ЧАСТЬ ПЕРВАЯ (1861–1913)

Жизнь христианина управляется законами, противоположными тем, которые управляют жизнью мирского человека. «Они не от мира, как и Я не от мира» (Ин.17:14). Если сопоставить христианский мир с нашим современным миром, который можно назвать безбожным, или, лучше, языческим (так как в нем всегда поклоняются чему-нибудь, только не истинному Богу: материальному благу, науке, искусству, прогрессу, какой-нибудь философской или социальной идее, гениальной или популярной личности), то можно уподобить его антимиру, или, наоборот, наш мир с его идолами и иллюзиями так же относится к высшему миру, как антимир к реальному миру. Наш мир с его законами (имеем в виду социальные законы, обычаи и отношения) не истинен, хотя большинству из нас он кажется единственно реальным, ощутимым, осязаемым и, следовательно, истинным миром. Вспомним его неписаный закон: человек стремится к счастью, к удовлетворению своих интересов, и если они не совпадают с интересами ближнего, то он часто жертвует последними в пользу первых; он считает, что он сам – кузнец своего счастья и ведет себя так, как будто он в состоянии предвидеть будущее. Это по отношению к внешнему миру, а как обстоит дело по отношению к внутреннему? Человек старается оправдать себя в собственных глазах и обвинить других. Он живет по своей воле, то есть стремится делать то, что он сам хочет, а не то, чего от него хотят другие. Теперь сравним с этим отношением к миру и к самому себе учение Христа. «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут» (Мф.24:35). «Итак не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф.6:31–33). «Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф.5:43–44). «Берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения» (Лк.12:15). «Всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк.18:14). «Блаженны плачущие, ибо они утешатся» (Мф.5:4). «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах» (Мф.5:11–12).

Если мир живет для этой жизни, то христиане живут для будущей. Но желание наследовать Царство Божие нужно понимать не в грубо материалистическом смысле («Царствие Божие внутри вас»), а как постоянное самосовершенствование и любовь к Богу (см.: Лк.17:21). Божий человек получает удовольствие оттого, что живет не для себя, а для другого, для других, но только не для тех, к кому он привязан узами родства или симпатии, а для всех, для Бога. Это – главное различие между истинным христианином и идолопоклонником, между небесным и земным человеком. Из этой основной цели или направленности всей его жизни вытекают и другие различия: различия в интересах, в привязанностях, в поведении, во внешнем виде.

Взгляните на наиболее типичных представителей небесного мира на земле – священников и монахов (конечно, я имею в виду лучших из них). Обратите внимание на их внешний вид, не касаясь пока внутреннего. Сколько им приходилось и приходится терпеть от земных людей, которые видят их внешнее, но не знают, не понимают и не хотят понимать их внутреннего. В самом деле, если смотреть на все с чисто земной точки зрения, то зачем молиться, бить поклоны, читать неестественным голосом, петь никому не понятные церковные песни? Зачем носить странную несовременную одежду? Зачем отказываться от наслаждений? Это скучно, это неинтересно. Если отказывать себе в пище, в телесном покое, в оживленных светских разговорах с друзьями, наконец, в чтении романов и в других так называемых эстетических удовольствиях, то зачем жить? Вот рассуждение обывателя, как бы высоко он ни был образован. Но этими вопросами не ограничиваются, стараются высмеять священнослужителей, представить их глупыми, жадными, необразованными, обжорами, пьяницами. Раздувают до невероятных размеров малейшие их недостатки, прибавляя к этому разные небылицы, пошлые шутки и стишки.

А про кого слагаете

Вы шутки непристойные

И песни балагурные

И всякую хулу?

(Некрасов)

И самое обидное, что на основании этих выдумок, понаслышке, не имея ни малейшего представления о их духовной жизни, составляют предвзятое мнение об этих людях, меряют их на свой аршин, не желая слушать никаких аргументов против.

А священнослужители не только молча сносят все это, но и еще молятся Богу за своих недоброжелателей, как молился Христос за распинавших Его. Вспоминается стихотворение Бодлера «Альбатрос», посвященное поэту, но оно как нельзя лучше подходит и к духовенству:

Временами хандра одолеет матросов,

И они ради праздной забавы тогда

Ловят птиц океана, больших альбатросов,

Провожающих в бурной дороге суда.

Грубо кинут на палубу, жертва насилия,

Опозоренный царь высоты голубой,

Опустив исполинские белые крылья,

Он, как весла, их тяжко влачит за собой.

Так, поэт, ты паришь под грозой, в урагане,

Недоступный для стрел, непокорный судьбе,

Но ходить по земле среди свиста и брани

Исполинские крылья мешают тебе.

Но ведь невозможно любить врагов, возразят неверующие, человек не может заставить себя любить кого-нибудь, тем более того, кто делает нам зло. Ответим словами Священного Писания: «Человекам это невозможно, Богу же всё возможно» (Мф.19:26). Наконец, это противоестественно, воскликнут неверующие. Это возражение не ново, современники Христа, фарисеи, говорили, что Он одержим нечистым духом. Однако Его проповедь прошла по всему земному шару, покорила себе дикие народы, воздвигла прекрасные храмы, дала начало новому образу жизни, о котором только мечтали социальные реформаторы. Лучшей апологией христианства является его история.

Жизнь митрополита Трифона раскрывает внутреннюю, непонятную для поверхностного взгляда, сторону христианства и еще раз убеждает, что христианские идеи – не выдумка, не мечта или красивая сказка, а реальность.

Митрополит Трифон (бывший епископ Дмитровский, викарий Московской епархии, в миру князь Борис Петрович Туркестанов) родился 29 ноября 1861 года.

О его отце П. Н. Туркестанове (1830–1891) мы знаем только то, что он был человек умный, серьезный, благородный, глубоко религиозный, обладал мягким сердцем и изысканно-утонченной деликатностью. Он был идеалист, и практическая сторона жизни его мало интересовала.

О его матери имеются более подробные сведения. Сохранились воспоминания людей, лично знавших ее.

По рождению своему она принадлежала к высшему аристократическому кругу из семьи Нарышкиных и была родной племянницей декабриста Михаила Михайловича Нарышкина.

В раннем детстве лишившись родителей, она осталась на попечении любившей ее тетки княгини Евдокии Михайловны Нарышкиной.

Воспитывавшая ее тетка привезла ее однажды, вскоре после смерти матери, к митрополиту Филарету¹ на благословение. Утешая малютку, митрополит сказал между прочим: «Твоя мать была святая, она теперь в раю». Живой ум ребенка сейчас же потребовал объяснения. «А что делают в раю?» – спросила девочка митрополита. «В раю молятся Богу», – отвечал ей серьезно святитель. Разочарованная таким ответом, малютка с живостью произнесла: «Только молятся, как это скучно!» Зорко взглянув в ее детские глазки, великий святитель положил ей на голову руку и серьезно, проникновенно произнес: «Дай Бог тебе, дитя, впоследствии познать сладость молитвы».

И пожелание Владыки исполнилось. Разными обстоятельствами жизни Господь Промыслитель привел ее впоследствии к познанию сладости молитвы, которая стала жизненной стихией ее души.

Выйдя замуж за князя П.Н. Туркестанова, человека как нельзя более соответствовавшего ее настроению, Варвара Александровна имела шесть человек детей и потом более 20 лет вдовела. Но ни замужество, ни вдовство, ни молодость, ни старость, ни требования света – ничто не отвлекало ее от любимого занятия – молитвы.

Слушать Божественную литургию было для нее живой потребностью, и она не пропускала ни одного дня, не быв у обедни. Ни погода, ни утомление – ничто не удерживало ее. Особенно любила она присутствовать на престольных праздниках, узнавала о них из газет и непременно ехала в ту церковь, где было торжество. В самых отдаленных уголках Москвы можно было встретить богомольную княгиню. Особенно часто и подолгу любила она бывать в Троице-Сергиевой Лавре и ее окрестностях.

Варвара Александровна с удивительным умением и тактом умела поддерживать отношения со светом, не нарушая важнейших христианских обязанностей. Если, например, в обществе назначался вечер и это совпадало с праздничной всенощной, то она, не задумываясь, отклоняла приглашение; если ей случалось быть на чьем-либо семейном празднестве и оно приходилось на постный день, то она ограничивалась чашкой чая, фруктами, но никогда не позволяла себе нарушить поста. Но это не делало ее обособленной, угрюмой, замкнутой. Умная, веселая, общительная княгиня везде была желанной гостьей, душой общества, в ее гостиной всегда можно было встретить самых разнообразных людей, она обладала удивительным умением каждому сказать или сделать что-нибудь приятное; она помнила дни рождения и именины не только своих многочисленных родных, но и буквально всех знакомых. И прежде всего поминала их в церкви, а затем ехала или посылала поздравлять, не забывала она и умерших своих друзей и отдельно молилась за каждого в дни их памяти.

Но было бы ошибочно думать, что княгиня относилась так только к лицам своего круга. Посещая постоянно монастыри и церкви, она знакомилась там с людьми среднего класса и даже совсем простыми и своей приветливостью привлекала их, участливо выслушивала их печали и невзгоды и, чем могла, помогала им. Случалось, что, едучи по Москве, она встречала какую-нибудь «церковную» знакомую, плетущуюся по улице, останавливала экипаж, сажала ее с собою и подвозила, хотя бы это было и не по дороге. Когда эти знакомые приходили зачем-либо к ней в дом, она так же приветливо принимала их, угощала и никому не позволяла обижать их холодным приемом. Вероятно, она и привила своему сыну Борису ту любовь и участливость к простым людям, которые он сохранил на всю жизнь.

Глубокая и искренняя религиозность не только не мешала, но и помогала Варваре Александровне выполнять ее семейные обязанности. Сколько было у нее детей и внуков! Всех она стремилась воспитать, приготовить не для одной земной жизни, а и для неба; пристроить, согреть, утешить. Но, несмотря на множество забот и скорбей, никто не слышал от нее жалоб или малодушного ропота. И обычными словами, произносимыми ею при воспоминании о скорби, были: нужно терпеть. Следует отметить также, что в ее живом, светском разговоре никогда не было злоречия, она никого не осуждала и умела отыскать в каждом что-нибудь хорошее, чем-либо возвысить его в общественном мнении.

Подводя итог, можно сказать, что лучшие черты ее характера нашли свое отражение и развитие в характере ее сына, который с младенчества был посвящен Богу. Об этом посвящении рассказывает сама Варвара Александровна: «Мой Боря, будучи младенцем, был очень слаб и часто прихварывал. Одно время он так расхворался, что врачи не надеялись на его выздоровление; и тогда я прибегла к Врачу Небесному. Особенно я любила молиться в церкви мученика Трифона, находящейся на окраине Москвы, церковь эта в то время не отличалась ни богатством, ни обширностью. Молилась я святому мученику Трифону за своего малютку Борю, слезно просила святого мученика ходатайства его перед Богом за больного сына, обещая, если он выздоровеет, посвятить его на служение Богу, и, если суждено будет ему отречься от мира, назвать его при пострижении в монашество Трифоном. После этого Боря стал быстро поправляться, скоро он совсем выздоровел, окреп, и, как видите, обещание выполнено». Как сообщает биограф митрополита Трифона иподиакон Феофан, Владыка не знал об этом до своего пострижения.

Примечателен и другой случай. Варвара Александровна ездила с маленьким Борей в Оптину пустынь к о. Амвросию. Неожиданно старец сказал стоявшему перед ним народу: «Дайте дорогу, архиерей идет!» Расступившаяся толпа с удивлением увидела вместо архиерея приближавшуюся женщину с ребенком. Этот ребенок и был будущий архиерей Трифон.

Раннее детство Владыки протекало то в Москве, то в подмосковном имении Нарышкиных – Говорове (недалеко от теперешнего Востряковского кладбища). Одноэтажный дом с террасой в большом старинном парке, с двумя прудами, каменная церковь Рождества Богородицы – все это кануло в вечность. Говорят, что остались только пруды... И еще кусочки воспоминаний самого Владыки и его духовных детей:

«Тут были и картины раннего детства, елка, освещенная восковыми свечами, запах хвои, радостные лица детей, и одновременно – темный иконостас полуосвещенного деревенского храма, красный штофный занавес алтаря, рождественские песни: «Христос рождается, славьте, Дева днесь Пресущественнаго рождает...». Праздничное настроение в доме среди слуг и родных. Священник пришел с крестом, звучит песнь: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума...».

В детстве Владыка жил в Говорове. Его помнил крестьянин этого села Добряк. Он говорил: «А какой он озорник был в детстве! Бывало, по всем огородам кто морковь-то выдергал? Борька Туркестанов».

«В детстве Владыка с братом Александром Петровичем вырезали из газет облачение, служили и пели...» (из воспоминаний племянницы митрополита Трифона).

«...Когда я был маленьким мальчиком, одна знакомая моей матери, особа образованная, в высшей степени религиозная, говорила моей матери: «Наступил пост, вот надо говеть, готовлюсь, размышляю и не вижу никаких грехов...» Тогда я, будучи мальчиком, удивился, мне это показалось очень странным, и я не мог ничего ответить...» (из проповеди Владыки Трифона).

Здесь переплетаются два мира – светский и духовный, внешний и внутренний, игра и серьезное, но преобладает не по-детски вдумчивое отношение к религиозным вопросам и давнишнее, с детских лет, желание посвятить себя служению Церкви, о чем он со слезами молился Богу. Брал уроки церковного пения у настоятеля храма Иоанна Воина, прислуживал в алтаре...

Годы юности. Учеба сначала в классической гимназии Л.П. Поливанова, одной из лучших в Москве (окончил ее в 1883 году), затем – в Московском университете. Увлечение театром, участие в любительских спектаклях. О таких спектаклях (в Немчиновском театре) Владыка вспоминает в письме к жене артиста А.И. Южина: «Вероятно, вы помните этот театр, хотя, я думаю, никогда не имели несчастья бывать в нем, я говорю несчастья, потому что эти спектакли были в громадном большинстве ниже всякой критики, давали там большей частью комедии Крылова, самого популярного драматурга 70-х годов, любители ролей не учили, шли по суфлеру, иногда бывали даже нетрезвы, и на сцене получалась невообразимая чепуха, в которой даже разобраться было невозможно невзыскательным тогдашним зрителям. Главный гвоздь, говоря теперешним языком, были танцы после спектаклей, и иногда, воодушевленные винными парами бойко торговавшего буфета, артисты и зрители от танцев переходили к рукопашным упражнениям, так что часто приходилось приглашать полицию. Впрочем, в этом печальной памяти театре, давались иногда и серьезные представления шекспировским кружком, учрежденным педагогом Л.П. Поливановым и известным знатоком Шекспира С.А. Юрьевым, ставились шекспировские трагедии. Тогда и исполнение было другое, да и состав зрителей был другой, бывали на этих спектаклях и Аксаков, и Тургенев, и Федотова, и Ленский, и многие другие представители интеллигентной Москвы. Буфет, правда, торговал плохо, но зато капельдинеры театра нас одобряли: «Очень солидные господа, ни разу не надо было полицию призывать...»

Но и в этот период религиозный элемент преобладает над светским и как бы вытесняет его. Этому способствуют и промыслительные встречи с людьми, близкими по духу. Среди таких людей особенно выделяется старец Гефсиманского скита (недалеко от Троице-Сергиевой Лавры) иеромонах о. Варнава, который произвел на юного богомольца, посетившего скит, неизгладимое впечатление своей высокой, подвижнической жизнью. «...Что меня особенно в нем пленяло, – вспоминал Владыка, – это то, что удовлетворение телесных потребностей для него никогда не было каким-то делом, к которому надо было особенно готовиться. Никаких поблажек себе, никакой даже самой невинной прихоти: он вовсе не пил чая, носил самую простую одежду, вкушал самую грубую пищу... никогда как следует не обедал, а так, перехватит что-нибудь, и опять за дело. Он никогда как следует не спал, а так, «прикурнет», как говорится, во всей одежде на своем деревянном ложе, с подушкой, набитой чуть ли не булыжником, и снова встает на молитву...

...Не могу выразить словами, но до сих пор помню то необыкновенно светлое чувство какого-то духовного восторга, какой-то неземной радости, с которыми я возвратился от о. Варнавы. С этого времени начинается мое с ним духовное знакомство, продолжавшееся в течение всей его жизни. Во всяком своем деле я советовался с ним, получал от него добрый совет и благословение...

...Мое знакомство с ним началось с конца семидесятых годов, когда еще гимназистом я посетил для говенья Петровским постом скитские пещеры. Мне давно хотелось с ним познакомиться, ибо я много слышал раньше о его подвижнической жизни, о тех мудрых советах, которые он дает целым тысячам людей, к нему ежедневно приходящих, но долго не решался это сделать, и это потому, что у многих людей светского общества существует совершенно неправильный взгляд на подвижников, то есть на людей высокой созерцательной жизни, особенно же на тех, которые, по общему мнению, отличаются даром прозорливости, то есть предвидением будущего.

Им все кажется, что все такие люди отличаются крайнею суровостью к приходящим к ним грешникам. Они боятся даже, что те поразят их каким-нибудь суровым наказанием или смутят душу страшным пророчеством.

Сознаюсь, что и я не был лишен в годы моей юности этого предрассудка. То было еще до знакомства с о. Амвросием, Оптиной пустынью и вообще русским православным монашеством.

Но вот я решился повидаться с о. Варнавой. Сначала поговев в продолжение недели, усердно помолившись в маленьком пещерном храме Черниговской Божией Матери, на месте которого теперь воздвигнут громадный собор, я, со страхом и трепетом, чудным июльским вечером постучался в дверь маленького деревянного домика, в котором обитал о. Варнава.

Долго он мне не отворял, наконец послышались шаги, щелкнула задвижка и на пороге появился седой монах небольшого роста, с мягкою, доброю улыбкой на устах, с проницательным взором темных очей. Вглядевшись в меня, он произнес тем радостным, ласковым тоном, который так памятен всем, близко его знавшим: «А! Милый барин! Ну, рад тебя видеть, мы тебя все здесь полюбили», – и с этими словами он меня благословил, обнял одною рукою и чрез темные сенцы ввел меня в свою келью, освещенную одною восковой свечой.

...Несколько простых икон в переднем углу, перед ними на аналое медный крест и Евангелие, рядом деревянный стол с несколькими книжками и брошюрами духовно-нравственного содержания, в углу деревянная кровать, покрытая одним войлоком. Вот и всё. Но сколько великих дел совершилось в этой убогой обстановке! Сколько изнемогавших в борьбе с самими собой и житейскими невзгодами душ получили здесь себе облегчение и помощь! Сколько людей, дошедших до полного отчаяния, выходили отсюда бодрыми и готовыми на всякий подвиг!

Да, много великих тайн хранит эта бедная келья, поистине она неизмеримо выше и драгоценнее роскошных чертогов земных богачей». Интересна и другая встреча – с артистом Малого театра Михаилом Аркадьевичем Решимовым, совершенно противоположным о. Варнаве по внешнему положению, но близким к нему своей чуткой душой и по-детски не мудрствующей верой.

Об этой встрече рассказывается в уже цитированном нами письме к вдове артиста А.И. Южина:

«В ранней моей молодости, так приблизительно до 20-летнего возраста, я очень увлекался театром и в домашних спектаклях несколько раз пробовал свои силы, пробы эти были по большей части неудачны... и потому, что амплуа я выбирал крайне неподходящие, ничего общего не могло быть между мною, маленьким, худеньким, сутуловатым юношей, с очень неловкими манерами, и всегда крайне плохо одетым... и ролями блестящих красавцев.

Восторгаясь Михаилом Аркадьевичем на сцене, я, по своей застенчивости, даже дикости, никогда не мечтал познакомиться с ним лично, но совершенно неожиданно для себя... получил эту великую тогда для меня радость: то было в Крыму, в Ялте, где он, уже безнадежно больной, лечился от чахотки; там же находился и мой больной астмой отец, а с ним в качестве спутника я.

Мой отец представил меня Михаилу Аркадьевичу, а я, дрожащим от робости голосом, просил позволения посетить его, на что тот очень любезно дал свое согласие...

Я, как очень многие застенчивые люди, робею малознакомого лица до тех пор, пока не уверюсь, что оно ко мне хорошо относится, когда же я приду к этому убеждению, я делаюсь вполне откровенным и открываю все, что у меня на душе; так и в моих отношениях с покойным, когда я увидел его сердечное расположение ко мне, я, не без страха и трепета, все-таки на его вопрос, какую я думаю избрать карьеру в жизни, открыл ему... что я избрал... иноческий путь и предполагаю в скором времени поступить послушником в Оптину пустынь, где в то время подвизался иеросхимонах Амвросий... Мне бы хотелось, говорил я, приняв пострижение и пробыв под руководством этого великого христианского психолога несколько лет, потом выйти, если Господу будет угодно, на служение братиям нашим, особенно всем скорбным, страдающим, нуждающимся в духовной поддержке. Я, не без основания, заметил, что открыл ему это не без страха и трепета, потому что до этого времени все, кому открывал свое заветное желание, за исключением моей матери, отнеслись к этому крайне неодобрительно; много всякого рода возражений, а иногда и укоризны и насмешек услыхал я от моих товарищей, и от родных, и от того интеллигентного слоя общества, среди которого я находился. Не так отнесся ко мне мой дорогой Михаил Аркадьевич: своей чуткой артистической душой он понял искренность моего призвания служить Господу, и, когда его супруга Вера Дмитриевна заметила, что она не понимает, как можно в такие молодые годы обрекать себя на такую безотрадную жизнь, он ей на это возразил: «Как ты не понимаешь, Вера Дмитриевна, что у князя горячее желание принять глубокое пострижение (надо бы сказать «великое» пострижение, но в терминологии церковной он был весьма слаб), он хочет служить Богу и ближним, это высокое дело». Это было мое последнее свидание с ним, через несколько дней я уехал в Москву, а затем скоро поступил в монастырь».

Один из биографов митрополита Трифона, иподиакон Феофан, сообщает аналогичный эпизод, указывая, однако, другое имя – М.М. Макшеева (тоже артиста Малого театра):

«Приехав в Москву из-за тяжелой болезни своего отца, он пошел к своим друзьям Лопатиным, с сыном которых он учился, и в разговоре за столом высказал мысль о том, что он останется послушником в Оптиной пустыни. Семейство Лопатиных, наружно благочестивое, встретило его намерение насмешками. Не дождавшись ужина, он ушел, и, выйдя из их дома, заплакал, сказав себе: «Что я им сделал?», и решил, что этот дом, когда-то близкий ему, навсегда потерян.

Приехав с больным отцом в Крым, он, хотя и не участвовал, но посещал репетиции, которые вел известный артист Малого театра Михаил Михайлович Макшеев. Однажды на прогулке он был приглашен к М.М. Макшееву, и тот задал ему вопрос, что он намерен делать по окончании гимназии, на что будущий Владыка с опаской отвечал, что он решил в Оптиной пустыни принять постриг. Тогда М.М. Макшеев позвал свою жену и сказал ей: «Вот Борис Петрович, молодой, богатый, красивый, отказывается от светской жизни ради Христа Спасителя. Мы должны этого человека уважать». Владыка понял, что Макшеев – артист, которого многие «благочестивые» семейства сторонились, – имел Дух Христов и, после этого, он стал Владыке необыкновенно близок».

Сейчас трудно сказать, имел место первый вариант или последний, но в этой истории важна не фамилия артиста, а описанные события, характеризующие настроение Владыки в то время. Этот эпизод важен еще и тем, что, зная о нем, можно понять, почему митрополит Трифон всю жизнь с такой любовью и теплотой относился к артистам, которые отвечали ему тем же. Юношеское увлечение театром не изгладилось полностью, он понимал и ценил ту роль, которую может играть искусство и, в частности – театральное, в духовной жизни человека, и не осуждал посещения театра своими духовными детьми, сознавая, что греховен и безнравствен не театр вообще, а отдельные пьесы, которые ставятся на сцене. Мы подробно рассмотрим его взгляды на театр и увидим, что в них нет противоречия со взглядами святых отцов (например, Иоанна Златоуста), осуждавших зрелища.

* * *

Оптина пустынь открывает новый период в жизни молодого князя Бориса. С 1887 года он поселяется в ней послушником, а в 1889 году принимает пострижение. Он уходит туда в лучшую пору цветущей молодости, когда жизнь бьет ключом, он оставляет всю прелесть мира и, забывая свое аристократическое происхождение и блестящее образование, наравне с простыми послушниками несет различные монастырские послушания, подчас довольно тяжелые.

Об Оптиной пустыни мы знаем прежде всего из романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы». Но Достоевский при описании этой обители и ее старца дает волю творческой фантазии и влагает в уста старца соловьевские идеи о теократии, под влиянием которых он в то время находился. Поэтому описание, верное в деталях, не везде отражает истинный дух этой обители и старчества.

Послушаем лучше самого Владыку, бывшего ее послушника, а впоследствии монаха.

«Древняя Оптина пустынь находится в Калужской губернии, недалеко от г. Козельска, и, по преданию, основана неким отшельником Оптой. В древности она процветала, но, с течением времени, стала хиреть и едва не была закрыта. Восстановителем ее явился в начале XIX столетия некто игумен Моисей. Человек глубокого внутреннего опыта, он понял, что монастырь без духовного руководителя не может процветать; для того, чтобы научить братию молиться, бороться со страстями, совершенствоваться духовно, необходим опытный духовный руководитель. Вот почему он постарался отыскать такого руководителя и нашел его в лице некоего иеросхимонаха Леонида, ученика знаменитого Паисия Величковского. Учеником о. Леонида был иеросхимонах Макарий, а учеником о. Макария – батюшка о. Амвросий.

В чем же заключается старчество? Оно заключается в духовном руководстве старцем ученика: ученик всецело подчиняется воле старца. Он каждодневно открывает ему все, что он делал за весь день: все свои мысли, чувства, недоразумения, и на все получает надлежащий ответ. Это – отношение любящего мудрого отца к своему сыну. Старец может не иметь никакого иерархического положения в монастыре, но он за свою духовную мудрость пользуется глубоким авторитетом, перед ним преклоняется даже и сам настоятель.

Старческое влияние стало благотворно действовать на дух оптинской братии; она стала процветать и в то же время, благодаря этому, стала делаться все более и более известной и среди мирян. Кого только не перевидала Оптина пустынь в своих стенах! Киреевские, Хомяков, Гоголь, Достоевский, Леонтьев, Толстой и множество многое людей всяких возрастов и состояний приходили к старцам, раскрывая им свою душу, получая мудрый совет и духовные исцеления». («Шамординская Казанская Амвросиевская пустынь и ее основатель старец иеросхимонах Амвросий»: Чтение еп. Трифона в пользу бесплатной глазной лечебницы. – Сергиев Посад: Тип. Св.Троице-Сергиевой Лавры).

«Посмотри на эту обитель. Здесь не рассуждали, может ли всех принятых прокормить и содержать монастырь. Нет. Здесь не было места этим малодушным рассуждениям. Здесь твердо верили словам Христа. «Если и птиц Бог греет и питает, если и траву на поле, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, как и Соломон не одевался в своей славе, то коль ми паче вас... – Наипаче ищите Царствия Божия, и это все приложится вам...» (ср. Лк.12:24–31).

Какие же были наиболее яркие впечатления?

«Монастырь – ночная, величавая, долгая служба, девяностолетний Оптинский архимандрит в тяжелой, шитой золотом ризе и митре, древние иконы, древние напевы, батюшка старец Амвросий в своей маленькой келье, его светлое личико, его дрожащая благословляющая ручка, запах росного ладана, иконы по стенам...».

Личность Амвросия, конечно, занимала центральное место среди переживаний молодого послушника.

«Мне вспоминается, как в первый раз я, еще юношей, со страхом стоял перед ним... Как сумел он утешить меня и успокоить, с каким восторгом я возвратился к себе. Вспоминается, как в своей маленькой скитской келье он благословил меня облечься в иноческую одежду, с каким благодушием он тогда смотрел на меня, какие наставления давал мне... Вспоминается, как ровно год тому назад прибыл я сюда, волнуемый различными сомнениями; с какой лаской, с какой любовью он разрешил все сомнения, не дававшие мне покоя».

Но вот и другой образ – настоятеля Оптиной пустыни архимандрита о. Исаакия:

«...Навеки не изгладится в нашей памяти трогательное зрелище, которое представлял маститый старец сей, уже при самом закате дней своих, лежащий под развесистым деревом на одре своем, окруженный плачущими детьми обители своей и слабым голосом дающий им последние наставления: «Любите Бога и ближних, любите Церковь Божию, в службе церковной, в молитве ищите утешения в печали, наипаче всего храните совесть свою, очищайте ее всегдашним покаянием, не ищите благ земных, а небесных: здесь, в этой святой обители, где вы положили начало иноческой жизни, и оканчивайте дни свои». И каким величавым спокойствием дышали его слова, ибо они исходили из сердца человека, глубоко убежденного в их правоте, всю жизнь свою посвятившего их исполнению. Да, он любил Бога, ибо всю жизнь нелицемерно служил Ему! Да, он любил службу Божию, ибо за день кончины коснеющим уже языком благословлял Господа, призывая чтеца к начатию утреннего богослужения: не желая лежа выслушивать Божественные словеса евангельские, а силясь встать, дабы стоя их слушать!»

В церкви к утрени и ко всем службам он всегда являлся первым и исходил последним, и это не только тогда, когда он был крепок и здоров, а и болен и слаб, когда ноги его покрылись ранами, когда от слабости он стоять почти не мог – никакого послабления плоти! А дома, в келье, когда он давал себе покой? Всегда – и утром, и вечером – двери его были открыты для братии и убогих: всякого грядущего к нему не изгонял вон, а, напротив, исполнял по силе возможности нужды всех. Тяжело было подчас для немощного, слабого духом инока это постоянное побуждение к молитве и подвигу, и, может быть, иногда слово ропота на излишнюю строгость, казалось, вырывалось у иного из братии, но теперь поистине многие благодарны ему за то, что эта строгость удержала их на пути подвижничества, не дала образоваться навыку к лености и самооправданиям. И вот почему он с такой неохотой отпускал брата куда-либо из обители, особенно в большие города. «Ты уже не вернешься оттуда таким, каким вышел от нас», – говорил он. И с какой радостью встречал он возвращающегося брата. И тогда можно было видеть всю любвеобильность его сердца, которая, так сказать, проступала сквозь его обычный, суровый подвижнический образ».

«...Учил ты великим началам, на которых зиждется духовная жизнь обители Оптинской: глубокому, всецелому повиновению старцу и твердому неустанному подвижничеству. И вот настоятель одной из славных обителей русских, всеми глубоко уважаемый, как дитя покорно склоняется пред волей старца, с самого поступления своего сюда, в обитель, послушником и до последнего вздоха ничего не делает без его совета и благословения... Смиряясь пред старцем, покойный о. архимандрит и в личной своей жизни, и в пище, и в одежде, и в убранстве кельи наблюдал полную простоту древних подвижников».

Мы привели столь обширные выдержки не только для того, чтобы дать представление о личности о.Исаакия. Из них можно узнать о порядках, существовавших в Оптиной, об отношениях между братиями, а самое главное, о внутренней, духовной стороне монашеской жизни, без которой бессмысленны и неисполнимы все внешние ограничения. Оптина пустынь составляла одну большую семью, где, как и во всякой семье, возможны недоразумения, ссоры и даже порой вражда, но тот дух, которым жила обитель, рано или поздно касался сердца каждого брата и производил в нем благотворные изменения, которые не изглаживались ни временем, ни переменой обстановки. Многие воспитанники Оптиной были разбросаны впоследствии по всей России и оказались в самых различных, и чаще всего тяжелых, жизненных ситуациях, но везде можно было узнать их, везде они сохраняли дух своей обители, который передавался и их духовным детям. Люди же, чуждые этому духу, не уживались долго в стенах ее, волей или неволей они подобно оторванным листьям уносились прочь.

«Многие настоятели, – замечает Владыка, – похваляются за великолепные здания и храмы, воздвигаемые ими, но в сотни и тысячи раз труднее не умалить, а возвысить дух братии, сохранив в ней непоколебимое подвижничество».

В том же слове об о. Исаакии он рассказывает о том, какой ценой достигалось это подвижничество:

«Мы, братие иноки, знаем из нашего слабого, несовершенного опыта, как трудно телесному человеку оторваться от земли, мудрствовать не дольняя, а горняя. Бывают минуты и часы, особенно ночные часы, когда, как призраки убитых пред убийцей, восстанут пред тобой все соделанные грехи или зовут и манят к себе, обещая утехи и усладу чувственные, или, наоборот, нашептывают зловещие речи, вселяя в душу ужас уныния и отчаяния. И усопший испытывал эти минуты и часы и с обычной простотой и смирением рассказывал, как в первые годы поступления в обитель тесны становились ему стены скита и коварный обольститель рода человеческого нашептывал ему коварные, язвительные речи: «Беги чрез эти стены, скройся, пока никто не видит, удались в мир». Но он проганял лукавого демона тем, что ему особенно тяжело и невыносимо: исповеданием помыслов старцу, бдением, постом и молитвами...» Подобные искушения знакомы всем, вступающим на иноческий путь, не миновали они и инока Трифона. «Духи злобы не без борьбы выпускают из рук свою жертву. Обратившийся к спасению грешник пусть знает, что ему предлежит тяжкая борьба с самим собой. Ему постоянно придется бороться с восстающими греховными помыслами, особенно с помыслами злобы, блуда, осуждения, уныния...»

В 1889 году, 31 декабря, накануне Нового года, князь-послушник Борис принимает монашество с именем Трифона, а через семь дней, в январе 1890 года, рукополагается в иеромонахи, его заветная мечта наконец сбылась. Когда он сказал о намерении принять монашество своей матери, она не стала отговаривать сына, помня свое давнее обещание посвятить его Богу, и благословила его на этот подвиг. Исполнилось и другое обещание матери – назвать его при пострижении в монашество Трифоном.

В том же 1890 году иеромонаху предложили занять место учителя и надзирателя в миссионерском осетинском училище. О. Трифон с любовью соглашается, его не страшат ни отдаленность места, ни учительский труд. Здесь, на новом месте, о. Трифон насаждает в сердцах своих учеников любовь к Богу и ближнему. А все свободное от занятий время он посвящает чтению трудов святых отцов Церкви. В дальнейшем мы увидим из его проповедей, какую пользу принесло ему это чтение. Обращаясь к своим современникам, говоря образным, доступным им языком, затрагивая волнующие их вопросы, он, в то же время, умел вставить в свое слово наиболее подходящую, нужную, яркую цитату из произведений отцов Церкви, вспомнить соответствующий душевному состоянию кающихся эпизод из жизни святого, – отцы Церкви помогали ему говорить с людьми и укрепляли его самого. Он как будто видел их перед собой, общался с ними. Это были не сухие теоретические знания, а живая поддержка. И именно отцы Церкви помогали ему отражать все «теоретические» атаки на Церковь – неверия, новоявленного реформаторства и вообще плотского мудрования всяческих видов и оттенков.

В октябре 1890 года иеромонах Трифон возвращается в Оптину к о. Амвросию, «волнуемый различными сомнениями», которые, вероятно, относились и к его будущей деятельности. Старец с любовью и лаской разрешил эти сомнения. И в час кончины своей (1891) старец сумел утешить своего бывшего послушника, сказав ему, что «смерть посылается Милосердным Господом в самое лучшее время для человека, когда его душа наиболее к ней приуготовлена». О. Амвросий благословил его учиться в Московской Духовной академии, куда он поступает в 1891 году. 10 октября того же года старец скончался в основанной им Шамординской женской обители, в нескольких километрах от Оптинского скита.

Множество духовных лиц во главе с архиереем, множество народа, иноков, инокинь собрались на его отпевание. Торжественно, великолепно было совершено отпевание многочисленным духовенством во главе с епископом Виталием. Особенно разителен контраст между скромным гробом и убогими, скромными одеждами смиренного старца и блестящим облачением и пением соединенных хоров – иноческого и архиерейского, множеством свечей, множеством высокопоставленных лиц, толпами богомольцев. Всех объединяло одно чувство – любовь и благодарность. Торжественны были проводы о. Амвросия в темный осенний вечер: дождь, свечи у богомольцев не угасали, гроб все время несли на руках его почитатели, и трогательна была минута, когда гроб, высоко поднятый, как плывущий по воздуху, был встречен сонмом иноков в серебряных облаченьях во главе с настоятелем – архимандритом Исаакием. Поистине казалось, что это – перенесение мощей, а не простое погребение.

Так вспоминает об этом событии сам Владыка, присутствовавший на погребении старца. И, как бы подводя итог жизни и деятельности своего наставника, он приводит слова апостола Павла, начертанные на мраморном надгробии могилы: «Я был для всех всем, чтобы спасти хотя некоторых (Всем бых вся, да всяко некия спасу)» (1Кор.9:22).

Находясь в Троице-Сергиевой Лавре, студент академии выбрал себе самое тяжелое послушание: он был назначен священником в пересыльную тюрьму. Причетниками к нему назначались монахи, которые уговаривали его отказаться от этого служения, сказав, что преступники сумеют с ним расправиться. Но он продолжал служить; и Великим постом, когда он произносил молитву Ефрема Сирина и арестанты, закованные по рукам и ногам, клали поклоны, то, как он потом говорил, ни одна служба не производила на него такого впечатления. Он говорил не раз: «Дай Бог, чтобы православные христиане так каялись, как эти преступники».

Вот отрывок из его Слова, произнесенного в тюремном Сергиево-посадском храме 25 января 1894 года:

«Особенно вы, возлюбленные чада мои духовные, заключенные здесь, в часы скорби вспоминайте жизнь Пресвятой Девы и почерпайте от Нее себе силы для борьбы со своими страстями и пороками. Вы временно удалены от людей: друзей, родных и знакомых, от своих обычных занятий. Вы, по великой к вам милости Божией, как бы заключены в затвор, подобно схимнику, для обозрения своей предыдущей греховной жизни. Пусть не пропадет для вас это дорогое время в нетерпеливом ропоте и сетованиях на свою долю или праздных мечтаниях. К Ней несите ваши скорби и воздыхания».

Посмотрите, как осторожно сумел он подойти к больным душам преступников. Не закрывая глаза на их пороки, он, в то же время, не стал выделять этих людей как особо грешных и виновных перед Богом, не стал подчеркивать их преступлений, а, наоборот, уподобил заключенных высокому званию схимника и тем самым заставил их по-новому взглянуть на свое положение.

В то время вызвал его к себе Московский митрополит Сергий, и, когда скромный иеромонах поклонился ему, митрополит сказал: «Отец Трифон, вы награждаетесь высокой наградой – золотым наперстным крестом, но это не я вас награждаю и не Святейший Синод... Это преступники вас награждают, которых вы утешили. Так носите этот крест с честью!»

После смерти о. Амвросия иеромонах Трифон перешел под духовное руководство старца Гефсиманского скита (близ Троице-Сергиевой Лавры) о. Варнавы, того самого, к которому он приезжал еще в юности и который вызвал в нем тогда «необыкновенно светлое чувство духовного восторга».

С этим старцем он советовался во всяком своем деле и получал от него благословение. Это продолжалось до самой кончины старца. «Последний раз, – вспоминает Владыка, – я вместе с ним совершил Божественную литургию в четверг на первой Неделе Великого поста и навеки простился с ним. Последние слова его были: «Прежде я иногда при моих приездах в Москву объезжал тебя, ну а теперь я часто, очень часто буду тебя навещать». С этими словами он пожал мне руку, и уже более живым его я не видел»². Он скончался в пятницу вечером.

Подвижник высокой жизни, о. Варнава имел в виду, конечно, духовное общение после своей смерти. Не случайно в приведенном отрывке сказано: «...и уже более Живым его я не видел». Такое общение с духовным миром, к которому принадлежат души умерших праведников и святых, дается по благодати Божией далеко не каждому человеку и не может быть достигнуто собственными силами.

Епископ Игнатий Брянчанинов признает возможным и различает двоякое видение духов: есть чувственное видение духов, когда видим их чувственными, телесными очами, и есть духовное видение духов, когда видим их душевными очами, умом и сердцем, очищенными Божиею благодатью.

«В обыкновенном состоянии падения, в котором находится все человечество, мы не видим духов ни чувственно, ни духовно, мы поражены сугубою слепотою». Мы не имеем свидетельств самого Владыки о том, что он обладал чувственным видением духов, что и не удивительно, потому что если таковое и имело место, то он по примеру других христианских подвижников не склонен был рассказывать о нем, чтобы не ввести в соблазн людей, не обладающих таким видением. О том, что он обладал духовным видением, мы имеем некоторые свидетельства, о которых скажем позже.

О. Варнава «умер, как и жил, – на службе Богу и ближнему. Совершив Таинство Исповеди над начальницей дома призрения, он в поручах и епитрахили склонился до земли пред Престолом Божиим в алтаре и уже более не встал. Так умирает воин на поле брани, с оружием в руках...

Прощаясь с ним, я дерзнул поднять монашеское покрывало и вгляделся в его лицо. Оно было вовсе не тронуто тлением и дивно хорошо! Такое выражение бывает у маленького невинного ребенка, который среди игры внезапно засыпает. Лицо принимает при этом выражение какого-то ангельского спокойствия и чистоты; такое же выражение лица было и у почившего старца».

Мы забежали значительно вперед (о. Варнава умер в 1906 году), но нам кажется, что знакомство с ним тематически будет относиться к троице-сергиевскому периоду жизни Владыки Трифона, и нам хотелось представить этот период как единое целое.

Варвара Александровна Туркестанова нередко приезжала в Лавру навестить своего сына-священника, и там ее хорошо знали и любили.

В августе 1894 года она еще раз посещает Оптину пустынь в 9-й день по кончине ее настоятеля о. Исаакия. Иеромонах Трифон произносит в соборном храме пустыни Слово, посвященное его памяти. В этом Слове, между прочим, он говорит о начавшемся упадке монастырей, о смутном времени, «когда дрогнули и пошатнулись многие обители иноческие, ибо дух времени, противный иночеству, с неумолимой силой ворвался в ограды монастырские и многих поколебал. Ослабели силы духовные в человеке, ослабела и жизнь иноческая. Желание мантии, стихаря, фелони, начальства, денег многих из нас гонит вон из строгих обителей в тиши, где жизнь широка и привольна для ветхого человека, и из светочей мира делает простыми черноризцами – соблазном для мирян».

Упадок монашеской жизни, о котором говорит Владыка, отмечал еще епископ Игнатий Брянчанинов в 60-е годы и считал его предвестником общего духовного упадка и расстройства. В конце XIX века события развивались еще быстрее. Началось брожение в духовных академиях и семинариях. Все сильнее распространялось толстовство, против которого епископ Антоний (Храповицкий) писал свои блестящие по уму и эрудиции статьи. Но к нему не прислушивались, не хотели прислушиваться. Среди интеллигенции началось увлечение спиритизмом, теософией и другими, совсем уже безбожными, учениями. Но одновременно, как отмечает тот же епископ Антоний (Храповицкий), в Духовной академии появляется противоположное веяние, если можно так выразиться – «течение против течения», привлекшее к себе благоразумное меньшинство. Некоторые из студентов академии (такие, как Грибановский, впоследствии епископ Михаил) выражали желание идти в монастыри и тем самым противостоять волне обмирщения и упадка. Твердой духовной крепостью стояла Оптина пустынь.

9 августа 1895 года иеромонах Трифон оканчивает Московскую Духовную академию. О его блестящем богословском образовании и общей эрудиции можно судить по его проповедям, беседам и Словам, сказанным в разное время, а также по некоторым выдержкам из его записных книжек. Эту часть его наследия мы подробно рассмотрим в специальных разделах. Сейчас упомянем только, что он знал древнегреческий, латинский, французский, немецкий и английский языки.

Сразу же по окончании академии его назначают смотрителем Московского Духовного училища. В этой должности он пробыл два года. 14 июня 1897 года Московский митрополит Сергий, ценя труд и заслуги о. Трифона, назначает его ректором Вифанской семинарии (недалеко от Свято-Троицкой Сергиевой Лавры) и возводит его в сан архимандрита. Почти одновременно архимандрит Трифон был назначен цензором всех изданий Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. Об этом периоде его жизни нет больше никаких достоверных сведений. Известно только, что 8 июля 1898 года он посетил Иверский Выксунский женский монастырь (Нижегородской губернии, Ардатовского уезда), основанный уже известным нам старцем о. Варнавой.

Сохранилась его проповедь, произнесенная за литургией в этом монастыре, и прощальное Слово к монахиням. 8 июля (по старому стилю) – день явления иконы Казанской Богоматери и, кроме того, день преобразования бывшей женской общины в Иверский монастырь, поэтому он праздновался с особым торжеством и с крестным ходом вокруг обители. Архимандрит Трифон совершил литургию в сослужении старца о. Варнавы.

Проповедь, сказанная 8 июля, многотемна. В ней говорится и о русском народе, и о неверии, и о страданиях Богородицы, и о скорбях человеческих, и о терпении. Но что особенно характерно для нее (как, впрочем, и для остальных проповедей Владыки, и это отличает его от многих других проповедников) – это то, что она представляет собой не только поучение, связанное с определенными событиями, но также поднимает проблему. И не одну проблему.

Рассматривая современную ему историческую эпоху, соответствующее ей духовное и нравственное состояние общества, о. Трифон в то же время выходит за эти рамки и касается не только временного, но и вечного. На первый взгляд проповедь может показаться непоследовательной, разбросанной. Но если взять ее первую половину, то в ней легко выделяются как бы два полюса, на каждом из которых внимание сосредоточивается попеременно: полюс веры и полюс неверия. Чтобы лучше прочувствовать это, расположим выдержки из нее друг против друга, в виде тезисов и антитезисов.

Эта двуполюсность, контрастность, противоположность двух начал выражается еще и стилистически, с помощью следующего развернутого сравнения: «Подобно тому как во время солнечного затмения прекрасное летнее утро превращается в мрачную ночь, так и в душе человека омрачается все доброе, когда облаками страстей заволакивается от него лучезарное солнце Христос – свет истинный, просвещающий и освещающий всякого человека, грядущего в мир».

Обратите внимание на противопоставление образов: «летнее утро» – «мрачная ночь», «облака страстей» – «лучезарное солнце». Это поистине «умозрение в красках», опоэтизированная философия. Такой прием перекликается со стилем церковных песнопений, которые он прекрасно знал и любил. Сравните: «Сладчайший Иисусе, Егоже вмале солнце на кресте висима узревшее мраком облачашеся и земля страхом колеблешеся». (Едва увидело Тебя солнце... висящим на кресте, облеклось тьмою, а земля от страха поколебалась).

Но вернемся к содержанию проповеди. Выражаясь современным языком, эта проповедь носит ключевой, программный характер. В ней заложены те идеи, которые будут повторяться и развиваться в позднейших проповедях. Одну группу идей условно можно объединить как противопоставление духовного и плотского мудрования, а другую – как противопоставление простого народа и интеллигенции, понимаемых как носители этих двух образов мыслей. Не следует, конечно, думать, что митрополит Трифон против интеллигенции вообще. Будучи искренним христианином, он не мог обличать или восхвалять ту или иную социальную группу. Он имеет в виду только отступивших от Бога и Его заповедей, и не его вина, если во главе отступников стояли в основном ученые люди. Далее мы увидим, с какою любовью он относился к верующим артистам, врачам, писателям. «...Среди богатых да ученых гораздо сложнее и запутаннее, гораздо тоньше и ядовитее скорби, может быть, там чаще овладевает адское отчаяние человеком, чем среди бедных, неученых, простых сердцем и умом людей». «Блажени нищие духом: яко тех есть Царствие Небесное» (Мф.5:3).

Интересно, что его обличения «ученых» атеистов не менее актуальны и в наше время, когда самовозвышение и самолюбование прикрывается модными словами: «научно-техническая революция», «технократия», «техническая элита», а иногда не стесняется высказываться откровенно («однообразна русская толпа»). И хотя сейчас заметно стремление некоторой части образованной молодежи вернуться в лоно Православной Церкви или, по крайней мере, понять ее, все же большинство верующих, заполняющих храмы и оказывающих им наиболее существенную материальную поддержку, принадлежит к простому народу.Это заставляет признать справедливость высказываний Владыки об интеллигенции.

Мировоззрения двух верующих экзистенциалистов – Г. Марселя и К. Ясперса – были названы философией тайны и философией парадокса. Эти слова в полной мере можно отнести и к мировоззрению митрополита Трифона. Разве не парадокс, что те, кто считались богоискателями и властителями дум, оказались на деле бесконечно далеки от Бога и от народа. И разве не тайна, что сотни тысяч «простых сердцем и умом» людей не оставляли и не оставляют Церковь в наиболее тяжелые для нее времена.

Но неужели полюс неверия все же должен рано или поздно притянуть к себе всех людей?

Вторая часть проповеди отвечает на этот вопрос. Она напоминает о скорбях Богородицы, переносимых Ею с глубокой покорностью Богу, «без малодушного страха и слабости воли», и содержит призыв «взывать к Ней и терпеть, зная и веруя, что придет час избавления».

Непрестанной молитвой и упованием на волю Божию жил сам Владыка, к этому он звал и всех верующих.

В прощальном Слове, обращенном к сестрам монастыря и произнесенном в тот же день, он так говорит о молитве: «И для вас, возлюбленные сестры, святая молитва должна быть главным делом вашей жизни... Преподобный Пимен утверждает, что человек всегда должен молиться Богу и просить Его помочь ему, напутствовать ему во всяком деле, ибо человек не может приобрести никакой добродетели без помощи Божией. Молитвы ждут от нас и наши братья-миряне. «Батюшка! Питай нас молитвами», – недавно сказал мне один простой человек, и горе нам, если мы вместо этого хлеба духовного подадим камень алчущему брату. Ищите молитвенного Царства Небесного, все остальное приложится к вам».

22 сентября 1899 года архимандрит Трифон, пробыв ректором Вифанской семинарии два года, переводится на ту же должность в Московскую Духовную семинарию. Об этом периоде иподиакон Феофан сообщает следующее: «В семинарии было неспокойно. Владыка Трифон решил отказаться от этого назначения, поехал в Петербург к митрополиту и хотел просить назначить его настоятелем в один из небольших монастырей. Там он встретил своего сверстника и приятеля детских лет, который в это время был иподиаконом у митрополита и которому он рассказал о том, что решил отказаться от назначения. Тогда о. Савелий бросился перед ним на колени: «Не отказывайся. Уж если тебе будет очень тяжело, распростри руки – «Господи, Ты сам был на кресте, помоги мне». Владыка заплакал, разорвал прошение и поехал в семинарию. Тут он призвал всех семинаристов и предложил тем, кто тяготится семинарским образованием, уйти».

Этот эпизод не подтверждается другими биографами. Кроме того, неправдоподобно, чтобы в таком важном деле, как отказ от должности, бывший воспитанник Оптиной пустыни стал слушать своего приятеля, а не посоветовался бы со старцем о. Варнавой, который в то время был жив и к которому о. Трифон не раз приезжал. В рассказе есть еще одна неточность. Там указывается, что Владыка был назначен ректором Московской семинарии по окончании Московской Духовной академии, и ни слова не говорится ни о Вифанской семинарии, ни о назначении его архимандритом. Таким образом, рассказанный иподиаконом эпизод можно считать сомнительным.

Когда архимандрит Трифон уходил из семинарии, семинаристы преподнесли ему икону святителя Иоанна Богослова, которую они купили на свои скудные средства.

Имеется замечательное описание хиротонии епископа Трифона, оставленное Д.С. Дмитриевым, которое мы приводим здесь с небольшими сокращениями:"Было 28 июня 1901 года. В сей день назначено в синодальной конторе наречение ректора Московской Духовной семинарии архимандрита Трифона во епископа Дмитровского, второго викария города Москвы. Это редкое духовное событие привлекло немало народа в синодальную контору.

Около одиннадцати часов утра прибыли туда Высокопреосвященный митрополит Владимир, Преосвященный Парфений, епископ Можайский и члены синодальной конторы Преосвященные епископы Нестор, Григорий и архимандрит Симонова монастыря о. Никон.

За большим столом, где стояло зерцало, восседали святители и архимандрит. Они облечены в мантии, а на митрополите были епитрахиль, поручи и омофор. Направо, за столом, находился прокурор синодальной конторы А.А. Ширинский-Шихматов и секретарь Дорофеев В.П. В правом углу стояли синодальные певчие в парадных кафтанах.

Синодальный ризничий, архимандрит Палладий и Златоустова монастыря архимандрит Исидор облачились в мантии и вместе с протопресвитером Успенского собора В.С. Марковым, а также и старшим сакелларием о. Пшеничниковым, испросив благословения у Владыки митрополита, направились в алтарь синодальной Двунадесяти апостолов церкви, где находился облаченный в мантию о. архимандрит Трифон. О. протопресвитер, о. сакелларий и о. протодиакон надели облачение из золотого глазета; о. протопресвитер взял на блюде святой крест, о. сакелларий – сосуд со святой водой и кропило, оо. архимандриты под руки вывели о. Трифона из царских дверей, и шествие направилось в зал заседания синодальной конторы.

Глаза всех, находившихся в палате, устремлены были на священноархимандрита Трифона, нарицаемого во архиереи. Истово помолился о. архимандрит Трифон на святые иконы, поклонился святителям, принял от них благословение и встал перед зерцалом.

Секретарь конторы громогласно прочитал Высочайший указ в таких словах: «Всечестный о. архимандрит Трифон! Всепресветлейший, Вседержавнейший, Великий Государь Император Николай Александрович, Самодержец Всероссийский именным Своего Величества Высочайшим указом Всемилостивейше повелевает и Святейший Правительствующий Синод благословляет вашу святыню быть епископом богоспасаемого града Дмитрова».

На сие священноархимандрит Трифон громким и звучным голосом ответствовал: «Понеже Всепресветлейший и Самодержавнейший Великий Государь Николай Александрович, Самодержец Всероссийский, повелел привести, и Святейший Правительствующий Синод судили мне достойна быти в таковую службу, благодарю и приемлю и нимало вопреки глаголю».

После сего Владыка митрополит Владимир совершил краткое молебствие Святой Троице, во время которого пели одни только архиереи. Владыка митрополит на ектении вознес моление: «О всечестном архимандрите Трифоне, новоизбранном во епископы богоспасаемого града Дмитрова». По окончании молебствия о. протодиакон Шехавцев громогласно провозгласил многолетие Царской Фамилии, Синоду и нареченному во епископы богоспасаемого града Дмитрова священноархимандриту Трифону.

Затем о. архимандрит Трифон, поклонившись архиереям и присутствовавшим, с обычным своим красноречием произнес речь. В ней он вспомнил о своей привязанности с юных лет к Божественной службе и о времени, проведенном в Оптиной пустыни: «Недолго я там пробыл, но много полезного вынес. Там я укрепился в сознании, что только в подвиге самоусовершенствования, постоянной молитве, усиленной работе над собой при благодатной помощи Божией и непрестанной проверке своих мыслей и чувств Священным Писанием, творениями отцов-подвижников и заключается истинный смысл жизни христианина, а основание ее – отсечение своей воли и смиренное послушание воле духовных руководителей, чрез которых Сам Господь вещает волю Свою. Из послушания им поступил я в обитель высшего духовного просвещения. Иноку тяжело жить среди мирян, не напрасно святые отцы говорят, что, как засыпает рыба, выброшенная на берег, так может умереть духовной смертью монах, находящийся среди мирян, вне обители. И для меня это время было бы весьма тяжело, если бы и здесь не хранила меня и не укрепляла благостная десница Божия. А по окончании курса наук, когда я уже надеялся снова возвратиться в другую мне обитель иноческую, я, против желания, становлюсь последовательно во главе нескольких духовных вертоградов, и в этом назначении, которому я подчинился с трудом, единственно лишь из послушания, вижу я теперь особый Промысл Божий над собой, ибо только на этом поприще я мог на опыте познакомиться с ходом учебно-воспитательного дела в духовно-учебных заведениях – этих рассадниках будущих пастырей Церкви Христовой».

В числе многих присутствовавших в синодальной палате во время наречения о. архимандрита Трифона находилась его матушка, достоуважаемая княгиня Варвара Александровна Туркестанова.

С благоговейнейшим чувством вступил я (было воскресение, 1 июля 1901 года) в собор Пречистой Ее славного Успения, в эту святая святых не только города Москвы, но и всей православной Руси. В сей знаменательный день должно было состояться редкое и светлое духовное торжество: «Боголюбезнейший избранный и утвержденный священноархимандрит Трифон приведен быть хиротонисатися во епископы богоспасаемого града Дмитрова». Ровно в девять часов утра с колокольни Ивана Великого раздался обычный при посвящении в архиерейство перезвон; стало собираться духовенство: Преосвященные епископы, архимандриты и т.д. В десятом часу прибыл Высокопреосвященный митрополит Владимир. Вместе с хиротонисуемым архиереем он при пении «Достойно есть» прикладывается к мощам и чудотворным иконам, а затем стал, по обычаю, облачаться посреди собора. О. архимандрит Трифон облачился в священническую ризу в алтаре. По прочтении часов начался торжественный звон, отворились царские врата и на средину собора из алтаря вышли и стали по сторонам Владыки митрополита на амвоне: Преосвященный Полиевкт, епископ Рязанский и Зарайский, Преосвященный Парфений, епископ Можайский, Преосвященный Арсений, ректор Духовной академии, епископ Волоколамский, члены московской Святейшего Синода конторы, Преосвященные Нестор, Григорий и управляющий Спасо-Андрониевым монастырем Преосвященный Нафанаил. От амвона и до царских врат по обеим сторонам поместилось в богатых облачениях из золотого глазета прочее духовенство.

О. протопресвитер Успенского собора В. С. Марков и протодиакон Шехавцев, получив от Владыки митрополита благословение, вывели из алтаря чрез царские врата архимандрита Трифона в полном облачении. Хиротонисуемый во епископы Трифон, сойдя с амвона, стал на краю «орла», изображенного на ковре. О. протодиакон громогласно провозгласил:

– Приводится боголюбезнейший избранный и утвержденный архимандрит Трифон хиротонисатися во епископы богоспасаемого града Дмитрова.

Владыка митрополит звучным голосом проговорил, обращаясь к хиротонисуемому:

– Чего ради пришел еси и от нашея мерности чего просиши?

– Хиротонии архиерейской благодати, Преосвященные, – громко и внятно ответил о. архимандрит Трифон.

– Како веруеши? – спросил у него Владыка митрополит.

С особым умилением, с благоговейным трепетом и с непоколебимою верою в Бога хиротонисуемый стал громогласно читать Символ веры.

Владыка митрополит благословил его:

– Благодать Бога и Отца и Господа нашего Иисуса Христа и Святого Духа да будет с тобою.

Затем о. архимандрит Трифон стал на средину «орла».

– Яви нам еще пространнее, како исповедуеши о свойствах трех Ипостасей Непостижимого Божества, – проговорил ему Владыка митрополит.

Хиротонисуемый внятно прочитал изложение веры об Ипостасях.

– Благодать Святого Духа да будет с тобою, просвещающая и вразумляющая тя во все дни жизни твоей, – такими великими словами вновь благословляет его Первосвятитель Церкви Московской.

Далее новопоставляемый во епископы о. архимандрит Трифон произносит установленную присягу, скрепив ее своей подписью, которую и вручил Владыке митрополиту, приняв от него благословение.

Потом хиротонисуемый во епископы Трифон поклонился Владыке митрополиту и другим архиереям, подходя к каждому из них под благословение, и стал посредине «орла», обратясь к алтарю.

О. протодиакон после обычного многолетия Государю Императору и его Августейшему Семейству и Святейшему Синоду также провозглашает многолетие и утвержденному во епископы богоспасаемого града Дмитрова священноархимандриту Трифону.

Новопоставляемый во епископы Трифон после сего кланяется архиереям и народу и удаляется в алтарь, где и становится у святого престола на правой стороне. Началась Божественная литургия, которую совершал соборне Высокопреосвященнейший митрополит Владимир.

Перед чтением Апостола хиротонисуемый во епископы Трифон был выведен о. протопресвитером и протодиаконом из алтаря через северные двери и подведен к царским вратам. Преосвященный Полиевкт ввел его в царские врата ко святому престолу. Хиротонисуемый архимандрит Трифон после троекратного преклонения пред святым престолом стал на колени, преклонив свою главу к престолу. Первосвятитель Церкви Московской с прочими святителями возложил на главу его разогнутое Святое Евангелие, Владыка митрополит прочел установленную молитву, по окончании которой Преосвященные архиереи возложили на главу хиротонисуемого правые руки. Преосвященный Полиевкт в это время вполголоса читал особую ектению, вознося моление «о рабе Божием архимандрите Трифоне, ныне епископе». После этого иподиаконы сняли с хиротонисуемого ризу и поднесли ему из серебряного глазета омофор, саккос и митру. Преосвященный Трифон, принимая сии святительские облачения, целовал их и подносил к каждому из архиереев и, получая от них благословения, надевал при провозглашении «аскиос». По облачении нового епископа митрополит и архиереи поздравляли его братским поцелуем. Этим и закончился торжественный обряд хиротонии.

Во время чтения Апостола Преосвященный Трифон сидел на горнем месте рядом с Владыкой митрополитом. Во время великого выхода своим прекрасным звучным голосом поминал Святейший Синод, правительствующий Синклит, военачальников, градоначальников и всех православных христиан.

После великого выхода вновь рукоположенный епископ Трифон посвятил в сан священника кандидата Духовной академии Стеблева.

Литургия окончилась. Преосвященный Трифон, разоблачившись, подошел к Владыке митрополиту, который и возложил на него: архиерейскую рясу, панагию, мантию с источниками, клобук, а также вручил и четки. По окончании сего Владыка митрополит с Преосвященными епископами Полиевктом, Парфением, Нестором, Арсением и Нафанаилом, – все они были в мантиях и с посохами, – вышли из алтаря на средину собора, туда же вышел в святительской мантии Преосвященный Трифон в сопровождении оо. протопресвитера и протодиакона и стал у архиерейского амвона.

Высокопреосвященный митрополит Владимир, вручая посох вновь рукоположенному святителю Трифону, обратился к нему с прочувствованным словом, в котором он уделил большое внимание духовной атмосфере того времени и трудностям епископского служения:

– ...Есть, действительно, в этом служении нечто такое, что может встревожить и самую неробкую душу. Правда, ты идешь на проповедь Евангелия не в языческий город, как апостол Павел, но в город христианский, издревле известный своим благочестием, но при настоящем брожении умов и религиозном разномыслии мало ли в христианстве людей, мыслящих не по-христиански, людей, которые премудрость Божию, в тайне сокровенную, почитают за глупость и безумие.

И кто не знает, какое тяжелое, какое смутное время переживает сейчас наша Церковь! Никогда на ниве Христовой не было столько плевел, как ныне. Никогда враг человеческого спасения – диавол – не употреблял столько усилий к разрушению Царства Божия на земле, как теперь. Никогда враги Церкви не ополчались на нее с таким ожесточением, как сейчас. Ратуя против нее опаснейшим из оружий, оружием развитой мысли и соответственного ей слова, они по всем направлениям изрыли область христианской веры, не оставив нетронутою ни одной из ее истин. Теперь разом мы имеем пред собою все заблуждения, какие когда-либо существовали, и несколько таких, которые, по крайней мере в настоящем своем развитии, никогда еще не существовали. И этот всеотрицающий, всеколеблющий, всеразрушающий дух неверия и вольномыслия, как язва, как смерть, – скажем словами пророка, – усиливается проникнуть не только сквозь наши двери, но и сквозь окна и щели, и хочет во что бы то ни стало все у нас переделать по-своему. Много труда, самоотвержения и умственного напряжения нужно поэтому тому, кто правит словом истины; ему поистине нужно иметь тот ум Христов, которым обладали апостолы, пред словом которых преклонялись мудрость философов и легкомыслие толпы. Все это, конечно, не может устрашить человека мыслящего, вместе с именем епископа принимающего на себя обязанность проповедовать Евангелие, обличать и отражать ложь, защищать и охранять истину, ратоборствовать против сильных врагов и многочисленных опасностей и затруднений...

...Но послушай, что говорит Господь апостолу, а в лице его и тебе: не бойся, но говори и не умолкай, ибо Я с тобою, и никто не сделает тебе зла... Зорко следи за вопросами времени, касающимися веры и Церкви, и, не оставляя их на произвол мира, старайся в своем слове освещать их светом церковной идеи и науки. Не оставляй вне своего пастырского воздействия и те передовые наши сословия, к которым ты так близко стоишь по своему происхождению, будучи костью от костей их и плотью от плоти их. Устремившись с жаром к научному образованию и уклонившись в направлении ума и жизни от света веры и спасительного руководства Церкви, они довольно вкусили горьких плодов от древа познания добра и зла и в лучшей своей части ищут врачевания. Имея постоянное общение с этим сословием, не упускай случая указывать им на возможность совмещения здравых научных познаний с искренней верой, современных открытий и усовершенствований с вечными началами духовной жизни, удовольствий и наслаждений с добродетелью труда и борьбы с миром и спокойствием сердца...

По окончании речи митрополита вновь рукоположенный святитель Трифон стал благословлять многочисленных богомольцев, наполнявших собор.

В числе других я удостоился принять его святительское благословение.

В храме при хиротонии находилось немало лиц высшего общества (из того общества вышел и Преосвященный Трифон), профессоров Духовной академии, преподавателей семинарии, студентов Духовной академии и воспитанников семинарии.

На исходе первого часа дня окончилось это редкое духовное торжество, собравшее такое множество народа, что не только собор, но и вся обширная площадь в Кремле за решеткой была переполнена народом. Преосвященный Трифон при колокольном звоне отбыл из Кремля в Богоявленский монастырь.

Сия древняя обитель торжественно встретила своего вновь назначенного настоятеля. Во святых вратах Преосвященный Трифон был встречен о. наместником обители с животворящим крестом, со святыми иконами, хоругвями и всею братиею.

Преосвященный Трифон, приложившись ко кресту, последовал в соборный храм и после краткого молитвословия с многолетием со своим обычным ораторским красноречием произнес, обращаясь к братии обители, глубокопрочувственное Слово.

Благословив братию и многочисленных богомольцев, наполнявших обширный храм Богоявленского монастыря (на Никольской ул. – Ред.), Преосвященный Трифон удалился в настоятельские кельи...».

Добавим к этому описанию выдержку из письма митрополиту Трифону Анны Головиной, ранее духовной дочери протоиерея о. Валентина Амфитеатрова, известного своими духовными дарами. В этом письме сообщаются слова о. Валентина, сказанные в день хиротонии Владыки. «Уважаемый старец с кафедры Архангельского собора, вознося молитву о Вас, сказал: «В этот час совершается хиротония князя Туркестанова, сына моей духовной дочери княгини Варвары Александровны Туркестановой. Возблагодарим Господа, что к нам с неба спала еще одна светлая звездочка, которая будет светить не только нам, но и всему миру». Эти слова, как эхо, слышатся в моих ушах и до сего времени, несмотря на то, что это было сказано 20 лет тому назад» (письмо датировано 1 июля 1921 года).

Слово митрополита Владимира, произнесённое по окончании хиротонии, важно тем, что оно дает направление будущей деятельности вновь рукоположенного епископа. Этому направлению Владыка следовал всю жизнь. Мы уже видели, что острие его проповедей направлено против неверия и вытекающего из него, как следствие, порочного образа жизни. Особенно важен призыв «зорко следить за вопросами времени, не оставляя их на произвол мира» и «указывать на возможность совмещения здравых научных познаний с искренней верой, современных открытий и усовершенствований с вечными началами духовной жизни». Эти слова архипастыря были сказаны на рубеже двух величайших в истории веков науки, незадолго до открытий Эйнштейна, Планка, Гейзенберга, в корне изменивших физическую картину мира, а также целого ряда технических изобретений, показавших как созидательную, так и разрушительную силу науки. Они еще раз подтверждают, что вражда между наукой и религией – выдумка атеистов, рассчитанная на людей, не знающих как следует ни ту, ни другую. В дальнейшем мы увидим, что Владыке Трифону были известны современные ему научные открытия, новые философские и психологические теории. В качестве примера мы укажем на незаконченную запись о прагматизме из его записной книжки, где упоминается о поле сознания, о подсознании. В другом месте он упоминает об электронах. Таким образом, завет митрополита Владимира не остался неисполненным.

Хиротония и последующее пребывание в Богоявленском монастыре произвели на Владыку неизгладимое впечатление. Через 13 лет он так отзывается об этих событиях: «Как-то особенно ярко вспоминаются мне незабвенные дни моего наречения, когда я стоял пред сонмом архиереев, прося их молитв словами Иоанна Златоуста... Как-то необыкновенно представляется мне наш древний Успенский собор, в этот день 1 июля – день моей хиротонии, – и я как бы сейчас вижу себя стоящим среди сонма священнослужителей, дающего обет, исповедующего веру, а затем преклоняющего голову пред Святым Евангелием... А затем, дальше вспоминается мне вся прошедшая жизнь моя в этой обители: как постепенно устраивалось богослужение, как постепенно усовершенствовался церковный строй, как благоукрашивались наши храмы, которые я застал закопченными, забытыми, как постепенно собралось здесь стадо овец Христовых и как прекрасны и торжественны были здесь службы, и некоторые праздники казались особенно для меня выделяющимися, как, например, праздники Рождества Христова, навечерие Богоявления, освящение воды... молебны с общим пением, возжигание свечей, дни Великого поста и в особенности первая седмица и дивные службы Страстной и Светлой седмиц; вспоминаются и отдельные эпизоды из моей жизни: как всегда светло и радостно праздновали день моего Ангела и многие другие... вспоминается, как светло и радостно праздновали мы день прославления преподобного Серафима, который поистине как бы обрел себе жилищем наш монастырь, может быть, потому, что он видел, как искренне мы его почитаем».

Богоявленский монастырь, где Владыка Трифон совершал богослужения, привлекал всю культурную Москву. Служба в монастыре была уставная и высокохудожественная. Пели монахи и мальчики, ученики Марфинского училища, находившегося в ведении Богоявленского монастыря. Знатоки церковной службы называли Владыку «московским Златоустом». Любя простой народ, он совершал для него ранние службы (в шесть часов утра), и поэтому его в шутку называли «кухаркиным архиереем». Постепенно рос круг его почитателей. Они приходили часа за два до службы (за час уже обязательно), чтобы занять место поближе, и терпеливо дожидались у закрытых еще монастырских ворот. Как только ворота открывались, люди, обгоняя друг друга, устремлялись в храм.

В Богоявленском монастыре Владыка прослужил до первой мировой войны. За это время он построил два придела: один – святителю Феодосию Черниговскому и второй – Иоанну Крестителю (в память о церкви скита Оптиной пустыни, носившей это имя), отремонтировал храмы и привел в порядок церковную утварь, провел везде электричество.

В монастыре его часто посещали о. Иоанн Кронштадтский, старцы о. Варсонофий Оптинский и о. Варнава. Во время служения о. Иоанна и о. Варсонофия Владыка не служил, а только присутствовал в алтаре, выражая таким образом свое особое уважение этим духоносным пастырям.

В Слове, сказанном 18 мая 1903 года о. наместнику Богоявленского монастыря игумену Ионе при посвящении его в сан, Владыка рассказывает о монастыре следующими словами:

«Наша обитель занимает особое положение сравнительно со многими другими; она находится не где-нибудь в пустыне, а среди многошумного, многомятежного столичного города, и это самое ее положение налагает на нее особенные обязанности. Именно: она существует не только для иноков, а, отчасти, и для мирян. Смотри, какое великое множество народа собралось сегодня в храм Божий! И ты знаешь, что в праздники храмы наши всегда полны молящимися, а бывают дни, когда наш обширный собор не в состоянии вместить всех богомольцев.

Почему же русский православный народ по преимуществу любит молиться в святых обителях?

В ответ на этот вопрос сделаю такое сравнение.

Подобно тому,как среди бурных, бездонных, готовых каждую минуту поглотить путника морей и океанов, там и сям разбросаны острова, на которых спокойно и привольно чувствует себя достигший их путник, наслаждаясь сознанием, что он наконец на твердой суше и не подвергается опасности быть поглощенным морскою бездною, точно так же, думаю, чувствует себя мирянин в благоустроенной обители.

Твердый чин церковный, во всей целости и во всем благолепии сохраняющийся с древних времен по преимуществу в святых обителях; истовое осмысленное чтение, воодушевленное пение древних церковных напевов, убежденная проповедь слова Божия, основанная на (учении) святых (отцов и учителей) Церкви, – вот что, с одной стороны, привлекает к нам богомольцев. А с другой стороны, каждый из них сознает, что все это общество иноков, каковы бы ни были их личные недостатки, соединено одним духом любви к Господу Богу, одушевлено твердою верою в истинность и непоколебимость Святой Церкви, зиждется на твердых началах иноческой жизни, на каких основано было первоначальное православное монашество.

Вот что привлекает в святые обители народ православный, вот почему ныне приходят туда издалека с некоторым даже принуждением себя».

Интересно также впечатление о Богоявленской обители и о служении Владыки поэта Сергея Соловьева, описанное им в стихотворении «Епископу Трифону»:

Июльским утром завернул случайно

Я в древний монастырь Богоявленья,

И в храм вошел, и сквозь толпу густую

Едва достиг до середины храма,

Тогда был час великий возношенья

Святых Даров. От множества людей

Весь воздух застлан был как бы туманом,

И было тяжело дышать от жара

Толпы бесчисленной и благовонья

Пред алтарем курящихся кадил.

И сквозь туман увидел я тебя:

Перед потиром с кровию Христовой

Ты предстоял в одеждах голубых,

И, обратясь от царских врат к толпе,

С властительно подъятою десницей,

Благословлял склонившийся народ

И возносил дикирий и трикирий...

И мне казалось, что давно-давно

Тебя уж видел я пред алтарем,

Что это дивный сон, который вновь

Ко мне вернулся после долгих лет...

Когда же совершилась литургия,

Ты в клобуке и в мантии смиренной

Сошел к толпе и, опершись на посох,

Разверз уста для слова золотого:

Ты говорил о Лестнице Небесной,

Явившейся Иакову в Вефиле,

Ты воспевал духовную хвалу

Заступнице Нескверной и Неблазной, –

Зане Ее был праздник в этот день –

Казанская. Окончив поученье,

Из храма ты пошел в свой тихий дом,

И видел я, как меж дерев зеленых

Неслышно плыл твой ангельский клобук,

И легкая рука не уставала

Благословлять теснящийся народ,

Пока не скрылся ты за дверью кельи.

Ведь плакал весь народ, тебе внимая,

Когда ты в день обретенья Креста

Нам говорил о бремени Христовом

И бичевал преступные сердца,

Раскрывши язвы совестей греховных,

Ты грозен был, как древний Моисей,

Во гневе разбивающий скрижали

На празднике кощунственном Тельца,

Зато какая радость и услада,

Какая неземная тишина

Сходила в душу нам, когда вещал

Ты нам и о затворнике Сарова,

И повторял за ним: «Христос Воскрес»,

Будя надежду радости пасхальной».

Владыка не ограничивался служением в Богоявленском монастыре. Его не раз назначали служить и в другие храмы Москвы, вместе с митрополитом Владимиром и одного. Он присутствовал на праздниках, торжествах, посвященных знаменательным событиям в истории храма, монастыря, а иногда и светского учреждения. Так, например, 13 января 1903 года в день годового акта Императорского лицея и 24 февраля 1903 года в день открытия Московского промышленного училища им были произнесены Поучения о святом храме и о воспитании детей, изданные впоследствии отдельной брошюрой³.

В Поучении о святом храме им были сказаны знаменитые слова: «Храм Божий – это земное небо», начертанные теперь на его надгробном кресте.

«Случалось ли вам заблуждаться в мрачную осеннюю ночь в темном лесу? Не правда ли, вы чувствовали себя одинокими, жалкими, беспомощными и отдыхали только тогда, когда достигали родного дома, где близкие, дорогие вам люди с любовью встречали вас, отогревали ваше измокшее тело, предлагали вам радушное гостеприимство? Так же тяжело и неприятно чувствует себя человек-христианин вне храма Божия и находит отдохновение лишь во время богослужения».

В другом Поучении он поднимает вопрос о том, может ли светская школа со светскими преподавателями светских наук содействовать христианскому воспитанию, и отвечает на него следующими словами: «О, конечно, возлюбленные братия, может и должна». Он выражает глубокую веру, что тот дух, которым движется сам воспитатель, незаметно, без слов, таинственным образом передается всем учащимся. «...Никакие науки, никакие книги, никакие наши старания не принесут пользы в воспитательном деле, если мы прежде не будем показывать примера своею собственною жизнью», – и приводит слова одного схимника, сказанные молодому монаху, назначенному воспитателем духовного заведения: «Поверь, сын мой, что ты можешь сделать истинного добра лишь постольку, поскольку его заключается в твоей душе, ни больше, ни меньше».

В этих словах содержится ответ некоторым маловерам или просто неопытным воспитателям, считающим, что религиозное мировоззрение можно сформировать при помощи логического убеждения или чисто педагогического воздействия и что этому воздействию можно научиться. Здесь к духовному миру, живущему по своим особым законам, прилагают человеческую мерку, игнорируя таинственную сторону передачи религиозных истин. Самые стройные доказательства, самые яркие примеры разбиваются о стену скептицизма, если они не опираются на благодатную помощь, на добрую волю ученика и на личный пример наставника. Но эти условия нисколько не отрицают пользы науки в деле религиозного воспитания. Научные знания являются, как мы уже видели ранее, обоюдоострым оружием, которое может служить как добру, так и злу, и не пользоваться этим оружием – значит отдавать его в руки врагам.

«Разве классическая древность, например, – говорит Владыка, – не рассказывает нам много назидательного о стремлениях древних людей, хотя бы ощупью, познать истину? Не рассказывает ли она, как и тогда теплилась искра правды Божией среди суеверий, как языческие философы сознавали великую истину – познания самого себя, и в правилах нравственности, заповеданных ими, уже чувствуется приближение христианства, и как все-таки идеалы их добра и любви мелки и ничтожны пред образом Вечного Добра и Любви, пригвожденной ко кресту, поруганной, облитой кровью, с него молящейся за Своих злодеев: «Отче, отпусти им; не ведают бо что творят» (Лк. 23:34).

А литература светская разве не изображает нам погоню человека за призрачным земным счастьем и неудачные попытки достигнуть его? Не изображает ли она с полною очевидностью, как ложь человеческая падает пред правдою Божией и как бедный, слабый человек, крепкими цепями прикованный к земле, плачет и тоскует о потерянном рае?

А в науке земли и небоописания не раскрывается ли чрез рассматривание сотворенного Богом Его вечная сила и Божество?»

Здесь содержится очень важная, и в наше время, мысль о том, что религиозное образование не должно ограничиваться уроками Закона Божиего, а должно проникать все изучаемые в школе предметы. Конечно, это предполагает искреннюю религиозность преподавателей. Таким образом, светская школа, являясь орудием не только образования, но и воспитания, не может быть безразличной к религии. Она насаждает или религиозное или атеистическое мировоззрение. В самом деле, если на уровне Закона Божиего детям будут рассказывать о сотворении мира в семь дней, а на уроках естествознания происхождение видов будут объяснять случайными мутациями и естественным отбором, то такая «религиозная терпимость», признаваемая прогрессивной в XIX веке и окончательно узаконенная теперь, не может не привести еще не окрепший детский ум к тяжелым конфликтам, которые он не в состоянии разрешить самостоятельно. Да и атеисты в наше время вовсе не соглашаются на сосуществование науки и религии в школе... Высказывания митрополита Трифона и сегодня нисколько не теряют своей актуальности.

За время своего епископского служения Владыка Трифон неоднократно совершал поездки в храмы и монастыри, разбросанные по разным уголкам России. В их числе и Саровская пустынь, затерянная в лесах Средней полосы, и далекие Соловки, и расположенный на западной окраине Яблочинский монастырь. Описания этих поездок издавались отдельными брошюрами, выдержки из которых мы приведем.

«Было 7 июля – канун праздника в честь святой иконы Богоматери Казанской.

Это – знаменательный день в жизни Иверского Выксунского женского монастыря, и особо торжественно празднуется он в обители с 1887 года, когда она из общины возведена была в степень монастыря.

В настоящем 1903 году праздник обещал быть вдвойне радостным для обители по случаю ожидаемого посещения ее некоторыми из высокопоставленных лиц. Вот почему еще с утра 7 июля в ней начались приготовления к достойной встрече дорогих гостей.

Около двух часов пополудни торжественный трезвон колоколов возвестил прибытие Преосвященного Трифона, епископа Дмитровского; сенатора В.К. Саблера и других высокопоставленных духовных и светских особ.

Преподав общее благословение настоятельнице и сестрам, встречавшим его у святых врат, Владыка облачился в мантию, омофор и митру и здесь же в святых вратах, пред иконой Иверской Богоматери – Вратарницы, начал чтение акафиста, которое продолжали затем прибывшие с ним о. архимандрит Анастасий и прочее духовенство.

Какой это прекрасный образец благоговения пред Царицей Небесной, с коим должно всякому вступать во врата Ее земной обители!

Затем Владыка и все прибывшие с ним последовали в соборный Иверский храм, где Его Преосвященство обратился к сестрам монастыря с задушевным cловом, проникнутым истинно монашеским смирением, которое так назидательно и вместе утешительно было слышать из уст подвижника-архиерея, постриженника и ученика двух богомудрых старцев.

Приводим его здесь, насколько, разумеется, могли сохранить его в своей памяти:

«Возлюбленные сестры!

Вот уже пять лет прошло, как я не был здесь. Малое время провел я тогда среди вас, но многому научился, – ваша простота, ваша строгая подвижническая жизнь, взаимная любовь друг к другу и к вашему старцу, дорогому батюшке о. Варнаве, ваша заботливость о ближних, о заблудшихся от правой веры братьях, попечительность о болящих, – все это произвело тогда отрадное впечатление на меня. Когда меня спрашивали: где можно научиться истинно христианской жизни? – я всегда указывал на вашу обитель, я говорил: в Иверском монастыре.

Давно мое сердце стремилось к вам, но за моими многосложными обязанностями служебными я не мог доселе посетить вас. Волею Божиею настал наконец этот желанный час, и я опять среди вас, возлюбленные сестры, и чувствую себя здесь так же хорошо, как в семье, горячо любимой и любящей меня. Как отрадно было мне слышать от вашего батюшки, что я любим вами, что вы помните меня и молитесь за меня! Дорогие сестры! И тогда, когда я был простым человеком, я нуждался в ваших молитвах обо мне; а теперь, когда я выведен на средину, мне особенная надлежит нужда в вашей молитвенной помощи.

Стою я теперь пред вами, украшенный святительским саном, во всем благолепии первосвященника... А в сердце своем, в глубоких тайниках души моей, я сознаю, что за эти пять лет разлуки с вами я ничего не приобрел для души моей, ничем не могу похвалиться, как только немощами своими. Потому паки и паки снова взываю к вашей любви, прося молитвенной поддержки вашей моему убожеству. Не своими словами, но гласом златословесного святителя обращаюсь к вам, возлюбленные сестры: о, помолитесь обо мне, чтобы Господь не лишил меня хотя самого малого снисхождения во Царствии Своем, Ему же с Пречистою Его Матерью да будет честь и слава во веки. Аминь».

Такое поистине трогательное смирение, еще более придававшее духовного величия святителю Божию, невольно преклоняло пред ним всех, и все спешили принять его архипастырское благословение.

Из собора Владыка и прочие гости отбыли в келию настоятельницы. В четыре часа дня было совершено повечерие с параклисисом; служил о. архимандрит Анастасий соборно с прибывшим и монастырским духовенством.

В семь часов вечера началось всенощное бдение; при сем достойна замечания та особенность его, что лития совершена вне храма при обхождении вокруг него крестным ходом. Пред началом чтения кафизм о. иеромонахом Т. было произнесено слово в похвалу Матери Божией – Заступнице рода христианского. Около одиннадцати часов ночи окончилась церковная служба, и Владыка, преподав всем общее благословение, со славою проследовал в свои покои.

Утро 8 июля. Погода чудесная. Толпы богомольцев из окрестных сел в своих праздничных, до чрезвычайности пестрых костюмах быстро наполняли монастырскую ограду. В ожидании продолжительной праздничной службы народ располагался везде, где только находил удобным, там и тут на площадке и дорожках виднелись живописные группы богомольцев.

В восемь часов начался благовест к поздней обедне, и вскоре затем из покоев настоятельских открылось величественное шествие архипастыря в Иверский храм, Владыка со «славою» шествовал по «святой» дорожке, устланной пышным ковром из свежей зелени и цветов.

Архиерейское служение Божественной литургии совершалось обычным порядком.

Владыке сослужили: архимандрит, два иеромонаха, три священника и два диакона. Пел стройный хор инокинь на обоих клиросах.

После пения причастного стиха досточтимый о. архимандрит Анастасий произнес к народу глубоконазидательное, прочувствованное Слово. Свою простую, но прекрасную речь он заключил приглашением слушателей возможно чаще посещать храм Божий и всегда хранить в сердце благодарную память о бесчисленных благодеяниях Матери Божией всем, кто с верою и любовью притекает к Ней.

По окончании литургии из собора вокруг ограды внутри обители совершен крестный ход при неумолкаемом колокольном звоне.

Праздничное торжество закончилось в соборном храме провозглашением многолетия, архипастырским благословением богомольцев и монахинь и раздачею всем брошюр различного духовно-нравственного содержания. Была половина второго часа пополудни, когда Владыка, благословив праздничную трапезу сестер, отбыл в покои настоятельницы, где дорогим гостям была предложена обильная трапеза.

Недолго отдыхали в своих покоях досточтимый архипастырь и Его Высокопревосходительство В.К. Саблер. Глубоко заинтересованные деятельностью местного миссионерства среди раскольников, они посетили село Песочное, где Его Преосвященство изволил сказать народу приличествующее обстоятельствам Слово. Не без плода был труд Владыки, видно, горяча и убедительна была речь его, когда несколько закоснелых раскольников торжественно пред всем обществом односельчан заявили о своем намерении перейти в Православие.

Уже вечером возвратились высокие гости в обитель и в восемь часов присутствовали в храме за богослужением полунощницы, к которой обычно присоединяются 12 избранных псалмов и час первый. Владыка изволил читать первые три псалма на солее, облаченный в мантию и клобук.

Служба кончилась в десять часов, и Преосвященный труженик изволил преподать назидание сестрам обители в беседе к ним.

И затем, благословив всех, Преосвященный отбыл в свои покои.

9 июля – последний день пребывания в обители ее дорогих гостей и вместе день особого духовного веселия ее по случаю увеличения ее духовного воинства еще новыми четырьмя избранницами.

Около шести часов утра из покоев настоятельницы были торжественно приведены в Иверский собор назначенные к пострижению послушницы.

Любопытное и вместе с тем трогательное зрелище представилось тогда глазам толпившегося по пути следования их народа.

В трепете, крепко прижав к груди образ Матери Божией, как не имеющие надежды на иную помощь в предстоящем жизненном подвиге, с распущенными волосами, в одних только хитонах и без обуви, кротко следуя за своим старцем – отцом духовным, шли эти невесты Христовы, чтобы дать обещание пред всею небесною и земною Церковью Его вечно служить Ему в чине ангельском.

А ликующая обитель торжественным трезвоном провожала этих избранных дщерей в дом Божий...

Ровно в шесть часов утра началось служение Божественной литургии, которую совершал Преосвященный Трифон с сослужащим ему духовенством.

Пред чтением Апостола Владыка и весь сонм священнослужителей в полном облачении вышли на солею, где на аналое возложены были крест и Святое Евангелие. В то же время постригаемые, предшествуемые духовником со святым крестом, приближались от западных дверей, где они доселе оставались за ширмами, к солее, три раза по пути распростираясь крестообразно на полу церковном при умиленном пении стихиры: «Объятия Отча отверзти ми...»

Потрясающее действие производила эта картина на сердца всех присутствующих. Глубокое покаянное смирение распростертых по земле инокинь и славный сонм священнослужителей со святителем во главе были как бы живою иллюстрацией милосердия Божия к кающимся грешникам и всегдашней готовности принять их в свои объятия.

Терпеливо ждал Владыка, когда постригаемые достигнут солеи и объявят нужду, с какою пришли к нему, неоднократно испытывал твердость их произволения служить Богу в чине ангельском, не скрыл от них всю тесноту и скорбь, ожидающие их в иночестве, и уже после всего этого постриг и облек их в чин ангельский. Облеченные во всеоружие борьбы противу духов злобы, с крестом и возженной свечой в руках, новопостриженные инокини встали пред иконостасом правого придела храма, где и оставались до конца службы.

По окончании литургии Владыка, вручив их руководству духовной матери – схимонахини, произнес прекрасное Слово назидания и утешения им.

Благословивши затем новопостриженных инокинь образом Богоматери, Владыка отбыл в покои настоятельницы.

Отсюда, уже готовый к отъезду, Преосвященный зашел в Успенскую больничную церковь и здесь, прощаясь с сестрами обители, преподал им благословение и мир с апостольским увещанием любить друг друга. Поручая всех покрову Царицы Небесной, Владыка благословил всех маленькими металлическими образами Ее.

Затем Его Преосвященство и все высокопоставленные спутники его отбыли из обители в сопровождении старца – строителя ее, о. Варнавы.

Низким поклоном и молитвенными благожеланиями изъявляли свою глубокую признательность отъезжающим за милостивое посещение счастливые сестры. Так полны были светлой радости дни монастырского праздника: для мирян-богомольцев – по своей внешней торжественной обстановке, для инокинь – по своему внутреннему содержанию и значению»⁴.

Через год после посещения Выксунской обители Владыка едет в Саров поклониться мощам преподобного Серафима. Описание этой поездки составил уже известный нам Д.С. Дмитриев, журналист, а впоследствии священник:

«...Владыка уговорился со мною о времени отъезда из Москвы.

И вот 12 июля прошлого года, вечером, на скором поезде Нижегородской железной дороги мы выехали в Саров; с Преосвященным ехало несколько монашествующих из Богоявленской обители, а также и родной брат Владыки князь Д.П. Туркестанов.

Поезд мчался на всех парах.

В девять часов утра мы прибыли в Нижний Новгород. Времени до отхода поезда в Арзамас было достаточно, и мы успели побывать в вековом кремле Нижнего Новгорода и поклониться его святыне; спускались в величавом Преображенском соборе в склеп, где покоится великий гражданин земли Русской – Кузьма Минин.

Любовались с высокой горы на панораму красивого и чистого города, на Волгу-красавицу, реку царственную.

Поезд в Арзамас отходит в двенадцатом часу дня и несколько верст идет тихо, по откосу берега реки Оки.

Местность эта очень живописная.

Я, сидя у окна, любовался на величавую реку, с плавающими на ней пароходами, барками, яликами, и на крутые берега, покрытые красивою растительностью.

В пятом часу дня мы приехали в Арзамас.

Городок небольшой, чистенький, много церквей, два женских монастыря и один мужской.

Преосвященный Владыка для отдыха часа на два – на три остановился в гостинице при женском Алексеевском монастыре.

Мать игуменья Евгения приняла нас с чисто русским радушием и показала нам свой монастырь, довольно обширный, с несколькими церквами, которые содержатся в образцовом порядке.

Особенно красив и оригинален главный храм во имя святого Алексия, человека Божия, с хорами, помещающими на себе три престола; в храме есть две иконы, жалованные в монастырь царями Михаилом Федоровичем и Алексеем Михайловичем.

Живопись и иконы – копии с киевского храма святого Владимира.

В сопровождении игуменьи Преосвященный Трифон отправился в трапезную, где благословил трапезу и вкушал хлеб, очень приятный на вкус.

По выходе из трапезной Владыку окружила толпа богомольцев, направляющихся в Саров.

Преосвященный всех их благословил с пожеланием счастливого пути.

Я остался на несколько минут с богомольцами; мне хотелось с ними поговорить.

Один из богомольцев, высокий, плечистый старик, с длинными белыми, как лен, волосами, с такой же бородой, привлек мое внимание.

Поверх белой рубахи на нем был надет суконный кафтан, в руках – суковатая палка.

– Откуда, дед? – спросил я.

– С Вологды, – было мне ответом.

– Неужели пешком?

– Где пешком, а где и по чугунке.

– А лет тебе сколько?

– Восьмой десяток на исходе.

«Укрепи тебя Бог так же, как крепка в тебе вера», – подумал я.

А вот молодая мать с больным ребенком на руках; она тоже спешит в Саров к мощам новоявленного угодника, преподобного Серафима; святитель Трифон благословил скорбную мать и ее больного ребенка-мальчика.

– Чем болен? – спросил я у матери, показывая на ребенка.

– Ослеп, бельма; на обоих глазках... – слезливо ответила та.

– Ты откуда?

– Из-под Смоленска, барин. Наша деревня верстах в десяти от города. Все оставила: дом, мужа и деток... у меня еще дома двое ребятишек... собралась и пошла к угодничку. Помолюсь преподобному Серафиму, он и даст глазки моему Иванушке.

О, какая глубокая в тебе вера, простая русская женщина!

От Арзамаса до Сарова, считай, 65 верст.

Преосвященный Владыка решил выехать вечером, чтобы утром быть в Сарове.

Нам рекомендовали содержательницу экипажей Беляеву, у которой и лошади и экипажи лучшие во всем городе.

Она уверила нас, что в дороге мы будем не более шести-семи часов, но, как оказалось, мы ехали чуть не полсуток.

Мы выехали в двух парных, небольших колясках: в одной ехал Преосвященный со своим келейником, в другой – я с князем Д.П. Туркестановым.

Совсем стемнело, когда мы выехали из Алексеевского монастыря.

Мать игумения Евгения и старицы-инокини проводили нас с добрыми пожеланиями счастливого пути. Скоро тихая ночь спустила свой покров на заснувшую землю, и величавая луна выплыла из-за облаков и осветила нам путь.

Лошади везли нас медленно, а дорогу особенно дурной назвать нельзя: очевидно, наши возницы не торопились; спать дорогою и думать было нечего: коляски, или, скорее, пролетки, были узки и коротки, вообще ни лошадьми, ни экипажами похвалиться было нельзя, хотя и взяли с нас за лошадей довольно изрядную плату.

На наше счастье, была прекрасная, теплая лунная ночь, и медленная езда не так была утомительна, время бежало в разговоре незаметно; князь Д.П. оказался прекрасным спутником и прекрасным собеседником.

Пробыв в дороге часов пять-шесть, въехали на постоялый двор; он находился на половине пути.

Мы вошли в низкую, душную избу, разделенную перегородкой на две половины.

Постояльцев – как сельдей в бочке. Не только горница, но и грязные сени были ими переполнены.

Кто ехал в Саров, кто – из Сарова.

На Владыке была простая суконная ряса, и, вероятно, постояльцы приняли его за простого священника или монаха, чем Владыка был очень доволен.

Мало-помалу горница опросталась, богомольцы направились далее; подали огромных размеров самовар, и мы принялись за чаепитие.

Преосвященный Трифон, несмотря на нездоровье и на ночь, проведенную без сна, чувствовал какую-то особую бодрость и подъем духа.

Стало рассветать.

Мы вышли из горницы. На нас пахнуло здоровым утренним воздухом.

Раннее утро. Тихо-тихо кругом. Небо чистое, бирюзовое, день обещал быть ясным, хорошим.

Преосвященный Владыка с обычной своей занимательностью стал говорить со мною о подвижничестве святых отцов нашей Православной Русской Церкви и о преподобном Серафиме.

В занимательной беседе я и не заметил, как прошло часа три нашей остановки на постоялом дворе.

Когда мы выехали, уже появились первые лучи восходящего солнца.

Владыка решил ехать прямо в Саров, а в Дивеев монастырь заехать на обратном пути.

Наши лошади ехали теперь быстрее.

Вот и вековые Саровские леса. Мы едем по лесу: направо и налево стоят гиганты-сосны. Воздух чудный, смолистый, дышать легко...

В этом вековом лесу стоит тишина, только пернатые жители своим щебетаньем и пением нарушают лесное безмолвие.

И вот в этом вековом Саровском лесу мне живо представился дивный старец Серафим: в белом балахоне, в потертой камилавке на голове, в бахилах на ногах, с сумочкою за плечами, согбенный, идет он по этой пустыни, опираясь на моталыгу. Святой старец ищет безмолвия, уединения. Но скорбные, обездоленные, болящие душою и телом идут к нему в пустыньку, несут ему свою печаль-тоску, свою скорбь-болезнь. Они окружают старца Божия, который врачует их недуги душевные и телесные...

Идут к нему и бедняк-горемыка в сермяге, и богатый и важный вельможа, и из простых уст дивного старца сладкой струей бегут слова любви, веры, надежды и утешения.

Не стало старца-подвижника, но земля скрыла его от нас только на время.

«Когда я умру, приходите ко мне, на гробик ходите! Все, что у вас есть на душе, какие скорби ни постигли бы вас – поведайте мне, как живому, – и я вас услышу, и я облегчу вашу печаль...»

Так заповедал преподобный Серафим за несколько дней до своей праведной кончины. Народ русский, православный, памятуя эти дивные слова, шел в Саровскую обитель на могилу почившего подвижника; шел, как к живому, со своим горем, со своими скорбями и нуждами и припадал к дорогой могилке – и получал утешение и исцеление.

Бог, дивный в святых Своих, прославил даром чудотворения преподобного Серафима, и рака с его святыми мощами находится теперь воочию...

Версты за три показались нам позлащенные главы Саровской обители, а скоро и во всей красе появился Саров с величавыми храмами, большими зданиями и другими постройками. Белела ограда со своими грандиозными башнями, а внизу прозрачной лентой тянулась река Саровка; кругом леса и леса нескончаемые.

Для Преосвященного Трифона приготовлены были в Саровской пустыни архиерейские кельи, а мы с князем поместились в номере одной из многочисленных гостиниц, переполненных богомольцами.

Оставалось только пять дней до праздника 19 июля, то есть годовщины с того дня, как прославлены и торжественно открыты были мощи преподобного Серафима, поэтому богомольцев и было так много.

Нам едва удалось достать себе номер.

Несколько отдохнув с дороги и приведя себя в порядок, я отправился в Успенский собор, чтобы поклониться мощам преподобного Серафима.

Шла обедня, и огромный храм был переполнен молящимися.

Добраться до раки было невозможно; я отправился к Преосвященному и застал там старца – игумена Саровской обители Иерофея; ему было 76 лет, на взгляд не более 60; необычайно подвижный, энергичный, истый монах и прекрасный хозяин, который, несмотря на свои почтенные лета, управляет огромной обителью, имеющей 400 монашествующих, и ведет огромное хозяйство с различными мастерствами. В Сарове громадный скотный двор, конный завод, лесопильня, мельницы, слесарные и кузнечные мастерские, столярные, портновские и сапожные и т.д. Во главе всего этого стоит и руководит старец игумен, с которым Преосвященный Трифон меня и познакомил.

В сопровождении о. игумена мы отправились на монастырских лошадях в «ближнюю» и «дальнюю» пустыньки.

Мы ехали по лесному песчаному косогору, поросшему высокими соснами и другими деревьями. Воздух чистый, смолистый... Вправо виднеется извилистая речка Саровка, на другом берегу чернеется густой вековой лес.

По дороге нам попадалось много богомольцев, идущих на источник, которые низким поклоном приветствовали Преосвященного Трифона.

Мы скоро приехали в ближнюю пустыньку преподобного Серафима, отстоящую от монастыря в двух с половиною верстах.

Здесь находится главный источник преподобного Серафима, ископанный его трудами.

По молитвам святого старца и по вере болящих вода в этом источнике имеет целебное свойство. Над источником устроена большая часовня, расписанная прекрасною живописью.

Какая чудная вода, чистая, как стекло, очень приятная на вкус и холодная!

У этого источника всегда можно встретить толпу больных всевозможными болезнями, они спешат сюда в надежде получить облегчение.

Наш Преосвященный отчасти сам испытал целебное свойство воды из источника преподобного Серафима.

Зубная боль сильно беспокоила Владыку.

– Когда я пустил на себя струю ледяной воды, то тело мое как бы обожгло, но это все было одно мгновенье; я почувствовал необычайную бодрость, свежесть, болезнь моя успокоилась. Я чувствую себя теперь очень, очень хорошо! – сказал мне Преосвященный.

Мне пришлось наблюдать за многими больными, которые с высокой верой пускали на себя струю холодной воды; они благодарили Бога, что сподобились обители новоявленного угодника Божия, по молитвам которого они надеются получить облегчение болезни.

Игумен Иерофей показывал нам вновь строящийся резервуар источников, выложенный камнем. В него будет проведена вода из источника преподобного Серафима.

Рядом с источником, на горке, стоит небольшой домик, подобие того, в котором жил преподобный Серафим.

Нам сказывали, что здесь он кормил из своих рук медведя и других зверей.

Мы отправились в дальнюю пустыньку. Дорога шла в гору, направо и налево стоят сосны; тишина могильная. Эта тишина нарушается только тихою беседою богомольцев, направляющихся в дальнюю пустыньку.

Вот небольшая часовня, открытая со всех сторон. Мы вошли в нее и увидели большой камень, на котором преподобный Серафим молился 1000 ночей с воздетыми руками.

Мы преклонились и поцеловали этот камень.

Рядом с часовнею стоит высокая сосна с иконою Святой Троицы; по преданию, здесь святой старец молился.

Разумеется, камни, на которых молился дивный старец, стали теперь предметом благоговейного почитания.

Вот наконец и дальняя пустынька. Мы подъехали к небольшому деревянному домику с небольшими сенцами, находящемуся в чаще леса, – это келья преподобного Серафима.

Нас встретил монах; он земно поклонился Владыке, приняв благословение. По стенам кельи находятся большие изображения из событий жизни старца Серафима.

Мы встретили здесь какого-то священника-богомольца; испросив благословения у Преосвященного Трифона, он стал совершать молебен преподобному Серафиму.

Иеродиаконы о. Гавриил и о. Алексий и келейник Преосвященного Александр стали петь. Умилительно и трогательно было это молитвословие.

Убогая келья. Тишина дремучего леса прерывалась пением: «Преподобие отче Серафиме, моли Бога о нас!»

Монах предложил Преосвященному спуститься в подземную келью, куда удалялся преподобный Серафим, когда народ слишком тяготил его.

Владыка и мы спустились по узенькой лестнице. Мы увидели большой ящик, наполненный до половины песком и камнями: на него становился подвижник на колени для молитвы.

Когда мы вернулись в монастырь, то услыхали, что туда ожидают Высокопреосвященного митрополита Московского Владимира, который возымел благое желание провести день своих именин в обители преподобного Серафима.

– В котором часу ожидают Владыку митрополита? – спросил я.

– В шесть часов, – ответили мне.

В шесть часов раздался звон в большой колокол, который возвестил, что Владыка митрополит находится недалеко от монастыря.

Навстречу ему, к святым воротам, тронулся крестный ход; во главе многочисленного монастырского духовенства находился старец игумен Иерофей.

Но Высокопреосвященный митрополит отклонил от себя эту встречу и скромно, в простом рессорном тарантасе, подъехал к архиерейским кельям в сопровождении своего родного брата, о. протоиерея Иоанна.

Оправившись несколько с дороги, Владыка митрополит направился в Успенский храм и, облачившись в мантию и омофор, совершил краткое молитвословие преподобному Серафиму и приложился к святым мощам.

В семь часов началось торжественное всенощное бдение.

Литию, благословение хлебов, а также и величание равноапостольному князю Владимиру было совершено Высокопреосвященным митрополитом в сослужении Преосвященного Трифона, игумена Иерофея, о. протоиереев и многочисленного монастырского духовенства; на духовенстве было золотое облачение, в котором совершалось открытие мощей преподобного Серафима.

В семь часов утра звон в большой колокол возвестил время литургии, которую торжественно совершал Первосвятитель Церкви Московский митрополит Владимир с Преосвященным епископом Трифоном, игуменом Иерофеем и прочим многочисленным духовенством, при столбовом пении хора монашествующих.

По окончании литургии был отслужен молебен святому князю Владимиру и преподобному Серафиму, после которого Владыка митрополит, разоблачившись, с Преосвященным Трифоном направился в архиерейские кельи, где сервирован был чай, к которому я имел честь быть приглашенным.

Владыка митрополит спешил в свое родное село Тамбовской епархии, где его трудами сооружается величественный храм, и часов в одиннадцать утра он простился с обителью, с ее радушным настоятелем и отбыл при звоне во все колокола.

Преосвященный Трифон, князь Д.П. Туркестанов и я выехали из Сарова ровно в час дня. Владыку Трифона провожала обитель тоже с трезвоном во все колокола.

Проехав часа два, мы остановились около гостиницы женского Дивеева монастыря, отстоящего от Сарова верстах в двенадцати.

Нас встретила казначея монастыря (игуменья хворала) и радушно предложила осмотреть довольно пространный монастырь, окруженный высокой оградой.

Для Владыки и для нас поданы были монастырские лошади.

Меня поразил в Дивееве своей величиной и красотой отделки храм-собор, где находится келейная икона Божией Матери, именуемая «Умиление», пред которою скончался преподобный Серафим.

В этой величавой обители все напоминает дивного старца-подвижника. Здесь находится его пустынная келья; она обнесена бревенчатыми стенами и, таким образом, находится как бы в футляре.

В Дивееве имеется часть камня, на котором преподобный Серафим молился 1000 ночей, большая часть этого камня находится, как мы уже знаем, в Сарове, в дальней пустыни.

В Дивееве хранится медный крест, которым благословила мать преподобного Серафима на монашество, Евангелие, с которым старец никогда не расставался, его четки, мантия, балахон, бахилы, очки, топорик, скребок и другие вещи, принадлежавшие преподобному Серафиму. Все эти святыни трогательно сохраняются дивеевскими сестрами.

А с каким благоговением они показывают эти святыни богомольцам, с какою духовной радостью рассказывают о дивном старце, о заботах его о Дивееве!

Поблагодарив за радушный прием дивеевских инокинь, мы тронулись далее и, после остановки ночью на постоялом дворе, на том же, на котором останавливались проездом в Саров, в четыре часа утра приехали в Арзамас. Преосвященный Трифон пожелал, чтобы до десяти часов утра – времени отхода поезда из Арзамаса в Нижний – остановиться для отдыха в гостинице при Алексеевском монастыре.

Гостиница была переполнена, и Преосвященному с братом, а также и мне пришлось ютиться в небольшой келейке монахини, заведующей гостиницей, которая ее радушно нам предложила.

В десятом часу утра мать игуменья Евгения и некоторые сестры пришли в гостиницу принять благословение Преосвященного Трифона и проститься с ним.

Наш путь из Арзамаса в Москву через город Нижний совершился благополучно, и утром 17 июля мы прибыли в Москву». (Дмитриев Д.С. Паломничество в обитель прп. Серафима. – М.: Университетская тип. на Страстном бульваре, 1905).

* * *

Наступил 1905 год и всем известные события. Как относился к ним Владыка? Мы не имеем в нашем распоряжении его высказываний, касающихся политики. Нам известно его отношение к простому народу, известно, что он не раз служил молебны на московских фабриках, что среди его духовных детей было немало фабричных. Некоторым из них он оказывал существенную помощь. Так, например, одной вдове, работавшей на фабрике, матери пятерых детей, он помог устроить детей в приют. Но мы знаем также и то, что его взгляды не могли противоречить словам Евангелия: «Все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф.26:52). Вот как вспоминает Владыка об этом времени:

«Вспоминаются мне и ужасы 1905 года, и этот молебен на Красной площади на день святителя Николая, когда все вы и еще многие другие, не боясь великих угроз, не устрашились и пошли все за вашим грешным пастырем, готовые даже принять смерть. Вспоминается мне, как в эти страшные дни Москва казалась как бы осиротелою, когда гремели всюду выстрелы и когда на каждом шагу грозила смерть... Вспоминается, как вы каждый вечер приходили сюда молиться, говеть, исповедоваться и причащаться; и на все были готовы.

...Прошли годы войны и последовавших за нею событий 1905–1906 годов. Измученный тем, что пришлось пережить за это время, я уехал в Оптинский скит на отдых – и здесь снова встретился с тобой. .

Сколько чудных вечеров провели мы в беседах! Какие ценные наставления ты мне делал, какие возвышенные речи вел!»

Эти слова обращены к старцу Варсонофию.

Быстро пролетело время в Оптиной. И снова Богоявленский монастырь, снова ранние обедни, проповеди, работа в Синоде...

Декабрь 1906 года. Владыка – опять в дороге. 9 декабря, в субботу, с утренним поездом Преосвященный Трифон, епископ Дмитровский, викарий Московский, прибыл в Яблочинский монастырь. Добрый, религиозный, можно сказать, святой страдалец народ наш оставил в первое посещение Яблочинского монастыря и во дни Холмских торжеств (в августе и в сентябре) в душе епископа Трифона самое светлое впечатление.

Душа Преосвященного сроднилась с душою нашего народа. Теперь Преосвященный приехал снова в Яблочинский монастырь, и душа его искала молитвы с народом-страстотерпцем, который в настоящий, ужасный, кровавый век, несмотря на то, что почти всюду расшатались даже самые основы религиозно-христианской жизни, сумел выставить из своей среды целые сонмы мучеников и исповедников. Торжество перенесения иконы преподобного Сергия должно было привлечь массу богомольцев.

Преосвященный был встречен в монастыре торжественным колокольным звоном. В храме, который был скромно, но красиво освещен лампадами, собралась братия монастыря. Певчие пропели тропарь преподобному Онуфрию. Началось краткое молебствие. После молебна Преосвященный обратился к братии. Преосвященный говорил о своей радости видеть тех, кого он успел полюбить, рассказывал о своем путешествии в течение отпуска по российским святыням, когда он часто молитвенно вспоминал Яблочинскую обитель, просил и братию молиться за него, слабого труженика великого дела управления Церковью Христовою.

Народ, заслышав о приезде епископа, спешил в монастырь. Монастырский храм был полон молящихся. В ночном мраке красиво светились на паникадилах разнообразными огоньками лампады; в подсвечниках ярко горели свечи. Путь от настоятельских келий до церкви был освещен разноцветными фонариками. Воскресная служба шла обычным порядком.

Слышалось и столбовое пение «Блажен муж», и пение стихир с канонархом и пр.; на шестопсалмии, по уставу, свечи все были погашены, несмотря на торжество. Этот переход от света к полумраку, при монотонном монашеском чтении шестопсалмия, как-то особенно успокоительно действует на душу, и так тогда хотелось глубоко заглянуть в свою душу и со дна вымести весь тот сор, который нанесен туда бурным потоком, именуемым жизнью. Кроме монастырских певчих пели ученики Яблочинской второклассной школы, которые прекрасно исполнили начало шестопсалмия: «Слава в вышних Богу» и другие песнопения. Детские голоса будили уснувшую во грехах душу... На кафизмах Преосвященный Трифон обратился к собравшемуся народу с приветственным Словом. Много и долго говорил Преосвященный к народу: видно было, что Преосвященный хотел передать народу всю свою душу, все, что для него дорого и чем он сам живет. Преосвященный говорил о монастырских подвижниках, которые своею молитвою и верою поддерживают и облегчают нашу тяжелую участь. В преподобном Сергии и преподобном Серафиме он указывал народу идеал совершенства веры и молитвы. Много говорил Преосвященный и об Оптинском старце Амвросии, имя которого тем более должно быть дорого для нас, что он – сын нашего века и почти наш современник. На величание всем молящимся были розданы свечи. Ярко осветился весь храм даже в последних уголках. Величание торжественно пелось на сходе духовенством и певчими. Кроме Преосвященного, соседнего духовенства и братии монастыря в богослужении принимал участие прибывший с Преосвященным архимандрит Кирилл, бывший ректор Киевской Духовной семинарии. Преосвященный помазывал освященным елеем всех богомольцев, к великой радости последних. Богомольцы не скрывали своей радости и старались видимо выразить Преосвященному свою благодарность: они целовали ему и края облачения, и руки, кланялись и пр.

На первом часе Преосвященный торжественно в мантии вышел из алтаря вместе со всеми священнослужителями. Певчие запели «Под кров Твой, Владычице» старинным лаврским напевом. Преосвященный пал на колени, а за ним и все священнослужители, и весь народ. Далеко-далеко к небу неслись звуки Божественной песни. Казалось, сама Богородица нисходит к этому коленопреклоненному народу и вместе с ним молит Своего возлюбленного Сына, Спасителя нашего, за многострадальную землю нашу, за Святую Христову Русь. Под звон всех монастырских колоколов Преосвященный, сопровождаемый духовенством и народом, с пением прошел к себе в покои. Так кончился канун торжества перенесения иконы преподобного Сергия. Народ долго толпился вокруг храма. Горели фонарики, заботливо приготовленные учениками причетнической школы, которые вообще в торжестве принимали самое живое участие. Пелись песни из Богогласника. В половине одиннадцатого утра в воскресенье 10 декабря начали на монастырской колокольне благовест, который разнес по всей окрестности, что приближается час торжества. Скоро показался на соседнем с монастырем валу, по которому проходит дорога в село Яблочно, крестный ход. Это – яблочинские прихожане, предводительствуемые своим пастырем, шли навстречу иконы преподобного. День стоял ясный, солнечный. Спал и мороз. Преподобный Сергий не хотел, чтобы ради него морозились те, которые встречают его святую икону со всею горячностью своей веры. Он не хотел остужать их рвения. Ярко блестели на солнце хоругви. Издалека слышалось пение. Могучие сильные голоса крестьян сливались с голосами учеников Яблочинской второклассной школы. Навстречу приходскому крестному ходу вышел крестный ход из монастыря. Он теперь уже не так убог, как раньше. В последнее время, благодаря усердным жертвователям, монастырь украсился ценными металлическими хоругвями с прекрасными живописными изображениями. Во главе монастырского крестного хода шел о. архимандрит Кирилл. У вала за монастырем произошла встреча крестных ходов, и затем шествие двинулось по направлению к монастырю, привлекая со всех концов все новые и новые толпы народа. Громкое одушевленное пение неслось к небесам. В храме – обычное пение коленопреклоненным народом песни «Под Твою милость прибегаем, Богородице Дево...». Сколько здесь слышалось рыданий, сколько вздохов и молитвенных воплей! Пресвятая Дева, воззри на молитву сынов Твоих!

К одиннадцати часам, к приходу поезда из Бреста, Преосвященный Трифон пришел в храм и, облачившись в мантию, во главе соединенных крестных ходов отправился к реке Буг, где должна была произойти встреча иконы. Толпы народа сопровождали крестный ход. Зрелище на солнце получалось необыкновенно величественное. Впереди шли хоругвеносцы, далее стройными рядами – певчие монастырские и ученики школы, которые в течение всего хода пели то тропарь преподобному Сергию: «Иже добродетелей подвижник», то тропарь преподобному Онуфрию, то песнопения в честь Богоматери. За певчими несли большую икону преподобного Серафима, недавно торжественно перенесенную в монастырь. По краям иконы в стихарях послушники монастыря несли дикирий и трикирий; тут же шли послушники с рипидами. Далее следовало духовенство. Трогательно было видеть это шествие. Как-то необыкновенно красиво выделялись на фоне и сами деревья, покрытые толстым слоем инея.

Когда шествие приближалось к реке Буг, на противоположном берегу показался другой крестный ход. То несли икону преподобного Сергия, прибывшую с поездом. Три иеромонаха сопровождали икону преподобного. Снова и здесь было немало богомольцев. Параллельно по обоим берегам Буга теперь шли крестные ходы: один – возглавляемый земным архиереем, другой предводительствовался небесным вождем – великим чудотворцем Сергием, который ради одного угнетенного народа ныне шел в святую обитель Яблочинскую, чтоб облегчить нужды обездоленных, подкрепить немощных, обрадовать печальных, утешить скорбных. Взоры молящихся невольно приковались к иконе преподобного.

Буг с вечера покрылся льдом, но идти по льду было опасно. Поэтому условлено было перевезти икону на лодке. Лодка с раннего утра уже стояла на монастырском берегу, вся убранная деревьями. К месту переправы одновременно подошли оба хода. Преосвященный с двумя иподиаконами взошел в лодку и отправился на противоположный берег принять икону преподобного, чтобы затем передать ее инокам Яблочинского монастыря и народу, которые в благоговейном молчании ожидали святыни. В руках народа были свечи, которые, пока Преосвященный переправлялся на берег, успели зажечь, и с горящими светильниками в руках предстали пред образом преподобного.

Картина переправы иконы через реку Буг была необыкновенно величественна! Лодка, украшенная елью и соснами, Преосвященный в голубой мантии и золотой митре, иподиаконы в блестящих стихарях, со светильниками, в глубине – икона преподобного Сергия, поддерживаемая иеромонахами, яркий, солнечный день, река Буг, толпы народа и с той, и с другой стороны – все это переносило мысль далеко-далеко, будило самые светлые воспоминания... И вспоминалась тогда другая картина из далекого прошлого, когда из далеких Мир Ликийских по морю везли в Бар-град святые мощи чудотворца Николая. Прошлое воскресло в настоящем.

Владыка с лодки ступил на паром, с помощью священнослужителей осенил иконою преподобного народ на три стороны. Слезы радости и умиления невольно текли из глаз. Тот, кто считается отцом монашества, явился ныне «посетить чад своих», пришел благословить тот народ, который изнемогает под тяжелым бременем жизни среди иноверных соседей. По осенении иконой Преосвященный с коленопреклонением прочитал молитву преподобному Сергию. Трудно описать охватившее всех чувство. Казалось, встречаешь не икону, а самого преподобного Сергия, и горячая мольба невольно вырывалась из уст. «Преподобие отче Сергие, прииди и посети чад своих!» В ярких лучах зимнего солнца так и чувствовалось веяние живительных лучей благодати Божией.

На руках священнослужителей икона была вынесена на берег. Народ бросился к иконе и принял ее из рук священников, и шествие двинулось к монастырю. Воодушевление росло: далеко-далеко по окрестности неслись звуки священных песен. Пели всё, что подходило к случаю: и песни Богогласника, и тропари, и величания. Народ шел с зажженными свечами. Погода была такая тихая, что почти ни одна свеча не погасла на пути. У ворот монастырских шествие остановилось. Диакон возгласил ектению о здравии всех предстоящих и молящихся, и затем икона была внесена в монастырский храм, где и поставлена на уготованном месте посредине храма, пред архиерейскою кафедрой.

После перенесения иконы началась литургия при стройном пении учеников Яблочинской второклассной школы и монастырского хора. Во время малого входа икона преподобного Сергия была на руках священнослужителей перенесена в алтарь и поставлена на горнем месте, и притом так, что она почти вся была видна богомольцам, во множестве наполнявшим храм. Народа было так много, что нельзя было и думать о том, чтобы маленький монастырский храм мог вместить всех молящихся. Народ наполнял все малейшие уголки храма и от тесноты так близко подошел к иконостасу, что стоял почти в царских вратах. Во время причастного стиха говорил Слово священник села Яблочна о. Владимир Голынец, а по окончании литургии говорил Преосвященный. Последний в своей речи раскрыл мысль о подражании жизни преподобного.

Крестный ход вокруг храма закончил торжество. Разоблачившись, Преосвященный долго благословлял народ и раздавал всем привезенные с собою образки. Народ же по просьбе Преосвященного все время пел свои любимые песнопения из Богогласника. Только в половине пятого дня Преосвященный вышел из храма.

Народ долго не расходился из монастыря, и только когда стемнело, монастырь опустел от богомольцев. Преосвященный пробыл в монастыре еще один день и в понедельник 11-го с вечерним поездом отбыл в Москву.

В понедельник же, как продолжение торжества, в Яблочинской второклассной школе были устроены туманные картины и чтение для народа. Преосвященный Трифон и здесь пришел на помощь бедному Яблочинскому монастырю, пожертвовав от себя волшебный фонарь. (Торжество иконы прп. Сергия и пребывание еп. Трифона в Яблочинском монастыре. – М.: Университетская тип. на Страстном бульваре, 1907).

* * *

На второй день Рождества и на второй день Пасхи Владыке в Богоявленский монастырь привозили детей из московского приюта Братства святой царицы Александры. Послушаем трогательную историю этого Братства, рассказанную самим Владыкой:

«Братство святой царицы Александры посвящено воспитанию слабых детей, эпилептиков, расслабленных, брошенных, никому не нужных, лишенных родителей, крова, подвергавшихся оскорблениям, истязаниям.

Вам известна история того чуда, которое совершилось во время грозы с иконою «Всех Скорбящих Радость», которая находилась в часовне, за Петербургом. Во время грозы ударил гром, и молния попала в часовню... все расщеплено было... уцелел только один лик Богоматери с прилипшими к Нему медными монетами.

Вот однажды было видение болящему отроку Николаю.

Этот отрок с пяти лет был подвержен падучей болезни: до пяти-шести раз в день возобновлялись эти припадки, кроме того, он страдал виттовой пляской, то есть его всего передергивало. Кроме того, впоследствии его разбил паралич, он не мог двигать ни руками, ни ногами. Конечно, все врачи потеряли надежду вылечить его.

Но вот Владычица наша Небесная взяла его под Свой кров и исцелила его. «Я видел, – говорил больной, – явилась ко мне Дева Мария с Николаем Чудотворцем и двумя апостолами и сказала: «Иди в часовню, соверши молебен пред иконою Моею». И когда его везли, то дорогою с ним сделался страшнейший припадок. А когда его привезли и положили в часовне, то припадок возобновился с еще большей силой. Но вот начали совершать молебен, прочитали Евангелие. Когда пропели «Не имамы иныя помощи», этот отрок встал совершенно здоровым.

Ныне он – монах и состоит духовником сестер этого Братства... Он живет в Троицкой обители, имя ему Игнатий, он состоит настоятелем Сергиевой пустыни, человек он благочестивый и добрый. Радуюсь, я лично знал его и пользовался его расположением.

Вот он решил устроить хоть маленький приют для обездоленных детей в память этого чуда. И вот с помощью добрых людей этот приют расширен и имеет отделения в других городах.

И здесь в Москве есть отделение для таковых детей, и всякий собственными глазами может видеть, что делается для этих бедных детей.

Поистине – это бедные дети, неповинные страдальцы... Одни из них – расслабленные идиоты, калеки, а другие измучены калечеством; невообразимо искалечены. Так, мне вспоминается одна девочка, ныне умершая, без глаз, дурочка, идиотка, ее отняли у нищего, просящего милостыню, ей, вероятно, вырезали глаза. Это дитя содрогалось от мужских шагов и с трудом и отвращением могло пить что-нибудь, очевидно, ей давали что-нибудь выпить перед совершением этого злодеяния. И вот эта бедная девочка томилась. Однажды сестра ушла, девочка заплакала. Подходит сестра, видит, девочка плачет, и говорит ей ласково: «Не плачь, ведь я твоя мама». И девочка бросилась к ней со словами: «Мама, мама!» Очевидно, эти слова напомнили ей ее дорогое прошлое. Недолго прожила эта девочка, окончились ее мучения – она умерла...

«Замечательно, – сказала мне начальница приюта. – Дети – полуидиоты, не способные ни к выражению своих чувств, ни к пониманию отношений, их окружающих, – когда умирали, то на лице их появлялась улыбка, в их глазах появлялось изумление, выражение душевного настроения, им как бы открывались тайны... и из идиотского выражения их лицо делалось вдумчивым, они уносились далеко в тайники своей души, которая видела то, что сокрыто от других».

Нет, велик подвиг тех, которые взяли на себя этот труд воспитания детей, ведь эти дети неповинны ни в чем, они страдают часто за грехи своих отцов; за их грехи терпят и являются нам уроком; они как бы говорят, что жизнь – не шутка и не пир; жизнь – это тяжелый подвиг, кто бессмысленно проводит свою жизнь, тот в детях понесет наказание Божие. А затем, многие дети составляют тягость для своих семейных; как тяжело иметь в семье ребенка слабого, больного, особенно в бедной семье... куда его девать, убогого? Родители его часто заняты работою, матери приходится с утра до вечера трудиться, отцу – добывать кусок хлеба для пропитания.

Вот для таких-то несчастных детей и открыт приют. Часто туда приходят матери, потерявшие всякое терпение, дошедшие до крайности: «Возьмите, ради Бога, моего ребенка!» Посторонние люди воспитывают его с величайшим усилием, потому что он с трудом поддается воспитанию. Разве это не доброе дело? Разве не видно благословения над ним Владычицы нашей Небесной, которая именуется Матерью скорбящих, больных, обремененных, Радостью скорбящих и трудящихся?»

После обедни сестры, служившие в приюте, подводили детей Владыке под благословение. Он давал им всем целовать панагию, гладил по голове. Умственно отсталые дети, казалось, узнавали его, улыбались, хохотали, не отворачивались и вели себя спокойно. Владыка уделял приюту большое внимание, участвовал в управлении им, устраивал сборы, упоминал о нем в своих проповедях, призывал помогать ему, распространять о нем сведения через родных и знакомых, раздавал брошюры с описанием и фотографиями приюта и его воспитанников. Вот описание Московского отделения приюта, взятое из такой брошюры:

«В 1904 году известная благотворительница Ю.М. Карзинкина пожертвовала Братству 80 000 руб. и землю около Рублевского водопровода, а сын ее – 10 000 руб. для постройки приюта в память усопшего Пантелеймона. Братство приобрело дом на Полянке, 61. В приюте в настоящее время призревается 70 детей живущих и приходящих, которые, как и в Петербурге, разделяются на несколько отделений. Войдем в класс: перед нами 22 ученика, тупые лица, неправильные черепа сразу напоминают нам о том, что находимся мы среди ненормальных, больных. Особенно выделяются двое – Соня, с большой головой и параличом ног, и Федя – он зажал уши, что-то бормочет. Когда-то он был здоров и хорошо учился в школе, приготовился к экзамену для поступления в среднее учебное заведение. Он, идя из школы, попал в толпу во время беспорядков: это так повлияло на бедного мальчика, что дороги домой он уже не нашел. Прошло более двух лет, а Федя все еще по временам слышит выстрелы, вздрагивает, испуганно озирается по сторонам, порою хочет бежать... Молодая, чрезвычайно симпатичная учительница очень интересно рассказывала детям о кошке, модель которой стояла на столе. С каким интересом дети слушали ее рассказ, но зато с каким трудом отвечали даже на самые простые и легкие вопросы! В комнате рядом находится детский сад. Здесь лица детей смотрят уже более осмысленно, некоторые дают совершенно правильные ответы на вопросы сестры, которая занимается под руководством учительницы. Здесь рахитики, взрослые (от 10–16 лет), отсталые девочки и одна калека: без рук, на плечах по одному пальчику, правая сторона развита более левой, кушает и одевается сама, иногда при помощи губ и зубов. С 11 часов 30 минут дети занимаются в классе и в детской по составленному расписанию, а с 2–4 часов с перерывами – ручным трудом. В следующей комнате помещается слабое отделение; здесь на креслах особого устройства сидят дети-калеки. Неприятное уродство многих из них не производит удручающего впечатления, так как все дети веселы и довольны – видно, что они привыкли к ласке и любви. Совершенно на противоположном конце дома помещается класс для нормальных калек, там занимается сестра-монахиня, бывшая учительница. На утреннюю и вечернюю молитву дети собираются вместе и поют хором, а также на гимнастику и подвижные игры. Беспокойные дети помещаются на нижнем этаже и производят удручающее впечатление: это дети, которые совсем не могут развиваться: с большим трудом их можно приучить самих есть и пить, а некоторых и одеваться. Игрушки для них не существуют, их моментально ломают, начинают жевать и бросать во все стороны, что, конечно, опасно для окружающих. Единственное их удовольствие – это музыка; во время игры они оживляются и радуются, а другие, наоборот, совершенно притихают. За всеми этими детьми ухаживают сестры-послушницы. Заведует приютом монахиня Санкт-Петербургского Новодевичьего монастыря мать Ангелина».

В проповедях Владыки, посвященных Братству, есть мысль о том, что дети страдают за грехи своих родителей. Эта мысль не является его частным мнением, а имеет основание в Священном Писании и не раз высказывалась святыми отцами. Они содержат ответ на вопрос, или, скорее, на упрек, христианству со стороны людей неверующих или маловеров. А поскольку больные и несчастные дети существуют и будут существовать, пока не прекратится земная жизнь человечества, то этот вопрос и ответ на него будут вечно новыми. Страдания детей говорят не о «жестокости и несправедливости» Бога, на которую так любят указывать мнимые защитники гуманизма и справедливости, а о Его бесконечном нам милосердии, так как часто личные несчастья не отвращают людей от их греховной жизни, и лишь страдания детей заставляют заблудших родителей искать помощи у Бога. Вообще же страдания и болезни учат нас, что цель нашей жизни не земное счастье, а богообщение. «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его» (Мф.6:33).

* * *

В 1907 году Владыка посылает в Оптину пустынь к о. Варсонофию двух юношей – Николая и Ивана – братьев Беляевых, предупредив их, что в монастыре составилась партия противников о. Варсонофия и, если монахи будут наговаривать на него, не слушать их. Николай стал впоследствии иеромонахом, прожил в Оптиной до ее последних дней и кончил свою жизнь стойким подвижником. Он оставил после себя дневник, содержащий высказывания о. Варсонофия и ценные материалы для его биографии. Жизнь Николая Беляева (в монашестве – Никона)⁵ показывает нам, насколько далеко во времени и пространстве распространялись невидимые духовные связи между старцами и воспитанниками Оптиной пустыни о. Амвросием, о. Варсонофием, митрополитом Трифоном, иеромонахом Никоном и многими другими, как охватывали они все новых верующих, как сохранялись они уже в то время, когда сам монастырь прекратил свое существование. И наша книга тоже является скромной попыткой поддержать эти связи в настоящее время, когда между оптинцами и новым поколением христиан может сохраниться молитвенное общение. Мы видим, что жизнь митрополита Трифона протекала не изолированно, а органически связана с жизнью многих других духовных светил, которые, появляясь на страницах нашей книги, как бы приходят на некоторое время из тумана неизвестности и опять скрываются в нем. И если читатель пожелает узнать о них более подробно, то он должен будет обратиться к другим источникам, малая часть которых указана нами в сносках.

Мы глубоко верим, что, искренне помолившись, он обязательно получит необходимые пособия, рассказывающие о других наших подвижниках, имена которых в той или иной мере связаны с жизнью митрополита Трифона.

К таким светилам относится русский чудотворец о. Иоанн Кронштадтский (1829–1908), имя которого известно не только у нас, но и во многих странах Европы и в Америке. Мы уже упоминали, что во время своих поездок в Москву о. Иоанн останавливался у Владыки в Богоявленском монастыре и не раз служил у него в храме. Владыка вспоминает об этом, об этих служениях, в Слове, произнесенном на девятый день кончины о. Иоанна, и в других проповедях.

«...Не только русским, но и иноплеменным, – всем был близок и дорог батюшка о. Иоанн.

И мне, созерцающему это многолюдное собрание, видящему вашу молитвенную настроенность, мне особенно вспоминается, как батюшка молился не раз в моем крестовом храме; не правда ли, многие, присутствовавшие при этом, вероятно, испытали какую-то светлую радость, бодрость духовную? Я уверен, все мы это испытывали, когда он молился вместе с нами. Нет горя, которого он не снял бы, нет тягости душевной, которой он не облегчил бы одним прикосновением к голове...

Батюшка говорит: что значит любить Господа? За любовь Божию человек должен всецело отдать всего себя Богу, все свои чувства, в глубине души он должен просить Господа и восклицать Ему: «Ты – моя крепость, Господи! Ты – моя слава! Ты – мое радование! Вечный покой! В тебе – моя жизнь! После смерти – моя надежда! Ты – моя помощь на суде». Так восклицает о. Иоанн.

Такие чувства действительно имел о. Иоанн. Для него Господь Бог был всем: Ему он поклонялся всю жизнь, Его он всегда чувствовал, для него эта любовь была не только пустым звуком, он всем сердцем любил Господа. И мы, священнослужители, которые не раз присутствовали при богослужении вместе с ним, можем подтвердить, что, действительно, никто, как он, не чувствовал так ясно присутствие Господа Бога; видно было, как он молился Ему, он как бы беседовал с Ним, он изливал пред Ним всю свою душу... и не только свою, но молился он Ему за всех скорбящих, больных, неверующих... «Сыне, дай мне сердце твое, необходимо, чтобы сердце наше было чистое, светлое, чтобы оно светило духовным светом». Батюшка о. Иоанн имел, действительно, такое сердце, исполненное чистоты духовной, я не обинуясь скажу, что он не только был чист сердцем, но еще более – это был дитя, которое всех любило, всем верило. Люди добрые, хорошие преклонялись пред ним, а люди фальшивые – что делать? – пользовались им для своей выгоды и чернили всячески о. Иоанна».

Далее батюшка говорит: «Человек, который любит Бога, должен стараться с помощью Божией усвоять посредством молитвы все хорошее, утверждать в себе смирение, чистоту сердечную, любовь, кротость». И все это батюшка исполнял в своей жизни, а в особенности венец всех добродетелей – любовь – всегда он имел в своем сердце; что же касается до молитвы, то он с раннего утра пребывал в молитве; никому в ней не отказывал, душу свою полагал в молитве и за себя, и за других...

Дальше батюшка говорит: «Надо иметь любовь к ближним, а любовь к ближним выражается в дарах духовных и вещественных, например, подать милостыню, облегчить где-либо горе, помочь чем-нибудь, поухаживать за больным, утешить скорбящего. И здесь батюшка являл всегда пример такой любви; в самом деле, сколько тысяч человек облегчил он; избавил от всяких мук, сколько любви оказал страждущим, скольких исцелил, направил на истинный путь, скольким дал возможность облегчить свое положение, скольким трудящимся приходил на помощь, сколько людей благодаря ему стали приносить пользу ближним и себе.

...И верим, и молимся, и надеемся, что дорогой батюшка помолится за нас и духом будет пребывать со всеми нами».

Мы привели здесь значительную часть проповеди, чтобы показать ту духовную связь, которая существовала между Владыкой и великим нашим молитвенником и чудотворцем: эта связь, или, даже больше, сродство душ, сохранилась и после перехода о. Иоанна в другой мир и живо ощущалась Владыкой. То, что особенно роднило эти две личности, – это присущий им обоим дар горячей, сердечной молитвы. Ощущение реальности Бога, Его присутствия, постоянное к Нему обращение, как к самому близкому, дорогому существу, которое все знает, все может понять и никогда не оставит в одиночестве в самую трудную, скорбную минуту, – это чувствовалось в проповедях двух пастырей и замечалось их современниками.

«Молитва есть дыхание души, молитва есть духовная пища и питие», – говорил о. Иоанн.

И Владыка как бы вторит ему: «Молитва сохранит вас от всякого зла, утешит вас во дни скорби и печали, даст вам силы на все добрые дела. Верьте, что я говорю вам истинно жизненным опытом».

Если мы попытаемся в нескольких словах изобразить жизнь о. Иоанна и Владыки Трифона, то можно сказать, что она складывалась из трех элементов: молитвы, проповеди и добрых дел.

Этим можно объяснить, что, несмотря на различие в происхождении, в воспитании и даже в духовном пути (монах и белый священник), в их биографиях есть так много общего. Например, забота о приютах, поездки по России с целью утешения и оказания духовной и материальной помощи. Вспомните также служение Владыки в пересыльной тюрьме и особое внимание о. Иоанна к порочным, высланным административным порядком в Кронштадт «посадским людям». Можно было бы отыскать немало еще других параллелей как во внешней, так и во внутренней их жизни, а также в их высказываниях, и это могло бы составить тему интересного исследования, но размеры и характер нашей работы не позволяют этого сделать.

Другой звездой, сопровождавшей Владыку на этом отрезке его жизненного пути, был Оптинский старец о. Варсонофий. Это был не менее, а, может быть, даже и более близкий Владыке человек. Он происходил из потомственных дворян, окончил Полоцкий кадетский корпус, затем поступил на военную службу и дослужился до чина полковника, но духовное направление, привитое ему еще в детстве, получило перевес над другими интересами, и он решил посвятить себя Богу. Старец Амвросий благословил его в обитель, и он был принят в число Братства Предтеченского скита в декабре 1891 года. После смерти о. Амвросия в течение трех лет он каждый вечер ходил для долгих бесед к старцам о. Анатолию и о. Иосифу. Первые 12 лет он занимался в уединенной келье под руководством старцев изучением церковно-аскетической литературы, а затем, в 1903 году, будучи уже в сане иеромонаха, назначен помощником старца и духовником Амвросиевской женской пустыни и богомольцев.

Владыка познакомился с ним в Оптинском скиту, будучи еще иеромонахом. В Слове, сказанном на отпевании старца, Владыка так вспоминает о нем:

«Помню я, дорогой брат, батюшка, как вошел я в твою убогую келью в скиту. Вся обстановка ее состояла из деревянного стола, деревянного ложа, без всякой подстилки, иконы и книги составляли единственное ее украшение.

Помню, как смиренно склонился передо мною на колени этот почтенный, седовласый послушник, принимая мое благословение, я тогда был иеромонахом. Помню, с какой радостью говорил ты о ските: «Мне здесь так нравится, так здесь хорошо, и одного бы я желал, чтобы никогда отсюда меня никуда не переводили...»

Прошли годы, и вот тебя посылают на японскую войну священником, при отряде Красного Креста. Проездом через Москву ты был у меня в Богоявленском монастыре и просил благословить тебя иконой святого великомученика Пантелеймона. И снова склонил ты передо мной свою седую голову, принимая благословение».

После окончания войны Владыка снова встретился с о. Варсонофием и с любовью вспоминает о чудных вечерах, проведенных в беседе с ним. В 1912 году в Богоявленском монастыре состоялось возведение о. Варсонофия в сан архимандрита перед отьездом его в Старо-Голутвинский монастырь, куда он был назначен настоятелем за год до смерти. 3 апреля утром, выйдя из вагона, батюшка прямо направился в Богоявленский монастырь к Преосвященному Трифону, у которого встретил сердечно-радушный прием...

4 апреля митрополит Владимир поручил Преосвященному Трифону возвести о. Варсонофия в сан архимандрита, что Владыка Трифон и исполнил на следующий же день.

В девять утра 5 апреля раздался обычный благовест с колокольни Богоявленского монастыря. Храм был переполнен богомольцами, что и было подчеркнуто в речи Преосвященного Трифона, сказавшего: «Вижу в этом многолюдстве залог успеха твоей деятельности на новом месте». Сам Владыка Трифон не служил, он, облачившись в мантию, омофор и митру, стоял на кафедре лишь до малого входа, за которым и возложил архимандричий крест и митру на батюшку. В храме воцарилась мертвая тишина, и лишь торжественно звучали слова молитв возведения, в ответ которым гремело с клироса: «Аксиос». Далее Божественная литургия следовала обычно, совершаемая батюшкой соборне. После отпуста Владыка Трифон вышел на амвон, держа в руке свой посох, но без сулка. Благословив батюшку облечься в архимандричью мантию, Владыка начал речь. Указав на то, что ему в первый раз приходится быть совершителем такого необычного чинопоследования, необычного не по существу, а потому, что лицо, над которым оно совершено, слишком из ряда вон выходящее, Владыка сказал: «Я привык окормлять приходящих в сей храм лишь словесным млеком, но ты требуешь твердой пищи, которой я не имею, потому не слово назидания намереваюсь я сказать тебе, но только хочу выразить свои чувства, которыми переполняется душа моя в эту священную минуту...» Затем Преосвященный вспомнил свое первое знакомство с батюшкой, свои беседы с ним, кратко раскрыл, насколько знал, всю батюшкину жизнь в скиту, помянул о скорбях его, особенно за последнее время, кончил последнею великою скорбью – разлукою с блаженным, благоухающим, раеподобным скитом и переходом на страну далече, в чуждый, неведомый Голутвин. Но что делать? «От Господа стопы человека исправляются». Этот текст Владыка много раз повторял в своей речи. Выразив в заключение уверенность, что на новом месте служение батюшки будет еще благоплоднее, Владыка вручил батюшке посох, произнося при этом слова вручения: «Прими сей жезл, им же паси словесные овцы...»

Речь неоднократно прерывалась плачем присутствующих. Тут же Владыка благословил нового священноархимандрита двумя иконами Спасителя (одною – от себя лично, другою – от лица духовных чад батюшки) и просил благословить собравшийся народ общим и отдельным благословением каждого...

1 апреля 1918 года старец скончался в Голутвине, а заупокойную литургию над ним совершал Владыка Трифон вместе с игуменом Ново-Голутвинского монастыря Измарагдом, игуменом Бобренева монастыря Филаретом, протоиереем Коломенского кафедрального собора о. Николаем Вележневым, местными иеромонахами и коломенским духовенством. Обширный храм был полон молящимися. Народ стоял на лавках вдоль всех стен и колонн собора.

За литургией Преосвященный Трифон совершил посвящение иеродиакона Иннокентия в иеромонаха. По окончании службы Преосвященный Трифон, обратившись к лежащему во гробе старцу, сказал прощальное Слово.

«В последний раз, – так приблизительно говорил Владыка, – вижу я твой гроб, дорогой друг и единомышленник. В последний раз собрались мы помолиться около тебя, дорогой брат и батюшка». Владыка указал, «на какой замечательный день пришлось отпевание старца: на день, когда Господь Иисус Христос воскресил Лазаря, подавая и нам всем надежду воскресения. Тогда же Господь дал нам разрешение плакать над усопшими, сам прослезившись над Лазарем, хотя и знал, что воскресит его. Так и мы плачем и, как Елисей, видя возносящегося на небо Илию, вопиет: «Отче, отче! Колесница Израилеева и конница его!» – и мы восклицаем: «Отче, отче! Зачем ты ушел от нас, на кого ты нас покинул?» Только слезы наши не должны быть слезами уныния и отчаяния: будем утешать себя тем, что дорогой брат наш и батюшка ушел от мирской маяты в вечную жизнь и покой, и что придет время, когда и мы уйдем за ним. Мы все были связаны с ним узами любви, а любовь не умирает. Или мы думаем, что батюшка нас теперь не видит и не любит? Он любит, и теперь ему еще виднее и понятнее наши нужды, и он всегда будет с нами, всегда будет помогать нам».

Потом Владыка перешел к воспоминаниям из жизни почившего старца. Он вспомнил то время, когда старец, тогда еще недавно оставивший свой полковничий чин и удалившийся в Оптинский скит, проводил там строго подвижническую жизнь.

В глубоком молчании, стараясь не проронить ни одного слова, слушали все речь Владыки. Но когда он перешел к воспоминанию последнего времени жизни старца, рыдания потрясли церковь. Все плакали, вспоминая тяжелые события, которые все так живо помнили и переживали вместе со старцем. Да и сам Владыка не мог удержаться от слез и так продолжал говорить со слезами:

«Ты умел только любить, только творить добро, и какое море злобы и клеветы вылилось на тебя! Ты все принимал с покорностью, как многострадальный Иов, говоря: »Господь даде, Господь отъят« (Иов.1:21). Я свидетель, что ни одного слова осуждения кому бы то ни было я не слыхал от тебя. С покорностью подчинившись воле Божией, старец покинул тихий Оптинский скит и на новом месте со всем усердием отдался трудам по благоустройству обители. Если вы, братие, – обратился к голутвинским инокам Владыка, – когда-нибудь видели суровым его взор, то, верьте мне, я знаю, что он любил всех вас. Но слабое тело не выдержало непосильных трудов, силы надорвались, и батюшка отошел от нас. И вот мы в последний раз собрались около него».

Обратившись, как к живому, к своему почившему другу, Владыка благодарил его за те советы и утешения, которые он черпал в беседах с ним, и низко поклонился ему.

«Еще приношу тебе земной поклон от твоих детей духовных, – и Владыка положил земной поклон перед гробом. – Я, как пастырь, – продолжал Владыка, – знаю, что в наше время значат такие старцы.

Его наставления тем были ценны, что с образованием он соединял высоту иноческой жизни. Как пастырь, я знаю все море горя и скорби, в котором мучатся теперь все люди, теряя веру в Бога, доходя до самоубийства. Бывают моменты, когда кажется, что жизнь теряет всякий смысл, когда нет сил бороться, нет ниоткуда поддержки и когда человек стоит на пороге отчаяния. Тогда является старец, говорит ему: «Не бойся, ты не один, обопрись только на меня: я тебя выведу на дорогу». И вот человек, казалось, погибавший, постепенно выходит на истинный путь, находит силы для борьбы, воскресает для жизни. И много таких стоят теперь здесь между нами.

Как наседка собирает птенцов своих под крылья, так батюшка собирал вокруг себя чад своих, и теперь они, оставив все свои дела и занятия, собрались вокруг него в последний раз.

Помолимся же об упокоении его души».

Началось отпевание по иноческому чину, которое совершал Преосвященный Трифон соборне с сослужащим духовенством. Потом весь собравшийся в храме народ прощался в последний раз со старцем. Гроб закрыли, с крестным ходом обнесли вокруг церкви и поставили в подвезенный к монастырю траурный вагон. Проводив гроб, Преосвященный Трифон отбыл в Москву, а над гробом снова началось служение панихид⁶.

Скажем теперь несколько слов и об истории Богоявленского монастыря, которым Владыка управлял около 15 лет. Это один из древнейших в Москве монастырей, основанный более пяти столетий тому назад. Основание его приписывают великому князю Даниилу Александровичу, сыну Александра Невского. В Новгородских летописях об основании этой обители написано следующее: «От 1296 года до 1304 года бысть обитель чуднаго Богоявления, да в приделе Благовещения Пречистыя Богородицы на Москве за торгом, Божиим благословением и строением благовернаго и благочестиваго великаго князя Даниила Александровича Владимирскаго и Новгородскаго и Московскаго и всея Руси, сия пречестная обитель Богоявления во дни государства его сделана...».

Первым игуменом Богоявленского монастыря был преподобный Стефан, старший брат подвижника земли Русской, преподобного Сергия. Благочестивый инок Алексий, будущий митрополит Московский, подвизался в Богоявленской обители в посте и молитве... За свое пятивековое существование Богоявленская обитель не раз подвергалась страшному опустошению от пришлых врагов. В особенности же страдала она от татар. Хан Тохтамыш, взяв Москву, отдал приказ выжигать все церкви, но на сей раз, как мы читаем в летописи, Богоявленский монастырь Божественною невидимою силою сохранен. Впоследствии обитель неоднократно страдала от пожаров, но в 1812 году осталась невредима. В 1788 году монастырь стал местопребыванием викарного епископа Московской епархии.

С 1865 года им управляют епископы – викарии Московской митрополии. Особенно же стал процветать монастырь с 1866 года, когда с Афонской горы были привезены и поставлены в соборном храме частицы святых мощей мучеников: Пантелеймона, Трифона и других, а также и чудотворная икона Божией Матери, именуемая «Скоропослушница». Епископ Трифон был предпоследним настоятелем монастыря⁷.

Относясь с большой любовью и участием к простому народу, Владыка часто служил и в подмосковных сельских церквах. Сохранилось интересное Поучение о значении колокольного звона, произнесенное им в подмосковном селе Горбунове 31 октября 1910 года в связи с торжеством поднятия нового колокола. И, как всегда в подобных случаях, Владыка не отделывался общими фразами, а умел сказать что-нибудь особенное, подходящее, такое, что заставляло задуматься и надолго оставалось в памяти. Вот его слова о колокольном звоне в деревне: «В городах много храмов, в которых служба совершается ежедневно и в разные часы, так что, не застав службы в одной церкви, найдешь ее в другой. Не так в деревне, где храмов мало, они удалены друг от друга на большое расстояние, служба в них – по необходимости лишь в воскресные и праздничные дни. Поэтому там особенно дорог громогласный колокольный звон, который заблаговременно возвещал бы всем православным, что настало время, отложив всякие заботы о земном, соединиться в храме Божием – этом земном Небе, дабы, подобно Ангелам на небесах, воспеть Животворящей Троице трисвятую песнь: «Аллилуиа».

Да и, кроме указанной причины, вообще колокольный звон имеет большое значение для церковной жизни: с ним соединяется многое полезное для нашей души, и подающее спасительную печаль о грехах ее, и возвеселяющее ее духовной радостью. Вот, например, наступает Великий пост. Прошла масляная неделя – время, когда человек забывает часто, что он христианин, проводит дни свои в излишнем употреблении яств и питий, в пустых забавах, песнях, плясках, а иногда в сквернословии и буйстве.

Раздается унылый, редкий великопостный звон колокола. Этот звон как бы так взывает к нам: христианин, встань, пробудись от твоего греховного сна, чтобы не постигла тебя вечная смерть! Вглядись в себя, в свою душу, спроси себя внимательно: как провел ты не только прошлую седмицу, но и все время твоей жизни? Восплачь о своих грехах, которыми ты осквернил свою душу, омой ее слезами и молись, молись, христианин, своему Владыке и Господу, дабы наставил Он тебя на путь покаяния...

Но кроме великого церковного значения колоколов: пробуждать молитвенное чувство христиан, призывая их в храмы – колокольный звон имеет значение и в нашей обыкновенной жизни, хотя второстепенное, но все-таки довольно важное. Так, например, ночью, когда все население деревни спит глубоким сном, утомленное тяжелым дневным трудом, колокол один не спит и своими медленными ударами как бы так говорит: «Спите спокойно, православные, отдыхайте, труженики, собирайтесь с силами для новых трудов! Я не сплю за вас, я охраняю вас и ваше имущество от злых людей, я на далекое пространство им говорю, что здесь есть страж неусыпный, который предупредит об опасности жителей и пробудит от сна спящих». А во время пожара колокол своими частыми и беспокойными ударами возвещает жителям о пламени и собирает их всех для охраны своего имущества, а иногда и для спасения малолетних детей. В некоторых местах есть прекрасный обычай: в зимнее время, когда разбушуется метель и вьюга, звонить в колокол и тем самым предупреждать заблудившегося в пути и изнемогающего в борьбе с непогодой путника, что вблизи есть селение, где ему готовы оказать помощь, дать приют и согреть его оледеневшее тело...

Да, братие, велико значение колокола в нашей жизни, и благо тем людям, которые украшают храмы благозвучными колоколами».

26 июля 1911 года в другом подмосковном селе, Алексеевском (теперь оно находится в пределах Москвы), в старинном храме святого Алексия, человека Божия, Владыка сказал Слово по случаю престольного праздника Тихвинской иконы Богородицы. В этом Слове, как бы отвечая на мысли некоторых желающих «узнать о таком чуде от Божией Матери, которое свершилось бы в наши дни, потому что такое чудо укрепило бы в нас веру», он рассказал о совершившемся в 1910 году исцелении десятилетней Елизаветы, дочери извозчика. Девочка, страдавшая припадками и безуспешно лечившаяся у опытных ростовских докторов, после горячей молитвы отца сподобилась увидеть в храме Божию Матерь и рассказала об этом видении следующими словами: «Да разве вы не видели, как из этого угла вышла Царица Небесная? Она была в огненном платье и в голубом покрывале на голове. Когда Она шла мимо меня, то благословила меня, но ничего не говорила. А я все-таки удостоилась поцеловать Ее ножку».

«Тогда священник, к которому еще ранее, дня за два, обращались родители, – говорил Владыка, – зная, что за престолом находится икона Божией Матери, в красном платье, посоветовал совершить молебен перед этой иконой.

И вот перед этою иконою совершили молебен, и когда окропили девочку святой водою, то голос сказал: «Вот Моя икона...» А когда прочитали Евангелие, то припадки стали ослабевать, и с тех пор девочка совершенно здорова, и радуется, и трудится.

Так вот, дорогие братие, видите, что в наши дни Царица Небесная никогда нас не забывает, наоборот, чем больше в нас веры, молитвы и любви к Ней, тем чаще и чаще Она является к нам в Своем чудотворном образе. Не будем забывать одного условия, при котором мы можем надеяться на Ее помощь: Она сказала апостолам, а в лице их и всем нам, что Она будет помогать тем, кто будет веровать в Ее Сына. А затем – Она, Смиренная, ищет добродетелей наших... Ей нужно сердце кроткое, смиренное, любящее. Кто с чистым сердцем обратится к Ней, того молитву Она приемлет, и, верьте, он непременно получит Ее помощь, ибо Ее называют Предстательством нашим, Утешительницею, Помощницею нашею».

Так простыми словами, обращенными к простым людям, Владыка умел говорить о великом и вечном.

В июле 1911 года Владыка уезжает на Север. По назначению Синодальной конторы он должен был рукоположить свыше 20 монахов в Соловецкой обители, а затем освятить храм в Печенгском Трифоновом монастыре. Прощаясь с монахами Богоявленского монастыря, а также со старцем Аристоклием и братией Афонского подворья, пришедшими поздравить его по случаю 10-летней годовщины епископского служения, он сказал несколько слов о предстоящей поездке: «Путешествие мое будет продолжительное, продолжится месяц, а может быть, и больше, и не лишено оно своего рода трудностей, придется путешествовать не только по Белому морю, но и по Ледовитому океану, и в продолжение нескольких суток. Кто не путешествовал по морю, тот не знает, как тяжело такого рода путешествие, а затем придется священнодействовать, служить в продолжение двух недель, тоже довольно трудно. Конечно, все возможно с помощью Божиею: благодать приобретается молитвою. Вот почему прошу вас молиться за меня и моих спутников, чтобы это путешествие было на благо мне и насельникам тех мест и чтобы Господь Бог Милосердный, Человеколюбивый соблюдал нас при этом пути молитвами святого мученика Трифона и святых бессребреников Космы и Дамиана».

Вернувшись из этой поездки, Владыка на следующий же день, 27 июля 1911 года, говорит проповедь, в которой делится впечатлениями со своей паствой:

«Был я в Соловецкой обители, поклонился мощам святых угодников – ее основателей, возрадовался духом, видя ее чудное процветание, видя высокую, благочестивую жизнь ее иноков, а затем я отправился далее, более чем за 1000 верст, на далекий берег мурманский, где находится монастырь, основанный святым Трифоном Печенгским, просветителем лопарей. Благодарение Богу – этот путь прошел совершенно благополучно молитвами преподобного Трифона, только туда, когда ехали по Ледовитому океану, была небольшая качка, а оттуда – море было совершенно гладко, как зеркальная поверхность какого-нибудь озера. В этих странах в летнее время солнце совсем не заходит, а зимою совсем не восходит, где летом бывает постоянно светло, а зимою и днем темно; здесь летом поражаешься скудностью природы: одни голые скалы, лепятся всюду мхи и лишаи, кое-где вьется не имеющая сил подняться к небу наша березка.

В Трифоновской обители видно трудолюбие иноков, создавших уютный уголок, там с великим трудом они достигли того, что стали произрастать растения и даже овощи. Совершено было мною 13 литургий, возведено 23 монаха в священные степени, и в Печенгском монастыре освящен мною храм во имя Рождества Христова, построенный на том месте, где было убито 116 монахов во время совершения богослужения, когда шведы напали на монастырь и уничтожили всех живших в обители, а самую обитель разграбили.

И вот, когда я возвращался назад, в моих мыслях представлялась картина, близкая моему сердцу. В самом деле, тихо море, и тих океан в тихую погоду и ласкает взор своею поверхностью... Но вот поднимается ветер – ревут, шумят и вздымаются его волны выше многоэтажных домов, жалкими и ничтожными представляются на этом корабле люди... И вот леденящий ужас охватывает душу человека: в самом деле, вот-вот сейчас волна захлестнет корабль, и пойдет он навстречу морским чудовищам. Вот тогда-то единственным утешением ему может служить только молитва. Недаром говорится: «Кто на море не бывал, тот Богу не маливался». И вот, видя этот океан-море, я представил себе другое море, не менее опасное, не менее бурное, по которому все мы плаваем на утлой лодке, и каждую минуту ожидают нас зловещие опасности... и здесь вздымаются волны... и здесь они готовы поглотить путника каждую минуту, и вот мы погибнем.

Единственно, что может нас сдержать, что может нас привести к тихой пристани, – это вера; эта вера должна быть несомненно твердая, истинная...»

Эта проповедь может служить примером того, как Владыка переосмысливал виденное и пережитое им, придавая внешним впечатлениям религиозное и нравственное значение.

Немало теплых и проникновенных слов было сказано Владыкой по случаю смерти близких ему по духу людей. Так, например, при отпевании редактора «Московского листка» Н.И. Пастухова 31 июля 1911 года он упомянул о том, что было наиболее характерно для покойного, как личности и как общественного деятеля. «Поистине, он может сказать словами церковной песни: «Господи, если я согрешил, но как христианин, я несомненно веровал в Тебя и исповедовал Отца и Сына и Святого Духа». Как общественный деятель он громко исповедовал свою веру: в своей газете он держался нелицемерно, неуклонно церковного направления; церковный отдел ее всегда отличался полнотою, разнообразием и точностью сообщаемых сведений».

В этом же году при отпевании Н.С. Перлова Владыка вспоминает «о добрых качествах почившего, о его милосердии, о его радушии, которое соединяло вокруг него его друзей». Но что было особенно близко и дорого Владыке – это опять-таки живая вера в Бога:

«Да, дорогие братие, я сам был свидетелем этой живой его веры. Я по собственному желанию и по приглашению его друзей был у него за несколько дней до его смерти, беседовал с ним, причастил его Святых Тайн и никогда не забуду, с какою верою, с какою духовною радостью он согласился причаститься, а надо сказать, у многих больных это причащение смущает душу, а затем – как он горячо молился во время причастных и после причастных молитв! Скажу откровенно, я не мог удержаться от слез... Я тогда сказал ему: «Знаете ли, Николай Семенович, я вас всегда любил, а теперь еще больше полюбил вас, видя вашу глубочайшую веру, смирение, покорность воле Божией. И вот последним утешением может быть для вас то, что для любящего сердца нет смерти, что любовь не умирает, что ее нельзя заключить во гробе, что для глаз только человек умирает и разрушается, а для сердца верующего он не умирает и будет жить, пока бьется сердце».

В приведенном отрывке мы замечаем характерную для мировосприятия Владыки особенность: отсутствие непреодолимой преграды между прошлым и настоящим, между этим и тем светом. Люди высокой духовной жизни на опыте познают смысл слов Священного Писания: «Бог не есть Бог мертвых, но живых» (Мф.22:32). Немецкий поэт Рильке, почти повторяя Симеона Нового Богослова, пишет: «Ангелы, слышал я, часто не знают и вовсе, где живые, где мертвые». Как уже видели раньше и увидим еще не раз, Владыка частью своего существа жил в духовном мире, где жизнь и смерть, прошлое и настоящее – понятия относительные, и поэтому в своих произведениях он так легко переносится мысленным взором от настоящего к прошлому, от прошлого к настоящему, от жизни к смерти и от смерти к жизни.

Любовь к бедным, «недугующим и страждущим» была неотъемлемой чертой характера Владыки. Он был членом нескольких благотворительных обществ и братств, в том числе председателем Московского отделения попечительства о слепых, членом Серафимовского комитета, Братства Царицы Небесной, о котором мы уже рассказывали. К благотворительности у нас относятся почему-то недоверчиво, видя в ней холодное, формальное и, как правило, не слишком обременительное исполнение христианского долга по отношению к ближнему, а не выражение искренней братской любви и сострадания. Жизнь Владыки как нельзя лучше опровергает такой взгляд, показывая, что такое настоящая благотворительность. Это было и служение в больничном храме, и слово утешения, и публичная лекция в пользу больных или голодающих, и устройство в приют детей бедных и многодетных матерей, и денежная помощь нуждающимся.

Чтобы полнее рассказать о деятельности Владыки в этом направлении, нам придется вернуться немного назад. 14 июня 1907 года в Москве состоялось открытие приюта для слепых ремесленников, на котором торжественное молебствие совершил председатель Совета московского отделения Попечительства о слепых Преосвященный Трифон, епископ Дмитровский. Один из воспитанников Московского училища для слепых, окончивших курс и поступающих во вновь открытый приют, обратился к членам Совета, и в их числе к Владыке, со следующими словами: «Дорогие делатели, в каких словах выразим мы вам нашу благодарность и глубокую признательность за те результаты ваших дел, которые, как живые образы, стоят перед нами? Какие дары принесем мы вам за вашу глубокую преданность благому делу? Чем воздадим мы за вашу человечность и чисто родственную любовь к нам? Честное исполнение священного долга, внушенного вами, докажет вам глубокую благодарность, горячие молитвы о вашем благоденствии будут посильными дарами нашими перед вами; добрая память о вас, запечатленная в наших душах, будет вам малым воздаянием нашим за ваши попечения о нас. Благодарим вас, Ваше Преосвященство. Вы были главным вдохновителем и руководителем всего этого доброго дела...»

В ответном Слове Владыка сказал: «Усердно помолился я о том сейчас, чтобы благополучно было дальнейшее направление вашей жизни. Сегодня вы выходите из уютного и тихого училища вашего, где каждый шаг вашей жизни направляется опытной рукой ваших воспитателей, и пускаетесь в самостоятельное плавание по бурному житейскому морю. А каково будет это плавание, благополучно для вас или нет, каков будет его конец и скоро ли он наступит? Все это никому неведомо, кроме Всеведущего Бога. Понятно поэтому, что в эти торжественные минуты вашего расставания с прежней жизнью и началом новой, свободной жизни вы испытываете душевное волнение. Испытываем и мы его за вас, дорогие дети! И вот, снаряжая вас в это опасное плавание по житейскому морю, мы желали бы снабдить вас всем необходимым для более или менее безопасного путешествия. Духовный груз или багаж, которым бы мы желали вас снабдить, заключается в тех качествах духа, которые особенно необходимы для человека-христианина... Эти качества духа все сосредоточены в одной главной христианской добродетели – любви: любите всех, и вам будет легко жить на свете, любите прежде всего Церковь Православную, к которой принадлежите, любите родной вам народ русский. Никогда не забывайте, что вы получили воспитание и все знания, необходимые вам для существования, на народные и церковные средства. Церковь пришла вам, бесприютным, обездоленным, на помощь, она собрала народные трудовые гроши, которые с любовью вынимал простой человек из своей убогой мошны для вас. Любите же Церковь Христову, как вашу Небесную Мать, любите народ православный русский и, чем возможно, старайтесь ему помочь; не отказывайте в помощи бедняку, если он, в свою очередь, протянет вам руку, ища в вас духовной или вещественной поддержки...

Теперь, в начале вашего самостоятельного пути, вы особенно нуждаетесь в помощи Божией, усердно же молитесь за себя и друг за друга, и мы будем горячо молиться за вас. В залог нашего молитвенного общения примите от меня по святому образу нашей Небесной Матери Пречистой Девы.

Да охраняет Она Своим Покровом всех нас – и воспитателей, и воспитанников. Аминь».

Именно такой, идущей от сердца и соединенной с горячими молитвами была благотворительность Владыки, к такой благотворительности призывал он и других.

Чтобы лучше представить себе результаты этой деятельности, приведем краткое описание приюта, взятое из этого же журнала «Слепец» (1907. № 3): «Вновь открытый приют для слепых ремесленников имени А.Г. Тряпкиной помещается в одном из флигелей перешедшего ныне по завещанию попечительства Императрицы Марии Александровны о слепых. Он состоит из пяти комнат в 1-м этаже, четырех маленьких комнат в мезонине и кухни, находящейся в подвальном этаже. Вышедшие воспитанники помещены на 1-м этаже, где одна комната, самая большая, – общая зала. Она меблирована на средства попечителя училища И.И. Кустова, которым, кроме того, пожертвован для приюта еще большой портрет А.Г. Тряпкиной и шкаф для белья живущих в приюте слепцов. Последние, в числе семи человек, занимают еще три комнаты, и одна остается свободной. Всего же можно поместить в этом приюте до 20 человек. Четыре комнаты мезонина заняты двумя мастерами: щеточным и корзиночным. Все помещение очень светлое, высокое, с паркетными полами и производит на посетителей весьма благоприятное впечатление. Живущие в приюте слепцы ежедневно ходят на работу в специально оборудованные для них при училище мастерские. Плата за работу установлена сдельная. Столом пользуются от училища за плату от 5 до 6 руб. в месяц.

Кроме того, они не лишены возможности участвовать в хорах училища, за что будут получать соответствующее вознаграждение. Все живущие снабжены в достаточной мере одеждой, обувью и носильным и постельным бельем, которое составляет их собственность и которое они должны будут возобновлять впоследствии на свои средства».

Еще раньше, в декабре 1902 года, Владыка освящал храм во имя преподобного Симеона Столпника при больнице-приюте для монашествующих в Даниловом монастыре. Митрополит Владимир вскоре по прибытии на Московскую кафедру решил устроить для монашествующих больницу-приют. В Даниловом монастыре был свободен братский корпус, лет 20 никем и ничем не занятый. Этот корпус был отделан заново и приспособлен для помещения больницы-приюта, а на содержание его испрошено разрешение Святейшего Синода отпускать из доходов московских монастырей известный процент. Приготовлено помещение, выработан и утвержден устав больницы, собрана нужная сумма, и 30 августа 1902 года в день празднования 250-летия открытия мощей святого благоверного князя Даниила митрополит Владимир торжественно освятил здание больницы-приюта, а 30 января 1903 года был освящен надвратный храм Симеона Столпника, предварительно соединенный с монастырской больницей. Храм был холодный и бедно обставленный; необходимо было сделать его теплым и весь обновить, на что требовалась значительная сумма. Денег не было, и при всем желании и возможности соединить больницу с храмом больница оставалась бы без храма, если бы не пришла на помощь больным и престарелым известная благотворительница Елисавета Семеновна Лямина. Все расходы по устройству и отделке храма она приняла на себя. Было испрошено на это дело благословение Владыки митрополита, и храм стал неузнаваем. Устроены в нем новые колоды, рамы, двери, паркетный дубовый пол, духовая печь, лестница из тарусского мрамора, иконостас перезолочен, утварь поновлена и пополнена, одним словом, все сделано заново. Митрополит Владимир поручил освящение храма Преосвященному Трифону, епископу Дмитровскому... Преосвященный Трифон день освящения назначил на 30 января, к этому дню и было приготовлено все необходимое для освящения. Накануне настоятелем с братией была совершена малая вечерня и молебен преподобному Симеону Столпнику. 30-го – чин освящения храма и литургию совершал Преосвященный Трифон в сослужении благочинного монастыря архимандрита Товия и других иерархов. В Слове, произнесенном в конце литургии, Владыка сказал, между прочим, следующее: «Ваш храм имеет особенное значение – он предназначается для иноков больных, старых, немощных, покончивших уже все расчеты с земною жизнью и ищущих лишь христианской кончины живота своего и доброго ответа на Страшном судилище Христовом.

Для человека молодого, хотя бы даже инока, жизнь представляется бесконечно длинною – ему все кажется, что он успеет исправиться, одуматься, отрешиться от пустой, суетной жизни и «собрать себя», по выражению святых отцов: и его годы, и крепость сил – все обещает ему долголетие, отвлекая его от единого на потребу, то есть от «спасения души своей». Для вас, дорогие други, уже не может быть этого самообольщения! Вы уже приблизились к пределу жизни человеческой, и ваши немощи, и болезни, и согбенный стан, и седые волосы – все громче слов вещает вам: «Будьте готовы! Се час близок, когда голос грозного Судии призовет вас к окончательному ответу!..» О поверьте мне, что многие знатные и богатые люди, обуреваемые заботами житейскими, готовы вам позавидовать, вам, бедным и немощным!

Возблагодарим же Господа Бога за Его милость и вознесем молитвы за нашего благостнейшего архипастыря, Высокопреосвященнейшего митрополита Московского Владимира, усердием и мыслью которого воздвигнуто это прекрасное больничное здание и обновлен этот чудный храм. Вознесем также молитву за всех благоукрасивших его. Да возлюбит Господь возлюбивших благолепие Дома Своего. Аминь».

Находящиеся в приюте престарелые монашествующие стояли у самого амвона и со слезами выслушали Поучение святителя.

После литургии Преосвященный Трифон перешел из храма в больницу, обошел все комнаты, благословил всех больных, сказав им слово утешения. Затем в присутствии Его Преосвященства и настоятелей монастырей состоялось заседание, на котором был прочтен отчет о состоянии больницы-приюта за сентябрьскую треть 1902 года и избраны члены ревизионной комиссии и члены совета больницы-приюта. В два часа дня Преосвященный Трифон, посетив настоятеля в келиях его, отбыл в Богоявленский монастырь⁸.

Нельзя не упомянуть также и о Марфо-Мариинской обители милосердия, начавшей свою деятельность 10 февраля 1909 года. В этой обители Владыка освящал больничный храм во имя святых жен Марфы и Марии, небесных покровительниц обители, 9 сентября 1909 года, и сослужил вместе с епископом Анастасием при освящении митрополитом Московским Владимиром соборного храма во имя Покрова Пресвятой Богородицы 8 апреля 1912 года. Храм этот примечателен, между прочим, и тем, что построен по плану академика А.В. Щусева, а живопись исполнена академиком М.В. Нестеровым. Здание этого храма на Ордынке сохранилось, существует и аптека недалеко от него, принадлежавшая ранее обители. 9 апреля 1910 года Преосвященным Трифоном в домовой церкви обители были посвящены по утвержденному Святейшим Синодом чину 17 сестер. В сестры обители принимались вдовы и девицы православного вероисповедания не моложе 21 года и не старше 40, желающие посвятить свою жизнь на служение Богу и ближним. Все сестры без исключения должны были посещать бедных, так как главная цель обители была – приносить помощь бедным на местах, посещая их жилища и разделяя их скорби. При обители были устроены приют для девочек – круглых сирот, воскресная школа, библиотека и столовая для бедных.

9 апреля 1914 года в среду Святой Пасхи Владыка произнес в Марфо-Мариинской обители проповедь, из которой мы приведем следующий отрывок:

«Но вот людям доносится весть о воскресении Спасителя. Вот Он Сам является апостолам и уверяет в Своем воскресении. Какой восторг! Какая радость! Дух окрыляется надеждою, теперешняя жизнь есть сон, сознаешь, что там наступит вечное блаженство, откроется Царство Небесное. Теперь вся жизнь получает другой смысл: теперь всякий скорбящий, страдающий, обиженный может уповать, что там живет вечная правда; все воскреснем, не умрем, об этом уверяют апостолы, которые видели собственными глазами воскресшего Господа, которые слышали Его собственными ушами, которые руками осязали Его раны, которые видели Его возносящимся на небо и слышали отрадное утешение, что Он снова придет на землю».

Мы расскажем позже об одной из воспитанниц этого приюта, впоследствии его духовной дочери, которая не оставляла Владыку до самой его кончины.

Владыка не раз устраивал чтения в благотворительных целях. Так, например, 4 марта 1912 года в Большом зале Московского епархиального дома состоялось одно из таких чтений в пользу бесплатной глазной лечебницы в Сергиевом Посаде. Оно было посвящено Шамординской Казанской Амвросиевской пустыни и ее основателю старцу иеросхимонаху Амвросию. В конце чтения Владыка рассказал о судьбе Шамордина после смерти старца:

«Средств в монастыре – никаких, расход громадный, около 1000 сестер надо накормить, обуть, одеть – такое громадное количество народа! Казалось, по человеческим соображениям, Шамордину грозило окончательное закрытие, а между тем оно не только не закрылось, а больше процветало, чем при жизни батюшки. Достаточно сказать, что за это время построено множество прекрасных каменных строений, как, например, трапезная, колокольня, построен и освящен великолепный собор в самом Шамордине, каких мало в столице...

Кто же взял на попечение осиротевшую обитель? Это были преданные духовные дети старца – наши дорогие москвичи: достопочтенный, в Бозе почивающий, Сергей Васильевич Перлов и ныне здравствующая его супруга Анна Яковлевна...

Конечно, в Шамордине и теперь много недостатков, но мы веруем, что Господь Бог, по молитвам старца, не оставит ее без добрых людей, как не оставлял до сих пор. Я верю также, дорогие братья и сестры, что духом старец среди нас сегодня. В самом деле, во имя чего собрались мы сегодня сюда? Во имя любви к ближнему».

Затем Владыка перешел к цели устроенного им чтения:

«Не скромный наш вечер сегодня, но его цель привлекла вас и ваши лепты сюда. Цель его – устройство глазной больницы в Сергиевом Посаде, куда собираются десятки тысяч богомольцев. В летнюю пору, когда их бывает большой наплыв, когда колосится рожь, от нее попадает пыль в глаза, раздражающая их и приводящая к глазной болезни.

При недостатке лечения болезнь эта может породить слепоту. А что ужаснее слепоты? Не видеть этой чудной природы, не видеть человека, быть погруженным в ночную тьму. Какое несчастье может сравниться с этим!? Вот почему наше Общество имеет целью предупредить слепоту и возвратить зрение, пока это возможно.

К сожалению, средства наши скудны, и мы должны были бы закрыть лечебницу, если бы не помощь добрых людей. Да благословит вас Господь! Бог да будет с вами и за вас молитва батюшки старца о. Амвросия».

Во время чтения Преосвященного хор Богоявленского монастыря исполнил древним распевом Оптиной пустыни некоторые духовные песнопения и среди них, в заключение чтения, стихотворение «Странник», посвященное памяти Оптинского старца о. Амвросия.

В том же году Владыка ездил с чтением об о. Амвросии в Ниццу. В этой поездке его сопровождал хор Богоявленского монастыря. Сохранилась одна из нескольких пластинок с записью исполнявшихся там песнопений: «Покаяния отверзи ми двери» и «Ангельская».

26 марта 1914 года в епархиальном доме состоялось еще одно чтение в пользу глазной лечебницы, на тему «Новопрославляемый святитель-миссионер Питирим Тамбовский». Лектором был действительный член Московского общества народных чтений А Г. Сунбуров, а Владыка сказал вступительное Слово. Чтение было иллюстрировано световыми картинами, затем хор Богоявленского монастыря исполнил духовные песнопения при участии о. диакона Холмогорова.

В своей вступительной речи Владыка рассказал о деятельности Попечительства о слепых:

«...Больным, обладающим средствами и имеющим возможности вовремя прибегнуть к врачебной помощи, менее угрожает это несчастье, чем беднякам. И вот на помощь-то им и приходит наше Общество, устраивая в течение нескольких летних месяцев больницу в Сергиевом Посаде. Главным образом она имеет в виду богомольцев, которые в это время года, стекаясь в большом количестве для поклонения мощам преподобного Сергия, подвергаются засорению глаз особого рода пылью, выходящею из колосящейся ржи. Кроме богомольцев больница лечит и вообще бедных больных, и с каждым годом число ее посетителей более и более увеличивается. За 17 лет ее существования больных перебывало 17 600 человек, операций было совершено 9750. Конечно, по-настоящему следовало бы иметь круглый год там больницу, и, скажем откровенно, наше тайное горячее желание, что, может быть, Господь Бог положит на сердце какого-нибудь доброго человека пожертвовать на это дело деньги, а пока мы, к великому нашему сожалению, едва-едва, с помощью добрых людей и благотворительных вечеров, можем собрать необходимые средства для ее временного существования.

И здесь прежде всего с глубокой благодарностью надо вспомнить имя В.Ф. Перлова, который в продолжение многих лет собирает значительную сумму для этой цели. Благодарностью надо вспомнить и врача нашей больницы П.М. Галли, к сожалению, покинувшего нас, с назначением на другое место. Он своим талантом и знаниями целым тысячам бедняков возвратил зрение.

А какое счастье – вылечиться! Какая радость – снова видеть. Ясно представляю себе. Вот приходит больной: глаза распухли, затекли гноем, почти не видят... Начинается лечение: ему надевают плотную повязку на глаза, удаляют в совершенно темную комнату; видимый мир временно скрывается от него, наступает тьма. Но вот ему разрешают снять повязку и открыть глаза. Сердце заколотилось в груди... «А ну если я не вижу! Господи, Господи, помоги!» – шепчет даже неверующий эту молитву. Робко, едва дыша, понемногу открывает он глаза...

Слава Богу, он видит... восторженный, радостный крик вырывается из сердца... кровь бросается в голову... он дрожит всем телом, и плачет, и смеется, и благодарит Бога: «Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!..»

...Позволю себе прибавить несколько слов о задачах нашего Общества. Главное его дело – это школа для слепых детей, и воспитать их – очень мудреная задача, так как среди нормальных детей, потерявших зрение в самом раннем, младенческом возрасте, иногда почти тотчас после рождения, вследствие антигигиенических условий деревенской обстановки и нечистоплотности повивальных бабок, есть много детей-дегенератов, тупых, с сильно развитыми чувственными наклонностями, с дурною наследственностью. Надо много педагогического опыта, таланта, твердости, воли и в то же время нежной любви к этим детям и самого деликатного внимания, чтобы достигнуть хороших результатов: сделать их не только развитыми в умственном отношении, но и духовно воспитанными, дать им возможность взрослыми честно добывать себе кусок хлеба, вдохнуть в них бодрость и, как это ни странно покажется, до известной степени – радость жизни... Слепые дети обидчивы, болезненно чувствительны и крайне не любят, когда им напоминают о их несчастье, называют их несчастненькими, жалкенькими; их надо вести, как здоровых детей, и в то же время надо иметь в виду их недостаток – слепоту.

Задача очень трудная, но в нашем училище она разрешается очень удачно благодаря неутомимому и талантливому труженику, инспектору училища А.Е. Назарову и его сотрудникам и сотрудницам, а затем горячему участию его попечителя Н.П. Шустова, который помогает всеми средствами – не только денежной помощью, но, что гораздо важнее, теплым, сердечным участием, входя в его малейшие нужды, а к детям нашим он относится не только с любовью отца, но, смело скажу, с нежностью матери, и бедные, обездоленные детки платят ему взаимной нежной любовью. Да благословит его Господь Бог в лице близких! Кого заинтересовало наше дело, тот пусть побывает в училище и посмотрит на наших детей: как они здоровы, бодры, в меру резвы, веселы, как прекрасно поют, играют на разных инструментах и даже очень изящно лепят из глины различные предметы. Летом благодаря тому же Н.П. Шустову они имеют возможность насладиться деревенской жизнью: переселяются на дачу, гуляют, купаются, набираются сил для зимних трудов...

...Христос заповедал нам, христианам, подражать Ему в наших делах. Мы не можем исцелять слепых, но мы можем в известной степени предупреждать слепоту, а затем – облегчать жизнь уже ослепшим – это в нашей силе. А что мы сделаем одному из наших братий, то сделаем Самому Христу, по Его Собственным словам»⁹.

Владыкой было предложено чтение также в пользу голодающих. Это чтение носило название «Святитель Иоанн Златоуст – страдалец и друг страждущих» и состоялось в Московском епархиальном доме в 1912 году. В нем Владыка с присущей ему живостью и образностью изложения рассказал о жизни этого великого святого, являющейся ярким примером деятельного служения Богу и ближним. В заключение он обратился к присутствующим с горячим призывом помочь голодающим:

«Дорогие братья и сестры! Вспоминая сегодня друга бедных, великого страдальца Иоанна Златоуста, я невольно переношусь воображением из нашего шумного столичного города, из этой ярко освещенной залы, туда, далеко, в бедную деревушку, и видится мне полуразрушенная изба, в ней голодные люди – ваши братья о Господе!.. Видится мне малютка, одетый в грязные лохмотья, он протягивает свои исхудалые руки к своей матери и жалобно просит у нее хоть кусочек хлеба для утоления голода. А за ним, за этим страдающим ребенком, протягивает к нам руки святитель Иоанн Златоуст и взывает: «Вы пресыщены, а несчастное дитя голодно, вы имеете всего в достатке или изобилии, а здесь ваши братья, или, вернее, Сам Христос в образе меньших братьев, всего лишен: и алчет, и жаждет, и негодует! Пожалейте же их и отрите их слезы, помните: кто делает для бедных и нищих – делает для Самого Христа Спасителя!»

Благо же всем тем, кто помнит завет Христа и приходит на помощь голодным и сирым! Благо и вам, что вы принесли им свою лепту! Благословение святителя Иоанна Златоуста да будет с вами во всем! Аминь».

В результате чтения было собрано несколько сот рублей на святое дело милосердия. Затем труд Владыки был издан отдельной брошюрой (1913) с примечанием редакции, в котором говорилось следующее: «В настоящие дни там, на Балканах, льется христианская кровь наших братьев по вере в отчаянной борьбе с турками за свободу и благоденствие страждущих от турецкого засилья единоплеменников. Вместе с потоками крови убитых и раненых льются слезы их осиротевших и обездоленных семейств; нужда в крове, пище, одежде – крайняя, и многие добрые русские люди давно уже отзываются на эту нужду своими посильными пожертвованиями.

С благословения Преосвященного автора, предлагая труд его читателям «Душеполезного чтения», и именно в настоящие дни – дни горя и нужды наших славянских братьев, мы имеем в виду словом и примером святительским воздействовать на сердобольные сердца читателей в пользу славян.

Да почиет на предлагаемом чтении Преосвященного Трифона и ныне такое же благословение, какое было на нем и при произнесении его Владыкою в прошедшем году!

Посредничество в передаче пожертвований по назначению принимает на себя Московский Славянский комитет»¹⁰.

Из приведенных немногих примеров видно, что представляла собой благотворительность, в которой принимал участие Владыка. Но таких, как он, – искренних, преданных этому делу людей, – было, конечно, мало, и если даже те страстные, горячие слова увещевания и обличения, которые мы привели выше, не тронули сердца многих верующих, то можно ли удивляться справедливому Божию наказанию, которое постигло богатых и пресыщенных через несколько лет после описанного выше.

Примечателен и тот факт, что во время своих приемов в Богоявленском монастыре Владыка отдавал предпочтение посетителям из простого народа, а не людям того круга, из которого он сам происходил.

В 1913 году вышла брошюра Владыки под названием «Печное действо», результат серьезной работы по воссозданию старинного обряда, изображавшего историю ввержения в раскаленную печь трех еврейских отроков, о котором рассказывается в книге пророка Даниила. Ранее этот труд был напечатан в «Душеполезном чтении» как стенограмма лекции, прочитанной Владыкой. Обряд печного действа был показан в Успенском соборе Кремля и в Богоявленском монастыре во внебогослужебное время. Во введении к своей лекции Владыка рассказал о том, как возникла идея изобразить забытое священнодействие: «Несколько лет тому назад, по инициативе Московского археологического института, в его открытом заседании исполнялись полным синодальным хором песнопения из печного действа. Пению предшествовал подробный реферат священника о. Метиллова о происхождении и исполнении в древности печного действа. Было показано несколько картин, изображавших различные его моменты. Вечер этот привлек многочисленных слушателей, весьма заинтересовавшихся: и пение, и чтение были выслушаны с глубоким вниманием, но тогда же было выражено желание видеть печное действо не на картинах, а воочию совершающимся. Г-н директор Археологического института предложил мне, как действительному члену Археологического института, исполнить эту задачу: со всеми подробностями изобразить печное действо, по возможности так, как оно совершалось в древности. Признаюсь, с большим смущением я взял на себя это поручение. Причин этого очень много. Первое – новизна дела. Как воссоздать то священнодействие, которое давно уже забыто, и притом не в храме, не за богослужением, не пред благоговейно настроенными богомольцами, а пред обыкновенными слушателями в зале, при обыкновенной обстановке духовных концертов. Невольно является опасение: не показался бы этот церковный обряд театральным зрелищем, никогда не виданным нами, и притом зрелищем простым, быть может, грубым, смешным и наивным для теперешнего зрителя, избалованного блестящей обстановкой театров. С другой стороны, удобно ли духовному лицу браться за такое дело? Не лучше ли было бы, если бы это исполнил светский человек, гораздо более знакомый с подобного рода постановками? На первый вопрос я ответил себе: для людей, любящих церковную старину (а таковых очень много), всегда приятно и утешительно созерцать какой-либо церковный обряд. Доказательством этого служит множество богомольцев в нашем Успенском соборе, когда там совершается в Великий четверг обряд омовения ног, заключающий в себе тоже некоторый драматический элемент. Полагаю, что таковых слушателей много в этом зале и что они отнесутся без предубеждения и со вниманием к тому обряду, который будет совершаться перед нами. На второй вопрос я ответил себе, что я не сам на себя взял это дело, а оно мне поручено моим сочленом. А нас, монахов, учат, что послушание – выше поста и молитвы.

...Есть и еще одна причина, по которой я не отказался от этого поручения, – это моя глубокая и искренняя любовь ко Святой Церкви и ко всем малейшим ее обрядам; отсюда проистекает моя любовь и к церковной археологии. Когда я читаю описание различных древних обрядов, священнодействий, когда я вижу старинные облачения, утварь, когда я присутствую при богослужении в древних храмах, когда я молюсь пред древними иконами, пред которыми изливали свои мольбы целые сотни тысяч людей, то невольно моя душа переносится в то далекое время, когда на Святой Руси так глубоко верили и так пламенно молились, когда среди русских была такая любовь к храму, что, казалось, они готовы провести в нем целые сутки. Эта любовь и благочестие поражали иностранцев. Один из них даже заметил, что недаром Россия называется Святой Русью, что если Христос родился в Вифлееме, то духом пребывает в России». (Печное действо. – Сергиев Посад, 1913).

Затем Владыка изложил библейскую историю, символическое значение обряда и археологические заметки, о которых мы скажем в другом месте. А сейчас нам хотелось бы привести из этой лекции высокохудожественное описание Москвы XVII века и приготовления к празднику Рождества, свидетельствующее о том, с какой живостью представлял себе Владыка отдаленную историческую эпоху, и как он умел передать это представление своим слушателям:

«Длинный Рождественский, или Филипповский, пост приходит к концу: остается всего только две с небольшим недели до радостного праздника. Наступает суббота недели святых праотцев. Побывали мы у вечерни в Успенском соборе, видели мы торжественный выход Патриарха, сопровождаемого многочисленной свитой духовных и светских лиц, а среди них отроков и халдеев, в Успенский собор. И в самом соборе сделаны особые приготовления к печному чину. Разобрано и снято большое паникадило посредине собора для спуска Ангелов в печь, вместо диаконского амвона поставлен особенный амвон, именуемый печью и украшенный изображением святых пророков, предвозвестивших рождество Спасителя (наша печь – снимок с Новгородской печи, хранящейся в музее Императора Александра III в Петербурге). Помолились мы вместе с прочими, вернулись к себе домой – куда-нибудь на Ордынку, Полянку, поужинали постными яствами без рыбы, щей похлебали, каши гречневой, после ужина молитвы прочли на сон грядущий пред старинными иконами со многими возженными лампадками и пораньше, часов в восемь-девять вечера, легли спать. Вставать надо рано. Благовест к утрени начинался в час ночи, а надо прийти в собор раньше, а то места себе не достанешь. За множеством народа не увидишь, как Ангелы Божии станут спускать(ся) в печь, как юные отроки будут умильно поклоняться им, а злые халдеи напрасно метать плавун-траву, чтобы печь разжечь огнем нестерпимым. В то время когда у нас только что вечер начинается, то есть часов в одиннадцать с половиной, мы уже проснулись, прочли утренние молитвы, надели свои кафтаны или полушубки и отправились в путь. Тихо все вокруг. Луна тускло светит. Мороз пощипывает щеки; снег хрустит под ногами. Зимний холод пробирает тело, а на душе тихо, светло и спокойно, как на небе. Вот впереди узкой, кривой улицы с маленькими домиками, с окнами, закрытыми ставнями, сквозь которые светится свет лампадки, скрипя полозьями по снегу, тащится возок с каким-нибудь важным боярином, тоже направляющимся к Успенскому собору.

Приходилось ли вам, дорогие братья, поздней ночью или ранним утром идти в храм на молитву? Если вам приходилось, хотя бы в пору вашей юности, в страстную субботу, например, идти также в Успенский собор к утрени, то вы, несомненно, испытывали чувство душевной легкости, какого-то восторженного желания всех любить, всем делать добро и за всех молиться; и как больно за тех из наших братьев, которые воспитаны вдали от Церкви, никогда не испытывали этих дивных чувств.

Но вот понемногу приближаемся мы и к Кремлю. Вот и Спасские ворота с едва мерцающей, как звездочка, лампадкой перед высоко висящей на них иконой. Слышен уже мощный звон большого колокола Ивановской колокольни. Кто из нас, москвичей, не любит этого звона?! В ком эта, по выражению одного писателя, медная буря воздушных голосов не вызывает иногда забытой любви к своей Родине, к своей Церкви, к своему народу?! С этим звоном соединяется у нас воспоминание о всех торжественных событиях нашей многострадальной Родины, о всех великих праздниках христианских и особенно о празднике из праздников – Святой Пасхе! В эту священную ночь даже иностранцы собираются к нам на Кремлевскую площадь, чтобы вместе с нами воскресить в своей душе Воскресшего Христа Спасителя.

Сняв шапку, осенив себя крестным знамением, вошли мы в Спасские ворота, подходим к Успенскому собору: множество народа собралось вокруг. Не слышно смеха, споров и криков, таких обычных для толпы, – молчит народ, молчат люди, перекидываясь лишь краткими замечаниями. Ведь они пришли не на мирской праздник или гульбище, а собрались они праздновать честное Христово рождение. С шумом распахнулись наконец тяжелые, железные соборные двери, входит народ в церковь, творит уставные поклоны: семипоклонный начал – и в молчании, сосредоточившись в себе, ждет начала службы церковной».

В заключение лекции Владыка сказал о ее цели и, как бы предвидя надвигающуюся катастрофу, выразил глубокую тревогу о будущем России: «Не знаю, удалось ли мне выполнить крайне трудную задачу: заставить вас хотя короткое время пожить жизнью ваших предков».