Священноисповедник Николай митрополит Алма-Атинский

*27 марта 1877 – †25 октября 1955 Прославлен Юбилейным собором 2000 г.¹⁹⁸ Память празднуется 12/25 октября (преставление), и в первое воскресенье после 25 января/7 февраля (Собор новомучеников и исповедников Российских)

Священноисповедник Николай (Феодосий Никифорович Могилевский) родился в день Пасхи в семье псаломщика в селе Комиссаровка Верхне-Днепровского уезда Екатеринославской губернии. Отец новорожденного был большим знатоком церковного пения и особенно радел о пении общенародном. Бабушка Пелагия долгими зимними вечерами рассказывала внукам о святых угодниках Божиих. “Бабушкины рассказы, – вспоминал Святитель, – мы запоминали гораздо лучше, чем то, что нам, бывало, задавали по книге. Мы настолько ясно представляли всю окружающую обстановку, в которой тот или иной подвижник или мученик совершал свой подвиг, его страдания и духовную брань, которую он вел, что иногда нам казалось, что мы сами все это видели, что не бабушка, а сами святые рассказывали нам о своей жизни”.

Часто вспоминал Святитель и своего дедушку, который был священником: «Жил он на одном приходе 60 лет, не стремясь уйти на более выгодное место. Отец его, мой прадед, бедный дьячок, в свое время говорил ему: “Сын мой, никогда не гонись за деньгами! Если спросят тебя, сколько нужно за требу, ты скажи: Копеечку. И никогда ты не будешь знать нужды, народ сам оценит твое бескорыстие и поддержит тебя”. Так он и поступал всю жизнь <…> И действительно, народ так полюбил его, что через несколько лет и у него, и у дьячка было уже по домику, и ни в чем не терпели они нужды. В воскресенье после обедни, выпив чаю, брал он с собою епитрахиль и собирался уходить. “Куда ты?” – спрашивала матушка. “К друзьям своим”, – отвечал он и шел к больным, к опечаленным или примирять ссорящихся. Он был действительно отцом своей пастве. Вот так мы и росли, воспитываемые строгостью, трудом, любовью, рассказами о житии Святых и добрым примером наших близких».

Когда Феодосию исполнилось 10 лет, он поступил в Екатеринославское Духовное училище, а через 6 лет – в Екатеринославскую Духовную семинарию. Закончив семинарию, Феодосий стал перед выбором: жениться ли ему и стать белым священником или же избрать монашеский путь. До принятия окончательного решения он некоторое время служил псаломщиком, а затем поступил работать учителем во второклассную церковную школу. Он полюбил село, в котором работал, детей и всех селян. Но в нем крепло желание поступить в монастырь, и он решил себя к этому готовить. Первым делом купил толстую книгу с описанием всех российских монастырей. Несколько дней провел за чтением этой книги, изучая описание каждого монастыря, но чем больше читал, тем труднее становился выбор. Один монастырь казался ему лучше другого. Уже поздним вечером положил он книгу на стол, встал перед иконами и помолился Господу: “Да направит Он меня Сам, куда Ему угодно”. С тем и лег спать, ни о чем больше не думая. Утром, проснувшись, стал одеваться и ненароком задел лежавшую на столе книгу о монастырях. Она упала, раскрывшись на какой-то странице. Феодосий поднял ее и увидел, что раскрылась она на том месте, где начиналось описание Нило-Столобенской пустыни Тверской епархии. “Вот и указание Божие, – сказал себе Феодосий, – так тому и быть, иду в Нилову пустынь”. И по истечении двух лет служения, в 1902 году он отправился в этот монастырь.

Нилова пустынь расположена в 8 верстах от города Осташкова Тверской губернии, на острове Столобенском на озере Селигер. Основана в середине XVI века преподобным Нилом. В то время она была прекрасно обустроена, владела обширными землями и рыбными ловлями. В день храмового праздника, 27 мая, сюда стекалось до 15 тысяч паломников. Настоятель принял молодого паломника ласково, расспросил, кто он, откуда, кто его родители и чем он занимается. Долго говорил с Феодосием, а потом, немного подумав, дал ему год: “Если через год не передумаешь поступать в монастырь, то приходи. И если я еще буду жив, приму тебя. А сейчас иди, учи своих детишек”.

В 1903 г. Феодосий вернулся в Нилову пустынь и был зачислен в число послушников. Как новоначальный он проходил различные послушания: носил воду, рубил дрова, пек хлеб. Все это он выполнял очень охотно. Было у монастыря два парохода, на которых возили богомольцев с берега озера, где находился город Осташков, на остров к монастырю. Феодосий был назначен кассиром на один из пароходов. Затем он был назначен наставником в подготовительную школу для иноков, готовящихся принять священный сан.

6/19 декабря 1904 г. в канун праздника святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских, был совершен монашеский постриг Феодосия. И так как среди братии монастыря не было монаха, который носил бы имя Николай, то Феодосий был наречен Николаем. 27 мая 1905 г., в день памяти основателя пустыни преподобного Нила Столобенского в монастырском храме монах Николай был рукоположен архиепископом Тверским Николаем (Налимовым) в сан иеродиакона, а 9 октября в Твери епископом Старицким Александром (Головиным), викарием Тверской епархии, была совершена его хиротония во иеромонаха. В сане иеромонаха отец Николай нес послушание благочинного Ниловой пустыни. Из монастыря он никуда не стремился, но братия пришла к заключению, что ему следует завершить свое образование и поступить в Духовную академию. Сдавать экзамены его выпроводили почти насильно.

В 1907 г. он поступил в Московскую Духовную академию и в 1911 г. закончил ее, получив за сочинение “Учение аскетов о страстях” степень кандидата богословия. В бытность свою в Академии, отец Николай по благословению ректора Академии епископа Феодора (Поздеевского) исполнял обязанности благочинного академического духовенства. С 1911 по 1912 год занимал должность помощника инспектора Академии. В 1912 г. отец Николай был назначен инспектором Полтавской Духовной семинарии. Студентов было 600 человек, и инспекторов они не любили. Очень развита была в семинарии карточная игра. В Великий пост будущие священники ели потихоньку привезенное из дома сало. Когда инспектор увещевал их, указывая на будущее призвание, в ответ он слышал крики: “Совсем мы не хотим быть священниками, а пойдем потом в светское учебное заведение!”. С подобными настроениями пришлось бороться отцу Николаю.

В 1913 г. он был переведен на ту же должность в Черниговскую Духовную семинарию. В 1915 г. отец Николай возведен в сан игумена, а 10 октября 1916 г. назначен настоятелем Княже-Владимирского монастыря в Иркутске с возведением в сан архимандрита и заведующим Иркутской учительской миссионерской школы. 12 июня 1917 г. по выбору учебной корпорации назначен ректором Черниговской семинарии и настоятелем Елецкого Успенского монастыря в Чернигове.

В первые послереволюционные годы картина церковных настроений на Украине была чрезвычайно запутанной. Пришедшее в 1918 г. к власти в Киеве правительство Центральной рады объявило о независимости Украины. В связи с этим раздались голоса об “автокефалии” украинской Православной Церкви. В 1918 г. был созван Всеукраинский церковный собор, который открылся в Киеве 7/20 января. Архимандрит Николай как представитель духовно-учебных заведений принимал участие в деятельности Собора. Собор в положении о временном высшем управлении на Украине, принятом 9 июля 1918 г., указал на каноническую связь Православной Церкви на Украине с Патриархом Всероссийским и принял специальное постановление, которым “все постановления Всероссийского Церковного Собора и Святейшего Патриарха должны быть безусловно обязательны для всех епархий Украины”.

На осенней сессии Собора, открывшейся в Киеве 23 ноября 1918 г., православные архиереи, участники Собора, постановили быть архимандриту Николаю епископом Стародубским, викарием Черниговской епархии. Из-за болезни ставленника рукоположение было отложено и состоялось только 20 октября 1919 г. в Чернигове. Хиротонию совершали архиепископ Черниговский и Нежинский Пахомий (Кедров) и епископ Новоград-Северский, викарий Черниговской епархии, Иоанн (Доброславин). Позднее святитель Николай признавался, что он благодарил “Господа за то, что хиротония состоялась после того, как многие из собиравшихся на Собор в 1918 году архиереев к осени 1919 года уже эмигрировали за границу, и меня рукополагали не двадцать, а два архиерея, оставшиеся, несмотря на смертельную опасность, на своих кафедрах. Слава Тебе, Господи, что я не оказался в расколе, не убежал вместе с другими за границу, а остался на своей Родине”. С 1920 г. владыка Николай назначен епископом Сосницким, викарием той же Черниговской епархии.

Серьезным потрясением церковной жизни России явилось повсеместное вскрытие мощей святых угодников Божиих. 14 февраля 1919 г. Наркомат юстиции издал постановление о вскрытии мощей. В Чернигове вскрытию подлежали мощи святителя Феодосия. Святитель Николай с болью и горечью принял это сообщение. При обследовании мощей в феврале 1921 г. в соборе присутствовало большое количество верующих, состав комиссии был так же многочисленен. Когда Святитель вместе с комиссией подошел к раке и, вынужденный приказом, стал разоблачать святые мощи, он со слезами молил Господа не допустить никакого кощунства, и молитва его была услышана. Члены комиссии осмотрели нетленное высохшее тело святителя Феодосия и подтвердили, что мощи были подлинные. Но среди пришедших богомольцев была одна женщина, которая усомнилась и подумала, что это не человеческое тело, а искусственная восковая фигура, и решила проверить. Когда она подошла, как и все остальные, приложиться к руке Святителя (руки у него были сложены крестообразно на груди), то незаметно вынула из платья булавочку и уколола руку Святителя. И вдруг из места укола брызнула живая человеческая кровь! В ужасе от этого чуда, женщина тут же исповедала перед всеми свой неправый помысл и дерзкий поступок, и все, видевшие эту капельку крови, возблагодарили Бога, прославившего Своего угодника, а сама женщина укрепилась в вере.

6 августа 1923 г. владыка Николай был назначен епископом Каширским, викарием Тульской епархии. С 19 октября 1923 г. управлял Тульской и Одоевской епархией. Святитель Николай занял непримиримую позицию по отношению к обновленцам, обличая их с церковной кафедры и объясняя своей пастве гибельность этого пути. В 1924 г. Святитель приехал в Москву, где вместе с группой епископов, в числе которых был архиепископ Феодор (Поздеевский), подвергся аресту органами ГПУ и был посажен в Бутырскую тюрьму. Просидев там две недели, Святитель был выпущен. 12 апреля 1925 г. владыка Николай был участником торжественного погребения в Донском монастыре святителя Тихона, патриарха Московского и всея России.

11 апреля 1925 г. обновленческий синод выступил по поводу кончины Святейшего Патриарха Тихона с призывом к “воссоединению” Церкви, которое должно было, по их планам, состояться на “Поместном соборе Православной Церкви в СССР” в октябре 1925 г. Святитель Николай разделял общее почти у всех православных мнение, что этот собор, на котором обновленцы заранее завладели для себя всеми преимуществами, может принести Патриаршей Церкви только вред. Поэтому он сделал предписание настоятелям и церковным советам не входить в переговоры с обновленцами. Положение в Тульской епархии в это время было очень тяжелое. Обновленцы захватили подавляющее большинство приходов. Но со своей маленькой паствой епископ Николай упорно боролся против врагов Православия и твердо держался намеченной тактики. Исходом этой борьбы был арест Владыки, последовавший 8 мая 1925 г. Проведя в заключении более двух лет, и освободившись 16 сентября 1927 г., владыка Николай был назначен на Орловскую кафедру. В Орле Святитель служил до следующего своего ареста 27 июля 1932 г. Некоторое время, предшествующее аресту, по причине трудности жизни и служения в Орле, Святитель, как указано о том в уголовном деле, пребывал на покое.

Вместе с ним было арестовано и проходило по делу еще 128 человек. Епископа Николая обвиняли в том, что он, при содействии орловского духовенства, «явился руководителем и организатором контрреволюционной церковно-монастырской организации “Ревнители Церкви”, направлял контрреволюционную деятельность на борьбу против Сов<етской> власти и колхозного строительства. Для пополнения рядов контрреволюционеров организации организовал два подпольных монастыря, проводил пострижения в монашество».

На допросах в ГПУ Святитель дал такие показания: “Антисоветская деятельность моя была проявлена <в том, что> я принимал у себя и оказывал приют репрессированным Сов<етской> властью за антисоветскую деятельность <…> Я пересылал деньги через близких родственников находящимся в ссылке за антисоветскую деятельность архимандриту Пантелеимону и Льву Адамову <…>

Я болел душой за закрытие Сов. властью монастырей <…> Моими единомышленниками были игумен Алексий и игумен бывшего мужского орловского монастыря Ипполит Носик, которые стремились организовать вокруг церкви монашество и пополнить монашество глубоко верующими людьми, стремящимися послужить религии. Я стремление их поддерживал. Подбирали для этого подходящих <людей,> и я благословлял игумена Ипполита на постриг их в монашество. Всего с моего разрешения постриглось до 20-и человек. Таким путем мы пополняли монашество новыми свежими кадрами. И вопреки запрещениям Сов<етской> власти организовывали монашество вокруг церкви, по сути создали монастыри”¹⁹⁹.

Вот что рассказывал сам Святитель о том времени: «27 июля 1932 года я был арестован и отправлен в Воронеж, где велось следствие. Об условиях жизни говорить не приходится, потому что в те годы вся наша страна испытывала нужду и в продуктах, и в одежде, и во всем необходимом. Да и мне ли, грешному, говорить о недостаточности питания, когда Господь милостиво сохранял мне жизнь в таких тяжелых условиях, да еще даровал многие-многие радости духовные!

Шло следствие. Надо сказать, что я попал к очень хорошему следователю. Он не оскорблял меня, не подвергал побоям, как было с некоторыми моими соузниками. Я и теперь молюсь о нем и никогда не забуду его доброту, внимание ко мне и необыкновенную порядочность.

Он долго и подробно расспрашивал меня о религии, о том, как должен вести себя христианин в тех или иных условиях. Следователь несколько раз буквально принуждал меня вспоминать до мельчайших подробностей время моего служения в Чернигове в период гражданской войны. У меня появилось такое чувство, что он что-то знает и хочет, чтобы я сам ему об этом рассказал. Пришлось припоминать все до мельчайших деталей. И вот, по ходу рассказа, вспомнились два случая, о которых мне сперва не хотелось говорить, но под нажимом следователя я рассказал о них.

В 1920 году некоторое время отсутствовал в городе епископ Черниговский Пахомий²⁰⁰, и я остался за правящего архиерея. В это время белых сменяли красные, красных – жевто-блакитные²⁰¹ и так далее. И вот однажды, когда Чернигов заняли белые войска, командование решило устроить в городе еврейский погром. Я вовремя узнал об этом, вызвал генерала и архиерейской властью запретил ему это вероломство. Я предложил ему организовать охрану населения и в том случае, если кто-либо будет провоцировать людей на кровопролитие, обязал его принять решительные меры для предотвращения этого. Я даже пригрозил генералу анафемой. Слава Богу, погрома не произошло.

Следователь, конечно, спросил меня, почему я был настроен против погрома – ведь, как сказал он, христиане не любят евреев за то, что они распяли Христа.

Я ответил ему, что это неправильное понимание христианства. Ведь мы, христиане, не имеем права осуждать никого, тем более целую нацию. Если у кого-то есть вина перед Богом, то Господь Сам и осудит Своим судом, а нам дана заповедь: Не суди, да не судим будешь. Да, евреи предали и распяли Христа, но ведь Господь по плоти родился от еврейки, и Апостолы тоже были евреи, и первые христиане, которые уверовали во Христа после проповеди апостола Петра, тоже были евреями. И не силой оружия мы должны проповедовать Христа, а любовью к Богу, к ближнему и чистотою своей жизни, поэтому я и запретил это безумное кровопролитие. А крови на фронтах в то время и без того много проливалось.

Шло время. Белые войска сменили красные, затем снова в Чернигов вошли белые войска. Однажды ночью, в одну из таких перемен, будит меня мой келейник и говорит, что какой-то неизвестный человек в кожаной одежде, с большим пистолетом на боку просит меня принять его. Наскоро одевшись, я вышел. Передо мной стоял человек именно такого вида, как описал его мой келейник. На его фуражке была нацеплена красная звезда. Он поздоровался со мной, но под благословение не подошел.

– Чем могу служить? – спросил я его.

Незнакомец заметно волновался, чувствовалось, что ему нужно было переступить какой-то внутренний барьер, чтобы заговорить со мною.

– Я большевик, комиссар, – наконец сказал он, – но я попал в такую ситуацию, что вынужден обратиться к Вам за помощью. Я прошу у Вас убежища. Я не смог уйти со своими и сейчас меня обнаружили белые. Если я выйду от Вас, то буду сразу арестован и расстрелян.

Я распорядился, чтобы келейник устроил пришельца в комнате для гостей, накормил его и приготовил постель. Пожелав ему спокойной ночи, я удалился.

Три дня пробыл комиссар под кровом архиерейского дома. Я несколько раз разговаривал с ним. Я задавал ему вопрос, почему новая власть так категорично и жестоко настроена против религии? Но мой собеседник только и мог сказать в оправдание своей политики, что “религия – опиум для народа”, а раз опиум, значит – вред и поэтому большевики должны избавить народ от этого “опиума”.

На третий день он, сопровождаемый монахами, был переправлен к своим. Перед уходом он дал мне записку со своим именем, фамилией, названием должности и части, в которой он служил, и сказал, что если понадобится, он также отплатит мне добром за добро.

В дальнейшем я часто вспоминал этого человека. И хотя записка была давно утеряна, но все данные о нем запечатлелись в моей памяти, так как случай этот был совершенно необыкновенный. Когда следователь узнал об этом, то мне показалось, что он даже обрадовался.

Через три месяца следователь вызвал меня и сказал, что это время ушло на проверку рассказанных мною фактов, что теперь все доказано и даже есть собственноручно написанные показания того комиссара, которого мне пришлось приютить.

Когда следствие подошло к концу, мы со следователем расставались друг с другом с сожалением. Он доверительно сказал мне:

– Я рад, что хоть какую-то пользу принес Вам своим расследованием, что мне удалось доказать правильность Ваших показаний, а это для Вас немало значит – теперь Вам переквалифицируют статью и дадут не больше пяти лет вместо ожидаемых десяти.

– За что же мне дадут пять лет? – невольно вырвалось у меня.

– За вашу популярность. Таких, как Вы, на некоторое время надо изолировать, чтобы люди забыли о Вашем существовании. Вы имеете слишком большой авторитет среди народа, и Ваша проповедь имеет большое значение для народа. За Вами идут!

Неожиданно было для меня услышать оценку моего служения из уст представителя данного учреждения, но это было именно так.

– Господи! Слава Тебе! Слава Тебе, Господи! Я, грешник, как умел, так и служил Тебе! – только и мог я произнести от радости, наполнившей мое сердце. Теперь уже никакой срок не будет страшить меня».

Постановлением коллегии ОГПУ от 7 декабря 1932 г. епископ Николай был осужден по статье 58–10 УК РСФСР на 5 лет лишения свободы. Через четыре месяца после вынесения приговора Владыку из Воронежа отправили в Мордовию в город Темников, оттуда в Чувашию в город Алатырь и, наконец, в Саров. В течение пяти лет пребывания Владыки в лагерях ему помогала его духовная дочь Вера Афанасьевна Фомушкина, хорошо знакомая ему по Орлу²⁰². Вера Афанасьевна приезжала в те пункты, куда этапировали Владыку, находила там верующих людей, которые помогали кто чем мог в эти голодные годы, собирала милостыню и передавала Владыке передачи, которыми он делился с другими заключенными.

Вспоминая свои странствия по лагерям, Святитель много рассказывал о Сарове, где он пробыл довольно долгое время: «После закрытия и разорения монастыря в его помещениях был образован исправительно-трудовой лагерь, в который я и попал. Когда я переступил порог этой святой обители, сердце мое исполнилось такой невыразимой радости, что трудно было ее сдержать.

“Вот и привел меня Господь в Саровскую пустынь, – думал я, – к преподобному Серафиму, к которому в течение моей жизни неоднократно обращался я с горячей молитвой”.

Я перецеловал в монастыре все решеточки и все окошечки. В те времена была еще цела келья преподобного Серафима.

В этом лагере было много лиц духовного звания. Был там иеромонах из Петербурга отец Вениамин (фон Эссен). Он был замечательным художником. Лагерное начальство учитывало способности и таланты заключенных, и ему было поручено писать разные плакаты и даже картины для оформления лагеря и каких-то учреждений. В его распоряжение отвели большую светлую комнату и предложили подобрать способных помощников.

Отец Вениамин, воспользовавшись доверием, подобрал себе помощников из духовного звания, в число которых попал и я. Это была великая милость Божия!

Первое время нелегко ему было с такими “помощниками”, но скоро мы научились всему: резать бумагу на равные части, растирать и разводить краски, точить карандаши и делать другую подсобную работу.

Вере Афанасьевне каким-то образом удавалось передавать нам кагор и просфоры. Они были испечены в виде обыкновенных булочек довольно темного цвета. И мы в той комнате, что была отведена нам для художественной работы, на этом приношении совершали Божественную Литургию. Антиминс нам также достала и передала Вера Афанасьевна.

Я все то время, что пребывал в Сарове, так и считал, что нахожусь на послушании у преподобного Серафима, этого земного Ангела и небесного человека, по молитвам которого Господь посылает нам такое утешение, что мы можем служить в заключении Литургию и причащаться Святых Христовых Таин. И не только я, но и все мои солагерники также считали, что Господь даровал нам большую духовную радость – быть в послушании у преподобного Серафима в Саровской пустыни».

В 1937 г. епископ Николай был освобожден из лагеря. Но не получив назначения на кафедру, он жил сначала в Егорьевске Московской области, а затем в Киржаче Ивановской области. В этот период по вызову Местоблюстителя Патриаршего престола митрополита Сергия (Страгородского) он часто приезжал в Москву для исповеди митрополита Сергия и помощи в делах Патриархии. Тогда он имел возможность служить в московских соборах – в Богоявленском Елоховском, Богоявленском Дорогомиловском (впоследствии взорванном), в храмах Сорока мучеников, что напротив Новоспасского монастыря, и Илии Обыденного. Много времени проводил Святитель в библиотеке Патриархии. Впоследствии он с большой теплотой вспоминал об этом периоде: “Часто и подолгу проживал я у митрополита Сергия, пользуясь его отеческой лаской и помогая ему”. И в дальнейшем, когда после следующего ареста, тюрьмы и ссылки владыка Николай был назначен на Алма-Атинскую кафедру, он ежегодно 12/25 мая в день кончины патриарха Сергия совершал заупокойные панихиды, со слезами молясь о упокоении души его в селениях праведных.

Начавшаяся вторая мировая война изменила карту Европы. В 1939 г. произошло включение в состав СССР Западной Украины и Западной Белорусии, а в 1940 г. – Бессарабии и Прибалтики. Продвижение границ Советского государства на запад территориально расширило юрисдикцию Российской Православной Церкви. К концу 1940 г. митрополит Сергий приступил к устройству церковных дел в этих областях. В 1941 г. владыка Николай был возведен с сан архиепископа.

Весть о начале Великой Отечественной войны застала Владыку в преддверии совершения им Божественной Литургии. «Я служил проскомидию, – вспоминал Святитель, – когда один из моих друзей в тиши алтаря сообщил мне эту ужасную весть. Что я мог сказать пастве, в слезах ожидавшей не моего, а Христова утешения? Я только повторил то, что сказал некогда св<ятой> Александр Невский: “Не в силе Бог, а в правде!”».

Вслед за этой вестью архиепископа Николая постигло новое испытание. 27 июня 1941 г. Святитель был арестован и помещен в тюрьму Саратова, где проводилось следствие. Владыке Николаю было предъявлено следующее обвинение: «Могилевский Феодосий Никифорович, в 1937 году отбыв наказание, возобновил антисоветскую деятельность, установил связи с церковниками Москвы, Тулы, Орла и других городов. Снабжал приезжавших епископов западных областей Украины, Белоруссии и Прибалтийских республик антисоветской клеветнической информацией о положении религии в СССР с целью вызова недовольства среди верующих. В марте 1941 года встречался с епископами, приезжавшими из западных областей УССР. На одном из собраний епископата он, в частности, заявил:

“…Большинство епископов в СССР находятся в ссылках. Митрополит Сергий окружен небольшой группой епископов, к которым не расположена масса верующих… Советская власть усиливает свое давление на Церковь и верующих”.

Пользуясь информацией Могилевского, духовенство из западных областей усилило распространение провокационных слухов:

“Оказывается, в СССР нет архиереев. Мне об этом подробно рассказывал Николай Могилевский. Он говорил, как пачками высылали архиереев в известные годы. Теперь их нет на Севере России, на Украине, в Сибири. Я все-таки думал, что хоть где-то архиереи имеются, а теперь узнал, что их нет” (Епископ Алексий Громадский).

Епископу Симону (Ивановскому), приехавшему в Москву из Ровенской области, Могилевский заявил:

“Вас на Западной Украине ждет то же, что пережили мы здесь. Будьте готовы к разгрому церкви и к террору над духовенством, к колхозным насилиям и к другим подобным прелестям”.

Постановлением Особого Совещания при Народном Комиссариате Внутренних Дел СССР Могилевского Феодосия (Николая) Никифоровича, как социально-опасный элемент сослать в Казахскую ССР сроком на 5 лет, считая срок с 27-го июня 1941 года»²⁰³.

Пробыв в Саратове в общей сложности шесть месяцев, святитель Николай был направлен в Казахстан, в город Актюбинск, а оттуда через три месяца в город Челкар Актюбинской области.

Челкар был небольшим поселением в глухой полупустыне на железнодорожной станции, состоящим из маленьких глинобитных домишек. Летом эта пустыня с ее сыпучими песками и горячими ветрами казалась безжизненной, она словно вымирала от палящего знойного солнца, которое выжигало и без того скудную растительность. А зимой ледяная пурга и трескучий мороз были хозяевами в этой бескрайней и унылой местности.

Когда много лет спустя Владыке задали вопрос: “Как он отнесся к этому переселению? Не было ли в его сердце ропота или обиды?” – Святитель отвечал: “На все воля Божия. Значит было необходимо перенести мне это тяжелое испытание, которое закончилось большой духовной радостью. Господь не посылает испытаний сверх сил никому. Так и мне Он всегда посылал испытания, а вслед за ними духовные радости”. На тяготы и злоключения, перенесенные в ссылке, Святитель никогда не жаловался, а если и приходилось ему об этом рассказывать, то не для того, чтобы ему посочувствовали, а как назидание.

Святитель ехал на вольную ссылку, но в арестантском вагоне. На станцию Челкар поезд прибыл ночью. Охранники вытолкали Владыку на перрон в нижнем белье и рваном ватнике. Его немудреный багажик, растерянный еще по предыдущим пересылкам, теперь совершенно растаял. В руках у Владыки было только удостоверение, с которым он должен был два раза в месяц являться в местное отделение НКВД на отметку.

Оставшуюся часть ночи Святитель пересидел на вокзале. Настало утро. Надо было куда-то идти. Но как идти зимой в таком виде? Да и идти было некуда. Владыке пришлось обратиться за помощью к старушкам, и на его просьбу откликнулись добрые женские сердца. Старушки подали ему кто штаны, кто телогрейку, кто шапку, кто залатанные валенки. Бедного старика, так ласково просившего помочь ему, кое-как одели и обули. Одна старушка приютила его в сарае, где у нее находились корова и свинья. Владыке в это время шел уже 65-й год. Голова его была бела и вид его невольно вызывал сострадание. Святитель пытался устроиться на работу, но никто не брал его: он выглядел старше своих лет. Он вынужден был собирать милостыню, чтобы не умереть с голоду.

Впоследствии, когда духовные чада спрашивали у Владыки: “Почему Вы не сказали старушкам, которые дали Вам одежду, что вы – епископ? Наверняка нашлись бы верующие люди, которые помогли бы”, – Святитель отвечал: “Если Господь посылает крест, Он же и силы дает, чтобы его нести, Он же его и облегчает. В таких случаях не должна проявляться своя воля, нужно всецело предаваться воле Божией. Идти наперекор воле Божией недостойно христианина. Почему наши кресты кажутся нам иногда особенно тяжелыми? Потому, что мы противимся Божественному Промыслу, пытаемся сами своими силами изыскивать себе облегчение, но не получаем его в таких случаях, терпение наше иссякает и мы начинаем тяготиться своим крестом”.

Так до глубокой осени 1942 г. Святитель продолжал влачить свое нищенское существование. Физические силы его были на исходе. От недоедания и холода у него развилось худосочие, тело его было покрыто нарывами, от грязи завелись вши. Силы покидали не по дням, а по часам… И вот пришел момент, когда иссякли последние силы, и Святитель потерял сознание.

Очнулся он в больнице, в чистой комнате, в чистой постели. Было светло и тепло, над Владыкой склонились люди. Он закрыл глаза, решив, что все это ему кажется. Один из склонившихся проверил пульс и сказал: “Ну вот, почти нормальный! Очнулся наш дедушка!”.

Слова эти были сказаны с такой радостью, что Владыке показалось, что их произнес какой-то очень близкий ему человек. Он снова открыл глаза и тогда только понял, что это ему не кажется, что это не сон, а все происходит наяву, что он в больнице, и радость охватила его от мысли, что он может какое-то время полежать в этой прекрасной обстановке. Истерзанное сердце его и изможденное тело нуждалось в отдыхе, он очень хотел отдохнуть.

Поправлялся Святитель медленно. А когда поднялся с постели, сразу же стал стараться принести пользу окружающим. Кому воды подаст, кому судно принесет, кому постель поправит, кому скажет доброе слово. В больнице полюбили этого доброго старичка. Все стали называть его ласково: “Дедушка”. Но только один молодой врач знал трагедию этого “дедушки”, знал, что выпиши его из больницы, и опять пойдет он просить милостыню и жить рядом с коровой и свиньей. Врачу было жаль “дедушку”, и он держал его в больнице, сколько это было возможно. Но шла война, и каждая койка была на учете.

И вот настал день, когда врачу предложили выписать “дедушку” из больницы. Загрустил Святитель – так он свыкся с больными, с врачом, с медсестрами и нянечками. Да и куда ему было идти? Он стал молиться Господу, снова отдавая себя в Его волю: “Куда Ты, Господи, пошлешь меня, туда и пойду!”. К выписке “дедушки” готовилась вся больница. Ему принесли почти целые, только чуть залатанные валенки, подштопанное, но совершенно чистое белье, брюки и курточка тоже были совсем приличного вида, а шапка, которую принес молодой врач, была просто роскошная. От скудных больничных пайков выделили на первое время немного съестного.

Перед самым выходом из больницы Святитель одел все свои обновки. И вот, когда все собрались проститься с добрым “дедушкой”, вошла нянечка и сказала: “Дедушка, за вами приехали!”.

Святитель не мог забыть, как регулярно, через каждые десять дней, ему передавали от какого-то незнакомого ему татарина пару татарских лепешек, несколько яиц и несколько кусочков сахара. И еще знал Святитель, что именно этот татарин подобрал его, полуживого, без памяти лежащего на дороге, и отвез в больницу.

Ошеломленный, Святитель пошел к выходу. У больничных дверей стоял татарин с кнутом в руках. “Ну, здоров, бачка!”, – сказал он Владыке и улыбнулся добродушной улыбкой. Святитель тоже поздоровался с ним. Вышли на улицу, татарин посадил Владыку в сани, сел сам и они поехали. Был конец зимы 1943 года.

По дороге они не разговаривали. Святитель не мог говорить от переполнявших его чувств. Сани остановились у домика татарского типа. Татарин помог Владыке слезть с саней и завел его в дом. Их встретила женщина. Татарин только посмотрел на нее и она моментально ушла, как потом оказалось, приготовить пищу и чай, которые вскоре появились на столе.

После ужина и чая, когда душа Владыки немного успокоилась, начался разговор между этими двумя людьми, жизненные пути которых пересеклись по Божественному промыслу.

– Почему вы решили принять участие в моей жизни и так милостиво отнеслись ко мне? Ведь вы меня совсем не знаете, – спросил Святитель.

– Надо помогать друг другу, – ответил татарин. – Бог сказал, что мне надо помогать тебе, надо спасать твою жизнь.

– Как сказал вам Бог? – изумленно спросил Святитель.

– Не знаю как, – ответил татарин, – когда я ехал по своим делам, Бог сказал мне: “Возьми этого старика, его нужно спасти”.

Для Владыки началась спокойная жизнь. Татарин смог устроить так, что через некоторое время в Челкар приехала Вера Афанасьевна, которая также была сослана, но в другую местность. Вера Афанасьевна не стала скрывать от окружающих, кто такой тот “дедушка”, которого заботливо выходили челкарцы. И снова нашлись добрые верующие сердца, которые откликнулись на призыв помочь архиерею.

Шел 1943 год. 4 сентября в Кремле состоялась встреча священноначалия Русской Церкви со Сталиным. Помимо прочих насущных проблем Церкви, которые обсуждались при этой беседе, митрополит Ленинградский Алексий (Симанский) спросил у Сталина о возможности освобождения из ссылок, лагерей и тюрем архиереев. На просьбу Сталин ответил: “Представьте такой список, его рассмотрим”.

Эти события повлияли и на жизнь далекого и как бы забытого Богом Челкара. Жители Челкара стали хлопотать о построении молитвенного дома. После стольких лет гонений, горя и нужды Святитель снова приступил к пастырскому служению, стал проповедовать, наставлять, утешать, вселять надежду в души людей. До открытия молитвенного дома он служил в доме одной бедной женщины, потерявшей на войне мужа и двоих сыновей. Святитель служил в собственноручно сшитом холщевом облачении как простой священник, иерейским чином совершал Литургии и Всенощные бдения, крестил, венчал, отпевал усопших и убиенных на фронтах воинов.

“При этой окружающей дикой природе, – писал Святитель в одном из писем тех лет, – я все же имею великое духовное утешение, что скрашивает мое одиночество. За отсутствием здесь священнослужителей, я приглашен к служению. Имеем молитвенный дом, где Литургисаю (по-иерейски), совершаю всякие требы; особенно приятно было совершить уже более 15-и бракосочетаний. Имеем колокол, а ко дню Святой Пасхи зазвоним во все четыре. …А все же милая родина грезится мне… К ней моя мысль, все мое сердце, хочется снова, как когда-то послужить ей – здесь не то: там ширь, простор, нивы…”.

Война продолжалась, но по всей стране уже восстанавливались храмы, открывались новые приходы. Важнейшей заботой Патриарха было замещение архиерейских кафедр, большинство из которых вдовствовало. 27 октября 1943 г. патриарх Сергий направил в Совет по делам Русской Православной Церкви заявление следующего содержания: “Прошу Вас возбудить пред Правительством СССР ходатайство об амнистии перечисленным в прилагаемом списке лицам, которых я бы желал привлечь к церковной работе под моим ведением”. К заявлению был приложен список 26 священнослужителей, в число которых было внесено имя архиепископа Николая (Могилевского). Все поименованные в этом списке, кроме него одного, в действительности были уже расстреляны или погибли в лагерях.

Но освобождения из ссылки владыки Николая не последовало. 10 октября 1944 г. Святитель сам направил Народному Комиссару Внутренних дел СССР “усердную просьбу”, в которой просил снять с него звание “вольного ссыльного”, разрешить уехать в Россию “и там занять епископскую кафедру по назначению Патриаршего Синода, и тем дать возможность послужить дорогой, Священной нашей Родине, особенно в годину тяжелых для нее испытаний на войне”²⁰⁴. Постановлением Особого Совещания при Народном Комиссариате Внутренних Дел СССР от 19 мая 1945 г. владыка Николай был освобожден досрочно²⁰⁵.

В этот период Патриархом Алексием и Священным Синодом решался вопрос о нормализации церковной жизни на территории Казахстана. Алма-Атинская кафедра вдовствовала с 1937 г. В столице республики не было ни одного действующего храма, а во всем Казахстане их насчитывались единицы. В 1944 г. Казахстан был включен, как и в предреволюционное время, в состав Ташкентской и Среднеазиатской епархии. Но 5 июля 1945 г. постановлением Священного Синода была образована самостоятельная Алма-Атинская и Казахстанская епархия, управляющим которой был назначен архиепископ Николай (Могилевский)²⁰⁶.

«Прошлая жизнь, – писал Святитель в одном из своих писем этого периода, – со многими ее этапами горькими, дала нам лучший урок к терпению и упованию. Теперь, имея опыт этого учителя, можно <…> смело, бодрым духом изыти на дело свое. Господь зовет. Дух побуждает. Нива Божия ждет к себе делателя. Надо идти <…>

Я назначен в Алма-Ату <…> – столицу всего Казахстана. Слово “столица” смущало мой немощный дух, я просился в маленький городок родной матушки-России, но Господу, видится, угодно увеличить тяжесть архиерейского омофора. Буди тако, яко изволися!». Святитель Николай прибыл в Алма-Ату 26 октября 1945 г. в день Иверской иконы Божией Матери.

В городе в это время действовала только маленькая Казанская церковь, открытая в 1944 г. в отдаленном районе (в открытии Туркестанского кафедрального собора верующим методично отказывали). В ней-то, приехав в Алма-Ату, владыка Николай и начал свое служение. Алма-атинцы, пережившие суровые годы гонений и церковной смуты, перенесшие скорби военных лет, с великим духовным подъемом встретили долгожданного архипастыря-исповедника. Православный люд со всего города стал стекаться в отдаленную церковь, которая не могла вместить всех жаждущих духовного утешения.

Святитель стал ходатайствовать об открытии расположенной в центре города Никольской церкви, и в скором времени Никольский храм был передан верующим. В то время он представлял неприглядное зрелище: без крестов, с сорванными куполами и снесенной колокольней. Ни иконостаса, ни икон, ободранные стены. Кирпичная кладка тупика подвала изрешечена пулевыми выстрелами. Сразу приступили к ремонту, и на Благовещение 1946 г., когда еще внутри и снаружи храма стояли леса, совершили первое богослужение. Никольская церковь стала кафедральным собором новообразованной Казахстанской епархии. Для размещения Епархиального управления в северо-восточной части города был куплен дом, неподалеку от которого в небольшом домике поселился и Владыка. Здесь он дожил до своей кончины.

В Никольском соборе первым намечено было освятить северный придел святой великомученицы Варвары. Ремонт подходил к концу, но иконы Великомученицы не было, и не было надежды на ее приобретение. Святитель уже назначил день освящения придела – в воскресенье 8 декабря 1946 г., а икона так и не была написана. В пятницу перед этим днем Святитель возвратился домой, и тут же раздался телефонный звонок. Владыке сообщили, что в Центральном музее республики, который размещался в здании бывшего Вознесенского кафедрального собора, есть иконы, которые музей может передать в пользование храму. Утром в субботу Святитель поехал в бывший кафедральный собор. И первая икона, которую ему показали, была иконой святой великомученицы Варвары. Так началось архипастырское служение владыки Николая вдали от горячо любимой им России на далекой казахстанской земле.

В то время Владыке шел уже 70-й год. Но он был стройным, высоким старцем, с белоснежными власами и большой красивой белой бородой. Из-под густых и кустиками выдающихся бровей видны глубоко посаженные глаза, которые могли бы сначала показаться суровыми, но вскоре в них обнаруживались благодушие и ласковость. Походка бодра не по-стариковски, при служении – величав, спокоен, и в то же время по-отечески прост; монашеские поклоны Святитель полагал с юношеской легкостью.

Святитель Николай был внимателен ко всякому человеку и добросовестен ко всякому делу. У него были установлены точные часы приема посетителей, и в эти часы, если не был в отъезде, он всегда находился у себя в кабинете. Принимал он всех, независимо от возраста, пола и национальности. И к нему шли все, потому что все знали, что Святитель всегда даст хороший и дельный совет, при нужде поможет материально и своим добрым словом, осоленным любовью, утешит обремененных и страждущих. Когда же ему говорили, что он слишком переутомляется, он возражал, что только молитва, проповедь и служение пастве в целом и каждому в отдельности и дают ему силы жить.

Он сам лично вскрывал и прочитывал всю, подчас очень большую корреспонденцию, приходившую в епархию, сам отвечал на письма или отдавал их, с соответствующими указаниями, секретарю. Он никогда никому ничего не приказывал. Он всегда просил. И если дело было серьезное, просил со слезами. И было стыдно не выполнить его просьбу. Его кроткая просьба была сильнее приказа.

В быту Святитель был чрезвычайно прост. У него не было шикарных сервизов для приема высокопоставленных гостей. Для него все были равны. С одинаковым радушием он принимал архиерея, священника и обыкновенного мирянина. С удовольствием накормит обедом, напоит чаем, все по-простому. Только в самые большие праздники мать Вера стелила скатерть на стол, а в обычные дни обедали и пили чай за столом, накрытым клеенкой.

В еде Святитель был невзыскателен и ел все то, что ему предлагали, только в очень малом количестве. Постами он сам “заказывал” для себя еду. В первую, Крестопоклонную и Страстную седмицы Великого поста его обед составляли один кусочек ржаного хлеба, одна картофелина, один небольшой огурчик и стакан чая без сахара. В остальные недели Великого поста он разрешал себе поесть суп, не заправленный постным маслом. Одежда Владыки была проста так же, как и питание. Он вообще не любил роскоши. Это был старец-архиерей-простец со святой душой и любвеобильным сердцем.

В дни празднования памяти преподобных Сергия Радонежского, Серафима Саровского и Нила Столобенского он всегда служил в льняном облачении по иерейскому чину. Когда его спросили, почему он так делает, он ответил: “Как подумаю, кем были эти святые старцы, так стыдно мне становится одевать наши парчовые облачения”.

Святитель старался служить по возможности часто. С юных лет воспитанный в любви к церковному пению, он во время торжественных служб часто сам руководил общенародным пением в храме, а в будние дни, если не служил, часто становился на клирос: читал, канонаршил, пел и регентовал. Во время богослужений Святитель, стоя на кафедре или специально выйдя из алтаря, обращался к молящимся со словами: “Пойте, други мои, пойте!”. После Литургии, скромно перекусив, он занимался текущими делами. После обеда, немного отдохнув, Святитель снова ехал в собор.

Необыкновенная ревность была у Владыки к богослужениям, которые он совершал с максимальным для приходского храма приближением к монастырскому уставу. Служил он всегда благоговейно, никогда не спешил. А когда, бывало, хор заторопит службу, он сейчас же выглянет из алтаря и спросит: “Кто тут на поезд спешит?”. Всем станет стыдно и хор сразу замедляет темп. Как-то раз приехал Святитель в собор в половине седьмого вечера, а вечерня, которая началась в шесть часов, уже почти отошла. И Святитель сказал: “Давайте-ка начнем сначала, к божественной службе так небрежно относиться нельзя”. И вечерня началась сначала. Святитель встал на клирос и пел с певчими всю службу.

Святитель не только требовал строгого исполнения устава, но всегда разъяснял смысл богослужений, почему нужно петь или читать именно то, а не иное. О певчих Святитель очень заботился, входил во все их семейные проблемы, расспрашивал о работе. В основном на клиросе пела молодежь, которую Святитель всегда по-отечески, нежно и любовно наставлял. У него самого до самой смерти сохранялся молодой сильный голос, и если Владыку не видеть, то никогда не подумаешь, что поет старец. Он прекрасно канонаршил, а читал так, что каждое слово отчетливо было слышно в любом конце храма. Своею бодростью и молитвенным горением он подавал пример и своим сослужителям, и всему народу.

Молился Святитель со слезами, особенно при совершении Божественной Литургии, когда пели Тебе поем…, он всегда плакал.Он говорил, что плачет от радости, что Господь сподобил его совершать эту Литургию, и от счастья, что он может принести молитвы за всех своих духовных чад, за всех пасомых.

О слезах он много говорил в проповедях. Он учил различать слезы благодатные, как дар Божий, от слез ропота, гордости и уныния, и говорил, что последние приносят душе только вред. Каждую свою службу Святитель сопровождал поучениями. Его мудрые речи были основаны на большом жизненном опыте, а почтенный возраст Владыки и его отеческое отношение к пастве делали его поучения еще более авторитетными, слова его выслушивались с большим вниманием и доверием всеми, кого он по-старинному, ласково и тепло называл “други мои”.

Обычно в среду после акафиста Святитель предлагал остаться тем, кто желает поучиться петь. Время было такое, что старые люди почти все забыли, а молодые, которые только пришли в храм, ничего не знали. Молитвословов в то время в продаже не было, все приходили в эти вечера с тетрадями и карандашами, чтобы записывать молитвы, тропари, кондаки. Святитель выходил на солею, объяснял сначала смысл песнопения, которое в тот день разучивалось, потом пел его сам и после этого, задав тон, пел его со всем народом. Сначала пение звучало нестройно и некрасиво, но Святитель подбадривал народ и терпеливо продолжал занятия. И вскоре научились петь все, даже те, кто никогда не пел в своей жизни. “Пока вы поете – вы и молитесь внимательнее <…> Да и как можно не петь, когда душа поет во время богослужения!”, – неоднократно говорил Святитель, и народ пел.

Одно время для того, чтобы народ не беспокоил и не теснил Владыку во время богослужения, в соборе вокруг кафедры была сделана оградка. Но простояла она недолго: Святитель велел ее убрать. Он не захотел даже внешним образом отделять себя от народа. “Я люблю своих чад, – сказал он, – и они меня, надеюсь, тоже любят. А если кто нечаянно толкнет при большом стечении народа, то не беда. Пусть только больше народа приходит в храм Божий!”. А народу в то время в собор ходило действительно очень много.

Большое внимание Святитель уделял исповеди. Он отвергал общую исповедь. “Исповедь воспитывает христианина”, – говорил Святитель. Часто бывало, что он сам исповедовал, особенно новоначальных. Такого же отношения к исповеди Святитель требовал от служащего с ним духовенства.

Порой он делал замечания своим пасомым. Однажды, после Литургии Святитель вышел к народу с таким словом: «Существует поговорка, даже и не поговорка, а так сказали послы князя Владимира: “После сладкого человек не захочет горького”. Верно это? Верно. Но иногда приходится вкусить горького после сладкого.

Вот мы с вами только что насладились прекрасной службой Всем святым, получили это духовное утешение, эту духовную сладость. Правда ведь? А теперь приходится сказать вам горькое.

Сегодня в алтаре я получил записку: “О упокоении Павла”, и при ней рубль денег. Потом приносят вторую такую же записку: “О упокоении Павла”. Через несколько минут еще: “О упокоении Павла”. И еще и еще… Всего шесть совершенно одинаковых записок.

Хорошо это или нет?! (Голоса: “Плохо”). Ведь это же, други мои, колдовство! Это – страшный грех! Это – ворожба! Сколько раз я предупреждал вас – не делайте этого!

Жене изменил, скажем, муж. И вот бабки советуют ей, чтобы подала 9 записок о упокоении его и “тогда он к тебе вернется”.

Вот я даже вижу эту женщину, которая сегодня сделала это. Как стыдно, особенно, когда перед вами стоит ваша малолетняя дочь, которой вы должны подавать пример! Вот возвращаю вам все 6 записок и деньги, и никогда больше не делайте этого! Исповедуйтесь перед священником в этом великом грехе, и умоляю всех вас, други мои, ради Христа прошу: бросьте все эти суеверия! Господь всегда поможет в любой беде, если вам нужно избавиться от этой беды, а если нужно терпеть беду – то надо терпеть – на все воля Божия!».

Протягивает женщине записки, деньги, и та принимает их.

В Великий пост после вечерни, перед началом чина прощения Святитель всегда говорил слово. В первый день Великого поста Святитель всех благословлял и говорил напутственное слово на Пост. В первую неделю Великого поста проводил всю службу за псаломщика, сам читал и регентовал на клиросе. Удивительно было видеть, как семидесятилетний старец выстаивает длинную постовую службу, даже не переступив с ноги на ногу. Канон преподобного Андрея Критского всегда читал сам. В пятницу первой недели вечером была исповедь для всех говеющих. Перед исповедью Святитель сам читал молитвы и напоминал грехи. Обычно в этот день исповедь заканчивалась не раньше 12 часов ночи. В субботу все причащались, поздравляли друг друга с принятием Святых Таин, радовались друг за друга, и все в это время осознавали себя действительно детьми Одного Отца, все чувствовали себя братьями и сестрами. На утрени в Великий понедельник Святитель всегда сам пел Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный… Он пел так проникновенно, что священный трепет охватывал всех в эти минуты. В храме была необыкновенная тишина – особенно-торжественная и в то же время печальная.

Никольский собор в Алма-Ате стоит на возвышении, в те годы вокруг него был пустырь. И вот вечером, в Великий Четверг, после 12-и Евангелий можно было, стоя на высоком крыльце собора, наблюдать, как в темную-темную ночь расходятся огоньки свечечек, которые верующие несли к себе домой, чтобы зажечь святым огнем лампадку и выжечь крестики над окнами и дверьми дома. Сначала их свет колебался очень близко друг ко другу, затем расстояние между огоньками начинало увеличиваться, они все дальше и дальше отходили друг от друга, как бы текли в разных направлениях, и вот совсем исчезали в темноте…

Не только посты, но и праздники у верующих Алма-Аты в то время были общими. Во дни Пасхи, Рождества Христова двери дома у Владыки не закрывались. Люди несли Владыке подарки и принимали подарки от него. «На Пасху, – вспоминали клирошане, – после службы в храме мы ходили домой к Владыке поздравить его с праздником. Всю Пасху, бывало, пропоем, а ему все мало, все просит: “Давайте еще попоем… ведь такая радость у нас!”. Сам с нами поет, радуется. Как малое дитя радовался Святитель Великим праздникам».

После каждой Литургии Святитель, стоя на амвоне, благословлял каждого, несмотря на то, что в воскресные и праздничные дни в храме присутствовало до тысячи человек и более. На призывы духовных чад поберечь себя и дать народу общее благословение он отвечал: “А вдруг меня Господь сегодня призовет к Себе и спросит, как я расстался со своей паствой? Эта мысль придает мне силы, и я благословляю народ”. Но иногда Святитель совсем ослабевал и ему ставили кресло. И уже сидя в кресле, он благословлял всех, до последнего человека. Это было так умилительно, что все, как дети, подходили к нему со слезами на глазах и, получив благословение, отходили, наполненные чувством любви и радости. Он любил всех ровной, божественной любовью и эту любовь источал на каждого встречающегося ему человека.

Слезной молитвой молился Святитель и у себя дома, облекшись уже не в архиерейскую, а в смиренную монашескую мантию, в те часы, когда паства его предавалась отдыху. Мать Вера каждое утро и каждый вечер вешала возле аналоя сухие полотенца и забирала их уже мокрыми, омоченными слезами. Бывало, приходилось верующим поздней ночью проходить мимо домика Владыки, и они, видя свет сквозь ставни в его келье, говорили: “Это за всех за нас молится Владыка”.

Как известно, Алма-Ата, бывший город Верный, расположена у подножия Северного Тянь-Шаня. Могучей грядой с белоснежными вершинами поднимается над городом величественный горный хребет Заилийского Алатау. Однако эти изумительные по своей красоте и живописности горы таят в себе опасность селевых потоков и землетрясений. Сейсмостанция, регистрирующая подземные толчки, отмечает их в течение года около 270. По счастью, эти толчки слабы и преимущественно заметны лишь на приборах. Но неоднократно бывали землетрясения такой силы, что разрушали Верный и уносили множество человеческих жизней. Последнее катастрофическое Верненское землетрясение в 1911 г. разрушило город до основания. Ему предшествовали разрушительные землетрясения 1887 и 1889 гг. Последний катастрофический селевой поток прошел по городу в 1921 г. Город Верный в прежние времена называли “город на вулкане”. Но в то время, когда на Алма-Атинской кафедре находился святитель Николай, в народе существовало убеждение, что “пока Владыка жив и молится за свой город, ни землетрясение, ни иное бедствие, заслуженное нами за грехи наши, не поразит нас ради его святых молитв”. Так оно и было: при его жизни город ни разу по-настоящему не трясло.

С первых же дней святитель Николай нес бремя зависимости от государственной власти и каждое свое действие был обязан согласовывать с уполномоченным Совета по делам Русской Православной Церкви, а порой и выслушивать от него унизительные выговоры. Так, в ноябре 1946 г. в Никольском храме состоялся духовный концерт, имевший целью сбор средств на ремонт храма. Концерт вызвал крайнее недовольство уполномоченного и окрик по адресу Владыки из Москвы, из центрального аппарата Совета.

Несмотря на это, одной из важнейших задач своего архипастырского служения Святитель считал открытие новых приходов, которое по закону должно было предваряться регистрацией церковной общины в Совете по делам Русской Православной Церкви. В местные органы власти поступали сотни заявлений со всех уголков Казахстана с ходатайствами об открытии церквей и молитвенных домов. Однако далеко не все эти ходатайства удовлетворялись как местными властями, так и Советом по делам Русской Православной Церкви. Святитель Николай предпринимал порой титанические усилия, чтобы помочь общине.

Обширна по своей территории Казахстанская епархия. Но Святитель, несмотря на преклонные годы и усиливавшуюся с годами слабость и нездоровье, с истинно апостольской ревностью посещал отдаленнейшие ее уголки. Часто при посещении далеких приходов Святитель служил под открытым небом, поскольку церковь не вмещала собравшегося народа. А народ готов был часами слушать его, стараясь каким-либо вопросом продлить свое общение с Владыкой.

Когда Святитель ездил поездом, на каждой станции он выходил на площадку вагона, благословлял собравшихся людей, иногда беседовал с ними во время стоянки поезда. Были случаи, что пассажиры выражали недовольство тем, что на перрон нельзя было выйти из-за большого скопления народа. А народ, много лет не видевший архиерея, жаждал хотя бы издали увидеть Владыку и получить его благословение.

На тех станциях, где Святитель сходил с поезда, направляясь посетить местный приход, собиралось часто более тысячи человек. Когда Святитель показывался в дверях вагона, люди вставали на колени и так приветствовали его. Народ образовывал коридор, который устилали цветами и травой. Проходя по этому живому коридору, Святитель всех благословлял.

На вокзале города Чимкента однажды произошел такой случай. Святитель проходил, благословляя всех, по такому живому коридору. Вдруг из толпы вышла женщина-казашка, упала перед Владыкой на колени и, с трудом выговаривая русские слова, со слезами произнесла: “Помолись о мне, о великий, нас совсем забыл Аллах, может быть, ваш Бог услышит меня!”. Святитель поднял ее с земли, благословил и со слезами прижал к своей груди. Женщина отошла от него, сияющая.

Много было случаев, когда иноверцы обращались к Владыке, прося его благословения, и он никому не отказывал. Как-то его спросили:

– Разве можно благословлять некрещеных?

– Если труждающиеся и обремененные просят помощи Божией, их нельзя отталкивать, – ответил Святитель. – Разве Христос не принял мытаря, разве Он не помиловал хананеянку, разве Он отказал кому-либо, просящему Его милости? Все труждающиеся и обремененные вправе уповать на милость Божию.

Когда Святитель, путешествуя по епархии, подъезжал к Челкару, сердце его билось необыкновенно радостно. Весь перрон и прилегающая к нему местность были заполнены народом, пришедшим встретить того, кто здесь, в этом городке, пережил так много горя и так много радости.

Встреча была особенной. Народ замер в молчании. Святитель тоже ничего не говорил. Все были переполнены радостью – Святитель, что снова встретился со своими пасомыми, которые были так милостивы к нему во время ссылки, а пасомые, – что видят своего Владыку, прибывшего к ним в святительской славе. Толпа раздвинулась, Святитель двинулся вперед, благословляя всех. После небольшого отдыха он начал богослужение архиерейским чином там, где во время своего изгнания служил как простой священник. Святитель, с виду спокойный, служил особенно торжественно. Во время совершения Евхаристии слезы текли по его старческим ланитам. После службы никто не расходился. На улицу вынесли кресло, усадили в него Владыку, и он долго разговаривал с народом, со слезами благодаря его за все добро, оказанное ему во дни его уничижения. И люди тоже плакали от радости и просили его святых молитв.

Встретился Святитель и с тем врачом, который выхаживал его, полумертвого, в больнице. Проговорили с ним всю ночь. Рассказывая о поездке в Челкар, Святитель не открыл имя этого врача, только сказал, что сколько будет у него сил, столько будет он молиться за этого человека.

Путешествуя по обширной Казахстанской епархии, Владыке часто приходилось летать на самолете. В июле 1947 г. Святитель должен был лететь в Москву на заседание Священного Синода, временным членом которого он в тот год был назначен. Святитель ездил и летал всегда в рясе, несмотря на то, что часто подвергался за это насмешкам. Во время посадки в самолет Святитель со своими спутниками стоял у трапа и благословлял всех входящих в самолет пассажиров. Пассажиры, заметив, что их благословляет духовное лицо, начали над ним смеяться, послышались язвительные восклицания: “Ну, нам лететь не страшно, с нами святой летит!”. Почти никто из пассажиров не сказал доброго слова, в лучшем случае проходили мимо или делали вид, что не замечают его.

Все сели, самолет поднялся в воздух. Прошло некоторое время, и вдруг забеспокоились летчики. То один, то другой выходил из кабины и что-то осматривал. Беспокойство летчиков передалось и пассажирам. В конце концов старший пилот объявил об опасности: отказывает один мотор. Положение было угрожающее, надвигалась катастрофа. Среди пассажиров началась паника. Но Святитель сказал: “Давайте помолимся! Ни одна душа не погибнет! – а потом добавил: лишь немного в грязи выпачкаемся”.

Он встал и начал молиться. Волнение пассажиров не спадало. Никто не обращал на Владыку никакого внимания, но через несколько минут все стали затихать, вставать со своих мест и прислушиваться к его молитве. А он молил Господа спасти всех, кто летит этим самолетом. В это время самолет стал падать вниз. Но, к удивлению летчиков, которые знали, каким должно быть это падение, самолет не падал, как обычно, а как бы планировал и тихо опускался вниз.

Самолет упал в какое-то заболоченное озерцо. Работавшие поблизости колхозники, трактором вытащили самолет из грязи. Пассажиры стали выходить. О Владыке как будто забыли, но когда люди немного успокоились от пережитого ими страха, то стали подходить и благодарить Владыку. Подошел и старший пилот: “Произошло чудо, отец, – сказал он, – простите за наши насмешки!”. Через некоторое они снова встретились в алма-атинском аэропорту. Пилот подошел, протянул ему руку, Святитель подал ему свою, пилот поцеловал руку и щеку Владыки и, не сказав ни слова, отошел.

Как-то при посещении города Уральска летом в начале 50-х годов народ пожаловался Владыке на зной и засуху в Уральской области: с того времени, как растаял снег, на землю не выпало ни капли дождя. Святитель сказал: “Давайте помолимся Царю Небесному, может быть, Он услышит нашу молитву”. Стали совершать чин молебного пения, поемый во время бездождия. И небо, на котором не было ни единого облака, потемнело, покрылось густыми тучами, и пошел не просто дождь, а хлынул ливень, как из ведра. От раскатов грома дрожали стены старинного уральского собора. Святитель приостановил молитву и сказал: “Православные! Разве это не чудо?!”.

После ливня все вышли во двор. Владыке нужно было пройти пешком метров 200 от храма до дома настоятеля, но теперь пыльная дорога стала месивом грязи. Тогда народ, исполненный любви и благодарности к Святителю, тут же выстлал этот путь снятой с себя одеждой. Владыка дошел до дома, даже не запачкав своей обуви.

Иногда поездки Святителя по епархии продолжались месяц и более. За 30 дней одной такой поездки в 1952 г. он семь дней провел в поезде, а в оставшиеся 23 дня совершил около 20 церковных служб. Под конец этого путешествия, как сам признавался, он “окончательно изнемог”. За время своего служения святитель Николай посетил все областные (а только их в республике было 16) и районные города, иные по три-четыре раза. “Люблю посещения эти, – признавался Святитель, – сколько радости духовной они дают верующим и нас ею питают. Входишь в храм, – то платки, то полотенца бросают под ноги, то весь путь до храма цветами и розами устилают. Слезы умиления невольно текут из глаз… Кто я, что оказывают такую честь, как Христу? <…> А мы в смирении сердца скажем: Не нам, не нам, а Имени Твоему слава, Господи!” (см. Пс 113:9).

Шло время, силы постепенно покидали Святителя. В последние годы жизни он часто недомогал. Тогда он начинал думать об уходе на покой, но одновременно говорил, что боится “по своей воле уйти с поста”. С просьбой благословить его уйти на покой Святитель обращался к Святейшему Патриарху Алексию I, но Святейший не удовлетворил его желание, ответив, что архиерей – как офицер на посту, которого сменяет только смерть. А в феврале 1955 г. по случаю 35-летия архиерейского служения архиепископа Николая он был награжден саном митрополита. Эта награда принесла радость всей казахстанской пастве, но Святитель ждал приближения смерти и готовился к ней.

В августе 1955 г. в Алма-Ате стояли знойные дни южного лета, духота которого с трудом переносится и здоровыми людьми. Святитель был утомлен торжественными службами. 11 августа открылось острое сердечное заболевание. Желая продлить дни жизни Владыки, врачи советовали ему переменить климат, но Святитель, чувствуя неизбежность смерти, отказался от переезда, сказав: “Здесь меня все так любят, и я хочу умереть на руках своих чад”.

Молитвенное настроение не покидало Святителя во все дни его болезни. Часто лежа с закрытыми глазами, как бы безучастный ко всему, он поднимал руку и крестился. Бывало, он благословлял издали свою паству, выходившую по его расчету в это время из храма или стоявшую в храме во время богослужения. По ночам благословлял своих духовных чад на все четыре стороны. По субботам в его комнате служили Всенощную, и Святитель садился на постели и благословлял всех, подходивших приложиться к Евангелию. В воскресный день служили Литургию. Он оживлялся во время молитвы, подавал возгласы, но временами впадал от слабости в забытье.

Был во время болезни один замечательный день – 18 сентября, когда после принятия Святых Христовых Таин Святителю представилось, что наступила Пасха. Он требовал, чтобы все приветствовали его словами Христос воскресе! и пели пасхальные стихиры. Пожелал встать с постели, оделся и сел вместе со всеми завтракать.

– Как хорошо мы встречаем Пасху в этом году в своей семье! – радостно сказал он. – Правда, стол у нас бывал и побогаче в такой день, но такого светлого и радостного настроения, как сегодня, еще никогда не было! Не видно на столе вина… Попросите подать, и пусть все выпьют понемногу! – продолжал Святитель радостно.

Потом удивился тому, что причащавший его священник отец Александр заторопился на требу:

– В такой день – и на требу… Нет, я вас попрошу, побудьте еще со мною!

Но такое состояние длилось всего несколько часов и разрешилось тяжелейшим сердечным приступом. В промежутках между приступами Святитель интересовался церковными делами, заботился о передаче дел по управлению епархией, имел по телефону деловую беседу с епископом Ташкентским Ермогеном (Голубевым). Причащался он неоднократно и в последний раз – за два дня до кончины.

Находясь в болезни, Святитель иногда выходил из обычного потока времени. Тогда он как бы вновь попадал в свою любимую Нилову пустынь и снова то был там кассиром на пароходе или хлебопеком, то как благочинный распределял по гостиницам богомольцев, собравшихся к престольному празднику. И тут же из далекого прошлого он переносился в грядущее: как будто предвидя свое погребение, он говорил о грандиозном крестном ходе в Алма-Ате.

Несомненно были ему и видения. В начале болезни явились ему преподобные Антоний и Феодосий, беседовали с ним и затем прошли в спальню. Почти все время видел он юношу около своей постели, или маленьких детей, которых пытался гладить по головкам. Как-то после причащения спросил: “Почему там стоят два инока? Отчего их не пускают? Я бы расспросил их об их жизни”. Видел он еще целый “сонм святителей”, и, вероятно, еще многое другое, о чем уже не мог рассказать. Иногда слова его было трудно разобрать. Иногда просил бумагу и пытался писать, но руки его дрожали, получались неразборчивые, как бы на неизвестном древнем языке написанные буквы и слова.

За все время своей болезни Святитель никогда не жаловался, не раздражался, любил пошутить, и врачи утверждали, что более кроткого и терпеливого пациента они не встречали. Ухаживать за ним было радостно и почти неутомительно, несмотря на бессонные ночи.

Особенно напряженно и громко молился Святитель в ночь за день до кончины. Можно было расслышать слова: “Господи, не осуди мя по делом моим, но сотвори со мною по милости Твоей!”. Много раз повторял с глубоким чувством: “Господи! Милости прошу, а не суда!”.

Накануне смерти Святитель еще немного говорил. Он старался сказать каждому что-то особенно ласковое, как бы прощаясь. Около 5-ти часов вечера сделался у него сердечный приступ с острой болью, после которого он уже не говорил. В сознании был до самого конца, движением головы показывая нежелание принимать лекарство и молоко.

В 5-м часу дня 25 октября окружающие заметили приближение конца. Стали читать отходную, дали в руки Святителю зажженную свечу, и с последними словами канона на исход души он тихо и спокойно испустил свой последний вздох. Это было в 16 часов 45 минут, когда в Никольском соборе зазвонили к вечерне в канун празднования Иверской иконы Божией Матери, Которой Святитель так любил сам возглашать: Радуйся, Благая Вратарнице, двери райские верным отверзающая! Ровно за десять лет перед тем Святитель прибыл в Алма-Ату и вступил в управление Казахстанской епархией.

Святитель желал быть погребенным под алтарем Никольского собора в нижнем храме Успения Пресвятой Богородицы, но светские власти не дали на то разрешения.

Похороны были чрезвычайно торжественными. Для погребения почившего митрополита прибыл епископ Ташкентский и Среднеазиатский Ермоген. Гроб до кладбища (расстояние около 7 км) несли на руках. Весь город всколыхнулся, пришел в движение. Крыши, заборы и деревья по пути следования похоронной процессии были запружены народом – и верующими, и неверующими. Множество людей сплошным потоком шло за гробом. Шествие растянулось квартала на три. Движение на улицах, по которым несли Святителя, прекратилось. Пели Святый Боже…, часто останавливались и служили литию. По подсчетам сотрудников милиции, за гробом следовало 40 тысяч человек. Народ шел и нес своего дорогого отца на руках до самого кладбища. Кладбище тоже было переполнено народом так, что шествовавшее за гробом духовенство с трудом достигло могилы.

Какая сила привлекла ко гробу владыки Николая эту многотысячную массу людей? – Все любили его горячей любовью как нежного отца, мудрого наставника, ревностного молитвенника за врученную Богом паству, жившего и дышавшего заботой о спасении людей, о благе и спокойствии Церкви.

От редакции. Порядок публикации в выпусках “Патерика” вынужденным образом произволен: тексты публикуются в том порядке, в каком поступают в редакцию материалы.

Общее руководство подготовкой “Патерика” осуществляет архимандрит Макарий. В данном выпуске использована брошюра “К прославлению священномученика Феофана, епископа Пермского и Соликамского, и преподобномученика Варлаама с братией Белогорского монастыря”, выпущенная в 1998 г. Пермским Епархиальным управлением. Над текстом работала М. Журинская.