На злобы дня

Это очень трудно психологически. Для слабой души невозможно вовсе. Но иногда в этом заключается единственный путь правильной оценки окружающего и правильной оценки собственного поведения.

Посмотреть со стороны!

Отбросить фальшивые слова, навязанные понятия, порвать бесчисленные нити, которыми мы связаны с окружающими и за которые окружающие держатся, а мы болтаем и руками и ногами, как игрушечные паяцы, воображая только, что «дёргаемся» сами!

Полезно посмотреть на жизнь свою «со стороны» каждому без исключения.

Но когда человек занимает ответственный «пост», решает судьбы «народов» и прочее, и прочее – такое смотрение со стороны и вдвое труднее, и вдвое необходимее!

Только сидя на троне и не видя себя и окружающего со стороны, можно грабёж назвать «аннексией». И только находясь в полнейшем рабстве у окружающей жизни, можно явное мошенничество и беспредельную ложь называть дипломатией.

Всё по-новому оценивает человек, когда ему удаётся посмотреть на всё со стороны. Это большое счастье. Полпути в деле спасения.

А если на это хватит сил у руководителя народа – в этом залог спасения нации.

В газете «Право» напечатана интересная статья Анатолия Новикова о палачах. Автор приводит факты из нашего времени:

«На должность палача избираются осуждённые, которым гонорар правительство заменяет дарованием жизни и ускорением выхода на свободу».

Каким образом русское правительство хочет совместить деятельность палача с сокращением срока заключения и даже с полным освобождением преступника?

И ещё, каким образом палачество русское правосудие связывает с одной из основных задач всякого «наказания»: исправление преступника?

Если «преступник» сослан на каторгу, то этим самым он признаётся «угрожающим» обществу; пребывание его в здоровой среде признаётся абсолютно недопустимым и вредным. Каким же образом за «услугу» государству возможно его выпускать на свободу?

Или он перестаёт от этого быть преступником? He грозит по-прежнему спокойствию мирных граждан? Разве его деятельность палача гарантирует общество от его дальнейших преступлений «на свободе»?

Ну а как же вопрос об исправлении?

Говорят, каторга и наказание – это не только государственные места, не только «изоляция» – это ещё исправление.

Так неужели же правительство, вербуя палачей из преступников, думает, что деятельность эта имеет «облагораживающее» влияние на преступную душу?

He ясно ли, что, заставляя преступника приводить в исполнение смертные приговоры и потом выпуская его на свободу, – правительство нарушает в самом корне основы всякого правосудия: общество подвергает опасности, преступника развращает.

Знаменателен факт, на который указывает автор статьи: страшное отвращение к палачам даже в самой тёмной среде.

К палачу существует какое-то органическое отвращение.

Над этим фактом должны глубоко задуматься защитники смертной казни.

He может быть отвращения к тому, кто делает «хорошее» дело, чья деятельность не возмущает народной совести. Что-нибудь да доказывает тот факт, что в тюрьмах, где сосредотачивается столько преступных, падших душ, – даже там образ палача рисуется чем-то чудовищным.

Отношение к палачу свидетельствует о непосредственном, стихийном отвращении русского народа к смертной казни³.

Можно теориями и текстами создать «софистическое» оправдание этой ужасной форме наказания, но живое народное чувство не может быть «загипнотизировано» софизмами, и его ненависть к палачу есть в то же время и ненависть к смертной казни.

Мне несколько раз приходилось бывать в Тобольске и беседовать с местным тюремным инспектором.

На всякую жалобу о тягостном душевном состоянии заключённого этот, в общем, по нынешним временам гуманный инспектор всегда отвечал:

– У нас каторжных работ не существует.

Это верно в том смысле, что работа на каторге заменяется беспросветным, отупляющим тюремным заключением.

Открывшийся съезд «тюремных деятелей» поставил ряд вопросов, касающихся организации арестантских работ. «Предполагается широко поставить дело посылки арестантов на частные работы и приспособить их для больших сельскохозяйственных работ, при проведении новых железных дорог, при прокладке шоссейных дорог и т. п.».

Всякий, имевший хоть какое-нибудь отношение к заключённым, знает, как мечтают они попасть в мастерские, на работу, вырваться из четырёх стен на вольный воздух. Какой угодно «каторжный» труд лучше, чем беспрерывные дни, месяцы, годы в одних и тех же четырёх стенах.

В этом смысле идею широкого развития мастерских и работ для заключённых можно было бы приветствовать. Но ужасная практика нашей тюремной жизни заставляет смотреть очень мрачно на все эти проекты съезда. Пока не будет изменён основной взгляд на арестанта, никакие внешние перемены не изменят его положение.

Для нашего тюремного начальства тюрьма – не место для исправления и временной изоляции от общества, а только наказание. Отсюда самое добросовестное старание сделать пребывание в тюрьме как можно более мучительным для заключённого.

Приведу примеры.

В Тобольске лет пять тому назад начали обращать исключительное внимание на тюремные мастерские. Очень скоро тюремные работы получили прекрасную постановку и широкое распространение. Всё это живо захватывало заключённых. Я никогда не забуду вечника, бывшего депутата Пьяных⁵, в столярной мастерской. Он и его сын (тоже «вечник») работали вместе. Лица были оживлённые, счастливые, не верилось, что это – люди, запертые в каменный ящик на всю жизнь.

Но такое самочувствие заключённых, очевидно, показалось «вредным» – «мастерские» остались, но «каторга» начала выражаться в невыносимо тягостном режиме...

Возьмите Амурскую дорогу. Я знаю много случаев, когда заключённые умоляли послать их на постройку дороги. Просьбы эти исполнялись сотнями. Но за это создали для арестантов на постройке такой режим, который ещё у всех в памяти!

Тобольский тюремный инспектор прав: у нас нет «каторжных работ». Но у нас очень даже есть каторга. И положение тюрем наших останется таким же ужасным, пока не изменится основной взгляд на арестанта. Даже с точки зрения правительства, он – человек, временно лишённый свободы. И потому годы заключения должны быть для него не годами невыносимых мук, а годами изоляции и исправления. А если так, то самое широкое развитие работы надо приветствовать, но при условии, чтобы это не «возмещалось» каторжным режимом.

Итак, у нас решено строить «работные дома»!

Объявлен поход не только против «лентяев», которые не хотят трудиться и предпочитают заниматься нищенством, но и против «бездельников».

В законопроекте они называются «праздношатающиеся»! Это такие люди, которые не имеют постоянной оседлости, не имеют определённых средств к жизни и уклоняются от приискания работы.

И такого человека «праздношатающегося» могут арестовать и засадить на три месяца в «работный дом»!

Трудно придумать что-нибудь нелепее этого законопроекта!

В чём преступление, если я не живу оседло, не имею «определённых» средств к жизни и «уклоняюсь» от работы?

Я ни у кого милостыни не прошу, никому не мешаю, никого не трогаю и имею паспорт.

И на каком основании и за что меня могут лишить свободы?

И кто будет решать – «праздно» я шатаюсь или нет?

Это – не закон. Это – статья о даровании администрации полного произвола.

Летом я пошёл путешествовать.

– Ваш паспорт.

– Извольте.

– Ваша оседлость?

– He имею. Одно время жил в Москве, потом в Петербурге, потом в Царицыне, теперь на Кавказе.

– Ваши средства к жизни?

– Определённых не имею. Денежного и недвижимого нет. Нигде не служу. Иногда занимаюсь литературным трудом. A то жил за Волгой, рыбу ловил. Арбузы на хуторе сажал.

– Пожалте в участок.

– За что?

– Вы праздно шатаетесь.

И вот меня тащат в «работный дом»...

Помилосердствуйте! Да разве можно писать такие легкомысленные законы!

Ведь это общее место – «праздношатающиеся».

Ведь надо строго определить сущность и признаки преступления, а уж потом предоставлять право тащить в тюрьму.

Если преступление в том, что человек бездельничает, тогда тащите всех «бездельников», живущих на «проценты» с своих «капиталов».

Если преступление в попрошайничестве – тащите в работный дом и дайте работу.

Ho если ты живёшь, никого не трогая и никому не мешая, но не желаешь жить, как все, оседло и, как все, иметь определённое «занятие», нельзя же ни за что, ни про что сажать в тюрьму.

Почему не пойти дальше: сажать в работные дома всех, не имеющих своего домика или «текущего счёта» в банке, или просто всех, кто по тем или иным соображениям не понравится полиции!..

Ряд «громких» процессов, где «герои» и «героини» убивают из любви, неизменно оканчивается оправданием. Причём публика аплодирует.

Окончился оправданием и процесс Богданович, убившей Беляева. И аплодировала не только публика, но даже сын убитого.

Очевидно, общественная совесть в лице присяжных и общественное мнение в лице «публики» – сочувствуют или, по крайней мере, «извиняют» убийства из любви.

Убил, потому что любил. Это никому не кажется психологической бессмыслицей. Убийство «из любви» понимают и потому не считают преступлением.

Присяжные и общество встают здесь на опасную дорогу.

Вглядитесь в дело Богданович. За что она убила Беляева?

За то, что он разлюбил её. На суде тщательно старались выяснить, как Беляев относился к Виноградовой. Выяснили – плохо. Но, допустим, он любил её и действительно разлюбил Богданович. Спрашивается: как же быть человеку, который перестаёт любить? И неужели прекращение любви – такое преступление, за которое можно предавать смертной казни? Неужели присяжные, оправдавшие Богданович, за всю свою жизнь не разлюбили никого, как разлюбил Беляев? Неужели публика, рукоплескавшая оправданию, вся сплошь состоит из «однолюбов», для которых всякий «разлюбивший» достоин смерти?

Я понял бы, если бы здесь был «аффект», внезапно открытая измена – умоисступление человека, узнавшего, что его разлюбили. Но в этом деле совсем не то. Богданович убеждена была, что Беляев разлюбил её и увлечён Виноградовой. Старалась «спасти» Беляева, угрожала, что расправится с ним, если он не бросит Виноградову. Это – медленная борьба с целью «заставить» полюбить себя снова. И когда борьба была явно проиграна, – убийство за то, что он разлюбил, и потому, что она его продолжала любить.

И присяжные говорят: «Нет, не виновна»! И публика, и сын убитого кричат «браво!»

Значит, признаётся право требовать любовь. Признаётся преступлением не то, когда человека убивают, a то, когда человек разлюбит.

Любовь Беляева к Богданович не была обманом. Он любил настолько серьёзно, что разошёлся с прежней женой, ввёл её в семью, как мать для детей своих. Но прошли годы. Любовь прошла. Он предложил разойтись, потому что жизнь вдвоём становилась адом. Он не «вышвыривал» её на улицу. Он сказал, что отношений прежних нет. Что же было ему делать? Притворяться? Заставлять себя «чувствовать любовь»?

Разлюбить – это великое несчастье, если любовь была не обман, а серьёзное и искреннее чувство. Тот, кого разлюбили, и должен отнестись к этому, как к несчастью, а не как к преступлению. И, во всяком случае, Беляев, предлагавший Богданович разойтись, любил её больше, чем она, застрелившая его «из любви».

Старообрядческая комиссия Гос. совета закончила свои работы.

Как и следовало ожидать, думский проект после «поправок» комиссии – узнать нельзя⁹.

Да не только думский проект. Проект самого правительства был несравненно «либеральней», а про Высочайший указ 17 октября 1906 года – и говорить нечего.

Салон граф. Игнатьевой, где «обмениваются» мыслями архиепископ Антоний, Борис Никольский, Стишинский¹⁰, Штюрмер и прочие, может торжествовать полную победу в деле недопущения в России «настоящей» свободы совести.

He существенно, что новый проект обязывает старообрядческих духовных лиц независимо от иерархической степени именоваться просто «духовными лицами», что изъято слово «святые» по отношению старообрядческих икон и «священные» по отношению к книгам. Можно бы примириться и с той несправедливостью, что старообрядческому духовенству воспрещается ношение вне храма риз и облачений, а на «религиозные процессии» требуется каждый раз особое разрешение министра внутренних дел.

Всё это «сравнительно» мелочи.

Но целый ряд новых правил проекта почти на нет сводит дарованное старообрядцам – после стольких веков беспрерывных гонений – свободу.

У старообрядцев отнято самое основное право «свободной», «легальной» религии – право проповеди вне храма¹¹.

Этим старообрядчество снова загоняется в подполье.

Нельзя представить ни одной живой религии, которая бы могла не стремиться расширить свои пределы. Религия без «миссии» – абсурд. Лишая старообрядцев «права» свободного проповедника, Гос. совет тем самым неизбежно предлагает им в деле проповеди вступить на «нелегальный путь».

Далее Гос. совет уничтожил поправку Гос. думы, по которой губернатор, не разрешивший постройку старообрядческого храма, обязан всё делопроизводство представлять министерству внутренних дел.

Таким образом, разрешение или неразрешение постройки храма предоставлено всецело произволу администрации.

Уничтожена также статья, дававшая старообрядцам право периодического устройства съездов. Этим в корне подрывается один из самых живых нервов старообрядчества – дух соборности.

Таковы основные нарушения дарованной «свободы совести» в проекте комиссии Гос. совета. О более мелких – я уже не говорю.

Старообрядцы, с беспредельной радостью встретившие указ 17 октября, благоговейно молившиеся в этот день: «Ныне отпущаеши...», снова должны готовиться к суровым дням религиозных преследований.

Случилось то, что и должно было случиться. Московский «братец Иоанн», проповедник трезвости, будет отлучён от Церкви¹³.

По словам газеты «Утро России», «указ Синода об отлучении состоялся ещё 31 августа прошлого года... Решено произвести отлучение торжественным образом в неделю православия, в воскресенье, 7 марта».

А. Панкратов в «Русском слове» подробно сообщил о деятельности «братца».

Проповедует трезвость. Вот и всё. Церковь признаёт. Все таинства и обряды исполняет. Даже политически вполне благонадёжен: учит повиноваться властям. Только трезвость. И приходившие на его собрания давали клятвенное обещание не пить водки.

Почти невероятно, что только за это человек может быть отлучён от Церкви.

Это в наше-то время!

Каких, каких только сект, «братцев», толков и братств не существует.

Ничего!

А сколько всевозможных злоупотреблений и всевозможных «проступков», которые остаются без внимания среди самых что ни на есть православных, которые в давние времена, уж конечно, были бы «извержены» из Церкви.

И ничего!

Кто, например, стал бы возбуждать вопрос об отлучении о. Восторгова? А разве он не посылал от имени Иоанна Кронштадтского подложной телеграммы московским союзникам?¹⁴

Мог ли бы «священствовать» такой пастырь в старом веке?

Ещё можно понять отлучение JI. Толстого. Великий, мол, писатель, ну и соблазн великий – требуется экстренная и исключительная предохраняющая мера. – А тут?

Скромный мужичок. Проповедник трезвости – и больше ничего. Властям, говорил, повинуйся и водку не пей.

И анафема!

Очевидно, вся суть в том, что государство в государстве завёл. Приход в приходе. У приходского батюшки – никого почти в церкви, а у братца Иоанна на беседах сотни. Стать негде. Другими словами, подрывается пастырский авторитет. Так неужели же возможно восстановить этот авторитет «проклятием»? Неужто кто-нибудь из высших духовных иерархов думает, что и в самом деле 7 марта случится «торжество» православия и что после отлучения «братца» – батюшкина приходская церковь наполнится «ревностными христианами»?

He ясно ли, что произойдёт нечто как раз обратное.

Несправедливость «горькой» обидой заляжет в душу и порвёт ту последнюю связь, которая была с Церковью и которую ни сам братец, ни его «ученики» до сих поp, по крайней мере, порывать не думали.

Торжественно провозгласят: «Анафема!»

Но победным ли эхом отзовётся это в сердцах тех, кто будет присутствовать в этот день на «торжественном архиерейском служении»?

Будет ли произнесена эта анафема не представителями духовенства, которые сделают это «по чину», – а всей соборной Церковью, которая должна была бы сделать это силой своей религиозной совести?

Кто будет проклинать: митрополит Владимир? Епископ Анастасий? Или церковный народ?

Нет. Можете быть уверены: народ будет безмолвствовать!..

Дело афонских монахов, вызванных на суд московской синодальной конторой, приняло самый неожиданный оборот.

«Имябожники» из обвиняемых стали обвинителями, а Синод из обвинителя – обвиняемым.

Пусть внешние силы неравны. Пусть Синод может заранее торжествовать внешнюю победу. Всё же по существу вопрос остаётся во всей своей силе:

Кто же обвиняемый и кто обвинитель в этом деле? На чьей стороне сила – мы знаем. Но иногда и обвиняемый временно может быть сильнее обвинителя.

Афонские монахи обвиняют Синод в тяжких церковных заблуждениях. По мнению монахов, Синод исповедует учение об имени Божием, противоречащее православному катехизису и отцам Церкви. Неправильно учит Синод о «глаголах евангельских» и отрицает истину, что «святые таинства освящаются Именем Божием». И вот, ради сохранения чистоты веры православной, афонские монахи решили «отложиться от всякого духовного общения с всероссийским Синодом и со всеми единомысленными с ним, впредь до исправления означенных заблуждений и впредь до признания Божества имени Божия, согласно со святым катехизисом и со святыми отцами»¹⁶.

Этот акт – начало нового раскола в русской Церкви.

Заключение подписали 12 монахов. Но за ними стоит большинство русского монашества, по духу исповедующее ту же «ересь».

Книга иеросхимонаха Иллариона «На горах Кавказа» выдержала не одно издание. Прошла духовную цензуру. Её читают, знают во всех монастырях. Но вот в один прекрасный день архиепископу Антонию Волынскому приходит в голову написать резкую рецензию, провозгласить книгу еретической¹⁷ – и начинается поход с войсками и пожарными трубами, творится ряд несправедливостей над людьми, а в церковный мир вносится смута, всё значение которой пока не поддаётся учёту. Но надо сказать, что затронуты не схоластические вопросы, как думают некоторые, а глубочайшие основы народных верований, а потому последствия «раскола» могут оказаться самые неожиданные.

Вопрос о святости имени Божия не только отвлечённо-догматический, но и гораздо более религиозно-практический. В переживаниях своих народ – с «имябожниками», а не с Антонием Волынским. Антоний Волынский хочет расчленить «форму» («имя») от «содержания» («святости»). Эта идея чужда православной психологии. Народ верит в святость внешней формы, нераздельной с содержанием. Как, в самом деле, с своей точки зрения Антоний Волынский объяснит признание чудотворных икон? Если дело не в имени, не в форме, а в вере, то не ясно ли, что всякая икона одинаково чудотворна для верующего и одинаково не чудотворна для неверующего. Однако православие никогда не откажется от идеи «чудотворных икон», т. е. икон, получивших особую силу, через то содержание, которого они были носителями в акте «чуда». Точно так же народ никогда не откажется от веры в силу самого символа креста. И в полном соответствии с этим он верит и в святость самого имени Божия¹⁸. Учение святых отцов также явно на стороне афонских монахов: достаточно указать приводимые ими слова св. Кирилла Александрийского: «Имя Божие свято по естеству»¹⁹.

Но сейчас вопрос даже не в том, кто прав, а в том, что надо бережнее относиться к народной вере. Люди уходят в схиму не ради шутки. И едут на старый Афон не для корысти. Даже «заблуждения» таких людей должны опровергаться не военной силой Никона²⁰ (опять Никон!), а иными путями, как заблуждения искренних людей. А когда за этими заблуждениями стоит вера народная – и подавно.

Всё было наспех в этом несчастном деле. Легко и быстро было начать его, но тяжко будет распутывать. Единственный выход – и его должны сознать представители церковной власти! – в передаче дела церковному Собору. Оно слишком серьёзно по своим последствиям и, пока не поздно, – не надо создавать безвыходного положения.

В Гос. думе был поднят вопрос, кланялся или не кланялся в ноги Григорию Распутину обер-прокурор Святейшего синода²².

Вопрос этот по существу совершенно излишний. И во всяком случае Илиодор не меньший «проходимец», чем Распутин – ненадёжный «свидетель».

Но обер-прокурор заявил, что никому не кланялся, кроме как Господу Богу. Разумеется, иного заявления от главы духовного ведомства и ожидать было нельзя.

«Кланяться» Богу – это значит служить ему в «духе и истине»²³.

Но если Илиодор оклеветал Саблера, что он кланялся в ноги Распутину, то, во всяком случае, не клевещет общественное мнение, когда говорит, что действия Синода в отношении этого сибирского проходимца не соответствуют духу и истине!

Рукоположен ли Распутин в сан священника, пока ещё официально не установлено. Но мы знаем точку зрения Синода на возможность такого «рукоположения». Синод нашёл, что «официальных препятствий к такому рукоположению не имеется», а потому, в случае если бы оно и произошло, о нём в Синод не поступит никаких донесений, так как вопрос этот всецело зависит от местного архиерея Варнавы²⁴.

«Официальных препятствий не имеется»!.. Что это значит? «Под судом и следствием не состоит»? «Военную повинность отбыл»? «Паспорт имеет в исправности»? «Свидетельство о благонадёжности получено».

Но разве кроме официальных препятствий не может быть никаких? И разве Синод не есть высшее церковное учреждение, обязанное контролировать действия архиереев на местах?

Неужели достаточно иметь паспорт, чтобы стать православным священником? И неужели Синод может равнодушно относиться к слухам о рукоположении в сан священника человека, которого именуют хлыстом, развратником, шарлатаном и негодяем? Неужели заведомое распутство, наглая непристойность зазнавшегося проходимца – всё это не есть «препятствия» к тому, чтобы быть пастырем в православной Церкви?

Газеты лгут? Газеты сеют смуту?

Нет, не газеты. А епископ русской Церкви преосвященный Андрей Уфимский публично говорит и печатает, что этот предатель предлагал ему одно из влиятельнейших мест, если епископ «уверует» в него, в Гришку Распутина, то есть «если епископ православной Церкви отречётся от Христа!»²⁵ И что же? Синод говорит: «официальных препятствий не имеется»!..

Мы знаем, что Григорий Распутин кощунственно прикрывает самый вопиющий, самый гнусный разврат религией, об этом публично, в печати рассказывают совращённые им женщины.

Мы знаем проповеди этого «проникновенного старца», призывавшего распутством бороться с «первородным грехом». А высшее церковное учреждение в государстве говорит: «официальных препятствий не имеется».

He к этому ли аферисту, позорящему до унижения нашу родину, относятся пророческие слова апостола Павла об «имеющих вид благочестия, силы же его отрёкшиеся». «К сим, – говорит апостол, – принадлежат те, которые вкрадываются в домы и оболыцают женщин, утопающих во грехах, водимых различными похотями»²⁶.

Кланялся или не кланялся Саблер в ноги – это, повторяю, вопрос праздный.

Но вопрос жгучий, мучительный до ужаса, это вопрос о том: доколе над Русской землёй будет совершаться неслыханный позор, чтобы распутник, обманщик, наглый циничный проходимец являлся вершителем судеб государства.

Милюков в своей речи вполне правильно указал на преступный характер деятельности Союза русского народа вообще и палаты

Михаила архангела, в частности. Он процитировал прокламацию, призывающую к ниспровержению существующего государственного строя, и охарактеризовал Союз русского народа как партию государственного переворота.

Но этого недостаточно!

Оппозиция должна внести в Гос. думу запрос министру внутренних дел.

Запрос должен быть сформулирован так:

«Известно ли министру внутренних дел, что в России существует легализованная правительством партия, именующая себя «Союз русского народа», открыто ставящая себе целью ниспровержение существующего государственного строя. И если известно, то что министр намерен предпринять для прекращения преступной деятельности названного сообщества и привлечения участников по 129 статье?»

Этот запрос, конечно, не дал бы практических результатов. Вряд ли министр внутренних дел согласился бы привлечь к законной ответственности людей, которым он только что сказал: «Членом вашего союза я всегда был и буду». Но косвенное значение запроса от этого не меняется. Правительству будет сказано, что, привлекая Чхеидзе за призыв к новому строю, оно должно привлечь и Пуришкевича за призыв к старому строю. Потому что, с точки зрения существующего строя, и тот и другой призыв одинаково революционен, т. е. одинаково «преступен».

Народу будет показано, где истинные его враги.

Во всяком случае такой запрос – логически неизбежный из речи Милюкова, – будет иметь громадное политическое и общественное значение.

В печати заговорили о детях.

Дети – работники будущего. И заботясь о будущем, надо заботиться о детях.

Старая истина.

Но громадное большинство «истин» делается старыми не потому, что они давно осуществлены, а потому, что о них давно говорят. И одними разговорами ограничиваются.

Всё же хорошо, что снова заговорили: если из сотни разговоров выйдет хоть одно практическое дело, – и то хорошо, и то, значит, говорили не напрасно.

Еп. Михаил в «Утре России» вспоминает слова Достоевского о «переделке порочных душ в непорочные»²⁹ и подвергает суровой критике все существующие «системы» такой переделки. От проповеди розог и карцера до «гуманных» проектов поручать дело перевоспитания монастырям (!), называя, совершенно справедливо, последний проект «юмористикой».

«Как можно отдавать детей в наши «обители», – спрашивает еп. Михаил, – если сами игумены дают такую им характеристику?»³⁰

Еп. Михаил видит выход в создании городских сетлементов.

О том, что ни монастыри, ни розги, ни карцер не есть «выход», об этом и говорить нечего. Но и городские сетлементы по типу московских, ныне администрацией закрытых³¹, – не есть «лучшее», что могло быть сделано в этом направлении.

Правда, дети приходят в сетлемент и многому хорошему там выучиваются. Но «уходят», «живут» – по-прежнему на развращающей душу городской «улице» или в своём грязном подвале.

Мне представляется несомненным, что дело «перевоспитания» брошенных, преступных, нищенствующих, занимающихся проституцией детей должно быть перенесено из города в деревню. Должно быть широко организовано создание земледельческих приютов-колоний.

Ребёнка прежде всего надо вырвать прочь из городской «атмосферы» на чистый, здоровый воздух; от пыли, треска, витрин магазинов, уличных ухаживателей и всякой дряни – на зелёное поле, на реку, в лес.

Надо сделать здоровыми внешние условия перевоспитания.

В наших приютах учат ремёслам; в деревенских – никто не мешает учить сельскому хозяйству. И можно с уверенностью сказать, что окружённые здоровой средой, природой, приучаясь к физическому земледельческому труду, «маленькие преступники» быстро освободятся от тех пороков, которыми наградил их город.

В экономическом отношении это несравненно легче осуществимо, чем организация городских приютов, требующая больших средств и почти недоступная для частной инициативы.

В Москве были опыты создать на частные средства небольшие детские земледельческие колонии для детей улицы, и результаты были блестящие.

К этим целям стремилось и «общество борьбы с улицей», к сожалению, быстро распавшееся в силу самых нелепых внутренних раздоров.

Теперь, когда снова поднят этот большой вопрос о гибели брошенных детей, когда печать вскрыла чудовищные факты такого широкого развития детской проституции, – правительство должно не препятствовать, а поддерживать частную инициативу в деле создания небольших детских колоний-приютов.

Если все, кто может и в глубине души хочет побороть инертность, организуют в своих имениях и хуторах небольшие приюты, то много тысяч детей, из которых вырастают убийцы, воры, алкоголики и проститутки, – будут спасены.

Наше обычное несчастье не в том, что мы «не понимаем» или «не хотим», а в том, что, спасая десять нищих, беспризорных детей, мы не можем спасти «всех». Но ведь тысячи слагаются из десятков. Тоже старая истина. И если каждый, отбросив всё это русское, обессиливающее кивание «на других», «на всех», сам-то займётся этим, может получиться громадное общественное движение – крестовый поход против безобразного чудовища, которое ежедневно проглатывает сотни и тысячи ни в чём не повинных детей, которых бросили голодные матери, а ещё чаще беспутные отцы.

Русское общество по самому своему национальному складу не очень-то склонно к активной общественной работе. В нём много «внутренних желаний» работать и очень мало энергии проявить «внутренние желания» в форме определённого общественного дела.

Эта отрицательная форма нашего национального характера самым заботливым образом развивается и воспитывается внешними условиями. Десятки лет общество систематически отучается от всякой работы. Всякое «общественное» дело объявлено более или менее политическим, т. е. более или менее подозрительным. И, например, общественная апатия и лень возводятся на степень истинной благонадёжности. В конце концов, оказалось, чтобы заниматься общественным делом, мало преодолеть некоторую национальную неподвижность, надо стать почти героем, не смущающимся неожиданными последствиями, связанными с «общественной деятельностью».

Только этой «педагогией» и можно объяснить жалкое существование у нас некоторых обществ, деятельность которых, казалось бы, должна получить самое широкое распространение.

Возьмите общество для защиты детей³³. Я уверен, что учредители этого общества работают всеми силами и при наличном составе людей и средств делают всё, что могут.

Но речь не об этом. Речь не о том, что они мало делают, а о том, что такое общество могло бы охватить своей деятельностью всю Россию и действительно защитить русских детей.

В каждом городе имеются сотни мастерских, где сотни и тысячи мальчиков и девочек поставлены в невыносимые условия труда. Нет-нет, и в газете выплывает вопиющий факт избиения, издевательства над беззащитными детьми. Хозяйки, которые бьют учениц ремнями, заставляют спать в грязи, кормят впроголодь, хозяева, развращающие своих мастериц, и многое, многое другое страшное выплывает на свет Божий из тёмного царства. И тогда на сцену является «полиция», составляется «протокол», и дело идёт в суд. А оставшиеся ученики и ученицы на своих плечах выносят всю тяжесть «хозяйского гнева». Да разве тут дело полиции? Полиция является тогда, когда раздаётся крик доведённых до полного отчаяния. И разве было бы возможно что-нибудь подобное, если бы общество защиты детей привлекло к себе настоящее сочувствие, если бы члены его в каждом городе насчитывались сотнями и могли бы создать общественный контроль над тёмным царством. Ведь у каждого нашлось бы время на это дело. А уж о «внутреннем сочувствии» и говорить нечего. Результат же был бы тот, что сотни девочек и мальчиков были бы спасены от гибели, и главное, что изменились бы сами условия их жизни, а это уже было бы громадной победой общественности над тёмной силой.

Человек один – может сделать много. Люди объединившись – могут сделать несравненно больше.

Ho часто на это возражают:

Пока человек работает один на пользу ближних – его работа согрета теплом любви. В ней чувствуется сердце.

Как только люди «объединятся» для общей работы, как только является на сцену «организация» – исчезает «тепло», нет места «сердцу» – формализм и бездушие вступают в свои права.

Пока «один» – живой человек. Как только «организация» – бездушная машина.

Может быть, так и бывает!

Но разве обязательно всё должно быть «как у всех»? Почему не начать по-новому? Почему не создать своей, новой организации? В которой было бы сердце, живая душа, тепло и человечность – и в то же время были бы все преимущества не «одинокой», а «совместной» работы.

Разве в бездушии и формализме виновата «организация»? Виноваты люди. He гасите в душах ваших огня, не заглушайте голоса сердца – тогда и в общей совместной работе – не только останется, но удвоится сила жизни. «Маленькая газета» хотела бы создать вокруг себя целый ряд живых, спаянных любовью организаций для улучшения тяжёлой жизни и для борьбы с неправдой, нуждой и злом.

«Попечительное общество» для детей, отданных «в мастерство», – общественное дело, его может делать только «организация», но оно будет плодотворным только в том случае, если вступающие в это общество войдут в него всей душой и всем сердцем.

Потому, призывая читателей к участию в этом деле, мы и обращаемся прежде всего к душе и сердцу³⁵.

В Московскую городскую думу подано заявление прогрессивных гласных о необходимости культурно-просветительных начинаний для детей беднейшего населения Москвы в целях противодействия тем грубым инстинктам, которые развиваются в подрастающем поколении под впечатлением отрицательных сторон войны.

«Война создала условия, далеко не всегда благоприятные для нравственного развития детей», – говорится в заявлении...

Всего наглядней детские впечатления дают себя знать в играх. В эпоху экспроприаций любимой игрой детей на улицах была игра в «экспроприацию», причём газеты не раз отмечали, что дети воспроизводят всю реальную жизненную правду, до казни виновных включительно.

Я видел несколько игр из новой военной эпохи.

В Александровском саду дети приступом брали кремлёвскую стену. Падали «раненые» и «убитые», к ним подбегали «санитары». Уносили раненых вниз. А «войска» шли вперёд и вперёд, со знамёнами, с криком «ура!» И после беспощадного штурма кремлёвская стена «пала»!

Надо было видеть восторженную радость детских лиц! Видимо, они реально переживали всю доблестную сторону войны. И кремлёвская стена представлялась им оплотом Германии! Останавливались прохожие, и у всех лица освещались какой-то особенной и ласковой и радостной улыбкой.

Потом я видел в Петрограде игру в «расстрел».

Маленький мальчик стоял связанный по рукам. Против него такой же карапуз держал жёлтенькое деревянное ружьё «на прицеле». Вокруг кольцом стояли дети – это «народ».

От выстрела преступник должен был упасть. Но расстрел не удался. Что-то застряло в пружине, и курок не щёлкал.

– Ты не умеешь. Дай я, – сказал кто-то.

Но солдат с жёлтым ружьём желал «расстрелять» сам во что бы то ни стало.

Прошло несколько минут. Курок не спускался. Я смотрел на детские лица и видел в них подлинное волнение.

Одна девочка лет четырёх, не больше, закрылась рукой.

Выстрела ждали молча, в сильнейшем напряжении.

И выстрел грянул.

Связанный мальчик упал как подкошенный.

Две стороны у войны: и великая, и жестокая. Для взрослого человека ясна грань между тем и другим. Детскую душу потрясает сила впечатления. Эта сила даёт толчок для развития в ту или иную сторону, в зависимости от индивидуальных свойств ребёнка и общей жизненной обстановки.

«Отцы» города правильно поняли опасность, которая грозит «детям», и выступили с предложением, которое должно вызвать не только самое горячее общественное сочувствие, но и желание помочь активно, если не материально, то личным трудом.

Французский психиатр д-р Тулуз³⁸, не «для смеха», а совершенно серьёзно предполагает, что немцы сошли с ума.³⁹

Все?

Да, все. Во главе с кайзером.

Доктор объясняет массовым психозом неслыханные жестокости германских войск. (...)

Я привык мыслить в терминах религиозных. И для меня здесь не болезнь, а бесы!

Ha горе паслось стадо свиней. Бесы попросили сойти в них. И когда сошли, стадо бросилось с крутизны в море.

Стадо свиней, одержимое бесами, может затоптать, изуродовать старика, женщину и ребёнка в своём диком, бессмысленном стремлении с гор. Погонять свиней назад – они будут давить друг друга, с неистовым рёвом носиться из стороны в сторону, пока силой не остановят их.

Признак бесов – бессмысленность, несообразность, ненужность совершаемых преступлений.

Психиатр скажет: болезнь.

Я скажу: бесы.

He всё ли равно? Нет, большая разница.

Болезнь – это физическое расстройство, даже в области психической. Бесы – это духовное разложение.

Больных лечат. А виновных – наказывают.

Мы жили долгие годы под гипнозом какого-то серого тумана. Возьмите публицистику и художественную литературу последних десятилетий – всё это не что иное, как напряжённое, почти страстное обличение собственного бессилия.

Наперебой друг перед дружкой доказывали мы, что героизм умер. Что «герои» остались в плохих романах. Настоящих героев нет. Всякое стремление «высшего порядка» возбуждает в нас подозрение. Мы не верили ни себе, ни людям. И в глубине души презирали немножечко и других, и себя.

И вот началась война.

И свершилось какое-то «чудо».

Те же самые люди, которые «творили» серую, однотонную «обывательскую» жизнь, оказались подлинными героями. He один, не два героя. А какое-то «повальное». Какое-то соревнование в геройстве. Иваны Ивановичи и Петры Петровичи, не способные в жизни подняться над своими мелочными, эгоистическими интересами и уж меньше всего похожие на «героев», на войне проявляют такое величие, перед которым нельзя не преклониться.

Что же это за чудо свершилось с людьми?

Я внимательно читаю в газетах «личные» документы участников войны. И чем героичнее те подвиги, о которых рассказывается, тем сложней представляется загадка для нас, не испытавших «военных впечатлений» непосредственно, – и только один из этих документов ответил мне на вопрос по существу.

Член Гос. думы Шульгин, доброволец, участвовавший и раненый в бою⁴¹, так рассказывает о своих переживаниях:

– Страшно не было. Но как будто бы это не я. Как будто в это время была сыграна какая-то роль. Обыкновенному «я» должно было быть страшно. Естественно было бояться и шрапнели, и смерти, и поранений. А тут как бы проснулось другое «я», которое дремало, может быть, двести лет. В настроении можно припомнить две стороны. Во-первых, страстная, рабская, преданная жажда получить приказание⁴². Нервы напряжены, а что делать – не знаешь. И страстно ждёшь приказания от офицера. Во-вторых, обострённое внимание на всё, жадное желание понять, что делается вокруг, и получить приказание из себя.

Здесь разгадка. Здесь ключ к пониманию всего.

He война сделала нас героями. Мы были героями и до войны. Но «другое я» – запертое, как в тюрьме, в наших душах, не творило героических дел, предоставив всецело жизнь в распоряжение первого, «сознательного», плоского, наружного нашего «я».

He война «создала» героев, но она, более чем всякое другое потрясение, могла дать толчок для проявления другого нашего «я».

И мы увидали, что мы не только Иваны Ивановичи, но истинные герои, не ведающие, какие бесконечные богатства заложены в душе каждого из нас.

В этой военной психологии объяснение и другого факта: почему русские войска бьют немцев?

На войне идёт тяжба не только между пушками, гаубицами и пулемётами, не только между людьми, связанными дисциплиной и жаждущими приказаний от офицера, но и между теми скрытыми «я», которые ждут «приказания изнутри».

Эта внутренняя тяжба народов решает не мелкие стычки, а весь исход войны.

Дисциплина и оружие у немцев великолепны. Но внутреннее «я» они показали в Бельгии, Калише и Ченстохове.

Побеждает народ более сильный духом. Тем самым духом, который жил «может быть, двести лет». Это не фраза, не «фантазия» – это самая реальная правда. И свято веруя в силу нашего национального духа, мы веруем в победу России!

Такая надпись красуется у Владимира Дурова⁴⁴ над двумя клетками: в одной живёт кошка и крыса, в другой волк и баран...

В Москве у Дурова происходили научные опыты по изучению «гипноза у животных». Он показывал нам своих «перевоспитанных животных» с торжеством, почти с восторгом. Правда: это эффектно и интересно. Но я не мог отделаться от неприятного чувства! Что-то неестественное, какое-то извращение. Кошка – не кошка, крыса – не крыса, волк – не волк, точно они потеряли свою «физиономию».

Я вспомнил недавнее посещение Дурова, вспоминая одно очень давнее своё путешествие, имеющее прямое отношение к текущим событиям.

В 1903 году, только что окончив гимназию, я уехал в Болгарию. Это был год знаменитого «Македонского восстания»⁴⁵.

Был я в Адрианополе. Был в Софии.

Болгария и София были переполнены «беженцами» из Македонии, оборванными, голодными, исстрадавшимися женщинами и детьми, принесшими с собой атмосферу неистовых, безумных жестокостей турецких дикарей над македонскими болгарами. Я не видел в Болгарии ни одного улыбающегося лица. Вся страна точно застыла в общей народной скорби.

Помню, была траурная манифестация в честь четырёх болгарских студентов-добровольцев, замученных турками в Македонии. Несли портреты мучеников-героев, а сзади них шла несметная толпа народа с тихим похоронным пением. Процессия прошла по всем улицам Софии, и всюду из магазинов и домов выходили навстречу люди, обнажали головы и присоединялись к ней. Я видел строгие, застывшие лица и глаза, полные слёз. Болгарский народ плакал, вспоминая свою многострадальную историю, и горел чувством отмщения исконному врагу – Турции...

В Адрианополе я видел холодную ненависть, трусливую подозрительность и мрачное, кровавое зарево болгарского неба.

На вокзале меня повели к седому турку, который в громадную книгу записывал: зачем прибыл в город. Ночь, проведённая в гостинице при вокзале, останется навсегда одной из самых тяжёлых. Дважды я должен был давать объяснения о цели своего приезда. И чувствовать себя на волоске от ареста чиновником, с нескрываемой ненавистью смотревшим на «русского туриста».

Утром длинный путь до города и всюду подозрительные взгляды, жестокие и ненавистные, а в одном месте бессмысленное, дикое избиение, на моих глазах, проводника болгарина.

Страдающая Болгария и неистово-злобная Турция – вот два непримиримых врага, ярко запечатлевшихся в моём сознании.

Прошло десять лет:

«Мир заключён... Перевоспитание инстинктов...»

Мучитель и мученик сидят в одной клетке, обнявшись и соблюдая общий «нейтралитет», готовые как союзники вступить в войну против России.

Забыты десятилетия насилий, забыты слёзы истерзанного народа, тысячи опозоренных женщин, зарезанных детей и стариков.

И извращение инстинкта толкает на войну против Сербии и вечной заступницы – России.

Примирившиеся дуровские животные – внушают мне безотчётную антипатию. Примирившиеся Турция и Болгария – внушают мне сознательное отвращение.

Если бы 10 лет тому назад вы сказали, что возможен союз Болгарии с Турцией, вас приняли бы за помешанного.

10 лет тому назад я был в Софии и видел на улицах болгарской столицы «беженцев» из Македонии – измученных стариков, оборванных женщин и детей, полуголодную, испуганную толпу, – бежавших от страшной турецкой резни, перед которой, в конце концов, бледнеют «немецкие зверства».

Турки подавляли «македонское восстание».

На площадях и на улицах Софии стояли, жались к друг другу, не зная, куда идти и что делать, македонские болгары, на лицах которых запечатлелся весь только что пережитый ужас.

Турки загоняли болгар в храмы и поджигали их. Вырезали до последнего болгарские селения. Истязали, издевались, мучили и оскверняли всё, что попадалось на пути. Более жгучей, непримиримой ненависти, чем болгары питали к туркам, нельзя себе представить. Десятки лет на глазах братьев, отцов и матерей турки систематически терзали болгар. И те не могли ни помочь, ни отомстить. Эти муки скрытого гнева и ненависти были основным национальным чувством.

На площадях стояли, как загнанное стадо, измученные люди, а цвет болгарской молодёжи шёл туда, в Македонию, почти на верную смерть, в страшные мучения во имя освобождения страны от ненавистного, кровавого ига.

Вспоминается мне траурная манифестация.

4 болгарских студента были убиты в Македонии. Известие об этом в траурных рамах было развешано по всем улицам. К вечеру, когда вся София уже знала об этом, по городу двинулась процессия.

Впереди несли портреты павших героев, а за ними шла тысячная толпа. Из всех домов навстречу выходили люди, обнажали головы и присоединялись к толпе. И вот кто-то запел. Очень тихо. Должно быть, похоронную песню.

Сколько бы ни прошло лет, это впечатление останется для меня навсегда самым ярким, как глубокое выражение народного горя. Я не видал человека, у которого не было бы в глазах слёз. Плакали все: и старики, и мальчики, и женщины, и взрослая молодёжь. Плакали тихо, без истерики. Как плачет не острое горе, а тяжкая, безысходная скорбь.

Медленно шла процессия, росла и росла толпа. Распахивались двери домов, выходили новые люди. Казалось, не только весь город – весь народ поёт похоронную песню. Оплакивает не только героев, павших за освобождение страны, но и всех убитых, обесчещенных, замученных за долгую многострадальную историю болгарского народа...

Неужели же только 10 лет прошло! И забыта похоронная песня! Идут лукавые, бездушные, предательские речи о каких-то турецко-болгарских отношениях! Это – кощунство на святой братской могиле. Это – осквернение святых стремлений лучших представителей болгарской молодёжи.

Если бы они видели! Если бы они знали! Все мучения, которым их подвергали турецкие солдаты, были бы ничто по сравнению с тем, что им уготовано вождями их собственной страны!

В Турции открылся парламент. Султан в тронной речи снова подтвердил, что им объявлена «священная война»!

В Петрограде открылся съезд мусульман для решения целого ряда организационных вопросов, связанных с деятельным участием мусульман в помощи раненым русским воинам.

Султан, в союзе с двумя христианскими монархами, объявил священную войну христианству.

Русские мусульмане объявили о своём желании посильно помогать христолюбивому русскому воинству против султана и его союзников.

В чём же больше выражается подлинная стихия ислама – в призыве к священной войне или в призыве к помощи раненым?

И там и здесь ислам, как начало религиозное, отсутствует совершенно.

Ясно как день, что, объявляя «священную войну» в союзе с христианскими народами и «выделяя» из своих врагов Италию, Испанию и т. д., – султан совершал чисто политический акт, призывая «религию» самым бесцеремонным, до грубости циничным образом на службу политическим целям.

Петроградские мусульмане выступают как верные граждане России, а вовсе не как противники ислама. На политический акт они отвечают политическим же актом.

Но ведь есть же ислам и как религиозная сила? Каково должно быть отношение к войне не политика-мусульманина, а мусульманина-исповедника?

Может показаться парадоксом, но, по моему глубокому убеждению, подлинный ислам должен был бы главным своим врагом объявить Турцию.

Магометанство очень мягко, почти любовно относится к христианству. Видя в себе полноту откровения, оно всё же оставляет за христианством почётное место Богооткровенной религии. Магометанин не ненавидит «христианство», он ненавидит христиан, поскольку они активно покушаются на его религиозную независимость. Но не подлежит никакому сомнению, что ни один в мире народ так много не сделал для порабощения подлинного ислама, как сама Турция. Правда, это порабощение делалось под знаком не креста, а полумесяца, но религиозная сущность вопроса от этого не меняется.

Турция, онемеченная в своей политике, поработила ислам как религию, и потому ни один христианский монарх не является таким злым врагом ислама, как султан⁴⁸.

В этом смысле султан, объявляя «священную войну» против христианства, фактически объявил её против магометанства.

Ислам султана и ислам Магомета – это две разных религии, не только не соединяемых друг с другом, но взаимно друг друга исключающие.

Нет ничего тайного, что не стало бы явным. И сокровенного, что бы не открылось.

Война многое «открыла». Много тайн стало «явью». Открыла она внутреннюю сущность, так сказать, психологическую основу германского социализма.

Теоретически германский социализм делил людей не по национальностям, a по классам. Все капиталисты – враги. Все пролетарии – союзники.

С этой точки зрения, немецкий рабочий считал русского рабочего «союзником», а немца-капиталиста – «врагом».

Такова теория.

На практике деление на «классы» оказалось отвлечённой схемой. А деление по национальностям – живой действительностью.

Достаточно было начаться войне, как русские пролетарии из «братьев» стали врагами, а недавние враги – прусские юнкера – возлюбленными братьями. И германский социализм заключил прусских юнкеров – в объятия.

Может быть, это «чудо» какое-нибудь произошло? Ничего подобного! Просто «тайное» стало «явным».

А тайное заключается в том, что есть нечто, лежащее гораздо глубже «классовых противоречий». И как только затронули это глубже лежащее, так сейчас же и «раскрылось», что каждый немецкий «социалист» – прежде всего немец.

Раскрылась и другая, однородная с этим тайна:

Что каждый социалист во Франции – прежде всего француз!

Только что опубликованное воззвание французских социалистов подтверждает эту простую, но не признаваемую до войны, истину!

«Мы боремся за то, чтобы единая и независимая Франция... Мы решили добиться победы».

Разве это «социалистическая» декларация? Разве не то же написало бы французское правительство? Разве не так думает и чувствует каждый француз?

Французские «социалисты» совершенно потеряли свою специфическую окраску и слились с обыкновенной стихией. Произошло то же, что в Германии с немецкими социалистами. С той только разницей, что немецкие социалисты обнаружили черты немецкие, явно идущие вразрез с социалистической теорией и потому ещё более бросающиеся в глаза.

Французские социалисты защищают свою родину и борются за европейский мир. Эта практика роднит их с «отвлечённой теорией».

А немецкие социалисты участвуют в разбойном нападении и борются во имя торжества милитаризма и порабощения Европы.

Это уже великое отречение от возвышенных теорий во имя самой грубой немецкой действительности!

Излюбленное объяснение – со стороны «правых» – недовольства в стране:

Подкуп.

Японские деньги... Финляндские деньги... Немецкие деньги... Но нельзя же «подкупить» всю страну! И города, и земство, и купечество.

Тогда выдвигается самое фантастическое, самое неуловимое, а потому и удобное слово:

Масоны!

Это, дескать, всё «масонские интриги»! А «русские дураки» позволяют себя морочить...

Но не везёт нашим реакционерам! Как ни вертятся они, чтобы «русское знамя» не очень походило на «прусское», ничего не выходит. Положение действительно неловкое: ведь наша реакция вся вскормлена «Пруссией», как же теперь, не отрекаясь от своих «основ», воевать с «немецким засильем», когда сами-то порождение этого «засилья»?!

* * *

Спокон века у нас считалось: немцы самые благонадёжные люди.

А «благонадёжность» – это «оплот государственности»!

Отсюда всевозможные льготы «лицам немецкого происхождения». Отсюда «немецкое засилье» во всех областях русской жизни. Перед «благонадёжным немцем» широко распахивались двери, и он «шёл»!

И как шёл-то ещё!

В истинно-русскую организацию Михаила Архангела параграфом 17-м устава предоставлялось немцам право записываться в члены без баллотировки!

Какая там баллотировка! Раз немец – значит, «благонадёжен».

Трогательная дружба «истинно-русских» с немцами простиралась до того, что императору Вильгельму посылались от черносотенных организаций приветственные телеграммы – и он отвечал дружескими пожеланиями успеха...

Чёрная сотня прекрасно это помнит. И чтобы не быть вытащенной на свет Божий, употребляет все усилия, чтобы «борьбу с немецким засильем» свести на борьбу... с немецким языком!⁵¹

Как можно бороться со своднями?

Единственный правильный путь в этой борьбе – гласность.

Вмешательство представителей власти возможно только там, где нарушается строго формулированный закон.

Деяния безнравственные и беззаконные – далеко не одно и то же. Можно, не нарушая прямой буквы закона, свершать ужасные преступления. (...)

Там, где обход закона почти неуловим или где закон вовсе бессилен, выступает на сцену – гласность. И как следствие её – общественный суд.

Сводничество – это одно из отвратительнейших преступлений и при этом почти неуловимых для закона.

Но потому-то оно более всего боится своего единственного врага – гласности. (...)

Пусть все, кто погибает или знает о погибели других, кому известны притоны, скрывающиеся от блюстителей закона, кто может открыто и прямо назвать по имени сводниц, – сделает это гласно – и одно из ужаснейших явлений нашей жизни получит смертельный удар!

* * *

«Маленькая газета» неустанно подымала и будет подымать вопрос о проституции.

Вопрос этот и трудный, и страшный.

Какие бы политические события ни волновали мир – он всегда останется очередным и неотложным. И государственная власть, и общественные организации, и личная совесть каждого из нас – стоят лицом к лицу перед этим самым проклятым из всех проклятых вопросов.

Как предохранить от проституции?

Как бороться с существующей проституцией?

Как помочь «павшей» женщине встать на честный, прямой жизненный путь?

Каждый из этих вопросов бесконечно сложен, потому что бесконечно сложны причины, обуславливающие возникновение проституции. Тут и экономические, и социальные, и моральные, и религиозные, и, наконец, исторические причины.

Более практическим, а потому и более «простым» является последний вопрос:

Как помочь «павшей» женщине встать на честный, прямой жизненный путь?

Этот «простой» вопрос стоит особенно остро, жизненно.

Это то самое, что нужно решить сегодня, сейчас же. И потому чаще всего к нему и приходится обращаться.

Очень многие даже понять не могут, как это нельзя уйти из публичного дома? Со стороны жизнь в публичном доме представляется хуже всякой тюрьмы. Нужда заставляет? Но лучше какой угодно труд – только не эта страшная профессия. Лучше идти на улицу просить милостыню, чем идти, чтобы торговать собой. Лучше умереть с голоду, чем получать хлеб такой ценой! Но думающие так забывают, что проституткой женщина делается не в 24 часа! Сегодня была «честной», завтра пошла в проститутки. Так не бывает. А если и бывает, как исключение, то чаще всего и кончается трагедией: самоубийством, сумасшествием и т. д.

«Обычная» же дорога – это постепенное «падение». Публичный дом – не начало, а конец пути.

В бытность мою студентом Московского университета в Москве производили перепись⁵³. Нам, студентам, поручили публичные дома с тем, чтобы мы попутно собирали сведения о жизни проституток. Были даны нам специальные опросные листы, в которых стояли вопросы: почему пошли в публичный дом? Кто соблазнил первый? Чем занимались раньше? Хотели ли бы вернуться к честной жизни? И т. д.

Ответы были глубоко знаменательны. Громадное большинство было соблазнено почти в детском возрасте – от 12-ти до 16-ти лет. В публичный дом поступили в 20–25. Значит, 8–10 лет женщина, обычно брошенная первым свершившим над ней насилие негодяем (я говорю насилие потому, что мужчина, соблазняющий ребёнка, – именно насильник), – жила другой жизнью. Чаще всего это прислуга. Она переходит с одного «места» на другое. Из рук в руки. Мало-помалу, ещё не попав в публичный дом, она уже проститутка. Её сделали такой.

Публичный дом для неё – лишь новая ступень. Последняя. И вот, когда на этой ступени она «очнётся», – бежать уже некуда. Почему? Да, во-первых, потому что нет для этого душевных сил. На вопрос: «Хотите ли уйти из публичного дома?» – проститутки отвечали: «Нет... что уж теперь... всё равно... Куда же мы годимся...»

Какое-то безнадёжное презрение к самим себе. Точно и за людей себя не считают! Мы «такие!..»

Но, кроме внутреннего бессилия, масса других причин: долги хозяйке, «жёлтый билет», лишающий женщину «прав», невозможность сразу найти работу. Наконец, болезнь.

Вот с этими последними причинами, препятствующими возвращению «павшей женщины» на честную дорогу, и можно бороться.

У нас существуют какие-то «Общества» защиты и помощи павшим женщинам. Но или они плохо делают свою работу, или плохо об ней «осведомляют» тех, кому должны были бы о себе заявить. Проститутка, которая хотела бы вырваться из заколдованного круга, не знает, как ей это сделать. И пишет письма в редакцию: спрашивает совета!

Но что может ответить редакция?! Как уйти? «Очень просто»: надо прийти в полицию, заявить, что бросаете ремесло и просите дать настоящий паспорт взамен «жёлтого билета». А долг хозяйке? Конечно, надо заплатить. А потом? А потом поступить на хорошее место! Из всех этих «советов» проститутка сама может сделать только первое: пойти в полицию. Но без двух вторых – это бессмысленное путешествие! Прийти в полицию, не рассчитавшись с хозяйкой и не зная, куда идти за «честным трудом», – это значит терять время понапрасну. Из полиции вернётся назад, к той же хозяйке!

Таким образом, вопрос о «честной дороге» – это вопрос общественный. Должно быть общество, которое дало бы возможность уйти. Убежище – куда уйти. Общество, о котором бы знала каждая проститутка.

А пока этого нет, заколдованный круг будет душить людей без всякой пощады.

Новый министр внутренних дел Хвостов – положительно герой дня⁵⁵.

И неудивительно. Все его заявления, яркие сами по себе, становятся почти «ослепительными» от... неожиданности!

Ждали крутого поворота вправо. И вдруг крутой поворот... влево! Настолько крутой, что в сравнении с ним кн. Щербатов – положительно «реакционер».

Достаточно сказать, что новый министр намеревается спросить представителей литературы, кого бы они желали видеть на посту начальника главного управления по делам печати?!

Говорят: «Это слова – посмотрим, каковы будут дела».

Но, Боже мой! Публичные слова министра – в наших условиях это полдела!..

Один из основных пунктов программы нового министра: борьба с дороговизной.

Здесь мы охотно верим, что он не только «говорит», но и хочет сделать. И всё же именно в этой области больше всего приходится сомневаться, что новый министр что-нибудь сделает.

Почему?

Да потому, что не в его власти! Причина «спекуляции» – за пределами досягаемости для министра внутренних дел...

Тут совсем другое ведомство.

* * *

Один знакомый задал мне такой вопрос:

– Верите ли вы в Хвостова?

Я был несколько озадачен.

Вообще трудно отвечать на вопрос: како веруеши? А когда речь заходит о вере в министра, да ещё внутренних дел... слуга покорный!

Но если вдуматься, вопрос действительно касается самого существа. А ответ на него приходится дать самый неожиданный:

– Министр внутренних дел – совсем не при чём!

– To есть как «не при чём»?

– А так и не при чём!

Очень многое новый министр сделает – потому что его вынудят к этому обстоятельства. И очень многое не сможет сделать «при всём желании», потому что помешают обстоятельства.

Как же можно верить или не верить министру? Можно верить или не верить в те «обстоятельства», которые, с одной стороны, заставят многое сделать, с другой стороны, помешают многое сделать.

О том, что вынужден будет сделать рано ли, поздно ли этот ли министр, его ли будущий заместитель, – об этом пока «придётся помолчать»... Но вот о том, что он не сможет сделать, – скажем прямо:

Он не сможет выполнить того, что сам считает самым главным пунктом своей программы: одержать победу над дороговизной.

(...) Но пожелаем ему успеха... Пусть не удастся сломить нынешнюю дороговизну жизни, успех будет, уж если ему удастся пока остановить возрастание этой дороговизны.

* * *

Газета приводит поучительную таблицу сравнительных цен на предметы первой необходимости до назначения Хвостова министром внутренних дел и в дни его ухода.

Цены возросли от 20 до 100%.

А ведь борьба с дороговизной – это был «лозунг» нового министра. Это был «козырь» его... И вдруг полная неудача.

Хвостов старался. Очень старался. Ездил сам. Писал циркуляры. Созывал совещания.

He в том его вина, что он мало работал или недостаточно строго приказывал.

Вина его в том, что он до крайних пределов довёл систему чисто административной борьбы с дороговизной. При нём губернаторы были освобождены от всех обязанностей по управлению губернией – и на них были возложены вопросы продовольствия. Кооперации не давали хода. Общественные организации были почти совсем отстранены от дела.

Неудача Хвостова – поучительная неудача. Пожалуй, в этом только и заключается положительное значение его управления министерством.

Урок, преподанный Хвостовым, гласил:

Самая «могущественная власть» – бессильна без общественной поддержки.

Все твердят на разные лады: молодёжь – наше будущее! Но будущее – надо любить, беречь, охранять. Надо жить этим будущим. Будущее – это самое большое, самое важное – это именно то, к чему должны быть направлены все силы в настоящем.

Так ли, как должно, относимся мы к своему будущему?

Когда-то Пирогов писал: «Университет – это барометр общества».

И действительно было так.

Помню несколько студенческих беспорядков.

Один профессор обратился к курсистке с такими словами:

– Да что вы волнуетесь, цыпочка?

Это вызвало протест почти всех учебных заведений России.

Князь Мещерский написал в «Гражданине» отвратительную статью о молодёжи, в которой уверял, что курсистки только и делают, что развратничают со студентами.

Беспорядки⁵⁷.

Бывали причины «беспорядков» и политические, и академические, и общественные. Создавалось впечатление, что студенты занимаются всем, чем хотите, – только не наукой.

Помню, с каким глубоким волнением относился к студенческим «беспорядкам» покойный профессор Московского университета C. Н. Трубецкой.

Он не сочувствовал им. Мне, тогда студенту второго курса, не раз приходилось с ним спорить на эту тему.

– Я бы хотел, – сказал он однажды, – чтобы студенты были не «поющие и вопиющие», а «взывающие и глаголющие»...

И вот, несмотря на такое «несочувствие», у Трубецкого было двойственное отношение к так называемым «студенческим движениям».

«Принципиально» он был «академистом», считал «беспорядки» гибелью университета, видел спасение высшей школы в автономии, а наилучшее средство её достигнуть – объединение студентов в научные кружки. Но в то же время, «личные» его симпатии были на стороне «волнующихся», и он с горечью признавал, что «лучшая» часть студенчества, «не ведая, что творит», – идёт в крайние партии. «Благоразумие» в восемнадцать, двадцать лет ему казалось подозрительным. Ему не верилось, что происхождение его в идейной и политической зрелости – слишком оно было похоже на «расчёт» и «карьеру».

Но в то время «поющих и вопиюших» было подавляющее большинство.

Спрашивается:

Возможно ли теперь что-нибудь подобное? Возможны ли волнения учащейся молодёжи из-за «цыпочки» пошляка-профессора или мерзкой статьи какого-нибудь Глинки-Дубровина?⁵⁸

Конечно, нет!

Почему?

Да потому, что те общественные настроения, которые находили себе единственный выход через нашу молодёжь, находят теперь более нормальные пути для своего выражения: Дума, съезды, общественные организации и даже печать, которая как-никак, a по крайней мере вдвое свободнее, чем была в то время.

И вот университет перестал быть «барометром общества». Молодёжь бросила заниматься «политикой». И стала учиться.

Случилось то, о чём предсказывали те, кто видел причины беспорядков в «общих условиях».

Случилось то, чего так хотели и не могли достигнуть принудительными мерами.

Да, молодёжь стала учиться!

И теперь эта молодёжь вправе обратиться с вопросом к тем, кто поучал её о том, что в университетах должны учиться, а не заниматься политикой:

– Вот мы учимся. Ну, а вы теперь – исполняете ли свой долг перед нами? Даёте ли вы нам возможность учиться? Заботитесь ли вы о «своём будущем», как вы нас называете?

Да, в университетах надо учиться. Но надо ли голодать? Надо ли жить в подвалах? Надо ли «оканчивать образование» полукалеками? Всё ли вы сделали, чтобы мы в будущем могли стать настоящими людьми?

Я думаю, многим, очень многим от этих вопросов станет стыдно.

Недавно в газетах было опубликовано письмо одной курсистки из Саратова:

«Вы, жители столицы, и представить себе не можете, какая нужда царит сейчас среди учащейся молодёжи в Саратове. He имея уроков, студенты сделались дровосеками и извозчиками, а курсистки – нянями и кондукторами... У большинства комнат нет... Студенты и курсистки счастливы, если им удаётся найти угол за занавеской, лишь бы иметь возможность заниматься... Я посетила общежитие курсисток. Это большое и мрачное помещение без света и воздуха. Условия ужасные. Для занятий отведено подвальное помещение, совершенно тёмное. На стенах следы сырости... В газетах сплошь и рядом читаю объявления: студент ищет место швейцара...»

Вот как живут и учатся те «молодые и интеллигентные силы», которые мы с гордостью называем своим «будущим».

He о всём ли, что касается будущего России, у нас такая же забота? He ко всему ли такая же «любовь»?

Когда-то университет был барометром общества. И теперь, пожалуй, он остался тем же. Но в другом смысле:

Трагическая судьба нашей учащейся молодёжи – это показатель общественного бессилия, духовной близорукости и нравственной нечуткости старой России. Это – барометр, показывающий её понижение.