Отец Иоанн

Приступать к воспоминаниям о приснопамятном отце Иоанне мне всегда бывало особенно трудно: слишком он был высок; а я – грешный. И лишь ради пользы других принимаюсь за описание моих личных впечатлений о нем. Начинаю писать в больнице (в городе Бруклине), лежа от болезней.

Буду записывать, что осталось в памяти из прочитанных книг и из виденного мною лично. Отец его, Илья Сергиев, был простым псаломщиком в селе Сура Пинежского уезда Архангельской губернии. Мать его звали Феодорой. Насколько можно судить по разным данным, отец был человеком уравновешенного кроткого нрава, а мать, несомненно, была чрезвычайно энергичной женщиной, со взглядом орлицы. Отец обладал тонким каллиграфическим почерком, который передался по наследству и сыну, но от матери перешли в почерк будущего светильника порывы силы.

Кроме мальчика, были в семье и девочки. Ребенок родился хилым, поэтому его поспешили крестить в день рождения, 19 октября 1829 года, в день памяти болгарского подвижника Иоанна Рыльского, именем которого и назвали младенца. Когда он стал подрастать, его начали учить грамоте и отдали в школу. Но первоначальная мудрость сложения букв в слоги давалась мальчику с трудом. И вот, рассказывал потом сам батюшка, стал он на колени и начал горячо молиться, чтобы Господь открыл ему разум к ученью. И вдруг в голове его точно сняли какую-то пленку, и он стал понимать все ясно. А Духовную семинарию он кончил уже лучшим учеником.

Тогда, не в пример моему времени (1900-е годы), студенты учились добросовестно, а Сергиев отличался особым прилежанием. До меня, между прочим, дошел учебник по философии, по которому проходил эту науку усердный студент. Книга сохранилась в удивительной чистоте, и только кое-где его красивым почерком были сделаны примечания к читаному: видно, что он усваивал все серьезно, глубоко.

Но, кроме обязательных предметов, Иван Ильич читал и святых отцов. Особенно любил он творения святого Иоанна Златоуста. Иногда, сидя за чтением его поучений, он вдруг начинал хлопать в ладоши святому Златоусту: до такой степени восхищала его красота и глубина ораторства Великого Вселенского Учителя.

В это время отца уже не было в живых, и молодой студент, чтобы помогать матери и сестрам, определился писцом в канцелярию Духовной академии и получаемое небольшое пособие отсылал на родину. Здесь ему пригодился красивый наследственный почерк. А помещение канцелярии, закрытое для других, дало серьезному студенту еще большую возможность заниматься в уединении своим образованием и в особенности святыми отцами. Читая теперь (1948 год) Златоуста и отца Иоанна, ясно видишь, как близки они, в особенности – в вопросах о богатстве, бедности, любви, причащении, покаянии.

С товарищами, по-видимому, у него не было каких-либо особо близких отношений и дружбы, а тем более – веселых товарищеских пирушек. Подобно древнему святому Василию Великому, и он пользовался уважением и даже боязнью со стороны студентов: не до веселья и не до празднословия было ему. Учение, канцелярия и самообразование отнимали у него все время и внимание.

Зато в такой тишине и занятиях в нем рос дух родительской веры, укрепленной Словом Божиим, просвещенный к тому же православной наукою и святыми отцами, а вообще и в особенности – воспитанный Святой Православной Церковью.

К концу академии у него явилось сначала желание взять на себя подвиг миссионерства в монашеском чине. Но, присмотревшись внимательнее к окружающей жизни столицы, он узрел, что пастырско-духовной работы и кругом него – непочатый край. Поэтому передумал свое первое решение и остановился на пастырстве. Как известно, священник должен был сначала обвенчаться на девице: безбрачных пастырей тогда совсем почти не бывало; да это, в общем, – и правильнее, и мудрее.

В это время в городе Кронштадте скончался протоиерей Андреевского собора отец Константин; и от него осталась взрослая дочь Елизавета. По старым обычаям, особенно если после умерших оставались сироты, приход передавался кандидату, который женился на осиротевшей дочери. Обычай тоже добрый. Так Иоанн и Елизавета сочетались браком. Но с самого начала совместной жизни молодой муж упросил жену жить в девстве, как брат с сестрой. Подобные примеры, хотя и немного, знает история Церкви. Знал о них и Сергиев, но не они решили такой трудный вопрос, а чистая целомудренная душа и твердая воля будущего пастыря. Ему хотелось всецело отдать себя на служение Богу и ближним. Если уж отклонено было монашество, то нужно сохранить девство при браке. Всякий понимает, какую трудную задачу брал на себя молодой студент. Но он поднял ее с дерзновением.

Не так легко восприняла безбрачие в браке молодая жена. Предание свидетельствует, что она даже подавала жалобу на мужа епархиальному архиерею. Но молодой священник уговаривал ее добровольно согласиться с ним:

– Лиза! Счастливых семей и без нас с тобою довольно. А мы отдадим себя всецело Богу и ближним.

И она наконец согласилась. Я лично видел ее еще в доме при жизни отца Иоанна. При одном посещении батюшки на звонок мой вышла встретить нас глубокая седая старушка, вся в старческих морщинах. Я увидел ее впервые.

– Батюшка дома? – спросил я ее.

– Да, брат Иоанн дома, – кротко ответила она и тихо пошла доложить ему.

Тут я понял, что это и есть славная «жена» – матушка знаменитого на весь свет «отца Кронштадтского». Какая она была простая и тихая! И всегда она была в тени, при такой славе «мужа»!

Рукоположенный в иереи, отец Иоанн отдался своему делу с присущей ему энергией: богослужения, занятия в школах, посещения прихожан на домах, составление проповедей, домашние молитвы, благотворение бедным – все это занимало у него и время, и силы. Скоро он начал записывать особенные мысли свои в дневник, под заглавием: «Моя жизнь во Христе».

Богослужения все учащались и учащались; и он наконец стал совершать литургию ежедневно: это стало потребностью его души.

Все это постепенно создавало молву о нем, как о совершенно исключительном пастыре. Его начали чаще приглашать на частные требы по домам, особенно – где было какое-либо горе, больные и т. п. И начали совершаться по его молитвам чудеса. Но в этом последнем виде служения был один особенный момент. Пригласили его служить молебен о здравии болящего. По обычаю своему, он служил твердо и с верою. Но присутствовавшая тут одна почитательница его сказала, что батюшка не так молится, как нужно, и как он может молиться. Молиться следует ему с великим дерзновением, с несомненным упованием на исполнение просимого, а не просто, как все молятся.

Эти слова – по собственному признанию батюшки – произвели на него исключительное действие: он услышал в них глас Божий – и с той поры начал молиться дерзновеннее, как бы лично предстоя Богу и «требуя» от Него милосердия, милости и помощи несчастным, страдающим, бедным земным детям Небесного Отца.

Чудес в его жизни совершено множество. Счета им никто не знает. Но весь православный и даже инославный мир знает Кронштадтского чудотворца. И сам в своем дневнике он не раз открыто свидетельствует, что Господь через него творил чудеса. Поэтому становится понятным: почему его стали звать во все места, где была нужда, горе, страдание. И прежде всего его стали приглашать в многомиллионный Петербург. Но и со всей России ехали и ехали многочисленные группы богомольцев, по телеграфу текли ежедневно сотни просьб о молитвах или о советах. Слава его росла все более и более. И его начали вызывать и в другие города: в Москву, Харьков, Казань, Киев, Вильно, Уфу и т. д.

Знала его и Царская Семья. Когда заболел Царь Александр III, то великого молитвенника вызвали в Крым, в Ливадийский дворец. Царь принял его с почитанием и любовью. Отец Иоанн отслужил Литургию, причастил больного. И хотя дни Царя были сочтены, но по молитвам батюшки он получил некоторое облегчение.

Наконец, слава его возросла до такой степени, что образовались по разным местам России ячейки его особенных почитателей и почитательниц, которые дошли даже до сектантского увлечения, что батюшка есть воплощение самого Бога. Такие секты назвали себя по имени батюшки «иоаннитами». Пришлось принимать против них церковные меры. И сам отец Иоанн публично и печатно осуждал этих безумцев, но и это не всегда помогало...

Подходили дни революции. Батюшка выступал со своими речами против поджигателей ее. Особенно он обличал Льва Толстого за его безбожные и антихристианские мысли и пропаганду.

Зато церковная слава его поднялась до такой высоты, что Царь Николай И назначил отца Иоанна членом Святейшего Синода: награда единственная. Но отец Иоанн был так занят и считал себя недостойным заседать среди архиереев, что не воспользовался таким своим положением и ни разу не принял участие в заседаниях Святого Синода.

Время же делало свое дело. Отец Иоанн близился к концу восьмого десятка. Незадолго перед смертью его постигла болезнь. А 20 декабря 1908 года он отдал Богу свою святую душу. Точно удар громовой раздался по всей России. Но об этом еще будет речь впереди. А теперь прибавим, что несколько месяцев спустя тихо почила и его духовная «сестра», раба Божия Елизавета. Я поминаю их обычно вместе.

Вероятно, уже во второй, а не в первый год моего студенчества (то есть в 1904 году) мне удалось поехать к батюшке. Почему же не в первый? – естественно, спросит читатель. Да, стоит спросить об этом. Объясняется это общим духовным, точнее, недуховным состоянием России. Теперь, после потрясений революции, принято у многих хвалить прошлое. Да, было много прекрасного. Но вот беда: мы сами не хотели замечать его. Так было и с отцом Иоанном. По всему миру славилось имя его. И мы, студенты, знали об этом. А теперь мы и живем рядом с Кронштадтом: через час-два можно было быть в гостях у отца Иоанна... Но у нас, студентов, и мысли не было об этом. Что за загадка? Нужно сознаться, что внешность религиозная у нас продолжала быть еще блестящей, но дух очень ослабел. И «духовные» сделались мирскими. Чем, например, интересовались сначала мы, новые студенты? Неделями ходили по музеям, забирались под самый верх купола «Исаакия», посещали театры, заводили знакомства с семейными домами, где умеющие танцевали. Лекциями интересовались очень мало: ходили лишь по два-три «дежурных» для записи за профессорами и чтобы не было полной пустоты в аудиториях. Службы тоже посещали по желанию. И лишь небольшая группочка покупала себе столики и керосиновые лампы с абажурами, ставили мы их не в «занятных», где не было тишины, а в аудиториях, по стенам. По крепко установившейся традиции, здесь уже не разрешалось говорить. В этой тишине всякий занимался любимым предметом: кто святыми отцами, кто вавилонскими раскопками, кто политической литературой (таких было очень мало). А еще образовалась группочка богомолов, эти ходили и на будничные богослужения: утром – на Литургии, а вечером – на вечерню с утреней. Во главе этой группы стояли сам ректор академии, тогда – епископ Сергий (впоследствии патриарх), и инспектор архимандрит Феофан (скончавшийся во Франции беженцем). Но здесь были буквально единицы. А общестуденческая жизнь шла мимо религиозных интересов. Совершенно не нужно думать, что духовные школы были питомниками отступников, безбожников, ренегатов. Таких были тоже единицы. И они опасались даже перед товарищами показывать свой атеизм, ибо все мы хорошо знали друг друга и не придавали никакой серьезной цены этим атеистам.

Но гораздо опаснее был внутренний враг: религиозное равнодушие. Большинство из нас учились не для священства, а чтобы получить места преподавателей, иногда – чиновников, и лишь десять процентов шли в пастырство, то есть на пятьдесят-шестьдесят человек курса каких-то пять-шесть человек.

При таком равнодушии вообще, к пастырству в частности, должно быть понятным и равнодушие студентов к всероссийскому светильнику, отцу Иоанну. А тут еще подошли революционные времена: студенты интересовались политикой, забастовками; а отец Иоанн попал на «доску» правых: не по времени уже был он.

И даже профессора, более ответственные люди, чем мы, молодежь, ничуть не интересовались отцом Кронштадтским. Однажды мне, как регенту хора, пришлось завести разговор с ученейшим профессором, протоиереем Орловым, о богословии. Я сослался на отца Иоанна. А он иронически сказал мне:

– Ну какой же это богослов?!

Пришлось прекратить разговор. Была некоторая часть столичного духовенства, которая, вместе с паствами своими, почитала отца Иоанна. Еще более почитало его духовенство в провинции.

Но самым главным почитателем – как всегда – был наш так называемый простой народ. Не обращая никакого внимания на высших, он тысячами и за тысячи верст и шел, и ехал, и плыл в Кронштадт. К тому времени уже вполне определилось разделение между народом и интеллигенцией, а отчасти – и духовенством, которое скорее можно было отнести к интеллигенции, чем к простонародью. Это разделение было и в наших школах... Мало того: даже архиереи не проявляли особого интереса к отцу Иоанну. Мне, впрочем, известно несколько имен, которые почитали его и старались быть с ним в общении... Но в глубине души и архиереи, и иереи чувствовали высоту батюшки. Очевидцы рассказывали мне, как огромная зала Дворянского Собрания, во главе с тремя митрополитами, ждала обещавшего приехать на духовный концерт отца Иоанна. И когда он вошел туда, то тысячи людей встали, в потрясающем до слез благоговении, как один человек. Архиереи облобызались с ним, предложили сесть рядом на приготовленное ему место... И концерт начался.

Среди глубоких почитателей отца Иоанна был и архиепископ Финляндский Сергий, впоследствии – Патриарх всея Руси. Я в то время (1908–1910 годы) был у него личным секретарем. И помню, что он завел у себя и в Выборге, и на Ярославском подворье обычай – читать ежедневно вместо всяких поучений слова батюшки. И один из монахов, отец В-фий, читал нам его простые, но православные беседы. Это уже было начало прославления. А другой богослов, архимандрит Феофан, ставил его творения наряду со святыми отцами и советовал их изучать так же серьезно, как и древних отцов.

А мы, студенты и профессора, не интересовались. Боже, как горько! Как стыдно теперь! И сейчас вот плачется от нашей нищеты и от окамененного нечувствия. Нет, далеко не все было благополучно и в Церкви. Мы становились теми, о коих сказано в Апокалипсисе: «Так как ты ни холоден, ни горяч, то изблюю тебя из уст Моих...» Пришли скоро времена, и мы, многие, были изблеваны даже из Родины... Не ценили мы святынь ее. Что посеяли, то и пожали.

Вот почему и я не на первый год поехал в Кронштадт, а уже на второй, вместе с двумя другими товарищами, младшими по курсу.

То был холодный ноябрь. Но снегу почти не было. Извозчики ездили еще на пролетках.

Приехали в гостиницу «Дома трудолюбия», созданного отцом Иоанном. Там нас, как студентов академии, приняли со вниманием. Утром нужно было вставать рано, чтобы в четыре часа уже быть в храме. Нас провели в алтарь собора. Андреевский собор вмещал, вероятно, пять тысяч человек. И он уже был полон. В алтаре, кроме нас, было еще несколько человек духовных и несколько светских лиц.

Утреню начал один из помощников отца Иоанна. А скоро через узкую правую боковую дверь алтаря вошел и батюшка в меховой шубе – дар почитателей. Отдавши ее на руки одному из сторожей (их было много в соборе, как увидим), он, ни на кого не глядя, ни с кем не здороваясь, быстро и решительно подошел к престолу и также быстро пал на колени перед ним... Не помню: перекрестился ли он на этот раз? После я заметил, что он не раз падал ниц, не крестясь: очевидно, так требовала его пламенная душа. Иногда, вместо креста, всплескивал руками, а иногда и крестился. Ясно, что для него форма не имела связывающего значения, – как и должно быть у людей, горящих духом: «не человек для субботы, а суббота для человека», – говорил Господь. Конечно, это право принадлежит не нам, рядовым и слабым людям, а окрепшим в благодати Божией; поэтому никому нельзя искусственно подражать таким великанам...

После этого батюшка обратился уже к присутствовавшим в алтаре и со всеми нами весьма ласково поздоровался, преподав мирянам благословение.

Потом быстро оторвался от нас и энергично пошел к жертвеннику. Там уже лежала целая стопка телеграмм, полученных за день и за ночь со всех концов Руси. Батюшка не мог их сразу и прочитать здесь. Поэтому он с тою же горячностью упал перед жертвенником, возложил на все эти телеграммы свои святые руки, припал к ним головою и начал тайно молиться Всевидящему Господу о даровании милостей просителям... Что потом делалось с этими телеграммами, я лично не знаю: вероятно, секретарствующие лица посылали ответы по адресам, согласно общим указаниям, данным батюшкою. В особых случаях им самим составлялись тексты для телеграмм. Да ведь, собственно, и не в этих ответах было главное дело, а в той пламенной молитве, которая возносилась им перед жертвенником или в других местах, где захватывали его просьбы...

Между тем утреня продолжала идти своим порядком. После шестопсалмия, во время великой ектении, батюшка в одной епитрахили быстро вышел на правый клирос. На этот раз ему показалось, что недостаточно света. И он, подозвав одного из церковных служителей, вынул из кармана какую-то денежную бумажку и вслух сказал:

– Света мало! Света!

Очевидно, полутемнота храма не соответствовала его пламенному духу: Бог есть Бог светов! Бог славы и блаженства! – и потому отец Иоанн послал за свечами...

Подошло время чтения канонов. По Уставу, полагается читать два очередных канона дня недели; а сверх этого, третий канон – в честь святого, память которого о совершалась в тот день. Была среда. А праздновалась, как сейчас помню, память преподобного Алипия, 26 ноября. И как читал батюшка! Совсем не так, как читаем мы, обыкновенные священнослужители: то есть ровно, без выражений, певучим речитативом. И это мы делаем совершенно правильно, по церковному учению с древних времен: благоговение наше пред Господом и сознание собственного недостоинства не позволяют нам быть дерзновенными и в чтении; бесстрастность ровного, спокойного, благоговейного совершения богослужения – более пристойна для нашей скромности. Не случайно же подчиненные вообще разговаривают с начальствующими не развязно, не вольно, а «почтительно докладывают» ровным тоном. Особенно это заметно в военной среде, где воины отвечают начальникам, подобно церковному речитативу, на «одних нотах».

«...Закон положен,– говорит апостол Павел, – не для праведника...»

И отцу Иоанну – при его горящей энергии, гремящей вере; при тысячах людей, жаждущих его дерзновенной молитвы; при сознании им нужд, горя, скорбей, грехов этих простых чад Божиих; даже при огромности самого храма, требующего сильного голоса, – отцу Иоанну нельзя было молиться так, как мы молимся. И он молился чрезвычайно громко, а главное: дерзновенно. Он беседовал с Господом, Божией Матерью и святыми... Батюшка не мог ни войти, ни выйти через храм, как это делаем мы все – и священники, и архиереи. Нам это можно; а ему было нельзя. Народ тогда бросился бы к нему массою и в порыве мог затоптать его. Мне пришлось слышать о давно прошедшем подобном случае, как толпа сбила его с ног, разорвала в клочки «на благословение» его рясу и едва оставила его живым.

И потому нужно было избрать иной путь: его из дома привозили на извозчике (а не в карете, как пишут иные) до сада, хотя тут было всего каких-то пять минут ходу. И на извозчике увозили. В саду не было ни души: высокие ворота были заперты. Батюшка быстро садился на пролетку; извозчик сразу мчался по саду к воротам. А там уже стояли служители, они сразу открывали выезд, и лошадь мчалась прямо, хотя там стоял народ, ждавший батюшку «хоть еще разок взглянуть». И лишь от страху попасть под копыта или под колеса, люди невольно раздвигались, и батюшка вылетал «на свободу».

Но и тут не обошлось без инцидента. На моих глазах – мы из алтаря вышли за ним по саду – какой-то крестьянин бросился прямо в середину пролетки, желая, видимо, получить личное благословение. Но быстрой ездой он был мгновенно сбит с ног и упал на землю. Я испугался за него и, закрыв лицо руками, закричал инстинктивно:

– Ай, задавили, задавили!

И вдруг на мой испуг слышу совершенно спокойный ответ:

– Не бойся, не бойся! Батюшкины колеса не давят, а исцеляют!

Я открыл глаза: это сказала худенькая старушечка, действительно спокойная.

Поднялся и смельчак невредимым, отряхнул с себя пыль и пошел в свой путь, а люди – в свой: точно ничего и не случилось. Куда уехал батюшка, не знаю: говорили, что в Петербург.

В древности исповедь бывала открытой: грешник каялся пред всей Церковью. Но потом этот обычай был заменен теперешней тайной исповедью. Причина этого заключалась в том, что не у всякого хватало силы смирения бичевать себя публично пред всеми; а кроме того, подобная исповедь вводила в соблазн невинные души. Но вот бывают такие обстоятельства, что они вынуждают иногда пользоваться и общими исповедями. Главной причиной тут является громадное количество причастников, когда невозможно справиться не только одному, но даже и нескольким священникам. Остается одно из двух: или не допускать желающих до причащения, а это болезненно и неспасительно; или же сделать общую исповедь для всех. Что избрать? В древние времена христиане причащались вообще без исповеди, жили свято, за исключением особых случаев. И эта практика существует доселе в греческой, сербской, сирийской Церквах. Я лично наблюдал это в некоторых приходах Югославии; видел в Крыму, когда азиатские беженцы от турок молились в приделе Симферопольского собора, и в свое время их священник мерно обходил стройные ряды и причащал всех подряд, без исповеди. Слышал от очевидцев, как греческий смиренный священник после литургии шел еще со Святой Чашей по селу и причащал тех, кто по хозяйственным препятствиям не был в церкви: и эти – большей частью женщины – выбегали из своих хижин на улицу в чем были, кланялись в землю и с детскою верою причащались Святых Божественных Тайн. Картина такой первобытной чистой веры была умилительна. Эти и другие примеры показывают, что Церковь допускает возможность причащения и без исповеди и даже считает это нормальным порядком для добрых христиан; поэтому на всякой Литургии она приглашает всех «верных»:

– «Со страхом Божиим и верою приступите» к причащению...

Прежде и приступали. Святой Василий Великий говорит, что в его время люди причащались по три и по четыре раза в неделю. А Златоуст отвечает:

– Не спрашивай: сколько раз; а скажи: как ты приступаешь?

Конечно, и теперешний способ говения и причащения один раз в году тоже имеет свой смысл, чтобы верующие с большим страхом, благоговением, приготовлением, очищением, покаянием, ответственностью приступали ко святому причащению, именно со страхом Божиим. Но этот обычай совсем не есть закон, обязательный на все случаи. Во время трудного периода последних тридцати лет Церковь наша разрешала желающим и еженедельное причащение, при условии, если это благословляет местный духовник для желающих. И нормально – перед каждым причащением нужно исповедоваться каждому. А если таких желающих оказывалось бы много, тогда дозволялось духовнику делать и общую исповедь. Но при этом внушалось, что имеющий какие-либо особые нужды духовные должен подойти после к духовнику и раскрыть ему душу, чтобы получить и особое разрешение.

Так иногда делалось в разных приходах. Но я хочу рассказать, как при мне происходила общая исповедь у отца Иоанна. Мы с юношеской простотою обратились к нему в алтаре:

– Батюшка! Нам бы хотелось видеть вашу общую исповедь.

Он с простотой и любовью ответил:

– Я только вчера совершил ее. Но ради вас я и ныне покажу вам, как она делается мною.

Перед причащением отец Иоанн вышел через Царские врата на амвон и сказал приблизительно следующую проповедь. Привожу ее в извлечении.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь! – с силой начал он. – Царь и псалмопевец Давид сказал: Бог с Небесе приниче на сыны человеческия, видети, аще есть разумеваяй или взыскаяй Бога? Вси уклонишася, вкупе непотребни быша, несть творяй благое, несть до единого (Пс.52:3–4). По-русски: «Господь посмотрел с Неба...» – и т.д. Батюшка перевел псалом на русский язык. Затем обратился ко всем с указанием, что и в наше время – все уклонились в грехи... И он начал перечислять их. В храме стали раздаваться всхлипывания, рыдания, потом восклицания:

– Батюшка! Помолись за нас!

Тогда батюшка на весь храм воскликнул:

– Кайтесь!

В храме поднялся всеобщий вопль покаяния: каждый вслух кричал о своих грехах; никто не думал о своем соседе; все смотрели только на батюшку и в свою душу... И плакали, и кричали, и рыдали... Так продолжалось не одну минуту... Затем отец Иоанн дал рукою знак, чтобы верующие стихли. Довольно скоро шум утих. И батюшка продолжал свою проповедь:

«Видите: как мы все грешны. Но Отец наш Небесный не хочет погибели чад Своих. И ради нашего спасения Он не пожалел Сына Своего Единородного, послал Его в мир для нашего искупления, чтобы ради Него простить все наши грехи. И не только – простить нас, но даже позвать нас на Свой Божественный пир! Для этого Он даровал нам великое Чудо, даровал нам в пищу и питие Святое Тело и Святую Кровь Самого Сына Своего, Господа нашего Иисуса Христа. Этот чудесный пир совершается на каждой Литургии, по слову Самого Господа: «Приимите, ядите. Сие есть Тело Мое!» и: «Пиите от нея (Чаши) вси, сия есть Кровь Моя».

Как в притче, отец с любовью принимает своего прегрешившего, но покаявшегося блудного сына и устраивает ему богатый пир, радуясь его спасению, – так и ныне Отец Небесный ежедневно и каждому кающемуся учреждает Божественную Трапезу – святое причащение.

Приходите же с полною верою и надеждой на милосердие нашего Отца, ради ходатайства Сына Его! Приходите и приступайте со страхом и верою к святому причащению.

А теперь все наклоните свои главы; и я, как священнослужитель, властью Божией, данной нам, прочитаю над вами отпущение грехов».

Все в благоговейной тишине склонили головы; и отец Иоанн поднял на воздух над всеми свою епитрахиль и прочитал обычную разрешительную молитву, совершая над всею церковью знамение креста при словах «прощаю и разрешаю» ... «во имя Отца и Сына и Святаго Духа»... Затем началось причащение.

Чтобы закончить об «общей исповеди», я вспомню о нескольких подробностях и случаях в связи с ней. Когда я уже был иеромонахом, приходит ко мне один знакомый старый богомолец и почитатель отца Иоанна и сообщает мне следующее:

– Стоял я у батюшки в соборе; и он велел нам каяться. Я вслух рассказывал ему свои грехи. И вдруг мой сосед ударил меня, в какой-то злобе, по щеке. Я вспомнил Евангелие Христово, чтобы подставить ударившему и другую мою щеку. А он ударил меня и по другой.

– Зачем вы рассказываете мне об этом? Он замешался в ответе. Я подумал: «Вероятно, ему хотелось похвалиться своим мнимым смирением». – И тогда становилось несколько понятным, почему Бог попустил ему потерпеть дважды посрамление. Оказалось все же, что он пришел ко мне с вопросом:

– Хорошо ли я сделал, что подставил ему и вторую щеку?

– Не думаю, – ответил я. – Смиреннее было бы подумать вам о том, что вы не доросли еще до такой высоты. А еще лучше, если бы вы чем-то не задели вашего соседа и не довели его до раздражения и до первой пощечины.

– Как так?– не ожидал он этого поворота.

– Мы, несовершенные, можем расстроить наших ближних даже своим благочестием. Бесы хорошо умеют различать истинную святость от неистинной. Первой они боятся, а над второй издеваются. Помните, в книге Деяний рассказывается, как бес поступил с семью сынами иудейского первосвященника Скевы, которые заклинали бесноватых именем Господа Иисуса: злой дух сказал: Иисуса знаю, и Павел мне известен, а вы кто? И бросился на них человек, в котором был злой дух, и, одолев их, взял над ними такую силу, что они, нагие и избитые, выбежали из того дома. А апостолу Павлу духи повиновались (Деян.19:13–16). Поэтому я думаю, – говорю ему, – нам, грешникам, лучше скрывать свое доброе, если оно и есть. Вот – мое мнение вам.

Потерпевший замолчал, но я не был уверен, согласился ли он со мною. Ему, по-видимому, хотелось лучше оставаться с хорошим мнением о себе и «пострадать» за правду, чем сознать себя недостойным ни того, ни другого.

Да, и в «добрых делах» каждому нужно ведать свою меру. Без меры и добро не есть добро, – учит святой Исаак Сирин.

Когда мы возвращались в тот же вечер из Кронштадта в Петроград, то ко мне на пароходе обратился с вопросом какой-то простец из богомольцев, бывший на той же Литургии у отца Иоанна:

– Что-то я слышал, батюшка звал нас всех на обед, а обеда-то не было?! А-а?

Я понял наивность души этого посетителя и спокойно разъяснил ему, что под «пиром» батюшка разумел святое причащение. И повторил поселянину мысль поучения. Он понял и успокоился:

– Вот оно что! А я-то думал, он обедать позвал.

Много лет спустя, уже за границей, мне привелось самому быть участником подобной исповеди. Но должен откровенно сознаться, что она на меня не произвела такого действия, силы и мира, какие почти всегда сопровождают отдельную, личную, тайную, обычную исповедь. А у отца Иоанна была особая сила Божия.

Задача этих записок заключается отчасти в том, чтобы писать о том, что я лично видел или по крайней мере сам слышал от достоверных свидетелей. Об этом и запишу.

О чудесах его знали по всей России. Одна мать привела своего сына, страдавшего глазами. Она попросила меня провести их к отцу Иоанну. Батюшка принял их со мною. Мать рассказала ему о десятилетнем сыне. Отец Иоанн взял его, поставил между своих колен и начал, молясь внутренне, гладить по закрытым его зеницам своими большими перстами. После, – говорила мать, – сын никогда не жаловался на свои глаза.

Другой случай мне сообщил сын о своем родном отце. Я уже печатал о нем в кратком листке об отце Иоанне. Вспоминаю снова.

Отец был из богатой купеческой семьи Шустиных. Сын его был потом слушателем богословских курсов, организованных мною в Югославии (Бела Церква). Это был чистый и добросовестный человек, неспособный на обман. Теперь он священствует. И вот что он рассказывал мне.

Отец заболел горловой чахоткой. Никакие доктора не могли помочь. Смерть была у дверей. Как раз время было к Рождеству. В прежнее время готовились к «елке», теперь было не до нее: все ждали конца со дня на день. Больной уже не мог вслух говорить.

Послали за отцом Иоанном, как за последней надеждой. А он был восприемником одного из детей купца. Приехал батюшка и спрашивает, почему не послали за ним прежде? Около кровати больного был столик с бесполезными уже лекарствами. Он отодвинул его ногою, пузырьки попадали на пол.

– Ты веруешь в Господа Иисуса Христа всем сердцем?

– Верую, – прошептал больной.

– Веруешь, что Он волен и силен творить чудеса и теперь?

– Верую. – Раскрой рот твой.

Больной раскрыл. Батюшка с молитвою трижды дунул ему в горло и сказал:

– Через три дня приезжай ко мне в Кронштадт: поговеешь и причастишься.

И уехал. Как везти такого больного зимою в Кронштадт? На верную смерть?

Но больной приказал исполнять повеление батюшки. Его свозили и привезли...

– И после того, – закончил сын, – отец прожил еще двадцать пять лет.

Третий случай произошел в Париже в 1933 году, второго апреля. В одно воскресенье назначено было совершить крещение взрослой еврейки. Она выразила желание, чтобы это было сделано после Литургии в пустом храме... Ушли все. Осталось лишь духовенство да восприемники. Кроме них, я вижу еще двух женщин среднего возраста. «Вероятно, – думаю, – это знакомые крещаемой». На всякий случай подхожу к ним и спрашиваю, не знакомые ли они этой еврейки? «Какой?» – «А вот которую мы будем крестить сейчас». – «Мы даже и не знали об этом».– «Почему же вы остались?» – «У нас есть свое дело к вам». – «Ну, в таком случае подождите до конца крещения». Перекрестили. Назвали Евфросинией. Одели ее. Увели. Я подошел к двум женщинам. И вот что они сообщили. Одна из них была жена казачьего генерала О. А другая – жена полковника: фамилию этой теперь забыл. А она в эту ночь видела необычайный сон.

– Я прежде была верующей, когда училась в гимназии. А потом – высшие курсы, товарищество: я сделалась «неверующей» без особых оснований, так себе! Потом – замужество, революция, эвакуация: не до веры. И я просто перестала интересоваться всем этим. И не мучилась. Но вот ныне вижу сон. Является ко мне какой-то священник с золотым крестом на груди, а рядом с ним старичок, весь в белом. Священник грозно говорит: «Я – отец Иоанн Кронштадтский, а это – отец Серафим Саровский». Затем он строго сказал мне: – Ты совсем забыла Бога. Это – грешно! Воротись к вере опять. Иначе тебе будет плохо!» – и они исчезли. Я проснулась. Утром побежала вот к моей знакомой генеральше О. А она – верующая. И показала мне иконочку Серафима, а потом нашла и картинку отца Иоанна. Я их именно и видала во сне. Мы теперь просим вас прийти ко мне в квартиру и отслужить там молебен.

Я взял певца, Бр. Г., и тотчас же исполнил их просьбу.

Кроме этих случаев, я слышал десятки подобных рассказов об отце Иоанне, но забыл их, а записать в свое время – не записал.

Давно пришлось слышать рассказ, записанный самим отцом Иоанном в Дневнике. Как известно, он возвращался из Санкт-Петербурга в Кронштадт поздно; иногда чуть не к полуночи. После молитв ложился спать.

«Если ты хорошо помолишься, – советовал он в Дневнике, – то выгадаешь два-три часа хорошего сна».

Утром, не позже трех часов, он уже вставал, чтобы прочитать утреннее правило к причащению. Книжка эта – как и вообще все в небольшой квартирке его – была всегда в определенном месте. Но на этот раз она точно пропала куда.

«Долго я искал ее напрасно. И вдруг я заметил, что за все это время совсем забыл о Боге. И, остановившись, сказал в себе: «Господи! Прости меня, что я из-за твари позабыл о Тебе, Творце!» И тотчас книжка нашлась».

Больше я не буду выискивать в памяти моей чудес. Чудеса ведь совсем не главное свидетельство о высоте или святости человека.

Апостол Павел говорит коринфянам, что если я и чудеса творю, а любви не имею, – то я ничто. Так мне можно сказать: чудеса без святости – тоже ничто.

Самое главное чудо – это был сам отец Иоанн! Пройти такую жизнь, благодетельствовать своими молитвами, жить непрестанно в Боге – это высшее чудо!

И притом как прожить? Будучи в Париже, я однажды посетил русскую библиотеку в католическом монастыре. И там попался мне Дневник отца Иоанна. Начав читать его, я скоро наткнулся на запись его под Новый, 1898 год. Он пишет благодарения Богу за многое. А в конце написал слова, способные потрясти кого угодно: он благодарит Бога за непорочное житие свое!!! «За непорочное житие!»

Боже, Боже! Кто из нас мог бы дерзнуть даже не только сказать, но и подумать подобные слова?! Буквально никто. А он изрек и записал навеки... Сколько же ему тогда было лет? Уже – семьдесят!.. Вот это – чудо! Дожить до старости в «непорочности».

Чудо и его богослужение, особенно ежедневные Литургии. Дело даже не в том лишь, что он служил их ежедневно, а в том, что он возрос духовно до этой церковной высоты – до Литургии. Литургия есть вершина и средоточие всего христианства, Литургия есть полнота и завершение всех прочих богослужений. И если кто дошел до этой вершины и жил ею (а не служил только), тот, значит, дошел до вершины Церковной жизни! Вот это еще более высокое чудо! Человек не только сохранился от грехов, но и дошел до высоты небесной, ибо отец Иоанн считал и называл Литургию «Небом на Земле».

И если бы мы не знали ничего больше об отце Иоанне, как лишь об этой высоте его Литургического богослужения, и тогда мы могли бы сказать о нем: «Это был святой служитель Церкви Божией!»

Насколько было известно, батюшка хотя и болел не раз, но сравнительно мало и редко. В нужных случаях обращался к врачам. Апостол Павел своему ученику Тимофею и то давал в болезни совет: ради стомаха и частых твоих недугов пей мало вина с водою... Но не всегда отец Иоанн слушался предписаний врачей. Например, однажды доктора предписали ему в посту есть мясо: иначе грозят плохие последствия. Он отказывался. Доктора настаивали. Тогда батюшка заявил, что спросит телеграфом благословения матери. Эта духовная орлица ответила телеграммой: «Лучше умереть, а постов не нарушить!» Конечно, отец Иоанн беспрекословно послушался мать. Я думаю, что такой повелительный приказ могла дать одна из тысячи, а может быть, из миллионов матерей! И неудивительно, что от нее родился человек подобной силы духа. История великих святых свидетельствует нам, что у них были и великие матери: святые Василий, Григорий, Златоуст, Августин родились от славных матерей, преподобный Сергий Радонежский, святой Тихон Задонский, святой Серафим Саровский воспитаны были сильными и святыми по духу матерями. Филарет Московский, Феофан Затворник родились от благочестивых родителей. И вообще если мы просмотрим все Четьи-Минеи (я этим однажды занимался), то увидим, что или оба родителя святых были богоугодны, или кто-либо один из них, большей частью – мать, а иногда бабушка. И лишь в очень исключительных случаях святые дети имели дурных родителей; для Бога все возможно!

Недаром сказано в Слове Божием, что за благочестие родителей Господь благословляет их потомков до двадцатого рода! А наказывает за грехи их – до третьего и четвертого колена (Исх.20).

Но меня всегда удивляло в отце Иоанне другое: поразительная сила в несении невероятных трудов по пастырству. Ведь только подумать: с трех часов утра и до одиннадцати-двенадцати ночи он был занят. Занят с людьми. Мы сами, по своему опыту, знаем, как нелегко переносить людей вообще. Человек – существо тяжелое! Ибо греховное, изломанное, испорченное. Если уж Сам Господь однажды воскликнул: «...доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас?» – то тем более трудно нам. И мы любим хоть на некоторое время уединиться от людей, «отдохнуть» от них. Поэтому строят отдельные дома, отдельные комнаты, затворяют двери; работают в конторах, а спешат уехать домой, да и дома просят еще «не беспокоить» их.

А отец Иоанн не имел ни уединения, ни отдыха чуть не круглые сутки! Да и с кем бывал? С больными, с несчастными, со страдающими... Это особенно трудно.

В Париже мне пришлось посещать иногда дома для сумасшедших, вмещавшие до пяти тысяч больных. В одном из них главный доктор, верующий католик, сказал мне в кабинете

– Прошу вас: молитесь обо мне! С этими несчастными, мне кажется, я и сам начинаю сходить с ума!

Подумать лишь, какого напряжения вообще, и в особенности – молитвы, требовали люди от отца Иоанна: ведь почти все ждали чуда! Легко сказать! И в Евангелии сказано, что после исцеления кровоточивой Христос почувствовал «силу, исшедшую» из Него». Вероятно, и в других чудотворцах происходит нечто подобное. Какая же нужна была громадная сила, чтобы переносить все это каждый день, месяцы, годы, почти до восьмидесяти лет! Вот что поражает больше всего в отце Иоанне.

Но Божественная благодать поддерживала его в таком беспрерывном подвиге. Служение ежедневных Литургий, непрестанная сердечная молитва, призывание Божией силы во время молебнов – это укрепляло и, вероятно, обновляло его природную силу.

Кроме того, думаю, радовало его и то, что он постоянно пребывал в среде верующих, то есть среди лучших людей!

Зато какую же борьбу вел против него «ангел сатанин»! В Дневнике он постоянно пишет об этом! И неудивительно, что батюшка по временам уезжал на отдых: то на родину, то к друзьям... Даже и апостолы после проповеди нуждались в этом, и Сам Христос отводил их в уединенное от народа место.

Да и самая молитва его требовала огромной траты сил. Нам, обычным людям, служить легко; но так молиться, как он молился, – нужна сила! Или говорить проповеди: мы ровненько объясняем слушателям, точно урок в классе, а у него всякое слово горело. Однажды в Сербии старый и разумный богомолец спросил меня (по-сербски):

– Отче владыко! Что это значит? Один скажет «Бог», и «нема ништа» (нет ничего); а другой скажет тоже «Бог», и «огонь запалисе» (огонь загорится)?

Вот и у отца Иоанна все всегда было с «огнем». И именно от этого были сильны и его молитвы, и действенны проповеди. Последние по содержанию своему и с ораторской точки зрения не представляли ничего чрезвычайного. Будучи преподавателем в Санкт-Петербургской академии, я однажды задал для доклада курсу тему: определить по проповеди проповедника. А автора я скрывал, конечно. На этот раз три докладчика дали, по проповеди, такой отзыв:

– Автор – священник какого-нибудь уездного городка. Ничего особенного.

Другой сказал:

– Обыкновенный проповедник. Обыкновенная проповедь.

И лишь третий сказал:

– Нет, я чувствую в авторе особого человека. Но понять его не могу.

– А ведь это – великий отец Иоанн Кронштадтский! – к общему удивлению всей аудитории, сказал я.

Тогда поднялся вопрос, почему же проповеди его так просты и обычны? Ответ был понятен: сила его слов была не в оригинальности мыслей и не в ораторском их изложении, а в силе его духа: у него слова дышали пламенем... Именно как сказал серб: один скажет «Бог» – и «нема ништа»; а другой скажет то же самое слово «Бог» – и «огонь запалисе».

Апостол Павел тоже писал, наша сила не в убеждающих словах, а в явлении духа и силы!

И отец Иоанн тратил колоссальные силы в своем служении Богу и людям. Но при всем том дожил почти до восьмидесяти лет. По словам царя Давида, – «аще в силах», то есть при особой силе, – восемьдесят лет может прожить человек. Всему приходит конец.

Незадолго перед смертью и он заболел. Перед этим мне удалось еще дважды быть с ним. Один раз, будучи уже иеромонахом, я был приглашен сослужить ему на Литургии. Он предстоятельствовал. Я стоял пред престолом с левой стороны. И как только он возгласил с обычною ему силою: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа», меня, точно молния, пронзило ясное сознание, выразившееся в уме в таких словах: «Боже! Какой он духовный гигант!» И созерцая это с очевидностью, я, в размышлении, закрыл уста свои служебником. «Какой гигант». Вдруг он протягивает ко мне левую руку, отодвигает книгу от уст, говорит властно:

– Не думай! Молись!

Вероятно, он прозрел мои тайные мысли о нем.

Последнее мое посещение было приблизительно за полгода до кончины его. Мы с сотоварищем по академии, иеромонахом Ш-м, посетили отца Иоанна по причине болезни моего друга. Батюшка вышел к нам уже слабеньким. Пригласивши сесть, он устало спросил нас:

– И чего вам от меня, старика, нужно?

– Батюшка, – вольно ответил я, прости меня за это, Господи! – если бы вы были простой старик, то к вам Россия не ходила бы.

– Ну, ну, – махнул он рукою, не желая спорить.

– Скажите нам что-нибудь во спасение души.

Тогда он взял в руки крест, висевший на груди моего товарища, и, смотря на него, стал молиться. Потом начал многократно и долго целовать его; прижимал его к своему лбу, опять целовал. Затем то же самое он делал с моим крестом... Все это творилось молча, несколько минут. Потом он сказал:

– Монахи, монахи! Не оглядывайтесь назад! Помните жену Лотову!

Дальше я задал ему такой вопрос:

– Батюшка! Скажите, откуда у вас такая горячая вера?

– Вера? – переспросил он и на минуту задумался. Потом с твердой ясностью ответил: – Я жил в Церкви!

– А что это такое – жили в Церкви? – спросил я.

– Ну, – с некоторым удивлением от моего вопроса продолжал он, – что значит жить в Церкви? Я всегда пребывал в церковной жизни... Служил Литургию... Любил читать в храме богослужебные книги, минеи. Не Четьи-Минеи (Жития святых), хотя и те прекрасны! – а богослужебные минеи, стихиры, каноны... Вот! Я жил в Церкви!

К сожалению, я не записал тогда подробнее всю беседу, но эти слова о значении Церкви врезались в память мою на всю жизнь.

Поблагодарив батюшку, мы ушли... Вскорости мой друг скончался в молодых годах. Я... еще живу, по милости Божией. И часто вспоминаю о его словах...

Болезнь отца Иоанна не проходила. Ждали конца. И 20 декабря (ст. ст.) 1908 года батюшка скончался. Весть эта мгновенно облетела всю Россию. Похоронили его в созданном им женском монастыре в Санкт-Петербурге, «на Карповке».

Мне не удалось попасть в храм на отпевание, и я шел далеко за гробом в необъятной толпе народа. Всякое движение здесь было прекращено. Зато дышали сердца тысяч и тысяч людей: в одном месте пели «Со святыми упокой», другая группа начинала «Вечную память», третьи – «Святый Боже» –похоронное... Большой стон стоял над этими духовными детьми батюшки. Иногда приходилось слышать выкрики:

– Уж больше не видать нам такого отца! Или:

– Дорогой батюшка! Помолись за нас!

И опять пение тьмы голосов... Трудно было сдержаться от слез среди этой общей печали и рыданий.

В подвальном этаже монастырского храма – светлом, облицованном белым мрамором – была приготовлена белая же мраморная гробница на полу. И здесь положили честные мощи святого батюшки. Теперь, вместо Кронштадта, началось паломничество «на Карповку». Ежедневные службы... Постоянные панихиды. Снова чудеса. Всеобщее почитание. Святой Синод постановил считать день смерти отца Иоанна – неучебным в духовных школах. Царь обратился к России с особым манифестом – о значении его и почитании. А народ унес о нем память в сердцах своих и записал в «поминаниях»...

Так началось уже прославление батюшки в Церкви. И недолго ждать, когда завершится это и канонизацией его во святые.

Три года тому назад (1948 году) я был в Ленинграде и узнал, что монастырь «на Карповке» закрыт, но там все, включая и гробницу, остается нетронутым.

Преподобие отче Иоанне! Моли Бога о нас, грешных! ...Вот я и записал, что помнил о нем. Как ни описывай, все же это не может дать о нем такого впечатления, как живые подлинные слова самого батюшки...