Платон (Левшин) и Филарет (Дроздов), митрополиты Московские: (сравнительная характеристика их нравственного облика)¹

Ваше Преосвященство.

Мм. Гг.

Когда родная семья вспоминает своего отца. Его образ предносится ей таким, каким она привыкла видеть его под кровлей родного дома, среди забот и трудов о счастье родной семьи, в простоте и непосредственности общения домашнего быта.

Эта школа, в которой мы сейчас собрались почтить память знаменитого русского иерарха, была, создана им на склоне лет своих, как духовная семья, которой он отдал себя и свое сердце, как отец родной семье. Это не метафора, не гипербола, это факт несомненный исторический факт, засвидетельствованный все испытывающим оком историка.²

Вот почему для этой школы и для всех, связанных с нею узами духовного родства, больше всего дорог образ митр. Платона не в величии иерархического служения, но в простоте того быта, который он вел здесь, в своей любимой Вифании.

Здесь дорог его образ в изношенном китайчатом полукафтанье, в соломенной шляпе на голове, в туфлях на босую ногу: здесь с наибольшей любовью помнится он на хорах созданного им храма, правящим клиросную должность, читающим часы и апостол, подающим кадило и теплоту; у ворот монастырских беседующим со старцами монастырскими и богаделенными, шествующим пешком по окрестным рощам в дружеско-отеческой беседе с наставниками и питомцами созданной им школы...

Здесь самые дорогие реликвии – бедная соломенная шляпа, оставленная в монастырских кельях незабвенного иерарха, краткие пометки на рукописях, автографах и книгах, завещанных дорогому детищу – семинарии: «все то писано моею рукою... хранить в библиотеке Вифанской семинарии».., и скромная гробница с составленной самим архипастырем надписью: «здесь погребен телом Преосвященный Платон, митрополит Московский, архимандрит Троицкия Лавры и сея Вифанския обители и при ней семинарии основатель». На этих и подобных скромных реликвиях, которые хранит Вифания, ярче всего лежит печать особой близости сердца незабвенного архипастыря. Эти и подобные реликвии ярче всего свидетельствуют, что человек, который создал Вифанию, отдал ей не только свой труд, но и свое сердце. И оно-то, в своем сокровенном биении, есть самое дорогое для Вифании и этой школы, самое для нее дорогое из того, что история связывает с именем Платона.

На этом-то самом дорогом для всех, связанных с этой школой дорогими узами духовного родства – на священной тайне сердца митрополита Платона я и позволю

себе остановить ваш благоговейный взор.

Тайна сердца – это тайна внутренних движений и порывов души, результатом которых являются человеческие дела, малые ли, великие ли; это – тайна того жизненного идеала, пред которым молится сердце в сокровенных тайниках своих, как пред самою дорогою святынею жизни, и в дар которому приносит все силы души и

тела, которому оно, правда, по временам в бессилии изменяет, но после падений с тем большею силою снова влечется и, пытаясь воплотить во вне, налагает печать индивидуальности на все дела, жизни.

Дела жизни сто лет назад в этот самый день и почти вот в этот самый час почившего знаменитого русского иерарха настолько велики, что и сам он заслуживает, имени великого иерарха русской церкви.

В истории русской церкви нового времени на протяжении двух столетий среди ее деятелей есть только два имени, с которыми не может равняться по историческому значению ни одно другое: это Платон и Филарет, митрополиты московские. Платон и Филарет – учитель и ученик, это как бы два, великих солнца, пред которыми все другие деятели русской церковной истории нового времени только

лишь звезды. Но между собой эти два солнца настолько близки по своей величине и силе блеска, что не знаешь, и кажется невозможным определить: какое больше, какое

сильнее светом, чем одно отличается от другого. Платон и Филарет – это две преемственно сменяющиеся эпохи в истории русской церкви – в истории русской церковной мысли и жизни. Эти две эпохи сменяют одна другую, сливаясь неприметно в одно непрерывное почти столетнее целое, преобразившее с корня весь строй церковной жизни. Время, прошедшее от смерти Филарета, конечно, наложило и свою печать на церковное наследие жизни и деятельности двух великих иерархов и даже очень глубокую, но все же, куда бы вы не обратили свой взор в современном строе, русской церковной жизни, всюду и везде вы встретитесь с делом жизни Платона или Филарета, или обоих вместе...

Особенно ярко это чувствуется в первопрестольной Москве, где каждый из них святительствовал столько, сколько ни один из московских архипастырей нового времени: Платон 37 лет (с 31 января 1775 г.), Филарет 46 лет (с 3-го июля 1821 г. по 19 ноября 1867 г.), оба вместе – 83 года.

Войдете ли вы в Чудов монастырь в Кремле, чтобы преклониться пред ракой святителя Алексия, вы увидите там среди убранства церковного много такого, что носит явную печать дела рук после платоно-филаретовской эпохи, но у той же раки святителя Алексия вы увидите саккос и другие святительские одежды митр. Алексия; попробуйте поинтересоваться: откуда они здесь, и вы узнаете, что их отыскала и положила сюда со многими заботами и препятствиями заботливая рука митр. Платона;³ поинтересуйтесь дальше, чьей рукой воссоздан монастырь в своей основе, и вы услышите – рукою все того же архипастыря. Подойдете ли вы к покоям митрополитов московских на Троицком ли подворье, в Чудове ли монастыре, в загородном ли Черкизове, вы заметите признаки капитальных перестроек нового, нашего времени, но все это – перестройки на основании, закрепленном трудами митр. Платона.⁴ Не говорю уже о Троицкой Лавре: здесь,⁵ можно сказать, трудно указать, что бы не было Платоново пли Филаретово.⁶

И совершенно точно так же попробуйте разобрать по составным элементам нашу наличную богословскую науку, наличный строй духовной школы, наличный церковный строй, и вы откроете, что то идет от Платона, а то от Филарета. Наследие Платона и Филарета здесь усложнено новыми элементами, то положительными, то отрицательными, конструировано по новому, но и в этой новой, более сложной конструкции, дело Платона – Филарета лежит всюду краеугольным камнем.

Первоклассные умы, первоклассные исторические деятели с выдающимся историческим значением в истории русской церкви нового времени – таковы эти два иерарха Платон и Филарет – учитель и ученик – по величию дел жизни своей.⁷ Здесь, можно сказать, они неразделимы. Это два одинаковых солнца, или лучше даже, одно и то же великое солнце.

Но есть солнце летнее, и есть солнце зимнее... Действие их по существу одно и то же, и плоды неразделимы, но одно животворит и греет, а другое животворит,

но не греет. Таковы Платон и Филарет в своей деятельности.

Почему? Отчего? В чем тайна этого индивидуального различия?

Это тайна их сердца, тайна жизненного идеала, которому молились их сердца.

Святыню своего сердца, сущность своего жизненного идеала, м. Платон начертал в одной из своих проповедей у свящ. гробницы преп. Сергия.

Останавливаясь на словах евангелия: «приидите ко мне труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы. Возьмите иго мое на себе, и обрящете покой душам вашим», м. Платон говорит: «Сей глас Евангельский всех праведных столь возжег сердца, что они не давали сна очам своим, и ресницам своим дремания, доколе не обрели покоя сего. Но.... сей покой не состоит в том, чтобы оставить все мирские должности и попечения, то есть, чтобы оставить дом, жену, детей, промыслы, и удалиться в уединенное место. Нет. Сии попечения нам от праведной судьбы назначены: в поте лица твоего снеси хлеб твой... Да они же не токмо не отводят от спасения, но и суть средством ко спасению: ибо исправлением должности своей пользуем мы общество, и воспитанием детей приуготовляем добрых граждан... Да и приметьте вы в Евангелии: оно, призывая нас к покою, тотчас придает: «возьмите иго Мое на себе». Вот иго: и хотя сказано «иго Мое», а не мирское; но всякий труд, всякое попечение, по учреждению, Божию отправляемое, с пользою своею и общею, есть, иго Божие.

И не может извиниться таковой, что он вместо того будет упражняться в единой молитве и богомыслии. Ибо одно дело Божие другому подрывом служить не должно, и сии дела суть совместны: одно другому не только не противно, но и одно другому помогает…⁸

Правда, Евангелие заповедует отречение себя: иже хощет по Мне идти, да отвержется себе.

« Отрешись самого себя, рассуждает Платон в другой проповеди, по-видимому есть вещь невозможная; ибо кажется что в сем заключается некоторое противоречие, чтобы быть мне самому, и отрешись мне же самого себя. А хотя бы и можно было, то опять, кажется, не должно. Ибо отрешись самого себя, видится, что надобно бы было отказаться от тех Создателевых законов, на которых движения нашего тела и души основаны. Такие Святого Писания недовольно ясные места, есть ли надлежаще истолкованы не будут, бывают для других случаем к соблазну.

Приведенное нами о отвержении себя Христово слово одни толкуют, что отрешись от себя есть: все склонности, не делая между ними справедливого различия, умерщвлять и иссушать, так сказать, источник человеческих действий», что «должны мы пренебрегать жизнь сию, что, помышляя единственно о будущей жизни, куда ведет нас евангелие, аки бы не должны мы какое либо о жизни сей иметь попечение, и желать дабы она скорее прешла, аки для нас ненужная или вредная.⁹ Другие думают, что нельзя отрешись самого себя, разве себя удалить от всякого с людьми сообщения и оградиться горами от опасности мирских соблазнов. Иные, толкуя оное ж слово, рассуждают, что для отвержения себя не довольно исполнять обязательства,

какие мы на себя приняли, вступая в число благословенного христианства; но надобно еще себя обременять другим, не знаю чем; и для того оное Христово слово, чтоб отрешись себя, относят не до всех вообще христиан, но токмо до некоторого известного людей состояния.¹⁰

Такие и подобные толкования, по мнению Платона, «ни с духом Евангелия, ни с намерением Господа нашего ни мало не сходственны;¹¹ они дают случай остроумным, подлинно, но не довольно рассудительным людям, не свято думать о истине христианской, вместо того, чтобы так думать о несправедливых ее толкователях...

«Такого учения в свете не было, чтоб о житейских нуждах никакого не иметь попечения: да и быть не может».¹²

Человек есть жизнелюбив. Сия истина есть естественна, яко от Бога влита. Ибо если бы человек не был жизнелюбив: он не радел бы о себе: он при всяком прискорбном случае лишить себя жизни приступил бы без затруднения: он подобен был бы дикому зверю всякого терзающему; ибо был бы подобен отчаянному. Мог ли бы

таковой о другого пользе, или о сохранении другого жизни подумать; когда бы собственную свою презирал? Сия к жизни сей любовь есть не только нужна для благоденствия человека, но и есть связь общества. Когда я люблю жизнь свою: буду беречь и другого; ибо по собственному жизнелюбию рассуждаю, сколь дорога она должна быть и другому. Когда люблю свою жизнь: ищу всего полезного для сохранения ее целости; а тем самым обязываю себя и другого пользу наблюдать, ведая, что нарушение оной в другом столь должно быть чувствительно, сколько бы то чувствительно

было для меня самого. И потому для любви к ближнему положил правилом Спаситель любовь нашу к самим себе: возлюбиши ближняго твоего, яко сам себе (Мф. 12:31). А сие означает, что не любящий самого себя, другого любить не может».¹³

Богом вложенная любовь к себя обязывает человека трудиться над развитием своих сил и способностей.

«Человек рождается на труды. Сия истинна не токмо не сомнительна, но и естественна нам, и источник нашего счастья. Свойство и тела и духа нашего требует, чтоб мы во всегдашнем были движении. Все в теле нашем соки и кровь непрестанное течение н кружение имеют: и если бы они начали протекать слабо, соки в нас испортятся, и кровь повредится. А сие наполнит телесный наш состав тлением и болезнями. Если же бы совсем в нас течение крови и соков остановилось, то воспоследует смерть.

Почему и зело потребен труд, чтоб он воспомоществовал сему животворному течению, а чрез то бы укреплял здравие, и продолжал жизнь.

«И как мы паче всего обвыкли желать здравия и жизни долговременной, и сие благо почитаем величайшим, то от нас самих зависит, даровать себе сие сокровище. Средство к приобретению и сохранению того всегда есть в руках наших. Притом как труды сохраняют здравие: так взаимно здравый состав всякие труды подъемлет с удобностью и легкостью; труды, доставляющие нам всякие выгоды житейские. С помощию их снискиваем мы себе лучшую пищу и питие: украшаем бренное тело свое многоразличными и красными одеяниями, сооружаем огромные, не более к спокойствию, как и к увеселению служащие здания; и тем отвращаем всякие нужды, которые бы могли учинить жизнь нашу скучною и печальною.

«Да не тело токмо в трудах находит свое подкрепление, но и самая душа. Силы ее и способности так же всегда обращаются в своем роде движение, которое, чем есть больше, тем мысль становится понятнее, разум просвещеннее, желание живее, воля скородвижнее, охота стремительнее. А как душа с телом соединена теснейшим союзом, то чем более труд укрепляет телесное здравие, тем более действуют силы душевные: чем более труд приводит тело в движение, тем более очищаются мысли, и способности свежее становятся. А из сего без сомнения заключить должно, что труды назначил нам Творец, яко наилучшее средство к сохранению сея жизни в

покое, довольствии и благополучии»¹⁴.

Особенно важен труд в отношения разума.

«Кто не радит о снискании настоящего просвещения, тот расслабляет силы своего разума и понятия. Бог даровал каждому человеку способность и силу к понятию и рассуждению, и сим то особливо даром различил Он нас от прочих животных бессловесных. Сия драгоценная способность есть семя посеянное в сердце нашем, которое чтоб возросло и принесло плоды, надобно употребить тщание и труд... Если б кто о познании... но радел, не расслаблен ли он? Не связывает ли он душевные силы свои,

и божественное семя не остается ли в нем не только бесплодно, но и расслабленно?»¹⁵

Отвержение себя есть отвержение не задачи и благ развития жизни земной, а порока.

«Чтоб истинное об отвержении себя получить понятие, надобно наперед уверенным быть (о чем, думая, никто и сомневаться не может), что человек часто предпочитает худшее лучшему, что нередко последует чувственным склонностям в предосуждение здравому разуму, и что не всегда есть точным исполнителем закона совести; а чрез то, выходя из-под владычества добродетели, делает себя невольником порока. Приняв истину сию за несомнительную, не трудно узнать, в чем состоит отвержение самого себя. Ибо когда идет кто против несправедливого усилия своих страстей; когда приятность чувств приносит в жертву пользе, утверждаемой разумом, и когда наружные выгоды порока почитает меньше тех трудов, которые ведут к добродетели: тогда он разрывает самый крепкий узел предрассуждения и пристрастия, тогда он принуждает себя оставить приятность и пользу для чувств весьма лестную; тогда он побеждает самого себя, и тогда то отвергается себя самого по слову Евангельскому... Отрешись себя, значит, просто сказать, не слушаться самого себя, когда б мы в самих себе чувствовали побуждения, противные истине, противные совести и разрушающие истинное блаженство наше».¹⁶

Так в чем же состоит Евангельский покой? Состоит в спокойствии совести. А совести спокойствие тогда есть, когда она тебя ничем не зазирает: когда ты в неустанном труде над развитием и применением всех полученных от Бога сил и способностей «так располагаешь своим состоянием, что исправление дел мирских не отвлекает тебя от Бога»;¹⁷ когда человек заповеданную от Бога «добродетель любит саму по себе» и неленостно служит ей всеми силами души и тела, без всякой примеси «корыстолюбия и честолюбия».¹⁸ В этом покое совести есть самая высшая радость, самое высшее блаженство человека на земле.

Таков основной принцип жизненного идеала м. Платона – покой совести в сознании неленостно и неподкупно выполненного нравственного долга в отношении Божественного дара жизни. С этим идеалом предстоит Платон пред Богом и людьми. Но с этим же идеалом предстоит и Филарет. Оба они мужи, нравственного долга.¹⁹ И если по величию дел жизни своей оба они как бы два одинаковых солнца, то, оказывается, и горят они одною и тою же по существу и силе напряжения энергией нравственного долга.

Но одно горит теплыми летним светом, а другое холодным зимним...

Наука знает что солнце летнее и солнце зимнее – одно и то же солнце и лучи его одни те же, но солнце летнее греет потому, что лучи его преломляются и задерживаются в окружающей землю земной атмосфере облаков: так точно и энергия нравственного долга, в нравственной личности Платона приобретает согревающую силу потому, что лучи его преломляются в густой атмосфере земных человеческих чувств человеческого сердца.

В своей автобиографии м. Платон настойчиво подчеркивает как отличительное свойство своей души то, что он был «крайний уединении любитель»..

Но это уединение, которого Платон был любитель, не было однако уединением одиночества иноков-отшельников, в котором «удобнее подражать бесплотным и воспринимать тайные посещения Св. Духа», уединением, которое любил Филарет.²⁰ Склонности к этому настоящему иноческому уединению Платон совершенно не имел. «Хотя, пишет сам о себе Платон, был (он) уединения любитель: но скучал быть один, и всегда один или два при нем находились, с коими он мог бы откровенно разговаривать». Под любовью к уединению Платон разумел то свое свойство, что «множества людей, особливо ежели с ними надобно было обходиться церемониально и неоткровенно, всемерно убегал».²¹ Отсюда, вообще. «нередко немало времени проходило у него в прохаживании, или в сидении, разговаривая с приятелями.²² По поводу школьных годов своей жизни Платон пишет про себя: «Был он нрава веселого и словоохотливого: любил свои разговоры прикрашивать шутливыми или забавными словами и в разговоре своем всем всегда нравился и находили все удовольствие его слушать, или с ним разговаривать... Но при всем своем таковом свойстве был крайний уединения любитель, чтоб находиться только у себя дома, с малым числом верных приятелей и друзей обходиться, с коими не иначе бы мог разговаривать, как он сам

с собою, без всякого принуждения, со всею откровенностью, и посему все то, что называется церемонией, для него было несносно. И сию к уединению любовь сохранил он во всю жизнь.²³ Живучи и при Дворе, не оставил своей любви к уединению, редко когда выезжал, и то более к духовным. Но вместо того, всегда, почти у него собрание было иностранных людей, яко то: греков, сербов, далматов, французов, немцев, итальянцев и других: ибо он с ними обращаться и разговаривать особенную всегда охоту имел. Собирались они всегда к нему или на обед, или по вечерам. И от такого обращения он много пользовался, ибо из них многие были ученые и свет знающие.²⁴ Проживая в Вифании, Платон имел обыкновение каждый день в пятом часу пополудни приглашать к себе ректора, префекта и кого либо из учителей и, или прогуливаясь с ними по двору, или, когда не позволяла погода, сидя в комнатах, вел с ними разговор и никогда не отпускал от себя ранее десятого часа.²⁵ Несомненно, что только

что описанная любовь к уединению, не есть любовь к тому одиночеству молитвенного созерцания Бога, которая свойственна инокам. Это просто любовь к уединению интимности дружеского общения.

Вот эту-то чисто человеческую земную любовь Платон нес с собою всюду и везде, и в атмосфере этой то любви суровый и жесткий²⁶ в Филаретовском воплощении идеал неподкупного нравственного долга пред Богом получает у Платона своеобразное преломление, своеобразные, чарующие своею мягкостью, нежностью, конкретные формы жизненного воплощения.

Обычно люди с указанною склонностью к уединению и интимности дружеского общения избирают тот путь жизни, где моральная атмосфера дружбы, дружеского единения является естественной, – путь жизни семейной.

Платон находил, что то «утешение дружбы, какое дает семья, слишком мало, так как отравляется теми «трудностями, с какими соединено супружеское состояние».²⁷ И он избирает противоположный путь–иноческий.

Однако иночество самым существом своим идет против свойства Платона: «не любил быть один», а чтоб всегда с ним двое или трое находились из друзей. Для инока самое вожделенное и обычное нормальное состояние – уединение кельи в уединенной молитве пред Богом. Но Платон был своеобразного взгляда на монашество, что оно ни к чему более человека не обязывает в сравнении с рядовым христианином, кроме безженства. «Он о монашестве рассуждал, – пишет Платон в автобиографии, – что оно не может возложить более обязательства на христианина, как сколько уже обязывало его Евангелие и обеты крещения; и по духу Евангельскому, всякий христианин должен быть всегда воздержен, смиренен, послушлив, трезв, богомолен, никакими излишними житейскими заботами себя не связывать; а при том, хотя может иметь жену, по слабости плоти, но жить с нею целомудренно, и более, по Апостолу, пребывать в посте и молитве, нежели предаваться сладострастию... При таковом рассуждении заключал Платон: что тот будет истинный монах который будет истинный христианин. А хотя почитал он безженство нелегким бременем для немощи плоти,

и чувствовал ее подстрекание: но напротив всегда со страхом воображал супружеское состояние; каким трудностям, заботам, скорбям, бедствиям подвержен женатый

и мирской человек, содержа жену, дом, воспитывая детей, устрояя их к местам и всем им во всем сострадая: и ежели какое от того получают утешение и удовольствие,

но сия чаша несравненно более горестью растворена... Все сие живо воображая, Платон ублажал безженную жизнь и уединение, а мирскую оплакивал: а чрез то и борьбу плоти несколько облегчал».²⁸

Так для Платона иночество это только «безженная жизнь и уединение безженной жизни», нисколько не мешающие быть всегда в дружеском общении. Вместо дружеской человеческой любви, рождающейся на почве плотского родства, остается дружеская человеческая любовь, основанная на почве духовного родства. И ее то ищет сердце м. Платона.

Но откуда, как созидается это духовное родство, дающее друзей и радость дружеского общения? Здесь идеал дружбы пересекает собою для сознания Платона идеал нравственного долга и преклоняет его к земле.

Как и плотское, духовное родство, по мысли Платона, созидается актом творчества на пользу, счастье других. Духовное родство созидается актами добротворения по требованию нравственного долга; и чем интенсивнее, шире эти акты, тем созидается более теплая и атмосфера дружбы.

Для наибольшего же осуществления дела добротворения состояние безженное, по мысли Платона, есть самое удобное. На вопрос Екатерины: зачем он принял монашество? – Платон ответил: «по особой любви к просвещению»; и на возражение: «разве нельзя в мирской жизни умножить просвещение»? – пояснил: «можно, но не столь удобно, имея жену и детей и разные мирские суеты». Итак, возможность с большим удобством «умножать просвещение», т. е. более широко трудиться на благо других, вот что привлечет Платона в безженном состоянии монашества, вот причина, ради которой он отказывается идти путем жизни семейной.

Но самый труд для других по закону нравственного долга привлекает Платона, как горнило созидающее и окружающее себя атмосферой дружеских отношений, поскольку правда нравственного долга естественно созидает вокруг себя теплую атмосферу человеческой дружеской любви. Преломляясь в этой атмосфере, жизненный идеал Платона, идеал нравственного долга получает гуманитарный наклон и гуманитарное содержание.

Платон и Филарет оба предстоят пред Богом и людьми с одним и тем же по существу жизненным идеалом. Но взор Филарета обращен прямо к Богу. Филарет предстоит пред Богом со своей совестью в уединенной молитве с глазу на глаз; он испытывает свою совесть только непосредственным зрением правды лица Господня. Взор Платона обращен к человеку. Платон предстоит пред Богом на молитве с сердцами и совестями своих собратий и отражает в себе не только правду лица Господня, но и сердца и совести своих собратий, с которыми и для которых он трудится во имя Божие. Отсюда идеал спокойной, выполнившей нравственный долг совести различно сознается тем и другим. У сурового, необщительного Филарета совесть покойна, когда он сделал, в отношении других то, что подсказывала ему совесть пред лицем Божиим: у мягкого, общительного Платона совесть спокойна лишь тогда, когда он сделает все, что подсказывала ему совесть пред лицем Божиим и пред лицем совести и сердец тех с кем и для кого он живет и трудится.

Платон и Филарет одинаково исповедают принцип: ,»добродетель должна быть любима сама по себе». И Филарет и Платон любят добродетель саму по себе. Но самозамкнутый, необщительный Филарет любит добродетель, как творческое дело любви к всесвятейшему Богу, Платон – как дело излияния любви к немощному человеку. Для Филарета каждый человек – это жертва, которую он приносит от себя и вместе с собою святыне Божией. Филарет, это древний Иеффай, закалывающий свою дочь, чтобы сделать ее собственной жертвой от себя Богу. Для Платона каждый человек – это сама святыня, которой он себя самого приносит в жертву, как святыне образа Божия во имя Божие; потому что в этой самой жертве он чувствует источник своего собственного личного счастия: это древний Моисей и новозаветный Павел, умоляющие Бога быть отлученными от лица Божия за жизнь народа Божия.

Платон видит образ добротворения в деянии Высочайшего Добра, Бога в момент творения мира. Творение мира – это движение полноты Божества к обнаружению во

вне, находящее удовлетворение в счастье тварей, являющихся плодом этого движения.

«Когда ...истинный Бог все возможные совершенства в себе заключает, и ни в чем недостатка ни нужды иметь не может: то какой же был бы резон, возбудивший Его к созданию мира? Представьте себе безмерное море, которое, не удержавшись в своих берегах, начало бы чрез оные проливаться: подобно некоторым образом безмерная бездна Божиих совершенств, как бы не удержавшись в своих пределах, благоволила излиться вне самой себя. Сие излияние есть ничто иное, как некоторое совершенство существа Божия сообщение и другим существам. Оно излилось: из сего излияния произошли небеса, светила, земля, древа, животные и другие твари неисчислимые. В сих

чрез излияние Божие происшедших тварях открылись нам Его совершенства, которые прежде в Нем одном были сокровенны. Сии твари стали зерцалом, в коем мы начали усматривать благость Его, правосудие, премудрость, всемогущество и прочее; но сего не довольно. Мы еще те же совершенства, хотя ограниченным образом вдруг, ощутили и в самих себе и в тварях других. Мы нашли и в себе и в других созданиях и следы и дела, доказывающие благоразумие, просвещение, стройность порядка, склонность к сожалению, к любви, к правосудию. Итак внезапным образом и которого мы в сами никак ни предвидеть, ни узнать не могли, стали участны Его совершенств – вдруг возсиял образ Его. Творец, с высоты святой Своей воззрев, почувствовал, коли можно так сказать, сладчайшее в себе удовольствие, что от сияния Его лучей некоторое открылось того подобие, и что увидел со славою исполнено свое великое намерение, которое, как видите, не в ином чем состояло, как чтобы сообщить свои совершенства и другим, и тем учинить их счастливыми, сколько по своей ограниченности вместить могут, так как Он есть блажен бесконечным образом.²⁹

Таково же, по Платону, движение всякого добра и в человеческой личности.

«Добро само по себе есть общительно. Положим, что ты счастлив, почтен и радостен. Тотчас желается тебе и счастье свое другим открыть, и честью своею других очи удивить, и радость свою, не вмещая в себе, тотчас пересказать другому. Если б ты был один, счастье твое не столь бы тебя услаждало; честь какова бы не принесла тебе удовольствия, радость, во внутренности стесненная, тем как бы погасла. Почему счастье, честь и радость не сами собою для нас усладительны, но когда имеем мы их кому сообщить. Но для того ли ты другим их оказываешь, чтобы пред ними токмо повеличаться, и оказав свою пышность, в других произвести только зависть, или негодование, или смущение. Когда несчастливые, увидев твое в счастье величие больше узнают свое несчастие, и видев твое изобилие, больше узнают свои нужды и бедность, а чрез то возьмут случай больше оплакивать свой злополучный жребий, и может быть будут роптать на промысел; а тебя отяготят поношениями, что ты или того счастья не заслужил, или недостоин тем пользоваться... Еще счастье твое в тебе одном заключено есть, когда ты оным по наружности только величаешься пред другими, а самою вещью они в том не участвуют. Следовательно, и тебе самому, коли поистине рассуждать, никакого оно не приносить удовольствия... Вот украсил тебя дарами счастья, яко древо плодоносное: наполнен ты способностью и могуществом помогать другим, яко глубокий источник воды живой. Будешь ли ты оные скрывать в самом себе? Но на что? Ты тем докажешь, что напрасно оные тебе и даны; да и самого себя лишишь проистекающего из них удовольствия. Ибо оно не может быть, когда дары счастья в тебе одном только закрыты и погребены... Чем более ты счастье свое сообщишь другим, тем более умножится собственное твое удовольствие. На других, счастием твоим учинившихся счастливыми, когда воззришь ты, что тебе представится: представится тебе, что сии, о счастии своем радующиеся люди, суть как бы райские древа, возросшие от семян, тобою посеянных; или паче представятся как чада, рожденныя твоим человеколюбием, в коих начертан сияет образ твой отеческий и подобие. Может ли что сравняться с сим сладчайшим и небесным удовольствием? Сирота тобою воспитанный, бедный тобою снабженный, болящий тобою исцеленный, немощный тобою защищенный, унывающий тобою возставленный, невежа тобою просвещенный, не суть ли духовное и святое твое порождение, коим без постыждения можешь со апостолом сказать: Благодетельством аз вы родих (1Кор. 4:15)».³⁰

Для Платона, таким образом, творить добро значит радоваться счастью добро воспринимающих, быть соучастником этого счастья, как мать и отец чувствуют счастье, являясь созерцателями счастья детей, получивших от них жизнь свою, т. е. возможность и способность чувствовать счастье.

Отсюда для Платона каждый человек мыслится не иначе, как «о счастье своем радующийся» или печалящийся, не иначе, как цельная личность в полноте своих радостей и скорбей, которую нужно осчастливить. Для него нет просто подчиненного, просто сотрудника. обязанных быть лишь орудием исполнения того долга, который они несут, до личной скорби и радости которых нет никакого дела. Нет, для Платона каждый подчиненный и сослуживец, это свой для него человек, свой и дорогой не только со своими официальными обязанностями, но и со своей совестью и со всеми своими радостями и скорбями, к которым он не может относиться иначе, как с любовью отца и уважением друга. Равно и каждое учреждение, входившее в сферу его творческого воздействия, становилось для него своим во всех отношениях.

Но закон плотского рождения таков, что порождающий, радуясь счастью порождаемых, естественно требует в ответ благодарной любви за дарованное благо жизни. В этой любви – самая высшая награда и вместе непременное условие радости рождающих. – Без нее радость о счастье детей перестает быть радостью и превращается в тем большую скорбь, чем велика эта самая радость. Таков и закон духовного рождения, духовного творчества. Само Высочайшее Добро – Бог даровал человеку благо жизни при непременном условии благодарной любви к Нему со стороны человека. Точно тому же закону следует и добро в человеческом сердце: и оно, давая счастье другому, требует от другого в ответ благодарной любви. И чем интенсивнее это добро в человеке отдает себя творчеству счастья других, тем более он чувствует нравственную обязательность, тем интенсивнее жаждет радости ответной благодарной любви. В энергично-деятельном Платоне эта жажда была тем интенсивнее, что она была и вместе запросом его от природы дружелюбной души.

Удовлетворение этой жажды Платон считает самой высшей и единственной возможной на земле земной наградой добру.

«На земли... награда самая надежная и превосходная.. . состоит в любви тех, коих ты по своему званию облагодетельствуешь. О, колика лестна и благословенна сия награда, да и сколь же мало неблагоразумный честолюбец оную или уважает, или понимает! Почитание, состоящее в одних наружных и низких поклонах, и в видах, уважительных, есть един обман и лицемерие.³¹ Изъявив в глазах всякого рода унижения, не успеет он выйти за порог, как тем более восчувствует к нему презрение, чем более насиловал себя к наружному унижению. Таково ли должно быть истинное почитание, и может ли добродетельный человек за ним гоняться?!

Но не таково есть почитание, которое от сердца происходит, и которое в любви состоит. О, представьте себе с каковым пылающим любовью усердием смотрит тот бедный на оного судью, который его от руки сильной защитил. Как любезно и священно лице начальника тому человеку, которому он доставал надежное пропитание. С какою благодарностью вспоминает преступник об оном властелине, который всемерно тщился не столько его наказать, сколько исправить, да и имел счастие его развратного сделать добрым человеком. Вам самим на суд отдаю, ласкатели ли более почитают вызванного властелина, или сии облагодетельствованные добродетельного начальника.

Так ежели сладчайшее удовольствие есть, взирать нам на начальника добродетельного, так какое же сам он должен чувствовать услаждение в душе своей, когда видит столько возженных перед собою жертвенников, сколько сердец им обязанных?! Они его любят: а чрез сие то наилучшим образом его почитают; и не в лице токмо, но и заочно, и везде, и всегда. Не довольна ли сия для проходящего честно свою должность награда на земли? Чего более искать и желать?Ты ищешь наружных отличительных знаков, но чем более они отличительны, тем более удаляют тебя от других. Ибо меньше доступным тебя делают. Отличай себя: кто воспрещает. Но благодетельством, правосудием, снисхождением, примером честности и благоразумия. Таковые отличия привлекут к тебе других сердца. Ибо чрез сие ты и их самих делаешь отличностей своих участниками.³²

Так добро, давая счастье другому, получает в награду блаженство ответной любви. И эта ответная любовь состоит в том же добротворении, в том же радовании счастью другого и заботе о его горестях и радостях, как о своих. Получается союз «любовное братство»,³³ – дружеское общение любви людей нравственного долга, в котором они, в общем служении нравственному долгу, открывают и усвояют себе взаимно все горести и радости и заботы друг друга. Характерный признак и необходимое свойство этого дружеского союза в служении добра – искренность и откровенность. Искренность и откровенность в том, «когда у кого язык с сердцем согласен и у коего душу можно видеть на лице его... Чувствования Бог положил в сердце; а язык учредил, чтобы он был орудием к точному этих чувствований изъяснению. Склонности скрыл в душе под покрывалом тела: а лице уставил быть зеркалом, дабы в нем были открыты те склонности. Почему Боголюбивый муж и рассуждает, что иное чувствовать в сердце, а иное изъяснять языком; иное содержать в душе; а другое на лице представлять, есть не иное что, как насиловать природу: и превращать порядок Богом установленный³⁴... Человек с человеком и братством и взаимною пользою и верою соединен. Сей великий союз требует искренности; ибо требует доброжелательства. Скрыть от другого сердце свое и показать иной вид, есть не иное что, как нарушить любовь братства, лишить другого да и самого себя должной пользы, и показать, что вера в сердце ничего не действует. Какое должно быть в сем превращение! Нет! Ведает добродетельный человек, что обязан он всякому по возможности делать добро, а никому не вредить; не только для того, чтоб чувствовать удовольствие и радость, доставляя другому пользу и благодетельство; но и для того, что и он взаимно в случаях нужды может ожидать себе от других помощи».³⁵ Отсюда для Платона каждый добротворящий человек, усвояя себе все горести и радости других, имеет право требовать, чтобы они не скрывали от него своей души, в свою очередь имели желание усвоить себе и разделять его скорби и радости, усвоять себе доверчиво открываемую им душу друга.

Холодный Филарет, совершающий добро для человека, как жертву небу, а не человеку, не чувствует потребности и не принимает нравственной обязательности сердечной, дружественной связи и общения между добротворящим и добро воспринимающим. Возлюбленный особою отеческою любовью м. Платона, который «особливое прилагал, в рассуждении его воспитания, отеческое старание»,³⁶ Филарет считал Платона для себя «более, чем наставником»,³⁷ но отцом. В Троицкой семинарии он писал в честь Платона стихи:

«Пой в песнях великих героев, Омир!

Дела же Платона ты петь не дерзай:

Поэты наклонны и правду превысить –

А как превозвысить деянья отца?!»³⁸

Но вызванный в Петербург, он не пожелал возвратиться снова в Лавру, под «кроткую тень»³⁹ Платона, чтобы быть «утешением его старости»,⁴⁰ как хотел и просил от Синода Платон. На вопрос первенствующего члена Синода митрополита Амвросия, желает ли он исполнить желание м. Платона, – Филарет ответил сурово-холодно, что, приняв обет монашества, он отрекся от своей воли и предал себя воле Божией и воле начальства.⁴¹ Не так представлял себе свои отношения к людям, возращенным своею любовью, м. Платон. Его душа искала таких отношений, в какие стал к нему и стоял до смерти другой его любимый ученик – Евгений, после архиепископ Ярославский. Вместе с Филаретом неволею вызванный в Петербург, он на вопрос Амвросия не только ответил полным согласием, но и усердно просил возвратить его к своему духовному отцу. Когда Евгений возвратился в Лавру, то был «принят не иначе как сын» и затем «постоянно каждую неделю бывал три раза» в Вифании: «во вторник, в четверг после полудня и там оставался до следующего утра; в субботу же приезжая после полудня был там и воскресенье до утра понедельника; сверх того на каждый праздничный день, когда не было ученья, приезжал накануне и уезжал на утро праздника, проводя там обе ночи». И этот образ отношений был настолько по душе Платону, что однажды «благословив пришедшего Евгения, крепко сжал его руку и неоднократно поцеловал ее, так что Евгений едва мог вырвать свою руку».⁴² Из писем к Евгению видно, что Платон был весьма огорчен образом действия Филарета и только заступничество Евгения успокоило дух Платона .. «Неприятно мне, – пишет

Платон Евгению в Петербург, – что отнимаете у меня всякую надежду, чтобы Филарет возвратился. Но он еще ничего ко мне не пишет. Видно....⁴³ «Верно, многое, как

думаю, – пишет Платон в другом письме, – могло тебе препятствовать, чтобы писать ко мне: но ничто не могло преодолеть твоего стремления любви ко мне. Тем более быть тебе обязанным я себя и чувствую и сознаю. То, чего казалось я должен бы ожидать от Ф..(иларета), то получил от тебя одного и потому в тебе одном обоих почитаю».⁴⁴ «Не перо и чернила,–пишет Платон от 2 мая 1809 года, – а кажется чистый дух твой писал письмо, тобою мне присланное... Твое посредничество за Ф..(иларета) много имеет предо мною силы. Посему как его, так твоя любовь никогда не выйдет из моей памяти. Прощай, мой друг».⁴⁵ И действительно, память о Филарете никогда, не изглаживалась в сердце Платона. В письмах к Евгению, поражающих словами чисто отеческой любви...– «Я уверен, что где ты ни будешь, никогда и из моей и из твоей памяти я не изглажусь. Молюсь душевно, да совершит счастливо путь твоей жизни и твоих занятий. Далеко ты от нас расстоянием места, но весьма близок ко мне твоею любовию»...– Платон непременно приписывает Филарету пожелание здоровья или «душевную благодарность» за письма последнего.⁴⁶ Умирая, Платон высказал Евгению желание, чтобы Филарет, проповеднический талант которого он с любовию приветствовал и воспитал как «отличнейший»,⁴⁷ сказал над его останками надгробное слово дружеской любви, подобно Григорию Богослову над гробом своего

друга – Василия Великаго. Филарет в ответ на письмо Евгения, написав ему несколько слов в похвалу Платона, отклонил от себя этот завет публичного выражения своей несомненно глубокой целожизненной любви и благоговения к своему великому учителю: «подлинно он был Василий великий, но я не Григорий» – ответил Филарет.⁴⁸ Говоря так, Филарет намекал не на свойства лишь своего проповеднического таланта. Действительно, вообще суровая душа Филарета не была нежною, всегда готовою излиться пред другими душой Григория, это – скорее душа Василия, но сердце самого Платона, с его идеалом нравственной правды, творимой в дружбе, и дружбы, творимой в правде и правдой было поистине сердцем Григория. С этим то сердцем он выступает на жизненном поприще и всюду и везде вносит чарующую атмосферу дружественной искренности, общительности, гуманности.

Выдающийся ученый труженик, митрополит Платон в области богословско-церковной мысли первый решительно отказывается «прятаться за словами», – приема схоластики, властно царившей доселе в русской богословской науке.⁴⁹ Откровенно и решительно он ставит пред собою и другими научно-богословские проблемы и столь же откровенно и прямо на них отвечает, как думает и чувствует. Его ученик Филарет вырезает из бумаг своего великого учителя слишком откровенные мысли⁵⁰ цензорским пером вычеркивает из его краткой, российской, церковной истории слишком откровенные суждения: для Филарета, признающего полную искренность лишь в отношении к Богу, непонятна и совершенно неприемлема, недопустима Платоновская откровенность в отношении к человеку.⁵¹ Сам он осторожно и бережно закутывает свою не менее чем у Платона самостоятельную и смелую мысль в броню строго и тщательно выточенных словесных формул, запечатленных авторитетом древности;⁵² того же требует он и от всех своих сотрудников в области богословской мысли и науки. О Филарете иногда говорят, что он давил свободную мысль, давил таланты; да, если хотите, – давил, но давил их столько же, сколько и свои собственные: он не допускал и в других, как и в себе самом вполне откровенного проявления пред людьми полноты своей внутренней жизни.⁵³

То же самое свойство отличает и проповеди Платона и Филарета. Платон и Филарет – два знаменитых проповедника-классика, но сравните проповеди того и другого. Проповедь Филарета, это – душа, беседующая с Богом, но боязливо-стыдливо закрывающая себя от взоров соприсутствующих и в свою очередь избегающая слишком настойчиво заглянуть в чужие души.⁵⁴ Проповедь Платона, это – откровенная исповедь сокровенных движений его души и столь же откровенное смелое созерцание и изобличение чужой, как своей.⁵⁵

Таков же Платон и во всей своей чисто пастырской деятельности. Для Платона здесь чрезвычайно характерно сознание, что «не всякая ревность по Бозе есть приятна Богу», что «к действию самому чрез себя похвальному, если приметается страсть: тогда она все портит и своею строптивостью развращает путь Божественный», становясь ревностью злой, безрассудной, нечеловеколюбивой.

Ревность, – говорить Платон в одной из проповедей, – есть горячее духа нашего стремление к защищению Славы Божией, относительно до закона...

Взяв ревность в таком разуме, не видно, чтобы в ней что-нибудь было не похвальное. Ибо гореть духом, чтобы слава Божия во всех концах вселенной была проповедуема; чтоб все люди святым к Богу и почтению его руководством были просвещены: в рассуждения сего гореть духом, то есть изыскивать к тому справедливые и человеколюбивые способы, есть дело всякой похвалы достойное. Ибо сим доказывается любовь к Богу, к ближнему, любовь к истине, которую мы не скрываем под спудом, но поставляем на свещнике, да светит всем, и да руководствует всем. И для того святой Павел учит: добро, еже ревновати всегда; однако при том, добавляет, в добром (Гал.14:18).

Но сие есть несчастье человеческого рода, что часто и в самые святые действия вкрадывается злоупотребление и добродетель в порок обращает. Сие бывает, когда человек выходит из своих пределов, и не управляя себя разумом, страсти следует. Ревность по Бозе чем больше в себе имеет жару и горячего стремления, тем больше требует осторожности и умеренности, чтоб сей священный огонь не обратился в пожар, все истребляющий без разбору. А сие необходимо выйдет, если вместо защищения славы Божией будет действовать страсть мщения; вместо усердия к пользе истинны вмешается корысть собственная если вместо любви к ближнему будет всем располагать страсть самолюбия.

Какие же из таковой ложной ревности могут произойти следствия, ежели не худые и вредные? Отсюду во-первых последует гонение, чтоб заблуждающего, вместо того чтоб исправить и привести на путь истинны, истребить от земли живых. Вместо учения, увещания, доказательств, вместо всех нравоучительных и благоразумных способов, будет свирепствовать один дух нетерпимости, как-то многие века печальными примерами то нам больше, нежели надобно, доказали. В подробность таковые свирепости описывать оставляю, чтоб тем скрыть стыд человеческого поползновения; а только при сем приметить должны, что человек, таким образом гонимый, не только о истине не уверяется ни мало, но еще в мнении своем ожесточается более. Ибо он, не видя иных доказательств, кроме насильственных, по справедливости заключить может, что у гонящей стороны нет сильнейших доказательств. А из того и самая истинна немалый претерпевает ущерб величества своего. Ибо она представится, акиб не имела никакой собственной своей ко уверению силы; и будто, как ложь, требует она в своей слабости стороннего насильственного подкрепления. Так можно ли утвердить, чтоб таковая ревность была угодна Богу, Богу всех вещей,порядка Хранителю, и истинны Защитнику Всемогущему? и таковой род людей не тщетно ли себя уверяет, аки бы их ревности огнь достоин был алтаря божественного? как то об них Спаситель наш, Апостолам своим сказал: «Всяк, иже убиет вы, возмнится службу приносити Богу» (Ин., 16:2).

Никто столько тяжести ревности гонительной не почувствовал на себе, сколько благословенное христианство. Основатель веры нашей, по слепому стремлению народа и по корыстолюбивой ревности фарисеев первый имел нужду испить чашу смертную. Тоже предрек Он и проповедникам истинны Своей, которые и понесли самим делом тяжкий крест сей: и кровь христианская пролилась источниками. В первенствующие христианства времена все почти храмы основаны были на гробах мученических, да и ныне церковь Христова большую часть святых празднует тех, кои мучительным лишением жизни доказали, что истинна в их сердце напечатана была неистребимо и непобедимо. Но что же гонители чрез все то получили? Славу христианскую больше умножили, и напоследок сами принуждены были уступить победу и торжество истине.

Но ах! пусть бы так было, что язычество, поклоняющееся воинским Марсам и громопоражающим Юпитерам, таковою ревностью себя опорочило. Но и между исповедующими имя кротчайшего Учителя, во смирении которого суд его взятся, были подобные замахи. Оный жар ревности, который должен воспалять сердце христианина, и у христиан часто был жар не спасительный. Слепота, не знающая положить пределов истинной ревности, страсть мщения, и корысти, часто производили следствия погибельные, не христианства, но язычества достойные. Темный запад много нам таких примеров показал.

Признаться надобно, что таковые ревнители великий делают стыд Евангелию учению, кротости и человеколюбия наполненному, Евангелию, учащему любить врагов своих, и, огнь с небеси свести хотевших, удерживающему; Евангелию, ублажающему кротких, и похваляющему ревность, но по разуму. Когда бы все сие вообразили, устыдились бы и ужаснулись, сколь далеко отстоять от следов Того Учителя, Которого славу защищать себе кажутся.

Да не подумает кто из сего, акиб мы ревность по Боге совсем уничтожали, или каким-нибудь образом ослабить ее старались. Никак. Сие б было истребить благороднейшее духа Божия действие. Но напротив гласом самой истинны утвердить можно, что великого развращения знак был если бы кто совсем погасил в себе дух ревности справедливой, что можно назвать недугом не соболезнования, или нечувствительности. Сие происходить может от незнания веры своей, или от нетвердого о истине ее уверения: как то обыкновенно бывает в тех, которые иное исповедуют, а другое в сердце признают. Так как же бы в таком мог возгореть какой-либо жар Божественный?

Следствия таковой холодности не меньше вредны, как и ревности безрассудной: понеже из того может родится безобразная смесь различных мнений, и превращение правил нравоучения. Ибо есть ли всех до нравов надлежащих действий основание есть справедливое мыслей расположение; следовательно нельзя худо думать, а делать хорошо, то различные и между собою несогласные мнения не будут ли слабым и опасным правилом человеческих поступков; особливо в обществе: в обществе, говорю, которое наипаче согласием спасительные и от людей больше всего почитаемые истинны закона связуется. И потому нельзя не видеть с горестью и не слышать с печалью о таковых случаях, в коих трогаются небоязненно самые святые вещи, и тот почитается разумнейшим, кто дерзновеннее терзает залог освященный обществом. Добродетельные души сим пронзаются до внутренности, и воспаляемы ревностью Господа Саваофа, сердечно сожалеют, что здравое тело терпит столь болезненные удары и терзается утроба матерня.

О блажен тот, кто обеих сих крайностей убегает. Кто среднею и Царскою идет дорогою, отвращен от злой и безрассудной ревности; но управляем священным огнем ревности мудрой и человеколюбивой!

В таковой ревности должна быть преданность к вере нежная, но без суеверия; усердие к истине бескорыстное; любовь к ближнему чистая и нелицемерная: чтоб не подать другим немощным соблазна, осторожность благоразумная, такой ревнитель есть верный церкви сын, общества член мудрый и благороднейший, всех любящий и от всех любимый.

Таковою ревностью всякий христианин украшать себя должен а особливо, служители церкви сим огнем от жертвенника Господня возженным устне свои и сердце воспалять обязуются, убегая безрассудного стремления, противного человеколюбию и кротости христианской: да помышляют день и нощь о справедливых средствах ко утверждению добродетели и к расширению царства Иисус Христова: да бдят о стаде своем, да некий волк восхитит и разгонит овцы; чтоб могли из глубины чистой совести сказать: ревную по вас ревностию; да ревностию не человеческою, но ревностию Божиею».⁵⁶

Нося в себе именно такой дух «человеколюбивой» ревности по Боге, Платон подходит к каждой душе, принадлежащей ли к церкви, отпавшей ли от нее, е открытым забралом, с открытой душой и дружелюбивым сердцем проникает в сокровенные для других духовные болезни, муки и искания чужой души, и понимает их. Он строго отличает заблуждение от личности заблуждающегося и, нападая на первое, жалеет и страдает за вторую: «нужно, – говорит он в одной из проповедей, – гнать порок, а не человека порочного». Один из крайних представителей масонства, Лопухин рассказывает про свои отношения к Платону: «часто бывал у преосвященного Платона, которого отличным благорасположением я всегда пользовался. Он очень в разговорах восставал против нашего общества, однакож расставались мы всегда приятелями». Благодаря этому именно свойству, Платон, несмотря на свое настойчивое обличение в проповедях модных направлений времени – деистического, атеистического и масонства.⁵⁷ пользовался общим уважением противников. Благодаря этому же своему свойству, Платон первый, можно сказать, вполне понял душу старообрядца раскольника, истинный смысл ее исканий и терзаний и столь же вполне откровенно высказав пред всем русским обществом в своем знаменитом, беспримерном по духу любви «Увещании» и воплотил в доселе здравствующем «единоверии».

Необычайно энергичный администратор, Платон вносит собою и в область епархиального управления оригинальную атмосферу родственных отношений, отечески-дружеских чувств, отечески-дружественных привязанностей. Почитайте письма Платона к своим викариям Амвросию и Августину и сравните их с письмами Филарета к лицу, которого он нарек «другом» своим, – наместнику Лавры Антонию.⁵⁸ Отличенный этими письмами дружбы, Антоний говорил однажды: «всю жизнь около него и всегда за каждый шаг опасаюсь». Так мало ведомой оставалась для Антония душа его друга, несмотря на чрезвычайную близость личного и письменного общения. – Совершенно иное дело, письма Платона. – В них Платон не только входит во все нужды и горести своих сотрудников, но и свои собственные нужды и горести поручает их сердцу и заботе. – Это письма не к подчиненным, а к родным.

По словам современников, Платон был всегда всем доступен, охотно беседовал с убогим поселянином, простым причетником и богадельником, подробно входил в их нужды и скорби, с участьем сердобольного отца помогал им то советом, то делом, подавал им слово утешения в несчастиях, с терпением умел уговорить в случаях упорства. Толпы простого народа следовали за иерархом, ехавшим на служение, желая его видеть, слышать и принять от него благословение.⁵⁹

Здесь характерно то, что такие отношения были у митрополита Платона не к пастве лишь, но и к сопастырям – духовенству.

Московское духовенство ко времени вступления на кафедру Платона находилось на крайней степени морального упадка. Его предшественник Амвросий не знал более действенных мер к исправлению духовенства кроме плетей, кнута и отдачи в солдаты.⁶⁰ Платон нашел, что главная причина, морального упадка духовенства, это – условия его интеллектуального и вообще духовного развития, материального и общественного положения, подавляющие в нем «благородство духа», нравственную личность. Вся 37-летняя деятельность Платона на Московской кафедре прошла в энергичных трудах и заботах по устранению этих условий... Об своих трудах в отношении московского духовенства Платон говаривал: «я его застал в лаптях и обул в сапоги и ввел в залы к господам». Слова Платона правдивы не только в буквальном смысле, но еще более в метафорическом. Платон задался целью дать духовенству такое не только материальное положение, но и духовное развитие, чтобы представители духовного звания могли стать наравне с благородными слоями общества. Самое яркое выражение поставленной Платоном в отношении духовенства задачи, это тот строй, который он дал питомнику духовенства – духовной школе. Духовная школа Платона дает питомцу полное гуманитарное образование не только не уступающее по широте своей программы современной ему школе светской, но и ее превосходящее. Но самое характерное для строя Платоновской школы это то, что она вся пропитывается атмосферой отечески-дружеских чувств и отношений, воспитывающих в питомцах «благородство духа», уважение как к чужой, так и своей нравственной личности.⁶¹ Таким именно хотел Платон видеть свое духовенство. Москва отметила чрезвычайно точно самое характерное свойство в трудах и заботах м. Платона о духовенстве: она нарекла его отцом духовенства.

Отец... – Это название после соединялось и с именем Филарета, и вполне справедливо, ибо и он заботился о благе духовенства и оказал ему проявлений любви не меньше Платона.⁶² Но и отцы, и любовь отеческая бывают разные. Есть любовь по долгу, и есть любовь как движение сердца. Первая имеет все внешние проявления и плоды любви; под ее покровом живется благополучно, но веет холодом, ибо нет в ней того, что согревает и теплом одухотворяет все дела любви. Отец по долгу, муж по долгу.., кто променяет их на отца и мужа по сердцу?! Они могут исполнять самым точным образом свои обязанности в отношении к семье, семья будет по возможности обеспечена во всем необходимом, и все же сиротливо будет чувствовать себя такая семья, ибо холодом веет на нее от всех забот ее отца. Таков Филарет в своих заботах о духовенстве. Это отец – только по долгу пред Богом. Совсем иную черту отметила Москва, называя отцом Платона. Она подметила, что у него любовь – это движение его сердца, которое не только созидает и благотворит, но и во всех своих проявлениях, проникая до самых дорогих святынь человеческой личности, греет, как желанное теплое летнее солнце. Она подметила, что он отец по сердцу, и в свою очередь полюбила его от сердца.

В старой Москве с ее исконно-славянскою дружелюбивою душою среди подчиненного себе мира м. Платон имел полный успех и полное удовлетворение по осуществлению своего жизненного идеала. Но Платон считал свой жизненный идеал нравственно-обязательным для всех на каких бы ступенях общественного служения они не стояли, во всех сферах общественной жизни и общественных отношений.

Здесь был источник глубочайшего трагизма души великого иерарха во всю его жизнь.

Со своим идеалом он явился в Петербург при Дворе, в качестве законоучителя сначала наследника престола, а затем августейших невест последнего. Удостоенный милостей царской фамилии, Платон привязывается к ней любовью дружбы и искренних отношений. И в свою очередь встречает в ответ самые благоволительные отношения, в общем сохраняющиеся до конца его жизни.⁶³ Но Платону мало благоволения, он ищет атмосферы дружбы и принимает благоволение за дружбу, дающую право на полную взаимную искренность и взаимную заботу о счастье друга. Платон осмеливается высказывать откровенно свои убеждения и симпатии, не согласные с мнением царственных покровителей, и не может понять, почему его доброжелательная искренность может быть неприятна последним. Платон обижается и скорбит, если они не высказывают ему внимания в той мере, какого требует не благоволение лишь, а дружба. Но для царственных особ благоволивших к Платону были совершенно непонятны и странны эти претензии и они, чтобы уклониться от последних, сохраняя благоволение к Платону, отстраняют его подальше от себя и от дел, по которым он должен бы был иметь непосредственное с ними соприкосновение. Такова именно была причина отстранения Платона, этого, по общему признанию, знаменитейшего человека своего времени, от дел центрального церковного управления. Через три года по вступлении на кафедру Московскую Платон совершенно не вызывается в Петербург для присутствия в Синоде.

Но уже прежде своего невольного устранения от Синода, Платон со своим идеалом дружеских отношений оказался здесь нетерпимым для других и в свою очередь почувствовал свое положение несносным. Он нашел там атмосферу взаимного недоверия и недоброжелательства, а главное осторожного молчальничества, или же прямо ласкательства пред сильными мира в ущерб интересам церкви.

Еще до архиерейства, когда Платон, состоя законоучителем при Дворе, был сделан архимандритом Троицкой Лавры, то по сообщению самого Платона «следовало новому архимандриту и в Синоде быть членом, поскольку было определено всегда архимандритам Троицкой Лавры быть в Синоде членами; но на сей год он до того не допущен по внушению одного из синодальных членов, хотя впрочем с ним весьма дружно обходившимся, который, зная свободность Платонова нрава и рассуждения, заключил, но неизвестно почему, что от него по делам может воспоследовать какое либо затруднение».⁶⁴

Сделавшись затем членом Синода, Платон пишет о себе в Автобиографии: «горел Платон ревностью ко благу Церкви и духовного чина, и сия ревность была ему, яко врожденная. Усердствовал входить в дела, и споспешествовать к лучшему. Но многие узрел он затруднения, кои ревность его или останавливали, или притупляли. Нашел, что прокурорская власть или слишком далеко распространена, или они много сами себе присваивали, особливо имея особенные виды, которые с благом церкви не могли быть согласны и при том быв подкреплены в тех же видах от сильных людей, да и так называемою политикою, сотрудников своих, по большей части, находил он с теми же добрыми и благоразумными расположениями; но не столько великих духом, и удобно, или сим, или воображаемой опасности уступающих. Были же и такие, кои, таковым образом поступая, искали, да и находили, личные свои выгоды, мало уважая общие. Сие сильно смущало Платонов дух и оскорбляло».⁶⁵ Несомненно, что характеристику той и другой группы петербургских деятелей и своего положения между ними Платон дает в одной из проповедей, представляя два вида «ласкательства».

«Ласкательство есть порок наивреднейший для дел человеческих. Он закрывает от нас истину: или паче ложь представляет, яко истину: обман, яко мудрость: хитрость, яко благоразумие: обиду другому, яко дело правосудное: развратность, яко похвальную благопристойность: а чрез то мешает небо с землею, и все дела человеческие наполняет мраком и превращением.

И как сие зло есть погибельнейшее, то надобно узнать тот мерзкий источник, из коего оно проистекает. Ласкатель должен быть животное прехитрое, а притом корыстолюбивое и честолюбивое. Он ищет с жадностью корысти: он мучит себя размышлениями, как бы сыскать способы к своему возвышению, дабы чрез то получить власть играть жребием бедных людей.

Ищет и находит того, который жадность его корыстолюбия и честолюбия удовольствовать может. Осматривает его кругом, где бы найти слабое место, откуду бы его осадить было можно. Примечает, что тот человек есть высокомерен, самонравен, славолюбив, и противу своего разума, ни чьего, противу своих дел, ни чьих лучше не ставит. Сие усмотря, заключает, что ласкательство есть наилучший способ ко уловлению его. Приступает, берет на себя вид притворный (ибо ласкатель должен быть и и лицемер): что он смирен, прост, не дальновиден, послушлив, всею душою ему предан. Устроив такой приступ, начинает нравиться: ибо является быть добросердечен. Радуется о первом своего ухищрения успехе: поступает далее. Начинает все выхвалять слова, что они исполнены Божественной мудрости; что таковое благоразумие некоторым свыше вдохновением в него влиянно: удивляется всем его делам, что они правосудны, полезны, и едва ли кто из смертных таковые оказать мог, и поздравляет себя, что он в такое время родился, в которое даровало ему счастье, таковых великих дел удостоену быть зрителем. Сим хитрейшим способом входит в доверенность слабого или высокомерного человека.

Но сего не довольно. Нельзя без того, продолжает Платон, намекая на себя, самого, чтоб между людьми хитрыми и развратными не было людей добрых и праводушных. Сие ласкатель без примечания не оставляет. Он усматривает, что некоторые из таковых окружают ту персону, которую он уловить предпринял. Почитает нужным для себя делом, таковых людей удалить, дабы не могли они ему воспрепятствовать в его злых замыслах. Начинает издалека черными описывать их красками. Помалу, и как будто не нарочно, с некоторым видом боязливости, вмешивает в посторонние разговоры, что они были бы хороши, когда бы не столь были упрямы,⁶⁶ что происходит от излишнего их о самих себе мнения: когда б не столь своей пользы искали: когда б более усердием к нему были привязаны, что он иногда с сожалением и с страхом примечает, как они благоразумным и премудрым его наставлениям и повелениям упрямо

сопротивляются; вместо того, что всяк должен бы себя блаженным почитать, чтоб удостоиться быть их исполнителем. И так по малу прохлаждает к ним любовь своего начальника: а на себя обращает всю его доверенность. И сей есть первый ухищрения ласкателя способ.

Вторый род ласкательства происходит от малодушия. Некоторые низкие и боязливые души не имеют столько мужества, чтоб правду защитить открытою главою, и порок обличить без обиновения. Они дрожат на одно воображение, чтоб им за правду и мало что претерпеть, или потерять. Они, рассуждая, что правда глаза колет, и говорить правду, значить потерять дружбу, постыдным образом ее предательствуют. И хотя сами внутренно смущаются, видя, что порок превращает все доброе, но не имеют духа Илиина, духа Иоаннова, чтоб отважиться пойти, и обнаружить истину, ложью подавляемую.

Сие тем для них постыднее, а для общей пользы печальнее, что не редко случается, что от такового свободного истинны открытия никакой не могло бы для них последовать опасности, кроме славы. Ибо многие начальники погрешают не от злости, но яко человеки, по неведению: и по некоторому иногда излишнему о власти своей мечтанию, впрочем имеют человеколюбивое и благодетельное сердце. Почему были бы они обрадованы, если бы хотя одного нашли столь благоразумного и откровенного человека, который бы с пристойною скромностью открыл им истину, и показал бы им погрешность их. Но редко и в таких случаях находятся люди великодушные. Лучше они любят ползать по земле, нежели пускаться в такое, по их мнению, бедственное плавание. И так рана остается неизлечима, ибо она еще прикрывается ядовитым ласкательства пластырем.⁶⁷

Но официальный Петербург был чужд Платоновым воззрениям; он предпочитал «ласкателей», и Платон среди последних со своей дружественною искренностью оказывался один, без поддержки. Действовать в таком положении означало подвергать себя неминуемой гибели. Отсюда, по словам Автобиографии, «несчастливые обстоятельств обороты не только его останавливали в лучших его намерениях; но и принуждали то подписывать, на что он не только не был согласен, но и, по возможности противоречил, и что находил бесполезным и вредным; а помочь тому никакого средства не было, ни способа, кроме как только подвергнуть себя несчастию; но при духе сем добром, плоть была немощна. И как чрез продолжение времени течение обстоятельств и дел все было таково же, то Платон тогда же к сему, по-видимому, знаменитому месту ощутил в себе чувствительное охлаждение; так что уже искал случая как бы от него избавиться».⁶⁸ В 1776 г. в сане епископа вызванный в Синод, Платон, по словам Автобиографии, скучает присутствием в Синоде, по течению дел с его мыслями и началами не сходными и не видя в сотрудниках своих в том содействия, которые поступали по своим видам, ища может быть более своих выгод, нежели общих и решается просить Императрицу «об отпуске в епархию и о увольнении навсегда от Синода, почему и был отпущен, но только на год». То же самое делает Платон и при следующих вызовах в Петербург, пока вскоре же не нашли там за лучшее его вовсе не вызывать.⁶⁹

Платон, таким образом, бежит из Петербурга, не вынося работы вне атмосферы нравственного долга и отечески-дружеских отношений.⁷⁰ Подобно своему великому учителю, бежал из Петербурга и Филарет, и так же одновременно и неволею и волею. Но Филарет был невыносим в Петербурге, и Петербург был тяжел для Филарета потому лишь, что атмосфера Петербурга не была атмосферой нравственного долга, вне которой не хотел работать Филарет. Для Платона Петербург был невыносим вдвойне, как атмосфера отрицания не только нравственного долга, но и начал дружбы. Здесь чрезвычайно характерен факт цело-жизненного отрицательного отношения Платона к первенствующему члену Синода митрополиту Гавриилу. Гавриил, это одна из наиболее светлых личностей царствования Екатерины и Павла. Человек твердого характера, энергичный деятель во всех отраслях епархиального управления,⁷¹ он был и человеком безусловно нравственного долга. Но Платон не любил его за его деятельность по обще-церковному управлению, несмотря на то, что сам Гавриила, относился к нему с большим уважением и предупредительностью. Разгадка этого странного факта заключается в том, что Гавриил не признавал в сфере общественной деятельности сердечно-дружеских отношений и связей. Самозамкнутый, молчаливый инок-аскет, он делал свое дело, подобно Филарету, только пред лицом собственной совести, никому ее не доверяя, строго измеряя степень собственного дерзновения со степенью собственных духовных сил – с одной стороны, и степенью доверия к нему других – с другой. Платон совершенно верно говорил про Гавриила, что у него «все делается числом, мерою и весом»,⁷² но для Платона, представлявшего себе добро не иначе, как в атмосфере дружбы, была непонятна нравственная ценность действий вне этих отношений, и несомненно, что под «ласкательством второго рода» Платон разумел прежде всего деятельность м. Гавриила. На самом деле деятельность Гавриила была деятельностью человека нравственного долга, но в духе Филарета. «Вы, отец наместник, – писал однажды Филарет своему «другу» Антонию, – думаете подвигнуть меня в близость к исповедникам. – Далеко. – Довлеет, аще с мытарями проповем Божие милосердие...⁷³ Можно стучать в запертую дверь с молитвою, но с советами можно войти только в отверстую»,⁷⁴ – говорит он в другом месте. Платон не понимал и не признавал нравственной возможности «закрытых дверей» сердца в отношениях людей связанных одним общественным подвигом и законом нравственного долга. Отсюда для него был несносен Петербург одинаково как со своими действительными «ласкателями», так и с деятелями нравственного долга, но закрытых дверей сердца. И он бежит из Петербурга в Москву.

Но укрыться от Петербурга было невозможно и сидя на епархии. Устранившись от непосредственного соприкосновения, Платон должен был вести письменные сношения по делам своей епархии, восходившим до высшего церковного управления. И здесь Петербург остался верен себе в своем решительном отрицании отечески дружественной атмосферы в отношениях с подчиненным ему, хотя и великим, но юридически бессильным архипастырем. Во всех исходивших из Петербурга указах и предписаниях Платону давалось чувствовать, что раз он не присутствует в Синоде, там не обязаны и не имеют никакого желания считаться с его мнением и чувствами, что, как рядовой епархиальный архиерей, он должен по смирению беспрекословно подчиняться тому, что приказывают.

Но Платон не признавал, что христианская добродетель смирения исключает чувство собственного достоинства, сознание требований нравственного долга не только в отношении себя к другим, но и других к себе, право собственной нравственной оценки мер и предприятий, в которых он должен принимать участие.

«Смирение, рассуждает Платон в одной из проповедей, различно может понимаемо быть и не все то, что под сим именем почитается, заслуживает честь добродетели. Смиренным, например, иногда почитается тот, кто страшится каких либо важных предприятий и убегает от великих званий. Сие не может всегда почитаться добродетелью, а некоторым естественным недостатком и слабостью духа. Если же бы кто, имея дарование и способности, от великих, возлагаемых на него должностей отрицался, тот не избежал бы и греха пред Богом, яко данный от Него талант в пользу свою и других обратить не хотящий. Смирение... с благородством духа есть вместительно... Смирение, намекает Платон на петербургских деятелей, иногда состоит и в одной наружности, а внутренность наполнена высокомерием и гордостью. Сей обманчивый вид на себя приемлющие люди умягчают свои слова яко елей; но они суть стрелы: униженностью своею и притворною боязливостью представляют себя готовыми ко всяким услугам; но через то тщатся сокровенные свои ко вреду других замыслы произвести в действие: показывают вид набожности и частыми воздыханиями являют себя быть напоенными духом благочестия, но сие творят дабы сим видом, прельстив простых свою корыстолюбивую алчность насытить... Таковое смирение не токмо не есть добродетель, но и Богопротивное лицемерие и вреднейшее лукавство. Истинное смирение есть, когда не высокомудрствуем мы не о себе, ни о делах своих. Должны всегда памятовать, что мы человеки. Если точно понимаем мы что есть человек, не унизим своего достоинства и не присвоим себе излишнего. Что созданы мы по образу Божию сие заставит нас хранить благородство нашей природы и не унизить себя до состояния животных бессловесных.⁷⁵ «Говорят, пишет Платон первенствующему члену Синода Амвросию, что я горд и упрям. Ежели сие правда (ибо я того в себе не примечаю, может быть по самолюбию ибо гордостью могут почитать, что я не ласкательствую: а упрямством то, что непреклонен в том, что почитаю справедливым, однако, ежели сие правда, то желаю и молю Бога, да смирит меня, да будет благо мне и да умягчит. К человеческому суду в сем случае относиться ненадежно, а лучше к Божию. Впрочем, пощадите мою старость и помогите мне умереть в мире с Богом и человеки. Я же к вам пребуду всегда... открытым сердцем».⁷⁶

В других проповедях Платон настойчиво проводит мысль, что добродетельный человек без глубокой скорби не может относиться к несправедливой оценке его трудов другими.

«Горестна есть чаша сия, говорит он, когда за труды нет достойного награждения... Горестна есть чаша сия, когда добродетель не только остается без награждения, но иногда терпит и гонения. Злостен и хитер есть мир сей: не смеет он, говорит Платон, намекая на свое собственное положение, не смеет он прямо восстать против добродетели, но оную переименовать и переделывать умеет…⁷⁷ Тотчас вооружатся зависть, клевета, привычка с невежеством, и собственная других корысть. Начнем ли что к лучшему учреждать, хотя б то было и справедливо, и обще для всех полезно? Зависть не приминет толковать, что сие происходит от одной прихоти, по собственному о себе высокомерию: клевета прибавит, что сие заводится с сокровенным намерением, чтоб или свою токмо выгоду в том найти или другому по пристрастию угодить; и начатое дело совсем в ином виде представит, нежели как оно само в себе есть. Невежество протолкует, что ничему не должно быть, чего не бывало, не рассматривая

ни прежнего устройства, ни настоящей пользы. Взять ли крепкий дух, чтоб правосудие наблюдать? Вооружится некоторых собственная корысть, которая видит, что через сие пристрастие ее обнаруживается: и потому не оставит разглашать, что таковая поступка есть неумеренная строгость, и всякие потщится разнообразные ввергать затруднения к ослаблению духа мужественного. Злым и хитрым образом преодолев нашу добродетель, нападает на оную и уверяет самого себя и других аки бы он гонит не добродетель человека того, но порок, прикрытый видом добродетели. Трудно подлинно пить таковой прием,. Чтобы слезами оной не растворять».⁷⁸ В этих словах Платон совершенно ясно изображает свое собственное положение. Его прямодушие представлялось людьми холодного Петербурга как гордость,⁷⁹ твердость взглядов и убеждений – упорством,⁸⁰ бережливость – скупостью,⁸¹ тонкая чувствительность к нравственной и сердечной оценке другими своих действий – честолюбием.

В 1780 годах Платон с особенной энергией принялся за приведение в исполнение давнишних, но плохо действовавших узаконений о безместном духовенстве, которое

производило множество безобразий и соблазна по Москве: воспользовавшись поднятым в 1784 г. разбором духовенства, он в два года успел вывести всех безместных и кроме того домовых священнослужителей, которые тоже, как и безместные, служили по найму у разных вельмож, а иногда выходили и на крестец; все они, кроме запрещенных в священнослужении, были распределены по штатным местам. Но только лишь эта мера возымела надлежащий успех, как по Москве поднялся ропот, что мало стало по церквам ранних литургий, а знатные люди обратились с жалобами на него в Петербург, что де отнял у них домовых или крестовых попов; из Петербурга пришел от Высочайшего имени запрос о причине таковых распоряжений.⁸² «Пишет ко мне Императрица, – сообщает Платон Амвросию от 4 февраля 1786. г., – чтобы я ее уведомил, зачем священники, так называемые ранние, лишены своих мест, и почему не совершаются литургии, называемые ранними. Я послал к ней все, что нужно по этому делу. Что выйдет, не знаю, но лучшего не жду. Так-то угодно Богу быть нам волнуемым напастей бурею. Ждем погоды, но непогода усиливается...».⁸³ Через месяц Платон беспокойно пишет к тому же Амвросию: «о ранних попах, уже шестая неделя, нет ничего. Что будет, не знаю».⁸⁴

В 1788 году «кто-то донес на Платона, что он сделал новый противозаконный налог на белое священство, несмотря на то, что последнее еще в 1764 году освобождено было от всяких сборов старого церковного тягла. Дело было в том, что, вследствие недостатка сумм, отпускавшихся на содержание академической бурсы и крайне бедственного положения бурсаков, Платон, как и все почти архиереи того времени, вздумал обратиться в этом случае к помощи духовенства и выдал по епархиям указ о добровольных пожертвованиях причтов в пользу бедных академистов. Из Петербурга, не разобрав дела, прислали ему самый обидный выговор, через вице-губернатора Еропкина, потребовали ответа, на каком основании он затеял этот новозаведенный налог, и указали непременно возвратить все деньги по принадлежности, с кого сколько получено.⁸⁵

Чувствуя в себе избыток духовных сил и желая принести их все на пользу церкви и общества, Платон считал себя вправе не только как епархиальный архиерей, но и как человек, сослуживший уже немалую службу Церкви, требовать, чтоб к его мнению и голосу прислушивались или, по крайней мере, относились с уважением и не присылали к исполнению такие указы, которые шли против его совести и пользы Церкви, внося в жизнь Церкви, вместо канонических, «светские» начала.⁸⁶

Но Петербург постоянно напоминал Платону, что он не признает никаких иных, нравственных прав и отношений, кроме юридического своего права приказания к безусловному исполнению.

Это означало полное отрицание той атмосферы дружески-братских отношений, вне которой Платон не представлял себе добра и потому не умел и не мог работать. Платон переживал тяжелые нравственные страдания.

Филарет пережил гораздо сильнейший удар человеческой несправедливости, какого не переживал никогда Платон. Он испытал со стороны Петербурга несправедливость, для верующего человека вообще, и самоотверженного деятеля церкви в особенности, тягчайшую из всех: обвинение в не православии. Изданный им,образованнейшим архипастырем Церкви, катехизис был запрещен Синодом, как оказавшийся не православным пред лицем невежественного мирянина, «который по своему произволу произвел себя не только в богослова, но и в судию веры и Церкви...»⁸⁷ К голосу изгнанного Филарета Петербург прислушивается и даже очень желает попользоваться гениальным умом архипастыря, но обязательным для себя его нравственный авторитет признавать отказывается; мнения Филарета спрашивают, но решают и приказывают без его участия, нередко вопреки церковным канонам, по началам «светским».⁸⁸ Приносящий свои труды в жертву только Богу, Филарет, сознавая несправедливость оценки его трудов другими, не испытывает сильного нравственного чувства обиды за пренебрежение его трудов и его личности: он делает для Бога, а не для них, а потому неблагодарности здесь со стороны последних нет. Филарет скорбит,⁸⁹ но острие скорби не доходит до сокровеннейшей основы его душевной жизни. Филарет хранит величавое спокойствие.⁹⁰ Не то переживает Платон, приносящий себя пред лицем Божиим в дар человеку. Любовь, приносящая дар, не выносит пренебрежения или полного отвержения этого дара: нет нравственных страданий тяжелее страданий отвергаемой любви. И такие именно страдания переживал Платон в своих отношениях к петербургским деятелям. Об этих страданиях мы узнаем из писем к викарию еп. Августину и к епископу Амвросию, сначала викарию митр. Платона, и затем митрополиту Новгородскому, и наконец, к бывшему ученику, еп. Мефодию.

В 1797 г. апреля 10 он пишет Мефодию: «Что касается дел мира сего, доброго нет ничего, и если бы религия и вера не поддерживали, то пал бы под бременем. Столько

и таких наветов и клевет, что удивляет, до чего может дойти злоба. Ищу раскрыть тайники фарисеев и лицемеров, но и это не дозволяется. Многое написал бы, но ни мне, ни тебе не будет полезно, если я вверю письму».⁹¹ По поводу дела о крестовых попах Платон пишет между прочим Амвросию: едва достает сил переносить все это. Остается впрочем великое утешение в совести, которая, не сознавая за собою ничего худого, не совсем падает под этим бременем.⁹² В августе 1789 г. Платон пишет Амвросию: «Я, слава Богу, здоров: а для духа прискорбные обстоятельства кое-как переношу то терпением, то иногда и забвением, то и не вмещением всех в голову: ибо их множество; а паче упованием на Бога, не благоволит ли переменить печальные на радостные».⁹³

30 октября 1790 года: «Нужно терпение, которое Господь не на время заповедал нам, но концом ему назначил смерть. Чего ждать на море, кроме бурь и волнений? Пристань не здесь нам назначена, а на небе. Будем же подкреплять себя молитвами и упованием на Бога».⁹⁴

В августе 1791 г.: «Прошу помолиться да и внутренность будет спокойна: ибо сие уже зависит не от места, и не от воздуха, но от Божией благодати».⁹⁵

27 апреля 1793 г.: «Я приехал в Москву на праздники, побужден быв, признаюсь, не своею волею, но многими отзывами. Побыв несколько недель здесь, паки намерен

возвратиться в прежнее свое гнездо (т. е. в Лавру и Вифанию) дабы сколько нибудь себя успокоить, сокрывшись от предметов возмущающих».

В ноябре 1794 г.: «Прежде я вас письмами задирал: ибо, несколько рулем общих дел правя, имел что писать. Но ныне все вращается без меня: другие на себя обращают очи и перо. Слава Богу, что от таких беспокойств освободился, коими может быть беспокоил бы и других. Теперь сижу в Вифании, да и место... Но мира каверзы и сюда досягают. Я думал было за прежние труды и заслуги получить, ежели не награду, то хотя похвалу, хотя уже щадение. Но видно, что мало добра сделал я, а самолюбием сам себя обманывал. Не могу сказать, чтоб от людей я то заслужил. Но Бог праведно мои грехи наказывает: пред Его суд входят грехи и юности и неведения, и тайные. Прошу помолиться, чтоб Милосердный явил мне милость и в жизни, паче же в кончине, чрез Христа Своего. Я на твою любовь полагаюсь: ибо для чего мне того от вас не ожидать, когда не чувствую себя в чем либо пред вами погрешившим. Вы сие письмо, можете подумать, что писано от великого уныния? Никак! Я гораздо спокойнее, нежели мои обстоятельства требовали: и сие не от мене: Божий дар».⁹⁶

22      июля 1796 г.: «Прошу меня успокоить; как не смущаться? Как бодрость духа удержать, особливо воображая прежнее свое положение?»⁹⁷

23      июля 1797 г.: «Скорблю, что тебя постигли неприятности от людей неблагодарных и нечестивых. Но это обыкновенная наша участь и нечего ждать от развращенного мира. Много такого и даже более тяжкого претерпел и я и вперед не предвижу, чтоб улучшило нашу участь; а тем менее могу помочь тебе».⁹⁸

В конце 1797 года и начале 1798 года Платону пришлось испытать тяжесть Петербургского отрицания начал его жизненного идеала так, как никогда прежде. В конце 1796 года на престол вступил ученик Платона Павел, пятнадцать лет ведший с ним милостивую переписку, в которой сам себя называл «верным другом Платона». Сначала все предполагали, что при новом императоре Платон будет пользоваться особым влиянием. У Платона заискивают и ищут внимания и благосклонности. Но новый император в ноябре 1797 года совершает необычайный в истории церкви акт: вводит для награждения архиереев ордена, высшим из них – орденом Андрея Первозванного награждает Платона и требует его в Петербург, имея в виду самолично возложить на него орден. Но Платон находит, что этот акт есть утверждение светских начал в церковной жизни, откровенно пишет своему царственному другу письмо, в котором дружески возражает против действия императора, и медлит ехать в Петербург. «Сие (т. е. пожалование орденов), – пишет Платон в Автобиографии, – его удивило. Ибо было сие дело необыкновенное, и никогда в Духовенстве ни в греческом, ни в российском небывалое. – Сверх того, опасался, чтобы не воспоследовало в народе какого раскола, который и без того усилился; и между единоверными нам, Греческими и другими народами, какого разделения. Так рассуждал Платон не при сем случае только, но и гораздо прежде, когда носился слух, при покойной Императрице, что акибы Архиереям даны будут кавалерии. – Основательно ли он рассуждал, или нет, отдается на суд беспристрастным и духом Божиим водимым христианам. При таковом рассуждении почел Митрополит долгом своим и долгом дружества, написать к Государю, и написал, в самых кратких и кротких выражениях, что новое Архиереев кавалериями пожалование принято почти от всех с удивлением; и что оно может дать случай разным толкам».⁹⁹ В ответ Платон получает совсем не дружеский выговор от Императора и в собственноручном письме и в особом синодском указе (правда, по другому делу), который члены Синода, спеша исполнить волю Государя и опасаясь, как бы он ее не переменил, подписали во время совершения литургии в алтаре на жертвеннике. Опала свыше сразу изменила заискивающие отношения к Платону в холодные и враждебные. 10 марта 1798 года при встрече Государя в ожидании его прибытия «в приемной зале Петровского дворца, где собрались гражданские и военные чины, Платон сидел как бы чужой и незнакомый для паствы своей и опальный; никто, кроме секретаря Лопухина, не подошел к нему под благословение, да и он никого не благословлял, показывая вид, что не узнает».¹⁰⁰ – Дело кончилось благополучно. Павел принял Платона очень милостиво и, оказав ему все знаки внимания, пожелал сам надеть на него орден. Платон продолжал было настаивать на своем, но получив совсем недружественный ответ Павла, «что о том он довольно рассуждал и хочет, чтобы его воля была исполнена», должен был повиноваться и принять из рук «друга» то, что он считал орудием внесения светских начал в церковь...

У императоров Павла и Александра Платон по прежнему не пользовался влиянием, как и при Екатерине, и потому официальный Петербург сохранил к Платону прежние отношения, до самого конца его жизни, доставляя глубочайшие страдания.

От 13 октября 1802 года Платон пишет Амвросию в Петербург: «Я вас не позабыл и в уединении; да хотя б и забыл; но вы своими указами можете разбудить. С миром ладить трудно. Дай Бог умереть в мире с Богом и с добрыми человеки».¹⁰¹

Тот же тон страдающей души господствует и в последующих письмах к Амвросию и Августину.

6 декабря 1802 г.: «Кандидаты на праздные места (настоятелей монастырей) представить удерживаюсь тем, что мои представления неосновательными быть оглашаются. Признаюсь, что не хочется терпеть такого стыда, и начинаю сам о себе сомневаться, что столько правя паствою, столько подвигов претерпев, столько людей достойных выведши не стал ли я ныне хуже и рассудком и совестью? Боже! укрепи меня в терпении».¹⁰² 28 ноября 1804 г.: «Я борюсь с немощами моей старости и возмущаюсь духом, когда рассуждаю, каково у нас положение церкви Христовой. Возношу усердно молитву к святейшей главе ее, да поможет нам, и чтоб между ними, служителями церкви, было больше согласия».¹⁰³ Извините, что я не в свое дело вхожу. Бог вам сие поручил, а меня отставил, – вас Он да умудрит. А сие пишу по дружбе и по старческой ревности.¹⁰⁴

19 июля 1805 г.: «Я более дивлюсь и досадую на тех, кои так несовестно, да и со мною поступают, Бог им воздаст».¹⁰⁵

От 7 января 1806 г.: «В Дмитров что ездил, почто любопытствовать? Право, выйти нельзя! по следам смотрят! Столько-то я велик, или кажусь опасен».¹⁰⁶

11 марта 1806 г.: «Удивляет меня и смущает, что императрица мне ничего не отвечает на мое письмо, коим поздравлял и послал к ней и детям книги».¹⁰⁷

26 января 1808 г.: «Чтоб далее куда от нас удалиться я не желаю. А интриги где быть не могут? Они только вид свой переменят, а не существо».¹⁰⁸

6 апреля 1808 г.: «Моисей и в Богоявленский и в ректора (Моск. Слав.-Гр.-Лат. Академии) определен без представления моего... даже против моего желания... Дай Господи! претерпеть до конца. Ибо я очень слаб телом: да и духом трогаюсь».¹⁰⁹

18 сентября 1809 года – Амвросию, по получении ордена Владимира 1 степени: «Я на наружность не льщусь; но ежели что заслужил пред Церковью и Богом, то милостивой награды от Всещедрого Бога ожидаю, особливо, при последних днях жизни моей. Желаю и вам находить единственно в том удовольствие, дабы удостоиться быть верным орудием благоустройства церкви Его, и в сем почитать все свое блаженство и радость, ежели чем верно услужите благосостоянию и целости сего священного церкви Его тела».¹¹⁰

2 января 1810 г.: «Желаю вам, дабы не пали под бременем, но паче вставали; а я под бременем старости падаю, и время моего отшествия наста; но аще живу, аще умираю, Господень да буду».¹¹¹

Платон, как видно из этих писем ищет спасения от страданий, пытается побеждать их чувством покоя совести, сознания исполненного нравственного долга.

В проповедях этого времени на ряду с мыслями о горестности чаши человеческой несправедливости доминирует мысль о сладости и важности внутреннего покоя совести.

«Все сии обстоятельства, говорит, он в одной из проповедей, зависят, от внутреннего духа расположения, когда ты совестен, не зазорен, когда ты душою своею примирен с, Богом, то уже все то возмутить тебя или не сильно, или с терпением и великодушием оное перенесешь. Что тебе снаружи повредит, когда, самое царствие Божие внутрь тебя есть? Поверь истине Божией, не всуе глаголющей: кто поемлет на избранное Божие, Бог оправдает. Когда сторонние нас утесняют обстоятельства и приводят в смущение и терзания, тогда кажется нам, что сии смущения приходят к нам со стороны, а не от нас. Но не так оно есть. Смущаем мы всегда сами себя. Ибо сторонними противностями смущаться или нет, зависит единственно от нашего рассуждения и произволения. Часто мы видим, что один противными обстоятельствами смущается, унывает, ропщет, а другой те же самые обстоятельства сносит великодушно без внутреннего колебания или не уважая оных, или презирая их: а паче препоручая себя отеческому Божьему о себе Провидению».¹¹²

Но увы, дружелюбивая и правдолюбивая душа Платона могла все снести, кроме свирепого холода Петербургской официальности, который неизбежно должен был пронизывать его, пока он стоял на открытой высоте кафедры Московской.

И вот, чтобы укрыться от этого холодного ветра, Платон решается снова бежать... бежать с высоты архиерейской кафедры.

«При развратностях и опасностях мира, благо есть и премудро, говорит Платон в проповеди 2 февраля 1792 г., избрать, состояние небурное, т. е. уединенное, в котором бы ты мог, упражняясь в молитве и богомыслии, трудом твоим снискивать себе хлеб, будучи удален от мирских сует и соблазнов. Сей покой избрал Преподобный Сергий»...

Но к этому покою может стремиться и всякий, когда чувствует в себе немощь сохранить покой совести среди трудов и соблазнов мира.

Приведя слова старца Симеона: ныне отпущаеши раба твоего с миром, Платон говорит: как, конечно, некоторые суть служащие пользе других, по мере дарования Божия, то могут ли они просить себе отпуска со Святым Симеоном? Сей вопрос вообще не могу я решить, а может решить совесть каждого. Однако не знаю, не извинится ли тот пред Богом, который своею жизнью жертвуя пользе других и почти всю ее препроводив в сем подвиге, наконец быв самыми теми трудами изнурен и естественными немощами ослаблен, а потому не находя уже в себе ни бодрости духа, ин крепости сил; ежели после всего сего отважится со смирением возвысить изнемогающий свой глас и сказать с Симеоном: ныне отпущаеши раба Твоего с миром: чтобы остающиеся дни препроводить в тишине и развлеченные на других мысли обратить уже на самого себя: ежели, говорю, такой отважится просить себе отпущения с Симеоном, не знаю, не извинится ли он пред Господом Богом. Но о сем судить представляю совести каждого, при свидетельстве Духа Св.¹¹³

Произнесши эту проповедь, митрополит Платон подал прошение об увольнении его на покой в свою пустынную Вифанию.

Приведенные сейчас слова. Платона поразительно напоминают слова митрополита Филарета в двух проповедях, произнесенных, в два самых тяжелых момента жизни последнего в 1824 году – году обвинения в не православии и 1842 году – году окончательного удаления из Петербурга. Изобразив здесь сладость пустынножительства, Филарет говорит:

«Что делать, если... благословенное приглашение, всюду и всегда благословлять Господа, не успешно повторяю я в душе моей от того, что мир в то же время, не переставая, оглашает и оглушает ее своими разнообразными гласами требований, прещений, прельщений, смущения, развлечения, нужд, забот, страстей, похотей, и она не находит довольно силы, противоборствовать сему или утомленная противоборством, жаждет приблизиться к Богу без препятствий со стороны тварей, служить Ему без развлечений? В сем случае не остается иного, как расторгнуть всякие узы, привязывающие нас к миру, бежать, как израильтяне из Египта, как Лот из Содома, и учредить для себя в пустыне новое жительство добровольного изгнанничества, в котором бы все внушало нам, что не имамы зде пребывающего града, но грядущего взыскуем (Евр. 13:4)…. Мне же, беседующему ныне о пустыне и затем долго пребывающему в молве и попечениях града, кто даст криле яко голубине и полечу и почию. Могу ли сказать себе, или когда наконец возмогу сказать, се удалился бегая и водворился в пустыни, т. е. когда облегчуся от бремен чужих, чтобы обратить все попечение к облегчению собственного, да никако иным проповедай, сам неключим буду.¹¹⁴ Так и Филарет, как и Платон, сидя на архипастырском престоле первопрестольной столицы, жаждет покоя и уединения. Но смысл этой жажды совершенно различный.

Настоящий суровый монах – созерцатель, пустынножитель даже в своем митрополичьем доме среди самого бурного водоворота жизни,¹¹⁵ Филарет тяготится делами жизни общественной, как чужими бременами,¹¹⁶ отвлекающими его от самоуглубленного созерцания лица Божия, и жаждет пустыни, настоящей пустыни иноческого безмолвия Гефсиманского скита, где нет и помина о жизнерадостных «музах» платоновского Вифанского «Олимпа»,¹¹⁷ где среди отвергшихся радостей мира сурово молчаливых подвижников «удобнее подражать бесплотным и воспринимать тайные посещения Св. Духа». Но как тягота чужих бремен возложена на него Самим Богом, чувство нравственного долга запрещает ему сбросить ее с себя, чтобы идти путем более приятным по воле своей,¹¹⁸ и он стоит на страже церкви Московской и всей Русской, как величаво-могучая несокрушимая скала, до конца жизни своей.

Для Платона в самой деятельности общественной нет чужого бремени. Для него каждое дело, какое бы он не начинал делать, и каждый человек, который входит в сферу его деятельности, чрез то самое становились своим собственным делом и своим человеком. Чужое бремя, для Платона – это только то дело, в которое он не может вложить своих сил и своей совести, чужой человек это только тот, кто не хочет пользоваться его силами и не верит и не уважает его совести. Одним словом, чужое бремя для Платона – это всякое дело вне атмосферы нравственного долга в условиях дружественно-родственных отношений. Такое чужое бремя, по сознанию Платона, бремя

не от Бога, но от греховного, извращенного мира, бремя, с которым нужно или бороться, внутренней силой духа и уничтожить, или же от него бежать, чтоб самому не быть его рабом. И Платон сначала пытается бороться, но потом, чувствуя безуспешность и недостаточность внутренней силы для борьбы, решается бежать.

И бежит в уединение Вифании.

В письме к знаменитому Георгию Конисскому, архиепископу Белорусскому, Платон пишет по этому поводу: несколько в граде быв, выходил я на подвиг против пререканий, но мир превозмог и слабость моя со стыдом оному уступила.¹¹⁹ «В трудах от юности моея вознесся же, смирихся и изнемогох, писал он князю Потемкину по поводу того же своего решения об удалении на покой.¹²⁰

В Автобиографии Платон указывает более конкретно причины и цель своего удаления в Вифанию.

«Начал он скучать правлением епаршеских дел; не для того, акибы или дела отягощали, или паствою был недоволен. Нет, и к трудам он был неутомим и паствою любим; ибо хотя и были некоторые недовольны, как то без сего и пробыть нельзя, но большею гораздо частию честных и благонамеренных людей таковых недовольных или роптания или отзывы были заглушаемы и Платону не причиняли многого смущения или в трудах ослабления. Но некоторые в главной его команде или завистию подстрекаемы, или в его охуждении находя свои выгоды и повышения, или не видя в нем к своему честолюбию угождения и уважения, а особливо приметя, что и Императрица по некоторым также внушениям, хотя не совсем, однако не мало уменьшила свою благосклонность: по всем сим причинам начали по команде причинять архиепископу многие затруднения, досады, приказания привязки н добрых его намерений и дел в худую сторону толкования.¹²¹ Те, кои, власть по команде духовной имели в своих руках, почитали его для себя тягостным, и не надеялись себя возвысить и усилить, разве унижением и ослаблением его: все изобретали способы его беспокоить. Некоторые являлись просители в Синоде, что никогда не бывало. Ибо узнали, что есть такие, кои тому рады, и им помогать будут. И хотя сии просителя по делу не могли ничего получить, ибо, оказались виновными: но между тем разными опросами, справками, и нарочным продолжением был Митрополит обеспокоиван. При том в Москве, чего ни в какой почти епархии нет, команда разделилась, весь город и монастыри в команде Митрополита; но некоторые монастыри и два Собора, под ведомством Синода. Сии Архимандриты, и Соборные попы,¹²² Митрополиту не токмо во многом не повиновались по обрядам церковным, но и досады разные причиняли. Что было тем несноснее, что все начальное служение надлежало было отправлять в Успенском, ему не подчиненном Соборе, и с теми Архимандритами. Им наипаче содействовали взошедшие в особую у Императрицы доверенность, Митрополит Новгородский Гавриил, и Обер-Прокурор Пушкин, кои два в Синоде, делали, что хотели, и явно властью Синодскою, и тайно, ухищренными способы. А. другие, им угождая, хотя и нехотя, тому же последовали. Сие столь беспокоило Митрополита, что он почти едва какое служение мог отправлять в Успенском Соборе со спокойным духом. При том и к Императрице отзывался о разных епаршеских делах: однако не только не получил удовольствия, но ниже ответа».¹²³ Все сие примечая и видя, Платон начал несколько скучать правлением епархии, имея ко всему ревность, но руки связанные. Всеми сими обстоятельствами быв побужден и при том всегдашний уединения любитель, рассудил устроить выше упомянутое ему милое место (т. е. Вифанию): с тем, чтоб еще несколько продолжить правление епархии и, приближаясь к старости, отказаться от оной и уединиться в ту пустыню и тем окончить последние свои годы в тишине.¹²⁴

Итак, изнемогши в образе отрицания чужого бремени дел и людей чуждых по нравственным началам и идеалам, но сохраняя в себе еще неутомимую жажду и энергию к деятельности, Платон бежит в Вифанию, как всегдашний уединения любитель. Но мы уже знаем, какого уединения любитель был Платон: это – уединение жизни и деятельности в интимной атмосфере отечески-дружеских отношений. Не покоя от трудов и людей ищет он себе здесь, но такой ограниченной сферы деятельности, в которой не приходилось бы вовсе сталкиваться с чужим бременем, в которой было бы все своим по началам жизни и жизненного строя. И вот создается скромная пустынная и потому чуждая интересам официального мира Вифания.. создается монастырь, и эта родная нам школа, как уголок, как малый живой мирок, где все должно быть самым полным, самым чистым порождением и воплощением духа, сердца Платона. Здесь созидается ячейка, где все тесно связано с м. Платоном и между собою узами общего духовного рождения. Вифании отдает он полноту своей творческой энергии и создает здесь из сотен молодых загорающихся жизней духовную трудовую и жизнерадостную семью, в которой отражает внутренний облик свой с его неутолимою тоскою по правде в дружбе и дружбе в правде, в которой согревает других и взаимно согревается сам на закате дней своих теплотою духовно-родственных, отечески-сыновних отношений...

М.м. Г.г. Стоит доселе созданная Платоном Вифания как памятник его великого духа... Столетие пронеслось над нею, как и над всею русскою церковью... На смену мягко-гуманному Платону пришел суровый Филарет. Как верный ученик, он продолжил и закрепил плоды трудов своего великого учителя; свой труд он вложил в дело жизни Платона так, что великое наследие обоих сливается до неразделимости в одно Платоно–Филаретовское, составляющее основу всей нашей наличной церковной жизни. Все, вызванное к жизни мягкими, теплыми лучами нравственного облика Платона, он воспитал и возрастил в холодных лучах собственного, и... рядом с памятником духа Платонова – Вифанией поставил памятник и своему не менее великому духу – скит Гефсиманский.

И стоят теперь эти два памятника, друг пред другом, как два символа двуединой эпохи, пронесшейся над русскою церковью и вместе двух жизненных идеалов.

И когда смотришь на эти два памятника вместе, невольно сравниваешь и два запечатленных на них жизненных облика.

Вот суровая, молчаливая Гефсимания. Там Филарет... Это святыня правды Божией, озаряющая землю с далеких неприступных высот неба... Вот жизнеобильная Вифания. Здесь Платон... Это святыня правды Божией, снисшедшая на землю, облекшаяся в немощь человеческой плоти озаряющая мир из-под густого покрова земных человеческих чувств и желаний. – Неприступные высоты неба вызывают в душе благоговейный трепет, и в этом трепете невольно склоняешься пред Гефсиманией и суровым обликом Филата. Но святыня Божия в одежде немощей человеческой плоти ближе, дороже человеческому сердцу, как ближе, дороже ему явление любви Божией в немощи плоти во Христе, нежели явление той же Божественной любви с грозно-неприступных высот Синая... И сердце влечется к Вифании, сердце молится Платону.