Значение митрополита Филарета в истории русской проповеди¹

Ваше Святейшество, высокочтимые архипастыри, досточтимое собрание!

Смолкло художественное, важное слово, полвека и более полвека раздававшееся в России, то глубоко проникавшее в тайны Богопознания, то строгой и мощной красотой одевавшее разум Божественных истин“ (И. С. Аксаков).

В ореоле неумирающей славы, окружающем величавый исторический облик митрополита Филарета, наиболее поражала современников слава церковного витии. Филарет, как несравненный проповедник, был для широких слоев общества более осязаем, более виден, и потому более поразителен, чем в других проявлениях своего гения. „Слава проповеднического дара была постоянным спутником служения“² митрополита Филарета, и „эта слава, как проповедника, предваряла славу его служения на всех других поприщах»³

Именно дар проповедничества резко выдвинул Филарета из среды его сверстников в годы учения в Троицкой семинарии, сделал его любимцем знаменитого церковного витии – архипастыря Екатерининской эпохи – митрополита Платона, и поставил его на путь восхождения по степеням церковно-иерархического величия: заметив в Филарете еще в бытность его на школьной скамье „особенный дар проповедничества», великий архипастырь-вития „особливое прилагал, в рассуждении его воспитания, отеческое старание“⁴ поощряя постоянным вниманием и отеческой любовью; а по окончании курса сделал его учителем поэзии в семинарии и проповедником при Троицкой Лавре.

Эта же слава церковного витии, отмеченная вниманием м. Платона, обратила на него взоры высшей церковной власти – друга м. Платона, – первенствующего члена Св. Синода м. Амвросия Новгородского, и из провинциальной тишины выдвинула в самый центр церковно-общественной жизни: в Петербург, в наставники сначала семинарии, а потом новопреобразованной Академии. Здесь, именно проповедничество приобретает ему особенное внимание у лиц, стоявших у кормила церковного и государственного правления и даже до самого Императора и царской фамилии Филарет получает ряд наград и повышений, до поста ректора академии, с прямым иногда указанием, что они делаются «за отличие в проповедовании слова Божия». Даже родитель Филарета, провинциальный коломенский священник, в конце 1811 года, когда Филарет был еще только бакалавром академии, получает небывалую в его положении награду, именно сразу два отличия: камилавку, по представлению Св. Синода, и наперсный крест по представлению обер-прокурора, при чем официально объявлялось, что это делается «по особенному благоволю Монарха, к сыну награждаемого, толико ознаменовавшему себя на поприще проповедания слова Божия».

Одновременно, проповеди ставят Филарета в центрелитературных движений времени в качестве выдающегося члена известных литературных обществ и кружков того времени – «Беседы любителей русского слова», основанной Шишковым, кружка, собиравшегося у А. Н. Оленина и друг., и обращают на него, таким образом, взоры всего образованного общества. В литературном мире Филарет-проповедник занимает, в сознании многих, место рядом с Карамзиным. Знаменитый граф Сперанский, по поводу рассуждения Шишкова «о старом и новом слоге“, заявляет: «я не знаю ни того, ни другого: я знаю только слог Карамзина и Филарета“⁵ Уже в самом начале своего церковно-иерархического служения – на посту профессора и ректора Петербургской Академии – Филарет затмил собою славу всех современных ему выдающихся церковных витий (как например архиепископа Феофилакта Русанова, митрополита Михаила Десницкого): и во все последующее время жизни Филарета, до 60-х годов, его проповедь представлялась в сознании образованного общества и особенно духовенства недосягаемым образцом проповедничества, достойно помериться с которым дерзнул только один младший современник Филарета, гениальный церковный вития – Иннокентий (Борисов), архиепископ Херсонский, но даже и это дерзновение последнего, несмотря на его очевидные на то права, долго смущало большинство церковного общества, которое никак не могло примириться с мыслью, чтобы какой-либо церковный вития мог стать вровень с Филаретом. И даже до наших дней старшее поколение духовенства от столиц до самых глухих углов провинции живёт памятью о Филарете, как недосягаемом образце проповедничества. Мы, молодое поколение, с ранних лет, еще до лет школьного образования, в домах своих отцов и дедов привыкли слышать имя Филарета в окружении чувств удивления и преклонения пред недосягаемыми достоинствами его проповедей, и эти чувства бессознательно, глубоко впитали в себя, и живем ими до настоящего дня. И я смею думать, что из пришедших на настоящее наше учено-общественное поминовение великого иерарха, многих, как и меня, привлекли сюда прежде всего и больше всего именно эти отцовские и дедовские чувства преклонения перед

Филаретом, как знаменитым проповедником. Хотелось бы получить объективное обоснование этих чувств, хотелось бы, чтобы в настоящий священный момент поминовения великого иерарха-вития традиционно-унаследованные чувства переродились в сознательное, глубокое убеждение.

Но было бы глубокой ошибкой, если бы кто стал пытаться искать обоснования своим традиционным, отцовским и дедовским, чувствам к Филарету с точки зрения тех задач и требований, которые предъявляет к проповеди эпоха после – Филаретовская, эпоха от 60-хъ годов и особенно настоящий трагически-бурный момент всеобщей государственной разрухи. Всякий гений, в какой бы области ни был, всегда – сын своей исторической эпохи, а эпоха Филарета „сошла в могилу»⁶ почти одновременно, вместе с ним самим.

Эпоха Филарета, это эпоха сурового режима второй половины царствования императора Александра I и особенно царствования Николая I. Всякая общественная самодеятельность в эту эпоху сначала была стесняема до крайности, а потом почти вовсе задушена: самостоятельно мыслить и публично, особенно печатано, рассуждать о государственных и общественных нуждах, насущных запросах и задачах, строжайше запрещалось и всеми мерами возбранялось. На всякий шаг общественной и даже частной деятельности, на всякое слово, даже домашнее, постепенно наложены были удушающие оковы полицейского сыска, усмотрения, произвола и цензурного гнета. «Не рассуждать – повиноваться» – вот основное правило, которое было последовательно проводимо в общественную жизнь Николаевским правительством и которое создало на поверхности русской общественной жизни могильную тишину.

Все было сковано, нивелировано оковами железной дисциплины, как бы затянуто в однообразный мундир: „мундир, один мундир», – в отчаянии характеризует это время один из современников. Лишенное возможности приложить свои силы к строительству жизни общественной и государственной, образованное русское общество направило эти силы в ту сферу, которая оставалась и по существу была недосягаемой для правительственного воздействия – в область отвлеченного умозрения, или же эстетического созерцания. Русское образованное общество последовательно переходит из русла мистицизма в русло мысли Шеллинга, затем Гегеля, и далее Фихте, Фейербаха, „утопического» социализма Фурье, наконец, Маркса. В эту эпоху, пишет один из выдающихся историков русской общественности ⁷, жизнь становится „так однообразна и скучна в своем течении, что интересоваться ею видимостью нельзя, и для всякого человека чуткого и умного остается один выход: это – отвлечение от фактов и перенесение своего интереса на ту общую мысль, на тот общий смысл, который должны же иметь эти разрозненные факты, столь ничтожные и серые, если их брать поодиночке «. Стремление к отвлеченной обобщающей мысли, которая помирила бы человека с окружающей его бесцветной обстановкой; истолковала бы ему смысл того, что не поражает его ни красотой, ни разнообразием, ни неожиданностью; которая, наконец, связала бы в одно целое все, что он успел узнать о прошлом и что успел схватить в настоящем – это стремление сказывается очень ясно в передовых кругах общества, особенно в критике, публицистике и литературе Николаевских времен.

Известные очаги общественной мысли того времени – кружки Станкевича и Герцена были кружками теоретиков, по преимуществу. Пусть в одном кружке преобладал интерес к чистому умозрению и к эстетике, а в другом к социальным вопросам, – но для членов и того и другого кружка общий смысл явлений был дороже их видимости. Эту видимость они готовы были всегда истолковать в угоду известной теории; и того, что называется практическим смыслом, у них было очень мало; не было в них и способности только лишь любоваться фактом и довольствоваться впечатлением, какое он производит. Они всегда и обо всем размышляют. Этими именно объясняется их увлечение отвлеченностями немецкой философии, которая по-видимому так далека от русской жизни: она для них была ценна тем, что давала готовые формулы для их теоретических выкладок. Из этих же иностранных философских формул, с примесью национального сентимента, выводили свое учение и наши славянофилы. И они были теоретиками и мыслителями по преимуществу, с весьма малым чутьём реального факта. Со многими, даже нежелательными явлениями нашей жизни они готовы были помириться, прикрыв их отвлеченным истолкованием.

Столь же отвлеченной, как эта публицистическая и историческая мысль, становится в те годы и художественная критика. Сначала Надеждин, затем Белинский превращают критику в философско-эстетический трактат. Критик начинает доискиваться главным образом смысла тех произведений искусства, которые останавливают на себе его внимание. Сначала его интересует больше всего сам процесс художественного творчества, затем общий смысл тех явлений жизни, которые воплощены в художественных образах. И только в средине сороковых годов критик начинает ценить художественные памятники, как документы данной исторической эпохи. Это стремление оттенить в живых явлениях действительности прежде всего их общий смысл проникает и в область чистого художественного творчества... Вторжение обобщающей мысли в искусство сказывается ясно в произведениях писателей Николаевской эпохи. – Все повести Герцена этико-социальные мысли в форме беллетристического рассказа. Новости кн. В. Ф. Одоевского также ничто иное, как философские и этические рассуждения в лицах. Но самый характерный пример вторжения мысли в творчество и яркий пример борьбы этой мысли с творчеством дает история развития таланта Гоголя. Редко являлся художник, который бы так умел непосредственно и верно схватывать действительность, как Гоголь. В особенности веселая и комическая сторона жизни была ему хорошо видна. Но с самых первых лет своей литературной работы Гоголь быль убежден, что он призван не только изображать жизнь, но и разгадать ее таинственный смысл⁸ „Воспитавшийся на литературе 40 годов и до конца дней своих сохранивший о ней благодарную память, Щедрин вспоминает о „трогательно-благородном» характере ее отчужденности от насущных вопросов жизни. Она, „как сказочная царевна, была заключена в неприступном чертоге и там дремала, окутанная сновидениями»⁹.

В эту эпоху, эпоху господства в образованном обществе созерцательной мысли, «размышления», умозрения, естественно, и церковная проповедь, обращенная к русскому обществу, становится на тот же путь созерцания, умозрения, „размышления». – Великим представителем этой проповеди и является м. Филарет, типичнейший сын Николаевской эпохи. Сам Филарет совершенно ясно сознавал общий характер своей проповеди: он сам называет свои проповеди „размышлениями, исследованиями, рассуждениями». Такого же направления были и проповеди старшего современника Филарета – apxиeп. Феофилакта Русанова. Но в то время, как Феофилакт пытался вести свои „размышления» в плоскости тех идей и понятий, которыми жили те или другие представители общественной мысли, пытался дать освещение, оценку этим идеями и понятиям с точки зрения христианской, Филарет оставляет в стороне современные философски-умозрительные настроения и системы, но ставит себе задачей – вне связи с ними, независимо от них, дать свое, чисто христианское, церковное умозрение, основанное полностью и исключительно на Свящ. Писании и догматах Церкви. «В наше время, говорит Филарет в одной из проповедей, – в наше время, когда люди более прежнего „взыскаша помыслов многих» (Еккл. 7:30), когда с ранних лет жизни стараются возбуждать и усиливать мысленную деятельность... особенно нужно воззывать людей к размышлению, основательному, чистому, возвышенному, благочестивому»¹⁰. Филарет – проповедник выступает среди современных представителей общественной мысли вровень с ними, как самостоятельный мыслитель, исследующий, как и они, высшие, общие основы, начала жизни; но, если те ищут этих основ и начал в сфере естественных явлений, Филарет исследует и раскрывает лишь религиозные основы и начала жизни. Его мысль вращается не в области основоположений современной философской мысли, как у современных светских мыслителей, или как у apxиеи. Феофилакта, а в области основоположений, догматов церковной веры, истин и фактов Божественного Откровения. Его испытующая мысль поднимается выше плоскости философских идей и понятий времени, она на них не опирается, в них не облачается и с ними не борется. Она стремится, по мере возможности, постигнуть начала и священно-таинственные факты, о которых возвещает Божественное Откровение, и в своих изысканиях желает опираться исключительно на боговдохновенные слова Откровения – Свящ. Пиcaния, в его церковном святоотеческом истолковании.

Проповедь Филарета, чуждая в общем полемического элемента, вся основана на истолковании библейского текста в такой мере, как ни у одного другого русского проповедника. Истолкование того или другого избранного библейского текста дает ему основную мысль – тему каждой отдельной проповеди, истолкование других текстов дает ему основу для утверждения отдельных аргументов при раскрытии основной мысли или темы, и таким образом все содержание проповеди, как в основной, так и второстепенных мыслях, является обоснованным на тексте Свящ. Писания. И не только в содержании, но и в построении и стиле проповедь Филарета обосновывается на Свящ. Писании. В проповедях Филарета не редко текст Свящ. Писания дает не только основную мысль, но и определяет самую форму проповеди, ее построение, так что проповедь и по своей форме является „строго экзегетическим развитием библейского текста“¹¹, поражающим священно-художественной симметричностью своего построения, – становится, как говорят гомилеты Запада – „художественной гомилеей“. Из Свящ. Писания Филарет берет богатство образов для художественно-яркого воплощения своих мыслей, и оттуда же, из славянского текста Библии, заимствует богатство слов и даже словообразований для соответствующего словесного выражения этих мыслей. – В неподражаемо искусном, гениальном достижении этой органической соответственности проповеди – Свящ. тексту, одновременно и гармонически как по содержанию, так и по построению и стилю – и заключается величайшая заслуга Филарета в истории русской проповеди.

Конечно, священный текст Писания всегда и всюду, во все периоды развития проповеди, считался и полагался в основу проповеди, потому что и самая проповедь, по существу своему, есть ничто иное, как освещение современной жизни светом Свящ. Писания. Содержание Свящ. Писания и содержание современной жизни – вот два элемента, гармонически правильное взаимосочетание и взаимопроникновение которых образует проповедь. Но это взаимосоотношение достигается проповедью лишь постепенно и относительно: это – крайняя цель, к которой она всегда стремится, но никогда вполне не достигает.

Вся история проповеди есть история борьбы между собою этих двух основных элементов, история попыток достигнуть их вполне правильного и совершенного взаимосочетания так, чтобы Свящ. Писание освещало содержание современной жизни, но и не вытесняло собою вовсе самое это содержание, и наоборот, чтобы содержание современной жизни, вместо того, чтобы быть освещаемо светом Свящ. Писания, само не стало бы собою освещать текст Свящ. Писания, давать ему свой смысл, вкладывать в него себя самого, проще говоря – облекаться само в одежду текста Свящ. Писания. Уклонение проповеди на путь к первой крайности – означает низведение ее к простому повторению Свящ. Писания, уклонение на путь ко второй крайности означает проведение чисто человеческого содержания под видом Свящ. Писания.

Русская проповедь до Филарета, в продолжение более столетия, обнаруживала сильное, глубокое тяготение ко второй крайности.

Как известно, с половины, приблизительно ХIII века и до начала XVIII в. у нас на Руси не было вовсе живой проповеди. Она появилась у нас собственно только в начале XVIII века, и ведет свое начало от представителей южнорусской схоластической проповеди, – Стефана Яворского, митрополита Рязанского, и Феофана Прокоповича, архиепископа Новгородского. Их проповедь, как и всякая схоластическая проповедь, грешила сильным уклоном в сторону второй крайности: она вся обосновывалась на Свящ. Писания, но так, что от Свищ. Писания она брала только форму для себя, только основу для плана, только образы и слова для выражения мыслей, а мысли вкладывала в текст Писания, заимствованные из житейского или школьного обихода. Вот, например, Стефан Яворский берет в основание слова текст Луки 2:21: „обрезаху Его и нарекоша имя Ему Иисус“ и вкладывает в него совершенно чуждую ему мысль: „нам отсюда наука, да уведаем, яко высокое имя, великое титло не без страдания, не без терпения, не без крове“. Мысль эта, сама по себе совершенно верна, но столь же очевидно, что из данного текста она никак не следует: как известно, обрезание было актом, применявшимся ко всем еврейским младенцам, и нисколько не отличало Спасителя от других соплеменников. Текст Свящ. Писания дал проповеднику только исходные образы и слова для выражения мысли, этому тексту совершенно чуждой.

Или вот Стефан берет в основу проповеди текст евангелия о том, как Господь подал руку помощи утопающему ап. Петру и выводит из него совершенно неожиданную мысль, что Господь наделил императора Петра I-го пятью доблестями – крепостью, верой, терпением, любовью к ближним и смирением. Каким же образом? В тексте говорится об апостоле Петре: этого достаточно, чтобы приложить текст к одноименному с апостолом императору Петру; в тексте говорится, что Господь простер, Петру руку; а рука человеческая имеет пять перстов: „первый перст нарицается крепким, потому что он крепче всех перстов, как это каждый знает по опыту. Второй называется указательным, потому что тем перстом что-нибудь указывают. Третий называется средним. Четвертый – перстеносным, потому что на нем носят перстни. Пятый, самый меньший уховой, потому что им уши вычищают“. Свойство каждого из этих пяти перстов совпадает, по мнению проповедника, со свойствами пяти указанных доблестей и потому пять перстов руки, поданной Господом ап. Петру, означают пять доблестей, поданных свыше императору Петру; о каждой из этих доблестей и говорит последовательно проповедник в своей проповеди.

Из всего евангельского повествования Стефан берет только один внешний образ „Христос, простирающий руку» и наполняет этот образ содержанием, совершенно чуждым евангельскому повествованию; по своей внешней стороне, по изложению и построению, проповедь действительно основана на библейском тексте, но по содержанию от него совершенно независима.

Таков был существенный недостаток русской проповеди при появлении ее у нас в начале ХVIII столетия. Вся дальнейшая история проповеди от Стефана до Филарета представляет последовательный ряд попыток к освобождению от этого недостатка, попыток ближе подойти не только по форме, но и по содержанию к тексту Свящ. Писания. Но до Филарета ни одному из выдающихся представителей русской проповеди не удалась эта задача в полной мере.

Младший современник Стефана знаменитый вития Феофан Прокопович в своих теоретических суждениях был решительным сторонником мысли о необходимости обоснования проповеди на Свящ. Писании не по форме лишь, но и по содержанию; но практически, хотя значительно освобождается от недостатка, проявившаяся в проповедях Стефана Яворского, однако, в большинстве случаев, под прикрытием библейских изречений, он все же проводит чуждые им политические взгляды и идеалы Петра Великого.

В эпоху от Петра до Елизаветы проповедь снова ниспадаете на уровень Стефановского отношения к Свящ. Писанию и даже еще ниже.

Со времени знаменитого витии конца Елизаветинской эпохи епископа Гедеона Криновского русская проповедь начинает снова возрождаться и пытается даже равняться с проповедью знаменитых французских проповедников эпохи Людовика XIV, особенно Массильона, под влияние которых она явно и, нужно сказать, с пользою для себя, теперь становится. Но проповедники Екатерининской эпохи, при всем литературном блеске своих проповедей и несомненно большом успехе, в смысле приближения не только к форме, но и содержанию Свящ. текста, все же, под прикрытием библейского текста, сплошь и рядом проводят модные идеи времени, особенно принципы естественной морали. Своего высшего развития в Екатерининскую эпоху русская проповедь достигла в лице знаменитого великого учителя м. Филарета – Митрополита Московского Платона. Его блестящие в литературном отношении проповеди захватывают Свящ. текст небывало глубоко и со стороны содержания и со стороны формы, но все же со стороны формы значительно глубже, чем со стороны содержания: все же и у него библейское содержание подменивается в значительной мере естественной моралью; и библейскою формой, – священным текстом и священными образами, – прикрываются идейные элементы, этой форме чуждые.

И только гению Филарета удалось вполне разрешит, задачу, которой не могла разрешить русская проповедь в продолжение целого столетия, достигнуть цели, к которой она все время стремилась в лице выдающихся своих представителей, – В литературном отношении проповедь Филарета достигла такой высоты, что первые проповеди его в Петербурге вызвали на него подозрение, что он, „обокрал Массильона“. В области литературного стиля Филарет делает в проповеди такой же огромный шаг вперед, какой Карамзин в литературе светской: между стилем проповедей Филарета и стилем его знаменитого великого учителя – Платона такая же очевидная громадная разница, как между стилем Карамзина и стилем его предшественников в истории литературы. Но главное не в этом. Главное в том, что блестящие литературные достоинства проповеди не препятствуют ей достигать удивительной гармонии формы и содержания, и между собою, и с формой и содержанием библейского текста. „При раскрытии известной истины Филарет не только главные, но и частные мысли и доказательства заимствует или выводит из текста. Для этого положенный в основании проповеди текст он внимательно рассматривает с различных сторон, именно: в отношении его к себе самому, разбирая слова и выражения, заключающиеся в тексте; в отношении к соприкосновенным ему текстам или к контексту речи, – также в сравнении с другими, подобными ему местами Писания и, наконец, в соображении с различными его обстоятельствами, каковы: цель текста частная и общая, особенное намерение св. Писания, побудительные причины, современные случаи, нравственный характер лица, говорящего в библии и т. п. – Будучи основательнейшим и глубоким знатоком св. Писания и опытнейшим экзегетом его, м. Филарет с чрезвычайным искусством проникал в содержание текста, выбранного для проповеди, осматривал его со всех сторон и раскрывал глубину его содержания. Одновременно с этим, глубокая сосредоточенность мысли, строжайшая последовательность в развитии взятой темы, сила диалектики составляют неотъемлемые принадлежности каждой его проповеди. Сжатость и совершенная чистота, строжайшая правильность, художественность или изящество и в то же время „простота» являются отличительными свойствами слога его – образцовых слов¹². Совершенно справедливо писал о м. Филарете знаменитый преемник его проповеднической славы и ученик архиепископ Харьковский Амвросий: „Всюду единственный, везде неподражаемый, в Бозе почивший святитель создал своими писаниями особый мир, неудобо-досягаемый для обыкновенного ума. Это – идеал, и мерою приближения к сему идеалу долго будет измеряться достоинство церковного писателя. Удел его литературных трудов – бессмертие, наряду со всеми гениальными произведениями. Его творения блещут мыслями, как алмазами. Его слово – как будто сковано из стали и золота». Его проповеди „навсегда останутся недосягаемым идеалом церковной проповеди глубокой, блещущей обилием, силою и высотою мысли, – идеалом, к которому должен стремиться всякий проповедник православной церкви... Всегда будут изучать их, как образец истинно-христианского витийства в православной России» ¹³.

Но, признавая проповедь Филарета идеалом церковной проповеди, „нельзя забывать, что всякий гений, в какой бы то ни было области, всегда является высшим выражением какой-либо одной стороны в данной области творчества. Если можно сказать, что поэтическое творчество Пушкина – идеал, образец в области поэтического творчества, то это не значит, что в нем достигли полного совершенства одинаково все стороны поэтического творчества; нет, он только один из величайших русских представителей одного из видов художественного реализма. Так и Филарет. Он – ведший, гениальный представитель проповедничества. В его лице русская проповедь впервые достигла совершенства, но лишь в одной из двух основных сторон своего содержания – в раскрытии Свящ. Писания. Проповедническое слово Филарета, по меткой характеристике его знаменитого современника И. С. Аксакова, было действительно неподражаемое „художественное, важное слово, то глубоко проникавшее в тайны Богопознания, то строгой и мощной красотой одевавшее разум Божественных истин“ ¹⁴.

Однако проповедь не есть просто объективное истолкование Свящ. Писания, но освящение светом Писания современной жизни. Филарет, соответственно направлению интересов современного образованного общества, ставил себе задачей освещение светом Писания лишь общих начал жизни, так сказать вершин жизненных явлений, но оставлял вне поля своего религиозного освещения конкретные, живые детали и подробности этих явлений.

Жизнь, в живом многообразии ее непосредственных впечатлений, не волновала глубоко души Филарета. Он был холоден к ней, взирая на нее суровым оком инока, отрёкшегося от мира.

Взор Филарета обращен к небу, к небесному жилищу; и лишь неохотно, как бы случайно, останавливается на земном. „Наше житие на небесах есть, – должно не смотреть на видимое, но на невидимое», „видимая временна, невидимая же вечна», „евангелие произносит суд на всякую любовь мира без исключения: любы мира сего – вражда Богу есть», „суета суетствий – всяческая суета“... „возненавидех аз всяческая мира‘‘, евангелие земным благополучием угрожает как опасным, а презрение сего благополучия полагает залогом небесного блаженства¹⁵. Когда человек, углубленный в размышление, не примечает, что происходит вокруг него; или когда объятому печалью самое близкое и приятное дотоле – становится немило и чуждо. Подобно сему, человек, занимающийся благоговейным размышлением о высоких тайнах невидимого, или благоговейною печалью по Богу, углубляясь в свои внутренние состояния, отрешается от всего внешнего¹⁶. Вот порядок мыслей и чувств, который господствовал в душе Филарета над всякими иными мыслями и чувствами в отношении к земному, и который он еще на заре своей проповеднической славы в годы молодости не постеснялся категорически высказать в придворной церкви в присутствии императрицы, чем навсегда и преградил себе намечавшийся было ему путь придворного проповедника ¹⁷.

Эта сурово-аскетическая настроенность Филарета раскрылась в нем в связи с характерной особенностью его душевного склада: он был человек прежде всего мысли, а не непосредственных впечатлений жизни. Впечатления жизни сами по себе, непосредственно, не в состоянии были вызывать в нем сильные чувства; лишь освещенные, пережитые мыслью, лишь претворенные в идеи и мысленные образы эти впечатления пробуждали в его душе отклик чувства; и в этом случае чувство было глубоко и сильно, по мере напряженности и глубины работы мысли, и могло доходить до сильнейшего глубокого одушевления. Сам Филарет говорит об этом своем свойстве в одной из проповедей: „убеждение ума само собою перерождается в живое чувство сердца, и по той мере, как свет от солнца правды умножается в уме, согревается и воспламеняется сердце»¹⁸. Холодный к непосредственным впечатлениям жизни, Филарет был горяч сердцем к умосозерцаемым им религиозным идеям и образам;

он воспринимает их не как холодный учений, а переживает их, одухотворяете, оживляет горячим, сильным чувством, как религиозный поэт. Отсюда проповеди Филарета полны глубокой возвышенной поэзии в той мере, как он, отрешаясь от земных будничных явлений и запросов, витает мыслью и чувством в мире религиозных идей и образов: здесь Филарет дает поразительно чудные образцы религиозной поэзии. Это свойство проповеди Филарета было отмечено современниками еще при первом появлении его в северной столице и одну из первых проповедей там на Пасху¹⁹ 1810 г. наиболее придирчивые критики признали даже не столько проповедью, сколько религиозной одой или гимном.

И действительно, восторженная религиозная лирика является преобладающим элементом этого слова. Особенно сильно лирический, гимнологический характер слова сказывается в его начале.

Христос Воскресе! – „Так Он воскрес, христиане!» „Воссияла истина от земли“ (Псал. 84:12), куда низвели ее неправды человеческие и правый суд Божий. Печать, наложенная неверием на хладном, гробе ее, растаяла от огня Божества, в нем таившегося. Тяжелый камень соблазна, покрывавший его упал, и только поразил Иудейскую жестоковыйность и Еллинское высокоумиe. Сей гробь, в котором недавно погребено было „чаяние“ всея „твари (Римл. 8:19), теперь пусть, и небесный вестник, сидя в его возглавии, кажется, чертит на нем доселе ни одному смертному неприличествовавшее надгробие, но которое отныне будет общим надгробием смертных: «Где ти, смерте, жало? Где, ти, аде, победа?“ (1Кор. 15:55) – Как одно мгновение изменяет лицо мира! И не узнаю ада; я не знаю, что небо и что земля. Ад ли это, заключивший рабов проклятия, который теперь отдаете сынов свободы? Земля ли это, где, Божество сияет пренебесною славою? Небо ли это, где поселяются земнородные и царствует человечество? Непостижимое прехождение от совершенного истощения к полноте совершенства, от глубочайшего бедствия к высочайшему блаженству, от смерти к бессмертию, из ада в небо, из человека в Бога! Великая Пасха! – Торжествуйте Пасху cию счастливые странники страны несчастной! „И будет ваш, день сей в память и празднуйте той праздник Господу во вся годы ваша: законно вечно празднуйте его» (Исх. 12:14).– Раскроем более свойство вечной Пасхи, дабы тем лучше определить внутреннюю цену торжества настоящего²⁰.

Преобладание лирического элемента ярко выражается и в других отдельных местах этого слова; особенно замечательно изображение внутренней душевной борьбы греховного человека.

„О, бедная плоть! ленивый прах, коим подавляется дух деятельный! Бремя, которое и в бегстве, от мира следует за мной! друг вероломный, враг льстивый! Помощник – изменник! Страшный – любимый! Куда я сокроюсь от тебя? Мирюсь с тобою, не победив тебя, не насладясь миром, возобновляю брань. Ты стонешь, когда изнуряю тебя; когда поблажаю тебе, своевольствуешь. Острые терны прободают тебя; благовонные розы погружают в негу и расслабление. Ты служишь целью для разженных стрел лукавого и даже прикрываешь ковы его. Я стремлюсь к свету Сиона: ты удерживаешь меня во тьме египетcкой. И тогда, как ты в непонятной тебе тоске сама совоздыхаешь о Господе моем, – и тогда, приближаясь к самому источнику жизни, подобно как оная Магдалина, все ждешь мёртвого тела, – чувственных образов. „Не прикасайся Мне» (Иoaн. 20:17), глаголет тебе Господь: и самый дух, более или менее, принужден разделять с тобою сие осуждение. – Кто из нас обеспечен от сих разнообразных искушений, сокрушавших иногда избранные, по-видимому, сосуды благодати?...»²¹

Чрезвычайной, поражающей высоты религиозного лиризма и вместе богословского созерцания достигает слово Филарета в трех проповедях на великий пяток, о тайне искупления, произнесённых в 1806 г. („совершишася»), в 1813 г. („Что теперь ожидаете вы, слушатели, от служителей слова? – Нет более слова!») и в 1816 г., („Ныне ли о любви»....). Второе из этих слов, особенно знаменитое своим вступительным художественным оборотом, наиболее известно. Менее широко известны два других слова, открывающиеся вступлениям, поражающими высотою религиозно-поэтического вдохновения и богословского созерцания.

Первое произнесено еще в Троицкой Лавре пред лицом великого учителя м. Платона и по его назначению и отмечено в рукописи похвалою Платона: „прекрасно! прекрасно! Заметь: прекрасно, так как мы знаем тебя за первого из проповедников в Лаврской Семинарии»

„Совершишася! (Иоан. 19:30) возопил Иисус на кресте, и возопил „гласом великим», дабы он услышался в небесных и земных и преисподних гласом, который расторгнул церковную завесу, чтобы показать прехождение законной сени: – гласом, который потряс землю и прошел в сердца гор, каменных , дабы в то же самое время проникнуть и – ежели сие возможно всемогуществу – смягчить каменное сердце ожесточённого народа. Но „одебеле сердце людей сих“ – жалуется Врач души и телес... О, Распятый! Мы и в отдалении многих веков слышим вопль Твой, видим язвы Твои – и оружие скорби сердце наше проходит. Совершишася, но Искупитель продан, истина осуждена, святость поругана, Бог, оставил Бога (Матф. 17:46). Совершишася! Но благословеше Израилево на древе проклятия, но чаяние языков умирает. Совершишася! Но падший человек вновь падает ниже прежнего самоубийца делается „богоубийцею». Какой ужас! Кажется, ад радостно скрежещет, и гордый враг наш хочет уверить себя и своих единомышленников, что все совершилось – значить все погибло.

О, Распятый! мы не соблазняемся о Teбе, мы с, учениками Твоими „глаголем тя быти Христа Божию силу и Божию премудрость» (Матф. 16:16; 1Кор. lt 24); мы веруем, что Ты „глаголы живота вечного имаши“ (Иоан. 6:68). Исцели словом Твоим рану Твоими ранами пронзенной души, а вместе и загради уста глаголющих неправедная; научи нас тайне страданий Твоих; открой нам, какое великое дело и для кого с Твоею кончиною окончилось?

Христиане, Он не ответствует нам более. Уже Он „преклонил главу, предаде дух“ (Иoaн. 19:30), как бы желая оставить нас в размышлении при кресте и гробе Своем.

Совершишася. Не думайте, чтобы умирающая Премудрость оставила нас в неведении о таинственном знаменовании сего изречения. Мы находим его прекрасное изъяснение, начатое в книге бытия человеческого и оконченное в книге жизни Иисусовой. Чтение сих великих книг может и должно занимать целую жизнь, но несколько строк из каждой достаточны вразумить нас“²².

Слово это, произнесенное на 24 году жизни проповедника, носит следы еще некоторой незрелости. Гораздо совершеннее третье слово, произнесенное через 10 лет в Петербурге. Тон более спокойный, но по глубине созерцая и художественной стороне гораздо выше. Слово на текст „Тако возлюби Бог мир“ (Иоан. 3:16).

„Ныне ли о любви, скажут, может быть, некоторые? Ныне ли, когда плод вражды созрел в вертограде Возлюбленного: когда и земля трепещет от ужаса, и сердца камней разрываются; и око неба помрачается негодованием? Ныне ли о любви к миру, когда и Сын Божий, страждущий в мире, оставлен без утешения, и молитвенный вопль Его: „Боже мой, Боже мой, вскую Мя еси оставил» (Мф. 27:46) – без ответа отеческого?

Правда, христиане! День вражды и ужаса день сей, день гнева и мщения. Но если так, то что с нами будет, когда и земля не тверда под нами, и небо над нами не спокойно? Куда убежать с колеблющейся земли? Куда уклониться из-под грозящего неба? Взирайте прилежнее на Голгофу: и там, где видится средоточие всех бед, вы откроете убежище. Тогда, как „трепетна бысть земля и основания гор смятошася и подвигошася, яко прогневася на ня Бог» (Псал. 18:8), не видите ли, как непоколебимо там стоит неукорененное древо Креста? Тогда, как и мертвые не почивают в гробах своих, не видите ли, как мирно почиет Распятый на кресте Своем, сколько ни старались Его совлещи славою Спасителя: „иныя спасе, себе ли не может спасти»; самым достоинством Сына Божия: „аще Сын еси Божий: сниди со креста; самым благом веры в Него: да снидетъ ныне со креста, и веруем в Него? Итак, утвердим в сердцах наших сию странную и страшную для мира, но радостную для верующих, истину: „что во всем мир нет ничего тверже Креста и безопаснее Распятого. Ужасы от Голгофы для того и рассеяны по всему миру, чтобы мы, не видя нигде безопасности, бежали прямо на Голгофу, и повергались у ног, и скрывались в язвах и погружались в страданиях Распятого Спасителя. О солнце! для чего бы тебе закрывать от Него лице свое в полдень, когда великое дело тьмы еще при твоем свете достигло уже своей полуночи, и когда очи, Всевидящего, тмами темь светлейши, света твоего, и во тьме столь же ясно видят позор Богоубийства? – Так в твоем негодовании впечатлено было наше вразумление; ты поспешало совершить видимый день вражды и гнева, дабы препроводить нас к созерцаемому дню любви и милосердия, освещаемому незаходимым светом трисолнечного Божества.

Христианин! пусть „тьма покрывает землю! Пусть мрак на языки! Восстань от страха, и недоумений! Светится верою и надеждою. Сквозь тьму „приходит свет твой» (Пс. 60:1:2). Пройди путем, который открывает тебе раздирающая завеса таинств; вниди во внутреннее Святилище страданий! Иисусовых, оставя за собою внешний двор, отданный языкам на попраниe. Что там? – Ничего, кроме святыя и блаженные любви Отца и Сына и Св. Духа к грешному и окаянному роду человеческому.

Любовь Отца – распинающая.

Любовь Сына – распинаемая.

Любовь Духа – торжествующая силою крестною.

Тако возлюби Бог мир.

О сей то любви, христиане, да будет позволено мало нечто немотствовать пред вами, поскольку изрещи ее даже и не возможно, так что само Слово Боже, дабы совершенно изобразить ее, умолкло на кресте»²³.

Не менее величественной религиозно-художественной картиной открывается слово на день Пятидесятницы 1811 г. на тексты „Исполнишася вси Духа Свята“ Деян. 2: 4.

„После того, как „погрузившийся в твари“, не могши сносить несозданного света, человек „скрылся» (Быт. 3: 8) от Бога, и Бог скрылся от человека, дабы не истребить преступника святым Своим присутствием, „Единый» Триипостасный „по неизреченной благости, вновь приблизился к отчужденному» в постепенных откровениях, да „Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца и общение Святого Духа» (2Кор. 8:13) возставит и паки превознесет падшего. Явился Отец в обетованиях любви и милосердия и устрашённого всемогущими правосудием грешника провождал к ходатайству Сына: явился Сын над покровом человечества, и, в Себе Самом победив грех и умертвив смерть отверз Благодати Святого Духа дверь к сынам гнева: явился наконец Дух Святый в знамении огненных языков и проникнул в апостолах естество человеческое, дабы усвоить ему благоволение Отца и заслуги Сына»²⁴.

Совершенно характер священного песнопения носит начало слова на Рождество Христово того же 1811 г. на текст: „велия есть благочестия тайна, Бог явися во плоти» (1Тим. 3:16).

„Новый Адам исходит из девственной земли. Жена, источник проклятия, приносит росу благословения. Является истинный Ной, который „упокоит нас от дел наших, и от печали рук наших, от земли, юже прокля Господь Бог (Быт. 5:29). Безродный Мелхиседек (Евр. 7:3), рожденный без матери, рождающийся без отца, приходит наследовать Царство и Священство вечное. Приходит наконец долгая ночь страха и ожидания всемирного; – и утренний свет проникает во мрак Ветхозаветного Святилища, отверстого не столько к ежедневному, сколько к вечному Востоку. Небесная Манна изсыпается из стамны, ее сокрывавшей. Жезл Иессеев прозябает вместо увядающего – жезла Ааронова. Христос рождается.

Приидите, пастыри кроткие, и облобызайте Агнца и Пастыря, – Агнца, пасущего пастырей, и Пастыря, имеющего собрать во едино мирное стадо с агнцами волков, и юнцов со львами. Приидите волхвы мудрые, и поклонитесь тайнам древнего младенца; научитесь от слова немотствующего, вкусите от ангельского хлеба на трапезе, бессловесных, и видите, яко благ Господь. Сонмы небесных сил, „восхвалившие» Господа, „егда сотворены быша звезды»!, удвойте и утройте ваши славословия пред вашим Солнцем и для нас восходящим. Христос рождается»²⁵).

Но самым любимыми предметом религиозно-поэтического и богословского созерцания Филарета была тайна Благовещения Богоматери. От первых лет проповеднического служения и до конца жизни с особою любовью останавливается религиозно-поэтический дух Филарета, любителя антитез мысли и исторических противоположений тени и света, на этой таинственно-великой грани между ветхим и новым заветом. Лирика Филарета получает здесь своеобразный чарующий характер какой-то особенной мягкости, задушевности, грустно-величавой задумчивости, элегичности. Восемнадцать раз религиозно-поэтический вдохновенный взор Филарета-проповедника обращается к этому священному событию и каждый раз воспринимает его в новом освещении, с новой стороны.

В слове 1810 года Филарет изображает событие Благовещения в священно-исторической перспективе; слово на текст: „и даст ему Господь Бог престол Давида отца его, и воцарится в дому Иаковли во веки“ (Лук. 1:32:33).

„Прииди, воцарися, Царь блаженства и славы! без Тебя – мир во зле лежит (1Иоан. 5:19); мрак Египетский распространяется и угрожает всей земле; Твои враги рыкают, яко скимны, или беспечно засыпают на трупах добыч своих; остальные капли елея догорают, кажется, в лампадах бдящих рабов Твоих и своим мерцанием освещают повсемественную полночь. Поспешай, Жених чистых душ! взыди, Солнце правды! воцарися, Царь блаженства и славы!

Давно уже бедствия человечества призывали таким образом Избавителя. Наконец, ожиданный веками день приближается. Сокрушенный скипетр Иуды, совершение седмин Даниловых, молва о предопределенном судьбою новом царстве, имеющем начаться от Иудеи, распространившаяся между самыми язычниками, предварительно возвещают о Нем; Ангел приносит непосредственное о грядущем Семени обетованном предсказание; блаженная Дева готовится быть его матерью; чающие избавления во Иерусалиме исполняются нетерпеливости. – Но что последует за сим ожиданием! Великий преемник Давидов родится в низком семействе древодела; возрастёт в бедности; проведет чудесную жизнь свою в бедах и напастях ; на минуту признают его царем и вскоре, вместо престола, воздвигнут для Него крест. Он сам едва не отречется, по-видимому, от короны Давида отца своего: „царство Мое несть от мира сего“ (Иоан. 18:36). – При семь виде, порок снова воздымает чело; малодушие падает; вера и добродетель воздевают руки к небу и призывают утешение. – Свете тихий святыя славы! посли луч Твой рассеять мглу беспокойных мыслей, да видим, хотя зарю надежды, во тьме седяще“ ²⁶ В слове 1835 г. в Москве Филарет вдохновенно пе реносит слушателя в мир небесный и изображает удивление ангелов тайне боговоплощения ²⁷; а в слове 1848 года представляет священную картину нисшествия Гавриила архангела в Назарет.

„В какой тишине какое великое событие совершилось в день, который торжественным воспоминанием возвращаем ныне из глубины прошедшего! – Один из ближайших к престолу Вседержителя, Архангел Гавриил, „повеленное тайно приемь в разуме», как пересказывает никем неслышанное Церковь, знающая небесный язык и чин, пролетает сквозь все девять чинов ангельских, от вышнего до нижнего неба и стремится к земле. Небожители смотрят и не постигают, что происходит. „Желают Ангели проникнути» (1Петр. 1:12). Куда он? Не на Синай ли к законодателю Моисею, с новым откровением? Но Синай уже не блистает и не гремишь; и Моисей уже не там. Он совершил и увенчал свое дело, когда сказал и написал: „Пророка от братии твоея, якоже мене, возставит тебе Господь Бог твой, Того послушайте» (Втор. 58:15). Не в Иерусалим ли, не в храм ли тамошний, с чудесным облаком к кивоту Божественных скрижалей с небесным огнем на жертву? Но и кивота сего там уже нет: дело идет о том, чтобы устроить одушевленный кивот Ипостасному Слову Божию. Куда же Архангеле? В неславный Назарет, в малую храмину, к бедной Деве, не многим известной тем, что Она необыкновенно любить Бога и девство. Она одна слышит, что говорит Архангел; одна сие знает после его беседы: и верный хранитель Ея, праведный Иосиф, не знает, что совершилось. А что совершилось? Предвечное определение Божие о спасении падшего рода человеческого приведено в действие“²⁸

Но превосходнейшею из всех проповедей Филарета на Благовещение нужно признать слово 1843 года. Оно прежде всего дает один из самых прекрасных образ цев вдохновенно-художественного, глубокого проповеднического изъяснения Филаретом Свящ. Писания²⁹ (гомилетического экзегесиса) с искусным извлечением из него основной мысли или темы проповеди. – О послушании веры.

Рече Mapиaм: се раба Господня, буди мне по глаголу твоему (Лук. 1:38). Вот слова земные, но которые, подобно небесным, чище искушённого сребра, вожделеннее злата, ценнее драгоценных камней. Вот сокровище, которого пять тысяч лет небеса искали на земле, и которое открыть послан был один из ближайших предстоятелей небесного Престола! – Подлинно, Архангел Гавриил не только принес Деве Марии слово Божественного благовещения, но и взыскал услышать от Нее слово соответствия. Когда он произнес только слово приветствия: „радуйся благодатная: Господь с тобою, благословенна ты в женах“: благовещение о Спасителе Mиpa почти уже совершилось, потому что сим ознаменована и указана Матерь Господня. Но как Дева смутилась и, размышляя молчала, то Архангел продолжил и усилил слово благовещения: „родиши Сына; – Сей будет велий и Сын Вышняго наречется; – и Царствию Его не будет конца». Теперь благовещение со стороны Ангела решительно совершилось: но еще он не почитает своего посольства конченным, потому что не то, которого ждет, слышит слово: «како будет сие, идеже мужа не знаю“. Наконец он разрешает вопрос: „Дух Святый найдет на тя“, – и получает взыскуемый ответ: „се раба Господня: буди мне по глаголу твоему». И вот искомое сокровище открыто. Радостным благовещением от неба приобретено благовещение от земли к небу, взаимно вожделенное. Небесное посольство совершенно достигло своей цели. «И отъиде от нея Ангел“ – Что ж это значить?... В решительном изречении: „се раба Господня, буди мне по глаголу твоему», – изрекло себя послушание веры... И сие послушание преклонило душу Ее под осененье Духа Святого, соединило волю Ее с волею Божьей, отверзло сердце Ее для входа силы Вышнего; и вечный Свет пришел и засветил в Ней жизнь, новую не только для земли, по и для неба, небесную в земной, вечную во временной, Божескую в человеческой, всеоживляющую в умирающей. „И слово плоть бысть, и вселися в ны“³⁰.

Возвысившись, путем вдохновенно-глубокого проникновения в священный евангельский текст, до созерцания глубины священных переживаний Пресв. Девы в момент Благовещения или, точнее, сущности и значения Ее великого внутреннего религиозно-нравственного подвига в этот момент, как подвига послушания веры, вития-художник дает в своей проповеди поразительно-художественное изображение чрезвычайного величия этого невидимого миром внутреннего подвига смиренной „безвестной» Девы. Кто читал хотя однажды это место проповеди Филарета, тот никогда не может забыть того неизгладимо-сильного впечатления, какое оно оставляет в душе: все оно состоит из величавой скалы, возвышающейся в своей силе столь любимым художественным духом Филарета, дивных антитез, постепенно переходящих от внешнего к внутреннему и переходящих на высоту гимна величию смиренного подвига Пресв. Девы; и все обвеяно каким-то особым, мягким чувством глубокого сердечного проникновения в ту непостижимую, вполне священно-таинственную даль, где в сумраке веков, на грани заветов „сень законная“ начинает постепенно рассеиваться во свете новозаветного откровения.

„Дивны дела Твоя, Господи! Дивны Твоя тайны, Богородице»! Кто слышит Твой тихий глагол в Твоей затворенной молитвенной храмине? Кто провидит, какие огромные дела ведет за собою твое малое слово? Мир ощущает ли сию минуту, в которую делается перелом всецелой судьбы его, в которую изменяются отношения между землею и небом? Знает ли мечтающий о всемирном владычестве Рим, что в одной из дальних областей его, некая дщерь царей, называющая себя „рабою Господнею», изрекла приговор, который готовит миру нового, лучшего, высочайшего Владыку, а Риму разрушение гордого и своенравного владычества? Гадают ли славные прорицалища языческих народов, что из уст безвестной Девы излетело прорицание, которое заставит их умолкнут, низринет кумиры и кумирницы, прекратить кровавые жертвы, уничтожит кровожадных жрецов? Домышляются ли мудрецы мира, что на глас Евреянки сходит с неба „неведомая дотоле» Премудрость, Которая обуит премудрость премудрых, и разум разумных отвергнет, но младенцам откроет тайны, для мудрецов непостижимые? – Что я говорю? – Иерусалим и колена Израилевы, которые от дальних предков знают и хранят обетование Божье о великом Избавителе и Умиротворителе, и „безпрестани день и нощь служаще надеются доити“ (Деян. 26:7) до исполнения, – дослужились они до познания, что, пройдя обширную область обетования, в сей день или в сию нощь, внезапно приближались они к пределу исполнения и что предел сей поставлен в Назарете? Книжники, которые столько раз читали в книге Исаи: „се Дева во чреве зачнет, и родит Сына, и наречет имя Ему Еммануил», а едва ли они не столько же раз недоумевали о сем, – думают ли они, что провиденная пророком Дева и уразумела уже сие пророчество, и готовится исполнить оное? Знает ли хотя праведный Иосиф, уже не совсем чуждый тайнам Приснодевы, как обручивший Ее себе с тем, чтобы Ей пребыть девою, – знает ли, что вслед за сим Она обручается Духу Святому, чтобы соделаться Материю Господа? В целом мире никому, кроме единым, не ведомо благовещение Архангелово, когда оно совершается: а оно долженствует огласить весь мир, когда совершится. И услышав рано простые, по-видимому, слова благовещения Маpиинa; „се раба Господня: буди мне но глаголу твоему», – кто исчерпал бы весь их разум, ощутил бы всю их силу? А их разум сливается с бездною разума Божия, и объемлет время и вечность: их сила сопрягается с силою Вышнего и преобразит землю и наполнит небо» ³¹.

Если эта величавая поэзия Филарета-проповедника не есть плод непосредственного чувства, если это не поэзия Ефрема Сирина и не религиозная поэзия Пушкина, то это поэзия „того восторженного чувства, какое в человеке будит отвлеченная мысль на известной высоте» и представителем которой в светской литературе был например современный Филарету поэт Д. В. Веневитинов³²; это поэзия того восторженного религиозного чувства, которое воспламеняет в сердце верующая мысль на высотах богословского созерцания тайн Божественного Откровения; это поэзия в духе великого Афанасия Александрийского, как характеризовал некогда проповедь Филарета великий учитель его м. Платон. И не случайно знаменитый гениальный вития-поэт Иннокентий apxиеп. Херсонский во время предсмертной болезни своей, готовясь отрешиться от земли к небесному, укреплял и утешал свой дух чтением проповедей Филарета.

Но всякий раз, когда Филарет из мира чисто религиозных идей и образов по необходимости спускается мыслью в мир повседневных явлений и интересов жизни, эта мысль, по мере своего неохотного, подневольного приближения к земле, теряет свою власть над чувствами и, покинутая им, остается одинокой, не согретой, не одухотворенной, холодной. Религиозный поэт художник превращается тогда в сухого холодного прозаика, прикасающегося к живым нежным нервам жизни непосредственно тупым лезвием холодного рассудка. Но и этого мало. Как будто орел, привыкший к шири небесной, но спустившийся на время на землю, он ищет везде родной шири небесной и все земное, ограниченное, условное измеряет масштабом родной небесной шири, все желает видеть не иначе, как в условиях этой небесной шири: взгляд Филарета на отдельные современные события и потребности жизни – отвлечено-идеалистичен, нередко слишком далек от правильного представления всей полноты наличных реальных условий жизни и потому в непосредственном практическом приложении неизбежно ведёте к результатам совершенно противоположного, не идеального, свойства. Самый яркий образец этой глубокой методологической односторонности Филарета-проповедника в отношении современной жизни, это его учение о государственной власти, Прилепляясь сердцем к умосозерцаемому порядку мира небесного, где все исходит от единой воли Всесвятейшего Бога и все движется этою всесвятейшею волею, Филарет, и опускаясь мыслью к земле, к порядку человеческого общества, строит и земное по небесному: как на небе – единовластительство безусловное, так и на земле должно быть также безусловное единовластительство – самодержавие – рассуждает Филарет, совершенно упуская из виду, что там на небе безусловное единовластительство Существа всесвятейшего и всесовершеннейшего и потому нравственно-справедливое, а здесь на земле нет и не может быть такого всесовершенного человеческого существа, и безусловное единовластительство существа греховного и ограниченного не может быть одного порядка с безусловно – святейшим единовластительством Божьим. Филарету, как известно, принадлежит это глубоко идеалистическое по существу, но и столь же глубоко ошибочное, противоречащее всем бесспорным положениям и фактам исторической и социальной науки, учение о божественном установлении и божественной природе царского самодержавия: „Бог, по образу Своего небесного единоначалия, устроил на земли царя; по образу своего вседержительства – царя самодержавного ; по образу Своего царства непреходящего, продолжающегося от века и до века – царя наследственного“³³. Это отвлеченно-идеалистическое учение о государственной власти, прочно утвердившись под влиянием авторитета Филарета в русской церкви и особенно на церковной кафедре в качестве непреложного почти догмата веры, имело самые тяжелые последствия и для церкви, и для государства, а прежде всего для самой проповеди. Оно возвело на степень христианского учения одностороннюю политическую доктрину и вместе с тем объявило наличный, крайне уродливый, самодержавный государственный строй неизменно-обязательным требованием христианской веры: в силу этого всякие иные политические воззрения оказались признанными противным вере, антихристианскими, а люди, их исповедующие, – людьми антицерковными, неверующими, несмотря на их несомненную для всех глубокую религиозность; церковь и церковная проповедь приняли крайнюю политическую партийную окраску и тем отшатнули от себя большую часть русской интеллигенции, мужественно боровшейся против мрачного абсолютизма во имя народнопредставительного правления; мало того, самая эта благородная борьба интеллигенции за благородные идеалы истинной гражданской свободы, оказалась, при практическом применении к ней Филаретовского учения о государственной власти, борьбой против требований христианской веры, борьбой противохристианской; а это не только увеличивало в интеллигенции чувства отчуждения от церкви и церковной проповеди, но и порождало прямую вражду к ней, как сознательной опоре политического абсолютизма, и непримиримому врагу политической свободы ³⁴. И несомненно, конечно, что это учение, утвердившись в Церкви и церковной проповеди, в качестве религиозного учения, укрепляло упорство императорского абсолютизма в его нежелании дать конституционные гарантии, несмотря на то, что этого неотложно требовали интересы правильного развития народной жизни. И если мы теперь, видя полную анархию в государственной жизни, припомним, что причина этого лежит в том, что своевременно не дана была конституция долженствовавшая постепенно воспитать народ для истинного народоправства, то мы должны сознаться, что доля вины в происходящем лежит, да простит мне великий дух Филарета, в ошибочном и слишком продолжительном увлечении официальных представителей Церкви унаследованным от Филарета отвлеченно-идеалистическим учением о божественной, будто бы, природе императорского абсолютизма, при явной, для всего образованного общества, фактической несостоятельности последнего.

Современники Филарета уходили в область отвлеченного умозрения именно потому, что любили жизнь со всеми ее земными ценностями, но не могли примириться с ее искажениями в современной трагически-печальной русской действительности. Их умозрительные построения вырастали на почве горячей любви к жизни во всей полноте ее благ и столь же горячего протеста сердца против уродовавших жизнь наличных социальных и политических условий. Филарет-проповедник погружался умом в созерцание тайн Божественного Откровения, витая духом на чрезвычайной высоте иночески-аскетического отречения от всех земных благ, радостей и ценностей; на той высоте, откуда видны лишь общие перспективы и вершины жизненных явлений, конкретное же, многосложное содержание и сущность этих явлений недоступны ни созерцанию, ни освещению. От юности чуждый сердцем всей полноты земных интересов и запросов живой земной человеческой личности, инок-аскет Филарет не мог понять всей сложной глубины переживаний души современного ему человека и современного общества; не мог уловить реальных многосложных движущих сил современной общественной жизни. Он видел лишь поверхность общественных движений, но не мог понять и оценить их глубоких, неизбежных конкретных жизненных причин и условий. Он видел в современном обществе стремление к гражданской свободе, но, чуждый сердцем земному, человеческому, благу гражданской свободы, как и многим другим земным ценностям, аскет-инок не мог, в рамках своего иночески-аскетического миросозерцания, указать этому стремлению иного корня, кроме „гордости, непослушания и своеволия“, не мог отнестись к нему иначе, как с осуждением и отрицанием. Он не знал и не понимал нестерпимых страданий, неугасимых протестов задушенной свободной личности, стремящейся к широте творчества личной и общественной жизни, мук подавленного общественного самосознания, задавленной совести, свободной мысли, свободного слова, свободной науки: в отрешенном от мира аскетическом настроении Филарета им не могло быть и не было места, потому что сердце Филарета не знало сладости чувства такой свободы, а его иночески-аскетическое миросозерцание святости этого чувства; вместо того душа его вполне удовлетворялась и умиротворялась сладостью и святостью чувства ,,смирения и послушания“, и в этом чувстве он, предавая себя и других воле Божьей, мог спокойно примиряться со всякой неправдой личной и социальной жизни, как бы она ни была велика, если только не исходила от него или по его вине – Его души не возмущали все те ужасы мрачного николаевского режима, от которых задыхались все лучшие люди того времени, завидуя, подобно Грановскому, тем, кто „умер во время»; его душа не болела тяжелыми ненормальностями современного социального капиталистически-бюрократического строя и особенно о той величайшей социальной неправде, которою в продолжение десятков лет мучительно терзалась совесть всего передового русского общества – о крепостном праве... Его душа не терзалась душевными страданиями жертв социального уклада, униженных, оскобленных и обездоленных произволом сильных и нищетою, тяготами тяжкой борьбы за существование среди „бездн тёмных насилия и зла», муками неудавшегося личного счастья, страданиями неудовлетворенной жизнью, болеющей „мучительными вопросами» жизни души, наконец участью граждански-бесправной униженной русской женщины – вообще всеми теми неправдами жизни, которыми тяжко болела душа и совесть передового русского общества и о которых оно неустанно и все настойчивее и настойчивее напоминало в пламенном слове художественной литературы и критики, особенно с сороковых годов, в лице своих известных духовных вождей – Белинского, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого, Некрасова и др. Подобно Моисею на Синае, стон в своем религиозном умозрении на далекой высоте иночески-аскетического отречения от земного, Филарет смотрит на все эти далекие от него земные страдания и треволнения сквозь отделяющий его от них густой облик иночески-аскетических идей и настроений и остается до конца к ним холоден сердцем и чужд мыслию...

Сменялись настроения в передовом русском обществе… Проходит эпоха увлечения отвлеченным умозрением, наступает эпоха „реализма»: от созерцания идей общество переходит к рассмотрению осязательных фактов жизни, жизненной реальности... И вместе с тем все более и более становится ему чужд Филарет-проповедник с его оторванным от мучительных запросов текущей жизни возвышенным умозрением. Он был и оставался для них выдающимся художником церковного ораторского слова, но это слово принадлежало или сфере того „чистого искусства», которое господствовало в пушкинскую эпоху 20 – 30-х годов и которому так враждебна была эпоха 40-х годов, или же прямо переходило в область того глубоко враждебного передовому обществу литературного течения, которое именовалось „официальной народностью». Меняются люди и поколения, сменяются вожди и глашатаи общественной мысли и совести: на смену пассивным носителям отвлеченной мысли приходят активные проповедники живого, неотложного дела переустройства жизни – люди шестидесятых годов, реалисты и в мысли, и в слове, и в деле, с целым кругом неотложных вопросов, новыми приемами мысли, новым жизнеощущением и жизнепониманием – Герцен, Чернышевский, Добролюбов, Писарев и друг. Жизнь забила необычайным лихорадочным темпом, столь чуждым строго дисциплинированной мысли и слову Филарета. Под страшный гул разгрома военной мощи николаевского режима под Севастополем, при символически-грозном зареве его пожарища, затрещали все привычные основы общественного строя и личной жизни. Чуждыми, холодными, потухающими глазами встретил семидесятилетний старец вития новых людей, новые настроения и общественные движения, которые десятилетиями нарастали на его глазах, но сущность, размеры и ценность которых уяснить себе он не мог. И подавленный грозным напором надвигающейся новой эпохи, Филарет, в смутном сознании законченности своего жизненного подвига, смиренно исповедал в письме к своему „другу», наместнику Лавры арх. Антонию: „гласом силы возгреме Господь над Россией. Но мы, как спутники Павла к Дамаску, поражены слышанием гласа, и не разумеем, что он глаголет“ ³⁵.

Да простит мне, высокочтимое собрание, что, наряду с великой исторической заслугой Филарета, я касаюсь сейчас и этой теневой стороны проповеднического таланта Филарета. Эта теневая сторона лишь ярче подчеркивает истинное величие исторического значения проповеднического гения Филарета. Филарет блестяще разрешил первую половину основной проблемы, лежавшей перед pyccкой проповедью: он неподражаемо искусно вознес, ее к мысли, духу и форме слова Божественного Откровения и осветил им высшие вершины жизни; в этом отношении он явился завершением, чудным увенчанием всего предшествовавшего столетнего периода истории русской проповеди от начала XVIII столетия. На время, последующее за эпохой Филарета, падает задача – разрешить вторую половину исторической проповеднической проблемы: свет Слова Божия, излитый высоким умозрением Филарета – проповедника на вершины жизни, провести дальше, глубже, в самую толщу жизни, в самый водоворот вечно текущих жизненных явлений. Разрешению этой новой задачи посвятили свои силы знаменитые преемники проповеднической славы Филарета, люди иной эпохи и иного психического склада: Иннокентий архиеп. Херсонский, Дмитрий архиеп. Херсонский, Иоанн еп. Смоленский, Никанор apxиеп. Херсонский, Амвроcий архиеп. Харьковский и целый ряд других менее славных церковных витий. Все они – ученики Филарета: все они исходят из того великого, духовного богатства, которое извлекло из слова Божия высокое умозрение Филарета – проповедника; все они пытаются стоять на той же высоте внутреннего и внешнего сорастворения проповеди с мыслью, духом и буквою Священ. Писания, какую явил пример Филарета. Внимательный взор исследователя, историка проповеди открывает в проповедях этих знаменитых церковных витий второй половины XIX века, что и по содержанию и по форме они порождены, обвеяны и глубоко проникнуты проповедническим гением Филарета: их слава – есть прежде всего слава их духовного учителя и отца – митрополита Филарета. – Являясь чудным увенчанием предшествовавшего столетнего периода истории русской проповеди, Филарет, таким образом, является одновременно и отцом нового периода русской проповеди, простирающегося даже до настоящих дней.

Отец ряда знаменитых церковных витий последнего времени, Филарет-проповедник, не передает однако же им всю мощь своего витийства так, чтобы они могли вполне заменить его собою. Они восполняют Филарета, но заменить его вполне для нас не могут: кто не читал проповедей Филарета, тот слишком односторонне поймет характер и свойства проповеди его знаменитых учеников, и потому, кто пожелал бы учиться проповедничеству только по проповедям Иннокентия, Никанора, Амвросия и других учеников Филарета, минуя его самого, – тот обрек бы себя добровольно заранее на односторонне-несовершенное усвоение искусства проповедничества. Скажу еще решительнее: кто не читал проповедей Филарета, тот не может быть хорошими проповедником. Великий отец и учитель наших непосредственных знаменитых учителей проповедничества, Филарет в то же время и сам непосредственно является доныне незаменимым нашим великим учителем в священном искусстве проповедничества.

Пред этим учителем преклонялись наши деды и отцы, жившие непосредственным о нем воспоминанием: с благоговением должны преклониться пред ними и мы, знающие его лишь по его бессмертным творениям. С полным, глубоким убеждением преклоняется пред ними и беспристрастная созерцательница судеб русской проповеди – наука, проповедничества, от лица которой я и послан засвидетельствовать пред настоящим поминовенным собранием объективную, научную правду о неумирающем величии Филарета в истории русской проповеди.