Глава I. РУССКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ЦЕРКОВЬ В ЭПОХУ ПЕТРА I

Патриарх Адриан скончался в 1700 году. Россия переживала тогда переломные исторические события, в ходе которых складывался новый облик государства: реформировалось войско, строился флот, на западноевропейский лад перекраивались культура и быт высшего слоя русского общества; на отвоеванном у шведов балтийском побережье в считанные годы была выстроена новая столица Российской империи – Санкт-Петербург.

Среди преобразований Петра Великого особенно важной по своим последствиям была церковная реформа, ибо главная черта Петербургского периода – абсолютизм государственной власти, существенно отличавшийся от старомосковского самодержавия с его традиционным обычным правом и, главное, неподчиненной светскому государю высшей церковной властью. Попытки московских государей узурпировать власть над Церковью являлись нарушением нормы, а нормой в отношениях между церковной и государственной властью до Петра оставалась симфония, унаследованная у Византии. Властной рукой Петра Православная Церковь была отодвинута от главного русла национальной жизни. Начиная с Петра I светское правительство стало смотреть на Церковь не как на высочайшую святыню народа, а как на одну из подпорок государственного аппарата, будто бы нуждавшуюся в опеке и надзоре. Для этого правительству понадобилось сломать старый строй церковного управления, сочетавший в себе соборное начало и первосвятительское возглавление, а на его месте учредить новую – синодальную систему.

Творец этой реформы Петр I получил старомосковское воспитание, которое однако не чуждо было западных влияний. Учился он, как и его сверстники, по Псалтири и Священным книгам, Часослову, но уже в детстве пристрастился к иллюстрированным книгам иностранной печати, а потом его на многие годы увлекли потешные военные игры с полками иноземного строя; в юности он завел знакомство в вызывавшей ужас и отвращение у ревнителей старины Немецкой слободе, где проживали иностранцы. На душу будущего царя неизгладимое впечатление произвел дикий стрелецкий бунт 1682 года, когда на глазах у юного наследника растерзали его дядей Алексея и Ивана Нарышкиных. С этих пор всякая старина в сознании Петра отождествлялась с неукротимым и темным фанатизмом.

Петру чужда стала любовь русских людей старинного склада к земным поклонам и долгим молитвам, к возжиганию свечей перед иконами, к колокольному звону. Царь не придавал важного значения постам и даже, к ужасу людей строгих правил, позволял себе шутовские забавы, которые воспринимались ими как кощунство. Его воспитатель – дядька Никита Зотов, возведенный в шутовский сан «князя-папы», на потеху государю в пьяной пирушке раздавал бражникам «благословения» двумя накрест сложенными чубуками. У ревнителей старины вызывало недоумение и пристрастие царя к табаку, которое патриарх Адриан связывал со склонностью к западному инославию: «Многие от пипок табацких и злоглагольств люторских, кальвинских и прочих еретиков объюродели».

Петра подозревали в неправославии, иные даже в безбожии. Но атеистом он не был. Вера его была твердой и по-своему сильной. Выражалась она в том, что в воскресные и праздничные дни он неопустительно молился за литургией, часто становился на клирос и читал Апостол; всякое свое дело, всякий военный поход он начинал с молитвы и ниспослании Божия благословения, а всякий успех и всякую победу сопровождал благодарственным молебном. О его живой вере в промысл Божий свидетельствуют часто повторяющиеся им слова: «Кто забывает Бога и не исполняет заповедей Его, тот сколько бы ни трудился, не сделает многого, ибо не осенен благословением свыше».

О вольнодумцах Петр I говорил со свойственной ему грубоватой крепостью выражений: «Кто не верует в Бога, тот либо сумасшедший, или с природы безумный. Зрячий Творца по творениям познать должен». Характерна одна из его бесед с историком Татищевым, который, увлекшись в Европе крайним рационализмом, позволил себе однажды в присутствии царя издеваться и насмехаться над Библией и церковными установлениями. Ударив вольнодумца за эти речи своей знаменитой дубинкой, царь поучал его: «Не соблазняй верующих чистых душ, не заводи вольнодумства, пагубного благоустройству – не на тот конец старался я тебя выучить, чтобы ты был врагом общества и Церкви».

Но искренность христианской веры Петра не мешала ему на все смотреть глазами государственного человека, под углом зрения государственной пользы. А его политические и правовые воззрения складывались под влиянием западных протестантских учений о примате государства во всех сферах народной жизни, из чего выводилась и ложная доктрина о главенстве монарха над Церковью. Однако он не спешил в осуществлении своего замысла поставить Церковь на место одного из подвластных ему ведомств, а действовал осторожно и расчетливо. Да и сам замысел не сразу обрел характер до конца продуманного плана. План складывался постепенно – и переходный период, который поначалу мыслился как время межпатриаршества, затянулся на двадцать лет.

Весть о кончине патриарха Адриана застала Петра в действующей армии под Нарвой. Из Москвы к нему летели курьерские донесения. Первое предложение об учреждении межпатриаршего «соборика» поступило от боярина Тихона Стрешнева, в прошлом врага и гонителя патриарха Никона. Алексей Курбатов, ведавший казной, советовал царю: «О избрании же, государь, патриарха мню, достоит до времени обождати, да во всем всего сам твое самодержавие изволиши усмотреть… Из архиереев, государь, для временного в духовных управления, ежели тебе, государю, угоден, мнится многим добр быти Холмогорский».

Предложение «обождати с избранием патриарха» совпало с намерением самого царя. Но для временного возглавления Церкви он избрал не Холмогорского архиепископа Афанасия, как советовал Курбатов и как того ожидали в Москве, а одного из самых молодых архиереев – митрополита Стефана Яворского, ученого монаха из Киева.

Дело было, конечно, не в том, что великорусская иерархия оскудела талантами. Правда, некоторые из архиереев-великоруссов, напуганные петровскими новшествами, потеряли чувство духовного равновесия. Подобно старообрядцам, они видели в царе-реформаторе еретика и даже антихриста. В 1700 году к уголовному суду был привлечен Тамбовский епископ Игнатий, который поощрял Григория Талицкого, читавшего ему свои тетрадки, в которых он доказывал, что Петр – антихрист. Преосвященный, слушая эти бредни, плакал от умиления и приговаривал: «Павловы твои уста». Но среди великорусской иерархии были, конечно, и люди другого склада, умные, дальновидные, с широким кругозором.

Таким был упомянутый в донесении Курбатова Холмогорский архиепископ Афанасий. В своей епархии ему часто приходилось видеться с иностранцами, и он, к удовольствию царя, умел обходиться с ними приветливо. Это был тот самый Афанасий, которого во время стрелецкого бунта на глазах юного Петра в Грановитой палате избивал раскольничий протопоп Никита Пустосвят. Еще при жизни первосвятителя Адриана Петр высказывал свое желание иметь его преемником престарелого патриарха.

Другим незаурядным архипастырем был митрополит Новгородский Иов, постриженник Троице-Сергиева монастыря, покровитель просвещения в греко-славянском духе, деловитый благотворитель, который в своей епархии устраивал школы, странноприимные дома, больницы. Митрополит Иов доброхотно жертвовал епархиальные средства на строительство флота и войну с турками.

Наконец, подлинным светилом в сонме архиереев сиял епископ Митрофан Воронежский (1623–1703). До 40 лет он служил приходским священником, потом, овдовев, принял постриг в Золотниковской пустыне. В 1682 году его хиротонисали во епископа и назначили на вновь открытую Воронежскую кафедру. В ту пору это был дикий край, которого едва коснулось христианское просвещение. За время святительского служения епископа Митрофана в епархии построено было 47 новых храмов, основано два монастыря. Дом святителя служил приютом для странников и лечебницей для болящих. Замечательную черту в житии святого составляет его духовная дружба со святителем Питиримом, епископом Тамбовским.

Петр I близко познакомился со святителем Митрофаном во время строения кораблей на Воронежской верфи. Святитель видел в этом предприятии богоугодное дело. Войну с турками, угнетавшими православных братьев, для которых предназначались корабли, он считал священной войной Креста с полумесяцем, благословлял на нее царя и с радостью жертвовал сбережения епархиального дома «на ратных».

Но чуждый человекоугодия и искательства, святой Митрофан был непоколебим и бесстрашен, когда дело касалось веры. Его огорчала приверженность Петра к иноземным, «еретическим» обычаям. Однажды царь пригласил святого Митрофана на обед в свой воронежский домик-дворец, перед входом в который стояли статуэтки полунагих богинь. Возмутившись этим нечестием, святитель отказался войти в дом. «Лучше умереть, – сказал он, – чем присутствием своим или боязливым молчанием одобрять язычество. Неприлично государю православному ставить болваны языческие». Уверенный в том, что за этот дерзкий поступок царь прикажет казнить его, он, вернувшись к себе, велел звонить во все городские колокола. И когда Петр, удивленный звоном, спросил, что это значит, ему объяснили: владыка готовится к смерти. Преисполнившись уважения к исповеднической ревности архиерея, Петр велел убрать статуи.

Перед кончиной святитель Митрофан принял великую схиму с именем Макария, кончина его последовала 23 ноября 1703 года. В погребении святого архипастыря участвовал Петр, который сам нес его гроб до могилы и сказал после погребения: «Не осталось у меня другого такого святого старца».

Сохранилось завещание святителя Митрофана, в котором есть замечательное поучение: «Для всякого человека таково правило мужей мудрых: употреби труд, храни мерность – богат будеши; воздержно пей, мало яждь – здрав будеши; твори благо, бегай злаго – спасен будеши».

Но несмотря на все уважение, с которым относился царь к таким достойным иерархам, как святители Митрофан, Иов, Афанасий или митрополит Казанский Тихон, его смущало недоверие всех их, даже архиепископа Афанасия, к западноевропейской учености, к инославной культуре. А главное, опасался Петр, эти архиереи могут воспротивиться его замыслу подчинить Церковь государственной власти. Поэтому всем им предпочтен был выходец из Малороссии митрополит Рязанский Стефан.

Митрополит Стефан (Яворский) родился в семье православного галицкого шляхтича в 1658 году. Образование получил в Киево-Могилянской Академии и в иезуитских коллегиях во Львове, Люблине, Вильне и Познани. Учение в католических школах предполагало для православного принятия униатства. Это была унизительная, но обычная тогда в западной Руси «кража науки». Вернувшись в Киев, будущий иерарх отрекся от притворного униатства и принял монашеский постриг. Его назначили профессором Академии, где он выделялся среди коллег даром проповедничества. Он умел соединить в своих проповедях и «предиках» изощренные приемы киевско-польской риторики с неподдельной искренностью религиозного чувства, воодушевлением и сердечностью.

В 1700 году митрополит Киевский Варлаам (Ясинский) послал архимандрита Стефана в Москву для рукоположения в сан викарного епископа. Но в Москве ставленнику случилось в присутствии царя тому же произнести «предику» при погребении боярина А.С. Шеина. Слово это привело Петра в восторг. Он увидел в ораторе человека европейской культуры, как ему казалось, превосходившего своей ученостью московских «начетчиков». Петр распорядился поставить его на древнюю митрополичью кафедру в Рязань. А менее чем через год после этого возвышения Собор иерархов, по указанию Петра, назначил митрополита Стефана «экзархом, блюстителем и администратором Патриаршего Стола».

«Экзарх и блюститель», мечтавший об архиерействе у себя на родине, принял свое назначение со скорбью. К тому же в Москве его встретили недружелюбно и даже враждебно, считали чужаком, обзывали «обливанцем, поляком, латынником». Возвышение митрополита Стефана встревожило и Православный Восток. Строгий ревнитель Православия патриарх Иерусалимский Досифей в 1702 году писал Петру, умоляя его не назначать на архиерейские кафедры «ни черкас, ни греков», а только православных москвичей, «аще и не мудрии суть», «чтобы и в Патриархи не попал ни грек, ни иные какие породы человек, сиречь от Малыя и Белыя России, которые вскормилися и учатся в странах и школах латинских и полонских». А еще через год патриарх Досифей прислал послание самому митрополиту Стефану, в котором сурово предупреждал его, что на Востоке не потерпят, чтобы он стал патриархом. Скоро однако выяснилось, что Петр ошибся в выборе местоблюстителя. Вероятно, тогда ему слишком упрощенно представлялся характер западного образования, и он не предполагал, что «западник и латынник» может оказаться более крутым противником церковной реформы на протестантский лад, чем великорусские архиереи. Митрополит Стефан, воспитанный в католических школах, был горячим поборником высокого авторитета Церкви и ее независимости от государства.

Как и великорусские архиереи, он мечтал об избрании патриарха. И ревнители старины в Москве вскоре поняли, что в лице столь нежеланного для них чужака они обрели если и не единомышленника, то союзника, и человека неуступчивого, твердого, мужественного. Вместе с ними местоблюститель не одобрял второго брака царя, заключенного при жизни насильственно постриженной царицы Евдокии Лопухиной. С негодованием узнал он об отмене постов в войсках, на что царь, в обход предстоятеля Русской Церкви, заручился разрешительной грамотой от Константинопольского патриарха. В своих проповедях митрополит Стефан стал открыто обличать не хранящих постов, обижающих Церковь и оставляющих своих жен, прозрачно намекая на личность самого царя.

Особую остроту отношения между монархом и местоблюстителем приобрели после дела Тверитинова. Московский лекарь Дмитрий Тверитинов, учившийся в Немецкой слободе, собрал кружок вольнодумцев, увлеченных протестантским учением. Его сторонники отвергали почитание святых угодников, мощей, икон, отвергали авторитет иерархии, не признавали таинств и предания святых отцов. В то же время в тверитиновском кружке, по богословскому невежеству, отвергали и краеугольный камень протестантизма – учение о спасении единой только верой. Повторяя древних стригольников, Тверитинов думал, что человек спасается не верой, а своими делами и заслугами, без посредничества Церкви. «Я сам себе Церковь», – говорил ересиарх. Самым рьяным из еретиков оказался родственник Тверитинова цирюльник Фома Иванов.

В 1713 году существование ереси обнаружилось: первым обличен был в неправославии ученик Московской Славяно-греко-латинской Академии Максимов. Митрополит Стефан немедленно организовал расследование, которое велось гласно и было известно в Москве. Петр, опасаясь, что этот шумный процесс повредит столь любезным его душе немцам, распорядился перевести розыск из Москвы в Петербург в новоучрежденный тогда Сенат. В Сенате дело закончилось быстро и легко для подсудимых. От них потребовали отречение от ереси и препроводили их обратно в Москву. Местоблюстителю было приказано присоединить раскаявшихся к Церкви. Митрополит Стефан, подозревая вероотступников в лицемерии, велел разослать их по монастырям для проверки искренности их покаяния. Тогда-то и обнаружилась обоснованность его недоверия к столь легко избавившимся наказания еретикам. Заключенный в Чудовом монастыре Фома Иванов, одержимый неистовством, бросился с косарем на резной образ святителя Алексия и изрубил его. После этого злодеяния митрополит Стефан созвал освященный Собор для суда над преступниками. Новоявленные иконоборцы были преданы анафеме, а Фому, как злостного и нераскаявшегося еретика, сожгли на костре. Гнев Петра, узнавшего об исходе нового розыска, был страшен. Он подозревал местоблюстителя в том, что своим суровым судом над вероотступниками, впавшими в ересь под влиянием Немецкой слободы, он подстрекает москвичей на погром иностранцев. Петр приказал объявить местоблюстителю выговор через Сенат.

Все недовольные царем-реформатором с надеждой смотрели на царевича Алексея, который сочувствовал настроениям ревнителей старины. С большой теплотой относился к царевичу и митрополит Стефан. В слове, произнесенном в 1712 году на день ангела наследника, он не без вызова его отцу назвал именинника «единой надеждой России». Недвусмысленно намекая на царя, проповедник продолжал: «Море свирепое, море – человече законопреступный, – почто ломаеши, сокрушаеши и разоряеши берега? Берег есть закон Божий, берег есть – во еже не прелюбы сотворити, не вожделети жены ближнего, не оставляти жены своея; берег есть во еже хранити благочестие, посты, а наипаче четыредесятницу». А через шесть лет открылось два страшных дела: в заговоре против царя обвинялись вначале царевич, а потом и его мать Евдокия. К этим делам оказались причастными и духовные лица. Духовник царевича протопоп Иаков Игнатов, когда Алексей каялся ему в желании смерти отцу, успокоил исповедника словами: «Мы все желаем ему смерти». К делу были привлечены духовник царицы Феодор Пустынный, Ростовский епископ Досифей, юродивый Михаил Босой, а также митрополиты: Киевский – Иосаф (Кроковский) и Крутицкий – Игнатий (Смола), которые состояли в переписке с наследником. На следствии епископ Досифей говорил, оправдываясь: «Только я один попался… Посмотрите, и у всех что на уме. Извольте пустить уши и в народ, что в народе говорят».

Розыск закончился казнями. Сенат приговорил к смерти царевича Алексея, казнили епископа Досифея, протопопов Иакова Игнатова и Феодора Пустынного. Митрополит Иоасаф скоропостижно скончался до окончания расследования на пути из Киева. Митрополита Игнатия пощадили по старости и уволили на покой. Против местоблюстителя улик не оказалось. Но Петр подозревал его в сочувствии заговорщикам. В конце розыска у Петра окончательно созрел план: во-первых, провести церковную реформу и упразднить патриаршество, а во-вторых, отодвинуть митрополита Стефана от кормила церковного управления.

После неудачи с митрополитом Стефаном Петр I лучше разобрался в настроениях киевского ученого монашества. Подыскивая исполнителей задуманной реформы, он выбирал теперь из этой среды людей особого духа – противников латинского, «папежеского» направления, от которых он мог ожидать сочувствия своим видам. В Новгороде Петр обратил внимание на выходца из Малороссии архимандрита Хутынского монастыря Феодосия (Яновского), который бежал туда из Москвы во время «гонения на черкас» при патриархе Адриане. Митрополит Иов, собиравший вокруг себя ученых мужей, приютил беглеца, приблизил его к себе и сделал одним из главных своих помощников. Феодосий был сыном шляхтича и отличался высокоумием, заносчивостью. Петра он обворожил аристократическими манерами и искусством светского разговора. В 1712 году Петр назначил его архимандритом новосозданного Александро-Невского монастыря и правителем церковных дел Петербургской области, а в 1721 году, через пять лет после кончины митрополита Иова, он в сане архиепископа был поставлен на Новгородскую кафедру. Из нового архиерея,однако, не вышло серьезного церковного деятеля. Это был человек не особенно ученый, маскировавший пробелы в образовании блеском светского красноречия. В среде духовенства и народа возникали соблазны от его скорее магнатского, чем архиерейского образа жизни, от его корыстолюбия. Петру стало ясно, что особую ставку на этого тщеславного честолюбца делать нельзя.

Другой киевлянин – Феофан (Прокопович) – покорил сердце Петра. Сын киевского купца, в крещении он был наречен Елеазаром. С успехом закончив Киево-Могилянскую Академию, Елеазар обучался во Львове, Кракове и в Римской коллегии св. Афанасия. В Риме он стал базилианским монахом Елисеем. Вернувшись на родину, он отрекся от униатства и был пострижен в Киево-братском монастыре с именем Самуила. Его назначили профессором Академии, и вскоре в награду за успехи в преподавании удостоили имени его покойного дяди Феофана – ректора Могилянской Академии. Из Рима Прокопович вынес отвращение к иезуитам, к школьной схоластике и ко всей атмосфере католицизма. В своих богословских лекциях он пользовался не католическими, как это принято было в Киеве до него, а протестантскими изложениями догматики.

В день Полтавского сражения Феофан поздравлял царя с победой. Слово, произнесенное им за богослужением на поле битвы, потрясло Петра. Оратор использовал день победы 27 июня, на который приходится память преподобного Самсона, чтобы сравнить Петра с библейским Самсоном, разодравшим льва (герб Швеции складывается из трех львиных фигур). С тех пор Петр не мог забыть Феофана. Отправляясь в Прутский поход, он взял его с собой и поставил во главе войскового духовенства. А по окончании похода Феофан был назначен ректором Киевской Академии. В 1716 году его вызвали «на чреду» в Петербург, и там он произносил проповеди, которые посвящал не столько богословским и церковным темам, сколько прославлению военных побед, государственных свершений и преобразовательных планов Петра. Феофан стал одним из кандидатов на архиерейскую кафедру. Но у ревнителей православия его богословские воззрения вызывали серьёзные опасения. Хорошо знавшие его по Киеву ректор Московской академии архимандрит Феофилакт Лопатинский и префект архимандрит Гедеон Вишневский ещё в 1712 году отважились подать государю открытое обвинение Феофана в протестантизме, который они обнаружили в его киевских лекциях. После вызова архимандрита Феофана в Петербург его обличители не замедлили послать на него новый донос, направив его Петру через местоблюстителя, который присовокупил к докладу московских профессоров своё мнение, что Феофана никак нельзя ставить во епископа. Но Феофан сумел так ловко оправдаться в возведенных на него обвинениях, что митрополиту Стефану пришлось просить у него извинения.

В 1718 году Феофана хиротонисали во епископа Псковского с тем, однако, чтобы резиденцией его был Петербург. В отличие от своего менее удачливого соперника в борьбе за близость к царю, Феодосия, епископ Феофан был образованным ученым, богословом, писателем, человеком ясного и сильного ума. Ему удалось стать советником и незаменимым помощником Петра I не только в церковных, но и в государственных делах. Он служил Петру неиссякаемым источником самых разнородных знаний, его живой «академией и мозгом». Именно Феофан стал главным исполнителем задуманной Петром церковной реформы, и ему она больше чем кому бы то ни было, обязана своим протестантским оттенком. Многое в поступках и воззрениях этого иерарха подтверждало правоту выдвинутых против него обвинений в неправославии. На своих противников, ревнителей Православия Феофан с церковного амвона возводил обвинение в затаенной вражде на монарха: «Суть нецыи... или тайным бесом льстимии или меланхолией помрачаеми, которые таковаго некоего в мысли своей имеют урода, что все им грешно и скверно мнится быти, что-либо увидят чудно, весело, велико и славно... И сии наипаче славы безчестити не трепещут и всякую власть мирскую не точию не за дело Божие имеют, но в мерзость вменяют».

В написанном по поручению: Петра сочинении «Правда воли монаршей» епископ Феофан, повторяя Гоббса, формулирует абсолютистскую теорию государственного права: «Могуществу монарха основание есть... что народ правительской воли совлекся» и передал эту волю монарху. «Сюда надлежат всякие обряды гражданские и церковные, перемена обычаев, употребление платья, домов строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребениях и прочая и прочая».

В «Розыске о понтифексах», играя этимологией слов, Феофан ставит вопрос: «Христианские государи могут ли нарещися епископы, архиереи?» – и без смущения отвечает, что могут; более того, государи – это «епископы епископов» для своих подданных.

В 1718 году митрополит Стефан подал прошение отпустить его из Петербурга в Москву, откуда удобнее управлять Московской и Рязанской епархиями. Царь наложил на прошение резолюцию с рядом укоризненных замечаний, а в конце добавил: «А для лучшего впредь управления мнится быть Духовной коллегии, дабы удобнее такие великие дела исправлять было возможно». Епископу Феофану Петр поручил составить проект учреждения Духовной коллегии. К февралю 1720 года проект под названием «Духовный регламент» был готов. Царь просмотрел «Регламент» и внес в него исправления. «Регламент» разделен на три части:

1) описание и вины синодального управления;

2) дела, ему подлежащие;

3) самих управителей должность и сила.

О «Регламенте» метко было сказано, что «это рассуждение, а не уложение». Это скорее объяснительная записка к закону, нежели самый закон. Он весь пропитан желчью, напоен страстью политической борьбы со стариной. В нем больше злых обличений и сатиры, чем прямых положительных постановлений. «Регламентом» провозглашалось учреждение Духовной коллегии вместо единоличной власти патриарха. Основания для такой реформы приводились разные: коллегия может скорее и беспристрастней решать дела, она якобы имеет более авторитета, чем патриарх. Но не скрывается в «Регламенте» и главный резон упразднения патриаршества – коллегия не опасна для власти монарха: «Простой народ не ведает како разнствует власть духовная от самодержавной, но великого высочайшего пастыря честию и славою удивляемый, помышляет, что таковый правитель есть вторый государь, самодержцу равносильный или и больший его и что духовный чин есть другое и лучшее государство». И вот, чтобы унизить в глазах народа духовную власть, в Регламенте провозглашается: «коллегиум правительское под державным монархом есть и от монарха уставлено». Монарх же с помощью соблазнительной игры слов вместо обычного наименования «помазанника» именуется в «Регламенте» «Христом Господним».

Документ представлен был на обсуждение в Сенат и только потом предложен вниманию освященного Собора из оказавшихся в Петербурге – шести архиереям и трем архимандритам. Под давлением светской власти духовные сановники подписались, что все «учинено изрядно». Чтобы придать «Регламенту» больший авторитет, решено было отправить архимандрита Антония и подполковника Давыдова во все концы России для сбора подписей от архиереев и «степенных монастырей архимандритов и игуменов». На случай отказа в подписи в указе Сената без обиняков, с откровенной грубостью, предписывалось: «А буде кто подписыватца не станет, и у того взять за рукою, какой ради причины оной не подписываетца, чтоб о том показал имянно». За семь месяцев гонцы объездили всю Россию и собрали под «Регламентом» полноту подписей.

25 января 1721 года император издал манифест об установлении «Духовной коллегии, то есть Духовного соборного правительства». А на другой день Сенат передал на высочайшее утверждение штаты создававшейся коллегии: президент из митрополитов, два вице-президента из архиепископов, четыре советника из архимандритов, четыре асессора из протопопов и один из «греческих черных священников». Предлагался и личный состав коллегии во главе с президентом – митрополитом Стефаном и вице-президентами – архиепископами Феодосием Новгородским и Феофаном Псковским. Царь наложил резолюцию: «Сих призвав в Сенат, объявить». Для членов коллегии составлен был текст присяги: «Исповедую же с клятвою крайнего судию Духовной сей коллегии быти самого Всероссийского монарха государя нашего всемилостивейшего». Эта противоканоническая присяга, оскорблявшая архиерейскую совесть, просуществовала почти 200 лет, до 1901 года.

14 февраля после молебна в Троицком соборе состоялось открытие новой коллегии. И сразу встал недоуменный вопрос: как совершать молитвенное возглашение нового церковного правительства. Латинское слово «коллегиум» в сочетании со «святейшим» звучало несообразно. Предлагались разные варианты: «собрание», «собор», и наконец остановились на приемлемом для православного уха греческом слове «синод» – Святейший Правительствующий Синод. Наименование «коллегия», предложенное архиепископом Феофаном, отпало и по административным соображениям. Коллегии были подчинены Сенату. Для высшей церковной власти в православном государстве статус коллегии был явно неприличен. А Святейший Правительствующий Синод уже самим названием ставился наравне с Правительствующим Сенатом.

Через полтора года указом императора была учреждена должность обер-прокурора Святейшего Синода, на которую назначался «из офицеров добрый человек». Обер-прокурору надлежало быть в Синоде «оком государя и стряпчим по делам государственным». На него возлагался контроль и надзор над деятельностью Синода, но отнюдь не возглавление его. В самый день открытия Синода встал вопрос о возношении имен Восточных патриархов за богослужением. Решен он был не сразу. Архиепископ Феофан высказался против такого возношения. Ему нужно было, чтобы из народной памяти исчез сам титул патриарха, а аргументы его сводились к соблазнительной софистике: он ссылался на то обстоятельство, что в актах любого государя имена союзных ему монархов не фигурируют, будто политический союз подобен единству Тела Христова. Мнение составителя «Регламента» восторжествовало: имена патриархов исчезли из богослужений в русских храмах. Исключение допускалось лишь в тех случаях, когда первоприсутствующий член Синода совершал Литургию в домовой Синодальной церкви.

Президент Синода митрополит Стефан, не присутствовавший на заседаниях при обсуждении этого вопроса, подал свое мнение письменно: «Мне видится, что в ектениях и возношениях церковных явственно можно обоя вместити. Например, так: о Святейших Православных Патриархах и о Святейшем Правительствующем Синоде. Какой в этом грех? Какой убыток славы и чести Святейшему Российскому Синоду? Кое безумие и непристойность? Паче же Богу приятно и народу весьма угодно было бы».

По настоянию преосвященного Феофана мнение это было отвергнуто Синодом как раз из-за того, что оно «народу весьма угодно было бы». Более того, Синод принял составленное Феофаном постановление. «Те вопросы-ответы (то есть замечания митрополита Стефана) яко неважные и некрепкие, паче же неполезные, но весьма противные и мир церковный терзающие и государственной тишины вредительные... держать в Синоде под опасным хранением, дабы не точию в публику, но и в показание не произошли».

Отодвинутый и почти устраненный от управления президент Синода практически не оказывал уже никакого влияния на ход синодальных дел, где всем распоряжался любимец императора Феофан. В 1722 году митрополит Стефан скончался. После его смерти должность президента была упразднена.

В сентябре 1721 года Петр I обратился к Константинопольскому патриарху с посланием, в котором просил его о том, чтобы он «учреждение Духовного Синода за благо признать изволил». Ответ из Константинополя получен был через два года. Вселенский патриарх признал Святейший Синод своим «во Христе братом», имеющим власть «творити и совершати елико четыре Апостольские святейшие патриаршие престолы». Аналогичные грамоты получены были и от других патриархов. Новоучрежденный Синод получил права высшей законодательной, судебной и административной власти в Церкви, но эту власть он мог осуществлять лишь с согласия государя. Все постановления Синода вплоть до 1917 года выходили под штемпелем «По указу его императорского величества». Поскольку резиденцией Синода был Петербург, в Москве учредили Синодальную контору. Как правопреемник патриархов, Синод являлся епархиальной властью для бывшей патриаршей области; органами этой власти были: в Москве – дикастерия, преобразованная в 1723 году из патриаршего Духовного приказа, а в Петербурге – тиунская Контора под начальством духовного тиуна.

При открытии Святейшего Синода в России было 18 епархий и два викариатства. После упразднения патриаршества архиереев надолго перестали жаловать титулами митрополитов. Полномочия епархиальных властей распространялись на все церковные учреждения, за исключением ставропигиальных монастырей и придворного духовенства, поставленного под непосредственное начальство царского духовника. В военное время и армейское духовенство поступало под управление полевого обер-священника (согласно воинскому уставу 1716 года), а военно-морское – под управление обер-иеромонаха (по морскому уставу 1720 года). В 1722 году издано было «Прибавление к Регламенту», в котором содержались правила, относящиеся к белому духовенству и монашеству. Этим «прибавлением вводились штаты для причтов: на 100–150 дворов полагался причт из одного священника и двух-трех церковнослужителей, на 200–250 – двойные штаты, на 250–300 – тройные.

Учреждением Святейшего Синода открывалась новая эпоха в истории Русской Церкви. В результате реформы Церковь утратила былую независимость от светской власти. Грубым нарушением 34 правила святых апостолов явилось упразднение первосвятительского сана, замена его «безглавым» Синодом. В петровской реформе коренятся причины многих недугов, омрачавших церковную жизнь двух протекших столетий. Синодальная реформа, принятая духовенством и народом ради послушания, смущала церковную совесть духовно чутких иерархов и клириков, монахов и мирян.

Несомненна каноническая дефективность учрежденной при Петре системы управления, но смиренно принятая иерархией и народом, признанная Восточными патриархами, новая церковная власть стала законным церковным правительством.

Синодальный период явился эпохой небывалого внешнего роста Русской Православной Церкви. При Петре I население России составляло около 20 миллионов человек, из них – 15 миллионов православных. В конце синодальной эпохи, по переписи 1915 года, население империи достигло 180 миллионов, а Русская Православная Церковь насчитывала уже 115 миллионов чад. Столь стремительный рост Церкви явился, конечно, плодом самоотверженного подвижничества русских миссионеров, горевших апостольским духом. Но он был также прямым следствием расширения пределов России, следствием роста её могущества, а ведь ради укрепления и возвышения мощи Отечества и были задуманы Петром его государственные реформы.

В Синодальный период происходит подъем образования в России; уже в ХVIII столетии духовные школы укрепились и сеть их покрыла всю страну; а в ХIХ веке совершился настоящий расцвет отечественного богословия.

Наконец, в эту эпоху на Руси явлен был великий сонм подвижников благочестия, не только уже удостоившихся церковного прославления, но и еще не прославленных. Как одного из самых великих угодников Божиих чтит Церковь преподобного Серафима Саровского. Его подвиги, его духоносная святость – это самое твердое и надежное свидетельство о том, что и в синодальную эпоху Русская Церковь не оскудела благодатными дарами Святого Духа.

О церковной реформе Петра высказывались разноречивые суждения. Самая глубокая оценка её принадлежит митрополиту Московскому Филарету: по его словам, «Духовную коллегию, которую у протестанта перенял Петр... провидение Божие и церковный дух обратили в Святейший Синод».

Знаменательным явлением церковной жизни петровской эпохи было обращение ко Христу многих тысяч язычников и магометан. Как и в предшествующие столетия, христианское просвещение совершалось в России без насилия и принуждения. Выражая дух исконно русского правосознания, Петр I писал в указе 1702 года: «Совести человеческой приневоливать не желаем и охотно предоставляем каждому на его ответственность пещися о спасении души своей». Правительство однако не избегало поощрительных мер по отношению к обращенным инородцам. Крещенных крепостных отписывали от их некрещеных помещиков. С 1720 года всем новообращенным представлялась трехлетняя льгота от податей и рекрутства. В Казанской епархии, где значительную часть населения составляли магометане и язычники, миссионерство заметно оживилось при митрополите Тихоне (1701–1724 гг.). Его деятельными помощниками были ключарь кафедрального собора священник Феодор и Раифский иеромонах Алексий. Среди язычников – мордвы, черемисов (марийцев), чувашей – миссия имела немалый успех, но магометане оказались гораздо упорней. Митрополит Тихон первым в России открыл школу для крещенных инородцев. Когда из-за недостатка средств эту школу пришлось закрыть, святитель продолжал обучать новокрещенных детей в духовном училище при епархиальном доме.

В Нижнем Поволжье Слово Божие проповедовалось буддистам-калмыкам. Уже в 1700 году на реке Терешке выросло целое поселение крещенных калмыков. Калмыцкий хан Аюка разорил это селение, и тогда правительство стало отсылать крещенных калмыков на жительство в Киев и Чугуев, приписывая их там к казакам. После смерти Аюки святое крещение принял его внук Тайшин, кочевавший со своей ордой близ Астрахани. Восприемником Тайшина был царь, и в крещении хана нарекли Петром. Проповедь Евангелия сибирским инородцам связана с именами двух великих подвижников Тобольских святителей Филофея (Лещинского) и Иоанна (Максимовича).

Митрополит Филофей родился в 1650 году в Малороссии в дворянской семье. Образование получил в Могилянской Академии, потом священствовал, а овдовев, принял постриг в Киево-Печерской Лавре. В обители он исполнял должность эконома. Потом назначили его наместником приписанного к Лавре Брянского Свенского монастыря. В 1702 году архимандрита Филофея возвели в сан митрополита Тобольского на место не выехавшего в Сибирь по болезни святого Димитрия.

Из Тобольска святитель писал Петру I «Пришед в Сибирские страны, в церквах Божиих обрел великое нестроение... А чинится то за великою простотою(священников) и нищетой». Архиерейский дом стоял в развалинах, церквей не хватало; некоторые поселения находились в сотнях верст от приходского храма. Духовенство было сплошь малограмотное. За время пребывания на кафедре митрополита Филофея в епархии построено было 288 церквей. Для подготовки священников устраивались школы, где обучались дети «духовного звания», и содержались они на средства архиерейского дома. Святитель добился от властей выдачи жалования городским священникам, а сельских священнослужителей, по его ходатайствам, стали наделять землей. В 1708 году митрополит Филофей тяжко занемог и принял схиму с именем Фёодора в Тюменском Троицком монастыре. Он мечтал вернуться в родную Киевскую Лавру и умереть там. Но Бог судил иначе. Когда он неожиданно для себя поправился, губернатор Сибири князь Гагарин предложил ему отправиться миссионером к остякам и вогулам (хантам и манси). И святитель увидел в этом желание воли Божией. Он взял с собой гребцов, переводчиков, казаков для охраны и отправился на малом судне вниз по Иртышу и по Оби в селения остяков.

Остяки были кочевниками, занимались звероловством и рыбной ловлей. Они поклонялись идолам, обожествляли не только духов, но и вредивших им зверей. Останавливаясь в остяцких юртах, святитель объяснил язычникам бессилие их идолов, проповедовал им истинного Бога. И многие идолопоклонники, пораженные силой проповеди, сжигали свои кумирни и принимали крещение. Успеху проповеди содействовали чудеса. Однажды крестили немощную девочку, которую для погружения в реку несли на руках, но, выйдя из воды, она сама пошла домой, и с этих пор даже тяжелая работа, была ей по силам. Не один раз отправлялся святитель в миссионерские путешествия по сибирским рекам. Он побывал и в алатымских юртах, и в Пелыми, где сам крестил 400 вогулов, и в Березове, и на Конде, и среди чулымских татар. Уже глубоким старцем великий миссионер побывал в далеком Иркутске и за Байкалом, плавал по рекам Ангаре, Тунгуске и Кеше.

В этих путешествиях не раз его жизнь подвергалась опасности. В Буренинских юртах в него стрелял остяцкий старшина. Но пуля, пронзив одежду подвижника, не повредила ему. Старшину схватили и привезли в Тобольск, а там митрополит взял его к себе домой, простил и научил его истине христианской веры, и язычник принял святое крещение.

В 1715 году, по кончине святого Иоанна, митрополит Филофей снова занял Тобольскую кафедру и оставался на ней до 1720 года. За время своих миссионерских подвигов он крестил около сорока тысяч остяков, вогул, татар и тунгусов (эвенков). С заботой и любовью он опекал новокрещенных, оберегал их от произвола мирских начальников. Священников митрополит обязал не менее трех раз в году объезжать селения новокрещенных. Способных мальчиков из крещенных инородцев он отправлял на обучение в монастыри и в архиерейский дом, где их готовили к священству.

После ухода на покой во второй раз, схимитрополит Филофей-Феодор поселился опять в Тюменском Троицком монастыре. В зимнее время он учил русской грамоте инородческих детей. Преставился он 31 мая 1727 года в своей обители. Тело его погребли у входа в монастырь.

С 1711 по 1715 годы Тобольскую кафедру занимал святой Иоанн (Максимович). Родился он в 1651 году в Нежине. У его отца, малороссийского дворянина Максима Васильевича, было семеро сыновей. Образование будущий святитель получил в Могилянской Академии, после окончания которой его оставили преподавателем латинского языка. В 30 лет он принял постриг в Лавре и проходил послушание проповедника и эконома. В 1685 году братией Лавры он был отправлен посольством в Москву просить у царя Федора войско для защиты Лавры от турок. В Москве патриарх Иоаким поставил Иоанна наместником Брянского Свенского монастыря, который был приписан к Лавре. Через 10 лет архиепископ Черниговский святой Феодосий вызвал к себе Свенского наместника и поручил ему управление Черниговским Елецким монастырем – он наметил его в преемники себе по кафедре.

Святой Иоанн благоговейно чтил своего наставника и архипастыря, а после его кончины верил в силу его молитв пред Богом. Когда после смерти святого Феодосия он тяжело заболел, и все уже ожидали его скорой смерти, он позвал на помощь почившего святителя, и тот явился ему и сказал: «Не скорби, брат, Господь услышал молитвы твои, и ты будешь здрав. Вставай с одра и готовься служить Божественную Литургию. Это тебе знамение». После видения святой Иоанн сказал, что будет служить Литургию. Слова его сочли бредом умирающего, но больной встал с одра и служил. После этого исцеления в Чернигове началось почитание святителя Феодосия как угодника Божия.

После блаженной кончины святителя Феодосия святой Иоанн был избран его преемником по кафедре и 10 января 1697 года в Москве в Успенском соборе патриарх Адриан хиротонисал его во епископа Черниговского. Настоятелем Елецкого монастыря святой Иоанн оставил вместо себя святого Димитрия (впоследствии митрополита Ростовского). Удивительна эта не только духовная, но и биографическая, житийная связь четырёх святителей – святых Феодосия, Иоанна, Димитрия и митрополита Филофея. Управляя Черниговской кафедрой, святитель Иоанн основал в Чернигове коллегию, подобную Киевской Академии, открыл типографию.

Когда митрополит Филофей по болезни ушел на покой, на Тобольскую кафедру назначили святителя Иоанна. Назначение это состоялось по проискам князя Меньшикова, который был оскорблен тем, что святитель отказался освящать церковь в его имении в день, назначенный управляющим, сказав, что выбирать день освящения – это дело его, архиерея, а не князя.

Узнав о своем переводе из родного Чернигова в далекий холодный Тобольск, святой сказал: «Да, далеко мне ехать, но он будет еще далее меня». И предсказание это сбылось. Князь Меньшиков окончил жизнь в ссылке, в Березове, на тысячу верст севернее Тобольска.

Митрополит Иоанн прибыл на свою новую кафедру в августе 1711 года. Около четырех лет пробыл он в Тобольске. И за это время много сделал для распространения христианства в Сибири: проповедовал язычникам Евангелие, строил церкви, заботился о созданной его предшественником школе при архиерейском доме, выписал для нее ученых монахов из Киева и Чернигова, отдавал этой школе свои личные средства. По словам местного «летописца», он был «тих, скромен, благорассудлив, о бедных сострадателен, милостив». Святой Иоанн никогда не оставался праздным: читал, писал, учил, а больше всего молился – на долгие часы запирался в своей келии для коленопреклоненной молитвы. Втайне творил добро нуждающимся. Деньги беднякам посылал через доверенных лиц, и часто, переодетый, сам осторожно подходил к их окнам, стучал и говорил: «Приимите во имя Иисуса Христа!» – и быстро уходил, стараясь остаться неузнанным. Он посылал деньги в богадельни, посещал тюрьмы, принося заключенным гостинцы.

За несколько дней до своей кончины святитель стал готовиться к ней. 10 июня 1715 года он в последний раз служил Литургию, а после службы устроил в своих покоях обед для городского духовенства и нищих. Нищим сам прислуживал за столом. После трапезы простился со всеми и заперся в келии. Когда на следующий день митрополит не ответил очередному звонарю, постучавшему за благословением ударить в колокола, в архиерейском доме собралось городское духовенство, приехал губернатор, и дверь взломали. Святителя нашли бездыханным, стоявшим на коленях в молитвенном положении. В этот день митрополит Филофей, миссионерствовавший в Кондинском крае, сказал своим спутникам: «Брат наш Иоанн успе. Прейдем отсюда!» – и поспешно возвратился в Тобольск. Святитель Иоанн был замечательным духовным писателем. Главный его труд – «Илиотропион» (с греческого – «подсолнечник») посвящен тому, как должен человек сообразовывать свою волю с Божией волей. Этот труд написан на латинском языке, как писали тогда большей частью ученые киевские монахи. В 1714 году святитель издал этот труд в переводе на славяно-российский язык. Перу святого Иоанна принадлежат также «Царский путь Креста», «Нравоучительное зерцало» и другие творения. В Сибири память святителя благоговейно чтилась с первых лет после его преставления.

В начале XVIII века предпринимались меры по христианизации Восточной Сибири и Дальнего Востока. Для этого в 1707 году была открыта Иркутская кафедра – на правах викарной кафедры Тобольской митрополии. Но еще раньше, в 1705 году, митрополит Филофей послал на Камчатку для проповеди Евангелия туземцам архимандрита Мартиниана. После 13 лет миссионерских трудов отец Мартиниан мученически скончался. Он был убит во время восстания инородцев против пришлых людей и останки его бросили в реку.

В 1711 году на Камчатке принял монашество Иван Козыревский, в прошлом разбойник, а потом отважный мореплаватель, присоединивший к русским владениям Курильские острова. В иночестве он носил имя Игнатия. Отец Игнатий основал первую обитель на Камчатке, близ Ключевской сопки. Там он выстроил приют для калек и престарелых камчадалов, занимался огородничеством сам и обучал этому туземцев. В 1732 году иеромонаха Игнатия вызвали в Москву и по постановлению Тайной канцелярии лишили сана и монашества, а осиротевшая обитель в том же году была сожжена во время одного из камчатских бунтов.

Своеобразной ветвью миссионерства была миссия среди старообрядцев. С особенным успехом на этом поприще потрудился епископ Нижегородский Питирим. В прошлом он сам был раскольником, поэтому очень хорошо знал нравы и привычки, надежды и страхи старообрядцев. Он ходил по старообрядческим скитам, вступал в беседы с раскольниками, увещевал их, обращался к ним с посланиями. К заблуждавшимся он относился с сердечной теплотой, с мудрым пониманием, с ревностью об их спасении. Труды его увенчались успехом. К концу его жизни (1730) в Нижегородской епархии осталось только две тысячи старообрядцев, а в 1715 году, когда он занял кафедру, их числилось там до 40 тысяч. Епископ Питирим написал «Пращицу» – ответы на недоуменные вопросы раскольников о вере. Эти ответы настолько были основательны, убедительны, мудры, что многие из закоренелых старообрядцев, даже из предводителей раскола, прочитав «Пращицу», оставляли раскол и присоединялись к Православной Церкви.

Одной из главных забот Петра I было насаждение в России европейского просвещения. Много усилий потратил он на заведение школ, которые готовили знающих людей для армии и флота, для горного дела и строительства крепостей. Но светские училища и по числу учащихся и по уровню образования решительно уступали ранее устроенным духовным школам. На государственную службу поступали многие выпускники духовных школ. Поэтому правительство не хотело оставить без внимания и эту ветвь народного образования. Духовная школа подвергалась основательной перестройке – происходила ее латинизация.

Школа старого, греко-славянского типа, доживала последние дни, хотя именно в это время в Новгороде устроено было превосходное греческое училище. В 1706 году митрополит Иов вызвал к себе братьев иеромонахов Софрония и Иоанникия Лихудов и с их помощью открыл при архиерейском доме две школы: низшую – славянскую и высшую – греческую. Планы ученых греков были обширные: они собирались открыть в Новгороде типографию и подготовить новый, исправленный перевод Библии на славянский язык. Но этим планам не суждено было сбыться. Уже через год иеромонаха Софрония перевели в Москву в греческую школу при типографии, а иеромонах Иоанникий к тому времени был в преклонных годах. В 1716 году митрополит Иов скончался, через год умер и вернувшийся после кончины своего покровителя в Москву иеромонах Иоанникий. Созданная ими школа просуществовала ещё 10 лет. В Москве греческое образование сохранялось лишь в типографской школе иеромонаха Софрония Лихуда, пока её не соединили с Академией. Сама же Спасская академия уже в 1700 году была преобразована по киевскому образцу.

Архиереи из киевских ученых монахов открывали латинские училища и в провинции. В 1700 году святым Иоанном (Максимовичем) открыта была школа в Чернигове, в 1702 году – святителем Димитрием в Ростове, в 1703 году – митрополитом Филофеем в Тобольске. Но священнослужители – великороссы не хотели отдавать в эти училища своих чад. Чтобы содействовать делу духовного образования, Петр I издал указ, по которому дети духовенства, не обучавшиеся в школах, не допускались к церковным должностям. Без аттестатов «поповичей» запрещено было принимать и в «чины гражданской службы», кроме «солдатского чина». Пока число регулярных духовных училищ было невелико, в качестве временной меры при архиерейских домах и больших монастырях велено было устраивать начальные «цифирные» школы, куда принимались дети из всех сословий, а все дети духовных лиц обязаны были проходить эти школы под угрозой принудительной солдатчины.

«Духовный регламент» провозгласил обязательность обучения для детей священнослужителей и причетников. Необученные недоросли подлежали исключению из духовного сословия. «Регламент» поучал: «Когда нет света учения, нельзя быть доброму Церкви поведению, и нельзя не быть нестроению, и многим смеха достойным суевериям, еще же и раздорам, и пребезумным ересям». Согласно «Регламенту», духовные училища содержались на средства архиерейских домов и сборов с монастырских земель.

В латинские училища принимались уже грамотные мальчики, получившие начальное образование у себя дома или в цифирных школах. Курс обучения разделялся на 8 классов, с преподаванием в первом классе – латинской грамматики, географии и истории, во втором – арифметики и геометрии, в третьем – логики с диалектикой, в четвертом – риторики и пиитики, в пятом – физики и метафизики, в шестом – политики, в седьмом и восьмом – богословия. Языки – латинский, греческий, еврейский, церковнославянский – должны были изучаться во всех классах. А на деле преподавался один только латинский язык, который и стал языком обучения. В новооткрытых школах ученики отвыкали от славянского языка, даже Священное Писание они изучали по Вульгате.

Для воспитанников вводились строгие правила жизни. Общежития при училищах назывались «семинариями»; впоследствии этим словом стали называть и самые духовные школы. Свидания с родными дозволялись семинаристам крайне редко. Школа была закрытой, подобно военным «корпусам». «Таковое младых человек житие, – сказано в «Регламенте», – кажется быть стужительное и заключению пленническому подобное: но кто обвыкнет так жити, хотя чрез един год, тому весьма сладко будет». Ректор, префект, надзиратели и учителя обязаны были жить вместе с воспитанниками.

Во исполнение проекта, изложенного в «Регламенте», духовные училища семинарского типа стали открываться в разных городах России. В Санкт-Петербурге в 1721 году открыты были сразу две школы: одна – в Александро-Невском монастыре архиепископом Феодосием, другая – на Карповке архиепископом Феофаном. В том же году открылась семинария в Нижнем Новгороде, в 1722 году – в Харькове и Твери, в 1723 году – в Казани, Вятке, Холмогорах, Коломне, в 1724 году – в Рязани и Вологде, в 1725 году – в Пскове.

Но дети духовенства по-прежнему неохотно шли в семинарии. В школах не хватало учителей, не хватало книг, из-за недостатка средств жизнь семинаристов оказалась на самом деле крайне «стужительной» и часто полуголодной. И всё же главной причиной недоверия к латинским семинариям и страха перед ними была их оторванность от церковной жизни. Великорусское духовенство смотрело на латинскую школу как на чуждую «латино-польскую колонию» в родной земле. Многих смущало и то обстоятельство, что почти все учителя были «черкасами» – выходцами из Малороссии и Польши. К тому же эти учителя порой смотрели на своих питомцев высокомерно, смеялись над ними и презирали их.

Детей часто свозили в школы под стражей, чтобы они не разбежались по дороге. Некоторые убегали; беглецов укрывали родители, которым новые школы казались хуже острога. Иные из догадливых «дезертиров» науки прикидывались юродивыми. В предвидении этих уловок «Регламент» требовал, чтобы неспособных учеников испытывали в семинарии целый год, «не притворяют ли они себе тупости», как другие «притворяют себе телесную немощь от солдатства», и только по годичным испытании исключались те, кто окажутся «детинами непобедимой злобы». Но несмотря на все полицейские строгости, несмотря на то, что беглецов ловили и возвращали в семинарию в кандалах, в списках учащихся против многих фамилий значилось «semper fugitiosus» (постоянно в бегах). Лишь немногие из воспитанников дотягивали до последних богословских классов. Большинство же уходило либо на приходы, либо на светскую службу, не пройдя и половины семинарского курса. И часто выпускники духовных школ, ученые «латынники», оказывались хуже подготовленными к пастырскому служению, чем «псалтирники», обученные при родном храме по церковным книгам.

В петровскую эпоху в руках ученых киевских монахов оказалась не только духовная школа, но и богословская наука. Одним из самых замечательных сочинений этой эпохи явился «Камень веры» митрополита Стефана (Яворского), направленный против протестантских доктрин и, косвенным образом, против замыслов захваченных протестантским духом реформаторов Русской Церкви. В полемике с враждебной Православию реформацией митрополит Стефан часто повторяет аргументы католических богословов. Как и все почти выученники Киевской школы, в своих догматических воззрениях он близок к Фоме Аквинату и Беллярмину.

Но ввиду нависшей тогда над Русской Церковью опасности протестантской реформы, «Камень веры» высоко ценили и православные люди, те, кто совершенно чужд был латинского, «падежеского» направления. Посошков, природный великоросс и даже ревнитель петровских реформ государственной жизни, но встревоженный «люторским безумным мудрованием», писал: «Ради утверждения в вере и ради охранения от люторския и кальвинския и от прочих иконоборцев напечатать книг колико надлежит «Камень веры» и книг по пяти-шести в школу отослать, и чтобы тот многоценный Камень желающие пресвитерства затвердили его на память». По словам протоиерея Георгия Флоровского, «Стефан, богословствуя от Беллярмина, тем самым в действительности оберегал Русскую Церковь от вводимой в нее Реформации».

Противником католического богословия был архиепископ Феофан (Прокопович). Современники не без основания подозревали его в протестантском уклоне. В его академических лекциях Писанию отдается решительное предпочтение перед Священным Преданием. В богословской системе Феофана нет места мистическому учению о Церкви.

Лютеранский характер носит и его истолкование учения о спасении. В трактате «Об иге неудобоносимом» (1712 г.) он проводит мысль об оправдании верою без дел закона, «не имеющих совершительной силы». Оправдание – это действие благодати Божией, которым кающийся и уверовавший грешник объявляется правым; и ему не вменяются уже его грехи, а вменяются правда и верность Христова.

Столь откровенное повторение лжеучения Лютера вызвало большую тревогу у ревнителей Православия. Полемизируя с Феофаном, архиепископ Феофилакт (Лопатинский) написал сочинение «Об иге Господнем благом».

В богословской мысли России начала ХVIII века сложилось два направления. Несмотря на то, что в церковно-административной области Феофан сумел захватить ключевые позиции, в богословской науке и в духовной школе на первых порах возобладало направление митрополита Стефана. Лекции, прочитанные Феофаном в Киевской Академии, изданы были при Екатерине II.

Самым великим творением русской духовной литературы петровской эпохи явились »Четьи-Минеи« святителя Димитрия, митрополита Ростовского. Святитель Димитрий, в миру Даниил Саввич Туптало, родился в 1651 году в местечке Макарове под Киевом в семье благочестивого сотника. Образование получил в Киево-Могилянской Академии. Учителем и наставником Даниила был выдающийся проповедник и полемист архимандрит Иоанникий (Голятовский). В 12 лет юноша принял постриг под именем Димитрия. Своей кротостью, смирением, молитвенностью он изумлял собратий. В 1675 году архиепископ Черниговский Лазарь (Баранович) вызвал юного подвижника из Киевского Кириллова монастыря в Чернигов, рукоположил в иеромонаха и назначил проповедником. Святой Димитрий проповедовал в монастырских и приходских краях Малороссии, Белоруссии, Литвы.

В 1684 году Киево-Печерский архимандрит Варлаам (Ясинский), зная о высокой духовности Димитрия, о его образованности и несравненном даре слова, вызвал его к себе и предложил составить жития святых на весь год. Совершая этот труд ради послушания, ученый монах собрал многочисленные книги, из Москвы ему доставили «Великие Четьи Минеи» митрополита Макария. Святой Димитрий использовал также южнорусские и южнославянские жития святых, прологи, труды греческих агиографов и издания Болландистов – Acta Sanctorum, «Церковную историю» кардинала Барония. Труд над составлением новых Четьих Миней требовал сверхчеловеческого напряжения сил, без Божией помощи совершить его было немыслимо. По словам автора, душа его при писании Миней наполнилась образами святых, которые укрепляли его дух и тело и вселяли в него веру в успех предприятия. В 1689 году в Киево-Печерской типографии вышел первый из четырех томов Четьих Миней: за сентябрь, октябрь и ноябрь. В 1693 году закончена была вторая четверть, в 1700 году отпечатана третья; и лишь к концу своей жизни, в 1705 году, святитель завершил свое великое творение. Четьи-Минеи святителя Димитрия стали самой читаемой книгой в России. Едва ли какая еще книга, кроме Евангелия, оказала столь благотворное воздействие на духовную жизнь русского народа, на формирование его религиозных и нравственных идеалов, его представлений о том, чего искать в жизни и как жить. Жития святых изложены в Минеях изумительным языком – ярким, живым, одухотворенным. Это творение написано на века. Современники называли книгу святителя Димитрия боговдохновенной.

Работая над Четьими Минеями, святой подвижник одновременно настоятельствовал в монастырях Западной Руси. В 1701 году Петр I вызвал архимандрита Димитрия в Москву. В Успенском соборе Кремля состоялась его хиротония в митрополита Тобольского, но из-за телесных немощей святитель не смог выехать в Сибирь и вскоре получил новое назначение – на древнюю Ростовскую кафедру. В Ростове святитель создал духовную школу, в которую открыл доступ детям из всех сословий. Обучение в школе строилось по латинскому, киевскому образцу. Но в отношениях между воспитанниками и учителями не было бездушного формализма и казенщины; они согревались взаимной заботой, доброжелательством, христианской любовью. Ученики много гуляли, катались в лодках по озеру Неро; по праздникам произносили «предики», ставили на сцене пьесы на темы библейской и христианской истории, которые писал для них сам святитель. Святой Димитрий часто посещал классы, в долгие зимние вечера толковал особенно даровитым воспитанникам Ветхий Завет, а летом – Новый. Он исповедовал и причащал учеников, дарил им деньги, угощал их в архиерейском доме и у себя на даче за городом. Для развлечения семинаристов заведена была по образцу латинских коллегий игра: лучший ученик именовался «императором», и его с церемониями усаживали за особое место. Рядом с «императором» сидел второй ученик – «сенатор». Вся обстановка в семинарии, скорее семейная, чем официальная, скрашивала жизнь оторванных от родного дома школяров.

Много сил потратил святитель на противодействие распространенному в Ростовской епархии расколу. Против старообрядчества направлено его обширное полемическое сочинение «Розыск о брынской вере», в котором вскрывается главный корень раскола – недостаток любви. В Ростове святой Димитрий трудился над еще одним сочинением, которое скромно названо им «Келейным летописцем». «Летописец» представляет собой комментированную библейскую историю, доведенную до борьбы Иакова с ангелом.

Еще в юности святитель прославился как проповедник. В Ростове его проповеднический дар раскрылся с особой силой. Проповедовал он почти за каждой службой. Его проповеди носили характер отеческой беседы с родными и дорогими ему чадами. Задушевный тон, жизненность тематики, простота и естественность слога сочетались в этих проповедях с образностью и духовностью. Проповеди святителя не лишены обличительного пафоса. В одной из них он смело говорит о царящей в мире социальной неправде, и для обличения её находит сильные слова:

«Егда богатый яст, убогих труды яст. А егда пиет, кровь людскую пиет, слезами людскими упивается». Не страшился святитель и давать уроки самодержцу: «Смертей тя быти памятствуй о царю, а не в веки живуща. Днесь всем страшен, а утро мертва тя кто убоится? Днесь неприступен еси, а утро лежащ во гробе ногами всех попираем будешь». Скорбя о мирских неправдах, святой Димитрий писал своему другу митрополиту Стефану: «Толико беззаконий, толико обид, толико притеснений вопиют на небо и возбуждают гнев и отмщение Божие».

Хрупкий телосложением, болезненный от юности, святитель тяжело переносил непривычный ему суровый северный климат. Предвидя скорую смерть, он умножил молитвенные и аскетические подвиги: часами лежал неподвижно, распростерши руки крестом, а в загородном уединении для изнурения плоти на длительное время обнажал тело для укусов комаров и мошек. Подлинно евангельским смирением дышит составленное им завещание: «От юности и до приближения моего ко гробу не стяжевал имения, кроме книг святых. Не собирал во архиерействе сый келейных приходов, яже не многи бяху. Но ово на мои потребы та иждивах, ово же на нужды нуждных… Если никто не восхощет меня тако нища обычному предати погребению, то пусть бросят в убогий дом. Если же по обычаю будут погребать, пусть схоронят в углу церкви святого Иакова в монастыре, идеж место назнаменовах... Изволяй же безденежно помянути грешную мою душу в молитвах своих Бога ради, таковый сам да помяновен будет во Царствии Небесном...»

За несколько часов до смерти святитель писал своему другу монаху: «До чего не примусь, все из рук падает. Дни мои стали темны. Очи мало видят». Вечером накануне кончины святитель позвал к себе певчих. Сидя у горячей печки, он слушал пение составленной им кантаты «Иисусе мой Прелюбезный, надежду мою в Боге полагаю». Потом, отпустив всех, оставил при себе любимого певчего, переписчика своих сочинений. Ему он стал рассказывать о своем детстве и юности, о родной Украине, о Печерской Лавре, о всей своей многотрудной жизни. Благословив мальчика на прощание, святитель поклонился ему до земли и поблагодарил за помощь в переписывании. Мальчик ушел, обливаясь слезами. Наутро святого Димитрия нашли в келии бездыханным. Он почил, стоя на коленях, в молитве, 28 октября 1709 года. По завещанию, в гроб вместо стружек положили черновики рукописей покойного. Около месяца останки святого не предавали земле в ожидании митрополита Стефана. Друзья дали друг другу слово, что тот из них, кто переживет другого, погребет умершего первым.

Со времени Крещения Руси очагами духовной жизни русского народа были монастыри. Православный народ верит, что молитвами спасающихся в них подвижников стоит Русская земля. Петр I с его узко утилитарным отношением к Церкви, с его жадным стремлением из всего извлекать государственную пользу – эту главную для России «пользу» монастырей просмотрел. Он настойчиво требовал от монастырей иных, более зримых «польз» и «прибылей» и этими своими требованиями расстраивал монастырскую жизнь. Монахов царь считал людьми, «чуждые труды поядающими»; он стремился оттеснить монашество на задворки национальной жизни, сократить число обителей и их насельников. Еще при предшественниках Петра предпринимались меры по изъятию в государственную казну части монастырских имений. Петр продолжил эту политику, но проводил ее более жестко и круто. Чтобы удобно было извлекать доходы из «туне гибельных», как он говорил, монастырских вотчин в казну, в 1701 году был восстановлен Монастырский приказ. «Сидеть на Патриаршем дворе в палатах и писать Монастырским приказом» велено было боярину Мусину-Пушкину. Этот приказ и ведал всеми патриаршими, архиерейскими, монастырскими и церковными вотчинами. Лишь малая часть доходов от церковных земель шла на содержание архиерейских домов, монастырей и приходов. Все остальное поступало в казну. Монастырский приказ назначал настоятелей, влиял на поставление архиереев, распоряжался патриаршей типографией, тем самым существенно ограничивая духовную власть местоблюстителя патриаршего престола.

Один за другим стали выходить указы, которыми предписывалось без промедления составить опись монастырских владений и точно определить число монашествующих. В каждом монастыре дозволялось оставить столько монахов, сколько требовалось для совершения богослужения и управления имениями. Так впервые на Руси начали вводиться монастырские штаты. Насельников, не принявших пострига, выдворяли из обителей. Постриг новых монахов разрешался лишь на убылые места и не иначе, как после трехлетнего искуса. В 1721 году монастырям было запрещено вести летописание. В 1722 году издано было составленное архиепископом Феофаном и одобренное царем «Прибавление к Духовному регламенту», В «Прибавлении» запрещалось постригать мужчин, не достигших 30 лет, а для пострига женщин определен был возраст от 50 до 60 лет. Исключения допускались лишь с разрешения Святейшего Синода. Военнослужащим и чиновникам поступление в монастыри запрещалось вовсе. Не разрешалось принимать в обители и лиц, имевших несовершеннолетних детей или обремененных долгами. Крепостные могли поступать в монастыри только с разрешения своих помещиков. Неграмотные принимались в монастыри с ведома царя или Синода. «Прибавлением» возбранялось основание новых обителей без дозволения Синода, а строительство скитов запрещалось окончательно. Маленькие пустыни подлежали либо упразднению, либо соединению с другими монастырями. Многие монастыри закрывались тогда и от недостатка средств. В 1723 году вышел указ все убылые места в монастырях замещать исключительно отставными военными, но из-за нелепости своей этот указ вскоре был отменен.

Мысли Петра о монашестве с особенной характерностью выражены в составленном им вместе с Феофаном «Объявлении, когда и какой ради вины начался чин монашеский и каковой образ жития монахов древних и како нынешних исправить, хотя по некоему древним подобию надлежит». Как и «Духовный регламент», этот документ, изданный в 1724 году, полон самых хлестких и развязных обвинений, передержек и прямой клеветы.

На монастыри «Объявлением» возлагалась повинность общественного благотворительства: «еже служити прямым нищим, престарелым и младенцам». При монастырях велено было открывать богадельни, лазареты, приюты для душевнобольных преступников, для искалеченных солдат, воспитательные дома для подкидышей. Когда по обителям разослали инвалидов, часто вместе с их семьями, селившимися в монастырских слободах, в монастырях открылись свары, бесчинства, драки. Больных, увечных, сумасшедших часто нечем было кормить. Чтобы разместить их, многих монахов бесцеремонно изгоняли из обителей. Монастырские вотчины поэтому оставались без надзора, так что Монастырский приказ скоро вынужден был из хозяйственных соображении вернуть изгнанных иноков обратно в монастыри.

Государственная власть не оставила вниманием и внутренний строй монастырской жизни. «Прибавление» требовало во всех обителях вводить общежительный устав. Инокам запрещалось составлять завещания: все, что оставалось от почившего брата, переходило во владение монастыря или Синода. Строго-настрого запрещен был переход из одной обители в другую. Настоятелям вменялось в неукоснительную обязанность вести учет братии. Беглых иноков по задержании заковывали в кандалы. Родственников и знакомых насельников не дозволялось впускать в келии. Сами монахи могли посещать своих родных только четыре раза в год; а монахини не имели и этой возможности – только в случае тяжкой болезни или смерти родных они могли выходить из обители, и непременно в сопровождении пожилых инокинь.

Чтобы лишить монахов возможности составлять подметные письма, жалобы и челобитные, им воспрещалось держать в келиях писчую бумагу, чернила и перья. В случае нужды они могли писать в покоях настоятеля под его присмотром. Настоятелей обязывали давать присягу не держать в монастырях «затворников и ханжей» и не «распложать суеверий».

Лишь ученые монахи пользовались благоволением царя. Большей частью это были выходцы из Киевской Академии. Они-то и становились кандидатами на замещение высших церковных должностей, в том числе и архиерейских кафедр. Ученым монахам полагалась иная, лучшая, чем простым братиям, еда и одежда. С немалой щедростью им выдавалось денежное содержание. Рассадником ученого монашества в Великороссии должен был, по замыслу Петра, стать основанный в 1712 году в Петербурге Александриевский монастырь. Но ученое монашество поставлено было при Петре в крайне суровые условия, оно подвергалось жестким стеснениям, почти гонениям.

Для аскетических подвигов, столь мало ценимых царем-реформатором, вроде бы не оставалось места. Но и в эту эпоху, охваченную горячкой преобразований, в эпоху бесцеремонного натиска на Церковь и развала монастырей, русские обители не оскудели иноками высокого молитвенного духа. Одни из них остались сокрытыми от мира, подвиги других были явлены людям и сохранились в церковной памяти.

В суровое петровское время подвизались первоначальник Саровской пустыни иеросхимонах Иоанн и основатель Белобережского монастыря схимонах Симеон. А на далеком Севере, в древней Соловецкой обители, спасался муж святой жизни иеросхимонах Иисус. Он родился в 1635 году и в миру носил имя Иоанн. Многие годы служил приходским священником в Москве. Своей молитвенностью, чистотою жизни, своим даром рассуждения отец Иоанн привлекал в свой храм многих богомольцев. За советом и поучением к нему приходили люди со всей Москвы. Молва о его подвижнической жизни дошла до Петра, и царь определил его священником в одну из придворных церквей, и вскоре назначил своим духовником.

Свое новое высокое и влиятельное положение отец Иоанн употребил на то, чтобы заступаться за нищих и сирот, за обиженных и неправедно осужденных. Особенно полюбил он посещать тюрьмы и богадельни. Содержавшихся в них узников и убогих утешал дарами и беседами. Духовничество в царской семье не мешало ревностному пастырю принимать еще больше людей, чем он это делал прежде. В беседах с посетителями он проводил дни и ночи, а прощался со всеми со скорбью, в которой потом угадали предчувствие близкой беды. Беда разразилась над ним в 1701 году. Духовник царя был оговорен Талицким, осужденным за составление сочинений, в которых Петр именовался антихристом. Несмотря на очевидную невинность своего духовника, царь распорядился отослать его «с Москвы на Холмогоры для пострижения и неисходного пребывания в Соловецком монастыре».

Архиепископ Холмогорский Афанасий принял узника ласково и любовно, дал ему несколько дней отдохнуть в архиерейском доме, а потом отправил его на Соловецкий остров. Соловецкий архимандрит Фирс постриг отца Иоанна и нарек его Иовом. Ему назначили послушание в братской поварне. Семидесятилетний старец рубил дрова, носил их на плечах по крутым лестницам и целые ночи проводил в молитве. Братию он изумлял смирением и покорностью всем, строгостью своего постничества: он не вкушал ничего, кроме воды и хлеба. За это его прозвали Иовом Постником. Узнав о его великих подвигах, настоятель снял с него все послушания и предоставил ему отдельную келию, где бы он мог заниматься рукоделием, читать Священное Писание и творить Иисусову молитву. До Петра I дошел слух о святой жизни его бывшего духовника. К тому времени Петр узнал о непричастности старца Иова к делу Талицкого и стал звать его обратно к себе. Но старец не захотел возвращаться в мир: ему предстоял новый подвиг – скитское житие.

Он переселился в скит на Анзерском острове, основанный преподобным Елеазаром. Братские келии стояли в этом скиту на версту одна от другой. Отшельники собирались вместе по субботним дням в храме, а в воскресенье после Литургии опять расходились по своим уединенным келиям. Старец Иов считал себя последним послушником в скиту, однако братия избрали его своим настоятелем. Но и в настоятельстве он целыми днями трудился, а ночами молился, стоя на коленях. Подражая преподобным Феодосию и Сергию, он обходил келии иноков, чтобы стуком напомнить о молитве тем, кто сходился для разговоров. Заботясь о больных скитниках, он перевязывал их раны, мазал освященным маслом и тем исцелял их. На службу старец всегда приходил первым, а в уме и сердце непрестанно держал Иисусову молитву.

В 1710 году старец Иов принял великую схиму с именем Иисуса в память о пророке Иисусе Навине. Однажды иеросхимонах Иисус остался на ночь у подножия горы с остроконечной вершиной. В тонком сне подвижнику явилась Пресвятая Богородица с преподобным Елеазаром, который на этом месте начинал свои подвиги. Богородица сказала старцу: «Сия гора отныне нарицается второю Голгофою. На ней будет Церковь во имя распятия Сына Моего и Бога, устроится скит и наречется Распятским». Это видение отец Иисус поведал своему духовному брату Паисию, который описал его, вырезав письмена на деревянном кресте.

Иеросхимонах Иисус испросил у Холмогорского архиерея благословение построить скит с церковью на Голгофской горе. В скиту собралось около 20 братий. Настоятель скита по-прежнему сам рубил дрова, сам носил воду на высокую гору, сам готовил тесто в пекарне. Своими подвигами старец стяжал благодатные дары. Одного из скитских отшельников волновали плотские страсти, и он просил помощи у настоятеля. Старец в ответ на эту просьбу прикоснулся к телу его жезлом, и страсти навсегда погасли в иноке. Господь открыл угоднику время его кончины. Простившись с братиями, великий праведник тихо отошел в иной мир. Это произошло 6 марта 1726 году. В минуту его преставления келию озарил необыкновенный свет. Тело подвижника погребли в храме на вершине Голгофы.

В петровскую эпоху начинается роковой для судеб государства религиозно-нравственный раскол между высшим слоем общества и простым народом, который традиционно хранил верность заветам своих предков. Народный быт и народная набожность, религиозно-нравственные идеалы народа остались почти незатронутыми петровской ломкой России, но стиль жизни, нравы и взгляды дворянской верхушки, поступившей в ученичество к иностранцам, стремительно менялись.

«Немецкий» костюм, «ассамблеи», брадобритие и курение табака явились только внешним выражением глубокого и опасного духовного сдвига. «Перемена обычаев» влекла за собой катастрофическое падение нравов, презрение к родной старине, к народному благочестию, которое стало восприниматься при «просвещенном» дворе как проявление невежества и дикости, а за всем этим следовала если и не прямая измена вере отцов, то равнодушие к ней.

В России впервые появились тогда вольнодумцы. В своих забавах вельможные «афеисты» порой не останавливались и перед кощунственными выходками. Князь Хованский в одном из своих поместий устроил пир, сам напился до бесчувствия, а гости ради потехи обрядили его как мертвеца, уложили в гроб, отнесли в церковь и совершили над мертвецки пьяным князем богохульное «отпевание». Наутро причетники обнаружили в храме пред алтарем гроб, в котором лежал не проспавшийся после пьянки живой человек. Мало того, после своей грязной пирушки бражники дерзнули осквернить церковные сосуды. Бесследно для них это не прошло. Суд приговорил кощунников к смертной казни, но царь смягчил приговор, заменив казнь жестоким телесным наказанием, которое и было совершено в его присутствии.

Но столь строго власть поступала лишь в случаях возмутительных кощунств. Несоблюдение постов, небрежное посещение храма и даже совершенное пренебрежение к богослужению и церковным обрядам многим обходились вполне безнаказанно, несмотря на то, что время от времени издавались суровые указы, требовавшие от православных неопустительно ходить в храмы в воскресные и праздничные дни, под угрозой записи в двойной оклад наравне с раскольниками. Характерен для петровской эпохи составленный в грубой полицейской форме указ, требовавший от молившихся вести себя в храме чинно, за богослужением не разговаривать, не ходить по храму, не прикладываться к иконам и мощам, не подавать просьб властям; за нарушение благочиния устанавливался штраф, который велено было взимать прямо в храмах, для чего на видных местах в церквах помещались штрафные ящики.

Главный упор в петровских указах по ведомству православного исповедания делался на борьбу с невежеством и суевериями. Петр считал, что «народ не знает ни веры, ни любви, а о надежде и не слыхивал, и всю надежду полагает на пение, пост, поклоны, свечи и ладан». По выражению «Духовного регламента», простой народ не в состоянии «рассуждать между десным и шуиим». Большой отдел «Регламента» посвящен распоряжениям о повышении уровня церковного проповедничества и об издании для народа катехизических книг. По указу Святейшего Синода 1722 года во всех храмах велено было вместо уставных поучений читать сочинение архиепископа Феофана под названием «Букварь, или Первое учение отроков», в котором обличались ханжество, суеверия и особое прилежание народа к соблюдению «церковной внешности» без понимания внутреннего смысла обрядов.

В ту пору одно за другим издавались распоряжения с петровско-феофановской «просветительской» направленностью, вроде указов о «всуе жегомых» церковных свечах или о «неупотреблении Святых Тайн за лекарство аптекарское». Выходили и такие распоряжения, которые грубо оскорбляли народное благочестие, указы против сооружения часовен, против обычая носить иконы по домам, против богатых риз, дорогих колоколов, драгоценных сосудов. Большой соблазн в народе вызывала настоящая одержимость царя разоблачением народных суеверий, под которыми порой подразумевались старинные благочестивые обряды. За разглашение ложных слухов о чудесах, видениях и пророчествах он назначил тяжкую кару – вырезание ноздрей и ссылку на галеры. Хуже того, духовникам велено было доносить властям, если кто на исповеди сознается в разглашении ложных слухов о чудесах. И светские и духовные власти обязаны были преследовать народных «пророков», юродивых, кликуш. Кликуш и бесноватых приказано было пытать, пока не сознаются в притворстве. Колдунов подвергали смертной казни. «Просветительское направление» в указах Петра сочеталось с самым дремучим варварством.

«Просветительским» духом и неуважением к религиозным чувствам народа проникнуты и указы о богослужении. «Духовный Регламент» возлагал на Синод обязанность рассмотреть службы, молебны, акафисты; «непристойные» запретить и принять меры, чтобы «пристойные» службы не вводились без нужды. Жития святых велено было пересмотреть на тот предмет, нет ли среди них ложных историй. Исправления проводились неразборчиво, бесцеремонно, на скорую руку. Из богослужебных чинопоследований при Петре пересмотрены были «Чин присоединения раскольников» (1717–1720 годы) и «Чин избрания и рукоположения архиерейского» (1725 год). Вся обстановка петровской эпохи не благоприятствовала прославлению новых угодников Божиих. Синоду прямо предписывались в этом деле крайняя осторожность и недоверие; подозрение в ложности разглашаемых чудес равнялось подозрению в совершении тяжкого уголовного преступления. Новый праздник, установленный 30 августа 1724 году, связан не с канонизацией новоявленного святого, а с перенесением мощей издавна чтимого угодника святого благоверного князя Александра Невского из Владимира в Петербург. Церковным торжеством стало и празднование годовщины победы русского оружия в Полтавской битве. Архимандритом Феофилактом (Лопатинским) была написана служба на день памяти этого события, отмечаемого Русской Православной Церковью 9 июня.

Правительство не оставило без внимания и такую важную принадлежность богослужения как святые иконы. Для надзора над иконописью в 1707 году Петр I учредил в Москве «полату изуграфств» и во главе ее поставил знаменитого зодчего Ивана Зарудного. В петровскую эпоху влияние европейской живописи на русское иконописание стало чрезвычайно интенсивным. Художникам-иностранцам поручали расписывать храмы в столицах, у них вынуждены были учиться и перенимать опыт и их приёмы русские мастера иконных дел. Заимствование чужого стиля влекло за собой разрыв византийско-русской иконописной традиции, но в провинции еще сохранялись местные школы иконного письма.

Подобно иконописи, церковное зодчество тоже переживало сложный процесс разрыва художественной традиции, который отражал общую метаморфозу всей русской культуры. Уже в конце ХVII века в русском храмостроительстве, особенно в декоре церквей, широко применялись западноевропейские архитектурные формы. Прекрасным художественным символом петровской эпохи явилась церковь Знамения Богородицы, воздвигнутая в Дубровицах под Москвой. Храм заложен в 1690 году, а освящение его состоялось в 1704 году. Имя зодчего точно неизвестно, хотя некоторые источники называют архитектора Тессинга. Основание храма представляет в плане крест с закругленными концами. Над основанием высится устремленный вверх восьмигранный столп, увенчанный короной с крестом. Храм снизу доверху покрыт тонкой белокаменной резьбой, с мотивами растительного орнамента. Эта великолепная резьба выполнена в традициях русского декоративного искусства, но в убранстве храма, как и в его архитектуре, есть и черты западного барокко.

Западные влияния больше всего проявились в скульптурном оформлении церкви. Перед входом в храм поставлены статуи вселенских учителей святых Григория Богослова и Иоанна Златоуста. Над сводом западного выступа помещено скульптурное изображение святителя Василия Великого, снаружи, в углах цокольной части фигуры четырех евангелистов. В интерьере стены покрыты рельефными изображениями: Несение Креста, Распятие, Положение во гроб, Воскресение Христово.

Еще один шедевр храмостроительства петровской эпохи церковь архангела Гавриила в Москве, сооруженная в 1704–1707 годах и названная в народе «Меньшиковой башней». В начале храм был увенчан невиданным в России шпилем, который вскоре сгорел. Согласно народному преданию, этот шпиль своим происхождением обязан горделивому замыслу заказчика выстроить храм выше кремлевской колокольни Ивана Великого.

Церковь архангела Гавриила построил великий зодчий Иван Зарудный. Ее план выдержан в старой национальной традиции, но башнеобразное построение объема выполнено в стиле европейского маньеризма. Поставленные друг на друга восьмигранники мало похожи на традиционные русские восьмерики. Ордерные элементы убранства храма характерны для западной архитектуры эпохи, начавшейся с ренессанса. Несмотря на свою необычную высоту, храм выглядит легким, изящным. Великолепны белокаменные резные рельефы декоративной отделки храма, выполненной по рисункам Зарудного.

Архитектурные особенности церкви архангела Гавриила оказали влияние на постройку еще одного замечательного сооружения, воздвигнутого в Петербурге и ставшего символом новой столицы, собора святых апостолов Петра и Павла. В 1703 году на территории Санкт-Петербургской крепости заложен был деревянный храм во имя первоверховных апостолов. В 1712 году на месте деревянной церкви началось воздвижение каменного собора по проекту Доменико Трезини. Строительство храма продолжалось 21 год. Собор строг и прост в своей архитектуре, что вполне соответствовало вкусам заказчика Петра Великого. Над прямоугольным в плане храме возвышается невысокий купол и стройная колокольня с устремленным ввысь золоченным шпилем, господствующим над Петербургом. Шпиль венчает флюгер в виде ангела с крестом. Петропавловский шпиль возвышается над землей на высоте 122 метра. Внутреннее убранство храма выполнено московскими мастерами по рисункам Ивана Зарудного. Со времен Петра I Петропавловский собор служил усыпальницей русских государей и лиц императорской фамилии.