Европа

Еще давно, когда я был семинаристом, в Париже открылась всемирная выставка. Какой-то русский комитет предлагал принять участие в поездке за границу всего лишь за 150 руб., включая дорогу и содержание. И как мне хотелось посмотреть эту таинственную Европу! Но... Не было денег.

А теперь наступили такие времена, что сотни тысяч русских, в большинстве выехавших за границу без денег или с ничего уже не стоящими романовскими бумажками и керенками или «колокольчиками», разъезжают буквально по всему свету. И откуда-то находятся на это средства. Диво!

Впечатления мои от европейских государств будут, конечно, поверхностными и краткими. Иностранцу нелегко проникнуть в психологию других народов, нужно родиться и жить с младенчества среди них, тогда поймешь. Поэтому и читателю нужно смотреть на мои дальнейшие заметки этой главы как на личные мои восприятия.

Первый мой выезд в Европу был в Чехословакию. Чех, архиепископ Савватий, организовал группу православных чехов, а кроме того, возглавил большинство приходов Карпатской Руси, ушедших после войны из католической унии в православие. Другая часть этих приходов подчинялась Сербской Церкви в лице епископа Нишского Досифея, жившего в своем епархиальном городе Нише. Помимо этого, в Чехию, собственно в Прагу, понаехало довольно много русских профессоров, студентов, политических деятелей. Для них чехи выделили один обширный прекрасный храм, где служил викарием архиепископ Сергий, подчинявшийся митрополиту Евлогию.

Архиепископ Савватий получил духовное образование в Киевской Духовной академии; мне пришлось познакомиться с ним еще в России. Это был человек скромный и чистый. Ему нужно было найти русского помощника – архиерея для управления русским приходом на Угорщине, или, что то же, на Карпатской Руси. Угры – это те же венгры. И он пригласил на это дело меня. Передав сербский монастырь преемнику, я поехал проститься с митрополитом Антонием в Карловцы и взять от него рекомендацию, так как он, по давней традиции, как Киевский митрополит, считается каноническим экзархом (представителем) Константинопольского патриарха в Галицкой Руси. А Галиция и Угорщина, в сущности, одно и то же: лишь один край – по восточной стороне Карпатских гор, а другой – по западной и южной. Племя же одно – украинское. Мы в России так мало знали о своих братьях-русских за границей, что и не представляли себе их как родных нам. А католики, чтобы сильнее обособить своих невольных униатов от русских, называли их латинским словом «ружоны». На самом деле это были те же русские, та же Русь, что и в Киевщине, Полтавщине, Подоле, или, точнее украинцы, по-старому – малороссы. Вот помочь им в православии и возвращении в прежнюю Матерь-Церковь было задачей архиепископа Савватия и моей. Встретив меня, митрополит Антоний удивился, узнав, что я отказался от дальнейшей работы в Белой армии и сотрудничества с генералом Врангелем.

– Значит, вы с Врангелем не думали о бонапартизме? – спросил он неожиданно.

– И никогда не думали! – ответил я.

Лишь теперь он успокоился от своих подозрений.

Простился я особым посланием с духовенством армии. Они равнодушно отнеслись к моему отъезду. Лишь один батюшка написал сочувственное письмо, где, между прочим, спрашивал:

«Вы уезжаете от нас. Так неужели Вы, значит, решили, что наше белое движение кончено?»

Разумеется, оно было кончено, и не теперь, а еще в октябре 1920 года, в Крыму...

И вот утром я в Праге. Хмурое облачное небо. Закопченные от дыма фабрик дома, старинные здания. Направо, на высоких горах, древний дворец. И больше ничего особенного. Лишь в центре города памятник Яну Гусу. Народ? Что сказать? Я мало его видел. Двойственное впечатление о нем осталось у меня. Будто тихие, скромные, но себе на уме, неоткровенные. Потом я рассмотрел, что они и малорелигиозные, а очень многие и совсем безрелигиозные. Многовековая их борьба против немцев и католицизма постепенно делала их врагами обоих, увела в протестантизм, а у других вытравила веру совсем. Так что на вопрос, какой вы религии, они отвечали: без низнанья – «без исповедания». Но в рабочих массах оставалось еще много католиков, так что католицизм там еще довольно силен. А в Словакии он и вовсе является господствующей силой.

Заметил я еще какое-то мещанство духа у чехов: забота о маленьком материальном устройстве, кропотливая и систематическая работа везде: в полях, на заводах, в торговле. Не почувствовал я героического духа сербов или русского размаха. Поля их были разделаны удивительно: везде порядок, чистота, удобрения, отделка берегов у рек, все это точно на картинке. После я сравнил эту обработку с немецкой, и мне показалось, что чешская значительно выше.

И еще я не увидел особенной любви чехов к России и русским. Объясняется ли это их общим замкнутым характером, выработанным тяжкой исторической жизнью, или они считали себя выше России по культуре, не знаю. Но не видел я этой любви. А после увидел и хуже.

Скоро мы с архиепископом Савватием поехали в свою Карпатскую Русь. Стоило только увидеть первые лица, встретившие нас в храме в селе Л., как тотчас же стало ясно: это – наши родные русские! Будто я не в Европе, а где-либо на Волыни или Полтавщине. Язык их даже ближе к великорусскому, чем теперешний украинский. Объясняется это, по-моему, несколькими причинами. Прежде всего географическими. Когда венгры, или, как их на Закарпатской Руси зовут обычно, мадьяры, завоевали эти края, то они овладели, конечно, лучшими равнинными землями, а покоренных славян загнали в леса и горы. И эти горы спасли их. Спрятанные в их складках, удаленные от культурных разлагающих центров и путей сообщения, наши братья сохранились в удивительной чистоте расы и здоровья и в любви к своему русскому народу. Вторая причина была религиозная. Сохранив славянский язык в богослужении, даже и после насилия унии (XVI в.), они через него удержали связь и с русским языком, и православной Русью. Католики обманывали этот детский народ даже до моих дней. В униатских (в сущности, католических, храмах) священники называли своих пасомых православными. И действительно, в них сохранилась еще любовь к православию, потом, после поражения немцев, карпатороссы массами начали возвращаться в стародавнее православие.

Какой же это был прекрасный народ! Я думаю, что карпатороссы лучше всех народов, включая и нас, российских, русских, какие только я видел! И лишь католицизм испортил кое-что в их душе. Какая девственная нетронутость! Какая простота, какая физическая красота и чистота! Какое смирение! Какое терпение! Какое трудолюбие! И все это при бедности. Я видел места, где (около Хологова) люди месяцами не ели ржаного хлеба, заменяя его овсяным, даже с соломой. Я видел, какими загнанными они чувствовали себя не только среди мадьяр, но даже среди чехов. Об этом стоит написать особо. Вот примеры.

Решительно почти все места чиновников, вероятно, на 99%, начиная от высших до низших, были заняты чехами. Жандармерия и полиция – чешские. Доктора (фискально-административная часть в селах) – чехи. Железнодорожные служащие – чехи... Чехи... Чехи... Чехи... А «русины» (чехи не хотели называть их русскими) несли рабочее и земледельческое тягло как низшее, дикое племя. Это – вообще. Вот и частные факты.

Еду я однажды по узкоколейной международной железной дороге. Сидят братья-русские, а одежда у них еще старинная: кожухи шерстью наружу. Так они появляются и в европейской Праге. Им хочется поговорить со мной. Но тут же едет случайно подозрительный чех. И они уже боятся его, бедные. Вызывают меня на площадку вагона и там рассказывают о своих горестях. Загнанные пленники.

Другой случай. Я жил в городе, где единственным православным был хозяин домика Иван Гавый, здоровенный мужчина вроде тех, что нарисованы у Репина в «Запорожцах», лет шестидесяти. За свою «русскость», как принято было выражаться там о любви к русским, он был (и многие другие) посажен в тюрьму, где просидел год. Все время он не сменил белья, и рубаха сгнила на плечах. Не видя человеческого лица, он поймал мушку, оборвал одно крылышко, чтобы она не могла от него улететь, и рад был, что все-таки около него живое существо. После тюрьмы он стал нищим, остался лишь домик в одну комнатку, да в прихожей стояла печка и узенькая кровать. На ней спали два молодых здоровых сына Ивана. Оба они были безработными. Жутко было видеть, как этим двум сильным людям нечем жить! И не день, и не два, а месяцы! Придут голодные вечером, и на одну узкую железную койку вдвоем. А утром опять на поиски хлеба и работы. «Вот и готовые коммунисты», – подумал я. Иван же пригласил меня жить к нему потому, что у меня почти уже вышли все мои деньги, о чем он знал, посещая меня. После Гавый рассказал мне, что, прежде чем предложить свою нищенскую комнатушку для совместной жизни, он решил еще испытать: хватит ли на это сил у меня? Для этого зазвал он меня к себе и сварил один картофель. Хлеба не имел. И этот картофель с солью предложил мне. Я, не подозревая экзамена, ел вместе с ним. О, в Москве я еще не то видел, я искал бы там картофель в 1918 году. Тогда Иван решил: я выдержу, и пригласил к себе. Пока еще у меня оставались кое-какие гроши, я кормил и его, но на сыновей уже не хватало. И мне было и стыдно, и больно, что голодные его сыновья ложатся спать без ужина. Конечно, чешским агентам тайной полиции никак нельзя было понять: как это архиерей живет без средств, да еще у нищего? Католические епископы и протестантское духовенство жили сыто и даже роскошно. И у них зародилась мысль, что я коммунист, иначе кто же будет иметь общение с бедняками, да еще безработными. А нужно сказать, что среди крестьян и рабочих-карпаторуссов я замечал действительно сочувствие коммунизму как выходу рабочих из бедственного положения. Об этом я даже написал через губернатора (немца родом) доклад в совет министров, указывая, что политика преимущества чехов и загнанное положение русских невольно толкает последних к коммунизму. Губернатор потом прислал мне ответ, что мой доклад был заслушан министрами. А тут еще случилось, что у нас заночевали два селянина-карпаторусса, пришедшие просить меня прислать к ним [священника] и наладить православный приход, да еще какой-то безработный одинокий человек – писец. Все они разлеглись спать на полу, а я с Иваном спали на двух кроватях – вторая жена от него ушла после ареста. Все было мирно. Вдруг часа в три ночи стук. Нагрянула тайная полиция, обыск. Кто такие? Но документы у всех оказались в исправности, и агенты не могли найти ничего сомнительного. Но уже самый факт, что у архиерея спали мужчины, да еще в доме нищего, не давал им покоя и после. Когда уже я выехал потом обратно в Сербию, в Синоде спрашивали у меня: почему ходят слухи, что меня удалили за коммунизм?

Впрочем, это распространял один мой враг церковный, Горовский, личность весьма неясная, не хочу и писать о нем. Он такую распространял обо мне клевету, что и оправдываться не хочется: будто я куплен чехами, а я за восемь месяцев пребывания в Карпатской Руси не взял от них ни кроны, живя кое-как на привезенные еще из Сербии деньги (между прочим, мне прислал значительную сумму, около двухсот долларов, митрополит Платон из Америки). Да и странно: если я действительно продался чехам, то зачем же они так легко удаляли меня потом из Чехии? Какой подкуп, когда я скоро дошел до полного нищенства! И деньги, и продукты кончились.

– Ну, Иван, – говорю я хозяину вечером, – завтра у нас с тобой ни хлеба, ни сахара, лишь чай остался. И кушать не на что.

Может быть, читателю это покажется сказкой, но это было. И вдруг мне стало вместе и смешно, и отрадно. Смешно потому, что архиерей дожил до такого положения, что и есть нечего, а отрадно от веры в непреложную Божию помощь. Ведь же Сам Христос сказал в Евангелии; «Живите как птицы небесные. Отец питает и греет их».

И что же?! Через часа два к нам заходит молодая, полная, розовая, улыбающаяся, но застенчивая карпаторуска, жена нашего священника из села Черленева, и приносит всего: и хлеба, и сахара, и масла, и картофеля, и молока, и проч. Это было истинным чудом. Прежде она никогда не делала ничего такого. А в этот вторник был базарный день в Мукачеве. Я отлично запомнил день, потому что в родном г. Кирсанове базарным днем тоже был вторник, и меня подвозили крестьяне к протопопу о. Кобякову для подготовки в духовную школу. Матушка за восемнадцать верст пришла пешком в город и принесла нам всего. С той поры до самого выезда из Чехии она каждый вторник носила нам пищу.

Тайная полиция потом стала даже запрещать мне появляться в селах, карауля их со стороны железной дороги. Но крестьяне меня иногда провозили на конях с противоположной стороны. Такое поведение правительства мне очень не нравилось, и совсем не потому, что это обижало меня или даже затрудняло мою деятельность, а потому, что я видел пренебрежение чехов к моим русским братьям-беднякам. Снова повторяю и утверждаю, и в этом меня поддержит весь карпаторусский народ: чехи не только не любили его, но эксплуатировали и презирали, хотя и хвалились своим мнимым демократизмом, они были хорошими демократами только лишь для себя, и, признаюсь, я сначала не очень жалел их, когда они сами попали под ярмо немцев. Но и сейчас, когда пишу это, я подозреваю, что чехи и впредь хотят эксплуатировать карпаторуссов. Доказательством этому служит пропаганда чешского правительства, живущего ныне в Лондоне, чтобы Карпатская Русь непременно принадлежала им. Масарик, сын бывшего президента, посетив Америку, открыто об этом говорил, я читал его речь в чешском бюллетене. Он и другие единомышленники его заранее протестуют против самой идеи отделения к русской державе Карпатской Руси, чего горячо желают наши угорщане. В Америке мне многие из них говорили об этом и даже просили сказать Сталину, что они ждут не дождутся воссоединения с родным русским народом. А если будет дана свобода плебисцита, то карпаторуссы со вздохом великого облегчения отрясут пыль с ног своих, когда освободятся от нелюбезных братьев-чехов и друзей их – католиков. А всего их около 600–700 тысяч.

Но еще сильнее желают этого воссоединения русские братья-лемки, прозванные так от слова «лем» (лишь только подобно тому, как американцы часто говорят «бат»). Известно, что они уже обращались к Сталину с просьбой если уж не присоединить их к России, то просто вывести эти сотни тысяч к родным русским. Они открыто сочувствуют тому политическому строю, который водворился на нашей родине. В Нью-Йорке издают в этом смысле газету, и очень щедро, как и карпаторуссы, помогают сборами на русскую армию и медицинскую помощь.

Гораздо хуже настроены галичане. Это те же украинцы, что и карпаторуссы и лемки. Но за несколько веков австрийской политической и католическо-униатской пропаганды они были испорчены и сделались врагами «москалей», фанатиками «незалежной Украины». Именно их за это не любят карпаторуссы и лемки, расположенные к русским вообще, впрочем, и среди галичан есть группа русофилов, но она прежде была гонима австрийцами, а теперь притаилась от немецкого давления. Зато вскрыли себя и их галичане, и в Америке пронемецкие галичане, прогитлеровцы, почти открыто агитирующие за немцев, будто те дадут им свободу... Жалкие фантазеры-шовинисты...

Расскажу еще один характерный эпизод. Меня пригласили приехать в с. Нижний Сеневир, в северо-западном углу Угорщины, верст за 60 от Хуста, центрального города ее. Была зима, и в низких розвальнях я добрался к вечеру до цели путешествия. В селе было до 2 тысяч прихожан. Все они, за исключением 30–40 человек, решили принять православие. Но храм, фара (священнический дом), приходовая земля по законам оставались во владении униатского священника. Помню, в этом селе у священника была больная психически матушка, жалко было его, но дело важнее... За неимением храмов я не раз устраивал богослужения прямо на открытом воздухе: зимою на снегу, а летом в лесу. Так было и теперь. После службы, уже при закате солнца, ко мне подошел молодой офицер, начальник окружной полиции (вроде прежних русских урядников), и предложил свою квартиру для ночлега, как более удобную и чистую для архиерея. Но мне захотелось быть с родными простыми братьями, и я поблагодарил, отказался и остался ночевать в большой хате. До полуночи проговорили мы дружно и спали счастливо на широких деревянных лавках. На другой день тоже служили на снегу. Офицер пригласил меня и более важных селяков на богатый обед. Было и вина много. После обеда приходили все новые и новые гости. И офицер, и милая его жена-чешка усердно угощали их вином. Между прочим, пришли, вероятно, по приглашению офицера, и представители меньшинства униатов. Один из них был старик огромного роста с лохматой бородой. Угощая их, офицер спрашивал лукаво:

– Ну, скажите, бывал ли в ваших этих лесистых краях когда-нибудь католический архиерей?

– Ни-и! – отвечал старик.

– А вот, видите, православный приехал, не погнушался вами.

Старик смотрел на меня с испугом, точно на пугало: так их научили католические священники.

Когда гости уже ушли, я спрашиваю хозяина:

– Послушайте, ведь такое угощение очень дорого стоит для вас? Или вы так любите православие?

Он чуть не расхохотался.

– Деньги мне дало правительство на это.

– Почему? Разве оно заинтересовано в православии?

– Я сам просил об этом. Кругом меня, в моем служебном округе, идет движение в сторону православия. Нижний Сеневир самое большое место. Но тут еще держится несколько десятков темных фанатиков унии, и я решил вызвать вас, чтобы и они уже присоединились к большинству, а тогда за Сеневиром скорее решатся и другие села моего участка. И уже не будет больше хлопот мне с этим.

– Тогда вы это все делаете не ради религии? – удивленно спросил я.

– Ну, конечно, нет. Да я же атеист.

– Вот что, – совсем разочарованно ответил я.

– А вы, – обращается он недоумевающе-серьезно ко мне, – разве веруете?

Теперь мне пришла очередь изумляться: у архиерея спрашивают, верит ли он... В первый раз в жизни пришлось слышать такой вопрос.

– Конечно, верующий.

– Вот что! А я не верил вам. Думал, что вы только все это разыгрываете.

Я после такого бесцеремонного отзыва замолчал. Пора было уже ехать обратно. Пара наших лошадок уже дожидалась у дома. Мы оба сели и проехали по селу. Отъехав на полверсты в снежное поле, он заявил мне:

– Не знаете, почему я поехал с вами?

– Не знаю,

– Я хотел показать селякам, что правительственная власть тут на вашей православной стороне. Ну, а теперь никто уже не видит, и я оставляю вас.

Официально-холодно простившись со мною, он вскинул на плечо ружье, позвал свою собаку и пошел охотиться за зайцами. А я ехал и печально думал: «Право, не знаю, что лучше: такое государственное лицемерие, издевательское покровительство православию или прямое гонение?» Мне первое было противно... Не знаю, что после случилось с сеневирцами. Они и не подозревали, какую лицемерную игру провел их безбожный чех-жандарм...

Вспоминая теперь лесного старика и этого чистенького офицера, я, конечно, понимаю, что чехи несравненно выше угорских русских по внешней культуре. Но право, я, не колеблясь, предпочел бы любого из этих простецов на каком угодно посту, а не презрительных чехов. Культурны они умом, но не сердцем. Кстати, по всем большим городам Чехословакии были торговые магазины «легионеров», прошедших с адмиралом Колчаком по Сибири до Волги и откатившихся к Тихому океану назад. Но воротились они домой не пустыми, а с русским золотом. Упорные слухи ходили об этом открыто: чехи захватили в Сибири вагоны с золотом и на него-то теперь торговали. История лучше меня выяснит все это.

Еще мне осталось сказать об угорских евреях. По всей этой области их очень много. Большей частью они заняты ремеслами и, конечно, торговлей. Портные, кузнецы, слесари – все это евреи. Сохранившись вместе с карпаторусскими в складках гор и среди лесов, они носили все признаки старого еврейства: и бороды, и пейсы, и длинную одежду, и особые шляпы. В вагонах не стеснялись, когда полагается, молиться. А в какие-то часы, когда требовался обряд омовения, они пальцами собирали с оконных стекол капельки «пота» и мазали им себя.

С населением жили взаимно мирно. В одном прекрасном селе Лисичеве, среди чудной зелени и гор, евреи устроили мне, как архиерею, особую встречу с хлебом-солью и речью. Впечатление от них осталось доброе. Откровенно скажу, лучше, чем от культурных чехов...

Когда у меня были еще деньги, я снимал комнатку у старой, лет 60, еврейки по имени Хайка.

Она всегда была любезна со мной и даже утешала меня в горькие минуты.

– Ты сейчас, – говорила она раз, – поднимаешься на гору, и теперь тебе трудно. Но вот, когда ты взойдешь на «ровно», то есть вершину и плоскогорье, тебе будет легко...

Спасибо ей за эти милые слова.

Еще хвалилась она часто своим отцом:

– Он такой был умный, такой умный! Как никто!

Занимался он в России, правда, контрабандой, но это ничуть не казалось ей предосудительным делом.

– Один раз он нанял русского везти товар. Нужно было ехать два дня. Проехали один, а на другой день утром мой отец говорит ему: «Иван! Вот тебе деньги за два дня, но ты возвращайся домой», – и нанял другого извозчика. «Почему»? – спрашивает тот. «А вот что, Иван: целый день мы с тобой ехали, и сколько «церковь» проехали, а ты ни разу не перекрестился. Нехороший ты человек, Иван!»

Но когда она рассчитывалась со мною (перед уходом к Ивану), то просила заплатить за целый месяц, хотя я не дожил еще три дня до конца его... Но все же храню благодарную память о ней.

Через месяц после визита к нам матушки с продуктами я получил от чиновника, губернатора г. Мукачева, приглашение зайти к нему. И он, стесняясь, прочитал мне приказ чешского правительства, который начинался словами: вследствие едненя (соглашения) между сербским и чешским правительствами мне предлагается оставить пределы Чехословакии.

Причина была такая: сербы выговорили себе какие-то права для сербов у чехов, а чехи для чехов у сербов, и одним из условий сербов было удаление меня из Чехии, потому что моя церковная работа там сразу затормозила расширение сербского церковного влияния. У меня с 21 прихода скоро стало 42, а сербские 14 так и замерли на этой цифре. Сербы, не имея сил бороться со мной церковным путем, вступили на более легкий – политический. И тут, думаю, приложил свои руки Горовский.

– Сколько времени я могу пробыть в Мукачеве? – спросил я губернатора.

– 24 часа.

– Я могу выехать и через 2 часа.

Пришел к своему нищему Гавыю, и он сначала страшно поразился решению правительства, но потом уныло махнул рукой: прежде мадьяры гнали русских, а теперь чехи. Разница ему не показалась большою и удивительною. Я быстро написал послание своим священникам и просил их отнестись к моему удалению смиренно. А раньше они, узнав стороною об этих намерениях правительства, послали коллективную телеграмму президенту Бенешу (Масарик уже умер) с тревогой по поводу слухов обо мне. Но, конечно, не получили ответа.

Наоборот, Бенеш, может быть, даже сильнее настроился против меня, увидев симпатии ко мне и селяков, и рядового духовенства.

Через два часа на вокзале меня провожал друг Иван и еще один милый священник о. К. из русских семинаристов, бывший потом белым офицером. Прекрасная активная личность, большой русский патриот.

В память своего пребывания я оставил в храме с. Русского большую древнюю икону Знамения Божией Матери (около аршина высоты). На ней два изображения: верхнее – новое, живописное, нарисованное русской художницей в Сербии, а под ним – древнее, старинной рукописной работы. Если кому-нибудь придется со временем прочитать эти строки, то прошу реставрировать древнее изображение. Эту икону, в особом полотняном мешке, я возил и носил с собою (весом она была 15–20 фунтов) по всей Карпатской Руси в благословение ею. А кроме того, католики клеветали на православных, что будто бы мы не чтим Божию Матерь... Вот бессовестные провокаторы! Когда я привозил эту икону, то верующие сразу видели униатский обман. У меня осталось на память архиерейское облачение, сотканное, сшитое и расшитое карпато-русскими женщинами по образцам, нарисованным тем же о. К., он был и художником... Прочное самотканое полотно цело и доселе, после 20-летнего употребления его. И мне хотелось бы быть похороненным в этом простом, без золота и серебра, облачении, когда придет конец.

В Праге архиепископ Савватий ничего не знал о моем выдворении. Но помочь уже не мог. Я желал бы попасть теперь на Родину, но чехи тогда были против Советского Союза и не могли хлопотать об этом. И потому, по просьбе и соглашению их, меня воротили в Сербию... Так политика давила на Церковь в «демократических странах».

Нерадостное осталось у меня впечатление о чехах. Но добро их русским студентам и профессорам не нужно забывать. А теперь, когда их освободят от Гитлера русские с союзниками, они, быть может, больше оценят Россию, но в любовь их я опасался бы верить.

Австрию я видел проездом по железной дороге в вагоне и в Вене. В общем австрийцы, включая и немцев, произвели на меня впечатление мягкое и культурное. Очевидно, долгое сожительство с другими народами – венграми и славянами – в одной общей державе выработало деликатность или тактичность в обхождении.

Вена послевоенная произвела на меня впечатление брошенной невесты: огромные, широкие красивые улицы были поразительно пусты. Изредка промелькнет автомобиль, и опять скучно-пусто. Прежняя веселящаяся Вена умерла. Побыл я в семье одних немцев, друзей моих знакомых, и там грустно. Но вражды у них к России не заметил, то есть в этой семье конечно, хотя и мы, и они пережили французскую трагедию. Австрия тогда (1923) была маленьким государством, что-то около 7–8 миллионов жителей. Венгрию я видел лишь в Будапеште, лучше писать: Буда-Пешт, потому что это два города. Огромные здания и грузные мосты особой, красиво-тяжелой архитектуры произвели на меня сильное впечатление чего-то давящего, но прочного и красивого. Таких фундаментальных построек я не заметил нигде, даже в центральной части Лондона. Там есть гораздо более высокие и колоссальные здания, как, например, австралийский бильдинг, но то коробки по сравнению с прекрасной солидарностью Буда-Пешта. Какая связь такой архитектуры с духом и историей Венгрии, не понимаю. Великодержавной она никогда не была. Значит, есть какая-то связь с психологией этого народа. По моему наблюдению, венгры люди действительно «тяжкие». Постараюсь это разъяснить. Когда я встречался с ними в Карпатской Руси, где они так недавно, до войны, были панами над простодушными нашими русскими братьями, то я видел их больше молчащими и нахмуренными, что называется с тяжелым взглядом. Но под этим видимым молчанием лежала грузная сила, страсть и даже жестокость. Видно, прежняя многовековая монгольская кровь (они пришельцы из Азии) не сломалась от европейской культуры: Европа придала лишь красоту и внешнее обличие, а внутри еще жил дикий монгол, двигатель, разрушитель, Чингисхан. И католичество, как это заметно на хорватах, словенцах, словаках и даже на послушных поляках, а из него венгры взяли тоже силу, волю, господство, соответственно своему природному характеру. Насколько они жестки и жестоки, я видел на их тяжело-презрительном (у чехов гораздо мягче) взгляде на карпаторуссов. Казалось, вот суровый и грузный мадьяр развернется и беспричинно ударит славянина, а то и убить его ничего бы ему не стоило...

Мне всегда венгры были страшны.

Говорят, что даже и в танцах их будто бы сразу чувствуется срыв, резкость, сила и горячая страсть... Народ они опасный и положительно ненадежный. Всякая прописная мораль им не к лицу, их закон – своя давящая воля... И притом монгольски-хитрая. Но, к счастью, их немного. Однако с ними нужно быть и дальше весьма осторожными и в политике, и в жизни. Малый, но горячий и властный народ.

В Германии я был не раз, хотя и ненадолго, останавливаясь в разных городах. Мюнхен произвел на меня прекрасное впечатление своим красивым видом домов и улиц. Обычно думают, что у немцев все дома однообразны и скучны. Но только про Мюнхен нужно сказать, по-моему, совсем наоборот; разнообразие и богатство архитектуры, украшение такое богатое, что мне кажется, я такого красивого города не видел нигде, ни в Европе, ни в Америке. И хотя я не специалист, но я подметил, что масса домов, а лучше сказать, дворцов, построена в смешанном стиле Возрождения и рококо. А какие парки, сады, мосты! Ходишь – не налюбуешься! Не знаешь, на что больше смотреть! Проходя мимо католической церкви, я услышал пение. Бавария – католическая область. Зашел. Служили нечто вроде нашего молебна с акафистом. Стояли со свечами. Помолился и я несколько минут. Служба кончилась. Я вышел и пошел дальше, по обычаю я был одет в рясу и клобук. Вдруг вижу, почти бегут за мной с десяток хорошо одетых женщин и детей, приятно улыбаясь.

Я остановился; в чем дело? Они бросились ко мне и смиренно просят благословения. Я объясняю, что я православный, русский, но это не изменило их кроткого взора и желания получить мое благословение, что я и сделал с любовью и удивлением.

В первый раз за все встречи с католиками, за исключением миссионера монсиньора Дольче, я видел такое мирное, приятное и религиозно-почтительное отношение. В Америке, например, я несколько раз пробовал первым кланяться их монахиням, но они даже не отвечали ни мне, ни русской монахине. И я перестал кланяться. С неохотой кланялись, а иногда тоже не отвечали и католические священники. Но я при встречах и теперь продолжаю приветствовать всякого, кто носит священнический крахмальный воротничок. Все же и они христиане, и по-своему служат Христу.

Получив благословение, радостные мюнхенки и дети пошли по улице обратно. Значит, они не были попутчиками мне, а специально догнали меня за благословением. Умилительное и отрадное воспоминание. Еще отрадней будет в Англии, но там не от католиков.

Кажется, в том же Мюнхене (если не Дрездене) пришлось видеть колоссальный вокзал с крытым ангаром для поездов. Говорят, будто это величайший в Европе вокзал, но красотой не отличался, зато чуть не на версту растянулся.

В Дрездене я не остановился и не видел знаменитую галерею с картиной Рафаэля «Мадонна». Копию с нее я привык видеть с детства в нашем сельском храме Чичериных. Художник из крестьян, получивший образование за счет барыни Чичериной, хорошо нарисовал ее. Но все же это не святая молитвенная иконопись, а лишь роскошная натуральная живопись. Сам город со стороны показался мне почему-то большой деревней, которая окружена дальше зеленой долиной, а за нею виднелись горы.

Но вот и знаменитый Берлин. Широкие улицы, большие, но не огромные дома, чистота и порядок, но не исключительные. Довольно однообразный, хотя и не одинаковый стиль построек. Кое-где наземные железные дороги страшно портят вид улицы; все это произвело на меня бесцветное, скучноватое впечатление. В другой раз я не желал бы видеть Берлина.

Был проездом и в Кельне. Серый старый город. Издали виднелся знаменитый собор с двумя высокими остроконечными башнями, тоже искусственно и насильно тянувшимися к небу руками. Снаружи он не понравился мне, как и вообще все подобные церкви готического средневекового холодного стиля рационального схоластического ума и воли, но не живого сердца, исполненного радостью спасения Христом Господом. Этот радостный стиль знает лишь православная Византия в закругленных куполообразных храмах, который начинался с Айя-Софии и до многих сельских с розоватыми черепичными крышами церковок – везде чувствуется совершившееся уже сошествие Неба (куполов, круглых окон, закругленных стен и крыш и даже коротких крестов) на землю. Спасение уже вот тут, у нас: приходи, бери, радуйся, благодари Спасителя, славослови Ему, торжествуй!

Нам, русским, такое торжество и радость даже не под силу. Потому наши русские зодчие потом стали строить полутемные, смиренно-покаянные, с уютными уголками церкви; теснили продолговатыми окошечками храмы псковско-новгородского стиля; но отчасти соединяли с ним и греческую кругообразную форму стен и куполов. Таким образом получился весьма своеобразный «русский» стиль: сочетание покаяния с надеждой на спасение.

Лично мне трудно было бы ежедневно стоять на молитве в таких торжественных, светоносных, роскошных куполообразных храмах, как Святая София. Это можно было бы испытать разве несколько раз в году, а иначе для грешного сердца было бы чрезмерно «сладко». Потому мне нравились скромные сельские церковки, особенно старого стиля. В Валаамском, например, монастыре на Ладожском озере, где новый соборный храм был выстроен в общем по византийскому стилю, мне нравилось молиться в нижнем полутемном низком храме с низкими и широкими колоннами больше, чем в огромном высоком разукрашенном верхнем этаже. И обычно у монахов будничная служба совершалась внизу, а наверху они радовались лишь по праздникам.

Готические храмы холодны, пусты, даже нет почти икон и росписей, голые стены. А у нас – сверху донизу – Спаситель, Божия Матерь, святые или изображение праздников, Бог, Небо опять тут, с нами. Все живет кругом. А святые – смиренные, со склоненными головами, но полны мира и блаженной любви к Богу.

Новая русская живопись, включая даже и самого В.М.Васнецова, все же была в некоторой степени реалистична, хотя основные идеи, формы и образы он брал с древних икон, как он говорил моему другу, художнику-академику П-ву; кстати, мне пришлось лично знать Виктора Михайловича: иконописное тонкое лицо с продолговатым носом, чистой бледно-розовой кожей, раздвоенной узкой седой бородкой, с небольшими скромными и внимательными глазами, тихий и скромный голос. Все это сразу делало его благообразным, почтенным, знакомым вам, простым человеком, будто бы он и не был гением живописи, а только рядовым мастеровым ее. Живопись его была, как и все христианство, сильной в красках, тогда как светские художники, работавшие в храме Христа Спасителя, снесенном, увы, большевиками, расписали его бледными полутонами, от которых серело в глазах и не радовалось сердце. А на Западе и этого нет.

Стоит обратить внимание на то, что протестанты вопреки католикам учат, как известно, о своей спасенности лишь за веру во Христа, а не за дела, но в архитектуре их храмов остался этот же готический холодный нерадостный католический стиль. Недаром наш митрополит Сергий в своей книге «Православное учение о спасении» считает протестантизм внутренне не противоположением католицизма (не протестом), а продолжением его. Я же смею добавить, что протестантизм является дальнейшим оскудением и охладением католицизма и постепенным вырождением веры в рационализм, а он – в безбожную общественную мораль.

Но главное в людях. Опуская мюнхенское отрадное воспоминание, я от немцев, особенно в протестантском Берлине и других местах, вынес еще тогда тяжелое впечатление. Передо мной ясно зарисовался их «идеал» – материальное мещанское благополучие. Это и чувствовал я везде: вот бы иметь дом и доход, а еще бы лучше красивую дачку в лесу за городом, и этого довольно. Ни о каком Царстве Небесном они не хотят промышлять, все «тут» для них, в царстве земном.

Другое впечатление, связанное с первым, – их самодовольствие, самоуверенность. Несмотря на поражение в первой войне, они продолжали чувствовать себя почти надменно, только прикрывая эту черту свою видимой воспитанностью. Но и ее они хотели показать как знак своего культурного немецкого – теперь сказали бы, «арийского» – превосходства.

Замечательный характерный разговор с одним немцем произошел у меня в берлинском наземном поезде. Он, оказалось, отлично, без акцента, говорил по-русски, так как пятнадцать лет прожил консулом в Киеве. Меня он сразу признал за русского по рясе. После короткого знакомства он откровенно заявил мне: «Напрасно мы с вами затеяли войну. Нам бы следовало соединиться вместе и разделить весь мир пополам!»

Так бесстыдно и сказал. Я же подумал: «Были вы хищниками-материалистами и теперь остались такими же». Печальная история – война ничему вас не научила! Опять все те же захваты, те же материальные «идеалы», та же самоуверенность. Европейские мещане!

Но я не сказал ему этого: бесполезно, не понял бы этого немец. Следовательно, в их душе продолжает тлеть тот же империалистический захватнический дух, который потом воплотился в Гитлере и вылился во Вторую мировую войну. И потому с несомненностью нужно утверждать, что виноват в ней совсем не один Гитлер, а весь немецкий народ, народ материальный, гордый и жестокий, холодный, как все пираты и разбойники. Человечество не может примириться с такими ненасытными аппетитами их, потому и восстал против них весь мир. А помогают им лишь японцы, народ тоже узкоматериалистический, злой и эгоистичный. Итальянцы – иной народ, они вовлечены были в войну не по своей воле, а самомнительным и тщеславным Муссолини.

На этой почве материализма произошло страшное столкновение немцев с еврейством. Будь они сами более духовны и кротки, мирились бы с еврейским материализмом, но тут столкнулись два материализма, и ужиться они не могли. Началось гонение на евреев в этой стране, которая продолжала гордиться «идеализмом» прежних философов, но и идеализм этот, например, гегелевский, в сущности был лишь оправданием этого материального мира, который якобы развился из абсолюта. Не говорю уже о безбожной материалистической философии Фейербаха, Маркса, Ницше, Шопенгауэра и др. Недаром же многие немцы к концу XIX и в начале XX века стали пугаться за будущее своего народа и взывали о возврате к духовным ценностям. Напрасно, народ так легко не изменяется. Изменит ли их эта вторая война – не знаю. Американские мыслители, как вице-президент Воллэс и иные, думают и пишут, что для перерождения потребуется длительное время. Но удастся ли это? Да и кто будет «перерождать»? Не страдаем ли и мы все практическим материализмом, только в меньшей степени?

Еще мне осталось сказать об их земле. Чем дальше вы едете к северу, тем несчастнее становится почва, и, понятно, она не может пропитать массу народа. Отсюда – эмиграция немцев в Америку, где их насчитывается будто бы до пятнадцати и более миллионов. Много их в Бразилии и Аргентине.

Но зато у них была очень развита индустрия, и они могли обмениваться на всякое сырье. Однако горделивые германцы не хотели смириться: жить в других землях, а не у себя. И потому решили воевать, чтобы захватить новые огромные земельные пространства в черноземной русской Украине, нефть – на Кавказе, колонии – во всем мире и господство над всеми нациями. Смирить их может лишь такая же сила, какою они хвалятся сами, и такая же «культурная» война, которую начали они со всем светом. Иных резонов они не признают. Это очень ясно поняли на горчайшем опыте русские, раньше их поляки и англичане, потом французы, а теперь и американцы. Но немцы будут сражаться до последней крайности: гордыня не любит останавливаться на полпути. Не верю я и в слухи о желании ими сепаратного мира: не такие они люди. И русские теперь их узнали! И русские честны на своем слове союзникам. Что касается их культурности, то я видел ее еще в Орше и на Украине, когда они господствовали там. Об этом я писал прежде, и мне не удивительно было читать о зверствах их в России... Но, признаюсь, я все же думал о них менее худо. Теперь объявилось их подлинное лицо – «культурных зверей». Они не остановятся ни перед газами, ни перед химической войной... Им все равно. Конечно, я видел и хороших немцев. Одну такую семью мне пришлось встретить в Нью-Йорке. Приехавший из Германии почтенный старец был искренне религиозным противником безбожного гитлеризма. Но это не весь народ. Что касается церковной стороны, то немцы всегда поддерживали правых карловчан, видя в них единомышленников против Советского Союза. Даже митрополит Евлогий казался им ненадежным. Поэтому при Гитлере карловчане заключили с немцами нечто вроде политического конкордата. Поэтому Гитлер отвел им в Берлине участок земли и дал средства даже на постройку храма. А карловчане в лице митрополита Анастасия и Карловацкого Синода превозносили Гитлера как «спасителя» мира и обещали молиться за него. При взятии немцами Белграда Анастасий и др. «карловчане» остались в безопасности, о чем от них пришло письмо и в Америку, свой своему поневоле брат. Об этом документально напишу в главе «О войне». А когда Гитлер заключил обманчивый союз со Сталиным, то карловчане сначала растерялись, но догадались, что это хитрость немецкая, чтобы удобнее разделаться сначала с другими врагами. К нашей Патриаршей Церкви они сначала отнеслись враждебно. В Берлине арестовали старца, нашего протоирея Г.Прозорова, но после шести часов допроса отпустили. Когда взяли Париж, то заявили о своем лояльном отношении к митрополиту Евлогию через русского офицера-изменника. К нашей Патриаршей Церкви там отнеслись подозрительно, как «к большевистской», но ввиду соглашения с Советами не тронули нашего духовенства. Однако из документальных сведений, полученных мною окружным путем, я понял, что немцы с нами лукавят. И потому написал в Россию митрополиту Сергию письмо с предупреждением. Но он настолько верил в искренность их союза со Сталиным, что написал мне в ответ: лучше-де держаться «континентального» союза, чем надеяться «на заморье». И скоро ему пришлось раскаяться. В послании от 22 июня 1941 года, в день начала войны немцев против России, он с того и начал: «В то время, когда весь мир был объят пламенем войны, а мы надеялись жить в мире, вероломные немцы...» и т. д. Теперь он уже не верит в их искренность. И никто им не верит уже. А верил митрополит Сергий по простому психологическому закону, выраженному св. Григорием Богословом после его ошибки «в дружбе» Максима Циника: «Кто сам верен, тот всех доверчивее». Митрополит Сергий сам совершенно честный человек и добросовестный христианин. А немцы – эгоистичные материалисты. Поэтому и при Вильгельме всякие союзы были лишь «клочком бумаги». Такими же немцы остались и при Гитлере, только еще более наглыми. И прежняя хваленая немецкая «честность» теперь забудется на многие столетия. Они знают лишь закон силы. Всякий судит о других по самому себе.

В 1925 году я был приглашен митрополитом Евлогием в качестве инспектора и преподавателя Богословского института, в сущности, возглавить его, хотя официально считался ректором сам митрополит Евлогий.

Париж – красивый город, но ничего чрезвычайного я в нем не нашел, поэтому и не буду писать об этом. Но народ французский мне весьма понравился. Перебирая в памяти виденные мною страны, я нередко говаривал, что после своей родины и Карпатской Руси мне больше всего нравились сербы, а тотчас же за ними стояли в сердце моем французы. С этими впечатлениями остаюсь и теперь. Что же нравилось мне в них?

Французы – мирный и очень дружелюбный народ. А их деликатное обхождение, вошедшее давно в плоть и кровь, невольно располагает вас к ним. И всегда они веселые, неунывающие. По природе своей и за долгую свою историю они стали народом интернациональным. Поэтому у них одинаково дружно живется всем эмигрантам – полякам, итальянцам, а потом и русским. Вы, живя среди них, совершенно не чувствуете себя чужими. Не случайно один из студентов нашего института нарисовал карикатуру на товарища такого рода: едет трамвай, а наш студент снимает сапоги, грязные чулки и развешивает на петли вагона, за которые принято держаться стоящим, разваливается на скамейке заснуть. А внизу надписал: «Чего же стесняться в своем отечестве».

Да, Франция была для нас почти отечеством. С искренней любовью, благодарностью вспоминаем ее. И когда на нее напали немцы, мне было горячо жалко ее. Народ живой, жизнерадостный, свободолюбивый. В день взятия Бастилии (14 июля) по всему городу танцы. Также в день святой мученицы Екатерины (7 декабря по н.ст.) портнихи-модистки – катеринки выходят на улицу, и с ними танцуют и любезничают французы. Святую Екатерину они считают покровительницей своего класса. Ничего подобного нет во всем мире.

Правда, они народ свободных нравов. Я однажды сам видел картину, как в вагонах женщину специально сажают мужчины на колени, целуются. Рассказывают и о более вольных сторонах жизни: в кабаре, ресторанах, кинематографах, «веселых домах». Но я не заметил чрезмерных фактов. В Америке теперь я видел гораздо больше, чем во Франции. Один из русских писателей напечатал этюд под заглавием «Душа Парижа». Там он излагает свои наблюдения, будто душою этой является женщина. Не знаю, по-моему, весь французский народ такой, а не одни женщины. Некоторые думают иначе, чем я. Нужно, однако, согласиться, что прирост населения во Франции все больше уменьшается, потому страна нуждается в притоке эмигрантов. Указывалось также и на упадок земледельческих ферм: тяжелый сельский труд стал неприятен французам. Легкая (будто бы) веселая жизнь в шумных городах с массой тянет их из деревень в центры; фермы иногда забрасывались.

Все это носило признаки начавшегося ослабления и вырождения народа. Не напрасно же французов в театрах выводят нередко лысыми. Я лично тоже отмечал у них относительно больший процент лысых, чем у немцев, американцев или русских, не говоря уже о неграх, где совсем их нет.

Называли еще французов «сантимниками», т.е. мелкими мещанами, скопидомами. Но я не замечал это. Причем я считал бы такое свойство души плюсом, а не минусом. Бережливость есть признак здоровой души. Политическая жизнь их за годы, какие я прожил во Франции, состояла в беспрерывной борьбе партий. Но главных было три-четыре, а не восемнадцать, как в Болгарии. Эта борьба тоже свидетельствовала о душевном развале. Одно время она обострилась до уличных революционных восстаний в Париже (в конце 1933 года). Одни элементы были более левые, склонные к социализму, а другие оставались буржуазно-республиканскими. В конце концов взяли первенство социалисты с Блюмом во главе, но скоро они опять должны были уступить свою власть более умеренным партиям, особенно ввиду надвигавшейся войны немцев. И к моменту нападения их на чехов у власти оказался несильный, лысоватый Деладье. Слабым, хотя и очень милым, был и сам президент Лебрен.

К новой советской власти французы в массах относились скорей сочувственно, но у себя не хотели вводить коммунизм, потому что французы все же больше собственники в душе и свободолюбивые индивидуалисты в обычной жизни. И потому Деладье пошел на сговор с Чемберленом и Гитлером, а не с Советским Союзом.

Про армию их всегда говорилось, что она – первоклассная сила. Я, зная общую психологию народа, не доверял этому. А после, незадолго перед второй немецкой войной, я узнал, как один французский офицер открыто признался: «Армия не желает войны!» Это очень важный знак слабости народа. И потому думаю, что проигрыш их в борьбе с немцами объясняется не только преимуществом военной техники последних и не изменою «вождей», как принято говорить, а больше душевною слабостью этого милого народа.

Теперешнее рабство их под немцами, надеюсь, много излечит их от развала. Де Голль и Жиро уже указывают на такое возрождение их. Потопление самими французами своего флота в г. Марселе свидетельствует об оживающей жертвенности французского народа. Почти несомненно, что при появлении союзников на французской земле мы будем свидетелями взрыва патриотизма в этой стране.

Нужно отметить, что французы не только веселы и легкомысленны, но и терпеливы, трудолюбивы. Между прочим, я видел одну замечательную сцену. Грузили с парохода на берег прекрасных лошадей при помощи подбрюшных ремней. Все шло благополучно. Но одна вороная лошадь билась от испуга и долго не давалась поднять ее. Наконец машина подняла ее на сажень, а она в воздухе билась и все же сорвалась на палубу, ободрав себе ногу до крови. И вот тут подошел к ней француз сержант, лет 40. Как он ее успокаивал! Как он ее гладил со всех сторон! Потом пролез под ее брюхом. И опять гладил. И все-таки успокоил. Потом поддел ремень, и лошадку перенесли через борта. Она хоть и металась опять, но все же опустили ее в воду, и она поплыла к берегу. Все это продолжалось с полчаса. И я подумал, если бы я был французским генералом и наблюдал эту сцену, я дал бы сержанту медаль «За храбрость и выдержку». Нечего и говорить: этот француз не имел лысины... И сейчас французы терпеливо ждут своего момента... Он близок.

Нужно сказать и о религиозной стороне их жизни. Французов никак нельзя называть безбожниками. Мне пришлось однажды в Париже откровенно говорить с католическим миссионером по этому вопросу. Он дал такие сведения, если только они правильны. По его словам, среди французского населения до 30 процентов совсем не крещены, а из остальных 70 процентов половина «по практике», то есть крещеные, но не практикующие религиозно: не ходят в церковь, не молятся дома, живут как неверующие. И лишь остальные, то есть приблизительно около одной трети населения, являются «практиками», то есть практикующими на деле свою религию. Если это верно, то положение католицизма (протестантов во Франции мало) далеко не радостное в этой стране.

Потом нужно отметить еще одну особенность и про «практикующих»: в городах из рабочих мало посещающих церковь, а больше из интеллигентного класса и преимущественно женщины, Так мне говорил француз сержант, бывший «комиссаром», то есть представителем своего правительства на русском торговом корабле в Константинополе: «У вас, русских, верующих больше из народа, а у нас, французов, наоборот: рабочий класс более безрелигиозен, интеллигенция более верующая». В селах несомненно религиозность выше, чем в городах. Однако мне приходилось слышать от одного католического священника, что некоторые деревенские храмы пустуют, и потому один (кюре) настоятель иногда обслуживает два-три других прихода. Недостает и кандидатов в священники: обычно ученики семинарии набирались католиками из крестьянского сословия, а так как религиозность оскудевает, то меньше и желающих быть священниками. Впрочем, эти сведения и слухи мною недостаточно проверены. Но вот я точно знаю о неоккупированной Франции: теперь храмы даже и в будни посещают усердно, а в праздники и воскресные дни в них даже тесно. Это писала мне старая православная женщина.

Но если признать малорелигиозность французов, то я ни разу не видел никаких публичных безбожных выступлений или озорства. Наоборот, скорее даже можно было подметить уважение к религиозным проявлениям. Между прочим, католическое духовенство во Франции без всякого стеснения носило священническую одежду: длинные подрясники, монахов различных орденов можно встретить, например, в соответствующих рясах, подпоясанных веревкой, с капюшоном сзади, почти босыми. И никто этому не удивляется, привыкли. Кажется, эта одежда присвоена бенедиктинцам. И вообще ни малейшего гонения на Церковь не было.

Времена (1905) Комба кончились. Прошлая война, где священники жили и воевали в одних окопах, сблизила, говорят, духовенство с народом больше всяких декретов, хотя Клемансо был безбожником. И в данную страшную эпоху это сближение еще более окрепнет. Маршал Петен даже открыто покровительствует католицизму.

Конечно, в литературе у них свободно выражаются самые атеистические идеи. Особенно этим отличается писатель Анатоль Франс со своими кощунственными умными книжечками и памфлетами. Но наряду с этим мы видим в той же Академии бессмертных (высшее научное учреждение, подобное нашей Академии наук) и французского епископа Боднияра, Там же был и ученый-атеист М.Дантек, написавший к концу жизни «Исповедь безбожника», в которой он считает атеизм великим несчастьем и даже безумием для человека. В Париже ходили при мне слухи (он не так давно скончался), что он перед смертью возвратился в христианство. Но о католическом духовенстве у меня, как беженца, остались печальные воспоминания. Всякому понятно, что мы, русские, нуждались в храмах или хоть в часовеньках или даже каких-нибудь подвалах для богослужений. История не знает буквально ни одного случая, чтобы Католическая Церковь предоставила нам хоть одно помещение для этого. Обратился и я через посредство аббата Канэ с подобной же просьбой. Он принял меня довольно вежливо, но холодно. Заговорили о папе, что он весьма культурный и даже читает русские книги (Н.А.Бердяева), но я с большей радостью услышал бы, если Канэ сказал бы, что папа («наместник Бога на земле») отличается святостью жизни, любовью к молитве, смирением, милосердием. А культура и литература... Чем хотел удивить?! А когда зашла речь о помещении, то в этом мне было отказано «любезно». И я с укором помахал головой и сказал;

– Вот когда вы, католики, просили у нас о том же, то мы вам давали.

– Когда? – недоуменно спросил он.

– Когда немецкие войска, баварские католики, занимали нашу Украину (1914).

Ко мне, как к епископу, военное начальство обратилось с просьбой предоставить им храм. И я дал согласие. Только предложил не служить на наших престолах.

Он стеснительно чуть улыбнулся и ничего не ответил.

Впрочем, указанный выше миссионер произвел на меня доброе впечатление. А после я познакомился с одним выдающимся ученым-монахом, редактором антимасонской литературы. Весьма умный, но и простосердечный человек. Он посетил наш убогий подвал, патриарший храм и стоял благоговейно во время службы. Но эти люди брали ответственность лично на себя, а Церковь в официальных представителях поступала формально. И, конечно, такое холодное отношение никак уже не могло содействовать не только объединению, но даже сближению. Наоборот, хотелось (и теперь хочется) быть подальше от этих самомнительных фанатиков.

Светлым явлением более широкого масштаба была организация французских католиков возле образованного и широкотерпимого Маритэна. Там встречались и русские православные (светские) лица и даже, кажется, протестанты; велись беседы на разнообразные темы о христианстве и сближении. Теперь Маритэн живет в Америке.

Но католическая народная масса относилась к нам, православным, гораздо любезнее и сердечнее, чем их духовные отцы. Слава Богу и за это!

Вспоминаю еще один факт. В Латинском квартале, где живут студенты, есть огромнейший храм, называемый теперь Пантеоном. Не знаю, когда (не в министерстве ли гонителя христианства Комба?) он был отнят у католиков и превращен в музей. Когда я дошел до алтарного места, то увидел очень большую картину военного жанра: какая-то кавалерия неслась на врага, и на самом переднем фасаде выделялись зады лошадей. Точно непременно хотели поиздеваться над верою, что на самом священном месте выставили такое зрелище.

Чтобы закончить свое впечатление о Франции и французах, не могу пройти мимо страшного убийства русским беженцем, казаком Горгуловым, президента республики Думера. Он был уважаем всеми французами, никто и из русских не мог пожаловаться на него. И на какой-то выставке его убил из револьвера наш соотечественник. Он считал себя писателем, хотя никто из нас не знал о его писаниях. Поводом к убийству была безумная идея: обратить этим преступлением внимание всего мира на большевиков как врагов человечества. А другие объясняли все это просто ненормальностью Горгулова. Был суд, его признали ответственным и казнили на гильотине – отрубили голову. И перед казнью и после нее среди русских шли споры: кто он? К какой группе эмиграции принадлежит? Белые, чтобы снять с себя вину, старались обвинить его как большевика, а те не без основания возражали, что убийца из белых беженцев. Так мы, русские, оба крыла, отрекались от своего несчастного собрата. «Не наш, не наш!» – кричали все. А чей же? Чей-нибудь должен быть. И мне стало стыдно и даже грустно так отрекаться от него всем. Это означало, что мы «умывали руки», как делал Пилат на суде над Христом. А в самом деле, по моему мнению, виноваты обе стороны. Одни – большевики – тем, что выбросили человека на тяжелую жизнь эмигранта. А другие – все мы, белые, – тем, что разжигали пятнадцать лет во всех, особенно в беженцах, вражду против большевиков и призывали иностранных правителей выступить с интервенцией против советской власти. А теперь все отрекаются! И мне подумалось по-христиански: если я в чем виноват, то лучше сознать свой грех и покаяться в нем, тогда последствия вины изглаживаются. Если же не сознавать свой грех перед ближним, да еще и оправдывать себя, то грех остается в нас, и последствия потом отразятся на нас же самих. Потому я сказал в своем патриаршем храме слово на такую тему и объявил, что буду служить за него заупокойный сорокоуст (то есть сорок литургий). Так и сделал, слава Богу. Совесть моя осталась спокойной, я принял часть вины, как белый, и покаялся в ней. И не раскаиваюсь в этом, хотя иные (мнимые праведники) и осуждали меня за такой шаг и такие суждения. Бог с ними!

После казни Горгулова я получаю телеграмму с юга Франции от духовника его, о. Жилле. Это бывший католик монах, весьма образованный, говорил по-русски, сознательно принял православие. Ему правительством было разрешено посещать арестованных русских. Он считал своего духовного сына, который исповедовался перед смертью, ненормальным. Узнав о моем отношении к убийце и не имея возможности приехать вовремя, он телеграфно просил меня отпеть казненного при погребении. Я взял с собой певца и в 6–7 утра отправился на одно кладбище, где секретно должны были закопать Горгулова. Приехал катафалк с гробом. Оказалось, что он был такого огромного роста, что его гроб не вошел в обычной величины катафалк, так что задняя дверца была приотворена и завязана веревкой. Инспектор полиции опросил нас, кто мы и зачем. Я показал телеграмму, и он согласился разрешить нам отпеть. Но в этот момент прибыл другой священник, тоже православный француз, от имени митрополита Евлогия, и он отслужил короткое отпевание. А мы стояли и молились за убийцу. Впоследствии его тело было перевезено на далекое от Парижа кладбище и там похоронено среди других неизвестных могил. Прости его и нас, Господи! Да, и нас, белых. Еще Достоевский говорил: все мы друг за друга виноваты.

Теперь перейду вообще к русским во Франции. Много нас приняла эта страна. Большей частью белые поступали в рабочие на военные и аэропланные заводы в г. Крезо, у Ситроена, в Париже и т.д. Очень многие стали шоферами, особенно в столице. Говорят, здесь их было до четырех тысяч. Разумеется, они работали не на своих авто, а компании. Среди них был и сотрудник генерала Врангеля генерал П.Н. Шатилов. Вообще, нужно сказать, что добровольцы, пережившие почти легендарную борьбу на Родине, привыкли ко всему, и никакие работы их не пугали. Прошлые привилегии и легкая жизнь были забыты, и наши офицеры, до генералов включительно, оказались честными и способными рабочими, это нужно сказать к их чести. Некоторые (но мало) ушли из фермы – трудное дело. Правда, бывали отдельные случаи опустившихся людей из них, но они тонули в общей массе тружеников. Не говорю уже о рядовых солдатах и казаках, которые и прежде работали на своей земле.

Все это хорошо. Но все же нас, русских, все более и более тянуло на родину. Как ни хороша была Франция, но все же мы были здесь иностранцы. Мало-помалу надежды на победоносное новое завоевание с иностранными интервентами и даже на простое возвращение на Родину все слабели.

Нужно было поднять настроение эмигрантской массы, а может быть, и другие цели? Я не интересовался. И вот в параллель бывшему Церковному собору в Париже созывается Зарубежный собор. Собрались на нем опять те же правые и умеренные. Приехали митрополит Сергий и митрополит Антоний. Но уже отказался, если не изменяет память, даже и осторожный митрополит Евлогий, или он был на открытии, но не участвовал в работе. Приходили князь Горчаков (Миша Горчаков, как его обычно звали, хотя ему было за сорок), староста карловацкой церкви, один из деятелей совета, и генерал Чепатовский и ко мне с приглашением. Но я решительно, хотя и спокойно, отказался.

– Почему? – спросили они.

– Не буду говорить о многом, одно скажу: съезд ваш выдуманный, искусственный. Никакой стихии под ним нет. А история, какая бы она ни была, делается всегда стихийно-массово. И потому пользы от съезда быть не может.

И действительно, ничего из него не вышло. Я даже не помню буквально ни одного постановления съезда. Мертворожденное было дитя бесплодной эмиграции. Скоро его забыли, истории нечем будет помянуть его. Эмигрантская мечта!

Я лично знал двух людей, которые верили в весну! Ну, не эта, так следующая – что за беда! А один знакомый мне эмигрант в таких случаях находил выход более умный: ну, что такое для истории сроки? Год ли, пять ли или двадцать пять лет? Какая разница? Но они (большевики) все равно уйдут: вот увидите! А после он запутался в одной денежной истории с поддельными английскими фунтами. Был в тюрьме, но судья (я был в качестве свидетеля), весьма симпатичный улыбающийся француз с подстриженной седой бородкой, отнесся к нему милостиво: засчитал время предварительного заключения и освободил от дальнейшего наказания. Признаюсь, я любил этого человека несмотря на его печальную историю; одаренный и живой деятель... Почти талант! И сколько их погибло за эти годы изгнания. Но зато наросли новые, на родине, молодые.

Пробовала омолодиться и часть эмиграции, я разумею партию так называемых младороссов. О ней нужно сказать уже потому, что она одна осмелилась найти причину общего эмигрантского течения и дала, быть может, толчок и другим подобным течениям: возвращенцам, утвержденцам, непредрешенцам и просто рядовой эмиграции.

Суть этой партии, как я воспринимал ее, заключалась в стремлении найти для заграницы новый подход к России, не безоговорочное отрицание всего, что делается на родине, не абсолютное хуление всего, что там произошло и делается. Наоборот, признать и то светлое, что там есть, и попытаться найти общий с родиной язык. Но в то же время эта партия не хотела мириться со всем, что там совершилось, например, с материалистическим безбожным фундаментом марксизма и с какими-то социально-экономическими проектами коммунизма. Я никогда не читал их программы, поэтому эти мои сведения поверхностны.

Помню лишь, что они решительно стали за систему Советов. Но в то же время они требовали православного царя. «Царь и Советы» – такова была их короткая и ходячая формула, обращавшаяся в массе. Притом они стояли за наследственного монарха, а таким был великий князь Кирилл. Такова была их политически-административная точка зрения.

Другой принцип, а иной подумает, что он был самым главным, о примате духовного над материальным. В противоположность марксистскому материализму, из которого будто бы рождается все прочее, «младороссы» выставили обратное утверждение: духовное ставилось в их программе на первое место перед материальным.

Они издавали всегда журнал или газету. И вообще, это была одна из активных групп за границей. С появлением ее пронесся какой-то освежающий ветерок, иначе все начало бы плесневеть.

Конечно, старое поколение, «отцы», смотрели на новое движение «свысока», с усмешкою, как на мальчишеское дело молодых людей. И даже пробовали прозвать их большевиками, а другие винили их в фашизме. Но молодые люди не боялись кличек, это было смелое движение. Руководители его, особенно очень способный вождь А.А.Казем-Бек, из родовитой аристократической семьи, были не из робких и отстаивали свое место. По всему свету организовались их ячейки. Очевидно, это было своевременным историческим движением. Кажется, у них было до двадцати тысяч членов. Цифра исключительная по размерам среди других групп.

Каково мое личное отношение к ним?

В церковном брожении партия младороссов, стоя в общем на религиозной позиции, не указала, однако, определенной линии среди эмигрантских церквей. Их сначала было две: Карловацкая (или антониевская) и Парижская (или евлогиевская). Из них «младороссы предпочитали» сначала евлогиевскую, так как она была все же ближе к Русской, находившейся на родине. Но когда в 1921 году обе они отделились от Матери-Церкви и образовалась третья, наша Патриаршая, Церковь, связанная с Московской Патриархией, то выдающиеся члены этой группы с А.А.Казем-Беком во главе перешли к нам. Думаю, по той же причине, что мы имели реальную связь с родной Церковью в России.

А перед этим ко мне, как возглавителю Патриаршей Церкви в Париже, пришли представители младоросской группы с вопросами.

– Можем ли мы, состоя в нашей группе и проводя свои политические воззрения борьбы с советской властью, принадлежать к Патриаршей Церкви?

– Можете. Наша Церковь не требует от мирян никакой определенной политической программы, но только вы не можете выступать с вашей борьбой как прихожане наши. Этого не дозволяет наша лояльность к советской власти.

Делегаты удовлетворились, но задали мне второй вопрос:

– А что вы, как представитель Патриаршей Церкви, думаете о позиции нашей партии?

– Откровенно сказать, по отношению к советской власти я не считал ее правильной по существу и исторически верной. Правильную позицию приняла вся наша родина и вся наша Церковь: признала советскую власть. Это правильно, а ваша линия неверна. И именно поэтому ваше направление не выдержит исторической пробы, не устоит. Но это уже ваше дело. Я мог бы дать совет стать на русскую церковную точку зрения, а не продолжать эмигрантскую борьбу против советской власти. Но вы едва ли в силах встать на нее. Это еще вообще трудно вам и эмиграции: политически она антисоветская, а религиозно – слабая, не способная принять духовную позицию Патриаршей Церкви. И я это понимаю, сам с большим трудом пришел к лояльности Церкви перед советской властью.

На этом разговор кончился, и младороссы в Париже пристали к нам. Впрочем, в Нью-Йорке они были с карловчанами, также и в Бразилии. Один из них, Шевич, был усерднейшим и очень религиозным членом нашего приходского совета.

Впоследствии, уже при немецкой оккупации Парижа, он после сидения в концлагере принял монашество с именем Сергий, в память о Московском митрополите Сергии, которого он глубоко чтил. Между прочим, как мне говорил в Америке Казем-Бек, немцы освободили его из лагеря именно ради вступления его в монашество. Казем-Бек, по моему мнению, недостаточно придал значения уходу видного своего сотрудника из партии: он больше смотрел на это как на частное, духовно прекрасное дело Шевича. Но тут нужно усмотреть и политическую сторону: Шевич разочаровался в политической эмигрантской деятельности вообще и младороссов в частности. Это я точно знаю из его письма ко мне в Америку. Единственно важным делом, полезным не только для себя, но даже и для родины, он стал считать прежде всего духовную работу над собой, без нее он перестал верить в правильность и политических принципов и установок и в самую возможность встать на правильный путь. Если угодно, его уход был не просто и не только личным религиозным актом, но и результатом сознания ошибочности младоросского движения. И выпустили его, конечно, не ради монашеского пострига, а как человека, разочаровавшегося в неприятной немцам политической антигерманской группе. Но они не учли того, что будущий монах станет на позицию того Сергия, имя которого он принял, то есть тоже будет патриотом в борьбе с ними... Только иным путем, чем младороссы...

Я считаю его шаг хотя и необязательным, но правильным. Мое наблюдение над всей эмиграцией давно убедило меня тысячами фактов, что вся наша беда происходит от неправильной духовной установки, от недостаточной религиозности и от самочинного неверия в Православную Церковь. О. Сергий Шевич будет одним из церковно-общественных деятелей нового поколения – теперь ему около 37 лет. Дай Бог ему сил на это. Конечно, он не ради будущей деятельности ушел в монастырь, но тем ценнее и выше по своим добрым разным последствиям его постриг. Кто знает, какая значительная величина вырастет из него! А он человек редкой чистоты души, искренности и воспитанности, но в то же время и твердой решительности.

Я лично утверждал и много раз говорил им, что младороссы хорошо написали в программе своей о примате духовного над материальным, но на деле они этого не сделали и еще доселе не делают. В декларации писать легче, чем осуществлять. Зная многих из них, я должен сказать, хоть я считаю их друзьями, что у них фактически первенствует не духовное, а политическое, государственное: земное. Духовное же лишь поверхностная покрышка, вызванная, как я говорил, противопоставлением себя большевикам-материалистам.

Вот одна из характерных картин, описанных мне нью-йоркским младороссом Д-м, юношей чистым, искренним и порывистым. Приехала сюда великая княгиня Мария Павловна. А она была близка младороссам по духу. Кроме того, близкая родственница царя Кирилла. Ей устроили торжественную встречу с молебном, но молебен лишь старый обычай, декорум.

Другой факт. Кажется, в день именин Кирилла служили литургию, младороссы, собравшись вне храма, были недовольны долгим богослужением.

«Ну, когда же все это кончится?» – спрашивали иные. Им скорее хотелось дождаться «царского молебна». Картина, всем нам известная по дореволюционному прошлому. Вспоминаю рассказ, слышанный мною в Сербии от Х-ва, бывшего одно время вице-губернатором в Пскове. В какой-то царский день, еще перед началом литургии, он зашел по делу к губернатору, одетый по-парадному:

– Вы куда? – удивленно спрашивает его губернатор.

– В церковь.

– Вы с ума сошли?! – иронически говорит представитель православной государственной власти своему помощнику.

– А что такое?

– Да ведь еще лишь десять часов, а молебен будет после двенадцати.

И я сам видел таких снобов из младороссов, которым место было бы в старых гвардейских полках дореволюционного времени.

Нет, им далеко до примата духовного. Теперь, во время второй войны немцев против России, вождь младороссов Казем-Бек прекратил политическую работу своей партии и даже активно выступил на позиции защиты Родины и принятия советской власти. Это – огромный сдвиг, хотя и называемый русским патриотизмом. Но и теперь по времени все еще прорывается у него старая нота борьбы против советской власти. А ведь он один из лучших! А другие младороссы, вероятно, еще менее отстали от старых привычек и программ. Например, в Сан-Паоло младороссы (кажется, во главе их стоял там даже поляк-католик) посещают богослужения епископа Феодосия, заядлого противника советской власти и ярого карловчанина.

Но все же младороссов в смысле их патриотической работы в данное время даже и сравнивать нельзя с другими, остальными эмигрантами. Некоторые же из них положительно развязались с прежним воззрением и работают с Советами. Другие же придерживаются тактики осторожности, чтобы легче привлечь к работе на родину еще колеблющихся. Всякий работает в свою меру. Но лучше быть решительней. А у них силы на это есть и были.

Другое видное течение, оторвавшееся от старой идеологии эмиграции, представляли так называемые евразийцы. Как показывает само слово, они считают себя не европейцами лишь, но и азиатами. Не в смысле расы, а в политически-идеологическом значении России и особом, отличном от Европы, характере русского народа. Этих людей было немного, но они оказались очень способными пропагандистами своих идей, хотя и не очень ясных. Среди них нужно назвать молодого князя Трубецкого (сына бывшего ректора Московского университета Сергея Николаевича), Савицкого, Сувчинского и др. Если младороссы оттолкнулись от эмиграции, то евразийцы, кроме того, отталкивались уже и от всей Европы, которая представлялась им односторонней и изжившей себя, но это течение было не массовым, а интеллигентско-групповым и широкого движения не имело. Однако и оно прокладывало пути сближения с Советской Россией. А один из них, Сувчинский, насколько я знал, уехал туда совсем. Человек очень горячий, своенравный, с собственным умом и весьма одаренный.

Не буду говорить о менее значительных группах: возвращенцах, утвержденцах – они открыто сочувствовали советской политике и идеалам. Должно упомянуть наконец (хотя они были прежде всех) и про сменовеховцев. Из них наиболее видные писатель граф А.Толстой, Устрялов и другие. Но их значение было весьма важное: они в самом начале эмиграции поняли свою ошибку и бесплодность вне Родины, переменили «вехи» и возвратились домой. Разумеется, их осуждали. Но бессильно... А несколько лет назад уехал и Куприн, чтобы хоть умереть «дома».

Все эти движения показывали постепенно, что в эмиграции началось обратное движение – на Родину, с принятием советской власти.

Но наряду с этим продолжали существовать и антисоветские организации. На первом месте нужно, конечно, поставить тех же добровольцев. После эвакуации и разъезда из лагерей полуострова Галлиполи они оставили себе это имя – галлиполийцы. Легально существовать им, как военной организации, в чужих странах было невозможно, поэтому они назвались по случайному признаку места первой остановки в Галлиполи, но в самом деле они, как всем известно, были военно-политической организацией. И одной из их задач были террористические акты в России: об этом говорили открыто, считая благим делом для родины.

По смерти генерала Врангеля во главу добровольцев вступил генерал А.П.Кутепов. После нескольких лет руководства галлиполийцами он сам погиб. Какая-то организация под видом полицейских арестовала его на улице, посадила в автомобиль, и он исчез. Что с ним случилось, никто толком не знал. Объявили, конечно, что большевики. И это логически допустимо: на войне как на войне. Если в белой эмиграции существовал террор против «советчиков», то почему ему не быть против белых? И многие русские приходили выражать сочувствие жене генерала, но я не пошел. «Если ты борешься против Советов, то принимай и все последствия этой борьбы», – думал я. И кроме того, позиция лояльности Русской Церкви повелевала мне быть в стороне от такого темного дела.

На его место вступил генерал Миллер, возглавлявший антисоветский фронт в Архангельске. Этот человек был очень корректный, почтенный, культурный и осторожный. Но и он погиб тем же неизвестным путем похищения. Тут уже принял участие свое изменник, генерал из новых – Козмин. Когда я был в Белой армии, видел его только раз на полковом обеде. И тогда он мне не понравился: что-то затаенное и хмурое почудилось мне в нем. Чутье мое оказалось верным. Он куда-то исчез. Говорят, переправился в Советскую Россию. А жена его, русская певица, была обвинена судом в соучастии и кончила свою жизнь в тюрьме.

Была еще одна организация – «Братство русской правды». Я не знаком со всеми этими группами. Но из листков «Братства» я видел, что оно занимается агитацией внутри России против советской власти, призывает к террористическим актам и т. п. Митрополит Антоний открыто дал свое благословение этой организации. К этой организации принадлежали преимущественно все те же правые, известные за границей. Шли потом слухи, что там есть провокаторы. Впрочем, эта организация не пользовалась ни хорошей репутацией, ни особыми симпатиями среди эмигрантов, хотя чуть не во главе ее стоял сенатор Т.

Расскажу о себе лично, о своей тяге на родину. Это желание и мысль у меня сложились давно, сразу после Карловацкого собора. Я тогда почувствовал себя чужим для эмиграции. В 1924 году я рад был бы, если б чехи отправили меня не в Сербию, а в Россию. Потом начались церковные споры между Антонием и Евлогием, это еще сильней увеличило мою тягу «домой», прочь от этих бесконечных групповых политических дрязг. Я через одного знакомого решил связаться с торгпредством в Париже. Кажется, тогда во главе его был Раковский. Оттуда передали мне, чтобы я заполнил анкету, где одним из пунктов было осуждение «белого движения». Я отказался от этого и просил передать следующее:

– Могу написать лишь о своем признании советской власти, а в церковном отношении буду подчиняться митрополиту Сергию.

Все это дело велось с тайного согласия моего начальника по Богословскому институту митрополита Евлогия.

– Я и сам бы поехал в Россию, – сказал он мне уныло, когда я предупредил его о желании моем начать эти хлопоты.

Торгпредство согласилось на мои условия и телеграфно снеслось с московским правительством. Оттуда через три дня пришел ответ: дать советскую визу для въезда на родину. И мне предложено было явиться к шести часам вечера уже лично в торгпредство и подписать там нужные документы.

Но в двенадцать часов дня митрополит Евлогий с нарочным присылает мне письмо, где пишет (приблизительно): «Дорогой Владыка! Именем Божиим умоляю Вас: откажитесь от поездки в Россию. Слухи об этом как-то проникли уже в ряды эмиграции и вызывают лишь большой соблазн, что архиерей едет в Советскую Россию. Оставайтесь здесь, а мы Вам найдем более важный пост. Прошу ответ дать по телефону».

Меня не интересовал «новый пост», но упоминание имени Бога – вот что остановило мое внимание. Подумав, я пошел к телефону и сказал о согласии своем. Закрыв трубку, я невольно разрыдался, вышел в институтский сад и так четверть часа гулял со слезами. А перед вечером сообщил по телефону о своем отказе.

– Почему? – спросили у меня.

– К моему сожалению, я не могу объяснить этого по телефону. Но только сердечно благодарю вас за все хлопоты и полученное разрешение.

И доселе я часто жалею об этом отказе. Многое в моей жизни пошло бы иначе. Но сделанного не воротишь. Одно лишь успокаивает, что я это сделал ради упоминания имени Божия да исполнил мольбу старшего. По нашему учению, из послушания не выйдет дурного. А может быть, и добро получилось? За границей я остался верным Церкви и проповедовал как ее истинность, так и правду об отношении к ней советской власти. Таким образом, вражда к советской власти в массе эмиграции постепенно слабела, заменялась, наоборот, разочарованием в «белом движении», а тяга к Родине постепенно увеличивалась. А непримиримые – кто старел, кто приспосабливался, влияние их становилось ничтожным. Можно упомянуть и про другие некоторые организации антисоветского характера. Был «Национальный комитет» во главе с А.В. Карташевым, проф. Петербургской Духовной академии и министром исповеданий при Керенском. Существовала «Торгово-промышленная группа капиталистов». Издавались две большие газеты: «Последние новости» под ред. П.Н.Милюкова и «Возрождение» под ред. Струве, а потом некоего Семенова. В Берлине издавалась Гессеном «Русь», в Белграде – «Новое время» и «Царский вестник». Все это известно. И писать мне о них нечего, запечатлелась, впрочем, фотография, снятая на банкете по случаю какого-то торжества «торгово-промышленников». Большой стол с массой бутылок вина. Кругом стоят промышленники. Многие из них толстые. И у меня блеснула мысль: неужели вот для этих богачей нужно воевать против советской страны рабочих. Неужели христианство стоит за этих сытых людей, а не бедняков? Нет и нет! Это какая-то ошибка, что будто Церковь должна защищать интересы собственников вообще, а богачей в частности!

Была и масса других организаций: профессоров, писателей, инженеров, казаков, украинцев, кавказцев разных сортов и т.д. Но они не имели большого влияния на массу, а действовали в собственном кругу. Да всего и не опишешь... В общем, русская эмиграция в Париже довольно многочисленна и деятельна, другого такого центра не было нигде, включая и Нью-Йорк. Молодежь, религиозно-настроенная, в довольно большом количестве группировалась в ИМКА, и там велась большая работа: лекции, курсы, печать, детский отдел.

Теперь нужно обратиться к краткому описанию церковной жизни во Франции. Ее возглавлял, как уже писалось, митрополит Евлогий. Сначала он жил в Берлине, а с передвижкой эмиграции в Париж приехал туда и он, заняв русский собор на рю Дарю. Он умело организовывал приходы, которые, впрочем, возникали сами, вызываемые религиозной потребностью эмигрантов как в Западной Европе, так и в других местах: Африке, даже Индии и проч. И его делом было создание Богословского института, где училось до пятидесяти студентов на трех курсах и четвертом дополнительном. Лекции велись профессорами (прот. Булгаковым, Карташевым, Вышеславцевым, Флоровским, Ильиным, Безобразовым, Зеньковским, Франком, мною и по вызову). Жизнь студента была поставлена на церковный лад: ежедневные обязательные утренние богослужения, подрясники, чтения жития святых за обедом – по монастырскому обычаю. Политическая жизнь не проводилась в институте, но, разумеется, она была антисоветская, хотя и не резко. Средства для содержания института получались главным образом от Англиканской Церкви (из Лондона и Нью-Йорка). Англичане были заинтересованы в сближении с Православной Церковью. После занятия Франции немцами институт продолжал существовать, хотя и в малом размере. Цель его была готовить образованных кандидатов для священства. Принимались туда лица со средним образованием. Вот сюда и вызвал меня митрополит Евлогий в 1925 году.

Для управления церковными делами был организован епархиальный совет (бывшая консистория). Созывались епархиальные собрания в важных случаях, издавался небольшой печатный орган. В духовенство пошло много кандидатов из светских и военных лиц, а после студенты Богословского института. Очень большое и весьма влиятельное участие в церковной жизни принимал бывший премьер-министр В.Н. Коковцев.

Из Франции мне удалось посетить Англию. В 1925 году там устроили празднование 1600-летия Первого Вселенского собора. На эти торжества были приглашены восточные православные патриархи или представители их. Из России не было никого, зато из эмигрантов-епископов были и митрополит Антоний, и митрополит Евлогий, и я.

Англичане произвели на меня новое большое впечатление. Прежде всего меня удивил первый прием их еще на таможне. Наши рясы и клобуки для них были оригинальным одеянием, и меня после переезда через Ла-Манш сразу окружила группа любопытных: здоровый матрос, какая-то пожилая дама, несколько человек в пальто – и начали с детским невинным любопытством осматривать меня со всех сторон, притом сначала молча, а потом спросили, успокоились и разошлись мирно.

Лондон – огромный по пространству город в семь миллионов жителей. Довольно серый вид зданий, а при туманах, которые здесь часты и иногда очень густы, так что днем зажигают электрические фонари, эта серость увеличивается еще больше. Солнечных дней здесь мало.

Проезжая по стране, видишь поля, рощи, пасутся овцы, стада коров. Но, конечно, эта страна не земледельческая, хлеб, вероятно, привозится из колоний. Оттуда же привозят и самые разнообразные фрукты, зелень, которую можно достать (как и в Нью-Йорке) во всякое время года по недорогой цене. Вообще, ясно, что английская митрополия живет в значительной степени своими колониями, которых у нее так много по всему свету.

И Англия не случайно заняла это место как первая мировая держава... Англичане достойны этого. Пусть это мое мнение не сходится с другими, пусть даже русские давно уже составили мнение, что Англия постоянно вредила нашей родине, но справедливость побуждает меня говорить о достоинстве этой страны и ее народа.

Англичане произвели на меня впечатление очень серьезных, деловых, ответственных и выдержанных людей. Правда, они и сами сознают это. Но, по моим наблюдениям, не тщеславятся своим передовым положением. В чем же именно я увидел их деловитость, нелегко объяснить. Возьму несколько примеров из случайных впечатлений.

В противоположность беспрестанно веселым французам англичане вовсе мало улыбаются и смеются. Лишь иногда бурно выражают свое удовольствие от интересной или остроумной мысли оратора: кричат, шумят, стучат руками по столам, ногами по полу. Впечатление оттого у меня получилось грубоватое, но они не стеснялись выражать свои чувства такими способами, так у них, англичан, давно принято.

И вообще, они чрезвычайно дорожат своими традициями, насчитывающими несколько веков. Например, около их парламента был какой-то колледж, или хай-скул. И все учащиеся мальчики и юноши носили на голове высокие блестящие цилиндры, которые мы привыкли встречать лишь на взрослых людях, да и то лишь на особенных торжественно-парадных церемониях. А здесь вы видите, как десятилетний школьник идет важно в цилиндре, не замечая смешного... Так принято тут! Не боятся они и обнаруживать свою веру, не стесняются говорить о ней, как это нередко можно было видеть у наших русских интеллигентов. В характере англичанина есть чувство долга, если он дошел до чего-нибудь умом, логикой и наукой, то он считает себя обязанным признавать это. Например, наука доказала им подлинность наших Евангелий, и, как честные люди, они веруют в Божество Господа Иисуса Христа и не скрывают этого. Я хорошо помню ректора одного института, человека спокойного, с открытым взором, немного даже холодноватым, который с убедительностью говорил при нас о религиозном вопросе. Был я в одном богословском колледже, где начальником был выкрещенный еврей, и он был глубоко искренним христианином. Но в отличие от холодных англичан он проявил больше любезности и улыбался больше, горячая раса уже сказывалась.

Или вспоминается мне стачка шоферов и углекопов, кажется, в министерство Болдвина. Противная партия тотчас же организовала отряды своих членов, начиная с аристократических юношей, и расстройство движения было прекращено.

Но и рабочие упорно не работали на шахтах два года. Помню интересную картину. Проезжали мы на автомобиле мимо леса. Вижу странность; деревья покрыты грязно-зеленой листвой, а верхушки светло-свежие. В чем дело? Оказалось, за эти два года забастовки заводские печи дымом не закоптили за это время новых зеленых веток. Потом, после долгого перерыва рабочие и владельцы сговорились, дым опять стал грязнить листву.

Даже сельские здания по архитектуре своей выглядят грузными, тяжелыми, серьезными. Особенно солидное и даже прекрасное, но тяжелое впечатление произвел на меня «Бильдинг», австралийский доминион, высочайший, с прямыми линиями, мало окон, точно какой-нибудь склад.

Традиции их иногда совершенно неприемлемы русскому духу. Например, отношение высших классов к низшим не допускает простоты и любезности. Как-то я прожил одни сутки в поместье лорда, у него была лишь единственная дочь, пожилого возраста, занимавшаяся общественными и религиозными делами. На другой день они провожали меня. Внизу, в небольшом вестибюле кроме хозяев встали сзади четыре лакея, как на подбор высокие, стройные брюнеты, и мне показалось, что они даже похожи лицами. Лорд ласково облобызался со мною, а дочь, по их обычаю поведения с епископами, стала, не стыдясь, на колени передо мной и попросила благословения... Лакеи в это время стояли точно мертвые статуи: на их лицах я не мог прочитать никаких чувств. Затем я поклонился и им, сказав прощальное «гуд бай», но они и бровью не повели, потому что слугам не позволяется даже откланиваться гостям их господ. У русских несравненно проще и сердечнее. Но зато когда слуги имеют положенное время отдыха, то им они распоряжаются по собственному усмотрению, и тут уже господа не вправе вмешиваться в их личную жизнь.

Вспоминается еще подобный случай. Мы заехали в какое-то маленькое местечко, по-русски сказать бы, в деревеньку. Священник местный встретил нас очень любезно и повез по своему приходу. Домики крохотные, но двухэтажные. Я захотел посмотреть внутренность одного из них. По английским обычаям и законам дом – неприкосновенное убежище. Священник обратился с просьбой к пожилому хозяину его, лениво сосавшему трубку. Конечно, у нас в России всякий счел бы за радость пригласить гостя в хату. Но англичанин безмолвно покачал отрицательно головой. И мы пошли к другому, где нас впустили. Внизу комната – это и зал, и столовая, и кухня с камином, а направо по крутой и узкой лестнице ход наверх, в спальную комнату. Туда нас и этот англичанин не пустил.

Конечно, не нужно думать, что все рабочие живут там убого. Наоборот, в больших местечках и городах и они живут совсем не так, как бывшие -русские труженики. Проехав, например, на окраины Лондона, я увидел бесконечные ряды двухэтажных домов. С пути было видно, что там есть, вероятно, четыре-пять-шесть небольших комнаток. Слышны были звуки рояля. А кругом маленький огородик и пара кустов. Так живут здесь рабочие. Как далеко это было до нашей бедной (разумею, дореволюционной) России!

Но, с другой стороны, мне пришлось слышать о какой-то исключительной, страшной бедноте в Лондоне (в южной стороне его). На шикарном автомобиле нас повезли и туда, на какую-то толкучку или базарную площадь. Что тут было за столпотворение! Огромнейшая толпа людей стояла и двигалась, как овцы в гурте, сплошной массой. Наш автомобиль должен был пробираться черепашьим шагом. Ему давали дорогу, но я заметил недружелюбные взоры этой бесчисленной громады людской. А какой-то человек забрался повыше и, увидев русскую священническую одежду на нас, с веселой иронией, но беззлобно, крикнул: «Э-эй, здорово, товарищи!»

Признаюсь, жутковато было ехать нам, представителям буржуазного сословия, среди этой пролетарской голи. И чем-то все это может закончиться? Было стыдно за себя...

В противоположность этой бедноте рисуется другая картина. Нас пригласили в загородное поместье одного герцога. Далеко впереди виднелся среди деревьев дворец. Перед ним расстилался огромный луг, десятин в пятьдесят. Кое-где росли дубы, широко раскинув ветви на просторе. Под одним из них мирно отдыхало стадо красивых оленей... Какое богатство, какая красота, какая тишина! И как это непохоже было на толкучку... Нас приняли здесь отменно любезно. Сам герцог, небольшого роста и немного горбатый, оказался чрезвычайно скромным и милым человеком, без малейшей важности или тщеславия. Для нас был приготовлен обильный обед, а за каждым сидевшим за столом стоял отдельный слуга. Как ни был любезен подобный прием, но нельзя было забыть горя южного Лондона.

Устроил для нас торжественный прием лидер либеральной партии. Было около ста человек гостей... Высокая зала. Люстры. Серебряная утварь на столе. Любезный и спокойный хозяин, высочайшего роста и розово-полный. Все было приятно. Опять все было очень богато, мило, но нерадостно. Однако я вновь убедился, что англичане умеют держать себя с достоинством, но без гордости. Да, это «мировые политики» промелькнуло у меня в голове. Но они занимают это место заслуженно. Вероятно, среди них, особенно в колониях, проявляются и более острые чувства своего превосходства, а иногда и надменности, но в Англии я этого не заметил.

Коснусь теперь несколько подробней религиозной стороны. Я думаю, что англичане в массе – народ верующий. Не видел я не только хвастовства и рисовки безбожием, но даже и больших разговоров об этом. Очевидно, это не больной вопрос у них. Но вот на что жаловались мне они сами: «У нас вера больше в голове и воле, а не в сердце!»

И они скорбели о том, но не знали, как помочь делу. Завидовали нам, русским, что мы более горячи, чем они. А на одном банкете множество епископов, так называемых англо-католиков, или, по-американски, епископалов (глава их Церкви архиепископ Кентерберийский), в своей речи даже открыто заявили, что они, англичане, ждут от России не только нового слова о социальных вопросах, но и возрождения для себя христианского духа.

Читая впоследствии литературные заметки их самих о религиозности в Англии, я заметил очень тревожную скорбь о бессилии и малоплодности их религиозной работы. Народ, особенно рабочий, все больше отходит от Церкви, религия не имеет влияния на социальный прогресс, люди не видят в ней пользы, дух отмирает, не зажигая массы. Что-то нужно делать! А что? Совершенно неясно. Пришлось даже читать мне у одного из церковных наблюдателей, что нужно для возрождения религии бросить Церковь в лишения, в материальную беспомощность, и тогда истинно религиозные люди загорятся вновь верою... Насколько это верно, я не могу судить с решительностью, так как кругозор моих наблюдений был невелик. Но полагаю, что действительно в Англии к христианству охладели. По видимости все прилично: храмы в свое время наполняются привычными прихожанами, спокойно поют они свои канты под аккомпанемент огромных органов, дают по рядам церковную лепту на тарелки. В определенные часы совершаются молитвы, но огня уже мало. И искусственно его не зажечь.

Посещали мы храмы... Есть очень старинные, от двенадцатого века. Вросли даже в землю, огромные, солидные, иногда колоссальные. Во многих мы видели следы протестантских революций XVI века: отбитые руки, носы у статуй, надругательства над гробницами... Но все это уже прошлое. Традиции и здесь хранятся, как они есть. Были и в огромном лондонском храме святого апостола Павла. Большой, но внутри безжизненный, не то что большие русские церкви, всюду украшенные и оживленные иконами и росписью.

Пришлось бывать и в палатах архиерейских. Как известно, английские епископы – лорды. И живут они в огромных роскошных дворцах в три-четыре этажа, с большим штатом прислуги и т.п. Даже и сравнить нельзя с прежним положением наших архиереев, хотя и нам жилось богато! На ночь мне отвели огромную комнату с таким толстым, мягким ковром во все пространство, что не слышно было никакого звука от ног. А на кровати можно было лечь, без преувеличения, четырем человекам свободно. Мне как-то стыдно было даже спать на ней. Старая полная экономка дома молча все мне приготовила и с поклоном ушла. А я стянул простыню и одеяло на пол и сладко проспал на толстом ковре. На другое утро намеренно смял перину, будто я спал на кровати.

Зажиточно живет и рядовое духовенство. Одним словом, общая картина современного нашего христианства во всем мире. Не христианство бедняков, как это было в первые века его...

Религия в Англии, как известно, в общем протестантская с XVI века. Но борьба католиков против протестантов выработала средний тип между теми и другими, так называемых англо-католиков. Но среди них существует деление на высшую, среднюю и низшую Церковь. Высшая весьма близка по своей внешности к римо-католической, только без папы и проще. Католическая церковь их не признает, и они с давних времен стараются получить признание от православных восточных церквей, но и доселе эти искания бесплодны, потому что в основе у них лежит протестантизм. Но «хай черч» (высокая) весьма серьезно работает над сближением с православием и по шагу двигается к нему все больше и больше. У себя же дома уживаются англичане всех трех ветвей – от высокой до чистого протестантизма. Дело в том, что церковное имущество у них общее, и каждая группа думает, что постепенно другие перейдут в нее. Но главное – их роднит общий основной дух протестантизма и государственный закон. Так, Церковь есть и государственное учреждение; в законах определены «39 пунктов веры», в изданные молитвенные сборники без парламента невозможно включение новых молитв или предметов веры. Все это пока держит их вместе. Но внутри нет подлинного единства.

В одном городе я видел, что епископ принадлежит к высокой Церкви, а духовенство – к низшей. И это не исключение. Нас пригласили в дом архиерея переночевать. Сам он отсутствовал, обходя (в буквальном смысле слова, как нам говорили) епархию свою. Нас любезно приняла его жена, почтенная старушка, и дочь. Английская Церковь дозволяет и женатое, и безбрачное епископство. Немного спустя явился и господин дома. С бородою (большинство бритые), с вдумчивыми глазами, сдержанный, очень серьезный, он произвел на меня сильное моральное впечатление как глубокий христианин и подвижник духа, хотя и был семейным. Когда он вошел, все мы, русские гости, сразу стали серьезнее, а до него вели себя значительно веселее... Родом он из одной старой аристократической семьи лордов С. «Вот и женатый, – подумалось мне, – а какой достойный, самособранный, скромный».

– Есть ли у вас святые? – спросил я его.

– В вашем православном смысле нет. Но у нас есть достойные миссионеры, школьные деятели и пр. Иные из них запечатлели свою жизнь мученической кончиной, – ответил он.

Конечно, это высоко и похвально, но все же эти «религиозные деятели» далеки от таких наших святых, как св. Серафим Саровский, боговидец. У них не столько культивируется молитва и внутренняя жизнь, сколько деятельность.

Это вообще дух протестантизма. А потому они и не достигают высоких степеней христианства – святости. А в доброделании они планомерны и щедры. Между прочим, наш Парижский Богословский институт, где работал и я, в большой доле содержался англичанами (а потом уже и американцами). Для этого было организовано в Лондоне особое общество, и собирало щедрые жертвы. В заключение сообщу два весьма характерных факта. Мы были приглашены на обед к лондонскому епископу, в легком разговоре он между прочим сказал:

– Вот жалею, что у меня земли мало.

А вокруг дворца была почти роща.

– Для чего же вам нужна она? – спросил его митрополит Евлогий, – для огорода, что ли, или для сада?

– Нет, – рассмеялся архиерей, – слишком мало места для игры в футбол.

Тут уж нам пришлось смеяться.

Но вот совершенно другой случай. Служили мы в одном большом госпитале. И некоторые больные просили перенести их на кроватях в самый храм. И после службы они с умоляющими очами и протянувшимися руками просили благословить их, ожидая чуда исцеления! Такова была у них вера в глубокое христианство православных! Мне до слез было отрадно видеть такую веру их и... наше несоответствие их ожиданиям.

Значит, там кроются еще живые источники! Есть среди духовенства их масоны. Мне пришлось встретиться с одним. Тяжкое и дурное впечатление оставил он во мне.

Обращаясь к данному моменту истории, когда английский народ вместе с США и Россией борется против общего врага – гитлеризма, я с полною верой отношусь к английскому правительству и народу. Довольно русским бояться «англичанки», которая нам всегда портит! Те времена прошли уже. Теперь их сотрудничество я считаю искренним и чрезвычайно важным для нас. И есть целый ряд фактов, которые говорят, что англичане, особенно рядовой народ, не только ценят силу союзницы России, но и любят русский народ. А интересы рабочих в обеих странах, в сущности одни, и можно ждать сотрудничества их и после войны. Очевидцы лондонские мне лично рассказывали, с какой охотой и усердием англичане собирали жертвы на русский Красный Крест и т. п. Потому не нужно поддаваться излишним и вредным подозрениям, а с доверчивостью работать вместе с ними до общего победного конца. Нельзя также шутить и остроумными словами, будто «англичане воюют до последнего русского (или французского) солдата...» Это недостойная игра слов! Англичане – народ серьезный и крепкий. Это люди не слов, а дела. И мы теперь видим, как они сражаются по всему миру и побеждают... И победят вместе с нами и союзниками.

Когда-то давно запало в мою память замечание одного русского человека. Во время политических событий и поворотов истории нужно смотреть, куда, в какую сторону пойдет Англия. Там в конце будет победа. Англичане очень опытные и мудрые политики.

Гитлер в своей книге «Моя борьба» написал, что немцам не следует воевать против Англии, потому что, как бы долго ни продолжалась война, каких бы денег ни стоила она, англичане доведут ее до конца.

Но сам он оказался не верен своей идее и потому, во исполнение собственного же пророчества, будет побежден со своей Германией.

Есть еще и другие основания, которые побуждают меня благодарить Бога за союзничество с нами англичан в эту войну, как и в прошлую... Но это касается моих предвидений о будущем, о чем благоразумней пока молчать.

На этом кончу свои наброски об этой сильной и самой большой, по пространству земель и количеству жителей, мировой империи – Великобритании.

Чтобы закончить краткие наброски моих впечатлений о Европе, скажу два-три слова об Испании и Италии, хотя мне не удалось видеть эти страны.

Когда началась международная борьба в Испании, мне так ясно вспоминалась знакомая картина войны красных с белыми. И когда я видел портреты генерала Франко и его соратников, так все они были похожи на нас: точно деникинцы, врангелевцы, только немного почище одеты. А когда начали писать об этих победах и показывать на картинах, то я не порадовался за них, потому что я знал (и теперь думаю): что это не конец борьбы между испанскими белыми и народными массами. И в России в 1905–1906 годах временную победу взяли белые, побеждали они и в 1919, 1920 годах. Чуть до Москвы не дошли одно время, а потом все же потерпели поражение, не устояли против народа. Подобно этому, думалось и думается мне, будет и с Испанией. Победа Франко – временная. Недаром же они сами невеселые на картинках, не верят в прочность своих завоеваний.

Думал и о Католической их Церкви. Если она радуется победе Франко над рабочим народом своим, то ей же плохо будет. И немилостивая она мать к бедным: если и пострадали в эту войну монастыри и архиерейские дворцы, то нужно же знать, какими огромными богатствами и властью пользовались они столетиями над этой страной!

Да, еще не кончилась борьба с ней... А на месте Франко я не чувствовал бы себя победителем, хотя я знал и заранее (и говорил), что временно победят в Испании «белые».

Видел я фотографию его встречи с Гитлером: с каким подобострастием и мальчишеской улыбкою смотрит он на более сильного и на «высшего классом» фюрера! Даже стало жаль мне этого заискивающего Франко! Бедный, бедный! Пока еще силен Гитлер, ты кланяешься перед ним и ожидаешь от него помощи... Мы, русские белые, кому только не кланялись из-за той же цели: и англичанам, и французам, и даже тысячелетним врагам, польским вождям! Но все напрасно... Придет время, и падет твой Гитлер, падут и итальянцы с католическим папой, с кем тогда ты останешься? Кому будет нужна твоя улыбка? Не будут ли смеяться над тобой? Да лучше бы тебе быть со своим народом, чем без него, с ненадежными чужими людьми, даже с магометанами?

Еще вспоминаю рассказ очевидца, русского юноши, жившего чуть не полгода в Испании в ожидании визы и парохода в Америку. Ему случилось снять комнатенку в доме одной испанской семьи фалангистов, тоже противников народа и революционных рабочих. Молодой сын участвовал в борьбе против русских красных, как солдат испанской «голубой дивизии», был ранен. И вот он рассказывал моему знакомому юноше с год назад (ноябрь 1942 года):

– Нам везде твердили, что наша война против красных священна, это крестовый поход за веру! А когда я приехал в Россию, вижу церкви. Наш отряд был около Великого Новгорода: везде храмы, везде иконы, молящийся народ, никто не мешает им. Нас обманули. А вот немцы, наши союзники, это действительно настоящие безбожники-материалисты, я не видел в них никаких признаков веры.

И раненый возвратился домой разочарованным. Говорил мой знакомый и о внутрипартийных делениях «белых» на монархистов, военных фалангистов (не помню подробно). Говорил и о бедноте испанского народа... Грустная картина, совпадавшая с прежними моими думами, предстала передо мной со слов этого очевидца...

Да, я не видел твоих красот. Однажды католики предложили в Константинополе посетить мне бесплатно их Италию, и в частности монастыри. Я согласился. Но пугливые наши архиереи отправили ко мне в больницу (католическую) митрополита Антония, чтобы убедить меня отказаться от этого паломничества: «А то, неровен час, помрете в пути, а католики объявят, что вы приняли их веру. Соблазн будет».

Улыбнулся я про себя этой наивной аргументации, но не стал спорить, бесполезно! От поездки отказался.

Но кое-где, особенно в Константинополе, мне пришлось встретиться с итальянцами. В частности, среди международной полиции чернели их накидки-мантильи и треугольные шляпы с перьями, напоминавшие времена Наполеона Бонапарта. Веселое впечатление производили эти блюстители порядка! Точно ряженые куколки или игрушечные солдатики. Им самим доставляло приятность такое красивое театральное одеяние, точно на карусельном хороводе где-нибудь в красивом Неаполе. И они постоянно улыбались, точно раздавали вокруг себя свое южное солнечное тепло. И казалось мне, решительно никто не боится этих полицейских! Да разве они полицейские? Это – оперные певцы и торговцы макаронами, ряженные в полицейскую форму. Да и форма-то больше рассчитана на красоту, чем на военные действия с нарушителями порядка. И тогда же у меня создалось впечатление: «Римлян уже давно нет! Это – «итальянки», как почему-то называли их у нас в России. Милые они, но не воинственные! И напрасно игрок Муссолини хотел впрыснуть в них огонь времен римских цезарей! История назад не возвращается, современных итальянцев не сделать римлянами... И потому для меня неудивительно было, что итальянцы и в первую войну переменили союзников, и в эту тоже. Неудивительно, что им с трудом удалось одолеть безоружных абиссинцев в этой неравной и несправедливой войне против босоногих детей гор! Понятно, что их били даже греки, выходя один на пять, на десять... Нет, не за свое дело взялся Муссолини, ораторствовать легче (а итальянцы всегда, даже в трактирах за стаканом вина, любят принять театральную позу и сказать какую-нибудь красивую речь, говорил мне один русский студент, учившийся в Риме), чем воевать и делать историю! И провал всей затеи Муссолини с «полетом» его самого из-под ареста в своей стране. Все это кажется больше театральной игрой, чем серьезной историей!

Италия – страна прошлого... Давнишнее дерево, прожившее без малого три тысячи лет, уже истощило свои силы. Нужно смириться. И народ смирился. А вожди все еще хотят «играть роль» в театральном смысле слова. Получается конфуз...

А народ итальянский, каким я видел его и во Франции, на юге Ривьеры, и в Америке, – простой, наивно, по-детски верующий народ, многодетный, труженический и совсем не воинственный. А иногда из него вдруг выделяются преступники, какие-нибудь чудаки «анархисты», какая-то «черная магия» или открытые разбойники вроде американского Аль Капоне и др.

Неразрывно с этим народом связан и папа со своими кардиналами, большинство из которых (не говоря уже о самих папах) всегда итальянцы. О папстве нужно говорить или много, или уж совсем мало. Но я тут приведу не мои мнения, а слова современного итальянского деятеля графа Сфорца, который был противником Муссолини и его фашизма, убежал в Америку, а теперь возвратился на родину с американо-английскими войсками и будет если не главным, то одним из видных вождей будущей послевоенной Италии. Во время бегства он написал очень интересную книгу на английском языке под заглавием «Европа и европейцы». И в ней между прочим есть замечательная страница о поведении папского двора во время Первой мировой войны.

В заключение же об итальянском народе могу сказать, что в общем он мирный, простой, религиозный народ. И народ искусства. И пусть он идет среди семьи других этим скромным путем своим, не увлекаясь (хотя его поэтической натуре и нелегко не увлекаться) соблазном великодержавия времен империи и цезарей. Теперешний отрыв его от лютых немцев тоже хороший знак доброй и смиряющейся натуры, и потому мировая семья так легко переменила к Италии гнев на милость. Простота итальянской души и их милая легкость сделали это чудо: покаялся народ – и все ему забыли... Не то что гордые немцы! Но, кажется, не в одних победах союзников дело, и не в характере лишь итальянского народа, а и в папстве, что Италия ушла от немцев. Хотя папский Ватикан далеко не все открывает миру из своих тайн, но мы все помним, как перед занятием итальянских островов и самого полуострова вдруг в печати стали звонить, что папа совещается с кардиналами. Папа принимает иностранных послов. Папа готовит что-то миру и т.д. Ясно стало, Ватикан обеспокоился чем-то. Чем же?

Если предполагать, что папа боится гитлеризма, то нужно было бы противодействовать ему давно, и с самого начала, а этого мы не видели. Наоборот, всегда ясно было, что Ватикан предпочитает Гитлера Советскому Союзу и Красной армии. И одно время, в начале войны против нашей родины, от папы шли тайные и почти явные призывы к крестовому походу против красных коммунистов вместе с Гитлером. Значит, не боязнь Гитлера зашевелила кардиналов и папу. А что же? Они увидели опасность для себя, для католицизма от хода исторических событий. Именно русские (а следовательно, в глубине и православные), советские армии стали побеждать Гитлера и приближаться к католическим местам: Польше, Венгрии, Балканам, Адриатике. А с юга шли грозной тучей англосаксонские (т.е. протестантские) могучие войска, уже разделавшие итальянцев и немцев в Африке. А что дальше? Союзники по протоптанному уже историческому пути пойдут через Балканы. А на Балканах – православные греки, православные болгары, православные сербы и даже православные румыны, хотя и предатели. Отовсюду опасность. Особенно с этих Балкан! И везде православная угроза, а протестанты скоро сговорятся с православными: враг общий – немец. И кардиналы, точно тараканы, забегали. Из Америки едет кардинал Спельман, в Риме советуется с послами. О чем же? Мне пришлось слышать об очень остроумном плане одного русского вдумчивого человека, хотя и не специалиста в политике, но человека тонкого и с широким кругозором... Римским католикам совсем нежелателен был путь победителей через православные Балканы: этим усиливалось бы и сразу освобождалось православие там, а римский католицизм с Муссолини продолжал бы оставаться еще в стане врагов всего мира. Нужно было вырвать этот козырь из рук противника: не дать Балканам получить свободу первыми и показать себя миру будто бы врагами фашизма. А дальше, при успехе этих предприятии, папа будет предлагать мир, мир. И кто знает: не явится ли удачливая возможность оказаться миротворцем всего мира? Тогда папство не только снимет с себя обвинение в покровительстве фашизму, но еще и усилит довольно-таки пошатнувшееся в мире положение католицизма. Выигрыш огромный!

Конечно, союзники, как и всякие политические деятели, были довольны присоединением к ним такого сильного игрока, как Рим, имеющего своих католических подданных на все земном шаре. Но, говорит мой приятель, католики оказались более хитрыми политиками, чем президенты, послы, генералы и парламенты. Они отвели нашествие союзников через Балканы и направили их на Италию, обещая содействовать в сдаче этой страны на сторону союзников. Последние согласились. И вместо Балкан первою стала освобождаться католическая Италия, а скоро освободится и папский Рим. Я не военный специалист, но мне припоминается одна статья английского генерала В-а, который придает очень малое значение этой итальянской операции в военном смысле: огромная трата времени, вооружения, солдат и ничего решающего даже после завоевания всей Италии! Может быть, это и не так, но странное совпадение мнения моего приятеля с английским специалистом!

Еще Достоевский писал в дневнике (приблизительно):

«Я утверждаю, что ни в Европе, ни во всем мире не будет ни одного вопроса, к которому папство не постаралось бы приложить свою тайную руку!»

А теперь (декабрь 1943 года) мы уже читаем, что папа обращается к миру с предложением: молиться о мире мира! Действие продолжается..

Но я со своей стороны должен сказать, что надежды на помощь Рима могут быть больше количественные, а не качественные: папу еще слушают миллионы его дисциплинированных верноподданных по духу, а специально христианского в папизме становится все меньше и меньше. До такой степени безбожны, бесплодны и легковесны все выступления папы за эти годы войны! Ни одна из его речей никому не запала в память. И я, несмотря на внимание к его словам, запомнил лишь жалкие обрывки общих мыслей: строить мир после войны на основах морали, о правах малых народностей и меньшинств, о справедливости социального порядка. Какие пустые избитые фразы! И ничего духовного, сильного, могуче-христианского! Да, выдохлась Римская империя и итальянский народ искусства и бедности. Выдыхается и папизм из древних мученических катакомб в политическое министерство религиозных исповеданий и культов. Духа почти нет, и ожидать миру от Рима духовного нечего: разница лишь в облачениях и обрядах, а дух – мирской – тот же, что и в других политических канцеляриях. И этот упадок духа будет все увеличиваться и обнаружится перед ищущими взорами всего мира. Не спасут Рим и хитрости.

Конец.

Аминь. Слава Богу за все.