Я всё переживаю с вами (подвижники благочестия XX века)

24 октября 1938 г. (6 ноября)

Недавно исполнилось десять лет со дня кончины старца Смоленской Зосимовой пустыни иеросхимонаха отца Алексия; он умер 19 сентября 1928 г. Когда в 1916 г. старец ушел в затвор, моему мужу, отцу Илье Николаевичу, пришла мысль записать на память о старце все, что мы о нем знаем, и с этой целью он с того же времени начал собирать сведения о его родителях, о его детстве и вообще о всей его жизни и деятельности. Этому много помогли бывшие тогда еще живыми его сестра Екатерина Алексеевна и сестра его покойной жены Екатерина Павловна.

По воле Божией в 1917 г. старец был избран в члены Всероссийского духовного Собора и приехал в Москву. Пока он жил в Москве, мой батюшка пользовался всякой возможностью выспросить у старца и записать все, что касалось его прошлого. Илья Николаевич поджидал частенько старца при выходе из епархиального дома, где заседал Собор, и провожал его до Чудова монастыря, где старец тогда жил. Сначала отец Алексий доверчиво отвечал на расспросы батюшки, но однажды ему показалось подозрительным, для чего это Илье Николаевичу нужно так подробно знать о прошлом старца, и он поставил ребром вопрос: «Уж не хотите ли вы мне, Илья Николаевич, такую же свинью подложить, как ученики схиархимандрита Гавриила, – не успел он умереть, а о нем уже и жизнеописание составили?» Что было делать Илье Николаевичу? Ведь слова старца попали не в бровь, а в глаз, – эта мысль и была у моего батюшки.

Однако Господь помог выйти ему из трудного положения. «Батюшка, – ответил он, – вы знаете, как дорого мне все то, что касается вас. У меня есть дети, и мне хотелось бы действительно оставить на память о вас моим детям рассказ о том, как вы жили. Не запрещайте мне этого, дорогой батюшка!» Старец согласился только ради детей, позволил и благословил. И так батюшка мой продолжал свой труд, имея благословение не только самого старца, но еще одного епископа, близкого к Зосимовой пустыни. Батюшка мой собрал много материала как о самом старце, так и о его родных, но закончить этот труд ему помешали не зависящие от него обстоятельства. Как драгоценное сокровище, собранное трудами целых четырнадцати лет, оставил мне мой покойный батюшка записки о нашем дорогом старце отце Алексии, которого мы знали более двадцати лет (с 1906 по 1928 г.).

Я боялась думать о том, что мне придется взять на себя эту обязанность – написать жизнеописание старца, но мой духовный отец, после того как я закончила жизнеописание отца Симона, решительно благословил меня приняться за это дело, и как можно скорее. Мне было страшно за него взяться, и я все отодвигала до той поры, пока не получила снова строгое напоминание – почему я не пишу? Стало мне стыдно: дожила до таких лет и до сих пор не выучилась азбуке послушания, – и достала из-под спуда все, что хранилось у меня о старце. Оказалось так много и такого ценного и интересного, что глаза разбежались. Невольно явилась мысль – где мне, такой немощной, справиться с таким трудным делом, а между тем духовник говорил: «Это вам будет легче написать, чем об отце Симоне, ваш батюшка так много поработал, что остается только переписать, приведя в схему». Господи, помоги! Боюсь, что при всем желании не сделаю как надо. А между тем прошло уже десять лет – тот срок, который является законным, когда можно начать писать о почившем не тревожа его памяти, как говорил мне тот преосвященный, который благословил моего батюшку, а после его кончины и меня составить биографию отца Алексия.

Пусть знают все, кому попадет в руки эта тетрадь, что моего тут будет очень немного, что этот труд – труд моего мужа Ильи Николаевича и духовных детей старца отца Алексия. Я беру на себя только переписать в последовательном порядке оставленные мне для сохранения рукописи.

Сегодня, в день праздника Божией Матери в честь Ее образа «Всех скорбящих Радости», я и решала приступить к возложенной на меня обязанности, и именно по одной немаловажной причине: ровно сорок лет тому назад, 24 октября 1898 г., старец отец Алексий приехал в Зосимову пустынь и поселился в ней. В этот самый день произошла решительная перемена в его жизни, исполнилось его давнишнее желание – поступить в монастырь.

Я не забываю своего прямого назначения – быть переписчицей, хотя малая толика записок будет принадлежать и моим личным воспоминаниям, так как и я была духовной дочерью старца в продолжение двадцати лет и перед моими глазами совершалось многое, о чем грешно было бы умолчать ради славы Божией и ради незабвенной памяти нашего духовного руководителя и высокого подвижника благочестия, старца отца Алексия.

Те широкие планы, которыми задавался май батюшка, не дали ему возможности закончить жизнеописание отца Алексия. По своему обычаю, он хотел обнять очень многое, а именно – насколько возможно подробнее описать родню батюшки начиная с прадедушки и прабабушки, но я пока хочу написать начиная лишь с отца и матери. Если Господь даст мне веку, я после напишу и остальное, но пока буду иметь центром лишь самого старца и его ближайших родных. К сожалению, некоторые краткие, на скорую руку, записки моего батюшки я не смогла понять и разобрать, так как он в свое время не записал подробно, а потом и сам уже не мог припомнить, о чем именно было записано, что его немало огорчало. Но все же большая часть записей осталась настолько хорошо сохранившейся, что для меня будет главным трудом систематизация и переписка. Итак, с Божией помощью, ради послушания, начинаю это дело, это исполнение возложенной на меня, недостойную, обязанности.

Если по окончании чтения жизнеописания нашего дорогого батюшки отца Алексия читавшие его найдут в нем для себя духовное назидание и утешение, это и будет для меня высочайшей наградой за мой труд.

Е. Четверухина

В МОСКВЕ

Ваше всегда благоговейное служение в храме, Ваше смирение и кротость... Ваше сердечное участие к радостям и скорбям ближних, готовность помогать им в нуждах... – все это и подобное производило на меня благоприятное впечатление и служило к моему назиданию. Сравнивая себя с Вами, я не раз говорил себе: «О, если бы и мне быть таким добрым, как Феодор Алексеевич!»

Из письма Виссариона, епископа Костромского, диакону Федору Соловьеву

Прежде чем приступить к описанию жизни старца, надо рассказать о его родителях, так как они были славны не только тем, что сподобились такой чести и милости от Господа – сделаться родителями великого нашего старца, но и были высоким примером жизни христианской, поучительной для окружающих. Читая об отце старца Алексия, нельзя не замечать огромного сходства в чертах характеров их обоих. Старец так много заимствовал прекрасного и привлекательного от своего отца, что во многом походил на него. Те благодетельные дары Святого Духа, которые были излиты на отца Алексия Петровича Соловьева-Михайлова (так звали родителя старца), еще в большей, смею сказать, степени излились и на нашего благодатного батюшку отца Алексия.

Родился Алексий Петрович в 1804 г. в г. Дмитрове и там же получил начальное образование в дореформенном Духовном училище, где было грубое обращение преподавателей с учениками и учеников между собою. Кроме того, была страшная бедность и неблагоустроенность, не было ни учебников, ни хорошей одежды для учеников (ходили в затрапезных халатах), не было даже классных комнат – учились в спальнях сидя на постелях. Так как не было и дров для отопления, то согревались драками. Сначала мальчику трудно давалось ученье, но потом он преодолел все трудности и в числе первых окончил училище и был переведен в Вифанскую семинарию. Вероятно, большое значение имело для неиспорченности мальчика то обстоятельство, что он вместе со своим братом Петром жил дома, а не в училище и только приходил на уроки, поэтому он и не огрубел в этой тяжелой среде.

Вифанская семинария была уже совсем иное дело. Располагалась она вблизи святых монастырей лавры

преподобного Сергия, в прекрасном лесу, в окружении красивых прудов. Семинария была не только не в тягость ее воспитанникам. Она давала им много возвышенных и самых чистых переживаний. Близость к Духовной академии имела то громадное значение, что семинаристы прониклись жаждой науки, жаждой знания. А было это потому, что студенты академии зачастую давали семинаристам переписывать их ученые сочинения, которых приходилось писать в продолжение года так много, что сами студенты не успевали их писать.

Алексий Петрович окончил семинарию первым учеником и перешел в Московскую духовную академию, где учился на стипендию митрополита Михаила Десницкого, почему и получил прибавление к своей фамилии Соловьев-Михайлов.

Тогда было хорошее время для академии. Студенты были горячо преданы науке. Правда, интересовались не так лекциями, как сочинениями, писали с увлечением, размышляли и беседовали о них почти все время. Среди однокурсников Алексия Петровича было много блестящих, выдающихся людей не только по своему уму или положению, но и по нравственным качествам. Развлечения тогда не были приняты, да и трудно их было найти в тихом посаде. У многих окончивших сохранились воспоминания о жизни в академии как о светлом, чистом периоде жизни. Наука, товарищеская семья и прогулки по красивым окрестностям, хождение в храм помолиться – вот и все удовольствия.

Алексий Петрович окончил десятым магистром и был назначен профессором всеобщей гражданской истории и немецкого языка в Вифанскую семинарию. Алексий Петрович любил немецкий язык. Имел в своей библиотеке много немецких книг, читал их совершенно свободно, особенно любил читать проповеди пастора Кольрейфа. В семинарии Алексий Петрович пробыл пять лет и в продолжение этого времени он женился на очень хорошей девушке – Марии Феодоровне Протопоповой, дочери священника с Пятницкого кладбища в Москве. Молодой жене скучна была жизнь в глуши, и она рвалась в Москву. Наконец в 1837 г. Алексий Петрович был рукоположен в священника и назначен в церковь Димитрия Солунского на Тверской, а через год переведен в церковь Симеона Столпника за Яузой, где и прослужил 44 года, почти до самой своей кончины, последовавшей в 1882 г. Последнее время перед смертью Алексий Петрович уже не мог служить по причине своей слабости и передал место своему зятю, отцу Владимиру Павловичу Беневоленскому.

Алексий Петрович был исключительно добрый, кроткий, сердечный человек. Не было, кажется, случая, чтобы он на кого-нибудь рассердился, побранил, сказал резкое слово. Диакон, служивший с ним много лет, вспоминает с благоговением и с нежнейшей любовью не только его самого, но и каждую мелочь его жизни. Отношение Алексия Петровича к родным детям отец диакон характеризует так: «Он относился к ним, как Бог к Ангелам, ни «дурака”, ни тычка, ни окрика». Мария Феодоровна умерла сравнительно рано, когда ее сыну и будущему старцу отцу Алексию было только восемь лет. Воспитывая детей, отец своей лаской и нежностью добился полнейшей откровенности от них и такого же послушания. Огорчить отца для них было настоящим мучением. Между прочим, подобно авве Дорофею, Алексий Петрович учил детей хранить свою совесть и относительно вещей. Это наставление так было усвоено ими, что и на смертном одре старец отец Алексий вспоминал в бреду о потерянной им в детстве отцовской книге, каялся и мучился тем, что когда-то огорчил отца.

Алексий Петрович главным образом старался развить в детях христианское церковное настроение, и это ему удалось вполне.

К своим духовным детям отец Алексий относился с не меньшей любовью и вниманием, чем к родным, а этих детей у него было множество. Он преподавал Закон Божий в Практической академии и в 3-й мужской гимназии и умел не только учить, но и воспитывать своих учеников. И впоследствии, став уже взрослыми, они сохранили веру и любовь к своему учителю и приезжали к нему со всех концов Москвы на исповедь. Весь

Великий Четверг у церкви стояло множество карет именитого московского купечества.

Когда наступал какой-нибудь большой праздник, отец Алексий сперва обходил свой приход. Несмотря на то что приход его был небольшой, всего 130 домов, он употреблял на это четыре дня, так как все его принимали с искренней, горячей любовью и не скоро от себя отпускали. Потом в течение двух дней он объезжал остальных своих духовных детей, и везде его встречали с распростертыми объятиями, «как святого, как святителя Божия», по выражению отца диакона.

Отец Алексий был духовником благочиния. Епископ Виссарион так характеризует его отношение к духовной его семье: «Мы были тихи среди вас, подобно как кормилица нежно обходится с детьми своими. В его сердечных недрах им так же было тепло и отрадно, как тепло и приятно ребенку на груди доброй кормилицы». Все грехи, сомнения, нужды и страдания переживались отцом Алексием как свои собственные. Кто изнемогает, с кем бы и я не изнемогал? Кто соблазняется, за кого бы я не воспламенялся?

Обращались к отцу Алексию не только за советами, но и в материальной нужде. Постоянно он был засыпан письмами, осаждаем просителями. И никому не было отказа. Ничем так не огорчался Алексий Петрович, как узнавая, что к нему не допустили какого-нибудь бедняка, боясь обеспокоить. Близкие уговаривали его не

быть таким расточительным, хотя бы по отношению к людям подозрительным, недостойным, но Алексий Петрович отвечал всегда, что лучше помочь кому-нибудь и ненуждающемуся, чем допустить действительно бедного умереть с голоду. Часто видел он обиды и неблагодарности от тех, кому помогал, но ничто его не останавливало. Постоянно он хлопотал, устраивал вдов и сирот – и своих дальних родственников, и совершенно чужих. Поэтому всегда работы у Алексия Петровича было много. При его скромных вкусах ему вполне хватало бы доходов от прихода (2,5 тысячи в год), но он был еще законоучителем двух учебных заведений и имел много частных уроков, и почти все получаемое тратилось на бедных. «Интересно, что в день его погребения, когда в доме Мазуриной была устроена поминальная трапеза, в одной комнате соединились сонм духовенства с архиереем во главе, прихожане, богачи-миллионеры, духовные дети покойного и нищие. Как при жизни Алексей Петрович сливал всех в своем сердце, так и по смерти он сумел их соединить». Епископ Виссарион говорит в своей речи, что доброта без религиозности не настоящая доброта и дорого не стоит, но что отец Алексий был «истинно религиозно проникнут духом глубокого благочестия и молитвы». Вера его поистине была детская. Однажды у свояченицы будущего старца отца Алексия, Екатерины Павловны, которой было тогда четыре года, сильно разболелись глаза. Алексий Петрович привез ей казанское мыло, освященное им на мощах святителя Алексия, и велел умывать им глаза каждый день. Послушались, стали мыть глаза этим мылом, и болезнь глаз совершенно прошла и никогда не возобновлялась.

Много тяжелого пришлось пережить Алексию Петровичу: ранняя смерть жены, болезни и смерти детей. В один год скончалось трое детей: Феодор шести лет, трехлетняя дочь Мария и новорожденный Николай. Другие умирали взрослыми, только что окончив учение. Старший сын Сергей умер от чахотки по окончании семинарии. Петр заболел накануне своей свадьбы и вскоре же умер тоже от чахотки, также и Даниил. Последний, Николай, умер от воспаления мозга. Прихожане называли Алексея Петровича «многострадальным Иовом». Но с глубокой покорностью, смирением и преданностью воле Божией переносил отец Алексий все посланное ему от Бога. Много терпел он огорчений и от людей, но благодушно переносил их, дорожа больше всего миром с ближними.

Алексий Петрович был богато одаренной натурой. Господь даровал ему все десять талантов (см.: Мф 25, 28). Ученейший, просвещенный, он постоянно продолжал читать, учиться. После него осталась большая библиотека. Епископ Виссарион о нем говорит так: «Алексей Петрович был не только просвещенным мужем, но и просветитель, обладал не только теоретическою, но и практическою мудростью, был... муж совета».

При благообразной наружности Алексий Петрович обладал прекрасным голосом, у него был тенор «обаятельный, внушающий благоговение к Богу, необъятного диапазона, выразительный, серебристый, без подмеси, без старания, без искусства».

Это слова его современников. Евангелие он читал несравненно, и со всей Москвы съезжались слушать его чтение в Великий Четверг. Народ переполнял храм.

Во время своей предсмертной болезни Алексий Петрович спрашивал чуть улыбаясь диакона: «Что, соловей замолк?» – «Замолкает», – отвечал диакон со скорбью.

Часто Алексий Петрович служил по приглашению и в других храмах, особенно когда был благочинным.

Каждое воскресенье и каждый праздник он непременно говорил проповеди, лишь когда ослабел в старости и стал немного косноязычен, поневоле должен был молчать, однако в храмовые праздники Симеона Столпника и святителя Димитрия Ростовского не оставлял все же народ без поучения.

Заботился и болел сердцем отец Алексий не только о своих православных прихожанах, но и о раскольниках. Митрополит Филарет спросил его, какой из двух приделов ему лучше освящать. Отец Алексий просил владыку освятить Дмитровский. «В нашей стороне много раскольников, и освящение придела борца с расколом святителя Димитрия, несомненно, произведет впечатление на раскольников», – пояснил он. Некоторые из раскольников были в церкви на погребении отца Алексия. Алексий Петрович был большой домосед, ходил только иногда пить чай к дяде своему, отцу Даниилу Алексеевичу (брат отца), но к себе должен был принимать многих. Бывали у него и знаменитые его товарищи по академии – митрополит Филофей два раза, протоиерей Александр Васильевич Горский, а на именинах и ночевал. Чаще других бывал и живал в садике архиепископ Евсевий. Он привозил тома своих сочинений.

Алексий Петрович не курил, не играл в карты. Его нравственная чистота и самообладание сказывались во всех мелочах его жизни. «Он светил ближним не только светом учения, но и примером жития» (епископ Виссарион).

О благолепии храма отец Алексий очень заботился. Его стараниями в храме устроена трапезная и два придела. Храм имел богатую утварь. Главным благотворителем был миллионер Трапезников, хозяин купеческого клуба: он дал 96 тысяч рублей на отделку храма.

Скончался Алексей Петрович 23 января 1882 г., когда его сыну, батюшке отцу Алексию, было 36 лет и он уже 15 лет диаконствовал в Толмачах.

Мария Феодоровна, урожденная Протопопова, была дочерью священника с Пятницкого кладбища Феодора Семеновича Протопопова. Она была очень религиозна, добра и милосердна. Ее братья и сестры рано остались сиротами, и Мария Феодоровна постоянно им помогала, а то брала к себе гостить. Умерла она сравнительно

рано, в 1854 г., когда ее сыну, Алексию, было лет восемь, а его сестре Екатерине Алексеевне всего лишь шесть лет. Покойницу до некоторой степени заменяла бабушка – мать Алексея Петровича и няня Татьяна, которую старец всегда вспоминал с любовью и благодарностью и в день ее Ангела, 12 января, всегда служил по ней панихиду.

Мария Феодоровна умерла от свирепствовавшей тогда холеры. 1 октября было благословение на брак ее дочери Анны с Семеном Сергеевичем Владимирским; на благословении с нею случились первые проявления заболевания холерой, а 3 октября, когда к ней приехали жених ее дочери и другие гости, то нашли ее уже в гробу. Перед смертью, боясь, чтобы брак ее дочери не расстроился, она просила не откладывать свадьбы, если даже она и умрет. Так и сделали. 20 октября, через 2,5 недели после ее смерти, была свадьба Владимирских, после которой на руках вдовца-священника осталось шесть детей, мал мала меньше. В деле выращивания детей помогали также и Владимирские, у которых они подолгу гостили. Сестра Марии Феодоровны, Ольга Феодоровна, тетка отца Алексия, была замужем за Матвеем Дмитриевичем Глаголевым, настоятелем Николо-Покровской церкви в Москве, а сын ее, двоюродный брат отца Алексия Дмитрий Матвеевич Глаголев, был товарищем отца Алексия по семинарии и личным его другом. Скончался 13 мая 1917 г.

Всех детей у отца протоиерея Алексия Петровича было десять. Трое из них, как я уже упоминала, умерли в продолжение одного года во младенческом возрасте, остальные семь шли в таком порядке:

1. Самая старшая была дочь Анна Алексеевна, бывшая замужем за Семеном Сергеевичем Владимирским. Семен Сергеевич был сперва профессором и секретарем Московской семинарии, потом священником и протоиереем московской церкви Смоленской Божией Матери на Плющихе.

Сын их, племянник отца Алексия Алексей Семенович, учился в Московском университете, сделался педагогом, одно время был преподавателем латинского языка в Московской 2-й гимназии и классным наставником моего мужа, Ильи Николаевича (в 3-м кл.). Потом был директором сначала Тульской гимназии, а затем Подольской. Анна Алексеевна умерла в 1898 г., 68 лет, пережив мужа на десять лет.

2. Сергей Алексеевич умер от чахотки в 1856 г., тотчас же по окончании семинарии.

3. Петр Алексеевич, окончивши семинарию, женился на дочери диакона Успенского собора Покровского, на сестре друга и однокашника отца Алексия Петровича. Короткое время был диаконом в церкви при Шереметьевской больнице. Накануне свадьбы на вечеринке Петр Алексеевич простудился, венчался уже больным, потом перенес тиф и, получив скоротечную чахотку, вскоре умер 8 ноября 1867 г.

4. Феодор Алексеевич – будущий старец отец Алексий.

5. Екатерина Алексеевна, любимая сестра старца отца Алексия, двумя годами его моложе. Была замужем за протоиереем Владимиром Павловичем Беневоленским, заместителем своего тестя Алексея Петровича у Симеона Столпника. После смерти матери она часто живала у Владимирских. И она, и дети ее – два сына и младшая дочь – большие почитатели отца Алексия. Екатерина Алексеевна, по ее словам, с детства привыкла во всем слушаться брата. Старший сын ее, Николай Владимирович Беневоленский, был любимым племянником старца; в свою очередь, и отец Николай очень любил батюшку и будучи студентом Московской академии чуть не каждое воскресенье ездил к нему в Зосимову пустынь. Вместе с батюшкой он выбирал ему место для монашества и облюбовал с ним Параклит.

6. Даниил Алексеевич был женат, служил в Государственном банке, умер молодым от чахотки. Красавец и любимец бабушки.

7. Николай Алексеевич, холостой, тоже служил в Государственном банке и тоже умер молодым от воспаления мозга. Сыновья носили фамилию Соловьевых, а дочери Михайловых.

Батюшка родился в 1846 г. 17 января в Москве, в приходе церкви Симеона Столпника в Рогожской, здесь же был и крещен. Его крестным отцом был протоиерей Матфей Дмитриевич Глаголев, дядя (муж тетки Ольги Федоровны, сестры матери), а крестной матерью бабушка Анна Андреевна (мать Алексея Петровича). Назван был Феодором в честь великомученика Феодора Тирона, празднование которого 17 февраля.

Начальной грамоте учился у своего будущего тестя, отца Павла Яковлевича Смирнова, бывшего тогда диаконом у Косьмы и Дамиана на Швивкой Горке. Когда малыша возили зимой учиться на саночках, ему давали с собой бутылку с холодным сладким чаем и конфетку. Чай Федя очень любил пить, но конфетку крепко

зажимал в свой кулачок и вез ее Аннушке, маленькой дочери отца Павла, которую и в детстве любил и на которой потом, по воле Божией, и женился.

С малых лет мальчик отличался серьезностью, не любил шалить, уклонялся всякого общества и шумных развлечений, очень любил папашу и заботился о нем, зато и папаша его тоже очень любил, и мальчик спал с отцом в одной комнате. Младшие дети уважали его и слушались. Например, когда сестра Екатерина хотела попросить у папаши себе обновку, она сперва обращалась за советом к брату Феодору, и если он говорил ей, что обновку делать не стоит и без нее можно обойтись, сестра успокаивалась и уже не тревожила отца. Не только за Феодором не водилось никаких шалостей, но и прочие боялись шалить в его присутствии. В случае недоразумений и провинностей дети обращались к брату Феодору, и он их рассуживал. По гостям никогда не любил он ходить и всё, бывало, сидел дома за каким- нибудь делом. Батюшка рассказывал своему внуку Николаю Соловьеву, что когда он учился в духовном училище, с ним случилось несчастье: получил удар языком колокола, когда вертелся с мальчишками на колокольне. Ему было восемь лет, и он потерял на правый глаз зрение, хотя по виду это совершенно у батюшки было незаметно. Боялись, как бы не повредился и другой глаз, но этого, слава Богу, не случилось, и до смерти левый глаз батюшке служил хорошо. Когда батюшке было 17 лет, подымали новый колокол в церкви и вскоре послали Федю звонить. Он быстро вбежал на колокольню и не передохнув начал звонить в большой колокол. Отзвонив, он сошел вниз и тотчас же упал без сознания. Было сильное сердцебиение и одышка. Несколько часов его не могли привести в чувство. После этого случая Феодора стали часто мучить сердцебиения. Батюшка, бывало, говаривал, что надо удивляться, как такое плохое сердце ему так долго служит.

Мальчик очень любил музыку и, бывало, подлезал под рояль и там слушал с наслаждением, как его старшая сестра Анна играет разные гаммы, упражнения, сонатины и другие серьезные вещи. Батюшка и сам умел немного играть на рояле, а впоследствии у него была фисгармония, и на ней батюшка прекрасно играл. Он говорил Илье Николаевичу, что будучи диаконом он позволял себе иногда играть светские вещи, но впоследствии батюшка нашел, что этого не надо было бы делать. Лицам недуховным батюшка позволял играть даже оперы, например «Травиату» Верди, но запрещал играть, как он выражался, «каскадную музыку, пошлые танцы, старинные романсы» и т. д.

У батюшки был прекрасный голос и слух, так что он становился в церкви на хорах, где находился правый хор, и пел. Хор был небольшой, но хороший, и люди приходили слушать пение. Когда батюшка играл на рояле, пальцы держал неправильно, но играл недурно, а главное с душой. Из духовных пьес упомянем «Херувимскую» Бортнянского, Турчанинова, Львовского, но самое его любимое песнопение было «Яко по суху». Когда батюшка играл эти ирмосы, всегда при этом сам в умилении плакал. Любимый его глас был седьмой.

Батюшка начал поститься с самого раннего возраста, как себя помнил. «Подсолнечное масло, – говорил батюшка, – мне прямо родное». Любимым его постным кушаньем в детстве был разварной рис с миндальным молоком. Он и нам рекомендовал приучать детей соблюдать пост начиная с 2,5 лет, «чтобы, – говорил батюшка, – в три года они уже знали, что такое среда и пятница». Батюшка советовал, между прочим, питать

детей его любимым рисом с миндальным молоком: освежает и ум, и тело, а кроме того, своим внешним видом напоминает скоромное блюдо. Еще батюшка с детства любил сдобное, шоколад и пряники. От шоколада и пряников батюшка отказался, когда ушел в полузатвор.

Когда Феде было шесть лет, его тетка Ольга Федоровна выходила замуж, и ему очень хотелось сходить в церковь с образом, но тетка почему-то дала нести образ другому своему племяннику, который был младше батюшки, и для него это было настоящим горем. «Почему бы, – рассуждал он тогда, – тете не сделать так, чтобы один из нас вез образ в церковь, а другой из церкви, и обоим было бы хорошо». Когда в 1916 г. тетка эта умерла, старец (ему уже было 70 лет), узнав о ее смерти, невольно вспомнил и свое детское горе.

Очень мало сведений о том, как батюшка учился в Духовном училище. Я знаю только, что учился он в Андрониковом Духовном училище, после которого перешел в московскую семинарию. О ней будет написано в особой главе. В семинарию тогда принимали четырнадцати лет, но так как батюшка окончил духовное училище в двенадцать лет, то решили ему тогда прибавить возраст и 12 поправили на 14. Но это было не на пользу батюшке, ему было трудно учиться. Тогда были двухгодичные курсы, и наставник попросил Алексея Петровича оставить батюшку на первом курсе на второй год; таким образом, батюшка окончил семинарию не в 1864 г., а в 1866 г. Любимый предмет был у батюшки богословие, но не математика.

Батюшка с любовью вспоминал Симеоно-Столпнический храм, в приходе которого он родился, где он закричал первое «уа», где был крещен и в первый раз причащался, где играл в садике и где был благословлен митрополитом Филаретом, когда этот святитель приезжал освящать Дмитриевский придел. Батюшке было тогда два с половиной года и он был на руках у матери. Митрополита Филарета батюшка очень почитал и любил вспоминать его, как он приезжал, например, на

экзамен в семинарию. Ученик отвечал, а он закроет глаза и будто не слышит. Когда ученик начинает отвечать не то, что надо, вдруг владыка открывает глаза, и вот страшно-то: он, оказывается, все время слушал ответ.

Семинария, куда поступил батюшка, находилась в Каретной Садовой, а жил батюшка на Николо-Ямской улице. Ходить ему приходилось ежедневно пешком туда и обратно, и он очень утомлялся этой дальней дорогой. Иногда случалось, что вместе с ним отправлялась его сестра Екатерина Алексеевна, так как ехала гостить к Владимирским, и тогда папаша давал им деньги на извозчика, и это было для мальчика радостью. Учился батюшка необыкновенно добросовестно. Способности были у него хорошие, но не блестящие. Учение доставалось ему с трудом, но благодаря усердию он учился очень хорошо. В 1866 г. окончил курс семинарии по первому разряду, числясь вторым в списке учеников.

Дорога его из дому в семинарию проходила между прочим мимо театров, иногда ему было интересно, что такое происходит там, что и как там представляют, но он ни разу там не был и никогда не просил позволения у отца сходить в театр. «Мне было некогда тогда, – объяснял нам батюшка, – надо было учиться, свободным временем для развлечений я не располагал». Старец и своим духовным детям не советовал посещать театральные представления. Так же строго, как к театрам, батюшка относился к романам, к светской беллетристике и чтение их находил вредным для молодежи, как возбуждавшее в них чувственность. Любил батюшка читать басни Крылова, как и старец отец Амвросий Оптинский. Даже описание чистой любви батюшка находил не безопасным для монашества.

Сам батюшка романов не читал. Рекомендовали ему однажды, когда он уже был, кажется, в монастыре, прочитать в романе «Братья Карамазовы» Достоевского отдел о старце Зосиме. Батюшке этот отдел очень понравился, и он захотел познакомиться с целым романом, но когда он его прочитал, то разочаровался и нашел, что этот роман, кроме отдела о старце Зосиме, в общем, «гадость», потому что в нем описывается всякая житейская мерзость и такое описание не может оказывать облагораживающего действия на читателей. «Молодежи читать роман нельзя, – говорил батюшка, – всякий роман, в котором описывается любовь, вреден для молодежи». Батюшка считал, что история и путешествия очень развивают кругозор. Восставал батюшка и против танцев и возмущался допускаемой во время танцев близостью, неприличными, по его мнению, и вредными для целомудрия прикосновениями и даже объятиями молодежи разных полов.

«Как же быть с молодежью, живущей в миру? – задавали батюшке вопрос. – Как лишать ее всяких современных развлечений и утешений – театров, танцев, романов, чем заменить им эти развлечения?» – «Это очень трудный вопрос, – отвечал батюшка, – и над ним надо хорошенько подумать, но моя мысль такая: надо вернуться к старине. Прежде всего надо начинать собираться молодежи рано, в 6 часов; собравшись после угощения чаем, петь канты, читать доступные для молодежи сочинения, например святителя Димитрия Ростовского или что-нибудь из Четьих Миней, и расходиться в 9 часов».

Свой день Феодор всегда начинал чтением главы из Евангелия и из Апостола. Он был так прилежен, что даже в первый день Пасхи, дождавшись конца вечерни,

шел к папаше и брал у него благословение заняться уроками.

Товарищи иногда звали его в вакационное время куда-нибудь в гости или на гулянье и манили его тем, что там будут барышни и будет весело. Молодой семинарист отвечал им на это, что присутствие барышень как раз ему нежелательно. «Мне еще нужно учиться, и я должен думать об уроках, а не о невестах. А вдруг мне какая-нибудь барышня понравится – тогда что? Вот когда я кончу семинарию и придет время жениться, тогда я и буду смотреть себе невесту».

Товарищами по семинарии у батюшки были вышеупомянутые Д.М.Глаголев, его двоюродный брат Алексей Иванович Покровский, брат жены его брата Петра, Алексей Иванович, который был по смерти брата Петра Алексеевича на его месте диаконом Шереметьевской больницы и там служил до 1910 г., когда скончался. Кроме того, его другом был Сергей Иванович Берзецовский (иеромонах Серафим), брат которого Алексей Иванович Борзецовский был священником у Рождества в Кудрине.

Дмитрий Матвеевич Глаголев, главный друг батюшки, его двоюродный брат, хотя был ближе всех к нему из товарищей, но что удивительно, был до крайности противоположного характера – весельчак, проказник, балагур. Составил винегрет из басен, и поэтому звали его «Дмитрий Баснописец». Батюшка, вспоминая его, не мог удержаться от улыбки. Однажды зимой, проходя мимо железной решетки по берегу Москвы-реки вместе с Федором, Дмитрий предложил ему лизнуть языком решетку. Доверчивый Федор послушался шалуна, и язык у него прилип к железу. Другой раз они гуляли в саду отца у церкви Николы Покровского. Сад там большой. Дмитрий увидал собаку и закричал страшным голосом: «Федя! Волк! Спасайся!» Батюшка испугался, побежал, перелез через забор и очутился в чужом владении.

Батюшка был необыкновенно почтителен к старшим, слушался их с искренним уважением и благоговением, желание отца, а впоследствии и тещи было для него законом. Это осталось у него на всю жизнь. Он всегда брал авторитетом власти и слушался имущих власть, хотя это было иногда чрезвычайно не по душе и тяжело. Своим юным духовным детям он всегда запрещал идти против желания родителей, а взрослым священникам (по словам моего отца) велел всегда согласоваться с указаниями епископа и Святейшего Синода.

Прекрасно окончив семинарию, батюшка не пошел в Духовную академию, потому что не чувствовал в себе особого призвания к науке и в то же время не гнался за честью и выгодами высшего образования. Батюшка хотел послужить Богу в скромном звании приходского диакона и в домашней церкви. Он был еще в семинарии, когда его посвятили в стихарь. Это было в 1864 г. на Саввинском подворье. Посвятил преосвященный Савва.

Анна Павловна, урожденная Смирнова, была дочерью священника церкви Святителя Климента на Варварке. Родилась она 14 ноября 1850 г. У нее было два брата и сестра. Один брат, Иван Павлович Смирнов, служил в учреждении Московского воспитательного дома, другой, Николай Павлович, был священником в церкви Иоанна Предтечи на Пресне. Ее сестра, Екатерина Павловна, была учительницей и надзирательницей в детском приюте императора Александра II и любила и уважала батюшку, очень часто к нему ездила в пустынь и ничего не делала без его совета.

Анна Павловна вышла замуж за Феодора Алексеевича шестнадцати лет, в 1867 г. В те далекие патриархальные времена совсем иначе смотрели на замужество, чем теперь. Сплошь и рядом, если умирал священник, на его место старались скорее устроить какого-нибудь близкого родственника: сына, брата или зятя. Поэтому иногда девушка, дочь священника, совершенно иной раз неожиданно для себя, быстро делалась невестой какого-нибудь совсем или почти незнакомого ей человека и выходила за наго замуж с той целью, чтобы место, на котором был ее отец, сохранилось в той же семье. Так случилось и с Анной Павловной, у которой умер отец- священник как раз после окончания батюшкой семинарии. После смерти отца осталась большая семья: вдова, дочь Анна и еще трое детей, еще малых. Вдова обратилась к митрополиту Филарету за помощью – нельзя ли сохранить место отца выдав замуж дочь.

Владыка митрополит Филарет посоветовал ей направить свои стопы в семью отца Алексея Петровича Соловьева-Михайлова, так как у него были сыновья, молодые люди, да к тому же они были раньше знакомы домами. Мать Анны Павловны тотчас же поехала по благословению владыки к Алексею Петровичу и предложила в жены одному из его сыновей свою дочь вместе со священническим местом. Более всех оказался подходящим женихом Феодор Алексеевич; он давно, с самого детства, знал Анну Павловну, и ему она нравилась. Однако митрополит не дал священнического места Феодору Алексеевичу, находя его слишком молодым для того, чтобы быть иереем, а перевел к Клименту диакона из Николо-Толмачевского храма, а самого Феодора Алексеевича назначил в Толмачи на диаконское место.

Анна Павловна была высокого роста, красивая, веселая, живая. Она была еще так молода, что ей иной раз хотелось потанцевать, и первое время после свадьбы, когда являлась возможность, она, бывало, звала своего молодого мужа с нею потанцевать, но Феодор Алексеевич был очень стеснителен, да и танцевать не умел. Кроме того, был и неловок и неповоротлив. Когда Анна Павловна звала его потанцевать, он отговаривался: «Ну что, милая Аннушка, я только оттопчу тебе все твои платья». Она из любви к нему соглашалась с ним и сама ни с кем не танцевала. В первое время у них пробовали собираться и играли в карты родные и знакомые. Анна Павловна опять стала звать своего Феодора Алексеевича: «Давай и мы примем участие». Но и тут ничего не вышло. Раза два попробовали они поиграть в карты, проиграли и с тех пор перестали играть.

Анна Павловна была очень кроткая и добрая. Она очень нежно любила своего Феодора Алексеевича. Окружала его своими заботами и боялась чем-нибудь его обеспокоить. Вскоре после свадьбы у Феодора Алексеевича стало болеть горло, и было опасение за горловую чахотку. Анна Павловна была этим очень удручена. Эта скорбь и беспокойство за любимого мужа имели некоторое значение в развитии у нее скоротечной чахотки, ускорению этой тяжелой болезни способствовала сильная простуда. Дело было так. Как-то раз Анне Павловне захотелось пойти в гости, и она стала звать с собой и Феодора Алексеевича, но он почему-то не был расположен идти и отказался. Идя в гости, она наступила на сугроб снега, и ноги ее потонули в нем и промокли. Придя в гости, Анна Павловна ничего никому не сказала о своих промокших ногах, а посидела некоторое время, может быть часа два, и, вернувшись домой, тут же захворала. Вскоре же открылась скоротечная чахотка, и через шесть недель, 27 января 1872 г., Анна Павловна скончалась, оставив горького молодого вдовца да еще малютку-сына – Михаила. «О, что бы я дал, – говорил впоследствии батюшка, – чтобы только вернуть мне назад то время и с любовью исполнить желание жены – пойти с нею вместе в гости».

Когда Анна Павловна начинала бояться, что у Феодора Алексеевича будет горловая чахотка, она горько плакала и говорила, бывало, что если только Федя умрет, она уйдет в монастырь. А у батюшки часто бывала фолликулярная ангина. Батюшка рассказывал нам: «У меня было два товарища по семинарии, с которыми я очень дружил и с которыми по окончании курса решил посвятить себя служению Церкви в священном сане. Все мы почти в одно время женились и посвятились в диакона, и что же? Через год уже у одного умерла жена, у другого через два года, а у меня через пять лет. Таким образом, из них я оказался всех счастливее», – грустно шутил над собой батюшка. «Она у меня была как ангел», – вспоминал о жене батюшка и сильно жалел о том, что иногда приходилось ему ее огорчать.

Как мне рассказывали, когда Анну Петровну отпевали в Никольском приделе нашего Толмачевского храма, батюшка не мог принимать участия в богослужении, а стоял все время около гроба жены, и слезы, крупные слезы скатывались по его щекам, большими каплями падали на пол, громко стуча при этом. Анну Павловну похоронили на Пятницком кладбище, около желтой часовни: черный мраморный крест на черной голгофе.

19 февраля 1867 г. в Чудовом монастыре состоялось рукоположение Федора Алексеевича во диакона к церкви Святителя Николая в Толмачах.

После назначения молодые супруги поселились в церковном деревянном доме, где жил священник и диакон, в Большом Толмачевском переулке.

Когда первое время своего диаконства батюшка болел горлом и его жена, Анна Павловна, опасалась сильно за то, чтобы болезнь эта не перешла в чахотку, батюшка под ее влиянием решил снять дачу. Однако эта поездка была не особенно удачна. Поехали они в Сокольники, и так как Сокольники под самой Москвой, то гости очень часто приезжали к ним и батюшка говорил, что только он с молодой своей супругой соберется погулять по роще – вдруг едет какой-нибудь Петр Иванович с супругой и детками: «А мы, Федор Алексеевич, к вам собрались. Смотрим, погода хорошая, надо в Сокольники съездить, погулять». Батюшка с Анной Павловной должны были вернуться домой, чтобы оказать радушие гостям и угостить чаем. И так продолжалось все лето. Если был дождь, батюшка с Анной Павловной сидели дома, а если разведривалось – непременно приезжал кто-нибудь из родных или знакомых, и таким образом прогулка вдвоем расстраивалась. А батюшка так любил

природу, она его и радовала, и умиляла, и настраивала молитвенно.

Благодаря тому, что батюшку так любили и так часто его посещали, ни он, ни жена его не отдохнули в то лето и ни разу так и не погуляли, а больше и не пришлось им съездить на дачу. Через четыре года супруга батюшки умерла, и тогда, желая «утешить» молодого вдовца, гости еще чаще стали заглядывать к нему, но эти посещения его очень тяготили.

Кроме богослужений, у батюшки были еще и уроки по Закону Божию в Серпуховском приюте 1-го отд. дамского попечительства о бедных в Москве (с 1869 г. – безвозмездно) и в приюте В.И.Смирновой в доме Сологуб (теперешняя 1-я школа в Б. Толмачевском пер.) и в некоторых частных домах. Кроме того, по избранию Комиссией народных чтений в Москве отец Федор участвовал в собеседованиях и чтениях для народа в народных читальнях. Сотрудником ему в этом деле был, между прочим, отец Алексей Мечев, тогда диакон Георгиевской церкви на Лубянке.

Необходимо рассказать, какие в те времена были прихожане Толмачевского храма. Кроме упомянутого выше Андрея Николаевича Ферапонтова, прихожанами были Павел и Сергей Михайловичи Третьяковы (Павел Михайлович – основатель картинной галереи), семья Самариных – Софья Юрьевна Самарина и дети: знаменитый Юрий Федорович, Дмитрий Федорович и др., семья графов Сологуб (гр. Мария Федоровна была урожденная Самарина). Эти семейства батюшке приходилось довольно часто посещать с отцом протоиереем Василием Петровичем для совершения домашних всенощных, после которых происходили интересные собеседования.

Участниками этих собеседований были, кроме Самариных и Сологуб, князь В.А.Черкасский с супругою, Иван Сергеевич Аксаков с супругою Анной Федоровной, урожденной Тютчевой, Сергей Михайлович Сухотин, семейства братьев Васильчиковых, Бутурлиных, Оболенских, редактор «Русского архива» П.И.Бартенев. В конце 70-х гг. в этом обществе стал появляться и юный еще в то время, но уже получивший громкую известность философ Владимир Сергеевич Соловьев.

Батюшка с удовольствием вспоминал эти собеседования умных и благородных людей. Батюшка рассказал маленькую подробность об этих собраниях: подавали чай и какие-то соленые сушки; отказываться было неловко, но он любил сладкое, а соленое ему не шло в горло.

Близкими к батюшке прихожанами, уважающими и любящими его, были: семейства Колгановых, Протопоповых, Шустовых, Булочкиных и Лепешкиных. Я пишу эти записки на том самом месте, где жил наш батюшка, только в то время дом был другой, деревянный, но садик наш теперешний все тот же, что и был при батюшке: те же старые теперь тополя и посреди сада огромный ясень. Батюшка говорил нам, что под этим самым ясенем он в дни своей молодости сидел иногда летом вместе со своей супругой, Анной Павловной.

Батюшка так ее любил и так тяжело переживал ее утрату, оставшись со своим сыном Мишей, что, когда возвращался после многих трудов усталый домой, то уходил в свою комнатку и любил посидеть в ней в уединении. Комнатка его была в одно окно, наполовину заставленное комодом и завешенное сверху донизу. Стояли в ней стол, два низких кресла, гардероб и кровать. Так она была мала, что только повернуться. Батюшка большей частью проводил здесь время за чтением, главным образом журнала «Душеполезное чтение». Особенно тяжело ему было в праздники. Он слушал шум аллеи сада за стеной, пение канарейки и тосковал о своем утраченном семейном счастье. А то садился за фисгармонию и играл на ней, а иногда и пел грустные романсы. Я приведу здесь два романса, которые батюшка любил петь, а пел он своим чудным, бархатным, глубоким басом задушевно, со слезами (брал до ноты фа контроктавы).

1

Вьется ласточка сизокрылая Под окном моим, одинешенька.

Над окном моим, над косящатым,

Есть у ласточки тепло гнездышко.

Ждет касаточку белогрудую В теплом гнездышке ее парочка.

В теплом гнездышке ее парочка.

Слезы горькие утираючи,

Я смотрю ей вслед, вспоминаючи;

У меня была тоже ласточка,

Белогрудая душа-пташечка.

Да свила судьба ей уж гнездышко Во сырой земле вековечное.

Во сырой земле вековечное.

2

Ты для меня дума и сила,

Ты для меня огонь святой,

Ты жизнь мне новую открыла,

Спи, ангел мой, спи, Бог с тобой!

Ты жизнь мне новую открыла,

И с той поры в тебе одной Слилося все, что сердцу мило,

Спи, ангел мой, спи, Бог с тобой!

Да если б даже лечь в могилу Велел мне чудный голос твой,

Охотно умер б я, друг милый,

Спи, ангел мой, спи Бог с тобой.

(Гурилева или Варламова)

За его сыном, Мишей, ходила прислуга Матрена, она же ходила и за умирающей женой батюшки. Она хоть и имела некоторые недостатки, но была очень преданная прислуга и любила батюшку и заботилась о нем.

Так как батюшка иной раз почти целый день не бывал дома, он иногда отсылал своего Мишу в семейство Колгановых, которые принимали в положении батюшки сердечное участие.

Заметное влияние на судьбу и духовное совершенствование отца Феодора оказал протоиерей Василий Петрович Нечаев (впоследствии епископ Виссарион), настоятель толмачевской церкви в 1855–1889 гг.

В каждое воскресенье, каждый праздник, а Великим постом ежедневно предлагались отцом Василием Петровичем поучения народу. В самые большие

и торжественные праздники приглашали в храм петь Чудовский хор. В то время его регентом был известный Багрецов. Он ввел в хоре такую строгую и образцовую дисциплину, что для дирижирования не имел надобности размахивать руками. Склонив голову на сторону и заложив большой палец правой руки за борт сюртука, он лишь изредка и едва заметно поводил указательным пальцем правой руки, и хор улавливал и понимал эти незначительные движения пальца.

У старца Алексия был чуткий слух, и он, придя домой, иногда воспроизводил понравившиеся ему места и мотив песнопения. То же он, бывало, делал и по возвращении из Успенского собора, когда он там служил пресвитером.

Не могу не сделать выписку из журнала «Душеполезное чтение» за июль 1899 г., где помещено слово протоиерея Владимира Маркова в день двадцатипятилетия со дня кончины Феодора Алексеевича Багрецова: «Отличительною особенностью пения хора под управлением Феодора Алексеевича было строго церковное направление, заключающееся в необыкновенной странности, соединенной с художественностью исполнения, когда множество голосов сливаются в один гармонический аккорд. Он умел так овладевать вниманием всех певцов, что они пели, как один человек. Естественно, что такое объединяющее влияние невольно сообщается и всему собранию молящихся, поистине «единеми усты и единем сердцем» славящих и воспевающих пречестное и великолепное имя Господне. Такое пение действительно умиротворяет душу и делает ее доступною высокому религиозному чувству.

Почивший регент Багрецов Феодор одарен был особенной святой искрою огня вдохновения, которая сообщалась от него и всем исполнителям церковных

песнопений под его руководством, под влиянием такого вдохновения он не любил рабски следовать определенным формам готовых сочинений; как мастер своего дела, как художник в пении, он влагал в него всю свою душу, оттого при его пении живо ощущалось нечто особенно сердечное, согревающее и приводящее в умиление слушателя, потому особенно, что все песнопения его, им ли самим положенные на ноты или чужого сочинения, в исполнении всегда глубоко проникнуты были, как и подобает церковному пению, молитвенным духом; все в них так стройно, мягко, умилительно. Внутреннее настроение начальника хора и его подчиненных, чувство благоговения, дух молитвенный и сознание важности служения обнаруживались во всем внешнем поведении певцов. Управление хором велось так, что, не зная лицо управителя, трудно было отличить его от других певцов, так мало выделялся он среди своих подчиненных, которые угадывали каждый его взгляд и незаметный для других жест. Несмотря на свои великие заслуги и выдающиеся способности, почивший регент Багрецов Феодор отличался необыкновенною простотою обращения и скромностью, как и все истинно талантливые люди: Блажени кротцыи, яко тии наследят землю (Мф 5,5)».

Продолжу историю пребывания батюшки в Толмачах.

Федор очень уважал Василия Петровича и часто потом вспоминал его, приводя поучительные примеры из его жизни.

Василий Петрович большей частью, кроме, конечно, посещения храма и исполнения треб, находился дома, считая, что настоятель и пастырь должен быть неотлучен от своего стада, и ежедневно, беря в руки большую палку вроде посоха, медленно обходил в виде прогулки свой приход, в котором было всего восемнадцать домов.

При Толмачевском храме издавался в то время известный журнал «Душеполезное чтение», и Василий Петрович был его редактором, поэтому дела у него было

немало. Говоря о допустимости среди трудов и духовного напряжения невинных развлечений и шуток, батюшка рассказывал, что Василий Петрович, будучи протоиереем, обдумывая иногда какую-нибудь серьезную статью для своего журнала, выходил, бывало, летом в свой сад. Здесь он становился на детские качели из длинной доски и, заложив руки в карманы и глядя на небо, начинал раскачиваться. А то и так бывало: придет к нему в гости, например, почтенный уже старец, церковный староста Толмачевского храма, известный книгопродавец и издатель Андрей Николаевич Ферапонтов и др., и отец протоиерей Василий Петрович, гуляя с ними в саду, среди серьезной беседы вдруг предложит им побегать с ним взапуски. И сам батюшка позволял себе иногда пошутить, например, с детками. Так, одной маленькой девочке он говорил с улыбкой: «Хочешь, я тебя сейчас к себе в карман посажу?» – и девочка, видя доброе и улыбающееся лицо старца, весело смеялась, не веря ему. Нашим деткам батюшка однажды говорил: «Я вашу маму с вами не отпущу, а оставляю у себя, посажу вот туда, рядом с собой на кресло, и она будет вместе со мной народ принимать, а вы поезжайте домой одни с няней». Детишки смеясь запротестовали, а батюшка с улыбкой гладил их по головкам и говорил: «Знаю, уж знаю, кто для вас всех дороже, потому-то я так вам и говорю».

Когда батюшка начинал сильно грустить после смерти своей жены, Василий Петрович заваливал батюшку работой по журналу «Душеполезное чтение». Когда некоторые лица жалели батюшку и говорили об этом Василию Петровичу, тот объяснял, что Федору Алексеевичу спасение в работе, иначе ему не справиться со своей тоской. У батюшки были и собственные печатные труды, помещенные сперва в «Душеполезном чтении», а потом изданные отдельными брошюрами. Нам известны следующие:

1) «Высокопреосвященный Августин, архиепископ Московский и Коломенский. По поводу 75-летия со для его кончины» (М., 1895 (анонимно));

2) «Служение преосвященного Виссариона, епископа Костромского и Галицкого (в миру протоиерея В.П.Нечаева), в Московском Николо-Толмачевском приходе» (Сослужитель. М., 1893);

3) «Объяснение 5-го ирмоса песни 1-го канона на Рождество Христово» (Душеполезное чтение, 1876);

4) 50-летие служения протоиерея Даниила Алексеевича Соловьева;

5) К воспоминаниям о П.М.Третьякове.

Это последнее батюшка писал уже в Зосимовой пустыни как описание Николо-Толмачевского храма.

В 1889 г. отец Василий Петрович Нечаев принял монашество и был возведен сперва в архимандрита, потом во епископа Костромского. Само собою разумеется, он оставил Толмачевский приход. После ухода Василия Петровича прихожане очень хотели иметь у себя священником батюшку и просили его об этом. Они предлагали батюшке ходатайствовать о нем перед епархиальным начальством, но тот решительно отказался: его пугало ответственное и трудное служение приходского священника. Впоследствии он принял священство потому только, что ему предложили место в бесприходном соборе.

Преемником Василия Петровича в Николо-Толмачев- ский храм был назначен Дмитрий Федорович Касицын, из профессоров Московской духовной академии, ученый и в то же время благоговейнейший человек. Про него отец Алексий рассказывал, что он в алтаре никогда себе не позволял ни одного лишнего слова и самые нужнейшие приказания, например относительно облачений, давал шепотом и в небогослужебное время.

О духовной мудрости отца Дмитрия может рассказать следующий случай, о котором моему Илье Николаевичу говорил батюшка. Сравнительно недавно случай этот

был напечатан со слов протоиерея М.И.Хитрова преосвященным Никоном в его «Троицком слове».

Одна девушка, институтка, в бытность отца Михаила законоучителем Московского Николаевского сиротского института сказала ему на духу, что она ни во что не верит. Отец протоиерей не знал, как с ней поступить, и не разрешил ее на исповеди, а предложил ей подойти к нему наутро перед обедней. Со своей скорбью он обратился за советом к протоиерею Дмитрию Касици- ну, с которым был в тесной духовной дружбе. Дело было уже поздним вечером, после всенощной. Отец Дмитрий поднялся с постели и выслушал своего друга. «Долго ходил старец по кабинету, – как потом рассказывал отец Михаил Хитров, – ходил и молча вздыхал, вероятно, поведан Богу нашу пастырскую скорбь. Наконец остановился и сказал: “Не может быть, чтобы столь юная душа вполне сознательно стала безбожною... Нет, это вражеское наваждение, это искушение от лукавого. Навеянные ей со стороны отрицательные мысли, ее смущавшие, она, неопытная в духовной жизни, считает своими якобы убеждениями, не умея их отличить от своих и не будучи в силах с ними справиться. Причастите ее, яко обуреваемую от духа хулы и отрицания, вразумите ее». И отец Михаил наутро вразумил и причастил ее... Последствия оправдали слова Дмитрия Федоровича Каси- цына: девушка стала религиозна, приняла монашество чуть ли не через год после института. Она была глубоко благодарна отцу Михаилу Хитрову, ее причастившему» (Троицкое слово. № 347. С. 703).

Шесть лет батюшка прослужил вместе с отцом Дмитрием Федоровичем. Один диакон (Смирнов, от Николы Голутвина) рассказывал, что когда он служил с Касицы- ным, видел, как во время молитвы отец Дмитрий отделялся от пола.

Вообще о Дмитрии Федоровиче говорили как о благоговейном молитвеннике, внимательном, добросовестном, сердечном человеке. Его идеалом был священник, постоянно молящийся и поименно поминающий каждого, кого так или иначе знал. Кажется, едва ли не более всего он боялся того, чтобы каким-нибудь недостаточно осторожным, недостаточно обдуманным словом не обидеть кого-нибудь, не задеть чьи-нибудь интересы. Эта боязнь кого-нибудь оскорбить доходила у него до того, что он взвешивал буквально каждое слово и оттого иногда казался необщительным и скрытным. Но это не была скрытность, это была высшая степень деликатности, взвешивающая на весах доброго сердца каждое слово и вполне сознающая значение именно каждого слова.

Наиболее ненавистен был ему грех осуждения. Он всегда старался найти извинение и объяснение чужого поступка. Щедрый, благожелательный и на редкость чувствительный к чужим заслугам и услугам, он всегда был готов оказать услугу сам, вознаградить ее даже заранее. Кажется, он никогда не простил бы себе, если бы оставил без награды хотя одну оказанную ему услугу. К обязанностям священническим он относился со страхом: особенно затрудняла и утомляла его исповедь, так что по пятницам Великим постом он домой возвращался иногда после полуночи, хотя приход его был не очень многолюден. Перед днем, в который предстояло служение литургии, Димитрий Федорович проявлял строгое воздержание. Служение его было очень благоговейно. Когда приходилось говорить о благодатных явлениях в жизни современного нам христианства, отец протоиерей умилялся душой и на его глазах показывались слезы, иногда он при этом осенял себя крестным знамением. Нередко можно было встретить у дверей отца Димитрия разных бедняков, коим он оказывал ежемесячное пособие. Так, один почтенный батюшка рассказывал: «Подхожу я к двери отца протоиерея и вижу: стоит девушка, бедно одетая. Спрашиваю, чего она ждет. Говорит, она с матерью каждый месяц получает от отца протоиерея по 5 рублей. «А где вы живете?” – спрашиваю я, предполагая, что это его прихожанка. Она отвечает, что живет где-то на Пресне» (Архимандрит Никон.

Душеполезное чтение. 1902. Декабрь. № 5/2. С. 515). В том же номере «Душеполезного чтения» говорится, что отец Димитрий искал нуждающихся и благотворил им, систематически борясь с нуждой. У него не было иного желания, как только делать добро, и отзывчивость, встречаемая им в других, доставляла ему истинную радость.

Несмотря на ранний час службы и отсутствие внешних мер к возбуждению религиозного внимания, благоговейное отношение покойного к совершению богослужений привлекало в церковь богомольцев из других храмов. Умилительное произношение им постных молитв всегда располагало к сосредоточению помыслов и вызывало у молящихся слезы. Никогда служба не ускорялась покойным в зависимости от того или иного собрания молящихся, и в будние дни все совершалось с тою же торжественностью, как и в праздники. Панихиды по дворнику в тесном помещении сторожки Дмитрий Федорович неопустительно совершал ежедневно дважды с той же полнотой и неспешностью, что и при блестящем обществе в квартире первого прихожанина (Голос прихожанина. Душеполезное чтение. 1902. Декабрь. С. 516–519).

Однако вернемся к нашему старцу.

Описывая этих ближайших к нему сослуживцев – отца Василия Петровича и отца Дмитрия Федоровича, начинаешь понимать, откуда вырос этот райский цветок, наш дорогой батюшка. В каком прекрасном обществе он был, какие дивные примеры были на его глазах! И все, что он видел достойного у себя дома в лице своего родителя, и потом, в продолжение своего священнослужения диаконом в Николо-Толмачевском храме, конечно, складывалось в сокровищницу его сердца, а сердце у батюшки было впечатлительное и глубокое.

В тишине одного из глухих переулочков Замоскворечья, в скромном немноголюдном Толмачевском приходе вырос и загорелся ярким пламенем будущий великий старец-подвижник, к которому впоследствии тянулись

скорбные и обремененные всякими невзгодами люди со всей необъятной нашей Родины.

Начиная свое служение, батюшка мечтал только о скромном сане диакона, но Господь, дающий смиренным Свою благодать, и на нашего дорогого старца излил эту благодать и поставил Своего раба, благого и верного, на свещник, да светит всем, иже в храмине суть. И он светил ярко, ярко...

Продолжу историю пребывания батюшки в Толмачах.

С 1874 г., года через три после смерти жены, у батюшки жила ее сестра, Екатерина Павловна Смирнова, еще маленькая девочка. Катя училась тогда в третьем классе Филаретовского училища. В тот год училище это, бывшее до сего времени без прав, преобразовалось в полноправное средне-учебное заведение. Ученицам средних классов надо было подтянуться, кое в чем подогнать учениц гимназий, и батюшка взялся помочь свояченице. Она прожила у него лето и начало зимы, до Святок. Батюшка следил за ее учением и готовил ее по Закону Божию и славянскому языку. Когда девочка отвечала ему по Закону Божию, батюшка требовал, чтобы она отвечала стоя. «Ведь ты пойми, – говорил батюшка, – ты отвечаешь Закон Божий!» Одно время девочка занималась в пансионе Смирнова, где отец Алексий был законоучителем. Однажды он услыхал, что его свояченица отвечает урок по географии. Батюшка взял ее за плечи, когда она шла по коридору, и пошутил, сказав: «Хромо- лито-космо-фото-стено-графия», – и пошел дальше, на урок.

Свояченица батюшки была старше его сына Миши года на четыре. Однажды она решила вместе с Мишей, ничего не говоря батюшке, пригласить к себе в гости подругу со двора. Сделав приглашение, они отправились в лавку, набрали там в долг разных гостинцев, принесли их домой, разложили на подносе и стали ждать подругу, но подруга не пришла, а вдруг пришел сам батюшка. С испугу Миша забрался на дверь верхом, а Катя прижалась в уголку, за лежанкой. Батюшка, ничего не подозревая, войдя в комнаты, обратил внимание на тишину и отсутствие детей. «Где Миша и Катя?» – спросил он прислугу Матрену. «Не знаю, – ответила она, – да где-нибудь здесь, куда им деваться?» Тут батюшка вдруг увидал поднос со сластями под диваном. Он догадался, что дети напроказили и теперь его испугались. Батюшка пошел в детскую и, конечно, сейчас же нашел Мишу на двери и Катю у лежанки. Он с нежной любовью отнесся к проказникам, велел им достать поднос и кушать гостинцы, только с кротким упреком заметил им, чтобы они в следующий раз, если хотели купить себе гостинцев, то непременно говорили бы ему об этом, и он им тогда сам купит, что им нужно. Долг лавочнику был, конечно, сейчас же уплачен.

Будучи диаконом батюшка любил подолгу оставаться в храме после богослужений: храм был в это время пустой, и он обходил кругом его весь и молился перед каждой иконой, кладя поклоны. Сторож дожидался в храме, пока батюшка намолится, и тогда уже храм запирался. В бытность свою диаконом, как и в последующее время, батюшка помогал многим бедным, никому просящему не отказывая. Многие приходили к нему, как и к Дмитрию Федоровичу, на дом, получая ежемесячные пособия, и он кормил их. Например, часто обедал у него один бедняк с громадной отвислой губой. Тяжело и неприятно было на него смотреть, но батюшка как будто не замечал его уродства. Губа висела до груди, и была течь. Батюшка даже христосовался с ним. Однажды на улице батюшка даже снял с себя верхнюю рясу и отдал ее кому-то нуждающемуся. Михаил Николаевич Дурново, учившийся в 90-х гг. в 6-й гимназии, которая находилась почти против церкви Святителя Николая в Толмачах, рассказывал: «В моей памяти хорошо запечатлелась картинка, много раз наблюдавшаяся мною. Я спешу в гимназию, а на другой стороне улицы большая группа нищих окружает отца диакона Феодора Алексеевича Соловьева, возвращавшегося от ранней обедни, и он оделяет всех милостыней. Однажды у батюшки украли где-то его хорьковую шубу. Начали волноваться, а батюшка оказал: «Ну, что же случилось? Взяли у меня одну шубу, а у меня есть другая. Пошлите за ней. Вот и все”».

Большую часть своего свободного времени батюшка проводил за чтением. Это было его любимым занятием. Читал он духовные журналы, богословские статьи и святоотеческие творения, и любимыми разговорами у батюшки было о прочитанном или о природе.

Его свояченица, Екатерина Павловна, говорила, что батюшка был так погружен всегда во внутреннюю молитву, что когда кушал, часто тыкал вилкой не туда, куда было нужно; видно было, что его мысли сосредоточены на чем-то другом. Те, кто давно знал батюшку, рассказывали, что он никогда и никого не осуждал и если про кого-нибудь отзывался, то всегда непременно хорошо и с уважением, а иногда даже с умилением.

Если же слышал о ком-нибудь дурное, то старался этот неприятный для него разговор прекратить или дать другое направление, что было отличительной чертой его характера. Правда, будучи старцем батюшка позволял себе бранить Л.Толстого, как врага Церкви и соблазнителя многих человеческих душ. Батюшка, когда речь заходила о Толстом, начинал весь трястись от волнения и в негодовании называл его даже Левкой. Он никогда не мирился с тем названием «великого мыслителя», которое доселе остается присвоенным этому человеку. Это отношение к Л.Толстому вытекало у отца Алексия из святой ревности о православной вере, о благе Святой Церкви, о пользе ближних.

В 1892 г., 7 апреля, согласно разрешению митрополита Московского, по единодушному желанию причта и прихожан был отпразднован двадцатипятилетний юбилей служения отца Федора в Николо-Толмачевском храме в сане диакона, при чем ему была преподнесена икона святителя Николая в богатой сребропозлащенной ризе. Кроме нее был поднесен ему адрес от благодарных сослуживцев и прихожан. Адрес помещен в бархатной, темно-фиолетового цвета папке с золотыми буквами с художественным изображением на первом листе парящего в облаках Святого Духа в виде голубя (так как главный храм в Толмачах был посвящен Сошествию Святого Духа на апостолов), Покрова Божией Матери (левый придел), святого великомученика Феодора Тирона, святителя Николая (правый придел) и архидиакона Стефана. Все эти изображения написаны тушью, в высшей степени изящно и художественно.

После шел самый текст адреса. Я приведу здесь дословно: «Честнейший и Высокоуважаемый, отец свя- щеннодиакон Феодор Алексеевич. В книге Деяний апостольских об архидиаконе Стефане и прочих первых диаконах первенствующей Церкви Христовой выразительно замечено, что они были наполнены Духа Свята и премудрости (гл. IX, ст. 3); и об их деятельности повествуется несравненно более, чем о жизни многих пресвитеров и епископов. А в последующей истории Церкви Христовой встречаются нередкие примеры, что лица, в иерархическом отношении бывшие только диаконами, оказывали влияние на Церковь несравненно большее, и Вы, высокочтимый Феодор Алексеевич, состоя в сане только священнодиакона, на самом деле, действительно и истинно, по силе своего влияния как бы местоблюститель сего св. храма Божия. Без Вашего указания и совета с Вами ничего в нем не делалось и не делается по крайней мере в последние два с половиной года. И надежды всего прихода почиют именно на Вас. Все уверены, что Вы все предусмотрите и совершите во всякой святыне и со страхом Божиим, как перед лицем Самого Всевидящего Господа, – что к Вам смело и со всею откровенностью может обращаться каждый и во всякое время – что Вы любвеобильно выслушаете его, от искреннего и доброго сердца подадите добрый совет и окажете всякое содействие и воспомоществование, каждому по мере надобности и возможности. И будущее наше попечительство о бедных нашего прихода не может найти лучшего представителя и исполнителя, как именно Вас.

Торжественное и благоговейное священнослужение Ваше и умилительное чтение молитв и канонов невольно располагает к усердной и горячей молитве даже малорасположенных к ней. Постоянный страх Божий, опасение, как бы и в малом не согрешить пред Богом, отрезвляют и мало заботящихся о своем спасении. Всегда первым являетесь Вы в храм Божий и последним оставляете его, принимая на себя с любовью все труды для храма Божия и благолепия священнослужения. Единому Богу известно, сколько внутренних беспокойств, волнений Вы переносите, чтобы непорочну совесть имети всегда пред Богом и человеки (см.: Деян 24,

16) – все благоустроить по чину, насколько возможно, мир иметь со всеми (см.: Рим 12, 18) и быть всем вся, да всяко некия спасти (см.: 1Кор 9,22).

Как предстоятель пред алтарем Божиим во святом храме сем и Ваш «сослужитель”, всегда благодарю Господа, что Он судил мне проходить сие служение именно при Вашем постоянно добром и искренне-сердечном руководстве и содействии.

Глубоко благодарны Вам и ктитор и вся братия святого храма сего.

В нынешний благознаменательный день двадцатипятилетия Вашего благоговейнейшего и благоплоднейшего священнослужения при святом храме сем почтительнейше просим принять сию святую икону как выражение нашей глубокой благодарности и молитвы к Всевышнему. «Иже в видении огненных язык ниспославый Пресвятого Своего Духа на святыя Своя ученики и Апостолы, Христос, истинный Бог наш», покрова Пречистыя Божия Матери, святителя и чудотворца Николая и святого Ангела Вашего, великомученика Феодора Тирона, да ниспошлет Вам силу и крепость и на будущее время так же светло и благопоспешно продолжать служение Ваше на многая, многая, многая лета.

С отличным уважением и глубокою благодарностью, всецело преданные Вам: священник Димитрий Касицын» и еще 28 подписей прихожан.

Около этого же отцом Феодором было получено и письмо от преосвященного Виссариона, епископа Костромского: «Многоуважаемый о. диакон Феодор Алексеевич! – писал он. – Прошло 25 годов с тех пор, как Вы поступили на священнослужительскую службу в Николо-Толмачевском приходе. Из числа этих 25 годов я имел удовольствие служить 22 года совместно с Вами. За все это время мы дружелюбно относились друг к другу, и я всегда с великим сочувствием взирал на Ваши до- столюбезные душевные качества и преполезные труды. Ваше всегда благоговейное служение в храме, Ваше смирение и кротость, Ваше строгое воздержание от гнилых и праздных слов, Ваше сердечное участие к радостям и скорбям ближних, готовность помогать им в нуждах, Ваши неутомимые и плодотворные труды в деле законоучительства и назидания – все это и подобное производило на меня благоприятное впечатление и служило к моему назиданию. Сравнивая себя с Вами, я не раз говорил себе: «О, если бы и мне быть таким добрым, как Феодор Алексеевич!» От всей души приветствую Вас с Вашим двадцатипятилетним юбилеем и для выражения сочувствия к Вам по сему случаю присоединяюсь к Николо-Толмачевским прихожанам и к настоятелю приходского храма. Я сам всегда пользовался расположением добрейших толмачевских прихожан, всегда дорого ценил и ценю его и не могу не радоваться тому, что Вы своими прекрасными качествами вполне заслужили подобное расположение не только с их стороны, но и со стороны всех, сколько-нибудь знающих Вас. Призываю на Вас благословение Божие с пожеланием Вам долголетия, здоровья и спасения, любящий Вас епископ Виссарион. 1892, марта 11».

Все важные документы, и адрес и письмо епископа Виссариона, отец Алексий впоследствии передал на хранение моему мужу Илье Николаевичу, а мне привел Господь поместить их здесь.

В 1891 г. дом, в котором жил наш старец, был сломан и вместо него был построен новый двухэтажный каменный – для священника и диакона, причем обе квартиры были двухэтажные. У Дмитрия Федоровича были дети, и, по своей христианской деликатности, он боялся, что дети своей беготней и шумом будут беспокоить отца диакона, поэтому он решил, что гораздо спокойнее разделить дом вертикальной линией; тогда никто никому мешать не будет. Квартира священника имела девять комнат, а квартира диакона шесть комнат. Куда переезжал батюшка на то время, когда дом строился, до меня этих сведений не дошло.

В 1894 г. мать покойной супруги батюшки, Анна Федоровна, стала очень плоха и нуждалась в покое и уходе.

Прислуги она не имела средств держать, и если дочка уходила куда-нибудь по делам, то около нее иногда никого не было. Однажды в отсутствие всех своих она упала и долго лежала беспомощная, не имея сил сама подняться. Батюшка предложил ей тогда переехать к нему со свояченицей. Это было за год до перехода батюшки в Успенский собор.

Однажды к отцу Феодору в Толмачи пришли соборяне. Протоиерей Н.И.Пшеничников и прихожане стали его просить от лица митрополита Сергия перейти в Успенский собор пресвитером. Отец Феодор отказался, говоря, что не имеет соборного голоса. «Вы будете не руководителем пения, а учителем благочестия в соборе», – ответили ему. Батюшка пошел к теще и спросил ее благословения, как она на это смотрит и на что его она благословит. Теща сказала, что раз митрополит его избрал и просит, то это избрание Божие и она вполне согласна на его пресвитерство. Тогда он заявил соборянам, что теща его благословила и он согласен. Батюшка всегда шел к теще за всяким советом и слушался ее во всем.

Так подробно рассказав о жизни отца Алексия в Толмачевском приходе и о служении его в Николо-Толмачевском храме, я, однако, ничего не сказала о истории самого храма. По описанию самого старца в его книге «Московская Николаевская в Толмачах церковь», видно, что храм этот уже существовал в 1628 г., но был первоначально деревянный и не имел других престолов, кроме Никольского. В 1697 г. братья Логин и Кондратий Добрынины – именитые купцы – возымели усердие к построению в Толмачах вместо обветшавшего храма каменного во имя Сошествия Святого Духа на апостолов с приделом во имя святителя Николая. Сначала храм был покрыт деревянной крышей и имел деревянные полы. В 1765 г. в храме случилась беда, а именно

произошла весьма значительная покража. Почти вся утварь и ценные украшения с икон были ограблены. Господь вскоре же расположил добрых людей, и они снабдили храм всем необходимым для совершения богослужений. В 1769 г. одна благочестивая вдова подала прошение на имя митрополита Московского и Калужского Амвросия о том, чтобы ей дозволено было пристроить левый придел в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали», но тогда не разрешалось строить храмы в честь икон Божией Матери, а только в честь великих Ее праздников, поэтому решено было посвятить левый придел Покрову Пресвятой Богородицы, а икону «Утоли моя печали» сделали местной в левом приделе. В 1770 г. в первый раз праздновался Покров Божией Матери в Толмачевском храме. В 1782 г. храм был покрыт железом, а в 1812 г., перед нашествием в Москву французов, предусмотрительный настоятель скрыл все церковное имущество под полом церкви, и таким образом все оно сохранилось целым и невредимым. Все дома Толмачевского прихода сгорели в то время, но храм уцелел. Пять месяцев он оставался без богослужения, однако довольно быстро дома вновь отстроились и придел святителя Николая был освящен, к радости прихожан. Так как храм отстраивался медленно, то церковное начальство решило присоединить приход к храму Григория Неокесарийского на Большой Полянке, но огорченные прихожане так усердно просили о том, чтобы у них был свой приходской храм, что 5 февраля 1814 г. состоялся указ о восстановлении Николо-Толмачевского храма. Когда служил в этом храме Илья Николаевич, храм был в отличном порядке. Вообще же скажу, что он был прекрасен как своим внешним, так и внутренним видом. Содержался всегда в исключительной чистоте, и иконы были прекрасны.

27 мая 1895 г. батюшка был определен митрополитом Сергием в пресвитеры к Большому Успенскому собору. По некоторым данным, его рукополагал преосвященный Нестор, викарий Дмитровский, 5 июня 1895 г.

Через год он был награжден скуфьей, еще через год набедренником и еще через год камилавкой.

Через два года своего пресвитерства был единогласно избран духовником соборного причта.

У батюшки был замечательный голос – «бархатный бас», как определял он сам. «В Успенский собор разве возьмут с плохим голосом», – объяснял иногда батюшка.

Митрополит Сергий пожелал восстановить в Успенском соборе древнее столповое пение, поэтому были увеличены штаты и приглашены такие знатоки этого пения, как протоиерей Н.Пшеничников. До этого пели

псаломщики (их было два) простым распевом в будние дни, а по субботам соборяне успенским распевом антифоны и некоторые литийные стихиры. Все остальное пел синодальный хор. Штат до прихода отца Феодора в соборе был такой: четыре священника, четыре протоиерея и четыре диакона, а потом пригласили еще пять священников и три диакона. Я лично очень хорошо помню, когда приходилось в будние дни бывать в соборе за литургией, как поражало строгое старинное пение священнослужителей. Против главного алтаря посреди храма стояло рядом несколько разножек, на которых лежали книги и ноты. Перед разножками стояло несколько человек почтенных протоиереев и диаконов, и все пели густыми басами в унисон. Холод был тогда в соборе: едешь, бывало, туда на конке, и пока едешь, продрогнешь, а в соборе еще холоднее. Собор тогда не отапливался, только потом, в 1910 или 1911 году, сделали центральное отопление и стало тепло.

Батюшку обучал столповому пению протоиерей Н.Пшеничников, впоследствии ключарь собора. Эти уроки батюшка воспринимал с благоговением, как служение Богу. Протопресвитером был тогда Н. Н. Световидов. Так как штаты были увеличены, то квартир не хватило и пришлось их перестраивать и надстраивать целый этаж. Казенные квартиры для соборян находились в бывшем Крестовоздвиженском монастыре, на Воздвиженке. Временно батюшку поселили на Дмитровке, в Георгиевском монастыре. Там он прожил месяцев девять. Окна его квартиры приходились как раз против театра Омона, и фонари освещали комнату батюшки так ярко, что, когда он одевался к утрени, не было нужды зажигать свет. Батюшка имел для хождения в собор две пары галош. В одних он шел по улице и, войдя в собор, оставлял их у входа. Тут же хранилась другая пара,

и батюшка, надев их, шел уже в алтарь. Это он делал потому, что не хотел вносить в храм тот прах, который прилипал к его галошам, когда он шел мимо Омона по улице.

У батюшки было необыкновенно деликатное отношение к причту Крестовоздвиженской церкви, в приходе которой он жил служа в соборе. Когда случались дни каких-нибудь знаменательных событий у батюшки, например день его Ангела, день рождения или дни памяти близких родных, он, имея возможность безвозмездно отслужить у себя в храме молебен или панихиду, непременно заказывал ту или другую службу в своем приходе, чтобы не лишить приходское духовенство дохода. И уже будучи старцем в монастыре, батюшка всегда заботился о приходском духовенстве и просил своих духовных детей не чуждаться последнего и время от времени исповедоваться у своего приходского священника, между прочим для того, чтобы иметь его своим духовным отцом на случай болезни и невозможности сходить к батюшке. Кроме того, если случится смертельная болезнь и человек будет без сознания, духовник его имеет право соборовать без исповеди.

Батюшка вспоминал об Успенском соборе как о самом светлом периоде своей жизни, ведь Успенский собор – центр Кремля, центр Москвы, центр России, говорил он. Из собора раньше двух часов батюшка никогда не возвращался. Если он не служил, то стоял в алтаре, в нише, и молился. Приходя домой, батюшка обедал, и это была его единственная пища, так как после вечерни он только пил чашки две горячего чаю с хлебом и уже оставался без еды до следующего дня. Иногда, придя

от всенощной прозябший, батюшка, чтобы согреться, брал в обе руки чашку горячего чаю и пил ее большими глотками без хлеба, с кусочком сахара, а сам в это время вспоминал и иногда воспроизводил те напевы, которые пел синодальный хор. Он с любовью вспоминал то время и так говорил: «Иду в свою родную семью». Семья эта состояла из тещи, свояченицы и сына.

Батюшка был очень воздержан в пище, но когда к нему приходили гости, на столе всегда было наставлено много закусок и сластей. Батюшка был всегда очень гостеприимен.

Как священнослужитель, он всегда был благоговейнейшим и пользовался в соборе всеобщей любовью. Он, кроме своей очереди, часто служил и за других и никогда не торопился, подолгу совершал после литургии и молебны, и панихиды.

После смерти жены, живя в миру, батюшка тяготился его суетой. Тяготился его необходимостью бывать в гостях и принимать их у себя, тяготили его и уроки, и соборная обстановка, и самые даже службы, не чуждые суетности. Батюшка давно бы ушел в монастырь, в уединение, в тишину, к безмолвию, но надо было поставить на ноги сына, дать ему полное образование. Кроме того, батюшка содержал на свои средства тещу, Анну Федоровну, и свояченицу Екатерину Павловну, и нельзя было лишить их помощи.

Но, наконец, обстоятельства одно за другим стали складываться так, что желание батюшки могло наконец осуществиться. 25 апреля 1897 г. теща его скончалась. Вскоре свояченица получила хорошее место, а сын его окончил московское техническое училище и 20 июля 1898 г. женился на дочери богатого лесопромышленника Мотовой. Кстати о сыне. Батюшка, конечно, очень хотел, чтобы и сын его пошел по той же дороге, по какой шел он сам, но Миша с детства интересовался машинами, и преимущественно паровозами, и поэтому батюшка дал ему техническое образование.

По свидетельству знакомых отца Алексия, он никогда не доносил до дому своего жалования, когда служил в Успенском соборе, по дороге его ожидали нищие и не отпускали его, пока он им не отдаст все до последней копейки. Сила молитвы батюшки и тогда была велика. Однажды его сын сильно заболел, доктора нашли у него заворот кишок, и ему предстояла тяжелая операция; старец в это время служил молебен о его здоровье. Когда Михаила уже положили на операционный стол – что-то вдруг случилось, врачи нашли, что никакой операции делать не нужно.

Понуждай себя к милосердию, к добру к ближним – это своего рода подвиг. Из ответа старца Алексия одной из духовных дочерей

Летом 1897 г. батюшка вместе со своим любимым племянником Николаем Беневоленским ездил в Сергиев Посад и оттуда в Параклит, думая найти там для себя подходящее место для монашеской жизни. Но Господь изволил, что все перевернулось совершенно неожиданно для батюшки.

Отец Феодор прослужил в Успенском соборе три года и четыре с небольшим месяца. 8 октября, согласно прошению, он был уволен из собора, а 24 октября переехал в Зосимову пустынь.

О выборе своего местожительства для монашеской жизни батюшка рассказывал не раз своим духовным детям, и одной из них удалось очень подробно записать его рассказ.

«Я хочу рассказать тебе, как неисповедимы пути Господни и как Он неожиданно для меня самого судьбу мою устроил.

Давно это было, давно, когда я еще священником был в Кремле, пресвитером Успенского собора. Когда я овдовел, зародилось в моей душе желание стать монахом, стремление к иноческому затвору, к настоящему строгому затвору, я мечтал о Параклите. Это пустынька в лесах за Троицей, недалеко от Черниговской. Устав там строгий, подвижнический, женщин в обитель не пускают. Вот я и мечтал о Параклите.

Однако у меня был сын, которому я был нужен. Хотел я его вести по своей дороге, чтобы он священником был, да он не захотел, и учение его в семинарии шло плохо. Когда он наконец выяснил себе вполне определенно, что его интересуют науки технические, я позволил ему перейти в техническое училище, которое он и окончил отлично. Когда он перешел на последний курс, полюбил он одну девушку из хорошей религиозной семьи, и она

его полюбила. Пришел он ко мне за благословением на ней жениться. Тогда я стал чаще подумывать о Параклите и через месяц, в июне 1897 г., поехал со своим

племянником, будущим священником, в Параклит. Приехали мы с ним к Троице, оттуда взяли извозчика и поехали в Параклит. День был жаркий, солнечный, мы ехали, все углубляясь в лес, и чем дальше мы ехали, тем гуще он становился: кругом все лес и такая благодать, что ты себе представить не можешь! Всюду зелень, деревья, трава, цветы, земляникой в воздухе пахнет, солнце светит сквозь чащу ветвей, птички поют, а кроме их голосов, кругом полная тишина и безлюдье. Сердцу так легко, так хорошо от тишины. «Вот, – говорю я племяннику, – где может быть настоящее житие монашеское”.

Вскоре увидели мы какие-то строения. Смотрим, деревянные домишки простые и церковь, и все они обнесены деревянным забором. Входим в пустынь: кругом ни души, будто никто здесь и не живет; обошли мы все строения – никого. Наконец натолкнулись на одного монаха, шедшего в обитель с косой на плече, видимо, с работы. Мы к нему: «Где братия?» – спрашиваем. «На работе, на лугу, сено косят”. – «Можно церковь посмотреть?” – объясняем, кто мы такие. » Можно, – говорит, – сейчас будет вечерня, я сам иду к вечерне, я ведь пономарь», – а сам с трудом переступает от усталости. А если бы ты слышала, каким он звучным голосом молитвы в церкви читал! Отпер он нам церковь; мы вошли в нее, очень она мне понравилась. Вот, подумал я, где молиться хорошо. Стали мы сбоку, ждем начало службы. Видим: входит старый инок, такой смиренный и скромный, становится в стороне в углу, вместе с братией; это, оказалось, сам игумен; и старец там был, тоже замечательной жизни, подвижник, и тоже встал смиренно позади всех. И братия, и все, хотя, видно, и усталые, только с послушания пришли, а стоят с полным вниманием и благоговением. Служба идет так чинно, и чтение уставное – громкое, явственное, и пение стройное, неспешное, очень мне все это по душе было, и думалось мне: если будет на то воля Божия, вот где я найду успокоение. Приняли нас с любовью, радушно, после службы всю обитель показали нам, к трапезе нас повели с братией. И вот когда мы вернулись в определенное нам помещение, отдохнули и собрались обратно ехать, вспомнил я, что не были мы у отца игумена, и говорю племяннику:

– Что же мы с тобой такими невежами оказались?

– А что? – говорит.

– Да как же, – говорю, – вот мы в обратный путь с тобой собрались, а к игумену не заходили, чтобы поблагодарить его за все. Подожди меня здесь, а я пойду к нему один.

И пошел я к отцу игумену. Его домик ничем почти не отличался от других. Постучался я в дверь, отпер мне молоденький мальчик, послушник.

– Дома отец игумен?

– Пожалуйте.

Вошел я к отцу игумену, попросил его благословения и говорю, так и так, что я пресвитер Успенского собора в Москве, провел этот день у него в Параклите и пришел его благодарить, а он смущенно так говорит: «Помилуйте, за что же? Это мы должны вас благодарить, отец протоиерей, что вы нас посетили». – «Нет, – говорю

я, – отец игумен, я должен вас благодарить за высокое чувство глубокого умиления, которым наполнилась моя душа в течение этого дня, проведенного в вашей благодатной обители. Я сам склонен к монашеству, и, если Богу угодно будет, лучшей обители, как эта, я для себя не желал бы: в ней все, что нужно для души. Согласны ли вы будете, отец игумен, меня принять в число братии?» – «Всегда и во всякое время”, – отвечал игумен.

Потом он вышел в соседнюю комнату и возвратился, неся в руках альбом с видами Параклита. Благословив меня в путь, он дал мне этот альбом на память о посещении нашем. И если бы ты знала, как дорог стал мне этот альбом. Вернувшись в Москву, я все мечтал о Параклите. Когда после утомительных дневных занятий и забот я возвращался домой, то брал этот альбом, открывал его и сразу переносился мысленно в эти благословенные места и думал: «Вот где я скоро буду жить и отдыхать душой”. В скором времени отпраздновали свадьбу сына – это было в конце июля, – я, конечно, должен был участвовать во всем, но мысли мои были далеко.

В начале августа собрался я уже один в Параклит, чтобы окончательно переговорить с отцом игуменом и просить его зачислить меня в число братии. Приехал я к Троице и пошел прежде всего приложиться к мощам преподобного Сергия, зашел в собор, помолился усердно, приложился к мощам угодника Божия. Потом зашел я в иконную лавочку тут же, при церкви Святого Духа, купить себе четки, простые, деревянные. Пока я стоял и выбирал себе четки, слышу голос: «Отец Феодор” (меня ведь Феодором звали в миру). Оборачиваюсь – отец Товий, иеромонах один Троицкий, хороший молитвенник, он и теперь у Троицы. Поздоровались – думаю, уйдет; а он заметил, что я четки покупаю, и говорит: «Да что это вы, отец Феодор, четки покупаете? Уж не думаете ли о монашестве?» Я не хотел ему говорить пока и отвечал уклончиво: «А разве священнику нельзя четки иметь?» Купил четки, простился с ним и иду к воротам, чтобы извозчика нанять и ехать скорее в Параклит, но он не отстает и идет за мною, провожает меня. Вот тут ты увидишь, как неожиданно для меня Господь мой путь направил, все мои намерения переменил, вот так, как лодочку на воде поворачивают по желанию и к другому берегу направляют.

Подходим мы с отцом Товией к площади перед лаврой, где извозчиков нанимают, а я все медлю, все думаю, что он уйдет, не хотелось мне при нем извозчика нанимать, наконец вижу, время идет, зову извозчика и нанимаю его в Параклит. Отец Товия говорит мне:

– Что это вы в Параклит собрались, отец Феодор, уже не думаете ли вы в монастырь идти?

Тут уж я ему прямо ответил: «Да, желаю».

– Уже не в Параклит ли? – спрашивает.

– Да, в Параклит.

– Да что вы, отец Федор, – начал он меня уговаривать, – да вам с вашим здоровьем и думать нельзя о Параклите. Да знаете ли вы, какая там местность? Болото, сырость такая, что редко кто там уживает. Да если б в Параклите, при духовном его устроении, местность была хорошая, половина бы наших монахов там была.

Я задумался:

– Да, говорю, если там сырость, так мне туда нельзя, я ревматизмом страдаю, – а сам думаю: куда же мне устроиться?

– Да почему же вы, – говорит мне отец Товия, – не подумаете о Козельщанской пустыни, там устав строгий, очень все хвалят.

– Вот видите ли, – говорю я, – хотя я стремлюсь в монастырь, но у меня связь с миром остается, у меня есть единственный сын, мать умерла, и мне не хотелось бы от него далеко уезжать, чтобы он все-таки знал, что отец его близко и что он может к нему обратиться в случае нужды.

– Так я вот что скажу вам, – говорит мне на это отец Товия, – недалеко отсюда, за две всего станции, есть одна пустынька, Зосимова называется, открылась недавно. Мне говорили, устав там строгий и климатические условия прекрасные, вот бы вам туда попробовать устроиться.

Я призадумался, а извозчик повернулся к нам и говорит: «Вы, батюшка, если в Зосимову пустынь ехать хотите, на Арсаки станцию, туда сейчас должен поезд идти».

– Да, верно, уже пришел, – говорю я.

– Да нет, батюшка, я вас как раз к нему подвезу, он минут через десять пойдет.

И действительно, он меня привез как раз к отходу поезда. Приезжаю я, выхожу на станции Арсаки. Тогда там никаких других построек не было, кроме станционного домика, и лес кругом густо, почти к полотну железной дороги подходит, смотрю – никого, ни души. Поезд отошел. Вхожу в станционный домик, обращаюсь к дежурному по станции, спрашиваю, нет ли здесь лошадей из Зосимовой пустыни.

– Никаких, – говорит, – лошадей нет.

– Как же тут быть?

Дежурный по станции предложил нанять лошадку поблизости. Я согласился, поблагодарил; вот пока я жду, чтобы мне наняли лошадку, стою на платформе, смотрю в лес, вижу – из леса выходит высокий старый иеромонах и идет к станции. Проходит мимо меня и идет к кассе брать билеты. Я к нему подхожу, спрашиваю:

– Не из Зосимовой ли вы пустыни?

– Да, – говорит, – из Зосимовой.

– Не настоятель ли вы обители?

– Я в ней сторож, – смиренно ответил он: это был отец Герман, наш теперешний игумен.

Тогда я назвался и говорю, что слыхал про Зосимову пустынь и очень бы хотел в ней помолиться. Отец Герман очень этому был рад. “Да вот мне необходимо в Москву съездить сейчас по делам, но вы меня, отец протоиерей, непременно дождитесь, я уже завтра обратно буду, а вот лошадка моя вас подвезет». Я поблагодарил и объяснил, что мне обещали тут лошадку нанять и я не хочу их обмануть.

Потом мы сели и хорошо по душе побеседовали. Тут подошел поезд, мы простились, отец игумен уехал в Москву, а я поехал в пустынь Зосимовскую. Еду я лесом, погода была прекрасная, жаркая, когда я приехал в тот

раз, колокольню еще только строили и, помню как сейчас, послушник работал, вертел колесо большое. Камни, кажется, наверх подымали. Я подошел посмотреть, а он мне говорит: «Уж так мне надоело колесо это вертеть, хоть брось”. Так и сказал.

В первый же день осмотрел я всю пустыньку, был у службы в соборе, только одно это и было каменное строение, все остальные были деревянные, ограда кругом тоже деревянная, и лес близко подходил к забору, так что ветки деревьев через него свешивались. Был я и за трапезой с братией – очень мне все понравилось, так все по душе было. И вот, когда на следующий день приехал отец игумен и пригласил меня к себе, тут же был и отец Иннокентий, тогда он еще иеромо-

нахом был, и еще один инок. Я все сказал отцу игумену, что у меня давно уже тяготение к монашеству, и что я решил теперь осуществить его, и что если Богу будет угодно и Он благословит, то я желал бы принять монашество в Зосимовой пустыни; я спросил, примет ли он меня в число братии. «Нет, – ответил мне на это отец игумен, – вам, отец протоиерей, и таким, как вы, совсем другая дорога нужна. Жизнь наша убогая, скромная, а вы не к такой жизни привыкли в столице». – «Я ищу уединения, – ответил я ему на это, – и мечтал о Параклите, но там климат слишком сырой, а я по здоровью сырости не переношу. Здесь я провел у вас два дня, и очень мне все нравится, здесь бы хотел я остаться».

Отец Герман помолчал немного и потом вдруг спрашивает: «А что есть самое главное для инока?» – «Смирение”, – ответил я ему, и вижу, как от моего ответа просияло лицо игумена, и он тихо сказал: «Да, он из наших”.

Вернувшись в Москву, начал я хлопотать о пострижении, и не думай, что это мне легко досталось. То здесь задержи, то там, и только через год получил я разрешение. Последнее торжество мирское, на котором я присутствовал, было освящение памятника Александру II в Кремле. И вот наконец-то Бог благословил и меня переселяться в Зосимовскую пустынь. Тогда здесь была такая глушь, такая тишина. Кругом лес, и деревья близко подходили к келлиям, так что ветки их качались у моего окна, а по ним часто прыгали белки. Первое мое послушание было петь на клиросе, у меня тогда голос

был хороший, и шестопсалмие тоже читал в церкви. Раз как-то всю братию послали на послушание – лес подчищать, летом было дело. Я тогда уже духовником братии был. Приходит, помню, монах и говорит, что отец игумен всем велел идти на работу лес подчищать, а я-то и не знаю, что это значило – лес подчищать. Взял я тяпку, пошел в лес, спрашиваю, что надо делать? Говорят, надо с деревьев сухие сучья срезать. Принялся я за дело и слышу, с другой стороны дерева кто-то тоже режет; посмотрел, вижу: отец игумен. И он меня увидал, удивился и спрашивает: «Отец Алексий, вы как сюда пришли?» – «Да я, – говорю, – на работу, послушание исполняю”; а он и говорит: «Уж вы, батюшка, оставьте и впредь на такие работы не выходите, а если нужно будет, я вам скажу». Так и не выходил я больше на работы.

Постигла меня скорбь большая. В то время монахи Зосимовой пустыни были необразованные, простые, многие из них и читать плохо умели. И вот пришел указ из Святейшего Синода об учреждении при пустыни классов для обучения их, и говорят мне, что меня назначают к ним преподавателем. Я не поверил – так это показалось неправдоподобным, спешу к отцу Герману, спрашиваю: «Да, – говорит он, – это правда”. Я этим очень огорчился, так мне это горько показалось: ушел из Москвы в пустынь, ища спокойствия, для молитвы, уединения, и вдруг меня заставляют делать именно то дело, которым я всю жизнь занимался, от которого я ушел, и лишают того, чего ради я ушел. «Не может быть, – говорю я игумену, – ведь я пришел сюда для молитвы, для уединения, за что же на меня возлагают это непосильное бремя?» Отец игумен, сам огорченный этим, показал мне бумагу от Синода, в которой написано было, что преподавателем в классы, учрежденные при Зосимовой пустыни для обучения братии, назначен я. Приходилось покориться, и вот тут-то началось настоящее мое послушание. Одно – преподавать детям, и совсем другое – взрослым, да еще монахам, занятым весь день и утомленным послушаниями и работами. Объясняешь или рассказываешь, силишься заставить понять, спрашиваешь, а иной так утомлен от работы, с которой прямо в класс пришел, что у него глаза закрываются, где ему еще тут повторять сказанное. Уроки задашь – не успел выучить, весь день был на послушании. И так оно действительно было. Потом эти классы, слава Богу, закрылись».

Решительный шаг молодого вдовца (Дорогой в пустынь)

1

Прощай, мирская суета,

И бесполезная тревога,

И все, что в юные лета

Нас, слабых, манит вдаль от Бога!

Бегу ли прочь я от трудов?

Нет, к ним-то я и поспешаю,

От них я дорогих плодов Себе навеки ожидаю.

Где ж то убежище святое,

Где я в безмолвии, в тиши В усилиях отсечь все злое Трудиться буду для души?

Да там, где есть уже немало Горе имеющих сердца,

На долю коих также пало Носить свой траур без конца.

2

В пустыне мрачной среди бора Обитель мирная стоит;

Молитва в стройном гласе хора От ней к Всевышнему парит.

Боголюбивая обитель!

Хочу вселиться я в тебя.

Но как я немощен! Спаситель!..

Всели дух прав в Твоем рабе!

Пошли мне свыше помощь, Боже!

В борьбе душевной и в труде Подай мне, что всего дороже И в сей пустыне, и везде!

Всего ж дороже несравненно Любовь к Тебе и к людям всем,

Без сей любви ничто не ценно,

Ни смерть страдальцев с жертвой всем.

Не с тем от мира удаляюсь,

Чтобы людей совсем забыть,

Но чтоб, ничем не отвлекаясь,

За них с собой Тебя молить!

1898,29 сентября, 7 ч. веч.

С самого начала поступления батюшки в Зосимову пустынь на него было возложено клиросное послушание и совершение богослужений: 30 ноября 1898 г. протоиерей Феодор был пострижен игуменом с именем Алексий в честь святителя Алексия, митрополита Московского. День его Ангела стал праздноваться 12 февраля. Этот день, по-видимому, был днем Ангела и его родителя Алексея Петровича, а также днем его бракосочетания. Батюшка переделал свою лиловую камилавку в клобук, он просто обтянул ее наметкой, когда принял постриг. В 1919 г., когда мой Илья Николаевич получил к Пасхе в награду камилавку, старец отдал ему свою, сказав: «Толмачи меня уже больше не увидят – так пусть хоть увидят мою камилавку». Илья Николаевич тогда переходил настоятелем в Толмачевский храм на место умершего протоиерея Михаила Павловича Фивейского.

Первое время отцу Алексию жилось в пустыни очень тяжело. Отец игумен, боясь гордости образованного пресвитера Большого Успенского собора, всячески его смирял. Обращались с батюшкой сурово, ставили его во время службы ниже всех братий, облачения давали ему самые плохие. Однажды во время исполнения стихир за какой-то службой батюшка подошел в алтаре к игумену с некоторым вопросом, но тот резко отодвинул его от себя рукою, как бы оттолкнул, и сурово заметил ему, что он должен слушать стихиры.

Приходилось батюшке терпеть и на клиросе. Регентом хора был тогда иеромонах Нафанаил, бывший артист оперы, окончивший консерваторию и Синодальное училище, талантливый, музыкальный, но нервный и беспокойный. Батюшка, став петь на клиросе, начал было петь по-соборному. Нетерпеливый отец Нафанаил напал на батюшку и самым грубым и резким тоном стал ему выговаривать: «Здесь не Успенский собор, вы не забывайтесь, здесь реветь нельзя». «У меня был очень хороший голос, – рассказывал батюшка об этом случае, – и мне хотелось его показать, но должен был слушаться своего духовного сына, который был моим наставником в этом деле». Батюшка стал смиренно, от всей души просить прощения у отца Нафанаила.

Регент отец Нафанаил кричал, бывало, так на отца Алексия, что у того однажды со страху очки на пол упали. «Простите, – сказал старец. – Простите Бога ради». А то отец Нафанаил так стукнет, что партитура, бывало, на пол упадет. Размолвки с отцом Нафанаилом повторялись и доставляли отцу Алексию истинное мучение. После одной такой размолвки отец Алексий был настолько неспокоен духом, что ночью пошел будить отца Нафанаила, чтобы просить у него прощения.

Отец Нафанаил до сих пор вспоминает это смирение батюшки с умилением.

Теперь я помещу воспоминания о старце одного зосимовского монаха, который под конец жизни старца сделался его духовником. Звали его отец Владимир.

«Когда я поступил в Параклит, в 1898 г., отец игумен сказал мне, что к нам приедет пресвитер Успенского собора. Ему уже и келью приготовили, но он так и не приехал. Это был Феодор Алексеевич Соловьев, впоследствии иеромонах Алексий. В Параклит я поступил 15 августа 1898 г., а в 1901г. я перешел в Зосимову пустынь. Когда я пришел в первый раз в Зосимову пустынь, то встретил в церкви отца Алексия. Он мне с первого раза не понравился: показался слишком не по-монашески веселым. Поэтому я в первый раз не поступил в Зосимову пустынь, а пошел смотреть другие монастыри, не найду ли где лучше. Много монастырей осмотрел я, но ни одного не нашел по душе и возвратился опять в Зосимову пустынь, хотя и с неохотой. Попросился у игумена Германа в число братий; игумен меня принял и, взяв мой паспорт, сказал мне: «Твой старец будет отец Алексий”. Первый раз пошел я к нему после вечернего правила в келлию. Старец принял меня дружелюбно и много расспрашивал меня про жизнь в Параклите, о жизни монахов и вообще обо всех правилах. Во время разговора меня поразила его простота, и я полюбил его всем сердцем. В то время еще не было определенного устава в Зосимовой пустыни, и отец Герман ездил по многим монастырям и выбирал лучший для своей пустыньки. С этой целью он побывал и на Валааме, и в Сарове, и в других монастырях.

Первое время послушников, учеников, у отца Алексия было немного – всего человек пятнадцать. Все мы к нему очень привязались, полюбили его и часто стали его посещать. Беседы с ним продолжались до полуночи, хотя мы были и усталые после дневных тяжелых монастырских работ, но отец Алексий нас и привлекал и увлекал простотой и чистотой своего сердца. В беседе с ним мы забывали свою усталость. Когда отец игумен узнал, что ученики старца не дают ему покоя до полуночи, то приказал принимать только до 10 часов вечера. После 10 часов монастырский сторож приходил и прогонял тех, кого находил у него. После этого приказа мы стали бояться сторожа, но уйти от старца не побеседовав с ним мы не могли, поэтому, когда наступало 10 часов, мы все прятались, чтобы нас не видел сторож. После обхода сторожа мы все возвращались к отцу Алексию, он нас с любовью принимал и иногда продержит до часа ночи, пока все не побываем у него.

Первые годы батюшка жил в угловой башне, поэтому- то ветки деревьев и склонялись к его окнам. Жил он там до весны 1906 г. Когда на отца Алексия было наложено послушание преподавания Закона Божия, то он учил монахов три раза в неделю вечером: в воскресенье, во вторник и в четверг.

Монастырские послушания были тяжелые, пишет отец Владимир, монастырь только начинался; на уроки мы приходили в 8 часов, после вечернего правила. Монахи были усталые, от дремания и тяготы плохо внимали урокам, но отец Алексий твердо настаивал, чтобы мы его уроки понимали, и после рассказанного им требовал, чтобы мы повторяли в точности его слова.

Движимый страхом Божиим, батюшка во время преподавания Закона Божия никогда не садился. Или скажет: «У тебя нет страха Божия, я говорю такие высокие слова, а ты улыбаешься». Батюшка, если мы не умели отвечать, ставил на колени и потом, когда подымал, долго держал стоя, пока не сжалится.

Однажды у меня сильно болели зубы, я по ночам почти не спал. Отец Алексий задал мне вопрос, на который я не ответил, и он меня заставил стоять до конца урока. Тогда отец Алексий был чередной служащий, а служил в ту неделю иеродиакон Поликарп. После утрени иеродиакон сделал большой выговор отцу Алексию и сказал: «Батюшка, у отца Владимира зубы болят, он все ночи не спит, а вы его стоя продержали». Отец Алексий, выслушав эти слова, смутился и сейчас же приказал послать за мной. Прибежали за мной и говорят: «Беги как можно скорей в церковь, тебя отец Алексий зовет». Пришел я в церковь, вошел в алтарь, а когда отец Алексий меня увидел, тут же упал мне в ноги и стал просить прощенья: «Прости меня, отец Владимир, что я нехорошо с тобой поступил, продержал тебя стоя больше часу”. – «Батюшка, – ответил я, – я против вас и в мыслях ничего плохого не имел, очень спокойно стоял».

Глубина смирения отца Алексия была так велика, что он при всякой своей ошибке сознавал ее, каялся и просил прощения. Раз я пришел к нему днем. Старец беседовал с каким-то студентом академии. Отец Макарий (келейник батюшки) только что вычистил самовар, налил его водой, разжег и говорит: «Я пойду за водой к ча-

совне, а вы, батюшка, смотрите, чтобы самовар не ушел”. Отец Алексий во время разговора со студентом забыл про самовар, самовар от сильного кипения весь залился. Келейник, вернувшись с водою, увидел, что все его труды даром пропали, и, обратившись к отцу Алексию, с укором сказал ему: «Батюшка, и это вы не могли исполнить! Теперь все мои труды пропали, а я полдня чистил самовар!» Отец Алексий упал в ноги отцу Макарию и стал просить прощения: «Простите меня, отец Макарий, я нехорошо сделал!» Но келейник еще долго брюзжал, все жалел свои труды.

В другой раз я прихожу к отцу Алексию, когда он был болен, и, сделав три поклона, поцеловал, а он и говорит: «Стоит ли меня целовать сегодня? Мне бы нужно все лицо разбить”. А я говорю: «Батюшка, да за что же это?» – «За то, что я перед Богом сказал дурное слово».

Одно время отец Макарий не старался выводить клопов, которые размножались в батюшкиной постели. Однажды отец Алексий крикнул: «Отец Макарий, иди же сюда!» Тот явился. «Возьми этого клопа, он мне все руки объел». Отец Макарий взял клопа и говорит: «Куда мне его деть?» – «Только не убивай, а выбрось его в окно», – ответил батюшка. Макарий понес выбрасывать в окно, а я и говорю: «Как вы жестоко поступаете! В такой мороз куда теперь денется клоп! Преподобный Исаак Сирин говорит, что монаху надо иметь сострадание ко всей твари, начиная с блохи”. Отец Макарий заворчал: «Ну вот, я и над клопом не имею власти!”

Когда отцу Алексию приносили подарки, он отдавал их другим и сам ими не пользовался. Раз, идя на послушание, встретился я с отцом Алексием: он разговаривал с женщиной, которая принесла ему узелок гостинцев. Она говорила: «Примите, батюшка, это от меня и кушайте на здоровье, это я для вас принесла». Старец, увидев меня, отдал узелок мне и говорит женщине: «У нас пища хорошая в монастыре, я сыт, а вот рабочие имеют нужду в гостинцах». Женщина смутилась: «Батюшка, ведь я это для вас принесла, а вы отдаете». Отец Алексий ответил: «Вы принесли мне, я и принял от вас с благодарностью, но я хочу отдать другому, который имеет в этом нужду». Не знаю, чем кончился разговор, так как я узелок взял и унес к себе».

Я лично помню случай, подобный этому. Некто О.С.Д., духовная дочь старца, очень бедная, в голодные годы, когда так трудно было доставать все нужное, сумела где-то добыть творогу, масла и прочего и сделала вкусную пасху, которую решила поднести отцу Алексию в святой праздник. Едучи в поезде, она всю дорогу только и думала о том, как рад будет старец, когда получит такой редкий в то время подарок – настоящую сырную пасху! Однако она жестоко ошибалась; когда она поднесла батюшке эту пасху, старец решительно не принял, хотя и видел ее большое огорчение: «Я монах, – сказал он, – и мне дает монастырь все нужное для меня, а вон там, на гостинице, есть много бедняков – снеси им эту пасху и раздели, вот им действительно ты доставишь настоящую радость!»

Продолжу воспоминания отца Владимира о старце.

«Высоко ставя послушание и сам во всем слушаясь своего духовника, отец Алексий и учеников своих учил этой добродетели. Идя однажды на послушание, встретился я с одним из учеников батюшки, студентом академии отцом Игнатием Садковским, который катил маленькую двухведерную бочку. Сам он был очень высокого роста, а бочка-то маленькая, все время подпрыгивала и перевертывалась. Ему поэтому приходилось ежеминутно нагибаться и подталкивать бочку. Я ему и говорю: «Вы бы ее, отец Игнатий, взяли на плечо и несли бы”. А он и отвечает: «Мне благословили катить». Отец Игнатий был духовным сыном старца Алексия.

Отец Алексий любил уединение, не любил никуда ходить. Раз я прихожу к нему, а он и говорит мне: “Отец Владимир, я не знаю, на чем хлеб растет, расскажи мне”. Я говорю: «Хлеб растет на соломе». – «А что такое солома, я тоже не знаю, я ведь никогда в жизни по полю не ходил и не знаю, где растет хлеб!»

Однажды Зосимову пустынь посетил митрополит Владимир, он приехал в день своих именин, 15 июля. Вся братия вместе с игуменом встретили его в храме. Вместе с ним был и отец Алексий. После краткого молебна мы все стали подходить под благословение к митрополиту, подошел также и отец Алексий. Владыка спрашивает у отца Алексия: «Как ты живешь?» Старец отвечает: «Я живу так: келья да церковь, а то – послушание преподавать Закон Божий братии». Митрополит на это сказал: «Рано еще тебе так жить, ходи на прогулки, посматривай, как и где братия работает». Чтобы исполнить это послушание, отец Алексий пришел к нам, когда мы штукатурили гостиницу, вошел в номер, спросил у нас, что мы делаем, как разводим известку, говорил с нами о всех делах и ушел. После этого больше мы его нигде не видали.

Митрополит, обходя все послушания, был и на сенокосе. Когда мы подошли к нему под благословение, он спросил у нас: «Отцы, как живете, не бывает ли чего между вами?» Отец игумен и говорит: «Они у меня живут очень мирно». А отец Поликарп возразил: «Всего бывает, владыко святый».

Когда владыка входил в церковь, за ним погнался юродивый Никитка и все время плевал на него, пока владыка не вошел в алтарь. За такой поступок блюстители порядка надавали Никитке подзатыльников и выгнали его из церкви. Митрополит за него заступился: «Оставьте его, не трогайте, это касается меня».

Памятна для нас жизнь в Зосимовой пустыни с отцом Алексием, когда мир его еще не знал. И как не жить нам было в такое время! Игумен Герман был опытен в духовной жизни, а о старце и говорить нечего. Что бы мы ни делали, все нам казалось раем. Служба в храме совершалась по уставу, мирские люди мало нас посещали, только по праздникам, им мы совсем были не рады. У братии было полное послушание игумену и старцу. Нигде не слышали мы ропота, почему делается так, а не иначе. В трапезной была такая тишина, что и муха пролетит слышно было; каждое слово чтеца доходило до нашего сердца, мы с охотой слушали творения святых отцов и жития святых. Пища приготовлялась для братии вся одинаковая, начиная с игумена. Он любил ходить к нам на общую трапезу. После ужина в церкви или в трапезной в полной тишине совершалось вечернее правило, которое слушала вся братия. Правило кончалось пением, потом братия прикладывались к Смоленской иконе Божией Матери и брали благословение у игумена, а он тихо говорил каждому, какое ему назначалось на следующий день послушание, и потом все в мире расходились по своим кельям».

Мне хочется к этим воспоминаниям отца Владимира присоединить и мои личные воспоминания, именно касательно трапезы монахов. Пока Илья Николаевич не был женат, когда ему случалось бывать в Зосимовой пустыни, он всегда ходил на трапезу вместе с монахами. Он мне рассказывал, что после положенных молитв все рассаживались за длинными столами, и на четырех

монахов подавалась миска с супом или щами. Старший из этих четырех пробовал кушанье, по своему вкусу солил и первый начинал есть, за ним второй по старшинству и т. д., потом опять первый. Конечно, соблюдалась полная тишина и читались во время трапезы жития святых.

На меня производило большое впечатление, когда по праздникам после литургии при радостном перезвоне во все колокола шел маститый старец отец игумен Герман впереди других монахов, идущих парами в трапезную, и нес деревянную чашу с Богородичной просфорой. Монахи же шли и пели псалом 144-й «Вознесу Тя, Боже мой, Царю мой, и благословлю имя Твое в век и в век века». Ах, какая это была прекрасная духовная картина! Как радостно было созерцать это шествие и слушать это пение под звон переливающихся колоколов!

Отец игумен находил, что монахов должно кормить хотя самою простою, но сытною пищей, чтобы голод им не мешал работать, поэтому за обедом было три или четыре перемены, за ужином две или три. А какие вкусные там были блюда, часто совершенно без масла, но они могли вполне служить даже мне, например, «искушением», особенно любил так называемые «холодные» блюда. Это были свекольник и горох с луком и солеными огурцами. И как же могло быть иначе, ведь все делалось с молитвой, а огонь для зажигания печи брали от неугасимой лампады, горевшей перед Смоленским образом Божией Матери. Помню, как во время утрени приходил с фонарем келарь, выходил к нему очередной иеромонах, оба молились перед главной святыней собора, келарь брал благословение у иеромонаха, зажигал свой фонарь от лампады и, поклонившись, шел в кухню.

«Отец Алексий любил и восхищался природой Зосимовой пустыни. Кругом громадный еловый лес, внутри большой яблоневый сад, множество цветов, рассаженных вдоль дорожек. Особенно приятно было пение птиц весной. Тогда старец выходил из церкви после обедни, направляясь в свою келью, а к келье его надо было пройти через сад, то в это время он останавливался в саду, надевал двойные очки и устремлял свой взгляд на громадные деревья, где было множество птичьих гнезд, особенно скворцов, да и других птиц, с которыми монахам было немало хлопот. Они гнездились где попало, особенно на окнах у монахов. Отец Алексий все это любил рассматривать: пройдет несколько шагов, а сам все кругом смотрит, и на цветы, и на птиц, и на их гнезда, особенно на скворцов, у которых гнезда были трехэтажные.

Раз иду я из своей кельи – в саду стоит старец, а в руках держит небольшой камень. Взял я у него благословение и говорю: «Зачем это у вас, батюшка, камень в руках?” А он отвечает: «Это я взял на дороге, камень- то острый, а тут многие ходят босыми ногами, могут ноги ушибить, надо его отнести куда-нибудь подальше”. Я попросил камень у батюшки и отнес его в сторону.

У одного монаха на окне стояли банки, а в этих банках птицы делали свои гнезда. Птицы так любили монахов, что монахи их руками ловили и птицы им давались. Однажды иду я лесной дорогой с одним монахом, учеником отца Алексия, а впереди, вижу, птицы на дороге играют и нас близко к себе подпускают; монах и говорит мне: «Хочешь, я поймаю птицу?» – «Поймай», – говорю. Он быстро побежал за птицами, а они полетели в лес. Через некоторое время он возвратился и говорит, что птицу поймал, подержал и выпустил. Этого монаха мы все знали, что он птиц руками ловит и они ему давались, потому что он имел детскую простоту. Отец Алексий о нем говорил, что «хотя он и мужчина по телу, но по душе – чистая дева”.

При окрашивании крыши на церкви Всех Святых одному монаху птичка села на плечо и услаждала его пением, пока он работал. Однако не всегда птицы доставляли монахам радость, бывали дни, когда они причиняли им беспокойство. Дело в том, что скворцы, прилетая первыми, занимали для себя все лучшие места, а птицам, прилетавшим позднее, уже негде было селиться. Они, наталкиваясь на занятые гнезда, подвергались от скворцов жестокой расправе. Монахам приходилось часто бросать послушание и бежать скорее, чтобы спасти жизнь обижаемых.

Однажды я пришел к старцу, а он начал мне говорить, что такое старчество. «Преподобные отцы, живя в пустыне, говорят про себя так: в продолжение седмицы диавол жжет нас своим змеиным ядом, а мы в субботу и воскресенье прибегаем на источники водные, исповедаясь у своих старцев и причащаясь Святых Таин, этим мы избавляемся его змеиного яда».

И мы, живя в Зосимовой пустыни, когда теряем душевный мир, приходим к старцу отцу Алексию и открываем ему свою душу. Старец говорил нам, что мир душевный теряется больше всего от осуждения ближних и от недовольства своей жизнью. Когда мы начинали о ком-нибудь говорить с осуждением, старец нас останавливал, говоря: «Нам до других дела нет, говори только свое, правила святых отцов предписывают останавливать исповедающихся, когда они говорят о других», – и мы придерживались этого правила, строго следили за собой, чтобы не сказать какое-либо слово о других.

«Кто любит говорить о других, – говорил старец, – про того люди много говорят». Старец еще говорил нам: «Когда душа обвинит себя во всем, тогда возлюбит ее Бог, а когда возлюбит ее Бог, – тогда что еще нам нужно?»

После исповеди и прочтения над нами разрешительной молитвы у нас опять возвращалась жажда духовной жизни и мир в душе водворялся. Отец Алексий говорил нам: «Хотя Господь во ад меня пошлет за мои грехи, но я все-таки буду благодарить Его всегда за то, что я монах».

Он и в миру еще читал и любил творения святых отцов и был как бы ненасытен в монашеских подвигах. Его духовная жажда была подобна той, о которой написал святой пророк Давид в псалме: «Возжада душа моя к Богу Крепкому, Живому», а жажда духовная все монашеские подвиги делала легкими».

На этом месте я обрываю запись отца Владимира, так как дальнейшие его воспоминания относятся к следующему периоду жизни старца, а именно к 1906 г., а мне хочется теперь сказать несколько слов о том, как и кем созидалась Зосимова пустынь.

Пустынь эта расположена на живописном, покрытом еловым лесом холме на берегу небольшой речки Молохчи в 20 верстах от Сергиевой лавры и в З,5 верстах от станции Арсаки Северной железной дороги.

Лет уже более двухсот тому назад пришел сюда, как говорят, старец схимонах Зосима из Сергиевой лавры вместе со своим келейником Ионою и поселился тут. Под горой выкопан им колодец. Я помню, как в воде этого колодца, над которым была потом возведена каменная часовня, ясно отображалась икона Всемилостивого Спаса, помещавшаяся в куполе часовни, как раз над отверстием колодца.

Старец Зосима славился своей жизнью и большим умом, так что его советов искала сестра Петра Великого, Наталия Алексеевна. Довольно часто она его посещала. Старец просил ее, когда он умрет, не делать торжественных похорон, а иначе, предсказывал старец, «меня вы сто лет не увидите».

Пока жил отец Зосима в своей пустыньке, около него собрались иноки. Старец сам перед своей кончиной приготовил себе могилу, а когда скончался, великая княгиня Наталья Алексеевна прислала большую сумму денег на его похороны и предписала его отпеть Владимирскому епископу. Три недели лежал усопший непогребенным и, несмотря на сильную жару, не подвергся тлению. На погребение сошлось много народа, так как отца Зосиму многие почитали.

Вскоре после смерти старца пустынька его стала оскудевать и иноки разошлись по другим монастырям. Однако народ, помня святую жизнь старца, усердно продолжал посещать его могилу. Долгое время над могилой не существовало никакой часовни, но в 1848 г. фабрикант Зубов устроил деревянную часовню. В 1855 г. пустынька перешла во владение помещицы-лютеранки Г. И. Неттель. Но народ продолжал ходить на могилку святого старца.

В 1860 г. в пустыньку пришли какие-то два монаха и объяснили сторожу помещицы Неттель, что они пришли по поручению схимонаха Киновийского Филиппа узнать, не продаст ли ему барыня три десятины земли с могилою Зосимы. Сторож повел монахов в усадьбу, но Неттель, как лютеранка и вообще женщина со взбалмошным характером, завидя двух монахов, приказала не пускать их в усадьбу, а спросить у ворот, что нужно. Узнав, в чем дело, она ужасно рассердилась и велела их прогнать.

Надо, однако, заметить, что ни схимонах Филипп, ни его сыновья никого не посылали к помещице покупать землю. Сторож потом с удивлением говорил, что по возвращении от барыни к воротам он никаких монахов там не нашел – они куда-то вдруг исчезли. Вскоре после этого у Неттель умерла ее единственная любимая дочь Юлия, и она ее похоронила около часовни. Смягченная своим горем, она стала часто возвращаться своими мыслями к тем двум монахам, которые хотели купить у нее землю, и, наконец, послала к Филиппу старушку с тем, что она согласна продать ему землю. Старушка эта знала киновию и схимонаха Филиппа. Когда она объяснила ему, в чем дело, старец очень удивился, так как он никаких монахов покупать пустыньку не посылал. Сын его Прокопий увидал в этом необычайном случае указание Божие и стал просить у отца благословения поехать к помещице. Старец, хотя не сразу, но согласился.

Барыня при виде монаха опять рассердилась и опять велела прогнать, но наконец, после нескольких таких просьб уступить землю, в 1866 г. решилась навсегда покончить с этим вопросом. 8 августа была подана дарственная бумага, согласно которой ни сама Неттель, ни ее наследники не имели уже права вступать во владение этой землей, всецело переданной Сергиевой лавре. Немного спустя, не знаю точно в каком году, тетка Сергея Евгеньевича Кожухова (впоследствии схимонаха Симона) Елизавета Николаевна Волкова купила по соседству с этим местом землю – сельцо Каравайково, и, будучи очень религиозной, она вместе со своим мужем соорудила на могиле старца схимонаха Зосимы мраморную плиту. Наместник Сергиевой лавры, сначала отец Иоанн, а после него архимандрит Павел, были главными строителями Зосимовой пустыни. Отца Павла в соборе и похоронили, а все его домашние вещи, согласно его завещанию, были переданы туда же. В монастырской гостинице были и его стулья, и столы, и все прочее. Архимандрит Павел был погребен в левом приделе, в честь Архангела Рафаила.

Постройка собора закончилась в 1897 г., а другие церкви – во имя Преподобного Сергия над трапезной и церковь во имя Всех Святых над Святыми воротами, прямо против дороги, ведущей на станцию Арсаки, – были отстроены позднее. У ворот под колокольней, если смотреть на них, как они сфотографированы, с правой стороны помещалась иконная и книжная лавка, где имел послушание торговать схимонах Симон. С правой же стороны колокольни немного видна крыша. Это часть монастырской гостиницы, которая находилась за стеной монастыря; как раз напротив колокольни было двухэтажное здание – низ каменный, а верх деревянный.

Противоположные от монастыря окна гостиницы смотрели прямо в большой еловый лес, который всегда поражал меня своей тишиной, когда я приезжала в пустынь и располагалась в номере гостиницы. С левой стороны от собора находились два корпуса: каменный и деревянный, примыкающие друг к другу. В деревянном была келейка игумена Германа, а в каменном помещались братия монастыря. Число их все время было около ста человек.

Собор имел три престола, построенных в один ряд. Главный престол был в честь Смоленской иконы Божией Матери, правый – в честь прп. Зосимы Соловецкого, а левый придел в честь Архангела Рафаила. Тут, рядом

с правым клиросом, около Смоленской иконы, было надгробие над могилой архимандрита Павла, строителя пустыни. Иконостас был дубовый, резной, очень красивый, иконы нового письма, но написанные прекрасно. На южной стене храма висели иконы, написанные самим отцом игуменом: икона Спасателя и Божией Матери Черниговской. Он был прекрасным художником.

Трапезная церковь мне очень нравилась: там было как-то особенно тепло и уютно, рядом с этим храмом находилась комната, вся уставленная образами. Там отец Алексий принимал по ночам исповедников, а днем учиненный чтец читал Псалтирь и поминал при этом имена живых и умерших, записанных в зосимовский синодик. Отец Симон, хотя имел право наравне со всей братией пользоваться двухчасовым послеобеденным отдыхом, им пользовался для чтения Псалтири, «Давидовой газетки», как называл ее старец отец игумен Герман.

Прижизненных портретов со старца схимонаха Зосимы не рисовали. На этом портрете он изображен таким, каким он являлся во сне. Таким же его видел и отец Симон, когда ему многократно снился один и тот же сон. Глаза, по выражению отца Симона, выражали необыкновенную доброту и любовь. Он дал обет быть предстателем перед Богом за всякого, кто хоть раз помянет его в своей жизни.

Дорога к монастырю холмистая. На седьмом холме от станции Арсаки стояла Зосимова пустынь. Подъезжая к Святым вратам, поворачивали налево, огибали ограду, подъезжали к монастырской гостинице. Сначала была выстроена только первая половина гостиницы, у которой нижний этаж был каменный, а верхний деревянный. Потом была пристроена еще каменная половина, а когда разгорелась германская война, вторую половину сделали больницей, Мы останавливались обыкновенно в деревянной части гостиницы, где были номера разной величины, но все они были вполне благоустроены. Приезжали в Зосимову пустынь как

к родной матери, с такой любовью всё и все там тебя встречали, а самое главное – это молитвенные и истовые богослужения и мудрые старцы, отец Герман и отец Алексий. Гостинником был все время, как я помню, отец Иннокентий, который должен был устроить каждого приезжающего и позаботиться о том, чтобы он

не только был накормлен и напоен, но и попал на исповедь к старцу, так как последнее время так много народу стало приезжать в пустынь, что пришлось делать особые билеты и по этим билетам пускать на исповедь. Чтобы получить такой билет, мы с Ильей Николаевичем обыкновенно заранее писали отцу Иннокентию, прося его оставить на нашу долю два или сколько нам было нужно билетов.

Налево от собора виден деревянный верхний этаж игуменского корпуса: это кельи отца Германа. К ним примыкает каменный братский корпус. Самые крайние два окна от игуменского корпуса во втором этаже, смотрящие за ограду монастыря на лесистую даль, – это келья отца Симона, а небольшой деревянный домик перед братским корпусом – это келья отца Алексия, в которой он жил начиная с 1906 г. до 8 июля 1914 г., когда построили каменный корпус к церкви Всех Святых. Батюшкина келья была соединена с алтарем этого храма дверью, так что по пятницам, когда он выходил из своего затвора, чтобы причаститься за литургией Святых Христовых Таин, он это делал совершенно незаметно для присутствующих в храме богомольцев.

Первое время пребывания отца Алексия в монастыре было сопряжено для него с большими трудностями и огорчениями, но братия монастыря считала это время для себя блаженным, потому что народ почти не бывал в пустыни и батюшка целиком принадлежал монахам. Скорби и трудности опытно познакомили отца Алексия с монашеством, и он говорил, что только через два с половиной года он понял, что такое монашество.

Когда уроки по Закону Божию у батюшки прекратились, он только читал после ужина братии святых отцов и делал это до ухода своего в полузатвор. Кроме того, батюшка говорил по праздникам поучения к народу. Проповеди эти были простые, полезные и понятные. Однажды в разговоре с батюшкой Илья Николаевич коснулся темы о молитве перед и после принятия пищи. Батюшка оживился и рассказал Илье Николаевичу, что он однажды по этому поводу сказал проповедь и пробрал тех людей, которые забывают или не имеют обыкновения молиться садясь за стол и выходя из него. «Я им преподал пилюлю, – говорил батюшка, – я им прямо сказал, что принимающие пищу без молитвы уподобляются бессловесным! Да, так и сказал! Пусть-ка проглотят!» Незадолго до ухода в полузатвор батюшка прекратил говорить проповеди, находя, что произнесение их может возбудить в нем тщеславие.

По воспоминаниям одного близкого к батюшке монаха, он иногда, при чтении братии у него в келье, советовал заменять непонятные славянские слова другими. Например, вместо «напрасно судия приидет» он поправлял: «внезапу судия приидет» или в 17-й кафизме вместо «отъими от мене понос и уничижение» батюшка советовал читать «поношение и уничижение». При этом батюшка ссылался на своего бывшего настоятеля в Толмачах Василия Петровича Нечаева, который всегда позволял батюшке так поступать. Когда его не слушались и полуграмотные монахи противоречили ему, батюшка, по своему смирению, покрывал молчанием их возражения.

Тот же монах пишет: «Один брат рассказывал: «Не помню, читал ли я в «Душеполезном чтении» или еще откуда узнал, как преосвященный Леонид, архиепископ Ярославский, бывая у митрополита Московского Филарета, иногда думал: «Иные за счастье считают видеть портрет митрополита Филарета, а я его вижу лицом к лицу"”. Когда я находился при батюшке отце Алексии и особенно когда подавал ему обед или чай, я вспоминал этого архиепископа и думал: «Счастлив я, что, находясь при таком батюшке, не только вижу его, но и состою постоянным его прислужником”». (Вероятно, брат этот был отец Макарий, келейник старца.)

Батюшка считал грехом зажигать перед святыми иконами гарное масло и пояснял это таким примером:

«Как стыдно подавать тухлую рыбу (мне он говорил «жареную собаку») гостю, так грешно и гарное масло зажигать перед святыми иконами». Поэтому в последние годы своей жизни батюшка только частью зажигал у себя лампады, так как почти невозможно было достать настоящее деревянное масло.

Батюшка очень почитал митрополита Московского Филарета и в дни его памяти – 19 ноября и 1 декабря – всегда вспоминал и рассказывал какой-нибудь эпизод из его жизни. Однажды он рассказал следующее: «На публичном экзамене я отвечал митрополиту Филарету, а на другой день из рук ректора архимандрита Игнатия получил книгу с надписью: «Феодору Соловьеву за хороший ответ на публичном испытании, за усердие и за примерную ревность к богословским занятиям”. Еще батюшка рассказал как-то об одном священнике, который любил себя называть пресвитером. Митрополит Филарет «не возбранял ему этого, но когда ему приходилось делать какое-нибудь предписание этому священнику, он писал так: «глаголемому пресвитеру”».

Главным делом батюшки в монастыре стало старчество и духовничество. Особенно пошел к нему народ после смерти отца Варнавы, который скончался 17 февраля 1906 г. на первой неделе Великого поста, в пятницу. Вот тогда-то и нашли нашего батюшку отца Алексия и потянулись к нему со всех сторон.

В то время батюшка еще жил в северо-восточной угловой башне. Великим постом батюшка стал изнемогать, постоянно осаждаемый исповедниками. Здоровье его пошатнулось, и он тяжко захворал крупозным воспалением правого легкого. Положение его было настолько серьезно, что доктор Мамонов, лечивший его, открыто говорил, что батюшка может умереть. То помещение, где жил батюшка, оказалось нездоровым для него – там было сыро и холодно, и его перенесли в игуменские покои.

Батюшку несли всего очень тепло закутанным и положенным в ящик; когда его вынесли, в это время ударил колокол к богослужению. Батюшка представил себя умершим и будто его несут хоронить, и он почувствовал какую-то радость, даже больше – он наслаждался, представляя себе, что он может скоро умереть, но братия вся плакала. Они говорили: «Батюшка-то уже готов, но мы-то с кем теперь останемся?»

В Великий четверг батюшку соборовали, участвовала вся братия, а сын его Михаил Федорович плакал как дитя. Отец Владимир пишет, что после соборования, когда подходила по очереди вся братия прощаться с батюшкой, подошел и он. Отец Алексий простился с ним, потом прижал его голову к себе и тихо на ухо ему сказал: «Молись, я надеюсь на Бога, ради ваших святых молитв Господь дарует мне здоровье». После этого отец Алексий стал поправляться.

Пока батюшка еще был больной, он жил в игуменских покоях, а летом 1906 г. он перебрался в выстроенную для него деревянную избушку, пожертвованную одним крестьянином, расходы по постройке которой взял на себя сын батюшки.

Мой Илья Николаевич начал бывать в Зосимовой пустыни как раз в то время, когда на Страстной неделе в 1906 г. старец болел воспалением легких. В первый свой приход он его и не видел, а когда собрался ехать в пустынь вместе со своими духовными друзьями в начале мая, то старец уже чувствовал себя настолько хорошо, что принял и его, и его друзей и даже исповедовал их. Илия Николаевич попросился у старца быть его духовным сыном, и батюшка взял его с двумя условиями: он потребовал исповеди с семилетнего возраста и полного во всем послушания. Когда Илья Николаевич все это принял, старец обещал ему, что будет за него отвечать пред Господом, и взял на свое попечение.

Мне очень хотелось в Зосимову пустынь, но мама и слышать об этом не хотела. Как и большая часть матерей, мама боялась моих каких-то непосильных подвигов и воображаемого самоумерщвления. И.Н. сдержал свое слово и стал самым верным, самым послушным духовным сыном старца. Лето он провел со своими родными в деревне, а когда вернулся в Москву и попал опять на исповедь и на совет к отцу Алексию, старец забрал его целиком в свою волю и наложил довольно трудное послушание. Ввиду того что Илья Николаевич готовился в то время к поступлению в Духовную академию, старец позволил ему видеться со мной только один раз в два месяца и один раз обменяться письмами. Сначала мы хотя и исполняли волю старца, но в душе вопили и тосковали друг по другу, но потом увидали благие последствия мудрого совета старца и нашли, что так для нас и легче, и полезнее, особенно для

Ильи Николаевича, перед которым лежали на столе целые груды семинарских учебников, которые нужно было знать. Далее буду писать словами моего батюшки, который очень подробно описал избушку старца Алексия, так как он бывал у него тогда довольно часто.

«Избушка состояла из небольшой передней, которая с правой стороны была отгорожена занавеской и служила для батюшки кладовой, буфетной и умывальной. Там находился стенной умывальник, висело полотенце, хранилась посуда, чай, сахар, печенье и т. п. Налево от сенец была дверь в приемную, которая была и столовой, и молельней. В левом переднем углу стоял угольник с семейными и другими иконами в ризах. Тут находилось и служебное Евангелие, крест и металлическая кадильница. Перед угольником стоял аналой с богослужебными книгами, покрытый епитрахилью, с левой стороны аналоя на стене была сделана большая полка для лампы и расположения там развернутых богослужебных книг на время совершения молитвенного правила, так как на аналое они все помещаться не могли. Вдоль стены, на которой была полка, стоял диван, а перед ним стол. Тут и угощал нас, бывало, батюшка. Самовар ставили мы, но иногда неудачно, а в это время батюшка расставлял на столике посуду, доставал чай, сахар, угощение, баранки, сушки, сухарики. Потом, бывало, спросит нас, как у нас дела. Если наши дела с самоваром были уж очень плохи, то он вмешивался, дела начинали улаживаться, и самовар вскоре бы готов. Не помню, кто именно брал самовар и ставил его на стол. Горящую лучинку батюшка всегда опускал в самовар сам. Потом мы устраивались на диване, а батюшка хозяйничал, разливал чай, угощал, беседовал на разные темы. Это бывало всегда с двух часов до вечерни. Если никто больше не приходил, беседа была более практического характера; если собиралась целая компания разных людей, разговор был общего характера. Батюшка был всегда ласков, приветлив, добродушен.

На стенах приемной комнаты висели картины-гравюры. Помню из них следующие: «Пастыря Иисуса»

художника П. Паркера, «Агарь в пустыне» масляными красками, «Христос отрок” Гофмана. Направо от приемной, впереди, шла дверь в спальню, которая была и кабинетом, там против двери стоял письменный стол, над ним висела фотографическая группа с батюшкой, когда он еще был пресвитером Успенского собора. Направо от двери по стене стояла батюшкина кровать. Батюшка спал не раздеваясь, в подряснике и в сапогах, чтобы легче было вставать на молитву.

Книг у батюшки лежало на столе и этажерке много. Среди них я заметил и запомнил «Настольную книгу для священнослужителей» С.В.Булгакова, «Собрание церковных поучений для простого народа» священника Стратилатова, учебники по Закону Божию. В спальне было три окошечка, в приемной одно. Эти посещения батюшкиной избушки прекратились с 3 февраля 1906 г., когда он ушел в полузатвор и к нему был закрыт доступ для всех мирян, кроме семейства, и даже братия могла входить туда на откровение помыслов в известные часы по пятницам.

Батюшка взял с собой из мира некоторые личные вещи. Например, меховую шубу и кожаные галоши с буквами Ф.С. Шуба эта резко выделялась среди монашеских ватных ряс братии своей величественностью и некоторым богатством, но когда мой товарищ увидел ее поближе, он пришел в ужас. В середине шубы весь мех был вытерт так, что она не могла греть батюшку. Шуба оказалась очень аскетическою, и верно сказано: не судите по наружности. Кстати, духовные дети батюшки часто пытались помогать ему снять или надеть шубу, но тот всегда смущался этим, стеснялся и не давал этого делать. В конце концов он даже перестал раздеваться в храме близ правого клироса, как делал всегда раньше, а стал проходить сразу в алтарь и там уже раздевался. Батюшка иногда брал для своих духовных детей на свой счет в лавочке иконы и благословлял ими их по разным случаям. Для меня, например, батюшка купил Смоленскую икону Божией Матери, напечатанную на полотне и наклеенную на доску, издание Синодальной типографии, размером 5x6 вершков, и благословил ею меня с женой, когда мы после свадьбы приехали к нему. Еще раньше он благословил меня маленькой жестяной Смоленской иконочкой Божией Матери, а моей невесте послал со мной такую же иконочку преподобного Серафима. Но потом батюшке было запрещено покупать и раздавать иконы, потому что другой духовник роптал на него, не имея такой же возможности покупать иконы и, таким образом, конкурировать с ним. Разрешено было батюшке раздавать только жертвованные ему брошюры, Евангелия, листочки, но и то только под условием, что он треть имеющихся у него для раздачи изданий будет давать другому духовнику. Так батюшка и делал, и если ему жертвовали для раздачи двадцать Евангелий, то семь экземпляров из них он отдавал отцу Дионисию».

Батюшка до ухода в полузатвор писал иногда письма своим духовным детям, с уходом же в полузатвор он совсем прекратил писать на основании инструкции, данной ему от лаврского собора. Батюшка всегда тяготился писать письма, потому что очень строго относился к написанному слову. Каждое свое письмо он обдумывал и передумывал, сверял свои слова со Священным Писанием и святыми отцами. До 3 февраля 1906 г. батюшка принимал на исповедь и к себе в избушку каждый день, благодаря чему скопления народа в пустыни тогда не было, а существовавший только один полудеревянный корпус гостиницы вполне удовлетворял нужды богомольцев. Только на главный храмовой праздник, на Смоленскую, прибывало много народу и было очень тесно. С уходом в полузатвор батюшка стал принимать братию только по пятницам, а в субботу и воскресенье народ. Между тем слава батюшкина росла и народу с каждым годом все прибывало. К нему приезжали со всех концов России люди грешные, скорбные и недоуменные. Батюшка изнемогал. Ему приходилось иногда принимать народ почти безвыходно двое суток, часов почти сорок. Действительно, надо было удивляться, как такое больное сердце выдерживало такое огромное напряжение. Конечно, это было чудо Божие, конечно, в немощи совершалась сила Божия.

Считаю нужным рассказать здесь один случай, свидетелем которого был мой Илья Николаевич, когда он однажды, вероятно в 1907 г., приехал в Зосимову пустынь поговеть Великим постом. Если не ошибаюсь, это было на первой неделе поста, в понедельник. Ходил он неопустительно ко всем службам. А службы там были уставные, долгие. В то же время огонь в монастырской кухне не зажигался и ничего варить для братии первые дни не полагалось. С ним вместе говел и молился один из его друзей. Тогда как мой Илья Николаевич мужественно держал положенный пост, друг его начал изнемогать и слабеть. Наконец, не выдержав подвига, он бросился к отцу Алексию. «Батюшка, не могу больше без пищи, благословите что-нибудь съесть!» – взмолился он. А батюшка со свойственной ему мудростью ответил: «Как же ты просишь меня, твоего старца, благословить тебя нарушать устав той обители, в которой он живет? Другое было бы дело, если бы ты, не смогши больше терпеть, сам что-нибудь съел и потом пришел ко мне просить прощения». Не получив благословение нарушить пост, молодой человек ушел от батюшки, но, не имея сил больше поститься, раздобыл где-то соленый огурец и кусок черного хлеба, съел их и затем пришел к старцу с повинной головой. Конечно, батюшка отпустил ему его грех с любовью. Сам же старец всегда вкушал то, что давали всем на трапезе, а когда очень уставал от исповедников, то выпивал чашку крепкого чаю, и это его подкрепляло.

Отец Макарий имел своим старцем и духовником отца Германа, а тот Герман, в свою очередь, исповедовался у старца Алексия. К ним могут подходить слова апостола Павла: друг друга честию болша себе творити (Флп 2,3).

Один монах так рассказывает о старце. «Старец исповедовался у игумена Германа натощак, каждый из них исповедовал все помыслы, все деяния (все мелочи излагал), часа по два исповедовался. Перед исповедью пойдет по всей братии, к клиросным и всем, кто встретится, говорил: «Простите меня Господа ради, я собираюсь причащаться. Не оскорбил ли я вас, скажите откровенно. Если согрешил, простите Господа ради”. Когда сам исповедовал, расспрашивал о самых тончайших делах и помыслах.

Однажды, идя к отцу Герману на откровение помыслов, остановился с отцом Мелхиседеком и сказал ему: «Вот мне уже за пятьдесят лет, и я уже два года в монастыре, а только теперь стал чувствовать, что такое монашеская жизнь, и пользу откровения, а ведь был священником, людей учил...» Вскоре же по поступлении в Зосимову пустынь он сломал ложку за трапезной и очень сокрушался: «Не стыдно! Пресвитер Успенского собора, в камилавке сидит – и вдруг ложку сломал!” Однажды старец похвалил чтение отца Иннокентия, а отец Герман сказал: «Зачем вы это сделали, он будет тщеславиться», а отец Алексей ответил: «Ах, простите, простите, я не знал, я это делал как в Москве, по-мирскому”».

Игумен Герман испытывал послушание отца Алексия, заставляя, бывало, и паремии, и шестопсалмие, и поучения читать, – старец все терпеливо переносил. Паремии читал ровно, почти без повышения голоса, на одной линии. Когда старец только приехал в Зосимову пустынь, он исповедовал одних почти старушек, а после были и даже билеты для входа на исповедь заведены, и отец Иннокентий их раздавал – на два дня по 110 билетов, а то и без билетов шли. Игумену Герману говорили: «Отец Алексий учит повиноваться настоятелю, как Самому Христу, – известно ли вам это, батюшка?» На это игумен отвечал: «Не было бы известно, не доверил бы ему учить братию». Отец Алексий так наставлял, бывало, монахинь: «Игумения – наместница Господа Бога, ей свято повинуйтесь. Знаете ли, что такое послушание? Оно паче поста и молитвы; не только отказываться, а бегом бежать на него надо».

Служил батюшка не спеша, примерно. На «Достойно» на литургии поминал и о здравии, и о упокоении, обращал особое внимание на это поминовение, даже иногда задерживал служение. Для совершения проскомидии приходил за час, братии же говорил, что надо приходить за 45 минут. Отца Мелхиседека, сослужащего ему, старец иногда останавливал такими словами: «Не спешите, не спешите, отец Мелхиседек». Святого антиминса старец не советовал касаться губами, чтобы его не засалить. К искренне кающимся батюшка был снисходителен. «Бог простит», – скажет. Зато холодных подогревал иногда изрядно. Был строг, угрожал судом Божиим, читал нотацию, а если кто обижался на это, батюшка начнет его стыдить и говорит: «Как тебе не стыдно!» – и сам затрясется от волнения.

Когда пускали к нему на исповедь по выбору, был недоволен: «Я, – скажет, – не на лицо, а на человека должен смотреть». Однажды хотел ему отец Мелхиседек открыться в отсутствие отца Германа, но старец воспротивился этому, сказавши: «Я ведь не батюшка».

Пока старец не был в затворе, он ходил ко всем службам. Стоял прямо. Никогда безвременно не садился, в том числе и на поминовениях. Если шли, бывало, на клиросе разговоры, старец стоит как свеча и молчит. Никогда ничего не скажет. Отец Мелхиседек только однажды видел старца расстроенным. «Зашел я, – рассказывает он, – по какому-то делу в келью старца. Смотрю, он такой расстроенный и говорит мне: «Мне отец Герман назначил туда-то с ним ехать, а отец Нафанаил меня из-за спевки не пускает, как же быть? Ведь батюшка-то благословил. Он со мной как с мальчишкой обращается. Я не хуже его все ноты знаю”». Однако потом старец вскоре же успокоился.

Об игумене Германе старец всегда неизменно благоговейно выражался. Он называл его большой поддержкой монашеству. Постригал батюшку отец Герман в Сергиевском храме (это под трапезной) 30 ноября 1899 г. Старец ожидал, что он будет пострижен в мантию митрополитом Владимиром или по его поручению отцом Павлом (наместником лавры), но наместник заболел и поручил это дело отцу Герману. Старец был сначала немного этим разочарован – он еще мало знал своего игумена, а потом он понял и говорил, что его постригал «такой наставник монахов».

Однажды, когда заболел отец Илия, старец сказал игумену: «Батюшка, благословите мне умереть за отца Илию, я уже пожил, а он молодой, он нужен». На это отец Герман ответил: «Не умничай». Отец Алексий желал, чтобы в нем было хоть 1/4 того духовного, что было на батюшке Германе. У старца был обычай делать генеральную исповедь, то есть расспрашивать о грехах с семилетнего возраста. Многие не понимали, что то или иное есть грех, а батюшка все тонкости, все изгибы разберет. Спрашивает, бывало: «Не грешны ли в этом?» – «Нет». – «А вот это, а вот это?» И прижмет так, что человек увидит, что он творил грех, совсем не считая то грехом, – у старца был особый дар напоминать грехи.

Отец Алексий учил и других духовников, обращавшихся к нему за советами, быть очень тщательными в деле исповеди. Если же кто стесняется задавать вопросы о плотских грехах, то старец говорил: «Тогда лучше не задавать, чтобы не соблазниться». Некоторые горделивые расстраивались от вопросов старца, но после чувствовали пользу. Старец так говорил им: «Мой долг спросить и наставить – ваше дело принять как от Самого Бога и раскаяться». Людям, которые не сразу открывали свои грехи, он говорил: «Во грехе гнить хотите? Не желаете исцеления?» Когда, наконец, грехи после увещания были открыты, старец говорил: «Ну вот, ведь не съел же я вас”».

Старец умел с такой любовью и уважением подойти к кающемуся грешнику, что это его обращение буквально располагало выискивать грязь и нести ее к ногам старца. Какое бывало после такой у него исповеди облегчение, какая радость в душе! Старец так говорил о духовнике: «Духовник – это баня, которая все моет от грязи, а сама в болоте стоит». Он Илье Николаевичу не раз говорил, что и он, слушая какие-нибудь тяжелые грехи на исповеди, что называется, и виду бы не показывал, что ужасается, слушая о таких вещах! Тут надо много любви и снисхождения иметь, чтобы грешник не впал в отчаяние. Одной монахине он так сказал: «Та есть испытанная монахиня, которая считает, что она хуже всех и недостойна жить на земле, а кто мнит о себе что- то, та хуже мирянки. Кто завидует да спорит, та только по одежде монахиня, а на самом деле не монахиня, а балаболка».

За гордость батюшка страшно пробирал. «Тебя, – скажет, – грязным помелом надо из обители, кто ты такая? Грязной метлой, да избить... То нехорошо, это нехорошо, духовник не так сказал. Кто ты есть? Кто ты такая есть?» И затрясется батюшка. А как смирится грешница – начнет так утешать, что идет от него улыбающаяся.

Вспоминают об отце Алексии, что когда в начале его монашеской жизни он шел на трапезу рядом с о. Германом, было очень приятное зрелище. Оба они уж становились старичками идя вместе, иногда друг друга и поддержат. Когда же старец пел вместе с певчими псалом, тогда он уже шел с ними.

Игумен Герман говорил про отца Алексия, что он на исповеди и сам перечисляет грехи, и спрашивает всю подноготную. Ему возразили: «Батюшка, но ведь тут можно и самому в помыслы влезть», – а отец Герман в ответ: «Конечно можно, простому человеку, но ведь у него и сила». Все расспрашивать может тот, кто сам дочиста открывается.

Отец Алексий говорил иеромонаху Нафанаилу, который уклонялся от общения с игуменом Германом: «Если даже и пощечину он вам будет каждый раз давать, и то кланяйтесь... Я его прихода (батюшка уже был тогда в затворе] каждый четверг ожидаю, как манны небесной, – вот придет, все оберет, успокоит».

Считаю своим долгом написать об отце Германе кое-что, из многого немногое, мои личные о нем воспоминания, поскольку я часто бывала в Зосимовой пустыни и его видала. Самое первое воспоминание о нем было со слов Ильи Николаевича, который с ним беседовал, будучи однажды, еще до нашего брака, в Зосимовой пустыни.

Когда Илья Николаевич поведал старцу о своем стремлении к духовной жизни и в то же время о том, что у него есть невеста, отец Герман сначала отнесся к этому несочувственно. «За двумя зайцами погонишься, – привел он пословицу, – ни одного не поймаешь». Словом, духовник показал себя строгим монахом, для которого брачная жизнь казалась трудносовместимой с аскетической и духовной. Отец Герман был монахом с самых юных лет, и его воспитал старец иеромонах Александр, известный своей высокой жизнью.

Боюсь ошибиться, но как будто отец Александр был монахом или Гефсиманского скита, или Параклита. Когда отцу Герману в 90-х гг. начальством Сергиевой лавры было поручено строительство Зосимовой пустыни, он уже был в периоде такого духовного возраста, что мог не только управиться со своими страстями, но и наставить других. Помня рассказ моего мужа о нем, я немного побаивалась батюшку, и когда после свадьбы я с Ильей Николаевичем поехала в Зосимову пустынь, то не без трепета подошла к нему под благословение. 9 февраля, в субботу после литургии, Илья Николаевич позвал меня к нему, прося благословения своей молодой супруге. Старец, увидя меня, ласково улыбнулся, благословил нас обоих и, поздравив с законным браком, сказал слова апостола Павла: брак честен и ложе нескверно!... (см.: Евр 13, 4). Облик его был необычайно благолепен, особенно когда он совершал Божественную литургию. Совершенно белые волосы, окаймлявшие лицо его, прибавляли какую-то световидность и осиянность его виду. Голос он имел певучий, тихий, возгласы произносил очень молитвенно. У него были больные ноги, вероятно от долгих молитвенных подвигов, и он едва ими передвигал во время ходьбы. По окончании литургии весь его вид делался как бы прозрачным от внутреннего света. Да и немудрено!

Гостинник отец Иннокентий рассказал мне однажды, как он взят был как-то отцом Германом на богомолье в какой-то монастырь. «Вернувшись от всенощной, – рассказывал мне он, – мы с батюшкой стали молиться, читать положенные на этот день каноны, готовясь к завтрашнему богослужению. Когда правило было окончено, я думал, что теперь старец благословит меня лечь поспать, да и сам тоже ляжет. Но тот велел читать еще какой-то акафист, да еще акафист, – так всю ночь до самой литургии и не отпускал меня батюшка, все заставлял молиться. Я буквально изнемог, проведши эту ночь без сна и стоя на молитве, а старец как будто и ничего. Оказалось, что он так всегда готовился к служению целонощной молитвой. После этого случая уже я, грешный, боялся ехать с батюшкой куда-нибудь на богомолье».

Сам к себе весьма строгий, старец в то же время понимал немощи и нужды вверенной ему братии монастыря и всячески о ней заботился. Так, он находил нужным завести вкусную и сытную трапезу. На обед подавалось четыре перемены, а на ужин две или три. Хотя послушание было трудное, зато брашно было сытное и здоровое. В то же время старец мудро усматривал все подступы врага и ревниво оберегал своих чад от его ухищрений. Рассказывали, например, такой случай. Приходит к отцу Герману молодой послушник и жалуется на головную боль, прося старца освободить его от положенного на него келейного правила. Старец, осведомившись, сколько поклонов кладет инок, не только не снимает их, но и еще к ним прибавляет и обещает, что за послушание и усердие к молитве Господь даст ему здоровье. Озадаченный, инок уходит к себе в келью и, не имея права ослушаться своего отца, начинает выполнять правило. И не раз бывало, что к концу правила вся боль головы проходила и шел инок к старцу благодарить за мудрый совет.

У отца Германа было меньше духовных детей, чем у отца Алексия, к нему шли преимущественно монашествующие. Перед своей кончиной старец долго болел, он уже не мог сам ходить, и в храм его или носили на руках, или возили в саночках. Он скончался 17 января 1923 г. Не без воли Божией этот день совпал с днем рождения старца отца Алексия, и этих обоих старцев мы после вместе вспоминали молитвенно.

Есть у меня еще одно дорогое воспоминание об отце Германе. Это было, вероятно, осенью или зимой в 1910 г., когда моему Сереже не было еще и года. Однажды как- то я была на станции в Сергиеве, где ждала кого-то из Москвы. Ожидая прибытия поезда, я заметила сидящего на скамейке и тоже ожидавшего поезд почтенного старца, отца Германа. Я подошла к нему под благословение и после нескольких слов какого-то незначительного разговора поделилась с ним своими мыслями, какими я тогда была озабочена. Я сказала ему, что всегда, когда ухожу куда-нибудь из дома, сильно беспокоюсь о своем малютке Сереже, как бы с ним чего-нибудь без меня не случилось, как бы он не упал и не расшибся. Старец мне на это ответил: «Никогда не должно об этом беспокоиться, а уходя помолиться о ребенке Господу, поручая Ему его. Помните, что сказал святой пророк Давид: Храняй младенцы Господь (Пс 54, 5)».

Этот совет я приняла от старца как непременное для себя правило и старалась всегда его исполнять, уходя из дома и оставляя деток на няню. «Вы никогда не убережете так своего ребенка, как его сохранит Господь, Которому вы его поручаете», – говорил мне отец Герман. А сколько раз потом всю мою жизнь приходилось мне уходить ежедневно из дома и оставлять детей без моего присмотра, но Господь их хранил.

Отец Герман в свободное время занимался живописью. Его иконы, как я упоминала, висели и в соборе Зосимовой пустыни. Он писал иконы большого размера, преимущественно благословляющего Спасителя, Всемилостивого Спаса и Черниговскую икону Божией Матери. Иконы эти были прекрасны. У меня есть небольшой фотографический снимок отца Германа в то время как он сидит за мольбертом и пишет святую икону.

Для дополнения образа старца отца Германа надо упомянуть и о тех искушениях, какие посетили обитель и его самого в 1914 или 1915 г. Буду пользоваться воспоминаниями отца Владимира.

Описывая блаженную жизнь монахов первое время по построении Зосимовой пустыни под руководством мудрых старцев-подвижников, он затем пишет: «Враг позавидовал нашей мирной жизни, узнали мирские о наших старцах и о нашей жизни и стали толпами приходить за наставлением к ним. Хотя они и приносили нам все нужное для обители, но зато внесли и страшные смуты. Обитель стала шириться и богатеть, а богатство принесет ли кому что хорошее? Стали завидовать друг другу: у одного лучше одежда, у другого послушание лучше, у третьего большие денежные доходы. Тут же начались происки вражии в монастыре, подсматривание друг за другом, а в конце концов и такие нашлись люди, которые говорили, что если бы они были начальством, они бы лучше все делали.

Заколебалась наша обитель, не стало в ней мира, да и принесут ли разлады для обители что хорошее? Преподобные отцы говорят: «Где прекословие – беги оттуда». Скорби великие постигли в то время наших старцев: отец Герман все плакал, а отец Алексий ходил как тень. С братией ни с кем нельзя было говорить по душе, потому что уловляли на слове, кто к какой партии принадлежит. Для усмирения обители решено было перевести отца игумена в Махрищскую обитель. Когда до него дошел этот слух, батюшка уже совладал с собою настолько, что когда к нему пришли с этим указом (он находился тогда в трапезной) и объявили о его переводе, он перекрестился и сказал: Уготовихся и не смутихся (Пс 118, 60) – и вскоре же туда уехал. За ним перешли в Махру и несколько человек из братии – его ученики.

Мы, ученики отца Алексия, в эти дела не вмешивались, да и сам старец уклонялся от всего этого. Заступило новое начальство, говорили очень сладко, а на деле выходило и мутно, и нехорошо. Жизнь в монастыре стала очень тяжелая, мы не имели над собой Божия благословения: что ни делаем, все из рук выпадает. Церковные службы исполнялись кое-как, обитель стала пустеть. Хотя отец Алексий и поддерживал братию, но к новому начальству сердце его не лежало, он был в обители как чужой. Бывало, придешь к нему, а он стоит бледный, грустный. Как это все переживал сам отец Герман – можно себе только представить. Но это тайна его пастырской души. Но вот наконец Господь смиловался и прекратил наши скорби. Игумена Германа возвратили из Махры в нашу обитель.

Раз прихожу я к отцу Алексию, а он стоит печальный в углу на клиросе. Я и говорю ему: «Батюшка, нашего игумена опять возвращают к нам в обитель”. – «Почему ты это знаешь?» – говорит он. «Сейчас, – говорю, – пришел ваш духовный сын из Духовного собора, говорит, что указ уже есть». Отец Алексий, слыша эти слова, как бы воскрес. Он стал такой же веселый, как в первые дни своей монастырской жизни. Уж очень он любил и почитал отца Германа. Отец Герман был искусным делателем Иисусовой молитвы, ей он обучал и всех своих учеников. Они записывали его мудрые наставления, и чтение этих советов вполне можно было отнести к чтению святых отцов».

Как я уже упоминала раньше, отец Герман скончался почти за четыре месяца до закрытия его родной пустыньки. Когда он скончался, отец Алексий стал особенно готовиться и к своей кончине, но часто, вспоминая старца Германа, он говаривал, что с радостью бы пожил с ним еще хоть несколько лет, – так он любил его и почитал.

Когда еще батюшка отец Алексий только готовился поступить в монастырь, его главной целью был затвор, молитва, безмолвие. Однако первые годы это желание

батюшки не осуществлялось; сначала его послушанием было пение на клиросе и богослужение, затем преподавание Закона Божия братии и, наконец, духовничество. Все возлагаемое на него батюшка исполнял с большим усердием, но душа его тосковала по уединенной молитве, ища пребывания с Богом. Поэтому он стал ходатайствовать перед начальством о позволении ему уйти в затвор. В 1916 г. отец Алексий 26 мая подал прошение отцу Герману уйти в полный затвор. И ему разрешили уйти 6 июня 1916 г. в 12 часов дня.

Более всего его тяготили, конечно, приезжавшие отовсюду богомольцы. Ведь ехали в пустынь главным образом те, кто не находил себе удовлетворения в городских духовниках. Ехали с такими иногда тяжелыми грехами, что не решались о них говорить простому приходскому священнику, думая, что старец лучше обсудит их положение. А это-то и было тяжело нежному, любящему сердцу отца Алексия. По свидетельству многих его духовных детей, отец Алексий был более похож на мать, чем на отца, – столько ласки и нежности, столько терпения он проявлял ко всем. О его старческих переживаниях, о том тяжелом подвиге, который нес отец Алексий, знал только Господь Всеведущий да его сердце.

Смею сказать, так как и сама я была женой духовного отца, что трудно пастырю нести свое иго пастырства еще и потому, что все падения детей духовных он переживает в глубине своей души, не имея права ни с кем, кроме Господа, поделиться своими переживаниями. А как тяжки иной раз бывают эти пастырские скорби – то знает Господь! Очень хорошо определяет Е.Поселянин (Душеполезное чтение. 1891. № 3. С 633), что такое старчество. «Старчество, – говорит он, – состоит в искреннем духовном отношении духовных детей к своему духовному отцу или старцу; оно требует частого исповедания не только дел и поступков, но всех грешных помыслов и чувств и тайн сердечных. Этот путь во все века христианства признан всеми великими пустынножителями, отцами и учителями Церкви самым

надежным и удобным из всех, какие были известны в христианской Церкви. Путь отечества одинаково доступен иноку и мирянину. К старцам обращаются люди и в тяжелых жизненных обстоятельствах, и старцы не отказывают в совете, что предпринять, чтобы облегчить трудное положение».

Илья Николаевич пишет:

«К отцу Алексию ехали люди со всех концов России, люди самых разнообразных общественных положений, характеров и настроений. Тут были и очень знатные лица, и государственные деятели, были и митрополиты, архиепископы и епископы, были и ученые архимандриты и священники, и иеромонахи, большей частью из воспитанников Московской духовной академии, были и простые монахи, и особенно много монахов из разных монастырей, были и военные, и врачи, и чиновники, и учителя, были и профессора и студенты, были люди богатые и люди простые – рабочие и крестьяне, мужчины и женщины, старые и молодые, семейные и одинокие, больные и здоровые, ближние и дальние, грешные и благочестивые, верующие и сомневающиеся.

Отец Алексий привлекал к себе всех этих людей как праведник, молитвенник, нежный делатель души, прозорливец и замечательный духовник. Действительно, отец Алексий был глубоко и сердечно верующий человек, строгих церковных взглядов, благоговейный, усердный молитвенник, постник, труженик, к славе Божией ревнивый, к людям добрый, чуждый корысти и гордости, лицеприятия и человекоугодия.

Кто бы ни пришел к нему на исповедь за ширмочки, знатный ли человек или самая простая крестьянка, все равно батюшка одинаково забывал себя с ними, переживал с ними их горе и радости, разрешал их сомнения, утешал, ободрял, наставлял. «Я все переживаю с вами», – говорил батюшка одной своей духовной дочери. Однажды, когда у нее было тяжелое переживание, он ей сказал: «И я пережил его с тобой, и оно вот где у меня осталось”, – показал он на сердце. Как бы плохо отец Алексий себя ни чувствовал, как бы ни был утомлен и нездоров, он никогда ради облегчения себя не ускорял исповеди, разве только для того, чтобы все желающие успели побывать у него, и до последней возможности старался удовлетворить всех к нему обращающихся.

Батюшка был замечательным духовником. Строго следя за собой, прекрасно зная законы внутренней жизни и по своему огромному опыту, и по аскетической литературе, видя много людей, исповедуя их и следя за ними, он прекрасно знал и понимал человеческую душу, так что в этом отношении его мудрость и знание граничили с прозорливостью, которая также несомненно, была присуща ему по благодати. А благодать Божия явно чувствовалась в старце.

Придешь, бывало, к нему скорбный, с душевной тревогой – благодатный старец не только умирит, но еще и утешит, и уйдешь от него довольный, счастливый, даже самый счастливейший. Если придешь с загрязненной миром душой, со спутавшимися и затуманившимися чувствами и понятиями, около праведного старца все станет само собой ясно, что хорошо и что нехорошо. Хорошее станет привлекательным, а нехорошее мерзким. Придешь недоумевающий, а батюшка рассудит все просто и мудро; придешь упавшим духом, унылым и безнадежным, а сделаешься около него бодрым и веселым; придешь холодным, бесчувственным, а горячее сердце батюшки согреет тебя или лаской, или строгостью, смотря по надобности, и холодное сердце затрепещет и загорится. Точно от батюшки исходят какие-то струны благодатной духовной силы, от него веяло вечностью, и эта вечность около него становилась ближе, понятнее, а все земное, наоборот, делалось дальше, малозначительнее, ничтожнее, и, наконец, сама смерть переставала быть страшной».

Перехожу к моим воспоминаниям о старце. Будучи невестой Ильи Николаевича и часто слушая его рассказы о Зосимовой пустыни и отце Алексии, я горела желанием его увидеть и стать его духовной дочерью, но мама и слышать об этом не хотела, чтобы я поехала в пустынь. «Вот когда выйдешь замуж, – говорила она мне, – куда хочешь поезжай, хоть в Зосимову пустынь, а сейчас я тебя не пущу». В утешение я получила через Илью Николаевича от старца небольшой образок преподобного Серафима, который я очень любила. Этот мой любимый образок положила я в гробик моей дорогой, единственной дочке Машеньке как благословение мое от старца, который так поразительно предсказал мне ее рождение. Старец воспитывал нас аскетически, мы имели право видеться лишь один раз в два месяца, а когда видались, он велел садиться на почтительном расстоянии друг от друга. Мы и звали друг друга по имени и по отчеству до самой свадьбы и на «вы».

3 февраля 1908 г. старец отец Алексий ушел в полузатвор. Сначала временно, до Пасхи, в виде опыта, а потом так и остался батюшка затворником. Он выходил только на субботу и воскресенье и тогда принимал и монахов, и мирян. В том же 1908 г., через три дня после ухода в полузатвор старца Алексия, 6 февраля, в среду на сплошной неделе, была наша свадьба. Венчались мы в Москве в церкви при 2-й мужской гимназии в 4 часа дня. Задолго до свадьбы у нас с Ильей Николаевичем было решено, что первые дни после нашего венчания мы проведем в Зосимовой пустыни и будем там говеть. Илья Николаевич ездил туда перед самой свадьбой, по- говел там и 3 февраля поздно вечером приехал ко мне с вестью, что отец Алексий ушел в затвор, но что в субботу он выйдет и нас обоих ждет к себе. После свадьбы в тот же день поздно вечером мы приехали в Сергиев Посад, переночевали в своей квартирке на Вознесенской улице и, отстояв на другой день литургию в лавре, с двухчасовым поездом отправились в пустынь. Помню, что тогда еще стояли довольно большие морозы и снегу было много. На станции Арсаки за нами выслана была монастырская лошадь, запряженная в широчайшие черные сани, где свободно помещалось три человека в ряд. С нами села какая-то скромная и молчаливая барышня. Монах-ямщик, веселый и бодрый, отец Игнатий, хохол с типичным украинским выговором, поздравил нас; он знал, что Илья Николаевич женился, заботливо усадил нас в сани, закутал полостью, и мы быстро покатили по лесной дороге с холма на холм в ту Зосимову пустынь, о которой я столько уже слышала и к которой так стремилась моя душа.

Я в первый раз в жизни ехала не только в пустынь, но и зимой в деревню. Конечно, меня очаровывало все: и этот прозрачный морозный воздух, эта тишина и безлюдие, эти огромные, покрытые снегом ели, эта быстрая езда. Я была счастлива! Еще бы, теперь уже никто и ничто не могло меня удержать в моих духовных стремлениях. Илья Николаевич стал моим мужем, а он сочувствовал решительно всем моим стремлениям и вкусам. Я очень сильно переживала этот огромный перелом в моей жизни! Конечно, весь последний месяц, до крайности занятая приготовлениями к свадьбе – шитьем и покупками, я очень утомилась, а в Зосимову пустынь ехала после без сна проведенной ночи. Однако нервы мои были так напряжены, что я сначала не замечала усталости.

В четвертом часу мы приехали в пустынь. Еще издали увидала я Святые врата обители с находящейся над ней Смоленской иконой Божией Матери. Обогнув ограду монастыря, мы подъехали к гостинице и, взяв небольшой чемоданчик с самыми необходимыми нашими вещами, поднялись на крыльцо и отворили скрипучую дверь. Поднявшись по деревянной лестнице во второй этаж, мы очутились в полутемном коридоре. Направо от двери стоял деревянный диван, а около него на стене висела тоже Смоленская икона Божией Матери с зажженной перед ней лампадой. Из глубины коридора к нам вышел навстречу гостинник отец Иннокентий и улыбаясь поздравил нас с законным браком. Отвел нам самый хороший и уютный номер и распорядился подать самовар.

Действительно, мы приехали в пустынь точно к родной матери, как и предупреждал меня Илья Николаевич: так тепло, так любовно она нас встретила. Да и не каждая мать так сумеет отнестись к своему дитяти, как наша духовная кормилица согревала нас всегда своей всесторонней заботой...

Напившись чаю, мы отправилась к вечерне в собор. И вот тут-то я особенно почувствовала, что я нашла и чего я была до сих пор лишена. Илья Николаевич показал мне святыни собора и поставил меня по уставу с левой, «женской» стороны, а сам встал справа. Таким образом, мы с ним молились в разных местах.

Никогда еще в жизни я не бывала за такими полными, уставными службами. Мне все нравилось, все меня пленяло, но, конечно, трудно было с непривычки, принимая во внимание мое большое утомление, да и вообще я тогда была плохого здоровья. Служба совершалась, конечно, ежедневно трижды: вечерня в 4 часа дня, после нее бывала пятисотница или повечерие с канонами, утреня в 3 часа утра и в 7 часов литургия. В субботу после литургии я наконец увидала и отца Германа, и нашего дорогого батюшку отца Алексия. Мы стояли недалеко от западных дверей храма, когда увидели выходящего из алтаря и шедшего к нам старца. Он шел такой светлый, приветливый и еще издали заговорил: «Какой контраст! Какой большой и какая маленькая!» Мы подошли к нему под благословение. Благословив и поздравив нас, батюшка дал нам большую просфору, вынутую им о нашем здравии, и сказал нам многозначительное пожелание: «Я вам желаю ни богатства, ни славы, ни успеха, ни даже здоровья, а мира душевного. Это самое главное. Если у вас будет мир – вы будете счастливы». Батюшка велел нам прийти к нему на исповедь в 2 часа и обещал тогда же благословить нас иконой.

Когда мы к нему пришли в назначенное время, старец сначала позвал нас обоих вместе за ширму (он принимал всегда на правом клиросе Зосимовского придела), благословил нас на новую нашу жизнь обещанной Смоленской иконой Божией Матери, потом взял меня на исповедь. Я ожидала, что батюшка будет спрашивать меня о всей моей жизни с семи лет, но он ничего о ней меня не спросил, а только о последних моих грехах. Я вдруг расплакалась, стоя около батюшки. Он встревожился и стал заботливо меня спрашивать, о чем я плачу. Я хорошенько не отдавала себе отчета, но ответила, что я не стою Ильи Николаевича. «Так всегда и думайте», – ответил мне старец. И этот ответ старца мне крепко запал в сердце: всю мою жизнь я глубоко почитала моего супруга и всегда считала его несравненно большим и высшим себя. Кроме того, мне думается, что слезы мои вызваны были сознанием своего ничтожества в сравнении со всем окружающим меня в пустыни: так все велико и свято там было. Что была я, грешная, в сравнении с этими ушедшими от мира подвижниками, в сравнении с этим великим старцем-затворником, отцом Алексием?

Я даже не знала хорошенько, о чем ему говорить на первой моей исповеди. Вид старца был благолепен: довольно высокого роста, с большими еще тогда волнистыми и совершенно белыми волосами, с глубокими ясными голубыми большими глазами, которые смотрели, казалось, прямо в глубь твоей души. Старец поразил меня своей аскетической наружностью. У нас были свои большие переживания в связи с нашим совершившимся браком и этим первым говением вместе в пустыни, а еще и отец Алексий только что вышел из первого своего затвора, о котором мечтал, к которому стремился столько лет. Батюшка очень одобрил наш приезд и говение. «За то, что первые дни после брака вы посвятили пребыванию в монастыре и говению, вас Господь благословит и никогда не оставит», – говорил нам старец. Это он мне повторял и потом несколько раз. Когда я увидела старца в первый раз, ему было тогда 62 года. Я задавала себе вопрос: почему старец не потребовал у меня исповеди с семи лет, и, думается мне, потому, что по своей прозорливости он знал, что я уже принесла такую исповедь своему духовнику в Москве еще будучи невестой. Исповедь та всю мою душу перевернула, однако потом много раз мне всплывали забытые мною грехи, и их я, конечно, открывала старцу на последующих исповедях. В первый раз удостоилась я святого причастия в Зосимовой пустыни 10 февраля 1908 г., а в этот же день через 25 лет мне принесли известие о кончине моего дорогого супруга Ильи Николаевича.

Прожив в пустыни почти четверо суток, причем мы простаивали с начала до конца все длинные уставные богослужения, мы разом заложили как бы фундамент и дали направление нашей новой жизни. Наша жизнь стала неразрывно связана с пустынью и дорогим, родным теперь старцем отцом Алексием, который взял нас под свое руководство. Ничего мы не делали, ничего не решали без его благословения. Это было нам особенно удобно первые годы, когда мы жили в Сергиевом Посаде, так близко от пустыни. И ездили мы часто, то вместе, то порознь. Старец нежно любил нас, мне он нахваливал Илью Николаевича, предсказывал, что я буду женой протоиерея, ему он хвалил меня. Этим приемом старец еще более укреплял наше счастье. Он не велел нам ходить в гости, так как у Ильи Николаевича были серьезные занятия, да и принимать гостей накладно, а у нас были очень ограниченные средства.

В Сергиевом Посаде жил друг моего батюшки, молодой священник с женой, тоже учившийся в Духовной академии: старец позволял нам обмениваться визитами с ним только один раз в год, и мы это так и делали. К родным в Москву мы ездили на каникулы, а после старец благословлял нам ходить к родным один раз в две недели. Запрет ходить в гости распространялся лишь на время учения батюшки в академии, так как по окончании ее отец Алексий даже приказывал нам принимать у себя прихожан и самим к ним ходить, находя, что это общение пастыря со своими духовными детьми необходимо.

Уйдя в полузатвор на время, сначала только до Пасхи, старец больше уже не выходил из него. Только 29 ноября 1909 г. во время приезда в пустынь наместника лавры отца Товии на совместном совещании трех старцев: отца Германа, отца Алексия и отца Товии – было решено, что отцу Алексию мало двух дней в неделю для приема им духовных детей, и был прибавлен еще один день – пятница. Об этом постановлении подробно написано в приложенных правилах для безмолвнической жизни старца, которые у меня помещены в Дополнениях 1 и 2.

При огромном стечении народа, какой все больше и больше осаждал батюшку, ему, конечно, необходимо было духовно поддерживать свои силы, и эту поддержку он и находил в тишине своей кельи и в многочасовой неразвлеченной молитве к Богу в продолжение пяти дней недели.

Летом 1909 г. состоялся монашеский съезд в Сергиевой лавре, и наш старец был избран в члены этого съезда. Его голос там имел большое значение, с его духовным опытом считались, и все с почтением прислушивались ко всем его словам. Мы жили тогда с Ильей Николаевичем в Курилове у его отца и с интересом встречали каждую газету, так как там печатались все отчеты о заседаниях монашеского съезда.

Просмотрела все записи Ильи Николаевича о монашеском съезде и, к большому моему огорчению, нашла очень мало, что можно разобрать и понять: все записано полуфразами и намеками. Выпишу только понятное. Разбирался на съезде вопрос о старчестве. Мнения были разные. Некоторые говорили, что старцем может быть игумен, не имеющий сана, как, например, отец Онуфрий Параклитский. Отец Алексий, не отрицая, что старцем может быть и не имеющий священного сана, находил, что иеромонаху старцем быть лучше, так как в этом случае, если и будет открыт старцу смертный грех, ему не придется отсылать послушника к духовнику за разрешением, а это сложно. Съезд вполне согласился с этим взглядом отца Алексия.

Еще интересный пункт: отец Алексий высказал такую мысль: духовник не имеет права сказать о своем ученике, достоин ли он принять священный сан или нет, так как внутреннее его устроение – это тайна исповеди.

Делаю краткую выписку из письма друга Ильи Николаевича, тогда еще иеромонаха Серафима (Звездинского): «Много утешения получил на монашеском съезде, беседуя с многими преподобными старцами. На съезде особенно властно, горячо, убежденно говорил отец Алексий Зосимовский. Большая часть постановлений сделана прямо-таки под его непосредственным влиянием. Блаженны очи мои, видевшие сие, и уши, слышавшие мудрые, глубокие речи старцев!»

Этот период был у старца отца Алексия особенно труден и многоплоден. Его известность росла между людьми, ищущими духовного наставления, не по дням, а по часам. К нему, как к светлому огню маяка, стремились отовсюду люди, и, сам обложенный немощами, старец врачевал и духовно и физически всех, кто с верою прибегал к нему, и каждому давал он то, что тому требовалось для оздоровления. Чтобы не терять времени, беру первый листок хранящихся у меня воспоминаний о старце одной рабы Божией и начинаю с него эти записи.

26 августа 1907 г. я приехала в Зосимову пустынь. О, дивная тишина святой пустыни, как тени скользили святые ангелы во плоти. С верою вступила я в храм, с надеждою ждала выхода отца Алексия, с любовью приникала я мысленно к стопам великого старца (хотя еще и не видела его). Началась вечерня, когда на солее бокового правого придела появился старец. Высокий, в мантии, епитрахили и поручах, с седыми волосами, светлым ликом и проницательным взором, он был так величествен, что приковал мое внимание. Прочитав молитвы перед исповедью, он сказал краткое слово, сущность которого заключалась в призыве к чистосердечной исповеди. Как благовестие с неба прозвучало в моей душе: «Христос невидимо стоит, приемля твое исповедание».

Пели стихиры на «Господи, воззвах», когда я стояла у иконы Спасителя перед крестом и Евангелием и посмотрела на батюшку. Медленно, медленно одна за другой катились слезы из его очей, сдержанный тихий вздох уловила я. Теплом, лаской, святостью веяло от старца. Слушая меня, он сел на скамейку, а я стояла на коленях перед ним, открыла свою душу; его ласка согревала, каждое его слово, как из уст Господа, вливало свет, тишину, покой. По окончании исповеди за всю жизнь дивный старец сказал: «Вижу, А.В., что вы очень благочестивы, но как бы вы живой не попали на небо. Вас надо держать за ноги, вам необходимо руководство, советую обращаться к А.А.; вам нужно спать десять часов, приходить к концу божественной литургии, усилить питание, читать утренние и вечерние молитвы, одну главу из Евангелия, читать Иисусову молитву и кратенькую – Божией Матери».

Выходя от старца, я чувствовала Пасху на душе и очень удивилась, когда услышала шепот богомольцев: «Что это за грехи у этой молоденькой барышни, сама тощенькая, в белом платье, в руках белая шляпка, почитай часа четыре была у старца (конечно, не четыре, а часа полтора)». Второй и последний раз приехала в Зосимову пустынь 27 июля 1909 г. Во время всенощной, когда пели «Честнейшую», попала я к старцу на исповедь. По окончании исповеди батюшка сказал: «Придете в гостиницу, попросите у отца Иннокентия три стакана молока и непременно выпейте его». Молока я выпила три стакана, а слез пролила без меры. Подойдя к старцу после поздней литургии, я сказала: «Батюшка, молока- то я выпила, а от скорби проплакала всю ночь». – «Хорошо, что послушали меня, ведь вы бы не выдержали и одной литургии, а теперь были за двумя. В скорби виноваты сами, не надо было пускать к себе в номер богомолок, они могли переночевать и в общей» – и благословил меня большой просфорой с изображением Божией Матери.

В последний раз я получила благословение от старца в Москве в 1917 г. Как драгоценная жемчужина, лежит в моем сердце завет старца жить мне под руководством. С 1907 по 1918 г. (когда уехал из Москвы епископ Арсений1) была я под руководством у назначенного руководителя. Оставшись с 1 октября 1918 г. до 1920 г. без руководителя, я едва не умерла не только телом, но и душою. Господь судил спасти меня от смерти физической и душевной другому пастырю, под руководством которого пребываю доселе. Да упокоит Господь твою любвеобильную душу в светлых селениях райских, незабвенный батюшка, и да осеняет меня всегда твоя святая молитва.

Недостойная монахиня А-я

Он был отцом и другом о Господе всех искавших его духовной помощи. Он был мне великим учителем любви и всепрощения. Он научил меня любить Христа, принесшего Себя в жертву за грех мира. Отец Алексий был мне с детства дорог и близок. Родители мои с шестилетнего возраста возили меня в Зосимову пустынь. Будучи девочкой и приходя исповедовать свои грехи отцу Алексию, я зачастую плакала в его присутствии. Он никогда не спрашивал, почему я плачу, а только говорил: «Плачь, милая, плачь, это значит – Христос тебя посещает, а Он наш бесценный Гость!»

Покойный батюшка всегда был очень снисходительным к истинно желавшим спасения. Не было греха, которого он не прощал мгновенно, за исключением греха духовной гордости. «Смирихся, и спасе мя Господь (см.: Пс 114, 5)», – говорил покойный отец Алексий. «Знаешь ли ты, – говорил мне батюшка, – знаешь ли, мне кажется, что люди оттого только и страдают, что не понимают истинного самоотречения во имя Распеншегося нас ради. Помни, где горе, где беда, ты должна быть первой. Много слез сокрушенного сердца проливает человек, чтобы сделаться способным утешать других о Господе. Нужно идти туда, где туча душевная так мучит человека, что он склоняется на самоубийство. Это нелегкий подвиг, это подвиг, граничащий с истинным распятием собственной греховности, ибо только тот может уврачевать отчаянного, кто сам силою своего духа сможет взять в это время его душевное страдание на себя».

«Нет ничего удивительного, что ты страдаешь, – зачастую говорил батюшка, – ты должна страдать, чтобы понять страдания других. Терпи. Христос терпел, будучи безгрешным, поношения от твари, а ты кто такова, чтобы не пострадать. Знаешь ли ты, что душа очищается страданием; знаешь ли, что Христос помнит тебя; если Он посещает тебя скорбями, особенно помнит. Путь жизни всего труднее избрать самому, нужно при вступлении в жизнь молить Господа, чтобы Он управил путь твой. Он, Всевышний, всякому дал свой крест сообразно со склонностями человеческого сердца. Кто тебе сказал, что Бог наказывает людей за грехи, как принято у нас часто говорить при виде ближнего, впавшего в какую-либо беду или болезнь. Нет, пути Господни неисповедимы, нам, грешным, не дано знать, почему Всесильный Христос часто допускает на свете как бы несправедливости, уму человеческому непостижимые. Он знает, что Он делает и для чего. Ученики Христовы никогда не думали, что Христос даст им счастье в смысле благополучия земного здесь, на земле. Нет, они были счастливы лишь общением духовным со Сладчайшим своим Учителем. Ведь Иисус явился в мир для того, чтобы Своей жизнью утвердить последователей своих в мысли, что земная жизнь есть непрестанный подвиг. Христос мог избежать страдания Своего, однако Он Сам добровольно пошел на крест. Бог любит особенно тех, кто добровольно идет на страдания Христа ради». «Почему я должна жить не для себя?» – зачастую спрашивала я отца Алексия. «Да потому, милая, – говорил покойный батюшка, – что ты только и обретешь мир о Господе, если отдашь себя на служение ближнему».

Отец Алексий никогда не спешил со многими из своих посетителей. Он много раз говорил, бывало: «Господи, Господи, едут, едут за сколько верст, ведь приезжают ко мне, недостойному, ну как их торопить?» Относительно молитвенного правила давал мне всегда один очень

определенный ответ: «Твори молитву Иисусову всегда, что бы ты ни делала; если же рассеешься, вздохни пред Господам и снова, и снова продолжай».

«Страх Божий – вот что потеряли люди», – зачастую говаривал батюшка. «Потому и скорбят люди, что думают, что они сами своими силами могут чему-нибудь помочь. Нет, – скажет, бывало, отец Алексий, – люди готовы зачастую умереть навсегда духовно, чем поступиться своим самолюбием, своей «благородной», как они называют, гордостью. Гордость изгнала из рая прегордого денницу, потерявшего благодаря ей свое небесное величие. Думают люди, что вот-вот они достигнут здесь, на земле, благодаря своим личным трудам земного счастья и благополучия, и удивляются и печалятся, если выходит наоборот, забывая, что сам человек ничего не может сделать, если Всевышний не изъявит на то Своей воли. Волос человека не падает с головы без воли Божией, – неужели же ты думаешь, что что-либо в жизни целых народов происходит без воли Творца? Нам, правда, зачастую кажется, что это происходит как бы нецелесообразное, что это прямо несогласно с божественными законами. Да ведь не знаем мы, что из этого произойдет в психологии этих исстрадавшихся масс, не знаем мы, что, быть может, Христос и решил очистить всех, всех, – повторял батюшка, – помни: всех благодаря этим нечеловеческим страданиям».

«Любовь, любовь николиже отпадает, и Христос с небесного Своего Престола ни на минуту Своим взором не покидает грешной земли. Он все видит, все допускает; а вот почему Он допускает, нам, грешным, знать и не положено. Ты помни одно – что ты христианка, и с этой точки зрения всегда и поступай в жизни. Долг христианки какой? Долг христианки исповедовать Христа безбоязненно и никогда ни в чем не поступаться своей христианской совестью».

«Вот я, – говаривал про себя отец Алексий, – думал ли я, что мне придется утешать стольких людей. Мне, когда я и теперь зачастую чувствую, что я сам немощен и телесно, и духовно. А тут стольких немощных беру на свою ответственность. Ведь я на поруки как бы пред Богом беру вверившихся мне людей, ведь я ответ дам за них пред Престолом Божиим. Ведь это не шутка, милая, взять на свою ответственность перед Всевышним сотни людей, вверяющихся моему духовному руководству. Многие думают: ну, что за важность советовать то или иное? Да ведь знаешь ли ты, что мне Христос полагает на сердце дать тот или иной ответ, ведь я сам, как говорится, в себе не волен, лучше совсем не спрашивать совета старца, чем не исполнять его совета. Враг Божий только и ждет, чтобы за непослушание Божьему через старца совету опутать несчастного человека своими сетями».

«Всех, всех Христос пришел спасти, – говаривал мне всегда батюшка, когда я выражала ему свою скорбь за знаемых мне неверующих в Бога людей. Так и помни, – сказал мне как-то раз особенно дерзновенно батюшка, – помни, что ты сама только потому веруешь в Бога, что вера тебе Им дана, – вера ведь дар Божий. Нельзя никого судить за то, что он не может верить в Бога, так как и это бывает зачастую промышлением. Христос может сделать чудо мгновенно, Он может в один миг сделать из гонителя – ревнителя. Апостол Павел из величайшего из гонителей сделался ревностнейшим проповедником Христовой истины.

Но велико, велико дело исповедничества Христовой истины, кому это, конечно, Им дано. Всяк, иже аще исповесть Мя пред человеки, исповем его и Аз пред Ангелы Божиими (см.: Лк 12, 8). Есть два вида мученичества. Мученичество явное, открытое – это когда физически мучают человека: распинают, четвертуют, вообще подвергают каким-либо физическим страданиям за имя Христово; это наши первые мученики. А есть и теперь мученики, которые добровольно сами распинают свою плоть со всеми ее страстями и похотями. Вот наши хотя бы, для примера, ближайшие угодники Божии Серафим Саровский, Сергий Радонежский, да и старцы, не прославленные еще открыто Церковью, – Амвросий Оптинский, Иоанн Кронштадтский. Ведь эти последние два жили еще так недавно, жили среди нас, а разве все, все оценили их по заслугам? Были люди, которые ценили, а были, которые и порицали их. И так было и будет во все времена и лета, и никогда не надо удивляться или негодовать на это, ибо и это происходит по воле Божией».

Я часто скорбела, что живу совершенно не так, как бы мне хотелось, что я живу, как мне казалось, совершенно не жизнью духа, что жизнь заставляет меня все время лишь думать о куске насущного хлеба. Батюшка всегда лишь улыбался на мои скорбные заявления и говорил: «Вот и скорби, и скорби, только так и очистишься». – «Да как же я очищусь, батюшка, когда я все больше погрязаю?» – «Ну, ну, погрязнешь и вылезешь, а то знаешь, бывает и наоборот, вылезешь, а вдруг

и погрязнешь. Не спеши вылезать, так-то вернее будет, а тебе нужно узнать всю изнанку жизни, хоть ты и нежный цветок. Не бойся грязи, грязи видимой в человеке, и не бойся думать: «Значит, он опасен, когда вся грязь наружу». Когда духовная грязь в нем уже заметна, этим он искупает вполне свое недостоинство. А вот надо бояться той грязи, до которой трудно докопаться, той грязи, которая гнездится в таких тайниках нашего сердца, где никакая человеческая помощь не сможет заставить ее обнаружиться во всей ее закоснелости, где может помочь лишь десница Божия».

Этих слов батюшки я тогда все же в их истинном смысле не поняла, хотя их и записала по уходе от него, а вот теперь, переживши многое, очень многое, вижу великую в своем небесном смирении прозорливость почившего отца моего. Если есть свет в жизни сей на земле, то он исходил от таких светильников, каким был покойный батюшка. Спасибо тебе за все то добро, которое ты делал своей любовью, за то, что в детстве и юности моей ты был истинным светом, сиявшим мне. Спасибо тебе, что ты затронул в моем сердце такие струны, какие затронуть тебе благословил Христос. Благослови.

А-я. 28 ноября 1928 г.

Передо мной снова тетрадь с записями моего мужа Илии Николаевича. Он пишет: «Благодать Божия, почивающая на отце Алексии, производила даже материальные чудеса. Вот некоторые из случаев прозорливости и чудесных действий батюшки.

1. Мой товарищ по духовной академии, Н.И.П., был однажды в 1906 г. у батюшки на исповеди. Прощаясь с ним, батюшка вдруг сказал ему про его сестру: «Ах, бедная, бедная ваша сестра!” Н.И. не понял слов батюшки, потому что сестра его была здорова и он не подозревал никакого с ней несчастья. Однако когда приехал он домой, то нашел дома телеграмму от матери с извещением, что сестра его сошла с ума.

2. Одна учительница, В.П. Дмитриенко, в 1915 г. по своему обыкновению проводит в Зосимовой пустыни субботу и воскресенье. Однажды приехала туда и вошла к батюшке за ширмы. Батюшка встретил ее с удивлением: «Вера, ты почему приехала сегодня? Зачем? Я тебя сегодня никак не ждал. Братья-то твои все живы?» – «Все, батюшка, живы”, – ответила В.П., недоумевая о такой встрече, о таком вопросе. По приезде в Москву она наша у себя телеграмму с извещением о смерти ее брата, юнкера, которого даже уже успели похоронить.

3. 7 мая 1906 г. я был в первый раз у батюшки. Вместе со мной были товарищи, между прочим М.Ф.Б. В гостинице мы попросили каждый себе по отдельному номеру. М. Ф., человек с больным сердцем, очень боялся одиночества, но нам постеснялся это сказать и промучился в своем номере всю ночь. Он и зарывался головой в подушку, и всячески иначе пытался успокоить себя, и выбегал сидеть в коридоре, но никак не мог избавиться от мучившего его болезненного страха. Так, бедный, он и не спал всю ночь. На следующий день он сказал об этом отцу Алексию. Старец Алексий благословил его и перекрестил его сердце; на следующую ночь страх его совершенно оставил и он спокойно спал в своем номере ничего не боясь.

4. М. Г. Золотова 8 марта 1915 г. приехала в Москву хлопотать об открытии в Рязани женской гимназии.

К своему огорчению, в округе она узнала, что заседание попечительского совета, от которого зависело дело, назначено на следующий день, что программа заседания уже составлена и потому дело ее уже не может слушаться завтра. Таким образом, вопрос о ее гимназии откладывается на год, но и через год успех ее дела все же сомнителен по некоторым важным причинам (между прочим, потому, что М.Г.З., основательница и начальница предполагаемой гимназии, не имеет не только высшего, но и среднего образования). Огорченная, М.Г. все-таки просила правителя канцелярии, чтобы попечитель принял ее бумаги, и поспешила в Зосимову пустынь к батюшке, по благословению которого она и затеяла все свое дело. «И ты уже усумнилась?» – укорил ее батюшка, когда она рассказала ему свою неудачу и неутешительные известия. Затем он ее благословил и обнадежил успехом.

Действительно, когда М.Г. из Зосимовой приехала в учебный округ, то узнала, что ее дело рассматривалось на заседании попечительского совета и вопрос о ее гимназии был решен в положительном смысле.

5. Некто М. А. Хромцева рассказывала, что была она у батюшки только один раз, незадолго до его ухода в полный затвор, приблизительно в марте 1916 г. Ехала она туда с сокрушенным сердцем, боясь за один свой грех. Однако батюшка, вопреки ее ожиданию, очень снисходительно отнесся к ее греху, но очень строго начал говорить о ее муже, которого не знал. О нем он стал говорить с негодованием и рассказал некоторые темные подробности из его жизни, даже из давно прошедшего, про которые М.А. действительно слыхала от самого мужа в минуту его откровенности. «Если муж твой не исправится, он погибнет”, – говорил батюшка. «Батюшка, а мне что делать?” – спросила М.А. Отец Алексий посмотрел на нее и сказал: «Живи, как сейчас живешь”, – и больше ничего не сказал.

6. В 1907 г. Александр Викторович Пороховников, в бытность свою Белостокским железнодорожным

комендантом, посетил старца. Разговаривая с ним, батюшка сказал: «Вот, я вижу, вы теперь хорошо знаете нашу монашескую жизнь, и потому, когда вы будете в Успенском соборе, поддерживайте нас, монахов». Пороховников никак не мог понять, зачем батюшка сказал ему, чтобы он защищал монахов, когда и почему он будет в Успенском соборе. Через три года слова батюшки объяснились: в 1910 г. произошло покушение на ограбление чудотворной Владимирской иконы Божией Матери в Успенском соборе. Решено было улучшить наблюдение и охрану собора. На эту должность прокурор Московской Синодальной конторы Ф.П.Степанов рекомендовал Святейшему Синоду известного ему благочестивого подполковника, железнодорожного коменданта А.В.Пороховникова. Хотя тому и предстояло вскоре повышение по службе на железной дороге, но ради Дома Божией Матери он оставил все земные расчеты и дал свое согласие занять место смотрителя собора. Отец Алексий его на это благословил. И когда ему в соборе приходилось слышать иногда нападки на монахов, он вспоминал тогда слова отца Алексия, сказанные ему в 1907 г., и старался защищать по мере сил своих русское монашество.

Сделавшись смотрителем собора, Пороховников поехал опять к старцу Алексию взять благословение на новую службу и новую жизнь. Батюшка, благословляя его, давал ему разные советы относительно службы в соборе, где он сам раньше служил, между прочим дал ему совет, по-видимому к Александру Викторовичу не относившийся, а именно, как ему продавать свечи и как ему при этом держать себя. Тот возразил, что он не староста и продажа свечей не его дело. Батюшка на это промолчал. Через месяц после этого за случившейся болезнью старосты собора он должен был по указу Синодальной конторы взять на себя временно обязанности старосты, а через год, в августе 1911 г., он был и утвержден в настоящей должности. Совет отца Алексия был дан ему кстати.

7. Сын А.В.Пороховникова, Сергий, окончив в 1914 г. реальное училище в Москве, очень хотел поступить или в гардемаринские классы Морского корпуса, или, если это не удастся, в Московское инженерное училище. Отец для решения этого вопроса посоветовал ему съездить в Зосимову пустынь к батюшке и взять его благословение. Они поехали в пустынь вместе. Сережа отличался нежной душой и был очень религиозен. На вопрос, куда батюшка его благословит поступить, он совершенно неожиданно и для себя, и для своего отца получил ответ: «В Александровское военное училище”. Сережа растерялся этим ответом, так как он совершенно не чувствовал влечения к военной службе, даже расплакался и плакал как ребенок на плече у батюшки. Однако батюшка решения своего не переменил и только повторил: «Сережа, милый, не плачь, ведь ты спросил моего благословения, а мне думается, что тебе всего лучше поступить сейчас туда”. С этим они и уехали от батюшки.

Приехав домой, Сережа, однако, подал прошение в Инженерное училище. И что же? Прошло лишь несколько недель, и вдруг объявляется война с Германией и предлагается желающим молодым людям, получившим среднее образование, поступить в Александровское военное училище. Патриотическое чувство захватило тогда и Сережу, он тут же записался в это училище, как и благословлял батюшка.

8. Одна наша хорошая знакомая рассказывала, как однажды во время Германской войны она была у батюшки в Зосимовой пустыни. Перед ней была одна молодая женщина, которой муж был в это время на войне (О. С. Садковская). Она сильно тосковала по мужу. Ей отец Алексий ничего не сказал, а когда подошла наша знакомая, батюшка вдруг и говорит: «Вот у меня была сейчас Оличка, она тоскует по своем муже, а ведь муж- то ее убит». Как мог это знать батюшка – Господь знает, но через две недели после этого Оле прислали известие о смерти ее мужа.

9. Духовная дочь старца О.И.Морозова была у него на Рождество 1915 г. В беседе с ней батюшка спросил ее, есть ли у нее прислуга и порядочная ли она. «Честная ли?» – подчеркнул батюшка. О.И. стала говорить, что прислуга у нее очень хорошая и честная, живет у них уже не первый год и за нее можно поручиться. «Все- таки, – сказал батюшка, – ты будь осторожна и тоже поглядывай за нею». О.И. была удивлена подозрительностью батюшки к ее прислуге, которой она совершенно доверяла, но по возвращении домой все-таки стала внимательнее следить за нею и вскоре заметила исчезновение какой-то вещи. После того как она нигде не могла ее найти, она решилась поискать пропавшую вещь в вещах прислуги во время ее отсутствия, и вещь действительно оказалась там. Батюшка был прав. Прислуга оказалась нечестной, и когда узнала, что ее воровство открыто, она тотчас же поспешила уйти с места.

10. В тот же раз батюшка сказал ей: «Вот, ты теперь здорова, но когда будешь хворать, переноси болезнь терпеливо и не ропщи на свое страдание”. Через две недели после этого О.И. настолько серьезно захворала, что была близка к смерти. Во время самых сильных страданий своих она вспоминала слова батюшки и ими поддерживала свои силы. Болезнь продолжалась недели две, и потом, по милости Божией и по молитвам старца, она выздоровела.

11. В тот же раз О. И. много рассказала батюшке о скорби своей сестры, у которой муж был на войне и которого сестра очень любила. Она очень скучала о нем, не получая от него в последнее время известий. Батюшка сказал: «Ну что она скучает? Вот муж ее скоро приедет и ее утешит”. Действительно, через несколько дней после этой беседы с батюшкой муж сестры неожиданно приехал с фронта в Москву по казенной надобности недели на две и вместе с женой побывал у батюшки.

12. (Со слов М. И. Карповой). Анна Васильевна Кондакова имела слабое сердце. С ней случались сердечные припадки, которые наступали иногда неожиданно, вследствие чего родные не позволяли ей отлучаться надолго и далеко от дому, если она себя хоть немного нехорошо чувствовала. Однажды она себя чувствовала очень плохо. Думая, что пришла ее смерть, она очень захотела съездить в Зосимову пустынь к отцу Алексию, которого давно знала и почитала, чтобы взять у него благословение, может быть, уже перед смертью, в последний раз. Чтобы родные не воспрепятствовали ее поездке, она им ничего не сказала о своем нездоровье. Дорогой ей стало еще хуже, и она думала только о том, как бы ей только до батюшки доехать, а там буди воля Божия. Доехала она до Зосимовой, пришла к батюшке, стала с ним говорить и забыла про свою болезнь. Только уже к концу беседы она вспомнила, что ведь она больная и еле доехала до старца, и сказала ему об этом. Тот выслушал, помолчал немного, потом перекрестил грудь больной. С тех пор лет уже десять прошло, а Анна Васильевна совершенно здорова и никаких болезненных явлений в сердце ни разу не чувствовала.

13. Однажды на М. И. Карпову напала непонятная и крайне мучительная беспричинная тоска, такая сильная, что бедная девушка не находила себе места, не знала отдыха и близка была к сумасшествию. Тоска не покидала ее полгода. Ничего не помогало. Она обращалась к своим московским духовникам, отцу Николаю Смирнову и отцу Николаю Величкину. Один из них сказал, что от беспричинной тоски ей не может помочь никакой духовный отец, а другой посоветовал съездить в Зосимову пустынь. Но в Зосимову пустынь М. И. поехать не могла за неимением средств на дорогу. После того как она объяснила отцу Н. Величкину, что поехать в Зосимову пустынь по некоторым причинам не может, она по дороге домой зашла к одной своей знакомой барыне, и вдруг та приглашает ее ехать с ней в Зосимову пустынь на ее счет. Барыня эта до тех пор ни разу в пустыни не была, но ей очень хотелось туда съездить, так как она много про нее слышала. Вот она и пригласила М. И. ехать вместе с ней, так как в первый раз ехать с кем-нибудь знающим гораздо удобнее. М. И. с радостью согласилась. Приехав в Зосимову пустынь и будучи у отца Алексия, М. И. рассказала ему о своей ужасной тоске. Батюшка задумался и потом сказал: «Что это с тобой, детка? Тебя надо перекрестить». Батюшка перекрестил М. И., и тотчас же ее полугодовая ужасная тоска прошла и с тех пор ни разу к ней не возвращалась.

14. Однажды М. И. Карпова, будучи в Зосимовой пустыни, в день приема батюшки в числе других богомольцев дожидалась около собора выхода старца из его кельи. Дожидались его и другие богомольцы, в числе которых была одна крестьянка с девочкой лет шести. Батюшка, выйдя из затвора и благословляя эту женщину и ее ребенка, ласково сказал ей: «Здравствуй, детка! Мы теперь с тобой породнились! Как твое здоровье? Что твои глазки?” Мать поспешила ответить за девочку, что она, слава Богу, теперь совсем здорова с тех пор, как побывала в Зосимовой. «Ну, слава Богу, слава Богу”, – сказал батюшка и пошел дальше. По уходе батюшки в сбор М. И. спросила у женщины, что такое было с девочкой. Женщина рассказала, что у девочки очень болели глаза, так что она даже не могла смотреть. Больную девочку мать привезла в Зосимову пустынь к батюшке. Когда старец благословил девочку, ей тотчас же стало лучше. По приказанию батюшки они взяли из пустыни святой воды, стали ею мазать глаза, и они совсем перестали болеть. Исцелились они без всяких медицинских средств. М.И. посмотрела на глазки девочки – они были какие-то необыкновенно чистые, светлые, лучезарные.

15. Подруга М. И., часто бывавшая у отца Алексия, однажды приехала к нему с грехом, о котором он ее никогда не спрашивал, и потому она мучилась при одной мысли, как она будет открывать свой грех старцу. В конце концов она придумала написать свой грех на записочке и в конце исповеди подсунуть эту записочку старцу, чтобы он прочитал ее в ее отсутствие. Не тут-то было! Как только она вошла к старцу, он прежде всего заговорил о ее ранее не исповеданном грехе.

Другая подруга М. И., Катя, отказывалась от одного греха, на который ей указывал батюшка. Тогда батюшка указал точно, что с ней случилось и когда: «А как же, – говорил батюшка, – это с тобой было на прошлой неделе, в четверг”. Никто об этом не знал, кроме нее. Катя должна была согласиться, что действительно это было.

Вообще и другие часто замечали, что батюшка как будто знал, что было на душе у приходивших к нему, и спрашивал о том, что они сами хотели ему сказать. Часто этим он облегчал их душу, когда они не знали, не умели или не смели рассказать то, что им было нужно открыть, а батюшка сам им шел навстречу и говорил как раз о том, что у них было затаенного. Часто он отвечал и на мысленные недоумения.

16. У М. И. Карповой однажды шуба дошла до невозможного состояния, износилась и изорвалась так, что неприлично было ее и надевать. Она должна была непременно завести себе новую, но в какие магазины М.И. ни заходила и где только ни приценивалась – везде цена самой плохой шубы была не менее 30 рублей, а более или менее подходящие шубы стоили 50 рублей. В ее же распоряжении было лишь 20 с небольшим рублей. Как быть? А в шубе острая нужда. Она написала тогда письмо батюшке, чтобы он помолился за нее, чтобы Господь помог ей устроить шубу. Вскоре после того как она написала батюшке письмо, приходит к ней сестра Маня, говорит: «Давай я тебе сошью шубу». М.И. обрадовалась, но указала на недостаток денег. «Не хватит – я дам», – успокоила сестра. Пошли покупать мех и нашли нужный остаток, и как раз черный, как хотелось. Купили и ватин. Сестра и раньше знала о нужде М.И. в шубе и ее трудном положении, но была как-то безучастна и не предлагала ей ни денег, ни своей помощи. Здесь же она проявила вдруг столько любви, внимания, заботы и усердия. И материал, и вата были куплены очень дешево, и шуба вышла на славу.

Обошлась шуба М.И. как раз 22 рубля, то есть столько, сколько она могла истратить. Когда М.И. после этого приехала к батюшке на исповедь, он во время исповеди несколько раз расправлял и гладил ее воротник, чего раньше никогда не бывало. Видно, батюшка был доволен, что у М.И. новая шуба.

17. Летом 1913 г. мы проводили лето у тестя в деревне. Сереже нашему тогда было 3,5 года. Хотя батюшка велел приучать детей к посту с 2,5 лет и Сережа наш целый год постился во все постные дни, мы этим летом поддались увещаниям тещи и разрешили Сереже по средам и пятницам пить молоко, тем более что он был у нас худенький и бледненький. Мальчику мы объяснили, что позволяем ему по постным дням молоко «для здоровья», что это можно. Он стал пить молоко. Однажды Сережа, проснувшись, рассказал няне, что видел во сне отца Алексия, который его благословил и сказал: «Почему ты не постишься, Сережа?» По-видимому, Сережа испугался этого вопроса старца, потому что во время рассказа заплакал. Няня передала рассказ Сережи нам. Когда мы за утренним чаем переспросили Сережу о сне, он нам его повторил, и опять при воспоминании о вопросе старца слезы показались на его глазах. Мы с женой после этого решили восстановить для Сережи пост.

18. Рассказ священника И. В. Гумилевского со слов жены преподавателя семинарии Сергея Павловича Никитского2. Есть в Москве купеческая семья, которая знает и уважает батюшку с того времени, как он был еще в миру. Однажды в этой семье стряслось несчастье: с отцом семейства сделался удар, который повторился за первым разом второй и третий раз. Положение больного было отчаянное. Приглашенные врачи предсказали неминуемую скорую смерть, и даже время ее определили – не позднее вечера следующего дня. Оставалась одна надежда – на Бога. Жена больного вспомнила дорогого молитвенника, батюшку, и предложила своему сыну тотчас же ехать к старцу и рассказать ему их горе и просить его святых молитв. Сын отказался ехать, боясь, что отец умрет в его отсутствие. Тогда вызвалась ехать дочь. В тот же день она уехала в пустынь. Когда она была у отца Алексия и рассказала ему про болезнь отца, старец остался к ее рассказу как будто равнодушен или невнимателен и только сказал: «Ничего! Бог даст, ваш папаша выздоровеет”. Но зато батюшка проявил неожиданное внимание к ее брату и выразил желание непременно и поскорее его видеть. Девица пыталась второй и третий раз уяснить батюшке тяжелое и безнадежное положение отца; но старец по-прежнему оставался спокойным и твердил, что все обойдется благополучно. «Только ты мне брата-то непременно пришли”, – подчеркивал отец Алексий. С тем и вернулась девица домой. Отец был все в том же тяжелом положении, он лежал в постели и хрипел. Вся семья находилась возле него. Все с минуты на минуту ждали его смерти. Вдруг больной сделал усилие, сел на кровати, осмотрелся кругом и сердито спросил окружающих, зачем они собрались и что они тут делают. Собравшиеся были так изумлены оборотом дела, что не нашли, что отвечать, и стояли в рассеянности. Тогда больной стал браниться и кричать, чтобы все от него убирались и занимались своими делами. С этого времени больной стал выздоравливать.

Согласно желанию старца, сын выздоровевшего вскоре же поехал к нему. Отец Алексий очень долго беседовал с ним, благословил его иконочкой, и юноша вышел от старца просветленный и утешенный. Когда молодой человек вернулся к отцу, тот велел ему ехать в Н. Новгород по торговым делам. Сын поехал, сделал все поручения, но на обратном пути неожиданно скоропостижно скончался. Вот почему наш дорогой батюшка был спокоен относительно отца семейства, а проявил особое внимание к его сыну.

19. Один священник, и поныне здравствующий, прежде служивший в Екатеринославле, передал нам следующее. Пользуясь летними каникулами, он ежегодно ездил к отцу Алексию поговеть и побеседовать. Однажды (это было за несколько лет до революции) с ним попросилась поехать его одна очень богатая прихожанка. Беседуя со старцем, она между прочим его спросила: «Как- то кончу я свою жизнь, батюшка?» А батюшка вдруг и говорит: «В голоде, в нищете, в богадельне». Слова старца неприятно поразили вопрошающую, и она старалась себя уверить, что батюшка ошибается, ведь у нее такой большой капитал, что и на нее, и на сына на всю жизнь хватит. Но Господь судил иначе. Через несколько времени после этой поездки сын женился. Сначала невестка была ласкова со своей свекровью и все шло хорошо, но грянула революция, капиталы пропали, мать стала детям в тягость, и сын, подстрекаемый своей женой, решился устроить свою мать в богадельню и, можно сказать, выгнал мать из собственного дома. Теперь у нее не было даже ни собственной постели, ни подушки. Добрые люди сжалились над ней и дали подушку, но матраца так у нее и не было, и спала она на досках.

Скорби и лишения, однако, ее не ожесточили и привели к Богу, смирили, и она находила себе большое утешение и поддержку в святых Таинствах исповеди и святого причащения. Перед смертью она тяжело болела, но не жаловалась на свои страдания, а переносила их терпеливо до крайности. Ее последнее желание было, чтобы ей в гроб священник положил три живых цветка. Когда эта раба Божия скончалась и надо было ее снять с ее одра, оказалось, что у нее были обширные пролежни, тело в этих местах было покрыто гноем и живыми червями, и его с трудом отделили от досок, на которых лежала многострадальная. Так как ее погребение было вскоре после храмового праздника в честь святых мучениц Веры, Надежды, Любови и Софии, то священник исполнил ее предсмертную просьбу и положил из венка мучениц на иконе в ее гроб три живых цветка. Слова старца сбылись в точности: «Ты кончишь жизнь в нищете, в голоде, в богадельне».

20. Отец Симон, вспоминая о своем поступлении в Зосимову пустынь, писал нам в письме от 29 сентября 1912 г., что на первых порах по поступлении его в монастырь его смущали иногда мысли о его годах (ему было уже 52 года), будто бы не оставлявших ему большого простора для совершенствования. Однажды, смущаемый такими мыслями, он шел понуря голову из трапезной к своей келье. Это было в конце недели, когда батюшка принимал народ.

Молитва в предчувствии кончины

Господи мой, Господи! Приими смиренное сие моление мое. Избави меня от внезапны смерти. Но пред наступлением кончины моея посети мя болезнью грешного телесе моего, ради очищения множества грехов моих, ради принесения истинного покаяния и напутствия Святыми Таинствами, ради христианского перехода в жизнь вечную блаженную в мире душевном. Сподоби мя, Преблагий Господи, потерпеть болезнь предсмертную без непосильных страданий, без ропота, с благодарностью. Сподоби и окружающих мя разумно и во благодушии послужити мне при одре моея болезни во имя Твое и чрез сие святое дело обрести себе благоволение Твое и вечное спасение. Ты бо еси хотяй всем спастися, Всемилостивый и Благословенный вовеки. Аминь.

По дороге Сергий (его мирское имя) столкнулся с отцом Алексием, шедшим из кельи к церкви Преподобного Сергия. Батюшка, увидя Сергия, остановил его и, потрепав по плечу, ласково сказал: «Не унывайте, отец Сергий, и я тоже в ваши же годы поступил в монастырь!» Сергий был поражен прозорливостью батюшки, потому что он в то время не состоял духовным сыном отца Алексия, никогда не открывал ему своих помыслов и вообще ни разу не беседовал с ним, только брал благословение. Слова батюшки навсегда утешили его относительно его возраста.

21. Из письма С.Е.Кожухова от 25 февраля 1915 г.

«Случаи прозорливости отца Алексия учащаются. На прошлой неделе приезжала сюда (в Зосимову пустыньку) из Петрограда знакомая моего приятеля Рейнке – девица Мезенцева. Я познакомился с ней только здесь. По ее словам, отец Алексий раскрыл перед ней все ее прошлое, чем она была до крайности изумлена».

22. В том же 1915 г. произошло следующее чудо. Вдова умершего друга, послушника Сергия Кожухова, Наталия Герасимовна Фишер в конце 1914 г. тяжело заболела. Врачи сразу не могли определить ее болезни, констатировали лишь опухоль внутри живота. Больную поместили в Петроградскую Петропавловскую больницу, потом перевели в Евангелическую. Как в первой, так и во второй больнице ее свидетельствовали многие врачи, и все они признали в конце концов, что она больна раком брюшины. Об этом писал Сергию его друг доктор Березкин от 27 декабря 1914 г. «Пробный прокол обнаружил присутствие коллоидного содержимого в брюшине и дает несомненное основание определить коллоидный рак брюшины, идущий, вероятно, из желез. Оперативное вмешательство совершенно немыслимо”. Стало быть, Наталия Герасимовна была приговорена врачами к смерти, мучительной и медленной.

Удрученный полученным известием, Сергий в первую пятницу по получении письма от Березкина сообщил о нем отцу Алексию. Старец, к его удивлению, отнесся к печальному известию, как ему показалось, невнимательно: глядя куда-то вдаль, сказал: «Ничего, не тревожьтесь, все уладится», – и перевел разговор на другую тему. Послушник перебил старца и обиженным тоном начал доказывать ему, что рак брюшины безусловно ведет к роковой развязке. Опять отец Алексий, как бы в нетерпении заерзав на диване, нервно произнес: «Да все уладится”, – и заторопил Сергия с дальнейшим «откровением”.

Сергий рассказывает: «Я, грешный, тут же его мысленно осудил, подумав: вот влияние монастыря – очерствело сердце даже такого святого человека, как отец Алексий!» После этого Сергий несколько раз видел старца, и тот ни разу при нем не вспоминал Наталию Герасимовну и не спрашивал о ее здоровье. 9 января 1915 г. отец Сергий получает неожиданное радостное известие от воспитанника Н. Г. Жемчужникова, который пишет ему от 4 января: «Вообразите, какая радость. Директор Евангелической больницы Шренк находит, что у Н.Г. не рак, а киста и что скорее надо делать ей операцию. Он будет оперировать сам при другом докторе – хирурге, который пользовал Н.Г. в последнее время. Будем надеяться и спокойно ждать результатов”.

Стало быть, явилась надежда на спасение жизни Н.Г. Сергий пошел с этой радостью к отцу Алексию. Старец, к его изумлению, опять не выразил ни радости, ни удивления, а только сказал: «Ну, значит, она теперь скоро придет сама”. Отец Сергий не вытерпел и спросил его: «Батюшка, почему вы так холодно отнеслись к сообщаемому вам радостному известию?» – «Нет, нет, – отвечал старец, – меня радует, что дело уладилось, но ведь, как мне кажется, в прошлую пятницу вы сообщали о благополучном ходе болезни?» – «Нет, батюшка, – сказал отец Сергий, – в прошлую пятницу я ничего не мог вам сообщить хорошего о болезни, так как тогда никто не сомневался в том, что у Н.Г. рак брюшины». – «Ну вот видите, – объяснил батюшка, – что значит старость, я все и перепутал». Но батюшка не перепутал.

На другой день была получена из Петрограда телеграмма: “Операция благополучно прошла – киста. Жемчужников». Ясно, что отец Алексий с самого начала этой болезни провидел будущее и был спокоен относительно жизни больной, а когда ему на это указали, он по смирению своему представил, что это он все перепутал.

Н.Г. действительно вскоре поправилась и приехала в Зосимову пустынь.

Вот еще письмо сестры отца Сергия, Марии Евгеньевны Лодыженской, касающееся этой истории, написанное в день операции Н.Г.: “Пишу тебе под глубоким впечатлением от прозорливости отца Алексия. Много докторов перевидали Н.Г., и каждый в отдельности признавал у нее рак, и к тому же рак желез брюшины, случай неоперативный. На основании этого диагноза все мы смотрели на больную как на человека, которому осталось лишь несколько месяцев жизни. И вот отец Алексий сказал, чтобы не беспокоились, что ничего опасного нет. И что же: является доктор Шренк, который определяет кисту; сегодня сделана операция, которая полностью подтвердила этот диагноз, и киста оказалась доброкачественной, так что всякие страхи и сомнения отпали. Я глубоко потрясена этим явным признаком прозорливости батюшки” (10 января 1915 г.).

23. Преподаватель костромского реального училища М.Н.Дурново 8 апреля 1915 г. прислал следующее сообщение о чудесном исцелении его сына Сережи: ”23 марта младший сын наш захворал гриппом. 26-го выпустили его ненадолго погулять на солнце, и он вскоре, как принесли его, почувствовал себя нехорошо, смерили температуру – 40,4 °С. Помнится, тогда именно (то есть 26 марта) я просил в письме отца Алексия помолиться за Сережу. 27-го доктор не мог точно определить болезнь, хотя мы и высказывали свои опасения относительно легкого. Температура была 41 °С. Тяжело было видеть, как мучается ребенок, ничего не может есть, мало спит, места себе не находит от боли и жара. 31-го доктор предложил впрыскивать Сереже камфару и давать дышать кислород. Он ожидал кризиса на 7-й день, 1 апреля, и хотел поддержать его силы. Кризиса, однако, не было. Прошли 8-й и 9-й дни. Сережа продолжал отказываться от еды, только пил, был очень слаб и стал вяло ко всему относиться; на 10-й день был уже без сознания – температура 39,7 °С; 40,4 °С; 40,2 °С. Доктор не скрывал, что положение находит почти безнадежным, добавляя только, что надежды не нужно терять. Утром на 11 день, когда увидали, как изменился Сережа, стало еще тяжелее. Плакали над ним и со слезами молились. Вообще постоянно молились и мы, и дети. В 12-й день болезни (именно 6 апреля) Сережа метался, по- видимому, еще от зубной болезни. Часа в 4,5 дня он заснул. Перед этим он не спал почти всю ночь, утро и день. Доктор удивлялся, как сердце выдерживает, тем более что Сережа – бледный, малокровный мальчик. Сережа проспал 11Уг часов, проснулся радостным; температура 38,4 °С (утро 7 апреля), затем 38,1 °С; 38,2 °С. Когда доктору в передней сказали о температуре, он перекрестился, вошел в комнату, перекрестился еще раз и сказал, что выздоровление Сережи – чудо Божие».

Интересно, что посланное М.Н.Дурново письмо отцу Алексию от 26 марта с известием о болезни Сережи сильно запоздало, отчасти по неисправности почты, отчасти и потому, что корреспонденция вручается старцу лишь по пятницам, и если писем оказывается много, то старец не успевает ознакомиться с их содержанием в пятницу и разборку корреспонденции уже откладывает до понедельника. 26 марта было четверг, к пятнице 27-го оно, конечно, не дошло до Зосимовой. Стало быть, оно дошло до старца уже в следующую пятницу, 3 апреля, но, видимо, старец не успел с ним познакомиться в тот день и вскрыл письмо только в понедельник 6-го. Это подтверждается и тем, что отец Сергий Кожухов видел в синодике старца записанным 6 апреля болящего младенца Сергия и его родителей Михаила и Надежды. Как раз с получением отцом Алексием известия о болезни Сережи и, стало быть, с началом его молитвы и совпадает выздоровление Сережи.

24. М. Н. Дурново рассказывает, что когда он жил в Переяславле, то дважды пытался перевести к себе семью, жившую по месту его прежней службы, в Рыбинске. Не имея возможности по материальным обстоятельствам исполнить свое желание, он крайне переживал это тяжелое время. На площади, где он жил, была часовенка Никольского монастыря. Монашка, бывшая при часовне, как-то заговорила с зашедшим туда Михаилом Николаевичем и рассказала ему об отце Алексии, его прозорливости, мудрых ответах, о его святой жизни. Дурново неудержимо повлекло к старцу в надежде найти в нем опору и утешение в своем тяжелом положении. Он приехал в Зосимову пустынь в Вербную субботу вечером. Думая о старце, он никак не мог представить себе, как он будет говорить с ним: “Он ли тот человек, который может понять, утешить, подать совет? Как говорить о том, что переживается теперь, если отец Алексий не знает ни меня, ни условий моей жизни, ни обстоятельств службы? С чего начать?»

“Я вошел к отцу Алексию в воскресенье за литургией, – рассказывает Михаил Николаевич в письме ко мне от 3 февраля 1917 г. – Старец сам задал вопрос: «Чем вы занимаетесь?» – «Я учитель гимназии». – «По какому предмету?» – «По математике». – «Кончили Московский университет? Так вы не Дурново ли будете?» Не помню, тотчас ли после этого вопроса или несколько спустя, но вскоре спазмы сдавили горло, я едва мог говорить: слишком сильно почувствовалось, что в отце Алексии я нашел то, чего недоставало мне. Чувствовалось, что он может облегчить мою душу. Давно я не чувствовал себя так хорошо, как после этой исповеди. И понимаю теперь, какую отраду получали в Зосимовой пустыни исстрадавшиеся, измученные люди”.

Того, что отец Алексий сразу узнал Михаила Николаевича, ответил первыми же вопросами на его мысли и столько радости дал своим сочувствием, не удастся объяснить естественным путем. В пустыни никто ни о паспорте, ни о фамилии у него не спросил. Правда, батюшка сам видел его в Москве, лет двадцать тому назад, когда тот был еще маленьким мальчиком и учился в младших классах московской 6-й гимназии, которая находилась почти напротив церкви Святителя Николая в Толмачах. Но батюшка видел его только среди толпы гимназистов на улице или в храме, и маленький Миша при встрече с отцом диаконом иногда (может быть, и не всегда) снимал фуражку, и тот отвечал поклоном. Отец Алексий мог знать его отца, небезызвестного ревнителя церковного Николая Николаевича Дурново, но Михаил на него не похож, а также на дедушку с маминой стороны, скончавшегося 55 лет тому назад.

25. Два петроградских самых аристократических семейства, Рененкампф и Гарднер, имели между собой дружеское знакомство. Семья Гарднер состояла из вдовы с сыном. Мать в сыне, как говорится, души не чаяла и баловала его безгранично. Молодой человек учился в Пажеском корпусе. Имея большие средства, во всем встречая поблажку со стороны матери, мальчик стал портиться нравственно, стал кутить, пить и т.п. Матери это было горько, но она старалась в своих глазах всячески оправдывать сына, ни к каким сильным мерам воздействия на него не прибегала и поэтому удержать его от пагубного пути не могла. Мало-помалу юноша обратился в настоящего пьяницу-алкоголика. По окончании Пажеского корпуса он поступил в гвардию, но безмерное пьянство заставило его выйти из полка. Громадные связи с власть имущими помогли ему все- таки хорошо устроиться приставом в Государственной думе. Молодому человеку давно уже нравилась девица из дома Рененкампф, и ей он нравился, и она была не прочь выйти за него замуж. Он ей сделал предложение. Все родные ее были против этого брака, зная несчастную приверженность жениха к вину. Однако как они все ни протестовали против брака, как ни убеждали невесту, как ни предостерегали ее, все было напрасно. Она надеялась и он ей обещал, что с браком настанет для него новая, светлая жизнь, где не будет места старым ошибкам. Таким образом, брак состоялся. Мать Гарднер была счастлива и тоже мечтала, что ее сын теперь остепенится, что прежнее пьянство его было только временным развлечением холостого человека, что теперь он возьмется за ум и его ожидает прекрасная карьера и счастливая семейная жизнь. Для нее ничего на свете не было нужно, кроме счастья любимого сына.

На первых порах после брака молодой Гарднер и правда не пил и все было хорошо, но потом запил. В пьяном виде он был буйный, обижал молодую жену. Она терпела по самолюбию, так как родные и знакомые ее предупреждали об этом и она им не поверила. Она от всех скрывала свое горе. Но однажды пьяный муж так ее оскорбил и, кажется, избил, что она не вытерпела и убежала к родным. Муж, отрезвившись, с горьким раскаянием явился просить у нее прощения и клялся ей, что исправится. Любя его она поверила, простила и вернулась к нему. Но несчастный не мог исправиться, опять через некоторое время напился и в пьяном виде опять стал оскорблять жену, еще хуже прежнего. Она опять бежала к родителям. Он явился за ней пьяный и приказывал вернуться. Она отказала. Он умолял, просил, плакал, рыдал – она была непреклонна. Он тогда выхватил из кармана револьвер и выстрелил в нее и убил ее и другим выстрелом покончил с собой.

Ужас и горе матери Гарднер и родных убитой были неописуемы. Родные Рененкампф могли еще находить утешение в молитвах за невинно погибшую дочь в надежде на упокоение ее «в месте светле, в месте злачне,

в месте покойне, идеже вси праведнии пребывают”, но мать Гарднер лишена была всякого утешения. Сын ее, пьяница, убийца и самоубийца, умер, стало быть, грешнейшим, какой только может быть на свете, образом. Все родные и знакомые даже и не пробовали утешать убитую горем мать. Язык не поворачивался. Ум отказывался. Сердце молчало.

После похорон убийцы и его жертвы (их хоронили вместе) кто-то посоветовал матери Гарднер уехать из Петрограда куда-нибудь подальше, в какой-нибудь благодатный мирный уголок вроде Саровской пустыни. Ей было все равно куда ехать. Она согласилась было, но кто-то ей посоветовал ехать в Зосимову пустынь к отцу Алексию. И она тоже согласилась. Проездом она была в Троицкой лавре. Помолившись у преподобного Сергия, она в притворе у панихидного столика заказала панихиду о новопреставленных – сыне и невестке. После панихиды она истерично спросила у иеромонаха, знает ли он, о ком он молится. Он, разумеется, ответил, что не знает. Тогда она сказала, что он молился о «самоубийце и убийце жены».

«Может быть для него спасение?” – спросила она. Простоватый, из малообразованных, иеромонах ответил, что возможности спасения для ее сына он не видит. Мать Гарднера завопила, упала на пол и забилась в истерике. Кое-как с ней справились и отвезли на вокзал и оттуда в Зосимову. В Зосимовой она пошла к батюшке. Что ей говорил и сказал батюшка, неизвестно, но она вышла от старца утешенная и успокоенная и потом писала в Петроград своим знакомым, что она чуть ли не «счастлива». Но как утешил ее батюшка, она никому не сказала, да, может быть, и рассказать не могла, потому что это тайна благодати Божией.

26. М.И.Карпова, будучи больна инфлюэнцей, отказалась, однако, ради заповеди отца Алексия, пить мышьяк с железом. Тогда шел Петровский пост, а это лекарство требует молока; инфлюэнция осложнилась бронхитом. Нужен был непременно отпуск. Хотя доктора и дали свидетельство о болезни, однако отпуска тогда давались очень трудно и М.И., как недавно поступившая, имела очень мало надежды получить отпуск. Если бы ей и дали отпуск, то только на две недели, да еще без сохранения содержания; таким отпуском, конечно, она не могла бы воспользоваться, так как денег у нее не было. М.И. написала батюшке по поводу тяжелого состояния своего здоровья и начала хлопоты об отпуске. Вышло неожиданно удачно. И медперсонал фабрики, и контора, и администрация отнеслись с необыкновенным сердечным участием, вниманием, заботливостью и дали отпуск на шесть недель, не в пример прочим, и даже назначили ей содержание более полагающегося. М.И. ставит свою удачу в связь с отказом от скоромного в Петров пост и с молитвой батюшки за нее.

27. Однажды М.И.Карпова, будучи чем-то недовольна в отношении своего московского духовника, которого имела с благословения отца Алексия, хотела пожаловаться старцу на него и даже не прочь была его переменить. Когда она приехала в Зосимову пустынь, старец еще до исповеди идя по храму мимоходом обратился к ней при всех, грозя пальцем: «Смотри, без особенной причины не меняй духовника». Когда же она пришла на исповедь, батюшка прежде всего спросил: «Ты почему не ходишь к духовнику?» Это было сказано так серьезно и строго, что у М.И. не хватило духу жаловаться на N. она только сказала в свое оправдание: «Он очень серьезный, я его боюсь”».

В первый год моей замужней жизни у меня было такое искушение: ежедневно за вечерним правилом, которое мы с моим батюшкой всегда читали вслух, начинали смущать меня помыслы о том, что завтра приготовить на обед; и до такой степени сильно было это искушение, что я совершенно не могла молиться и очень этим мучилась. При первой возможности я пожаловалась на это старцу и получила от него мудрый совет. «Чтобы не было у вас подобных искушений, – ответил батюшка, – я советую вам каждое воскресенье вечером сесть с вашим Ильей Николаевичем за столик, взять бумажку и расписать на всю будущую неделю меню обедов. Вы тогда будете покойны и думать об этом каждый день вам не будет нужно». Я глубоко была благодарна батюшке за этот совет, мы им воспользовались, и искушения как не бывало. Кроме того, составлять расписание обедов нам доставляло даже удовольствие.

К старцу мы ездили не менее как шесть раз в году, а то и больше, особенно когда жили в Сергиевом Посаде и когда не было у нас детей. До детей батюшка благословлял нас проводить лето так: одну половину лета у родных Ильи Николаевича, а другую у моих родных. Когда же родился Сережа, батюшка благословил нас все лето жить у нашей мамы, так как, говорил батюшка, Евгения Леонидовна еще неопытная в деле воспитания и ухода за ребенком и если что случится, кто ей поможет в Курилове? Ни папа, ни сестры не смогут принести ей ту пользу, какую принесет бабушка, вырастившая много детей. И действительно, в то лето наш Сережа едва не умер от сильнейшей дизентерии. Почти потеряв всякую надежду на его выздоровление, мы послали старцу телеграмму с просьбой помолиться о болящем, и вскоре ребенок стал быстро поправляться. После испытания всех возможных средств нам вдруг пришло в голову увеличить вдвое дозу прописанных лекарств, и это оказалось для Сережи спасительным, болезнь вдруг пошла на улучшение, и Сережа был спасен. Верую, что молитвы старца принесли ему эту пользу.

Когда детки наши были маленькие, я спрашивала батюшку, как часто мне их причащать Святых Таин. Сначала батюшка велел их причащать по возможности часто, а по мере того как они подрастали батюшка велел их причащать недели через три, «чтобы, – говорил батюшка, – это святое дело не стало бы для них шаблонным».

Имена всем детям мы давали с благословения старца, и обычно перед родами я ехала к нему и брала благословение перед предстоящим событием. Когда я говорила старцу, что страшусь предстоящих страданий, он всегда мне говорил одну и ту же фразу: «Волков бояться – в лес не ходить; раз вышла замуж, ты знала, на что шла, ну и терпи теперь».

Поститься батюшка велел нашим детям с двух с половиной лет, «чтобы, – говорил он, – с трех лет дети ваши знали, что такое среда и пятница». Когда речь зашла о наказаниях детей в случае их провинностей, батюшка назвал три рода наказаний: ставить в угол, лишить сладкого, лишить прогулки, указав ребенку, что другие дети гуляют. Бить ребенка батюшка решительно не позволял, так как это могло повлиять и на здоровье, и на память. Детей велел батюшка приучать называть нас, родителей, на «ты», чтобы было между нами больше близости.

Когда я привезла в первый раз Сережу и Симу (Серафима) к батюшке, то мы стали ждать его выхода недалеко от его кельи. Сереже было три года с небольшим, а Симочке только два. Он стоял около меня, с интересом глядел на дверь, из которой должен был выйти старец, а Сережа носился кругом по дорожкам монастырского сада. Когда батюшка вышел из своей кельи, Симочка сложил свои ручки для благословения и смело пошел навстречу старцу. Батюшка, увидя такого малютку, умилился, заулыбался, благословил его, поднял на руки, расцеловал и сказал, что он будет «преподобным», а когда мы стали звать Сережу: «Сережа, Сережа, иди сюда», – батюшка махнул рукой и сказал: «Ну про того ничего не могу сказать, а этот монахом будет». Перед нашим отъездом из пустыни батюшка послал монаха в лавочку за иконами и благословил Сережу святителем Ермогеном, приговаривая ему: «Вот когда ты, Сережа, будешь большой, то так же защищай веру православную и Церковь, как святитель Ермоген». Симу же батюшка благословил образом преподобного Сергия.

Батюшка очень заботился о том, чтобы мы жили в мире со всеми родными, он принимал очень близко к сердцу все недоразумения, которые иногда случались между нами и кем-нибудь из родных. Если случалось, что кто-нибудь на нас обижался, батюшка велел дарить тому подарочек, например коробки конфект. А однажды, когда было большое искушение у моего Ильи Николаевича по отношению к его сестре и мне удалось уладить дело и все умиротворить, батюшка так был доволен этим, что даже поцеловал меня в лоб и с тех пор стал называть меня на «ты» и Евгеньюшкой.

Через год после свадьбы я как-то была у батюшки, а он вдруг посмотрел на меня внимательно и спросил: «Сколько вам лет?» Я ответила: «Двадцать пять». Батюшка вдруг сделался строгим, почти сердитым, и сказал мне: «Как не стыдно обманывать своего старца!» Я была изумлена: «Батюшка, – говорю, – что вы, да разве я посмела бы вас когда обмануть, да еще во время исповеди?» Батюшка, видя, как я искренне говорю, перестал быть строгим и только выразил свое недоверие: «Да не может быть, чтобы тебе было 25 лет, ведь ты на вид совсем девочка». А я сказала, что я старше Ильи Николаевича на два с лишком года. Ему было тогда только 23 года. Долго батюшка не мог успокоиться и все повторял, что он никак не думал, что мне 25 лет.

Помню, я однажды сказала батюшке с горечью, что не чувствую в себе теплоты сердечной и любви к Божией Матери. Батюшка мне так ответил: «Вот когда будешь растить детей и будешь прибегать с молитвой к Божией Матери, тогда у тебя и чувство к Ней явится». Много раз после вспоминала я батюшкины слова и убеждалась в их истинности.

Крестный отец моего мужа, родной брат его мамы, женился на горничной мамы, которая жила у нее семнадцать лет. Конечно, моему мужу было трудно перестать смотреть на нее как на прислугу и начать относиться к ней как к тетушке, но батюшка велел ему во что бы то ни стало себя переломить, поехать к дяде с поздравлением и свезти ему какой-нибудь подарок. Вместе со старцем и подарок-то был придуман: золотой бокал и золотая чашка. По молитвам старца все обошлось хорошо, и дядя с тетей были очень тронуты вниманием и подарком племянника.

Вспоминается мне, что батюшка меня по-разному благословлял: то как родной отец, сложив пальцы для крестного знамения и крестя ими мой лоб, а то как духовный – иерейским благословением. И как надежно на душе бывало после такого благословения батюшки! Не один раз благословение отца Алексия спасало меня от болезни. После рождения двух старших детей я тяжело болела грудницей. Нарывы – один проходил и тотчас начинался новый – меня совершенно измучили. Когда же я ждала появления на свет Андрюши, доктор не скрывал, что я не обойдусь без грудницы. Довелось мне в то время побывать у старца. Я рассказала ему, что боюсь предстоящей возможности заболеть, и просила его благословить мне грудь. Батюшка встал, обратился лицом к иконе и, горячо помолившись, истово меня благословил. И что же? Три раза у меня начинались боли и температура вскакивала до 40 °, но, по молитвам старца, грудницей я не болела и кормила Андрюшу дольше других детей.

Один мой близкий родственник задолжал своему знакомому две тысячи рублей, а так как все обещанные сроки платежа прошли, то заимодавец начал терять терпение, тем более что сам в это время потерял место и стал сильно нуждаться. Посылались одно за другим письма с упреками, с просьбами, с угрозами, но действия никакого не оказывали, так как должник не имел средств заплатить свой долг и не знал, что ему делать. Так тянулось довольно долго, и конца не виделось тяжелому этому положению. Хотелось бы помочь, но средств лично мы с Ильей Николаевичем не имели и лишь терзались сердцем, а помочь не могли. Случилось мне в то время поехать в Зосимову пустынь поговеть (был Великий пост).

Я поведала родному батюшке свою сердечную скорбь. Батюшка очень участливо отнесся к этому делу, пожалел бедного заимодавца и велел мне усерднее молиться Царице Небесной «Взыскание погибших» о моем родственнике. В Зосимовой пустыни на северной части храма находилась эта икона. К ней-то и послал меня старец и велел помолиться и положить перед нею три земных поклона. Я просила и батюшку помолиться, а сама пошла к Царице Небесной и как сумела вылила перед Нею свою скорбь. Что же после этого случилось? Вскоре я получила письмо от сестры, которая тоже очень скорбела об этом несчастье, она писала: «Если Господь поможет моему мужу с успехом выполнить данный ему заказ, то я даю обещание выплатить этот долг за нашего родственника». Я долго плакала от радости и благодарности Богу. Всем вспоминался дивный наш старец, его совет... Господь помог совершиться этому доброму делу: в несколько недель муж моей сестры заработал 12 тысяч, и 2 тысячи были заплачены за моего родственника.

Однажды пришла я к батюшке со своими делами да грехами, а он вдруг и говорит (жили мы тогда еще в Ермаковской богадельне): «Что же это ты мне до сих пор ничего не сказала о том, какой великий человек живет около вас, а вот другие мне про него рассказывают». – «Да о ком вы это говорите, батюшка?» – удивилась я. «Как же? Я говорю об отце Иоанне Кедрове; в такое трудное время, можно сказать, на копейки, и такой гро-

мадный храм он выстроил. Ведь это великий человек! А вы там рядом живете и молчите». Я стала оправдываться, конечно необоснованно, что не хожу по чужим церквам, а батюшка и говорит: «За то, что не ходишь по чужим церквам, хвалю, надо в свою ходить; а вот это меня удивляет, что я только недавно узнал, какой около вас храм выстроен в такое тяжелое время, а ты мне ничего не говорила».

Отец Иоанн Кедров также почитал старца. Он не имел возможности вовремя приехать из Москвы в Сергиев Посад на похороны отца Алексия, чтобы принять участие в чине погребения. Но он все же приехал на кладбище

(а был сильный дождь и грязь была невылазная), и когда гроб батюшки внесли в кладбищенский храм, встретил его там литией, простился с батюшкой и проводил его до могилы. Он приехал из Москвы буквально на несколько минут, чтобы только отдать последний долг почившему.

Как-то я спросила батюшку: «Нужно ли мне кланяться первой всем знакомым, которые встречаются, будь они старше или моложе меня?» Батюшка велел всегда и всем кланяться первой. Так и сам старец всю свою жизнь был ко всем внимателен и первый всем кланялся.

Когда я спросила батюшку, сколько часов полагается спать, он ответил: «Монаху шесть часов, а мирянину здоровому – семь, больному же – восемь часов».

Если по приказанию врача приходилось так или иначе нарушать пост, батюшка велел все равно себя окаявать и молиться так: «Господи, прости меня, что я по предписанию врача, по своей немощи нарушила святой пост», а не думать, что это как будто так и нужно. Смирять себя нужно.

Однажды, напутствуя свою духовную дочь в монастырь, старец так ее учил: «Надо прежде всего учиться на всякое обвинение тебя отвечать «простите”, хотя бы ты и была в этот раз невиновна. Например, кто-нибудь разобьет стекло, а тебя обвинят – «простите” говори. Скажем, подруга твоя за тебя захочет заступиться: «Ведь это не ты разбила, зачем же ты просишь прощения?» А ты и скажи: «В этот раз я не била стекла, но, вероятно, я когда-нибудь в своей жизни делала какие-нибудь ошибки или портила что-нибудь, а наказание за это не терпела, – ну пусть я за то теперь потерплю"».

Когда по окончании академии Илья Николаевич был еще без места и нам очень трудно было жить не имея средств, ему предложено было преподавать Закон Божий в педагогическом классе Елисаветинского института. Старец же еще раньше высказывался за то, что он против преподавания Ильи Николаевича в женских учебных заведениях во избежание могущих быть искушений. Однако благодаря тому, что сам владыка митрополит Владимир благословил Илью Николаевича взять на себя эти уроки, то батюшка, вопреки своим взглядам, и сам благословил его преподавать Закон Божий институткам, видя в благословении митрополита особую волю Божию.

Вышло так, что одна девица, совершенно нерелигиозная, под влиянием его преподавания надела на себя крест и запросилась поговеть. А когда кончался учебный год, все ученицы чуть не со слезами расставались со своим законоучителем и надавали ему свои фотографические карточки с самыми признательными надписями.

Наша няня Поля, помогавшая мне выходить моих старших детей, очень страдала о своем единственном сыне, который, сделавшись столяром, начал вести разгульную жизнь. И как мать ни старалась его одеть и обуть, временами все с себя пропивал и приходил опять к ней раздетый и разутый. Много слез пролила добрая мать, много ночей она не спала. Повезла я мою бедную няню к старцу. Батюшка ласково обошелся с ней и велел ей молиться усерднее перед иконой Божией Матери «Взыскание погибших». Слава Богу, сын остепенился, женился на хорошей девушке и взял мать к себе. Правда, и теперь он иногда попивает, но все же живет со своей семьей и относится к матери хорошо. Не припомню всего, что говорил и как учил нас наш старец, да и некоторые случаи из его жизни относятся уже к периоду после 1916 г, поэтому пока перехожу от своих воспоминаний к описанию дальнейшей жизни нашего старца, то есть к уходу его в полный затвор.

Для того чтобы нагляднее представить причины ухода старца в затвор, обращаюсь к письмам отца Симона, адресованным моему батюшке, и читаю следующее.

«1 июля 1915 г. Смоленская Зосимова пустынь.

Дорогой о. Илия, благословите. Помолитесь о здоровье нашего дорогого батюшки о. Алексия. Он серьезно заболел в четверг на прошлой неделе расстройством сердечной деятельности. Непосредственная опасность, кажется, по милости Божией, миновала, но одышка еще существует и сердце работает вяло. Приезжает к нам врач из лавры, по-видимому очень знающий и опытный. Господь привел меня дежурить при больном. Вся задача сводится теперь к доставлению о. Алексию полного покоя и к усиленному его питанию. Предписано больше лежать, меньше говорить. Желательно было бы отсрочить выход о. Алексия недельки на две, но не знаю, удастся ли это сделать».

«18 июля. Слава Богу, о. Алексий чувствует себя получше, но осталась еще небольшая одышка. Несмотря на хороший сон и аппетит, силы еще не восстановились, старец чувствует большую слабость и сам замечает, что он еще не вошел в норму, а потому и не порывается выходить и охотно полеживает на диване. Сердце работает теперь удовлетворительно, пульс около 70, температура 36 °С с десятыми, дыхание около 20. За время болезни старца, отправляя ночные дежурства, я вынес многое множество поучительного. Рад, что могу поделиться с Вами утешительными известиями. Будем молиться и надеяться, что Господь пошлет старцу полное и скорое выздоровление».

В следующем письме, от 23 июля, опять сообщение, что старцу стало хуже, сначала, по-видимому, от инфекции, исходившей из кишечника, а затем вообще повторяются сердцебиения, и силы его еще слабы. Отец Симон даже высказывает опасение, возможно ли будет старцу вернуться к прежней деятельности. Из дальнейших сообщений видно, что старец вышел из затвора в конце июля и снова стал на свой прежний тяжелый подвиг старчества и духовничества, а в письме от 24 августа 1915 г. отец Симон уже благодарит Бога, что старец чувствует себя удовлетворительно, даже лучше, чем можно было ожидать.

«Его явно поддерживает Господь, на благо всем нам, грешным, – пишет отец Симон. – До конца сентября старец принимал пищу, прописанную ему врачом, то есть о. Макарий ему варил ячменный кофе, кашу геркулес, пек яблоки, но наконец о. Алексий решительно воспротивился этому и заявил, что чувствует себя так хорошо, что должен следовать предписанию о. игумена и питаться от братского стола».

Перейдя на этот стол, конечно, старец стал чувствовать себя опять слабее, но все нес и нес свой крест. 16 мая 1916 г. я ездила к старцу с няней и тремя своими детьми: Сережей, Симой и Андрюшей, которому не было еще и двух лет. Старец по обыкновению приласкал деток и старшим подарил Новый Завет. Мы тогда и не подозревали, что скоро, очень скоро мы лишимся нашего отца. Старцу уже исполнилось в январе 1916 г. 70 лет, а трудиться ему приходилось не по его старческим годам и силам. Он несколько раз обращался с просьбой к отцу игумену об увольнении его в полный затвор, но не получал на то благословения. Кроме физического недомогания, у старца давно-давно было сильное влечение к уединенной молитве и сосредоточенности, а этому, конечно, постоянно препятствовало его служение людям, его старчество. Ведь с каждым приходящим он старался побеседовать так, чтобы его удовлетворить, научить, вразумить, обличить. С каждым он сам переживал все то, что ему открывалось. Не помню, у какого святого отца я читала, что из всех духовных подвигов старчество – самый трудный подвиг.

Опять беру письмо отца Симона от 4 июня 1916 г.

«Для мирян в нашей пустыньке произошло событие первостепенной важности. О. Алексию разрешено уйти в полный затвор, о чем вчера получен указ. Он удаляется безвыходно в свою келью 6 июня и будет принимать только братию по пятницам и воскресеньям, миряне же больше его не увидят. Грустно мне сообщать Вам об этом, но надеюсь, что, при всей Вашей скорби, Вы все же порадуетесь за старца, давно уже добивавшегося полного уединения. Его так мало берегли, так его мало ценили, что допустили его сердечную деятельность до полного расстройства. Ему необходим отдых, только при относительном спокойствии он и может еще некоторое время прожить, оставаясь верным за всех нас, недостойных, молитвенником. Сам отец Кронид привез старцу указ о полном затворе».

Насколько я помню, письмо это было получено нами уже после того, как 6 июня, в понедельник, мы проводили старца в затвор; у моего батюшки уход в этот затвор описан подробно, и я помещаю его ниже.

«6 июня 1916 г. ушел в затвор старец, духовник Смоленской Зосимовой пустыни, находящейся в 3–4 верстах от ст. Арсаки Северной ж.д., иеромонах отец Алексий. Скрылся от мира «светильник горящий и светящий». Тысячи людей знали отца Алексия, стремились к нему и «хотели малое время порадоваться при свете его”. Без сомнения, благодать Божия почивала обильно на старце. Дар прозорливости и дар исцеления по молитвам его служили ясным признаком того, что в нем обитала и действовала всемощная благодать Божия. Но более всего поражала в нем его безграничная, всеобъемлющая и все побеждающая любовь, светившаяся и во взоре, и в словах, и в делах старца. И вот этот «благодатный свет», эта «соль земли», в слове и лицезрении и в помощи которого так нуждался мир, ныне скрылся от мира. Почему и зачем он скрылся?

Здоровье отца Алексия уже давно стало плохо и все ухудшалось. В 1914 г., в ночь на первый день Пасхи, когда батюшка готовился служить литургию, у него случился сильный сердечный припадок. Эти припадки, бывшие и раньше, с тех пор стали повторяться чаще, силы батюшки ослабли, он осунулся, сгорбился. Почти постоянно он чувствовал головокружение и головные боли. Достаточно было ему немного поволноваться, чтобы у него появилась неправильность в сердцебиении. Число приезжающих к старцу увеличивалось с каждым годом, заниматься с народом торопливо и спешно батюшка, по складу своего характера и дарования, не мог, но всех удовлетворить как следует не хватало времени. Батюшка этим мучился, волновался, что еще больше ослабляло его и вредило его здоровью.

Летом 1915 г. у него случилось полное расстройство сердечной деятельности. Он буквально умирал и месяца полтора никого не мог принимать, и вот телесные немощи и чувства близости смерти заставили его думать об уединении и затворе. Надо принять во внимание, что отец Алексий прежде всего монах, а потом уже духовник и старец. Не старчество и духовничество были целью его ухода из мира и монашеского пострига. Старчество и духовничество были только его послушаниями, как ранним его послушанием было пение на клиросе и школьные занятия с молодыми монахами. Цель его ухода из мира – очищение сердца и достижение полного духовного общения с Богом. Правда, это задача и цель для всякого верующего христианина, живущего в мире, но строгий, идеальный монах для совершеннейшего исполнения этой задачи избирает себе особый путь, хотя и более трудный, но и более прямой – удаленный от земной суеты, забот и соблазнов: сосредоточенность и самоуглубление и непрестанную молитву. Удаление от людей и молитвенное безмолвие не мешают монаху-затворнику любить людей. Его любовь только очищается, одухотворяется и даже усиливается.

Конечно, выражать свою любовь к людям видимо и оказывать им видимую пользу затворник не может, но зато он приносит им, может быть, гораздо большую пользу невидимую. Как, например, он молится за мир, и молится почти все свое время, и кто знает, может быть, только этими «молитвами святых отец наших” держится еще наш грешный мир доселе. Затем самый их подвиг затвора, их ревность о христианском совершенстве часто говорят людям больше и сильнее, чем многие слова, о вечной цели нашей жизни и будят их дремлющую волю и совесть. Отец Алексий, чувствуя, что “конец приближается», видел, что прямое его монашеское дело еще не доделано. Это тревожило его и заставило думать о затворе. Несколько раз пытался он проситься в затвор у своего начальства, но до последнего времени просьба его не имела успеха. Но вот 26 мая 1916 г., чувствуя себя очень плохо, отец Алексий опять выразил желание уйти в полный затвор своему игумену и духовнику отцу Герману и неожиданно для себя получил тотчас же от него согласие, а через неделю и указ из Духовного собора Троице-Сергиевой лавры, в ведении которой находится Зосимова пустынь, с разрешением уйти в затвор в понедельник 6 июня в 12 ч. дня. Уход батюшки в затвор сделался известным в обители 3 июня, в пятницу, то есть только за три дня до самого события, поэтому проститься со старцем Бог привел лишь тех, кто приехал в пустыньку поговеть на 3–5 июля, да еще кое-кого из близкоживущих, кому удалось вовремя узнать о событии. Некоторые из них простились с батюшкой в воскресенье, но большинство осталось на понедельник, 6 июня, чтобы подольше побыть в последний раз вблизи дорогого старца и проводить его до самого затвора. Все они, хотя не подолгу, побывали у батюшки, все простились с ним, может быть навсегда, получили от него последние его советы и наставления».

Невольно я переношусь к моим личным переживаниям тех дней и на время прерываю рассказ моего батюшки.

Пятого вечером вызвал кто-то по телефону моего батюшку. Оказалось, звонили Фудель (это была близкая нам семья протоиерея отца Иосифа, служившего на Арбате в храме Святителя Николая, что в Плотниках), которым позвонила М.А.Н. из Сергиева Посада для передачи нам. Оказалось, сообщали грустное известие, которое нас потрясло до глубины души: наш родной старец уходил от нас в затвор, покидал он нас. Мой

батюшка тотчас же сообщил об этом двум духовным детям старца и одному иеромонаху, прося его служить вместо него на следующий день. Мы жили тогда в Ермаковской богадельне.

Когда мне батюшка сообщил, что он ночью едет в пустынь, я заявила ему, что хочу тоже непременно ехать и проститься с дорогим батюшкой отцом Алексием. Выехали мы поздно ночью. Поезд отходил в 12 часов 40 минут, прибыли в пустынь в 5 часов утра. Прошли прямо в собор, где служили еще утреню, но я была поражена тем, что увидела в соборе. Хотя богослужение шло своим обычным порядком, но в соборе не было обычной тишины, приехавшие богомольцы не стояли на местах, а ходили по собору заплаканные, смятенные, точно что-то ища, что они потеряли. И действительно, мы теряли, мы расставались с тем, к кому так горячо были привязаны. Народ непрерывной цепью шел к старцу за ширмы за последними словами наставления и утешения, с последней своей исповедью.

Я не могла исповедаться, придя к старцу, я только могла обливать его руки слезами и осыпать их поцелуями, прося батюшку не забывать меня и моих детей в его святых молитвах и благодаря за все, за все. Это было незадолго перед двенадцатью часами. Мне было поручено собрать с духовных детей старца, присутствовавших в соборе, деньги для покупки святой иконы. Собрали немного, но все же хватило купить и большую просфору, которую вынули о здравии и спасении старца, и Смоленскую икону Божией Матери живописную, самую лучшую, которая только нашлась в монастырской лавочке. Во время молебна и ту и другую святыню поручено было держать мне, недостойной и грешной. Дальше буду опять передавать то, что писал мой батюшка.

«Старец принимал народ безвыходно с трех часов утра до двенадцати часов дня. У собравшихся в обители духовных детей старца явилась мысль помолиться сообща о здравии и спасении своего дорого батюшки и о даровании благодатной ему помощи в его новом подвиге. Среди приехавших на прощание с батюшкой оказалось четыре священнослужителя, один иеромонах – Игнатий (Садковский), два священника (я и отец Александр Зверев) и один диакон (отец А. Шимкин), все его духовные дети. Их и попросили отслужить о батюшке молебен.

Ровно в 12 часов старец окончил прием народа, царские врата главного храма отворились, и на середину храма вышли служить молебен вышеуказанные священнослужители. К этому времени в храме собрались и все бывшие в пустыньке богомольцы, и многие из братии обители. Старец в епитрахили встал на правом клиросе, позади чудотворной Смоленской иконы Божией Матери. Начался молебен «о помощи и благодати и дара Пресвятого Духа в начале нового доброго дела» иеромонаха Алексия. «Во славу Твою вся творити повелеваяй, Господи, – молились все, – рабу Твоему, иеромонаху Алексию, к Твоей славе дело свое начинающему, благословением Твоим поспешество благополучное подаждь, здравие ему с долгоденствием даруя»; «Ангела Твоего хранителя пристави делу сему, благоуветливе Господи, и еже воспятити (обратить вспять – Примеч. ред.) вся препятия видимых и невидимых врагов... молимтися, преблагий Спасе, услыши и помилуй».

Молебен служился, согласно желанию старца, Спасителю, Божией Матери, Архангелу Рафаилу, преподобному Сергию Радонежскому, преподобному Зосиме Соловецкому и всем святым; горячо, со слезами на глазах, молились о старце все присутствовавшие. Горячо молился и сам старец, часто делая земные поклоны. После молебна один из служивших молебен священников обратился к батюшке со следующими словами: «Дорогой батюшка отец Алексий! Позвольте мне сказать вам от лица всех здесь собравшихся духовных чад ваших последние прощальные слова.

Батюшка, духовный отец наш! Многие из нас уже давно знают вас и ездят к вам; я, например, знаю вас уже одиннадцатый год, и за это время мы делили с вами все наши радости и горе и отдавали на суд ваш всю нашу жизнь со всеми ее мелочами. С самым нежным, самым внимательным, прямо материнским участием относились вы всегда ко всем нам. Вы нас окрыляли, и назидали, и умудряли, и просветляли, и очищали, и укрепляли, и утешали, и согревали огнем своей веры и любви. Просто даже и не пересказать того, что мы от вас получали. Благодарим вас, батюшка, от всей души за все, за все, что вы для нас сделали. Никогда мы не забудем вас и обещаем вам наши молитвы за вас и молитвы за всех детей наших, у кого из нас они есть, до конца нашей жизни. Как видимые знаки нашей любви и благодарности к вам, примите от всех нас эту святую икону, эту просфору, из которой вынута в сегодняшней литургии часть о вашем здоровье и спасении, и наш земной поклон...» Священник поклонился в ноги отцу Алексию и с ним вся церковь. Растроганный батюшка ответил тем же.

Поднявшись на ноги, священник продолжал: «Батюшка! Тяжело нам расставаться с вами. Сиротеем мы с вашим уходом. Но знайте, дорогой батюшка, что не о себе только думаем мы в эту минуту. Нет. Мы любим вас, и потому наша грусть о разлуке с вами умиряется радостью за вас, что ваше давнишнее, святое желание ныне исполняется; кроме того, мы не будем теперь так ужасно утомлять вас, как это было доселе. Батюшка, мы верим, что и в затворе вы будете нас любить по-прежнему, будете молиться за нас, может быть, еще больше. Не на бездействие и покой уходите вы, а на еще большие подвиги молитвы, самоуглубления и сосредоточенности. Видно, уже воля Божия такая, чтобы вы ушли и мы остались одни, без вас. До сих пор мы, точно маленькие дети, как бы на помочах каких водимы были вами, а теперь, может быть, Богу угодно, чтобы мы, уже достаточно наставленные вами, самостоятельно применили к своей жизни ваши советы и наставления. Батюшка, мы будем стараться помнить ваши уроки, будем спасаться, будем стараться спастись... и, Бог даст, в будущей жизни мы встретимся с вами опять, и уже навсегда, чтобы уже не разлучаться. И какая-то будет радость для нас и для вас, когда вы, собравши нас, духовных чад своих, яко же собирает кокош птенцы своя под крыле (Мф 23, 37], предстанете с нами Господу и скажете Ему: Се, Аз и дети, яже Ми дал есть... (Евр 2, 13). Батюшка, еще раз вам самое сердечное спасибо от всех нас за вашу любовь и труды”.

Выслушав слова священника, отец Алексий обратился ко всем присутствующим со своим ответным и последним словом. Батюшка приблизительно сказал так: «Без меня не можете творити ничесоже – невольно напрашиваются мне на уста эти слова Спасителя (см.: Мф 15, 5). – Если я сделал кому-нибудь что доброе, то это не я сделал, а сила Божия, которая мне помогала. Часто, например, задавались мне трудные и неудобореши- мые вопросы, и я не знал, что мне сказать, но Господь в те минуты вразумлял меня и вкладывал в мои уста нужный ответ, так что я потом сам удивлялся тому, как я вышел из затруднительного положения. Я всегда говорил и говорю, что без помощи Божией и без воли Божией ничего доброго не делается. Что касается меня, то я всегда старался, именно старался о том, чтобы обнять всех своею любовью (хотя, может быть, любви моей не хватило) и каждого обращающегося ко мне удовлетворить, каждому найти доброе слово. Но это мне не всегда удавалось: или недоставало мне времени, или физических сил. Бывало, от утомления я дремал и, может быть, не всегда все слышал, что мне говорили, и отвечал невпопад и не то, что было нужно. Самые горькие минуты были те, когда я видел, что кто-нибудь уходил от меня неудовлетворенным, и, придя в свою келью, я только один знал, что чувствовало тогда мое сердце. Искренно прошу прощения, если я кого-нибудь из вас когда-нибудь огорчил, как и я всех прощаю”, – при этих словах батюшка поклонился в землю всем присутствующим, которые ответили батюшке тем же. Слышались вздохи и плач.

Говоривший ранее священник опять от лица всех сказал батюшке, кланяясь земно: «Батюшка, и вы нас простите ради Христа, мы вас очень часто огорчали своим нерадением и непослушанием”.

Отец Алексий, поднявшись с земли, на это ответил: «Я против никого из вас ничего не имел и не имею и всех прощаю». Потом он продолжал: «Иногда приходили ко мне люди, не во всем согласные с Православной Церковью, а то и прямо враждебно настроенные против нее, и я в беседе с ними позволял себе повышать голос. После этого я всегда глубоко раскаивался в том, что не мог сдержать себя. Хотя тут действовала моя ревность о славе Божией, но, может быть, она была иной раз ревностью не по разуму. И в этом я прошу прощенья.

Как выразился отец Илья, я ухожу в затвор для сосредоточенности и самоуглубления. Такими же точно словами и я выразил в своем прошении цель моего желания уйти в затвор. С самого начала моего поступления в монастырь я видел, что некоторые стороны монашеской жизни невозможно осуществить вне безмолвия. Я не раз обращался с просьбой к своему духовнику и настоятелю нашей обители отцу Герману, чтобы он увеличил мне уединение, но он каждый раз отказывал мне. Однако когда я в последний раз опять заговорил с ним об этом, он мне велел немедленно подать ему об этом прошение. «Сейчас же, – сказал он, – пишите прошение». В этом я усматриваю волю Божию. Значит, действительно пробил час уйти мне в затвор. Да, мне уже пора. Еще три тысячи лет тому назад великий пророк и псалмопевец указал на этот возраст как на предельный для человеческой жизни. «Аще же, – сказано, – в силах, восемьдесят лет», а сил у меня, я чувствую, мало. Не знаю я, смогу ли довести до конца и то дело, которое теперь предстоит мне, и раньше случилось, что, быть может по своей гордости, брался за то, что было выше моих сил. Прошу ваших молитв за меня и надеюсь, что молитвами Божией Матери, святого Архангела Рафаила, преподобных Сергия и Никона, Радонежских чудотворцев, преподобного Зосимы и всех святых, молитвами моих духовных отцов и всех моих духовных детей облегчится мне прохождение страшных мытарств, предстоящих каждому из нас после смерти. Да поможет всем нам Господь войти в Царствие Небесное. Благодарю всех вас за сегодняшнюю молитву обо мне. Со своей стороны, когда вы молились обо мне, я молился о вас. Духовным детям моим, иереям, кланяюсь, а всех остальных благословляю. Передайте мое благословение всем отсутствующим и передайте им, что у всех у них прошу прощения, и скажите им, что я со своей стороны их прощаю и ничего против никого из них не имею, а на кого я наложил епитимью, передайте им, что я их от нее освобождаю; впрочем, если кто пожелает продолжать нести ее, тот пусть продолжает как может и сколько может, по своим силам. А теперь примите от меня последнее «прости"”.

Твердым голосом говорил старец. Сосредоточенное, одухотворенное лицо его и внутренняя сила его слов производили неотразимое действие на присутствующих. Почти у всех на глазах были слезы. Окончив речь, старец еще раз поклонился народу в землю и потом стал прощаться со всеми в отдельности, начиная со служивших молебен священнослужителей.

Чтобы было удобнее, батюшка встал на амвон, и все начали подходить к нему по очереди. Каждый подходящий кланялся старцу в землю и брал у него благословение. Батюшка всех благодарил за любовь и доверие к нему и многим говорил на прощанье что-нибудь утешительное и полезное. Некоторые подавали батюшке купленные ими в монастырской лавочке маленькие иконочки и образки, чтобы батюшка ими благословил их в последний раз или чтобы благословил ими их близких отсутствующих. Батюшка крестился, целовал эти иконочки, потом ими благословлял или того, кто его просил об этом, или, если просили благословить отсутствующего, ту сторону, где жил последний. Многие горько плакали и с трудом отходили от батюшки.

Наконец все простились. Старец пошел к своим ширмочкам снять с себя епитрахиль, но это ему долго не удавалось, толпа обступила его тесным кольцом и опять просила у него последнего благословения и последних советов. Но вот батюшка дошел до своих ширм, кончая благословлять, и пошел в алтарь южного придела. Немного погодя он появился в храме северными вратами северного придела и стал прощаться со святынями собора: иконой святого Архангела Рафаила, гробницей архимандрита Павла, Казанской иконой Божией Матери у левого среднего клироса, чудотворной Смоленской иконой Божией Матери у правого клироса среднего храма, иконой преподобного Сергия с частицей его мантии, гробницей блаженного старца схимонаха Зосимы, иконой преподобного Зосимы Соловецкого за ширмами, где старец принимал народ. Потом, окруженный монахами, старец пошел из собора к себе в келью, в затвор. Духовные дети пошли его провожать.

Медленно шел старец среди монахов и толпы народа. Грустная и торжественная была картина. Когда батюшка подошел к калитке садика, прилегающего к его келье, большинство народа осталось вне садика и провожало батюшку глазами издали, но некоторые не утерпели, проникли в сад и довели старца до дверей его кельи. В последнюю минуту перед входом в келью батюшка оглянулся на своих духовных детей и, услышав возгласы: «Батюшка, благословите нас”, поднял высоко руку и благословил ею направо и налево. После этого он повернулся к дверям, помедлил минуту, по-видимому молясь про себя, и быстро вошел. Двери в этот мир закрылись для него, может быть, навсегда. Это было в 1 час 35 минут дня 6 июня 1916 г.».

Здесь кончается запись моего батюшки. Хочется еще кое-что дополнить от себя.

Незабвенен этот день для меня. Ночь, проведенная в вагоне без сна, и все грустные переживания этого дня, дня горчайшей разлуки с дорогим старцем, утешителем и наставником, вид плачущих сиротеющих его детей – все это производило глубокое впечатление на душу и крепко, на всю жизнь, запечатлелось в уме. Все интересы жизни отошли на задний план, все сосредоточилось лишь на одном: мы больше не увидим родного батюшку. Точно на смерть мы его проводили. Никому из нас не приходило в голову, что мы еще его увидим, потому-то и скорбь наша была так велика.

Помню, когда старец вышел из собора и, окруженный братией и своими духовными детьми, направился к своей келье, зрелище нам казалось крестным ходом. Не хватало только хоругвей, икон и колокольного звона. Высказывали желание сфотографировать это трогательное шествие старца.

Я в числе других духовных детей не решилась войти в садик перед его кельей, а встала около собора и только глазами следила за батюшкой. Хотелось быть около моего Ильи Николаевича. Я хорошо сознавала, что он теперь мне заменит старца. Сам отец Алексий иногда говаривал, что к отцу Илии перейдут после него некоторые духовные дети.

Когда мы, дети старца, почувствовали себя сиротами, то невольно стали искать опоры и утешения друг в друге. Помню, что в самый день ухода батюшки в затвор мы собрались в большом номере гостиницы и старались общими силами воспроизвести дословно его прощальную речь. Так как трудно было это сделать сразу, то мы сговорились в ближайшее время собраться в Москве у одного из близких к пустыни лиц и воспроизвести не только речь самого старца, но и моего Ильи Николаевича. Хотелось это сделать не только для памяти об этом дне для духовных детей старца, но и даже напечатать в журнале «Церковные ведомости».

То, что я переписала, и было составлено моим батюшкой в виде статьи, но почему-то в журнал не попало, а дождалась эта тетрадь того времени, когда поручили мне составить жизнеописание отца Алексия.

Через несколько дней после ухода старца мы с моим батюшкой были очень утешены получением от отца Симона подарка – епитрахили старца, в которой он принимал на исповеди народ. Вот было счастье-то! Мы были глубоко благодарны дорогому нашему отцу Симону. Епитрахиль эта цела и до сегодня, слава Богу. Несколько лет тому назад я передала эту драгоценность одному почитателю отца Алексия, иерею

В.С.

Одна из духовных дочерей старца написала стихи на его уход в затвор и воспоминание о 16 мая 1916 г. Я сейчас помещу их здесь. Эта раба Божия скончалась от рака несколько лет тому назад.

Я помню, как будто бы с ношей тяжелой,

С склоненной в раздумье на грудь головой В безмолвную келью походкой усталой От храма шел тихо наш старец родной.

О, сколько из жизни картин разнородных И мрачных, и светлых прошло перед ним,

Как много сердец растопилось холодных,

Согретых приветом его неземным!

О, сколько пред ним открывалось ужасных,

Незримых, глубоких ран сердца, больных,

Как часто при этом в очах его ясных Печаль и молитва светились о них.

Нелегкие часто вопросы решая,

Просящим совет подавая благой.

Смиряла не раз его мудрость святая Исполненный гордости разум людской.

Для многих звездою он был путеводной.

Изведшей из мрака неверия их.

А слезы? Рекой перед ним многоводной Текли эти слезы страданий людских.

Я помню, как шел он в глубоком молчанье На подвиг молитвенный к келье своей;

Он шел, чтобы там принести покаянье В страстях и пороках духовных детей.

Хотелось, чтоб он еще раз оглянулся,

Как мать, оставляя надолго детей,

И вот перед входом он к нам обернулся,

С любовью нас издали тихо крестя.

Потом он вошел в полумрак коридора,

И дверь тяжело затворилась за ним;

Пошел он на подвиг высокий затвора,

К молитвам и бденьям и думам святым.

А мы еще вслед ему с грустью смотрели,

Хотя уж и скрылся из наших он глаз...

Последним прощанье то было ужели?

Ужели навеки оставил он нас?

Ужель не услышим то строгих и властных,

То мягких и ласковых старца речей?

Ужель не увидим глубоких и ясных,

Как будто читающих в сердце очей?

Я знаю, что духом своим он стремился Все выше и выше, к святым небесам...

Но, Боже, ужель он навек затворился,

Ужель никогда уж не выйдет он к нам?

Всю тяжесть утраты душа, сознавая,

Как сможет спокойно разлуку снести?

И сердце сказать не желает, рыдая,

Последнее старцу родному «прости».

Г.К.

С уходом в затвор нашего дорогого отца Алексия многие богомольцы, конечно, стали редко бывать

в пустыни, в том числе и мы. Грустно и горько было ехать и знать, что мы не увидим дорогого батюшку. Однако мы все же бывали и говели у других духовников, стараясь причаститься в церкви Всех Святых, и именно в пятницу, так как знали, что и старец, выйдя в алтарь особой дверью из своей кельи, тоже причащается вместе с нами за одной службой. Тут нам чувствовалась особенно близость старцевой молитвы.

Так продолжалось до половины августа 1917 г., когда, по воле Божией, отец Алексий был избран в члены Всероссийского Церковного Собора и приехал накануне Успения Пресвятой Богородицы в Москву.

О здоровье старца во время нашей с ним разлуки сообщал нам наш родной отец Симон, который постоянно бывал около старца, не только как духовный его сын, а и как приставленный следить за его здоровьем и пользовать его лекарствами.

Теперь я должна немного вернуться назад и привести здесь часть записок одной близкой к старцу духовной дочери, Анны Георгиевны Лепель. Они начинаются с марта 1916 г. Записки эти весьма ценны, так как содержат в себе многие советы отца Алексия касательно молитвы и вообще всего строя духовной жизни. Там, где они коснутся приезда старца в Москву, я сделаю отступление для воспоминаний как своих личных, так и других лиц, а затем эти записки продолжу. И все это сделаю, аще изволит Бог.

Анна Георгиевна знала старца лет семь перед тем, как умерла ее мать, и была его духовной дочерью. Ее мать скончалась 1 марта 1916 г., 14 марта Анна Георгиевна была в Зосимовой пустыни и долго беседовала со старцем Алексием. Беседа эта записана ею очень подробно. Она передо мной.

«Не дивись, что ты тоскуешь по маме, – говорил отец Алексий, – я то же сам испытал после смерти своей чахоточной жены, за которой я ходил и сам страдал, видя ее страдания. Ты слишком теперь утомилась, сильно изменилась в лице – теперь ты отдыхаешь и не замечаешь боли от разлуки. Потом придет время, вспомнишь при одном, при другом случае маму свою и сгрустнешь. Благодари Бога за то, что все тебе показывают такое участие. А.А. теперь тебя будет опекать! Очень важно, в какой монастырь поступишь. Теперь главным образом ты должна отдыхать после земной трепки». Я сказала старцу, что мне хочется ехать в Малороссию к N. Он ответил: «Ведь ничего нельзя сказать наперед – что война покажет? Этот зверообразный (Вильгельм) теперь стягивает большие силы, и начнутся большие бои. Спеши ехать к тете, может быть, поезда остановятся по случаю перевозки войск, и тем более спеши, раз она больна. Когда твоя мама была больна, ты была завалена работой, но теперь, раз ты свободна, надо подумать о других и работать на раненых.

Если ты и идешь утром в храм, то все равно полагается читать утренние молитвы. Нужно их прочесть дома. Когда на молитве ты вдруг заплачешь, если вспомнишь, что кто-то тебя обидел или на тебя гневался, это слезы не в пользу душе. Вообще нужно подавлять слезы, чтобы не превозноситься, что вот я какая – я уже молюсь со слезами!

Если будешь думать о своих грехах и читать покаянные молитвы – это спасительно. Вообще же знай, что враг всегда настороже, всегда за тобой следит, смотрит на выражение твоего лица, твоих глаз и старается уловить твою слабую сторону, гордость ли, тщеславие ли, уныние. Святые отцы учат, что на хульные помыслы совсем не следует обращать внимания. Сами тогда отскочат, нужно только сказать врагу: «Это не моя мысль, а твоя, навеянная». Если он скажет тебе – нет, твоя, то скажи ему: «Мой духовник мне приказал так говорить” – и тотчас враг отбежит от тебя. Светские люди все удивляются, что мы, монахи, видим злых духов, а они никогда. Нет ничего удивительного, ибо они находятся во власти злых духов и они их оставляют в покое, монахов же не оставляют в покое, потому что они борются с ними и им не поддаются.

Против скуки, уныния есть как средство молитва, дело, поделие и, наконец, завернуть себя в мантию и уснуть. Когда на монаха надевают мантию, тогда начинается борьба сатаны с ним. Вот, может быть, ты будешь когда-нибудь монахиней – игуменьей? Я всегда о тебе молюсь. Если тебя будет пугать, что будто ты заразилась от мамы (раком), то отвечай так: «Кого я оставлю, мужа или детей? Ведь от смерти не уйти, ближе буду от Царства Небесного, к соединению моему с мамой и с моими родными, чего бояться страданий?» Дай я тебя перекрещу. – Старец перекрестил лоб и сказал: – Может быть, Бог тебе пошлет тихую, спокойную, безболезненною кончину. Прощай, Христос с тобой, дай я тебя еще перекрещу отеческим благословением (малым крестом), а затем священническим (большим). Приезжай к нам в Великий Четверг, все чудные службы проведешь у нас, останутся они у тебя в памяти, в четверг пособоруемся у нас, как и в Успенском соборе в этот день соборуют и мирян. В Светлую заутреню я служу со всеми соборно (раз в году только). Приезжай, стань ближе к Зосимовой пустыни, познакомься с ней, с ее духом».

Батюшка указал, какие следует читать утром и вечером молитвы по молитвослову, затем, сказал, можно по усердию и каноны: Спасителю, Божией Матери, Ангелу Хранителю, а затем акафисты разные – какие захочется. Нужно непременно ежедневно в течение десяти минут (это пока) без счета, чтобы не было машинально, читать молитву Иисусову, не скорым темпом, с размышлением. Когда приедешь в следующий раз, тогда скажу тебе, увеличить ли время на это до одного часа или нет.

«Во время молитвы Иисусовой можно класть поклоны, можно и не класть. Самое главное – это молитва. Большого правила на тебя не возлагаю, потому что когда ты получишь начальство, то кто знает, успеешь ли ты все выполнить? Матушки Мансуровы с детства как бы были призваны к монашеской жизни, они на это имели некий нюх. Годишься ли ты? Если только ты заметишь, что в монастыре не строго, не все по монашескому строю совершается, то говорю тебе, не поступай в такой монастырь (речь шла о Иоанновском монастыре на Карповке), в другом месте можно, а отец Иоанн Кронштадтский везде тебя сохранит, иначе выйдет бисквит не со сбитыми сливками, но с гущей. В Москве можешь исповедоваться у отца Аристоклия, он хороший монах, я его знаю, а если у светского священника, то у о. И. Воздвиженского (из Успенского собора), а отца Н.Лебедева я не знаю.

Хорошо, если ты будешь по твоей матери читать Псалтирь, по усердию, сколько возможно, только помни, что есть там особая молитва при каждой кафизме. Если ты не помнишь, что читать из Святого Евангелия, то советую тебе: день читать по-русски, день по-славянски. Так, например, спустя месяц, вот с 5-го числа, начни снова с того же Евангелия, с той же главы, например, скажем, с третьей, и теперь уже или по-русски, или по-славянски, и таким образом из месяца в месяц.

В.К. нужно непременно поблагодарить. Не посоветоваться ли тебе с ней о пенсии? Теперь мы тебя чаще будем видеть. Будешь ездить к преподобному Сергию, и к нам заедешь, и я познакомлю тебя с разными духовными вопросами, которые тебе еще не известны. Надо непременно читать авву Дорофея и Иоанна Лествичника. Читала? Еще и еще читай. Одно всегда помни: буду ли я твоим духовным отцом или другой, помоложе, имей к нему полное доверие, иначе ничего не выйдет для спасения твоей души. Доверие к старцу или к духовнику необходимо, но враг будет всячески смущать и постарается тебя от меня отбивать, и ты даже можешь меня возненавидеть».

9 апреля была Святая Пасха. Я приехала в пустынь в Великий Четверг, а на пасхальную заутреню старец выходил, служил и принимал богомольцев. Дивная была пасхальная заутреня в пустыни! Подобного торжества я еще никогда не видала! Старец с другими иеромонахами обходил храм, кадил и христосовался с народом. Сам читал Слово святителя Иоанна Златоуста. Он весь сиял от духовной радости, напомнил мне собою отца Иоанна Кронштадтского. Обменялась я со старцем яичками. При выходе батюшка поговорил со мной. Я от избытка души выразила ему мой восторг от дивного церковного торжества и добавила: «Действительно, теперь я ясно вижу, что дороже Православия ничего не может быть на свете». Старец меня поблагодарил за эти слова и спросил: «Хочешь быть в монастыре?» – «Да, если бы только было возможно, то сейчас же», – ответила я. «Подожди, вот и мы с тобой будем...» – сказал старец и не докончил. Народ стал его теснить, и он с великим трудом добрался до своей кельи.

Принята я была старцем в его келью перед его обратным уходом в затвор, на второй день Пасхи, рано утром, кажется, в 4 часа. Батюшка сидел в кресле, чувствовал себя плохо, его лихорадило, он спросил меня: «Как ты себя чувствуешь? Не скучаешь ли по маме?» Я ответила: «Нет, но я мучаюсь, что мне не пришлось за ней хорошо ухаживать, окружить ее всеми удобствами». – «Налагаю на тебя епитимию с понедельника Фоминой недели до конца Троицына дня – каждый день клади семь поясных поклонов и говори: «Господи, прости меня, что я нерадиво ухаживала за мамой”, а то дух твой, совесть твоя тебя будет мучить. Видимо, тебя Господь ведет Своими путями и тебя подкрепляет. Благодари Его за Его малости к тебе. Да будет воля Божия на том, куда тебя назначат (ожидалось назначение меня начальницей гимназии, но обстоятельства помешали). Только помни: когда ты будешь начальницей, воздерживайся от бранных слов. Начальству приходится часто гневаться. Умница ты, дитятко, что постилась Великим постом. Смотри, держись поста. Я тебе дам хорошую книжечку о посте». – «Можно ли мне постепенно отучаться от мяса?» – спросила я. «Благословляю тебя это делать понемногу, но постоянно. Вот когда ты будешь монахиней, игуменьей, тогда уже будешь готова».

«Скажи мне, не обуревала ли тебя страсть к другому полу?» – «Нет, никогда». – «Даже и не в молодости?» – «Нет». – «Слава Богу, – сказал старец, перекрестился сам и меня перекрестил и промолвил: – Да будешь ты у меня чистая невеста Христова. Нельзя утверждать, что те, которые поступают в монастырь, непременно будут обуреваемы известной страстью, очень часто, правда, так бывает; но этим не нужно смущаться и этого бояться – нужно только тотчас прибегать к старцу или к духовнику. Те, которые до сорока лет были свободны от этой страсти, после сорока лет вдруг бывали ею обуреваемы. Особенно это бывает с теми, которые гордились своим целомудрием, смеялись над теми, которые были под гнетом врага, и не жалели о них, не молились о них. Я, как твой духовник, зная уклад твоей души, не советую тебе выходить замуж, чтобы страсти не поднялись. Когда ты будешь начальницей, враг может напасть на тебя в лице преподавателей, нужно быть настороже. Еще нет ли чего у тебя на душе? Ничего не скрывай». Я сказала старцу, что мое безучастливое иногда стояние в храме (индифферентность к духовнику) превратилось в неверие. «Нет, – ответил отец Алексий, – держись старца, духовника, он никогда тебе не даст впасть в неверие, будет тебя побуждать. Только крепко держись и все ему рассказывай. Избрала ли меня или другого, всегда обо всем советуйся с духовником. Тебе нужно и в Москве иметь духовника, потому что ко мне ведь не наездишься.

Понуждай себя к милосердию, к добру к ближним – это своего рода подвиг; нужно помогать нуждающимся развивать в себе жалость и любовь. Хорошо, что ты познала Православие и находишься в свете Православной Церкви, только советую тебе переменить фамилию, ты ведь русская. Не думаешь о смерти? Молода еще».

Я сказала батюшке, что когда я присутствовала в одном монастыре в Москве на пострижении монахини, то не восприняла всего как должно. «Ты была уставшая, – сказал старец, – рассеянная, не было у тебя подобающего настроения во время пострига, а оно умилительно, трогает душу. Я вижу, – говорил тогда батюшка, – что мирская жизнь тебя не привлекает, что ты будешь в миру болтаться со скорбями. Не скрываю от тебя, что в монастыре будут тоже скорби, но они бывают иные. Мать Сергия, если ты поступишь в ее монастырь, тебе трудную работу, наверное, не даст. Вот и поезжай, посмотри».

Я высказала старцу свое опасение, что если я не поступлю в Иоанновский монастырь, то буду мучиться там, что я не была верна своему крестному отцу. «Ты не будешь мучиться, – ответил батюшка, – раз он не связал тебя обещанием. Духом ты будешь с ним. Ведь ты видишь, что дух иоанновского монастыря иной, не старинный, там суета, сутолока. Не благословляю тебя туда поступать. Конечно, я тебя не неволю идти в монастырь, смотри сама, если есть у тебя желание. Но я говорю, что в миру тебе будет теперь тяжело, ты втянулась в духовную жизнь. Кончай свои дела, съезди с А.А. в Крым, не стесняйся, что она заплатит за дорогу, зато взаимно услужите друг другу, ты будешь ей полезна. Исполни обещание, навести тетю. В Малороссию съездить тоже можно, все покончить, и тогда иди к матери Сергии. Когда мой сын женился, я на двенадцатый день после этого поступил в монастырь.

Нечего спрашивать, можно ли приехать сюда в мае. Всегда можно. Моя обязанность о тебе молиться, и ты поминай меня ежедневно. Господь с тобой. Ты убедилась теперь, что до сих пор только для себя жила? Желаю тебе здоровья и чтобы ты цвела. Прости, что не встаю (это чтобы проводить до двери, как он имел обычай), но я плохо себя чувствую, простудился. Объездишь ли разные монастыри? Нет, с толку собьешься, только к матери Сергии. Есть еще другой монастырь, но сейчас я забыл, как его зовут, но там будет тебе трудно...»

Вот здесь-то враг меня и смутил, не дал исполнить батюшкиного благословения. Через несколько недель (16 мая) батюшка ушел в затвор, и я испугалась, как поступлю в монастырь без особых, подробных указаний с его стороны, и я решила подождать, а потом осенью отложила и еще на неопределенный срок и поступила классной дамой в один из институтов в Москве. Великая это была для меня беда, и долго, долго до выхода отца Алексия из затвора я мучилась, пока наконец увидела его и получила от него прощение.

По ходу течения событий делаю перерыв в записях Анны Георгиевны и обращаюсь к письмам отца Симона, которые дают, и единственно они, материал для повествования о жизни старца в период после ухода его в затвор и до его выхода в августе 1917 г.

Письмо отца Симона июля 1916 г.

«Уход о. Алексия в полное уединение уже отразился на количестве посетителей Зосимовой пустыни. Хотя июль вообще месяц тихий, но за все мое пребывание в обители еще не было такой пустоты, как теперь. В минувшую субботу, например, было не более 20 человек, а вчера (понедельник) не было ни одного причастника. Гостиница пуста, если не считать сестры моей, приехавшей погостить на несколько дней. Такая картина меня радует, как свидетельствующая, что нелегко заменить о. Алексия. Из-за отсутствия исповедников правая ширма бездействует, и мне легче. Такое облегчение

я приписываю отчасти и некоторому душевному умиротворению, наступившему по молитвам старца. О. Алексий чувствует себя недурно, но сердцебиение, хотя и в малой степени, с ним повторяется. Ваши поручения в точности исполню при свидании со старцем, добросовестно положу ему от всех вас земной поклон, а о. Макарию, как только его увижу, передам 50 к. на масло для старцевой кельи. Недавно в «Новом времени» появилась очень теплая статейка, написанная о. Востоковым по поводу ухода епископа Трифона на покой и старца о. Алексия в полный затвор. Однако, по свойственному ему великому смирению, старец поскорбел, прочитав эту статью, и выразил опасения, как бы не участились подобные хвалебные статьи, которые могут вызвать протест со стороны его недоброжелателей. Я его успокоил как мог».

От 9 августа. «У нас, с уходом о. Алексия в полный затвор, тишина, как и следовало ожидать, еще более усилилась, и я положительно ею наслаждаюсь. День престольного праздника прошел (28 июля), конечно, шумно, но зато Успенский пост протекает удивительно спокойно, нет и половины богомольцев, бывавших в прошлые годы, хотя и стараются всех уверить, что уход о. Алексия в полный затвор не отразится на притоке богомольцев. В подтверждение этого указывают на то, что гостиница полна, но это не так, верх гостиницы заполняют теперь для видимости таким элементом, который раньше довольствовался низом и странной (отделением для странников). Сердце у о. Алексия, конечно, работает уже неисправно, с этим необходимо мириться, но, в общем, уединение принесло о. Алексию несомненную пользу. Он еще лучше чувствовал бы себя, если бы его не терзали письменно кликуши. Получит он объемистое письмо от такой особы и начинает волноваться.

В самый день храмового праздника мне подали телеграмму, в которой сестра меня извещала, что племянник Сережа заболел дифтеритом, и просила отца Алексия помолиться за болящего. Тотчас же я эту телеграмму препроводил через отца Макария к отцу Алексию, который и исполнил просьбу сестры. На следующий день (29 июля) вечером я получил телеграмму от сестры, посланную в тот же день утром, о том, что температура упала и горло очищается. Еще через день телефонное известие, что опасность миновала. Наконец, последняя телеграмма извещала, что выздоровление идет успешно. Таким образом, документальные данные свидетельствуют о том, что телеграфная просьба помолиться за болящего дифтеритом была получена 28 июля днем и тотчас же передана была отцу Алексию, который эту просьбу незамедлительно и исполнил. 29 июля утром была послана телеграмма о наступившем улучшении.

Дивны дела Твои, Господи! Я так освоился с неисчислимыми окружающими меня чудесами и, в частности, наглядными осязательными проявлениями благодати и милости Божией по молитвам старца, что хотя я их и отмечаю (вероятно, далеко не все), но иногда забываю трубить о них, а трубить о них следует в назидание верующим и неверующим. Так и теперь.

Хотел было ограничиться описанием случая исцеления Сережи Лодыженского, но вспомнил, что недавно произошло событие, о котором умалчивать грех. У нынешнего министра внутренних дел А. А. Хвостова есть дочь Екатерина, минувшей зимою с благословения старца вышедшая замуж за Б.С.Тимашева, раненого офицера, за которым она ходила в качестве сестры милосердия. После свадьбы муж вновь отправился на фронт, на что благословил его старец. Жена особенно обеспокоена была за мужа в начале июля, когда шли сильные бои и от мужа не получалось известий. 6 июля Екатерина Александровна написала мне письмо, полученное мною 9 июля, с просьбой попросить отца Алексия помолиться за воина Бориса. Просьбу эту я при свидании передал отцу Алексию 10 июля.

И вот что произошло. Как сообщила мне Екатерина Александровна, в конце июля она получила от мужа собственноручное письмо, в котором он описывает, что 13 июля немцами выпущено было по части, в которой он находится (он артиллерист), в течение 2,5 часов 500 чемоданов, из которых все перелетели, за исключением одного, разорвавшегося в 20 шагах от него. Никто ранен и контужен не был, поцарапаны были только несколько орудий. Это ли не чудо? Обратите внимание на характерную приписку: «Вред мог произойти, и он произошел, коснувшись лишь неодушевленных предметов, а люди не пострадали”».

В письме от 27 августа 1916 г. о. Симон пишет, что отец Алексий чувствует себя недурно, сердцебиение случается не так часто, как раньше, например, минувшая неделя была от сердцебиения свободна. С тех пор, что старец не выходит к мирянам, и поуспокоился, но иногда из-за пустяка начинает тревожиться».

Следующие, сентябрьские, письма говорят о том же, то есть что старец чувствует себя хорошо.

Интересна приписка в письме от 30 сентября: «...у нас, по милости Божией, малолюдно даже по субботам и праздникам. Собор закрыт, служат в церкви Преподобного Сергея, а раннюю обедню у Всех Святых. Начальство, по-видимому, скорбит, а я упиваюсь тишиной».

Продолжаю свои воспоминания.

После ухода в затвор старца у нас явилась мысль основать кружок его духовных детей. Мы решили в начале каждого месяца поочередно собираться, вместе молиться о здоровье старца и его близких и потом остальной вечер проводить за чайным столом в духовных разговорах. Каждый вспоминал свои беседы с батюшкой и делился впечатлениями о днях, проведенных в пустыни. Кроме того, целью наших собраний было искание какого-нибудь полезного, доброго дела, и, как я помню, на первом же таком собрании было предложено моему Илье Николаевичу начать преподавать Закон Божий в одной мужской гимназии вместо больного священника, что мой батюшка и принял как послушание ради старца.

Эти взаимообщения, конечно, для нас были большой поддержкой в наступившие дни нашего духовного сиротства, и мы с большой радостью искали возможности собраться. По этому поводу так нам писал отец Симон 19 октября 1916 г.

«Какая прекрасная мысль явилась у вас: образовать кружок батюшкиных духовных детей. Осуществляйте это предложение, Бог вам поможет. Против намеченной вами программы не возразил бы, думается мне, и сам старец. О выходе о. Алексия из затвора вам не верится, и мне тоже не верится, чтобы у кого-либо могло явиться такое преступное предположение, т. к. выпуск старца из затвора был бы равносилен умышленному убийству его. Ослабление деятельности сердца о. Алексия – факт несомненный. Бережливое отношение к этому нежному и сложному органу необходимо более, чем когда-либо. Действительно, недели две тому назад у старца были если и не особенно сильные, то все же продолжительные сердечные припадки (один длился 8 часов, другой 5 часов).

Толчком для припадков бывают не только нравственные причины, но и чисто физические, механические; неосторожно сядет, попытается сделать земной поклон – и сердце начинает биться. Я сообщил старцу о брошенном кем-то слухе о выпуске его из затвора, он этим смутился, т.к. не чувствует себя в силах продолжать прежнюю деятельность. “Счастливый, вы посещаете батюшку!” – восклицаете вы, обращаясь ко мне. Да, я был счастлив и надеюсь, что счастье ко мне еще вернется, но вот около двух недель, что я старца не видел.

Когда я был у него в последний раз, я возбудил вопрос о том, в какие часы благословит он меня впредь бывать у него за начинающимися вечерними чтениями. Старец, по-видимому, обрадовался случаю, чтобы высказать мне что он собирался, но стеснялся мне сказать. Оказалось, что братия обижается на меня за то, что я слишком часто бываю у старца и слишком долго с ним беседую. Поэтому отец Макарий предложил отцу Алексию ограничить мое хождение одним разом в неделю, с таким причем расчетом, чтобы я приходил последним. Хотелось мне возразить отцу Алексию, что у меня, как лица интеллигентного, может быть большая потребность в общении с ним, чем у других, но я воздержался, смирился и уже испытал на себе невзгоду: пришел я в прошлую пятницу в 10-м часу вечера и ушел ни с чем, т. к. до меня записаны были еще двое. Что-то будет в предстоящую пятницу? Очень тяжело подчиняться новому порядку. Но я в этом явно усматриваю многомилостивую заботу обо мне Бога моего. Рассуждаю так: если бы я лишился старца сразу (состояние здоровья у нас обоих таково, что есть вероятие, что мне суждено пережить старца), мне было бы гораздо тяжелее, чем постепенное от него удаление. Человек свыкается со всяким положением, но постепенность перехода к новому положению несомненно облегчает переживание. Благодарю Господа за все!»

Из письма отца Симона от 9 декабря видно, что его покорность и смирение послужили ему на пользу и доставили утешительные плоды.

Он пишет: «По милости Божией, о. Алексий чувствует себя очень удовлетворительно. В первую пятницу после Вашего отъезда я объяснился со старцем насчет хождения к нему и постарался его убедить в том, что братия напрасно и несправедливо сетуют на меня за то, что я бываю у него не на краткое время. Старец благословил меня записываться к нему в очередь и не стесняться отнимаемого времени. Я со своей стороны, чтобы не слишком раздражать братию, предложил посещать старца лишь по пятницам, на воскресный же день смотреть как на лакомство, коим дозволено пользоваться только в экстренных случаях. Слава Богу, что так устроилось, и старец взялся разъяснять сетующим на меня неосновательность их сетования...»

Интересна и ценна приписка этого письма: «Сейчас вернулся от старца. Имел возможность рассказать ему обо всем про вас. Беспокоящихся может успокоить. По поводу сборищ духовных его чад он сказал: «Трогательно, умилительно, да благословит их Господь!» Выслушав сообщение о сборе и вручении отцу Илии старухами-богаделками некоторой весьма почтенной суммы на ремонт храма и обновление утвари, старец сказал: «Это отрадное явление, доказывающее любовь и доверие к нему старух, должно служить для отца Ильи большим утешением и должно удерживать его от стремления искать лучшего, хотя я и не препятствую ему устроиться в другом приходе, если представится случай”. Наконец, по поводу унаследования от отца Евгения уроков в гимназии старец сказал: «Это меня всего больше радует, так как я уверен, что молодежь, попавши в надежные руки отца Ильи, будет покрыта им мантией церковности, в этом особенно нуждаются обитатели района, в котором находится гимназия...”».

Мой батюшка Илья Николаевич вскоре же по уходе старца в затвор спохватился, что имеет очень мало данных для жизнеописания его, и поэтому стал собирать эти сведения у близких и родных отца Алексия. Так, например, он поручил и отцу Симону понемногу выведывать у батюшки о его прошлом. В письме от 14 февраля 17-го года отец Симон пишет, что не успел еще выведать у отца Алексия записанного на отдельном листке (это вопросы Ильи Николаевича), тем более что в этом отношении нужна большая осторожность, чтобы не возбудить в старце подозрений. Немного ниже в письме отец Симон приводит рассказ о двух чудесных случаях, касающихся обоих старцев, отца Алексия и отца Германа. Вот они.

1. В одну из пятниц стоял батюшка за столиком в комнате, прилегающей к алтарю церкви во имя Всех Святых, и вынимал части из просфоры. Стоял он левым боком к стенке, на которой развешены разные иконы. Вдруг образ, висевший как раз над батюшкой, срывается, пролетает совсем близко от его головы, ударяет в стол, сгибает медный подсвечник (этим доказывается сила удара) и, наконец, падает на пол вплотную к левой ноге старца. Стой он чуточку ближе к стенке, его или убило бы на месте, или тяжко изувечило бы, а так он отделался только испугом. Этому случаю с ним отец Алексий придает большое значение.

2. На меня, грешного, произвело большое впечатление второе чудо. По случаю сильных морозов замерзла водопроводная труба, подающая воду в корпус,

в котором я проживаю. Труба проходит через неотапливаемую галерею отца игумена, примыкающую к моей келье. На галерее труба и замерзла. Пришлось поднимать пол и разогревать трубу бензиновой паяльной лампой. К вечерне вода пошла. В этот день приехал к нам неожиданно общий любимец архимандрит отец Олимпий. Вечером игумен позвал его к себе чай пить.

Желая угостить его медом или вареньем, отец игумен отправился за этим на галерею, открыл дверь, а галерея наполнена дымом. Тотчас послали за согревавшим трубу и обнаружили, что тлеет войлок, коим окружена была труба, и загорелись уже доски пола. Сейчас же были приняты нужные меры, и начавшийся пожар был прекращен. Если бы отец Олимпий не приехал к нам в этот день, отцу игумену не пришлось бы ходить на галерею за угощением; он заперся бы в своей

келье, примыкающей к галерее, мог бы спать и мог бы задохнуться во сне от дыма или сгореть живым. Уж я не останавливаюсь на том, что пожар деревянного корпуса напугал бы нас всех, а может быть, распространился бы и на наш корпус.

Отец игумен был так потрясен этим явным проявлением Промысла Божия, что на следующий день пришел к отцу Алексию рано утром и просил его отслужить благодарственный молебен.

Испрашивая у старца благословение на сообщение семье Четверухиных об означенных чудесных событиях, я объяснил батюшке, что прежде я отмечал наиболее выдающиеся по проявлению Промысла Божия события из личной жизни и из жизни мне близких в своем дневнике. Но с тех пор, что дневники мои стали пропадать, я отмечаю эти события в письмах к вам. На это последовало благословение старца, распространяющееся и на будущее время. Наконец, я успел сообщить отцу Алексию, что отец Илья имеет намерение вообще попытаться собрать от лиц близких и внушающих доверие повествования об известных фактах, граничащих с чудом, с тем чтобы со временем издать, может быть, назидательную и интересную книгу. И на это тоже последовало благословение; спохватившись, старец начал было доказывать мне, что по инструкции ему не предоставлено право благословлять заочно на какое-нибудь дело или предприятие, но мне удалось, по милости Божией, успокоить старца уверением, что дальше нас, то есть меня и вас, Четверухиных, означенное благословение не получит огласки. Для отца же Илии знать о таком благословении старца весьма важно.

12 апреля 1917 г., в первый день Светлого Христова Воскресения, старец отец Алексий выходил из своего затвора и служил заутреню и литургию. Отец Симон пишет: «Выход старца в первый день Пасхи и служение его не прошли для него, конечно, бесследно. У него были приступы сердцебиения, и вообще он очень утомился, но я должен сознаться, что ожидал худшего. Слава Богу, что все обошлось сравнительно благополучно. Но все же я остаюсь при мнении, что при ослабевшей деятельности сердечной мышцы (при продолжительном стоянии и даже сидении появляются отеки ног, чего прежде не было) повторять такие опыты безнаказанно для старца нельзя. Узнав от о. Алексия на Страстной неделе о предстоявшем его выходе, я испрашивал благословение его на извещение об этом Вас и даже петроградских духовных детей старца, но благословения на это не получил, хотя на гостинице никакими запрещениями связаны не были. Вот почему я и молчал, хотя мне было это и тяжело».

15 июня 1917 г., как видно из письма отца Симона, старец отправился в Сергиеву лавру на съезд монахов- простецов. Сколько времени продолжался этот съезд, в письмах отца Симона указаний не имеется, но там отец Алексий был избран в члены Всероссийского Церковного Совета, и 14 августа он прибыл в Москву по Ярославской ж. д. Это было для всех его духовных детей величайшей радостью. Ведь с ним они прощались навсегда, когда 6 июня 1916 г. он уходил в затвор. Как об уходе старца в затвор, так и о выходе его из затвора мы были оповещены за очень короткое до того время, однако встретили его на вокзале, куда приехали еще до прихода поезда, взявши с собой двух старших детей, Сережу и Симу. Не могу передать того чувства счастья, когда мы увидали, что из вагона вышел наш родной батюшка в сопровождении отца Макария и небольшого числа его духовных детей. Старца ожидал на вокзале и его родной

сын, инженер Михаил Федорович Соловьев, с которым нас батюшка и познакомил. Батюшка был веселый и бодрый, рад был видеть и нас, и наших детей, я его успела даже еще о чем-то спросить, пока мы шли по платформе. Однако когда батюшка увидал, что его хотят посадить на поданную для него и его ожидавшую машину кого- то из духовных его детей, он очень смутился и не сразу решился туда сесть. «Как же это я в клобуке, – рассуждал он, – и сяду в автомобиль – можно ли это?» Но батюшку уговорили и, бережно усадивши, повезли в отведенные ему покои в Чудовом монастыре, а мы, счастливые, поехали домой, повторяя про себя, что наш дорогой батюшка опять с нами и что мы теперь снова будем его видать. Быстро облетела весть о приезде старца в Москву его духовных детей, а любовь научила, где его можно увидать. А видали мы его каждую субботу в Чудовом монастыре, когда он шел ко всенощной из покоев наместника в алтарь и обратно после окончания всенощной. В ожидании выхода батюшки все мы выстраивались коридором от западных дверей и ожидали его. Едва батюшка показывался в дверях, мы обступали его, брали его благословение и, если что было кому нужно, спрашивали его. Я не раз возила в Кремль и своих детей. Всю всенощную мы выстаивали в монастыре и после нее снова видели старца, который всегда с отеческой любовью нас благословлял и спрашивал о нашем здоровье. Помню, при мне однажды подошла к батюшке его духовная дочь, некто Мария Александровна Лаврова (прекрасный человек, зубной врач, лечившая всю братию Зосимовой пустыни безвозмездно, но страдавшая пристрастием к табаку). Она с горечью спросила батюшку, что ей делать, чтобы отвыкнуть от своей дурной привычки. И получила очень определенный ответ, сказанный батюшкой с какой-то духовной властью и очень строго: «Молись всем преподобным отцам и матерям, и ты отвыкнешь курить». Мария Александровна с верой приняла этот совет, и, несмотря на то что курить начала с семи лет, а ей уже было сорок пять, она легко, в три дня, совершенно отвыкла от курения.

Заседания Собора происходили в епархиальном доме, находившемся в Лиховом переулке, и батюшка ездил туда на чудовской лошади иногда с митрополитом Платоном, иногда с митрополитом Михаилом Гродненским, а то и просто на трамвае.

Батюшка мой, начавший уже писать о старце и его родных и горевший желанием узнать о нем побольше сведений, частенько днем отправлялся в Лихов переулок и поджидал окончания заседания, чтобы проводить батюшку до Чудова монастыря и кое-что у него

выспросить о его прошлом и о его родных. Сначала это ему вполне удавалось, но потом, как я уже писала в своем предисловии, старец заподозрил моего батюшку в его междустрочных умыслах и спросил, не думает ли он писать о нем. Слава Богу, успокоившись ответом батюшки, что если он что и записывает, то для родных своих детей, старец уже более не возражал, но выспрашивать после этого разговора было уже как-то неловко.

Старец хотел перейти жить в семинарию, вероятно, ради близости ее к епархиальному дому, но помещения обособленного для него там не нашлось, а когда грянула в октябре 1917 г. революция и оставаться в Кремле было невозможно, старец 10 ноября переехал жить к своему сыну в Докучаев переулок и жил там до Рождества Христова. На Рождество Собор закрылся, и старец провел праздник в Зосимовой пустыни, а потом до Пасхи опять присутствовал на заседаниях Собора.

Во время перестрелки в октябре старец с другими соборянами перешел жить в подвал и таким образом избежал опасности быть убитым. Приведу рассказ самого старца об этом времени.

«27 октября утром я после ранней обедни собирался на заседание Собора. Приходит ко мне отец Макарий и говорит, что в городе неспокойно и даже слышны выстрелы: не лучше ли мне на заседание не ехать? Я говорю, что я не могу не ехать, что это мой долг и что я только тогда могу не быть на заседании, когда нет никакой возможности пройти. И вот я вышел из Чудова монастыря и пошел к Никольским воротам по Сенатской площади к трамваю. Слышу, действительно выстрелы, перестрелка, а я все-таки иду, и вот, дойдя до середины площади, встречаю молодого офицера. Он меня останавливает и спрашивает: «Батюшка куда вы идете? Слышите, кругом стреляют?» Отвечаю: «Я член Собора и должен быть сегодня на заседании!» – «Да вы не доедете до собора, – говорит офицер, – по всей Москве сейчас стрельба идет». – «Я вам говорю, – отвечаю я ему, – мой долг быть на заседании Собора, и я останусь только если вы сможете меня уверить, что нет никакой возможности мне дойти до Лихова переулка”. – «Я вас уверяю, батюшка, – ответил офицер, – что вы до Лихова переулка не дойдете”. Тогда я решился вернуться в Чудов монастырь. И вот в этот день начался обстрел Арсенала, но снаряды, пролетая мимо него, падали в Чудов монастырь.

Непрестанно слышна была перестрелка, гул орудий, шум от разрывающихся снарядов, разрушающихся зданий, разбивающихся стекол. Даже в мою келью влетел в окно снаряд, пока я читал утреннее правило, но, слава Богу, не убил меня, хотя пролетел совсем близко. Вот как близко я был от смерти. Я весь предался в волю Божию, да творит Он со мною, что Ему угодно, как хочет и как знает. Владыка Арсений благословил сам всех говеть, и когда мы приобщились Святых Христовых Таин, во время литургии, снаряд с силой ударился в окно храма, того верхнего храма, где покоились мощи святителя Алексия, стекла посыпались на пол, и вся церковь задрожала. После литургии мы с пением тропаря святителю торжественно перенесли мощи угодника Божия в пещерный храм. Пока мы шли через двор, приходилось нагибаться, потому что кругом свистели снаряды. Святые мощи были положены на престоле в главном храме, и когда начали служить молебен, оказалось, что молитву святителю забыли в соборе, а идти туда было уже не безопасно, потому что стрельба с каждым часом усиливалась. Тогда служивший молебен епископ Владимир как бы по вдохновению начал вдруг сам говорить молитву святителю Алексию, и действительно, вдохновенна была эта молитва. Он говорил просто, как будто самому угоднику Божию, а мы чувствовали, что угодник Божий невидимо стоит с нами и готов нас защитить

и спасти. После, когда хотели записать эту молитву, владыка не мог ее повторить. И вот целую неделю скрывались мы в подземелье, как в катакомбах, и как- то близко чувствовали Бога. В Нем одном искали мы поддержку и покой, ведь все это Господь посылает нам, чтобы приблизить нас к Себе, и в жизни каждого человека, предающего себя всецело в волю Божию, видится и чувствуется удивительное Божие водительство, как будто крепкая рука ведет тебя и направляет и поддерживает в трудные минуты жизни. В эти страшные дни мы неустанно пели тропарь Казанской иконе Божией Матери «Заступница усердная». Это особенно теплая молитва к Божией Матери, и если петь ее в час смертный, то Матерь Божия облегчит душе поющего этот тропарь страшный час разлуки души с телом».

Мне привелось быть за всенощной 21 октября в Чудовом монастыре. Меня охватила непонятная глубокая тоска. Я настолько не могла с нею справиться, что когда ехала обратно в трамвае домой, слезы неудержимо лились из моих глаз. Это было, как после оказалось, предчувствие, что никогда больше я не буду в нашем святом Кремле, который я так горячо любила.

На этой же странице у меня записано следующее:

«В этом году (1917), на Пасхе, А.В. был в Зосимовой пустыни и, по воле Божией, увидал батюшку. Случилось это потому, что туда же приехал бывший митрополит Московский Макарий, который пожелал повидать батюшку. Отец игумен пригласил старца в свою келью для свидания с митрополитом. А.В-ча отец игумен также позвал к себе, чтобы и ему дать возможность поговорить с батюшкой. С ним были еще два иеромонаха Духовной академии, о. Игнатий и о. Пантелеймон. Увидев отца Пантелеймона, батюшка стал его сейчас же благодарить за его защиту владыки Феодора и потом стал говорить, что никак нельзя согласиться с Временным правительством и делать необязательным предметом преподавание: «Это такое дело, – воскликнул батюшка, – что пусть руки и ноги рубят, нельзя уступать ни на йоту». Батюшка сильно разволновался и потом, обратись к отцу игумену, сказал ему: «Вот вы меня выпустили из затвора, а я уж и накричал сейчас же”. А отец игумен ему на это мудро ответил: «А если бы ты сидел в затворе, то не знал бы, какой ты и есть"».

Обращаюсь снова к запискам Анны Георгиевны.

«В 1917 г. летом я ездила от тети из Тульской губернии два раза в Оптину пустынь. Отец Нектарий мне много говорил про отца Алексия, но он лично его не знал, и здесь-то у меня открылись духовные очи и я узрела, поняла, какой у меня благодатный старец, а до тех пор было к нему великое благоговение, но прочного доверия еще не было.

Вернувшись в Москву к концу лета, имела счастье снова увидеть старца, который был вызван из затвора на Церковный Собор. Полтора года была разлучена со старцем. Теперь снова часто его видела. В конце августа весь Церковный Собор ездил в Сергиево, и старец меня благословил ехать туда на несколько часов раньше. Встретила я его на вокзале и шла с крестным ходом от вокзала до лавры рядом с батюшкой и даже имела великое счастье нести его рясу. Ему стало трудно идти в рясе, у него началось сердцебиение. Я предложила ему снять. «Но куда я ее дену?» – спросил батюшка. «Я понесу», – ответила я, и он так за это меня благодарил, потому что сразу почувствовал облегчение. Благословил меня старец иконой преподобного Серафима, которая была заказана мною в Понетаевском монастыре. Приложившись к ней, старец сказал: «Благословляю тебя с тем условием, что ты будешь молиться за упокой твоей матери». Часто старец вспоминал мою маму, хотя лично и не знал. Всегда повторяет, что теперь я совершенно одинока.

Я еще до институтских беспорядков очень волновалась, а старец успокаивал следующими словами: «Это тебя враг смущает, молись святым Борису и Глебу, они помогают от

душевного смущения и от нервного состояния». Я стала им молиться, и сразу на душе стало легче. Для успешного учения старец благословлял прибегать к преподобному Сергию и великомученице Екатерине. Чтобы крепче укрепляться в вере, старец посылал в Палаши, к чудотворной иконе Божией Матери «Взыскание погибших”.

В Чудовом монастыре к старцу часто подходили разные лица со своими духовными нуждами. Голос батюшки громко разлетался, молил он крепко стоять за веру православную. «Крепко, крепко стойте за веру православную, держитесь духа Сергия преподобного”.

Когда старец по случаю тревожного времени переехал к своему сыну, мы виделись со старцем в храме Спаса. Однажды я рассказала старцу о наших институтских беспорядках и спросила его, переезжать ли мне в другое какое место или держаться институтского персонала. Старец не разрешил отдаляться ввиду моего одиночества. Так как на Всероссийском Соборе было решено восстановить на Руси патриаршую власть и были избраны два лица для принятия сана патриарха – митрополит Тихон и Агафангел, и не знали, кто из них более угоден Господу, то и постановили вынуть об этих лицах жребий.

Собор предоставил вынуть жребий нашему старцу отцу Алексию. Это событие было 5 ноября, в воскресенье. Из Большого Кремлевского Успенского собора в храм Христа Спасителя была перенесена наша историческая великая святыня – Владимирская икона Божией Матери, и по усердной церковной молитве перед нею старец трижды перекрестился и вынул жребий из ковчежца, который держал в руках митрополит Владимир. Жребий пал на преосвященнейшего Тихона, и он должен был принять на себя сан Святейшего Патриарха Всероссийского.

21 ноября состоялась интронизация Святейшего Патриарха в Успенском соборе. Старец пробирался туда среди толпы и у Троицких ворот споткнулся и упал. Поднял его один из служителей Успенского собора. Святейший тоже вошел в Кремль пешком. Одели его в облачение Святейшего Патриарха Ермогена. Я была поражена его смиренным видом, он как бы говорил: «Берите меня, делайте что хотите, я весь отдаюсь вам”. Такая кротость, такое чудное выражение лица!

Несметная толпа народа ожидала Святейшего при его выходе из Успенского собора. Сел он в коляску, перед ним ехал священник из собора с патриаршим крестом. Святейший объехал кругом Кремля, остановился перед Иверской часовней, вышел, чтобы приложиться к чудотворной иконе. Во все стороны благословлял народ. Это была неописуемая картина, подъем духа у народа был огромный.

Из собора старец поехал на обед к Святейшему. Мы, его духовные дети, посадили его на извозчика. Идя до извозчика, я успела рассказать ему про то, что у нас в институте творилось, и спросила его, не лучше ли мне переехать в Петроград? Старец подумал и затем решительным голосом сказал: «Почему в Петроград? Нечего тебе там делать”. – «У меня есть там несколько родственников, хотя и не очень близких”. – «Ты осталась без матери, – сказал старец, – жила все это время в Москве, свыклась, привязалась – оставайся здесь. Святители тебя не оставят». Эти последние слова были сказаны так многозначительно, что я тотчас и ободрилась, ибо, действительно, мне было бы очень грустно расставаться со святителями московскими. За эти 2,5 года я почти ежедневно ходила в Кремль. Затем старец сказал: «А потом мы что-нибудь для тебя придумаем». После этого я совсем перестала беспокоиться о своей дальнейшей судьбе.

В этот день состоялась у нас конференция, и было решено, что классные дамы переедут – одна часть к Базилевскому, а другая – к Назарову в Гранатный переулок. 29 ноября я переехала к Назарову. 3 декабря был молебен, а 4-го открылась там наша новая гимназия. Все мы, классные дамы, остались при наших должностях. Жалованье за пропущенное время без учения получили полностью, так все устроилось за молитвы старца. Батюшка был очень удивлен и обрадован, когда узнал, что все так хорошо устроилось. «Это Господь утешил Ольгу К. А.Т. за ее веру и за ее любовь к Православию» – сказал он. В конце ноября старец, идя к себе домой из епархиального дома, поскользнулся, упал и вывихнул правую руку. 6 декабря я его видела в храме Спаса. Оказалось, что старец обратился за помощью к костоправу, но все же ему пришлось прождать дома три дня. Он собирался уезжать на Рождество в свою пустыньку. Я спросила старца, ехать ли мне на Рождество в Петроград. Он не благословил. «А в Зосимову пустынь?» – спросила я. «Я тебя не неволю, но если бы ты меня спросила, куда ехать – в Петроград или в Зосимову пустынь, то, конечно, я сказал бы: в Зосимову пустынь”.

Меня очень тянуло на могилу моего крестного отца, но, конечно, я послушалась старца. «Ехать ли мне в пустынь, чтобы там провести день своего Ангела и пого- веть?» – спросила я батюшку. «Благословляю, поезжай и возьми с собой Л.В.П., – она как раз стояла в это время около старца. – Чем скорее ты поедешь, тем лучше». Я подумала, что это, верно, старец опасается, что прекратится правильное движение поездов, но его прозорливый дух видел иное: опоздай я хоть на один день, не пришлось бы мне 9 декабря собороваться. Дело в том, что в Зосимову пустынь приехала игуменья Александровского монастыря, для которой приготовили соборование. А уезжала она 10-го утром. Когда старец приехал в пустынь (это было 11 декабря], я ему сказала, что я соборовалась, и он был этим доволен: «Вот хорошо, вот хорошо», – сказал он. Я выразила опасение, не часто ли я соборуюсь. «Полагается один раз в год, но в такие тяжелые дни можно и два раза», – ответил батюшка. Я спросила старца: «Можно ли отвезти в Зосимову пустынь свою родовую икону Успение Божией Матери с мощами св. Силуана, Вениамина и Феофана?” Старец благословил, но велел предварительно переговорить об этом с игуменом Германом. Старец прибавил: “Иначе она может попасть в руки неверующих, которые могут ею еще кадушку покрыть. Если ты еще не хочешь теперь совсем отдавать икону в обитель, то попроси разрешения у отца игумена оставить ее на время. И будет икона Пресвятой Богородицы в обители Пресвятой Богородицы».

За молитвы нашего старца Господь спас меня осенью от большой опасности. Собиралась я ехать в Тульскую губернию к моим друзьям, но старец решительно не дал на эту поездку своего благословения.

‘‘Теперь не время разъезжать”, – сказал он. Вскоре после этого узнаю, что мать моего друга и еще одна ее родственница заболели дифтеритом. Со своим слабым здоровьем и я попалась бы.

В январе 1918 г. я приезжала в Зосимову пустынь, виделась со старцем и имела счастье с ним ехать обратно в Москву – 19 января он возвращался на Церковный Собор после праздничного перерыва. Я спросила дорогого старца, не грешна ли следующая моя мысль, что когда я приобщалась Святых Таин, то я тоже теснейшим образом соединяюсь с Божией Матерью? Старец ответил: «Твоя мысль не еретическая, но лучше совсем не думать о таких вопросах, иначе додумаешься до ненужного, и можно даже дойти до сумасшествия. Достаточно думать только о Спасителе и сознательно приобщаться Тела и Крови Христа”.

Во время пути старец говорил о современном положении Православной Церкви, о патриархе и о том, что теперь настало время исповедничества. В это время я получила предложение ехать в Чернигов (на вид выгодное место, у знакомой старушки). Старец сказал: «Теперь не бросай гимназии, а потом, когда будешь свободна, можешь съездить посмотреть, как тебе там понравится», – но при этом батюшка дал понять, что эта особа долго не проживет и что ничего из этого дела не выйдет. Так и случалось. Я не поехала в Чернигов летом, а старушка по важным обстоятельствам должна была лишиться всего, а затем вскоре и умерла.

Жаловалась я как-то старцу, что трудно мне дается молитва. «Нужно стараться согревать в себе чувство раскаяния, сердечного покаяния пред Богом. Не нужно прибегать ни к каким различным приемам, как, например, вдыхание и выдыхание (иные так учат), а просто только развивать в себе чувство глубокого, искреннего покаяния. Мало-помалу преуспеешь и тогда почувствуешь великую сладость от этой молитвы. Твоя записочка с именами твоих воспитанниц цела. Я поминаю, у тебя есть Нина, Вера и т. д. (как раз самые тяжелые по характеру). По сроку нужно было бы эту записочку отложить и перестать молиться, ибо я не могу все время молиться, но, так как ты мне говорила, что они у тебя строптивые и тебе трудно с ними справляться, то я каждый день за них молюсь и за тебя тоже”. Когда я рассказала, как мне невероятно с ними трудно было в институте, они были такие грубые, непослушные, то он на меня пристально посмотрел и спросил: «А не виновата ли ты сама в этом? Всегда ли ты была с ними ровна, не возвышала ли на них голоса, кричала, а иногда спускала им все?» – «Да, виновата”, – отвечала я. «Вот видишь, – сказал батюшка, – поймал я тебя».

Спросил меня батюшка, хорошо ли я играю. Теоретически и практически я знаю языки, бегло ли говорю? «Раз ты образованная, – сказал старец, – и знаешь по- английски, займись переводами, много есть очень хороших духовных книг. Вот и проведено свое свободное время и приятно, и полезно, и спасительно. Обратись в редакцию журнала (и старец указал, в какую). В епархиальном доме можно справиться, там тебе укажут».

«Ты не удовлетворена твоей педагогической деятельностью, твоей жизнью, ты хочешь, чтобы тебя гладили по головке, – нет, не нужно тебе этого, награду получишь от Бога», – и старец пристально, с такой лаской посмотрел на меня.

Отец Алексий тогда же стал вспоминать свое детство, храм Преподобного Симеона Столпника, где его крестили, где он впервые читал и пел на клиросе; вспоминал он и то, как приезжал к ним митрополит Филарет. Батюшка в первый приезд митрополита был еще так мал, что сидел на руках у матери, зато второй приезд он помнил хорошо, потому что ему было семь лет. Он помнил, как его отец подавал владыке чашку кофе, как митрополит, проходя мимо окна детской комнаты, обратил внимание на игрушки-чурки, стоявшие там. Он остановился и стал рассматривать, причем у него была неземная улыбка, полная доброты к детской невинности.

Владыка спросил отца протоиерея, заметил ли он, что у него в алтаре есть неточность в изображении одной иконы. «Да», – отвечал протоиерей и указал на запрестольную икону итальянской школы, где изображена Богоматерь, лежащая у креста Сына Божия. Митрополит похвалил протоиерея за его ответ и велел ему в ближайшее время найти мастера, который мог бы исправить эту ошибку или, вернее, неточность: «Царицу Небесную нужно изображать в стоячем положении, в знак победы, с приподнятой головой». – «Я присутствовал, – говорил старец, – на похоронах митрополита будучи диаконом. Дежурил у его гроба целые сутки, держал рипиды, которые были очень тяжелые».

Я рассказала старцу, что одна особа, услыхав, что я соборовалась, меня спросила, не с ума ли я сошла. Здоровым нельзя собороваться. Старец на это сказал: «Это предрассудок. Соборование помогает легче пройти мытарства, а кроме того, человеку легче умирать по- соборовавшись. Теперь время покаяния; если кто не покается, тот безумный человек или прямо негодяй...» Батюшка вспоминал также проведенные им вечера у Хомяковых, Тютчевых, Аксаковых и Самариных – было чему поучиться. Назидательные вечера, не пустые. Он говорил: «Два пути ведут к Богу: проповедь и музыка; конечно, церковная».

28 января 1918 г. был грандиозный крестный ход на Лобное место. Накануне всюду в храмах были общие исповеди, а в самый день крестного хода все богомольцы

причащались. Подъем духовный у всех был громадный, ожидалось что-то великое, необъяснимое. За всенощной я подошла к старцу и просила у него прощения. «Прости и меня, – сказал он, – приобщись завтра со всеми, ввиду тревожного времени устроена общая исповедь”. Была картина грандиозная. Причащалось не менее четырехсот человек.

После литургии был крестный ход на Лобное место. Хоругви тянулись от Спасских ворот вплоть до Иверской часовни Божией Матери. Когда все стояли на площади, пели Пасхальный канон, впечатление было потрясающее. Святейший Патриарх шел впереди хода, а все московское духовенство за ним, отец Алексий тоже.

После того как Святейший благословил народ, мы обступили старца и беседовали с ним. Одна особа его спросила о монашестве. Старец ответил: «Монашество – это подвиг, борьба, а не отдых и спокойствие; монастырь – это не гостиница, нельзя переходить с места на место. Нашу волю мы передаем другому лицу – в лице начальника монастыря, и он уже за нас отвечает. Если дадут подзатыльник, скажи: «Спаси Господи», если привратница сделает замечание – смолчи, если настоятельница побранит – молчи, благодари, радуйся. А кто передает сплетни, тогда нельзя назвать монахиней, а болтушкой. Кто хочет поступить в монастырь, тот должен совершенно отречься от себя, смириться и быть готовым на всякие скорби и вести духовные брани, ибо монастырь и есть место духовных подвигов. Это не моя мысль, – прибавил старец, – так говорят святые отцы».

В самый день Благовещения я пошла гулять с восемью воспитанницами из бывшего института в Кремль; хотелось мне их повести в Чудов монастырь к старцу. Он с такой лаской с ними обошелся и говорил с ними довольно долго. «Помните слова старца, – говорил он, – вспомните их в вашей дальнейшей жизни, будьте послушны, смиренны, помните, что Господь сказал: Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. Слушайтесь вашего начальства, старших, если даже вам это и не нравится, будьте смиренными, и Бог вас не оставит. Я всегда молюсь за всех ваших (институток)», – сказал мне старец и благословил их всех в отдельности. Когда я сказала старцу, что некоторые воспитанницы у меня грубы, непослушны, очень мне с ними трудно справляться, он сказал: «Молись Царице Небесной «Умягчение злых сердец», ведь это у них уже не шалость, а злость, насмешка».

Подошли к старцу жених и невеста и просили его их благословить. Старец посмотрел на них с отеческой лаской и начал им говорить о значении христианского брака. «Если вы сошлись по любви или есть взаимное друг к другу доверие, любовь, то благословляю вас вступить в брак. Если в жизни случится что-либо тяжелое, возникнут между вами недоразумения, снесите все безропотно, несите крест, Самим Господом на вас возложенный. Благословляю вас"».

В записках Анны Георгиевны ничего не говорится о том, когда закончился Церковный Собор, но у меня есть точные сведения, что на пасхальную неделю, а именно 8 апреля, Собор закрылся. Осенью 1918 г. он возобновлялся, но старец по немощи уже был уволен от участия в нем. Я ездила к старцу в апреле 1918 г., перед появлением на свет моего сына, младенца Иоанна. Вместе со мной ездила жена одного московского священника тоже брать благословение перед родами. Батюшка, которого нам пришлось дожидаться в передней епархиального дома по окончании заседания, нас обеих благословил перед предстоящими событиями, а одной из нас, именно другой матушке, предрек, что младенец ее будет для нее крестом до самой ее смерти. Слова старца сбываются и до сего дня, но матушка эта еще жива, а что будет дальше – Господь знает.

24 июня 1918 г. Анна Георгиевна принесла старцу свою исповедь с семилетнего возраста. Она не объясняет, где происходила эта исповедь, но надо полагать, что

уже в Зосимовой пустыни, куда, вероятно, старец вернулся после Собора. Каким образом она попала к нему на исповедь, я не имею сведений, но вот что у нее записано под числом 24 июня 1918 г.

«Ты говорила, – сказал старец, – что ты непостоянная. Нужно себя принуждать исполнять церковные уставы, молиться. Прошу тебя, молю, понуждай себя, сначала будет трудно, но потом станет легко, так что часами простоишь на молитве. Сладость от этого ощутишь. Ты ведь живешь как полумонахиня, ты и должна молиться – непременно себя принуждай. Видимо, ты принадлежишь к числу таких людей, которые не могут молиться в горизонтальном положении, но есть и такие, которые могут так молиться”.

Я высказала старцу свое опасение, что молитва моя может стать небрежной, что она войдет в привычку. «Брось такую молитву, – сказал он, – если нет времени, читай половину правила или сколько сможешь, но только всегда с благоговением и чувством, иначе ты только прогневишь Бога своей недостойной молитвой. Помолись Господу, чтобы Он помог тебе творить молитву Иисусову. Ее нужно творить беспременно. Я знаю одного человека, простого, необразованного [одного фабриканта), которого Господь сподобил такой благодати, что каждый раз, как он становится на молитву, он проливает потоки слез.

Отца твоего (лютеранина) нельзя поминать во время церковных служб, ты уже по нем более не заказывай парастаса и заупокойной службы (до этого я так поступала). Я тебе дам молитву, составленную отцом Леонидом Оптинский, которая как раз подходяща для твоего отца, по ней и молись о нем. Благословляю тебя с сегодняшнего дня начать молиться о твоем отце по этой молитве. Еще при жизни отца Леонида были извещения о пользе этой молитвы”. Старец перекрестил меня большим крестом и вручил мне следующую молитву: «Помилуй, Господи, аще возможно есмь, раба Твоего (имя), отшедшего в жизнь вечную в отступлении от святой Твоей Православной Церкви. Неисследимы судьбы Твои. Не постави мне в грех сей молитвы моей, но да будет святая воля Твоя».

«Когда во время Херувимской или в другие важные минуты службы приходят в голову разные житейские мысли, нужно тотчас прибегать к Иисусовой молитве. Твори крестное знамя и произноси молитву Иисусову немного вслух или про себя, это очень поможет тебе не блуждать мыслями. Нужно собрать мысли и молиться со вниманием и умилением. Иисусову молитву должно творить с великим вниманием и с покаянным чувством, с ударением на слог «Помилуй мя, грешную», с сердечным сокрушением и с детским доверием ею молиться, и Господь за такое доверие пошлет умиление, и ощутишь плод великий от такой молитвы. Понуждай себя. На исповеди нужно открываться не только в дурных помыслах, но также и в хороших. Итак, если не будешь себя понуждать к молитве, то заглохнет в тебе молитвенный порыв. Сначала трудно, а затем как бы от себя потечет внутренняя молитва, но все же принуждать себя надо непременно.

Сознание, что ты духовно не подвигаешься вперед, да послужит тебе для самоукорения. Смирять себя надо. Нужно наедине громко, с покаянным чувством молиться Иисусовой молитвой. Не запускай же ее. Ты говоришь, что нет памяти смертной. Вот и смиряйся и кайся в этом. Одно крыло – смирение, другое – самоукорение с терпением.

Молитва в минуту особого умиления:

«Не погуби мене со беззаконьми моими. Подаждь мне успешную борьбу со страстьми моими. Ими же веси судьбами спаси мя. Да будет земное пребывание мое в истинном смирении и чистоте, не во вред и тягость мне и людям Твоим, но на общую святую пользу к снисканию спасения вечного, в славу Твою, Боже, Благодетелю мой, Спасителю мой».

Ты еще должна каяться в том, что у тебя нет должного чувства благоговения к Святейшему Патриарху и к его сану. Столько благодати излилось на него при его посвящении, без умиления нельзя было стоять при его посвящении».

Я рассказала старцу свой сон: будто он ко мне подошел (я лежала), благословил обеими руками и тихо удалился, произнося следующие слова: «С самоукорением и с молитвой». Старец мне ответил: «Да, эти слова знаменательны. Помнишь, что старец Амвросий велел молчать и не рассказывать своих снов о нем? И старец мне погрозил пальцем. Будешь верить в Промысл Божий, поручаться Ему, и обрящешь великий мир. Только тогда будешь всегда спокойна: что бы ни случилось с тобой, никогда никого не вини, кроме самой себя, за все неприятности и невзгоды благодари Бога. Старец игумен Герман говорил: «У кого больше смирения, тот больше преуспевает в Иисусовой молитве». Если вас прервали по делу, то потом снова начинайте ее, и так всегда. Господь, конечно, видит ваше желание – соединяться с Ним в молитве».

В то лето я жила в Епифани (Тульской губ.) и очень скучала по Зосимовой пустыни и по Москве. К старцу можно было теперь попадать лишь с разрешения Святейшего Патриарха. Писали ему прошение, чтобы он позволил ехать к отцу Алексию на исповедь или на совет. Мне обещали мои знакомые выхлопотать место в Румянцевском музее при тамошней библиотеке. Когда старец об этом узнал, он благословил меня, прибавив: «Вот, будешь жить в Москве, около могилы твоей матери». Никогда старец мою маму не забывал, хотя никогда ее и не видал. Затем он добавил: «Сперва узнай, какие книги тебе придется раздавать, смотри, только отнюдь не зловредные, которыми мы можем погубить душу своего ближнего. Тогда ты будешь страдать душой об этой погибели. Смотри сама, может быть, ввиду ожидаемой голодовки, лучше тебе оставаться в Епифании?” Это был ответ на мое затаенное смущение, чем я буду кормиться.

В это время были две вакансии в Посаде (в гимназии, по немецкому и французскому языкам). Мне захотелось туда, ради близости к Зосимовой пустыни. Спросила совета у старца, и он ответил: «Моего благословения и согласия тебе на это нет. Ты такая православная, а в Посаде, я слышал, начальство очень вникает во внутреннюю жизнь и в учебные дела заведения. Тебе будет слишком тяжело натыкаться на них. Москва недалеко от Зосимовой пустыни, ты всегда сможешь приехать».

Старец велел передать отцу П.Г., чтобы он к себе обратно в В. не ехал. Пусть он, как последователь апостолов, исполнит, что предписал апостол Павел: гонят вас в одно место – идите в другое (см.: Мф 10,23). Старец дал следующий совет одной своей духовной дочери: «Если ты будешь когда-нибудь игуменьей, – никогда не слушай наговоров на сестер: сама во все вникай и все сама разбирай. Никого не осуждай. В тяжелые минуты призывай своего старца на помощь следующими словами: «Господи, молитвами моего старца иеросхимонаха Алексия помилуй мя». Великое дерзновение имеет тот духовник перед Богом, который чувствует, что Господь ему внушает, что сказать. Такой человек имеет крепкую веру"».

4 апреля 1919 г.

«Вы грустите по поводу того, что я ничего не сообщаю Вам о дорогом батюшке о. Алексии. Всегда так бывает, когда находишься вблизи любимого человека, – перестаешь ценить эту близость, к тому же я должен Вам открыться, как открывался и самому старцу, я не чужд предрассудка. Представьте себе: когда все обстоит

благополучно, я боюсь говорить о старце, чтобы не сглазить его. Это глупо, недостойно монаха, греховно, но не могу себя исправить. Пожурите меня за это как следует. Я очень боялся за старца во время пострига, так как ему пришлось много нагибаться, много выстаивать, много волноваться. Но, слава Богу, он мало от этого пострадал. Сердцебиения почти не было, а неизбежный отек ног прошел после недельного лежания с небольшим приемом кофеина. А все же время, все сокрушающее время, делает свое дело. Не обинуясь, прошу Господа, да не даст Он мне пережить старцев! А впрочем, да будет святая Его воля!»

Следующие затем письма приведены мною в жизнеописании схимонаха Симона не дословно, и здесь я пишу не списывая эти письма, а передавая лишь их главный смысл.

Содержание этих писем касается двух предметов. Первое – это ответ старца на просьбу моего батюшки благословить его на переход на приход. От старца последовал сначала решительный отказ ввиду крайне трудного времени и ради семьи – жены и детей. Мой батюшка не сразу покорился и на вторичную свою просьбу получил тот же ответ, причем было сказано, что переход на приход может совершиться лишь при особом указании на новые начала, то есть устройство коммуны, или при сообщении об эпидемии тифа и оспы.

Весной 1919 г. в жизни моего Ильи Николаевича и вообще всей нашей семьи случился большой переворот, а именно умер священник в Николо-Толмачевском приходе, где наш старец 28 лет служил в сане священнодиакона. Правда, старец уже ранее и раз, и два отказал моему батюшке в благословении переходить на другой приход, но Толмачи – это был тот самый храм, где столько лет провел в молитвенном подвиге наш дорогой старец. Это было совсем другое дело, и мой батюшка не на шутку призадумался и съездил туда поговорить с председателем приходского совета.

Илья Николаевич с начала 1919 г. стал особенно близок к митрополиту Кириллу, и когда дело его перехода в Толмачи дошло до митрополита Кирилла, тот благословил Илью Николаевича, что называется, обеими руками, сказав: «Идите, отец Илья! Толмачи – это ваше место. Трудно с перевозкой? Оставьте все, возьмите лишь смену белья под мышку, возьмите вашу матушку и детей и идите в Толмачи». Дело было за старцевым благословением. И вот Илья Николаевич послал отцу Симону письмо с одной своей духовной дочерью, ехавшей в Зосимову пустынь, прося его переговоров со старцем – переходить ли в Толмачи или нет. Старец помнил свой приход в том составе и в том виде, в котором он сам там жил и служил, а служил там старец еще в те далекие времена, когда этот один из малейших приходов Замоскворечья состоял почти исключительно из очень богатых прихожан. Батюшке казалось, что и теперь там живут еще те же Булочкины, Протопоповы, Молчановы, Лосевы. И вот в ответ на свое письмо мой Илья Николаевич получил от отца Симона следующее. Тот писал ему 8 июня 1919 г. (а 9 июня Илья Николаевич служил в Толмачах свою первую пробную литургию и в этот день происходило его избрание на общем собрании прихожан, это воскресенье был праздник Всех святых, в земли Российской просиявших):

«Побывав у старца в прошлое воскресенье, я в понедельник ответил на Ваше письмо. По моему расчету, оно должно было дойти до Вас сегодня (письма до Москвы ходят около 5–6 дней). Однако на случай его утраты повторяю его содержание.

Вследствие особо сложившихся обстоятельств Вы должны принять Николо-Толмачевский приход без колебаний и рассуждений, за послушание Вашему верховному покровителю митрополиту Кириллу. При этом представлялся бы даже неуместным Ваш благородный порыв в пользу отца П. (он тогда был совсем без прихода и очень бедствовал), так как за состоявшимся единогласным избранием Вас приходом о. П. поставлен был бы в неловкое положение. Бояться нечего, все остальное приложится. Старец неоднократно повторял мне, что по инструкции он никаких советов никому давать не вправе, и потому просил меня ответить Вам от себя, что я ему и обещал исполнить, прибавив для его успокоения, что я даже и совета у него не спрашиваю, повергаю лишь на его благовоззрение проект того ответа, который я от себя предлагаю Вам дать. Выслушав меня, старец сказал: «Да, мы не расходимся во взглядах, Бог Вас благословит написать такой ответ”. Эту записочку вручаю Дарьюшке. Простите и благословите».

Перед поступлением в Толмачи мой Илья Николаевич к Пасхе получил в награду камилавку, но нигде не мог ее найти себе, тем более что и голова-то у него была большая. Выручил его отец Алексий, который, когда Илья Николаевич приезжал к нему весной 1919 г., сам надел ему на голову свою камилавку (она ему уже стала не нужна по принятии схимы), и таким образом Толмачи, когда отец Илья был туда определен, увидали ту самую камилавку, которую носил их любимый благоговейный отец диакон в то время, когда был пресвитером Успенского собора и потом иеромонахом Зосимовой пустыни. Камилавка эта мною хранится до сего дня. Когда отец Илья подавал прошение епархиальному начальству о назначении его на место настоятеля Николо-Толмачевского храма, он указывал как на главную причину своей просьбы на желание послужить на месте молитвенных подвигов епископа Виссариона, протоиерея Д.Ф.Касицына и старца Алексия, хотя и считал себя недостойным их преемником. Можно себе представить, с каким радостным чувством оставлял мой Илья Николаевич свое насиженное гнездышко – уютное и теплое и переходил на новое, совсем ему незнакомое, но овеянное молитвами святых его предшественников, и особенно родного нашего старца – отца Алексия. Становясь толмачевским батюшкой, он таким образом становился продолжателем дела своего отца и учителя. Вот по этой-то причине его не остановили никакие трудности предстоящей жизни в малолюдном, бедном приходе, затерянном в одном из маленьких переулочков Замоскворечья.

Когда Илья Николаевич, перед назначением своим в Толмачи, явился управляющему Московской епархией архиепископу Иоасафу, то между прочим сказал ему, что если он будет настоятелем этого храма, то не сможет поддержать той красоты и благолепия, которые украшали толмачевский храм при его предшественниках. На это преосвященный возразил, что при Илье Николаевиче Толмачи будут сиять духовно, что несравненно выше.

Господь видит намерения и помышления наши, но я скажу, как постоянная свидетельница трудов и пастырского делания моего мужа и наставника во Христе, что при его десятилетнем служении, при всей скудости во внешней обстановке и материальных средствах, при отсутствии даже диакона, Толмачи сияли дивным духовным светом, потому что весь дух толмачевского нашего богослужения при помощи благодати Божией отличался строго православным направлением и мой батюшка все время руководился опытом святых отцов и учителей Церкви, а также и наставлениями своего старца – отца Алексия.

Я немного отвлеклась в сторону, но история толмачевского храма крепко связана с историей старца отца Алексия. Однако снова обращаюсь к письмам отца Симона и читаю в письме от 13 июля 1919 г. следующее: «Старец, слава Богу, чувствует себя удовлетворительно, бодр и в хорошем расположении духа. Боюсь одного: что участившиеся в короткое время случаи появления лиц обоего пола с патриаршими разрешениями на принятие их старцем повлияют на его здоровье неблагоприятно. Хотя означенный способ проникновения к нему далеко не всем еще известен, но случаи нарастают быстро; когда же молва об этом распространится, старца, пожалуй, будут осаждать. Впрочем, на все воля Божия. Разъясните, пожалуйста, кто живет в церковном доме; старец утверждает, что там было только две квартиры: для священника и диакона, а между тем из Вашего письма старец понял, что там помещается еще кто-то».

В письме от 28 июля есть очень важное сообщение касательно отца Алексия. Отец Симон пишет: «Довожу до Вашего сведения, что на прошлой неделе было получено от наместника письмо с уведомлением, что патриарх передал ему, наместнику, право давать пропуски к старцу о. Алексию и что он, о. Кронид, ставит вопрос так: или принимать всех, и тогда затвор побоку, или оставаться в затворе и не принимать никого, кроме братии. Старец выбрал последнее. Таким образом, мирские не имеют более доступа к о. Алексию. Думаю, однако, что и впредь будут делаемы изъятия, хотя, на мой взгляд, лучше было бы никаких изъятий не делать, а дать к старцу доступ всем желающим; то было бы справедливее и безобиднее».

Боюсь быть неточной в своем рассказе о дорогом нашем старце, но, судя по дальнейшим рассказам его духовных детей, недолго продолжала лежать на отце Крониде обязанность разрешать и запрещать посещение старца, это снова взял в свои руки Святейший. Мне думается, что, вероятно, вскоре была закрыта лавра преподобного Сергия и отец Кронид остался не у дел.

22 октября 1919 г. скончался сын старца Михаил Федорович. Батюшка просил, чтобы его отпустили на похороны, но его, как затворника, не пустили, о чем старец скорбел.

7 февраля 1920 г. отец Симон пишет о болезни отца Алексия: «Задержка в ответе на Ваше письмо произошла из-за болезни старца о. Алексия. Помимо лечения на мою долю выпало счастье подежурить при нем почти безотлучно в течение восьми дней. Старец призвал меня 24 января, но уже несколько дней перед тем он чувствовал недомогание. Выяснилось, что у него грипп и невралгия, а затем 26-го скакнула вдруг температура до 39,9 утром, к вечеру упала до 37,3, в понедельник, 27– го, – 35,4 утром, вновь среди дня было повышение до 39,3, а к вечеру опять понизилась до 37,1. Впоследствии температура выше 37 с десятыми не поднималась. Был кашель, усиливавший невралгическую боль в ребрах. В помощь себе я пригласил врача. Теперь старец, слава Богу, почти совершенно поправился, остался только небольшой кашель, его уже не беспокоящий. Какое счастье! А ведь положение было не безопасное, в особенности при слабом сердце о. Алексия. За время своей болезни старец кушал очень мало, но охотно пил чай с молоком, причем требовал, чтобы я подавал ему чай очень крепкий и очень горячий. На мое замечание, что то и другое вредно, он отвечал, что крепкий чай ему полезен, так как его подбадривает. «А теплого я вообще не люблю, – объяснял мне старец. – То ли дело горячее: выпьешь горяченького, и чувствуешь, как согрелся живот. Да и Бог не любит тепленького, помните, что сказано в Апокалипсисе: ты не горяч и не холоден, а тепленький, потому извергну тебя из уст Моих (Откр з, 16)"».

Зосимова пустынь уже в те годы превратилась в сельскохозяйственную рабочую артель, и отец Симон чувствовал, по своей деликатности, себя только лишним ртом, хотя продолжал исполнять возложенные на него послушания. Настроение у него было подавленное, и письма он слал нам уже редко, только ради какой-нибудь необходимости. О старце он пишет в письме от 30 ноября следующее: «Старец чувствует себя, по милости Божией, в общем недурно, надоедает ему только часто выпадающая грыжа, которую испортившийся, по- видимому, бандаж сдерживать не в силах».

Старец одной своей духовной дочери сказал: «Нет у тебя духа исповедничества, за это тебе будет трудно умирать. Тяжело будет отвечать перед Богом, Которого ты не исповедовала открыто при жизни своей, а только тайно, боясь насмешек. Ты стыдилась отвечать неверующим, открыто исповедовать твою веру. Всегда, при всяких обстоятельствах можно говорить о Боге. Например, ученики тебе скажут: «Нам не удается такая- то арифметическая задача”, а ты в ответ: «Ничего, с Божией помощью одолеете ее. Молитесь Ему усерднее” и т. д. На каждом шагу можешь так поступать. Если мы не молимся и не призываем нашего Ангела Хранителя себе на помощь, то мы этим оскорбляем Бога, Который нам с первого дня нашего рождения приставил его как хранителя нашей души и тела. Видимо, дело твое в Епифании наладилось, не хотелось бы мне отрывать тебя оттуда. Связь с Москвой не порвешь. Приедешь на Рождество и на Пасху. О.С. будет твоим утешителем. С детства он был приучен к благочестию, Царица Небесная его хранит. Его слабое здоровье помогает ему быть всегда готовым к смерти. На курсы никого не благословляю сейчас поступать; это пагуба для души. Лучше оставаться неученым, но верным сыном Православной Церкви».

О.А. старец не благословил открывать гимназии.

Еще интересен ответ старца относительно А. А. Было сомнение, жива она или нет. Старец благословил еще два года молиться о ее здоровье, а когда пройдет всего пять лет, тогда можно подавать за упокой. «Служи молебны, – сказал он, – это будет полезно для ее души. Господь примет твою молитву о ней: Он видит твое усердие. Постарайся, чтобы твоя тетя (Ал. Ал. М.) безотлагательно приобщалась не дожидаясь Успенского поста. Она нерадит о спасении своей души. Враг мешает, возьми ее себе, так Бог велит, иначе будешь мучиться. За это получишь двойную награду: за учительство и за это». Старец благословил поясом, прочел молитву: «Помолимся, чтобы его духовной дочери было легко умирать и крепко стоять за православную веру».

«Смотри, держись крепко Господа, и все будет хорошо. Нужно следить за своими мыслями, когда ты бываешь одна. Какие именно тогда мысли овладевают нами? Что особенно мучает совесть? Почему ты плачешь?» – спросил меня старец. «От умиления и от страха, – сказала я, – что я такая грешница, а стою перед таким великим старцем». В эту минуту батюшка мне казался Ангелом. «Советую тебе, – продолжал старец, – поспеши скорее в монастырь, иначе тяжело тебе будет. Скажи матери С., что отец Алексий желает, чтобы ты была у них. Ты чувствуешь, что твоя прежняя ревность ослабела, что ты теперь не так крепка стала в вере? Тогда тебя приближала к Богу болезнь твоей матери, побуждала тебя; теперь живется спокойно – вот и охладела. Ты не была голодна, вот и не прибегала к Богу. Крепко за Него уцепись». Немного спустя старец опять сказал той же духовной дочери: «Знай же, что я благословляю тебя от души поступить в монастырь. Ничего, что тебе уже 43 года. Все будет зависеть от обстоятельств. Настанет ли спокойствие? Если представится случай, хотя бы ты имела 53 года, желаю я тебе этого, но не неволю и не связываю обещанием. Только если ты сама захочешь. Я надеюсь, что ты спасешься. Всегда помни изречения двух великих мужей: царя Давида и царя Соломона. Как ты раньше говорила, что все установления Православной Церкви святы, спасительны, непоколебимы, так и продолжай говорить. Никого никогда не осуждай, это великий грех и ведет к блуду. Господь тебя сохранит (ты феномен), благодари также твою мать, давшую тебе такое строгое воспитание. Ужас берет, когда вспомнишь, что с двенадцатилетнего возраста девочка уже с тем пороком. Сам я долго ждал и желал поступить в монастырь (более тридцати лет), и через двенадцать дней после женитьбы моего сына я бегом побежал в монастырь и теперь так благодарю Бога, что стал монахом. И не жалел никогда, хотя бывали тяжелые минуты в монастыре. Чтобы прежние вспоминания не волновали, нужно читать Иисусову молитву».

«Однажды я, – пишет Анна Георгиевна, – в беседе моей с отцом игуменом Германом, этим святым мужем, пожаловалась ему, что я никак не научусь всю себя предавать в Божие водительство или, вернее, крепко верить в благой Промысл. Меня все тревожат помыслы: а что будет, как я устроюсь? Больше уповаю на себя и на людей. О. Герман ответил: «Что вы, маленькая, что ли, что не можете справиться с помыслами?” Затем я добавила: «Я полагаю, что, если кто не научился еще в миру крепко уповать на Божий Промысл, не может принимать монашество”. Отец игумен ответил: «Я пятьдесят лет в монастыре и до сих пор еще ничему не научился”. Какое великое смирение!

«Во всем всегда нужно себя укорять и себя считать никуда не годной. Молитва Иисусова помогает самоукорению. Есть еще одно сильное средство – терпение и терпение, им надо заручиться. Если у вас даже нет желания читать Божественное Писание и вы его не понимаете, то все равно читайте его, ибо бесы трепещут и не прикасаются к нам в это время, это для них огонь. Вы ведь только помыслом не вверяетесь Божиему Промыслу, а не сердцем?» – спросил отец игумен. Я ответила: «Да». – “Нужно глубоко смиряться, на свои силы не рассчитывайте, знаем ли мы, доживем ли до вечера? Что нам беспокоиться о том, что с нами будет?”

Отец игумен Герман часто так слабо себя чувствовал перед службой, что не знает, как перешагнет ногами. Он просил у Господа дать ему силы, если он нужен Ему для прославления Его святого имени – совершить службу, и вот гляди – откуда берутся силы: обедню всю отслужит стоя и весь крепнет. Это потому, что он всецело предается в волю Божию.

Мне он говорил: «Молитесь Царице Небесной, Она вас может устроить, молитесь Ей, чтобы Она вас привела в обитель, куда старец вам укажет, туда и пойдете"».

Старец отец Алексий неоднократно говорил мне то же самое.

Так как в записках Анны Георгиевны наступает большой перерыв – с 1920 г. по 1926 г., то временно я их оставляю и перехожу к воспоминаниям других лиц.

Летом 1920 г. я служила во Всеобуче и слишком давно не бывала у старца. Я сумела выбрать свободное время, и мы с Ильей Николаевичем наметили в один из августовских дней побывать в Зосимовой пустыни. Илья Николаевич решил попросить вместо себя послужить знакомого старичка иеромонаха из часовни святителя Николая, что была у Большого Каменного моста, и для этого послал меня по окончании субботней всенощной к нему. Вечер был пасмурный, улицы в то время почти не освещались, стал накрапывать дождь. Я возвращалась домой идя по мостовой, а не по тротуару: это была маленькая предосторожность, чтобы ноги мои, обутые в самодельные туфли, связанные из бинтов, поменьше промокли, ступая на булыжники. У меня гвоздем засела мысль и не давала мне покоя: что нам взять с собой в дорогу поесть? Дело в том, что ввиду голодного времени в Зосимовой пустыни не давали трапезы приезжающим, так как и самим-то монахам было нечем питаться. Был уже поздний час, на другой день надо было очень рано подниматься, чтобы поспеть на поезд, и печь что-нибудь на дорогу мне было решительно некогда да и не из чего. Поневоле мысль о предстоящей поездке гвоздила мою голову, но где-то внутри была надежда, что если Господу угодна эта поездка к батюшке, Он пошлет нам и пищу на дорогу. И вдруг идя по улице почти ощупью я наткнулась ногой на какой-то лежащий на мостовой предмет; нагнувшись, я нащупала мокрый мешок с чем-то. Сначала я испугалась. «Уж не бросил ли кто ребенка?» – подумала я; но, преодолев страх, я стала ощупывать мешок, и первое, что попалось мне под руку, была бутылка с чем-то. Перекрестясь, я подняла мешок и быстро направилась домой. Дома меня ждала вся семья к ужину. Когда я рассказала о своей находке, дети и я стали ее подробно осматривать, и мне показалось, что эта находка мне послана в ответ на мои мысли о еде на дорогу. В мешке была бутылка с молоком, несколько больших деревенских пирогов со свеклой, штук пять вареных вкрутую яиц и порядочный кусок черного хлеба. Мы изумились: все было для того, чтобы мы могли быть сытыми в дороге. Не явная ли это была милость Божия ко мне, недостойной?

На следующее утро рано-рано мы с батюшкой поехали к старцу, заручившись, конечно, заранее разрешением от Святейшего. Помню, как ожидали мы старца в маленькой комнатке внизу каменного корпуса, где жил батюшка в затворе, и сидели на березовых пенечках, заменявших собой стулья. Батюшка наконец принял нас по очереди, но совсем не помню, на исповедь или на совет. Приходится смиряться, убеждаясь в своей плохой памяти. Боюсь солгать, но в этот или в следующий раз старец рассказывал о том, как неудачно хотели закрывать какие-то женские монастыри и как монахини пением догматиков при помощи Божией отражали попытки приезжавших людей и делали то, что они не решались на закрытие храмов, а как-то стушевались и один за другим выходили из храма, причем батюшка, и тогда еще владевший прекрасным басом, стал изображать это пение: «Радуйся, Царице» или «Побеждаются естества уставы». Лицо старца оживилось, глаза его блестели. И в тот же раз он поручил (а может быть, это было через год – не помню) передать его просьбу другим его знакомым священникам, чтобы по окончании богослужений всегда в церкви пелось: «Утверждение на Тя надеющихся, утверди, Господи, Церковь, юже стяжал еси честною Твоею кровию». Эту просьбу батюшки я, конечно, передала всем, кому он просил передать, и верные его чада до сих пор сохраняют свято старцеву заповедь. Я еще не помещала в этой книге той молитвы, составленной старцем, которую он давал своим духовным детям; батюшка озаглавил ее так: «Молитва человека, ищущего покоя в Боге»:

«Господи Боже наш! Прости нам вся согрешения наша вольная и невольная! Во всем да будет Твоя святая воля над нами, грешными. Нас же Сподоби во всем неуклонно, в мире душевном, покоряться всеблагой и премудрой воле Твоей и исполнять ю и, ими же веси судьбами, спаси нас, недостойных раб Твоих; тогожде Сподоби и присных наших, и всех людей Твоих, яко вся ведый, яже и истинному благу нашему Всемилостивый и благословенный вовеки, аминь».

Илья Николаевич часто читал эту молитву во время литургии после сугубой ектении.

Через год весной, 1 мая, я тяжело заболела ползучим воспалением легких. Легкие и всегда-то у меня были слабые, но эта тяжелая болезнь сильно подорвала мое здоровье, и силы мои ослабели. Встав с постели к Духову дню, я не могла пройти по комнате без того, чтобы не обливаться потом при каждом моем движении. Врач меня мало утешал. Надо было бы ехать в деревню, чтобы подышать вольным воздухом, но об этом мы и мечтать тогда не смели. В это же самое время заболела и наша дорогая Лидия Григорьевна: у нее появилась опухоль в области печени и сильные иногда боли, так что она, такая обычно живая и быстрая, вдруг стала едва ходить и по лестнице подымалась с большим трудом. Мой батюшка решил ее свезти к старцу в Зосимову пустынь. Поехали они туда 14 июня и попали как раз на торжественную заупокойную всенощную по схимонахе Зосиме, память которого праздновалась 15 июня.

Лидия Григорьевна, придя к старцу, рассказала ему о своей болезни, прося его помолиться за нее. Отец Алексий и сам помолился, и благословил Лидию Григорьевну поусерднее попросить старца Зосиму об исцелении, что она и исполнила. На другой день после этого она возвратилась в Москву веселой и настолько здоровой, что, идя быстрыми шагами по нашей лестнице, она стала мне говорить: «Ну, мамаша, теперь вы поезжайте в Зосимову пустынь, я там совершенно исцелилась, у меня теперь ничего не болит». И действительно, больше ей не понадобилась никакая помощь врача – у нее опала опухоль, и боли как не бывало.

После болезни своей я была настолько еще слаба и здоровьем, и нервами, что в ответ на слова Лидии Григорьевны я только расплакалась и, хорошенько не подумавши, ответила ей, что я никуда сейчас не поеду. Однако она продолжала меня уговаривать, и вышло так, что я вскоре после этого разговора, заручившись благословением патриарха, взяла с собой Симочку и поехала в пустынь. Никогда я не забуду этой поездки. Старец был так рад, так ласково обошелся со мной и особенно с Симочкой, что и передать нельзя. Да и Сима как вошел к батюшке, как сел около него, приласкался к нему, так и не отошел от него в продолжение двух часов, все прижимался к старцу и целовал его. А батюшка возьмет его голову в свои руки, заглянет в его синие глаза да и скажет: «Вот твое утешение! Как только будет у тебя скорбь какая-то, ты посмотри только в глаза Симочки – и сразу утешишься».

Я рассказала батюшке о своей тяжелой болезни, которую только что перенесла, и об опасениях врача, ведь у меня найдены были палочки Коха в легких – открытый туберкулез, а между тем дети все еще были маленькие. Венечке моему было только 3 года, а Сереже, старшему, 11 лет – мелюзга. Старец очень серьезно отнесся к моему сообщению, тут же он встал и, усердно помолившись, благословил мою грудь сначала спереди, а потом сзади и проговорил твердо и властно: «Ты будешь жить, потому что ты нужна и детям, и Толмачам». Я приняла эти слова с верою, и вот уже 18 лет прошло с тех пор, туберкулеза у меня как не бывало, и не раз приходили ко мне из диспансера убеждаться, что я не только жива, но и совершенно здорова.

Очень ярко обрисовывается мягкость старца в воспоминаниях о нем одной его духовной дочери, которая стала к нему ездить с января 1921 г. В этих воспоминаниях так хорошо показаны его старческая любовь, его прозорливость и его рассуждения. Здесь я помещу эти воспоминания только за 1921г. Они озаглавлены так: «Воспоминания духовной дочери о старце отце Алексии».

«В январе месяце я впервые попала в Зосимову пустынь к старцу отцу Алексию. Незадолго перед этим я стала ходить в церковь, куда не имела обыкновения ходить раньше, и прониклась религиозным настроением. В семье до этого религиозное чувство во мне воспитано не было. Обращение мое к вере произошло в 1919 г., когда я совершенно случайно попала в церковь Рождества Христова в Палашах в Москве. Туда направила меня и сестру мою мама, которая сама была очень верующей, но лютеранского вероисповедания. И вот на Страстной неделе я пошла в эту церковь, где находится чудотворный образ Богоматери «Взыскание погибших”. Передать то впечатление и те переживания, которые охватили меня во время богослужения там, у подножия этой святой иконы, мне очень трудно! Вся я словно переродилась там. Новые, до сих пор неизведанные чувства и мысли стали волновать меня. Забыв обо всем на свете, о всех меня окружающих, я вся отдавалась, всею душой, порыву религиозных чувств и переживаний. С тех пор с неудержимой силой повлекло меня в этот храм, к чудотворной святыне, где я и нашла для себя новую жизнь и новые радости. Непросвещенная духовно, не умея разобраться в себе и в своих душевных состояниях, я жила только молитвенным порывом, охватившим меня. Вот приблизительно в это время и услышала я о существовании Зосимовой пустыни и старце отце Алексии. В январе 1921 г. я поехала туда с сестрами и с одной своей близкой знакомой, сестрой по духу. Пустынь эта произвела на меня чарующее впечатление. Все, положительно все в этом монастыре восхищало меня: и храм, и богослужения, и монахи, и их святая жизнь! Словно тихое веяние благодати ощущалось там повсюду.

К старцу мы попали сначала все вместе на общую предварительную беседу. Первое впечатление от этой беседы у меня осталось очень несильное. Меня как-то смутил старец как своим внешним видом, так и обращением с нами. Мое тогда еще почти детское воображение рисовало себе старца-схимника совсем другим, а не таким «простым человеком», каким мне показался старец. Когда мы вошли, старец благословил нас и попросил сесть всех за стол, сам он сел тут же. Не помню хорошо, что говорил с нами батюшка, беседа, казалось мне, была самая незначительная. Старец спокойным, ровным голосом расспрашивал нас: откуда мы, есть ли у нас родители, учимся ли мы, и т.д. Потом давал нам сам общие наставления о том, как надо жить, верить и молиться Богу. Я повторяю, что плохо помню все эти наставления, меня в то время смущали всякие посторонние мысли, которые лезли в голову, и в душе росло неприятное чувство разочарования в старце. Мы ушли, обещая батюшке на следующий день прийти к нему, каждая в отдельности. Но после первого общего свидания со старцем идти к нему на отдельную беседу мне уже не очень хотелось. Однако рано утром на следующий день мы все- таки встали и пошли к старцу.

Как сейчас помню себя идущую к дверям батюшки, а за собой отца Макария с лампочкой. Старец начинал принимать с пяти часов утра, и зимой это было еще совсем темно. Помню стук в дверь и молитву, прочитанную келейником, и затем последующий ответ – густым басом «аминь». Я вошла. Невольное волнение охватило меня. Передо мною, вставши с кресла, стоял во весь свой высокий рост вчерашний старец, но вчерашний ли?! Меня поразила перемена в нем! Предо мной стояло словно новое лицо, новый человек. Куда девалось все, что еще вчера делало его «простым человеком”, так неприятно смутившим меня. С ласковым светлым лицом, с проникновенным взором темных, необыкновенных, как мне показалось тогда, глаз стоял старец посреди комнаты и протягивал ко мне вперед свои руки. Смущение мое сразу рассеялось, и как к родному, с полным доверием, я двинулась от порога навстречу к батюшке. Поклонившись ему по-монашески в ноги и поцеловавши его благословляющую руку, я встала с колен. Старец молчал, молчала и я, не смея заговорить первой и потупив взор в землю, как вдруг почувствовала, что руки старца обняли меня за плечи и крепко-крепко, как родную, прижал меня старец к себе. От неожиданности я очень смутилась, но батюшка, держа меня за обе руки, повел за собою. Опустившись в кресло, он поставил меня на колени рядом с собою. С нежной лаской он продолжал меня молча гладить по голове и по щекам (словно силясь до конца избавить меня от вчерашних смущений). От этой искренней отеческой ласки совсем чужого мне человека я очень растрогалась. И так, молча, батюшка ласкал меня до тех пор, пока я, вконец умягченная душою, вдруг заплакала. Я сама не знаю, отчего я заплакала, растерявшись перед этим, сверхчеловеческим, как мне казалось, отношением старца ко мне, я не знала, что мне делать, как мне со своей стороны отвечать на него. С признательностью и слезами я только без конца целовала руки, которые меня так нежно, по-матерински ласкали. И только тут, когда я заплакала, старец впервые заговорил со мною, он словно и ждал только моих слез. «Бедненькая, – сказал он, – она плачет, как мне тебя жалко. Детынька, приголубить-то тебя, видно, некому. Вот они, слезки-то, так и катятся, Господи, так и катятся”, – и старец с беспокойством стал заглядывать мне в лицо и своими ручками утирать мои слезы, которые обильно текли по щекам. Когда я немного успокоилась и перестала плакать, батюшка спросил меня, зачем я приехала, на исповедь или на беседу. Я со скорбью сказала ему, что получила разрешение от Святейшего только на беседу, но что мне так хотелось бы исповедаться. На это старец сказал мне успокоительным тоном: «Ну и хорошо, побеседуем с тобой, побеседуем». И начал говорить сам. И не успела я опомниться, как стояла уже перед ним со вскрытою во всех ее уголках душою. Картину за картиной рисовал он мне сам мои грехи. Прозорливость его меня поразила и совсем уничтожила. Словно громом пораженная, стояла я перед ним в смятении и слушала сама про себя, про давно забытые и неосознанные свои поступки: подробно, вплоть до каждой мелочи описывал мне батюшка мои грехи, говоря, скольких лет и при каких условиях они мною совершались. Изумлению моему не было границ. Мне стало даже страшно и жутко, а батюшка, словно отвечая на мои мысли, говорил: «Ты не думай, детынька, что я прозорливец какой-нибудь, это я просто опытный, много видел и слышал всего, ведь я духовником еще в Успенском соборе был». Но я, кажется, в то время и не могла больше ни о чем думать, мысли мои стали путаться, вся я горела словно в огне и стала уже понимать то, что дальше говорил мне старец. Он уже истинно переживал все, что со мною совершается. Время от времени начинал он крестить мой лоб маленькими крестиками, как бы силясь помочь мне и освежить мою голову и мысли.

Итак, мы беседовали, как и сказал батюшка, но беседа эта вскрыла все самые затаенные уголки моей души и очистила ее от застарелой грязи, мы проговорили со старцем часа три. Боже мой, каким родным, чудным и великим сидел теперь предо мною этот человек, еще вчера не понятый мною! Слезы так и навертывались на мои глаза при взгляде на него, а он, видя их, ласково утешал меня: «Детынька, – говорил он, – помни, что нет греха, которого Бог не простил бы. Он и тебя простил сегодня, видя твое покаяние. Разве я не вижу, как ты страдаешь, и мне так дороги эти твои страдания. Ты мне теперь родною стала, дочка моя, а я – твой отец, ведь ты половину грехов своих сегодня у меня оставила». В то время как батюшка говорил мне эти слова, я не задумалась над странностью последних слов: «ведь ты половину грехов здесь у меня оставила», и только после, уже вдали от него, я вспомнила их и над ними невольно задумалась. Почему старец сказал «половину грехов своих”, а не все грехи свои, разве я ушла от него с чем- нибудь неоткрытым ему? Разве что-нибудь осталось у меня на совести? Но как я ни думала – ответа на эти свои вопросы я не находила и не нашла до сих пор. Мне казалось, что я все, все тяжелое оставила у него и уходила от него с облегченной совестью.

По окончании разговора старец сказал мне: «Ну, детынька, а уже разрешить-то тебя от грехов я не могу, не имею права, раз ты у Святейшего на беседу просилась. Пойди к отцу Иннокентию и скажи ему, что я прошу его разрешить тебя, скажи, что исповедовалась ты у меня. Ну а теперь помоги мне встать, детынька, пойдем, я тебя благословлю чем-нибудь на дорогу”. Нужно сказать, что за все время нашей беседы со старцем он ни разу не спросил меня, например, о том, есть ли у меня в Москве духовник, куда я хожу молиться и т. д., так что мне не пришлось совсем обмолвиться о том, как, когда и где я начала верить и стремиться к духовному. За множеством грехов моих мы об этом поговорить словно забыли. И только под самый конец прозорливостью старца все это вдруг выяснилось. Итак, батюшка повел меня за собою в свою другую комнату, его спальню. Там на комоде у него лежало много всевозможных икон, брошюрок и листков. Батюшка подошел к комоду и начал перебирать их. Долго искал он словно что- то определенное среди брошюрок и наконец, вынувши одну из них, подал мне со словами: «Вот, нашел, на тебе. Тут вот и иконочка нарисована». Я взяла из рук батюшки брошюрку и, взглянув на иконку, там нарисованную, громко воскликнула: «Батюшка, что вы мне дали? Ведь это икона «Взыскание погибших», моя любимая! В церковь, где она находится, я хожу всегда молиться, там было мое первое обращение к вере», – и, захлебываясь и волнуясь, я начала рассказывать батюшке, как все это было. Старец выслушал меня и с радостью на лице ответил: «Ну вот видишь, значит, я угадал, дал тебе твое родное». И стал сам рассказывать мне о том, что и для него эта икона дорога, что и для него она является «спутницей жизни”. «Эта икона, – говорил батюшка, – дана мне в благословение матерью на мою жизнь, а после смерти жены она и в монастырь пришла со мною». Говоря об этом, старец подвел меня к своему киоту в углу и показал мне свою святыню в ризе, небольших размеров.

Настал момент разлуки. Батюшка благословил меня в последний раз, ласково сказал: «Ну, прости, детынька». Но я уйти не могла. Батюшка позвонил. Я сделала несколько шагов к двери и снова вернулась. Батюшка с терпением и любовью еще раз благословил меня и, казалось, так хорошо понимал мои переживания. Кто- то уже двигался за дверью, а я все стояла на одном месте и со слезами смотрела на старца; он же нежно, ласково обнимал меня, говорил мне: «Детынька, как она привязалась-то ко мне, не хочет уходить от меня. Ну что же мне с тобой делать-то? В карман, что ли, посадить тебя?» Но тут уж я принуждена была выйти. Вошел отец Макарий и ворчливым голосом доложил: «Пора кончать, батюшка, там другие дожидаются». Я вышла, еле- еле сдерживая подступавшие к горлу слезы, а на другой день я брала разрешительную молитву у отца Иннокентия, соборовалась и затем причащалась. Уезжая из Зосимовой пустыни, я горько плакала, не хотелось уезжать из монастыря и покидать дорогого старца, ставшего вдруг таким близким.

Второй раз я приехала к старцу с просьбою благословить меня к одному из двух московских духовников, которых я знаю. Меня долго мучил вопрос о духовном отце, мне хотелось избрать себе одного постоянного, которому я могла бы вверить свою душу и ее спасение. Сама избрать себе духовного руководителя я не решалась, а потому задумала всецело положиться на благословение старца.

Перед тем как благословить меня к одному из двух духовников, названных мною, старец долго молчал, словно что-то думая или соображая, а потом заметил: «Да, отца Илью я хорошо знаю, это мой самый близкий духовный сын, ну а отца Н. я не знаю, но много слышал о нем. А тебя-то к кому же мне благословить?» Старец опять замолчал, словно задав этот вопрос самому себе. «Ну а ты ходи к отцу П., – вдруг неожиданно и решительно заключил он, – я, кажется, еще кого-то уже посылал к нему».

Я была тогда очень удивлена этим благословением старца, я была почти уверена в том, что он благословит меня к отцу Илье, как к человеку, которого он хорошо знает, и своему духовному сыну. Приехав от старца в Москву и ставши по его благословению духовной дочерью отца Н., я потом уже от него услышала о том, что старец действительно очень многих направлял в церковь Богоматери «Взыскание погибших» и к батюшке за разрешением иногда очень сложных духовных вопросов. С тяжелым прошлым и в тяжелых душевных состояниях приходили к батюшке эти люди, посылаемые к нему старцем. Удивительно было это доверие, которое оказывал старец отцу Н., человеку, которого он совсем не знал и даже никогда не видал. Сам отец Н. говорил мне о том, как многие из пустыньки приезжали и к нему и под его наблюдением исполняли свои епитимии, наложенные на них старцем. Таким образом, связь между отцом Н. и старцем установилась еще задолго до того, как они увиделись и ближе узнали друг друга.

Как-то, находясь в большом волнении из-за наступающих торжеств в церкви, которые устраивались в честь него, отец Н. послал меня в Зосимову пустынь к старцу, прося его святых молитв и духовного ободрения по этому случаю. Я поехала и все это рассказала старцу, а он очень порадовался за о. Н. и просил меня от его лица поздравить батюшку с жалованною ему наградою, чествованием же и торжеством по этому случаю просил его не смущаться, так как это все ему устраивает любовь прихожан и его духовных детей. Все эти слова я передала отцу Н., и старческая молитва и ободрение, по-видимому, очень поддержали его в тяжелые для его смирения часы. За богослужением отец Н. как раз об этом сказал слово, в котором ясно выражалось тогда его душевное состояние, значительно успокоенное и проясненное, как он сам сказал, молитвами и духовным ободрением старца».

(В разговоре со мною о старце отец Н. сам припомнил этот случай из своей жизни и благословил меня записать его в память старца – сильного молитвенника и духовного утешителя всех, как мирян, так и духовенства, приходивших к нему и даже через других обращавшихся к нему со своими скорбями.)

1. «Батюшка, – сказала я как-то старцу на исповеди, – я очень жестокая, не умею жалеть несчастных и больных людей». На это старец ответил мне: «Надо быть милостивой, детынька, «блажени милостивые, яко тии помиловани будут». Главное же – милуй души согрешающих ближних, потому что больных и страждущих душою надо больше жалеть, чем больных и страждущих телом. Милуй и не причиняй страданий даже животным, потому что и о них в Писаниях сказано «блажен, иже и скоты милует"».

2. О подвигах духовных и работе над собой батюшка говорил мне так: «Не вдавайся очень в подвиги и желания чрез меру, выше твоих сил, можешь легко погибнуть. Иди средним путем. Средний путь – царский, нет цены умеренному деланию».

3. Об осуждении мне батюшка сказал как-то так: «Осуждаем, детынька, оттого, что за собою не смотрим и себя наперед не осуждаем. Не осуждай никого, не клевещи и не давай неправильных советов ближним, ну а если придется тебе сделать это, то спеши исправить зло. Скажи, что ты неправильно сказала, предупреди, извинись письмом наконец, если сама не можешь увидеть их, а то, знаешь, много неприятности от этого бывает».

4. О гордости и помыслах тщеславия старец говорил мне следующее: «Гордиться нам нечем, ведь если и есть что хорошее в нас, то не наше, а Божие. Нашего ничего нет. Когда тебе придет в голову помысел гордый и тщеславный о себе, так ты вот что делай: гони его сию же минуту и говори прямо вслух, если одна: «Знаю я, какая я хорошая, – а это кто сделал, а это кто сделал?» – и начни перебирать свои грехи, помысел и отойдет».

5. О тайне исповеди старец часто говорил мне так: «Будь покойна, детынька, старческая душа – это могила; что слышала она, то и похоронила в себе навеки и никому того не отдаст. Не надо и тебе другим рассказывать про исповедь. Зачем? Исповедь – это тайна твоя и духовника. Мало ли что может духовник сказать тебе на исповеди, что и сказать-то другим неудобно».

6. Часто жалуясь батюшке на свою тяжелую жизнь, а также на множество своих недостатков и грехов, доставляющих мне страдание, я слышала от него следующие слова: «Не ропщи, детынька, не надо. Если бы Господь забыл тебя или не был к тебе милостив, ты и жива-то не была бы. Только ты не видишь Его милостей, потому что хочешь своего и молиться о своем, а Господь знает, что тебе лучше и полезнее. Молись всегда, конечно, об избавлении тебя от скорбей и от грехов твоих, но под конец молитвы всегда добавляй, говори Господу: «Обаче, Господи, да будет воля Твоя"».

7. Как-то сказала я старцу о том, что пою и читаю в церкви, но что это меня очень рассеивает в молитве и в смиренных чувствах. Во время пения и чтения смущают помыслы тщеславия и теряешь спокойствие совести. На это батюшка мне ответил: «Читай и пой в церкви – на это я тебя очень и очень благословляю. Я очень желал бы, чтобы ты принимала в службах деятельное участие. А насчет помыслов я тебе вот что скажу: перед тем как выйти читать, вспомни обо мне, детынька, вспомни, что далеко-далеко в пустыньке есть у тебя старичок отец Алексий, и скажи про себя: «Господи, молитвами отца моего духовного, старца иеросхимонаха Алексия, помоги мне». И посмотри: как будешь читать, все помыслы отойдут». Применяя на опыте этот совет, я действительно довольно скоро совершенно смирилась с клиросным своим послушанием и даже нашла себе в нем духовное утешение, немногим меньшее, чем в сосредоточенной молитве раньше. Помыслы тоже значительно меньше стали меня смущать, и всем этим я была, конечно, обязана дорогому старцу и его молитвам.

8. О помыслах нечистых и хульных и о борьбе с ними батюшка постоянно говорил мне так: «Все помыслы такие отгоняй молитвой Иисусовой, а когда они очень уж будут докучать тебе, то ты незаметно для других плюнь на них и на диавола, тебя смущающего. Ведь вот когда при крещении христианин сочетается со Христом, он на диавола и на дела его и дует и плюет, так и ты делай».

9. Первый раз, когда я была у старца, он сказал мне: «Ну вот теперь, когда ты приняла Православие, ты будешь предана ему и Церкви, не отходи от них ни на шаг, а то будет плохо тебе». На это я, очень удивленная, ответила ему: «Батюшка, я ведь всегда была православною, это вы спутали: мама моя была лютеранкою, а я – нет». Но это мое замечание старец оставил совсем без внимания, он как бы его не слышал и через некоторое время только опять повторил то же, но я уже не возражала, я поняла, старец отлично знает что говорит и, следовательно, эти его слова имеют какое-то более глубокое значение. (Действительно, будучи православной христианкой по названию, я не жила по-православному до тех пор, пока не обратилась к Церкви и к ее Таинствам, пока не очистила себя покаянием у старца за всю жизнь.)

10. О чтении духовных книг и Святого Евангелия старец говорил мне: «Не ленись читать Слово Божие и духовные книги, слово Божие поддержит и укрепит тебя в Истине. Из духовных книг батюшка советовал мне первое время читать следующие: авву Дорофея, Иоанна Лествичника и Иоанна Кронштадтского».

11. Часто жаловалась я старцу на то, что не могу держать постов из-за домашних условий. Много неприятностей у меня из-за этого выходило, и поститься не было никакой возможности, это значило ничего не есть. На все мои просьбы разрешить мне не поститься старец говорил мне решительно и твердо: «Не могу, детынька, не могу я тебя благословить на это, я монах, и пост положен у нас в уставе. Сможешь сама, молись, и Бог видит условия твоей жизни. Только на исповеди не забывай каяться в нарушении постных дней».

12. Поведала я старцу как-то и о своих смущениях, возникших у меня в душе из-за некоторых непонятных мне поступков моего духовного отца. На это старец очень внушительным и строгим тоном сказал мне: «От раз избранного духовного отца не уходи по причинам, выдуманным тобою. Знай, что диавол любит отводить нас от того, кто наиболее может нам быть полезен! Не слушай его внушений, если он будет шептать тебе, что духовный отец невнимателен к тебе, он-де холоден с тобою и не хочет иметь тебя около себя. Кричи прямо вслух ему в ответ: «Не слушаю тебя, враг, это все неправда, я люблю и уважаю отца нашего духовного”».

13. Спрашивала я как-то старца о музыке и о танцах: «Можно ли мне играть на рояле и танцевать?» Батюшка сказал мне так: «Играть на рояле благословляю тебя только классические вещи, например Бетховена, Шопена и др. Есть и легкие вещички некоторые хорошие, например «Тоска по родине», но вообще легкая музыка служит данью страстям человеческим. Там, знаешь, и аккорды-то все страстные». И тут старец стал рассказывать мне о себе: «Я сам, детынька, любил музыку в молодости, когда в миру был, играл сам и пел даже, говорили, ничего бас был» (рассказывая об этом, старец очень заметно оживился, глаза заблестели, и мне показалось, что эти воспоминания для него как-то особенно приятны]. – Ну а танцы, – продолжал батюшка, – это совсем дело бесовское, унижающее достоинство человека. Знаешь, я как-то, когда был еще в миру, смотрел раз из своего окна и увидел напротив в окне бал. Так мне со стороны смешно даже смотреть было: кривляются люди, прыгают, ну точь-в-точь, как блохи по спине».

Старец очень следил всегда за моей внешностью. Раз как-то в Посад я приехала к нему с сильно завитыми волосами. Батюшка никогда не делал мне строгих замечаний, но всегда ко всем подходил с изумительною мягкостью и нежностью. Он привлек меня к себе на грудь (он лежал уже тогда в постели] и начал разглаживать мне мои кудри, заправляя их за мои уши. Это он проделывал довольно долго, терпеливо и совершенно молча.

Я очень смутилась от этого и начала освобождать свою голову из рук старца, однако он не выпускал ее и продолжал приглаживать, приговаривая: «Постой, постой, детынька, я тебя приглажу, а то ты сегодня какая-то трепаная». Раз он обратил тоже внимание на большой вырез моего платья, тут он, видимо, даже заволновался: «Ленушка, – сказал он, – это ты что же, нарочно такой вырез у платья сделала?» Я ответила: «Нет, батюшка, это я просто по моде сделала». – «Нельзя, детынька, нехорошо, ведь ты этим людей соблазняешь, – продолжал он. – У тебя есть булавочка-то, нужно бы заколоть, – но булавки у меня не нашлось, и старец заволновался: – Постой, – говорил он, – я посмотрю, может быть, у меня найдется; вот, на, заколи-ка. Давай я тебе сам заколю». Смущению и стыду моему тогда, казалось, не было границ; я не посмела перечить старцу и дала ему заколоть вырез своего платья (получилось очень некрасиво и очень безобразно), но батюшка был доволен и приговаривал: «Вот и хорошо, теперь совсем лучше».

Сильно, потрясающе действовала на меня всегда исповедь у старца. Не было ни одного раза, чтобы я не плакала, бывая у батюшки на исповеди. Ласка, любовь и нежность его ко мне были всегда беспредельными! Слышала я стороной, что старец будто бы умел быть с другими строгим, но со мною он таковым никогда не был, и представить его таким мне даже трудно. Вся его строгость, и то редко-редко, сводилась иногда к тому, что он начинал меня за те или другие провинности трепать за ухо или изменять мое имя, называя не Ленушка, как обычно, а Леной.

Не помню случая, чтобы мне когда-нибудь удалось хотя что-нибудь скрыть от старца, особенно когда он вдруг во время исповеди брал мою голову в свои руки и, приближая ее к своей голове, так что почти глаза приходились в уровень, близко-близко одни от других, начинал смотреть в душу своим вдруг изменившимся, остановившимся, странным и для меня, грешной, даже жутким взглядом. Этот его взгляд я не могла выносить никогда. Мне делалось как-то страшно, и, по своей греховности, я часто прилагала всякие усилия, чтобы только не взглянуть в это время на батюшку. Однако он всякий раз настаивал на этом, часто просто умолял меня взглянуть на него «хоть разок», а когда я на это не соглашалась, то сам насильно, хоть на миг, старался заглянуть мне в глаза и тогда словно успокаивался. Много и часто думала я об этом. Для чего нужно было батюшке непременно таким образом и хоть разок заглянуть в глаза пришедшего? Неужели он все узнавал через это? Мне говорили, что батюшка делал так и с другими, но я лично каждый раз со страхом ждала на исповеди этого момента, относясь к нему как к высшему проявлению силы Божией в старце, как к дару прозорливости в нем. И сейчас часто словно живые встают в моей памяти эти необыкновенные глаза батюшки, глубокие, с широко расширенными зрачками, темные-темные, словно бездонные.

Много и часто задумывалась я над тем, как старец преклонного возраста, немощный, отдающий себя целыми днями (особенно в Зосимовой пустыни) на служение народу, мог всегда и со всеми быть таким ровным, терпеливым, всегда неустанно горящим духом, каким я его знала, да знали и все, к нему приходящие. Не помню я, чтобы мне пришлось заметить в нем какое-либо расслабление его пастырской ревности, никогда не помню случая, когда бы старец был невнимателен или тороплив в беседах со мною, а ведь часто, как часто приходила я к нему напоследок его трудового дня, когда передо мною с пяти часов утра у него перебывало иногда около сотни народу; кажется, другой бы на его месте просто по своим физическим силам не мог бы отнестись к этим последним так, как относился он к первым. Но у батюшки не было разницы: к нему можно было безбоязненно идти хотя бы самому последнему с уверенностью, что батюшка примет тебя так же, как и первого, что источник его любви и духовной силы никогда и ни для кого не иссякнет. А ведь как должен был уставать и изнемогать телом, по человеческому разуму, этот исполин духа! Прием свой он начинал с пяти часов утра (зимою это было еще в полной тьме), и так до позднего вечера, с небольшим перерывом на обед. Совершался им этот прием с неослабною ревностью и горячностью духа, с бесконечною лаской и любовью своего отзывчивого, чуткого сердца!

Редко, редко, помню – всего два раза, видела я старца совершенно изнемогающим телом. Это было под конец дня и под конец нашей беседы с ним, я ему что- то рассказывала, не очень значительное, про себя или про кого-то другого, не помню. Батюшка сидел в кресле, а я стояла подле него на коленях. Кончив свой рассказ, я подняла глаза на старца и увидела, что глаза его закрыты и он дремлет. Ни горечи, ни обиды на него не было тогда в моем сердце. Таким утомленным было его спящее лицо и такою разбитою казалась мне вся его фигура, словно поникшая в кресле. Руки батюшки продолжали держать меня за плечи. Я притихла, боясь вздохнуть, так хотелось хотя несколько минут дать покой этому великому труженику. Несколько минут продремал старец, и скоро он очнулся и открыл глаза. Увидя меня на коленях перед собой и молчаливую, он страшно заволновался: «Ну, детынька, ну, что ты мне говорила-то? Я, кажется, маленько вздремнул, уж ты прости меня, старика!» И таким виноватым было его лицо и глаза, что мне стало даже больно: «Батюшка, дорогой, – сказала я, – вы так устали, вам нужно отдохнуть, нельзя же так переутомляться, я пойду скажу отцу Макарию, что вы ляжете отдохнуть, пусть народ подождет немного». Но старец как будто даже испугался моих слов, хотя лицо его озарилось светлой, как мне показалось, благодарной улыбкой за сочувствие. «Нет, нет, детынька, не надо, ты ничего не говори Макарию, народ роптать будет. Я ничего, а ты разве видишь, что я устал?» – «Ну как же, батюшка, не видеть», – отвечала я. «Ах, детынька моя, она видит, что я устал, но что

же делать-то? Я правда переутомился немного, и сердце что-то плохо у меня, надо лекарство выпить, налей-ка мне из пузырька, вот этого», – и батюшка указал на пузыречек с каплями. Я налила и дала старцу выпить.

Второй раз батюшкина чрезмерная переутомляемость и болезненность сказалась в следующем. Пришла я к нему на исповедь. Старец вел разговор со мною сидя в кресле. Немного времени спустя батюшка начал жаловаться на сердце, а потом, по-видимому не имея больше сил сидеть, попросил меня таким виноватым голосом: «Помоги, душенька, мне подняться, пойдем с тобою в ту комнату, я прилягу. Уж ты прости меня, что поделаешь – стариковские немощи». И старец с большим трудом поднялся с кресла и всею своею, казалось, силою оперся на мою руку. Подойдя к постели, лег на нее и опять начал просить у меня прощения (видно было, что это ему очень неприятно и что лечь его заставляет только чрезмерная немощь и болезненность). «Ленушка, – говорил он, – ты уж прости меня, встань около меня вот так, на коленочки, я уж буду лежа тебя слушать, как старичок Амвросий». И вот все время моей исповеди батюшка много раз возвращался к волнующей его мысли; он, видимо, мучился душою из-за того, что не мог как должно исповедовать меня, он все просил у меня прощения, хотя я усиленно успокаивала его и утешала не беспокоиться из-за этого. Меня изумила тогда эта чувствительность, нежность и благородство батюшкиной души; казалось, он умирать будет лежа около тебя и все-таки будет извиняться в том, что умирает.

Когда отец Алексий переехал на житье в Сергиев Посад, ему уже было 77 лет и он стал очень слаб ногами, однако любил ходить и умываться сам, а когда уже очень сильную чувствовал слабость, тогда его водил его келейник отец Макарий. Однажды отец Макарий привел батюшку к умывальнику и попросил его постоять, пока он все для старца приготовит, но отец Алексий так ослабел, что без поддержки не мог устоять и упал на близстоящую табуретку и сильно расшибся. Отец Макарий положил его на кровать. Вызвали доктора, тот осмотрел и нашел, что у батюшки два ребра сломаны. Однако вскоре же приехал к старцу из Москвы профессор и нашел, что ребра у батюшки целы, только ушиблены. Отец Макарий, узнав об этом, сказал: «Вот нашумели на всю Россию, что Макарий отцу Алексию два ребра сломал, а они оказались целыми».

Духовник старца Алексия отец Владимир рассказал следующее: «Особенная добродетель была у отца Алексия – это молитва. Он принуждал себя к ней до самой смерти. Раз, когда он был болен – у него сильно болели ноги, так, что он с трудом ходил, – я остался у него ночевать. Келейника, отца Макария, не было. Со мной вместе ночевал и иеродиакон отец Исидор, мы спали в большой комнате, на полу. Часа в три утра я услыхал, что отец Алексий тихонько идет к нам. Вошел он в нашу комнату и сказал: «Отцы, вставайте, я уже давно не сплю” – и пошел обратно в свою келью. Мы быстро встали и вдруг услыхали сильный грохот. Вбежали в келью к старцу, а он лежит на полу. На этот раз батюшка не расшибся сильно, слава Богу. Тут же мы его подняли, положили на кровать и стали вычитывать службу.

Отец Алексий до последней возможности нудил себя не только молиться, но и класть земные поклоны, подражая в этом своему старцу, отцу Герману, который делал частые земные поклоны, хотя и встать-то с колен не имел уже под конец силы. Поклонится, а мы уж его и поднимаем и в то же время про себя брюзжим: не можешь встать, так уж и не кланяйся. У него так сильно болели ноги, что он почти и ходить не мог, а все же принуждал себя ходить в храм. А отец Алексий, когда уже совсем ходить не мог, все укорял себя, лежа в постели, говоря: «Какой же я монах, если не могу исполнять монашеских правил?”

Когда он жил в Зосимовой пустыни, он вел очень строгий, воздержанный образ жизни. Первую и Страстную седмицы Великого поста он соблюдал трехдневный

пост. Еще у него была большая добродетель – послушание. Он слушал не только своего старца, но слушал всех, когда кто-либо говорил ему что хорошее, поэтому он благополучно, беспрепятственно от искушений диавольских прошел свою монашескую жизнь и всегда был доволен своим монашеским званием. Преподобный авва Дорофей спрашивал своего авву, преподобного Варсонофия Великого: «Отче, в Священном Писании сказано: многими скорбьми подобает внити в Царствие Небесное; а у меня нет никаких скорбей, – как бы мне не погибнуть?» Варсонофий Великий отвечал: «Кто живет в подчинении у старцев, того это не касается».

И отец Алексий без воли своего старца ничего не делал. Последнее время он стал тяготиться высокими вопросами, как, например, о расколе Церкви, потому что привык быть послушным. Однажды он спросил у меня: «Отец Владимир, что мне делать, ум мой стал слаб, я этих церковных вопросов решить не могу». Я советовал ему не входить в эти вопросы, потому что это дело выше нашего ума, это дело архиереев, и уклоняться от ответов, ссылаясь на свою старческую глупость. Отец Алексий так и делал, поэтому многие считали и его лишившимся разума и впавшим в детство. Однажды в присутствии многих отец Алексий сказал мне: «Отец Владимир, ты лучше всех меня знаешь, скажи правду: дурак ли я? Вот икона Спасителя». А я ему и говорю: «Нет, как были вы отец Алексий, такой вы и остались». – «Я тебе верю», – ответил мне старец».

Перед тем как перейти к дальнейшим воспоминаниям о старце, я решила поместить здесь те советы и рассуждения батюшки, которые записаны Ильей Николаевичем, так как они очень интересны, полезны и вполне характеризуют святоотеческое направление нашего старца. Батюшка говорил: «Когда на одну сторону положить молчание, то оно перевешивает на весах» (Преподобный Исаак Сирин. Слова подвижнические. Слово 41). Монах должен знать два слова: «простите» и «благословите». Ему надо заучить наизусть стихиру 7-го гласа: «Виждь твоя пребеззаконная дела, о душе моя, и почудися, како тя земля носит, како не расседеся, како дивии зверие не снедают тебе, како же и солнце незаходимое сияти тебе не преста, востани, покайся и возопий ко Господу: согреших Ти, согреших, помилуй мя» (стихира на «Господи, воззвах» в неделю вечера).

Когда слушаешь колокольный звон на улице, то он разлетается и разбивается о разные встречные предметы, иногда же его восприятию мешает какой-либо треск, визг или писк; напротив, когда же сидишь в четырех стенах, то этот же звон слышишь очень явственно, ибо стены его ограждают, не дают ему разлетаться. Точно так же небесные звезды бывают видны только вечером, днем же их не видно. Если спуститься в глубину земли (например, в колодези), то оттуда увидишь много звезд, которых раньше не видел. Так точно и человек, если более приобучает себя молитве Иисусовой, то эта молитва делается ограждением для его ума, не дает ему развлекаться соседними лицами, предметами, помогает ему схватывать слова церковного пения и чтения и вообще помогает ему более внимательно стоять церковную службу. Но это относится не к начинающим делателям молитвы Иисусовой, а только к тем, которые привыкли к этой молитве. Молитву Иисусову, когда говоришь, заключай ум в слова молитвы (прп. Иоанн Лествичник), то есть молись со вниманием. Молитву Иисусову лучше ограничивать районом времени (например, 15–20 минут), нежели количеством: в этом случае произносишь молитву более неторопливо и более внимательно. Это правило пусть, как урок, творится постоянно, кроме дней праздничных, когда есть всенощное бдение, и кроме праздников двунадесятых. Следует и в дни полиелейные творить молитву Иисусову.

При ежедневном чтении Евангелия и Апостола лучше читать из того и из другого по одной главе в день. В Пасху и двунадесятые праздники Псалтирь оставляется и читается только Евангелие и Апостол (по одной главе того и другого).

На академию мы привыкли смотреть не только как на столп науки, но и как на столп веры и благочестия. Если профессор безрелигиозен, то будь он не только доктор, а [,..] богословия, цены ему никакой нет. Псалтирь в келье лучше читать стоя, нежели сидя, несмотря на то что в церкви кафисмы Псалтири выслушиваются сидя, келейное чтение Псалтири есть молитвенный труд. (Если в церкви и сидят во время кафисм, то ради седальнов, читаемых после кафисм, а не ради самих кафисм.) Евангелие непременно надо читать стоя, а Апостол можно и сидя, и стоя, но лучше стоя. Мирянину, желающему познакомиться с духовной жизнью, лучше всего сначала прочитать книгу епископа Феофана «Что есть духовная жизнь?» Эта книга представляет из себя как бы ворота в духовную жизнь. Писания Оптинских старцев ближе к сердцу, чем писания епископа Феофана Затворника, у него много схоластической, школьной учености (рубрики, подразделения), у Оптинских старцев более опытности вследствие их долгого постоянного упражнения с окормляемыми. Вообще живая сердечная вера скорее и глубже охватывает предмет, чем рассудочное изучение его или оперирование над ним с докторским ланцетом. Из Оптинских старцев более серьезен и полезен для монахов отец Макарий Оптинский. У него все сводится к смирению и самоукорению. Нет письма, где бы не говорилось о смирении. Как масло в кашу, он всюду подливает самоукорение.

Оптинские старцы оттеняют одну черту в Таинстве елеосвящения, именно: оно облегчает хождение по мытарствам.

Протоиерей Глаголев (настоятель Николо-Покровской церкви, дядя по жене отца Алексия и его крестный отец) говорил: «Сначала исполни то, что указано Церковью, а потом как хочешь, потом можно и полиберальничать».

Схима есть завершение монашества. Манатейное монашество есть только «обручение ангельского образа», а схима – самый ангельский образ. Вот почему древняя практика не знала манатейного монашества, а только схиму. Манатейное монашество введено уже позднее, как послабление первоначальной строгости монашеской жизни. На Афоне и теперь схима почитается чуть ли не обязательной для каждого монаха. Перед концом жизни каждый должен принять схиму. Смотрят очень строго за тем, чтобы ее не принимали рано.

Преподобный Серафим Саровский и преосвященный Феофан Затворник совсем не приняли схимы. Значит, они почему-то не сочли схиму для себя нужной. Схима есть повторение и усугубление монашеских обетов: человек чувствует, что он доселе не исполнял как следует монашеских обетов, раскаивается в этом и снова пред всею Церковью их произносит, надеясь с помощью Божией их исполнить. В схимничестве усугубляется молитвенное правило, на человека налагается масса поклонов (кажется, до тысячи, как, например, делал иеросхимонах Иоанн, строитель Зосимовой пустыни, бывший до отца игумена Германа). Пострижение в схиму, как и в мантию, хотя и не есть Таинство, а только обряд (а то будет очень много Таинств, а их только семь), однако подает постригаемому благодать Божию к несению подвига.

Исповедовать могут только старики-аскеты или такие, как митрополит Филарет, а не молодые иеромонахи. «Если же Преосвященный благословляет исповедовать, то надо, ибо он, во-первых, настоятель; во-вторых, духовник; в-третьих, архиерей; в-четвертых, викарий архиерея».

При исповеди, особенно женщин и молодых девушек, не следует смотреть им в лицо, а лучше смотреть в профиль или на икону, ибо зрение, по словам святых отцов, есть сильный проводник блудной страсти.

«Я, – говорил старец, – миниатюра Оптинских старцев, как и сама Зосимова пустынь. Оптинские уже привыкли обращаться с народом». При исповеди, кроме епитрахили, надо надеть хотя одну поручь (лучше, конечно, две, ибо приходится правой рукой благословлять кающегося; лучше также исповедовать в мантии, если она есть налицо (это относится и к другим требам, например молебен, и тем более к церковной службе).

Батюшка говорил, что долгое жениховство равно тайному пороку по результату. Разница в годах опасна.

Духовник отца Алексия (в миру) протоиерей Иван Алекс. Смирнов говорил, что после причащения, особенно первые два часа, надо хранить себя, ибо в это время враг особенно сильно действует, чтобы человек оскорбил Святыню. После причащения до вечера или до девятого часа земных поклонов класть не нужно, а лучше класть только поясные, также не нужно целовать икон и благословляющей руки.

Житие дневного святого лучше прочитывать накануне, а не во время трапезы, когда служба уже окончилась, с тою целью, чтобы знать, понимать содержание стихир и канона. Есть такие стихиры и каноны, которые предполагают предварительно знакомство с жизнью святого. Это хотя и новшество, но новшество не бесполезное (как сказал иеромонах Афанасий, преподаватель Владимирской семинарии). Сам он читает житие святого перед каноном. (Батюшка Алексий советует читать Косопатова и Булгакова.) Старец говорил, что надо молиться: против нервности – Борису и Глебу; против порока пьянства – святому мученику Вонифатию; против блудной страсти – прежде всего нужно молиться Господу Богу, Божией Матери, Ангелу Хранителю, своему святому и затем прп. Иоанну Многострадальному, прп. Моисею Угрину, прп. Мартиниану, прп. Марии Египетской, св. мц. Фомаиде, ап. Иоанну Богослову (девственнику) и всем святым.

О своей молитве, о преданности в волю Божию отец Алексий так сказал: «Я стараюсь читать ее в утреннее время. Совершилось со мною что-либо днем? Я утром читал молитву, чтобы все совершалось по воле Божией».

О святом причащении батюшка еще говорил так: «Плоды святого причащения: здравие души и тела, мир душевный, какая-то радость духовная, легкое отношение к внешним скорбям и болезням. Бывает, например, так: больной, причастившись Святых Таин, говорит: «Если бы я долго не причащался, я давно умер бы». Эти плоды действуют, если мы не оскорбляем святыню. Если же оскорбляем ее, то в тот же день причащения они перестают действовать. А оскорбляем мы святыню чем? Зрением (зрение, по словам святых отцов, опасный проводник блудной страсти), слухом и другими чувствами, многословием и осуждением. Посему в день святого причащения надо преимущественно хранить зрение и больше молчать, держать язык за зубами. Если мы не получили плодов после святого причащения, надо раскаиваться, смирять себя, считать себя недостойным этих плодов: быть может, я недостойно причастился, рассеялся во время службы? Ведь можно рассеяться не только блудными, а и другими посторонними мыслями. Отчаиваться же и скорбеть, что я не получил плодов святого причащения, не нужно. Иначе святое причащение будет для нас талисман, какой «понюхал, как духи”. Такое отношение к причащению – своекорыстие».

Илья Николаевич хотел на отпусте поминать святого пророка Илию и спросил об этом старца. Старец ответил: «Пока нет общего распоряжения начальства (Патриарха), поминать его не нужно. Поминают на отпусте обычно храмовых, местных, новоявленных святых. Даже поминовение Кирилла и Мефодия установлено только с известного времени, а князя Владимира с 1000-летия крещения Руси. В противном случае поминовение пророка Илии вызовет вопрос, обвинение в самочинии. Иные подумают, что праздник пророка Илии. Про себя сколько угодно можно поминать его, молиться ему и призывать согласно пророчеству монаха Корнилия» (не помню этого пророчества).

Ради сохранения хронологического порядка моего рассказа о жизни старца отца Алексия на некоторое время отступаю от прекрасных воспоминаний, которые я здесь сейчас записала, и перехожу к истории пустыни. Заглядываю в письмо отца Симона и нахожу следующее, от апреля 1922 г. Он пишет: «Зосимова пустынь держится такими подвижниками, как отец Герман, отец Алексий, отец Дионисий. Можно поручиться, что после их смерти распадется и Зосимова пустынь. Она держится пока их духом, который уже теперь, при их жизни, стараются всячески исподтишка, а иногда и явно искоренять как устарелый, смешной, да и самих старцев высмеивают в глаза и за глаза, называя их отжившими. Такая работа производится, конечно, не на виду богомольцев, поэтому они о ней ничего не знают, знают про нее только сами насельники, и иные скорбят, а иные радуются и празднуют победу.

Отец Герман – постепенно угасающий светильник, но дух продолжает быть сильным. Я часто бываю у отца Германа, как пользовавший его, и имею случай и досуг наблюдать его духовную сторону. Редко приходится наблюдать проявления вдунутого Богом в человека духа, обособленного, отмежеванного от плоти...»

«18 января 1923 г. Вчера в 8 ч. 45 мин. вечера мирно почил о. игумен Герман. Отпевание в субботу 21-го. Счастлив о. игумен, что он вовремя отошел ко Господу, так как надвигается беда, в ближайшем времени Зосимову Пустынь закрывают в числе прочих монастырей Александровского уезда. Это не пустой слух, а действительность».

«21 января 1923 г. Пишу Вам дополнительно под свежим впечатлением от похорон нашего игумена о. Германа. Не стану описывать того, что было, оно не поддается описанию и может быть воспринято только духом. Необычайная любовь и привязанность к почившему о. Мелхиседека, воодушевив всех, выявила величие, красоту, торжественность, радостность заупокойной службы. Были не похороны, была у нас Пасха, не столько по внешнему виду, сколько по внутреннему содержанию: мы предваряли воскресение. Я, грешный, удостоен был Господом присутствовать при последних минутах жизни о. Германа. За день до кончины его пособоровали, каждый день причащали Тела и Крови Господа Иисуса Христа, напутствовали его Святыми Тайнами за час до его блаженной, безболезненной кончины...»

На следующий же после похорон день в пустынь нагрянула ликвидационная комиссия, заявившая, что монахи больше не монахи, а граждане; словом, началось умирание пустыни, которое окончилось 6 мая 1923 г. Монахи разошлись в разные стороны, а старец отец Алексий вместе со своим келейником переехали в Сергиев Посад (сначала он прожил три дня в гостинице, затем перешел на квартиру, уступленную ему Верой Тимофеевной Верховцевой, его духовной дочерью, уехавшей сперва к А.И.Х., а затем в Саров), где для него были сняты две комнаты, одна большая, для отца Макария, а другая, поменьше, для старца отца Алексия.

Не берусь описывать, что пережил наш старец, уезжая из родной пустыни, это тайна его души, но, видя, как слабеет его здоровье и его силы, он лишь все более и более смирялся, и когда нам приходилось ездить к нему и что-нибудь ему привозить, он всегда смиренно кланялся и благодарил, говоря: «Я ведь теперь нищий; живу подаянием, меня добрые люди кормят, а сам я уже не могу работать». Одна раба Божия взяла на себя обязанность ежемесячно собирать с его близких духовных детей посильное пожертвование, и ей мы были глубоко признательны за ее бескорыстный святой труд любви к нашему дорогому отцу. До 1925 г. старец еще немного бродил по комнаткам, но наконец ноги его так ослабли, что он слег в постель, и сначала, бывало, когда надо было пить чай или кушать, отец Макарий сажал его на кровати, а потом уже это для старца было невозможно, так он ослабел.

Отец Макарий до самой кончины старца был ему верным слугой и безропотно нес свое послушание, конечно, нелегкое.

У меня сохранилось несколько молитв, составленных батюшкой. В одной из них он даже молит Бога о ниспослании ему перед смертью болезни. Вот эта молитва: «Господи мой, Господи! Приими смиренное сие моление мое. Избави меня от внезапны смерти. Но пред наступлением кончины моея посети мя болезнью грешного телесе моего, ради очищения множества грехов моих, ради принесения истинного покаяния и напутствия Святыми Таинствами, ради христианского перехода в жизнь вечную, блаженную, в мире душевном. Сподоби мя, Преблагий Господи, потерпеть болезнь предсмертную без непосильных страданий, без ропота, с благодарностью. Сподоби и окружающих мя разумно и во благодушии послужити мне при одре моея болезни во имя Твое и чрез сие святое дело обрести себе благоволение Твое и вечное спасение. Ты бо еси хотяй всем спастися, Всемилостивый и Благословенный вовеки. Аминь».

И еще есть у меня молитва старца, написанная им в минуту особого умиления: «Не погуби мене со беззаконьми моими. Подаждь мне успешную борьбу со страстьми моими. Ими же веси судьбами, спаси мя. Да будет земное пребывание мое в истинном смирении и чистоте, не во вред и тягость мне и людям Твоим, но на общую святую пользу, к снисканию спасения вечного, в славу Твою, Боже, Благодетелю мой, Спасителю мой».

Последняя сохранившаяся после старца его молитва есть «Молитва духовного отца перед исповедью»:

«Господи Боже мой! Прости мне и чадам моим духовным вся согрешения вольная и невольная. Сподоби мя свято, в мире душевном, во здравии души и тела совершить предстоящую спасительную исповедь.

Слова разума и рассуждения духовного подаждь ми. Тожде подаждь и чадам моим духовным; дух покаяния сердечного и исповедь совершенну даруй им.

Соблюди нас в истинной вере и благочестии. Святый душевный мир подаждь нам и вечное спасение. Яко Ты еси наш Просветитель и Спаситель, и Тебе славу воссылаем вовеки. Аминь».

Была я у старца отца Алексия, кажется, в 1922 г. на Троицын день. Пошла к нему после вечерни. Отец Макарий сказал, что пропустит меня, но проходили часы, всех и после меня приехавших пускали, а меня все нет и нет. Я терпеливо ждала, думая, что это испытание. Наконец отец Макарий сказал, что не пустит меня и что, вероятно, я на этой неделе совсем не попаду. Я страшно расплакалась, плач мой превратился прямо в рыдание, и в слезах я ушла в номер. Там на меня снизошло спокойствие. Не успела я со своими знакомыми сесть чай пить, как приехала игумения Сергия из Дмитрова. Номера были все переполнены, и ей пришлось остаться в коридоре, мы пригласили ее к себе пить чай. Она мне очень понравилась, мы разговорились. Игумения Сергия была постоянной духовной дочерью старца и без совета его ничего не делала. Она обещала меня провести к отцу Алексию. На следующий день в 4,5 часа утра мы отправились к старцу. Вошла матушка и пробыла у него около двух часов, потом ее келейница, еще несколько человек, наконец я. Отец Макарий крикнул: «Смотри, не больше пяти минут».

Я остановилась на пороге. Никогда не бывая у старцев, я не знала, как себя вести, и меня поразило величие отца Алексия. Он сидел на низком кресле в схиме (хотя неполной), величественный и весь седой. Вдруг слышу его голос: «Иди, иди ко мне». Он велел поклониться ему в ноги, по монашескому обычаю, и говорит: «Я увидел твои слезки, и мне жаль, жаль тебя стало». А я уж и забыла, что вчера плакала. Потом он начал гладить меня по голове, ласкать... Мой духовник велел мне непременно добиться исповеди у старца, но я не могла и заикнуться об этом, помня строгий окрик отца Макария: «Не больше пяти минут». Но вдруг отец Алексий, все продолжая меня ласкать, сам стал говорить мои грехи – все с семилетнего возраста, о которых я вовсе позабыла. И все как живое вставало пред моими глазами. Почти час говорил он. Потом кончил. «Теперь ты можешь быть покойна и можешь причаститься». Только тут я поняла, что это была исповедь. «Теперь я буду за тебя всегда молиться», – сказал старец и записал мое имя в свое поминанье.

Я поднялась, чтобы уходить, но старец все гладил меня по голове и повторял несколько раз: «Ах, бедненькая, бедненькая, как мне тебя жаль, некому тебя пожалеть, приласкать». Я не поняла тогда этих слов. У меня был духовный отец, который и со всеми был очень добр и внимателен, а ко мне относился как к родной дочери. Я не только часто исповедовалась, но каждый день почти могла говорить с ним, сообщая все свои радости и горести, и в участии, жалости и ласке недостатка не было. Через год или полтора он умер, и тогда я поняла, о чем говорил старец. Вот уже шесть лет скоро, как некому меня пожалеть. Потом отец Алексий велел позвать к нему снова игуменью Сергию, но не давал звонка, позволявшего ей войти. Минут пятнадцать продолжался перерыв. Отец Макарий сказал, что старец молится за меня.

Игуменья Сергия полюбила меня сразу и все звала в свой монастырь погостить, а еще лучше совсем остаться, обещала, что я буду самым близким к ней человеком. Я спросила у батюшки благословения на это. Мне он ничего не ответил, я ждала возвращения игуменьи, она опять почти час пробыла у батюшки, а выйдя, совершенно переменила свое обращение со мной – не только не звала к себе, но почти не узнавала; через год она умерла, а монастырь, который она устраивала, распался.

Как на крыльях в восторге прилетела я в номер, и весь день продолжался такой духовный подъем. В 12 часов ночи все собрались к старцу под благословение. Я схитрила; чтобы отец Макарий не узнал меня, сняла сестринскую косынку и пошла с открытой стриженой головой. Он действительно не узнал, пропустил, но предупредил, как и всех: «Ни одного слова не говорите, примите только благословение на сон грядущий».

Это было удивительное состояние, когда мы поднимались по лестнице, точно в другую жизнь переходишь. В келье совсем темно, одна лампадка, надо было входить ощупью. Я подошла последней, опустилась на колени молча. Старец благословил и вдруг задержал руку на моей голове и говорит: «Ведь ты сестра из П-ой церкви?» Меня охватил ужас, он не мог меня узнать в темноте после того, как сотни людей побывали у него за день. Меня поразила его прозорливость. «Так помни все, что я тебе говорил, чему я тебя учил».

* * *

Отец Макарий, келейник старца, поведал нам несколько очень интересных рассказов из жизни старца. Помещаю их здесь, они говорят о жизни батюшки в Зосимовой пустыни и в Сергиевом Посаде, причем хронология не соблюдается.

Иногда приходилось слышать от старца, как он, посоветовавши что-либо своему посетителю и, вероятно, желая получше внушить сказанное, прибавлял: «Пять раз подчеркиваю». А иногда даже так говаривал: «Сто раз подчеркиваю».

Батюшка принимал приходящих к нему на совет или на исповедь с большим вниманием, смирением и любовью и старался совершить исповедь или беседу насколько позволяло время, по возможности не спеша. Одна богомолка, выйдя после исповеди от старца и встретивши одного монаха, спросила: «А что у вас этот духовник-то, с Афона? Уж очень долго исповедует». Один протоиерей, исповедавшись у старца, так выразился о нем: «Хороший духовник, у него и вопросы-то так поставлены, что, пропустивши один, на другом попадешься». Бывало и так, что, отпустивши исповедника, батюшка сам посылал за ним, чтобы еще передать ему нужный совет.

Один из братии и из духовных детей старца отказался от иеродиаконства. И вот потом, когда представлялись, бывало, случаи поговорить в присутствии этого монаха с приходящими к нему о принятии сана, батюшка (не раз это случалось) посмотрит на этого монаха с легкой улыбочкой и скажет своему собеседнику: «А вот отец N кланяется игумену в ноги и говорит: “Простите, батюшка, не могу быть диаконом"». Конечно, батюшка отлично понимал, как тяжела была бы диаконская обязанность для сего монаха, и потому никогда не понуждал его на сей трудный подвиг.

Батюшка до последних сил старался вычитывать в келье все дневные службы, исключая литургию, которую он в келье никогда не совершал и антиминса не имел. Когда он уже не мог стоять, то вычитывал службы в полусидячем положении на кровати. Однажды в отсутствии келейника он, надо полагать с большим трудом, добрался до аналоя, чтобы помолиться стоя. Келейник, вернувшись в келью, со страхом увидел его стоящим на молитве и поспешил подойти к нему и помочь вернуться на кровать, при чем спросил его: «Как вы, батюшка, дошли до аналоя?» А он ответил: «Я за стол держался».

В это время старец уже не мог ходить без посторонней помощи. Смирение и чувство благодарности у батюшки были очень велики. Он почти ежедневно благодарил келейника за ничтожные услуги, а прощенье у него просил ежедневно и таким своим поведением, бывало, до слез растрогает своего прислужника.

Однажды у келейника сидел один из приезжих, архиерей; в это время батюшка зовет к себе келейника. Тот пошел и вскоре возвратился плачущим. Епископ берет келейника за руку и спрашивает: «Что с тобой?» А он не сразу и с трудом мог выговорить: «Старец у меня прощения просит».

«Сколько разных обязанностей навешал я на себя, – так иногда с чувством сокрушения говаривал батюшка, – обязанности семейные, обязанности законоучителя, священнослужителя, духовника, обязанности монашеские, и за все это должен буду отвечать пред Богом». Много и скорбей перенес старец со своими обязанностями, а особенно с духовничеством. Иногда, бывало, впрочем очень редко, батюшка скажет что-либо из своих скорбей своему келейнику и при том прибавит: «Это я только сотую долю тебе сказал!»

Монастырские порядки батюшка старался исполнять усердно. В Зосимовой пустыни принимать гостей в келью без благословения настоятеля не полагалось, хотя бы и родных. И вот, бывало, к старцу придут родные, а он, оставивши их на дворе, пойдет к настоятелю за благословением и уже получивши его принимает их в свою келью и угощает чаем, причем и самовар ставил сам. Это было в первые годы монастырской жизни старца. Во время же затвора ему не полагалось и родных принимать в келью, исключение было только для родного сына и его семейства. И вот однажды приезжает к нему один его родственник, протоиерей, который приходит к келейнику и говорит: «Я был у отца игумена; он благословил мне видеть старца». Келейник доложил старцу, а он и говорит: «Как же это, я не понимаю. Сходи к отцу игумену и спроси, что он сказал». Келейник пошел и узнал, что отец игумен не только препятствует, но оставляет это на волю старца. Тогда батюшка послал с келейником гостю такие слова: «Отец Алексий просил прощения, что принять вас не имеет права».

Вообще родные батюшки, бывавшие в Зосимовой пустыни во время его затворнической жизни, не видались со старцем, а только через келейника передавали ему гостинцы и поклон. Батюшка любил поминать на своей молитве живых и усопших и келейнику говорил, чтобы он никому не отказывал и от всех просящих помолиться принимал бы записки с именами и передавал бы ему. Таким образом, у него поминанье постепенно росло, но также постепенно вычеркивались старые имена. Несмотря на это, у старца поминанье всегда было очень велико, так что на проскомидии он вынимал частицы из просфоры по своему поминанию около двух часов. В последние годы во время своей болезни батюшка благословил вести поминанье своему келейнику и назначил срок всех записанных поминать четыре месяца. Поминанье вслух старцу прочитывалось его келейником, и не всё сразу, а по частям, чтобы не было обременительно для болящего. Так это дело и продолжалось до смерти батюшки.

Если кто батюшку спрашивал о чтении молитв: нужно ли то-то вычитывать или можно ли пропустить, то он иногда так отвечал: «Лучше недомолиться, чем перемолиться». И, кажется, это он не от себя говорил, а ссылался на кого-то, так говорящего.

За новопреставленного полагается утром и вечером делать по 12 поясных поклонов. Один брат сказал батюшке: «Вот я по нескольку дней забываю сделать эти поклоны, а потом уже зараз поклонов сто и сделаю с тем расчетом, чтобы исполнить пропущенное. Можно ли так и впредь делать?» Батюшка сказал: «Хорошо все делать, когда полагается, в свое время».

Желающим вступать в брак батюшка давал такой совет: «Жених должен быть старше невесты года на четыре, на пять. Оба должны быть православными, здоровыми, иметь благословение родителей, согласие между собою и венчаться у православного священника». Если приходилось батюшке слышать о гражданском браке, то он с негодованием и повышенным голосом говорил: «Такого брака нет, это блуд, а не брак».

Один брат сказал батюшке: «Вот, я узнал одну новость, но с условием никому не говорить, а вам-то можно это сказать». Но старец никогда не любопытствовал, а только, бывало, скажет: «Ну, это дело твоей совести». И брат этот старался молчать и хранить тайну.

Однажды приехал к нему иеродиакон Иоанникий из нашей братии и оставался посидеть утром с батюшкой, а я ходил к ранней обедне. Придя из церкви, согрел я самовар и прошу благословения у батюшки пить чай с о. Иоанникием в моей келье. Батюшка сказал: «Бог благословит, возьмите и меня с собой пить чай». Я говорю ему: «Батюшка, вы не можете идти, у вас ноги больные, а вот мы напьемся, тогда я и принесу вам сюда чаю». Он протягивает к нам руки и с легкой улыбочкой, так ласково, говорит: «Возьмите и меня с собой, ну ведите меня, как архиерея, что ли». Я и о. Иоанникий опять стали удерживать его, что нельзя ему идти с больными ногами. Он смиренно и спокойно остался лежать один, а нас отпустил.

Вообще, когда у нас не было чужих, то я сначала поил батюшку чаем, а потом уже сам пил, но когда были гости, то я говорил старцу: «Батюшка, благословите сначала гостей угостить, а вам я потом принесу». И он в таких случаях говорил: «Хорошо, угощайте их, а я и после напьюсь». Но, бывало, и так скажет: «Гостя приведи сюда, он со мною попьет». И тогда подавался чай гостю в батюшкиной келье.

Присоединю сюда и еще некоторые ответы старца, написанные кем-то из его духовных детей.

1. У христианина не должно быть вражды ни к кому. Должна быть любовь, любовь и молитва.

Митрополит Сергий – законный, поступает правильно, надо его слушать. Это все умные люди мудрят, а мы, глупые, не рассуждаем.

2. Не нахожу никакого греха в молитве за властей. Давно нужно молиться за них и усугубить свои молитвы.

3. Только благодать молитвы может разделить ту стену вражды и ненависти, которая встала между Церковью и Советской властью. Молитесь, может быть, благодать молитвы пробьет эту стену.

4. В ответ на слова духовной дочери, что в Москве среди верующих беспокойства и что все нас смущают, старец спросил: «Да кто смущает-то? Сапожники?» А она говорит: «Да не сапожники, батюшка, а архиереи». – «Сомневаюсь, чтобы это были архиереи», – ответил старец.

5. Всем, кто не знает в Москве, скажи всем, что старец ни минуты не сомневался и не колебался и стоит на стороне тех, кто поминает власти, что касается митрополита Сергия.

Начиная писать вторую книгу и испрашивая на то Божие благословение, решила я на первой странице поместить то, что записано о старце отце Алексии одним из его ближайших учеников, в постриге принятым старцем от Святого Евангелия, епископом Игнатием (Садковским), ныне уже почившим, многострадальным. Это советы батюшки, касающиеся особенно священнослужителей.

На проскомидии и на «Достойно» после пресуществления Святых Даров Ангелов (например, Архангела Михаила, Архангела Гавриила) поминать не надо: за них не принесена Бескровная Жертва.

Во время трапезы из креста не делайте подвеску для салфетки (так делают некоторые иеромонахи, батюшка этого не одобряет).

Когда я был семинаристом и студентом, то прислуживал в алтаре. По этому поводу старец говорил: «Не бойтесь, если товарищи будут вас называть «лампадником». Иногда батюшка себя называл «глаголемый старец»: «поставили старцем, ну и будь старцем», «хоть лыком шит, а старец».

Если кроме настоящего старца-руководителя послушник или монах имеет временного руководителя (к кому обращается при неимении налицо своего старца), батюшка в шутку называл такого субстарец.

Батюшка в шутку говорил про одну исповедницу, которая спорила с ним и даже обиделась на него: «Она думала: проучу иеромонаха-дурака». А после она благодарила батюшку за исповедь и даже в ноги кланялась. Батюшка часто на исповеди вспоминал кающемуся слова Божии, сказанные через пророка: «В чем застану, в том и сужу». Он хотел заставить исповедника подтянуться. Иногда говорил ему: «Прошу, умоляю вас – не делайте того-то и того-то». «Умеренному деланию цены нет», – часто приводил батюшка слова преподобного (кажется, Исаака Сирина, не помню точно).

Мерность в движении и походке – вот одно из необходимых качеств монаха, по словам батюшки. Посему и меня, и отца Варфоломея батюшка долго выдерживал

до пострига. Хотел, чтобы мы сначала приобрели мерность, а то у нас (по словам батюшки) «не было ни тактики, ни практики». «Вы – майский монах, – говорил он отцу Варфоломею, – а вы – августовский, – говорил он мне, – обождите, потерпите» (отца Варфоломея думали в мае постригать, а меня – в августе).

«Архиерею нельзя посылать поклона. Владыке Феодору передайте, что отец Алексий припадает к его архипастырским стопам и просит его архипастырского благословения».

Митрополита Макария батюшка называл «апостолом».

При богослужении сослужащие в поклонах земных или поясных должны сообразоваться с предстоятелем:

«Неудобно, если предстоятель будет кланяться так, а крылья – иначе».

Моей сестре, овдовевшей после убитого на войне Бориса, батюшка не советовал снова выходить замуж. Он знал добрые качества Бориса. «После Бориса выходить за другого – все равно что бисквитный пирог закусывать соленым огурцом». «Пусть Оля несет крест вдовства и воспитания своей дочери», – говорил батюшка.

За нравственно погибающих батюшка советовал служить молебны пред иконою Божией Матери «Взыскание погибших».

Во время литургии сослужащие должны про себя повторять за предстоятелем: «Победную песнь...», «Приидите, ядите...», «Пийте от нея вси...», «Твоя от твоих...» – тайно. Слова «Изрядно о Пресвятей...» и остальные возгласы повторять не нужно. Нужно их только слушать.

Тайные молитвы на ектениях надо читать вовремя. Иначе, по словам батюшки, получается «какой-то анахронизм».

Часто бывало так, что когда жены провожали своих мужей на войну, то они утирали слезы пальцами, а когда мужья возвращались с войны домой, то эти же жены утирали слезы пригоршнями. Это значит (по словам батюшки), так портились нравственно мужья на войне. «Это не всегда бывало, но очень часто», – говорил батюшка.

«Я вам строго запрещаю смущаться, – иногда говорил батюшка на исповеди, – смущение приходит от гордости».

А вот и еще воспоминание о старце другого близкого, очень близкого к нему и к Илье Николаевичу человека, который называл его дорогим, любимым другом. У меня сохранилось письмо его от 16 июля 1908 г. Он был тогда еще молодым человеком, студентом Московской духовной академии. Это – Николай Иванович Звездинский (позднее епископ Серафим). Не привожу всего его письма, оно написано в день бракосочетания его сестры, которая после святого Таинства поехала с мужем тоже в пустынь Зосимову, куда и мы ездили.

Он пишет: «Проводил молодых на Ярославский вокзал, они поехали в Зосимову пустынь. С миром вернулся я домой, пусто тут без сестры, один остался я, но явно чувствую, что не одинок: мирно мне, значит, Господь близ. Желанный, вожделенный мир! Не знаю, за чьи молитвы снова ниспослан он мне. С самого окончания экзаменов до конца июня находился я в великой духовной борьбе: не было мира, не было покоя, не было отрады. Поистине, «погна враг душу мою, и уны во мне дух мой, во мне смятеся сердце мое». Тоска, уныние, покинутость Богом. Значит, опять, по меткому сравнению о. Алексия, попал я в ухаб на пути следования к своей последней цели. О, дай Бог, чтобы это был последний ухаб! А там... там... желанная пристань, великий покой в Господе! Скорей бы конец! Вот почему, дорогой мой, я так долго не писал тебе: уж больно мерзко было на душе и не мог я писать, самому до себя было, да и зачем писать? Мое письмо ворвалось бы тогда каким-то диким диссонансом в твою мирную, тихую жизнь. Теперь хорошо мне, и я пишу тебе. Душевное здоровье вернула мне наша общая врачебница – Зосимова пустынь, отец Алексий более, чем когда-либо, говорил мне на этот раз о своем желании видеть меня в числе несущих жизненный крест без помощницы. Когда я заговорил о последней, батюшка положил мне на плечи свои руки, пригнул меня и строго сказал: «Вот чем будет для тебя брак!” Странные слова эти и многозначительны для меня, друг мой. А я, – какой я грешник, какой вероломный, вдаюсь в разные стороны, то туда, то сюда! Все еще боюсь, все еще медлю, все еще не решаюсь! Кажется, так ясно, понятно, только скажи: «Да, Господи, я иду на зов Твой”, и все это борение духа, вся эта смертельная тоска к тому уже не будет. Сейчас же, «слава в вышних Богу”, на душе моей грешной – мир! Сей не потому ли возвратился ко мне, что я внутренне, в сердце, в мыслях по крайней мере, дал обет покориться воле Божией, так ясно возвещаемой чрез нашего общего великого старца. «Доброго, которого хощу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю” – в этом вся трагедия жизни падшего человека, Господь, ими же ведает судьбами, приведет хотение в действие! Верю в это я!..»

И вера не посрамила его. В сентябре 1908 г. он был пострижен в Духовной академии с именем Серафим. Во время пострига преосвященный Евдоким, ректор академии, постригавший его, сказал слово о том, почему дано ему имя Серафим. Он поведал о дивном исцелении новопостригаемого, бывшего по молитвам великого преподобного старца отца Серафима.

Во время всенощного бдения под праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы я уже имела счастье видеть его облеченным в монашескую одежду и почтенным священным саном иеромонаха: он говорил великолепное слово в честь Божией Матери, начавшееся словами припева на 9-й песни канона: «Ангели вхождение Пречистая видевше, удивишася, како Дева вниде во Святая Святых». Господь наградил обильно своего избранника даром слова, его звали «среброустом», и другими дарами, о чем не смогу тут сейчас написать. Уже изрядное количество лет прошло с тех пор, как он сиял на кафедре г. Дмитрова, но и до сих пор многие его с любовью помнят и чтут как великого светильника, как святого. Однажды владыка приглашен был сказать поучение в один храм в воскресенье после вечерни, и он, начав слово в 8 часов, говорил до 12 часов ночи. Слушатели забыли о времени, забыли обо всем на свете, могли слушать его всю ночь не чувствуя утомления, – но пришел на амвон отец настоятель и напомнил собравшимся, что уже наступила полночь и пора идти из храма. Слово было об Ангелах...

Нам передали, что однажды, когда батюшка отец Алексий лежал по приказанию врача в постели после того, как он упал и сильно расшибся, приехал его навестить Святейший Патриарх Тихон. Батюшка, всегда относившийся с глубоким почтением к лицам, высоко стоящим в иерархическом отношении, был глубоко тронут вниманием Святейшего и чувствовал себя крайне неловко оттого, что встречал и беседовал с ним лежа на кровати.

Поэтому батюшка несколько раз порывался спустить свои ножки на пол, но Святейший брал их своими руками и снова их клал на постель. У кого из этих старцев было больше смирения?

Постараюсь вспомнить то, что еще мною не было записано о старце по моему забвению. Помоги, Господи!

Однажды (это было еще в один из моих приездов в Зосимову пустынь) мне достался один из дальних билетов для входа на исповедь к старцу. Всенощная шла неспешно, но кающиеся подолгу задерживались у батюшки, и уже только во время первого часа дошла очередь до меня. Однако всю всенощную я стояла точно какая-то каменная и нечувствительная. Молитва не шла, мысли разбегались. Такою холодною и вошла я к старцу. Но тут вдруг все во мне изменилось, и душа загорелась во мне. Почему же? Да батюшка, несмотря на всю свою усталость после своего многочасного подвига, увидя меня вошедшею к нему, с такою любовью заговорил со мной, что невольно слезы умиления полились из моих глаз, и куда девалась вся моя холодность. «Ах, это ты, Евгеньюшка, ко мне пришла! Самая-то моя любимая детынька, а так поздно? Ведь я не успею ни о чем с тобой побеседовать!» Я только молча покрывала с благодарностью руки старца поцелуями и обливала их слезами. «Ты уж лучше приходи ко мне завтра, – продолжал батюшка, – приходи ночью, в половину первого, только тебе это трудно будет?» – говорил он, ласково заглядывая в мои глаза. Господи! Старец, сам изнемогший, беспокоится, что я в кои-то веки посплю меньше обыкновенного, а сам-то!

«Батюшка, – ответила я, – это вам будет трудно, а я помоложе вас, я с удовольствием приду, когда вы велите, да кроме того, я ведь потом еще смогу поспать до обедни, а вам всю ночь принимать народ». Батюшка улыбнулся: «Мы, монахи, к этому привыкли, а вам трудно!» И ушла я от старца, – нет, не ушла, а улетела с согретой его любовью душой. Это было около 11 часов ночи. Немного полежав, боясь заснуть, я в половине первого была уже в церкви Преподобного Сергия, где батюшка принимал по ночам. Я не опоздала, пришла вовремя, но старец уже был раньше меня в храме, и какая- то женщина без позволения прошла к нему. Старец выслал ее вон, говоря, что он должен исповедовать сначала матушку: дорогой старец ждал меня, грешную... Да мы не можем себе и представить, как велик был подвиг нашего дорогого батюшки, это можно объяснить себе только чудесной Божией помощью. Исповедавшись, я пошла к себе, благословленная старцем ложиться спать, а он... – он принимал народ, идущий к нему непрерывною цепью, всю долгую ночь, до окончания литургии.

У одной толмачевской прихожанки, Е. И. Шульгиной, второй сын родился глухонемым. Она так тяжело переживала свое горе, что временами доходила до отчаяния. Я посоветовала ей съездить к отцу Алексию и попросить его молитв. Она ухватилась за мое предложение и в ближайшую мою поездку присоединилась ко мне и поехала к батюшке. Когда дошла до нее очередь, она вошла в келью к батюшке с громкими рыданиями. Батюшка, видя это, очень встревожился и участливо спросил, что у нее за горе. Е. И. рассказала старцу, что младший ее сын родился глухонемым, и стала просить батюшку помолиться о нем, о его исцелении. Батюшка решительно отказался так молиться. «Ты должна радоваться, ты счастлива, – говорил ей батюшка, – что в наше время твой сын не скажет и не услышит ничего дурного». А молиться о сыне твоем надо так: «Господи, если нужно для славы имени Твоего, чтобы сын мой говорил, то дай ему это; если же нет на то Твоей святой воли, то пусть он останется, Господи, глухонемым». Этот ответ батюшка произнес таким твердым и решительным голосом, что Е.И. не могла ничего сказать против него. И даже наоборот, она не только перестала вдруг печалиться и тосковать о своем горе, она вышла от старца вполне успокоенной и с тех пор совершенно покорилась воле Божией.

В марте 1925 г. я ездила к батюшке с тремя старшими сыновьями. Это было на второй неделе Великого поста. Сереже было тогда 15 лет, Симе – 14, а Андрюше исполнилось в октябре 10 лет. По совету самой кассирши я взяла для Андрюши детский билет, хотя по правилам ему уже полагался полный билет. Всю дорогу к батюшке я чувствовала какую-то неловкость, что еду к старцу, а согрешила. Сережа всю дорогу был в шаловливом настроении и баловался. Когда по приезде вошли мы к батюшке, первый его вопрос был: «Сколько лет Андрюше?» Конечно, я сказала, что десять, а между тем дорогой пришлось сказать кондуктору, что ему девять лет. После этого батюшка обратился к Сереже и говорит: «А ты все балуешься?»

В октябре 1925 г. я чувствовала себя очень плохо, температура сделалась повышенной, появилась какая- то слабость, были признаки беременности. Я пошла посоветоваться к женщине-врачу, Е.Н.З., которая знала старца и даже прежде у него исповедовалась. Она не нашла во мне признаков беременности, но на всякий случай велела побывать у нее еще раз через три недели. Муж мой послал меня тогда к врачу-терапевту. Тот прописал мне что-то укрепляющее, мышьяк или железо – не помню, и беременности тоже не нашел. Однако тоже велел показаться ему через три недели. 9 ноября (было воскресенье) я поехала к отцу Алексию вместе с его духовной дочерью М.В.Поповой. Приезжаем – батюшка нас тотчас же принял. Не успели мы, что называется, рта раскрыть, как батюшка, благословив нас, задал мне такой вопрос: «Сколько у тебя детей?» Я ответила, что четыре мальчика живых, а пятый на небе. Батюшка вдруг и прибавляет: «А шестой во чреве. Бог благословит тебя родить девочку». Я тотчас же, обрадованная, сложила руки и издали сказала батюшке: «Благословите, батюшка». – «Бог благословит тебя родить девочку». – «Батюшка, – продолжала я, – благословите назвать ее Марией». – «Бог благословит назвать ее Мариею. Только вот приданое надо ей будет готовить», – почему-то грустно добавил батюшка. Я тогда поняла это в прямом смысле и даже порадовалась, что, значит, я ее выращу и даже замуж выдам. А Господь судил иное. Старцу я рассказала, однако, что доктора не признают моей беременности, но на это он ничего мне не ответил. Через три недели я снова побывала и у женского врача, и у терапевта и рассказала им о том, что мне предсказал старец, но ни тот ни другой своего мнения не изменили и твердили, что, как это ни грустно, но старец ошибается. Однако старец был прав, и 19 июня 1926 г. у меня родилась дочь – Мария. Я сама ей долго и старательно шила крестильную рубашку, и сшила ее большого размера, чтобы Машенька могла носить ее и в пятилетием возрасте, а вышло так, что Машенька и дожила только до пяти лет. Когда я ее одевала, чтобы похоронить, я надела на нее ее крестильную рубашечку. И только тут я поняла, о каком приданом говорил мне старец. Моя Машенька оказалась Христовой невестой.

Старец видел моих тех детей, которые и до сейчас живы, а тех, которых он благословлял еще до рождения их – Ваню и Машу, взял к Себе Господь в младенческом возрасте, и старец их не видал. 12 января 1926 г. я ездила к старцу с мужем и с Лидией Григорьевной. С самого начала поездка была какая-то трудная. Стоял сильный мороз. Я почему-то спросила у моего батюшки, какую мне лучше надеть обувь – валенки или башмаки? Илья Николаевич решил, что в башмаках мне будет легче идти. Дело в том, что поезд, с которым мы решили ехать, отходил из Москвы так рано, что трамваи еще не ходили и до вокзала надо было добраться как-нибудь иным способом. Пошли мы пешком. У Лидии Григорьевны было чуть ли не три вещи с собой – она везла старцу много разных гостинцев, да у нас одна сумка. В конце Мясницкой наконец нам попался извозчик, и батюшка усадил меня и ее, а сам побежал дальше пешком, вещи все были с нами. Ноги мои до боли озябли, я чуть не плакала. Приехав на вокзал, я, по своему малодушию и нетерпению, схватила две вещи и убежала в вокзал греться, а Лидия Григорьевна осталась расплачиваться с извозчиком и, по своей простоте и доверчивости, поставила за спиной остальные две вещи. Когда расплата была произведена, она хватилась этих вещей – но их нигде не было. Прибегает она в вокзал, думая, что не взяла ли их я, но я их не брала, и вещи так и пропали. Погоревали мы с ней, но ничего не поделаешь. Так и пришлось ехать без подарков к батюшке.

Когда я после моего батюшки вошла к старцу, он встретил меня строгим выговором. А дело в том, что наш Андрюша в то время стал плохо себя чувствовать – манкировал уроками в школе и не всегда их учил, хотя мы этого и не знали, и наконец меня вызвали в школу за объяснением. Вот мне от старца-то и попало, что я оставляю детей одних дома и вместо того, чтобы следить за их учебой и поведением, отправляюсь в храм. Батюшка страшно волновался, весь дрожал, говоря мне это. «Помни, – говорил он мне, – я тебе это сейчас говорю, и на Страшном Суде я скажу, что я говорил ей об этом. Тебя не спросят, каким ты была псаломщиком, а спросят, как ты детей воспитала», – сказал мне старец. Я стояла как громом пораженная и горько плакала. Мне хотелось оправдаться. «Батюшка, – говорила я, – ведь я никогда не уходила в церковь не взяв благословения у моего батюшки, и детей я не одних оставляла, а с К.». Батюшка немного смягчился. Его всегда трогали слезы, однако я плакала три дня после этого выговора нашего дорогого старца, и мне так горько было, что из-за меня батюшка так расстроился... А дома еще мой батюшка мне прибавил, виня меня в неуспехах Андрюши. Хождение мое в церковь стало несколько реже, чем прежде, но все же старец не раз мне говорил после и до этого, что он очень рад, что я помогаю моему батюшке в его служении в Толмачевском храме Вот это был единственный раз, что батюшка был на меня рассержен. Раздумывая позднее над этой вспышкой гнева нашего дорогого старца, я пришла к выводу, что он провидел за несколько лет вперед будущее моего Андрюши, у которого было впоследствии много ошибок...

Как-то еще в бытность свою в Зосимовой пустыни батюшка, не помню по какому поводу, рассказал мне горькую историю жизни Феодора Бухарева, сначала талантливейшего и умнейшего человека, строгого аскета (он был уже сделан архимандритом), а затем влюбившегося в свою духовную дочь, расстригшегося ради нее и кончившего жизнь в очень бедственном положении. «Вот, – говорил батюшка, – и так бывает: начнут духом, а кончают брюхом. Он ведь сначала только о духовных вещах с нею говорил, книги ей давал читать духовные, а потом враг-то его и смутил».

Последний раз я видала нашего батюшку в конце апреля 1928 г. Ездила я к нему с Колей, которому было тогда пять лет. У меня кое-что записано об этом посещении старца. Батюшка выражал живейший интерес ко всему, что происходило в его родном приходе. Спрашивал, ходят ли богомольцы в храм, все ли прихожане находятся в мире с батюшкой и со мной? Говорит ли батюшка проповеди? Беседует ли со своими детьми? Я рассказала старцу последнюю проповедь моего батюшки – он сразу понял, что она относилась к современным женщинам. Несколько раз повторил мне, почему я долго у него не была. Когда я долго ему обо всем рассказывала, наконец спохватилась, не утомила ли я его, батюшка ответил, что, напротив, рад меня видеть и чтобы я почаще к нему ездила. В этот приезд я подробно рассказала ему о смерти отца Симона, который только что скончался 10/23 апреля. Андрюшей на этот раз батюшка был доволен, а именно его ответами о его вере и что он учится играть на скрипке. Когда я показала батюшке иконочку преподобного Серафима (его благословение мне перед свадьбой еще) и сказала, что я с нею всегда везде-везде езжу, старец перекрестился и попросил дать ее ему приложиться. Когда я наконец

простилась и ушла от батюшки, он вернул меня и сказал: «Не забудь, передай отцу Илье от меня низкий поклон и скажи, что я очень рад, что вы там, в Толмачах, служите вместо меня». Всем детям и м. Любови батюшка послал со мной благословение. Батюшка принимал нас последние годы лежа в своей постели, но чаем всегда нас угощал, и пили его мы около его постели за маленьким столом, а отец Макарий поил старца. Ухаживал он за батюшкой верой и правдой до последнего его вздоха и никогда не жаловался на свое послушание. Бывало, когда по приезде передадут отцу Макарию гостинцы для батюшки, он пойдет в комнату да и начнет перечислять, что привезли, приговаривая: «Батюшка, вот они вам то и то привезли», а старец так начнет благодарить, что от стыда не знаешь, куда и глядеть. Насколько же больше мы получали от старца! А он все повторял: «Спасибо вам за вашу любовь. Чем я вам отплачу, ведь я теперь нищий и живу лишь подаянием добрых людей». Да, велико было старцево смирение. Летом 1928 г. мне не пришлось побывать у батюшки, а в сентябре месяце он скончался.

Нахожу теперь уместным обратиться снова к запискам Анны Георгиевны и постараюсь с Божией помощью довести их до конца.

«Что ты боишься, – сказал старец одной молодой девушке, – с тобой Господь, Божия Матерь, и за тебя молится твой старичок».

Если старцу покажется, что кто-нибудь от него ушел неудовлетворенным, неуспокоенным, он весь взволнуется, позовет обратно, снова побеседует с этим лицом, все подробно, ясно объяснит и только тогда отпустит. При прощании несколько раз перекрестит, да еще разными крестами: большим и малым. Всех духовно обогреет; такая ощущалась благодать около старца, что долго мы находились в благодатном состоянии духа. Бывало, часто говорил отец Алексий: «Я не прозорливый, я не Варнава, но я по своей худости думаю, что нужно так решить это дело. Вас я не неволю, как вы сами хотите», – говорил он. Однако иногда старец давал решительный ответ или совет, и никогда никому не приходилось раскаиваться в том, что его послушали. Часто на исповеди батюшка начинал винить самого себя в том, что он будто бы не разъяснил подробно значение и силу какого-нибудь греха. И как же стыдно становилось после этого, какое беспокойство овладевало, когда почувствуешь, что вдруг старец из-за тебя будет отвечать на Страшном Суде перед Богом. Несколько раз старец мне говорил: «Кому я тебя передам? Хотя ты и взрослая и уже не молодая, но по душе ты еще дитя». И чуть ли не дольше всех оставил меня при себе, не передавая никому другому.

Щепетильность старца относительно добросовестного исполнения своего долга была чрезвычайна, и как сам он исполнял послушания, возлагаемые на него, так же и от других требовал исполнения всего, до мельчайшей подробности. Старец не имел, бывало, покоя, пока не узнает, что его дети духовные не исправились в каком-нибудь грехе. Требовал также старец, чтобы начальство уважали и слушали, «оно Самим Господом поставлено», говорил он. Любил старец вспоминать о том, как его привел Господь вынимать жребий для патриарха, и рассказывал об этом всегда с радостью.

Однажды я привезла батюшке в подарок подушку. Батюшка был очень благодарен за нее. «Спасибо за подушку, – сказал он, – она такая скромная, цвета не кричащего, точно для затворника. Положи ее сюда, на диван. Бывает, что я и днем прилягу, а потом можно будет ее взять и в ту комнату (это было еще в 20-м году, в Зосимовой пустыни). Спасибо тебе большое, она мне будет полезна. А я тебя этим не стесню? Может быть, она тебе нужна? Как ты мне услужила, – продолжал старец, – передав мне записку с именами родственников м. Нины и м. Серафимы. Я давно их хотел помянуть». Батюшка всегда был со всеми утонченно вежлив и деликатен. Со своим келейником, например, он был так предупредителен, точно он только что к нему поступил на послушание, а отец Макарий был при старце более двадцати лет. Отец Алексий называл отца Макария на «вы».

28 ноября 1926 г. я исповедовалась у старца. Он лежал на своей кровати в полном схимническом облачении. Я поразилась его видом, такой он был важный и торжественный, и представилось мне, что передо мной находится древний великий старец вроде преподобного Макария Египетского. Такой благодатью веяло от него, что мне стало страшно: как смею я, такая грешная, стоять возле такого святого мужа?

Исповедь продолжалась около двух часов. Перед этим я долго хворала и во время болезни вспоминала о многих забытых грехах моих, не исповеданных у старца во время моей полной исповеди с семилетнего возраста. Исповедь была подробная, и сокрушение у меня было искреннее. Старец положил на меня епитимию за то, что я постыдилась нести икону впереди гроба матери Х.С. Он велел мне класть по пятнадцать поклонов ежедневно в течение известного срока, и в то же время старец показал свою заботу о моем здоровье – не позволил класть сразу все пятнадцать поклонов, а только по пять. «Ты поправилась из кулька в рогожку», – сказал он. Благословил продолжать заниматься с детьми около Данилова монастыря.

Потом старец начал громко молиться за меня, чтобы Господь мне послал сил и здоровья, помог бы мне во всех моих делах и дал бы умение отвечать современным людям без боязни и ложного стыда. Никогда не нужно их раздражать, но нужно твердо, спокойно стоять за свою веру, или быть исповедницей своей веры. Нужно беспрестанно молиться, без этого нельзя жить. «Господь тебя не оставит и благословит за твою ко мне верность и любовь». Я стала благодарить старца, что он продолжает меня принимать, я его и раньше просила продолжать меня принимать вместе с его родственниками (старец в то время уже стал постепенно прекращать принимать приезжих духовных детей). Батюшка родной до последней минуты своей жизни исполнял мою просьбу, но тогда он на эту просьбу ничего определенного мне не ответил. Старец сказал: «Ты и Мила больше всех теперь ко мне тяготеете, ко мне мало кто теперь приезжает. Хочется мне удалиться, никого больше не принимать, силы мои убывают, в январе мне будет 80 лет. Память мне изменяет, но, видно, на это воля Божия, чтобы я вас принимал. Пусть пока так и останется, до указания далее Богом». Затем старец быстро повернул свою голову ко мне и промолвил: «Анна Георгиевна, а если я скажу: сегодня последний раз, что мы видимся?» Я горько, горько заплакала и ничего не могла ответить старцу. Тогда он стал меня успокаивать: «Пока все останется по-старому, – сказал он, – почему ты так привязалась ко мне? Чем я был тебе полезен? Если я и был полезен, то благодари за это Бога», – и при

этих словах дорогой старец потрепал меня за ухо. Затем перешел разговор на выбор духовника в Москве. «От кого больше получаешь пользы для души, к тому и иди, – сказал батюшка. – К отцу П.Л. можно идти на исповедь, а отец Н.В.! Скажи причины твоего влечения к отцу П.? (1) Связь с о. И. Кронштадтским; (2) близость расстояния его от тебя и (3) сродство души».

Старец радовался за тех, которые поступали в сестры храма Христа Спасителя, и меня он благословил поступить туда... Когда я впоследствии по случаю болезни плохо исполняла свое дежурство в храме и это меня смутило, старец сказал по поводу этого: «Сестрам твоего храма объяви причину твоей неисправности в посещениях. Если они согласны, чтобы ты так пропускала, то оставайся сестрой, а то скажи им, что тебе придется уходить, а тебе не хочется терять связи с братством, к которому ты привыкла.

Молитвенная просьба

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Пресвятая Владычице моя Богородице и святой мученик Трифон, пошлите мне благой и честный труд во славу Божию и на пользу ближних моих.

Я полагаю, что твое обморочное состояние на улице – нервное, но ты посоветуйся с врачом» (батюшка был прав).

«Как залог духовной жизни тебе служили до сих пор духовные ощущения, а нужно поработать, чтобы получить постоянное духовное настроение. Работать над собой нужно для этого, – повторил батюшка, – нужно приобрести тишину души, собранность мыслей, смирение».

Один духовный сын старца, протоиерей Л., незадолго до его кончины, расставаясь с ним, просил старца помолиться за него, за его семью и за духовных его чад (он предчувствовал, что это его последнее свидание со старцем), если он обрящет дерзновение пред Богом. Старец ясным и твердым голосом ответил: «Так и будет». Как при жизни старца слово его не расходилось с делом, так, верю, будет и по его смерти.

В 1928 г., после того как я долго сидела без уроков, поехала я к старцу просить его святых молитв. Он обещал, но при этом, как уже и раньше, благословил съездить к мученику Трифону и отслужить у него молебен. Я так и сделала и через самый короткий срок получила хороший урок. Поехала сейчас же благодарить старца. Батюшка мне сказал: «Вот ты теперь испытала на себе (и уже неоднократно) молитвенную помощь святого великомученика Трифона, теперь уже ты всегда к нему прибегай, вы всех твоих нуждах».

Когда старец благословлял особенно охотно на какое-нибудь дело, он говорил: «Обеими руками тебя благословляю». Любил он читать сочинения епископа Игнатия (Брянчанинова) и своих духовных детей благословлял на это чтение. «По учению епископа Игнатия (Брянчанинова), во время молитвы надо всему погружаться в покаяние, – говорил батюшка. – Никак не позволяй себе ожидать благодати – это учение находящихся в самообольщении, отпавших от истины. Никогда не браться за духовные подвиги ради ощущаемой от них сладости, но исключительно только для приобретения покаяния». Батюшка никогда не позволял себя утомлять сверх сил, всегда зорко следил, чтобы духовные дети не перегружали себя работой. «Все в меру, – говорил он, – ищи золотую середину, иди царским путем». Когда старец накладывал на кого епитимью, то он предварительно всегда разузнавал о состоянии здоровья и физических сил этого человека. С чисто материнской заботой следил он за здоровьем своего духовного чада, оберегал его от всех возможных опасностей. О всем рассуждал и обсуждал, бывало, всесторонне, как лучше в данном случае решить. Своих духовных детей он учил зорко следить за движениями своей души, указывал, как нужно с великой осторожностью всесторонне разобраться в каждом грехе в отдельности, доискиваясь до его причин, начала, и следить за его последствиями. По дару прозорливости, часто бывало на исповеди, старец напоминал кающемуся какой- нибудь его грех, и если тот не сознавался или не мог его припомнить, старец повторял свой вопрос на следующей исповеди и до тех пор не успокаивался, пока духовное чадо от всей души не покается в забытом грехе. Велика была прозорливость старца: сам скажет точь-в- точь, как все происходило, при каких обстоятельствах.

8 мая 1923 г. в 8 часов вечера старец вместе со своим келейником переехал на житье из Зосимовой пустыни в Сергиев Посад, где поселился в доме своих духовных детей. До 1927 г. старец еще немного иногда ходил по комнате, но больше сидел в кресле или полулежал на кровати, а с 1927 г. уже только лежал и даже с трудом подымал голову и шевелил пальцами правой руки.

Принимал только своих близких духовных детей и монахов, и то не всех. Уже с 1926 г. старец стал постепенно передавать своих детей разным духовникам. 26 января 1926 г. я приехала к старцу с отцом протоиереем П. Долго мы сидели и у старца, и отец протоиерей рассказывал всю свою жизнь. Была она в лишениях и трудах. Старец внимательно слушал отца П., затем повернулся ко мне и сказал: «Вот тебе пример, как в суровости, в лишениях куется характер и выходит стойкий человек». Когда отец П. вышел от старца в другую комнату, я подошла к старцу и сказала ему: «Батюшка, с тех пор как я лишилась моего духовника, я исповедуюсь у отца П. Прошу вас благословить меня и впредь у него исповедоваться». Старец отвечал: «Благословляю тебя и передаю тебя о. П.». Я очень этому обрадовалась и тогда не поняла, что с этой минуты я перестаю быть его духовной дочерью. Я позвала отца П. к старцу, и отец Алексий обратился к нему со следующими словами. «Анна Георгиевна давно уже мне говорила про вас, теперь она просит, чтобы я ее благословил перейти к вам. Я согласен, благословляю ее и вот сегодня передаю вам ее душу, как перед Богом, – при этом старец рукой указал на божницу, – ведите ее к небу. Кто знает, какие настанут времена, поддержите ее в трудные минуты. Будьте строги. Я был слишком добр с ней».

Отец П. ответил: «Принимаю это как благословение старца, но боюсь, что не во вред ли моей душе это будет? Я считаюсь строгим духовником, боюсь, чтобы Анна Георгиевна не сбежала от меня». Я начала сильно плакать. Старец строго и недовольным голосом сказал мне: «Твои слезы неуместны. Благодари Бога, что ты сегодня ко мне приехала с отцом П., – это не случайность, а Господь так устроил. Кто знает, в какие руки ты могла бы попасть? Ты теперь обидела уважаемого отца протоиерея. Смотри, не обижай его, будь с ним поласковее». А отцу П. старец сказал: «Прости ты меня, отец протоиерей, что я за все эти годы не сумел ее духовно воспитать, простите, что все это так случилось...»

Когда я несколько времени спустя приехала к старцу, он мне сказал: «Отец П. будет тебе полезнее, чем я был для тебя, я тебя распустил...» После этого старец не переставал меня принимать, но уже больше меня не исповедовал (кроме одного раза, ввиду моего большого огорчения). Он все время, до самой своей смерти, с материнской любовью и заботой следил за моей духовной жизнью, которая теперь находилась под руководством нового духовника. Старец завещал мне его любить и во всем всегда слушаться. Я просила старца меня простить за мое тогдашнее поведение и выразила ему мою великую благодарность, что он меня передал именно этому духовному отцу. «Вот видишь, – сказал старец с ласковым и довольным видом, – а тогда-то не хотела? Ну, Господь тебя простит».

1 сентября 1928 г. я посетила старца, чтобы получить от него благословение на весь новый церковный год. Он был очень слаб, но все же немного говорил. Я успела рассказать ему о моих духовных нуждах. Под конец я спросила: «Батюшка, вы будете за меня там молиться?» – и указала на небо. Старец открыл глаза, пристально на меня посмотрел и спросил: «А ты будешь за меня молиться?» – «Батюшка, я всегда за вас молюсь и, конечно, буду молиться, но что моя грешная молитва!» – «И я буду молиться!» – ответил старец твердым, решительным голосом. Затем я стала выражать ему мою радость, что я только за последнее время стала понимать, что во всех, даже самых маленьких, делах проявляется в жизни человека воля Божия, а до этого я полагала, что она проявляется только в важных случаях и что мелочи не важны.

За несколько недель до своей смерти старец сказал мне: «Поблагодари всех, которые покоят мою старость и участвуют в деле любви ко мне. Призываю на них Божие благословение». Старец завещал мне всем так говорить.

Старец часто говорил, что жизнь наша должна быть подобна колеснице, у которой правое переднее колесо есть смирение, а левое самоукорение, а на задней оси одно есть терпение, а другое – предание себя воле Божией. А вот и еще слова старца: «Если ты заручишься крыльями смирения, терпения, самоукорения и молитвы, то у тебя явится страх Божий и память смертная. Только тогда ты обрящешь мир, когда будешь верить в Промысл Божий».

Одна особа спросила старца: надо ли поминальную службу заказывать на кладбище или можно и в других храмах? Старец ответил: «Служить можно везде, и не требуется непременно близ могилы, но митрополит Филарет и святитель Григорий Нисский думают, что умершие имеют попечение о своих телах; хотя и блаженствуют, но души их как бы находятся возле тел, потому им приятно, когда служат около места их упокоения».

«Крепко держитесь Православия. Человек без Православия – пустая бочка».

«Когда кто страдает от бессонницы, нужно молиться седмочисленным мученикам, а чтобы сон не одолевал во время молитвы, нужно молиться Спасителю, Божией Матери и святому великомученику Пантелеймону».

«Если по какой-нибудь уважительной причине не можешь прочитать положенных молитв, то не нужно этим расстраиваться. Богу наша молитва не нужна, а нужна Ему наша любовь».

Одна особа подошла к старцу с жалобой, что домашние ее все обижают. Старец на это ответил: «Надо считать себя хуже всех и на обиду говорить: «Простите меня Христа ради”, – тогда и обиду не почувствуете, и обижать никто не станет, а то тебе слово, а ты десять слов. Полезем в трубу – вымажемся сажей, да и будем удивляться: откуда это?»

Батюшка отец Алексий говорил, что исповеданные грехи повторять на исповеди не следует, чтобы не путать духовника, но если почувствуешь, что совесть неспокойна, что на душе тяжело, то нужно снова исповедаться в том грехе, который нас смущает и еще мучает.

На вопрос старцу, кто на том свете будет считаться главным духовником, если у нас было их несколько в течение нашей жизни, старец ответил: «Каждый духовник будет отвечать за свой период духовничества».

Если нарушишь пост, то кайся в этом каждый раз в отдельности.

«Между живыми и мертвыми есть свои телефоны и телеграфы, которые гораздо быстрее передают, нежели земные».

«От Неплюева, голубушка, подальше», – сказал старец одной особе, которая увлекалась этим модным учителем.

Старец говорил, что снам особенно верить не нужно, иначе можно о себе возомнить. Но когда старцу передавали о знаменательных снах, то он даже сам начинал разъяснять их значение. Одна учительница, которая с семилетнего возраста была духовной дочерью старца, дошла однажды до такого малодушия, что решила отравиться (по случаю расстроенного здоровья и крайней бедности). Уже всыпала мышьяк в стакан, но ей захотелось еще раз помолиться. Она подошла к иконам, положила поклон, и в эту минуту икона – явление Царицы Небесной преподобному Сергию, которой старец ее недавно благословил, – сорвалась со стены, упала на стакан с ядом и разбила его вдребезги. Тут она опомнилась и поняла, какое с нею совершилось чудо. Вскоре после этого она поехала к старцу и во всем ему покаялась. Старец всплеснул руками и сказал: «Я мог бы ожидать от тебя всего, но только не этого. Разве ты не знала, что твой старец ежедневно за тебя молится? Господь не допустил бы тебе умереть с голоду. Ведь это чудо совершилось над тобой». И тут же старец стал рассказывать ей, как долго он колебался, какой именно иконой ее благословить? И вдруг Господь ему внушил – этой иконой: явлением Божией Матери преподобному Сергию.

Старец предложил ей сейчас же отслужить благодарственный молебен. Передать нельзя, с какими чувствами она стояла за этим молебном, ибо старец служил его с великим подъемом.

Старец взял с учительницы слово, что она никогда не будет покушаться на лишение себя жизни, несмотря ни на какой голод и болезнь. За несколько дней до смерти старца эта же учительница вздумала опять поступить на службу (а года четыре тому назад по настоянию и благословению старца она ее покинула). Перед решением этого дела она поехала к старцу, чтобы с ним посоветоваться. Едва успела она войти в его келью, как старец встречает ее следующими словами: «Исполни мою просьбу: брось из головы школу». Учительница обещала ее исполнить, тогда старец с такой радостью ей говорит: «Теперь я могу спокойно умереть».

«Никогда не ложись спать не помолившись, – учил старец, – а вдруг в эту ночь тебе придется умереть, а ты легла не молясь».

«К врачам можно обращаться. Доктора от Бога, но прибегать к лечению нужно с молитвой».

«Всегда во всем себя укоряй, сознавай свою немощь, кайся, плачь пред Богом».

«Когда мы подаем милостыню, то можно подавать не только за упокой, но и за здравие, ибо это приносит великую пользу душе».

«Быстрые движения не грешны, но это нехорошо потому, что не надо утрачивать женственности. Ведь вы, женщины, должны нам служить примером. Нужно ходить спокойно, с опущенными главами. Молю и прошу тебя, обрати на это внимание. Помолись, и постепенно привыкнешь. Не вдруг это тебе удастся».

Спрашивали старца: можно ли во время Великого поста идти в театр? «Ты христианка, как же можешь меня спрашивать о подобной вещи? Всегда грешно посещать театр. Вот слушать серьезную музыку, сонату или иное что, вот это возвышает дух. Танцы тоже грешны, а они вошли в гражданский обычай.

Молитва об отношениях с близкими

Пошли, Господи, в моих отношениях с близкими и знакомыми мир, любовь, чистоту и святость.

Вот если бы отделить мальчиков от девочек и предоставить им танцевать отдельно!» Старец очень любил музыку и любил разговаривать со знатоками на эту тему. Всегда старец благословлял развивать в себе этот талант, также и пение.

Когда старца начинали благодарить за его советы и молитвы, благодаря которым многие спасались от великих бед, он тотчас на это возражал: «Я не прозорливый, я не Варнава...» Относительно поклонов в праздничные дни старец говорил, что отец игумен Герман (Зосимовский) всегда позволял в келье у себя по воскресным дням и по праздникам класть поклоны, так же и в то время, когда устав их отменяет, если на то явится сердечное желание, но в храме нужно придерживаться устава.

Хорошо воздерживаться в еде (если здоровье это позволяет), но отнюдь не во вред себе.

Гоните всякие помыслы, вас смущающие, и говорите им: «Ничего не понимаете – на все воля Божия».

К смертной памяти полезно себя понуждать, хотя бы и сердце отвращалось от нее. Она – дар Божий, а понуждение наше к ней только свидетельство искренности нашего желания иметь этот дар. При понуждении себя нужно молиться: «Господи, даждь ми память смертную» (таково об этом предмете учение святого Макария Великого).

Никогда не нужно браться за духовные подвиги ради ощущаемой от них сладости, но исключительно только для приобретения покаяния.

Нужно развить в себе великую надежду на Божие безграничное милосердие. Что ни сделала, как ни погрешила, никогда не отчаивайся в Божием милосердии.

Если нет самоукорения, смирения и молитвы, а только лишь добрые дела, то они одни не спасут; а если есть самоукорение, молитва, смирение, то они одни, и без добрых дел, могут нас спасти.

Разница между католическим духовником и истинно православным: ксендз властью своей злоупотребляет, гнёт накладывает на своих духовных чад, благодать затемняет своей личностью, властностью и употребляет ее для достижения своей цели. Православный же духовник, напротив, стушевывается, на первый план выдвигает благодать Божию, дает ей полную возможность действовать на его духовных чад, на их души, и это есть единственный правильный путь. Духовник должен быть негневлив, любовен, кроток, всепрощающ, смирен, молчалив. Помни, что святые отцы считали себя хуже сатаны, так как Иисус Христос за сатану кровь Свою не проливал, а за нас пролил.

Не только монашествующие должны себя считать хуже всех, но и живущие в миру. Монах же вдвойне должен быть смиренным и ни на минуту не забывать, что он хуже всех. Коли ты хочешь поступить в монастырь, то помни, что для этого требуется смирение, послушание, соблюдение постов, точное исполнение возложенных работ, а главное – ни на минуту не надо забывать, что ты всех хуже, подлее и мерзее. «На себя не надейся, а вот на кого», – старец указал рукою на образ Благовещения.

В 1920 г., 21 ноября, я виделась со старцем. В сентябре я переехала из Тульской губернии в Москву по благословению старца. Рассказала ему о том, что имею две службы – секретарем в МОНО и преподавателем иностранных языков в бывшем Реальном училище. Живет со мной моя тетя, и я работаю сестрой в храме Христа Спасителя. Батюшка ужаснулся, что я перегружена работой. «Это милость Божия, что ты здоровой сохранилась», – сказал он. Затем старец решительно мне заявил, что одну службу нужно бросить. Подумал немного, помолился и быстро, решительно сказал, крестя мне лоб: «Сам Господь благословляет тебя бросить МОНО, но школу оставь. Есть ведь нужно, нельзя питаться одним кофе». На мой вопрос, могу ли я давать частные уроки, старец ответил: «Вот и хорошо, Бог благословит».

Затем старец начал сам распределять мне день: обедня, дом, хозяйство (стирка, штопка); от 12 до 4,5 часов – школа, вечером церковь. «Не трудно тебе так будет? Не утомит ли стирка?»

Старец отвечал вопрошающим его о тайном постриге следующее: «Я не против тайного пострига, если можно свою жизнь обставить подобающим образом, а если нельзя, то я ни за что не даю своего благословения, если бы даже на коленях меня об этом просили. Господа прогневаем еще лишним грехом. Мы Ему обещаем быть внимательными к себе, а здесь усугубим грехи своей невнимательной жизнью, не исполним обетов, данных при пострижении, – отвержение своей воли, всякого пристрастия, даже в помыслах, по словам Спасителя: кто хочет по Мне идти, да отвержется себя, и возьмет крест свой, и по Мне грядет. Нет, – сказал мне старец, – нет на то моего для тебя благословения». – «Перекрестите меня, пожалуйста», – попросила я, чтобы мне выкинуть из головы эту мысль. Старец перекрестил и сказал: «Нет, из головы не выбрасывай думать о монашестве, но только не думай о таком постриге. Время на то еще не пришло. Я тебя называю деточкой, потому что ты всё исполняешь, что я говорю».

Молись так: «Господи, помилуй и спаси ненавидящих и обидящих меня и их святыми молитвами помилуй меня, грешную. Если был во мне тайный незамеченный грех, то, Господи, прости меня и восстанови мое здоровье». Старец говорил своим духовным детям следующие слова: «Когда вам станет тяжело, приключится ли болезнь или какое горе, кликните клич, и я откликнусь; пишите, я всегда духом с вами».

«Нужно чаще повторять слова ирмоса 8-го гласа: «Вскую мя отринул еси от лица Твоего, Свете Незаходимый, и покрыла мя есть чуждая тьма, окаяннаго; но обрати мя, и к свету заповедей Твоих пути моя направи, молюся"».

Все счастье и удовлетворение заключается в самом человеке, а не во внешнем мире. Часто бывает, что когда один молится, другому это передается сном или чувством.

Не нужно быть недоверчивым, подозрительным, а нужно стараться всем верить.

Нужно в себе развивать память смертную, читать св. Ефрема Сирина. Нужно себе говорить: вот сколько людей сегодня умерло на белом свете, и меня то же самое ожидает; может быть, через 3–4 минуты меня тоже не будет в живых. Хорошо посещать больных, слушать чтение над умершим, читать над ними Псалтирь, плакать с плачущими, как говорит апостол (см.: Рим 12, 15). Все это помогает для приобретения смертной памяти.

Старец внушал людям, занимающимся педагогической деятельностью, бдительно следить за детьми, не позволять детям целовать кошек, собак, особенно же с ними спать, а также не позволять детям спать по два на одной кровати.

«Против блудной страсти нужно себя охранять следующим образом: никого никогда не осуждать, не гордиться, быть скромно одетой, в комнате должно быть все просто, не много есть и не слишком много спать – вот и все главное». «Все эти советы тебе особенно пригодятся, если ты будешь игуменьей или старицей», – говорил он одной своей духовной дочери. Она испугалась этих слов батюшки и спросила его: «Можно ли будет от этого отказаться?» «Можно, по смирению», – ответил ей старец. «От себя зависит, как себя поставишь, чтобы везде было хорошо».

У одной духовной дочери старца сильно болели глаза, и она испугалась, что ослепнет. Старец ее укорил в неверии: «Ты не уповаешь на Бога, на Его святой Промысл, тебе так можно додуматься я и не знаю до чего». Перекрестил больные глаза, и вскоре все у нее прошло.

«Мы всюду окружены соблазнами, – говорил батюшка. – Но можно жить среди грешных, а самому не грешить, и наоборот. Надо поддерживать всегда и везде горение духа».

В голодный год, когда многие питались кониной, одна духовная дочь старца очень этим смутилась, ибо она считала себя оскорбленной, когда отведала этой пищи. Батюшка, которому она об этом рассказала, объяснил ей, что до 51 г. христиане не ели конину, но в 51 г. на Вселенском Соборе разрешено было есть разную пищу, в том числе и конину. До этого считалось оскверненным употреблять в пищу конину; если возможно, то, конечно, лучше избегать ее есть.

Хорошо приобщаться Святых Таин в памятные дни, чтобы духовно соединяться с умершими (например, в день годовщины, именин и т. д.).

Одна молодая девушка приехала к старцу и стала просить его святых молитв, чтобы ей найти какие-нибудь занятия (очень она бедствовала). Батюшка начал тотчас при ней громко молиться и затем велел ей же при нем заучить следующую молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Пресвятая Владычице моя Богородице и святой мученик Трифон, пошлите мне благой и честный труд во славу Божию и на пользу ближних моих».

«Не нужно лениться, но и сверх сил тоже не следует работать. На все доброе, хорошее мое тебе благословение, – сказал мне старец, – плоть немощна, но не надо так быстро терять духовное равновесие».

«Нужно всегда быть бдительной в духовной жизни – ведь сатана может нам явиться в сюртуке и во фраке» (то есть в разных видах).

«Если случится, – говорил старец, – что ты не успеешь прочитать всего молитвенного правила, то не огорчайся этим. Я глубоко убежден в том, что если ты от души вздохнешь ко Господу и сознаешься Ему в том, как ты немощна и как ты без Его всесильной помощи ничего не можешь сделать, то такой сердечный вздох тебе вменится за молитву».

«Не ходи во время поста в те дома, где тебя заставят есть скоромное, или же говори не стесняясь, что ты соблюдаешь устав Святой Церкви по твоему собственному глубокому убеждению».

«Скорби – это ладья, на которой мы плывем в небесное наш отечество».

«Нужно непременно ежедневно читать Святое Евангелие. Читай по совести, сколько у тебя есть на то времени».

«Унывать не надо, – говорил старец, – а как увидишь, что согрешила, то тотчас же, где бы ты ни была, кайся в душе перед Господом, а вечером особо. Так поступай всегда и чаще исповедуйся, на это ведь нам дано покаяние – очищение наше. А уныние – дело бесовское. Отнюдь нельзя отчаиваться – пал, восстани, постарайся исправиться! Крепко надейся на Божие милосердие и на Его искупительную Жертву».

«Ко всем будь милостива. Блажени милостивии, яко тии помилованы будут (Мф 5, 7)». Батюшка всегда на исповеди спрашивал: «Не мучили ли животных: кошек, собак, лошадей?» Относительно убиения насекомых он не благословлял в день Святого Причащения, а в другие дни можно. Главным образом милуй души ближних согрешающих, потому что больных и страждущих душой нужно больше жалеть, нежели больных и страждущих телом. Насколько душа выше тела, и жалость к ней должна быть сильнее».

«Никогда не лги, это тяжкий грех, – ложь от сатаны, он отец лжи. Говоря ложь, ты становишься его сообщница. Ни на кого не клевещи, и если дашь кому- нибудь неправильный совет, спеши поправить дело, предупреди, извинись письмом, а то много зла бывает от этого».

Нередко, бывало, старец сильно разволнуется по случаю какого-нибудь недоразумения, не в точности выясненного вопроса. Нам-то это показалось бы пустячной вещью, нечего обращать внимания, но старец со своей чуткой, деликатной душой понимал и рассуждал иначе: не успокоится до тех пор, пока все подробно не расскажет и не уладит дело.

«Люди, желающие тщательно очистить свою душу, стараются припомнить все свои грехи с малолетства, приходят к духовному отцу и открываются ему во всем. От такой исповеди они получают великое облегчение и у них появляются силы на новую духовную жизнь».

Когда духовные дети старца при расставании с ним ему жаловались, как им будет тяжело без него, он всем говорил: «Призовите меня на помощь в тяжелые минуты и говорите: Господи, молитвами отца моего духовного, старца иеромонаха Алексия, помоги мне».

«Все помыслы греховные отгоняй молитвой Иисусовой, а когда они очень будут докучать тебе, то ты – незаметно для других – даже плюнь на них. Ведь когда христианин при крещении сочетается со Христом, он на диавола и на дела его дует и плюет, – так и ты делай. Гони от себя помыслы, серчай на них».

«Большое упущение для души, когда мы лишены возможности читать святоотеческие книги. Слово Божие поддержит и укрепит тебя в истине. Каждый день нужно читать духовные книги, чтобы питать душу».

«Есть и стихотворения, которые возвышают душу», – и старец в пример начнет читать стихотворение «Гора Афон” и другие».

Старец не позволял сидеть нога на ногу. «Это дерзость, – говорил он и отучал своих духовных детей от этой дурной привычки. – Смиренный человек никогда так не станет сидеть».

«Святые отцы говорят: рассуждение выше всего, смирение – дороже всего, молчание – лучше всего, а послушание – это такая добродетель, без которой невозможно спастись».

«Монашество великое дело, я лучшего не желаю для вас (это было сказано одной духовной дочери). Если снова вернутся монастыри, то благословляю обеими руками (любимое выражение старца). Теперь можно принимать монашество, но с большой осторожностью, а то возьмешь да и совсем пропадешь. Жизнь тогда должна быть тихая, без суеты, обособленная, а так нельзя. Монахиня же, не исполняющая своих обетов, только черная кукла».

Одна духовная дочь попросила старца дать ей благословение на алтарное послушание. Старец ей на это сказал: «Мне это послушание очень нравится, но тебя совесть замучит (в том храме происходили нелады среди духовенства). Лучше проси, если их милость будет, служить сестрой храма, совесть твоя не смутится. Скажи им: «Для меня довольно низкое звание, а высокого я недостойна». Если же начальство будет настаивать (на алтарном послушании), то скажи: не смею противоречить вашему желанию. И ты должна смотреть на это как на волю Божию. В случае наложения на тебя духовным отцом епитимии ты должна ему сказать о своем здоровье, чтобы епитимия была для тебя посильная; что же касается апостольника, что если ты уверена, что это не будет для тебя предметом гордости и тщеславия, то можно его надеть. Никогда не давай никаких обещаний, как дашь, то тотчас враг и начнет мешать, например относительно употребления мяса. Не давай обета, а так – хоть и всю жизнь не ешь. Об отношениях к ближним молись так: «Пошли, Господи, в моих отношениях с близкими и знакомыми мир, любовь, чистоту и святость». Так молись всегда, и такая молитва не пройдет. Больше молчи и все молчанием бери».

Гордость нужно побеждать тремя словами: «Куда я падала»?

Старец не ободрял чтения иностранных духовных писателей. Спросила однажды, каково его мнение о тогдашней модной книге Фомы Кемпийского. Старец ответил следующее: «У нас много своих святых отцов, а это католик. Католические же духовные писатели, в особенности IX и XI веков, идут с нашими врозь (и старец при этом для наглядности развел руками). Православие нас учит иметь всегда покаянный дух и слезы, а Фома Кемпийский пишет восторженно. Хочешь научиться? Читай Исаака Сирианина, Ефрема Сирина, Иоанна Лествичника и других. Ведь иной наплачется, читая их. Читая же Фому Кемпийского можно впасть в духовный восторг».

Дал нам Бог духа не боязни, но силы и любви и целомудрия.

2Тим 1, 7

1 сентября 1928 г. я съездила в Посад к старцу, чтобы получить от него благословение на новый церковный год. Старец был уже очень слаб, дрожащей рукой он благословил и очень слабым голосом произнес: «Бог благословит». Затем он приложился к просфоре, которую прислал ему мой духовный отец. Просил его за нее поблагодарить, а также и за его молитвы о нем, тяжело болящем. Благословил храм, в котором духовный отец служит, и всех его духовных чад. И все это он делал с такой любовью. Затем старец долго, пристально на меня посмотрел – я долго буду помнить этот его взгляд. Взор его уже был далек- далек – в том мире. Но сколько было в нем любви и материнской ласки!

Я встала на колени перед родным старцем и стала его просить меня простить за непослушание к нему в течение всех тех годов (семнадцать лет), что я его знала, и за мое нерадение. Я чувствовала себя перед ним глубоко виноватой. За все, за все стала его благодарить: «Я сегодня приобщалась и особенно почувствовала свою виновность перед Богом». Старец выслушал меня со вниманием и ответил: «Господь простит, и ты меня прости». – «Помолитесь за меня, пожалуйста», – продолжала я. Старец закрыл глаза и стал тихо молиться. Я продолжала стоять на коленях, и горячие слезы капали из моих глаз на его одеяло. После этого на душе стало невыразимо легко и даже радостно.

«Батюшка, – спросила я, – вы будете за меня молиться там? Пожалуйста!» Старец спросил в свою очередь: «А ты будешь за меня молиться?» – «Да, – ответила я, – я ведь всегда, по нескольку раз в день за вас

молюсь, и ночью, когда просыпаюсь; конечно, и всегда я буду за вас молиться, но что моя многогрешная молитва!» Старец ответил: «И я буду молиться». И слова эти старец произнес так многозначительно, ясно, что

я тут же вдруг поняла, как это для меня будет дорого и спасительно, и душа моя наполнилась в эту минуту неизъяснимой радостью. Затем старец сказал: «Спасибо всем, кто за меня молится. Я оплошал, совсем

расхворался, очень ослабел. Поблагодари семью двух (моих учеников] за их память, Миле непременно передай мое благословение».

Перед моим уходом я еще раз просила старца за меня помолиться, чтобы я хоть последние годы моей жизни жила только для спасения моей души.

Батюшка слабым голосом стал меня утешать, что я не была уже такая плохая. И еще я стала просить батюшку помолиться, чтобы я до конца жизни была бы верна и послушна моему духовному отцу (о. П., которому меня старец передал. Здесь уже старец стал громко, во всеуслышание, молиться об этом. «Я боюсь, что не спасусь, – сказала я. – Я так одинока, хотелось бы жить вместе с человеком (разумеется с женщиной) одного духа, чтобы вместе спасаться, но, батюшка, может быть, не нужно мне об этом молиться?» Батюшка ответил: «Почему нет? Молись, может быть. Господь и пошлет, а если нет, то да будет Его святая воля». «Батюшка, – продолжала я, – я только недавно начала все самые малейшие события и приключения в обыденной жизни принимать как от руки Божией – и так легко и радостно от этого бывает на душе». Старец с такой радостью и лаской на меня посмотрел и опять громким голосом промолвил: «Всем так вокруг себя говори».

Я поцеловала его холодную руку и поняла душой, что это уж его последний завет мне.

«Господь помилуй тебя и спаси, – сказал мне старец на прощанье, – прости меня». Я ему земно поклонилась и ушла.

Посидела в комнате рядом, у отца Макария, келейника старца, и при окончательном уходе еще раз зашла к старцу, но он дремал. Молча, тихо я поцеловала его ручку.

14 сентября 1928 г. я снова поехала к родному старцу, но это была уже последняя моя поездка: 19 сентября его уже не стало. Приехала в Посад в 4 часа, и отец Макарий тотчас же меня пустил к старцу. Он лежал с закрытыми глазами. Отец Макарий ему громко при мне сказал, что я приехала его навестить. Он тогда открыл глаза и меня тотчас же узнал. Старец ни на минуту не терял сознания за время своей последней болезни. Батюшка поднял свою руку, чтобы меня благословить, но по случаю великой слабости рука его сейчас же опустилась. Я ее поцеловала, и старец внятным голосом сказал: «Да благословит тебя Господь».

Я с собой привезла две иконочки (Сошествие Святого Духа – Господь Саваоф со Святым Духом и преподобного Сергия) и просила старца самому решить, какой иконой меня благословить. Он приложился к обеим, тем дал понять, что он меня ими благословляет. Посмотрел на них и поцеловал.

Затем я сказала: «Батюшка, если обстоятельства позволят, благословите ли вы меня быть монахиней или, может быть, нельзя мне (ввиду моего тогдашнего ослушания)?» Старец сразу не ответил, закрыл глаза и лежал молча, молился. Я не посмела повторить своего вопроса и сидела около него, с волнением ожидая его ответа. Через несколько минут старец внятно, выразительно ответил: «Бог благословит».

Рассказала я также старцу, что мне предложил профессор показаться врачам в клинике, а я колеблюсь, не знаю, что делать. Старец здесь уже едва внятным голосом сказал: «Доброе дело». «Вам, батюшка, тяжело?» – спросила я. «Очень тяжело», – с трудом произнес батюшка, и он стал тяжело дышать.

– За вас многие молятся, отец П. ежедневно молится в своем храме, и сегодня также...

– Я глубоко благодарю отца П., глубоко благодарю.

Стала я просить старца, чтобы он помолился за моего духовного отца, которому в данную минуту очень трудно, а теперь еще с квартирным вопросом, налоги большие... Старец со вниманием все выслушал, и мне казалось, что он тихо за него молится. Затем, чуть внятным голосом, он сказал: «Отец Павел...» – и при этом все старался что-то еще добавить, но я, к великому моему огорчению, никак не могла разобрать слова – речь была крайне невнятная.

Это были его последние слова.

Земно я ему поклонилась, снова просила его меня за все, за все простить. Поблагодарила его за его бесчисленные ко мне милости, ласки, труды. Поцеловала его руку и промолвила: «Что я без вас буду делать! Поручите меня Царице Небесной!»

Старец с такой лаской, с таким участием на меня посмотрел, силился что-то сказать, но уже не мог. Грустно посмотрел на меня, а я стояла у икон вся в слезах, хотелось помолиться в эту важную минуту, через короткий срок повернула свою голову по направлению к старцу и вижу: он, родной, с трудом повернул свою голову ко мне и посмотрел на меня с такой грустью. Я стала около его кровати на колени – он поднял свою левую руку (правая лежала неподвижно на одеяле, она была сведена ревматизмом) и, видимо, хотел ее положить на мою голову, но по слабости не мог ее поднять выше. Тогда я помогла ему это сделать, и несколько минут она лежала на моей голове. Последнее старческое благословение. Долго я его чувствовала. Передавал ли старец меня Царице Небесной в это время? О, боюсь, что эта моя просьба была грешна, дерзка...

Вечная память родному бесценному старцу иеромонаху Алексию! Молитесь вы за меня, как вы обещали, молю вас об этом...

Так заканчиваются воспоминания о старце иеросхимонахе Алексии его духовной дочери А. Г. Лепель. С помощью Божией, с большим интересом и с глубокой благодарностью к автору мы их переписали, ничего не прибавляя своего, но лишь иногда, в очень редких случаях, приводя в хронологический порядок. Перед тем как перейти к описанию кончины старца и его погребения, мы снова раскроем воспоминания другой его духовной дочери, Елены Мажаровой, уже частью нами переписанные сюда, и закончим их.

В августе 1925 г. поехала я вместе с моим духовным отцом и еще одной духовной сестрой в Сергиев Посад, к старцу отцу Алексию. Тогда мой духовник впервые ехал к старцу, внутренняя духовная связь с которым через духовных детей установилась уже давно. Лично я долго перед этой поездкой не была у старца. Много тяжелого пришлось мне пережить за это время, настроение было подавленное и мрачное. Старец стороной слышал о моих тяжелых переживаниях и изменившемся настроении и, как мне говорили, очень сильно скорбел за меня душой, он все время хотел видеть меня и настоятельно требовал от своих духовных детей, знающих меня, чтобы они меня к нему привезли. Те делали попытки заговорить со мною, предлагал и мне съездить к старцу, но я упорно от этого отказывалась. И только много позднее после того, как все мною пережитое оставалось тяжелым прошлым у меня позади, с больной душой и измученной совестью я наконец решилась поехать к старцу вместе со своим духовным отцом и одной духовной дочерью старца. Мы поехали. Всю дорогу я сильно волновалась, мне страшно и вместе с тем радостно было сознавать, что я наконец-то опять еду к своему родному, доброму и совсем мною оставленному старцу. Но вот мы и приехали. «Станция Сергиево». Вылезли из вагона, наняли извозчика и поехали к дому батюшки. Издали виднелась уже Сергиева лавра, высокая, пестрая ее колокольня вырисовывалась на фоне неба. На углу переулка, ведущего к дому старца, мы все вышли и поодиночке пошли к калитке. Постучали в дверь к отцу Макарию. Келейник вышел и низко, по-монашески кланялся; он заявил нам, что у старца гости чай пьют. Мы решили подождать, а отец

Макарий пошел доложить об отце Николае. Через несколько минут отец Макарий вернулся с приглашением батюшке пройти к старцу. Мы остались вдвоем. Но вот гости ушли (это, как оказалось, был кто-то из духовенства), и отец Макарий разрешил и нам пройти к старцу.

Сильно, сильно забилось у меня сердце в груди, когда я переступила порог знакомой маленькой комнатки. Передо мною предстала картина: на кроватке полулежал старец, весь какой-то праздничный и в новом подряснике, со светлым растроганным лицом, а рядом за столиком у постели сидел мой духовный отец. Глаза обоих были устремлены на нас, входящих. Медленно, со странным волнением подвигалась я к постели ожидающего меня старца.

Никогда, никогда не забуду я того порыва радости, с которым обнял меня старец и прижал к своему сердцу. Это была радость родного отца, истинная ласка родительская. Трогательно, нежным взглядом смотрел батюшка на меня, поднимал мое лицо, старался заглянуть в мои глаза. От этой искренней, непритворной его радости мне стало не по себе; боясь разрыдаться, я стала освобождаться из объятий старца, но он словно и не замечал этих моих усилий; крепко сжимая руками мою голову, он продолжал держать меня на своей груди, где так хорошо было слышно мне биение его так много и сильно любящего сердца. Я не выдержала и расплакалась, не в силах совладать со своими нервами. И затем я услышала трогательные слова старца, обращенные к моему духовному отцу: «Отец Николай, позвольте мне поцеловать ее в голову! Я монах и не имею права ее поцеловать, но вот я вас, как духовного отца Ленушкиного, прошу: отец Николай, позвольте мне поцеловать ее в голову, от избытка моей радости, что я опять вижу ее, что она опять с нами!» – «Пожалуйста, дорогой батюшка, пожалуйста», – ответил растроганным голосом отец Николай. Крепко поцеловав руку старца в ответ на его поцелуй в мою голову, я сделала движение и в сторону своего духовного отца и поцеловала с благодарностью и его руку. Этот поступок очень приветствовал старец, он разом словно оживился весь при этом и сказал: «Вот умница, ты хорошо сделала, что руку у отца Николая поцеловала. Целуй, целуй ему руку, он о тебе так много заботится».

Только после продолжительного времени мне удалось наконец освободить свою голову из рук старца, который после этого начал слегка трепать меня за ухо: это показывало мне то, что хотя старец и рад меня видеть, но не совсем мною доволен. Потом мы пили чай со старцем. Отец Макарий накрыл стол около старца и посадил его в кроватке. Не буду подробно описывать дальше, как мы угощались и провели время за трапезой. Старец во все время нашего чаепития трогательно заботился о нас, чтобы мы все ели, и то и дело подкладывал нам на тарелочки свои кусочки, говоря, что «от этих отказываться нельзя, это от него». После домашнего теплого чаепития со старцем мы поднялись и начали прощаться с ним. От всей души, как родного, обнял старец батюшку отца Николая и сказал ему растроганным голосом: «Спасибо вам, отец Николай! За ваш визит и за то, что привезли ко мне Ленушку. Я ее поручаю вам теперь. Сам я, может быть, и умру скоро, так вот, я ее вам отдаю, она за вами будет, как за горой высокой. Я и умру спокойно теперь, буду знать, что она около вас. Только вы, отец Николай, ее не оставьте». Боже мой, какой заботой и любовью двигало каждое это слово! И в ответ на это отец Николай ответил старцу: «Батюшка, дорогой, я сам никого не оставляю, вот если только меня оставят». Сильное беспокойство разом зажглось в глазах старца, он задвигался на постели, желая увидеть меня, стоящую у его изголовья: «Ленушка, – последовал его тревожный вопрос, – а ты разве оставишь?» Душа моя положительно разрывалась на части во все время этого их разговора, и не знаю, может быть, только тогда, но мне показалось немыслимым, чтобы я оставила отца Николая, и совершенно искренно и убежденно в тот момент я ответила: «Нет, батюшка, я отца Николая никогда не оставлю». Сразу лицо старца словно просветлело от радости, и он, обращаясь опять к отцу Николаю, сказал: «Ну вот, отец Николай, она умница, говорит, что не оставит вас!» – «Ну а я сам никогда не оставлю», – повторил опять мой духовный отец. На этом наше первое общее свидание со старцем кончилось, мы ушли; утром рано на следующий день мы все были у ранней обедни, а после нее пошли все по очереди к старцу. Первым пошел отец Николай. Он довольно долго был у старца, и за ним второй пошла я. Старец встретил меня очень оживленный, его глазки светились довольством и упорно глядели на меня, входящую. Наша беседа началась следующими словами старца: «Ну, Ленушка, сейчас был у меня отец Николай, мы с ним долго беседовали. Я так рад, что ты ему такая близкая, он о тебе говорил как о родной. Я не знал, не знал, что ты ему так духовно близка. Теперь я и умру спокойно и буду ждать вас там, – старец сделал движение головой вверх, – когда отец Николай придет ко мне и Ленушку с собой приведет». И дальше старец стал говорить о том, какое хорошее впечатление произвел на него мой духовный отец: «Я и раньше много хорошего слышал о нем, часто посылал к нему в храм приезжающих ко мне, и не зная его посылал – ведь он не бывал раньше у меня, и то был спокоен, так, что-то сердцем чувствовал, ну а теперь, когда он поговорил со мной и я увидел его, теперь я скажу тебе: да, действительно, это добрейший, умнейший и честнейший человек. А сколько он за тебя-то выстрадал!»

Отрадно было мне слушать эти похвалы моему духовному отцу от дорогого старца, но грустно стало оттого, что много говорил о своей смерти и, словно передавая меня совсем отцу Николаю, сам от меня отказывался. Я ему тут же со скорбью это высказала. На это старец с улыбкой сказал мне: «Да я разве от тебя отказываюсь? С чего ты взяла это? Ты – моя, ты наша общая, и отца Николая, и отца Алексия». И такой простотой и уверенностью звучали эти его слова, что я тут же успокоилась. Дальше старец стал меня исповедовать. Не знаю, может быть, от массы переживаний и волнений, переполнивших мою душу за краткое сравнительно время, или еще отчего, душа моя, еще недавно размягченная, вдруг окаменела на исповеди. Ни теплая ласка старческая, ни его бесконечное внимание ко мне не могли, казалось, расшевелить ее. Не видя моих слез, столь обычных для него, старец вдруг забеспокоился: «Детынька, – сказал он с тревогой, – ты что-то и не плачешь?» – «Не могу, батюшка, – говорю я, – нет слез что-то». – «Ах, Господи, что же это такое, как сердечко-то твое огрубело». И закрыв глаза, чуть слышно, словно про себя, старец добавил: «Господи, смягчи ее сердце». Я молчала и только чувствовала всею душой, что мне не заплакать. Батюшка лежал тоже молча, закрыв глаза: он, по-видимому, молился, и не знаю до сих пор, отчего, по какой причине вдруг мне стало так стыдно, так больно за свою черствость, которая не видит и не ценит любви и забот такого человека, как старец. Я взглянула на него, и таким трогательным, таким скорбным показался мне батюшка, что слезы навернулись мне на глаза. В это время старец открыл глаза и взглянул на меня. Слезы как-то сами собой полились из моих глаз, и я, упав головой на грудь батюшки, вдруг зарыдала. О, какою радостью для старца были эти мои слезы! Он весь встрепенулся словно и воскликнул: «Ну вот, наконец-то, детынька, наконец-то ты заплакала! А я уже думал – не заплачешь, все ждал, все молился. Да нет, заплакала. Господь умягчил твое сердце. Вот они, слезинки-то драгоценные, так и катятся, так и катятся! Ведь вот, каждая слезинка-то эта пред Господом драгоценнее всякого бриллианта». И батюшка с обычной нежностью стал сам вытирать мои слезы своим пальчиком. И ушла я от старца опять, как обычно, опухшей от слез. Не хотелось, как всегда, уходить от батюшки,

и уже одетой, в пальто, я несколько раз возвращалась к его постели и без конца целовала дорогую руку, которая так умела приласкать и приголубить всякого скорбного человека.

Последний раз я приехала к старцу с большой скорбью и с жалобой на свое духовное одиночество. Духовного отца в то время со мною не было, и я со слезами говорила батюшке: «Что мне делать, дорогой батюшка, что делать?! Осталась я одна, и к вам не могу часто ездить, а не дай Бог и вас лишусь совсем, тогда я совсем погибну». На мои слезы отчаяния старец ласково-ласково, успокаивая меня, говорил: «Ну, Бог даст, детынька, отец Николай вернется к тебе, ну а если я умру, так что же из этого? Ты ко мне на могилку тогда приходи и все, что будет тяжелого на сердечке, все расскажи мне, как живому. Старичок-то тебя и услышит!»

Как сейчас помню эти слова батюшки на его последней беседе со мною! Тогда я и не подозревала того, что я его больше живым не увижу. Последними словами ко мне тогда были следующие слова старца: «Ну, прости, Ленушка, умру – помолись обо мне, а не умру – приезжай. – И под конец еще добавил, словно успокаивал меня: – Ну, я еще не умру, мы еще с тобой увидимся...» На этом мое последнее свидание со старцем кончилось. Я уехала, не думая, совсем не думая, что больше старца я уже никогда не увижу.

После, не бывая долгое время у старца, я все же жила надеждой, что увижу его еще хоть раз, перед смертью. Эта уверенность, несмотря на болезненное состояние старца, жила в моем сердце, порожденная его же словами на моей последней беседе с ним: «Ну, я еще не умру, мы еще с тобой увидимся». Но этому глубокому желанию старца, как и моему собственному, не суждено было сбыться! Старец умер, а я словно не могла поверить этому. Много и сильно скорбела я душой об этой незаменимой никем и ничем потере...

Перед тем как привести здесь описание погребения старца по словам Ленушки, я нахожу уместным передать рассказ игумена Владимира, духовника и в то же время ученика старца, о последних днях и кончине его.

«Отец Алексий еще за год до своей кончины, когда почувствовал ослабление своего здоровья, стал ежедневно причащаться Святых Таин, боясь, как бы не умереть без святого причащения. Когда, по обстоятельствам своей жизни, случалось мне не прийти к нему один день, батюшка говорил мне: «Отец Владимир, ты меня совсем забыл». Однако это случалось редко. Старец болел ослаблением сердца и старческой дряхлостью. За полгода до своей смерти отец Алексий все просил меня молиться, говоря: «Отец Владимир, молитесь, чтобы Господь скорее послал мне смерть, ты видишь, что я всем надоел”. А я и говорю: «Будем молиться, когда вы будете нам в тягость, а теперь еще нет». Незадолго до смерти отец Алексий сказал мне, держа меня за руку: «Отец Владимир, ты бросишь меня или нет?” – «Нет, – ответил я, – не брошу, пока время мне позволяет». Он сказал: «Ну, поцелуй меня”, – я поцеловал своего старца. За два дня до кончины, когда батюшка стал уже очень слаб, приехал к нему епископ Смоленский. Отец Алексий открыл глаза и говорит: «Вы кто будете? Епископ или священник?” Он ответил: «Я – епископ». Отец Алексий снова закрыл глаза и уже больше ничего не говорил.

19 сентября 1928 г. – это был вторник – в 8 часов утра старец по обыкновению причастился Святых Таин, несмотря на сильную слабость, сам читал молитву перед святым причащением «Верую, Господи, и исповедую», читал ее так тихо, что едва можно было разобрать слова, и часто останавливался. После причащения отец Макарий поил старца теплотою, а я держал свечу. Отец Алексий с радостной улыбкой смотрел нам в глаза: то мне, то отцу Макарию, как будто прощаясь с нами последний раз. После этого сказал мне: «Отец Владимир, ты совсем от нас уходишь?» Я говорю: «Нет”. После отец Алексий стал слабеть и тяжело дышать. Дали ему молочка. Он выпил одну ложку. После этого стал легче дышать и тихо скончался. Было 4 часа 20 минут пополудни.

При одевании его положили во гроб (гроб у отца Алексия, по схимническому обычаю, был приготовлен давно и стоял в соседней комнате прислоненный к стене), присутствовали три его ученика: я, отец Макарий и отец Никодим. Отец Никодим показывал нам, как надо по уставу одевать монаха для погребения; я одевал, а отец Макарий помогал мне, плакал и все целовал отца Алексия. После положения во гроб мы отслужили по нем панихиду, вынесли его в большую комнату и начали над ним читать Евангелие. Начал читать я, прочитал четыре главы, и меня сменил отец Никодим. Мы не хотели хоронить отца Алексия торжественно, да и сам он при жизни своей этого не желал, но народ, узнав о смерти батюшки, стало во множестве стекаться на погребение. Около гроба старца царила какая-то особая тишина и мир. Отец Алексий любил при жизни всех умиротворять, и по смерти он изливал на всех этот мир. «Мир мног любящим закон Твой”, Господи.

Мы хотели похоронить отца Алексия на третий день, 21 сентября, но духовное начальство отложило до четвертого дня. Народ так любил старца Алексия, что день и ночь толпами стоял у гроба, даже дети приходили, хватали его руки и целовали их. Старец лежал как живой, никакого смертного запаха не было слышно от него. Никому не хотелось расставаться со старцем. Много было сказано над ним прощальных речей собравшимся священством, в которых вспоминалась его любовь и слова, сказанные им. Не было тут неутешного плача, как при мирских погребениях, все чувствовали, что это праздник. Каждому хотелось понести гроб старца; когда несли его в церковь, к нему теснились все, начиная с епископов. «Прости, отец наш, – говорили ему, – мы любили тебя, но и ты нас любил! Мы не считаем тебя мертвым, ты перед смертью многим говорил: «Когда вам будет тяжело, приходите ко мне на могилку», показывал тем, что и после смерти любовь имеет большую силу. Отец наш, мы знаем, что ты жив. Молись за нас Богу, чтобы и нам окончить свою жизнь христианскою кончиной, которой ты сподобился у Бога. Память о тебе долго будет жить в сердцах верующих, которых ты поучал! Памятна и дорога нам будет твоя смиренная могила!"».

На этом заканчиваются воспоминания отца Владимира. О смерти батюшки отца Алексия мы узнали 20 сентября к вечеру. Привез эту весть нам кто-то из его духовных детей, если не ошибаюсь, Л.В.Попова. Конечно, мы оба, будучи давними духовными детьми старца, решили ехать на его погребение и, устроивши свои дела, на следующий день в полдень выехали в Сергиево.

С нами в вагоне ехал епископ Павел, большой почитатель старца. Мы не знали точно, когда именно будет его погребение, и боялись даже, попадем ли мы к нему вовремя. По словам старца, которые он не раз нам повторял, в начале или в конце каждого доброго дела бывает искушение. И тут было искушение: с ехавшим перед нами поездом произошла авария, и мы довольно долгое время были задержаны в пути, пока наконец пересели в другой поезд и добрались до Сергиева. Все время я тревожилась – застанем ли мы батюшку непогребенным? Но, слава Богу, гроб батюшки еще стоял дома, только готовились к выносу его в церковь. Быстро добежали мы от станции до домика батюшки. Сегодня старец, точно выйдя из своего затвора, всех приходящих к нему принимал, и не было ни билетов к нему, ни очереди. Толпа густым кольцом окружала скромный гроб батюшки, который смиренно стоял на низкой какой-то подставке. Я увидала батюшкины ручки, сложенные на груди, – это были точно из воску вылепленные пальцы. Это были как есть мощи преподобного. Не страшно было около гроба дорогого старца, а как-то празднично, духовно радостно! Все это чувствовали, и если кто плакал, то это были слезы умиления и любви. Тотчас по прибытии в дом батюшки епископ Павел пожелал отслужить по нем панихиду, и мы, собравшиеся духовные чада его, подпевали. Панихида была совершена истово и полно. Преданный всей душой старцу, отец Макарий стоял какой-то растерянный и расстроенный. Слезы были на его глазах. Ведь отец Алексий был не только его отцом и старцем, он был его ближайшим как бы другом, и так много лет, почти тридцать, служил верой и правдой отец Макарий, берегший покой старца и последнее время бывший ему нянькой. Он, мне думается, больше всех присутствующих сознавал эту потерю. Долго ждали мы, стоя на дворе у домика, выноса старцева тела. Наконец, по совершении над ним последней литии, гроб подняли бывшие тут священники, и трогательное шествие началось. Никогда я не видела такого погребения, да и не увижу, вероятно. Всю дорогу до храма Петра и Павла совершались непрерывные литии, поэтому шли только во время пения «Святый Боже», а затем начиналась новая лития и шествие останавливалось. Таким образом, этот сравнительно небольшой путь был пройден в продолжение почти двух часов, и наконец гроб с телом батюшки был внесен в храм и поставлен на скромную погребальную подставку в середине переднего храма. Началась заупокойная всенощная. Беру запись о погребении старца моего покойного отца Ильи и выписываю оттуда следующие подробности.

«В 4 часа дня, в четверг 21 сентября тело батюшки было внесено в церковь Св. ап. Петра и Павла. На дому служили панихиды:

1. Архимандрит Кронид, наместник лавры.

2. Игумен Владимир и монахи.

3. Протоиерей Илья (перед второй своей панихидой сказал обширное слово памяти батюшки, в котором сообщил многие биографические сведения о нем и обрисовал душевный облик старца).

4. Архимандрит Филарет.

5. Протоиерей Лысяк (уехал после выноса).

6. Священник Петр Никольский.

7. Епископ Павел Егорьевский.

8. Протоиерей Н.И.Попов (после панихиды уехал в Москву).

9. Протоиерей П.И.Лагов.

10. Епископ Игнатий Белевский.

11. Протоиерей Павел Левашев.

12. Протоиерей Александр Зверев.

13. Иеромонах Никита Петровского монастыря.

К выносу подошли:

14. Игумен Ипполит.

15. Иеромонах Родион.

16. Иеромонах Иннокентий.

Гроб вынесли священники, их сменили миряне, одно время несли епископ Павел и епископ Игнатий. Останавливались чуть ли не каждые десять шагов и служили литии. Народу было очень много, тысячная толпа, два хора, один впереди, из монахов, пел неумолкаемо, красиво, могуче и умилительно «Святый Боже”, другой, около гроба, пел на литиях «Господи, помилуй» и «Вечную память"».

Были попытки со стороны развращенных детей с высоты ворот дома призрения схулиганить, раздалась какая-то перекличка, хохот во время литии, дети были в шапках, подобное было со стороны взрослых при выводе из Вифанской улицы на площадь, но попытки эти были нерешительны и тотчас замолкали. Через площадь несли тело не останавливаясь, без литии, скорым шагом. Когда прошли площадь, опять начались литии, но реже, чем прежде, потому что уже торопились ко всенощной. Всенощную думали начать в 5 часов, но принесли тело в церковь уже к шести часам.

Около храма тело встретили епископ Никон Сергиевский с местным духовенством и остатками бывшей лаврской братии. Начавшись в 6 часов, всенощная, парастас окончились в 9 часов. В начале всенощной в храм прибыли епископ Варфоломей (Ремов) и архиепископ Иннокентий (Соколов), бывший епископ Бийский, товарищ батюшки по семинарии, и некоторые другие священнослужители из Москвы. За всенощной, за Непорочными, епископ Варфоломей сказал слово о старчестве отца Алексия.

Нашлись добрые люди, которые приютили меня и батюшку на ночлег, и не только приютили, но и ужином накормили. Другие же принуждены были уехать на ночь в Москву, с тем чтобы наутро снова вернуться к литургии и отпеванию, но были и такие, которые на всю ночь остались в храме около дорогого гроба.

Эту ночь прекрасно описала духовная дочь батюшки Е.Мажарова.

«Совершенно случайно и, можно сказать, прямо чудесно узнала я о смерти батюшки и накануне похорон вместе с двумя своими сестрами поехала в Посад. Ко всенощной, парастасу мы опоздали. К церкви, где стоял гроб с телом дорогого старца, мы подошли уже тогда, когда там кончилась служба. По дороге встретили одного монаха, который посоветовал нам постучаться в закрытые двери храма. Поблагодарив монаха за указание, мы двинулись к храму Петра и Павла. Мы постучали в дверь, и нам отперли оставшиеся в храме на ночь богомольцы. Не могу забыть я раздирающей душу картины, которая предстала перед нами: темный храм, освещенный лишь светом свечей над гробом. Небольшая группка людей, человек двенадцать, в монашеских, светских и крестьянских одеждах тесным кружком обступили дорогие останки. У изголовья гроба аналой, и какая-то женщина тихим, скорбным голосом читает надгробное Евангелие.

Жгучею болью сжалось сердце в груди, я словно приросла к месту и не могла двинуться от порога к печальному гробу. Не верилось, не верилось совсем, что там, в этом тесном гробу, лежит бездыханным тело родного старца, что весь этот народ собрался сюда к нему и что по нем это тихое монашеское чтение! Подойдя ко гробу, я впилась глазами в темную фигуру, лежащую в нем. «Неужели это ты, батюшка дорогой, родной, – думалось мне. – Неужели это ты?” Да, это он, его ручки, только сильно похудевшие, лежали сложенными на груди, его схимочка, его мантия, знакомая мне, на которую столько слез пролила я в свое время, бывая у старца, лицо батюшки было покрыто воздухом; долго, словно окаменевши, стояла я без движения над дорогим телом и все смотрела и смотрела на него, не в силах поверить! И вдруг заплакала, зарыдала так же неожиданно для самой себя, как некогда при жизни старца, по его молитвам. Слезам, казалось, не было конца, но они не облегчали сердца. В ответ на мои рыдания то там то здесь послышались тихие всхлипывания и остальных осиротевших духовных детей старца. Прижавшись головой к холодным доскам простого некрашеного гроба, в котором лежало тело батюшки, я не могла, не могла смириться с мыслью, что старец умер! Не верилось, что сердце в этой родной груди перестало биться для нас, что эти руки, так часто по-матерински ласкавшие нас, никогда уже больше не подымутся! Словно безумная, я поднялась с колен и прижалась головою к груди батюшки, мне все думалось, что я услышу там, как раньше, биение его сердца, но неподвижно и нечувственно лежало мертвое тело!

Слезы катились из глаз и мочили ручки и схиму покойного, а я думала при этом, мысленно обращаясь к нему: «Батюшка, дорогой, вспомни нас, грешных, там, вспомни тех, чьи слезы в последний раз смачивают твои одежды. Неужели ты, так любивший всегда слезы и так умевший утирать их у несчастных людей, неужели ты сейчас не слышишь и не видишь этих горьких слез у твоего гроба?!” И мне казалось, что батюшка действительно все видит и все слышит, что душа его тут, рядом, со всеми нами. Тихая, безмолвная беседа словно велась с батюшкой каждым из нас, стоящих у его гроба. Слов больше стало не надо.

Всю ночь скорбные унылые лица то и дело склонялись над телом почившего старца. Беспрестанно попеременно читалось Святое Евангелие. Читала и я, хотя трудно мне было и голос не повиновался мне. Никто почти не спал, все бодрствовали над телом покойного. Незаметно и совсем легко, без телесного утомления, проходила ночь. Строгостью и необыкновенным миром веяло от стоящего посреди храма скромного гроба. Свет стал пробиваться в окна, а над телом батюшки все читалось Евангелие и все склонялись заплаканные лица. Наконец двери храма открыли, и один за другим народ стал стекаться в церковь; с задумчивыми, сосредоточенными лицами миряне и духовенство творили земные поклоны у гроба старческого и целовали застывшие с крестом ручки и иконочку Богоматери «Взыскание погибших”, которую я положила в гроб батюшки. Эту икону привезла я с собою из Москвы, желая сохранить ее на память о старце, и только потом я подумала о Промысле Божием, который привел меня с этой иконой ко гробу старца: Матерь Божия «Взыскание погибших”, которую так чтил покойный при своей жизни и которую сам называл «Спутницею своей жизни», и в последние часы его земного пребывания пришла к нему сама и словно сопутствовала ему в небесные обители! (Как теперь я узнала, в гроб к иеросхимонаху не полагалось класть никаких икон, и в том, что иконка Богоматери «Взыскание погибших» вопреки этому оставалась лежать там всю ночь и раннюю

литургию и что к ней прикладывались все миряне и духовенство и даже епископ, я увидела опять-таки волю Божию и Самой Царицы Небесной. Иконка, лежащая в гробу на руках старца, была словно принята всеми, и никто не посмел ее снять или сделать какое-либо замечание.)

Собрался народ, пришло духовенство и епископ Варфоломей, и ранняя литургия началась в другом приделе. Группа же людей, близких к батюшке, не оставляла его гроба, и тихие рыдания слышались то здесь, то там. Не могу забыть одного священника, читавшего Евангелие над гробом старца. Во время ранней литургии на него невольно обращали внимание все: такою скорбью дышало его бледное, изможденное лицо, и тихий голос его то и дело прерывался на слове, и он плакал. Взглянув на него в это время, нельзя было не заметить, как судорожно содрогались от рыданий его худые плечи и как тряслись его руки, поддерживающие уже седеющую голову, сердце сжималось болью, и глядя на него, вместе с ним еще сильнее плакала и скорбела осиротевшая старческая паства».

Закончив воспоминания Е.Мажаровой, снова переношусь к воспоминаниям личным и моего покойного мужа.

Поздно легли мы спать, хотя и были очень усталые после всего пережитого в этот день. К ранней обедне, которая началась в 5 часов утра, мы с батюшкой не пошли, а пришли к поздней. Вторая литургия началась в 9 часов. Раннюю литургию служил в зимнем храме епископ Варфоломей и с ним человек десять иеромонахов. Епископ Варфоломей сказал новое слово над гробом батюшки. Позднюю литургию, начавшуюся в 9 часов утра в летнем переднем храма, служили: архиепископ Иннокентий, епископ Никон Сергиевский, епископ Игнатий, епископ Павел, епископ Григорий Суздальский и шестнадцать иереев. Вместо запричастного стиха сказал слово отец протоиерей Илья на тему: «Что делало старца старцем и откуда это взялось». Мне удалось в главных чертах записать за моим батюшкой это сказанное им слово, я сейчас приведу его здесь. Батюшка, перекрестясь, начал так:

«Господи, благослови сказать неогорчительное для старца и приятное для Господа Бога! Владыка Варфоломей задал в своем слове вопрос: «Чем отец Алексий привлек наши сердца?» – и ответил: тем, что он был старцем. Старец – не только духовный отец, но и гораздо больше его. Старец берет на себя руководство всей жизни. Чтобы быть истинным сыном, надо иметь полное доверие к старцу, любовь и преданность. Старец непременно должен иметь мудрость, но этого еще мало, он должен иметь любовь. Если духовный отец будет иметь хоть немножко холода, он не может быть старцем. Во всех смущениях и искушениях своей жизни мы должны идти к старцу, как к отцу. Кроме мудрости и любви, старец должен иметь еще и смирение, уважение к своему духовному чаду. Зная любовь и смирение нашего старца отца Алексия, мы, иной раз тяжко согрешивши, шли к нему без боязни и открывали ему свою душу во всей ее наготе. Откуда же взял наш старец такие таланты? Конечно, прежде всего это надо приписать Господу Богу. Конечно, с самого начала на нем была печать избранничества. Отец Алексий имел обильные благодатные дары.

Но, кроме того, надо помянуть добрым словом на первом месте его отца, протоиерея Алексия Петровича. Он от природы был ангел по своей доброте и обращению с людьми; он был от природы чуток и нежен. Конечно, у этого отца и дети научились добрым качествам. Алексий Петрович известен нам и своими многими скорбями. Прихожане называли его Иовом Многострадальным.

Он еще будучи совсем молодым лишился своей супруги и похоронил одного за другим четырех своих взрослых сыновей. Что же мог переживать и наш старец, видя слезы своего отца? Он был связан со своим отцом тесной дружбой, и скорби эти как бы вошли в старца. Когда он окончил семинарию и занял место диакона в Толмачевском храме, он подчинился влиянию своих настоятелей, сначала строгого и благоговейнейшего отца протоиерея Василия Петровича Нечаева (впоследствии епископа Виссариона), при котором отец Алексий прослужил двадцать два года, а затем шесть лет он служил при отце протоиерее Димитрие Федоровиче Касицыне. Сначала трудно было молодому отцу диакону, попавшему к строгому и требовательному отцу Василию, но потом сам отец Василий так полюбил отца Алексия, что любовался им и писал ему в письме уже из Костромы в день его 25-летия, что он завидовал ему: «Почему я не такой добрый, как Феодор Алексеевич?” Протоиерей Д.Ф.Касицын отличался широкой благотворительностью: он не только помогал бедным – он их искал, так же и отец Алексий искал бедняков и много им помогал. Когда же отец Димитрий начинал молиться, отец Алексий не отставал от него и они вместе горячо молились. При всех своих прекрасных внутренних качествах, старец имел приятную наружность и чудный голос.

Пробыв в Толмачах 28 лет и усовершенствовавшись, он перешел потом в Большой Успенский собор пресвитером к отцу протоиерею Ильинскому. Не видите ли вы во всем этом избранничество Божие? Когда отец Алексий поступил в Зосимову пустынь, он получил себе в наставники опытнейшего старца – схиигумена Германа и тут как бы закончил свое духовное образование.

Итак, слава Богу и спасибо тем, кто любил старца и кто ему как-либо способствовал. Кроме всего этого, старец обязан своей воле. Рано лишился он своей супруги, и, оставшись с четырехлетним сыном, он начал мечтать о принятии монашества. Он и в миру, и в монастыре, и в затворе читал всегда святых отцов. Его громадный собственный опыт расширился и развился под руководством святых отцов. Свою волю и чувства он воспитывал самым внимательным отношением к каждому слову, к каждому своему поступку. Он всегда руководился страхом греха и искренним желанием не грешить. Он постоянно упражнялся в самоотречении и самопринуждении. И вот таким образом получился мудрейший отец Алексий. Если бы мы помнили все советы и руководства его и записали их, то это было бы воистину сокровище. Как много любви было у отца Алексия! Его как бы окружала любовь! Как сердечно относился он к своим духовным детям, он не думал о себе, думал лишь о них, когда они были утомлены, он словно исходил из себя.

Будучи крайне вежливым и деликатным ко всем, он очень уважал духовный сан. Рассказывали, что видели его едущим на извозчике без шляпы потому, что всем встречающимся всегда первый кланялся он. Это был дивный старец. Его страдания воспитали в нем эти три самые главные добродетели, которые и сделали отца Алексия старцем. Это – любовь, это – смирение, это – мудрость».

Литургию пел, по-видимому, местный хор храма, пели скромно, молитвенно. Было множество народа за поздней литургией. Многие, вынув просфору о упокоении новопреставленного иеросхимонаха Алексия, прикладывали ее к останкам почившего, также и привезенные с собой иконочки, как бы прося этим в последний раз у старца благословения. По окончании литургии перед отпеванием сказал слово архиепископ Иннокентий о доброте и христианской настроенности почившего. Слово это привожу здесь.

«Утеши только видеть добрую жизнь, благословенную долголетием, потому что одно из благословений Божиих есть долголетен будеши на земли (Исх 20,12). Но вот и благословенное долголетием поприще жизни нашло свой предел, странствование христианской души, взыскующей града грядущего, кончилось, отворилась темная дверь вечности, и душа скрылась в ней, оставив здесь, как в преддверии дома оставляют дорожную одежду, бренное тело, дабы над тем, что в нем есть от ветхого Адама, исполнился древний суд: земля еси, и в землю отыдеши (Быт 3,19).

Что же теперь там, за затворенною для нас дверью вечности? Какую весть об отшедшей туда душе могут ждать ее присные и знаемые, которые, конечно, не равнодушны к разлучению с ней, хотя и были к тому подготовлены немалым временем? На что укажем в утешение и подкрепление продолжающих земной подвиг в вере и благоделании, с большими или меньшими трудами и скорбями.

Был глас с небес, и его слышал Тайновидец, и дает его слышать и нам: Блажени мертвии, умирающий о Господе отныне; ей, глаголет Дух, да почиют от трудов своих; дела бо их ходят вслед с ними (Откр 14, 13). Слышите: Блажени умирающие, но не все, а только умирающие о Господе, умирающие почиют, но не все, а только те, которым обещал сие Дух Божий, которых дела ходят вслед за ними.

Кто же суть умирающие о Господе? Без сомнения, те, которые жили о Христе Господе, облекшись в Него верою и крещением, таинственно питаясь Его живоносным Телом и Кровию, уготовляя Ему в себе обитель любовию к Нему.

Какие это дела ходят вслед за умирающими? Конечно, не дела плоти, тлеющие и растлевающие, не дела земной корысти и чувственного самолюбия, мертвые и умирающие, но живые дела духа, дела покаяния, веры, любви к Богу и ближнему. А таковыми делами была преисполнена вся жизнь почившего. Трудно и ответственно поприще служения общему спасению, то есть пастырство. И как важно! Сам Господь Иисус Христос не находил, кажется, довольно слов в языке человеческом, чтобы изобразить пред апостолами всю высоту их пастырского служения и всю благотворность его для человечества. И Святая Церковь всегда нуждалась и нуждается в служителях верных, делателях непостыдных, пастырях добрых, преданных священному долгу своему с полным самоотвержением, с неутомимой ревностью, с бескорыстной любовию к Богу и ближним. А таковым именно пастырем и был почивший. Но вот он оставляет мирское пастырство и вступает в иноческую обитель. Не несут иноки гражданских обязанностей наравне с прочими, живущими в мире, но зато иночество имеет высшее призвание к духовно-нравственному просвещению народа и доставлению религиозного утешения. Сотни тысяч православных богомольцев ежегодно стремятся в иноческие обители, даже самые отдаленные. Кто может исчислить, сколько в этих богомольных путешествиях получается сердечной отрады, духовной мудрости, христианского терпения и силы к благодушному несению креста своего, сколько снимается тяготы, накапливающейся в душе человека от суеты и невзгод житейских. Что же и кто привлекают богомольцев в эти обители? Привлекают такие светлые личности, каким был почивший, который всегда готов был преподать паломнику слово благочестивого назидания, духовного утешения и христианского ободрения. Оттого и имели его многие своим духовным отцом, не исключая и лиц, носящих епископский сан.

В последние годы почившего Господь посетил его тяжким недугом. Сожалеть ли о сем и печалиться или паче благодарить за то Господа? При одре болящего нельзя было не совздыхать, а при гробе его не только можно, но и должно возблагодарить и утешиться духом. Почему? Потому что для поврежденной грехом природы нашей болезни и недуги вообще суть одно из действительнейших средств к очищению и освобождению нашего духа из-под владычества плоти и крови, так что, как говорит апостол Павел, аще и внешний человек тлеет, обаче внутренний обновляется по вся дни (2Кор 4, 16). Вот почему и почивший, когда окружающие его одр изъявляли скорбь и сожаление, если не языком и устами, то взором, в обновлении духа вещал: аще благая прияхом от руки Господни, злых ли не стерпим? (Иов 2, 10); Буди имя Господне благословено во веки! (Иов 1, 21). И все надежды его видимо перенесены были от людей к единому Богу, и постоянно было в виду восстание уже не с одра болезни, а из утробы земной в день всеобщего воскресения!

Гряди же с миром, доблий подвижник вертограда Христова, в последний путь твой! Приложись к сонму добрых пастырей Церкви, имеющих услышать от Праведного Судии: «Приидите, благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам Царствие Божие”.

А мы, братие мои, препровождая в недра земли гроб сей, возымем от него в напутствие себе на всю жизнь если не что другое, то память о нашей смерти, ибо нет сомнения, что давно растут, а может быть, уже и под рукою секущего те древа, из коих будет устроен и наш гроб. Аминь».

Я ждала, что по батюшке будет совершено отпевание как по иерею, то есть с чтением пяти Евангелий, но отца Алексия отпевали по чину погребения монашеского, что совсем отличается от иерейского пением антифонов и чтением одного только Евангелия.

На отпевание вышли:

Пять архиереев: архиепископ Иннокентий Бийский, епископ Никон, епископ Игнатий, епископ Павел, епископ Григорий. Епископ Варфоломей не облачался, а взял на себя обязанность распорядителя и хранителя порядка при отпевании.

Три архимандрита: Агафон, Филарет и Родион. Архимандрит Кронид, имея запрещение от гражданской власти служить в Посаде, находился во все время всенощной, обедни и отпевания без облачения в алтаре.

Три игумена: Израиль, Ионафан, Владимир; три митрофорных протоиерея: Павел Левашев, Александр Константиновский (из храма Рождества Богородицы в Посаде) и Сергий П. Лебедев (из Новодевичьего монастыря в Москве); пять протоиереев: Александр Зверев, Петр Лагов, Илья [Четверухин], Николай Беневоленский (племянник батюшки) и Мирон Ржепик (настоятель церкви Петра и Павла, в которой совершалось отпевание старца).

Один иеросхимонах – Иннокентий (духовник Зосимовой пустыни).

Девять иеромонахов: Никита, Алексий, Зосима, Онуфрий, Нестор, Евмений, Фаддей, Иеремия, Иосиф.

Четыре священника: Петр Никольский (из церкви Знамения в Зубове), Михаил Введенский, Александр Степанов, Петр Константинов.

Пять иеродиаконов: Фавст, Исидор, Евфросин, Алексий, Иннокентий.

Два диакона: Георгий Комаров (из Москвы) и Кирилл Боголепов (из Москвы, родственник отца Алексия по жене). Итого сорок человек.

В церкви были видны среди богомольцев отец Никодим, отец Поликарп (из Зосимовой пустыни) и отец Александр Романовский.

Во время пения Непорочен и антифонов за отпеванием сначала говорил его присный ученик и глубокий почитатель старца епископ Игнатий, а затем епископ Григорий. Привожу оба эти слова:

«Дорогой батюшка, – так начал свое слово епископ Игнатий, – благослови нас, твоих духовных детей, твоим отеческим благословением и помолись за нас пред Богом, чтобы Он помог нам делом и жизнью исполнять те Твои духовные заветы, которые ты нам преподавал. В речи преосвященного Варфоломея и отца протоиерея Илии было указано, что покойный батюшка-старец был строг к себе и в то же время был снисходителен и любвеобилен к другим. От поступающих в монашество покойный батюшка требовал выучивать наизусть стихиру Октоиха 7-го гласа: «Виждь твоя пребеззаконная дела, о душе моя, и почудися, како тя земля носит? Како не расседеся? Како дикии зверие не снедают тебе? Како ж и солнце незаходимое сияет тебе непреста? Вос- тани, покайся и возопии до Господу: согреших Ти, согреших, помилуй мя!” Эту стихиру он не раз повторял каждому послушнику, каждому новоначальному иноку, постоянно советовал держать ее в памяти, особенно тем, кто готовился к монашескому подвигу. Ее же он постоянно применял и к себе. Если же кого из духовных его детей тяготили какие-либо смущения, ввергающие в уныние или в духовную тоску, советовал прибегать к самоукорению, глубокому сердечному сокрушению о грехах, и этим он сразу окрылял и умиротворял смущенную душу своего страждущего духовного сына.

Он постоянно повторял слова великого подвижника и учителя аскетов преподобного Исаака Сирина: «Смирение одно, без дел, возводит нас на небо, а дела без смирения не спасут”. Это золотое правило преподобного Исаака старец повторял постоянно своим духовным детям, особенно когда они впадали в уныние и духовное безнадежие. «Дополняйте недостающее самоукорением» – кому из духовных детей этот завет покойного батюшки был не известен! А как батюшка сам себя смирял и укорял! Бывало, приведет своему духовному сыну в беседе с ним какое-либо место из святых отцов Церкви и тут же применит к себе и укорит себя.

Когда батюшка уходил в затвор, то, объясняя место из преподобного Исаака Сирина о необходимости для юношей жизни в уединении и безмолвии, указывал на слова: «Если Арсению Великому и Антонию Великому полезно было бегство и осторожность...” (см.: Слово 23), то тут же и прибавлял: «Например, отцу Алексию».

Покойный батюшка был воистину живое воплощение отцов Церкви, живая лествица святоотеческих добродетелей. На исповеди у батюшки душа кающегося духовного сына как бы сама раскрывалась от действия его исполненного опыта, слова, таяла, как воск тает от приближающегося к нему огня, или просветлялась, как мрак в темной комнате разгоняется от ярко зажженной свечи.

Важно еще отметить уроки батюшки о молитве: «Когда молишься, – говорил батюшка, – представляй, что Бог там, вверху, и видит тебя, а ты внизу, на земле. При молитве заключай ум в слова молитвы церковной или в содержание молитвенных слов, то есть молись со вниманием. Если ум рассеивается, отбегает от слов молитвы, снова вводи его в эти священные слова молитвы, и так все время и постоянно”.

Таковы советы покойного батюшки своим духовным детям о молитве. «Молитве, – говорил батюшка, – много поможет уединение и безмолвие. Как в огражденной стенами комнате ясно слышится входящий в нее с улицы какой-либо звук, так и молитва, особенно же молитва Иисусова, ограждаемая уединением и безмолвием, совершается с большей внимательностью и с большей полезностью для души”. Эти советы покойного батюшки-старца о самоукорении, смирении и молитве, как говорилось ныне в речах у гроба покойного батюшки, нам, его ученикам и духовным детям, должно поставить основой нашей жизни и исполнять их не словами, а жизнью.

Прости нас, своих духовных детей, дорогой батюшка- старец, за то, что мы не всегда исполняли эти твои святые заветы, за то, что преступали твои отеческие уроки и указания. Прими от нас сыновний земной поклон и благослови своим отеческим благословением. Аминь».

После песнопения на отпевании старца «Покой, Спасе наш» было сказано слово епископом Григорием Суздальским. Он говорил следующее:

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Верю, что усопший отец Алексий с нами, здесь, живой, только уже не немощный и больной, а окрыленный, как орел, и сильный, как лев. Верую, что он с нами, – живой, но не смею как-то обратиться непосредственно к нему как к живому. Однако, с другой стороны, считаю долгом сказать ему слово – слово своей благодарности. Благодарю тебя, дорогой отец Алексий, за все то доброе, что ты сделал мне. Нельзя забыть того счастливого времени, когда я, после некоторого отдаления от Бога, поступивши в Духовную академию, узнал про тебя и про Зосимову пустынь и стал посещать тебя, нельзя забыть того особенного впечатления, которое осталось от первой исповеди у тебя и беседы с тобой, от первого говения в Зосимовой пустыни. Нельзя забыть тех последующих сладостных ночей, когда ты с часу ночи выходил, бывало, на исповедь. Почти в 12 часов ночи ты заканчивал исповедь и уходил из храма, а через час или полтора ты уже опять исповедовал. И вот мы, с билетиками в руках, ожидали, бывало, очереди, и кто молился в это время, кто читал вслух книгу, кто сидел и размышлял о грехах – готовился к исповеди, а потом с трепетом мы входили к тебе, чтобы получить мир и покой и разрешение всех недоумений. Нельзя забыть той святыни и тихой радости, которая наполняла зосимовский храм, когда причащались твои исповедники. Но вот ты ушел в полный затвор. Не стало тех двух дней в неделю, в которые ты давал себя нам. Однако и из затвора ты не оставил меня без своего руководства и благословил все главные шаги в моей жизни. В одном случае ты через одного архиепископа дал мне ответ на мой вопрос, чтобы я скорее исполнил свое намерение, и оказалось, что не напрасно ты так мне наказывал. Не успел я сделать по твоему совету, как сразу же обстоятельства изменились так резко, что явно было: если бы я стал медлить, то мне весьма трудно было бы привести в исполнение свое намерение. В последнее время ты трижды давал мне терпеливо один и тот же ответ на мой вопрос по одному очень важному делу. Я не слушал тебя, я все находил препятствия поступить по твоему совету, а ты терпел и не переставал повторять мне одно и то же. В конце концов я послушал тебя, и как же спокойно стало у меня на душе! Благодарю тебя, дорогой отец Алексий, за твой совет, благодарю за твое долготерпение, прости мне мое непослушание! Прости мне и все мои отступления от твоих наставлений! Благодарю тебя за все, что ты дал мне, кончая тем, что по молитвам твоим я, недостойный, здесь, при твоем гробе.

Но не я один должен благодарить тебя. Много, много есть людей, исполненных великой благодарности тебе. Много есть людей, которые будут жалеть, что не знали они дня погребения твоего, что не могли быть здесь и проводить тебя в место упокоения. Ты для многих был утешением, Ангелом Хранителем, мудрым врачом и целителем душевных недугов, руководителем в жизни. Ты был в последние трудные годы в затворе, но и из затвора звучал голос твой. Его знали и к нему прислушивались. Ты был в эти годы церковных скорбей «Православия ревнителем и раскола искоренителем», как святитель Димитрий Ростовский, которого мы вчера вспоминали. Вот появился раскол обновленчества. И ты был грозным обличителем

этого раскола. Ты говорил, что велик и тяжек грех раздорников церковных, что упорство есть непростительный грех хулы на Духа Святого. А вот в последнее время появился раскол иного характера, некоторые отделились от единства Церкви якобы ради благочестия, ради сохранения во всей строгости Православия. Ты и в этом случае определенно всем советовал путь полного, а не наполовину послушания церковной власти; ты был не только против раскола, необдуманного и неосновательного, но и против непослушания и осуждения церковной власти, против излишних сомнений и смущений. Пусть знают это новые церковные раздорники, якобы ради благочестия раздирающие и без того измученную Церковь, которые хотят опираться в своем раздоре и на старцев, так пусть же они знают, что старец отец Алексий не с ними. Итак, братие, будем от всего сердца благодарны покойному отцу Алексию и выразим эту благодарность не только на словах, а главным образом на деле, всею своею жизнью, исполнением в жизни его заветов.

Вот некоторые из его заветов.

Прежде всего вот этот завет – быть послушным Церкви и церковной власти, хранить церковное единство и помнить, что страшно и гибельно отделяться от Церкви. Еще завет отца Алексия: чаще причащаться Святых Таин, чаще очищать свою совесть исповедью; раз в месяц, через две недели – вот как он советовал. Он говорил, что надо всячески разубеждать тех, которые думают, будто бы нельзя причащаться раньше, чем через сорок дней. Это, говорил он, выдумали, должно быть, те, которым не хочется часто исповедовать. Еще совет отца Алексия: читать Слово Божие, читать Библию. При этом он просил бороться против того ложного мнения, что в Библии есть нечто соблазнительное, что нельзя, например, давать Библию читать молодым. «Надо, – говорил он, – опровергать эту ложь, надо убеждать, что все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности (2Тим 3, 163». Еще завет отца Алексия: усердно молиться, как об этом уже было говорено до меня. Правда, отец Алексий никогда не насиловал ничьей совести и не давал определенных правил поста и молитвы, предоставляя каждому свободно подвигаться вперед и укрепляться в подвиге. Скажу и еще один завет отца Алексия: хранить целомудрие. Отец Алексий имел дело со многими грешниками и знал поэтому, как много греха, как падают нравы. Он говорил, что теперь не только среди взрослых, но и среди детей много нарушений целомудрия, и он советовал духовникам не грешить ложной деликатностью и, хотя с соблюдением, конечно, осторожности, но непременно, спрашивать на исповеди о грехах и тайных пороках против целомудрия.

Вот несколько заветов отца Алексия. Это, конечно, далеко не все. Много, много еще всплывет – надо веровать – воспоминаний об отце Алексии, много еще мы узнаем его мудрых наставлений. Но будем не только знать, а и исполнять заветы отца Алексия и этим выражать по гроб жизни свою благодарность за все то доброе, что он дал нам своею подвижнической жизнью и деятельностью. Кроме того, выразим свою благодарность ему молитвой за него. Он молится в ином мире и будет молиться за нас, а мы будем молиться за него. Ибо и ему нужна наша молитвенная помощь в этих неведомых небесных путях. Помолимся же усердно об упокоении души его. «Покой, Спасе наш, с праведными раба Твоего и сего всели в дворы Твоя». Аминь».

Перед пением «Со святыми упокой» протоиерей Александр Зверев сказал о том, что он, когда был юношей, искал в жизни христианский идеал и нигде не находил, пока не встретил старца. Говорил о его смирении, часто батюшка вспоминал древних подвижников, ставя их для себя примером подражания: «"Бегай, Арсений, людей, и спасешься”: и Антоний Великий нуждался в безмолвии, а мне безмолвие тем более нужно», – говорил старец. Отец Александр говорил и о любви старца ко всем решительно. В пример он привел, как видал однажды на приеме у старца какого-то растрепу в изорванной шинели, и на вопрос: «Есть ли толк с такими заниматься?» – батюшка сказал: «С такими-то особенно надо». Характеризуя старца, отец Александр привел слова из Послания святого апостола Павла к Тимофею: Дал нам Бог духа не боязни, но силы и любви и целомудрия (2Тим 1,7).

После прочтения разрешительной молитвы епископ Павел, выйдя на амвон, прочитал вслух всей церкви завещание и прощание батюшки со всеми своими духовными детьми, написанное им собственноручно за шесть лет до его кончины, которое он сам просил прочитать вслух над его гробом. Вот оно.

* * *

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь.

Оставляя свое земное пребывание и преселяясь в жизнь загробную, воссылаю хвалу и благодарение Всемилостивому Господу Богу за Его бесчисленные благодарения мне недостойному (Слава Богу о всем); хвалу и благодарение воссылаю Преблагословенной Владычице Богородице, св. Ангелу Хранителю моему. Свв. Хранителям и покровителям моим: великомученику Феодору Тирону, святителю Алексию, митрополиту Московскому, преподобному Алексию, человеку Божию, и всем святым за их благодатное охранение меня; с благодарным чувством обращаюсь к моим отцам и чадам духовным, ко о. настоятелю и братии обители сея, ко всем моим сродникам и знаемым за их молитвенную помощь и многообразные дела любви мне грешному. Коленопреклоненно прошу милостивого всепрощения у всех, пред кем я сознательно или несознательно сделался в чем-либо виновным, и с своей стороны я ничего не имею против кого-либо, со всеми расстаюсь в вожделенном мире и всепрощении, усердно прося их молитв ко Господу Богу, да вчинит мя в селениях небесных. Буди. Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя.

Многогрешный недостойный иеромонах Алексий.

Прошу прочитать сие обращение при моем гробе.

Иеросхимонах Алексий

Ввиду множества богомольцев прощание с телом батюшки затянулось до трех часов дня. На кладбище пошли почти все священнослужители и богомольцы: престарелый архиепископ Иннокентий, старый епископ Никон. Больной епископ Варфоломей поехали на извозчике, а епископы Игнатий, Павел и Григорий пошли в полном облачении до самого кладбища пешком. Литии служились часто, но, наконец, вышло распоряжение епископа Варфоломея, чтобы шествие не затянулось, литии совершать не останавливаясь. Батюшку решено было похоронить на Кокуевском кладбище. Путь туда от храма Святых апостолов Петра и Павла около двух верст по шоссе. Вскоре пошел дождь, который перешел в ливень. Все мокрые, под ливнем и по глубокой грязи, шли все-таки бодро, с любовью, и пели, и молились. Не было никаких пустых разговоров в народе, все были настроены торжественно-серьезно, молитвенно, умилительно, тепло, светло. Батюшкин гроб несли до кладбища открытым, и точно само небо плакало над отходящим от нас, сирот, нашим великим старцем, отцом и утешителем. Однако зажженные свечи под дождем не гасли. Батюшка был положен в простом дубовом гробе без ножек и в монашеском, а не иерейском облачении, в схиме и в голубой, закапанной воском епитрахили, лицо его было закрыто черным схимническим платом. Не было в гробу ни одного цветка. На кладбище встретили батюшку епископ Никон и митрофорный протоиерей Иоанн Кедров из Сокольников, специально для этого приехавший и поспевший только уже в последнюю минуту на кладбище. Этого отца Иоанна батюшка высоко ставил и говорил о нем лично мне, что отец Иоанн велик тем, что в такое трудное время он сумел на собранные копейки построить такой великолепный собор в Сокольниках.

Тело батюшки внесли в храм, докончили там чин отпевания, посыпали тело землей и гроб заколотили. Храм на этом кладбище был во имя Всех Святых. Для батюшки была вырыта могила у алтаря, с северной стороны. На могиле опять были литии, панихиды и произносились речи. Еще раз говорил епископ Григорий.

Он сказал следующее: «Не случайно отца Алексия отпевали в Воскресенском храме, не случайно прощальная литургия за него совершена на Воскресенском престоле, это вполне соответствует нашей уверенности в том, что отец Алексий, отойдя из сей жизни, приобщился пасхальной радости и соединился со Христом, воскресшим из мертвых, и что он воскреснет не воскрешением суда, а воскрешением живота, воскреснет для вечной блаженной жизни. Не случайно также похоронили отца Алексия при храме в честь Всех Святых. Он любил святых угодников Божиих. Он и в Зосимовой пустыни жил в последнее время при храме в честь Всех Святых. При этом он любил молиться святым Божиим. Первого числа каждого месяца он имел обыкновение служить молебен всем святым предстоящего месяца, как он мне говорил, молитвенно вспоминая и называя по имени каждого святого в отдельности. И вот Бог привел ему и по смерти найти место упокоения при храме во имя Всех Святых».

Три раза начинал говорить на могиле верный духовный сын батюшки отец Петр Лагов. Могила оказалась до половины залита дождевой водой, так и пришлось опустить дорогого старца в воду. Когда засыпали могилу, епископ Варфоломей предложил народу сделать двенадцать поклонов с молитвой: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего новопреставленного старца иеросхимонаха Алексия». Было уже около пяти часов вечера, когда насыпали холм земли на могиле, а епископ Игнатий в облачении, некоторые священники и многие из почитателей батюшки все еще не могли оставить дорогую могилу. Это была пятница. Все, кто участвовал в погребении родного старца, весь день оставались совершенно без пищи, но, как я сама помню, и на ум она не приходила, настолько далеки были мысли от всего земного и материального. От кладбища до станции дорога не близка, но мы с моим Ильей Николаевичем, думая ее сократить, пошли в обход лавры с правой стороны, что оказалось только еще большим крюком, домой

ехали в одном вагоне с очень уважаемым протоиереем отцом Сергием Лебедевым. Батюшка мой проговорил с ним всю дорогу, а мне хотелось быть одной со своими мыслями, и я села в другое отделение. На душе было грустно-торжественно, потеря батюшки не была простой утратой, но была и духовным утешением. Мы хорошо сознавали, что он, наш дорогой старец, всю жизнь стремившийся к Господу, всегда себя приготовлявший к минуте смерти и к ответу пред Престолом Божиим, наконец достиг желанной пристани и теперь вместе со всеми святыми молит о своих чадах духовных Преблагого Господа. На небесном своде Церкви зажглась новая

яркая звезда, новый усердный молитвенник, наш дорогой старец отец Алексий. Домой мы вернулись лишь около девяти часов вечера и только тут в первый раз

выпили чаю. Слава Господу о всем, что мы сподобились видеть!

В воскресенье 24 сентября в Петровском монастыре келейник отца Алексия отец Макарий, к удовольствию всех духовных детей старца Алексия, благодарных за его долголетний уход за батюшкой, был посвящен епископом Варфоломеем во диакона, а в понедельник 25-го, в Сергиев день, в том же монастыре тем же епископом во иеромонаха.

В непродолжительном времени после кончины батюшки отец Макарий привез нам на молитвенную о нем память образ святителя Николая, когда-то поднесенный ему толмачевскими прихожанами в день его двадцатипятилетнего юбилея. Образ этот хранится у меня. На девятый день по кончине старца я увидела его во сне. Видела я, что, с большим трудом поднявшись по очень узкой и высокой тесной лестнице (она вела как бы на колокольню, и стены ее были каменные), вошла я в большую комнату, которая поразила меня своей какой-то необычайной тишиной. В конце этой комнаты у стены стояла постель, и на ней, лицом ко мне, на правом боку, лежал и крепко спал отец Алексий. Боясь его потревожить, я потихоньку подошла к нему и увидала, что личико батюшки выражало такой покой, такой мир, что радостно было на него глядеть. Так отдыхают только те, кто много, много трудятся и потом засыпают с чувством полного удовлетворения от исполнения возложенной на них работы. Личико батюшки было покрыто легким румянцем, а волосы его разметались по подушке. Боясь каким-нибудь неловким движением разбудить дорогого старца, я неслышными шагами поспешила выйти из комнаты. Помню еще один сон, виденный мною уже после смерти моего Ильи Николаевича. Я видела отца Алексия и моего мужа как бы живущими в одной комнате. И интересно то, что Илья Николаевич очень походил своим лицом на старца, разница была лишь в том, что Илья Николаевич имел черную бороду и волосы на голове черные, а старец был весь седой. Я видела, что они спят на одной постели и едят из одной чашки. Это так похоже на правду. Илья Николаевич все время, пока был учеником старца, был во всем ему послушен, во всем старался поступать так, как ему внушал отец Алексий. Будем надеяться, что и в вечности они вместе находятся.

После погребения старца иеросхимонаха отца Алексия мой батюшка Илья Николаевич несколько раз говорил о нем, в память его, в том Толмачевском храме, где прежде двадцать восемь лет служил Господу наш дорогой почивший в сане диакона и где довелось по воле Божией служить у престола Божия моему Илье Николаевичу ровно десять лет в сане пресвитера. По милости Божией, главные мысли моего батюшки были записаны, и я внесу их сюда для большей обрисовки старца и в память Ильи Николаевича. Слово это походит на то, что сказано Ильей Николаевичем на погребении отца Алексия, но оно охватывает еще и то, что тогда не сказал Илья Николаевич и что очень ценно для нас, как для искренно любивших и дороживших всегда всем, даже мелочами, касавшимися жизни дорогого батюшки.

«Три свойства отличают старца от обыкновенного духовника: мудрость, смирение и любовь к приходящим к нему. Одного или даже двух свойств недостаточно, чтобы быть старцем. Мудрый может свысока смотреть на приходящих к нему грешников и тем отталкивать их от себя; мудрый и смиренный может быть замкнутым, холодным к другим, и душа человеческая не сможет раскрыться перед ним; любовь и смирение без мудрости тоже недостаточны. Почивший старец отец Алексий обладал во всей полноте тремя этими свойствами.

Мудрость его была необыкновенная. Со всех концов России ехали к нему за советами, и всегда на все житейские и духовные вопросы он отвечал так мудро, что всякому сразу ясно становилось, что именно так, а не иначе надо поступать. Никто никогда не раскаивался, когда слушался отца Алексия, а кто не слушался, всегда раскаивался. Мудрость – это не только природный ум, развитый постоянным чтением в течение всей жизни (еще будучи молодым отцом диаконом он любил окружать себя книгами и в затворе читал и размышлял о прочитанном), развитый жизненным опытом, наблюдениями и т.д., но мудрость отца Алексия была главным образом особой чуткостью к познанию воли Божией. Он постоянно, всю жизнь спрашивал себя, как нужно поступать в каждом случае, чтобы исполнить волю Божию, чтобы ни одно слово, ни одна мысль не были противны Его воле, и в конце концов постоянное внимание и страх Божий научили его познавать волю Божию («И Господь открывает ее тому, кто искренно желает ее узнать» (Иоанн Лествичник. Слово 26)).

«Начало премудрости – страх Господень». Смирение старца было великое. Всех он уважал, всех почитал и в самом великом грешнике видел что-то достойное уважения. Приходили к нему с мыслью, что нет прощения, только погибнуть можно с такими грехами, а уходили не только успокоенные и ободренные, но как бы поднявшиеся: «Значит, не вовсе я погибший человек, если старец может еще уважать меня”. Когда отец Алексий был диаконом, он ходил по улице почти все время с открытой головой. Постоянно встречались знакомые, а перед каждым он снимал шляпу первый, каждому низко кланялся. «Как же, – рассуждал старец, – вот идет булочник, очень уважаемый человек; а вот сапожник, он тоже очень уважаемый человек”. Старушка, которая была тогда десятилетней девочкой, вспоминает, что особенно любила встречаться с диаконом, мечтала об этих встречах, так как отец диакон уж очень хорошо здоровался. Уча смирению, батюшка часто указывал на слово Исаака Сирина о том, что смирение может спасти и без дел, а дела без смирения не спасут. Советовал, когда поднимаются помыслы гордости, петь стихиру 7-го гласа: «Виждь твоя пребеззаконная дела, о душе моя...»

Из затвора отца Алексия вызвали на монашеский съезд в 1909 г., а потом в семнадцатом году на Всероссийский Собор. Патриарх, митрополиты, епископы, профессора и все лучшие христиане, собравшиеся на Собор, прислушивались к словам его, как к словам мудрого и святого человека. Ему, как самому чистому и святому, было предложено вынуть жребий при избрании патриарха, а он в это время смирял себя, вероятно пел наедине стихиру 7-го гласа и удивлялся, как его земля носит.

Вернувшись с Собора в Зосимову пустынь, он прошел прямо к отцу игумену Герману и поклонился ему в землю. Отец Герман также упал в ноги старцу, и никто из них не решался поднялся первым. Один говорил: «Ты – член Всероссийского Собора», а другой склонялся перед игуменом. Присутствовавшие там в это время два епископа подняли старцев. Стремясь в затвор, отец Алексий повторял, что по грехам своим не может спастись без затвора: «Если Антонию Великому и Арсению Великому необходимо было безмолвие, – как же мы, грешные и окаянные, спасемся?” – говорил старец.

Отец Алексий был настолько любящим, добрым, ласковым со всеми, что его скорей можно было назвать не отцом, а матерью духовной. Он не искал своего, не показывал нетерпения и досады, если ему было трудно, если он был утомлен, если был болен, если у него была своя забота, а принимал всякого, забывая о себе, входил совершенно в интересы и скорби приходящих. Сердился он только тогда, когда надо было сердиться: или ради спасения, или из ревности о Господе. Гнев его вызывало легкомысленное отношение к грехам, нераскаянность в них или безбожники и еретики вроде Л .Толстого, и этот гнев был «по Боге», а не ради себя. Он умел радоваться с радующимися и скорбеть со скорбящими. Один московский священник потерял жену через три с небольшим года после брака, будучи совсем молодым, полным сил и здоровья. Он прямо бросился к отцу Алексию и буквально на груди его выплакал все свое горе. И всегда он говорил после, что всем обязан отцу Алексию. Если бы не его поддержка в эту минуту, то неизвестно, что вышло бы из этого священника, чем бы он кончил, а из него вышел на редкость прекрасный пастырь Церкви Христовой. Другой его духовный сын приехал к отцу Алексию сейчас же после брака с молодой женой. Старец исповедовал в церкви, он вышел из- за ширм навстречу молодым, с радостью приветствовал их, поднес просфору, благословил иконой и во все время пребывания их в Зосимовой пустыни не переставал заботиться о том, как бы укрепить и утвердить их радость.

Утешить отец Алексий умел даже в таком горе, которое, кажется, было безысходным. Он хорошо понимал, как важна и дорога людям любовь и ласка.

После смерти жены самым горячим желанием у отца Алексия было принять монашество, но ему пришлось отложить это чуть не на тридцать лет, так как он не хотел оставить сиротку сына одного в мире, без любящего сердца, и только когда сын женился и у него оказалось три любящих сердца, отец Алексий решился уйти в монастырь.

Что сделало отца Алексия старцем?

Его рождение и воспитание дома и в течение всей его жизни было особенно благоприятно для выработки того, что из него вышло. Да и сам отец Алексий всегда шел навстречу и воспринимал всей душой все уроки, которые давали ему Бог, люди и жизнь. Всегда он был ко всему внимателен и никогда не переставал работать над собой.

Отец Алексий был сыном московского священника Алексея Петровича Соловьева-Михайлова. Про него рассказывают, что это был настоящий ангел по своей доброте, отзывчивости и милосердию. Это был глубоко религиозный человек и во всех отношениях истинный пастырь. Старец отец Алексий наследовал его душевные качества, и первые уроки религиозности, милосердия и терпения получил он из примера отца. Двадцати двух лет отец Алексий поступил диаконом в Николо-Толмачевскую церковь. Настоятелем там был тогда отец Василий Нечаев – доктор богословия, очень благоговейный, серьезный и строгий к молодому диакону. Отец Василий Петрович прекрасно видел, каков был Феодор Алексеевич (мирское имя отца Алексия), и глубоко его уважал, он даже преклонялся перед ним в душе, с сочувствием взирал на благоговейное служение, смирение и кротость и строгое воздержание от праздных и гнилых слов. Он часто говорил себе: «О, если бы мне быть таким добрым, как Феодор Алексеевич”. Однако отец Василий считал своим долгом делать ему замечания, учить его, чтобы способствовать его дальнейшему совершенствованию. Замечания делались главным образом относительно внешнего благоговения и благолепия в служении: как нужно кадить, как проходить среди толпы не портя облачения, как обращаться с причастниками. Случалось, особенно вначале, что отец Алексий, приходя из храма домой, ложился лицом к стене и плакал после замечаний не от самолюбия, а лишь оттого, что всей душой все хотел сделать как можно лучше, и у него не выходило. Несмотря на строгость, отец Василий сердечно заботился об отце диаконе. Когда у отца Алексия было заболевание горла и даже подозревали начинающуюся у него горловую чахотку, отец Василий отправил его на кумысолечение на все лето, навещал его и добился того, что болезнь была вылечена. Отец Алексий говорил, что он жизнью обязан епископу Виссариону, и всегда поражался, как это он там один, без диакона, всю весну, лето и осень служил.

Когда отец Алексий потерял жену, отец Василий всячески старался утешить его, даже развлечь, например музыкой, которую отец Алексий очень любил.

Второй настоятель, отец Димитрий Федорович Касицын, был достойнейшим преемником отца Василия. Он был усерден к молитве, строг в исполнении своих обязанностей, щедролюбив, деликатен и своим примером учил благоговению в храме и в алтаре (так, например, он никогда не позволял себе ни одного слова без крайней необходимости, а в таком случае говорил самым тихим шепотом на ухо). Четвертым учителем отца Алексия был схиигумен отец Герман. Он дал то, чего не могли дать ни отец Василий, ни отец Димитрий. Он научил отца Алексия монашескому деланию. Громадное значение имели для отца Алексия скорби. Они научили его понимать чужие страдания, сочувствовать чужому горю. Очень рано он потерял мать, потом один за другим умирали его старшие братья, а жена отца Алексия умерла через четыре года после брака, когда старцу было всего лишь 26 лет. Он стоял неподвижный как изваяние у ее гроба, и только тяжелые капли слез с тихим стуком падали на пол. Проводя долгие часы в церкви и (по делам) в приходе, отец Алексий оставлял своего мальчика, Мишу, с прислугой – Матреной. Это была очень добрая и преданная женщина, но были случаи, что она выпивала, и не раз, вернувшись домой, отец Алексий заставал ребенка плачущим, а ее – напившейся. Прогнать Матрену отец Алексий не решался, чтобы ее не обидеть, знал ее любовь и преданность, и приходилось молодому вдовцу терпеливо нести свой крест. Сын Миша, вырастая, тоже немало забот и горя доставлял отцу, учился неважно, ленился, и хотя был религиозным, но никаких духовных интересов не имел. Товарищами его были сыновья богатых прихожан, и по примеру их он любил одеваться, ездить на рысаках, привык к роскоши, тяготился скромным отцовским столом. Учился он чуть не до тридцати лет и в конце концов сделался инженером- механиком и женился на богатой невесте.

В Зосимовой пустыни тоже немало скорбей было у отца Алексия, особенно в изобилии – чужих, а потом – закрытие пустыни. У старца сняли ризы со всех дорогих для него икон, взяли все ценное и выгнали его вон, не дав ему даже книг его библиотеки. Последние годы отец Алексий лежал больной, не мог даже подниматься, шевелить рукой, кормили его с ложечки. Большое затруднение ему причиняло постепенное ослабление и даже потеря памяти, которая была у него от природы исключительной. Эта болезнь была как бы последним мученическим венцом. Все прежние скорби готовили отца Алексия к старчеству, а изгнание и болезнь – к Царству Небесному.

В 12-й главе Послания к Римлянам апостол Павел пишет: «Будьте братолюбивы друг ко другу с нежностью, в почтительности друг друга предупреждайте» (см.: Рим 12,10). О почтительном отношении отца Алексия ко всем уже говорилось (но он был и особенно нежен, деликатен со всеми). Аристократы удивлялись его необыкновенной тонкой вежливости, которая была не внешняя только, как у них, у аристократов, за которой скрывается иногда грубейший эгоизм. Нет. Здесь во внешности отражалось внутреннее доброе, любовное чувство ко всем. Старец остерегался кого-нибудь обидеть, огорчить. Старец учил и других этой деликатности и внимательности к чужим желаниям и настроениям и не искать своего. Будучи старцем он с горечью вспоминал, как однажды, в начале его супружеской жизни, жена его хотела идти в гости, а он хотел остаться дома с книгами; жена одна не пошла, и как ему теперь жаль было, что он отнял у нее минуту невинного удовольствия. А в другой раз он тоже не пошел в гости и она пошла одна. Дело было зимой, Великим постом. Она провалилась сквозь лед, вернулась мокрая, простудилась, слегла, чтобы уже больше не встать.

Вспоминал перед смертью, как он в детстве потерял греческую учебную книгу и как этим огорчил папу. Особенно деликатно и осторожно относился он к чужой исповеди. Он боялся и в мелочи нарушить тайну исповеди. Однажды он сказал: «Один мой духовный сын, имени которого я назвать не могу, так как он меня не уполномочил, пишет мне с фонта, что он там совершенно здоров и чувствует себя хорошо». Даже это он нашел нужным скрыть. Когда отец Алексий был еще диаконом, к нему постоянно приходили родные и знакомые, всех их он принимал так радушно и приветливо – вовремя или не вовремя кто приходил, так что все с удовольствием шли к нему, и порой у него и сил не хватало; уехал он больной горловой чахоткой на дачу, кумыс пить, поправляться, надеялся погулять с женой на лоне природы, но чуть ли не на следующий же день по приезде, когда они только что собрались идти гулять, прислуга докладывает, что едут гости. Супруги переглянулись: «Ну, после погуляем” – и с приветливыми лицами пошли навстречу гостям. Только что этих гостей проводили, как пришли другие. «Так завтра погуляем», – но это было чуть ли не каждый день. Особенно трудно было, когда съезжались люди между собой разные, незнакомые, например его родные и почетные прихожане. Приходилось принимать тех и других в разных комнатах и порознь занимать их разговорами, чтобы приветить всех и никого не обидеть. Позднее к отцу Алексию стали приходить не только родные и знакомые, но и люди, ищущие помощи, совета, поддержки. Можно сказать, что его старческая деятельность началась еще во времена диаконства. Бывало, прихожане, не решаясь обратиться за помощью, с домашними неприятностями и мелочным горем к ученым и уважаемым настоятелям, шли за помощью и советами к доброму отцу диакону. Даже товарищи его обращались в своих семейных делах к отцу Феодору и поступали так, как он говорил. Отец Алексий не ограничивался только словесными утешениями, непременно каждого приходящего нужно было угостить, и не как-нибудь, а со всем радушием – и вареньем, и печеньем. Когда батюшка был уже в Зосимовой пустыни, всех приезжавших к нему студентов он приглашал непременно в два часа дня к себе, угощал чаем и всем, что у него было.

Относительно молитвы (будьте постоянны в молитве (Кол 4, 2)) про отца Алексия рассказывают, что он первый приходил в храм, когда был диаконом, и никто при всем желании не мог прийти раньше него, и последним уходил. Чтобы богаделка не роптала, что ей приходится оставаться с ключами, отец Алексий платил ей из своих доходов и оставался часами в храме, обходя свои любимые иконы и горячо молясь перед каждой. О силе и действенности его позднейших молитв все знают, и потому сейчас со всех концов России несутся за него самые горячие и искренние молитвы, что он сам горячо и искренно молился за всех, обращавшихся к нему – Давайте, и дастся вам (Лк 6, 38); Блажени милостивии, яко тии помиловани будут (Мф 5,7).

Отец Алексий отличался необыкновенным нищелю- бием. Постоянно в Толмачах его видели окруженного нищими. Многие получали от него пенсию, многим прихожанам он помогал и крупными суммами, но, не довольствуясь этим, он ходил к своему другу – диакону из церкви Николая Чудотворца «Красный звон» – отцу Сергию Борзецовскому спрашивать, не знает ли он еще каких-нибудь бедных, которым надо помочь. Отец Алексий очень любил Толмачи. До смерти считал их лучшим местом на земле и уходить оттуда не хотел. Перешел он в Успенский собор согласно воле митрополита Сергия. Когда отец Алексий был пресвитером Успенского собора, все бедные знали день получки его жалования, собирались на улице, и отец Алексий не доносил до дому своего жалования. Однажды он даже снял с себя шубу и отдал нищему. Он говорил, что отказывать никому нельзя. Коли кто беден, надо хоть на гроши или копейки деньги разменять, хоть по грошику давать или как- нибудь иначе вывертываться, но заповедь евангельскую просящему у тебя дай (Мф 5,42) нарушить нельзя.

Блажени миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся (Мф 5,9).

Когда отец Алексий был диаконом, прибежала к нему жена одного из богатейших прихожан, умоляя примирить поссорившихся насмерть двух братьев: ее мужа и деверя. Отец Алексий отправился к ним и упал на колени сперва перед одним, а потом перед другим, умоляя простить друг друга, и так тронул их своим смирением и любовью, что смягчил их ожесточенные сердца.

Будучи старцем он советовал не показывать виду и, получив обиду, обращаться с обидевшим по-прежнему ласково или даже еще ласковее, чем прежде, и свезти какой-нибудь подарочек. Известен случай, когда такой совет потушил вражду.

Блажени изгнани правды ради (Мф 5,10).

Все это пережил, все перенес наш дорогой старец, поэтому и к нему относятся последние слова заповедей блаженства: Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех (Мф 5,12)».

26 мая 1944 г.

Сегодня Господь привел меня услыхать один интересный рассказ духовной дочери батюшки отца Алексия.

Было это давно, но старец уже был в затворе и принимал народ у себя в келье, а не в церкви, как это было до 1916 г.

Одна регентша, собираясь ехать на исповедь к старцу, пропостилась у себя дома дня 3–4 и затем поехала в Зосимову пустынь. Когда отец Алексий услыхал о ее приезде, то прислал ей с гостинником, отцом Иннокентием, скоромных гостинцев: молока, сметаны и крутых яиц – и велел ей непременно всего этого покушать. Раба Божия отказывалась, ссылаясь на то, что она последние дни постилась и хочет поговеть у старца, но отец Иннокентий повторил приказ батюшки и сказал, что ослушаться его нельзя. Пришлось повиноваться. Было 11 часов дня, а в час раба Божия пошла к старцу. Встретив ее очень ласково, батюшка усадил рядом с собой на диване и разговорился о пении. Батюшка, как известно, имел великолепный голос и слух, и тут он начал вместе с регентшей петь и ирмосы, и догматики, и задостойни- ки, да так увлекся, что не заметил, да и регентша тоже, как прошло три часа. Наконец она опомнилась и говорит: «Батюшка, а когда же вы будете меня исповедовать?» – а в это время он звонком позвал своего келейника. «Как исповедовать? – воскликнул старец. – Да я сейчас на небе был, а все земное забыл, и ты со мной там была, а тебе еще какая-то исповедь нужна?» Потом спросил отца Макария, сколько времени прошло с тех пор, как она к нему пришла. Отец Макарий ответил, что прошло уже три часа. «Три часа! – воскликнул старец. – Мы с тобой столько времени пели, на небе вместе были, а ты еще какой-то исповеди просишь. Прогони ее от меня, отец Макарий, пусть скорее убирается. Иди к отцу Иннокентию и исповедовайся у него», – и с этими словами батюшка выслал регентшу вон из кельи.

Все небесное настроение разом исчезло у рабы Божией, и со слезами, огорченная такой внезапной переменой батюшки, пошла она к отцу Иннокентию. Тот стал спрашивать, в чем дело, и когда узнал, что она пробыла три часа у старца и все это время с ним пела, отец Иннокентий развел руками: «Мы, монахи, и то никогда столько времени не бываем у батюшки, а ты три часа пробыла и все недовольна. Поезжай в Москву и исповедайся у отца М., своего духовника». Так и пришлось ей уехать в Москву в полном недоумении, почему ее не исповедал старец. Отец М., мудрый, объяснил ей, что после таких исключительных духовных переживаний старец не хотел спускаться на землю и копаться в грехах. Раба Божия поняла, и когда ей довелось снова быть у старца, она, совершенно успокоенная, поведала ему, как разъяснил ей все ее духовник.

И старец подтвердил ей, что, действительно, это было так на самом деле.

15 июня 1944 г.

Та же раба Божия сегодня рассказала мне еще замечательный случай молитвенной помощи старца отца Алексия. Случилось это с одной ее знакомой. Пришлось ей как-то приехать на ст. Арсаки (она направлялась к отцу Алексию поговеть) вечером, когда уже смеркалось, лошади на станции не было, и она пошла одна. Дорога, как известно, шла то лесом, то полем. Вскоре же заметила она, что ее догоняет какой-то мужчина. Страшно ей стало, ей почудилось в нем что-то недоброе, однако надо было идти дальше, а кругом ни души, один лес угрюмо стоит по бокам дороги. Взмолилась она батюшке, мысленно прося его святых молитв и защиты. Молилась она и Божией Матери, чудотворная икона Которой Смоленская хранилась в святой обители Зосимовской. А незнакомец упорно шел за ней по пятам. Переживания ее были тяжелые, но она все шла и горячо молилась. Вдруг она услыхала позади себя скрип полозьев: то ехала убогая лошадка, запряженная в сани. Ею правил мужичок, а в санях сидела женщина с младенцем на руках. Как же обрадовалась бедная паломница при виде этих добрых спутников. Мужичок все понукал лошадь, а она все не прибавляла шагу, а тихонько плелась по дороге. Раба Божия не отставала от них, хотя преследовавший ее мужчина понуждал ее идти скорее. Слава Богу, вот и Святые ворота пустыни с висящей над ними Смоленской иконой Божией Матери. Вдруг лошадь остановилась. Тут надо было повернуть налево, чтобы попасть в гостиницу, и вдруг куда-то исчезли и сани, и лошадка, и женщина с ребенком на руках, а спутник вдруг сказал: «Пойдем вместе на гостиницу, я ведь хотел тебя убить. Пойду и все расскажу батюшке отцу Алексию». Когда раба Божия пришла к батюшке, он очень возрадовался и все повторял: «А я все молился о тебе Царице Небесной, все беспокоился и давно все тебя ждал; слава Богу, что ты благополучно дошла сюда». Раба Божия стала благодарить старца за его святые молитвы и рассказала все как было. И человек, преследовавший ее, тоже пришел к старцу на исповедь и покаялся в своем злом умысле. Кто же была матерь с младенцем на руках? Кто есть путеводительница в нашей жизни? Та, кого мы называем «Одигитрия».

Рассказ крестьянки Анны Афанасьевны Сердечновой,

уроженки Новой деревни близ поселка Пушкино по

Северной ж/д.

Когда ей было 17 лет, в 1904 г., довелось ей поехать к старцу отцу Алексию: у ее старшего брата Михаила умерла в несколько дней жена, оставив после себя трех детей. Старшему было 6 лет, второму 3 года, а младшая, Мария, была новорожденная. Дома же были одни только мужчины. Старик отец – вдовый, брат – вдовец, а хозяйством заниматься да за детьми ходить и некому было. Сестра Михаила, молодая девушка Анна, работала тогда на производстве и была очень довольна своей работой. Однако положение у ее брата Михаила было настолько трудное, что ему пришлось снять с работы сестру и поселить ее у себя в доме. Бедная девушка должна была работать на большую семью, да еще и присматривать за детьми. Сам Михаил с горя стал пить и петь песни. Ему приходила даже в голову мысль, не жениться ли ему на молодой девушке, которая почему- то хотела выйти за него замуж, а ему было тогда уже за сорок лет.

Вот в это-то трудное время добрая душа и посоветовала Михаилу съездить в Зосимову пустынь к батюшке отцу Алексию – посоветоваться с ним о своей жизни. Анюта очень тяжело переживала свое новое назначение – быть хозяйкой и нянькой, много она тужила, и слезы не просыхали на ее лице. Михаил ухватился за мысль о поездке к старцу и стал уговаривать и Анюту поехать вместе с ним; Анюта не сразу согласилась: видеть старца-монаха, да еще говорить с ним, ей представлялось очень страшным. Только обещание брата купить ей там крестик и серебряное колечко склонили ее на согласие, и она поехала. Заменить ее по хозяйству позвали какую-то родственницу. Был Успенский пост, когда они, едва оторвавшись от трудной рабочей поры, поехали к батюшке. Когда они вошли в храм, шло богослужение и отец Алексий стоял за ширмами и принимал народ; встали они в очередь, причем брат Михаил встал шестнадцатым, а Анюта встала за ним.

Вдруг, совершенно непонятным образом, присылает за Михаилом отец Алексий бывшую у него на исповеди старушку. «Пойди, – говорит батюшка, – отсчитай пятнадцать человек, а шестнадцатого, раба Божия Михаила, вдовца, пошли ко мне». Не сразу пошел Михаил – странно показалось ему, как это батюшка зовет его к себе не зная его и не видя до тех пор никогда. Тогда батюшка послал к нему своего келейника отца Макария, и тот уговорил Михаила пойти к старцу. Михаил плохо слышал, и отец Алексий тогда написал ему следующее: «У тебя будет крест и еще крест, но ты перетерпи, и после все будет хорошо. Не гонись ты за молодостью, возьми ты за себя постарше. Не пей так горько, как ты пьешь сейчас, и песни не пой. Не обижай сестру Анну, пришли ее ко мне сюда, а тебе вот я дам крест, и береги его».

После Михаила пошла к старцу Анюта. Ее охватил такой страх, что она не вошла за ширму к нему, а упала на колени и так на коленях и вползла. Ей было и страшно, и в то же время любопытство ее разбирало – кто такой этот старец, и она стала пристально всматриваться в него. Отец Алексий строго сказал ей, чтобы она смотрела не на него, а на крест и Евангелие, потому что она пришла исповедовать свои грехи Самому Господу. Анюте батюшка несколько раз повторил, чтобы она не

бросала брата и его сирот, что ей за это будет хорошо. Пусть не спешит выходить замуж, жених ее и останется при ней, и она будет хорошо жить. «А младенца Марию ты не забывай поминать за упокой до самой своей смерти», – добавил значительно батюшка.

Странными показались слова старца Анюте. Девочка Мария была жива и здорова – как же батюшка велит ее поминать за упокой? Когда Анюта вернулась из пустыни домой, ее прежняя тягостная жизнь в доме брата перестала вдруг ее тяготить, как это было прежде, точно после благословения старца тягота эта была с нее снята.

Осенью того года мясоедом было в деревне отпраздновано несколько свадеб. Молодой девушке страшно как хотелось повеселиться, а от малых детей как уйдешь? Однако не утерпела Анюта, чтобы не сбегать на часок посмотреть на веселое торжество. Она укачала малютку Машу, а так как дома оставались ее братья, хотя, правда, они были выпивши и тоже спали, все же Анюта убежала из дому, оставив спящую девочку без присмотра. Она помнила о своей питомице и через некоторое время прибегала домой посмотреть, все ли в порядке. И что же она увидала? Девочка лежала вниз лицом, а сверху на ней очутилась каким-то образом подушка. Анюта до смерти перепугалась, потому что девочка едва дышала. Анюта насилу привела Машу в себя, но с того дня девочка стала заметно хиреть и, прожив всего семь месяцев, умерла. Вспомнила тогда Анюта старцевы слова и горько оплакивала свой грех, постоянно молясь о упокоении младенца Марии.

Сбылись слова старца, сказанные и Михаилу. Он был женат еще два раза (два креста), и от последнего брака у него было еще трое детей. Вышло так, что Анюте пришлось много повозиться с его детьми, так как и у них мать умерла, оставив их сиротами.

Анюта вышла замуж за хорошего человека, живет с ним вот уже 38-й год в собственном хорошем доме в д. Даниловке по Северной ж/д., живет и благодарит

Господа, всегда стараясь помогать нуждающимся, и заслужила всеобщее уважение.

1 мая 1946 г.

Недавно мне довелось услыхать рассказ одного старичка-священника о том, как был он у старца отца Алексия и какое глубокое впечатление осталось у него от этой незабываемой встречи.

Было тогда трудное, голодное время, и чтобы как- нибудь прожить и не умереть с голоду, пришлось этому батюшке, кроме службы в храме поступить и на светскую службу. Доход тогда от его малочисленного прихода был всего 83 рубля в год (в селе его было только 53 дома), и денег этих не могло хватить на прожитие. Много было разных тяжелых переживаний у него, много наслоилось разных помыслов, и он, услыхав о мудром старце отце Алексии, собрался поехать в Зосимову пустынь, чтобы посоветоваться с батюшкой и облегчить свою душу.

Приехав в пустынь и придя в собор, батюшка этот был крайне огорчен, когда в ответ на свою просьбу поисповедоваться у старца келейник ему отказал и прибавил, что старец примет его только дня через два и что пусть он пока побудет в пустыни и подумает. Горько было получать этот отказ бедному батюшке. Стоя в нерешительности в соборе, он вдруг обратил внимание на медную кружку, висевшую для сбора денег от богомольцев. И пошли у него тут разные помыслы; и стал он думать, что вот они – монахи, а живут в полном достатке, всем обеспечены, тогда как он, бедный священник, бьется как рыба об лед. И вдруг идет к нему келейник отца Алексия и неожиданно зовет его к старцу, в алтарь. Батюшка, обрадованный, тотчас же пошел на зов. Едва вошел он в алтарь, как сидящий в кресле старец, увидав его, позвал его по имени: «Отец Феодор, идите ко мне». Батюшка был поражен: ни старец никогда его не видел, и никто в пустыни не знал его имени. Встав на колена возле старца, батюшка стал исповедовать свои грехи, но трудно было решить, кто из них исповедовался, потому что отец Алексий сам говорил грехи его со всеми подробностями. Это произвело на батюшку такое впечатление, что он чувствовал себя под конец перерожденным. Когда исповедь окончилась и, продолжая стоять на коленях, батюшка стал шарить в кармане у себя и искать деньги, и в то же время помыслы внушали ему, что рубль дать – мало, три рубля ему много... и вдруг отец Алексий, как бы читая эти помыслы, ласково сказал: «Не беспокойтесь, батюшка, ведь мы, монахи, всем обеспечены и в деньгах не нуждаемся, у нас все готовое, это вам там, в миру, трудно живется. А вы, чай, думаете: рубль дать – мало, три рубля – много...» Такая прозорливость старца еще более поразила батюшку, и вышел он с исповеди совершенно другим человеком, чем каким приехал в Зосимову пустынь.

Всю последующую жизнь этот батюшка глубоко чтил память нашего дорогого старца отца Алексия.

28 июля 1948 г.

Сейчас случайно попалась мне на глаза откуда-то вырванная страничка, вся исписанная рукою моего батюшки Ильи Николаевича. Она касается старца отца Алексия. Потому я считаю долгом ее переписать и присоединить к моим записям об отце Алексии.

20 августа (1917 г.). Батюшка был в Марфо-Мариинской обители до одиннадцати часов. Принимал по 5 минут и по 10 минут. Отдыхал, кушал, долго беседовал с великой княгиней Елизаветой Федоровной. Встреча была торжественная, радость невыразимая.

14 августа. Батюшка приехал в Москву. На вокзале его встретили мы (отец Илья Николаевич, я и старшие дети: Сережа и Сима]. Хвостовы наняли автомобиль для

старца. Отец Серафим прибежал. Как приехали в Чудов, пошли в церковь, 10 поклонов... Служил батюшка, а пели архимандрит Филарет и отец Серафим, народ – кое-кто подошли.

16 августа. Старец был за утреней в Успенском соборе. Отец Иоанн служил молебен перед каждыми мощами и иконами.

15-го. Был в часовне Великого Совета Ангела.

16-го. В храме Христа Спасителя. Интересно, торжественно, как на иконе...

Батюшка чувствовал себя хорошо. Очень хороши В.Н.Трубецкой и Г.Н.Колич, архиепископы Арсений, Платон, Сергий – ухаживают за батюшкой, не утомился ли он, лучше его в Зосимову поскорее: «Мы лучше к нему поедем, а то дадим ему правило о Соборе – пусть молится». Но на Соборе батюшка полезен одним своим видом. К нему никто не ходит. Будни – все правило сам, ко всенощной ходит под праздник в Чудов монастырь. Однажды пошел к [празднику] архангелу Михаилу, когда выходил – овацию ему устроили... перестал ходить. Больше в келлии.

В секции о монашестве с архимандритом Гурием. На заседание ездит на одной лошадке с архиепископом Арсением – тот его никому не уступает.

Первый раз кучер заплутался и батюшка из епархиального дома дошел пешком до Петровского монастыря. Мансуровы увидели и наняли извозчика.

Однажды отец Ионафан и батюшка были в церкви Преподобного Никона. Батюшка не присядет. Когда же? За Апостолом сидят только служащие священники. За поминаниями? Если бы было сказано: «Еще посидим», а то «Еще помолимся»; за причастным стихом – действие неисследимого человеколюбия. Когда тут сидеть?

Председатель религиозно-философского кружка по смерти отца-друга не находил себе места. Ездил в Оптину и к другим старцам и не находил утешения. Указали на Зосимову пустынь – поехал и от батюшки вышел мирный, утешенный как нельзя больше и успокоенный за себя, за папу и за всех, обласканный и осчастливленный. Удивительно привлекательная и утешительная сила. «Очень рад с вами познакомиться. Я такой счастливый, встретился здесь с батюшкой, сижу сзади него, поговорить с ним удостоился. Теперь и с вами случай дал познакомиться» (по-видимому, эти слова относились к моему Илье Николаевичу).

Другой человек недоволен батюшкой. Батюшка его огорчил и не исповедал даже, узнав о незаконном сожительстве, и попросил уйти, видя нераскаянность.

Иеросхимонах отец Алексий (в миру Феодор Алексеевич Соловьев) родился 17 января 1846 г. Образование получил в Московской духовной семинарии и рукоположен во диакона 19 февраля 1867 г. в Никольскую церковь, что в Толмачах в Москве. Рукоположен во пресвитера 4 июня 1895 г. в Успенском соборе в Кремле.

Уволился из Успенского собора 8 октября 1898 г. и поступил в братию Зосимовой пустыни 24 октября 1898 г. и пострижен в мантию этого же года 30 ноября.

Награжден наперсным крестом 18 апреля 1903 г.

Пострижен в схиму 28 февраля 1919 г. Награжден палицею 12 ноября 1921 г.

Зосимова пустынь закрыта с 6 мая 1923 г. Старец переехал в Сергиев Посад на частную квартиру 9 мая 1923 г. и жил здесь до самой своей смерти, а скончался он 19 сентября 1928 г. Похоронили его на Всехсвятском (Кукуевском) кладбище.

Жил старец в Зосимовой пустыни 24 года, 6 месяцев и 14 дней. В г. Сергиеве прожил 5 годов, 4 месяца и 12 дней. А всего в монашестве старец пребывал 29 годов, 10 месяцев, 26 дней.

Всего жития его 82 года, 8 месяцев, 4 дня.

Осенью 1938 г. храм был закрыт. В ноябре 1953 г. останки старца Алексия были перенесены на Старое (Северное) кладбище Сергиева Посада, в семейное захоронение Беневоленских. Сделано это было благодаря протодиакону Сергею Михайловичу Боскину, женатому на дочери племянника старца Алексия, и который в свое время, по благословению наместника лавры архимандрита Кронида, читал старцу в течение 2Уг лет келейное правило.

25 июля 1994 г. мощи старца иеросхимонаха Алексия были перенесены в собор Смоленско-Зосимовой пустыни Владимирской епархии.

На Юбилейном Архиерейском Соборе (13–16 августа 2000 г.) преподобный Алексий Зосимовский был причислен к лику святых Русской Православной Церкви для общецерковного почитания. Память преподобному совершается в Соборе Московских святых (в Неделю перед 8 сентября (н. ст.)) и в день праведной кончины 2 октября (н. ст.).

Копия

Строителю Смоленской Зосимовой пустыни Игумену Герману.

Временные правила для безмолвнической жизни духовника пустыни, иеромонаха Алексия

С вечера 3 февраля до конца Пасхи в виде опыта духовнику пустыни, иеромонаху Алексию, разрешается проводить безмолвную жизнь, порядок которой определяется так:

1) первые пять дней каждой седмицы (с понедельника до пятницы включительно) он должен безвыходно находиться в своей келье, исполняя суточное церковное последование и то келейное правило, которое Вы ему назначите как его духовник и настоятель; остальное время он посвящает чтению слова Божия, святоотеческих творений и душеспасительных книг, а также и другим занятиям по своему усмотрению;

2) каждую субботу, по совершении им в келье утреннего богослужения и правила ко святому причащению, иеромонах Алексий должен выходить в храм для выслушивания литургии и причащения; во время этого первого выхода при переходе его в церковь и в самом храме никто не должен обращаться к нему ни за благословением, ни с разговорами до конца литургии; для стояния во время литургии ему должно быть отведено в алтаре уединенное приличествующее место, а причащаться Святых Таин он должен на престоле в фелони, епитрахили и поручах;

3) после литургии или по отдыхе (часов с 2-х или 3-х) иеромонах Алексий посвящает время на прием в храме некоторых из братии пустыни только для исповеди и мирян как для исповеди, так и на совет; таковое свое послушание он продолжает во время вечерни и всенощного бдения, в самый же воскресный день исповедь и советы начинаются с 5 часов утра до начала литургии, после же литургии продолжаются по-субботнему до конца вечернего богослужения;

4) духовная деятельность О. Алексия «по старчеству» по отношению к братии пустыни совершенно прекращается; лица, пользовавшиеся этим руководством, должны обращаться к другим братиям обители, способным принимать откровение помыслов, для совершения же Таинства исповеди для большинства младшей братии назначаются иеромонахи пустыни Дионисий и Корнилий;

5) во дни своего выхода иеромонах Алексий должен быть свободен от клиросного послушания, законоучительства и всякого иного рода дел, не предусмотренных этими правилами;

6) в Благовещение выход должен быть накануне к часам, а дальнейшее на сей праздник приравнивается воскресному дню;

7) в воскресные дни и Благовещение иеромонах Алексий может по Вашему назначению говорить или читать народу поучение во время причастного стиха;

8) участвовать в соборном священнослужении он должен только в первый день Святой Пасхи, затем два следующие дня выполнять так, как указано на воскресные дни;

9) трапезу иеромонах Алексий должен посещать только три первые дня Пасхи, во все прочие дни келейник должен приносить ему в келью пищу из того, что приготовляется для братии;

10) чай благословляется пить до и после поста ежедневно, а Великим постом по субботам и воскресным дням, в прочие же дни поста чай заменяется кипяченою водою;

11) келейником о. Алексия назначается монах Макарий, на него, кроме его служения старцу и фельдшерской должности, не должно быть налагаемо никаких иных послушаний;

12) письма на имя о. Алексия должны быть ему передаваемы по субботам; желательно, чтобы ответы на них давались лишь о том, что он прекращает всякую переписку; что касается до телеграмм, то они могут быть вскрыты и, судя по содержанию, должны быть переданы или тотчас, или в ближайшую субботу;

13) в келью о. Алексия никто не должен быть допускаем, кроме Вас и его келейника; единственное исключение должно быть сделано для его сына с семьей (и то только во дни выхода) и для врача по надобности;

14) калитка палисадника близ дома о. Алексия во дни его уединенного пребывания в нем должна быть закрыта;

15) Вам с целью руководства вменяется в обязанность посещать о. Алексея ежедневно и по временам, что найдете нужным, сообщать мне;

16) в случае каких недоумений Вы должны обращаться ко мне для получения тех или других решений.

Наместниклавры архимандрит ТОВИЯ

Все изложенное в вышенаписанных правилах утверждается и на будущее время. Кроме того, добавляется:

а) что в случае желания посетителей обители передать о. Алексию какое-нибудь вещественное приношение таковое должно быть ему передано келейником в дни его выхода, затем что из присланного старец не найдет для себя нужным, то он возвращает Вам, о. Игумен, а Вы распределяете присланное между нуждающимися;

б) от приема денег, хотя бы на нужды обители, о. Алексий должен быть свободен; если же деньги будут им найдены в вещах или письмах, то такие пожертвования он передает через келейника казначею обители (или его помощнику) вместе с указанием, какому лицу должна быть выдана на них квитанция;

в) ягоды и фрукты разрешается вкушать как в сыром, так и в вареном виде, а сахар может быть заменен медом. Вообще при употреблении пищи предлагается следовать примеру преподобного Иоанна Лествичника, вкушавшего, как известно, все, дабы избежать повода к превозношению;

г) в праздники двунадесятые и в праздники обители (28 июля), когда они придутся на вторник, среду и четверг, выходить накануне к малому повечерию (в 3,5, ч. дня); самые дни праздников (с понедельника по четверг) проводятся по-воскресному; если праздник приходится в субботу, то накануне выхода не бывает, а в самый день выход бывает обычный, к причащению, и, наконец, если праздник придется в пятницу, то выход накануне бывает в 3,5 ч. дня, а на следующий день, по окончании литургии, иеромонах Алексий удаляется к себе и более не выходит, готовясь к субботнему причащению.

21 июля 1908 г. утверждается Начальник Архимандрит ТОВИЯ

1909 г. ноября 29 дня, находясь в Зосимовой пустыни для служения, мы с настоятелем оной пустыни игуменом Германом и отцом иеромонахом Алексием рассуждали о том, что старцу Алексию недостаточно двух дней в неделю выхода из своего безмолвия для принятия братии и мирян на исповедь и духовную беседу. А потому постановили: выходить ему дозволяется в пятницу к началу литургии и тут же причащаться Святых Таин. По литургии же он может посвящать на исповедь и беседу с мирянами только один час и только в такие дни, в которые литургия кончается не позднее 11 часов. Затем идти ему в келью для отдыха. С двух же часов дня он должен принимать у себя в келье исключительно только одних братий своего монастыря, принятых им от мантий, и других, которые пожелают исповедаться или быть на откровении помыслов. В субботу же он выходит в ранние часы утра судя по потребе и по количеству богомольцев, причем он принимает преимущественно одних мирян в оба дня – субботу и воскресенье, не стесняя временем церковного богослужения.

Такое изменение вышеизложенных правил утверждаю к исполнению

Свято-Троицкия Сергиевы Лавры наместник Архимандрит ТОВИЯ

По плодам их узнаете их... Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые (Мф 7,16)

Эти воспоминания принадлежат священномученику протоиерею Илье Николаевичу Четверухину и его супруге, Евгении Леонидовне Грандмезон. Никто лучше, чем преданные и любящие духовные дети преподобного старца Алексия, не смогли бы сохранить для нас, современных христиан, драгоценные свидетельства святости и духовной мудрости старца Зосимовой пустыни. Через годы испытаний были сохранены живые слова его бесед, советов, наставлений, в которых святоотеческое учение о спасении души было выражено с такой ясностью и убедительностью, что становилось близким, понятным и доступным каждому, кто обращался за помощью к святому. И сами духовные дети старца, воспоминания которых вы прочитали, священномученик Илья Четверухин и его супруга, матушка Евгения Леонидовна,

их жизнь – лучшее свидетельство святости их учителя. Все тексты печатаются по материалам, принадлежавшим архимандриту Иннокентию (Просвирнину, 1940–1994), заместителю главного редактора Издательского отдела Московской Патриархии митрополита Питирима (Нечаева, 1926–2003).

Письма Евгении Леонидовны, адресованные тогда еще епископу Питириму, содержат воспоминания о Зосимовой пустыни и пронизаны светом твердой веры, христианского смирения и безропотного терпения креста тяжелых болезней.

4/1 67 Г.

Глубокопочитаемый и дорогой преосвященнейший Владыко Питирим.

Поздравляю Вас с Великим праздником Рождества Христова и Богоявления Господня.

Дай Вам Господи в здравии и благополучии продолжать Ваше служение на пользу Церкви и на радость Ваших духовных чад!

А я, по воле Божией, болею и не могу бывать в храме. За все благодарю Господа, за все – слава Богу!

Я рада, что у меня есть некоторые духовные книги, и я их люблю и часто перечитываю. Люблю я петь, вспоминаю, как я пела в храме, и это меня утешает.

Я знаю, что Вы обо мне молитесь, святый Владыко, и за это Вам я глубоко благодарна. И я о Вас всегда молюсь Господу.

Простите меня, дорогой наш Владыко, и благословите. Может быть, скоро и меня не будет на земле – на все Его святая воля, но никто из нас не живет для себя и никто не умирает для себя. А живем ли – для Бога живем, умираем ли – для Бога умираем, и потому – живем или умираем – всегда Господни.

Глубо копочитающая Вас грешная Евгения Ч.

7/1 67 Г.

Высокопреосвященнейший и глубокочтимый Владыко Питирим.

От всей души благодарю Вас за присланное Ваше письмо и чудный подарок – святую икону «Взыскание погибших».

Относительно того, что эта икона была написана старцем о. Алексием, скажу, что старец вообще икон не писал, а писал иконы о. схиигумен Герман, преимущественно иконы Черниговской Божией Матери и Спасителя. Бывая часто в Зосимовой пустыни, я видела эти св. иконы. Написаны они были красиво. Но старец очень чтил икону «Взыскание погибших» – он сам получил ее в благословение от своей матери. Часто он посылал требующих особой помощи людей помолиться перед этой иконой в Зосимовой пустыни. Я сама получила от Нее помощь, когда была в трудном положении. Еще раз благодарю Вас, пре- освященнейший Владыко, за Ваше внимание ко мне, недостойной, и прошу Вас не забывать о мне, болящей, в Ваших святых молитвах.

Будьте здоровы и Богом хранимы.

Глубоко уважающая Вас Евгения Четверухина.

Родители отца: Николай Михайлович и Мария Николаевна Чет- верухины. Николай Михайлович – известный в Москве учитель, специалист по русскому языку и литературе, собиратель книг. Будучи сыном простого унтер-офицера, он своей усердной работой и широкими познаниями заслужил всеобщий почет и уважение. Мария Николаевна была одаренной женщиной, она хорошо играла на рояле и рисовала. Оба они были благочестивыми и добрыми людьми.

Родители мамы: Леонид Петрович и Мария Петровна Гранд- мезон. Леонид Петрович был участником русско-турецкой войны 1878–1879 гг., затем стал мелким чиновником. Мария Петровна родом из Ярославля, из благочестивой семьи, где высоко чтили Толгскую икону Божией Матери. Бабушка часто вспоминала и любила Толгский монастырь. Бабушка часто повторяла: «Толга на Волге, Спас на реке».

Отец родился в 1910 г., окончил с золотой медалью гимназию, поступил в университет на историко-филологический факультет, но под влиянием своей будущей жены увлекся духовными вопросами, ушел из университета, сдал экзамены за курс семинарии и поступил в Московскую духовную академию, которую успешно окончил со званием кандидата богословия в 1912 г. Затем служил священником в Ермаковской богадельне в Сокольниках. В 1919 г. был избран настоятелем Николо-Толмачевского храма. После его закрытия в 1919 г. недолго служил в соседней Церкви Святителя Григория Неокесарийского на Полянке. Был арестован в октябре

1930 г. и выслан на три года в лагерь на реке Вишере, где трагически погиб 18 декабря 1932 г.

Мать родилась в Ярославле, окончила гимназию в Москве, затем музыкальное училище по классу фортепиано. Рано увлеклась духовной жизнью, увлекла ею своего будущего мужа и стала его верной и усердной помощницей дома и в храме. После его смерти жила со своими сыновьями, но продолжала ревностно трудиться – петь и читать в церкви сначала Святителя Григория Неокесарийского, а затем до последней возможности в храме Святого Иоанна Воина на улице Димитрова. Умерла она 9 января 1974 г. на 91-м году жизни.

В качестве приложения я посчитал важным поместить бесхитростный рассказ мамы о ее последнем свидании с отцом в Красновишерском лагере в мае 1932 г. и горячий отклик на смерть мамы ее верного друга, одной из последних толмачевцев, Гаи Константиновны Тюриковой.

Ноябрь 1988 года Сергей Четверухин

Была весна 1932 г. Прошло уже полтора года моей разлуки с батюшкой. В 1931 г. я никак не могла поехать к нему на свидание: умерла наша Машенька, и жили мы с ней в Суханове. К нашей общей радости, ездил к папе Сережа. После двухнедельного путешествия по Волге, Каме, Вишере он приехал к папе с большой посылкой как раз в день его Ангела – 20 июля. Это было его первое путешествие, и он всю дорогу просидел на палубе, любуясь берегами, и грыз черные сухари. В ночь на 11 июля Машенька скончалась. Я послала батюшке телеграмму, и Сережа, приехав к папе, от него узнал о ее кончине.

Вернувшись домой, Сережа приехал к нам в Суханове и сделал подробный и интересный доклад о своей поездке. Помню, как мы вышли далеко его встречать. Было чувство, точно мы встречаем самого батюшку. Господь призрел на это доброе дело Сережи и благословил его. Сколько радости доставило это свидание нашему многострадальному батюшке на чужбине, а мы точно сами у него побывали. Я начала думать о своей поездке к нему, но раньше следующего лета не могла исполнить своего желания.

В тот год Пасха была поздняя, 18 апреля. На Пасхе мне передали, что с Красной Вышеры вернулась одна женщина и привезла мне записочку от батюшки. 22 апреля я получила эту короткую, но очень содержательную записку. Батюшка настойчиво просил меня непременно к нему приехать. Он писал, что очень хотел бы повидать и Колечку, но дорога очень трудная, и поэтому просил приехать меня одну. Его сердце, вероятно, предчувствовало, что свидание наше будет последним. Получив записку батюшки, я бежала домой, от радости не чувствуя под собою ног. До отъезда решено было переехать на дачу в Суханове, и 3 мая мы перевезлись на дачу. 5-го поздно вечером приехали Александра Евгеньевна побыть с Колей во время моего отсутствия и Н.А.Рейн. Когда рано утром перед отъездом я встала и подошла совсем одетая к постели Коли, он не спал и смотрел на меня серьезными, как у взрослого, глазами, хорошо понимая важность наступившего момента. Я его благословила, поцеловала, просила вести себя хорошо, не скучать обо мне. Я не верила, что еду к моему дорогому батюшке. Такой счастливой я себя сознавала. Выехали мы в Москву вместе с Н.А.Рейн. Он помог мне везти мои вещи.

Приехав в Москву, я должна была приготовить свой багаж. Купила разных вкусных вещей, да и духовные дети нанесли мне всякую всячину. Тронул меня владыка Варфоломей, который прислал мне на дорогу 50 рублей. На вокзал меня провожали многие близкие мои друзья. Помню, как все были веселы, как все по- христиански радовались за свою матушку. Поезд на Пермь отходил вечером. Все стояли на платформе. Каждый посылал батюшке что-нибудь сказать или спросить. Я старалась все хорошенько запомнить. А некоторые писали большие письма, которые мне надо было дорогой прочитать и подробно пересказать батюшке их содержание.

В вагоне мне сначала досталось неудобное место – боковое наверху, но на следующий день освободилось хорошее место внизу, и я туда перешла. Соседи были хорошие, и я чувствовала себя всю дорогу под покровом ризы Господней.

Приехав к отцу Леониду перед отъездом проститься, я приложилась в его храме к ризе Господней, и батюшка отец Леонид обещал мне, что Господь будет меня покрывать во весь мой путь туда и обратно Своей пресвятой ризой.

В субботу 8 мая я приехала в Пермь, там я вечером пересела на поезд до Березняков. В воскресенье был Николин день. Не пришлось мне в этот наш любимый Толмачевский праздник быть за богослужением, но надо было ехать дальше. Вечером 9 мая поезд привез меня на станцию Усолье-Березняки. Мне помогли перенести вещи на пристань, и там мне пришлось просидеть всю ночь на открытом воздухе в ожидании парохода. Была холодная ветреная погода, шел временами дождь и мокрый снег. Я не могла притулиться, чтобы вздремнуть, и то садилась на свои вещи, то начинала ходить по пристани, чтобы немного согреться. Тут я познакомилась еще с одной матушкой, ехавшей так же, как и я, на Красную Вишеру на свидание со своим мужем. С ней мы сразу сошлись и решили ехать вместе в одной каюте. В шесть часов утра наконец пришел пароход и повез нас до конечного пункта нашего пути. Совершенно иззябшие, разместившись в каюте, мы напились горячего чаю, загородили разбитое окно и, укутавшись как могли, улеглись на диваны и крепко заснули.

Нами предвкушалось предстоящее свидание, и настроение было радостное. Целые сутки вез нас пароход по реке Каме и Вишере, и в 6 часов следующего утра, 11 мая, мы приехали на пристань «Красная Вишера». Сойдя с парохода, я узнала, что, хотя многих заключенных, находившихся здесь, перевезли в другие лагеря, мой батюшка остался здесь. Кто-то помог мне перенести вещи до комендатуры, где мы стали ожидать осмотра наших вещей и получения права на свидание. Я чувствовала себя почти счастливой, мне было как-то весело, когда стали просматривать то, что я везла. У меня был с собой пузырек с крещенской водой для батюшки, были и другие святыни. О святой воде я сказала: «Для вас это просто вода, а для меня она – святая, и я прошу вас ее мне оставить, она для меня – лекарство». Мне ее оставили. Но Евангелие у меня отобрали, но обещали, что мне его вернут. Потом взяли у меня мои деньги, дали расписку и наконец проводили

меня в «дом свиданий». Мне указали на деревянную узкую койку у окна и стола, на которой лежал тонкий соломенный тюфяк. В комендатуре я написала заявление о предоставлении мне свидания с мужем. И дали мне свидание через три дня, так называемое «общее», то есть по нескольку часов в день, без ночевки, тогда как другим позволяли и ночевать. И мой батюшка был перегружен работой, он был табельщиком на пристани, откуда гнали по реке лес.

Умывшись, приведя себя в порядок, одевшись получше, покушав и приготовив вкусный обед на общей плите, я стала ожидать прихода моего батюшки. Однако в этот первый день ему не было передано разрешение на свидание со мной и он ко мне не пришел. На следующий день я снова стала ждать его. Я стала ходить около дома свидания, но тщетно. Я ходила и все молилась, вглядываясь вдаль и ожидая его прихода. Уствши от ходьбы, я приходила к своей койке, садилась для отдыха на несколько минут и снова начинала ходить взад и вперед. И вот наконец, когда я, усталая, присела на свою койку часов в пять вечера, вдруг отворилась дверь и в ней показалась высокая худая фигура в желто-коричневом пальто – мой самый дорогой друг, мой батюшка. Наше первое свидание было 12 мая 1932 г.

Я услышала его слова: «Тут Четверухина?» Стрелой бросилась я к нему навстречу и со словами «Христос воскресе» просила меня благословить. Батюшка отказался это сделать (тут были мои соседки – посторонние для нас люди), сказав, что он тут только заключенный. Как горько прозвучали его слова, как больно сжалось мое сердце. Я обняла его за шею, и мы поцеловались. Показав на свою койку, я просила батюшку сесть. Он как был, в своем поношенном, не по голове картузе, сел на койку, а я присела к столу на табуретку у окна. Он сейчас же стал спрашивать о детях. Соседки с любопытством его осматривали и некоторое время очень нас стесняли своим присутствием. Наконец обе удалились, за что мы были им очень благодарны. Когда они ушли, батюшка сказал мне, что теперь он может меня благословить, и, сняв картуз, благословил мня. Мы заговорили. Я налила ему и себе чаю, пододвинула ему свое угощение. Батюшка не отказался, пил чай, кушал жареные сухари, а я, слушая его горький рассказ, не могла и глотка чаю проглотить – чай у меня сделался холодный, не до него мне было в тот вечер, когда я наконец получила возможность сидеть возле моего батюшки и слушать его и смотреть на его исстрадавшееся и сильно похудевшее лицо. Он был очень переутомлен. Приходилось с шести часов утра уже выходить на работу в свою хибарку на пристани, в восемь часов к нему уже шли десятские, и кончал он только в 10–11 часов вечера. Глаза его были воспалены от недостатка сна и от пыли, попадавшей в них по причине сильных ветров. Берег Вишеры покрыт мелким песком, и лицо его от этого было красное, обветренное, как объяснил мне батюшка.

В продолжение шести часов мы с ним виделись (нам было прибавлено по просьбе батюшки еще шесть часов свидания, и мы их разделили на два дня). Батюшка рассказал мне о себе многое.

Каждый день он вспоминал что-нибудь недосказанное и пополнял свою повесть. Если я забыла что-нибудь из рассказанного мне, простите мою память. Прошло ведь с той поры 15 лет, а тетрадь, в которой я на обратном пути набросала свои впечатления и батюшкин рассказ, где-то пропала, и только в этом году в день его рождения 14/27 января мне посчастливилось ее найти, и как же я ей была рада, точно я подарок от него получила. Буду писать, придерживаясь моих записей и попутно восполняя их по памяти.

Начинаю я свою запись ссылками на Священное Писание, а затем пишу так: «Прежде всего: Слава Богу за то, что я видела на деле все то, о чем слыхала от батюшки. И несмотря на то, что я опять разлучена с ним по воле Божией, душа моя преисполнена любви, благодарности к Богу и глубочайшего мира.

Слава Богу за все! Аминь».

Живя с батюшкой более двадцати лет, я уже знала все его привычки, часто читала его мысли, угадывала его желания, поэтому он, бывало, только начнет что-нибудь говорить, а я за него докончу. И на Вишере после полуторагодовой разлуки мне казалось, что мы с ним и не разлучались. Я, как и раньше, с полуслова его понимала. Это меня очень радовало. Вспоминались слова из канона на день святой Пятидесятницы: «Разлучения вам не будет, други...», и теперь, когда батюшка скоро 15 лет как отошел к Господу, я не чувствую с ним разлуки, я точно продолжаю жить одной жизнью с ним. Я часто слышу внутри себя его ободряющий голос, когда переживаю какие-нибудь жизненные трудности: «Ничего, мамаша, ты у меня молодец». Так он мне, бывало, говаривал живя со мной, и легче мне становится от этого. А если что я делаю не так, как надо, как хотел бы он, вижу во сне, что он где-то далеко от меня, и больно сжимается от этого сознания мое сердце и во сне.

Батюшка говорил мне, что чувствует себя исколоченным, но не искалеченным. Прежде он плохо помнил наизусть благодарственные тропари, теперь же он их хорошо знает. Духовником его на Вишере был архимандрит Донского монастыря отец Архипп. Исповедоваться удавалось в совсем необычной обстановке: колют вместе дрова, например, и батюшка в это время исповедует свои грехи, а по окончании исповеди отец Архипп положит на его голову свою руку и прочитает разрешительную молитву. А молиться, класть на себя крестное знамение и причащаться Святых Таин можно было только лежа на нарах, закутавшись с головой одеялом. С большой любовью вспоминал батюшка об отце Гаврииле1, о его прямоте, за что его часто сажали за проволоку, и о его угощениях. Однажды, когда было Прощеное воскресенье, не было у батюшки ничего скоромного, а хотелось по православному обычаю заговеться. Грустный ложился батюшка спать в тот вечер. И вдруг чья-то рука просовывает к нему под одеяло две сдобные лепешки. Это добрый отец Гавриил получил посылку и вспомнил о своем друге и захотел его утешить. Вспоминал он и о каком-то Александре Антонове и о его милой комнатке. Говорил батюшка и об окружавших его в последней роте добрых людях, приводя слова из Послания: «Друг друга честию больше себя творяще». Мыть полы должны были все по очереди, но соседи, уважая его, освободили батюшку от мытья полов – обязанностью его было только посыпать пол опилками и носить горячую воду для мытья (10 ведер в день). Вспоминал батюшка ту первую ночь после ареста, когда его привезли в Бутырскую тюрьму. В камере, или «собачнике», как ее называли, было столько людей, что негде было и прилечь на полу. Кто-то посоветовал батюшке лечь под нары. Залез туда батюшка, а пол-то весь заплеван. И вспомнились батюшке так любившие его духовные дети. Что бы они сказали, если бы увидали своего батюшку в таком унижении. И заплакал мой батюшка при таком воспоминании. Потом в Бутырской тюрьме нашелся добрый юноша – Андрюша Штерн: он уступил батюшке свое место на верхней наре, но оно было очень узко – всего одна доска, да еще около «параши». Рассказывал батюшка, что шпана в тюрьме его дочиста обкрадывала.

Первое время по приезде на Вишеру батюшка был определен на общие работы, то есть на тяжелые физические. Сначала приходилось в сорокаградусный мороз копать землю, которая едва поддавалась только лому, затем пилить бревна, потом выгребать из-под лесопильной машины опилки, а для этого то и дело нагибаться к полу. И эта последняя работа настолько утомляла батюшку, что однажды он в изнеможении упал на опилки и уже не мог сам подняться. Его отправили в больницу, где он пробыл более двух недель. Едва только выписали батюшку из больницы, он должен был идти в командировку в Булатово, за 54 километра от Вишеры. А силы его еще не восстановились после болезни. Начальство, отправляя работать заключенных, обещало, что они пойдут с отдыхом, проходя лишь по семнадцать километров в день. Но на деле вышло иное. Им пришлось сделать этот тяжелый переход в продолжение одних суток. Была еще зима, и можно себе представить, что они, бедные, переиспытали, идя так долго по глубокому снегу в лесу. Один так выразился: «Я всегда любил лес, а теперь я его ненавижу» – и погрозил ему кулаком. Под конец пути батюшка, совершенно обессиленный, падал на снег через каждые пять шагов, других же тащили под руки конвоиры. Наконец поздно ночью доплелись до Булатова. Для ночлега отвели пустую нетопленую избу с выбитыми стеклами. Лег мой батюшка на пол, и нечего ему было подложить под голову, нашелся только какой-то сломанный ящик. Ныло все тело, и холод сковывал все члены. Какой же сон мог быть у него. Пришло утро. Погнали их пилить хвойный лес. Батюшка не знал, как и взяться за пилу, – никогда он не был на такой работе. Снег был в лесу по грудь, и прежде чем начать пилить деревья, надо было его притоптать. Батюшка стал объяснять начальнику, что он не может выполнять такую работу, прося дать ему канцелярскую. В ответ на это тот стал говорить ему язвительно: «Ты опять филонишь (увиливаешь). Я тебя еще в Усолье заметил. Ты и там все от работы отлынивал». А батюшка мой на Усолье-то и не был никогда, только мимо проходил. И пришлось ему, моему дорогому, покориться, и начал он вместе с другими валить лес. И катал он бревна до тех пор, пока не сломалась пилка. Тут снова на него посыпались ругательства и клевета. Однако вскоре приехал другой начальник. Нужно было вести отчетность. Увидев батюшку, он его позвал: «Эй ты, очкастый, грамоте учился?» – «Учился». – «Арихметику знаешь? Ну будешь табельщиком». На Страстной неделе приехало новое начальство и велело написать полный отчет о проделанной работе. Был Великий Пяток. Всю ночь на Великую Субботу составлял батюшка отчет, а приехавший начальник крепко спал. Тут же, в избе. И вспоминал батюшка свой родной храм, стоящую посреди него святую Плащаницу и то, что мы, его родные, его присные, молимся вокруг лежащего во гробе Спасителя и поем над ним погребальные песни. Не без воли Божией пришлось и нашему батюшке не спать в эту святую ночь. Только к утру отчет этот был батюшкой окончен, а он был очень велик. Батюшка положил его на столе около спящего начальника, а сам где-то прикорнул и, крепко измученный, уснул.

К 1 мая батюшка вместе с другими заключенными вернулся на Вишеру. Вскоре же послали батюшку на общие, очень тяжелые работы. Надо было, выполняя большой урок, с 7 часов утра до 11 вечера таскать по две толстых доски с берега на баржу. Это делали по два заключенных. Чтобы успеть выполнить вовремя урок, на берег подымались чуть не бегом. К концу дня все плечи были до крови натерты, не было во всем теле ни одного здорового члена – все оно болело. Но в первый день урок был выполнен на все 100 %. Однако наутро, когда снова послали их на ту же работу, они сговорились таскать по одной доске – уж очень болели израненные плечи. К 11 часам вечера было выполнено только 75 %. Пришло начальство и стало приказывать докончить урок, а они сели на пенечки и целый час спорили и торговались. Однако пришлось уступить и доканчивать недоделанное ночью. Только в 3 часа ночи кончили урок, а в 5 часов надо было снова вставать на туже работу. У батюшки были в эту ночь необычайно тяжелые религиозные переживания. Ему казалось, что Бог его забыл, оставил. И в глубокой тоске он возопил к Господу: «Господи, Пресвятая Богородице, святитель Николай, я всегда вам молился, и вы мне помогали, а теперь вы видите, что я совсем изнемог, что я готов умереть на этой непосильной работе, и вы меня забыли. Ну что же. Или мне больше уж вас не просить ни о чем?» Лег на нары батюшка, спать не мог от сильной боли во всем теле, и горько заплакал. Но к утру вдруг душа снова замолилась, смягчилось его сердце, и снова явилась обычная преданность и вера в Промысл Божий. «Нет, Господи, – шептал он, – хотя бы я умирал в моих страданиях, я никогда не перестану молиться и верить Тебе». И тут произошло чудо. Когда в 6 часов утра все пошли на перекличку, чтобы идти на работу, и батюшка ждал своей фамилии, вдруг, читая фамилию «Четверухин», начальник запнулся и вспомнил, что батюшку требовали в УРЧ для какого-то дела. Оказалось, что батюшка понадобился для написания отчета о работе в Булатове. Так как было очень трудно восстановить все факты, то потребовалось на это несколько дней. Таким образом Господь избавил батюшку от непосильной для него работы по погрузке досок на баржи. И вот по Промыслу Божию трудная для него командировка в Булатово принесла ему и пользу: избавила его от тяжких трудов. Слава Богу за все.

Трудно мне сейчас отчетливо вспомнить, в какой день что мне говорил батюшка. Он то одно вспоминал, то другое. Но, конечно, сначала он мне говорил о самых тяжелых переживаниях, а напоследок уже о более легких, незначительных, но я старалась все запомнить. Из первого дня или, вернее, вечера мне особенно ярко запомнилось наше прощание и разговор. В то время на Вишере были белые ночи. Часов около 11 вечера я вышла из дома свиданий, чтобы проводить недалеко моего батюшку. Было ясное безоблачное светлое небо, на далеком горизонте чуть алела заря. Стоя во весь свой высокий рост на фоне этого светлого неба, батюшка мне говорил, отчеканивая каждое слово: «Ты в своих письмах часто занимаешься совершенно бесполезным занятием: считаешь дни, сколько прошло со дня нашей разлуки и сколько еще осталось до дня моего возвращения домой. Я этого не жду. Я уверен, – сказал батюшка, – что в вечности мы будем с тобой вместе, а на земле нет. Мне, вероятно, дадут еще три года. Здесь я прохожу вторую Духовную академию, без которой меня не пустили бы в Царство Небесное. Каждый день я жду смерти и готовлюсь к ней». Батюшка говорил все это совершенно спокойно, но каждое его слово точно молотом тяжелым било по моему наболевшему сердцу, но я не возражала и все это выслушала молча и только крепко запомнила его слова.

Продолжу рассказ батюшки о его пребывании на Вишере. После подачи отчета за батюшку стал хлопотать протоиерей отец Гирский, тоже заключенный, но уже себя зарекомендовавший перед начальством. Он просил определить батюшку на комбинат «Вишхимз», и хлопоты эти увенчались успехом. Батюшка был сделан санитаром в больнице, но это была только одна из его многочисленных обязанностей. Он был и делопроизводитель, и регистратор, и еще много всяких обязанностей пришлось ему выполнять. Пришлось моему батюшке в продолжение почти восьми месяцев трудиться часто по шестнадцать часов в день без выходных. Одно только было хорошо: ему дали свой отдельный

кабинет, где была печка, около которой он мог погреться и на которой мог себе вскипятить воду для чая. Да и приятно было быть одному, без народа. Все, начиная от самого главного начальника, врачи, сестры и санитары, оценили батюшку как усерднейшего работника и как прекрасного человека и полюбили его. Но кому-то это было неприятно. На батюшку наклеветали, что он будто участвовал в какой-то пирушке, его арестовали и посадили в изолятор. Помещение было неотапливаемое, с выбитыми стеклами. Бегали не стесняясь крысы. Батюшке не говорили, в чем он виноват, а когда за него кто-то хотел попросить, ему ответили, что батюшка – величайший государственный преступник. В первый день в изоляторе, куда посадили батюшку, была только одна шпана, и было очень тяжело, но на следующий день его перевели в особое, изолированное от других помещение, и тут батюшка ожил и был даже счастлив. Он мог тут без боязни положить на себя крестное знамение, и, подобно Давиду, скачущему перед ковчегом завета, батюшка скакал от духовной радости. Тем временем началось следствие. Стали поочередно вызывать из больницы Вишхимза весь медперсонал и младший штат служащих и допрашивать о нем. И все как один человек давали самые лучшие отзывы о батюшке, так что изолятор послужил лишь на пользу батюшке для вящей славы Божией и на посрамление его врагов.

В Вишхимзе вместе с батюшкой работал какой-то художник, Д.Кирсанов. Он так привязался и полюбил батюшку, что написал с него большой портрет, жаль только, что он не успел его отделать, – это было как раз перед изолятором, за три дня. Этот портрет батюшка с позволения начальника отдал мне со словами: «Возьми домой. Будете на него смотреть и меня вспоминать». И просил вделать его в золотую раму, как рекомендовал Кирсанов. Я так и сделала и, глядя на батюшку, всегда вспоминаю его слова, сказанные таким грустным голосом.

Батюшка просидел в изоляторе (это было в конце января 1932 г.) всего 20 дней. По его словам, в изоляторе он обрел «мир души» – так говорил он свим друзьям, когда спустя некоторое время они по каким-то делам шли мимо него. «Что, тяжело вспоминать?» – спросили его. «Нет, – ответил батюшка, – тут я нашел мир души. Обрящут покой только те, кто научился кротости и смирению». И батюшка научился этим добродетелям и обрел мир и покой своей душе. Когда я шла с батюшкой или по коридору в доме свиданий или около этого дома, все проходившие почтительно сторонились при виде батюшки – было заметно, что его уважают все, кто только его знал. Меня же многие называли «матушкой», даже из начальников; конечно, надо думать, что ради почтения к батюшке.

В Вишхимзе было очень заметно отсутствие замечательного усерднейшего работника, каким был мой батюшка и которому можно было доверить любую запутанную и сложную бумагу, любой отчет, – он все выполнит как следует и заслужит своей работой похвалу и одобрение начальства. И стали из Вишхимза просить вернуть батюшку назад, несколько раз просили, но его не пустили. Вместо него назначен был человек совсем другого сорта. Вел он себя по-барски и кончал работать в 5 часов вечера. Таким образом, отчет за январь был подан только в мае. И вообще, говорил мне батюшка, после его ухода из Вишхимза его работу выполняли восемь человек, а он один тянул эту лямку в продолжение восьми месяцев. Где же найдешь такого другого работника?

Вскоре многих заключенных стали переводить на общие работы, и только как исключительного работника, по просьбе помощника начальника Б. В. Р. – Николая Васильевича Виссарионова, батюшку устроили главным табельщиком. Но это была такая ответственная работа, что «или пан, или пропал», как говорил мне батюшка.

Вот во время выполнения этой-то работы я и приехала на Вишеру. Батюшка работал днем до 11 часов вечера, а с 6 часов вечера приходил его помощник и работал всю ночь, до 6 часов утра, – такая была горячая пора сплава леса по реке. Батюшка говорил мне, что это дело подходит к концу и его просят уже в два места. Недаром, когда он подал заявление о свидании со мной, начальник написал о нем характеристику как об исключительно добросовестном работнике. Между прочим, батюшка болезненно вспоминал, что когда он шел вместе с заключенными из изолятора, ему навстречу шел какой-то бывший его друг, и этот человек не поклонился батюшке, а отвернулся от него. Напротив, другой, некто Костя В., долго с любовью кланялся ему, что очень тронуло батюшку. Вот яркие примеры и трусости, и малодушия; и мужества, и любви, и великодушия.

Пришлось мне рассказать батюшке о бывшем у меня в конце 1931 г. и в начале 1932 г. его знакомом Букине, инженере, которому я доверилась и отдала для батюшки сначала деньги, а во второй его приезд и деньги и дорогую посылку, которую он обещал с кем-то из знакомых передать батюшке. Ничего этого мой батюшка не получил. Естественно, он подосадовал на этот нехороший поступок, но попутно вспомнил, как этот Букин доставал ему горячую воду и вообще облегчал тяжелое путешествие, когда вместе с батюшкой шел на Вишеру в сорокаградусный мороз в декабре 1930 г. Его здесь наградил Господь за стакан горячей воды, поданной страдавшему.

Когда я гостила на Вишере, батюшка уже пользовался хорошим столом как штурмовик и мог даже приносить мне кое-что из своих продуктов: хлеб, селедку и даже банку с мясными консервами. Приходил он ко мне в пятом часу вечера, я его ждала с обедом, мы вместе с ним кушали, пили чай и затем гуляли вокруг дома или по берегу Вишеры или сидели около дома на скамейке. Я ему рассказывала о его родных и духовных детях, передала ему все их просьбы. С какой отеческой любовью вспоминал батюшка о каждом своем детище, каждому просил передать его благословение и низкий поклон. Был очень тронут вниманием владыки Варфоломея и велел мне съездить и поблагодарить его. Большим и нежным другом батюшки был Миша Асперов, но у него была последняя степень чахотки, и его отправили в Темниковскую пустынь доживать свой век. Батюшка говорил мне, что он видел в ссылке много унижений, перенес много обид, тяжелых работ, слышал клевету, насмешки и параллельно все время видел уважение от других, внимание, любовь и нежную заботу, как от единомышленников, так и от шпаны и от начальства. И даже так бывало, что от одного и того же человека в разное время он терпел обиды, а затем проявление уважения.

Как-то, гуляя с батюшкой по берегу Вишеры, я подняла с земли сосновую щепку. «Я возьму на память о твоем здесь пребывании и о твоей тяжелой работе», – сказала я батюшке. Точно кусочек его гроба я привезла с собой в Москву. И надписала я на этой щепке: «На память о моем свидании с Батюшкой в мае от 12–18–1932 года на Вишере».

Все пережитое, все глубоко скорбное и тяжелое сделало батюшку еще более религиозным. Раньше он был религиозен более разумом, а теперь всей душой и всем сердцем полюбил Господа Иисуса. «Нет Его краше, нет Его милее», – говорил он.

О детях духовных он еще говорил, что всех он по-прежнему любит, что все они по-прежнему живут в его сердце. Всех сердечно благодарит, и особенно за любовь ко мне, к его матушке. Он просил каждому отдельно сказать, что он его помнит, любит и благодарит. Некоторым духовным детям батюшка велел со всеми своими нуждами обращаться ко мне, а о Верочке сказал, что если даже он и вернется домой, то будет рад, если она будет и при нем моей духовной дочерью.

Конечно, у него было определенное предчувствие, что домой он уже не вернется.

Когда я как-то заговорила о будущем, если все же он вернется домой, батюшка высказал такое свое желание: «Конечно, в Москве мне уже не позволят жить. Ну что же, мы с тобой поселимся где-нибудь в небольшом городке, и сыновья будут нам понемногу присылать каждый месяц. Авось и прокормимся мы с тобой. Господь не оставит нас». Батюшка говорил, что теперь он стал гораздо ближе к народу, больше стал понимать людей, и если он вернется, то будет гораздо снисходительнее к ним. Я замечала, когда мы с ним гуляли или сидели на скамейке, что, как только батюшка увидит издали кого-нибудь из своих знакомых, он сейчас же начнет улыбаться, снимать шапку и приветливо кланяться проходившим. И все его знакомые так же его ласково приветствовали. Как-то он указал мне доктора С.А.Никитина и назвал его ангелоподобным. Этот врач был раньше председателем приходского совета в храме Святителя Николая в Кленниках, где настоятельствовал отец Алексий Мечёв. И привелось моему батюшке последнее время перед кончиной работать под начальством этого врача, быть ему помощником. С.А.Никитин потом был у меня и рассказал о своем последнем разговоре с моим батюшкой накануне его трагической кончины. Батюшка, прощаясь с ним, сказал:

«Прохор Мошнин (прп. Серафим) так говорил: «Стяжи мир души, и около тебя тысячи спасутся». Я тут стяжал этот мир души, и если я хоть маленький кусочек этого мира привезу с собой в Москву, то и тогда я буду самым счастливым человеком. Я многого лишился в жизни, я уже не страшусь никаких потерь, я готов каждый день умереть. Я люблю Господа, и за Него я готов хоть живой на костер». На другой день слова эти сбылись. Батюшка сгорел [при пожаре клуба].

В первую зиму на Рождество батюшке было особенно тяжело от того, что затеяли у них в роте устроить антирелигиозный диспут. Батюшка нарочно лег пораньше на свою верхнюю нару, чтобы ничего не слыхать, и покрылся с головой одеялом. И вдруг кто- то вспомнил о нем. «Тут есть поп, пусть он выступит на нашем диспуте». Батюшка сказался больным и решительно отказался выступать в этом обществе безбожников. Один Господь знает, что переживало его сердце, так горячо любящее Господа, слыша грешные словопрения.

Батюшка говорил, что благодаря физической работе мускулы на руках стали крепкие и даже сердце его стало лучше. Он может пробежать и не ощущает одышки. Друзья хлопотали, чтобы батюшку перевели в наиболее культурную 64-ю роту, но воспитатель роты отнесся к нему очень грубо, он говорил, что тут находятся только высококвалифицированные работники и что «санитариш- ке» тут не место. Только кто-то из добрых людей успокоил батюшку, сказав, чтобы он не обращал на него внимания и оставался бы здесь. Слава Богу, отношение начальства понемногу смягчилось и воспитатель даже полюбил батюшку.

Батюшка говорил, что Вишеру можно рассматривать с трех сторон: 1) отрицательная сторона: шпана, пьянство, обиды, насилия, бесчеловечное отношение, побои, 2) целый сонм самых прекрасных людей и 3) это то, как все это переживалось, отражалось и преломлялось в батюшке. И в результате он всегда чувствовал на себе милость и любовь Божию, дивный Его Промысл и потому сам делался ближе к Богу и начинал любить Его все больше и больше. Никакой внешней религиозности он проявить не мог, но внутри, в душе, он стал еще более религиозным, чем был раньше. Он говорил мне, что живя тут, на Вишере, он себя чувствует подобным живущим в монастыре. «Ведь тут как раз упражняешься в тех добродетелях, которые требуются от монаха, когда он принимает постриг: полное отречение от своей воли, нестяжание и целомудрие». И действительно, на Вишере батюшка проходил новую Духовную академию, более совершенную, чем та, которую он окончил перед принятием сана священника.

Батюшка просил детей писать ему ежемесячно, Андрюшу непременно бросить курить – это скверная и вредная привычка. Очень был ряд, что дети откровенны со мной, и было бы хорошо, если бы Андрюша ничего не делал бы без совета мамы. Колечку папа вспоминал с особенной любовью. О прошлогоднем приезде Сережи к нему батюшка вспоминал с большим удовольствием. Это свидание очень сблизило его с Сережей, они как-то лучше поняли и еще больше полюбили друг друга. А мой приезд батюшка сравнивал с целебным бальзамом, с вином и елеем на его измученную душу. Я заметила у него в лице резкую перемену: когда я приехала, выражение его лица было горькое, а когда уезжала, оно было светлое, мирное, довольное.

Много мне рассказывал батюшка о своем житье-бытье, да всего и не вспомнишь. Когда он работал в Вишхимзе, ему пришлось однажды послужить одной туберкулезной больной. Она была очень плоха, лежала в больнице, и захотелось ей перед кончиной исповедоваться и причаститься Святых Таин Христовых. Но как это сделать? Она – заключенная. Батюшка помог ей. Он пришел к ней как санитар, долго с нею беседовал, исповедал ее и даже причастил Святых Таин. Нельзя передать того счастья, которое испытывала эта страдалица. Она вскоре мирно скончалась, и родным удалось над ее могилой поставить крест. Там же был похоронен и иеромонах Антоний (Тьевар), бывший ученик проф. И.В.Попова. Обе эти могилы украшались с любовью.

17/30 мая батюшка был у меня в последний раз. И хотя мы с ним обо всем уже переговорили и простились, ему хотелось прийти на следующий день на пристань, чтобы увидеть меня еще раз. Рано утром нам велено было уложить вещи и идти. Однако перед отбытием снова надо было пойти в комендатуру для осмотра вещей. Был сначала прочитан перечень фамилий, у кого окончилось свидание. В комендатуре не задержали. Пересмотрели вещи, вернули отданные на сбережение деньги. Я просила вернуть мне мой Новый Завет, но оказалось, что тот человек, у кого он хранился, ушел на пристань. «Вы там его увидите», – сказали мне. И действительно, я его встретила на дороге недалеко от пристани и очень просила его с кем-нибудь прислать мне книгу. Спасибо этому человеку, он не забыл моей просьбы, и кто-то мне передал мой Новый Завет. Меня тронуло и то, что он просил найти на пристани «матушку» и ей передать.

День был ветреный, холодный. Я то ходила по пристани, то уходила внутрь помещения – погреться и все ждала моего батюшку. Он не приходил. Я боялась, что больше уже не увижу его. Часов в шесть вечера пришел пароход, началась посадка, и тут вдруг, когда я уже с вещами поднималась по мостикам на пароход, увидела я знакомую мне фигуру батюшки. Он шел по берегу. Забывши все, я бросила на мостки вещи и побежала к нему навстречу. Я забыла, что мой батюшка уже не имел права на свидание со мной сегодня и, обвив его шею руками, поцеловала его, говоря: «Я все-таки поцелую тебя в последний раз. Прощай, мой дорогой». И тут же оторвалась от него и так же быстро побежала обратно к вещам. На берегу стоял кто-то из начальников, видели мое прощание, и, как я узнала после, дали ему дня на три изолятор.

Но я этого не знала тогда. Я простилась с ним... до будущей вечной жизни.

Все же по его просьбе батюшке разрешили остаться на берегу до отхода парохода. Я устроилась в каюте, кому-то из соседок поручила присмотреть за моим багажом, а сама до последней возможности стояла на борту парохода и смотрела на батюшку. Изредка мы с ним переговаривались. Я его ободряла, что его скоро отпустят, что он вернется домой. Он был совершенно спокоен, лицо было мирное, совсем не такое, как когда я его увидала в первый раз. Наконец раздался резкий продолжительный гудок, сняли канаты, пароход чуть колыхаясь стал тихонько отчаливать от пристани. Я крикнула моему батюшке: «Уповай на Господа, уповающего же на Господа милость обыдет...» Больше уже нельзя было ничего ему сказать: он не услышал бы. Все быстрее и быстрее шел наш пароход, расстояние между мною и батюшкой становилось все больше, а он делался все меньше. Вот уже приходилось напрягать зрение, чтобы ясно видеть черты его лица, его фигуру в желтом пальто. Наконец уже она стала совсем маленькой. Вижу, что батюшка повернул от пристани, сошел на берег, и его больше не стало видно. Я перекрестилась сама, перекрестила издали его и, сказав: «Слава Богу за все», вернулась к себе в каюту.

Там я нашла своих спутниц, горько плачущих, – они тоже простились со своими мужьями. Я не плакала. Глубокий мир сошел на меня здесь, на Красной Вишере. Я все отлично сознавала, но слез у меня не было, а была полная преданность воле Божией и глубокая вера в Его святой Промысл. Я как могла стала утешать бедных женщин и вскоре же достала из сумки приготовленную чистую тетрадь и стала записывать все, что пережила, что видела и слышала.

Не буду описывать приключений в дороге, а расскажу только о том, что я пережила проезжая мимо моей родины – г. Ярославля. Мимо него мы должны были ехать ночью, часов в двенадцать. Мне

хотелось хоть через окно увидеть этот родной мне город, о котором так много рассказывала мама. Долго я боролась со сном, но не выдержала и заснула часов в одиннадцать вечера. И увидела во сне, что наш поезд замедляет ход и едет по мосту через широкую реку, мимо ярко освещенных улиц. Я спросила кого-то из пассажиров, что это за город, и мне ответили: «Ярославль». Едва остановился поезд, я соскочила и пошла по улице. Это все мне приснилось. И вижу: стоит большая карета и шестерка лошадей. Точно как у нас в Москве возили в такой по городу Иверскую икону Божией Матери. Я кого-то спросила: «Кого возят в этой карете?» И мне пояснили, что в Ярославле особенно чтится икона «Знамения» Божией Матери, как чудотворная, вот ее-то и возят по домам. И вдруг я увидела очень близко перед собой на воздухе мою родную иконочку – тоже «Знамение» Божией Матери, которой благословил меня мой крестный отец после Таинства святого крещения, положив ее ко мне на грудь. Я тотчас же проснулась и, вскочив на ноги, подбежала к окну. Поезд замедлил ход, ехал по мосту, видны были ярко освещенные улицы. Все как во сне. Это и был Ярославль, моя родина. Вспомился мне только что виденный мною сон, и поняла я, что Царица Небесная снова берет меня под Свой дивный покров. Она не забыла меня и не оставит, особенно теперь, когда я снова в разлуке с моим мужем. Покров и помощь Божией Матери я постоянно чувствую на себе и на моих детях и внуках. Она – неложная, Она – верная наша Покровительница, Она – особенно любит и жалеет всех вдов и сирот.

Все это было пятнадцать лет тому назад. Много воды утекло за эти годы, много пришлось пережить горя, потерять мужа, сына... Но не оставляет меня Своей помощью Матерь Божия и, верю, не оставит до конца. Она даст мне силы, бодрость духа, Она даст мне пищу и духовную, и материальную. И вот живу я уже 64-й год на свете.

Буди имя Господне благословенно отныне и до века.

Аминь.

Я не вела дневников и не писала мемуаров, но и не написать о нашей матушке, Евгении Леонидовне Четверухиной, я не могу.

Наша матушка! Это образец красоты духовной, это глубина смирения и кротости, это неиссякаемый источник утешения, это пример долготерпения и подражания.

Я познакомилась с матушкой пятьдесят лет назад и благословляю день, в который мы встретились. Батюшка служил тогда в храме Сошествия Святого Духа в Толмачевском переулке. Приход был маленький, доходов никаких, и немалой семье батюшки жилось трудно. Все мы старались облегчить им жизнь, но средств в то трудное время у нас самих было мало.

В Толмачевском храме службы были ежедневно. Утром – литургия, вечером – всенощная, которая затягивалась до девяти часов, так как батюшка сам канонаршил стихиры, а после службы нередко толковал нам тексты из Священного Писания, разъяснял, приучая нас понимать и любить богослужение, или читал творения святых отцов.

Дорогой нам Толмачевский храм, сиявший мрамором и чистотой, озаренный мерцанием лампад, был до того холодный, что к концу службы ноги примерзали к полу и еле двигались. Счастливое, незабываемое время! Матушка была неленостной помощницей батюшки. Она ежедневно утром и вечером была в храме. Получив музыкальное образование и обладая хорошими музыкальными способностями, матушка и читала, и пела, и регентовала.

Отстояв литургию, матушка шла домой, по дороге делая кое- какие покупки.

Часто бывая у них дома, я ни разу не видела матушку недовольной или изнемогающей от усталости. Она приносила из храма благодатную силу, была бодра и сильна духом. Окутанная волнами благодати, она умиротворяла окружающих, становилась спокойно и хорошо на душе. Занимаясь обыденными делами, матушка всегда была в Боге, ум и сердце ее были горе. Никогда не вела она праздных разговоров, все слова ее были душеспасительны и назидательны. Ни разу не видела я, чтобы матушка рассердилась или повысила голос. Всегда она была радостна, ровна в общении, благожелательна и приветлива к окружающим. А когда выдавались свободные минуты, матушка любила петь священные песнопения, аккомпанируя на фисгармонии, и пела детишкам детские песни.

Часто перекрестившись она произносила с благоговением: «Слава Богу за все!» И это не были слова, это была глубочайшая вера в Промысл Божий, предание всей себя Божественной воле. Этими словами она встретила смерть батюшки, смерть маленькой Машеньки. Она печалилась, но не унывала, не скорбела, не падала духом. Все беды, все испытания она принимала как из рук Божиих, с покорностью Божественной воле.

Являя такую красоту духовную, матушка была смиренна, почитая себя великой грешницей, никого не укоряла и не осуждала. За многие годы нашего знакомства ни разу не слышала, чтобы матушка кого-нибудь укорила или обвинила. В каждом человеке она находила светлые черты и, восхваляя за это, обходила его недостатки. А уж если услышит что-нибудь недостойное, то вздохнет, махнет рукой и скажет: «Бог с ним». Некоторым это казалось лицемерием, а мы, осуждающие на каждом шагу своего ближнего, зная ее, дивились и восхищались ею.

А с какой любовью, доброжелательностью встречала она духовных детей батюшки, которые отнимали у него те немногие минуты, которые он мог провести в кругу семьи, лишали его ужина перед служением всенощной. Никогда она не роптала. Никогда я не видела и тени недовольства на ее лице. А если кто-нибудь забегал перед всенощной, чтобы пройти с батюшкой короткий путь от дома до храма, чтобы по дороге рассказать о случившемся или разрешить недоуменный вопрос, а батюшка отдыхал, она скажет ему: «Приходила такая-то раба Божия, что-то расстроена». И этой рабе Божией следовал вызов на клирос за всенощной для беседы.

Дорогая наша матушка! А когда батюшки не стало, мы несли ей свои грехи, беды, недоумения и неизменно встречали любовь и желание помочь, мудрые ответы. Матушка не была пророком, но слова ее сбывались. Мы просили ее молиться, и она молилась.

Дорогая наша молитвенница и ходатаица пред Богом, матушка до конца своих дней сохранила светлый ум, твердую память, силу духа, молитву. Я считала за счастье побывать у матушки, поцеловать ее ручки, получить ее благословение, просить помолиться.

Матушка не проповедовала, не увещала, но благодать, струившаяся вокруг нее, молитва, ее любовь согревали душу, и омытая как бы в духовной бане, я возвращалась в дом успокоенная, зная, что матушка молится. Я не только любила матушку, я благоговела перед ней. Я чувствовала ее неизмеримо выше себя.

И вот матушка заболела. Прикованная к постели, лишенная любимого храма, которому посвятила жизнь, она показала неподражаемый пример долготерпения. Испытывая сильнейшие боли, она ничем не показывала своих страданий, не стонала, не жаловалась, только повторяла: «Слава Богу за все». Оставаясь по целым дням одна, матушка пела, читала, молилась. Считая себя недостойной малейшего проявления участия, она оставалась светлой, любящей молитвенницей.

Дорогая наша страдалица! Свою духовную красоту она пронесла через долгие годы, сохранила просветленный ум, чистое сердце, действенную молитву.

Мне не пришлось увидеть ее дорогие черты на смертном ложе, но ее духовный образ будет жить во мне до последнего вздоха.

И я верю, что Господь с любовью принял ее и упокоил в Своих небесных обителях.

Г. К. Тюрикова Январь 1974 г.