Притча, иносказание

(Parable)

Коротко об образах в притчах Иисуса можно сказать только, что они подпадают под две категории – реализма и символики. Буквальный, просматривающийся на поверхности уровень этих простых историй характеризуется абсолютным правдоподобием (жизненностью). Но в самом значении слова иносказание (греч. parabole, от глагола со значением «бросать рядом») подразумевается, что за буквальным смыслом стоит что-то еще, а это основной метод символики. Кроме того, повествовательные особенности притчей являют собой классический пример «правил», по которым слагаются народные сказания, в том числе упор на архетипы.

Реализм. Наиболее очевидная отличительная черта притчей заключается в том, что жизнь в них изображается такой, какая она есть на самом деле. В них показываются совершенно обычные ситуации – сев и сбор урожая, приглашение на свадьбу, выпечка хлеба, зажигание светильника, путешествие в соседний город. Люди, занимающиеся этими делами, тоже вполне обычные – земледельцы, домохозяйки, отцы и сыновья, растратчики, вдовы со скудными средствами, купцы. В Своих притчах Иисус показывает незабываемую картину благополучной жизни среднего класса в Палестине первого века. В соответствии с этим последовательным реализмом можно отметить полное отсутствие фантастических элементов, таких как говорящие животные или призраки в лесах.

Реализм характеризуется также вниманием к конкретным деталям, и притчи отвечают этому требованию. В притчах почти все конкретно и осязаемо – мы видим мир семян и пшеницы, жемчужин и свадебных нарядов. Состояние почвы в притче о разных видах почвы в точности соответствует географии и условиям земледелия в сельской Палестине. Притчи о социальных обычаях тоже основываются на особенностях того времени (см., в частности, Bailey). Коротко говоря, притчи свидетельствуют о том, что Иисус обладал мастерским даром рассказчика и наблюдательностью.

Это относится также к памятной галерее персонажей, показанных Иисусом в притчах. По имени назван только один персонаж (Лазарь), тем не менее встречаясь с героями притчей, мы испытываем чувство, что уже знаем их. Это типичные люди с чертами, присущими нам самим и нашим знакомым. Такого бессмертия анонимные образы не обретали никогда. Нам не надо знать имени женщины, потерявшей и нашедшей драхму: это может быть кто угодно. Семейные отношения, показанные в притчах о блудном сыне и о двух сыновьях, которых отец попросил поработать в винограднике, можно наблюдать за обеденным столом в любой семье. Исполненным сознания выполненного долга работником, который жалуется, когда другие, проработав меньше, получают такую же оплату, может быть любой из нас.

Реализм притчей выражается и в косвенном религиозном значении. Прямых ссылок на религиозные обычаи мало, но эти «мирские» истории приобретают глубокий духовный смысл. Мы приходим к осознанию, что именно в этом мире повседневных дел, в котором сеют, едят и общаются с членами семьи, люди принимают важные духовные решения и действует Божья благодать.

Символика. При всем реализме притчей мы понимаем, что эти истории слишком просты, чтобы заинтересовать нас на чисто буквальном уровне. Мы интуитивно чувствуем, что в истории о двух братьях, каждый из которых по-своему отреагировал на просьбу поработать в отцовском винограднике, выражается не только мораль о необходимости исполнения долга помощи в семье. В самом значении слова притча подразумевается, что в ней содержится символический или аллегорический смысловой уровень. Она основывается на приеме использования второго значения – сравнения двух понятий, помещенных рядом.

Осознание существования второго смыслового уровня подкрепляется и другими особенностями. Религиозный контекст притчей в сочетании с тем, что мы знаем о дидактическом или поучительном смысле, который Иисус вкладывал в них, побуждают нас относиться к ним как к аллегориям. Например, многие притчи начинаются со слов: «Царство Небесное подобно...» – и это сразу же показывает, что за образами и делами в буквальном смысле стоит духовная реальность. Собственное объяснение Иисусом двух Своих притчей тоже представляет их пронизанными символикой или аллегорией, с деталями, символизирующими нечто иное (Мф.13:1–30). Кроме того, некоторые образы к тому времени уже имели традиционный символический смысл – семя как Божье слово, владелец виноградника как Бог, Бог как отец, господин и судья, пир как символ спасения.

Наконец, несмотря на реализм притчей, в этом реализме могут быть некоторые «изъяны», побуждающие нас искать более глубокий смысл. В качестве примеров можно привести неправдоподобные причины отказа приглашенных присутствовать на свадебном пире, несообразные размеры выросшего из горчичного семени растения, достигающего неба как гигантское дерево, необъяснимые ставки работодателя, не учитывающие время труда работников, и непомерный риск продажи всего, что человек имеет, для приобретения одной жемчужины.

Сказочные мотивы. Наряду с реализмом и символикой, в притчах отражаются принципы, по которым веками слагались народные сказания. В них показываются простые и преувеличенные конфликты (семени и природных сил, препятствующих его росту; столкновения характеров отца и сына или хозяина и работника), противопоставляются или подчеркиваются различия (хорошие управители противопоставляются плохим; два сына обладают противоположными темпераментами; равнодушный прохожий противопоставляется сострадательному самарянину). Соблюдается правило напряженного ожидания, когда, например, зерно падает в землю, или персонажи подвергаются испытанию в какой-то ситуации. Ситуации в рассказах просты и незамысловаты – герои сажают семя, нанимают и оплачивают работников, отправляются в путь и возвращаются, чтобы вознаградить или наказать оставленных слуг. «Правило двоих» означает, что одновременно могут присутствовать только два персонажа. Видное место занимает правило повтора, особенно тройного повтора (трое слуг, оставленных вести хозяйство; трое прохожих; три вида почвы, не приносящей урожая, и три вида, которые принесли хороший урожай), часто в сочетании с правилом особого внимания к завершающей сцене, когда главный персонаж появляется в конце (по-видимому, чтобы оттенить происходившее раньше).

Популярные сказители веками использовали эффект неожиданности. То же самое делал Иисус, рассказывая истории с неожиданным финалом: планы предприимчивого земледельца по уходу на покой рушатся в день, когда все было готово; помощь раненому путнику приходит от человека, от которого меньше всего можно было этого ожидать; в полученной оплате не учитывается время труда. Независимо от основной темы притчи, в ней часто бывает «внутренний элемент», подрывающий общепринятые представления о реальности или ставящий под сомнение ценностные понятия. Цель этого ниспровержения понятий заключается в донесении до слушателя мысли, что провозглашаемое Христом новое царство основывается на новых ценностях с особым упором на Божью благодать в противовес человеческим заслугам.

Последняя сказочная черта простых историй Иисуса выражается в использовании архетипов – образов, встречающихся в литературе и жизни. На ум сразу же приходят такие мотивы, как потерянное и найденное, украденное и спасенное, посеянное и пожатое, соперничество между братьями. В этих архетипах часто раскрываются глубокие истоки человеческой психологии. Блудный сын, например, олицетворяет побудительную силу, заложенную в душе каждого человека – уйти из домашнего, безопасного, управляемого и нравственно чистого мира в мир далекий, полный приключений, бунтарский, снисходительный к запретным желаниям и необузданный. Старший брат в этой притче тоже легко узнаваем как тип человека среднего возраста, с осознанием исполненного долга, завистливого, самодовольного и не склонного прощать. У всех слуг в притчах мы видим определенное глубоко укоренившееся отношение к своим хозяевам, а злоключения человека, шедшего из Иерусалима в Иерихон по кишевшей грабителями дороге (аналоге современных городских улиц), напоминают о свойственном всем страхе перед насилием.

См. также: БЛУДНЫЙ СЫН; ЕВАНГЕЛИЕ, ЖАНР.

Библиография:

К. Е. Bailey, Poet and Peasant: A Lite rary Cultural Approach to the Parables in Luke (Grand Rapids: Eerdmans, 1976);

K.E. Bailey, Through Peasant Eyes: More Lukan Parables (Grand Rapids: Eerdmans, 1980);

C. L. Blomberg, Interpreting the Parables (Downer Grove, IL: InterVarsity Press, 1990).