Памяти великого святителя. Митрополит Филарет как библеист (по его отзывам, письмам и словам)¹

Великие люди и после смерти своей оставляют яркую полосу света, которая пролегает выше подвижной и предательски-изменчивой людской памяти. Святитель Филарет и был таким великим человеком, прошедшим своим живым деятельно-христианским духом чрез врата смерти и вошедшим в семью вечно живых. В нем, со смертью, «угасло горевшее вещество, но сам свет оставил немерцающее лучи»².

Представитель кафедры Библейской истории вышел бы за пределы своей задачи, если бы стал говорить о святителе Филарете вообще. Один почитатель великого святителя еще в 1883 г. сделал приблизительный подсчет его сочинений. Таковых оказалось более семисот, не считая нескольких томов его писем и мотивированных резолюций. К этому времени из одной московской типографии было вытребовано свыше 2,200,000 томов сочинений Филарета. Его opera ІІ opuscula, близкая no духу к любимым им творениям Григория Богослова, по своему объему напоминает opera ІІ opuscula Оригена³. И нужно особое, немалое, время, чтобы оперировать с такою массою материала.

Библеист не будет касаться и известного всем труда: «Начертания Церковно-Библейской истории» Филарета, в котором мы имеем сжатые и точные пролегомены к новозаветной церковной истории. Высокая оценка «Начертания» дана одним из почтенных предшественников по нашей кафедре А. П. Смирновым⁴, хорошо показавшим, что Филарет в своем «Начертании» «сделал многое в свое время и не для одного своего времени»⁵. Наша задача проще. В своем кратком слове мы хотим отметить только два момента, так сказать, духовного исхождения святителя-библеиста за пределами его специальных библейских трудов, за которыми он оставался, однако, проникновенным и строгим библеистом – служителем и апостолом Божественного Слова. Мы дадим иллюстрацию того, как орлиный взор Филарета подмечал и охватывал неосторожные движения научной мысли, оперировавшей с Библией, и как синтез веры и знания, вообще характерный для трудов славных сотрудников – современников – митрополита и протоиерея – Филарета и A. В. Горского, воплощался в живое слово.

Приступая к написанию своего «Начертания Церковно-Библейской истории», можно сказать при самом начале своей общецерковной и библейско-научной подвижнической деятельности, святитель Филарет выражает опасение, «как бы срывающие свежие цветы с чужого поля» не захватили и перемешанной с ними «ядовитой травы», как бы «не разжеванное немецкое кушанье» не внесло соблазна⁶. Это опасение останется у него на всю его долгую жизнь. И в ученых трактатах, в беседах, в письмах и резолюциях он будет призывать, выражаясь его же словами, облекать «деву – христианскую истину» в благолепные одежды и оберегать ее от «лоскутных одежд», «с грязными пятнами» «низкого слова»⁷. И почти на закате трудовых дней своей жизни он, верный себе, призывает дорожить словами, потому что – говорил он – «слова не мелочи»⁸, если речь идет о высоких истинах, а « книгоделание не ремесло»⁹.

В тоне этих опасений и в тоне этого строго-осмотрительнаго и предупредительного настроения приснопамятный святитель произносил решительный, иногда суровый, суд над отдельными трактатами, руководствами и рассказами по Библейской истории своего времени. A время его направляющей и руководящей деятельности было немалое, посему, заметим, и его строгость суждения стала особенно выпуклою. Он строго судил «нарушения законов логики»¹⁰; еще строже осуждал извращение библейских фактов, сбивчивость мысли и необдуманную смелость выводов. Он, как библеист, недоумевает, например, как цензура «одобряет» «Доисторический быт человека», когда Библия начинает бытие человечества с первого человека¹¹. Он осуждает ряд руководств и рассказов по священной истории, в которых заметен «романтизм» и «поэтическое празднословие», разрушающееся, например, в одной из этих историй названием законоположительных книг «еврейскою Одиссею», причем история еврейского народа называется «великолепною, гигантскою эпопеей Иеговы»¹².

Но анализирующая сила светлого ума познается не только в мотивированных суждениях, изрекаемых на основании специального изучения данного материала, но и в случайно брошенных заметках. Сила Филарета – и сила немалая – видна и в этих заметках. Его великий ум, как полированная поверхность вогнутого рефлектора, не только воспринимал лучи света, но и в каждое мгновение мог отражать их с удвоенной силою.

В первой четверти истекшего ХІХ-го столетия французский гениальный ученый Шампольон разобрался в сложном иероглифическом письме. Русский грек Гульянов¹³, служивший в министерстве иностранных дел при разных миссиях, начал неудачную полемику с Шампольоном¹⁴, осудив его правильный метод чтения иероглифов. Сочинения Гульянова стали известны святителю. И он в 1828 г., когда египтология делала еще первые более или менее уверенные шаги, со свойственной ему проницательностью, в частном письме на имя Репнинского, назвав болезнь его дочери иероглифом, попутно замечает и об «открытиях» Гульянова. Он говорит, что его открытия «показывают в таинственном мраке просто мрак, а не мрачный свет»¹⁵. Достойно внимания, что 75 лет спустя после этого письма святителя один ученый (Булич) назвал некоторые сочинения Гульянова «причудливо-высокопарными и темными по изложению и бесплодными по содержанию»¹⁶. Действительно, «открытия» Гульянова не дали бы права никакому египтологу делать большой вывод. Они не вскрыли тайны иероглифов. Это сделали другие. He оказал Гульяновь каких либо услуг, – что обещал он, – и делу изучения Ветхого Завета. В свое время, он удивил только Грановского своим намереньем сделать это в громадном пятитомном введении к своим «открытиям» в области демонологии Египта. Но Грановский, в 1838 году познакомившийся с Гульяновым, должен был сознаться, что он ничего не читал и не слыхал о его трудах¹⁷, тогда как митрополит московский еще за десять лет до этого имел о них определенную осведомленность.

He доверяя открытиям Гульянова и «египтомудрию», переходившему, по меткому выражению митрополита Филарета и преходящему даже теперь у рационалистов «в египтонеистовство», приснопамятный святитель остерегался, однако, произносить решительный суд над русскими бобслеистами, которые привлекали в свои ученые труды результаты изысканий западных египтологов. Так, например, он осторожно-сдержанно отзывался о статье покойного профессора Московской академии П.С. Казанского, помещенной в юбилейном сборнике под заглавием «Свидетельство памятников египетской истории о пребывании евреев в Египте». В письмах на имя ректора Академии прот. A.В. Горского он не ставит препятствия к напечатанию этой статьи, хотя и справедливо указывает, с одной стороны, на сознаваемую и самим профессором неясность доказательств из области египтологи¹⁸, а с другой, – на неточность хронологических вычислений, относящихся ко времени пребывания израильтян в Египте¹⁹. И может быть святитель Филарет не был неправ, если он в своем «Начертании» ограничивался более разбором свидетельств Геродота, Диодора, Гекатея и египетского жреца Манефона, которые высоко ценятся и египтологами наших дней и о которых знали иудейский историк Иосиф Флавий, Климент Александрийский, Синкелл, Африкан и церковный историк Евсевий. Египтология времени Филарета еще не имела достаточно могучих крыльев, которые давали бы ей силу преодолевать пропасть, лежавшую между данными Библии и начатками знаний в области египтологи. И Филарет видел, что у нее нет еще этих крыльев.

Переходя в область своей стихии, в область данных Библии, вдумчивый библеист с определённой уверенностью оспаривает несогласные с Библией общее положения библейской науки, хотя бы они принадлежали и авторитетным представителям ее. Так, в 1836г. ректор Московской Академии Филарет, впоследствии архиепископ черниговский, представил митрополиту речь «о пророческих училищах». Возвращая эту речь, митрополит в письме на имя ректора замечает, как бы поправляя неточность собственного выражения, употребленного им в «Начертании Церковно-библейской истории»²⁰, что «немцам, и при том лютеранам, везде хочется находить училища» и что с Писанием согласное под учреждениями сынов пророческих понимать «духовно-руководительные общества подобные монашеским». Общины сынов пророческих действительно представляли из себя духовно-руководительные братства или пророческие киновии, члены которых объединялись и действовали в самые смутные времена израильской истории. Но чтобы утверждать это, необходимо было знать данные библейской терминологии, не оставляющие места для отождествления пророческих общин с какими либо специальными подготовительными школами²¹. И митрополит-библеист хорошо знал эти данные, посему он весьма осторожно подходит к вопросу об организации пророческих общин. Он не считает их в собственном смысле слова монашескими общинами, каковыми без достаточных оснований склонны были считать их некоторые отцы и учители церкви²², но он не признает их и уединенными академиями или семинариями, где, будто бы, преподавались богословские и философские науки и откуда выходили «адвокаты богословия», как думают Abarbanel Кіmchi. Vitringa, Kranichfeld, Danko, Meignan, Munk, Reville и др.²³. И не однажды ревностный служитель Божественного Слова давал такие руководственные указания.

A как стройны были его библейские идейные концепции даже в словах и поучениях, как крепко спаяна была силою разумения Писания, поистине золотая, цепь, смыкавшая начало бытия человеческого с началом благодатного царства...

Когда Московская духовная Академия в пятидесятую годину свидетельства Филарета ознаменовывала духовным торжеством «день так называемого епископского рождения»²⁴, ректор Академии протоиерей A. В. Горский от лица ее указал в речи на эту именно особенность проникновенного понимания духа писания Филаретом. «Тебе, говорил он, Господь открыл язык образов и сеней мира ветхозаветного, в котором сама история была пророчеством»²⁵.

Достаточно просмотреть беседы, слова и изучения приснопамятного святителя, чтобы увидеть с каким глубоким вниманием «ученик и учитель слова крестного»²⁶ относился «к сокровенным глаголам духа», как чудно соединялась с его словом разума «простота веры младенческой»²⁷, как умело отыскивал он в таинствах и обрядах новозаветной церкви корни ветхозаветных установлений, и как вообще оживала вся библейская история в применении к событиям его времени. Библеист и вне своих специальных работ оставался библеистом.

Вот, например, как в нескольких словах святителя объединяется начало книги Бытия, точнее история падения человека, с началом благовестия о его восстании. «Грех входить как тать, потом неистовствует как разбойник: обнажает, порабощает, убивает»²⁸. Грехом «человек остановил в себе присноживое обращение славы Божией, решась не возвращать ее Богу, но присвоить ее себе, в надежде, по обещанию обольстителя, самому быти яко Бог. От сего в духовном человеке произошло подобное тому, что происходит в чувственном человеке, когда останавливается обращение крови. Человек духовно умер для славы Божьей, или, но крайней мере, омертвел так, что в нем остались слабые, в сравнении с прежним состоянием, движения жизни душевной, омраченной, обнаженной, болезненной и тленной. Поскольку же и во всем видимом мире слава Божия распространялась преимущественно чрез человека, отражаясь в нем, как в образе. Божием то, сокрывшись от человека, она уже не столь ясно, как вначале сияет и во всем видимом мире. Хотя очистивший чувства Псалмопевец и после сего слышал глагол небес, вещающих славу Божию, и звук их, проходящий по всей земле, но сей звук, без сомнения, уже не так высок и великолепен, как был в начале; ибо тогда слышны были только величественные и сладостные звуки жизни и согласия, а ныне к ним примешиваются раздирающие звуки страдания и шум разрушения. В самые первые минуты отлучения человека от славы Божьей Бог искал его, дабы возвратить к ней: Адаме, где еси, но грешник не мог сносить ее присутствия: бежал и скрылся от нее. После, дабы сделать ее доступною человекам, Бог облекал ее иногда в явлениях Своих Ангелов; но и сие приводило в ужас человеческую природу, и не могло поддерживать в общении ее со славою Божьею. Увы мне, Господи, Господи, вопиет Гедеон, яко видех Ангела Господня лицом к лицу (Суд. 6:22). Смертию умрем, взывает Маное, яко Бога видехом (Суд.13:22). Народ Израильский приготовлен был к явлению славы Божьей на Синае, но, даже стоя в отдалении, не выдержал ее явления. По исполнении меры беззаконий человеческих, на восходящий к Богу вопль не мог Он, не изменяя святости Своей, ответствовать гласом любви и милосердия, но ответствовал грозными и поражающими судьбами своего правосудия, как было, например, в осуждении Каина, во всемирном потопе, в истреблении Содома. Бог славы гремел (ІІсал.28:3), земля трепетала, человек исчезал: где было радоваться? Кому славословить? Что же, наконец, творит неистощимый в средствах милования и спасения Бог, дабы восстановить человека в упование славы? Бог приближается к человеку и приобщается его уничижения. Как искусный врач, Небесный врач душ и телес, видя, что человечество, зараженное смертоносною болезнью греха, страшится Божественного, между тем как ничем не может быть излечено кроме Божественного, заключает Божество Свое в образ человечества, и таким образом человеческий род, прежде, нежели узнал, действительно вкусил Божественное, всецелебное врачевство благодати. В самом сокрытии для нас славы Божьей мы получаем надежду славы; и когда слава сея откроется, она не ослепить, не устрашит нас, но, просияв в нас, просветит и весь мир, в котором мы ее затмили. Небесные служители света прежде нас увидели зарю сея славы и тотчас, обратясь к нам, воскликнули: слава в вышних Богу! Теперь уже не заря, но полный день сея славы»²⁹. «Это есть один из немногих дней, на которые опираются все дни земли, чтобы не обрушиться в одну нескончаемую адскую ночь»³⁰.

Возвращаясь к книге Бытия и проходя чрез законоположительные, исторические, учительные и пророческие книги до Нового Завета, библеист-святитель параллельно с вопросом о лишении славы Божьей в тех же самых, трех-четырех, словах дает другую библейскую концепцию о торжестве Семени Жены над семенем змея, завершая чудо Божественного зиждительства в нравственном миропорядке невечернем днем вечной пасхи.

«Когда смерть наступала на человека по следам греха, тогда милосердый Бог, приостановив ее, благоволил в умирающем уже и погибающем человечестве посеять новое семя жизни. Семя, без сомнения, означает потомство, или определенное лице в потомстве. Но что значить Семя жены? В древних родословиях видим, что семя, или потомство, всегда относимо бывает к мужу, a не к жене. На что же указывается необычайным наименованием Семени жены? – Или ни на что, в порядке природы, или на таинство, которое выше природы, – на рождение, о котором природа спрашивает: како будет сие, идеже мужа не знаю? и о котором благодать ответствует: Дух святой найдет на тя»³¹. «Так, в последок дний сих (Евр.1:2) разрешаются древняя гадания. Иисус Христос, агнец (Исх. 12) – по кротости, совершенный – по соединению Божества с человечеством, мужеск пол – по крепости для понесения немощей наших, непорочный – по чистоте от греха, даже наследственного, закланный на кресте, на таинственной вечери всегда без недостатка и всегда без избытка. Он снедается в безквасии чистоты. И невидимый фараон, миродержатель тьмы века сего (Еф. 4:12), изнемогает в своем неистовстве. Это – новая благодатная Пасха, прообразованная ветхозаветною». Но «наша таинственная Пасха исхода, будучи событием древних прообразований, сама есть только новое пророчество и ожидание торжественной Пасхи входа. A теперь пока еще, внутренне приходя к Богу от мира, мы остаемся в нем, к нашей духовной трапезе так же, как и у евреев к пасхальной вечери, много должно быть примешано горького: прискорбия и напасти в изобилии растут на сей юдоли плачевной». «Древний змий, не смотря на то, что сам получил смертоносный удар во главу (Быт. 3:15), доселе блюдет нашу пяту, изощряет притупленное жало на плоть нашу».

«О бедная плоть! ленивый прах, коим подавляется дух деятельный! Друг вероломный, враг льстивый! Помощник изменник! Страшный... любимый! Куда я скроюсь от тебя? Мирюсь с тобой, не победив тебя, и, не насладясь миром, возобновляю брань... Ты стонешь, когда изнуряю тебя; когда ублажаю тебя, своевольствуешь. Острые терны прободают тебя, благовонные розы погружают в негу и расслабление. Ты служишь целью для разженных стрел лукавого и даже прикрываешь ковы его. Я стремлюсь к свету Сиона: ты удерживаешь меня во тьме Египетской». «И пока ты в непонятной тебе тоске сама совоздыхаешь о Господе моем, и, приближаясь к самому Источнику жизни, подобно как оная Магдалина, все ищешь мертвого тела,– чувственных образов, – не прикасайся мне (Ин. 20:17), глаголет Господь. И самый дух, более или менее, принужден разделить с тобою сие осуждение»... Однако, нас ждет вечная Пасха. Полная и торжественная Пасха Израиля долженствовала совершаться в земле обетованной, на избранном месте (Втор. 16:6) присутствия Божия – в Иерусалиме, граде покоя; подобно и наша Пасха совершится тогда, когда «Ходатай Нового Завета» откроет «безопасный путь чрез поток тления, на он пол бытия нашего. Тогда вечная Пасха сопряжется с вечною субботою, вечное восхождение к Богу с вечным в Нем покоем»³².

Можно было бы и еще иллюстрировать исходные положения нашего слова. Но дальнейшие иллюстрации были бы только подтверждением этих положений. Поэтому мы не умножаем их. Скажем только, что из слов и поучений святителя Филарета можно составить идейное пособие к уразумению данных Библии.

«Любомудрие святителя, послушное вере»³³, должно оставить ему вечную память, как сознательному паломнику, деятельно совершавшему, вместе с Церковью, великое паломничество к вечному Сиону.

Мало, сравнительно, знакомый с западными учеными, но признанный ими³⁴, не слушавший высших наук, но создававший их, не будучи профессором высших светских школ, но чтимый в свое время ими³⁵ и призванный в ученую семью Академии Наук, как ее ординарный академик, библеист-святитель влиял на все стороны церковной и общественной жизни. II если «лесные вепри» подрывали райские деревья и если «лисицы» разрушали ограду Церкви Христовой, он властною силою духа и слова останавливал хищников. Это выразительное библейское слово действенно и до наших дней.

И в наши дни, когда слышатся настойчивые речи самовлюбленной гордости, когда раздаются поистине Едомские вопли: «разрушайте, разрушайте до основания» (Пс. 136:7), когда, по выражению пророка, одни „ревут как медведи”, а другие „стонут как голуби” (Ис. 59:11), когда темные сумерки в общественной жизни обещают еще более темную ночь, служителям Бога и истины, собравшимся в скромной храмине этой, особенно благовременно приблизить к своему сознанию образ благовестника подлинного библейского слова, сила которого одна только может остановить и рев «медведей» и духовно облегчить скорбь стонущих «голубей».