Словарь трудных слов из богослужения: церковнославяно-русские паронимы

Содержание

Предисловие

Предисловие

Какие слова мы называм здесь «трудными»? Именно те, которые с первого взгляда покажутся совершенно простыми: живо́тъ, про́стый, вѣкъ... Настоящий словарь относится к известному лексикографическому типу «ложные друзья переводчика», иначе говоря, к словарям вероятных (а порой и неизбежных) недоразумений, смысловых иллюзий. Недоразумения такого рода возникают, когда при работе с другим (и особенно близкородственным) языком читатель исходит из тех значений слов или морфем, которые известны ему по родному языку. В нашем случае добросовестный читатель, встретив в библейском или богослужебном церковнославянском тексте слово, которого он никогда не встречал в русском (например, ѻна́гръ), скорее всего, справится со словарем. Но по поводу хорошо известного ему слова – скажем, «озлобленный» (ѡ҆ѕло́бленный) или «непостоянный» (непостоѧ́нный), у него может и не возникнуть сомнений. И в таком случае понимание известных стихов: ꙗ҆́кѡ непостоѧ́нно вели́чїе сла́вы твоеѧ̀ или страсте́й мои́хъ непостоѧнное и҆ лютое оу҆толѝ смꙋще́нїе  окажется просто превратным. В церковнославянском слово непостоѧ́нный, передавая греч. ἄστατος, означает не «переменчивый», «неустойчивый», как в русском, а «тот, против которого нельзя устоять (постоѧ́ти)», то есть «невыносимый, нестерпимый», «неодолимый». Дословный перевод приведенных выше стихов: «ибо нестерпимо великолепие славы Твоей» и «страстей моих неодолимое и свирепое умерь возмущение» (как видно из последнего перевода, и значения таких церковнославянских слов, как оу҆толѝти «уменьшить» и смꙋще́нїе  «возмущение, буря», не совпадают с русскими). Так же кардинально расходятся церковнославянское и русское значение причастия ѡ҆ѕло́бленный: русск. «обозлившийся» – цсл. «обиженный», «тот, кому причинили зло»: ѡ҆ всѧ́кой дꙋшѝ хрїстїа́стѣй... скорбѧ́щей же и҆ ѡ҆ѕло́бленнѣй «о  каждом христианине... страдающем и обиженном». Или глагол тре́бовати: русск. «решительно просить» – цсл. «сильно нуждаться»: къ тебѣ̀ прибѣго́хъ, чи́стаѧ, спⷭ҇е́нїѧ тре́бꙋѧ: «к Тебе я обратился, Пречистая, нуждаясь в спасении». Такие слова, физически (своим звуковым и морфемным составом) совпадающие (или почти совпадающие) с русскими, но несущие другое значение, и включены в настоящий словарь. Поскольку почти все рассмотренные нами тексты представляют собой переводы с греческого, проверкой церковнославянских значений таких слов для нас, как правило, служил греческий оригинал.

Лингвистическая классификация этого явления затруднительна: внутри одного языка такие слова могли бы быть названы омонимами (в случае полного орфографического и фонетического совпадения)¹ или же паронимами (в случае некоторого расхождения). Но для классификации фактов двух разных языков оба термина, строго говоря, неприменимы.

Итак, в наш словарь включены церковнославянские слова, которые максимально совпадают с русскими (как в приведенных выше примерах)², и более приблизительные, с системными для двух языков звуковыми отличиями (как, например, цсл. щ на месте русск. ч: свѣща̀). Кроме них мы включили в словарь и такие слова, которых в современном русском нет, но которые могут быть легко – и неправильно – «разгаданы» исходя из русскоязычной интуиции (например, ꙗ҆́звина – нора, цѣлова́нїе – приветствие). Кроме того, в словарь вошло некоторое число чисто казусных, случайных совпадений. Всего словарь содержит около 2000 словарных статей.

При отсутствии каких-либо индексов (указателей, симфоний) к церковнославянским богослужебным текстам весь материал собирался нами вручную. Естественно, он не может претендовать на полноту. Публикуемый текст – первая, в каком-то смысле пробная версия словаря, которая в дальнейшем должна дополняться, уточняться, исправляться. Мы приносим читателю извинения за некоторые очевидные недостатки.

Предшественником настоящего издания была предварительная публикация словаря в журнале «Славяноведение» (1992, 6 и далее). В доработке журнального варианта участвовали A. В. Марков и А. Ю. Никифорова. В сравнении с первой публикацией объем словаря увеличился почти в два с половиной раза, была проведена сплошная сверка с греческими оригиналами, уточнены значения и рубрикация значений отдельных слов, дополнены и отредактированы переводы примеров на русский. Наконец, была проделана работа по кодификации сокращений в ссылках на богослужебные тексты, в которой неоценимую помощь оказала монахиня Елена (Хиловская).

Составитель вполне сознает тот факт, что выбор того или иного слова как «опасного» для русскоязычного понимания не может быть обоснован строго формальным образом. Иначе, вероятно, и не бывает, когда дело касается семантики, т. е. значения и оттенков значения слова – той области языка, которая менее всего поддается формализации. Но главное, само отношение двух языков, церковнославянского и русского, чрезвычайно сложно – и было таким с самого начала.

По гипотезе Б. А. Успeнского³, которую в целом разделяют многие современные историки русского языка, отношения церковнославянского и русского могут быть описаны в терминах диглоссии. Это значит: два по существу разных языка существуют во взаимодополнительных отношениях и воспринимаются их носителями как один язык, в двух его функциональных (или прагматических) вариантах: профанном («простом», «поганом», устном) и сакральном («чистом», «правильном», нормированном, книжном). Профанным (мирским) языком на Руси были живые восточнославянские говоры, а позднее и русский литературный язык, сакральным – церковнославянский, в морфологическом отношении южнославянский по своему происхождению, а в семантическом – в значительной мере греческий (см. ниже). Области употребления сакрального и мирского языков были разграничены и не пересекались, так что самая возможность существования одного текста на двух языках, русском и славянском, представлялась невозможной и даже кощунственной (недопустимым при этом было не только храмовое употребление «простого» русского языка, но и бытовое применение «священного» церковнославянского). Церковнославянский, при всех изменениях, которые он претерпел с кирилло-мефодиевского времени до наших дней⁴, в замысле был закрытой системой, дистанцированной от бытовой речи (так же, как, по мнению историков церковного пения, древнейшие церковные распевы в своих мелодических оборотах намеренно дистанцировались от фольклорных, народных). Язык книжности и богослужения должен был, в замысле, исключительно «сохраняться», передаваться «чистым» из поколения в поколение без перемен. Даже грамматическая и орфографическая ошибка в нем могла восприниматься как ошибка вероучительная – и недаром: некоторые моменты орфографии и грамматики церковнославянского имели не собственно языковое (то есть, грамматическое и фонетическое), но доктринальное обоснование (например, сло́во в значении Бог Сын в мужском роде⁵ или титлованное написание слова ѻ҆ц҃ъ в значении Бог Отец – и в остальных случаях употребление его без титла). Что касается дополняющей «книжный» язык «простой речи» (вначале это были живые устные славянские диалекты, затем и письменный литературный русский язык), то она представляла собой открытую систему, ее нормы не были жестко определены и менялись широко. Взаимодействие, которое неизбежно происходило между этими двумя разноприродными, но чрезвычайно близкими стихиями (русификация славянского, с одной стороны – и, с другой, славянизация русского, которая не ограничивалась заимствованием славянизмов в литературный язык в качестве словаря «высокого штиля»), шло скорее вопреки принятой иерархии языковых средств⁶. Современные дискуссии об уместности русского языка в богослужении свидетельствуют о том, что ситуация диглоссии у нас далеко не изжита.

Русское и славянское слово не заменяют друг друга так же просто, как, скажем, русское и французское, русское и латинское и под. Что имеется в виду в данном случае под простотой? Естественно, при переводе с любого языка на любой другой возникают большие и порой преодолимые только в обход и с натяжкой трудности, но не встает вопроса о самой возможности, допустимости перевода, то есть параллельного замещения одного слова другим (см. об этом ниже). Русский язык как 6ы передоверил славянскому целые области значений, для которых не выработал своего словаря, заимствуя при необходимости из запасов славянского. В качестве примера одного из таких многочисленных «пустых мест» в русском языке можно привести название для «основного нравственного термина»: в русском языке и в говорах нет соответствия книжному славянскому добродѣ́тель (ср. польск. enota).

И главное: в переводе с одного языка на другой не встает вопроса о том, где собственно проходит граница языков. А этот парадоксальный вопрос с самого начала возникал в отношении «простого» и «книжного» языков древней Руси. И действительно: эта граница в значительно меньшей степени грамматическая, чем семантическая, то есть смысловая, стилистическая, функциональная. Это было только еще более очевидно, когда грамматические системы (в частности, именное и глагольное изменение) церковнославянского и живого русского (древнерусского) были гораздо ближе, чем теперь.

К настоящему времени грамматика, фонетика, отчасти синтаксис литературного русского и церковнославянского языков представляют собой самостоятельные и далеко расходящиеся языковые системы. Но с лексикой дело обстоит не так: существует значительная по объему область «общих слов», принадлежащих обеим системам одновременно – и при этом слов, чрезвычайно существенных для каждого из двух языков. Не физическая реальность, не «плоть» отдельного слова во многих случаях относит его к церковнославянскому или русскому языку, а исключительно семантика. Так обстояло дело и в древнейшую эпоху, когда, скажем, живо́тъ как церковнославянское слово в первую очередь означало «жизнь», а как слово русских говоров – «пожитки, имущество». Эта двойственность «своего» и «чужого» в церковнославянском слове была заложена его создателями. Свв. Кирилл и Мефодий, переводя богослужебные тексты для «простой чади» (как называли себя славяне) с греческого на племенной диалект, еще не знавший письменности и традиции книжной образованности, должны были вложить в «плоть» славянского слова новую «душу», другое значение, которого местная культура еще не выработала. Это касалось и важнейших богословских понятий (так, слово дух в говорах и доныне значит только «дыхание», «жизненная сила»), и многого другого. Известный историк русского языка Александр Исаченко назвал церковнославянский «метемпсихозом греческого языка в славянские морфемы»⁷.

Многие расхождения в значениях русского и церковнославянского слов, отмеченные в нашем словаре, объясняются именно греческим субстратом последнего, греческим смыслом в плоти славянских звуков и морфем. Некоторые загадочные значения связаны, как становится очевидным, с обычной переводческой ошибкой: пи́ща и пи́щный в значении «сладость», «сладостный» (ра́й пи́щи ра́й пи́щный, пи́ща присносꙋ́щнаѧ) происходят из смешения греч. τροφή (пища) и τρυφή (наслаждение). Для других системных замен, как, например, передача греч. ἐλεέω (помиловать) цсл. ѡ҆чи́сти (в молитве мытаря, которая в евангельском тексте переводится: милости́въ бꙋ́ди мѝ грѣ́шномꙋ, а в литургическогом употреблении и многих производных от этой молитвах как ѡ҆чи́сти мѧ̀ грѣ́шнаго) собственно лингвистические причины указать затруднительно.

Вообще греческие образцы – не единственный источник расхождений церковнославянских и современных русских значений слова. Можно назвать и собственно славянские истоки: те значения, которые утрачены в литературном русском языке, но сохранились в южнои восточнославянских диалектах (например, ѻ҆бѣ́довати В значении «завтракать»).

Значительны также изменения грамматической семантики, сдвиги словообразовательных моделей. Так, отглагольные существительные на –ание, -ение, -ие в русском обыкновенно означают процесс, тогда как в церковнославянском они могут означать также и объект или результат действия. Например, цсл. воспрїѧ́тїе значит «то, что воспринято»: и҆зба́ви... ѿ лю́тыхъ воспрїѧ́тїй («освободи... от воспринятого мной зла»); цсл. жела́нїе может значить «предмет страсти, то, что желанно»: жела́нїе грѣ́шника поги́бнетъ и под. Другое значение этой словообразовательной модели, также неизвестное русскому, – обозначение исполнителя действия: так  застꙋпле́нїе, моле́нїе в славянском контексте могут означать соответственно «защитника» и «послов».

Притяжательные прилагательные могут быть синонимичны родительному падежу существительного: и҆ дх҃ъ въ ви́дѣ голꙋби́нѣ «и Св. Дух в образе голубя».

Некоторые формы славянских причастий (м. р. им. п. типа жи́въ, живы́й) совпадают с русскими прилагательными; это следует учитывать в переводе. Так, стих живы́й въ по́мощи вы́шнѧго (ПС 90,1) следует перевести не прилагательным «живой», а причастием «живущий» или глагольной конструкцией «тот, кто живет».

Русский язык не позволяет передать тонкие различия в грамматической семантике глагольных форм церковнославянского. Так, в определенных случаях аорист предпочтительнее передать на русском настоящим временем, а не прошедшим: ми́лость и҆ и҆́стина срѣто́стѣсѧ – «милость и истина встречаются».

Чтение словаря откроет перед читателем разнообразные виды сдвигов грамматической семантики и переосмыслений словообразовательных моделей.

Дистанция между церковнославянской и русской семантикой может быть различной.

Она может быть чрезвычайно далекой, с утраченными промежуточными звеньями, как в цсл. внꙋши́ти, «услышать» (глаго́лы моѧ҆ внꙋшѝ гдⷭ҇и) или цсл. реши́тельный, «освобождающий» (стра́сти рѣшитєльныѧ). Глагол рѣши́ти в знач. «освобождать» уже неизвестен русскому.

Церковнославянское слово может на своей периферии намечать то значение, которое становится основным в русском: так, цсл. клеветни́къ обычно значит «прокурор», «обвинитель на суде» (в том числе, справедливый обвинитель), но уже встречается и значение «ложный обвинитель», откуда недалеко до совр. русск. «злостного лжеца». И наоборот: русское слово может на своей периферии сохранять то значение, которое было основным в церковнославянском: глагол требовать в таких совр. русск. выражениях, как платье требует починки, сохраняет значение «настоятельно нуждаться», единственное для цсл. тре́бовати: ѡ҆чище́нїй ꙗ҆́кѡ бг҃ъ не тре́бꙋѧ («не имея нужды в очищении, как Бог»).

Иногда общая для двух языков семантика обнаруживается в другом морфемном оформлении: так, совр. русск. нужда значит то, что цсл. тре́бованїе, но цсл. значение нꙋ́жда, «насилие», сохранилось в русск. принуждение.

Стоит обратить внимание и на очень тонкие, почти неприметные различия, которые, тем не менее, сдвигают общее понимание текста. Такие ключевые слова Св. Писания и богослужебных текстов, как до́брый и ѕлы́й, в совр. русск. обычно имеют психологический оттенок, предполагая что-то вроде душевного качества или психического состояния, тогда как в цсл. они этого оттенка лишены: па́стырь до́брый (греч. καλός) означает не «добродушный» или «добрый к своим овцам», а «хороший», «прекрасный», «настоящий» – в противоположность «пастуху негодному» (здесь и может быть употреблено цсл. ѕлы́й).

Несколько иначе, чем в русском, выглядит смысловой объем церковнославянского слова ти́хїй (ти́химъ и҆ ми́лостивымъ вонмѝ ѻ҆́комъ): в нем акцентировано не значение «слабый по звучанию или по темпераменту, не громкий, не буйный)», а «не несущий в себе угрозы», «щадящий»; словом ти́хїй передается также греч. ἱλαρός, «веселый», «утешный», как в молитве «Свете тихий» (ср. ти́ха бо да́телѧ лю́битъ бг҃ъ – ибо Бог любит того, кто подает радостно).

Впрочем, детальное описание истории семантики и типологии расхождений – дело довольно отдаленного будущего, так же как и рассмотрение церковнославянской лексики на общеславянском фоне. Наша нынешняя задача – составить по возможности широкий свод такой лексики. Он дает, как нам представляется, увлекательные темы для лингвистической мысли, которая до последнего времени удивительно мало внимания уделяла истории церковнославянского языка и его своеобразию.

С другой стороны, такой словарь представляет собой практическое учебное пособие, своего рода введение в церковнославянский язык. Сама идея собирать и толковать слова такого рода возникла в опыте преподавания, когда стало очевидно, что именно эти мнимо знакомые слова (наряду с синтаксисом) часто и составляют главное препятствие к пониманию церковнославянского текста. Тем удивительнее, что словарей подобного типа до сих пор не было создано. Исключение – едва ли не единственное – составляет небольшой учебный словарик Н. Ильминского⁸.

Несмотря на долгую традицию издания вспомогательных пособий к богослужебным текстам (словари, издания с построчным комментарием, опыты переводов, двухи трехязычные издания отдельных текстов, учебники церковнославянского с комментированными хрестоматиями текстов), их изучение почти не встречалось с академическим исследованием истории языка. Последствия такого упущения дают о себе знать и в многочисленных совершенно произвольных толкованиях «темных мест» и в общем качестве понимания церковнославянских текстов⁹.

Неверные, модернизирующие понимания отдельных – и часто важнейших – слов традиции, ставшие привычными, переносятся и в переводы на другие языки: так, оу҆миле́нїе (иконографический тип) повсеместно переводится на европейские языки как Tendresse, Tenerezza и под. (т. е. «нежность», «растроганность»). Однако значение этого цсл. слова (греч. κατάνυξις), как и родственных ему оу҆мили́тисѧ, ми́лꙋ бы́ти и под., имеет в виду не «нежность», а «сокрушение» и «помилование». Знакомство с существующими переводами православных богослужебных текстов на современные европейские языки (английский, французский, итальянский), которые в настоящее время употребляются Русской Православной Церковью в ее западных приходах, еще раз убеждают в острой необходимости словаря подобного рода: в этих переводах достаточно много модернизирующих толкований церковнославянской семантики как русской (из многочисленных примеров этого рода приведем хотя бы английский перевод тропаря на Вознесение: ѡ҆бѣтова́нїкмъ ст҃а́гѡ дх҃а и҆звѣщє́ннымъ имъ бы́вшымъ бл҃гослове́нїемъ – by the promise of the Holy Spirit, which was announced unto them in the blessing: т. e. «o котором было дано им известие в благословении», тогда как цсл. и҆звѣще́нный означает «подтвержденный»)¹⁰.

Наконец, следует отметить, что некоторые различения и противопоставления значений, на которых построены многие размышления отечественных мыслителей XIX–XX веков, не находят подтверждения в церковнославянском языке. Это касается таких слов, как правда и истина, красивый (красный) и прекрасный. Никакого противопоставления в этих парах, вопреки распространенному мнению, церковнославянские употребления не обнаруживают.

Необходимо, однако, заметить одну интересную особенность. Сложные отношения русского и церковнославянского языков, их одновременная «раздельность и слиянность», которую мы пытались описать выше, нельзя рассматривать только как источник множества ошибок и недоразумений. В некоторых случаях вчитывание русского значения в церковнославянское слово дает неожиданные и творческие культурные плоды. О цсл. слове «тихий» и его отличии от русского омонима речь шла выше. Также отличается от русского и цсл. те́плый, означая не нечто среднее между горячим и холодным, умеренно горячее, но как раз наоборот: очень горячее, ревностное (те́плаѧ предста́тельница). И вместе с тем, «тихий» и «теплый» – вероятно, самые характерные признаки того, что воспринимается как традиционно русское православное благочестие, – основаны не на славянских, а на русских значениях этих эпитетов!

Изо всего сказанного можно представить, каким образом наш словарь может исполнить не только справочное, но и учебное назначение. Его можно использовать как часть вводного курса церковнославянского языка (лексика, семантика, стилистика). Особая роль в этом принадлежит примерам, цитатам, которыми мы старались дополнить наши дефиниции, определения значений отдельных слов, и русским переводам этих примеров.

Здесь необходимы некоторые объяснения тому часто странному и неловкому русскому тексту, который сопровождает прекрасные церковнославянские цитаты. Мы стремились дать по возможности буквальный, подсобный перевод, совершенно не претендующий на литературное достоинство. Однако полный буквализм в иных случаях выглядел бы совершенно нелепо, и поэтому он несколько смягчен (в частности, порядок слов приближен к русскому). Таким образом, наш перевод может быть характеризован как служебный и в то же время компромиссный. В скобках даны дополнения, вводящие более широкий контекст приведенного стиха, и конъектуры, восполнения текста, необходимые для понимания. В разных словарных статьях читатель может встретить переводы одного и того же фрагмента, несколько расходящиеся между собой. Эти вариации связаны с тем, что в каждом случае мы стремились акцентировать значение того или другого слова, иллюстрацией к которому служит данная цитата.

Перевод составлял, вероятно, самую трудную – и самую спорную – часть нашей работы. Отношения церковнославянского и русского, о которых речь шла выше, выявляются здесь со всей остротой: перевод часто звучит как профанация, снижение и слога, и смысла, как если бы мы переводили лирический шедевр Пушкина на плоское бытовое просторечие. Можно надеяться, что возможен и другой, поэтичный, художественный перевод церковнославянских текстов на русский язык, но пока мы предлагаем читателю только учебный прозаический подстрочник.

И, наконец, otium post negotium, кроме практического (справочного и учебного) назначения, словарь, если читать его как своего рода хрестоматию, может стать для читателя приятным досугом, поводом углубиться в размышления об истории русского и славянского слова, о смысловых темах и их вариациях, об устойчивом и изменчивом в языке.

Мы отдаем себе отчет в том, насколько несовершенной должна быть наша первая попытка свода и описания «двойных» русских –  церковнославянских слов, как велико может быть число допущенных нами неточностей, ошибок, пропусков. Поэтому мы просим благожелательного читателя о снисхождении – а также о сотрудничестве: поправках, советах и дополнениях, которые были бы драгоценны для нашей дальнейшей работы. Пусть читатель смотрит на этот наш опыт как на приглашение к общей работе.

Мы приносим благодарность всем, кто в разное время помогал в работе над словарем своими замечаниями и предложениями: M. А. Корноуховой, А. Г. Кравецкому и A. А. Плетневой, А. И. Шмаиной-Великановой, C. В. Хализеву, монахине Елене (Хиловской). Подготовка текста была бы совершенно невозможной без сотрудничества с M. С. Касьян, участие которой далеко превосходило собственно редакторские задачи.

С благодарностью вспоминая Никиту Ильича Толстого, моего первого учителя старославянского языка, сопроводившего своим вступлением публикацию первой журнальной версии словаря, его светлой памяти посвящаю этот опыт.

О.  С.