Статьи, интервью

Интервью с Легой Виктором Петровичем

Вопрос об отношении к своему телу относится в православии к разряду спорных. Одни верующие являются сторонниками аскезы в большей или меньшей степени, равнодушны к потребностям тела, а спорт считают идолом, который отвлекает людей от духовной жизни. Другие считают, что священник, играющий в футбол, несет миссионерскую функцию, а занятия спортом полезны не только для тела, но и для души, так как тренируют волю. Чтобы выяснить, каков же богословский взгляд по этому вопросу, мы обратились к заведующему кафедрой философии и кафедрой основного богословия и апологетики в Православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете, доценту Виктору Петровичу Леге.

Что говорит учение Церкви о роли тела в деле спасения? Помощник ли оно нам в этом или противник?

Часто считается, что в учении о человеке Церковь прежде всего говорит о душе, из чего делается вывод, что душа – главное в человеке, а телом необходимо пренебрегать. Действительно, ведь тело смертно, а душа бессмертна, поэтому и делается вывод о том, что заботиться необходимо не о том, что и так умрет и разрушится, а о вечном – о душе. Смысл жизни – в спасении души, достижения богообщения, одним из средств этого является молитва, опять же духовное действие. Но что же тогда получается, что тело – это что-то случайное и вторичное, второстепенное, не главное? Некоторые христиане даже делают отсюда вывод, что тело нужно уничижать, морить его голодом, не заботиться о нем, не лечить во время болезни и т.п. Но для чего же Бог творит человека, имеющего не только духовную, но и телесную природу?

Прежде чем подробно разобраться в этом вопросе, обратим внимание на то, что в христианстве главным для нас является не некий абстрактный трансцендентный Бог (как, например, в мусульманстве), а воскресший Христос. Бог стал человеком во плоти. Человеческая и божественная природы соединились во Христе. Один только этот факт заставляет нас обратить особое пристальное внимание на телесную природу человека и понять ее особое значение в жизни человека. Поэтому и апостол Павел пишет: «Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии» (Кор.6.19–20). Апостол четко указывает на достоинство нашего тела, которое оказывается не могилой, не темницей (как считали античные платоники и пифагорейцы), а храмом Святого Духа. Следовательно, оскверненный храм, храм, в котором мерзость запустения, – не место для обитания Святого Духа. Поэтому когда говорится о поклонении «в душах и в телах», то это надо понимать в том смысле, что мы должны сохранять в достойном виде всю полноту нашего естества – и духовную и телесную. Свт. Григорий Палама указывал на то, что человек, имеющий тело, обладает более высокой природой, чем ангелы, ведь душа человека имеет те способности, которых нет у ангелов, – прежде всего способность оживотворять неживую материю: «…только одно умное и разумное естество души обладает и умом, и словом, и животворящим духом; только оно одно, более чем нетелесные Ангелы, было создано Богом по образу Его» (Сто пятьдесят глав, 39).

В человеке телесная и духовная природы соединены неразрывно. Поэтому когда мы говорим о спасении души, то понимаем, что оно достигается целостным человеком путем нашей жизни в теле. Человек живет в теле несколько десятков лет, затем после смерти он навечно попадает в тот мир, который он заслужил при своей жизни. Простое сравнение: несколько десятков лет жизни в теле определяют вечное обитание души! Жизнь в теле настолько важна, что она определяет все наше спасение.

Почему же такая несоразмерность: участь бессмертной души определяется кратким отрезком телесной жизни?

Для пояснения приведу евангельскую притчу о милосердном самаритянине. Объясняя заповедь «возлюби ближнего твоего, как самого себя», Господь говорит притчу о самарянине – человеке, который был по сути язычником, не имел истинной веры в Бога, а к избитому человеку, валяющемуся при дороге, отнесся с любовью. И по этой причине он ближе к Господу и более достоин спасения, чем священник и левит из израильского народа, которые имели истинную веру, но не проявили любви к израненному человеку и прошли мимо него. Апостол Павел продолжает мысль Христа о превосходстве любви надо всем – даже над верой, и пишет: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви,– то я ничто» (Кор.13; 1–2).

А что такое любовь? В любви самое главное самопожертвование. Жертва же имеет смысл тогда, когда есть чем пожертвовать. Например, когда человек хочет продемонстрировать свою любовь, он делает подарки, т.е. жертвует своими деньгами, временем, собственностью Душа бессмертна, ею мы не можем пожертвовать. А тело смертно, и им можно пожертвовать. И высшая любовь – жертвование своей жизнью: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15:13). Именно такое понимание любви показано в притче о милосердном самарянине. Он проявил истинную любовь к израненному человеку: пожертвовал своим временем, деньгами и др. Любовь должна быть деятельной. Нельзя любить просто так, вздыхая и охая. Как сказал Степан Щипачев: «Любовь – не вздохи на скамейки и не прогулки при луне». Нельзя любить человека только на словах, в душе, не делая в подтверждение этой любви ничего. А для того чтобы человек имел возможность творить деятельную любовь, ему дано тело. Тело – это инструмент, которым он может выполнить заповедь: «Да любите друг друга». Ведь без тела душа ничего не может сделать. Когда человек умирает, то душа его все понимает, что надо было бы то или то сделать при жизни, но уже не может ничего исправить, ибо нет тела.

Именно из этого становится понятен смысл телесной жизни человека – почему она определяет его бесконечное посмертное бытие. Поскольку Бог есть любовь, и Свою любовь Он показал на Кресте, принеся Себя в жертву за всех нас, то и человек, стремящийся к спасению души, должен показать свою любовь к людям, доказать, что он достоин Бога. В этом контексте понятно, что спасение души – это не только пост и молитва, но и жизнь в любви к ближним.

В свете сказанного, каково должно быть правильное отношение к своему телу?

Если смысл христианской жизни в деятельной любви, то тело должно быть нормальным достойным орудием этого действия. Как говорил святитель Феофан Затворник, «тело есть ближайшее орудие души и единственный способ обнаружения ее вовне в настоящем мире» (Начертание христианского нравоучения, С. 325–326). Может ли плотник распилить бревно тупой ножовкой? Ответ очевиден. Поэтому человек может творить добрые дела тогда, когда он имеет крепкое, здоровое тело. Преподобный Максим Исповедник в «Главах о любви» (думаю, не случайно именно в этой работе) пишет: «Обе­ре­га­ю­щий те­ло свое от на­слаж­де­ния и бо­лез­ни име­ет в нем со­ра­бот­ни­ка для слу­же­ния луч­ше­му» (I, 21). Больной человек всегда эгоистичен по своей природе; он не может, даже если хотел бы, чем-либо помочь людям. Наоборот, он сам нуждается в помощи: он лежит, а все о нем заботятся, кормят его, покупают лекарства, возят в больницу и прочее. Представим себе, смог ли бы самарянин помочь избитому путнику (скажем, посадить его на своего осла), если бы он сам был больным, хилым человеком? Очевидно, что нет.

Аскеза на уровне ненависти к своему телу христианством также отрицается. Среди некоторых мусульман практикуется самобичевание – вплоть до крови. Такое самобичевание христианством осуждается как ненависть к своему телу. Этот соблазн христианство перебороло еще в самом начале своего существования в виде ересей гностицизма и манихейства. Логика этих ересей весьма проста: если Бог есть дух и Он благ, то противоположное Ему есть зло; тело не есть дух, значит, оно есть зло. А поскольку со злом необходимо бороться, то надо подавлять тело со всеми его желаниями и потребностями. Согласно же христианскому учению, у зла нет своей сущности, оно возникает вследствие свободного волеизъявления человека, зло есть действие, направленное против воли Бога. Ни душа, ни даже тело не есть зло, ибо оба они сотворены Богом. Ненавидя свое тело, люди не прославляют храм Духа Святого, а унижают его, совершая, таким образом, грех. Конечно, душу надо ставить ее выше тела и чтить ее больше, чем тело. Преп. Максим Исповедник замечает: «Ес­ли ду­ша луч­ше те­ла и нес­рав­ни­мо луч­ше ми­ра со­тво­рив­ший его Бог, то пред­по­чи­та­ю­щий ду­ше те­ло и Бо­гу со­здан­ный Им мир ни­чем не от­ли­ча­ет­ся от идо­лос­лу­жи­те­лей» (Главы о любви, 1:7). Но для установления субординации между душой и телом гораздо легче унизить тело, чем возвысить душу, – как и в отношениях между людьми: многие стремятся унизить своего соперника, чтобы таким образом возвыситься над ним, не предпринимая никакого труда для своего совершенствования, вместо того чтобы самому стать более совершенным, никого не унижая.

Отсутствие заботы о теле – это как небрежение мастера о своем инструменте, который в результате ржавеет и портится. Господь дал нам тело, и если мы о нем не заботимся, то оно тоже может «заржаветь» в своих болезнях. Отсюда вывод: небрежное отношение к своему телу есть в некоторой форме грех, плохое отношение к Божьему творению. Кроме того, каждый христианин знает, что самоубийство – это тяжелый грех. Многие понимают, что курение, пьянство, наркотики – это то же самоубийство, только медленное. А малоподвижный образ жизни? А неправильное питание? Это ведь тоже укорачивает нашу жизнь, значит, тоже можно рассматривать как медленное самоубийство.

Человек должен стремиться иметь здоровое тело. Как этого достигнуть? Естественно, мы все хотим быть здоровыми, и часто, когда у нас что-нибудь заболит, мы тут же и к врачу идем, и в церковь помолиться, свечку поставить или св. Пантелеимону молебен заказать. А как же наш труд? Неужели ждать помощи только со стороны? Если человек может что-то делать сам, то он это должен сам и сделать. Вывод вполне очевиден – до болезни лучше не доводить, вести здоровый образ жизни, правильно питаться, заниматься физкультурой.

И спортом?

Мы говорим именно о физкультуре, а не о спорте, поскольку известно, что спорт приносит не только пользу здоровью, но и вред – из-за сверхнагрузок, допинга и прочего. Но самое главное в том, что в спорте часто присутствуют пагубные страсти, которые перевешивают тот идеальный образ спорта, который Пьером де Кубертеном в конце XIX века был выражен фразой: «О спорт – ты мир!». Этот идеальный образ спорта подразумевал, что люди, занимаясь спортом, прекратят воевать, потому что свои эмоции, жажду первенства они смогут выразить в спортивных состязаниях – на беговой дорожке или на футбольном поле. Это был идеал, но природа человека такова, что и этот идеал он превратил в свою противоположность. Тем не менее, отношение Церкви даже к спорту в целом положительное. Перед любыми Олимпийскими играми и даже перед простыми соревнованиями священник часто благословляет спортсменов на их подвиги, понимая, что это подвиги во имя человека, во имя России, во имя Бога тем самым.

Скажите, а посты разве не являются угнетением своей телесной природы в противовес духовной?

Да, к сожалению, многими людьми пост понимается как доказательство аскетической ненависти к своему телу. Но на самом деле смысл поста совсем иной – не в нанесении вреда своему телу, а именно в том, чтобы возвысить свою душу над телом. Иначе говоря, мы должны показать телу его подчиненное место. Не душа должна подчиняться телу, как это обычно происходит (захотел организм есть – и человек тут же стремится удовлетворить потребности своего тела), а тело – душе (даже если тело потребует пищи, душа волевым усилием должна удержать тело от его желаний). Тем более что главное в посте все-таки не отказ от определенной пищи, а большее внимание к духовной жизни. Но даже и в вопросах питания пост никоим образом не направлен на нанесение вреда телу. Более того, пост полезен для здоровья человека. Временный отказ от животной пищи помогает человеку очистить свой организм, избавиться от избыточного веса и т.п. Полезность поста с медицинской точки зрения также отмечалась отцами Церкви. Так, свт. Василий Великий пишет о посте: «Приимите его, больные: это матерь здоровья. Приимите его, здоровые: это охранитель вашей телесной крепости» (О посте, беседа 2-я). Василий Великий, который получил прекрасное образование, знал, насколько полезным бывает воздержание в пище и насколько опасно для нашего здоровья переедание. Да и в наше время многие врачи говорят, что нужно устраивать разгрузочные дни, можно иногда посидеть на диете, не следует переедать и т.п.

Часто считается, что смысл поста в послушании. Конечно, это так. Но почему именно такое послушание? Почему Церковь установила пост именно таким: нельзя есть мясо, молочные продукты, когда-то нельзя есть рыбу, когда-то масло. Ведь можно представить себе и иное послушание – что, допустим, в пост есть нельзя яблоки, морковку, а можно только мясо? Если смысл поста только в послушании, то какая разница от чего отказываться – от мяса или морковки. Но известно, что злоупотребление белковой, особенно мясной пищей приводит к болезням. С точки зрения питания человек ближе к травоядным животным, чем к хищникам. По многим биологическим параметрам человек ближе к травоядным, чем к хищникам. У хищников есть клыки для разрывания мяса, их кишечный тракт более короткий, чем у травоядных, потому что в мясе много токсинов, и оно должно быстрее выводиться и т.п. Человек не может есть сырое мясо, а многие сырые растения (овощи, фрукты) может. У человека устройство другое, по этой причине излишнее употребление мяса приводит, как сейчас говорится, к излишнему зашлаковыванию. Защитники мясоедения говорят, что в мясе есть аминокислоты, которые не вырабатываются человеческим организмом, и поэтому отказ от мяса вреден для здоровья. Я не биолог и не врач и не могу ответить на это замечание профессионально, но очевидно, что это возражение находится в явном противоречии с фактами: есть множество людей, вообще не едящих мяса (монахи, вегетарианцы, представители восточных религий и др.), и тем не менее превосходно себя чувствующих и доживающих до преклонных лет. Таким образом, пост установлен Церковью в такой форме не случайно. Это еще один пример любви Бога к нам. Пост – это послушание, полезное для нас со всех точек зрения: и для здоровья, и как упражнение воли, как возрастание в добродетели.

И какой же вывод из этого?

Христианство – это единственная религия, которая уделяет столь важное внимание телу. Только христианство утверждает, что Бог настолько возлюбил мир, что стал человеком, облекся в человеческое тело. Все иные религии говорят, что Бог где-то вне нашего мира, а человек живет в этом мире как в темнице, страдает в этой юдоли зла и ждет не дождется того момента, когда он от этого мира освободится. Классическим примером такого понимания является современное явление в мусульманстве – шахидство, которое утверждает, что шахид может достичь бессмертия и своего Царствия Небесного за несколько минут. Надо всего лишь взорвать себя вместе с неверными – и вскоре ты в раю. В буддизме мир – это иллюзия, как иллюзией является и наше тело. Но тогда какой смысл в человеческой жизни? Зачем Бог сотворил этот мир? Зачем Он дал человеку тело? Ни мир, ни тело в этом случае не имеют смысла, смысл имеет лишь мир духовный. Почему бы тогда не окончить свою жизнь поскорее? Лишь христианство дает ответ на эти вопросы. Лишь в христианстве и мир, и тело человека наделяются огромным смыслом – таким, что даже после конца мира будет новое небо и новая земля, человек вновь обретет свое тело – преображенное, бессмертное, потому что это будет царство победившей любви.

Уже две тысячи лет существует Христианская Церковь. Возникнув сначала в среде личных учеников Господа нашего Иисуса Христа – апостолов, христианство после веков гонений и запретов стало утверждать себя на всей земле, подтверждая одну из заповедей блаженства, данную Иисусом Христом: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» (Мф. 5:5). Проповедуя слово Божие, апостолы и миссионеры, борясь с языческими религиями, прежде всего отмечали ложность, ошибочность этих верований, подчеркивая истинность христианства. В разные эпохи и в разных краях люди принимали христианство, веря в его истинность на основании разных критериев, но прежде всего ища истинного своего спасения, понимая, что «никто не приходит к Отцу, как только через» Иисуса Христа (Ин. 14:6).

Сейчас времена иные. Для многих людей религия является либо заблуждением, пережитком темного прошлого, с которым надо в наш научный век расстаться, либо личным делом человека, относящимся скорее к области его вкуса, чем к вопросу об истине. Религию себе выбирают так, как выбирают костюм, – согласно моде, национальным обычаям, вкусам начальства и т.п. И в первом, и во втором случаях христианство не считается истинной религией: в первом потому, что все религии ложны, а во втором – потому что все религии, так сказать, «истинны», в том числе и взаимоисключающие друг друга.

Чтобы разобраться, так ли это, посмотрим, отвечает ли христианство тем критерия истины, которые принимаются в современной науке и философии.

Очень часто приходится слышать фразу, которая звучит вполне правильно, но в то же время как-то легковесно, как бы отмахиваясь: а зачем нам говорить, что такое истина, ведь даже Иисус Христос не ответил на этот вопрос Пилата, сказав в другом месте: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14:6). Поэтому незачем искать ответа на вопрос, что есть истина, надо знать – Кто есть Истина. Однако слова Спасителя, сказавшего: «Я есмь путь и истина и жизнь», – подразумевают, что человек, слышащий эту фразу, понимает смысл терминов, входящих в нее, т. е. понимает, что есть истина. Поэтому чтобы понять, Кто есть Истина, необходимо все же уяснить, что такое истина, и тогда наше знание о христианстве как истинной религии будет гораздо полнее и точнее.

Слово «истина» является одним из тех слов, которые по критериям современной позитивистской философии являются псевдопонятиями. Тем не менее оно используется в любой научной теории. Почему я говорю о псевдопонятии? Потому что оно не отвечает критерию семантической однозначности. Любой термин должен быть однозначным. Термин «истина» тоже кажется однозначным, но если приглядеться, то мы увидим, что он весьма расплывчат. Мы употребляем слово «истина» и производные от него слова («истинный») в достаточно широком контексте. Мы можем говорить: истинная теория, истинное высказывание, истинный друг (т.е. верный друг), истинное произведение искусства (т. е. настоящее), истинное удовольствие и т.д. Значений много, и их будет еще больше, если мы попытаемся понять это слово со стороны его антонимов. У слова «истина» существуют по крайней мере три антонима. Это термины «заблуждение», «ошибка» и «ложь». Причем термин «заблуждение» оттеняет метафизическую сторону слова «истина», «ошибка» – логическую его сторону, а «ложь» SYMBOL 151 \f «Times New Roman» \s 11– нравственную. Таким образом, получается, что в термине «истина» сокрыто и метафизическое его значение, и логическое и нравственное. К этому мы вернемся через некоторое время, а сейчас более подробно поговорим о том, что означает истина в общепринятом смысле этого слова.

Чаще всего под словом «истина» имеется в виду соответствие высказываний, или мыслей, действительному положению вещей. У родоначальника такой точки зрения, Платона, сказано: «Если кто говорит о вещах в соответствии с тем, каковы они есть, говорит истину. Тот же, кто говорит о них иначе, лжет». Аристотель говорит в «Метафизике»: «Говорить о сущем, что его нет, или о не сущем, что оно есть, значит говорить ложное. А говорить, что сущее есть и не сущее не есть, значит говорить истинное». Истина есть соответствие мыслей действительности. Такая концепция называется классической, или корреспондентской, концепцией истины.

В классической концепции истины имеется в виду, во-первых, что действительность и мысль существуют; во-вторых, подразумевается и утверждается адекватность, тождественность мысли и действительности. Действительность существует объективно, независимо от человека, а мысли – в его разуме. Далее, истина всегда выражается в суждении. Соответствие мысли и действительности означает, что суждение, т.е. порядок слов, сформированный по всем правилам синтаксиса, соответствует порядку вещей.

Отсюда возникают соответственно и проблемы классической концепции истины. Как показывала философия на протяжении всего своего развития, человек в своей познавательной деятельности всегда имеет дело с явлениями, а не с самой действительностью, а явления всегда могут быть сведены к субъективным восприятиям. Поэтому разделение на действительность и мысль о ней оказывается достаточно эфемерным, философия так и не смогла его преодолеть. Другая проблема связана с языковым выражением истины. Когда мы говорим, что истина есть соответствие мысли действительности, а мысль формируется в суждении, то как понять соответствие суждения действительности? Что означает тождественность суждений, т. е. слов, связанных некими грамматическими правилами, некоей материальной действительности? Когда я говорю, что гора состоит из камней, то одно дело гора и камни, а другое дело слово «гора» и слово «камни». И когда гора состоит из камней, это одно, то фраза, составленная из слов «гора», «состоит» и «камни», это совсем другое.

Далее. На основании какого критерия человек делает вывод о том, что его мысли и в самом деле соответствуют действительности? Ведь человек всегда ограничен рамками своего собственного мышления, а в мышлении и формируется суждение об истине. Человек никогда не может встать на место объекта, он всегда остается субъектом. Поэтому сказать, что мое суждение соответствует действительности, совершенно необоснованно. Каков критерий, каким образом я узнаю, что это суждение соответствует действительности, т. е. что оно истинно? Я должен иметь собственный критерий истинности, чтобы знать, так это или нет. Т. е. у критерия истины должен быть собственный критерий истины и т. д. до бесконечности. И если даже некое мое высказывание соответствует какой-то действительности, то как быть с высказываниями науки, которые имеют всеобщий характер? Как проверить истинность всеобщих высказываний на основании данного критерия? Стало быть, они соответствуют некой иной действительности, которая не дается в ощущениях.

Таким образом, становится ясно, что человек не может выйти за пределы своего собственного рассудка, и поэтому определить истинность своих высказываний на основании этого критерия тоже не может.

На основании этого в XVIISYMBOL 150 \f «Times New Roman» \s 11–XVIII вв. была предложена другая теория истины, получившая название когерентной (когерентность означает логическую последовательность, связность). В качестве необходимого требования истины выдвигается требование логической связности высказывания. Истинным является то высказывание, которое логически непротиворечиво. Соответственно с этим когерентная теория истинности имеет две разновидности. Одна разновидность SYMBOL 151 \f «Times New Roman» \s 11– это теория Гоббса, который утверждал, что логическая непротиворечивость есть критерий в классической теории истины. Другую разновидность мы находим в учении Канта, который утверждал, что действительность вообще непознаваема и речь идет только о явлениях, о мысли, которая сама диктует законы действительности, и поэтому критерием истины и самой истиной является именно непротиворечивое высказывание.

Но здесь снова возникают проблемы. Что значит непротиворечивость? Эта концепция просто утверждает истинность законов логики, не исследуя ее происхождение, и тем самым просто постулирует, что логическая непротиворечивость есть истина. Тем более непонятно, почему непротиворечивое высказывание действительно соответствует реальному положению вещей.

Концепция Гоббса также имеет свою западню, ибо на основании какого критерия утверждается, что логическая непротиворечивость есть критерий, гарант того, что наши мысли действительно соответствуют объективному миру? Появляются проблемы, которые возникали и в первом случае, в классической теории, – вопрос о том, что действительные вещи связаны теми же самыми законами, что и понятия в моем разуме, но ведь понятно, что законы разума и порядок вещей сущностно отличаются друг от друга.

Итак, получается замкнутый круг: когерентная теория истины требует для себя в качестве дополнения классическую, а классическая – когерентную. Поэтому в XIXSYMBOL 150 \f «Times New Roman» \s 11–XX вв. были предложены некоторые другие концепции истины, отличающиеся от этих двух наиболее распространенных концепций. В конце XIX в. английскими и американскими философами была предложена так называемая прагматическая концепция истины: истина SYMBOL 151 \f «Times New Roman» \s 11– это то, что полезно. Тем самым создатели прагматической концепции попытались освободиться от зависимости концепции истины от законов логического мышления, от связи между словами. Такая категория, как полезность, может быть применима и для материального субъекта, и для материального мира. Но оказалось, и философы это сразу заметили, что прагматическая концепция сужает само понятие истины. Бертран Рассел привел такой пример. Есть два высказывания, которые совершенно различны, но с точки зрения прагматической концепции истины тождественны:

1. Истинно, что другие люди существуют.

2. Полезно верить, что другие люди существуют.

Более того, в теории полезности истины сама истина оказывается субъективной: если нет деятельного человека, то и самой истины не существует. Не существует и такого понятия, как «истинная теория». С точки зрения прагматической теории не могут рассматриваться на предмет истинности многие положения теоретических наук, особенно таких, которые касаются космологических проблем, математических вопросов и т.п. (какая людям польза от общей теории относительности? от неэвклидовых геометрий?). Между тем эти теории, которым невозможно найти полезного применения в реальных условиях жизни, имеют вполне понятный ученым свой критерий истинности.

Близка к прагматической концепции и марксистская концепция истины, которая утверждает, что критерием истины является практика. Маркс заметил проблему критерия истины и совершенно правильно сказал, что критерий истины не должен находиться в самом разуме, ибо сам разум не может сказать, соответствует он действительности или нет. Следовательно, критерий истины должен находиться где-то вовне, объединяя и разум и действительность. Поэтому Маркс предложил такой критерий истины, как практика. Истина выдвигается на суждение по традиционным критериям, классическим и когерентным, а затем практика проверяет истинность этих высказываний. Несмотря на то, что такая концепция вдалбливалась в наши умы на протяжении нескольких десятков лет, у любого нормального человека, который получал естественнонаучное образование, всегда возникало внутреннее отторжение от нее, ибо проблемы, которые возникали с прагматической концепцией истины, переходят и на марксистскую. Какая практика может проверить теорию относительности, правильность четырехмерного пространства-времени Минковского, положения математики Лобачевского или Римана? Понятно, что практика тоже может быть неким частным критерием истины, но только лишь в отдельных случаях, и потому не может претендовать на всеобъемлемость, как ни стремились показать это сторонники марксизма.

В результате в современном позитивизме львовско-варшавской школы была предложена так называемая семантическая теория истины. Главная задача этой теории состояла в том, чтобы преодолеть недостатки классической и когерентной концепций, т. е. проблему появления парадоксов (типа парадокса лжеца) и проблему соответствия непротиворечивой теории действительности. Семантическая теория утверждает, что любая истинная теория должна отвечать двум критериям: она должна быть материально адекватной и формально непротиворечивой, а чтобы не возникало парадокса лжеца, она должна строиться на некоем искусственном языке, лишенном многозначных терминов – по примеру математического. Сама истина существует только в той науке, в которой создан некоторый специальный, идеальный язык, исключающий появление парадоксов.

Тем не менее и здесь проблемы не снимаются, потому что семантическая теория, выдвигая требование специального языка, создает проблему истинности этого языка. Чтобы оценить его истинность, необходимо создание некоего мета-языка, в котором язык науки рассматривался бы как его частный случай. Возникает построение типа бесконечной матрешки. Проблема истины в таком построении окончательно не решается.

К концу XX в. возникает ситуация, которую предвидел в конце XIX в. Фридрих Ницше, говоривший, что истины не существует и что все познание человека есть просто его интерпретация, а существуют одни заблуждения. Учение об истине SYMBOL 151 \f «Times New Roman» \s 11– это одно из великих заблуждений человечества, поэтому познание есть только лишь приспособление человека к действительности, проявление его воли к власти. Само же понятие истины SYMBOL 151 \f «Times New Roman» \s 11– это ошибочное понятие, псевдо-понятие, говоря языком позитивистов.

Существуют еще несколько концепций истины, или скорее некоторых представлений, совершенно ненаучных, но тем не менее существующих среди людей. Эти концепции особенно расплодились в XX в., в век демократии, когда каждый человек считает, что он может делать все, что его душе угодно, не оценивая свои действия с точки зрения их неистинности. Возникают различные мистические течения, пышным цветом расцветает магия. И многие люди верят в то, что все это правильно, хотя истина как таковая в этих магических концепциях никогда не присутствовала. Главное, что интересует заказчиков и исполнителей так называемых магических процессов, SYMBOL 151 \f «Times New Roman» \s 11– это их действенность. Когда таким людям объясняют, что их взгляды неистинны и не научны, они отвечают: но ведь это же действует! Перед нами просто наглядный пример прагматической концепции истины: если действует, значит это можно принимать. Истина здесь рассматривается только как полезность или бесполезность для человека, и вопрос об истинности магии просто не ставится.

Также не ставят этот вопрос и различные восточные учения индуистского типа, потому что главное, о чем говорят мистики, это то, что в достигаемом ими мистическом экстазе происходит растворение, исчезновение самого субъекта и слияние его с неким мировым абсолютом, возникает ощущение тождественности и слияния человеческого «я» с неким «божественным» духом. Поскольку здесь нет субъект-объектного отношения, говорить об истинности такого слияния также не представляется возможным, ибо истина всегда требует соответствия наших мыслей действительности. Поэтому мистический союз человека с превосходящим его абсолютом в православном богословии называется прелестью, высшей формой гордыни, когда человек сам себя приравнивает к Богу, а это является самым серьезным грехом для христианина.

Таким образом, мы видим, что такой легкий с виду вопрос об истине оказывается чрезвычайно сложным при попытках его решения и даже не просто сложным, а практически невозможным для решения на языке философии. Наука не может ответить на этот вопрос, потому что она всегда занимается своим собственным предметом и наивно считает проблему истины очевидной. Однако проблема истины выходит за пределы науки, и потому естественно предложить рассмотреть эту проблему философам. Но и философия, как мы видим, тоже ничего не смогла предложить, кроме бесконечных противоречий, возникающих в различных теориях истины.

Однако очевидно, что понятие истины, непостижимое наукой, не улавливаемое философией и отсутствующее в оккультно-мистических концепциях, тем не менее существует, что непосредственно ощущается каждым человеком – будь он нобелевский лауреат или простой крестьянин.

Почему же возникает способность человека оценивать истину и неумение ее понять? Очевидно, потому, что человек по своей собственной природе как существо, умеющее оценить истинность или ложность любого высказывания, любой теории, несет критерий истины в себе. Это означает, что человек своей природой возвышается над субъект-объектным отношением, иначе невозможно было бы говорить ни о чем, кроме личного, субъективного восприятия. Если же человек с уверенностью утверждает истинность или ложность какого-либо высказывания или теории, то это означает, что он действительно возвышается над самим процессом познания, над самим отношением субъекта и объекта. Иными словами, это показывает, что человек, если он познает истину, уже не является только лишь составной частью нашего материального мира, как не является и только лишь разумным, мыслящим существом. Конечно, это необходимо, человек является и материальным и разумным существом. Но оценить истинность высказывания на основании только лишь наличия разума невозможно. Значит, человек имеет способность, не осознаваемую и не понимаемую им, которая возвышает его над материальной и над разумной действительностью. Если же человек может оценить некий совершенный им поступок с точки зрения его нравственности или безнравственности, то это становится возможным также благодаря наличия в человеке способности нравственной самооценки, совести.

Это можно понять только в русле христианской догматики, которая говорит, что человек есть образ и подобие Божие. Человек не просто существо, состоящее из тела и имеющее разум (разумное животное), а существо, возвышающееся по своей природе над этим миром, как возвышается над ним Бог, и несущее в себе природу этого мира, как принял ее в Себя Иисус Христос – «путь и истина и жизнь».

Не может быть истинной та религия, в которой бог противостоит миру. Это религия, в которой сама концепция истина оказывается упраздненной, мир оказывается противостоящим богу, чуждым ему и нетождественным. Не может быть истинным и та религия, где бог тождествен миру. Как не может быть истинным и учение, вообще отрицающее существование Бога – самой объективной истины! Только христианство утверждает неслиянное и нераздельное существование мира и Бога. Поэтому только лишь христианская концепция истины оказывается достроенной до конца. Те противоречия, которые существуют в различных философских теориях, снимаются в христианстве. Христианство достраивает те обрывочные суждения, которые различные философы в различные века предлагали для рассмотрения думающему человеку. Отсюда важное следствие о необходимости существования человека в Церкви как Теле Христовом, о необходимости евхаристической жизни как приобщения Истине не только разумом, но телесной природой, ведь истина существует не только для разума, но и для чувств, т. е. для целостного человека. Все богатство христианского учения, весь догматический его строй оказывается гармоничным образом порождающим философское и научное учение об истине. И тогда действительно становится понятным, почему истина имеет три составляющих: метафизическую, логическую и нравственную. О нравственности можно говорить только применительно к существу, имеющему свободную волю, т. е. применительно к личности, имеющему совесть, способность к самооценке. Поэтому учение об истине может быть только там, где есть учение о личном Боге и о личном ответственном за свои поступки человеке. Понятно, почему учение о нравственном аспекте истины совпадает с логическим и с метафизическим, т. е. собственно отвечающим на вопрос о критерии истины вопросом. Ведь истина SYMBOL 151 \f «Times New Roman» \s 11– это и личность, единая Божественная Личность Иисуса Христа, в Котором неслитно и нераздельно соединены божественная и человеческая, тварная, природы, это и разум, слово, Логос. Таким образом, высказывания «что есть истина?» и «Кто есть Истина?» не исключают одно другое, а взаимно дополняют и проясняют друг друга.

Из вышеизложенного вытекает, что христианство как истинная религия не может противоречить и другим истинным учениям. Более того, как показала двухтысячелетняя история развития христианской Церкви, именно догматы христианства явились исходным пунктом в создании современного математического естествознания, именно христианство явилось источником истинной нравственности в обществе, именно христианство явилось культурообразующим фундаментом для большинства современных цивилизованных стран, и, главное, именно христианство дает истинную надежду человеку обрести жизнь вечную через веру в Иисуса Христа – Богочеловека, действительно жившего, умершего за нас и воскресшего, как об этом и повествуют истинные книги – Евангелия.

Интервью со мной, помещенное на сайте «Православие и мир» (http://www.pravmir.ru/article_2486.html)

Насколько справедлива с точки зрения православия фраза «Кому суждено быть повешенным, не утонет»?

Безусловно, Бог знает все, что с нами будет, знает все времена, находясь Сам вне времени. Это только в язычестве боги живут вместе с нами, подчиняясь времени. Бог сотворил мир вместе со временем, поэтому для Него нет ни прошлого, ни будущего, для Него все сейчас. Бог над временем. Это основа христианского учения. И прошлое и будущее Богу известно так же, как и настоящее. Именно поэтому Библия заканчивается пророчеством, откровением Иоанна Богослова о конце мира.

Ответ же на поставленный вопрос очень прост: предвидеть не означает заставлять. Например, если я знаю, что Вы вечером будете дома, то я же не заставляю Вас так поступать, просто я знаю. Бог знает те поступки, которые мы совершаем по своей собственной воле. Поэтому предвидение Бога не отменяет нашу свободу. В Боге есть знание: когда и как я умру. Но я этого не знаю. И может быть действительно, если Бог знает, что я буду повешен, то я не утону. Но какая разница? Я то не знаю, буду ли я повешен, утону или умру в своей постели.

То есть это не значит, что человек должен бездельничать, ожидая «повешения»?

Да, или бросаться в бурное море, спокойно зная, что меня Бог вытащит, почему-то. Одно дело, если бы мне дали книгу, в которой было бы написано: вот у тебя будет тогда то такой то конец. Но мне это неведомо и никогда я этого не узнаю. Никогда. Никому Бог не открывает знаний о его личном будущем. Даже пророкам Бог не открывал их собственное будущее, а только о будущем других людей или страны. Ведь это страшно – если человек знает свое собственное будущее, то он лишается свободы.

В христианстве утверждается, что Бог дает людям свободу в выборе добра и зла. Но не является ли существование ада для грешников, о котором люди проинформированы уже в земной жизни, таким ограничением?

Если мама говорит сыну: не ходи вечером гулять, во дворе хулиганы, то это не ограничение свободы, а предупреждение об опасности. Было бы ограничение, если бы Бог не позволял грешникам грешить. Если бы он заставил всех делать только добро, вот тогда было бы ограничение. Если я иду вперед и вижу, что впереди пропасть, то пропасть ограничивает меня в движении? Да, с одной стороны, ограничивает, а с другой – если я самоубийца, то могу в нее прыгнуть.

В современном мире свобода в чем бы то ни было является одной из основных жизненных ценностей, и это кажется вполне естественным. У христиан же отношение к свободе противоположное, присутствует тяготение подчиниться воле Бога, совету священника, церковному вероучению, мужу, в конце концов. Даже сама крестная смерть Христа – это вершина проявления добровольной внешней несвободы. Есть ли богословское объяснение подобной закономерности?

К сказанному можно добавить, что любой христианин именует себя рабом Божиим, одна из наиболее значимых ценностей – это послушание, а человек, который хочет полностью посвятить свою жизнь служению Богу, идет в монастырь, дает обет послушания, т.е. как бы отказывается полностью от своей свободы. Но это только кажущийся поверхностный взгляд, потому что в этом взгляде присутствует неправильное понимание того, что такое свобода. И для решения этого вопроса без серьезной богословской основы мы не обойдемся.

Атеисты говорят, в Церкви, как в армии, свобода подавляется, а атеизм – это истинная свобода. Еще в первые века христианства на вопросе о свободе человека сломался Пелагий и создал свою ересь, которую впоследствии так и назвали – пелагианство. Свобода, по Пелагию, это способность выбора, т.е. возможность поступать так, как хочется. Человек всегда стоит перед выбором, и поэтому он свободен. Следовательно, никто и ничто не может заставить человека быть грешником или праведником – ни Бог, ни Церковь, ни общество – только он сам отвечает за свои грехи. Спасается, таким образом, человек по своей воле и своим заслугам. Но блаженный Августин, а впоследствии и преподобный Максим Исповедник, обнаружили ошибку Пелагия в определении свободы. Пелагий, как и современные защитники свободы, обращают внимание только на внешний уровень свободы, на ее проявление. А Августин и преподобный Максим обращают внимание на сущность свободы. И поэтому правильнее было бы сказать, что свобода – это не просто выбор, а наоборот, выбор есть лишь у свободного существа. Выбор – это не сущность свободы, а ее проявление, следствие. Свобода же лежит глубже уровня выбора.

Например, у Бога нет выбора между добром и злом, согрешить Бог не может, но при этом любой христианин знает, что Бог абсолютно свободен. Почему? Потому что Он ни от кого и ни от чего не зависит. Он есть Сущий. Он существует в силу Своей собственной природы. То есть свобода – это бытие в самом себе. Полная независимость. Самобытие. Свобода, таким образом, противопоставляется не насилию, а зависимости. Так определят понятие свободы многие философы. Бог абсолютно свободен, потому что Он творец, от Него зависит все, Он же ни от чего не зависит. Человек, сотворенный по образу Божию, несет в себе эту частичку Божественной свободы, и поэтому человек тоже имеет свободу, которая в тварном мире проявляется как возможность выбора.

С одной стороны, человек по своей сущности свободен, как образ Божий, а с другой – он живет в мире и от этого мира зависит. И поэтому в этом мире он не свободен. Свобода выбора у него есть, но не всегда он может ее осуществить. Как правило, он может ее осуществить в очень небольшом диапазоне, и этот диапазон обычно лежит в сфере нравственных понятий. Я не могу отменить законы тяготения, законы электричества, они вечны, неизменны, зависимы от Бога, а не от меня. Нравственные же положения – это и есть сфера проявления моей свободы. Поэтому истинно свободен тот человек, который знает свою собственную природу и может действовать в соответствии с ней.

Мы часто говорим: «Вот это слабовольный человек, а вот у этого человека сильная воля». Чем они отличаются? Слабовольный человек идет на поводу у внешних обстоятельств. Его пригласили погулять, и вместо того, что бы пойти в институт, он идет гулять. Ему предложили выпить, он напивается. А человек, у которого сильная воля, говорит: «Нет, я не буду, хотя мне и очень хочется. Мне хочется пойти в кино, погулять, полежать, поспать, но я буду делать то, что, как я знаю, мне нужно». Вот этот человек с сильной волей обладает свободой. Знанием того, что ему нужно, знанием самого себя, и умением подчинить себе обстоятельства, а не наоборот.

Возьмем для примера пост. Я пост называю упражнением в свободе. Организм может требовать: «Я хочу молока». А я ему говорю: «Нет, подожди, сегодня среда, до завтра обойдешься». То есть я показываю свою независимость от чего-то внешнего моей душе, в данном случае от желаний моего тела. В животном мире, и в природе вообще, нет свободы. Свобода дана только человеку, и этим он отличается от всего остального мира. Свобода дана человеку именно потому, что человек может владеть собой. Пост – это одно из очень важных христианских установлений, которые показывают человеку, что он должен собой владеть. Он должен уметь показать, что не все тобою владеет. Есть ситуации, когда человек должен показать, кто в доме хозяин – душа или тело.

Камень, который падает вниз, не свободен, потому что он подчиняется законам тяготения. Животное, которое ест, не свободно, потому что оно подчиняется физиологическим процессам в организме. Мое тело существует по тем же механизмам, которые действуют на собаку и на камень. Поступает желудочный сок, и организм требует еды. А я говорю: «Не буду». И этого не может сделать камень, который, падая, не в состоянии сказать: «Дай-ка я остановлюсь и полечу вбок». Сам, по своей собственной природе. Вот почему в философии дается определение свободы, как возможности действовать по своей собственной природе, а не по внешней.

Почему отказ от греха дает большую свободу? Потому что грех, как правило, совершить легче, грех, как известно, приятен. А совершить нравственный поступок тяжело, так же как всегда тяжело собой владеть, заставить себя слушаться, иметь ту самую сильную волю. И поэтому свобода может быть только там, где есть знание того, как надо поступать.

А если человек себя не знает, то где его свобода получается?

Тогда получается, он несвободен, если он себя не знает. Он будет всегда подчиняться каким-то внешним воздействиям. Он будет плыть по течению. Он будет отвечать на физиологические или социальные причины, он будет вещью, если он себя не знает. Поэтому в философии всегда был призыв: познай самого себя, только тогда ты станешь свободным.

Как же познать себя?

Мы говорим, что человек – это образ Божий, и чтобы познать себя, надо познать Бога. Поэтому путь к свободе – это путь к Богу. Рабство в Боге – это истинная свобода. Это кажется пародоксальным. В Евангелии говорится: познаете истину, и истина сделает вас свободными. Господь же сказал: «Я есть путь и истина и жизнь». То есть познайте Бога, и Бог сделает Вас свободными. Или в другом месте: «Где дух Господень, там свобода». То есть когда человек знает, как он должен поступать, тогда он будет поступать в соответствии с истиной.

Допустим, Вы заблудились в лесу. Если Вы не знаете куда идти, то вы будете идти туда, куда легче: под горку, туда, где суше, бурелом же обойдете стороной. Выйдете Вы так к своему дому? Скорее всего, нет. Вы будете постоянно плутать. Если же у Вас есть компас, который показывает, где Ваш дом, то Вы пойдете и через бурелом и в гору, но придете к месту, куда Вы хотите, потому что Вы знаете и можете себя заставить пойти не туда, где легко, а туда, куда надо. Евангелие – это такой компас, который говорит человеку, куда надо идти, и в том числе, чтобы быть нравственными. Ведь это самый простой и самый сложный вопрос, что такое нравственность. Как мне поступить, чтобы выбрать добро, а не зло?

Ну, это известно, нравственно все то, что Бог назвал добром, а то, что не одобрил, то безнравственно.

Это так для христианина, а атеист спросит, а почему критерий нравственности – Бог?

Почему?

Потому что Бог есть любовь. И поэтому познать в себе Бога – это именно познать любовь. Поскольку от Бога может исходить только добро, то делать добро – означает поступать согласно заповедям Божьим. И наоборот: если мы не слушаемся Бога, мы поступаем плохо.

Прокомментируйте мнение, высказываемое атеистами, что если человек находится в жестких рамках: или подчиниться воле Бога, или геенна огненная,– то он превращается из самостоятельной личности в запрограммированное чужой волей существо.

Христианин всегда стоит перед какой-то обязанностью. Если сейчас пост, то он должен отказываться от мяса, если сейчас воскресенье, то неплохо было бы пойти в храм. Атеист же ничего этого не должен. Кто более свободен? Атеист скажет: «Я более свободен. Я что хочу, то и делаю, а ты делаешь то, что тебе приказали». А христианин говорит: «Нет, мне никто не приказывал, я поступаю так, потому что знаю, что так надо». И в этом отличие от приказа. Пост – это не диета и не голодание. Бедные люди нередко говорят: «Мы и так постимся». Но они не едят мяса не по своей воле, а потому, что у них нет денег. А это внешняя причина. А христианин не ест мяса, хотя у него может быть весь холодильник мясом завален, потому что он знает, что в пост мясо есть нельзя. В этот день он хочет поститься, то есть отказывается по своей свободной воле. А человек, который ест в этот день мясо, поступает в соответствии со своей физиологической реакцией. Желудок сказал: «Я хочу мяса», и человек послушно идет к холодильнику. То есть он поступает именно как механизм. Есть запрос от организма, и человек этот запрос удовлетворяет. А свободный человек контролирует свои собственные желания, в том числе и физиологические. В этом и состоит смысл парадокса послушания – истинная свобода достигается тогда, когда человек действует не так, как хочется, а так, как надо. То, что хочется делать, Церковь называет страстью. Страсть – это нечто страдательное, пассивно воспринимаемое. Человек не может избавиться от страстей, но может им либо подчиниться (и тогда он несвободен, становится рабом страстей), либо господствовать над ними (и тогда он становится свободным). Кроме того, послушание – это как тренировка для спортсмена. Если человек может каждый день держать себя в рамках, то он может и в более сложных ситуациях также собой овладеть. Про такого говорят: «это человек надежный, на него можно положиться».

Человек свободен, когда он знает, как надо поступать. Если я в себе познаю эту истину, то я становлюсь свободным. То есть я делаю не то, что просто надо, что приказали, а то, что надо в плане истины. Если я рассчитал, как построить здание, то я буду его строить согласно чертежам, а не согласно своим желаниям, как легче. Если же строить как легче, то ясно, что здание не выйдет. Так вот, если разобрать случай, кто более свободен: монах, давший обет послушания, или атеист, который делает то, что захочет, то увидим, что на самом-то деле атеист делает не то, что хочет он, а то, что хочет его тело. А тело подчиняется законам природы, в которой свободы нет. Есть мир материальный, в котором нет свободы, а есть мир духовный, к которому принадлежит наша душа, в котором и есть свобода. И, возвышаясь над миром материальным, слушая свою душу и господствуя душой над своим телом, я действительно становлюсь свободным. В этом смысле, где дух Господень, там свобода. И в этом как раз сущность греха, когда тело господствует над душой, низшее владычествует над высшим.

Получается, что свобода – это правильный выбор человека в жизненных ситуациях, хотя бы этот выбор и был сопряжен с усилиями и ограничениями. Но мне казалось, что свобода – это внутреннее ощущение, созвучное чему-то прекрасному и желанному, а вовсе не обременениям.

И такой свободы хочет добиться от нас Бог. Вы совершенно правы. Есть разные уровни свободы. Низший – когда человек с трудом заставляет себя делать то, что необходимо, в то время как ему очень хочется делать то, что нельзя. Высший – когда человек иначе поступить просто не может, даже представить себе не может, что можно согрешить.

И в этом состоянии мы уже себя не так мучаем?

И в этом состоянии мы становимся поистине свободными. Это в любой области так. Как школьник сидит над теоремой и думает: «Ну как ее понять, ну что такое?», – а через пять лет посмотрит: «Ну что здесь непонятного, это же элементарно». Так и в духовном делании надо постоянно возвышаться. И если раньше мы могли с трудом отказываться от греха, то на более высоком уровне уже гораздо легче с этим справляться. Есть в православии такой термин: обожение. И наша задача «стать как Бог» Как в Евангелии сказано: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный». Станьте теми, кто мы есть по своему замыслу. То есть мы должны достичь такого состояния, когда мы вообще даже помыслить о желании греха не можем. Это уровень святости, который является нашим идеалом. Это очень долгий путь, это путь к истинной свободе.

И эти люди, которые достигли такого высочайшего уровня свободы, даже внешние обстоятельства, мне кажется, уже могут менять?

Есть у Владимира Соловьева такое стихотворение:

«Хоть мы навек незримыми цепями

Прикованы к нездешним берегам,

Но и в цепях должны свершить мы сами

Тот круг, что боги очертили нам.

Все, что на волю высшую согласно,

Своею волей чуждую творит,

И под личиной вещества бесстрастной

Везде огонь божественный горит».

То есть когда я соглашаюсь на Высшую волю, на Божественную, тогда я своей волей могу творить чуждую волю, то есть изменять внешний мир. Примерно так же мыслит и ученый. Ведь он тоже исходит из признания того, что в мире существует нечто высшее – законы природы, над которыми он не властен. Если человек будет считать, что ему в мире всё подвластно, то он ничего не сможет сделать, и природа над ним просто, так сказать, посмеётся. Если же он признает, что есть законы, которые нельзя изменить, а можно лишь их познать, то он станет более свободным, если применит на практике эти законы. «Свобода – это познанная необходимость». Скажем, если человек вдруг вообразит, что он умеет летать, как птица, и прыгнет с обрыва, то он разобьется. Если же он честно признается, что он летать не может, но может узнать смысл законов тяготения и законов аэродинамики, то тогда он сможет применить эти знания на практике, построить самолет и в конце концов полететь.

Христианство включает в себя этот научный взгляд, но христианское понимание мира гораздо шире. Кроме мира материального, подчиняющегося законам природы, установленным Богом, есть мир духовный, у которого тоже есть свои «законы» – прежде всего нравственные принципы, понимаемые в христианстве как заповеди. Их тоже нужно познавать. И, зная нравственные заповеди и поступая согласно им, человек тоже становится более свободным, – подобно тому, как ученый, познавший законы природы. В этом смысл евангельской фразы «Познаете истину, и истина сделает вас свободными». Иначе говоря, свобода – это познанная истина. А тот, кто истины не знает, всегда будет рабом – в данном случае рабом греха. Хотя будет полагать, что действует свободно. А тот, кто поступает в соответствии с христианскими заповедями, будет действительно свободным.

Интервью со мной, помещенное на сайте «Православие и мир» (http://www.pravmir.ru/article_2378.html)

Почему этот мир полон страданий? Есть ли объяснение тому, что всеблагой, всемогущий и всезнающий Бог не освобождает наш мир от страданий? Получается, что Бог этого не хочет?

Бог знает о страдании, может изменить и хочет этого, но не избавляет нас от них. И людям трудно понять, почему так. Ведь даже любой человек посчитает верхом эгоизма не помочь своему другу, если тот страдает и просит о помощи. Поэтому атеисты считают, что решить проблему страданий в мире можно только предположив, что Бога просто нет. Нет другого выхода. Если бы Бог был, то Он как всемогущий и благой сделал бы все, чтобы мы не страдали. Дидро сказал, что эта проблема, как никакая другая, породила большее число атеистов. Часто можно слышать, что человек поверил бы в Бога, если бы в мире не было столько зла.

Как же эта проблема решается в христианстве?

В христианстве ответ дается очень простой: зло – не от Бога, а от нашей свободы. Человек сотворен по образу Божию, сотворен свободным. Если бы Бог лишил человека его свободной воли, то тогда бы он лишил человека его сущности, и человек перестал бы быть человеком. Поэтому, если человек остается человеком, то он может выбирать между добром и злом. А если он выбирает между добром и злом, то он может выбрать и зло. Иначе он не человек, иначе он не свободен. Таким образом, Бог не отвечает за зло творимое в мире, а отвечает за это лишь человек.

Но есть и еще очень важный фактор, без учета которого это объяснение происхождение зла в мире становится еретическим. Ведь примерно так же думал и Пелагий. Необходим еще и догмат о грехопадении.

Мы все знаем, что первородный грех состоял в том, что Ева съела плод с древа познания добра и зла и дала есть Адаму. А вот в чем сущность этой истории?

Чтобы понять это, давайте разберемся, почему Бог дал человеку заповедь «от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь». Обычно говорят, что это была первая заповедь поста. Да, это так. Но почему именно от этого дерева нельзя есть? Ведь Бог не дает бессмысленных заповедей, а мы в свою очередь не лошади, которые тянут телегу, не зная, куда и зачем. Всадник и лошадь – существа принципиально разные, и лошадь не обязана знать, куда ее направляет всадник. Почему же была дана именно такая заповедь?

Может быть, Адам и Ева не должны были знать, что такое добро и зло, а вот когда они съели с этого дерева, то тогда появилось добро и зло?

Отцы Церкви однозначно такую версию отметают. Свт. Иоанн Златоуст, например, напоминает, что сатана совершил свое отпадение от Бога задолго до появления Адама. Зло уже было в мире, и человек об этом знал, и когда он встречался с сатаной, то он знал, с кем разговаривает.

Причину данного запрета можно понять, если задуматься над смыслом слова «познание». Заповедь «не есть с древа познания добра и зла» означала не познавать добро и зло. Казалось бы, очень странное повеление. Наоборот, человек должен знать что есть добро и что – зло, чтобы делать первое и не делать второе. Но в Ветхом Завете под познанием подразумевалось не знание в обычном смысле слова, а как бы «обладание». Когда мы говорим «знать», то подразумеваем какое-то отстраненное от жизни знание, просто информацию. Например, человек нам может излить свою душу, рассказать как ему плохо, а мы выслушали и спокойно так говорим: «Спасибо, я принял это к сведению». А про себя думаем: «Ну, это твоя проблема и меня она не касается». Для ветхозаветного же человека, как и для античного, а также и для христианина знание – это обладание истиной, единение с ней. Если человек познал истину, то он как бы стал единосущен с ней. Отсюда мы можем понять смысл первой заповеди, данной человеку: он должен помнить, что он не творец мира, а творение. Мир был сотворен для человека и дан ему весь целиком, что символически выражено в фразе «от всякого дерева в саду ты будешь есть». Ему было дано в распоряжение все, кроме нравственного критерия. Адам и Ева должны были понимать, что критерии нравственности, критерии добра и зла не в них, а в Боге. Тем самым указывается, что именно добро и зло являются самыми важными понятиями для человека: он всё может делать по своему усмотрению, кроме того, что относится к области нравственности. Вот что это означает. И когда наши прародители съели этот плод, нарушили данный им запрет, то они как бы сказали: «Извини, но мы не согласны. Мы есть критерий добра и зла. Добром является не то, что говорит нам Бог, а то, что мы сами выбираем».

Иначе говоря, Адама и Еву поставили перед выбором, сообщив перед этим, каким критерием пользоваться при этом, и они сказали: «А мы вот лучше знаем. Да, Бог говорил «не ешь», а мы подумали и решили, что это неправильно. Мы сами выбираем, что нам надо». Такова позиция всего человечества после грехопадения. Если мы посмотрим, как идут современные споры по каким бы то ни было проблемам: политическим, нравственным, любым иным, почитаешь газеты, посмотришь телевизор или просто поговоришь с людьми далекими от Церкви, то видишь, что человек всегда основывается на своих собственных представлениях. Можно взять любую ситуацию, например, разводиться или не разводиться? Человек начинает думать: «С одной стороны, жена мне надоела, и я уже видеть ее не могу, а с другой стороны, детей жалко, поэтому, может быть, лучше не разводиться. Ну а что дети? Дети уже взрослые, они поймут». Человек начинает разбираться сам, исходя из своих собственных представлений. Он не пользуется каким-то объективным критерием, все его представления субъективны. И все люди после Адама стали во всех вопросах основываться на своих собственных представлениях.

Часто говорят, что это Адам согрешил, а не я, так почему я должен страдать и отвечать за чужой грех?

Да это позиция известная: я то не грешил, почему я должен отвечать за дела Адама. Но в действительности каждый из нас всегда, каждый день, по нескольку сотен раз делает тот же самый выбор. Даже мы, христиане, крайне редко, если покопаться в себе, ставим себе задачу поступать только так, как говорит Церковь. Хорошо еще, если дело касается мяса в пост, тут-то мы можем твердо стоять, а когда чуть-чуть посложнее, то начинается: «Да я и так уже очень много сделал, я уже две недели мяса не ем, а от меня тут еще что-то требуют. Ну нет, это-то уже для святых, для подвижников, а мне достаточно отказаться от мяса, от творожка». Поэтому не надо говорить, что мы святые, мы постоянно этот же первородный грех делаем.

Но далее возникает ситуация тоже не совсем понятная. Ну съели Адам и Ева плод с древа познания добра и зла, но выгонять то из рая зачем?

Да, действительно непонятно. Например, говорю я своим детям: «Конфеты не берите», а они не послушались и съели. Что же я? Скажу им: «Вон! Что бы ноги вашей в моем доме не было!»? Так мы должны поступать? Это настоящая православная позиция? Почему же тогда нам велено прощать, причем бессчетно раз? А Бог не простил. Это ж надо, нам говорит – прощайте, а Сам не простил. Чуть что – сразу выгнал.

Чтобы понять этот вопрос, надо осознать, каковы были последствия грехопадения для человеческой природы. Человек, ослушавшись Бога, сделал шаг от Него. Бог есть жизнь, следовательно, человек, сделав шаг от жизни, тем самым сделал шаг в сторону смерти. Фактически, ослушание Бога есть акт самоубийства. Именно поэтому человеку было сказано «ты умрешь, если съешь плод с древа». Поэтому же «с грехом смерть вошла в мир». Есть ли место для смерти в раю, в Царствии Божием? Безусловно, нет. Поэтому изгнание не было в буквальном смысле изгнанием, хотя в Библии и прямо написано: «И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни». Но, конечно, это надо понимать образно, аллегорически. Человек стал смертным, его сущность стала иной по сравнению с природой Царствия Небесного, поэтому человек просто не мог оставаться в раю. Это было бы нарушением гармонии Царствия Божия. Нарушение заповеди привело к изменению существа человека. Когда мы прощаем ребенка или даже убийцу, то мы можем простить потому, что их грехи не изменили их природы. То, что произошло с Адамом, более похоже на сказку о том, как Иванушка не послушался сестрицу Аленушку, выпил водицы и стал козленочком. И после этого Иванушке уже не было места среди людей. Вот тебе хлев и живи в нем. Природа человека изменилась, и место его обитания должно быть другим. Именно поэтому и мир изменился. Изменился человек, и место обитания его изменилось вместе с ним, потому что мир был создан для человека, под человека. Рай, конечно же, не изменился, но мир тварный изменился. Вот интерпретация догмата о грехопадении. И в этом случае становится понятно, почему Бог не может прекратить в мире зло и страдания. Первородный грех стал возможен потому, что человек был и остается свободным.

Но что же получается, Бог изгнал человека из рая и ничего не делает для того, чтобы вернуть его обратно? Может быть, уже настало время простить человечество за первородный грех? Но здесь получается парадоксальная ситуация. С одной стороны, Бог не может вернуть человека в рай, потому что для этого необходимо полное исправление человека, человек должен стать фактически святым, как Адам до грехопадения. Но люди продолжают грешить и исправляться не собираются. А Бог насильно сделать человека безгрешным не может, потому что тогда Он сделал бы человека несвободным существом, и человек перестал бы быть человеком. Но, с другой стороны, Бог не может и мириться со столь бедственным положением человека и хочет его спасения. И тогда Он Сам становится человеком, умирает и воскресает, побеждает смерть. Христос Сам становится безгрешным Адамом и говорит нам, что наше спасение возможно, что Он простил нас, Сам искупил наши грехи, а от нас требуется только одно – поверить во Христа, что Он действительно Сын Божий, пострадавший и воскресший за нас. То есть Бог решил неразрешимую для нас задачу: не нарушив нашу свободу, вновь открыл для нас врата рая. Поэтому говорить, что Бог ничего не делает для того, чтобы избавить нас от зла и страданий, это значит ничего не понимать в христианстве.

Как быть с тем, что Бог, творя человека, заведомо знал о том, что тот Его ослушается и вынужден будет покинуть рай?

Весь замысел Бога о мире возможен только в условиях того, что у человека есть свобода и возможность эту свободу реализовать, то есть имеется выбор. Согласно блаженному Августину, Бог сотворил человека, который мог грешить и мог не грешить, и человек должен был достигнуть совершенства – такого своего состояния, когда он уже не мог бы грешить, то есть стал бы фактически вторым Богом. Но человек отказался от этого пути, он мог согрешить – и согрешил.

То есть иными словами, если бы Бог лишил человека выбора, оградил его от искушения – запретного плода, то человек не смог бы реализовать то свое качество, которое отличает нас от животных, – свободу?

Да, человек является образом Божиим, свободным существом, и любое насилие над человеком является его убийством, превращением человека в животное, в машину.

Но остается еще один вопрос. Мы говорили пока только о зле, но не о страдании. Что такое страдание? Это всегда некоторое состояние неправильности. Если у человека что-то заболевает, то человек понимает, что надо это лечить. Боль душевная или физическая есть сигнал о необходимости лечения. Нарушение заповеди послушания Богу в раю, отказ от Бога, стал отказом от жизни и шагом в сторону смерти. Поэтому закономерно появились и страдания. Любой человек понимает, что болезнь и сопровождающие ее боли есть симптом смерти – если не лечиться, то болезнь окончится летальным исходом. Почему сказано было, что мужчина будет зарабатывать хлеб в поте лица своего, а жена будет рожать в муках? Не надо понимать это как жестокое наказание за непослушание. У нормального порядочного атеиста, не знающего догматики, просто волосы дыбом встают. Мне неоднократно приходилось слышать, как атеисты говорят: «И вы этого Бога любите? Который за малейшее непослушание осуждает на мучения и смерть? Вы хотите жить с Ним в раю?!» А решается проблема очень просто. Это не наказание, а, скорее, констатация факта, потому что человек сам избрал этот путь, он сам отошел от жизни, поэтому и сам покинул рай. А Бог, как врач, констатирует этот факт.

Представим себе ситуацию: два друга сидят в ресторане: один водочку заказал, шашлычок, а другой – манную кашу.

– Ты что так? – спрашивает первый.

– Да знаешь, врач не разрешает, – отвечает второй.

– Мой врач тоже мне не разрешал. Но я вот ему тысячу долларов дал, он и разрешил.

Этот абсурдный диалог показывает, что врач существует не для того, чтобы разрешить или запретить пить водку больному человеку, а для того, чтобы поставить правильный диагноз и вылечить, а для этого сам больной должен ограничить себя в некоторых продуктах. Так и Бог констатирует состояние человека: «Извини, но ты смертельно болен, и твоя жизнь будет полна страданий». Это не наказание, это констатация факта.

Страдание в мире и от прачеловека и от каждого из нас, ведь мы совершаем грех каждую минуту и каждую секунду, и живем в смерти и в страдании. Но если мы верим во Христа, то мы понимаем, что это путь, ведущий к истинной жизни, потому что Спаситель сказал, что «Я есть путь и истина и жизнь». И когда мы выбираем этот путь, ведущий к жизни, то тогда мы обретаем то самое первозданное состояние.

Как тогда можно объяснить, что более праведные люди зачастую живут в страданиях, тогда как злодеи и грешники блаженствуют?

Христос нам сказал, что путь в Царствие Небесное – это узкий путь, то есть уже сам по себе этот путь подразумевает некоторые страдания. Почему же такой сложный путь, почему надо входить узкими вратами? Дело в том, что страдание – это необходимый спутник любого труда. Томас Эдисон как-то сказал, что гений – это 1% таланта и 99% пота. Если мы хотим чего-то добиться, то мы должны прилагать усилия, и поэтому сказано, что Царство Небесное силою берется. Но надо также понимать, что есть страдание во имя добра, во имя любви к Богу и к ближнему, а есть бессмысленное страдание. Если я палец себе дверью прищемлю специально, то ни к Богу, ни к раю я ближе не стану.

Вообще же страдание – это мерило того, правильно ли мы живем. Если у нас нет страданий, то мы должны задуматься: что-то, наверное, не так. А когда есть страдания, то мы понимаем, что мы на правильном пути. Именно поэтому мы часто слышим, что Бог посылает испытания действительно тем, кто любит Его, хотя по нашей слабости мы, естественно, не хотим этого.

Приведу такое сравнение: есть два спортсмена, один талантливый, другой не очень. Что скажет тренер более талантливому спортсмену? Естественно, заставит тренироваться по нескольку раз в день, будет постоянно к нему придираться, требовать лучших результатов. А другому может сказать: часок попрыгай, побегай, поплавай и можешь идти домой. Первому он дает страдание, и тот мог бы обидеться, но он понимает, что это сейчас ему тяжело, а потом он олимпийским чемпионом станет. А второй в лучшем случае здоровье поправит. Человеку сначала приходится себя заставлять, а потом вдруг от того же самого начинает получать удовольствие. Но это только в том случае, если ты идешь в правильном направлении.

Сложно все же для человеческой психики принять, что больше страданий попускается Богом для любящих Его.

Важно понять, что Бог для нашего спасения и блага использует наши же ошибки. Бог не творит зло, чтобы использовать его как некоторый инструмент во спасение. Такое понимание было бы разновидностью манихейства. Но Бог использует наши же собственные ошибки для нашей же пользы. Именно в этом плане можно говорить, что страдание есть путь к спасению. Бог не столь бессердечен. Он Сам стал человеком и Сам пострадал, не только телесно, но и душевно, ведь его предали и ученики, и весь богоизбранный народ. Он испытал все страдания, которые только можно представить себе, – и телесные и душевные. Поэтому Бог – не отстраненное существо, равнодушно смотрящее, как Его тварь страдает.

Часто в классической русской литературе можно прочитать, что страдание облагораживает человека, а человек, который живет без страданий, в неге и роскоши, портится. Как сказал апостол Павел «Когда умножился грех, стала преизобиловать благодать». И что поразительно, современный писатель Варлам Шаламов, который 25 лет провел в колымских лагерях, фактически повторил слова апостола Павла. Он вывел из лагерей опыт, что в нечеловеческих условиях хорошие люди становятся лучше, а плохие хуже. Чем больше в лагерях греха, тем больше в них добра человеческого. В этом смысле страдания облагораживают человека.

Есть люди, которые умеют преодолеть себя, умеют встать над своими невзгодами и победить свою собственную природу, свой собственный недуг. И мы таких людей уважаем, любим и преклоняемся перед ними. Или люди, которые побеждают недуг других людей, испытывая к ним сострадание. Само слово «со-страдание» означает совместное страдание. Кто-то страдает, а у меня все хорошо, я здоров, но я ему сострадаю.

У великого поэта А.С. Пушкина есть такая фраза: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Зачем, казалось бы, это – жить, чтобы страдать? Мазохизм какой-то. Но нет. Нет страдания – нет жизни. Потому что жизнь – это борьба, совершенствование, движение вперед, а оно всегда сопровождается некоторым усилием. Путь к Царствию Небесному – это путь ввысь. Чтобы взобраться на гору, надо приложить огромные усилия, а вот чтобы упасть с горы, усилий не надо никаких. Падать всегда приятно, особенно если не знать, что тебя ждет внизу.

Недавно прочитал интервью с американским рок певцом, который критикует западную цивилизацию за то, что она создала культ бессмертия. То есть человек живет так, как будто его не ожидает смерть, человек живет для наслаждений. А чтобы наслаждения были абсолютными, надо представить, что они вечные и что никакой расплаты за них не будет. Поэтому не принято ни в литературе, ни в фильмах, особенно в Голливуде, говорить о смерти как о каком-то страдании. Не принято говорить о смерти как о метафизической страшной проблеме, о которой надо всегда думать. Наша цивилизация – это цивилизация, в которой страдания стремятся убрать.

Очень часто считается, что Бог посылает нам страдания в наказание за какие-то наши грехи. Даже апостолы так думали и в парадоксальной форме задали Христу вопрос о человеке, слепом от рождения: «…кто согрешил, он или родители его, что родился слепым?» Как мог согрешить тот, кто еще не родился? «Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии». Так что страдания имеют некую иную причину, а не есть просто наказание за грех. В Библии есть книга, которая полностью посвящена проблеме страданий. Это книга Иова. Праведный Иов, как мы помним, не соглашается с тем, что он страдает за какой-то свой грех. Но друзья ему постоянно говорят: «Ты страдаешь, значит ты согрешил». Иов же говорит: «Пусть Бог мне ответит, за что я страдаю. Я чист перед Богом». И Бог ему открывается и говорит: «Перепояшься как муж», – то есть приготовься к поединку, если ты считаешь себя равным Мне. И дальше Иову в этом поединке Бог задает несколько вопросов, суть которых сводится к одному: «Ты говоришь, что в мире многое плохо. Но ты можешь создать хотя бы такой же мир? Не лучше, хотя бы такой же?» – «Нет», – отвечает Иов. – «Но если нет, то о чем ты тогда говоришь?» Есть такая фраза: критиковать легко, сделай лучше. Мы все видим сучок в чужом глазу, не замечая бревна в своем. Так и здесь, если Иов говорит, что мир плох, то, значит, он знает, как сделать его лучше, а если не знает и тем более не может, то должен жить в том, который создал Бог. И когда Иов понимает и соглашается, принимает мир таким, каков он есть, то есть понимает, что критерий добра и зла в мире не он, Иов, а Бог. И тогда все возвращается в прежнее состояние. Именно в этом состояло грехопадение, когда Адам сказал: «Я – критерий добра и зла». Именно в этом состояло прощение Иова, когда он сказал: «Да, не я, Иов, критерий, а Бог». Поэтому зло и страдание в мире есть необходимое следствие настоящего мира, испорченного первородным грехом. И мы должны принимать мир таким, каков он есть, благодаря Бога за всё, что Он сотворил и сделал для нашего спасения.

Без веры в чудо не может существовать ни одна религия. Христианство, конечно же, не является здесь исключением. И даже более того, можно сказать, что христианство основано на вере в чудо – в чудо Воплощения Бога, Его смерти на кресте и воскресения. Чудесами наполнены и Евангелия, и книга Деяний Апостолов; святые отцы и учители Церкви, мученики и подвижники наделялись даром чудотворения. Так что чудо для христианина – это не только далекая история, но вся его жизнь. Ведь, например, что такое молитва как не вера в то, что Бог может явить чудо для молящегося. Поэтому очевидно, что без веры в чудо невозможно быть настоящим христианином.

Однако эта простая и понятная мысль порождает множество недоумений и парадоксов. Если сам Спаситель творил чудеса, укрепляя веру людей и подтверждая то, что Он – Сын Божий, то почему Он часто отказывался творить чудо и даже осуждал людей, жаждущих только чудес? И для чего Бог творит в мире чудеса? Неужели мир, созданный Им, не столь совершенен, так что Бог вынужден каждый раз вмешиваться в установленный Им порядок и поправлять его Своим вмешательством? В последние века это осознание парадоксальности и кажущейся противоразумности чуда стала столь распространенной, что почти повсеместно распространилось убеждение, что «чудес не бывает», что вера в чудо – это следствие или невежества, или сознательного заблуждения, что рост научного знания в конце концов приведет к «прозрению» человечества и отказу от религиозных предрассудков. О том, насколько это мнение противоречиво (не парадоксально, а именно противоречиво), скажем чуть позже.

Чтобы разобраться во всех этих парадоксах и противоречиях, необходимо, во-первых, четко определить, что такое чудо, а во-вторых, посмотреть, как вера в чудо входит в контекст общего мировоззрения эпохи, ибо очевидно, что сама эта вера или неверие определяются многими гораздо более общими мировоззренческими посылками.

Определение чуда

Понятие чуда представляется столь очевидным, что, кажется, и определять-то его не надо. И поэтому удивляет часто встречающаяся несогласованность в определениях. Отчасти это объясняется тем, что в определение включают и некоторые положения, выходящие за рамки собственно определения и являющиеся, скорее, теоретическими постулатами, т.е. тем, что еще требуется доказать. Поскольку чудо – это феномен религиозной жизни, то и подход к понятию чуда возможен либо с атеистической, либо с религиозной точки зрения. Христианское богословие утверждает, что «чудеса – это поразительные действия или события, имеющие истинную причину вне естественных сил и законов природы, в сверхъестественном действии Божием, совершаемые Богом для достижения тех или иных целей»¹. Недостатком такого определения является то, что оно неприемлемо для атеиста, ведь очевидно, что, поскольку он будет отрицать бытие Божие, то станет отрицать и рельность чудес. Настоящее же определение чуда должно быть понятно любому человеку, даже отрицающему существование чудес и бытие Бога. Согласно же атеистической точке зрения чудом называется лишь то, что до сих по еще не познано. Очевидно, что это тоже не есть определение по своей сути, ибо в действительности оно говорит лишь то, что чудес не бывает и что любое чудо можно в принципе объяснить – по крайней мере, в будущем. В нем предполагается, что каждому понятно, что такое чудо, и поэтому само нуждается в определении чуда.

Можно ли преодолеть недостатки данных определений и попытаться найти то, что объединило бы в понимании чуда как тех, кто признаёт их реальность, так и тех, кто их отрицает? Для этого попытаемся найти такие свойства событий, называемых чудесными, которые удовлетворяли бы обе стороны.

1) Прежде всего, необходимо отметить, что чудеса чрезвычайно редки, а некоторые (например евангельские) вообще единичны. На этот факт обращал внимание, например, ньютонианец Кларк, считавший это свойсто главным, достаточным в понимании чуда и писавший Лейбницу, что чудо – это просто редко наблюдаемое явление ². Лейбниц возражал Кларку, указывая, что в этом случае исчезает различие между чудесным и естественным, ведь и среди естественных событий существуют редко встречающиеся. «В конце концов все тогда будет одинаково естественным или так же одинаково чудесным»³, – писал Лейбниц. Немногим ранее, в XVI веке, на редкость как существенное свойство чуда указывал П. Помпонацци: «Чудеса же – не потому чудеса, что они происходят полностью против природы и помимо порядка небесных тел, но потому они называются чудесами, что непривычны и случаются крайне редко и не по обычному ходу природы, а на протяжении длительных периодов времени»⁴. А если чудом считать то, что случается редко, иронически писал еще Цицерон, то и мудрый человек – чудо ⁵. Следовательно, редкость – не единственное свойство чудесного события. Это лишь внешняя сторона чудесного явления, и поэтому назовем ее феноменологическим свойством чуда.

2) Необходимым свойство чуда является его необычность. Оно обращает на себя внимание человека, удивляет, поражает его, вводит в состояние недоумения. Примером такого словоупотребления является, например, выражение «семь чудес света». Разумеется, ни египетские пирамиды, ни Колосс Родосский не являются собственно чудесами, но в силу своей поразительности они справедливо были удостоены этого наименования. Можно назвать это свойство чуда психологическим.

3) Чудо потому поражает человека, что оно нарушает привычный ход событий, очень часто даже нарушает казалось бы незыблемые законы природы. Поэтому довольно часто определяют чудо как «явление, противоречащее законам природы»⁶. В таком подходе явно приутствует стремление проникнуть в сущность чудесного, поэтому назовем его сущностным свойством чуда. Чудесное явление противоречит законам (или одному закону) природы и именно этим оно и поражает человека. Чудо хождения по водам и чудо вознесения явно противоречат закону всемирного тяготения, чудеса исцеления – законам медицины, чудо умножения хлебов – закону сохранения материи, а чудо преображения – всем вообще мыслимым законам. Конечно, эти явления сопровождались другими явлениями, совершавшимися в соответствии с законами. Так, хлеба и рыба не летали по воздуху, а лежали в корзинах, возносившийся Иисус Христос не мог быть виден сквозь облако, а шедший по водам Спаситель шел по волнующемуся морю. Рассудочный человеческий ум не способен вместить в себя и понять это противоречие, и вывод, который он делает, логичен с точки зрения формальной логики – или-или. Или весь мир закономерен, и чудес не бывает; или весь мир чудесен – наука ложна и не нужна для спасения души. С одной стороны, научное материалистическое мировоззрение, отрицающее чудо, вполне логично, но не увязывается с многочисленными фактами чудес (и евангельских, и современных). Таким образом, материалист, считающий ощущения первым и основным источником познания, противоречит сам себе, отрицая достоверность некоторых явлений на основе рассудочных аргументов, уподобляясь чеховскому автору письма к соседу-астроному по поводу пятен на Солнце. С другой стороны, отрицание науки и вера в реальность чудес также не может выдержать критики, ибо достижения науки и техники всем слишком хорошо известны, и пользуются ими все, даже те, кто отрицает их полезность. Часто это противопоставление распространяется не только на материальный мир. Многие люди, понимая, что кроме чувственного мира существует и мир духовный, но, не умея мыслить сообразно иным реалиям, переносят метод рассуждения, присущий материальному миру, на весь мир – и материальный, и духовный. Что из этого получается, слишком хорошо известно: вера в общую закономерность порождает разного рода астрологические учения, утверждающие всеобщий и полный детерминизм. Однако возможно и обратное, когда метод, присущий духовному миру, применяют к миру материальному – а с верой в общую чудесность связаны и оккультизм, и демонизм, и колдовство и т.п.

Таким образом, из трех признаков чуда самым сильным является, конечно, его противоречие законам природы. Поэтому ясно, что понятие чуда невозможно понять, не разобравшись, прежде всего, в том, что такое закон природы.

Чудо и возникновение науки Нового времени

Существование законов природы, которые можно познать и выразить в виде математических формул, есть один из главных постулатов современной науки. Но необходимо отметить, что естественнонаучная картина мира присуща отнюдь не всему населению Земли, и существовала она не всегда. Возникает это мировоззрение в тот момент, когда появляется наука в современном ее понимании – в христианской Европе в XVI–XVII вв., и ни в буддийской Азии, ни в мусульманских странах научное мировоззрение не возникает. Этому имеется множество причин. И главная среди них – та, что наука возникает в борьбе с аристотелевской физикой как следствие применения некоторых положений христианства для понимания природы. Христианство впервые провозгласило всем людям, что у нашего мира есть один Творец и Промыслитель, что все в мире происходит не случайно, не стихийно, не хаотично, а по Его извечному слову, который понимается как закон природы. Аристотелевская физика полностью доверяла чувственному опыту, дающему знания только о частных явлениях, и совершенно исключала применение математики в познании природы, поскольку предмет математики (существующее несамостоятельно и неподвижное) совершенно отличен от предмета физики (существующее самостоятельно и подвижное). Поэтому в физике Аристотеля отсутствовало понятие закона природы, выраженного математическим образом, ведь, во-первых, закон как некое общее правило, применимое ко всему миру, не может быть познан чувствами, а во-вторых, математика не имеет отношения к познанию природы. Показательно, что ни один древнегреческий философ не размышлял и о чуде как о некоей проблеме: Цицерон, например, вообще отвергал существование чудес, объясняя мнение о них случайностями и незнанием действительных причин. «То, что не может произойти, никогда не происходит; то, что может, – не чудо» ⁷. Живший во II в. после Р. Х. философ-скептик Секст Эмпирик, разбирая практически все существовавшие доказательства бытия Бога и их опровержения, даже не упомянул о том, что таким доказательством может быть чудо.

В христианском же богословии (которое естественно включало в себя учение о чудесах), наоборот, понятие закона природы было широко распространено. Например, свт Василий Великий в толковании на Шестоднев пишет: «…в сих творениях людьми, имеющими ум, созерцательно постигнутый закон служит восполнением к славословию Творца… и она (сотворенная природа. – В.Л.), по вложенным в нее законам, стройно возносит песнопение Творцу»⁸. Свт. Григорий Богослов также говорит, что существует «Божий закон, прекрасно установленный для всего творения и видимого, и сверхчувственного», и что этот «закон… дан однажды, действие же и ныне постоянно продолжается»⁹.

Замысел Бога о мире к тому же не является полной тайной для людей. Во-первых, мы знаем об этом из книг Священного Писания и из учения Церкви, когда Сам Бог посвящает нас в Свои замыслы о мире, а во-вторых, сам человек, будучи образом и подобием Божиим, может познавать некоторые Его законы, которые Он может открыть нашему разуму. В новое время в западной Европе эти положения стали утверждениями о том, что Бог правит миром посредством своих законов, а человек может эти законы познать. Эти утверждения развивались такими мыслителями – основоположниками современного научного мировоззрения, как Галилей, Ньютон, Кеплер, Декарт и др. Так, Декарт пишет: «Из того, что Бог не подвержен изменениям и постоянно действует одинаковым образом, мы можем также вывести некоторые правила, которые я называю законами природы»¹⁰. Подобная же мысль встречается у Лейбница: «Бог правит во славу Себе телами как машинами наподобие зодчего – по законам количества, или математическим»¹¹. Таким образом, научное мировоззрение во времена своего становления противопоставляло себя не религиозному взгляду на мир, а представлениям о мире как о хаосе, наборе случайных событий, которые совершенно непостижимы для человека. Научный взгляд на мир не только не отрицал религиозный, а наоборот, он основывался на том положении, что мир существует и развивается лишь благодаря Божественному управлению. Этот взгляд помогает понять, почему мир закономерен, почему законы одинаковы во всей вселенной, почему они выражаются на математическом языке и почему они познаваемы. Современные ученые, отказавшиеся от идеи о божественной причине законов, оказываются в странном положении: они сами не уверены, насколько обосновано их убеждение в существовании законов природы. Так, известнейший физик XX века, Ричард Фейнман, пишет: «Почему природа позволяет нам по наблюдениям за одной ее частью догадываться о том, что происходит повсюду? Конечно, это не научный вопрос; я не знаю, как на него правильно ответить»¹². Именно поэтому А.Эйнштейн утверждает необходимость религии для того, чтобы наука имела твердое основание: «Там, где отсутствует это чувство (религиозное чувство, вера в рациональную природу реальности. – В.Л.), наука вырождается в бесплодную эмпирию»¹³, и поэтому «в наш материалистический век серьезными учеными могут быть только глубоко религиозные люди»¹⁴.

Божественное управление миром может идти по-разному: либо путем постоянного воздействия на него путем задания ему неких законов, постигаемых наукой, либо посредством разового вмешательства в ход событий, что людям будет представляться как некое чудо. В общей картине взаимодействия Бога и мира чудо и закон – не противоположности, а два различных пути воздействия Бога на мир. Разумеется, это предполагает представление о Боге как о личном Существе, а не некоем безличном мировом Разуме, ибо для совершения разового действия, каким является чудо, необходима воля, имеющаяся лишь у личности.

Однако переход от святоотеческого понимания того, что Бог правит миром посредством Своих законов, к научному утверждению о существовании и познаваемости законов природы, был не столь простым. В средние века практически не было интереса к познанию природы. Этот интерес появляется в эпоху Возрождения, но в довольно оригинальном виде. Природа, интересовавшая таких мыслителей XVI века, как Парацельс, Кампанелла, Флудд, Дж. Бруно, мыслилась пантеистически и органистически. Мир мыслился по аналогии с живым организмом, в котором нет никакой определенности. Природа – это сфера деятельности жизненных духов. Этот взгляд помогает натурфилософам объяснять различные необычные явления, существование которых они вполне признают, не при помощи богов и демонов, а исходя из самой природы. Магия натурализуется, в природе возможно всё, даже воскресение из мертвых. В таком мире невозможно существование законов природы, поэтому, можно сказать, что ренессансная натурфилософия была «эпистемологическим препятствием» новой науке. Но в таком мире невозможно и существование чудес, поэтому натурфилософия была несовместима и с христианским учением. Поэтому, как пишет В.П.Визгин, «в вопросе о чуде наука и религия идут рука об руку: христианской ортодоксии было необходимо отстоять идею чуда, а науке нужно было покончить с магией и анимизмом. Интересы новой – механистической – науки и христианской религии здесь совпадали… защита чуда – пусть это и покажется кому-то парадоксом – оказалась и защитой науки от возрожденческого паннатурализма с его естественной магией. И у религии, и у науки в это время был общий сильный противник, несущий угрозу им обеим»¹⁵.

Развитие науки, приносившее свои позитивные плоды, приводило, однако, не столько к пониманию удивительной мудрости Божией, не к Его прославлению и величанию, сколько к другим результатам. Секуляризм и так называемое свободомыслие порождали еретические псевдохристианские построения типа деистических и пантеистических концепций, в которых отрицался либо промысел Божий, как в деизме, либо Его личное воздействие на мир, как в пантеизме. Но и в том, и в другом случае результат один – представление о законе, управляющем миром, все более и более оматериализовывалось, отрывалось от понятия о Боге. Возникало мнение, что естественные законы есть лишь некое свойство, атрибут материи. Такая концепция, естественно, не могла соединить представление о всеобщей детерминированности явлений с принципом чудесного нарушения этих закономерностей, и выбор, при успехе научного прогресса, делался, к сожалению, не в пользу христианства.

Идеалы научного познания мира овладевают и умами философов. В научном (главным образом, естественнонаучном, и прежде всего физическом и математическом) методе видят они залог и гарантию достижения истины. Применение этого метода в философии для познания сущности мира, его познаваемости и, в конце концов, для постижения цели человеческой жизни должно, по мнению этих философов, научно, т.е. однозначно решить поставленную задачу. Наиболее последовательно этот метод в философии применил Б.Спиноза, в «Этике» распространив принцип детерминизма на все явления, в том числе и на человеческую жизнь. Не случайно именно Спиноза явился одним из наиболее последовательных и серьезных критиков реальности библейских чудес. Отождествив Бога и природу, Божественный разум и физические законы, Спиноза утверждал, что «если бы люди ясно познали весь порядок природы, они нашли бы все так же необходимым, как все то, чему учит математика». В принципе верно замечая, что законы природы суть решения Бога, Спиноза опрометчиво свел все решения и воления Бога, а следовательно, и промысел Божий, к порядку природы, отказав Богу в Его личности и, следовательно, в других Его деяниях. Вывод, который делает Спиноза в «Богословско-политическом трактате», закономерен: «Чудо, будет ли оно противо- или сверхъестественно, есть чистый абсурд»¹⁶. В последующей философии, ориентированной на науку, особенно позитивизме, понятие чуда вообще не рассматривается. Сейчас все более распространяется атеистическое понимание чуда как того, что еще не объяснено с позиции науки. Считается, что даже те явления, которые действительно выглядят как противоречащие уже открытым законам, все равно могут быть объяснены при помощи еще неоткрытых законов. В качестве примера приводят отношение релятивистской и нерелятивистской физики, указывая на их якобы имеющее место противоречие. В такой постановке вопроса не замечают главного: наука – это целостная система, одно ее положение не может противоречить другому. Ньютоновская механика не противоречит эйнштейновской, а является ее частным случаем. Поэтому можно сказать, что если есть некое явление, которое противоречит хотя бы одному закону природы, то оно противоречит всему строю физического знания.

Спинозовские нападки на христианство шли с позиции его пантеизма. Следующий значительный удар по христианской концепции чуда, но уже с позиции скептицизма и сенсуализма, нанес шотландский философ Давид Юм. Согласно его мнению, невозможно познание причинно-следственных связей в мире, поскольку в опыте фиксируются лишь сами события, а не их связь друг с другом. Все люди, по мнению Д.Юма, впадают в ошибку post hoc ergo propter hoc («после этого, значит по причине этого»), и убеждение в существовании причинно-следственных связей (а значит и законов природы) есть следствие человеческой фантазии, того, что Юм назвал «верой». Следствием человеческой фантазии является и вера в чудеса. Но если вера в закономерность природы имеет под собой объективные данные нашего разума (мысль, развитая впоследствии И. Кантом), то вера в чудеса основана лишь на слабостях людей – в склонности ко всему необычному и способности лгать. И поскольку собственно связь между причиной и следствием чувственным путем не познается, и в этом трудно не согласиться с Юмом, то невозможно так же чувственно установить и связь между чудесным явлением и его Причиной, т.е. Богом. В последующей философии, ориентированной на науку, особенно позитивизме, понятие чуда вообще не рассматривается.

Христианское учение о чуде

Из сенсуалистических рассуждений следует чрезвычайно важный вывод о том, что чудо, сколь необычно бы оно ни было, не может быть свидетельством о Боге, непосредственным доказательством Его бытия и действия в мире. Поэтому «удостоверение с помощью чудес, – по выражению Гегеля, – есть лишь первый, случайный образ веры. Подлинная вера покоится в духе истины» ¹⁷. Это, так сказать, философское объяснение того факта, почему Господь не творил чудеса там, где не видел веры в Него. Действительно, Христос исцелил слепых только тогда, когда услышал от них, что они верят в Его способность творить чудеса (Мф. 9:28–30), не сошел с креста, хотя Его об этом просили первосвященники с книжниками и старейшинами и фарисеями, которые, насмехаясь, говорили: «других спасал, а Себя Самого не может спасти; если Он Царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в Него» (Мф. 27:42). Этому нежеланию Иисуса Христа делать чудеса, а, сделав, просить свидетелей чуда не говорить об этом никому, имеется несколько объяснений. Во-первых, чудо будет бессмысленно, оно не достигнет своей цели, так как тот, кто не захочет поверить в чудо, всегда постарается увидеть в этом событии некие вполне естественные причины. Даже если таким чудом будет уж нечто из ряда вон выходящее, например воскресение мертвого, то, как говорит Спаситель в притче о богаче и Лазаре, «если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят» (Лк. 16:31). В этой притче можно увидеть пророчество Иисуса Христа о Своей смерти, которое полностью сбылось: несмотря на очевидную историчность Христова воскресения, очень многие до сих пор пытаются объяснить это событие иначе: или что апостолы приняли обморок за смерть, или что всё подстроили сами, украв труп и выдав его мнимое исчезновение за воскресение, и т.п. Во-вторых, вера, основанная на чуде, будет не настоящей верой, не свободным принятием Божественной истины, а вынужденным согласием. Конечно, такая вера не осуждается полностью в христианстве, но, когда апостол Фома усомнился в Христовом воскресении и сказал: «…если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю», – то Христос ответил убедившемуся апостолу: «…ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие» (Ин. 20, 25. 29). Поэтому, как это ни покажется парадоксальным, «для христиан не вера от чуда, а чудо от веры»¹⁸. Веру на чуде пытались основать ветхозаветные евреи, и это отношение к чудесам было осуждено в христианстве, также как и полное отрицание невозможности чудес в греческой философии: «Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости» (1Кор. 1:22). Христианство, которое было для иудеев соблазном, а для эллинов безумием, в действительности объединило оба этих взгляда на характер действия Бога в мире и его познание человеком, так что и интеллектуальное постижение Бога, и взгляд на мир как на непрестанное чудо, свидетельствующее о постоянном промысле Божием в мире, оказались не противоречащими друг другу, а дополняющими и проясняющими одно другое.

Но не каждый может прийти к вере в Бога непосредственно, сразу, без каких-либо знамений и чудес. Человек слаб, и кому-то для поддержания веры, кому-то для того, чтобы обрести веру, необходимо и чудесное свидетельство, которое, не будучи доказательством, побудит направить ум к Творцу, а не к твари. Но неужели теперь действительно, как считают некоторые, окончилась эпоха чудес? Неужели наша вера в то, что Бог Своим домостроительством непрестанно промышляет о нас, не будет подкреплена и различными чудесами? Неужели и люди, волей века сего оказавшиеся вне Церкви, не смогут быть возвращены в нее, будучи поражены чудесными знамениями? Ведь если чудо есть нарушение закона природы, то некоторые наиболее очевидные чудеса должны быть понятны всем – не только верующим!

Удивительно, но при внимательном сопоставлении явлений природного мира легко обнаружить, что так называемые всеобщие законы физики совсем не всеобщи и отменяются и нарушаются не просто часто, а также с поразительной закономерностью! В этом контексте понятнее становятся слова ап. Павла: «Ибо, что можно знать о Боге, явно для них, потому что Бог явил им. Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы, так что они безответны» (Рим. 1:19–20). Для примера возьмем лишь один, наиболее очевидный случай. Всем известны основные законы физики – три начала термодинамики. Первое начало – или закон сохранения энергии – не соблюдается в современной инфляционной теории возникновения вселенной. Эта теория подразумевает возникновение энергии на самых ранних этапах существования Большого Взрыва. Физик А.М.Хазен пишет: «Можно спорить о гипотезе Большого Взрыва. Однако главное, что она утверждает, есть неоднородность времени, которая особенно велика при возникновении Вселенной. Посмотрите литературу о Большом Взрыве. Несохранение энергии, которое вводит эта модель, стыдливо вуалируется. Возникновение Вселенной это есть возникновение энергии и энтропии-информации»¹⁹. Второе начало термодинамики, в частности, утверждает постоянное увеличение энтропии (или, по крайнее мере, ее неуменьшение) в замкнутой системе, что на обыденном языке означает, что невозможно увеличение порядка и уменьшение беспорядка в мире само по себе. Для любого здравомыслящего человека ясно, что из груды кирпичей сам по себе не построится дом, обратное же событие не только вероятно, но и действительно происходит. Уменьшение энтропии в груде кирпичей может произойти лишь под воздействием человека, строящего из кирпичей дом, так что обыденная человеческая практика показывает, что сознание, т.е. нечто нематериальное, может нарушать одно из основных положений физики. Более всего, разительнее всего свидетельствует об этом противоречии феномен жизни. Каждый из нас наблюдает, как ежесекундно весной и летом происходят удивительные превращения бесформенной земляной массы, окружающей семя или корень растения, в поразительные по своей упорядоченности части растения – листья, цветы, плоды. Поэтому вполне можно согласиться с физиком С.Ю. Поройковым, который пишет, что «само явление жизни, не подчиняющееся закону возрастания энтропии в материальном мире, является чудом»²⁰, и «с позиций информационной энтропии существование молекул ДНК является ничем иным как чудом»²¹. Мы вполне можем сделать вывод, что и здесь, как в случае строительства дома, нарушение второго начала термодинамики происходит под воздействием нематериального, духовного начала – Святого Духа. Адепты материализма наивно полагают, что принцип энтропии неприменим к незамкнутым системам, какой является живой организм. Однако в таком возражении видно элементарное непонимание сущности современной физики, которая, опираясь на язык математики, формулирует все свои законы для некоторых абстрактных систем – идеального газа, закрытой системы, абсолютно черного тела, абсолютно твердого тела и т.п. В действительности же подобных идеализаций не существует, однако очевидно, что все законы физики прекрасно работают в реальном мире. Поэтому без особого преувеличения можно сказать, что в неорганическом мире закон энтропии выполняется во всех системах.

Приводят и другое объяснение: даже те явления, которые действительно выглядят как противоречащие уже открытым законам, все равно могут быть объяснены при помощи еще неоткрытых законов. Эти неоткрытые законы должны примирить якобы имеющее место протоворечие в более общем взгляде на проблему. В качестве примера приводят отношение релятивистской и нерелятивистской физики. В такой постановке вопроса не замечают главного: наука – это целостная система, одно ее положение не может противоречить другому. Ньютоновская механика не противоречит эйнштейновской, а является ее частным случаем. Поэтому можно сказать, что если есть некое явление, которое противоречит хотя бы одному закону природы, то оно противоречит всему строю физического знания. Правда, четко ответить, а действительно ли данное явление противоречит закону природы, или мы действительно не знаем естественных его причин, довольно сложно. Существует, и довольно большая, вероятность ошибки, принятия непонятного естественного события за чудо. В Церкви всегда к идентификации чуда относились весьма серьезно, чтобы не было поклонения твари вместо Творца, проникновения духа язычества в христианство. Для этого событие, представляющееся чудесным, тщательно исследуется специалистами. В современной Русской православной церкви действует даже Комиссия по описанию сведений о чудесных знамениях, состоящая из достойных ученых, специалистов в области физики, геологии, биологии, филологии.

Такой взгляд на жизнь как на чудо может вызвать некоторые недоумения. Действительно, ведь обычно чудом считается явление, выделяющееся из общего ряда событий, неповторимое, уникальное событие. На это замечание возможны два ответа. Во-первых, такое отношение к чуду как не только к чему-то редкому известно в истории: такой взгляд на мир как на непрестанное и великое чудо был свойственен уже древним евреям. Среди ученых мужей еще Лейбниц стал указывать на существование «непрерывного чуда»²² в виде притяжения планет. Во-вторых, как ясно из вышеизложенного, само понятие чуда предполагает существование Бога или иных высших сил, являющихся причинами чудесного события. Поскольку чудо – это редкое, даже разовое событие, то и источником его не может быть вечное безличное начало. В христианстве это означает, что чудо – это не просто нарушение законов природы, а такое нарушение, которое имеет некую цель. Бог промыслительно участвует в делах людей, давая им знаки, «знамения», направляющие их ко спасению. В Евангелии слово «чудеса» очень часто употребляется вместе со словом «знамения», показывая тем самым, что чудесные действия имеют символическое значение, ибо чудеса совершаются Богом не ради их самих, а преследуют определенные религиозные цели, имеют учительное значение. Наиболее чудесными же для нас кажутся действительно необычные явления, которые и противоречат законам природы, и случаются крайне редко. Человеку свойственно испытывать склонность к необычному, редкому, и, наоборот, не обращать внимания на часто встречающееся. Поэтому чаще всего чудеса происходят именно с человеком и именно в Церкви, как, например, хорошо известное чудо исцеления племянницы Б.Паскаля от жестокой болезни, поразившей ее глаз, путем приложения ее к терновому венцу Спасителя²³. Да и в современной жизни Церкви сообщения о чудесах встречаются достаточно часто. Это и чудо нисхождения Благодатного огня на Пасху в храме Гроба Господня в Иерусалиме, и обновления и мироточения икон, и чудесные исцеления неизлечимых больных, и многие другие явления. Атеисты утверждают, что эти чудеса подстраивают хитрые священники, желающие таким образом привлечь прихожан к своему храму. Но это обвинение, во-первых, голословно, презумпцию невиновности никто не отменял, даже для священников, а во-вторых, при этом предполагается, что сами священники в чудеса не верят, если уж они их подстраивают. Но, не веря в чудеса, нельзя верить и в Бога! Представить же священника, не верящего в Бога, уж совсем нелепо. Как тогда объяснить само существование христианской Церкви на протяжении 2000 лет, особенно во времена гонений, когда сотни и тысячи священников шли на мучения и даже на смерть. Неужели для оправдания своего обмана народа?! Тем более что многие священники сами весьма осторожно относятся к чудесным событиям, особенно мироточением, происходящим в их храмах, справедливо подозревая, что это может быть результатом как вполне естественных причин, так и провокации со стороны недоброжелателей. И лишь после тщательных проверок священники разрешают доступ к чудотворной иконе.

Есть и еще одно чудо, остающееся незаметным, хотя происходит оно во всех храмах каждую неделю. Это чудо Евхаристии. Речь не о том великом чуде превращения вина и хлеба в Кровь и Тело Спасителя. Для атеиста в этом никакого чуда нет, поскольку внешним образом вино и хлеб не изменяются, а Христос присутствует в Святых Дарах невидимо. Речь о том, что сопровождает Евхаристию – о причащении. Сотни тысяч, миллионы православных христиан, среди которых много больных, в том числе и инфекционных больных, причащаются из одной лжицы (ложечки), что, с точки зрения эпидемиологии, должно привести к массовому распространению инфекционных заболеваний. Но этого не происходит, хотя в церквях причащаются вот уж без малого две тысячи лет. Если бы правила распространения инфекции распространялись и на причащение, христиане исчезли бы через весьма непродолжительное время после своего появления. Иногда объясняют это тем, что лжицы, якобы, серебряные, а причастие – это вино, т.е. раствор спирта, а серебро и спирт обладают дезинфицирующими свойствами. Это трудно даже назвать объяснением, поскольку ни один ученый не поверит, что очень слабый раствор спирта (5–7 %) и соприкосновение с серебром (хотя очень часто лжицы изготавливаются и не из благородного металла) способны за ничтожно малое время (несколько секунд) уничтожить все известные и неизвестные виды болезнетворных микробов и вирусов.

Чудо в истории.

Может ли Бог сделать бывшее небывшим?

Понимание чуда не просто как некоего непонятного, абсурдного явления, но прежде всего как знамения, поможет понять и объяснить одну общеизвестную проблему. Дело в том, что требование чудес для укрепления веры приводит к следующему парадоксу: может ли Бог сделать бывшее небывшим? Этот вопрос был интересен еще древним грекам. Так, Аристотель писал: «…прав Агафон: „Ведь только одного и богу не дано: Не бывшим сделать то, что было сделано“»²⁴. В этом вопросе кроется очень простой и понятный парадокс: если Бог всемогущ, то Он может все, значит, Он может сделать бывшее небывшим, т. е. сделать так, чтобы то, что произошло, не происходило. Например, чтобы Цезарь не переходил Рубикон, чтобы Сократ не был отравлен, чтобы Наполеон не напал на Россию. Этот вопрос не вмещается в рамки человеческой логики. Человек мыслит следующим образом: поскольку прошлое – это то, что уже не существует, а на несуществующее не распространяется воля Божия, то Бог не может сделать бывшее небывшим. Кроме того, настоящее является следствием прошлого, и если бы те события, которые имели место в прошлом, в действительности не произошли, то весь дальнейший ход истории был бы другим, и современная действительность была бы другая. Небольшое вмешательство в одно из событий прошлого мира коренным образом изменило бы настоящее, что совершенно противно привычному пониманию мира и нашей деятельности в нем.

Большинство философов и богословов отвечало так: Бог не может сделать бывшее небывшим, так как это противоположно замыслу Бога о мире, противоположно самой Его природе. Так говорили, например, блаженный Августин, Фома Аквинский. Так, Фома писал: «Он не может сделать и так, чтобы что-либо, произошедшее в прошлом, не было произошедшим… То, что несет в себе противоречие, не подпадает под всемогущество Бога. Но то, что произошедшее не произошло, подразумевает противоречие» (Сумма теологии, I, 25)²⁵,ссылаясь при этом на блаж. Августина: «Если кто говорит, что, коль скоро Бог всемогущ, то пусть Он сделает так, чтобы произошедшее не произошло, тот не понимает, что это все равно, что сказать, что, коль скоро Бог всемогущ, то пусть Он сделает так, чтобы само по себе истинное стало ложным»²⁶. Не только Фома, но даже такие западные схоласты, как Иоанн Дунс Скот и Уильям Оккам, которые ставили волю и всемогущество Бога выше, чем Его разум, не решались допустить, что Бог властен над прошлым и мог сделать однажды бывшее небывшим, также как Он мог бы нарушить закон противоречия. Однако параллельно существовали и другие точки зрения, находившиеся в русле логики Тертуллиана, утверждавшего: «Верую, ибо абсурдно»: Мартин Лютер, Серен Кьеркегор, Лев Шестов, считавшие, что спасение Христом человека состоит в том, что Бог отменил первородный грех и его последствия, т.е. фактически сделал этот грех небывшим.

Как же решать эту проблему? Любое вмешательство Бога в мир – это чудо. Если Бог вмешивается в прошлое, то это тоже чудо. Бог сверхсущностен, сверхвременен, поэтому для Бога нет прошлого и будущего, для Него все сейчас, и Он формально может вмешаться и в прошлое и в будущее. Но такой подход формален, так как это взгляд с точки зрения человека. По представлениям человека, есть мир и человек, который в этом мире действует. Это субъект-объектный принцип отношений: человек – субъект, а мир – объект. Перенося этот принцип на отношения Бога и мира, мы попадаем в трудность. Отношения Бога и мира нельзя описать рамками субъект-объектных отношений. Бог и трансцендентен миру, и имманентен ему. Отношения Бога и мира можно описать скорее содержанием Халкидонского ороса, согласно которому во Иисусе Христе две природы соединены неслиянно и нераздельно. Также и Бог и отделен от мира и имманентен ему. Бог не просто вмешивается в мир, как в Свою игрушку, а домостроительно промышляет о мире. Поэтому чудо – это не просто редко встречающееся событие или событие, происходящее с нарушением законов природы, в том числе исторических, это всегда знамение. Чтобы чудо стало знамением, человек должен быть непосредственным участником его. Такие чудеса действительно укрепляют веру людей. Представим себе, что Бог совершил бы историческое чудо. Например, Бог сделал бы так, чтобы Сократ не был отравлен. Как бы это произошло? Мы не были свидетелями того события, и для нас это не было бы чудом. Может быть, Господь нашел бы механизмы, чтобы это прошлое событие оказалось бы отмененным. Например, какой-нибудь ученый где-нибудь в архиве нашел бы документы, из которых следовало бы, что Сократ не был отравлен, а умер своей смертью. И чему бы это нас научило? Ничему. Мы удивились бы мудрости современных историков и забыли бы. Это историческое чудо не стало бы для нас знамением. То есть Бог мог бы это чудо совершить, но по Своему Домостоительству Он не станет его совершать. Или иной вариант. Бог изменяет прошлое, изменяет обстоятельства смерти Сократа, но в этом случачае чудесно изменяется и вся последующая история, изменяются все архивы, рукописи, монографии, учебники, и все это происходит совершенно незамеченным, так как изменяемся и мы, и все наше знание. Какой в этом смысл? Никто этого чуда не заметит, оно не станет знамением, и поэтому это деяние Бога было бы совершенно бессмысленным.

Можно сказать, что Бог не всемогущ, потому что Он не может совершить абсурдное. Но абсурдным является не то, что противоречит человеческому разуму, а то, что противоречит замыслу Бога, неспасение человека. Если бы замысел Бога об искуплении грехов человечества смертью Христовой и Его воскресением не удался – вот это было бы абсурдно. Бог не может противоречить Сам Себе, Он не будет отменять Свое Домостроительство и поэтому не станет делать бывшее небывшим. Иначе говоря, не потому Бог не может сделать бывшее небывшим, что Ему мешают законы истории, а законы истории, установленные Богом, таковы, что у Него нет причин их отменять.

* *

Но вернемся к нашему примеру. Можно ли считать чудом те противоречащие второму началу термодинамики явления жизни, о которых говорилось ранее? И да, и нет. С одной стороны, да, ибо здесь учитывается основная, сущностная особенность чуда – несоответствие законам природы. Древние греки были правы, указывая, что люди обращают внимание на редкое и привыкают к обыденному. Так и человек привык к великому чуду жизни, а некоторые вполне рядовые, но очень редкие явления, типа полета кометы, почитал за чудо. Если бы характер явлений изменился и некоторые явления, которые сейчас кажутся чудесными, стали бы повторяться ежедневно или даже постоянно (например, камни не тонули бы в воде, а плавали бы на ней), то человек и к этому бы привык и даже создал бы науку об этих явлениях (о плавающих камнях), как создал науку о жизни – биологию, хотя, по сути, факт существования жизни есть нарушение законов физики, есть простое и очевидное чудо. Но с другой стороны, феномен жизни для большинства людей привычен, они не почитают ее за знамение, поэтому многие и не считают ее чудом. Но для тех, кто может взглянуть на мир другими глазами, глазами ученого, умеющего удивляться там, где привычно зевает обыватель, и жизнь, и многие другие события в мире, необъяснимые из самой природы, будут казаться столь же чудесными, как и общепринятые чудеса²⁷, и так же указывать на сверхприродную Реальность, существование которой только и может объяснить то, что совершенно необъяснимо из причин естественных.

Таким образом, проведенный анализ понятия чуда показывает, что атеистическое определение чуда можно отбросить как совершенно ошибочное, поскольку оно, во-первых, безграмотно (ибо не столько определяет чудо, сколько утверждает, что чудес не бывает), а, во-вторых, ошибочно, ибо отрицает действительную реальность чудес в мире. Чудо оказывается многогранным феноменом, распознать которое иногда бывает весьма сложно из-за того, что различные свойства чуда не всегда присутствуют в некоем явлении, хоторое представляется чудесным. Сущностное, психологическое и феноменологическое свойства, каждое истинное в своей мере, становятся более ясными и понятными лишь тогда, когда они включаются в более общий контекст богословского определения, которое помогает понять, почему же чудо противоречит законам природы, бывает крайне редко, удивляет нас и заставляет нас задуматься о себе и своей жизни.

Надеюсь, что подобный подход поможет понять, что через рассматривание творений действительно можно увидеть и невидимое – Божественные силы и энергии, так что убежденность многих людей в том, что «чудес не бывает», имеет под собой лишь психологическую, а не реальную основу.

Говорить о важности проблемы соотношения веры и разума в религиозной философии – совершенно излишне. Но для ее решения необходимо прояснить основные понятия. Вера – основное понятие христианства. «Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет» (Мк. 16:16). Вопросы веры являются основными и в Посланиях святых апостолов, и в творениях отцов Церкви. И тем более удивительно читать в некоторых изданиях о том, что в православной литературе, в отличие от католической и протестантской, проблемы веры не разработана так же полно. «Как и учение о благодати, оно (т.е. учение о вере. – В.Л.) ждет еще разработки», – пишет автор статьи в энциклопедии «Христианство» И.Д.Андреев²⁸.

Важность этого вопроса очевидна и при взгляде на нее с точки зрения современного человека. Неверие стало главенствующим фактором в мире. Ведь, как обычно представляется, если человек во что-то верит, то лишь потому, что он не может это доказать. А если нечто доказано, то об этом существует знание, а не вера. Современный так называемый цивилизованный человек считает зазорным принимать что-либо просто на веру, без проверки разумом. Вера уходит из жизни людей, и вполне понятна обратная реакция некоторых христиан – во всем виноват разум, а атеизм и неверие – следствие развития наук.

Проблема отношения веры и разума – одна из ключевых в христианской философии и богословии. Особенно остро эта проблема стоит в православной апологетике и миссионерстве: имеем ли мы право вторгаться силами нашего разума в вопросы религии – рассуждать о Боге, о чуде, о таинствах и т. д.? Можем ли мы судить разумно или должны оставаться только на позиции веры? Следовательно, если мы скажем, что христианство должно опираться на разум, то, скажут, что мы тем самым поставим веру под начало знания, а «все, что не по вере, грех» (Рим. 14:23). А если мы в своей проповеди Евангелия будем говорить, что надо просто верить в Иисуса Христа, то очевидно возражение: «Почему именно во Христа? Должен быть критерий выбора. Поверить просто так – это легкомыслие». И возражающий будет по-своему прав: нельзя верить «просто так», должно быть некое основание. Но, с другой стороны, вера всегда предполагает акт волевой, свободный, ибо в объекте веры всегда можно сомневаться. Ведь в том-то и заключается подвиг веры, что человек преодолевает в себе это сомнение, отвергает соблазнительные доводы разума.

Итак, человек мыслящий скажет, что верить «просто так» он не может, он должен найти более авторитетные аргументы, которые могли бы стать основанием для его веры. Если же человек тем не менее соглашается начать себя убеждать («Я не верю, и это плохо»), то с точки зрения обыденного сознания это будет состоянием, похожим на самозомбирование, самогипнотизирование. Более того, если человек начинает верить, при этом отказываясь от сомнения, то он тем самым делает шаг предательства по отношению к истине, т.е. к Богу, поклоняться Которому следует «в духе и истине» (Ин. 4:24). Ведь любая истина познается, ищется и доказывается, в том числе и истина о Боге. Если же ее нельзя доказать, то Бог – не истина.

Далее, вера предполагает веру в некоторый авторитет и послушание этому авторитету. Но авторитеты могут быть разные. Поэтому чтобы выбрать какой-то авторитет, нужно иметь критерий, который тоже должен быть как-то обоснован.

Вера представляется современному человеку отказом от своего достоинства. «Человек – это звучит гордо», а ему предлагают смириться, верить в недоказанное, т. е. сделать некий легкомысленный и унизительный шаг. Если же человеку сказать, что он должен верить из-за страха наказания Божиего, то он тем более начинает бунтовать.

Во всех этих возражениях прослеживается одна мысль – о противоположности веры и разума. Верить можно лишь в то, что нельзя доказать, и наоборот, если мы что-то подвергаем исследованию разумом, то мы в это уже не верим в собственном смысле слова. И эта мысль кажется настолько очевидной, что признается и верующими, и атеистами. Однако все не так просто, как кажется на первый взгляд.

В понимании веры прежде всего отмечают субъективный ее аспект. Вера – это акт свободной воли человека. Доведенная до абсурда в современном мире, эта концепция поселила в людях уверенность в том, что верить можно во что угодно – в Бога, в магию, в науку, в себя и т.п., и при этом не нужно отчитываться за свой выбор. При этом исчезает второй аспект веры – ее объект, во что человеку верить, истинна ли эта вера. Это расхождение имеет и свою историческую перспективу в области христианской философии и богословия.

Проблема отношения веры и разума принимает в западной мысли характер философской проблемы еще у Климента Александрийского и Тертуллиана. Климент утверждал гармонию веры и разума («веры не может быть без знания, равно как и знания без веры» (Строматы, V, 1:3)), Тертуллиан же указывал на полную их противоположность («верую, ибо абсурдно» – знаменитая фраза, выражающая суть его учения). В схоластике этот спор разгорелся с новой силой. Одна из наиболее популярных формулировок принадлежит Ансельму Кентерберийскому, постулировавшему примат веры над разумом: «Не ищу разуметь, дабы уверовать, но верую, дабы уразуметь; ибо верую и в то, что если не уверую, не уразумею» (Прослогион, 1). Противоположную точку зрения предложил Пьер Абеляр, считавший, что, наоборот, если вера как откровение абсолютного Разума, Логоса всегда разумна, то разум стоит несколько выше веры. Эта позиция нашла свое выражение в его известной формуле «Понимаю, чтобы верить». Однако если вера есть акт волевой, субъективный, а разум требует объективных доказательств, то они не могут пересекаться и являются либо различными путями к одной Истине (Фома Аквинский), либо свидетельствуют о существовании двух не связанных друг с другом истин (Сигер Брабантский, Уильям Оккам).

Практически все эти мыслители прибегали к авторитету св. Августина, который уделял этой проблемы значительное внимание. В разные периоды своей жизни он по-разному решал проблему соотношения веры и разума – то доверял разуму (в молодости), то склонялся к примату веры (в последних своих трактатах). В целом же он все же не видел противоречия между ними, ибо, как писал он в одной из своих последних работ – «О предопределении святых» – «всякий верующий мыслит, причем мыслит, веруя, и верует, размышляя» (2:5). «В известном смысле прав тот, – говорит Августин в одной своей проповеди, – кто говорит: „Буду понимать, чтобы поверить“, и прав я, когда повторяю за пророком: „Верь, чтобы понимать“: согласимся, что мы говорим истину. Итак, понимай, чтобы верить, и верь, чтобы понимать» (Проповеди, 43). Но в целом, если рассматривать веру в контексте знания, то вера, согласно Августину, оказывается шире понимания. Не все можно понять, но во все можно верить. Как пишет Августин, «что я разумею, тому и верю, но не все, чему я верю, то и разумею. Все, что я разумею, то я и знаю, но не все то знаю, чему верю. Я знаю, как полезно верить многому и такому, чего не знаю…. Поэтому, хотя многих предметов я и не могу знать, однако знаю о пользе в них уверовать» (Об учителе, 11). Таким образом, вера шире, чем понимание.

Таким образом, в западном богословии и философии сформировались несколько вариантов проблемы соотношения веры и разума: «верую, ибо абсурдно» Тертуллиана, «верую, чтобы понимать» Ансельма, «понимаю, чтобы верить» Абеляра и концепция двойственной истины Сигера и Оккама. И что удивительно: все эти возможные варианты представляются одинаково логичными. Действительно, евангельские события совершенно абсурдны с точки зрения разума и в них можно и нужно только верить; совершенно верно и то, что в основе любого познания лежит акт веры – в аксиомы, веры учителям и т.п. – и прежде всего в существование истины и ее познаваемость; верно и то, что всякий христианин может и должен «дать ответ» о своих упованиях (1 Петр., 3:15), аргументировано показав истинность христианства; правильным кажется и то, что вера и разум толкуют о разных предметах: вера – о Боге, а разум – о тварном мире. Поэтому выходит, что каждый по-своему прав, и победителя в таком споре найти невозможно. Как такое может быть? Может быть, есть какое-нибудь иное решение этой проблемы, которое не вызывало бы таких резких контраргументов? Как представляется, решение этой проблемы, данное в восточной православной Церкви, позволяет избежать этой серьезнейшей проблемы.

Стоит обратить внимание на то, что в восточной православной Церкви таких споров о соотношении веры и разума, как в западной Церкви, не было, хотя также встречались различные способы понимания этой проблемы. Причиной этому, на наш взгляд, является то, что философствование в Византии было не столь ярко выражено, как на Западе, где философский способ мышления (разум) часто противопоставлялся религиозному постижению Бога (вере). Философия на православном востоке была той же религией, как об этом сказал преп. Иоанн Дамаскин: «…философия есть любовь к мудрости; Бог же есть истинная мудрость. Посему истинная философия есть любовь к Богу»²⁹. Поэтому и решение нашей проблемы восточные отцы Церкви искали не столько на путях философского дискурса, сколько обращаясь к Священному Писанию.

Ключевой фразой для понимания сущности веры можно считать высказывание ап. Павла в послании к Евреям: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (11:1). Русский перевод не показывает всей глубины греческого текста, а ведь православные богословы имели перед глазами именно греческий текст: Ἔστιν δὲ πίστις ἐλπιζομένων ὑπόστασις, πραγμάτων ἔλεγχος οὐ βλεπομένων. Слово, переведенное как «осуществление», в греческом тексте послания – это ὑπόστασις. Это одно из наиболее емких терминов восточного богословия. Во-первых, ὑπόστασις – это «ипостась», т.е. Лицо Пресвятой Троицы. Во-вторых, слово «ипостась» понималось как индивидуальный предмет (как, например, в известной формуле свт. Василия Великого «нет сущности без ипостаси», являвшейся простым выражением аристотелевского учения о сущности как о форме предмета), т.е., применительно к человеку, его индивидуальность, личность. А в-третьих, в дословном переводе с греческого на латынь ὑπόστασις – это substantia, субстанция. Кстати, именно так перевели это слово в Вульгате: «est autem fides sperandorum substantia rerum argumentum non parentum»³⁰. Поэтому можно предположить, что поскольку именно это слово является определяющим в данном определении ап. Павла, то может существовать по крайней мере три смысла слова «вера»: богословский, личностный (психологический) и философский (онтологический и гносеологический).

Чаще всего под верой понимается свободное согласие с каким-либо положением, которое невозможно доказать. Такую веру апостол Павел назвал «верой от слышания» (Рим. 10:17). Разумеется, и отцы и учителя Церкви указывали на такое понимание веры. Так, у свт. Василия Великого мы читаем: «Вера есть несомненное согласие на то, что выслушано с удостоверением в истине проповеданного по благодати Божией» («О вере»). Климент Александрийский в «Строматах» пишет, также упирая на свободный характер веры: «Вера же есть свободное предпоставление себе вещи достигаемой, от благочестия одобряемое». Примеры можно множить довольно долго. Но даже из этих высказываний видно, что для православных богословов свободное согласие с каким-то положением неотделимо от благодатного дара, которым удостоверяется истинность этого положения, принимаемого на веру. Но очевидно, что, оставаясь только на субъективистском понимании веры, можно придти к утверждению, что поверить можно во что угодно. Ведь для христианства важно указать не только на свободный характер акта веры, но и на истинность этой веры, а истина не терпит произвольного волюнтаризма. Истина всегда объективна, обязательна для человека, и в некотором смысле даже как бы подавляет его свободу. Абсолютная истина – это Бог, основа всего нашего существования и познания. Поэтому личностно-психологический аспект веры в Бога у отцов Церкви всегда дополняется аспектом онтологическим, философским, и богословским.

На философский аспект веры особенно обращали внимание на латинском западе. Вера для многих западных богословов – например для св. Августина, Ансельма Кентерберийского, Фомы Аквинского и др. – есть недоказуемая основа нашего мышления, обеспечивающая возможность познания истины. Ведь познавать истину, стремиться к ней, не веря в ее существование, в принципе невозможно. В этом смысл наиболее распространенной в схоластической формуле «верую, чтобы понимать»: вера есть основа человеческого познания, гарант его способности познать истину. Поэтому, как пишет польский исследователь С.Вшолек, в учениях этих богословов нет места противоречию между верой и разумом, ибо «вера является частью разума, а разум – частью веры»³¹. Такое понимание веры можно найти и у восточных отцов Церкви. Так, например, свт. Василий Великий пишет: «Что прежде –– знание или вера? А мы утверждаем, что вообще в науках вера предшествует знанию, в рассуждении же нашего учения, если кто скажет, что веру предваряет знание, то не спорим в этом, разумея, впрочем, знание, соразмерное человеческому разумению»³².

Однако все же гораздо более часто на востоке размышляли не о необходимости веры в Бога для нашего знания о Боге и о мире, а о необходимости веры в Бога как в бытие и истину. Вера в этом смысле в православии менее ориентирована на решение проблем тварного мира, а имеет одну главную цель – Бога. Как отмечает свящ. Павел Флоренский, это нашло свое отражение даже в языке: если на латинский язык слово «истина» переводится как veritas, что оттеняет юридический аспект термина и более соответствует нашему слову «правда», то в русском языке «истина» – это то, что есть, а в греческом (ἀλήθεια) –вечность. Восточное богословие, в отличие от западного, всегда исходило не только из переживаний отдельного человека, но включало в себя и самое истину. Так, по мнению Псевдо-Дионисия, вера христиан в божественную истину есть не что иное, как единение их с этой истиной как объективной³³.

Отсюда следует, что вера в восточном православном богословии всегда рассматривается как неотделимое от Божественного бытия состояние человека, состояние единения человека с Богом. Этот богословский смысл (отождествлявшийся с философско-онтологическим) в православии всегда понимался в неразделимом единстве с личностно-психологическим.

На то, что вера может пониматься в этих двух смыслах, указывали многие отцы Церкви. Так, преп. Иоанн Дамаскин в «Точном изложении православной веры» писал, отмечая личностный и богословский аспекты: «Вера, между тем, двояка: есть вера от слышания (Рим 10:17). Ибо, слушая божественные Писания, мы верим учению Духа. Вера же эта обретает совершенство через все, что законоположено Христом: веруя делом, живя благочестиво и исполняя заповеди Обновителя нашего. Ибо кто не верует согласно с преданием кафолической Церкви или кто через постыдные дела имеет общение с диаволом, тот неверен. Вера же есть, опять-таки, осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (Евр 11:1) или несомненная и нерассуждающая надежда на то, что обещано нам Богом, и на успех наших прошений. Поэтому первая вера относится к нашему намерению, а вторая – к дарам Духа»³⁴. Согласны с ним и преп. Анастасий Синаит, отмечавший в «Путеводителе»: «Правая вера понимается в двух смыслах: вера есть от слышания (Рим 10:17), от проповеди, и есть еще более прочная вера – осуществление ожидаемых (Евр 11:1) благ. Верой от слушания могут обладать все люди, а вторую веру стяжают только праведники», и Кирилл Иерусалимский, написавший в «Пятом Огласительном поучении», что «Слово вера одно по названию своему … разделяется на два рода. К первому роду принадлежит вера научающая, когда душа соглашается на что-либо. И она полезна для души… Другой род веры есть тот, который по благодати даруется Христом».

Возможно ли объединить эти два понимания веры: веры от слышания, являющейся результатом нашего доверия тому, кого мы слушаем, и истинной веры, дающей нам уверенность в существовании Бога? Как нам представляется, это объединение возможно лишь в том случае, если не только противопоставлять Бога и человека как субъекта веры и ее объекта, как тварь и Творца, но и увидеть в этом противопоставлении некое единство. Это достигается в христианстве учением о человеке как образе и подобии Божием. Противопоставление, с одной стороны, Бога, а с другой – человека, верящего в Его бытие, по логике субъект-объектных отношений должно привести к пониманию веры просто как некоей способности познания. Этот гносеологический смысл веры получил своеобразное развитие в творчестве Якоби и Шлейермахера, разработавших учение о существовании в человеке особого органа веры.

Да, действительно, в Священном Писании часто говорится, что орган веры – это сердце. Таких примеров можно привести немало: «Кто... не усомнится в сердце своем, но поверит» (Мк. 11:23), «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею» (Мф. 22:37); «если устами твоими будешь исповедывать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать.., то спасешься» (1Кор. 10:9), «блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5:8) и т. д. Но все же общеизвестно, что сердце в православной традиции «есть тайный центр человека»³⁵, есть полнота его бытия. И поэтому вера как деяние сердца есть не просто деятельность какого-то органа чувств, составляющего часть человеческого естества, но естественное целостное гармоничное состояние всего человека, превышающего деятельность какой-либо одной его части – разума, свободной воли и т.п. Как пишет свт. Григорий Палама, «а я и святую нашу веру полагал бы неким превосходящим любое чувство и любое разумение созерцанием нашего сердца, поскольку она превосходит все умственные способности нашей души» (Триады, II, 3:40).

Ни у одного из отцов Церкви мы не найдем понимание веры как способности нашего познания. Согласно святоотеческому учению, способностью к познанию обладает лишь душа, тело же является лишь ее орудием. Рассуждая о природе души, отцы Церкви часто принимают учение о душе или платоновское (преп. Максим Исповедник), или аристотелевское (преп. Иоанн Дамаскин). Преп. Максим Исповедник говорил о том, что душа трехчастна – в ней есть начало вожделеющее (чувства), разумное и яростное (волевое). Иоанн Дамаскин тоже признавал в душе три начала – растительное, животное (чувства и ощущения) и разумное. Ни у того, ни у другого вера не выделена в некую особую познавательную способность. Есть свободная воля, разум и чувства, но веры как отдельной, отличной от других, познавательной способности души нет.

Таким образом, истинная вера осуществляется не какой-либо способностью души (как, например, обычно считается – свободной волей), а всей душой, точнее даже, всем человеком, понимаемым в его нерасчеленном единстве. Понимаемая таким образом вера, основанная на православном учении о единстве и простоте человеческой природы, и прежде всего души, избегает тех проблем, перед которыми ставилось западное богословие при его психологической направленности. Действительно, в западном богословии вера есть акт свободной воли человека и поэтому в некотором смысле противостоит разуму. Но, например, преп. Максим Исповедник указывает, что «вера не есть просто толь­ко дело воли, имеющее значение подвига, в награду за который уже затем дается понимание усвоенной сначала внешним образом истины…: она есть орган действительного восприятия и познания истины. Не отрицается естественная деятельность разума по отношению к предмету веры; но в то же время предполагается, что усвояемая через веру истина, как имеющая объективное значение вне человеческого сознания, имеет силу сама просвещать и при­вле­кать к себе ум еще прежде, чем он успел, так сказать, сделать попыт­ку к самодеятельному ее уяснению. Вера поэтому не противополагается знанию и не отличается от него, как низшая ступень в усвоении истины от высшей. Вера есть тоже знание, но исходящее из недоказуемых принципов. Она имеет непреходящее значение в деле богопознания, так как высшие истины Откровения не могут быть вполне объяты умом, не переставая от этого сохранять просвещающее значение для ума. Вера есть в этом отношении даже высший род познания в сравнении с обычным. Ибо Бог, бу­ду­чи Бла­гим, со­зи­да­ет вся­кую ду­шу по об­ра­зу Са­мо­го Се­бя»³⁶.

Это единство волевой, разумной и чувственной способности души, т.е. душа, понимаемая в ее целостности, в православии называется целомудрием. Целомудрие, деятельность нерас­чле­нен­ной души, взятой как единое целое, не подвергается анализу ни со стороны разума, ни со стороны чувств, ни со стороны воли. И разум, и воля, и чувства представляются частями, как бы проекциями единой души. Поэтому взятые сами по себе они, естественно, вступают друг с другом как бы в некое противоречие, как, например, противоречие между волевым актом веры и детерминированным актом разума.

Эта же точка зрения всегда подчеркивалась и отцами Церкви: Так, преп. Максим Исповедник пишет в «Главах о богословии и домостроительстве воплощения Сына Божия»: «Бог да­ру­ет бла­го­чес­ти­вым лю­дям ис­по­ве­да­ние и ве­ру в то, что Он под­лин­но есть, и [подоб­ная ве­ра] до­ступ­нее вся­ко­го до­ка­за­тель­ст­ва. Ибо вера есть истинное ведение, обладающее недоказуемыми началами, поскольку она есть ипостась вещей, превышающих ум и разум» (1:9)³⁷.

Обратим внимание на слово «ипостась», употребленное здесь преп. Максимом. Сло­во «ипос­тась» в дан­ном слу­чае мож­но пе­ре­во­дить не только как «сущ­ность» ве­щей, пре­вы­ша­ю­щих ум и ра­зум, но и в сугубо богословском смысле – как Лицо Пресвятой Троицы. Так, комментируя фразу из Первого послания апостола Павла Коринфянам: «всякому мужу глава Христос, жене глава – муж, а Христу глава – Бог» (1Кор. 11:3), преп. Максим Исповедник пишет: «Христос же есть, как мы полагаем, воипостасная вера»³⁸. В толковании на определение веры, данное ап. Павлом в послании к Евреям, преп. Максим указывает, что «вера в Бога есть то же самое, что и Царствие Божие, и они только мысленно отличаются друг от друга. Ибо вера есть безвидное Царствие Божие, а Царствие [Божие] есть вера, божественным образом обретающая [свои] формы»³⁹.

Таким образом, преп. Максим богословски формулирует мысль, получившую большое распространение в западной философии: что вера не противоразумна, а сверхразумна. Попытку философски понять отличие противоразумности от сверхразумности предпринял Лейбниц. Согласно мнению этого философа, между тем, что противоречит разуму, и тем, что превышает разум, существует серьезное различие. «Признают превышающим разум то, чего нельзя понять и в пользу чего нельзя представить априорных оснований. Но, наоборот, положение будет противоречащим разуму, если оно опровергается неопровержимыми доводами или противоположное ему может быть доказано точным и серьезным образом» ⁴⁰. Поэтому евангельские события, таинства, догматы, пишет далее Лейбниц, не противоречат разуму, а превосходят его. Для Лейбница вера касается только деяний Божиих, а не самого Его бытия. Что же до собственно бытия Бога, то Лейбниц считает, что оно может быть доказано силами разума. Но знать, с одной стороны, что Бог есть, и, с другой – верить в Его благость (т.е. знать, что Бог есть) – это все же разные вещи. И дело веры состоит именно в полном доверии Богу, в понимании того, что от Бога не может исходить никакое зло. Именно эта божественная вера превосходит человеческое понимание. Итак, делает вывод Лейбниц, «различие, которое обыкновенно делают между тем, что превышает разум, и тем, что противоречит разуму, очень хорошо согласуется с установленным мною разграничением двух родов необходимости; ибо то, что противоречит разуму, противоречит безусловно достоверным и неопровержимым истинам, а то, что превышает разум, противоречит только тому, что обыкновенно испытывают и узнают на основании опыта. … Истина превышает разум, когда наш ум (равно как и каждый сотворенный дух) не может понять ее; а такова, на мой взгляд, истина св. Троицы, таковы же чудеса, принадлежащие одному Богу, как, например, сотворение; таково избрание существующего порядка вселенной, основанного на всеобщей гармонии и на ясном познании бесконечного числа предметов сразу. Но истина никогда не может противоречить разуму; элемент веры, который может быть отвергнут и опровергнут разумом, отнюдь не должен признаваться непостижимым для разума – напротив, можно утверждать, что его всего легче можно понять и ничто столь не очевидно, как его противоречие разуму»⁴¹.

Это рассуждение Лейбница весьма логично, но оно имеет и свою обратную сторону. По своей сути оно касается проблемы доказательства бытия Бога и непосредственным образом связано с проблемой теодицеи, «оправдания Бога». Лейбниц полагал, что бытие Божие вполне доказуемо разумом, но сущность Бога, Его проявление в тварном мире, прежде всего – Его благость недоступны нашему пониманию и поэтому сверхразумны. Однако, как мы видели, для отцов Церкви и бытие Божие, и Его деяния в мире есть также вопрос веры.

В религиозной философии часто приводится такой пример: аналогом веры в Бога является вера в существование внешнего мира; ведь если подойти к проблеме существования мира со стороны разума, то можно оказаться перед парадоксом – мы не сможем доказать существование внешнего мира («скандал в философии», по выражению Канта). Если же подойти к проблеме существования мира со стороны доверия чувствам, то можно прийти к выводу, что внешний мир – это только явление, и вновь получится, что внешнего мира нет. Но никакие доводы разума не докажут тем не менее человеку, что внешнего мира не существует. Почему? Потому что человек верит в существование мира, в нем есть эта глубинная вера в существование вещей, которая не подрывается ничем. Как пишет В.С.Соловьев, «мы безусловно верим в существование внешнего мира самого по себе (независимо от его явления для нас), признаем такое его существование бесспорной истиной, тогда как рациональные доказательства этой истины, представленные доселе философами, строгой критики не выдерживают»⁴². Такова же вера и в бытие Бога: христианин верит, хотя разум может привести доказательства в пользу Его несуществования, чувст­ва­ми «Бога не видел никто никогда» (Ин. 1:18), а свободная воля противится вере. Но если мы вспомним, что душа едина, проста и целостна и ее нельзя расчленить на некие независящие друг от друга части, а чувства, воля и разум являются способностями единой души, то наша душа, взятая во всей ее целостности, совершает действия, превышающие и чувства, и волю, и разум, и называемые верой. Действие такой веры неподвластно ни разуму, ни воле, ни ощущениям, но она также дается нам непосредственно. Хотя сразу следует оговориться, что подобное сравнение веры в Бога и веры в мир, о котором говорил, например, В.С.Соловьев, не совсем корректно, ибо, по мысли преп. Максима Исповедника, «только бытие Его одного (т.е. Бога. – В.Л.) принимается на веру»⁴³. Это действительно так и с точки зрения философии, ибо существование мира, хотя и неподдающееся рациональным доказательствам, очевидно и даже насильственно для человека, оно подавляет его свободную волю (трудно заставить себя не верить в наш мир), в то время как в бытии Бога можно сомневаться и даже вполне отрицать Его существование, поскольку истинная вера в Бога дается целомудренной душе, т.е. душе, соединяющей в себе воедино и разум, и свободную волю, и чувства.

Понятно, почему в таком случае возникает кажущееся противоречие между разумом и волей, с одной стороны, и верой – с другой: я, скажем, хочу заставить себя поверить, но не могу доказать. Или наоборот: доказываю, но не могу себя заставить поверить. Дело в том, что вера принадлежит к другой реальности, чем разум и воля, вера объединяет их, дает им существование и способность действовать, является их основой и средой их существования. Именно поэтому противоречия между верой и разумом не может существовать в принципе, поскольку они – явления разных порядков. Противоречие возникает лишь тогда, когда вера отождествляется только с волей, и в разделенной душе появляется некая несогласованность ее начал. Если же понимать веру онтологически и богословски, а не только личностно-психологически, то понятно, что отношения между разумом и верой выглядят более глубоко: с одной стороны, разум, как свойство души, может приводить человека к вере⁴⁴, но, с другой – насильственно сделать это (доказать существование объекта веры так, как доказывается математическая теорема) не может, ибо разум – это еще не вся душа. Так же выстраиваются и отношения свободной воли с верой: поскольку вера включает в себя волю, то вера всегда свободна, но, поскольку вера не сводится только к воле, нельзя поверить во все, что угодно. Можно сказать, таким образом, что вера – это свободное умозрение истины, осуществляющееся целостным человеком по благодати Божией. Именно такую веру имеет в виду преп. Исаак Сирин: «веру, воссиявающую в душе от света благодати, свидетельством ума подкрепляющей сердце, чтобы не колебалось оно в несомненности надежды»⁴⁵.

Вера как непосредственная деятельность всей нашей души являет нам объект нашей веры в непосредственном опыте. Подобное же сравнение истинной веры в бытие Бога с верой в существование мира проводил и свт. Иоанн Златоуст в «Беседе на Послание к Евреям»: «Таким образом, вера, говорит [апостол], есть созерцание неявного и ведёт к такому же полному убеждению в невидимом, как в видимом. Как невозможно не верить види­мому, так невозможно быть вере, когда кто не убеждён в невидимом вполне так же, как в видимом»⁴⁶.

Может ли человек иметь такую веру? Может, и даже более того – это его естественное состояние, ее имел человек в раю до грехопадения. Адам, находясь в Эдеме, мог разговаривать с Богом, видеть Его – иначе говоря, вера его была столь истинной и самоочевидной, что не нуждалась ни в каких разумных доводах, ни в свободном согласии. В чем причина отсутствия в нынешнем человеке истинной веры? По единодушному согласию христианских богословов, эта причина – грехопадение прародителей и унаследованный нами от них первородный грех, повлиявший на нашу природу. По мысли преп. Максима Исповедника, сущность грехопадения состояла в появившейся после совершения греха Адамом дисгармонии в природе человека, приведшей к тому, что чувственное начало в человеке, в идеальной его природе предназначенное подчиняться высшим началам, и прежде всего разуму, берет верх. «Грехопадение состояло в том, что человек отвратился от Бога, своего первообраза, обратился к тому, что было ниже его, к материальному бытию, и подчинился последнему»⁴⁷. В результате этого нарушилась гармония человеческого естества, душа подчинилась телесному началу и утратила свою целостную простоту, и поэтому человек потерял способность лицезреть духовный мир, т.е. утратил истинную веру. Но при этом человек оказался в таком состоянии, когда сам он своими силами уже не может вернуть себя в первозданное состояние, как бы он этого ни хотел, ибо в результате грехопадения изменилась природа, т.е. сущность человека. Человек, конечно же, может хотеть вернуться в первозданное состояние, т.е. он может иметь веру начальную, но получить истинную веру своими силами он не в состоянии, ибо это означало бы изменение природы человека. Такая вера может быть дана лишь Богом в ответ на молитвенные просьбы и благочестивую и праведную жизнь человека. Истинная вера, по православному учению, всегда дается только в Церкви по благодати Божией. Так можно понимать во многом таинственную фразу, произнесенную отцом бесноватого отрока: «Верую, Господи! помоги моему неверию» (Мф. 9:24). Иначе говоря, у отца есть вера начальная, «от слышания», но истинной веры, которую может дать только Бог, у него нет. И именно ее он просит у Христа, Который, соединяя в Себе природу и божественную, и человеческую, являет пример той совершенной веры, к которой должен стремиться человек, веруя во Христа. Христос дает человеку дар веры, упраздняя печать первородного греха, так что в человеке вновь обретается утраченное единство его природы. Результатом этой веры является любовь к Богу: «от собирания воедино вокруг божественных [вещей] и единения душевных сил, то есть силы разумной, желательной и яростной, и рождается любовь. Вследствие этой любви и запечатлевают в [своей] памяти красоту Божественной зрелости те, кто приобрел уже через благодать равенство с Богом»⁴⁸.

Таким образом, для восточного богословия истинная вера – это прежде всего естественное состояние человека. Вера часто сравнивается отцами Церкви с телесным зрением: так же как естественно для человека видеть внешний мир, а слепота – это болезнь, так и вера в Бога так же естественна для человека, а неверие – это искажение, результат действия первородного греха.

Именно этот непосредственный опыт, дающийся по благодати Божией, вдение целомудренной души (души, оперирующей сердцем, а не разумом или чувствами) не только дает человеку субъективную уверенность в бытии Бога, т.е. веру, которую и должен иметь православный христианин, но и есть путь к действительному обжению, к единению с Богом, «к премысленному акту непосредственного познания Божества в священном экстазе»⁴⁹.

Итак, восточное православное богословие смотрит на проблему веры несколько в ином ключе, чем западное. Если для западного типа богословствования, как отмечает А.И.Бриллиантов, было более всего характерно субъективистское, психологическое понимание веры, то для восточного – онтологическое⁵⁰. Однако следует заметить, что и восточные отцы Церкви не исключали психологизма в понимании веры, понимая, что подвиг веры возможен лишь при свободном деянии человека, но считали подобную веру лишь начальным ее состоянием.