Глава 8. Игумен земли Русской

Появление на Руси Пимена. Его ссылка в Чухлому. Эпизод с родовой иконой Воейковых. Нашествие Тохтамыша. Изгнание митрополита Киприана из Москвы. Споры историков о его причинах. Определение точной хронологии событий 1382 г. и роли в них Киприана. Выяснение истинных причин окончательного разрыва Дмитрия Донского с Киприаном. Восстановление Троице-Сергиева монастыря после нашествия Тохтамыша. Поездка Сергия Радонежского в Рязань. Основание Богоявленского Голутвинского монастыря. Определение точной даты его создания. Последние годы жизни преподобного. Отказ Сергия от игуменства в пользу Никона. Кончина Сергия Радонежского. Его похороны. Вопрос о землевладении Троице-Сергиева монастыря при жизни Сергия. Дискуссия по этому поводу. «Подложные» грамоты Дмитрия Донского. Аналогичные грамоты: духовная грамота митрополита Алексея, акты Савво-Сторожевского монастыря, митрополичьей кафедры. Выяснение причин и обстоятельств появления подобных документов, определение того, что реального лежало в их основе. Определение характера землевладения Троице-Сергиева монастыря в начальный период его истории. Вопрос об игуменстве Саввы Сторожевского в Троице-Сергиевом монастыре. Доказательства его реальности

Временем наивысшего влияния и значения Сергия Радонежского стал период сразу после Куликовской битвы. Поздней осенью 1380 г. на Руси появился митрополит «киевский и Великой Руси» Пимен. И хотя на этот пост он был назначен вселенским патриархом Нилом еще в июне 1380 г.⁹²², до русских земель Пимену удалось добраться лишь к середине ноября – четыре с лишним месяца он ожидал исхода военного противостояния Москвы и Орды. Но на Руси его не ждали. Едва Пимен прибыл в Коломну, по приказу великого князя «сня съ него клобукъ белыи съ главы его, и разведоша около его дружину его и думци его, и клиросници, и отъяша от него и ризницу его, и приставиша приставника къ нему, некоего боярина, именем Ивана, сына Григориева Чюриловичя, нарицаемаго Драницу, и послаша Пимина въ изгнание и въ заточение, и ведоша его съ Коломны на [В]охну, не замая Москвы, а оть [В]охны въ Переяславль, а отъ Переяславля въ Ростовъ, а отъ Ростова на Кострому, а съ Костромы въ Галичь, а изъ Галича на Чюхлому, и тамо пребысть въ оземствовании лето едино»⁹²³. Дополнительные подробности сообщает соборное определение константинопольского патриархата 1389 г. – выясняется, что великий князь «послов же, которые ему (Пимену. – Авт.) содействовали, одних лишает имущества, других наказывает ссылкою, некоторых – темницею и ударами, а иных подвергает тягчайшей казни – предает смерти»⁹²⁴.

Заточение Пимена в далекой Чухломе и расправа над его сторонниками положили конец длительной церковной смуте на Руси и окончательно упрочили позиции митрополита Киприана и поддерживавшего его Сергия Радонежского. Троицкий игумен и его племянник Феодор Симоновский активно участвуют в различных придворных церемониях, о некоторых из которых упоминает летописец. Так, весной 1381 г. вместе с митрополитом Сергий крестит у князя Владимира Андреевича Серпуховского сына Ивана. Спустя год с небольшим, 14 августа 1382 г. у великого князя Дмитрия родился сын Андрей, которого крестил Феодор Симоновский⁹²⁵.

Принимал участие преподобный и в других придворных церемониях. Куликовская битва показала силу и могущество Москвы и поэтому в нее потянулись выходцы из других стран. Одним из них являлся выехавший из Болгарии на Русь Воейко, ставший родоначальником известного дворянского рода Воейковых. Преподобный участвовал в обряде его крещения.

Из современных исследователей лишь Н. С. Борисов указывает, что «есть сведения, что в 1381–1382 гг. Сергий вместе с Киприаном окрестили некоего сербского вельможу Воейко Войтеговича, выехавшего с большой свитой на службу к Дмитрию Донскому. При этом Сергий благословил своего крестника иконой св. Николы Можайского»⁹²⁶.

Впервые в литературе о Сергии Радонежском этот сюжет был затронут в конце XIX в. Весной 1895 г. отставной флотский капитан Сергей Федорович Воейков передал в дар Троице-Сергиевой лавре икону Николая Чудотворца, которой, согласно устному семейному преданию, Сергий Радонежский благословил при крещении в православную веру его пращура, выехавшего в Москву⁹²⁷.

Достоверность фамильного предания Воейковых подтверждается другими источниками. В частности, после отмены местничества представителями рода Воейковых 17 марта 1686 г. в Разрядный приказ была подана роспись, сообщающая, что «к великому князю Димитрию Ивановичу Московскому приехал служить к Москве Прусские земли державец Терновский Воейко Войтеговичь, а с ним двора его сто пятьдесять человек, и князь великий Димитрий Ивановичь пожаловал ево, велел принять к себе в послужение. И бил челом Воейко Войтеговичь государю великому князю Димитрию Ивановичу, чтоб ево пожаловал, велел креститься ему в православную христианскую веру греческого закона, и государь великий князь Димитрий Ивановичь повелел Воейку креститься, а дяде своему князю Андрею Ивановичу повелел ево восприятии от купели, и крестися Воейко во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, а во святом крещении наречено имя ему Прокопий, и князь великий Димитрий Ивановичь пожаловал ему в вотчину в Коломенском уезде волостьми, и велел ему женитися и дати за него дщерь боярина Ивана Васильевича Товаркова именем Ксению»⁹²⁸.

Некоторые новые подробности узнаем из сочиненной в 1690 г. Никитой Львовичем Воейковым «Истории о выезде прусского державца Воейко Войтеговича Терновского». Из нее становится известным, что он был сыном «Сербского государства первого вельможи», обладавшего городом Тырново. После кончины отца он оставил Тырново в обладание своего старшему брату Фрианду, прибыл в Пруссию и, побыв там вместо своего отца «державцем», выехал со всем своим двором («двора его служителей сербян тридцать, болгаров двадцать, прусаков сто, а всего 150 человек») и приехал в Москву в 1384 г. Поскольку Воейко принадлежал к Аполлинариевой ереси, по увещеванию митрополита Киприана он был крещен им лично «с прилунившимся тогда в Москве преподобным отцем Сергием Радонежским, игуменом живоначальныя Троицы, яже в Маковце обители». Крещение происходило в церкви св. архистратига Михаила в Чудовом монастыре, после чего Воейко получил имя Прокопий. На следующий день в Успенском соборе московского Кремля он принес присягу на верность великому князю Дмитрию. Затем, по благословению митрополита Киприана, он отправился на богомолье в Киев (при отъезде Киприан подарил ему золотой крест с мощами, украшенный драгоценными камнями и жемчугом). Вернувшись из Киева, он стал служить великому князю Дмитрию, который приискал ему в жены дочь боярина Ивана Васильевича Товаркова Ксению. На новом месте Воейко быстро выдвинулся, стал ближним боярином и получил в кормление подмосковный Дмитров «с путем и многия волостми»⁹²⁹.

И хотя исследователи отметили в этой легенде ряд исторических неточностей (вызывает сомнение 1384 г. как год приезда Воейко, а также участие в его крещении дяди великого князя – Андрея Ивановича, скончавшегося еще в 1353 г.), в целом она была признана достоверной. По всей вероятности, речь в ней шла о событиях 1381–1382 гг., когда Киприан находился на московской митрополии⁹³⁰.

Главным доводом в реальности данного предания стало то, что родовая икона Воейковых сохранилась до наших дней. Она небольших размеров – 33,3x26 см. На ней имелся дорогой золотой оклад XVI в., украшенный чеканкой и чернью, драгоценными камнями в золотом венце и по рамке, двумя серебряными с чернью пластинками, закрывавшими нижний части поля, и ризой, шитой жемчугом и стеклами. С обратной стороны икона оболочена пунцовым бархатом.

В 1948 г. образ реставрировался Н. А. Барановым. После того, как с него был снят оклад, оказалось, что изображение Николы покрыто темной олифой и поздними записями. После расчистки иконы было установлено, что сохранившаяся на ней живопись может быть датирована лишь XVI в., но никак не раньше. Это противоречило семейной легенде Воейковых и поэтому в 1955 г. икону обследовали вновь. Выяснилось, что под плотными слоями живописи XVI в., в тех местах, где она частично утрачена (на одеждах Николы), прослеживаются едва заметные контуры нижнего более раннего красочного слоя. Это дало основание предположить, что сама икона гораздо старше сохранившейся на ней живописи XVI в. Судя по всему, во время реставрации иконы в XVI в. иконописец писал по плохо сохранившимся (или счищенным) старым контурам. Возможно, тогда же икона была обложена золотым окладом, для чего доску иконы с боков надставили. Действительно, после того, как с иконы был снят золотой оклад XVI в., на доске были обнаружены залевкашенные следы от гвоздей и самые медные гвозди от какого-то более раннего оклада. Все это подтвердило первоначальную догадку, что доска иконы древнее XVI в.

Исследователи повнимательнее присмотрелись к ней и здесь их ждало небольшое открытие. На обратной стороне иконы под ветхой бархатной оболочкой была обнаружена надпись скорописью XVII в. черными чернилами: «Лета 7156 (1648. – Авт.)-го году молился сему образу чудотворцу Николе Семен Иванович Воейков. А взял после смерти брата своего Дмитрея Еуфимевича Воейкова. А прежде иво Дмитреева моленя и отца иво думного дворенина Ефима прозвище Баима Василевича Воейкова». Эта надпись 1648 г. на иконе подтвердила семейное предание Воейковых и то, что уже в XVI в. она считалась фамильной реликвией. (Вкладная книга Троицкого монастыря 1673 г. фиксирует вклады Баима Васильевича Воейкова, сделанные в 1577–1581 гг.)⁹³¹. О древности иконы говорили и искусствоведческие наблюдения. Сравнение иконографии данной иконы с изображениями Николы Можайского на других образах XV–XVII вв. показало, что данное изображение Николы тяготеет к ранним иконам XV в., а не к поздним. Все это привело специалистов к выводу, что перед нами та самая родовая икона Воейковых, которой, согласно устному семейному преданию, благословил при крещении Сергий Радонежский их пращура⁹³².

Несмотря на то, что в целом мы можем согласиться с данным выводом, укажем на одно весьма существенное обстоятельство. В «Истории о выезде прусского державца Воейко Войтеговича Терновского», сочиненной его потомком Никитой Львовичем Воейковым в конце XVII в., нигде не говорится, что Сергий благословил родоначальника фамилии образом св. Николы. Зато в ней находим упоминание другой иконы. Сообщается, что после смерти Дмитрия Донского (19 мая 1389 г.) Прокопий-Воейко продолжил служить его старшему сыну великому князю Василию I. У боярина было двое детей: Михаил и Стефан, ставшие, как и отец, ближними боярами. Перед кончиной Воейко призвал сыновей и дал старшему драгоценный крест, полученный им от митрополита Киприана, а младшего Стефана благословил «драгоценной иконою преподобныя Параскевы, прославляющия отечество мое град Тернов»⁹³³.

Таким образом, можно говорить о том, что первоначально на родовой иконе Воейковых находилось изображение святой Петки (Параскевы Пятницы), уже в XIV в. являвшейся покровительницей родного города Воейко – Тырнова. Спустя два столетия живописный слой иконы в значительной части, очевидно, был утрачен, и иконописец XVI в., «реставрируя» его по плохо сохранившимся контурам решил, что перед ним не малоизвестный на Руси образ Петки, а более привычный – Николы Можайского. В итоге под его кистью святая превратилась в святого.

И все же, несмотря на этот искусствоведческий «конфуз», мы должны признать достоверность семейной легенды о крещении родоначальника Воейковых Сергием Радонежским. В 1986 г. данный вопрос подробно разобрал Д. И. Полывянный. Прежде всего он обратил внимание на то, что в конце XIV в. действительно известен боярский род Товарковых, из которого происходила жена Воейко Ксения. Бросается в глаза обилие болгарских деталей. Происхождение Воейко из высшей тырновской знати, его тесные связи с другим уроженцем этого города – митрополитом Киприаном, упоминание о покровительнице Тырново св. Петке – все это наводит на мысль об устойчивой семейной традиции, сохранившей ряд преданий о связях основателя рода с митрополитом Киприаном и общем для них болгарском отечестве. Для начала, само имя Прокопия – Воейко Войтегович – достаточно веско характеризует его происхождение. Имя «Войко» (Войо, Вою) было довольно широко распространено в период Второго Болгарского царства, о чем говорит его наличие в ранних османских регистрах и других памятниках XV в. В болгарской средневековой ономастике известно и имя «Войтех». На болгарское происхождение Воейко могут косвенно указывать и имена его сыновей – Стефан и Михаил, принадлежавшие к числу наиболее распространенных среди болгарской аристократии XIV–XV вв.

Обращает на себя внимание и та деталь, что Воейко крестился в кремлевском Чудовом монастыре. В XIV–XV вв. эта обитель выполняла функции балканского церковного подворья в Москве. Здесь, например, останавливались приезжавшие в Москву с Балкан церковные деятели.

Еще один церковный центр, упоминаемый в легенде, Киево-Печерский монастырь, также являлся одним из важных очагов балканско-русских связей. В конце XIV – начале XV в. он играл значительную роль в деятельности двух болгарских выходцев на Руси – Киприана и Григория Цамблаков. Возможно, паломничество Воейко в Киев следует связать с особой ролью Киево-Печерского монастыря в связях Болгарии с русскими землями в конце XIV в.

Вместе с тем, вслед за своими предшественниками исследователь указал на явные анахронизмы семейной легенды Воейковых. Прежде всего, бросается в глаза упоминание дяди Дмитрия Донского – князя Андрея Ивановича, скончавшегося еще в 1353 г., задолго до вступления его племянника на великокняжеский престол. Вызывает недоумение и «титул» Воейко – «Пруския земли державец Терновский». Неверна, по его мнению, дата приезда Воейко в Москву – 1384 г. Не вызывает доверия сообщение о пожаловании ему города Дмитрова. Не подтверждается другими источниками сообщение о пожаловании Прокопию-Воейко ближнего боярства.

Впрочем, на некоторые из этих вопросов Д. И. Полывянный сам же дал вполне удовлетворительные ответы. Он справедливо указал, что дата в родословной легенде искажена. Как известно, период нормальных взаимоотношений между митрополитом Киприаном и Дмитрием Донским был очень кратким. Осенью 1382 г. Киприан был вынужден покинуть Москву, куда вернулся лишь после смерти Дмитрия в 1389 г. Таким образом, описываемые события могли иметь место только в 1381–1382 гг. (с учетом же установленного нами факта прибытия Киприана в Москву в мае 1380 г. – в 1380–1382 гг.)

Недоумение по поводу титула Воейко «Пруския земли державец Терновский» сам исследователь объясняет тем, что путь Воейко из Болгарии на Русь, видимо, лежал через польские и литовские земли. В сложной политической обстановке Центральной и Восточной Европы конца XIV в. кондотьерство, «отъезд» на службу к иностранным государям были распространенными явлениями. От себя добавим, что на рубеже 1370–1380-х годов после смерти Ольгерда происходила ожесточенная борьба Литвы с Тевтонским орденом. Возможно предположить, что Воейко некоторое время действительно находился в Пруссии, держа там небольшие земельные владения под властью великих литовских князей. Зачастую такие переходы сопровождались переменой вероисповедания. По свидетельству легенды, Воейко принадлежал к «аполлинариевой ереси». В средневековой русской литературе этот термин обыкновенно был синонимом католичества. Вполне вероятно, данный факт объясняется тем, что католичество в 1365–1370 гг. усиленно насаждалось в завоеванной венгерским королем Лайошем Великим части Болгарии, причем среди обращенных были и представители феодальной знати.

Не вызывает доверия у Д. И. Полывянного сообщение о пожаловании Воейко города Дмитрова «с путем», т.е. с правом сбора пошлин. На его взгляд, «этот третий по значению центр Московского удела в XIV–XV вв. постоянно находился во владении великокняжеского дома». Но в данном случае речь не идет о пожаловании этого города в удел выходцу из Болгарии, а всего лишь о назначении последнего великокняжеским наместником. Подобные примеры хорошо известны. Так, когда в 1408 г. в Москву из Литвы выехал князь Свидригайло Ольгердович, «князь же велики Василеи Дмитреевич приять его с честью и дасть ему град Володимерь со всеми волостьми и с пошлинами и съ селы и съ хлебомъ, тако же и Переславль, по тому же и Юрьевъ Польскы и Волокъ Ламскы и Ржеву и половину Коломны»⁹³⁴. И хотя в данном случае литовский выходец получил стольный город Великого княжения Владимирского, это не означало того, что он стал великим князем.

Гораздо труднее понять появление в семейной легенде Воейковых имени серпуховского князя Андрея Ивановича, скончавшегося задолго до описываемых событий. Но и оно может быть вполне удовлетворительно объяснено. Как известно, обряд крещения предполагает наличие восприемников – лиц, которые ручаются перед Церковью за веру крещаемого. В случае надобности восприемники должны принять крестника под свое попечение и наставлять его в вере и благочестии. В просторечии они именуются крестным отцом и крестной матерью. Очевидно, в исходном документе, послужившем основой легенды, речь шла не о самом князе Андрее Ивановиче, а о его вдове Марии, матери князя Владимира Андреевича Серпуховского. В начале 1380-х годов она была жива и скончалась лишь 5 декабря 1389 г.⁹³⁵ Поскольку Троицкий монастырь находился в Серпуховском уделе, становится понятным участие Сергия Радонежского в обряде крещения Воейко.

Таким образом, рассмотрение сведений о родоначальнике Воейковых дает нам возможность выяснить неизвестную до сих пор сторону болгаро-русских связей конца XIV в. Эмиграция болгарской знати, вызванная османским натиском, коснулась и русских земель. Часть выходцев из Болгарии перешла на русскую службу и со временем влилась в ряды московского боярства⁹³⁶.

Родоначальник Воейковых не был единственным выходцем, появившимся на московской службе в эпоху Куликовской битвы. Достаточно заглянуть в родословцы, чтобы убедиться в том, что значительная часть позднейшего боярства XV–XVII вв. появилась в Москве именно в период княжения Дмитрия Донского. По наблюдениям академика С. Б. Веселовского, «в самой личности Дмитрия было что-то такое, что привлекало людей и способствовало росту и усилению служилого класса. Заслуживает... внимания то, что за время княжения Дмитрия неизвестно ни одного случая опалы и конфискации имущества, ни одного отъезда, за исключением отъезда И. В. Вельяминова, т.е. явлений, которые мы можем иногда наблюдать в XV в. и очень часто в XVI в., особенно при Иване IV. В Москву стекаются выходцы, занимают иногда очень хорошее положение и все находят себе соответствующее место. Очевидно, что сам великий князь и верхушка его боярства умеют принимать пришельцев «с честью» и ставить каждого на свое место. Создается впечатление, что пришельцы встречали на Москве устойчивую и четкую политику отношения великого князя к выходцам, которая их привлекала и отвечала их интересам». И далее исследователь приходит к важному выводу: «В самом деле, как время Екатерины Великой считают «золотым веком» дворянства, так время Дмитрия Донского можно назвать «золотым веком» боярства»⁹³⁷.

Подобное стремление привлечь в Москву как можно больше выходцев из других земель не было для Дмитрия чем-то случайным, а являлось целенаправленной политикой усиления мощи Московского княжества. Это позволило бы, накопив людские ресурсы, окончательно покончить с зависимостью от Орды. Это хорошо понимал и новый хан Тохтамыш и поэтому, стремясь удержать Дмитрия в своем подчинении, менее чем через два года после Куликовской битвы он предпринимает нашествие на Москву.

Рассказ о нем содержится в летописной «Повести о нашествии Тохтамыша», дошедшей до нас в нескольких редакциях с позднейшими поправками и уточнениями, и поэтому для воссоздания полной картины необходимо использовать сводный текст всех редакций. За основу изложения мы взяли пространную редакцию Повести, сохранившуюся в составе IV Новгородской, Типографской, Воскресенской и Никоновской летописей.

Тохтамыш двинулся на Русь летом 1382 г. Учитывая печальный для татар опыт двухлетней давности, когда Мамаю не удалось сохранить в тайне свои оперативные планы, новый глава Золотой Орды на этот раз предпринял все, чтобы для москвичей новый поход стал полной неожиданностью. С этой целью он велел захватить русских купцов, торговавших в пограничном Булгаре на Волге, с тем, чтобы ни один из них не передал в Москву весть о движении татар. Это вполне ему удалось – со всей своей армией он переправился через Волгу «и поиде на великаго князя Дмитрея Ивановича къ Москве и на всю Русскую землю; ведяше бо рать изневести внезаапу со умением и тацемъ злохитриемъ, не дающее вести про себя, да не услышано будетъ». Чтобы полностью использовать фактор внезапности, Тохтамыш не стал вторгаться в лежавшее первым на его пути Суздальско-Нижегородское княжество, а обошел его с юга по степной окраине.

Тем не менее, утаить проход огромной массы воинов физически просто было невозможно и в пограничных русских землях появились первые сведения о движении татар. Узнав о том, что на Русь идет сам хан, князь Дмитрий Константинович Суздальский послал к Тохтамышу своих сыновей Василия и Семена, которые с трудом догнали его через несколько дней на Серначе, уже около границ Рязанского княжества. Здесь Тохтамыша встретил князь Олег Рязанский «и доби ему челом, дабы не воевалъ земли его, и обведе его около своей земли и броды ему указа на Оце».

Только когда татары оказались перед Окой, известие о нашествии Тохтамыша дошло до московского князя. Дмитрий, узнав, «что идетъ на него сам Тахтамышь царь во множестве силы своея, и нача совокупляти полны ратныхъ, и собра воя многи, и выеха изъ града съ Москвы, и хотя идти противу ратныхъ». Для разработки плана кампании великий князь созвал военный совет «з братомъ своим и с прочими князи и з бояры своими». Но на нем возникли споры и разногласия: «бывшу же промежу ими неединачеству и неимоверьству». Основной причиной этого явилась скудость сил, которые могла выставить Русь после кровопролитной Куликовской битвы: «оскуде бо вся земля Русская отъ Мамаева побоища за Дономъ». В этих условиях великому князю не оставалось ничего иного, как «поиде... не во мнозе въ Переславль, а оттуду поиде мимо Ростовъ на Кострому».

Тем временем Тохтамыш перешел Оку, взял Серпухов «и оттуду поиде къ Москве, воюючи». В оставленной же великим князем Москве начался «мятежь великъ». Одни горожане «хотеху сести въ граде и затворитися, а друзи бежати помышляху». Те, кто предлагал переждать татарскую угрозу в кремлевской крепости, не выпускали никого из города: «не пущаху ихъ, но убиваху ихъ и богатство и имение ихъ взимаху». Волнения во многом были вызваны тем, что столица оказалась без руководства. На этот момент в городе главным, если не считать великой княгини Евдокии, очутился митрополит Киприан: «прииде бо внове изъ Новагорода, предъ пришествиемъ Тахтамышевымъ за два дни». Однако главе Русской церкви не удалось усмирить смуту. Горожане тех, кто «хотяху изыти из града, не токмо не пущаху ихъ, но и грабяху, ни самого митрополита не постыдешася, ни бояръ великых не усрамишася, но на всех огрозишася и сташа на всех воротех градных и сверху камениемъ шибаху, а доле на земли стояху со оружьи обнаженными и не пущаху никого же выити из града».

Только после долгих уговоров митрополиту Киприану удалось уговорить горожан выпустить его, великую княгиню «и прочихъ съ ними». Правда, при этом при выезде из города их также ограбили. Что касается Киприана, он отправился через Волок в Тверь, а Евдокия двинулась к мужу в Кострому. Свою роль в том, что митрополита и великую княгиню выпустили горожане, сыграло, видимо, то, что к столице подошел отступавший под натиском татар отряд под командованием находившегося на московской службе внука Ольгерда литовского князя Остея. Он «окрепи градъ и люди и затворися во граде въ осаде со множеством народа» – как с теми, кто остался в городе, так и с беженцами из окрестных волостей.

Согласно летописцу, Тохтамыш «прииде къ Москве месяца августа въ 23 день въ понеделникъ въ полобеда». Передовые татарские отряды окружили Кремль и заняли позиции на расстоянии двух-трех полетов стрелы от городских укреплений. «И потомъ не во мнозе приехаша ко граду и воспросиша о великомъ князе, глаголющее сице: «есть ли князь Дмитрей во граде?» Они же (горожане. – Авт.) отвещаше имъ со града, глаголюще: «несть его во граде». Татарове же вкрузь всего града объехаша, смотряюще его, и отьидоша; бе бо около града чисто понеже гражане сами посады своя пожгоша и ни единаго тына или древа оставиша, блюдущееся примета ко граду». В тот же день «къ вечеру полцы татарстии отступиша отъ града».

Но это была лишь временная передышка. Наутро начался штурм. Однако взять прекрасно укрепленный город Тохтамышу не удалось. «Гражане же наипаче стрелы пущаху на нихъ, и камение метаху, и самострелы, и тюфяки». Со стен Кремля впервые в русской истории заговорили пушки.

Тогда хан прибег к хитрости. На четвертый день осады «въ полобеда» к Кремлю подъехали «татарове нарочитии, болшиа князи ордынскиа и рядци его, съ ними же и два князя суздальскиа, шуриа великого князя Дмитреа Ивановича, Василей да Семень, сынове князя Дмитреа Костянтиновичя Суздальскаго». Подойдя непосредственно к городской стене, они начали уговаривать москвичей: «царь всаъ, своихъ людей, и своего улуса хощетъ жаловати, понеже неповинни есте; не на васъ бо прииде царь, но на князя Дмитрея, вы же достойни есте милости; и ничто же требуетъ отъ васъ царь, точию сретите его съ честию, со княземъ вашимъ, с лехкими дары; хощетъ бо сей градъ видети и въ немъ бытии, а вамъ всемъ даетъ миръ и любовь». При этом суздальские князья поклялись, что хан не сделает осажденным ничего плохого. Горожане «же емше имъ веру и отвориша врата градныя и выидоша со кресты, и со княземъ, и з дары, и съ лутчими людми». Татары отвели князя Остея «въ полкъ свой» и там убили, а затем в городе началась резня: «начата вся безъ милости сещи». Захватчики «овехъ изсекоша, а другыхъ плениша, и церкви разграбиша, и книгъ множьство отвсюду снесено въ осаду пожгоша, и богатство и имение и казны княжескиа взяша». По сообщению летописца, Москва была взята «августа въ 26 день... в 7 часъ дни, в четвертокъ, по обедехъ».

Татары, захватив Москву, рассыпались отрядами в разные стороны, грабя, убивая, сжигая и захватывая пленных на своем пути. «И не единъ же токмо сеи град пленен бысть, но и инии мнози грады и страны, – продолжает летописец. – Къ Володимерю граду шедшее татарове плениша, а люди изсекоша, а иные в полонъ поведоша. А инии ходиша къ Звенигороду и к Можайску и темъ тако же створиша, а инии шедшее в Переславль взяша и пожгоша его, повергъше бо его гражане бегоша на озеро и тамо избыша от нахожения поганых. А инии къ Юрьеву шедша пограбиша и пожгоша и инии мнози гради и власти и села и манастыри повоеваша и пожгоша и много зла земли Рустеи сотвориша».

Один из татарских отрядов подошел к Волоку, но был разбит стоявшим здесь князем Владимиром Андреевичем Серпуховским. Опасаясь флангового удара со стороны Волока и Костромы, где находился великий князь Дмитрий, Тохтамыш дал приказ отступать и «по малехъ дний поиде вспять со многимъ полономъ и беззчисленымъ богатствомъ». По дороге он взял Коломну и, опустошив Рязанскую землю, «отъиде въ Поле въ свояси». А вскоре в столицу вернулся великий князь со своим двоюродным братом Владимиром Андреевичем Серпуховским.

Автор «Повести о нашествии Тохтамыша» нарисовал страшную картину, которую застал в Москве после ухода татар: «...ничто же благо видети, но токмо дымъ и земля и многа трупия мертвых лежаща, а церкви камены вне огоревши, внутрь же [вс]юду выгоревши и почерневши и полны крови христьянскы и трупии мертвых. И не бе в них пения, ни звоненья, никого же приходяща к нимъ, не бе бо никого же въ граде осталося, но бе пусто в немъ».

И все же жизнь в Москве возрождалась вновь. Под тем же 1382 г. летописец записал: «Тоя же осени бывшу Киприану митрополиту всея Руси во Твери и тамо избывшу ему татарскаго нахожениа, князь же великий Дмитрей Ивановичь посла по него два боярина своего, Семена Тимофеевичя да Михаила Морозова, зовя его к себе на Москву; он же поиде со Твери на Москву месяца октября въ 3 день, а на Москву прииде того же месяца октября въ 7 день»⁹³⁸.

Но буквально через несколько дней после приезда Киприана в Москву произошло необъяснимое. Только что прибывший в город глава Русской церкви внезапно покинул Москву, с тем, чтобы больше сюда не возвратиться при жизни великого князя Дмитрия. Наиболее ранние из дошедших до нас летописные своды – Рогожский летописец и Симеоновская летопись никак не комментируют это событие, лишь фиксируя сам факт отъезда святителя: «Тое же осени Киприанъ митрополитъ съеха съ Москвы въ Киевъ, тогда съ нимъ вкупе поеха игуменъ Афонасии изъ Серпохова княжь Володимеровъ Андреевича съ Высокого и отъеха въ Киовъ». Более того, вскоре на его месте оказался опальный Пимен, который и возглавил Русскую митрополию: «Тое же осени князь велики Дмитрии Ивановичь послал по Пимина по митрополита и приведе его изъ заточениа къ себе на Москву и приа его съ честию и съ любовию на митрополию»⁹³⁹.

Никоновская летопись, хотя и содержит гораздо больше подробностей, также не дает объяснения причин гнева великого князя: «Тоя же осени не возхоте князь великий Дмитрей Ивановичь Московский пресвященнаго Киприана митрополита всея Руси и имяше къ нему нелюбье. Киприанъ же митрополитъ воспомяну слово Господне, глаголющее: егда гонятъ вас из града сего, бегайте въ другый; так бо и въ священныхъ правилехъ писано есть святаго Петра Александрьскаго; и инде много глаголеть о семь Божественное писание; и Господь въ молитве повеле глаголати къ Отцу, иже на небесехъ: не введи насъ во искушение, но избави насъ от лукаваго. Несть бо греха еже бегати бедъ и напастей, но еже впадшимъ некрепце стоати о Господи; и апостолъ Павелъ наказуетъ нас давати место гневу, а не дръзостне и безумнее себе въ напасти и беды вметати; подобаеть убо вражды тръпениемь и смирениемь разоряти, аще ли же се не возможно, давати место гневу. И тако Киприанъ митрополитъ всея Русии тое же осени съ Москвы отъиде въ Киевъ, и съ нимъ вкупе поиде игуменъ Афонасей из Серпухова княже Володимеровъ Андреевичя. И пришедъ въ Киевъ на свое место митрополское къ соборней церкви Киевской, матери всемъ церквамъ рускимъ, и приатъ бысть митрополитъ отъ всехъ со многою честию, и сретиша его далече отъ града со кресты и князи, и бояре, и велможи, и народи мнози, съ радостию и съ честию многою, и тамо пребываше Киприанъ митрополитъ въ Киевскихъ странахъ, владея по обычяю церковными, и вси послушаху и чествоваху его»⁹⁴⁰.

Чем были вызваны столь удивительные перемены? В литературе на этот счет существует достаточно устойчивая точка зрения, связывающая их с нашествием Тохтамыша. Наиболее четко ее выразил составитель Московского летописного свода конца XV в.: «Разгнева бо ся на него (Киприана. – Авт.) великыи князь Дмитреи того ради, яко не седелъ въ осаде на Москве»⁹⁴¹.

Однако, как верно подметил В. А. Кучкин, «такое объяснение появляется лишь под пером [летописных] сводчиков 60-х годов XV в. и не отвечает обстоятельствам: в осаде не сидел ни сам великий князь, ни его двоюродный брат Владимир Серпуховской»⁹⁴². Поэтому Дмитрию упрекать Киприана в «трусости» вряд ли было возможно.

Исследователь предложил свою трактовку событий: «Гнев Дмитрия Ивановича имеет свое объяснение. Взяв Москву 26 августа 1382 г., Тохтамыш через «не много дней», примерно в первой декаде сентября, оставил ее. Киприан же, находившийся в Твери, в Москву все не ехал. Только тогда, когда Дмитрий Донской послал к нему своих бояр, митрополит собрался в дорогу, выехал из Твери 3 октября и 7 был в Москве. Но когда он еще находился в Твери, тверской князь Михаил Александрович, в течение многих лет враждовавший с Дмитрием Московским, отправился в Орду к Тохтамышу, «ища великаго княжениа». Такой шаг едва ли мог быть предпринят без ведома митрополита. Киприан же, натерпевшийся в 1378 г. от московского князя, не был против того, чтобы владимирский стол занял тверской князь, к тому же родственник великих литовских князей, властвовавших над населением западных епархий Русской митрополии. Задерживаясь в Твери, митрополит, судя по всему, дожидался там возвращения Михаила Александровича от Тохтамыша, что и побудило Дмитрия Ивановича вновь выслать его из Москвы и окончательно порвать с ним всякие отношения»⁹⁴³.

Примерно той же позиции придерживается и Н. С. Борисов: «События показали, что великий князь был прав, не слишком доверяя Киприану: в августе 1382 г. митрополит бежал из Москвы перед самым нашествием Тохтамыша и укрылся в Твери. Вскоре тверской князь Михаил Александрович, вероятно не без поддержки Киприана, отправился в Орду добывать ярлык на великое княжение. Однако вновь, как и летом 1378 г., митрополит допустил крупный просчет, недооценив могущество московской великокняжеской власти. Несмотря на сокрушительный характер, нашествие Тохтамыша не привело к коренным переменам в расстановке сил на Руси. Великое княжение Тохтамыш оставил в руках Дмитрия Ивановича. Происки тверского князя окончились провалом. Разгневанный вероломным поведением митрополита, Дмитрий Донской в октябре 1382 г. изгнал его из Москвы. Киприан вернулся в Киев, а его место занял возвращенный из ссылки Пимен»⁹⁴⁴.

Но это не более чем предположения. Согласно известию Тверской летописи, князь Михаил Тверской «поиде в Орду сентебря въ 5 день»⁹⁴⁵. Дорога туда и обратно, получение ханского ярлыка – были делом не одного месяца и говорить о том, что Киприан специально дожидался возвращения тверского князя из Орды, по меньшей мере, неверно. Задержка же митрополита в Твери объяснялась весьма другими, весьма прозаическими причинами. После отхода Тохтамыша из Москвы город был завален огромным количеством трупов и необходимо было довольно много времени, чтобы привести его в хоть какой-то порядок для предотвращения возможной эпидемии. Об огромном количестве погибших горожан свидетельствует летописец. По его словам, Дмитрий Донской «повелеша телеса ихъ мертвыхъ трупиа хоронити, и даваста отъ 40 мертвець по полтине, а отъ 80 по рублю, и съчтоша того всего дано бысть полтараста рублевъ». Исходя из этих цифр, только в Москве было погребено 12 тыс. трупов⁹⁴⁶. Только после проведения этих мероприятий великий князь счел возможным пригласить Киприана в Москву.

Однако почти сразу же митрополит был вынужден покинуть город. Мы видели, что исследователи, не находя в летописях ответа о причинах столь внезапной размолвки между великим князем и Киприаном, пытались найти его в действиях главы Русской церкви во время и сразу после татарского нашествия. Все это заставляет нас вновь обратиться к «Повести о нашествии Тохтамыша» и тщательно проанализировать все встречающиеся в ней известия, связанные с именем Киприана.

Согласно этому источнику, Киприан появился в Москве «предъ пришествиемъ Тахтамышевымъ за два дни». Если вспомнить, что к этому времени город был уже покинут великим князем, а у митрополита никогда не было никакого военного опыта, стремление предстоятеля Русской церкви оказаться как можно быстрее в Москве, готовившейся к осаде, выглядит, по меньшей мере, странным. Что же так сильно тянуло митрополита в эти неспокойные дни в Москву? Для того, чтобы понять причину этого, необходимо разобраться в хронологии событий августа 1382 г.

Судя по «Повести о нашествии Тохтамыша», хан подошел к Москве в понедельник 23 августа, а город был захвачен в четверг 26 августа. Между тем, обратившись к календарю за указанный месяц 1382 г., легко обнаружить, что данные числа приходились на субботу и вторник соответственно.

Историки сравнительно давно заметили это несоответствие в числах и днях недели, однако дать сколько-нибудь вразумительного объяснения данного противоречия так и не смогли. Между тем, в предыдущей главе нашей книги мы уже сталкивались с подобным парадоксом, когда разбирали аналогичные несоответствия в «Сказании о Мамаевом побоище». Тогда же мы выяснили их причину: средневековые авторы, столкнувшись с тем, что современные Куликовской битве записи крайне лаконичны, использовали для воссоздания более полной картины событий материалы рязанского архива и, в частности, донесения рязанских информаторов. Это документы давали точные указания на день недели, в который произошло то или иное событие, однако имевшееся в них число не соответствовало действительности, поскольку представляло собой дату получения соответствующего известия в Рязани. Очевидно, подобная ситуация была характерна и для «Повести о нашествии Тохтамыша».

По предположению М. А. Салминой, внимательно изучившей данный памятник, он был составлен в конце 40-х годов XV в.⁹⁴⁷ Судя по всему, его авторы в своей работе помимо скупых записей современников использовали и другие материалы, главным из которых, вероятно, стал архив донесений о событиях в Москве, полученных великим князем Дмитрием Ивановичем во время его пребывания в Костроме. Если это так, то 23 и 26 августа означают не время подхода татар к Москве и взятие города, а время получения соответствующих известий московским князем. Для того, чтобы определить реальное время этих событий, необходимо найти ближайшие понедельник и четверг, предшествовавшие указанным числам. Обратившись к нашему календарю, легко выяснить, что в данном случае появление татар под стенами московского Кремля произошло в понедельник 18 августа, а захват города – в четверг 21 августа 1382 г. Соответствующие же известия об этом были получены в ставке Дмитрия на пятый день – соответственно 23 и 26 августа. Наше предположение частично подтверждается известием Тверской летописи, сообщающей, что «месяца августа 20 день царь прииде къ Москве»⁹⁴⁸. Как известно, в средневековье дорога от Москвы до Твери занимала ровно два дня и в данном случае известие о подходе главных сил Тохтамыша к Москве пришло в Тверь именно 20 августа, спустя два после этого события.

Выяснив точную дату появления хана под Москвой – 18 августа 1382 г. и зная, что Киприан прибыл в город «предъ пришествиемъ Тахтамышевымъ за два дни», нетрудно установить, что митрополит пришел в Москву в субботу 16 августа.

Что же заставило Киприана так спешить в Москву? Ответ может быть только один – судьба великой княгини Евдокии, которую необходимо было срочно вывозить из города. Дмитрий Донской, спешно направляясь в Кострому, вынужден был оставить супругу в столице, ибо та находилась на последних днях беременности и, выражаясь медицинским языком, была нетранспортабельной. Роды произошли в четверг 14 августа 1382 г. Под этой датой летописец записал: «Того же лета родися великому князю Дмитрею Ивановичю сынъ князь Андрей, месяца августа въ 14 день, и крести его Феодоръ игуменъ Симановьский»⁹⁴⁹. На второй день после появления юного княжича на свет в Москве появился митрополит. Но лишь только в результате напряженных переговоров, просьб и уговоров Киприана горожане согласились выпустить из Кремля митрополита и великую княгиню с младенцем. Мы не знаем точной даты этого события, но, скорее всего, это произошло в воскресенье 17 августа 1382 г., буквально за несколько часов до подхода татар к Москве.

Сразу после отъезда из столицы пути Киприана и великой княгини разошлись. Судя по сообщению Устюжского летописца, митрополит направился на Волок, где стояла рать князя Владимира Андреевича Серпуховского, а Евдокия «шествовала бо съ Москвы къ Переславлю, а оть Переславля къ Ростову, а отъ Ростова на Кострому къ великому князю Дмитрею Ивановичю». В силу своего физического состояния она двигалась крайне медленно, часто останавливаясь, в результате чего ее чуть не захватили татарские отряды, грабившие Подмосковье: «И княгиню великую ту мало не постигоша»⁹⁵⁰.

Сын Евдокии получил свое имя Андрей (по гречески – мужественный) в честь мученика Андрея Стратилата, память которого пришлась на день его крещения 19 августа. Хотя мы и не имеем точных сведений о месте проведения этого обряда, можно высказать осторожное предположение, что крещение состоялось в Троицком монастыре, который лежал на пути следования великой княгини в Кострому. Его провел племянник преподобного Феодор, который не преминул заехать к своему дяде, чтобы предупредить его о грозившей опасности. На этот раз их свидание было чрезвычайно коротким – сообщив преподобному последние тревожные новости, Феодор отправился с Евдокией в Кострому. Что же касается Сергия, то, согласно летописному известию, преподобный «отъ Тахтамышова нахожения бежа во Тферь»⁹⁵¹.

Дмитрий Иванович, приглашая Киприана в Москву в начале октября 1382 г., без сомнения, был признателен ему за деятельное участие в судьбе его супруги и сына. Отсюда вполне логично вытекает вывод, что последовавшая вскоре размолвка великого князя и митрополита никоим образом не была связана с нашествием Тохтамыша, а толчком для нее послужили иные события. Какие?

Для разгадки этого вопроса мы должны обратиться к совершенно неожиданному источнику, впервые введенному в научный оборот Л. В. Черепниным лишь в середине XX в. Речь идет об описи архива Посольского приказа 1626 г. Появление этого документа было связано со знаменитым пожаром в Москве 3 мая 1626 г., в результате которого сгорела масса документов московских приказов. По замечанию М. Н. Тихомирова, этот пожар «сделался своего рода памятной датой. Акты, датированные временем до 1626 г., – сравнительная редкость. Документы, которые появляются после пожара 1626 г., существуют в значительном обилии»⁹⁵². Пытаясь восстановить утраченную документацию, правительство предприняло опись всех уцелевших документов – как подлинников, так и их копий. Следствием этой работы и стала опись архива Посольского приказа. Источник этот важен для нас тем, что содержит сведения как о дошедших до нашего времени документах, так и утраченных впоследствии. Среди прочих в описи 1626 г. упоминается «тетратка ветха, а в ней... грамота великого князя Дмитрея Ивановича и великие княини Ульяны Ольгердовы докончанье о женитве великого князя Ягайла Ольгердовича, женитися ему у великого князя Дмитрея Ивановича на дочери, а великому князю Ягайлу, бытии в их воле и креститися в православную веру и крестьянство свое объявити во все люди... а которого году, и того... не объявилось»⁹⁵³.

Л. В. Черепнин, впервые обративший внимание на этот документ, обнаружил дотоле неизвестный факт, не нашедший отражение ни в русских летописях, ни в известных нам западных источниках, – оказывается, предполагался брак великого князя литовского Ягайло с дочерью московского князя, и на этот счет состоялось специальное соглашение отца невесты – Дмитрия Донского с матерью жениха – Ульяной Александровной (вдовой Ольгерда и одновременно дочерью тверского князя Александра Михайловича). Л. В. Черепнин предположил, что данный документ был составлен в 1384–1385 гг. При этом он исходил из следующих фактов. 14 августа 1385 г. в замке Крево (Кгеwо) между Польшей и Литвой была заключена так называемая Кревская уния, по которой великий князь литовский Ягайло обязывался вступить в брак с польской королевой Ядвигой и провозглашался польским королем. Вместе с братьями он обязывался принять католичество. Окончательно это соглашение было оформлено 18 февраля 1386 г. браком Ягайло с Ядвигой, а 4 марта он был коронован польским королем (под именем Владислава II Ягелло). Эти факты были известны и ранее. Но из найденного Л. В. Черепниным свидетельства описи 1626 г. выяснилось, что наряду с проектом брака Ягайло с наследницей польского престола, некоторой частью литовской знати был принят, по договоренности с Москвой, контрпроект, согласно которому Ягайло должен был жениться на русской княжне. Очевидно, этот план вышел из православных кругов, группировавшихся вокруг вдовы Ольгерда княгини Ульяны Александровны. Но в итоге польское влияние в Литве одержало верх над русским⁹⁵⁴. И хотя Л. В. Черепнин не удосужился выяснить хотя бы имя предполагавшейся невесты, его датировка данного соглашения прочно вошла в научную литературу⁹⁵⁵.

Правда, в последнее время относительно ее появились определенные сомнения. В частности, по мнению Б. Н. Флори, соглашение «было уже подготовлено» до лета 1382 г.⁹⁵⁶ У нас имеется возможность уточнить время его возникновения.

К началу 1380-х годов Литва оставалась последним европейским государством, правящая верхушка которого еще сохраняла язычество. Но если при Ольгерде внешнеполитическое положение Великого княжества Литовского было достаточно стабильным, то после его смерти в 1377 г. ситуация серьезно ухудшилась. Начавшаяся борьба между членами литовского княжеского рода привела к резкому ослаблению Литовского государства. Этим не преминули воспользоваться соседи. С одной стороны, наступление продолжил главный враг Литвы – Тевтонский орден, с другой – победа на Куликовом поле закрепила за Москвой значение центра воссоединения русских земель, включая и те, что были захвачены Литвой в XIV в.

И Орден, и Москва, преследуя свои цели, использовали религиозные лозунги борьбы с язычниками. В этих условиях литовской знати ничего не оставалось иного, как принять христианство. Вопрос заключался лишь в том, по какому обряду это должно было произойти – по католическому или православному. Ситуация, сложившаяся в начале 1380-х годов, способствовала росту влияния православия, и литовская знать склонялась к союзу с Москвой.

Выяснить дату заключения проекта брака между Ягайло и дочерью Дмитрия Донского позволяет случайная оговорка позднейшего летописца. Московский летописный свод конца XV в. поместил под 1381 г. следующее известие: «Того же лета женися великыи князь литовъскыи Ягайло Олгердовичь, поя некоторую королицу не имущу ни отца, ни матери, и ея же ради достася ему королевъство въ Лядьскои земли». Спустя пять лет, под 1386 г. в этом же источнике читаем другое известие: «Того же году великыи князь Ягаило Олгердовичь Литовъскыи еде женитися на Угорьскую землю х королю и женився тамо, крестися въ немецкую веру»⁹⁵⁷. Аналогичные сообщения имеются в Никоновской летописи. Под 1381 г. в ней говорится, что «того же лета женися князь Ягайло Литовский», а под 1386 г. читаем: «того же лета князь велики Ягайло Олгердовичь Литовский женися во Угрехъ у короля, и преложися въ немецкую веру Римьскаго закона»⁹⁵⁸.

Между тем известно, что Ягайло был женат всего лишь один раз – в 1386 г. состоялся его брак с польской королевой Ядвигой. Но каким же образом в летописях появилось известие о его браке в 1381 г.? Очевидно, позднейший летописец, составляя записи за начало 1380-х годов, наткнулся на какие-то отрывочные сведения о соглашении, по которому планировался брак Ягайло с дочерью Дмитрия Донского, и, не сумев правильно их интерпретировать, предположил, что речь в них шла о браке с польской королевой Ядвигой. Все это позволяет отнести докончание вдовы Ольгерда Ульяны и Дмитрия Донского о возможном браке их детей именно к 1381 г. Невестой Ягайло должна была стать дочь Дмитрия Софья.

Однако уже в следующем году ситуация резко изменилась. Нашествие Тохтамыша положило конец надеждам Москвы на руководящую роль в Восточной Европе. Неблагоприятно для нее сложились и иные обстоятельства. 14 сентября 1382 г. скончался польский и венгерский король Лайош (Людовик) Великий. Наследников у него, кроме единственной дочери, не было, и в Польше начался период бескоролевья (сентябрь 1382 г. – октябрь 1384 г.). Все это привело к тому, что у Ягайло вместо малопривлекательной возможности стать зятем данника татарского хана появилась реальная надежда добиться польского престола, что впоследствии и произошло. В подобных условиях для Ягайло соглашение о его будущем браке с московской княжной теряло всяким смысл и он поспешил отказаться от него.

Все эти сведения дошли до Москвы примерно в октябре 1382 г. и Дмитрий, поняв крушение всех своих планов, по давней отечественной традиции, поспешил найти виновных. Искать их долго не пришлось – главным виновником был объявлен Киприан. Летописи молчат о сути претензий великого князя к митрополиту, однако, вероятно, главный упрек Киприану состоял в том, что он так и не смог добиться того, чтобы заключенный еще в 1381 г. проект брачного договора превратился в реальность. Ссора зашла так далеко, что Киприану не оставалось ничего иного, как покинуть Москву и более не возвращаться в нее при жизни Дмитрия Донского.

И хотя митрополит уехал из Москвы, он не перестал быть главой Русской церкви. Стремясь как можно сильнее досадить Киприану, Дмитрий обратил свой взор на опального Пимена.

Известно, что осенью 1382 г. Пимен находился в Твери. Но каким образом он очутился в этом городе?

Мы расстались с Пименом в конце 1380 г., когда по приказу великого князя он был схвачен в Коломне и отправлен в заточение в Чухлому. Свидетелями «встречи» Пимена на Руси стали сопровождавшие его патриаршие послы, которые по своем возвращении в Константинополь поспешили доложить об увиденном главе Вселенской церкви. Из соборного определения 1389 г. нам становится известным о реакции патриарха Нила: «Узнав об этом и почитая недобрым делом, если человек, получивший рукоположение от Церкви, каким бы то ни было образом подвергнется телесному бедствию от мирских властей, патриарх посылает грамоту князю, прося принять Пимена как местного архиерея»⁹⁵⁹.

Г. М. Прохоров, комментируя данную фразу, полагает, что «патриарх из соображений престижа убеждал московского князя разделить Русскую митрополию, принять Пимена как местного – т.е. великорусского – митрополита»⁹⁶⁰. Однако, на наш взгляд, речь в Данном случае шла не о разделе Русской митрополии (свою силу сохраняли прежние решения Константинополя о ее единстве), а лишь о том, чтобы Пимен был назначен главой одной из русских епархий. Судя по тому, что он провел в чухломской ссылке «лето едино», великий князь согласился с этим предложением патриарха и в конце 1381 – начале 1382 г. Пимен очутился на свободе.

Спустя несколько месяцев пробил его «звездный час». Сразу после отъезда Киприана великий князь послал за Пименом в Тверь. Летопись сохранила подробности его торжественной встречи: «и срете его священный соборъ съ кресты, и самъ князь великы срете его далече отъ града, з детми своими, и з бояры, и со множествомъ народа, съ честию и съ любовию»⁹⁶¹.

Кто подсказал Дмитрию Донскому мысль о возвращении Пимена? Историки обратили внимание на то, что в начале осени 1382 г. в Твери собралась весьма любопытная компания – кроме Киприана и Пимена здесь оказался и Сергий Радонежский. Тверь XIV в., по современным меркам, была весьма небольшим городом, и трое высокопоставленных священнослужителей волей-неволей должны были встречаться между собой. Это обстоятельство позволило А. А. Косорукову предположить, что главную роль в назначении Пимена сыграл троицкий игумен. Под его пером создается следующая картина: «Сергий Радонежский предвидел нашествие Тохтамыша, изменническое поведение Киприана и его бегство из Москвы в Тверь вопреки распоряжению великого князя. Мы думаем, что обо всем этом преподобный своевременно сказал и Дмитрию Ивановичу, который, увы, колебался, сомневался, что и побудило Сергия Радонежского поехать в Тверь (возможно, под каким-либо предлогом), чтобы быть свидетелем политического двуличия Киприана и доказать это с фактами в руках умному, честному, трезвомыслящему, но не наделенному особой проницательностью Дмитрию Ивановичу... Мы полагаем, что решение о высылке Киприана из Руси было обсуждено и принято Дмитрием Ивановичем вместе с Сергием Радонежским»⁹⁶².

Однако факты противоречат этим предположениям. Вскоре после своего изгнания из Москвы Киприан составил два послания. Первое из них было адресовано великому князю и содержало призывы к примирению⁹⁶³. Для нас гораздо больший интерес представляет другое, более короткое послание, которое, по словам Л. А. Дмитриева, «отличается наиболее сильным личным чувством… в нем проскальзывает чувство горести и усталости автора от той борьбы, которую ему приходилось вести за митрополичий престол»⁹⁶⁴.

Это письмо не содержит ни даты, ни имени адресата, а обращено к «възлюбленному сыну моему а игумену с всею еже о Христе братиею». И далее автор пишет: «Буди ти сведомо, сыну: еду к Царюгороду коньми на Волошскую землю. Мне не хотелося от своих детий нигде не бывати. Да что взяти! Хто мене в труд путный вложил в сее время? Господь Бог паки да подасть ему познати истину. А мне борзо быта у вас из Царягорода. А лживаго челоека и льстиваго Бог объявить. Ты же прележи своей пастве, ведый, яко о них слово въздаси Богови. Аще ли кто не послушаеть, о том болши прилежи и учи. Веси бо слово Господне глаголющее: «Изводять честное от недостоиньства, яко уста моя будеть». Маловременна бо есть жизнь наша, и блажен человек, ходяй в заповедех Господних. Отпиши же ми ко мне – дата ми сведомо, как еси. А господь Бог да съблюдеть вас неврежены»⁹⁶⁵.

В литературе было высказано несколько гипотез относительно времени написания и адресата этого письма. Исследователи обратили внимание на букву «а» перед словом «игумен». Ее пытались трактовать как начальную в скрытом имени игумена и считали, что Киприан написал это послание сразу после своего изгнания из Москвы игумену Серпуховского Высоцкого монастыря Афанасию в начале 1383 г. Но вскоре данная версия отпала – как известно, осенью 1382 г. Афанасий отправился в изгнание из Москвы вместе с Киприаном и последнему незачем было писать ему письма. Выдвигались и другие предположения. К истине, однако, оказался ближе всех Г. М. Прохоров, указавший, что если букву «а» перед словом «игумен» прочитать как цифру «1», то получится – «1-игумен», т.е. «первоигумен». Но сделав шаг в правильном направлении, исследователь, на наш взгляд, ошибается, высказав мнение, что адресатом письма являлся племянник преподобного Феодор, а само оно было написано около 1385 г.⁹⁶⁶ Однако в это время последний стал уже архимандритом и если бы Киприан, прекрасно знакомый с церковной иерархией, писал бы послание Феодору, то он должен был употребить термин «архимандрит», а не «игумен».

Судя по контексту послания, оно было составлено сразу после отъезда Киприана из Москвы осенью 1382 г. и было направлено никому иному, как Сергию Радонежскому, который в этот период благодаря своему духовному авторитету действительно являлся самым заметным из настоятелей русских монастырей и впоследствии был назван «игуменом земли Русской». Уже один этот факт показывает необоснованность предположений А. А. Косорукова, что Сергий Радонежский принимал участие в назначении на митрополичью кафедру Пимена. Вряд ли Киприан стал бы обращаться с процитированными выше словами к своему недоброжелателю.

Послание свергнутого митрополита застало преподобного в один из самых сложных моментов его жизни. Возвращение Сергия из Твери в Троицкую обитель было печальным. Татары во время нашествия, по словам летописца, «мнози гради и власти и села и манастыри повоеваша и пожгоша и много зла земли Рустеи сотвориша»⁹⁶⁷. Пострадал и Троицкий монастырь, лежавший на дороге от Москвы к Переславлю-Залесскому, до которого сумели добраться отряды Тохтамыша.

Преподобный, придя на пепелище, ужаснулся. Дело трудов всей его жизни, казалось, было безвозвратно разрушено. Надо было вновь восстанавливать обитель, а между тем Сергию уже исполнилось 60 лет – возраст даже по нашим меркам весьма зрелый, а для людей средневековья, когда средняя продолжительность жизни составляла 35–40 лет, и вовсе представлявшийся глубокой старостью. Оставалось надеяться лишь на помощь свыше. И она не замедлила прийти.

Вот как рассказывает об этом Пахомий Логофет в первой редакции своего труда: «Въ един же от днии поющу ему (Сергию. – Авт.)... благодарныи канон Пречистеи Владычице нашеи Богородици, бяше же тъгда 40-ца Рожества Исус Христова, днем же пятокъ бе при вечере. И яко съвершившу ему обычное правило и сед, мало хоте опочинути». Во сне он услышал голос: «се Пречистая грядет». Выйдя из кельи в сени, преподобный увидел яркий свет и Богородицу с двумя апостолами – Иоанном Богословом и Петром. Божья матерь простерла руку и, коснувшись Сергия, произнесла: «...не ужасаися, избранниче мои, придох бо посетити тебе, о братьях же своих и о монастыру не скръби, ни же пренемогаи, отныне бо въ всем изъобилствует святыи монастырь, и не токмо донде же в животе еси изъобилствует, но и по твоем еже къ Господу отхождении неотступна буду тех». После этого Богородица сделалась невидимой. Очнувшись ото сна, Сергий поспешил сообщить о чуде своему келейнику Михею, а затем Исааку и Симеону «начат има сказывати видение, како приде Пречиста съ апостолы и неизреченное оно сиание и како обещася неотступна бытии святого места сего и по моем еже къ Господу отхождении». Услышав от Сергия эту весть, его собеседники исполнились духовной радости. «Како бо не бе тем радости исполънитися, таково обещание слышавшее от Божиа Матере», – восклицает агиограф⁹⁶⁸.

Исследователи, сообщая об этом эпизоде из жизни Сергия, пытались датировать его. Основой для этого послужило указание, что данное событие произошло в «40-цу Рожества Исус Христова, день же пяток бе при вечере». Речь, таким образом, должна идти, как верно отметил Б. М. Клосс, о пятнице 14 ноября, кануне Рождественского (Филиппова) поста. Но какого года? На взгляд Б. М. Клосса, в данном случае следует говорить о 1385 г. В подтверждение этого он сослался на то, что одна из старших редакций (вторая) труда Пахомия Логофета сохранила уникальное свидетельство, что данный эпизод относится к последним годам жизни преподобного: «в последняя лета живота своего». Датировка сверху ограничивается 1385 г., так как свидетель чуда Михей скончался 6 мая 1386 г., а другой очевидец, монах Исаакий, умер зимой 1387/88 г.⁹⁶⁹

Но Б. М. Клосс, датируя это событие 1385 г., ошибается. В данном году 14 ноября являлось вторником. В 70-е – 80-е годы XIV в. указанный день совпадал с пятницей в 1371, 1376 и 1382 гг.⁹⁷⁰ Исходя из свидетельства агиографа, что видение Богородицы было Сергию «в последняя лета живота своего», следует остановиться на последней дате. Ей отвечают и реалии тогдашней обстановки – укажем на слова Божьей матери, обращенные к Сергию, чтобы он не скорбел о братии и монастыре, очевидно, пострадавших от нашествия Тохтамыша.

Вместе с тем, если рассматривать эпизод явления Богородицы с позиций рационализма, окажется, что в нем несомненно отразились тревоги, обуревавшие троицкого игумена в сложную для него позднюю осень 1382 г. Восстановление обители требовало весьма значительных затрат как материальных, так и трудовых ресурсов. В этой связи любопытно одно наблюдение, отмеченное Б. М. Клоссом. Во время видения Богородица явилась преподобному не одна, а с апостолами Иоанном Богословом и Петром. Исследователь отметил, что в 1381 г. преподобный крестил сына удельного князя Владимира и назвал его Иваном, а в 1385 г. – сына великого князя Дмитрия и назвал его Петром⁹⁷¹. Явление Богородицы можно было бы трактовать как стремление Сергия отыскать необходимые ресурсы для возрождения Троицкого монастыря у великого князя Дмитрия Ивановича и его двоюродного брата Владимира Андреевича Серпуховского. Но поскольку речь идет о событиях 1382 г., вряд ли возможно провести данную параллель. Да и просить поддержки у верховной власти в условиях тяжких последствий татарского нашествия вряд ли было приемлемо для преподобного. Тем не менее, мысль Б. М. Клосса представляется достаточно плодотворной. Такие же имена, что и у апостолов в эпизоде явления Богородицы, носили самые близкие к Сергию люди: его племянник Феодор Симоновский, до пострижения носивший имя Иван, и брат Петр. Очевидно, именно с их помощью и восстанавливался Троицкий монастырь.

Спустя три года после нашествия Тохтамыша Сергию Радонежскому вновь пришлось заниматься дипломатическими переговорами. Под 1385 г. летописец записал: «в лето 6893 месяца марта въ 25, въ Благовещение святыя Богородица, въ Лазареву суботу, князь Олегъ Рязанскыи суровеишии взя Коломну изгоном, а наместника изнима Александра Андреевича, нарицаемыи Остея, и прочихъ бояръ и лепшихъ мужеи поимавъ, поведе съ собою, и злата, и сребра, и товара всякого наимався, отиде и возвратися въ свою землю съ многою корыстию». Ответ москвичей на этот рязанский набег последовал через несколько недель: «того же лета князь великии Дмитреи Ивановичь, собравъ воя многы, посла съ ними брата своего князя Володимера Андреевича на князя Олга на Рязанскую землю. Тогда же на тои воине убиша князя Михаила сына Андреева Полотского Олгердовича на Рязани»⁹⁷². Позднее начались мирные переговоры, на заключительном этапе которых участвовал и Сергий: «тое же осени въ Филипово говение (рождественский пост с 15 ноября по 24 декабря. – Авт.) игуменъ Сергии, преподобныи старець, сам ездилъ на Рязань к князю Олгу о миру, преже бо того мнози ездили къ нему не возможе утолити его, преподобныи же старець кроткыми словесы и тихими речми и благоуветливыми глаголы, благодатию, вданой ему, много беседова съ нимъ о ползе души и о мире и о любви. Князь же Олегъ преложи сверепьство свое на кротость и покорися, и укротися, и умилися душею, устыдеся толь свята мужа и взя со княземъ съ великымъ миръ вечныи»⁹⁷³. По расчету В. А. Кучкина, переговоры Сергия с Олегом имели место в декабре 1385 г., поскольку в летописи известию о них предшествует сообщение, датированное 26 ноября, а за ним следует сообщение о солнечном затмении 1 января 1386 г.⁹⁷⁴

Никоновская летопись сообщает дополнительные подробности этой миротворческой миссии троицкого игумена: «Месяца сентября князь великий Дмитрей Ивановичь иде въ монастырь къ Живоначалной Троице, къ преподобному игумену Сергию, въ Радонежъ; и молебна совершивъ Господу Богу и пречистей Богородице, и святую братью накорми и милостыню даде, и глаголаше съ молениемъ преподобному игумену Сергию, дабы шелъ оть него самъ преподобный игуменъ Сергий посольствомъ на Рязань ко князю Олгу, о вечнемъ мире и о любви». Далее уточняется, что Сергий отправился в Рязань не один: «и с нимъ старейшиа бояре великого князя». Также добавлено, что после завершения переговоров «возвратися преподобный игуменъ Сергий съ честию и съ славою многою на Москву, къ великому князю Дмитрею Ивановичю, и достойно хвалимъ бысть и славенъ и честенъ отъ всехъ»⁹⁷⁵. В дальнейшем мирное соглашение Москвы с Рязанью было закреплено в 1387 г. браком дочери Дмитрия Донского Софьи и сына Олега Рязанского – Феодора⁹⁷⁶. (По сведениям Никоновской летописи свадьба состоялась в сентябре 1387 г.)⁹⁷⁷

Эта поездка в Рязань к «самому упрямому русскому человеку XIV в.» (по выражению В. О. Ключевского) стала, пожалуй, самой сложной из всех, осуществленных Сергием. Но она же стала самой удачной – в дальнейшем рязанские князья никогда не воевали против Москвы и заключенный при содействии троицкого игумена мира действительно стал вечным.

«Житие» Сергия ничего не говорит о поездке преподобного в Рязань, однако в третьем варианте своего труда Пахомий Логофет рассказывает об основании Богоявленского Голутвинского монастыря, расположенного близ Коломны. Об обстоятельствах его возникновения агиограф сообщает следующее. Однажды великий князь Дмитрий попросил преподобного прийти в Коломну, чтобы благословить место, где предполагалось заложить обитель. Несмотря на то, что к этому времени Сергий был «старостью убо побежаем», он все же исполнил волю князя, хотя и «съ многым трудом прииде». Троицкому игумену Голутвино понравилось – «бе бо зело красно и угодно место, на усть рекы Москвы, иде же течет въ... великую реку Оку». В присутствии Дмитрия Донского он принял участие в закладке церкви во имя Богоявления Господня и «вдасть ему (великому князю. – Авт.) единого от ученикъ своих, мужа добродетелна именем священноинока Григориа», который стал настоятелем новой обители. Отпуская Сергия, Дмитрий Донской всячески просил его воспользоваться для возвращения лошадьми: «да прииметь покои къ обители своеи на коне, великиа ради старости и долгаго путишествиа», так как дорога от Голутвина до Троицы была слишком длинна и составляла, по подсчету книжника XV в., 158 «поприщ». Но Сергий остался верен своему правилу ходить всегда пешком и именно таким образом, хотя и с трудом, возвратился в Троицу. (Долгое время в Голутвинском монастыре в качестве реликвии сохранялся деревянный костыль, с которым преподобный совершал свои путешествия)⁹⁷⁸. В Голутвине же «устроенъ бысть монастырь... и посемъ създана бысть церковь каменна»⁹⁷⁹.

Пахомий не сообщает даты основания Голутвинского монастыря. Нет ее и в других источниках. Поэтому среди историков были высказаны различные точки зрения по поводу времени возникновения этой обители. Однако анализ имеющихся источников показывает, что Голутвинский монастырь был основан Сергием в самом начале января 1386 г. по возвращении с декабрьских переговоров 1385 г. с Олегом Рязанским.

Относительно даты основания Голутвинского монастыря в литературе было высказано несколько точек зрения. Так, Н. С. Борисов полагает, что обитель была основана «около 1374 г.», не приводя никаких доводов в пользу этой датировки⁹⁸⁰. На этом фоне более предпочтительной выглядит точка зрения Б. М. Клосса, связавшего возникновение Голутвинского монастыря с поездкой Сергия Радонежского в Рязань в 1385 г. Сопоставляя эти события с рассказом Пахомия, Б. М. Клосс пришел к выводу, что «основание Голутвинского монастыря... произошло в 1385 г., когда Сергий должен был проходить Коломну, возвращаясь из Рязани (где он по просьбе великого князя вел переговоры с Олегом Рязанским)»⁹⁸¹.

В отличие от него В. А. Кучкин сразу же занял более скептическую позицию, усомнившись в реальности того, что Голутвинский монастырь был основан при участии преподобного. В статье 1992 г. он писал: «позднейшие предания приписывают Сергию создание Голутвинского монастыря близ Коломны... однако достоверность этих преданий не подкрепляется более ранними свидетельствами»⁹⁸².

Но после публикации Б. М. Клоссом в 1998 г. третьей Пахомиевской редакции «Жития» Сергия, оказалось, что эпизод с Голутвинским монастырем содержится не в «позднейших преданиях», а появляется уже в сочинении Пахомия. В этих условиях В. А. Кучкин направил свою критику на датировку, предложенную Б. М. Клоссом. Так, он обратил внимание на то, что этот рассказ отсутствует в первых вариантах труда Пахомия и впервые включен им лишь в третью редакцию «Жития» Сергия. При этом главным для В. А. Кучкина стало то, что в этом сюжете ничего не сообщается о поездке преподобного в Рязань, а говорится об особом приглашении великого князя Сергию посетить Коломну. С трудом пришедший туда Сергий выполнил пожелание князя, а после вернулся в свой монастырь – намек, по мнению исследователя на то, что и приглашался Сергий из Троицы. Отсюда он делает вывод: «Никакой связи с посольством Сергия в 1385 г. к Олегу Рязанскому не обнаруживается. Утверждения Б. М. Клосса об основании Голутвинского монастыря осенью 1385 г. являются сплошной выдумкой»⁹⁸³.

Таким образом, на взгляд В. А. Кучкина, оказывается, что монастырь мог быть основан в любое время на протяжении почти всех 80-х годов XIV в. (вплоть до кончины Дмитрия Донского в мае 1389 г.). Однако выдвинув столь категоричный довод, историк забывает, что агиограф не сообщает и о других миротворческих поездках Сергия, о которых нам становится известным из других источников. К тому же он пропустил одну деталь, на которую обратил внимание А. Б. Мазуров и которая дает четкий ответ о времени основания этой обители. Речь идет о том, что главный храм Голутвинского монастыря был посвящен празднику Богоявления. Другое, более распространенное название этого празднества – Крещение. Оно приходится на 6 января. Очевидно, именно на этот день и пришлась закладка обители. Учитывая, что переговоры Сергия в Рязани шли в декабре 1385 г., после их окончания и заключения «мира вечного» вполне мог быть создан обетный монастырь, поставленный на границе Московского и Рязанского княжеств, на великокняжеской земле. Отсюда основание Голутвинского монастыря следует отнести к самому началу 1386 г.⁹⁸⁴

В литературе встречается утверждение, что во время своей поездки в Рязань в декабре 1385 г. Сергий основал еще одну обитель – Троицкий монастырь в Рязани⁹⁸⁵. В. В. Зверинский по этому поводу выражается более осторожно, говоря лишь о возможности его существования в XIV в.: «Троицкий Усть-Павловский, мужской, 3го класса (с 1764 г.), на конце гор. Рязани, близ станции железной дороги, при впадении рч. Павловки в Трубеж. Вследствии неоднократных его разорений, история его неизвестна, но по преданию он уже существовал в XIV ст., когда в нем в 1386 г. останавливался преп. Сергий, бывший в Рязани для примирения великого князя Дмитрия с князем рязанским Олегом Ивановичем»⁹⁸⁶.

Поездка в Рязань и участие в основании Голутвинского монастыря стала последним крупным мероприятием, в котором участвовал преподобный. И хотя в летописях его имя все еще продолжает встречаться, известия о Сергии достаточно редки и носят лапидарный характер.

Постепенно уходили из жизни ближайшие соратники троицкого игумена, с которым он прожил немало лет. 6 мая 1386 г. скончался Михей, келейник преподобного⁹⁸⁷. Зимой 1387/88 г. умер другой троицкий монах – Исаакий Молчальник. Летописец, сообщая о его кончине, поместил пространный панегирик: «Тоя же зимы преставися инокъ молчальникъ Исакъ, преподобнаго игумена Сергиа, поживый добрымъ житиемъ, имевый всяку добродетель: послушание, смирение, чистоту, молчание, въздержание, нищетную худость, нестежание, рукоделие, пость, бдение, безмолвие, беззлобие, хранение слово Божие непрестанно во устехъ, паметь смертна, худость ризнаа; и паче всего къ безмолвию и молчанию прилежаше, и прочитанию Божественныхъ писаний, и молитве, и умилению, и слезамъ; и по истине бысть дивенъ и достойно хвалимъ, земный ангелъ, небесный человекъ»⁹⁸⁸.

В мае 1389 г. Сергию, в качестве духовного отца великого князя, пришлось свидетельствовать последнюю волю Дмитрия Ивановича. В его завещании видим прямое указание, что духовная грамота писалась в присутствии преподобного: «А писал есмъ сю грамоту перед своими отци: перед игуменом перед Сергиемъ, перед игуменом Савастьяном»⁹⁸⁹. Московский князь скончался 19 мая 1389 г. и на следующий день Сергий участвовал в его похоронах в Архангельском соборе московского Кремля.⁹⁹⁰

Дмитрия Сергий пережил немногим более трех лет. За этот период уже не встречается известий об участии преподобного в общественной жизни. О кончине Сергия Пахомий Логофет сообщает следующее. За шесть месяцев до своей смерти (т.е. в марте 1392 г.) Сергий, почувствовав ее приближение, собрал братию Троицкой обители и вручил «старейшинство» над нею своему ученику Никону.

Последний представлял собой уже следующее поколение троицких монахов и являлся уроженцем города Юрьева-Польского. Будучи еще весьма молодым человеком, он увлекся духовными поисками и, оставив родителей, отправился к Стефану Махрищскому с просьбой постричь в монахи. Но тот, видя перед собой еще подростка, не решился исполнить его желание и отправил юношу к Сергию Радонежскому. Преподобный из-за слишком юного возраста Никона не решился оставить его в Троицкой обители, а отослал на послушание в Высоцкий монастырь к своему ученику Афанасию (по времени это относится ко второй половине 70-х годов XIV в.). Никон пришел в Серпухов и, найдя келью Афанасия, постучал. Старец, «мало откры оконце», спросил его: «что хощеши, кого ищеши?» Отрок поклонился ему и сказал, что его прислал Сергий. Афанасий попытался отговорить его, но Никон был непреклонен и старец постриг его в монахи. Несмотря на свою молодость, Никон показал себя искусным в иноческом житии. Когда же он достиг «съвершеннаго възраста», Афанасий «почте его» саном священства. Побыв некоторое время в серпуховском монастыре, Никон упросил Афанасия отпустить его в Троицу (вероятно, это произошло в 1382 г., после отъезда Афанасия вместе с Киприаном). Сергий принял его милостиво и сделал своим келейником: «и повелевает ему въ единой келии съ собою пребывати» (очевидно, это было уже после смерти прежнего Сергиева келейника Михея). Никон стал одним из самых деятельных и активных членов троицкого братства⁹⁹¹. Передача Сергием еще при жизни настоятельства в Троицком монастыре Никону подтверждается дошедшей до нас данной грамотой Семена Федоровича Морозова на половину соляной варницы у Солигалича, которую он «дал есмь святои Троици и старцю Сергею и игумену Никону з братьею»⁹⁹².

Освободившись от бремени власти, преподобный «безмолвствовати начат». В сентябре Сергия начал одолевать телесный недуг. Призвав в последний раз монахов, он преподал им прощальное наставление и скончался 25 сентября 6900-го года «от сотворения мира»⁹⁹³.

Летописцы отметили кончину Сергия как одно из самых заметных событий своего времени: «Тое же осени месяца септября 25 день, на память святыя преподобныя Ефросинии, преставися преподобныи игуменъ Сергий, святыи старець, чюдныи, добрыи, тихи, кроткыи, смиреныи, просто рещи и не умею его житиа сказати, ни написати. Но токмо вемы, преже его въ нашеи земли такова не бывало, иже бысть Богу угоденъ, царьми и князи честенъ, отъ патриархъ прославленъ, и неверныя цари и князи чудишася житию его, иже бысть пастухъ не тькмо своему стаду, но всеи Русскои земли нашеи учитель и наставникъ, слепымъ вожь, хромымъ хожение, болнымъ врачь, алчьнымъ и жадныъ питатель, нагим одение, печалным утеха, всемъ христианомъ бысть надежда, его же молитвами и мы грешнии не отчаемься милости Божией, Богу нашему слава въ векы. Аминь»⁹⁹⁴.

Среди исследователей долгое время существовали разногласия

– к какому году относить кончину Сергия Радонежского. Как известно, в то время на Руси существовали два стиля летоисчисления

– мартовский (год начинался с марта) и сентябрьский (отсчет начинали с сентября). В конце XIV в. прежнее мартовское счисление постепенно уступало дорогу сентябрьскому. Если считать, что год кончины Сергия – 6900 от сотворения мира – записан по мартовскому счислению, то в переводе на наш календарь окажется, что Сергий умер в 1392 г., а если по сентябрьскому, то надо говорить о 1391 г. В старой литературе встречаются обе эти даты. Ныне уже ясно, что годом кончины Сергия Радонежского является 1392 г. Под этим годом известие помещено в Троицкой летописи, мартовский стиль летоисчисления которой подметил еще Н. М. Карамзин⁹⁹⁵. Тем не менее, несмотря на бесспорность данного положения, в литературе до сих пор порой проскальзывает ошибочное утверждение, что Сергий Радонежский скончался в 1391 г.⁹⁹⁶

Сергий Радонежский был погребен в созданном им Троицком монастыре. Епифаний Премудрый в «Похвальном слове» Сергию сохранил уникальные подробности последних дней жизни преподобного. Призвав в последний раз своих учеников, он велел похоронить его не в церкви, а по соседству «съ прочими братиями». «Братиа же, слышавшее сиа от святого, зело скръбни быша и о сем въспросиша пресвятейшаго архиепископа». Митрополит Киприан, «порасмотривъ и рассудивъ в себе, како и где погребется блаженный», велел похоронить его на почетном месте: внутри церкви, справа от иконостаса. Обращает на себя употребленный Епифанием термин «блаженный». Так именуют первую степень канонизации святого.

Узнав о предсмертной болезни Сергия, в Троицкий монастырь «събрася множество народа от град и от странъ многых, коиждо желаше съ многым тщаниемъ приближитися и прикоснутися честнем телеси его или что взятии от ризъ его на благословение себе». Проболев «неколико время», старец отошел в мир иной. «Князи, и боляре, и прочий велмужи, и честнии игумени, попы же, и диякони, и инокь множество, и прочий народи съ свещами и с кандилы проводиша честно... его... певше над нимь обычныя пения, и благодаривше надгробныя песни, и доволно молитвовавше, опрятавше и благочинне положиша и въ гробе»⁹⁹⁷. В литературе встречается утверждение, что, согласно «Похвальному слову Сергию», преподобного отпевал сам Киприан»⁹⁹⁸. Однако, обратившись к указанному источнику, видим, что Киприан в нем упоминается лишь единожды – когда распорядился о перемене места погребения Сергия. В самих же его похоронах он не участвовал.

Завершая рассказ о жизни Сергия Радонежского, мы должны осветить еще одну проблему. Основанный преподобным Троицкий монастырь позднее стал крупнейшим духовным землевладельцем России. Уже к концу XVI в. ему принадлежало до 200 тыс. десятин земли, а к моменту секуляризации церковных имуществ в середине XVIII в. за ним числилось свыше 100 тыс. душ крепостных крестьян. В литературе достаточно давно был поднят вопрос – когда начался этот процесс – при Сергии или же при его преемниках? Но до сих пор он так и не решен и вызывает ожесточенные споры среди исследователей.

Так, некоторые из них считают Сергия принципиальным противником «владения селами». И хотя в «Житии» преподобного об этом не сказано ни слова, сторонники этой точки зрения указывают на одно место из «Похвального слова Сергию», где Епифаний Премудрый говорит о троицком игумене буквально следующее: «и ничто же не стяжа себе притяжаниа на земли, ни имениа от тленнаго богатства, ни злата или сребра, ни скровищь, ни храмовъ светлых и превысокых, ни домовъ, ни селъ красных, ни ризъ мноценных»⁹⁹⁹.

Однако существует и иное мнение: Сергий вполне мог принимать в виде вкладов земельные и промысловые угодья. Об этом, в частности, свидетельствует сохранившаяся в подлиннике данная грамота Семена Федоровича Морозова: «Се язъ, Семенъ Федоровичь, дал есмь святой Троици и старцю Сергею и игумену Никону з братьею половину свое варници и половину колодязя, что оу Соли оу Галицские, что на Подолце, что варилъ мои соловаръ на мене, со всими с теми пошлинами». Даты на этом акте нет, однако упоминание «старца Сергея и игумена Никона» четко указывает на 1392 г., когда за полгода до своей кончины Сергий назначил игуменом вместо себя Никона¹⁰⁰⁰.

Б. М. Клосс попытался оспорить эту датировку, указав, что в данном случае под словами «Святой Троици и старцю Сергею» подразумевается Троицкий монастырь, а никак не живой Сергий. По его мнению, данный акт был составлен не ранее XV в.¹⁰⁰¹ Даже если это и так, данный факт не имеет принципиального значения при выяснении интересующей нас проблемы. По наблюдениям М. С. Черкасовой, в позднейшей документации Троице-Сергиева монастыря встречается упоминание выданных обители нескольких недошедших до нас жалованных грамот Дмитрия Донского. Таким образом, отсюда вытекает то, что говорить о наличии земельных владений у Троицкого монастыря уже при жизни Сергия следует утвердительно¹⁰⁰².

Примирить эти две полярные точки зрения попытался Н. С. Борисов. В начале 1380-х годов один из учеников Сергия – серпуховской игумен Афанасий Высоцкий в своем послании митрополиту Киприану задал святителю среди прочих и такой вопрос – что делать с селом, которое князь подарил монастырю? Ответ иерарха отличается уклончивостью. Он признает, что владение селами вредит монашескому благочинию. Однако Киприан не требует вернуть село князю, но допускает компромисс: если оно находится рядом с обителью, следует поручить управление им «мирянину некоему богобоязниву», чтобы тот «в манастырь же бы готовое привозил житом и иными потребами»¹⁰⁰³. По мнению Н. С. Борисова, уже сам факт растерянности Афанасия перед этим вопросом свидетельствует, что его учитель Сергий не дал серпуховскому игумену твердых установок на сей счет. Вместе с тем весьма характерна и позиция Киприана. В период, когда он писал свои ответы Афанасию, иерарх имел в лице Сергия едва ли не самого влиятельного своего союзника в Северо-Восточной Руси. Очевидно, что в столь важном вопросе Киприан со свойственной ему дипломатичностью принял ту точку зрения, которой придерживался и Сергий. Весьма существенным оказывается и то, что непосредственный преемник преподобного – Никон активно расширял земельные владения обители. Не отказывался от приобретения земель и племянник Сергия Феодор Симоновский. Другой ближайший последователь преподобного – Кирилл Белозерский также принимал от доброхотов села. Однако делал это он как бы неохотно, «с рассмотрением», учитывая – далеко ли от монастыря расположено село, кто его дарит и другие обстоятельства. «Видимо, именно так, рассматривая каждый случай в отдельности, принимал вклады, в том числе и села, и сам Сергий и его ближайшие ученики, – делает вывод исследователь. – Конечно, в этом нельзя видеть проявления их «стяжательских» наклонностей. «Старцы» исходили из интересов дела. Имения давали возможность инокам избавиться от постоянных забот о «хлебе насущном», сосредоточиться на келейной и соборной молитве, целью которой было не только личное, но и всеобщее спасение от «гнева божьего"»¹⁰⁰⁴.

Чтобы окончательно разобраться в этом вопросе, обратимся к документам из архива Троице-Сергиева монастыря. В списке 1580-х годов до нас дошла жалованная грамота Дмитрия Донского: «Се яз, князь велики Дмитрей Ивановичь, пожаловал есми святого Сергея монастырь. Где в котором городе Сергеева вотчина будет, ино не надобе дань впрок, ни явки, ни торговая пошлина, ни посоха, никоторая пошлина, во всех городех. И которым прародителем моим благословит бог Сергеевым молением на Московском государьстве бытии, до скончанья веку им Сергеева монастыря не порудити их монастырьской вотчины, как ее бог розпространит, всяких податей не имати торговых пошлин с их купчин; а в розбое и в татбе их бояря мои не судят; будеть дело – ино их велить кому Сергей судити; а продажи им не чинити; а судовых пошлин не имати; а слугам Сергеевым креста не целовати, сироты их стоят у креста. А которые мои прародители сей мой обет порушат, или что станут с троецкие вотчины имати какую подать, им будет суд со мною перед Спасом в будущем веце, меня с ними бог розсудит. А кто сей моей грамоты ослушаеться, им от меня бытии в казни. Писана грамота на Москве. А к сей грамоте князь велики Дмитрей Ивановичь печать свою приложил».

С этой грамотой следует сопоставить другую запись, помещенную в рукописи Никоновской летописи середины XVII в. впереди ее текста: «Данье великого князя Дмитрея Ивановича Донского в Сергиев монастырь в лето 6901». «Дал святой Троице живоначальной в дом, в Сергиев монастырь, князь великий Дмитрей Ивановичь Донской игумену Сергию с братьею в вечной поминок по своей душе и по своих родителей в Радонеже: сельцо Клементьево, да деревня Офонасьево, да приселок Киясово, да половина Глинкова, половина сельца Зубачева, да приселок Борково и с мельницею на Воре, сельцо Муромцово, да приселок Путилово, да погост Троица на Березниках, деревня Федоровское. Да в Углецком уезде дал князь великий Дмитрей Ивановичь Донской чудотворцу Сергию сельцо Прилуки с деревнями да приселок Красное. Да в Дмитровском уезде дал князь великий Дмитрей Ивановичь Донской чудотворцу Сергию сельцо Синково с деревнями. А подавал те дальныя села, как пришел с Мамаева побоища». Далее шла запись о даче в монастырь Сергию Радонежскому села Федоровского в Нерехте женой великого князя Дмитрия Донского – Евдокией по случаю рождения старших сыновей: Василия и Юрия. «Дал князь великий Дмитрей Ивановичь святой Троице в Сергиев монастырь на Москве площадку и пятно ногайское впрок во веки»¹⁰⁰⁵.

Вопрос о подлинности этих грамот был в свое время подробно рассмотрен иеромонахом Арсением. В первой из них он отметил явные несообразности. В частности, Сергий в ней еще при жизни называется святым¹⁰⁰⁶. Но именоваться так он мог лишь после своей посмертной канонизации. Укажем и на другие несуразицы, допущенные составителем грамоты. Дмитрий Донской, обращаясь к своим потомкам, которые в будущем могут нарушить его распоряжения, называет их «прародителями», что совершенно невозможно, если предположить, что грамота была составлена в XIV в. Если же допустить, что ее составитель жил много позже эпохи Дмитрия Донского, ближайшие преемники московского князя действительно являлись для него «прародителями». Можно ли хотя бы приблизительно установить время появления этого документа? Встречающееся в нем выражение «Московское государство» четко указывает на XVI в., когда этот термин входит в широкое обращение.

Относительно второй записи Арсений выяснил, что целый ряд упоминающихся в ней владений поступил в монастырь от совершенно других лиц и гораздо позже эпохи Сергия Радонежского. О подмонастырском селе Клементьеве и соседней деревне Афанасьево вкладная книга Троицкого монастыря сообщает: «Дал вклад князь Андрей под монастырем село Княже да село Офонасьево, да село Клемянтьево, да на их же земле стоит монастырь. Писан в старой кормовой книге»¹⁰⁰⁷. По мнению Арсения, речь в данном случае идет о сыне князя Владимира Андреевича Серпуховского Андрее, скончавшемся в «мор» в 1426 г. Киясово (в 3 верстах от Лавры) досталось обители от внука Владимира Серпуховского – князя Василия Ярославича. В архиве монастыря сохранилась его данная грамота 1444 г. на это село¹⁰⁰⁸. Относительно Глинкова (в 3 верстах к востоку от Троицы) точных сведений о прежних владельцах нет. Вероятно, этот вклад поступил в обитель во второй четверти XV в. Во всяком случае в начале 1460-х годов монастырь уже владел указанной половиной села¹⁰⁰⁹. Сельцо Зубачево (в 3 верстах к северовостоку от Лавры) получило свое название от прежних владельцев, ранее называлось селом Юрьевским (по церкви св. Георгия), а указанная его половина была приобретена игуменом Никоном в 1400–1410 гг. у Семена Яковлевича Зубачева¹⁰¹⁰. Сельцо Муромцево (в 2 верстах от р. Вори), приселок Путилово (в 4 верстах от Боркова) и деревня Федоровское поступили в монастырь от Григория Федоровича Муромцева в 1440-х годах. Сельцо Прилуки на Волге под Угличем досталось монастырю от Аксиньи, вдовы Ивана Андреевича в 1430-х – 1440-х годах¹⁰¹¹. Относительно приселка Красного укажем, что ранее он вероятно назывался селом Удинским, которым обитель владела уже в начале XV в.¹⁰¹² Сельцо Синково в Дмитровском уезде монастырь получил от великого князя Василия Темного в 1432–1445 гг.¹⁰¹³ Что же касается села Федоровского в Нерехте, отданного будто бы женой Дмитрия Донского Евдокией, в действительности оно досталось монастырю от видного боярина своего времени Захария Ивановича Кошкина в первой половине XV в. (до 1438 г.)¹⁰¹⁴.

Неверной является и дата вклада Дмитрия Донского. 6901 год «от сотворения мира» при переводе на наше летоисчисление соответствует 1393 г., когда ни Сергия, ни Дмитрия Донского в живых уже не было.

Все это привело Арсения к выводу, что данные грамоты Дмитрия Донского должны быть признаны подложными и, как следствие этого, следует полагать, что Троицкая обитель при жизни ее основателя не имела вотчин¹⁰¹⁵. И хотя мнение исследователя о подложности грамот Дмитрия Донского получило всеобщее признание, он не ответил на два других вопроса – с какой целью и когда была сделана эта фальшивка? Ее составитель серьезно рисковал. О том, что московское правительство внимательно следило за появлением подобных подделок и сурово наказывало их авторов, не считаясь с условностями, свидетельствует летописец, поместивший в конце XV в. следующее известие: «Тое же зимы архимандрита чюдовского били въ торгу кнутьемъ и Ухтомского князя и Хомутова про то, что зделали грамоту на землю после княжь Андреевы смерти Василиевича Вологодцкого, рекши: далъ къ манастырю на Каменное къ Спасу»¹⁰¹⁶. Чтобы понять обстоятельства, побудившие троицких монахов совершить подобный подлог, необходимо обратиться к истории других аналогичных подделок.

Одной из них следует признать духовную грамоту митрополита Алексея, которую обычно датируют временем около 1378 г. Она представляет собой распоряжение о передаче основанному им московскому Чудову монастырю ряда подмосковных сел¹⁰¹⁷. Оригинала завещания не сохранилось, но сомнений в ее подлинности ни у кого из исследователей не возникало, поскольку имеется фототипия подлинника, ныне утерянного, а М. Н. Тихомировым были опубликованы списки духовной, относящиеся к XVI и XVII вв.¹⁰¹⁸ Кроме того, в ряде летописей (Никоновской, Воскресенской, Симеоновской, московском летописном своде конца XV в.) под 6885 г. помещена «Повесть о Алексее, митрополите всея Руси», где рассказывается об основании им Чудова монастыря, и сообщается, что он «многа же села и люди и езера и нивы и пажити подава монастырю тому, еже довлеть на потребу братьи»¹⁰¹⁹. Это известие, казалось бы, подтверждало передачу митрополитом Алексеем земельных владений Чудовской обители. Некоторые споры вызывала лишь датировка грамоты. Если М. Н. Тихомиров и другие исследователи полагали, что грамота близка по времени к смерти митрополита Алексея (1378 г.), то Г. В. Семенченко предлагал связать ее датировку со временем основания Чудова монастыря, т.е. с концом 60-х годов XIV в.¹⁰²⁰

Между тем, ряд предварительных наблюдений заставляет усомниться в ее подлинности. В летописном изложении до нас дошли позднейшие завещания других церковных иерархов (Киприана, Фотия)¹⁰²¹. В отличие от духовной Алексея они носят совершенно иной характер, заключая в себе поучительное обращение к князю и всей пастве, в то время как Алексей озабочен исключительно имущественными распоряжениями. Да и мог ли Алексей написать завещание? Об отсутствии на Руси до начала XV в. традиции составления митрополитами духовных завещаний косвенно свидетельствует летопись, сообщающая, что Киприан «преставления своего за четыре дни написал грамоту незнаему и страннолепну (т.е. удивительную. – Авт.)»¹⁰²². Судя по княжеским духовным грамотам XIV в., для этого времени не были характерны и большие земельные вклады. Завещание же Алексея упоминает свыше десятка селений.

Г. В. Семенченко предпринял попытку анализа формуляра грамоты, но эти наблюдения не дали нужного результата. Его мог дать только историко-географический анализ, изучение владельческой истории упоминаемых завещанием сел.

Среди прочих духовная грамота упоминает село Черкизово (ныне в составе Москвы). Название села происходит от имени выехавшего на Русь ордынского царевича Серкиза. По предположению С. Б. Веселовского, его выезд на Русь можно отнести только к 1360 или 1371 г. – поездкам Дмитрия Донского в Орду¹⁰²³. Обычно село получает антропонимическое название только после смерти владельца. Даже если предположить, что завещание относится к 1378 г., то по сравнению с временем выезда Серкиза прошел крайне малый срок, чтобы его имя так прочно укоренилось в названии основанного им села.

Духовная Алексея называет и «Рамение, что есмь купил оу Ильи оу Озакова», локализуемое на месте современного города Раменское. Но, судя по княжеским духовным грамотам, именно здесь располагалась в XIV – первой половине XV в. княжеская волость Раменка. В 1389 г. Дмитрий Донской завещал ее своему сыну Петру, от которого она перешла к князю Юрию Дмитриевичу, в завещании которого она упоминается в последний раз в 1433 г.¹⁰²⁴ Среди селений, перечисляемых завещанием митрополита Алексея, видим село Каневское, тождественное волости Канев по течению р. Каширки. Согласно духовным грамотам московских князей, это владение было великокняжеским вплоть до 1407 г., когда оно упоминается в духовной грамоте Василия I¹⁰²⁵. Наконец, грамота упоминает Обуховскую деревню. Но, судя по завещанию князя Владимира Андреевича Серпуховского, еще в начале XV в. село принадлежало ему и было завещано его жене¹⁰²⁶.

Таким образом, тот простой факт, что упоминаемые в завещании села вплоть до конца первой четверти XV в. принадлежали другим лицам, позволяет с уверенностью говорить о подложности грамоты. Судя по владельческой истории сел Чудова монастыря, упоминаемых в нем, она была составлена не ранее середины XV в.

Не миновало составление подделок и монахов звенигородского Савво-Сторожевского монастыря. В его архиве сохранилась жалованная грамота звенигородского князя Юрия Дмитриевича игумену Савве Сторожевскому. Она дошла до нас только в списке начала XVI в. Ее издатели обратили внимание на то, что в списке имеются исправления, например, в дате, к тексту приклеен обломок печати, которая, судя по всему, употреблялась несколькими десятилетиями позже, уже при Иване III. И хотя они признавали опубликованный ими экземпляр акта поздним списком с явными следами попытки придать ему вид и значение подлинника («когда эта попытка была предпринята, пока не совсем ясно», – писали они), в целом содержания акта признавалось ими подлинным¹⁰²⁷.

У нас имеются основания считать и эту грамоту средневековой подделкой. Прежде всего вызывает сомнение точная датировка (10 мая 1404 г.) в тексте грамоты, что не было характерно для того времени: датироваться княжеские грамоты начинают приблизительно с середины XV в. Окончательно убедиться в ее подложности заставляет упоминание в тексте грамоты отдельно друг от друга звенигородских и рузских княжеских наместников. Известно, что ранее единый Звенигородский удел был разделен на самостоятельные Звенигородский и Рузский уезды лишь по духовной грамоте князя Юрия Дмитриевича 1433 г., и как следствие этого, грамота могла быть составлена только после этой даты. Это же подтверждает опубликованная рядом другая данная грамота князя Юрия игумену Савве, датируемая временем около 1402–1403 гг., в которой упомянуты только звенигородские наместники, хотя в ней затрагивается и территория будущего Рузского уезда¹⁰²⁸. Судя по всему, эта подделка была выполнена монахами Савво-Сторожевского монастыря не ранее второй половины XV в.

Как видим, подложная грамота Дмитрия Донского Сергию Радонежскому не является чем-то исключительным. Для нас интересен другой вопрос – что же послужило толчком для составления подобных подделок? Понять это можно, если обратиться к копийной книге земельных актов митрополичьей кафедры, составленной в 1527–1528 гг. при митрополите Данииле.

Появление данного вида источников было неслучайным. Начало XVI в. ознаменовалось бурными спорами относительно права церкви владеть недвижимым имуществом. На московском соборе 1503 г. великий князь Иван III предложил отобрать в казну монастырские вотчины. И хотя вопрос о недвижимых монастырских имуществах был решен тогда в пользу монастырей, он снова был поднят на соборе в мае 1531 г. В этой ситуации духовные власти должны были противопоставить оппонентам весомые аргументы в защиту своих имущественных прав. В монастырских архивах была проделана колоссальная работа по подбору и систематизации актов, подтверждавших права церкви на ее земли. Но при этом монахи столкнулись с тем, что на ряд владений им не удалось (либо в силу отсутствия, либо по некомпетентности) обнаружить первоначальных актов, подтверждавших право владения, и объяснявших происхождение и переход этих земель к духовным корпорациям.

Столкнулась с этим и митрополичья кафедра. Чтобы восполнить данный пробел, перед списками сохранившихся позднейших актов на эти владения в копийную книгу были внесены записи, свидетельствовавшие о принадлежности этих владений митрополитам. Так возникли «записи» по истории сел Голенищева и Селятина, Кудрина, Пушкина, Селецкой волости и др. В одних случаях это были развернутые рассказы о лицах, якобы сделавших вклады, подробно описывались владения, в других же кратко сообщалось, что данное село «митрополиче... изстаринное».

В непосредственной близости от тогдашней Москвы, между современным Садовым кольцом и Баррикадной улицей располагалось село Большое Кудрине. Митрополичья копийная книга сохранила всего три акта на это владение, наиболее ранний из которых относится к 1486 г. «Запись» по истории Кудрина сообщает, что здесь – на Трех Горах – находился большой двор князя Владимира Андреевича Серпуховского, после смерти которого его вдова Елена Ольгердовна дала это владение митрополиту. Аналогичное известие имеется и в Никоновской летописи, сообщающей под 1410 г., что, умирая, Владимир Андреевич завещал жене и детям выделить это село кафедре¹⁰²⁹.

Между тем, до наших дней сохранилась духовная грамота серпуховского князя, равно как и завещание его жены. Но никаких сведений о Кудрине в этих источниках нет. Л. В. Черепнин в свое время пытался объяснить это тем, что село «предназначалось в качестве посмертного дара церкви, и Владимир сделал на этот счет устные указания своей жене».

«Запись по истории Кудрина» привлекает внимание своей необычностью. В конце ее видим следующие фразы: «А подпись на грамоте: Смиренный Фотей митрополит всеа Руси. А печать у грамоты Пречистые образ». «Запись» подробно перечисляет деревни, «тянувшие» к Кудрину, дает описание границ вотчины. Далее сообщается, что Фотий отдал село основанному им Новинскому монастырю на Пресне¹⁰³⁰. Таким образом приходим к выводу, что перед нами обрывок данной грамоты Фотия Новинскому монастырю на село Кудрино. Это подтверждается другим известием. В августе 1619 г. власти Новинского монастыря обратились к патриарху Филарету с просьбой подтвердить право владения Кудриным, ибо «Фотея митрополита всеа Руси данная грамота ветха и изстлела, каковая им дана в Новинский монастырь в 6912-м (1404) году». (Заметим, что митрополитом Фотий стал только в 1408 г.).

Значит ли, что перед нами очередная подделка, не имеющая ничего общего с действительностью, и князь Владимир никогда не владел Кудрином? В числе деревень, «тянувших» к Кудрину, «Запись» упоминает деревню Выпряжково. Между тем, в духовной грамоте серпуховского князя среди сел, завещанных его сыну Семену, упоминается село Выпряжково на Студенце. Идентичность этих двух названий не подлежит сомнению, ибо до сих пор в районе Пресни протекает ручей Студенец, ныне заключенный в трубу¹⁰³¹. Князь Семен Владимирович скончался бездетным во время морового поветрия осенью 1426 г. Видимо, сразу после его смерти Елена Ольгердовна дала это село Фотию, который передал его Новинскому монастырю. Очевидно, после известных событий феодальной войны центр этой вотчины переместился из Выпряжкова несколько севернее во вновь отстроенное Кудрино. Таким образом, эти земли действительно принадлежали серпуховскому князю, а время приобретения Кудрина кафедрой можно достаточно твердо датировать интервалом между осенью 1426 г. и летом 1431 г., когда умер Фотий.

Другим важнейшим владением кафедры являлись села Голенищево и Селятино, располагавшиеся на юго-западе нынешней Москвы. Когда и каким образом они достались кафедре, неясно. Копийная книга сохранила всего четыре акта на это владение, датируемые 1473–1526 гг. «Запись» по истории сел Голенищева и Селятина рассказывает, что на пустынном месте при слиянии рек Сетуни и Раменки любил бывать митрополит Киприан, поставивший здесь церковь во имя Трех святителей. Сообщается о его смерти здесь в 1406 г. Это подтверждается летописными известиями, добавляющими, что Киприан ставил в Голенищеве епископов в 1398, 1404 и 1406 гг.¹⁰³² Любопытен топонимический экскурс «Записи»: «А вверх по той же Рамены реки, на той же земле Голенищевской жил митрополич коровник Селята. И на том месте преосвященный Феогност митрополит постави церковь святого Николы. И зовется то место селцо Селятино». Основываясь на этом свидетельстве, С. Б. Веселовский полагал, что данное владение досталось митрополитам при Феогносте, т.е. во второй четверти XIV в.¹⁰³³ Наше внимание привлекает одна особенность. Название села Голенищева происходит, очевидно, от прозвища Василия Ананьевича Голенищева-Кутузова. Это наблюдение подкрепляется тем, что неподалеку от Голенищева находилось Матвеевское, получившее название от внука Василия Голенищева Матвея. Подобное явно неслучайное соседство двух топонимов позволяет наметить здесь существовавший в XIV–XV вв. большой земельный комплекс владений Голенищевых-Кутузовых. Очевидно, один из них в самом конце XIV в. (до 1398 г., первого летописного упоминания Голенищева) отдал это село митрополиту Киприану, который устроил здесь свою резиденцию. Но к моменту составления копийной книги первоначальные акты на это владение были утеряны и митрополичьи власти, исследуя свой архив, смогли обнаружить в нем лишь известие об освящении храма в Селятине митрополитом Феогностом. На основании этого они решили, что данное владение принадлежало кафедре уже во второй четверти XIV в. Но существующий до сих пор обычай, что новую церковь, как правило, освящает кто-либо из церковных иерархов, в том числе и глава Русской церкви, ставит под сомнение этот вывод.

Приведем еще один пример из той же копийной книги. К северо-востоку от Москвы находилось село Пушкино (ныне одноименный город). К моменту составления книги первоначальные документы на него были утеряны и оно упоминается как «село митрополиче... изстаринное». С. Б. Веселовский, основываясь на данных антропонимики, считал, что первоначально оно принадлежало Григорию Пушке, родоначальнику Пушкиных, жившему во второй половине XIV в., и было приобретено митрополитами не позднее третьей четверти XIV в. Правда, позже он предположил, что «не исключена возможность, что оно было отчуждено кем-либо из многочисленных потомков Григория Пушки в XV в.»¹⁰³⁴.

Наиболее ранний документ копийной книги на это село – выпись из писцовых книг князя В. И. Голенина 1503–1504 гг. Судя по ней, к Пушкину «тянуло» 15 деревень и 2 починка, среди которых была деревня Попково в один двор. Между тем в завещании все того же Владимира Андреевича Серпуховского упоминается село «на Учи Попковское», отходившее его сыну Андрею¹⁰³⁵. Идентичность этих двух названий подтверждается тем, что они располагались на одной реке Уче. Случайное совпадение здесь маловероятно. Очевидно, как и Выпряжково, это владение в разруху феодальной войны запустело и центр вотчины переместился из Попковского в Пушкино. Князь Андрей, как и его брат, умер осенью 1426 г. Видимо, вскоре это владение досталось митрополиту. К XVI в. у митрополичьей кафедры не было никаких документов на него и составители копийной книги не стали ничего выдумывать.

Таким образом, видим, что средневековые составители подобных «подложных» грамот не являлись создателями фальшивок в привычном нам понимании этого слова. За основу созданных ими документов они брали подлинные акты. Но те зачастую доходили до них в очень ветхом состоянии, нередко без начала, с большими лакунами и пропусками текста. «Восстанавливая» их, средневековые монахи добавляли в них те факты, которые по их разумению могли там присутствовать.

Говоря, к примеру, о завещании митрополита Алексея, можно полагать, что в его основе лежал подлинный акт, написанный святителем, но в котором говорилось о передаче в Чудов монастырь не обширного комплекса из более чем десятка селений, а лишь небольшого сада: «А садець мои подолнеи святому Михаилу Чюду» и содержалась просьба к великому князю Дмитрию: «манастыря святого Михаила побережешь». Но до монаха XVI в. этот документ дошел в крайне плачевном состоянии. Очевидно, переписав его и добавив названия тех сел, акты на которые в монастырском архиве отсутствовали и которые по его разумению могли быть даны в обитель ее основателем – митрополитом Алексеем, чудовский монах пришил к новому списку небольшой кусочек бумаги от прежнего, к которому была привешена подлинная (несохранившаяся до наших дней) вислая печать святителя¹⁰³⁶.

Аналогично поступили и монахи Савво-Сторожевского монастыря, «реконструируя» грамоту князя Юрия игумене Савве. В подлинном акте, вероятно, речь также шла о земельном пожаловании, но гораздо меньшем по объему, чем читается ныне. Добавив в новый список недостающие по их мнению села, сторожевские монахи поступили также, как и их чудовские собратья, – к грамоте они тщательно приклеили с лицевой стороны кусочек бумаги с прикрепленной к нему вислой на красном шелковом шнурке черновосковой печатью, которая, по их предположению, принадлежала князю Юрию¹⁰³⁷.

Все это позволяет предположить, что и в основе «подложных» грамот Дмитрия Донского Сергию Радонежскому лежали подлинные акты XIV в. Об этом в частности свидетельствуют слова первой из грамот: «Писана грамота на Москве. А к сей грамоте князь велики Дмитрей Ивановичь печать свою приложил». В конце второй записи читаем: «Дал князь великий Дмитрей Ивановичь святой Троице в Сергиев монастырь на Москве площадку и пятно ногайское впрок во веки»¹⁰³⁸.

Речь в данном случае идет о подворье Троицкого монастыря в московском Кремле, располагавшемся между нынешними Оружейной палатой и Арсеналом. Оно находилось близ великокняжеского дворца и по монастырскому преданию было подарено еще Дмитрием Донским преподобному Сергию.

Летописцем подворье Троицкого монастыря упоминается впервые лишь под 1460 г., когда «того же лета поставлена на Москве церковь камена Богоявление игуменом Троицкимъ Сергеева манастыря»¹⁰³⁹. Однако существовало оно здесь гораздо раньше. Информацию об этом можно извлечь из тех же летописных записей. 9 сентября 1480 г. в Кремле произошел один из многочисленных пожаров, во время которого огонь дошел «по Богоявление каменное и около того». Следствием его стало то, что «того же лета разобраша старую церковь на Троецком дворе, бе бо трухла велми, и заложиша новую на том месте»¹⁰⁴⁰. В данном случае речь идет не о каменной церкви Богоявления, построенной двадцатью годами ранее, а о более древней деревянной, располагавшейся по соседству. Очевидно, она была заложена еще в XIV в. – об этом свидетельствует замечание летописца о ее «трухлявости», что можно сказать только о деревянном храме. К сожалению, летопись не сохранила названия первоначальной церкви на этом месте. Можно предположить, что она была посвящена Троице – вероятно, именно по ней и получили свое современное название соседние Троицкие ворота Кремля. О том, что данный вклад был дан еще в XIV в., свидетельствует и упоминание «пятна ногайского» – права сбора пошлин с «пятнения» (клеймения) лошадей при их продаже. В следующем столетии таких регалий княжеская власть уже не предоставляла¹⁰⁴¹.

Таким образом, в руках позднейшего троицкого монаха – составителя «подложной грамоты Дмитрия Донского» находился подлинный акт XIV в. Судя по всему, он дошел до него в крайне ветхом состоянии и следующим этапом его работы стало то, что при переписке в него были внесены названия тех монастырских владений, которые, по мнению людей XVI в., могли быть получены обителью от Дмитрия Донского.

В «подложной грамоте Дмитрия Донского» мы встречаем такие факты, которых в действительности никогда не было. Укажем на то, что село Федоровское в Нерехте, согласно второй записи, было дано великой княгиней Евдокией по случаю рождения ее старших сыновей Василия и Юрия, хотя нам достоверно известно, что оно поступило в обитель от боярина первой половины XV в. Захария Ивановича Кошкина. И все же назвать троицкого монаха XVI в. простым фальсификатором нельзя. Он старался не выдумывать новых фактов, а лишь пытался интерпретировать сведения из имевшихся в его распоряжении обрывков подлинных актов.

Каким же образом во второй записи появилось имя Евдокии? Из практики монастырских архивов нам хорошо известно, что монастыри, приобретая то или иное владение, нередко требовали от прежних хозяев все имевшиеся у них предшествовавшие на него документы. Таким образом в монастырских фондах откладывались целые «цепочки» актов, позволяющие проследить историю конкретной вотчины задолго до ее приобретения обителью. Это делалось с целью предотвращения возможных земельных махинаций.

Очевидно, подобные предшествовавшие акты поступили и от Захария Кошкина. Вероятно, одним из них была жалованная грамота на село Федоровское, выданная ему или предшествующему владельцу от имени Евдокии. Судить об этом можно потому, что согласно духовной грамоте 1389 г. Дмитрия Донского Евдокия получала в пожизненное владение из уделов своих сыновей ряд волостей. В частности, ей достались «оу князя оу Василья... ис Костромы Иледам с Комелою, а оу князя оу Юрья из Галича Соль»¹⁰⁴². Троицкий монах XVI в., имея на руках обрывки жалованной грамоты с именами Евдокии, Василия и Юрия, интерпретировал их в том смысле, что указанная вотчина поступила в обитель от вдовы великого князя. Вполне возможно, что данная грамота была составлена в 1391 г. Вероятно, именно из нее эта дата под пером троицкого монаха перекочевала в XVI в. в «подложную грамоту Дмитрия Донского». При этом он не учел того, что к 1393 г. и Дмитрия Донского, и Сергия Радонежского не было уже в живых.

Основная часть владений, указанных в этом документе, располагалась в Радонеже. Переписчик XVI в. не учел и того факта, что Радонеж в конце XIV в. входил в состав Серпуховского удела, а следовательно, «подавать» обители находившиеся в Радонеже села при жизни преподобного мог только князь Владимир Андреевич Серпуховской. Это указывает на то, что «подложная грамота» была составлена много позже середины XIV в., когда Радонеж перешел от серпуховских князей в великокняжескую собственность и память об этом уже стерлась.

Тем не менее, у нас имеется возможность проверить время приобретения обителью и этих владений. Сделать это возможно благодаря тому, что вклады в монастыри делались не «вообще», а по душам конкретных лиц. Для этого вновь вернемся к записи Троицкой вкладной книги, сообщающей: «Дал вклад князь Андрей под монастырем село Княже, да село Офонасьево, да село Клемянтьево, да на их же земле стоит монастырь. Писан в старой кормовой книге»¹⁰⁴³. В указанном источнике действительно находим соответствующую запись: «Род князя Ондрея Радонежского. Князя Владимира. Князя Ондрея. Княгиню Марью. Княжну Анну. Афанасия. Дал князь Андрей село Княже под монастырем, да село Офонасьево, да село Клемянтиево, а на их земле монастырь стоит и кормы кормити середние»¹⁰⁴⁴.

Кем являлись указанные лица? М. С. Черкасова, вслед за Арсением предлагает следующую идентификацию: «Под Владимиром, скорее всего следует понимать кн. В. А. Серпуховского-Храброго. Под Андреем – его сына кн. А. В. Радонежского. Под Марией – вторую жену кн. Ярослава Владимировича М. Ф. Голтяеву-Кошкину, либо «инокиню Марию» – жену кн. Семена Владимировича Боровского. Под Анной – первую жену кн. Ярослава-Афанасия, урожд. княгиню Новленскую»¹⁰⁴⁵.

Но если принять эту точку зрения и под именем князя Андрея Радонежского подразумевать сына князя Владимира Андреевича Серпуховского – князя Андрея Владимировича Радонежского, скончавшегося в 1426 г., возникает определенный парадокс – оказывается, что земля непосредственно под Троицким монастырем всю первую четверть XV в. находилась в княжеской собственности, тогда как достоверно известно, что в это время обитель вела активную политику по расширению своих земельных владений.

Между тем, еще в XIX в. исследователями было отмечено, что среди радонежских князей известно два Андрея. Кроме Андрея Владимировича это имя носил его дед Андрей Иванович, младший сын Ивана Калиты, скончавшийся в 1353 г. Если это так, то отмеченного нами противоречия не возникает, а начало землевладения Троицкого монастыря следует удревнить как минимум на полстолетия, отнеся его к середине XIV в. К сожалению, данный вопрос в современной литературе не решен до сих пор. Одни исследователи (И. И. Бурейченко, А. А. Юшко) полагают, что речь идет о князе Андрее Ивановиче, другие (М. С. Черкасова, С. З. Чернов) говорят о его внуке¹⁰⁴⁶.

Но сторонники второй точки зрения выпустили из поля зрения, что в другом списке Выписки из кормовой книги вместо Анны фигурирует Ульяна¹⁰⁴⁷. С учетом данного факта нам представляется иная расшифровка имен, упоминаемых в этом источнике: Владимир – князь Владимир Андреевич Серпуховской; Андрей – его отец князь Андрей Иванович (младший сын Калиты); Марья – Мария Ивановна (младшая дочь Калиты); Ульяна – ее мать (вторая супруга Калиты); Афанасий – Афанасий Данилович (младший брат Калиты); Анна – супруга Афанасия. Таким образом, перед нами возникает не случайный набор имен, а последовательная схема владельцев радонежских земель на протяжении всего XIV в. Выясняется, что первым известным владельцем Радонежа из московского княжеского дома был князь Афанасий Данилович, которого сменила его жена Анна. Затем эти земли достались вдове Ивана Калиты Ульяне с дочерью Анной, от которой они перешли к князю Андрею Ивановичу и его сыну Владимиру Андреевичу Серпуховскому.

Тем самым у нас появляется возможность проследить владельческую историю земель, на которых возник Троицкий монастырь, на протяжении достаточно длительного времени. Наиболее древним из окружавших обителей селений следует признать Афанасьево, в названии которого сохранилась память о его первом владельце – князе Афанасии Даниловиче. Вероятно, именно оно досталось ростовскому боярину Кириллу при его переселении из Ростова в Радонеж в 1341 г. Таким образом, еще раз подтверждается вывод Б. М. Клосса, что Троицкий монастырь с самого начала возник на земле, принадлежавшей семейству Кирилла.

Ранее мы выяснили, что к 1360 г. владения Кирилла превратились из условного держания в полноценную вотчину. Очевидно, к этому времени относится возникновение села Клементьевского, которое донесло до нас память о своем основателе Клименте, племяннике преподобного, старшем сыне его брата Стефана.

Как результат, выясняется, что Троицкий монастырь уже с момента своего возникновения имел земельные владения. В состав его первоначальной вотчины входили три села: Афанасьево, Княже и Климентьево.

Но как быть в данном случае со свидетельством Епифания Премудрого, писавшего, что Сергий «и ничто же не стяжа себе притяжаниа на земли, ни имениа от тленнаго богатства, ни злата или сребра, ни скровищь, ни храмовъ светлых и превысокых, ни домовъ, ни сель красных, ни ризь мноценных»¹⁰⁴⁸? Никакого противоречия с нашим выводом о наличии землевладения у Троицкого монастыря уже при жизни преподобного не возникает. Оказывается, что с самого начала Троицкий монастырь существовал в виде одного из многочисленных в то время вотчинных монастырьков и представлял собой родовое богомолье потомков ростовского боярина Кирилла. При этом формальным хозяином земли оказывался не Сергий, а не постригшиеся в монахи представители этого рода – младший брат преподобного Петр и сын Стефана Климент.

Нам остается прояснить еще один факт, остававшийся неясным для исследователей. Пахомий Логофет, рассказывая о смерти Сергия, пишет, что за полгода до своей кончины преподобный «постави же игумена въ место себе Никона»¹⁰⁴⁹. Но из жития другого ученика Сергия – Саввы Сторожевского становится известным, что Никон «по преставлении его (Сергия. – Авт.) немного лет пребысть, абие остави паству и возжеле в безмолвии пребывати». Тогда троицкая братия призвала на игуменство Савву, возглавлявшего Успенский Дубенский монастырь, основанный Сергием в память о Куликовской битве. «Он же прием паству и добре пасяше порученное ему стадо, елико можааше, и елико отца его блаженнаго Сергиа молитвы спомогааху ему. Шестому же лету совершившуся, и тои паству остави. Они же паки возведоша на игуменство преподобного Никона»¹⁰⁵⁰. Далее рассказывается о том, что в Троицкий монастырь пришел князь Юрий Дмитриевич Звенигородский и велел Савве, «дабы шествовал с ним во град Дмитров и подал благословение и молитву домови его, имея бо его себе отца духовного». В этом подмосковном городе князь упросил Савву перебраться к нему в удел и основать «монастырь во отечестве его близ Звениграда, идеже есть место, зовомо Сторожи». Савва согласился на предложение Юрия, «вселися на месте том», воздвиг деревянную церковь во имя Рождества Богородицы, а вскоре к нему пришло «неколико братии, и состави общее житие, еже есть и доныне». Далее сообщается, что «князь же Георгии... повеле воздвигнути церковь камену и добротами украсити ю, еже и бысть. И даде блаженному села многа и имения доволна на строение монастырьское». Затем говорится о благословении Саввой князя Юрия Дмитриевича перед походом на волжских болгар¹⁰⁵¹.

Таким образом, из показания «Жития» Саввы Сторожевского выясняется, что хотя Никон и был назначен игуменом Троицкого монастыря непосредственно Сергием и при его жизни, он смог возглавить обитель лишь через шесть лет после кончины преподобного, т.е. в 1398 г. Однако В. А. Кучкиным была высказана мысль, что доверять данному сообщению, составленному в XVI в., доверять не стоит: «В житии Саввы Сторожевского... утверждается, что Савва в течение шести лет настоятельствовал после Сергия Радонежского в Троице-Сергиевом монастыре... После опубликования в 1952 г. древнейших документов Троице-Сергиева монастыря выяснилось, что среди них нет актов, выданных монастырю после смерти Сергия на имя игумена Саввы. В таких актах встречается лишь имя игумена Никона... Никона сменил Савва, который настоятельствовал в Троице-Сергиевом монастыре в 1428–1432 гг. Похоже, что жившие в XVI в. составители жития Саввы Сторожевского отождествили двух Савв и приписали Савве Сторожевскому игуменство в Троице-Сергиевом монастыре. Во всяком случае, бесспорно то, что биографию последнего они знали плохо. Так, по их свидетельству, Савва настоятельствовал после Сергия в Троице шесть лет, потом пришел в Звенигород и благословил местного князя Юрия Дмитриевича на поход против «волжских болгар». Если Сергий Радонежский скончался 25 сентября 1392 г., то Савва мог оказаться в Звенигороде не ранее сентября 1398 г. Но благословлять князя Юрия на восточный поход он не мог, поскольку поход состоялся не осенью 1399 г... а в ноябре 1395 – феврале 1396 г.». По мнению исследователя, после того, как игумен Троице-Сергиева монастыря получил в 1561 г. сан архимандрита и стал первым среди всех настоятелей русских монастырей, у монахов других обителей появился смысл утверждать, что их монастыри основал Сергий или его ученики¹⁰⁵².

Попытаемся рассмотреть доводы В. А. Кучкина. На первый взгляд, они выглядят достаточно убедительно. Случайно оброненная фраза «Жития» Саввы Сторожевского о том, что он был приглашен князем Юрием в Дмитров, свидетельствует о принадлежности этого города звенигородскому князю. Известно, что по духовной грамоте Дмитрия Донского 1389 г. Дмитров был завешан его сыну Петру, лишь после смерти которого в 1428 г. он достался Юрию. Последний владел им вплоть до своей кончины в 1433 г.¹⁰⁵³ Как раз в 1428–1432 гг. в Троицком монастыре настоятельствовал игумен Савва II, а, следовательно, речь в данном эпизоде идет именно о нем, а не о Савве Сторожевском, скончавшемся 3 декабря 1406 г.

Однако известие о шестилетнем игуменстве Саввы Сторожевского в Троицком монастыре содержится не только в «Житии» последнего, но и в других источниках – прежде всего в жизнеописании самого Никона: «Братиа же не могуща без пастыря бытии и избравшее единаго от оучениковъ святого, моужа в добродетелех сиающа Савву именемъ, и того възведоша на игуменьство. Он же приемъ паству, и добре пасяше порученное ему стадо елико можаше, и елико отца его блаженнаго Сергиа молитвы спомогаше ему. Шестому лету съвершивошосу, и ть паству остави»¹⁰⁵⁴.

Все это заставляет внимательно проанализировать имеющиеся факты. Прежде всего выясняется, что звенигородский князь Юрий в конце XIV в. действительно управлял Дмитровом. Князь Петр Дмитриевич, на долю которого по отцовскому завещанию пришелся Дмитров, был одним из младших сыновей Дмитрия Донского. Он родился 29 июня 1385 г. и на момент смерти отца ему не было еще и четырех лет. Понятно, что реально распоряжаться своим уделом он не мог. Фактическим его владельцем он стал лишь в возрасте 16–17 лет, когда около 1401–1402 гг. было составлено докончание между великим князем Василием I и его младшими братьями Андреем Можайским и Петром Дмитровским¹⁰⁵⁵. «Житие» Саввы Сторожевского донесло до нас уникальное известие, что в период малолетства Петра его уделом управлял второй из сыновей Дмитрия Донского князь Юрий Дмитриевич. В итоге оказывается, что приглашение Саввы Сторожевского в Звенигород (с учетом шестилетнего игуменства Саввы в Троице) произошло в промежуток между 1398 и 1401 гг. Уточнить дату помогает указание «Жития» Саввы, что тот после основания обители на Стороже благословил князя Юрия в поход на волжских болгар.

Из рассказа летописца выясняются подробности, предшествовавшие этой военной экспедиции. Под 6907 (1399) г. он помещает следующее известие: «той же осени князь Семенъ Дмитриевичь Суздалскый взялъ Нижний Новгородъ съ царевичемъ Еньтякомъ лестию, и были воеводы московские Володимеръ Даниловичь. И то слышавъ князь великий Василий, и посла брата князя Юриа; и взя Болгары, и Жуконъ, и Казань, и Кеременчюкъ, и много избыша, а иныа вь пленъ поведоша»¹⁰⁵⁶. Аналогичное, более подробное, известие читается в Московском летописном своде конца XV в.: «Тое же осени князь Семенъ Дмитреевичь Суздальскыи прииде ратью к Новугороду Нижнему, а с ним царевич Ентякъ с тысячью татаръ. Людие же затворишася в городе, а воеводы у них бяху Володимеръ Даниловичь, Григореи Володимеровичь, Иван Лихорь, и бысть имъ бои с ними. Татарове же отступиша от города и пакы приступиша, и тако по три дни бьяхуся и много людей от стрелъ паде, и по семъ миръ взята. Християне кресть целоваша, а татарове по своеи вере Даша правду, што им ни которого зла христьяномъ не творити. И по том татарове створиша лесть и роту (клятву. – Авт.) свою измениша и пограбивъше всех христьянъ, нагых попущаша, а князь Семенъ глаголаше: «не аз створих лесть, но татарове, а яз не поволенъ в них, а с них не могу». И тако взяша град октовриа въ 25 и быша ту две недели; донде же услышаша, что хочетъ на них князь великы ити ратью, и побегоша къ Орде. А князь великы слышавъ се и събра рати многы, посла брата своего князя Юрья Дмитреевича, а с ним воевод и стареиших бояръ и силу многу. Онъ же шед взя город Болгары Великые и град Жукотинъ и град Казань и град Керменчюкъ и всю емлю их повоева и много бесерменъ и татаръ побиша, а землю Татарьскую плениша. И воевавъ три месяци възвратися с великою победою и съ многою корыстью в землю Русскую»¹⁰⁵⁷.

Однако это сообщение московский летописец поместил не под 6907 (1399) г. (как его тверской коллега), а под 6903 (1395) г. На основании этого В. А. Кучкин предположил, что «нападение царевича Ентяка на Нижний Новгород, его захват 25 октября, последующие действия русских ратей в Татарской земле надо датировать октябрем 1395 – февралем 1396 г.»¹⁰⁵⁸. И все же в действительности эти события случились в 1399 г., а ошибка историка произошла из-за простой описки летописца. Под 6907 г. он исправил ее: «В то же лето взятъ бысть Новъгородъ Нижнеи и на Болгары князь Юрьи ходил, а писано назади в лето 903, зане опись в летописце была»¹⁰⁵⁹.

Отсюда выясняется, что Савво-Сторожевский монастырь был основан в 6097 г., т.е. в период с сентября 1398 г. по август 1399 г. Учитывая, что в обители была воздвигнута церковь Рождества Богородицы (храмовый праздник отмечался 8 сентября), мы, вслед за Б. М. Клоссом, относим это событие к началу сентября 1398 г.¹⁰⁶⁰ Подводя черту, отметим, что свидетельство «Жития» Саввы Сторожевского о его почти шестилетнем игуменстве в Троице оказывается достоверным и не противоречащим данным других источников.

Почему же Никон, назначенный Сергием игуменом обители, решился нарушить распоряжение преподобного? Его биограф объясняет этот поступок тем, что Никон не любил человеческой славы и желал безмолвствовать. Однако это плохо согласуется с тем, что впоследствии Никон настоятельствовал в Троице более четверти века.

Все это приводит нас к выводу, что Никон вынужден был нарушить прямую волю преподобного Сергия и уступить, хотя и временно, пост троицкого игумена Савве явно не по своей воле. Что же заставило его сделать это? Ответ становится ясным, если мы вспомним, что Троицкий монастырь с самого начала был основан как родовое богомолье потомков переселившегося в Радонеж ростовского боярина Кирилла. Понятно, что решающую роль в вопросе назначения настоятелей подобных вотчинных обителей играли владельцы земли, на которой они располагались. На момент кончины Сергия Радонежского в живых оставались следующие родичи преподобного: Феодор Симоновский, ставший к тому времени ростовским архиепископом (умер 28 ноября 1394 г.¹⁰⁶¹), и, вероятно, младший брат Сергия Петр, а также племянник Сергия Климент. Решая вопрос о преемнике преподобного, они, судя по всему, отдали предпочтение не относительно молодому на тот момент Никону, которого они знали довольно плохо, а более известному им Савве, который проигуменстовал в Троице последующие шесть лет.

К 1398 г. ситуация коренным образом изменилась. Из синодика Махрищского монастыря, в котором записан род Сергия Радонежского, становится известным, что Петр и Климент стали последними представителями потомства боярина Кирилла¹⁰⁶². Поскольку их владения оказались выморочными и троицкая братия могла лишиться не только их, но и самой обители, монахи Троицкого монастыря решили следовать завещанию преподобного и вернули к управлению Троицей Никона, который пробыл на посту игумена следующие тридцать лет вплоть до своей кончины в 1428 г. Их выбор оказался правильным и дело Сергия не угасло, а сам Троицкий монастырь превратился в важнейшую из русских обителей, ставшую впоследствии лаврой.