исчезло. В третий день после Крещения святая Пелагия через диакониссу Роману передала все богатства свои епископу Нонну для раздачи нищим, вдовам и сиротам.

Святая Романа провела с новообращенной в помещении для оглашенных восемь дней, причем белые одежды Крещения не снимались. Их надлежало снять в восьмой день.

«Встав ночью, – продолжает рассказ свой диакон, – в восьмой день по Крещении, чего не знали мы, сняла святая Пелагия одежды Крещения своего и оделась во власяницу святого епископа Нонна и с того времени исчезла из города Антиохии. Святая Романа плакала о ней, но святой Нонн утешал ее и говорил:

– Не плачь, дочь моя, а радуйся: Пелагия избрала добрую долю Марии, которую предпочел Господь Марфе¹⁷⁴»¹⁷⁵.

Святая Пелагия скончалась не позже 461 года после четырехлетней самоотверженной и подвижнической жизни в маленькой тесной келлии на горе Елеонской. Год кончины святой Романы неизвестен¹⁷⁶.

Евфимия была женой Сергия, который сделался архиепископом Равенны. В 753 году она была посвящена прежним своим мужем-епископом в диакониссы, но до самой смерти скромно жила в одном монастыре.

Обязанности диаконисе были довольно многочисленны в древней Церкви, а сама должность установлена еще во времена апостолов, потому что упоминание о диакониссах мы встречаем уже в Посланиях апостольских. Так, в Послании к Римлянам апостол Павел говорит: Вручаю вам Фиву сестру нашу, сушу служителницу (ουσαν διακονον) Церкве, яже в Кегхреех (ср.: Рим. 16, 1) или: Вдовицы (χηρας) чти сущия истинныя вдовицы (1Тим. 5, 3) и в других местах.

Диакониссы в Посланиях апостола Павла по-гречески называются различно: и διακονον, и χηρας, и πρεσβυτεραι, но нигде не называются διακονισσαι. Это обстоятельство давало бы повод думать, что в приведенных нами местах святой Павел разумеет вовсе не диаконисе. Но если мы обратим внимание на то, что греческое слово διακονονος, как видно из письма Плиния¹⁷⁷, в котором он говорит о христианах, соответствует латинскому слову ministra, что значит «служительница», и на то, что Тертуллиан¹⁷⁸ и другие называют диаконисе вдовицами (χηραι), а Епифаний в одном из своих писем¹⁷⁹ и Собор Лаодикийский¹⁸⁰ называет их старицами (πρεσβυτιδες), – то придем к заключению, что διακονοι, διακονι δαι, πρεσβυτιδες и χηραι суть синонимические названия и следует согласиться с Августа¹⁸¹, который говорит, что все эти названия означают один класс церковных служительниц, заключающий в себе различные виды служения, так что, смотря по роду служения, эти служительницы получали то или иное название.

Причина того, почему диакониссы часто называются вдовами и старицами, может быть, заключается еще и в том, что они по большей части избирались из престарелых вдов. Самым же очевидным доказательством того, что этими словами назывались диакониссы, служит одно место у святого Игнатия Богоносца¹⁸², где он приветствует девиц, названных вдовицами, под которыми, по толкованию Иоанна Баптиста Кетесгерия и Иоанна Воссия, очевидно, нужно разуметь диаконисе, потому что Игнатий Богоносец ни в каком случае не мог девиц назвать вдовицами в собственном смысле.

В диакониссы избирались по преимуществу вдовы, как показывает уже само название их, которое встречается у большей части древних писателей. Это видно из того, что, по свидетельству Тертуллиана, в его время, когда какая-нибудь еще молодая девица делалась диакониссой, то это почиталось как бы чудом в Церкви¹⁸³.

Кроме вдов и девиц, в диакониссы посвящались жены священников – в том лишь случае, когда мужья их рукополагались во епископа. По этому поводу Иероним говорит Иовиниану: «Епископы избираются из девственников или вдовых или перестают быть супругами, если имеют жен»¹⁸⁴. Таков, прибавляет он, общий закон на Западе и на Востоке¹⁸⁵. По общему обыкновению жена бывшего священника была посвящаема в диакониссы. Такова была блаженная Нонна, супруга святого Григория Назианзского. В диакониссы избирались не только вдовицы, но такие из них, которые имели детей или воспитали чужих, чтобы, по словам Тертуллиана, «сами искусившись, удобно могли помогать прочим советом и утешением»¹⁸⁶. О таком же законе Феодосия, с этой же целью данном, упоминает и историк Созомен¹⁸⁷. Встречаются также законы, по которым они должны быть женами одного мужа, и в самое первое время христианства возраст их определялся не ранее шестидесяти лет. Так, например, у апостола Павла читаем: Вдовица же да причитается не менши лет шестидесятих, бывши единому мужу жена (1Тим. 5, 9). То же самое правило находим в «Постановлениях Апостольских»¹⁸⁸ и у позднейших писателей: в «Письмах» Василия Великого¹⁸⁹, в «Истории» Созомена¹⁹⁰, в «Кодексе» Феодосия Великого и так далее.

Однако, согласно с 40-м правилом Шестого Вселенского Собора, святые отцы постановили посвящать вдовиц или диаконисе сорока лет, так как Церковь, благодатию Божией, прияла большую крепость и преуспеяние и верные стали тверже и благонадежнее в соблюдении Божественных заповедей¹⁹¹. Возраст дев-диаконисс также определялся не ниже сорока лет, и посвящение допускалось не иначе как по тщательном испытании их безукоризненной нравственности. Об этом говорит 15-е правило Четвертого Вселенского Собора и правило 14-е Шестого Вселенского Собора¹⁹².

Исключения из общего правила неоднократно допускались епископами. Факт этот подтверждается и некоторыми указами императоров, где говорится о диакониссах. Исключения допускались, однако, «лишь для лиц, отличавшихся особенно благочестивой жизнью: они сразу назначались диакониссами без всякого испытания, даже если и не достигли сорокалетнего возраста» (Юстиниан. Новелла 123). При Юстиниане было дозволено избирать диаконисе из вдовиц и дев, и притом моложе сорока лет, хотя действительное служение поручалось им не ранее достижения ими этого возраста (см.: Юстиниан. Новелла 6). Возраст девиц в подготовительный период их деятельности, до посвящения в сан диакониссы, определялся, по некоторым данным, двадцатью пятью годами¹⁹³.

Диакониссы обязаны были хранить в чистоте обет безбрачия и жить целомудренно. За нарушение обета диакониссы строго наказывались Церковью: они отлучались от Таинства Причащения на семь лет и принимались в это время лишь в молитвенное общение¹⁹⁴. По правилу 15-му Четвертого Вселенского Собора диаконисса, принявшая рукоположение и вступившая в брак, предавалась церковной анафеме¹⁹⁵.

Должность диаконисе состояла преимущественно в служении женщинам в различных случаях. Главными обязанностями диаконисе, насколько мы знаем из древних свидетельств, были следующие.

1) На них возлагалась обязанность наставлять на дому (а не в церкви) оглашенных, готовящихся ко Крещению, в главных и основных истинах христианской религии. Что женщины-диакониссы принимали участие в наставлении, видно из того, что апостол Павел в Послании к Титу (см.: Тит 2, 3) требует, чтобы старицы учили добру, то есть были, по греческому выражению, καλοδιδασκαλοι. И 12-е правило Карфагенского Собора гласит: «Вдовицы или инокини при Крещении жен должны хорошо знать сию должность, чтобы могли здравой речью поучать неопытных и необразованных жен пред Крещением тому, как отвечать им на вопросы крестящего и как жить по принятии Крещения».

2) Они должны были приводить женщин и детей ко Крещению и помогать им во время Таинства.

3) На них возлагалась обязанность руководить первыми шагами новокрещенных, не оставляя их своим руководством и во время всей их жизни, тем более что, как мы видели, многие из них были их восприемницами от купели. По обычаю того времени новокрещенные не снимали белой одежды просвещения в течение восьми дней. В это время, если это были женщины, они жили с диакониссами в особо устроенных при некоторых храмах покоях для оглашенных. Таковы были церковь Святой Анастасии в Константинополе, где кроме упомянутых помещений находились еще и странноприимницы, и церковь Святого Иулиана в Антиохии.

4) На диакониссах лежала обязанность посещать лиц своего пола, коих бедность, болезнь или другое какое несчастие делали достойными попечения Церкви. В книге «Постановлений Апостольских» говорится, что случается иногда, что «в некоторые дома нельзя послать к женщинам мужчину-диакона из-за неверных; посему для успокоения помысла нечестивых пошли туда женщину-диакониссу»¹⁹⁶.

5) Диакониссы служили и исповедникам (мужчинам и женщинам), находящимся под стражей в мрачных темницах, так как они гораздо легче, чем кто-нибудь из диаконов и других служителей Церкви, могли получить доступ к ним и с меньшим подозрением и опасностью.

6) Они прислуживали нищим и убогим на вечерях любви, или агапах¹⁹⁷, которые в древности совершались в притворах храмов после литургии.

7) В церкви диакониссы следили за чистотой, порядком и исполняли должность привратниц.

Наконец, если какая-нибудь женщина хотела отнести что-нибудь диакону – диаконисса должна была проводить к нему¹⁹⁸. Вообще диакониссы должны были исполнять низшие должности, преимущественно по отношению к женщинам, в каковом случае они заменяли диаконов, почему и считались в клире. Во всех своих делах диакониссы давали отчет епископу. Главная их служба состояла в том, что они давали настоятелю церкви знать о нуждах прочих женщин и под его присмотром исполняли то, что сам он не мог сделать по недостатку времени или в интересах благопристойности.

О посвящении диаконисе история сохранила нам некоторые сведения, на основании которых мы вправе думать, что в глубокой древности посвящение диаконисе совершалось через возложение рук и произнесение известных молитв. В доказательство того, что диаконисса древней Церкви была посвящаема Богу особым обрядом, который по-латыни обозначается словом ordinatio, мы приведем следующие данные.

В «Постановлениях Апостольских» есть глава, которая носит название «Молитва на посвящение диакониссы»¹⁹⁹. Затем мы можем указать на соборные правила: 15-е правило Четвертого Вселенского Халкидонского Собора, также на 14-е и 40-е правила Шестого Вселенского Собора, потом на гражданские постановления: «Кодекс» Феодосия Великого и «Новеллы» Юстиниана, где также упоминается о посвящении диаконисе.

Священнодействие, через которое диакониссы принимались в чин церковных служительниц, в древних письменных памятниках со времен Тертуллиана называется словом ordinatio, или по-гречески

χειροτονια (хиротония), которое, по объяснению блаженного Иеронима²⁰⁰, еще в то время означало посвящение, совершавшееся через произнесение известных молитв и возложение рук.

В «Постановлениях Апостольских» есть прямое предписание епископу совершать посвящение диакониссы через возложение рук и чтение молитвы. В главе, которая носит название «Постановление Варфоломея о диакониссах», читаем: «О диакониссах я, Варфоломей, постановляю: епископ, возложи на нее руки в присутствии пресвитеров, диаконов и диаконисе и говори…»²⁰¹. Затем в следующей главе помещена сама молитва, которая читается так: «Вечный Боже, Отче Господа нашего Иисуса Христа, Творче мужа и жены, Который исполнил Духом Марию, Девору, Анну и Ольдану, не счел недостойным, чтобы Единородный Сын Твой родился от жены, и в скинии свидения и в храме поставил жен сторожами врат Твоих, – Сам и ныне призри на рабу сию Твою, избранную в служение Тебе, даждь ей Святаго Духа и очисти ее от всякия скверны плоти и духа, дабы она достойно совершала возложенное на нее дело для славы Твоей и прославления Христа Твоего, с Нимже слава и поклонение Тебе и Святому Духу во веки. Аминь»²⁰².

Неизвестно, как долго продолжался чин посвящения диакониссы таким образом с чтением этой молитвы. Несомненно только, что впоследствии эта молитва была заменена другими. Трудно решить, что из последующих прибавлений и обрядов было одобрено Церковью, что – нет. Существует предание, что епископ препоясывал посвященную диакониссу иподиаконским орарем крестообразно, так что концы ораря скрывались под мантией. Возможно, что посвящали их по обычаю, принятому для иподиаконов, чтецов и прочих низших служителей клира, посреди церкви перед амвоном до совершения литургии или в иное время и что посвященная диаконисса в этот день приобщалась после диаконов и иподиаконов по обычаю того времени из чаши Святой Крови из рук иерея или епископа и принимала в руку частицу Святого Тела. Но, несомненно, неверно, что будто при рукоположении диаконисе, которое совершалось в алтаре по освящении Даров, читалась молитва, произносимая при хиротонии священнослужителей: «Божественная благодать, немощная врачующая» и так далее, и будто диаконисса в алтаре, приобщаясь Святых Даров, брала в руку чашу и ставила ее на престол. Если это где и существовало, то, по всей вероятности, в еретических обществах.

Церковь никогда не придавала посвящению диакониссы значения хиротонии, или рукоположения, «через которое посвящаются в алтаре особо избранные для совершения священнодействия истинного и таинственного Тела Христова лица, то есть диаконы, священники, епископы»²⁰³. Слово хиротония – греческое, происходит от греческих слов χειρ – рука и τεινω – простираю. От хиротонии отличается хиротесия. Этим словом, происходящим тоже от греческих слов χειρ – рука иθεσις – положение, означается рукоположение, или постановление, которым посвящаются вне алтаря в чтецы, иподиаконы и в некоторые иные должности, не имеющие отношения к священнодействию. Таким образом, хиротония сообщает само Таинство Священства, а хиротесия есть только обряд, посредством которого люди возводятся в должности, не касающиеся священнодействия, а потому оно есть действие, так сказать, постороннее или случайное, которое совершается и над кающимися, больными и прочими.

Следовательно, если диаконисса и была рукополагаема, то это могло над нею совершаться лишь последним способом рукоположения, вне алтаря, – хиротесией. Возможно, на что имеются исторические указания, что престарелые вдовы-диакониссы с течением времени стали проявлять значительную самостоятельность, которая доходила до того, что они изъявляли претензии на совершение Таинства Крещения. Быть может, одно время, уступая их настойчивости, некоторые епископы и поставляли их в алтаре, но обычай этот был строго воспрещен на Лаодикийском Соборе (в IV веке); правило 11-е этого Собора гласит: «Не должно поставлять в церкви так именуемые пресвитериды (старицы), или председательницы»²⁰⁴.

Особое настроение наблюдалось в жизни христианского общества среди христианских женщин, в частности, в первые века христианства. С одной стороны, недалеко было то время, когда Христос жил среди людей, с другой – строгость в Церкви за нарушение святости ставила нравственность на высокий уровень. Правда, служение Богу и ближнему во все века было целью истинных последователей Христа, но никогда это служение не было столь ярким, как в первые века. Во время гонения, особенно во втором и третьем веках, среди христианских женщин и девушек замечается всеобщий и необыкновенный подъем духа. Писатели древности, в особенности Тертуллиан, с восторженными похвалами отзываются о их достоинствах^*********.

Наряду с мужчинами женщины вели, таким образом, постоянную борьбу из-за вечного неувядаемого венца и шаг за шагом своей мученической кровью одерживали победы над умирающим язычеством.

Язычники скоро должны были узнать, что христианство сделало из женщины за такое короткое время. Языческую страсть к нарядам, суетность, самолюбие – в христианстве заменила простота. Распущенность нравов уступила место целомудрию и скромности.

Диакониссы, принадлежа со II–III века к низшим клирикам, естественно, имели право на содержание от Церкви. Но не следует смешивать клир с иерархией. По свидетельству Киприана и Тертул-лиана, с III века клир существовал уже, безусловно, как нечто отдельное от иерархии и от народа. Рассматривая свидетельства других писателей, находим, что низшие должности клира существовали уже как определенные. Должности эти были: диакониссы, иподиаконы, чтецы, певцы, придверники, аколуфы и заклинатели. Все они пользовались содержанием Церкви. Даже вдовицы времен апостольских жили на церковном содержании (см.: 1Тим. 5, 16); относительно же содержания диаконисе позднейшего времени ясное свидетельство представляют «Постановления Апостольские», когда предписывают давать им, наряду с другими членами клира, некоторую часть из приношений на вечерях любви. Получали от Церкви свое содержание диакониссы и в более позднее время.

Император Юстиниан уже в VI веке, издавая указ об уменьшении числа клириков в Великой церкви Константинопольской с целью уменьшить церковные расходы, так как в то время все лица, принадлежавшие к клиру, пользовались известной частью церковных доходов, упоминает между прочим о диакониссах, причем количество их в этой церкви ограничивается числом сорок. Дабы от издержек на них (клириков), читаем мы в одной из его «Новелл» (III, 1), «святейшая Церковь не дошла до нового обеднения, постановляем, чтобы в святейшей Великой церкви пресвитеров было не более шестидесяти, диаконов-мужчин – ста, а женщин – сорока». Это же постановление подтвердил в VII столетии император Ираклий грамотой, данной на имя архиепископа Константинопольского Сергия. В той же грамоте, определяя число клириков для церкви Влахернской иконы Божией Матери, Ираклий постановляет, чтобы в этой церкви диаконисе было шесть. Это дает нам некоторое основание думать, что в прежнее время, когда известные стороны диаконисского служения были гораздо нужнее (при наплыве новокрещаемых), число диаконисе было гораздо значительнее, хотя мы и не можем подтвердить своей догадки никаким положительным свидетельством.

Носили ли диакониссы отличную от мирян одежду и какую именно, мы достоверно не знаем. Известно лишь то, что в первые века, особенно в период гонений (II–III век), диакониссы по одежде своей ничем не отличались от прочих женщин ввиду того, что обыкновенная одежда давала им возможность с большей безопасностью проникать в языческие дома и тюрьмы для своей святой миссии и ограждала их от преследования. По всей вероятности, одежда их во время гонений отличалась лишь простотой. По свидетельству Климента (II век), женщине рекомендовалось носить простую белую одежду, на том основании, «что в белое одеты Ангелы и святые люди на Небе» (см.: Апок. 6, 11; 19, 8)²⁰⁵; он предостерегает от пестрых и цветных одежд, потому что такие одежды более ласкают взор, чем служат какой-либо практической потребности, и потому что простота есть лучшее отображение христианской правоты и святости.

Положительных сведений об одежде диаконисе ранее Первого Вселенского Собора мы не встречаем. Однако 19-е правило этого Собора в первый раз говорит об одежде диаконисе как отличной от одежды обыкновенных женщин, указывая и на то, что под одеждой диаконисе иногда скрывались нерукоположенные женщины из еретиков²⁰⁶. Но в чем состояло отличие этой одежды, положительных сведений мы не имеем. По предположению Матфея Властаря²⁰⁷, одежда эта была подобна монашеской.

Надо заметить, что тюрьма древних времен, особенно римская тюрьма первых веков христианства, не была местом, куда преступник-бедняк, как мы нередко наблюдаем сейчас, даже желает иногда попасть.

Чтобы лучше выяснить себе, какое великое значение имела для заключенных в древнее время благочестивая диаконисса, особенно в века гонений (II–III века) или во время смут последующих веков, опишем Мамертинскую тюрьму в Риме. Она состояла из двух четырехугольных подземных камер, находящихся одна над другой. Только через единственное круглое отверстие в середине крыши проникает туда свет и воздух, подаются пища и питье и спускаются сами арестанты. Если верхняя камера была полна, то можно себе представить, сколько света и воздуха могло проникнуть в нижнюю. Другим образом дать доступ воздуху или проникнуть в тюрьму не было возможности. В стенах, составленных из больших каменных глыб, имелись кольца, к которым приковывали арестантов; но многих из исповедников Христа клали на землю, укрепив ноги в колодке. Изобретательная жестокость гонителей часто увеличивала неудобство сырого каменного пола тем, что это единственное ложе для изможденного тела и истерзанной спины подвергавшихся пытке христиан посыпали черепками.

Христианки и христианские диакониссы с опасностью для жизни проникали в подобные места скорби, нередко покупая себе позволение входить туда и умоляя стражей освобождать, хотя бы временно, исповедников от уз. Они лобзали их оковы, промывали раны, приносили более здоровую пищу, так как едва ли в тюрьмах давали что-либо более черствого, гнилого хлеба и воды.

Многих они ободряли на подвиг мученичества, замечая колебание малодушных; многим преступникам проповедовали милосердие Божие, призывая их к покаянию; многих язычников обращали ко Христу, читая в тюрьмах слово Божие.

В церкви диакониссы стояли у дверей на женской стороне и наблюдали, чтобы каждая из женщин занимала свое место и стояла тихо, как видно из книги «Постановлений Апостольских», где говорится, что диаконисса стережет двери²⁰⁸, из письма Игнатия Богоносца к антиохийцам, где он называет их стражами святых врат²⁰⁹. Впрочем, нужно думать, что стояние у дверей было должностью диакониссы только в тех храмах, где существовало различие между мужским и женским входами. В одном месте «Постановлений Апостольских» говорится: «Привратники пусть стоят при входах мужчин, охраняя их, диаконисса же – при входах женщин»²¹⁰.

Остальные же обязанности: наблюдение, чтобы каждая из приходящих занимала свое место и стояла тихо и скромно, были, надо полагать, повсеместными обязанностями диаконисе, потому что в книге 2-й «Постановлений Апостольских» (глава 58) об этой обязанности без всякого ограничения говорится: «Когда войдет бедный или незнатный, странник, старый или молодой возрастом, а места нет, то и им пусть образует место диакон. То же самое пусть делает и диаконисса, когда приходят женщины бедные или богатые»²¹¹.

История глубокой древности сохранила нам много имен великих женщин, которые хотя и не известны были под специальным именованием диаконисе, но прославились своей самоотверженной миссионерской и чисто христианской деятельностью в своем служении ближнему, апостолам и Самому Христу Таковы, например, евангельские жены-мироносицы: Иоанна, жена Хузы, домоправителя Иродова; Сусанна, Мария Клеопова, Саломия и многие другие, которые, следуя за Христом и Его апостолами, служили Ему от имений своих²¹². Мария Магдалина, по Воскресении Христа вместе с другими женами первая принесшая миру благовестие о восстании из мертвых Богочеловека, сделалась равноапостольной своей проповедью в деле распространения христианства. Марфа и Мария, теща апостола Петра и многие другие гостеприимно принимают Христа в своем доме и успокаивают Его, не имевшего места, где главу приклонити²¹³. Когда все ученики разбежались при виде стражи у гроба и Крестной смерти своего Учителя и надежды Израиля – Мессии, чуткое сердце женщины влечет ее ко Кресту со слезами сострадания, ко гробу с миром и ароматами.

По Вознесении Господа на небо первое место в деле распространения христианства занимает Матерь Иисусова, Которая, по Своему великому смирению, во время земной жизни Своего Сына и Бога редко появляется на страницах истории^{*************}. Но по смерти Его Она становится как бы средоточием новонасажденной Церкви. В Деяниях святых Апостолов мы читаем, что, возвратившись с горы Елеонской в Иерусалим, апостолы единодушно пребывали в молитве и молении, с некоторыми женами и Мариею, Материю Иисуса, и с братьями Его²¹⁴. Затем, сочувствуя апостолам в деле их проповеди и радуясь их успехам, Она Сама не проповедовала, но учила всех Своим примером. Она служила бедным, покоила больных, заботилась о вдовах, сиротах и много молилась.

Свидетельство о том, с каким благоговением относились к Матери Божией и как стремились к Ней современные Ей христиане, мы находим в послании святого Игнатия Богоносца из Антиохии к святому Иоанну Богослову в Иерусалим, у которого жила Святая Дева Мария: «Много жен у нас желают видеть Матерь Иисусову и только о том и думают, как бы поехать к вам. У нас проходит о Ней слава, что Она преисполнена всяких добродетелей и благодати, тверда в гонениях и бедах, не скорбит в нищете и недостатках, не гневается на озлобляющих Ее, но благодетельствует им, помогает бедным сколько может, особенно любит смиренных и Сама смиренна со всеми. Терпелива Она перед насмешками, которыми осыпают Ее еврейские учители и фарисеи. Достойные доверия люди поведали нам, что в Марии, Матери Иисусовой, человеческое естество кажется соединенным с ангельским. И все такие слухи возбудили в нас безмерное желание видеть это, выражусь так, Небесное чудо»²¹⁵.

«Обратимся теперь к книге Деяний святых Апостолов. Здесь, кроме женщин, родственных Иисусу, – Марии и Саломии, – мы находим среди первых христианок, живущих в Иерусалиме, Марию – мать Марка, в доме которой многие тогда собирались и молились (см.: Деян. 12, 12). Встречаем далее Тавифу в Иоппии, попечительницу о бедных вдовах, которым она делала рубашки и платья. Ее деятельность представляет собой первый пример женского попечения о бедных. Встречаем Лидию, торговавшую багряницей в Филиппах, принимавшую апостола Павла. Она была первой из тех женщин, обращенных апостолом языков, которые оказали драгоценнейшие услуги при распространении христианства. Лидия не только открыла свой дом лично апостолу Павлу, но и позволила сделать из него место его христианской деятельности.

Всюду, где образовывались небольшие христианские общины, всегда появлялась нужда в подобном помещении для собраний новой общины или, по крайней мере, для назидания некоторого числа христиан из этой общины. В этих помещениях устраивались и вечери любви, для которых нужны были разные домашние вещи, находящиеся обыкновенно в ведении хозяйки дома. Вечери любви, на которых совершалось и Таинство Причащения, были в течение первых десятилетий настоящей трапезой, при которой, кроме хлеба и вина, употреблялись обычно и различные другие кушанья, как, например, молоко, мед, коренья и масло. Допустим, что часть этих припасов приносилась в виде приношений христианами, – все же нужно было кому-либо их приготовить и подать на стол. И в этих случаях в то время, несомненно, прибегали также к помощи женщин. Кроме того, в этих частных домах благовестники могли находить себе надежное и спокойное пристанище.

Как высоко ценил апостол Павел такую услугу! Ведь он сам лично и его помощники так часто нуждались в таких пристанищах. Так, вероятно, он находил его у Дамари в Афинах (см.: Деян. 17, 34) и, несомненно, у Прискиллы и ее супруга Акилы в Коринфе (см.: Деян. 18, 2). Какое большое значение имели эти женщины в общинах, видно из Посланий апостола. Они были не только гостеприимными хозяйками, но, очевидно, и, так сказать, духовными центрами маленьких общин. Правда, в городах Верии и Фессалониках нам прямо не указано имен женщин-христианок, но об обращении многих знатных женщин мы находим ясное упоминание в книге Деяний (см.: Деян. 17, 4). В Филиппах трудились на пользу общины Еводия и Синтихия (см.: Флп. 4, 2). В Колоссах Нимфа отдала свой дом в распоряжение христианской общины. В Коринфе имела значение для общины Хлоя²¹⁶, в Кенхреях действовала Фива²¹⁷ – покровительница общины, в то же время помощница многим и самому апостолу Павлу. У нее на первом плане было гостеприимство и прием общественного собрания. В 16-й главе Послания апостола Павла к Римлянам упоминаются, кроме Фивы и Прискиллы, также Мариам, Юния, Трифена и Трифоса, Персида, мать Руфа, сестра Нирея и Юлия. Все они оказали услуги апостолу или общине.

При этом нельзя думать, что эти женщины оказывали одно только гостеприимство; естественнее предположить, что они содействовали и распространению христианства. В чем собственно состояло это содействие, мы можем только отчасти догадываться. Без сомнения, так или иначе они принимали участие в попечении о больных и бедных. По всей вероятности, принимали на себя посещение домов, где были больные женщины, а может быть, еще и обучали новообращенных женщин и девушек. В тех случаях, когда апостолам и их помощникам вход в помещения был воспрещен, женская помощь им была чрезвычайно необходима. Без такой просветительной деятельности со стороны женщин мы даже не можем представить себе распространения христианства, которое всегда находило так много последователей именно среди женщин»²¹⁸.

Как мы видим, расцвет служения диаконисе падает на IV век, когда Церковь из гонимой делается господствующей, когда язычество уступает силе веры Христовой, но в то же время чистота этой веры начинает колебаться ересями, расколами, завистливым иудейством и жизнь христиан омрачается упадком нравов. Не хочется умолчать, что в это время, богатое резкими контрастами, кроме диаконисе, как на Востоке, так и на Западе выделяются целые сонмы благодетельных женщин, имена которых, по крайней мере многих из них, сохранила нам история. Подобно тому как на Востоке мы видели некоторых диаконисе и благочестивых жен под руководством Иоанна Златоуста, на Западе встречаем немало благородных вдов и девиц, которые объединяются вокруг блаженного Иеронима. Некоторые из них, оставляя Рим, предпочитали ему Восток. Среди них особенными добродетелями просияла блаженная Павла²¹⁹, знатная и богатейшая из римских матрон.

Овдовев и испытав множество несчастий, она предпочла Христа всем временным благам и, возненавидев развратный Рим, раздала нищим много богатства и вместе с дочерью своей, Евстохией-девицей, отправилась в Палестину. Посетив святые места, она поселилась в Вифлееме, недалеко от пещеры Рождества Христова, близ блаженного Иеронима, который в это время подвизался там. Она устроила странноприимницу и два монастыря. Павла и Евстохия пользовались большим благорасположением блаженного Иеронима, под руководством которого в то время было в Риме немало благочестивых жен и дев, известных под названием авентинских. Они, дав обет девства, находились под надзором благочестивой вдовы Маркеллы и жили на Авентин-ском холме близ Рима. Там была воспитана и Евстохия, о которой Иероним в «Письме к Лете» пишет: «И слово, и походка, и жизнь ее – училище благочестия»²²⁰. «Кто храбрее Евстохии, которая обетом девства», ради которого она много пострадала со стороны знатной родни, «взяла в плен ворота благородства и гордость консульского рода?» – говорит он в другом письме²²¹.

Кроме святых Павлы и Евстохии, своей добродетелью славилась Лета, жена Токсотия, дочь верховного языческого жреца и мать Павлы младшей. Она была удостоена, как и многие другие, письма от Иеронима, где он дает ей прекрасные советы о воспитании Павлы. Кроме них особым расположением блаженного Иеронима пользовались: дочь Леты, внучка языческого жреца Альбина Павла младшая, упомянутая нами выше Маркелла и «знатная римлянка Фабиола. Она построила в Риме первую христианскую больницу, сама ухаживала за больными и даже сама обмывала их. В ее больнице находили приют преимущественно калеки, расслабленные, слепые и прокаженные. “Бедные желали, – говорит Иероним, – заболеть, чтобы только пользоваться ее уходом”»²²².

«О Горгонии, сестре епископа Григория Назианзина… известно, что она была оком для слепых, ногой для расслабленных, матерью для сирот; ее дом был общим пристанищем для всех терпящих нужду»²²³.

Посылаю тебе, дочь моя, этот добрый подарок; посылаю я, Григорий, а совет отеческий есть самый лучший.

Не золото, перемешанное с драгоценными камнями, служит украшением женщинам, Олимпиада. Царского лика не покрывай румянами – этим нравящимся срамом, на образ свой не наводи другого погибельного образа. Багряные, золотые, блестящие, испещренные одежды предоставь другим, которые не украшены светлою жизнью. А ты заботься о целомудрии, о красоте, достойной удивления для очей внутренних. Добрые нравы – самый лучший цвет в женщине, которая имеет прочную, неизменяемую и достойную прославления красоту.

Прежде всего, почитай Бога, а потом супруга – глаз твоей жизни, руководителя твоих намерений. Его одного люби, ему одному весели сердце, и тем больше, чем нежнейшую к тебе питает любовь; под узами единодушия сохраняй неразрывную привязанность. Дозволяй себе не такую вольность, на какую тебя вызывает любовь мужа, но какая прилична, потому что во всем возможно пресыщение. Но хотя и во всем бывает пресыщение, однако же лучше такая любовь, которая не знает его.

Родившись женщиной, не присваивай себе важности, свойственной мужчине, и не величайся родом, не надмевайся ни одеждами, ни мудростью. Твоя мудрость – покоряться законам супружества, потому что узел брака делает все общим у жены с мужем.

Когда муж раздражен, уступи ему, а когда утомлен, помоги нежными словами и добрыми советами. И укротитель львов не силой усмиряет разъяренного зверя, у которого в бешенстве прерывается дыхание, но укрощает его, гладя рукою и приговаривая ласковые слова.

Сколько бы ни была ты раздражена, никогда не укоряй супруга в понесенном ущербе, потому что сам он – лучшее для тебя приобретение. Не укоряй и за то, что конец дела противоположен его намерению. Это было бы несправедливо, потому что, по ухищрению демона, часто и благоразумные намерения не достигают своей цели. Не укоряй его также в недостатке сил, потому что в мече всегда есть сила.

Кого не любит муж твой, того не хвали с хитрым намерением неприметно уязвить мужа словом. Благородным мужам и женам, а особливо женам, и во всяком другом случае прилична простота сердца.

Радости и все скорби мужа для себя почитай общими. Пусть и заботы у вас будут общие, потому что через это возрастает дом.

И твой совет может иметь место, но верх должен быть мужнин.

Когда муж скорбит, поскорби с ним и ты несколько (сетование друзей служит приятным врачевством в печали), но вскоре потом, сделав светлое лицо, рассей грустные его мысли, потому что сетующему мужу самая надежная пристань – жена.

Твоим занятием пусть будет прялка, шерсть и поучение в Божием слове, попечение же о внешних делах предоставь мужу.

Не выходи часто за двери дома, в места народных увеселений и неприличных собраний; там и у стыдливых похищается стыд, там взоры смешиваются со взорами, а потеря стыда – начало всех пороков.

И в добрые собрания приказываю тебе ходить с благоразумными, чтобы в уме твоем напечатлелось какое-нибудь доброе слово, которое бы или искоренило в тебе порок, или крепче привязало тебя к добродетели.

Дом твой – для тебя и город, и рощи. Не позволяй себя видеть посторонним, кроме целомудренных родственников или иерея и седины, которая для тебя лучше юности. Не показывайся и женщинам, которые высоко держат голову и ведут себя открыто. Не показывайся и благочестивым мужам, даже много уважаемым тобою, если супруг твой не хочет иметь их в своем доме. Ибо кто доставит тебе столько пользы, как добрый супруг, если ты его одного любишь?

Будь высокомудренна, но не высокоумна.

Хвалю тех женщин, которые даже не знают мужчины.

Не спеши на брачный или именинный пир, где пьянство, пляски, смех и необаятельное обаяние. Это приводит в расслабление и целомудренных, как солнечный луч топит воск.

И у себя, в присутствии ли благосклонного супруга, или в отсутствие его, не делай домашних попоек. Если чреву положена мера, то, может быть, возобладаешь над страстями. Невоздержного же чрева и я боюсь, боится и супруг твой.

На щеках твоих не должно быть ни похотливых движений, ни гневных трепетаний. Это постыдно для всякого человека, особенно же для женщины, и делает лицо безобразным.

Уши свои украшай не жемчугом, но привычкой внимать добрым речам, а для худых речей замыкать их ключом ума. И отверстые, и замкнутые уши твои да будут целомудренными слушателями.

Пусть девственная стыдливость в присутствии супруга разливает у тебя на лице чистый румянец. Покрывайся румянцем, когда на тебя смотрят другие, а сама старайся ни на кого не смотреть и к земле опускай ресницы.

Если у тебя не обуздан язык, всегда будешь ненавистна мужу. Продерзливый язык причинял часто зло и невинным. Лучше молчать, когда и самое дело вызывает на слово, нежели говорить, когда и время не дает места нескромному слову. Твое слово да остается предметом желаний.

Ноги, идущие борзо, ненадежные свидетели целомудрия, и в самой походке бывает нечто наглое.

Выслушай и это: не предавайся неукротимой плотской любви, не во всякое время ищи удовольствий супружеского ложа. Убеди супруга оказывать уважение к святым дням, потому что образу Великого Бога свойственно покоряться законам, хотя Сам бесплотный Сын дал нашему роду брачный закон, созданию руки Своей оказав ту помощь, что, когда одни отходят, а другие приходят, длится поколение, и изменяющийся человеческий род уподобляется реке, которая и не стоит на месте по причине господствующей смерти, и всегда полна вследствие новых рождений.

Но для чего мне говорить подробно обо всем? Могу дать тебе, дорогая моя, совет, но и его гораздо лучше есть у тебя Феодосия – этот Хирон²²⁴ между замужними женщинами. Она для тебя – живой образец всякого слова и дела, она приняла тебя от отца и образовала в тебе добрые нравы. Это единоутробная сестра неукоризненного архиерея Амфилохия, громозвучного вестника истины, моего украшения, которого вместе с непорочною Феклою препроводил я к Богу.

А если от моей седины приняла ты какое-нибудь высокомудрое слово, то повелеваю соблюдать его в сокровенностях сердца. Сим приобретешь благословление у супруга, доброго градоправителя, и если бы стал он превозноситься, превзойдешь его славою.

Вот мой тебе дар! А если нужен дар лучший, то желаю тебе стать многоплодною нивою чадам чад, чтобы большим числом людей песнословим был Великий Бог, для Которого родимся на свет и к Которому шествовать отселе – положен нам закон.