Константин Павлович, великий князь

Константин Павлович, великий князь, цесаревич, род. 27 апреля 1779 г., в Царском Селе, ум. в Витебске в 7¼ час. вечера 15 июня 1831 г.; погребен 17 августа того же года в Петропавловском соборе в Петербурге. Второй сын императора Павла Петровича и императрицы Марии Федоровны. С 15 февраля 1796 г. в супружестве с Саксен-Кобургской принцессой Юлианой-Генриеттой-Ульрикой (род. 11 сентября ст. ст. 1781 г., ум. 12 августа нв. ст. 1860 г., по св. миропомазании нареченной в. кн. Анной Федоровной; брак этот был бездетен; 20 марта 1820 г. он особым Высочайшим манифестом объявлен расторгнутым; 12 мая 1820 г. цесаревич сочетался вторым браком с графиней Иоанной Грудзинской (род. 17 сентября ст. ст. 1795 г., ум. 17 ноября ст. ст. 1831 г.), получившей после того титул светлейшей княгини Лович.

«Мне все равно, будут ли у Александра сестры – писала императрица Екатерина Гримму – но ему необходим младший брат». Извещая Гримма о рождении своего второго внука, государыня писала: «Этот чудак заставлял ожидать себя с половины марта, а двинувшись, наконец, в путь, упал на нас в полтора часа как снег на голову; старушки, окружающие его, говорят, что он похож на меня как две капли воды; он послабее брата и чуть коснется его холодный воздух, он прячет нос в пеленки, он ищет тепла». В то время, когда родился второй сын у цесаревича Павла Петровича, императрица уже задумывалась над теми политическими планами, которые потом отлились в форму «Греческого проекта» – и новорожденному великому князю было дано имя Константин. «Меня спрашивали, пишет императрица, кто будет его крестным отцом. Я отвечала: только мой друг Абдул Гамид мог бы быть ему восприемником. Но так как христианин не может быть крещен турком, то окажем ему, по крайней мере, почет, назвав младенца Константином. И вот он стал Константином – величиной в кулак, а я очутилась с Александром по правую и с Константином по левую руку». Крестины происходили в Царском Селе. В день крещения выдано было отцу и матери высоконоворожденного по 60000 руб.; 3 мая дан указ из Кабинета Олсуфьеву: «Адам Васильевич! Прикажите записать в расход выданный по повелению нашему при случае рождения внука нашего в. кн. Константина Павловича: бабке Годд 3000 руб., генерал-поручице Бенкендорф 1500, полковнице Удаловой 1500, майорше 1000, вдове Брюховой с дочерьми 1000, англичанке 1000, двум кормилицам: каждой по 800, двум монастырским девушкам (т. е. из Смольного монастыря) каждой по 200, одной гречанке 300, лейб-медику Крузу 2000, лейб-хирургу Беку 500, штаб-лекарю Шмиту 500, а всех 14800 руб.».

На рождение Константина была выбита медаль, на которой, между прочим, представлен в отдалении храм Св. Софии в Константинополе и над ним восходящая звезда. Кн. Потемкин устроил по случаю его рождения блестящий праздник на даче; во время фейерверка и иллюминации пел хор песни на новогреческом языке; первой кормилицей великого князя была гречанка Елена; потом к нему приставлен был грек Дмитрий Kурута, который остался при великом князе всю его жизнь. По свидетельству Мальмсбюри императрица по рождении второго внука несколько раз говорила в кругу приближенных о возможности ему царствовать на престоле греческих императоров; Храповицкий тоже записал разговор в таком духе; наконец, в одной заметке Екатерины читаем: «буде успехи войны подали бы способ и случай России к совершенному выгнанию врага имени Христова из пределов европейских, то Россия за таковую всему христианству и роду человеческому заслугу выговаривает себе восстановление на развалинах варварской державы древней греческой империи. Россия обещает оную империю в совершенной независимости оставить, вручить и отдать младшему российскому великому князю Константину Павловичу, который тогда имеет дать обещание, да не учинить ни в каком случае наследственное или иное притязание на всероссийское наследие, равно и брат его на греческое». Но эти планы привели только к тому, что в. кн. Константин Павлович выучился по-гречески; никакой роли в истории Греции или Балканского полуострова ему играть не пришлось… Императрица взяла на свое прямое попечение и второго своего внука; оба великие князья жили при бабушке, а не при родителях, которые с 1780 г. поселились в Гатчине; родители и видали их сравнительно редко. Константин Павлович был впоследствии здоров и очень силен; но в младенчестве он был слабого здоровья, боялся света и холода; в июле 1779 г. Екатерина в письме к Гримму выражала сомнение, чтобы он остался в живых; впоследствии она высказывалась, что Константин обязан спасеньем жизни Бестужевским каплям. В 1786 г., собираясь в путешествие на юг России, Екатерина решилась взять с собой обоих внуков, несмотря на усиленные просьбы сына и невестки – оставить детей с ними; болезнь Константина, захворавшего корью почти накануне отъезда императрицы, принудила оставить маленьких великих князей в Петербурге. Они встречали бабушку, когда она возвращалась; 22 мая 1787 г. Александр и Константин выехали в Москву, 23 июня встретили бабушку за Москвой в с. Знаменском, 11 июля приехали с ней в Царское Село. Императрица уделяла большое внимание Константану, хотя и ясно, тем не менее, что он стоял для нее далеко на втором плане, сравнительно с Александром; на старшем внуке сосредоточивалась любовь бабушки; о Константине она всегда говорила только в дополнение к рассказам об Александре, рассказам всегда неизменно восторженным.

Свидетельства Екатерины и Лагарпа дают нам довольно полную картину детских лет Константина Павловича и рисуют нам уже в эти годы определенные задатки тех качеств, какие впоследствии проявились в его характере с большой резкостью.

Когда Константину было всего еще два года, императрица уже писала, что его необычайная живость не позволяет ему ни на чем остановить свое внимание, но что у него очень умные глаза; о крайней живости своего второго внука императрица говорила затем почти постоянно, когда только приходилось ей говорить о нем; при этом она прибавляла иногда, что он имеет недостатки, которых не имеет Александр. В 1790 г., когда Константину Павловичу шел уже 12 год, императрица так характеризована его: «у него живость переходит даже в буянство; но у него доброе сердце и много ума; он сорвиголова (seigneur а batonsrompus) и не имеет столько последовательности в характере, как старший брат, но он заставит говорить о себе»; далее императрица говорит, что у великого князя определенная склонность к военному делу, особенно к морскому; по ее словам, он отлично знает по-гречески и свободно читает в подлиннике Плутарха. Успехами своих обоих внуков императрица постоянно была очень довольна, но, по-видимому, она как любящая бабушка несколько увлекалась в данном случае; успехи ее внуков, в сущности, были далеко не столь блестящими.

Первоначально оба великие князя были на ближайшем попечении Софьи Ив. Бенкендорф; в сентябре 1783 г. она умерла и императрица решила поручить дальнейшее воспитание великих князей мужчине. Руководителем для них императрица избрала ген.-ад. Н. И. Салтыкова; он был немедленно вызван из-за границы, где находился, и с конца 1783 г. вступил в свою должность при великих князьях; 13 марта 1784 г. была дана Салтыкову при особом рескрипте известная инструкция для воспитания великих князей, составленная самою императрицей.

В этой инструкции императрица исходит из положения, что воспитание и образование должно только развить те прекрасные задатки, которые она находила у своих внуков в самой высокой степени – «продолжить и укрепить умонаклонение толь драгих питомцев ко всякому добру». «Богу благодарение! – сказано в рескрипте – неоспоримо, что природное сложение их высочеств, здоровье их и качество души и ума соответствуют в полной и редкой мере принятому об их попечению». «Высокому рождению их высочеств наипаче предложат два великие пути: 1) справедливости; 2) любви к ближнему; для того и другого нужнее всего, чтобы имели они порядочное и точное понятие о вещах, здравое тело и рассудок»; «языки и знания суть меньшая часть воспитания их высочеств, добродетели и добронравие, состоянию и рождению их приличные, составлять должны главнейшую часть их наставлений. Когда добродетели и добронравие вкоренятся в душах детей, все прочее придет со временем». «Учение или знание да будет им единственно отвращением от праздности и способом к спознанию естественных их способностей и дабы привыкли к труду и прилежанию». «Когда учиться будут непринужденно, но добровольно, тогда такожде охотно учиться будут, как играть». Итак, главной задачей ставится не приобретение знаний, а воспитание ума и характера; но нельзя не заметить, что приобретение знаний представляется императрице гораздо более легким, чем каково оно в самом деле. При том условии, что учение ставится на второй план, как бы рядом с игрой, что уроки не должны были продолжаться более получасу подряд, предполагалось, что научившись читать, писать и считать, царственные воспитанники будут проходить: географию, астрономию, хронологию, математику, историю, нравоучение, «правила закона гражданского» – этим последним в основу полагались: «Наказ», «Учреждение о губерниях» и «другие законы российские»; далее предполагалось дать им понятие «о доходах и государственном оных управлении» и основательно изучить военное искусство. С 11 до 15 л. предположено было занимать великих князей «по нескольку часов в день» «спознанием России во всех ее частях. Сие знание столь важно для их высочеств и для самой империи, что спознание оной главнейшую часть знания детей занимать должно; прочие знания лишь применяясь к оной представить надлежит». Программа начертана, как видим, неопределенно; не удивительно, что она не была выполнена – тем более что с одной стороны, поступая под надзор Салтыкова великие князья почти не говорили по-французски, а почти все предметы преподаваемы были им на этом языке, с другой – обучение великих князей окончилось, когда им было только около 15 лет…

Замечательнее части инструкции, посвященные воспитанию. Императрица словно провидела те именно недостатки, которые особенно проявились в характере великого князя Константина. Императрица дает наставление, как бороться с упрямством, вспыльчивостью, непостоянством, неохотой подчиняться и соблюдать в чем-либо порядок, с неохотой или пренебрежением к знаниям и упражнениям, «в то время как в игре жив, движим и продолжителен в своих намерениях и не ленив»; к борьбе с этими недостатками императрица рекомендовала твердость в раз предъявленных требованиях, лишение возможности отдаваться любимым и интересующим занятиям, пока не исполнено то, что требовалось, – то же самое предлагал применять к в. кн. Константану Лагарп. Но энергической борьбы с такими чертами характера, когда они проявились у в. кн. Константина, предпринятое было – потому ли, что императрица, в теории, сознавая весь вред таких наклонностей не замечала их у своего внука, или потому, что Салтыков не решался раскрывать перед императрицей в ее внуке таких свойств, которые она сама заранее признала нежелательными.

С назначением Салтыкова руководить воспитанием великих князей к ним были назначены особые кавалеры и приставники, а затем и преподаватели. При в. кн. Константине состояли Сакен, Кошелев, Ламсдорф и грек Балдани; преподаватели были у обоих братьев одни и те же – протоиерей Самборский, M. Н. Муравьев, впоследствии еще Паллас, Крафт и Массон; первоначально же учителем великих князей по истории, географии и математике был Ф. Ц. Лагарп, приглашенный сначала только для преподавания французского языка. Значение Лагарпа в истории развития в. кн. Александра достаточно выяснено; здесь для нас довольно заметить, что в. кн. Константин менее подвергся его влиянию. Объясняется это не только тем, что на в. кн. Константина менее было обращено внимания, но и его характером и природными задатками.

В 1786 г. Лагарп в своем отчете Салтыкову говорил, что в. кн. Константину мешает в успехах его живость, недостаток внимания и проистекающее от этого «затруднение, которое он испытывает при заучивания наизусть и отвращение ко всему, что останавливает его внимание на несколько минуть сряду»; в это время великий князь еще очень плохо читал по-французски, затрудняясь каждым словом, писал под диктовку по-французски не умея еще правильно разделять слов; из арифметики он едва начал умножение и прослушал самые элементарные курсы географии и истории. Отзываясь всегда с большой похвалой о душевных качествах в. кн. Александра, Лагарп и у него находит в довольно сильной степени умственную леность, нелюбовь к умственному труду – и в этом с его отзывами согласны и отзывы Протасова; те же недостатки, но в гораздо большей степени, видит Лагарп у в. кн. Константина. «У великого князя прекрасное сердце, много прямоты душевной, верное нравственное чувство, у него есть дарования и способность легко схватывать, пишет он. Эти счастливые задатки подают, конечно, самые блестящие надежды; но напрасно было бы рассчитывать на осуществление их, если не истребить в великом князе его крайнюю живость, не приучить его сосредоточиваться и не победить его упрямство. Что касается первой, то едва ли возможно, да едва ли и нужно – совершенно ее искоренять, потому что она зависит от темперамента великого князя и от его возраста; но можно сделать проявления ее менее частыми и менее сильными, можно направить ее на полезные цели и предупредить зло, которое может она повлечь. Мало детей, столь живых, как великий князь; он ни минуты не остается в покое, все двигается и, не глядя, куда идет, куда ставит ногу, он вылетел бы за окно, если бы за ним не следили… При всем моем терпении – о котором я могу говорить, без опасения, чтобы меня можно было в данном случае опровергнуть – мне никогда не удавалось удержать его внимание на одном предмете более трех минут, да и это удавалось крайне редко; не удивительно поэтому, что великий князь забывает почти столько же, сколько узнает нового… Другое не менее вредное следствие его излишней живости – это привычка ежеминутно переходить от одного предмета к другому и интересоваться только их разнообразием или быстротой смены впечатлений, откуда происходит то печальное следствие, что люди смотрят – и не отдают себе отчета в том, что видят, что люди говорят обо всем, ничего не зная, и что делаются неспособными правильно судить… Нужно непременно, чтобы великий князь почувствовал необходимость заниматься серьезно». Лагарп замечает, что для великих князей, по рождению уже поставленных так высоко в обществе, особенно необходимо с детства развить в себе сдержанность, способность владеть собой, а в. кн. Константин совершенно этого качества лишен и «вспышки у него появляются так внезапно и сопровождаются такими проявлениями злой воли, что решительно невозможно оставить этого обстоятельства без внимания» и что «вследствие необходимости бороться с упрямством, неповиновением и гневом великого князя приходится терять по три месяца на то, на что довольно было бы недели»; по словам Лагарпа живость младшего великого князя и его упрямство не позволяют ему поддаться на те средства увещания и убеждения, которые достаточны с его старшим братом; Лагарп настаивал поэтому на необходимости быть с ним неукоснительно строгим. Но строгости применять Салтыков не считал возможным и характер великого князя не менялся. В конце 1789 г., т. е. когда великому князю шел уже одиннадцатый год, он все еще не мог читать по-французски правильно и безостановочно; он и в это время, как три года назад, был занят только ружьями, знаменами, алебардами и думал только об игре в солдатики, как после уроков, так и во время их. Лагарп признает в великом князе отличные задатки – но еще более сильные недостатки, препятствующие их развитию; не желая нисколько приложить труда к исполнению того, что от него требовалось, великий князь Константин, по словам Лагарпа, «как только обстоятельства расстроят его планы относительно игры и забав – предается вспышкам самого необузданного гнева, которому потворствовать или который терпеть нет более никакой возможности». Однажды он в течение двух часов упорствовал и не хотел исполнить работы, по словам Лагарпа, самой простой; а когда Лагарп пригласил Салтыкова и Салтыков сделал великому князю выговор, он, по уходе его, бросился на Лагарпа и укусил ему руку… Сохранившиеся в довольно значительном числе (до 20) записочки в. кн. Константина Павловича, за время от 1788 по 1794 г., вполне подходят по содержанию своему к тому, что выше изложено: они почти все заняты извинениями в том, что заданное не было исполнено, просьбами о прощении и обещаниями непременно исправиться. Заметим здесь, что некоторые из этих записок представляют собой несомненно записи, сделанные великими князьями под диктовку Лагарпа, как бы в наказание, и имеют целью устыдить великих князей: по крайней мере одна записочка, нередко цитированная в биографии Александра I, как еще детское его выражение мыслей о самом себе, дословно повторена и в. кн. Константином только с несколькими лишними орфографическими ошибками; вот она с правописанием младшего великого князя: «Il est si agreable de ne co donner aucune peine que je desirerai même que les autre pussent marcher, manger, boire et parler pour moi et je n’anvie rien tans que de ressembler а une statue»; есть и еще подобные примеры; поэтому надо быть очень осторожным, делая какие-либо выводы из этих записочек о характере великих князей; они являются выражением особого педагогического приема Лагарпа, а не собственных чувств и мнений того или другого из его воспитанников.

Не пользуясь расположением Лагарпа, великий кн. Константин и сам его не особенно любил·, гр. Мориолль, долго находившийся при великом князе в последние годы его жизни, рассказывает, что по словам Константина Павловича Лагарп постоянными наговорами императрице вселил и в нее нелюбовь ко второму внуку. Несомненно, что отношения к Лагарпу не оставили в великом князе благоприятного впечатления и рассказы его Мориоллю вполне убеждают в этом; но несомненно, что кое-что Мориолль и преувеличил…

В вышеприведенных отзывах Лагарпа в. кн. Константин Павлович является перед нами почти точно таким, каким видим мы его затем во всю его жизнь. Воспитание мало сгладило врожденную ему горячность, вспыльчивость, необдуманность; но зато до конца жизни великий князь сохранил доброту, искренность, которые присущи были ему с детства. Юношей великий князь вполне проявил свой буйный характер. Как ни снисходительно смотрела на него императрица – помимо того, что без сомнения и великий князь при ней сдерживался, более, чем при ком-либо другом – но иногда и Екатерина сообщает о таких выходках, которые нельзя не признать непозволительными; за 10 дней до рождения в. кн. Николая Павловича, Константин Павлович сказал о своей родительнице: – que de sa vie il n’а vu ventre pareil et qu’il y а la place pour quatre personnes; эта выходка только позабавила императрицу. Можно себе представить, что же должен был позволить себе великий князь, чтобы императрица написала Салтыкову такое письмо (29 августа 1796 г.): «Я хотела сегодня говорить с моим сыном и рассказать ему все дурное поведение Константина Павловича, дабы всем родом сделать общее дело противу вертопраха и его унять, понеже поношение нанести может всему роду, буде не уймется, и я при первом случае говорить собираюсь и уверена, что великий князь со мною согласен будет; я Константину, конечно, потакать никак не намерена. А как великий князь уехал в Павловское и нужно унять хоть Константина как возможно скорее, то скажите ему от меня и именем моим, чтоб он воздержался впредь от злословия, сквернословия и беспутства, буде он не захочет до того допустить, чтоб я над ним сделала пример. Мне известно бесчинное, бесчестное и непристойное поведение его в доме генерал-прокурора, где он не оставлял ни мужчину, ни женщину без позорного ругательства, даже обнаружил и к вам неблагодарность, понося вас и жену вашу, что столь нагло и постыдно и бессовестно им произнесено было, что не токмо многие из наших, но даже и шведы без соблазна, содрогания и омерзения слышать не могли. Сверх того, он со всякой подлостью везде, даже и по улицам, обращается с такой непристойной фамильярностью, что я того и смотрю, что его где ни есть прибьют к стыду и крайней неприятности. Я не понимаю, откуда в нем вселилось таковой подлый sanculottisme, перед всеми унижающий. Повторите ему, чтобы он исправил поведение свое и во всем поступал прилично роду и сану своему, дабы в противном случае, если еще посрамит оное, я б не нашлась в необходимости взять противу того строгие меры». Константин Павлович был посажен под строгий караул за эти выходки. Не стеснялся, наконец, великий князь и в отзывах о бабушке и отце: по крайней мере, кн. А. Чарторижский пишет, что не раз слышал, как он говорил об императрице «avec une rudesse sans mesure et des termes les plus inconvenables», а по словам гр. Ростопчина ходили слухи, что он передразнивал и своего отца…

Занимаясь так, как рассказывает Лагарп, великие князья окончили к 1791 г. курс геометрии, начали алгебру, прошли троекратно курсы географии и истории, причем постепенно увеличивалась подробность и разносторонность сведений из двух последних предметов. Пособиями при исторических занятиях служили им Милло, Кондильяк, Гаттерер, Нибур, Вольней; большое внимание уделяемо было на то, чтобы познакомить великих князей в отрывках с произведениями классических, греческих и римских писателей. Далее Лагарп предполагал сосредоточить занятия великих князей по истории – на чтении Гиббона, а затем приступить к чтению философских сочинений, начав с Кондильяка (Essai sur les origines de connaissances humaines) и Локка, далее – читать Руссо, Мабли и особенно Монтескье. Но эта часть программы осталась не выполненной; с философскими сочинениями в учебные свои годы великие князья так и не успели познакомиться: учение их прекращалось.

С 1792 г. дело шло уже к женитьбе в. кн. Александра: в Петербурге, с конца этого года, находились баденские принцессы, с одной из которых в. кн. Александр и вступил в брак 28 сентября 1793 г.; в течение всего года учебные занятия обоих великих князей были почти прекращены – в. кн. Константин, по дружбе своей с братом, был почти неразлучен с ним и его невестой. После свадьбы Александра Павловича занятия возобновились, но шли не очень правильно, а 31 января 1795 г. состоялось увольнение Лагарпа.

Прежде думали, что императрица решилась на это ввиду республиканских симпатий Лагарпа, которые были признаны совершенно неуместными при дворе ввиду разыгрывавшихся тогда ужасов французской революций; в письмах некоторых современников передается слух, что в. кн. Константин желал удаления Лагарпа и просил об этом Салтыкова. Точно известно, однако, что инициатива удаления Лагарпа исходила от самой императрицы и что политические его воззрения тут решительно ни при чем. Во всяком случае – оно имело огромное значение для молодых великих князей. К этому времени великие князья вступили уже в такой возраст, когда признано было необходимым ознакомить их с военным делом; для этого они начали еще с 1794 г. гораздо чаще посещать Гатчину, а особенно летом Павловск, и там проходили военную службу под руководством отца; Константин Павлович особенно увлекся теперь раскрывшимися перед ним обязанностями и задачами. Умного, образованного искренне расположенного к великим князьям Лагарпа теперь рядом с ними уже не было. Перед отъездом своим Лагарп сам счел своим долгом облегчить сближение великого князя Павла Петровича с его сыновьями: поняв, какой существует план относительно цесаревича Павла Петровича, он добился перед своим отъездом свидания с ним, хотя цесаревич до тех пор явно ему не благоволил. Не раскрывая цесаревичу грозившего ему решения, Лагарп убедил его в том, что его сыновья ему искренне преданы и что ему самому необходимо с ними сблизиться. Цесаревич Павел Петрович внял этим советам…

Уже с конца 1794 г. в. кн. Константин имел свой особый отряд из 15-ти человек и усиленно занялся его муштровкой после отъезда Лагарпа. Он применял теперь на деле те взгляды на военную службу, которые высказывал незадолго перед тем Лагарпу и в которых остался непоколебим, несмотря на все возражения своего учителя – именно, что военный «есть простая машина» и что «все, что командир приказывает подчиненному, должно быть исполнено, хотя бы это была жестокость». Вел. кн. Александр не сочувствовал сначала такому увлечению брата и писал в феврале 1796 г. Лагарпу, что «военное искусство вскружило его брату голову и он иногда груб со своими солдатами»; но мало-помалу увлекся военными упражнениями и в. кн. Александр; оба брата получили через несколько времени в свое заведывание по батальону из числа шести, составлявших войско их отца – и скоро выражения «это по-гатчински», «это по-нашему» – стали чаще и чаще срываться с их уст, выражая всегда похвалу.

Константин Павлович в мае 1795 г. совершил поездку в Финляндию, между прочим, с целью осмотреть стоявшие там войска.

К 1793 г. относятся первые речи о женитьбе в. кн. Константина. От русского представителя в Неаполе, гр. М. П. Скавронского, получены были известия, что супруга неаполитанского короля Фердинанда IV, Каролина-Мария, дочь Марии-Терезии, не прочь была бы выдать одну из своих дочерей за младшего внука русской императрицы; когда гр. Скавронский умер, предложения в том же духе были сделаны в Вене неаполитанским посланником Галлем русскому послу гр. А. К. Разумовскому, а им сообщены в Петербург. Императрица Екатерина, однако, отнеслась к этому проекту не сочувственно: она не пожелала вступить в родство с домом, несколько представителей которого были психически не вполне нормальны; кроме того, она нашла совершенно неуместным требование Каролины-Марии, чтобы до бракосочетания с ее дочерью Константин Павлович получил из русских владений какое-нибудь независимое княжество и чтобы супруга его сохранила католическое исповедание. Императрица поручила ген. А. Я. Будбергу подыскать для в. кн. Константина Павловича невесту в таком владетельном доме, который не предъявлял бы подобных претензий. Будберг завел негласные переговоры с домом Саксен-Заальфельд-Кобургским и встретил полную готовность сообразоваться с желаниями императрицы.

6 октября 1705 г. супруга наследного принца Кобургского прибыла в Петербург с тремя своими дочерьми. Помещение для принцесс было приготовлено в Зимнем Дворце. Роскошь и великолепие двора Екатерины поразили представительниц некрупного германского дома. 8 октября императрица посетила прибывших и вручила всем принцессам ордена св. Екатерины; в тот же день был у принцесс с визитом и великий князь Константин. Общие симпатии сразу завоевала младшая из трех принцесс, Юлиана-Генриетта-Ульрика, императрица говорила Будбергу, что жалеет о невозможности оставить в Петербурге всех трех принцесс и что останется, вероятно, младшая. Жених, со своей стороны, произвел благоприятное впечатление. «Константин, – писала герцогиня мужу – кажется с виду не менее 23 лет (ему было 16) и видно, что он еще подрастет. У него широкое круглое лицо и, если б он не был курнос, то был бы очень красив; у него большие голубые глаза, в которых много ума и огня; ресницы и брови почти черные; небольшой рот, губы совсем пунцовые; очень приятная улыбка, прекрасные зубы и свежий цвет лица; в ясном взгляде видны благородная кровь и душа неиспорченная; у него такая прямая душа, столько простоты, столько сочувствия ко всему великому и столько скромности!» По желанию императрицы великий князь часто виделся с приезжими, он показывал им Эрмитаж, запросто у них завтракал, ужинал; сначала он очень стеснялся, конфузился, но скоро освоился и чувствовал себя очень хорошо в обществе принцесс; они ему рисовали, пели, а он потешал их своим плохим немецким языком. 12 октября, после продолжительной беседы с кн. Зубовым, великий князь явился к принцессе-матери и формально попросил руки ее младшей дочери; согласие сейчас же было дано; позвали принцессу Юлию и она выразила свое согласие. 14 октября помолвка была объявлена; затем последовал ряд празднеств: спектакль в Эрмитаже, ужин у вел. кн. Александра, великолепный маскарад при дворе. 27 октября принцесса-мать с двумя старшими дочерьми, богато одаренная императрицей, выехала из Петербурга; переночевав в Царском Селе, она на следующий день обедала в Гатчине у наследника и продолжала путь в Германию. Невеста была помещена вместе с великими княжнами на попечении баронессы Ливен. Она начала учиться русскому языку и православному исповеданию; 2 февраля 1796 г. она была присоединена к православию и получила имя Анны Федоровны. 3 февраля совершено было обручение. Бракосочетание, первоначально назначенное на 13 февраля, было отложено по случаю нездоровья невесты и совершилось 15 февраля. Обряд совершен был духовником императрицы; венец над женихом держал обер-камергер И. И. Шувалов, над невестой – кн. П. А. Зубов; из-под венца молодые, с отцом и матерью жениха, отправились в Мраморный Дворец, назначенный для жительства в. кн. Константина с супругой; тут они были встречены в. кн. Александром и его женой. Город был иллюминирован; 18 февраля был устроен народный праздник перед Зимним Дворцом; ряд торжеств закончился великолепным фейерверком 27 февраля. Гофмаршалом нового двора назначен был кн. Б. Голицын; штат великокняжеской четы составили 6 камергеров, 6 камер-юнкеров и 3 фрейлины. Великий князь, не достигший еще 17 лет, говорил перед свадьбой, что ему хочется жениться поскорее особенно потому, что он получит после свадьбы Мраморный Дворец. Брак этот не был счастлив. Молодой великий князь первое время был, по-видимому, влюблен в свою жену; но между ними не было истинной любви. Фрунтовые интересы скоро опять получили свое преобладание над душой супруга; по-прежнему прорывалась его вспыльчивость и грубость; обильное количество поводов к проявлению этих свойств нашел он в пребывании в Петербурге короля шведского и его расстроившемся сватовстве за великую княжну Александру Павловну. В это же время был назначен к. в. кн. Константину флигель-адъютантом кн. Конст. Чарторижский; но между ними не было таких серьезных бесед и не установилось отношений, хотя бы отдаленно напоминавших и по интимности, и по важности те, какие установились между в. кн. Александром и его флигель-адъютантом, кн. Ад. Чарторижским. В день смерти императрицы Екатерины в. кн. Константин, как и его брат, были и Петербурге; они встретили отца, когда он приехал в Петербург, уже в мундирах гатчинской формы. В ту же ночь Константину Павловичу поручено било отцом его участвовать в рассмотрении бумаг покойной императрицы и опечатать бумаги кн. Зубова. В первом же приказе императора Павла в. кн. Константин назначен был шефом Измайловского полка, в состав которого вошел его гатчинский батальон; 10 ноября великий князь сопровождал императора, встречавшего гатчинское войско, вступавшее в столицу.

Царствование императора Павла принесло и вел. кн. Константину то же, что и всем другим близким к императору лицам: ежедневные вахт-парады, усиленные фрунтовые занятия, непрерывное опасение беспричинного гнева и опалы, полное отсутствие всякой уверенности в спокойном течении жизни – и непрерывное усиление и развитие всех этих неприятных ощущений и опасений.

28 марта 1797 г. оба старшие великие князя сопровождали верхом императора в его торжественном въезде в Москву и затем присутствовали на коронации; 3 мая они отправились, вместе с государем, в поездку по России. Посетив Смоленск, Оршу, Могилев, Минск, Вильну, Гродно, Ковно, Митаву, Ригу и Нарву, высокие путешественники 2 июня вернулись в Павловск; с 6 июля по 10 они сопровождали императора во время пребывания его на флоте в Кронштадте; в. кн. Константин был назначен около этого времени генерал-инспектором всей кавалерии – это звание сохранил он до конца жизни; во время пребывания императорской фамилии в Петергофе он обыкновенно исполнял обязанности военного губернатора этого города; однажды незначительная его оплошность, вызванная тем, что он неправильно понял слова государя и думал, что отпущен на этот день совсем, навлекла на него жестокий гнев отца; пришлось великому князю прибегнуть к заступничеству Кутайсова, чтобы утишить гнев государя. С 5 мая по 11 июня 1798 г. оба старшие великие князя сопровождали государя в его поездке – путь шел через Новгород, Тверь, Москву, в окрестностях которой были большие маневры, Владимир, Нижний Новгород, Казань, Ярославль, Тихвин, Новую Ладогу и Шлиссельбург. Вскоре по возвращении в. кн. Константин назначен был главным начальником над кадетским корпусом. 29 ноября 1798 г. великие князья Александр и Константине участвовали в церемонии, сопровождавшей принятие императором звания гроссмейстера Мальтийского ордена – они воздевали шляпы, обнажали и уклоняли шпаги… Император вообще относился к своему второму сыну скорее с большим доверием, чем к в. кн. Александру, планы Екатерины относительно которого вселили в душу Павла некоторое недоверие и подозрение к своему наследнику; но и к Константину Павел Петрович нашел нужным приставить под видом адъютанта особо доверенное лицо, офицера Измайловского полка И. А. Сафонова, который совершенно случайно обратил на себя внимание государя своим серьезным видом, а затем показался государю, по его словам, пригодным потому, что он был в свойстве с Гендриковыми, – император так и сказал Сафонову, что они, значит, свойственники… Сафонов должен был следить за великим князем и доносить обо всем государю, но великий князь сумел вполне подчинить этого своего дядьку себе и Сафонов не сообщал государю ничего неприятного для Константина Павловича.

5 мая 1770 г. в. кн. Константину Павловичу назначено было по 30000 руб. в год; 23 января 1780 г. на экипаж ему, вместе с великим князем Александром, назначено 17433 руб.; определить внуку содержание по вступлении его в брак императрица Екатерина ее успела; 17 ноября 1796 г. император Павел назначил ему 100000 руб. в год, супруге его – 70000 руб.; 28 декабря 1796 г. ему назначено 500000 руб. – столько же, сколько в тот же день назначено было и цесаревичу Александру Павловичу, которому первоначально было назначено 200000 руб. 2 июня 1797 г. император подарил своему второму сыну мызу Стрельну, а 21 июня прибавил к ней еще 1500 душ.

Третий год царствования Павла в. кн. Константине провел вне Петербурга и России – он был волонтером при войске Суворова, сражавшемся против французов.

Великий князь еще в 1798 г. выразил отцу желание свое принять участие в военных действиях против французов; ответом на это было следующее письмо императора от 30 декабря 1798 г.: «Мне очень приятно иметь сына с такими чувствами, каковы ваши, любезный Константин. Но скажу вам, что Голицын ведет только вспомогательный корпус, состоящий на жалованье у Англии, а корпус Розенберга состоит на жалованье у Австрии. Я вовсе не желал бы, чтобы русский великий князь участвовал в таком походе. Впрочем, быть может, обстоятельства будут таковы, что для нас представится случай отправиться в поход на свой собственный счет». В первых числах марта 1799 г. отправился из Петербурга а Вену Суворов, а 11 марта выехал и вел кн. Константин Павлович, который ехал волонтером в русскую армию, поступавшую под начальство великого полководца. Великий князь выехал под именем гр. Романова, но скоро инкогнито было оставлено. Великого князя сопровождали: Дерфельден, одним из лучших боевых генералов Екатерининского времени, бывший перед тем в отставке, а теперь вновь принятый на службу и имевший даже поручение «в случае нужды заступить место» фельдмаршала, ген.-м. Сафонов, адъютанты полковники Комаровский и Ланг и еще несколько человек. На другой день после выезда великого князя выехала в Германию для свидания с родными и супруга его, великая княгиня Анна Федоровна. Константин Павлович ехал через Митаву; здесь его принимал и угощал Людовик XVIII. На австрийской границе его встретил и приветствовал кн. Эстергази; на последней станции перед Веной его встретил губернатор Вены, герцог Фердинанд Виртембергский, брат императрицы Марии Федоровны. Константин Павлович прямо отправился к императору; в императорском дворце он остановился и обедал почти ежедневно с императором. Великий князь провел в Вене две недели с 5 по 19 апреля; при дворе балов по случаю войны не было, но русский посол гр. Разумовский давал в честь великого князя великолепные обеды и балы; публика восторженно приветствовала русского великого князя при появлении его в театрах. Император дал вел. кн. Константину чин генерал-фельдцейхмейстера; во время пребывания его в Вене решено было дело о браке великой княжны Александры Павловны с эрцгерцогом Иосифом.. Так как Иосиф назначался главнокомандующим цесарской армией на Рейне, то император предложил великому князю отправиться не в Италию, а на Рейн; великий князь заявил, что без ведома отца не может переменить своего первоначального решения; император Павел остался очень доволен этим поступком сына.

Отправившись из Вены 19 апреля, великий князь прибыл 27 апреля в Верону, к корпусу ген. Края, а 26 – в Вогеру, где в то время находился Суворов. Суворов принял сына своего императора со всеми знаками глубочайшего почтения. 27 апреля великий князь выехал к корпусу ген. Розенберга, занимавшему одну из передовых позиций, и здесь объявил русским войскам «благодарность и поклон» от Государя. 20 апреля великий князь впервые был в огне, у переправы через По у Борго-Франко. 1-го мая разыгралось неудачное для нас дело у Бассиньяно: ген. Розенберг переправил часть своих сил через По, но оказался совершенно не в силах удержаться на другом берегу и должен был отступить со значительными потерями; большая опасность угрожала непосредственно великому князю: он оказался в небольшом отряде, сбитом на маленький островок и долгое время не имевшем никаких средств для переправы. Суворов был чрезвычайно недоволен Розенбергом и грозил ему военным судом. Розенберг ответил письмом: «Как подчиненный, я виноват без оправдания; но если Ваше Сиятельство примете труд исследовать поведение мое в предприятии занять Валенцию – ибо я повеление Ваше о присоединении к армии получил вошедши уже и дело, то я уверен, что я прав буду совершенно». Дело в том, что наступление было произведено благодаря вмешательству великого князя. Розенберг заметил, что обстоятельства не те, при каких приказано было ему наступать, и не хотел наступления производить, но великий князь вообразил, что он лучше старого опытного генерала оценивает обстановку и сказал Розенбергу: «Я вижу, ваше превосходительство, что вы привыкли служить в Крыму, там было покойнее и неприятеля в глаза не видели». Розенберг был задет этим укором; к тому же – совершенно не ясно было, каково положение великого князя в армии, каковы его роль и значение; Розенберг поступил согласно желаниям великого князя – и в результате явилось почти поражение. Суворов, который до первого случая вмешательства великого князя в распоряжения, не давал ему никаких советов, теперь сразу определил положение высокого волонтера своей армии. В приказе по армии Суворов выразился между прочим, что «демонстрации – игра юно-военных»; приняв на другой день великого князя со всеми знаками почтения, Суворов заперся, с ним в ь кабинете и имел продолжительный разговор, содержание которого не известно; затем, опять с низкими поклонами, Суворов вышел провожать великого князя, но остановился, и в присутствии его, сурово пригрозил всем находившимся в это время в его квартире военным, если только они допустят когда-либо великого князя подвергнуться опасности. После этого положение великого князя выяснилось. Он был постоянно близко от Суворова и часто с ним видался, присутствуя иногда при докладах, причем, по желанию Суворова, великий князь как бы не замечал фельдмаршала, который, в свою очередь не отрывался от дел при его приходе и уходе; обыкновенно день он проводил при авангарде, которым постоянно командовал Багратион; в случае если Багратион был вызываем к главнокомандующему или получал какое-либо особое поручение – великий князь вступал в командование авангардом; но к чести его понимания важности дела надо сказать, что он никогда более не отдавал каких-либо приказаний, которые могли бы иметь серьезные последствия, а ограничивался тем, что рассыпал цепь, наблюдал за установкой орудий и т. п. При этом он охотно делил все неудобства и трудности похода – то пешком делал длинные переходы в жару, то чуть не по полсуток проводил верхом; сколько возможно было он старался облегчить труд солдат, покупал для них на свой счет некоторые припасы и т. п.; впоследствии, во время швейцарского похода, участвуя в военных советах, он подавал весьма благоразумные советы.

15 мая великий князь участвовал во вступлении в Турин и был горячо приветствуем народом. Во время движения навстречу Макдональду, он вел отряд Багратиона и исполнил предписанное движение с большой скоростью, вопреки советам одного австрийского генерала, предлагавшего ему отступить от прямых приказаний фельдмаршала – этот поступок великого князя и поведение его в битве при Требии 6, 7 и 8 июня заслужила ему лестный отзыв Суворова в донесении императору Павлу. После поражения Макдональда великий князь провел почти месяц вместе с Суворовым в лагере под Александрией; тут он постоянно занимался учениями, осматривал укрепления, участвовал в маневрах, которые производил Суворов в такие промежутки времени; с большой пышностью празднуемы были в лагере царские дни. Александрия сдалась 11 июля; после этого великий князь был при обложении Серравалле, которая сдалась 27 июля; 4 августа великий князь был в сражении при Нови; после битвы Суворов поздравлял его с победой и изъявлял величайшую похвалу мужеству и неутомимости его; в рапорте государю Суворов писал, что великий князь «обретался при передовых войсках и когда выступили они на баталию в боевом порядке, то великий князь изволил идти с ними и во время баталии присутствовал, где, мужеством своим поощряя войска, приводил к неустрашимости».

Когда Суворов предпринял движение в Швейцарию, командир и офицеры австрийские драгунского полка, бывшего под командой великого князя при Нови, явились к нему, 27 августа, и выразили свое сожаление, что не будут иметь чести сражаться вместе с ним. Когда 4 сентября русские войска вступили в Таверну и были задержаны до 9-го отсутствием мулов была принята Суворовым мысль великого князя употребить для перевозки вьюков казацких лошадей. Почти весь переход до Швейцарии, беспримерный по перенесенным трудностям, великий князь совершил пешком. 18 сентября, уже в Муттенской долине, Суворов получил точные сведения о поражении Римского-Корсакова под Цюрихом и отступлении ближайших австрийских корпусов и собрал военный совет. Положение русского войска было, действительно, отчаянное. На этом совете Суворов произнес свою знаменитую речь, воодушевившую собрание, и в заключение, со словами: «Спасите честь России и Государя! спасите сына нашего Императора!» – упал на колени перед великим князем и залился слезами, – великий князь бросился его поднимать, обнимал и целовал, и сам плакал. Великий князь на этом совете предложил, вопреки советам австрийских проводников, двинуться не к Швицу, а к Гларису. Суворов вполне одобрил это предложение. С величайшими трудностями, но удалось совершить это движение; на новом совете, собранном 23 сентября в Гларисе, опять принято было предложение великого князя – отказаться от предположенного удара в тыл французам, а идти кружным путем на соединение с Корсаковым. Суворов так доносил императору об участии Константина Павловича в Швейцарском походе: «Его Высочество во всю нынешнюю многотрудную кампанию и теперь на вершинах страшных Швейцарских гор, где проходил мужественно все опасности, поощрял войско своим примером к преодолению трудностей и неустрашимой храбрости, изволил подавать полезные и спасительные советы. Всегдашнее присутствие Его Высочества перед войсками и на гибельных стремнинах гор оживляло их дух и бодрость. История увековечит достохвальные его подвиги, которых я имел счастье быть очевидцем». Государь пожаловал Константину Павловичу титул Цесаревича следующим указом 28 октября 1799 г.: «Видя с сердечным наслаждением, как Государь и Отец, каковые подвиги храбрости и примерного мужества во все продолжение нынешней кампании против врагов царств и веры оказывал любезнейший сын наш е. и. в. великий князь Константин Павлович, в мзду и вящее отличие жалуем мы ему титул Цесаревича»; самому Цесаревичу Государь в тот же день писал: «Герой, приезжай назад. Вкуси с нами плоды дел твоих».

Выведши войска русские из Швейцарии, Суворов расположил их на зимние квартиры в Баварии; цесаревич принял под свое начальство лейб-кирасирский Его Величества полк, стоявший в Меммингене, и усердно занимался ученьями, осматривал также близ стоявшие части. Здесь получил он орден Аннунциаты от сардинского короля и военный орден Марий Терзии с лентой от германского императора; император Павел еще раньше пожаловал ему командорский крест Иоанна Иерусалимского, который он жаловал вместо ордена св. Георгия; отсюда 16 ноября он ездил в Кобург для свидания с родными своей жены. В Аугсбурге великий князь получил просьбу от венского двора явиться посредником между обоими императорскими дворами, когда недовольство императора Павла выразилось с поной ясностью; цесаревич ответил, что он находится при армии в качестве волонтера, и отклонил от себя всякое вмешательство в дела. 27 ноября 1799 г. Цесаревич оставил армию и поехал в Петербург, куда прибыл 27 декабря того же года. Император принял его очень радостно; в честь его было дано несколько балов, и на Эрмитажном театре поставлен аллегорический балет «Le retour de Poli octete». По возвращении в Петербург началась для цесаревича та же жизнь, как и ранее в царствование Павла; только усилившаяся раздражительность императора вносила в жизнь, наполненную фрунтовыми учениями и вахтпарадами, особенно резкие эпизоды. 6 января 1800 г. на параде полк Конной Гвардии навлек на себя гнев императора, был выслан в Царское Село, и обучать его отправлен туда же, т. е. тоже выслан, и цесаревич Константин Павлович, командовавший полком; на другом параде офицер Милюков совершенно невинной оплошностью вызвал столь жестокий гнев Павла Петровича, что приказано было даже наказать офицера палками – цесаревич Константин, выбрав удобную минуту, на коленях испросил офицеру этому прощение; государь не хотел ему возвращать чина, как наказанному палками, – но Константин Павлович признался, что это приказание государя не было выполнено и тогда Павел Петрович согласился на его просьбу вполне. Константин Павлович вообще умел лучше всех понимать настроение отца, и не раздражать его; государь относился к нему лучше и с большим доверием, чем к старшему сыну. Однако и Константану Павловичу не удавалось избегать гнева и подозрительности отца. Вскоре по возвращении из Итальянского похода император разговорился с ним о том, удобна ли для солдат форма, и выразил готовность сделать изменения, какие предложит цесаревич на основании своего опыта. Но когда цесаревич представил через несколько дней солдата в такой форме, какая казалась ему наилучшей – император резко высказал ему неудовольствие за то, что он хочет вновь ввести «потемкинскую» одежду. К концу царствования Павла и цесаревич Константин был ему также подозрителен, как все другие: 11 марта оба старшие великие князья были арестованы и приведены к присяге генерал-прокуром Обольяниновым. Известна странная и тяжкая сцена вечернего визита императора в покои цесаревича Константина Павловича, записанная очевидцем Саблуковым и повторенная во всех подробных биографиях императоров Павла и Александра. Вечером 11 марта, великий князь Константин был при обычном столе императора, где в этот раз ужинало, кроме императора и императрицы, еще 17 человек. В первом часу пополуночи, 12 марта, кн. Зубов разбудил цесаревича Константина Павловича и сообщил ему о кончине императора Павла. В ту же ночь император Александр переехал в Зимний Дворец; с ним неразлучен был и цесаревич. Скорбь свою цесаревич выражал гораздо менее сдержанно, чем юный государь; по словам де-Санглена, 12 марта, перед присягой, Константин Павлович громко сказал при виде гр. П. А. Зубова и кн. Яшвиля: «Я бы их всех повесил»…

С воцарением Александра Павловича цесаревич Константин Павлович сохранил свое прежнее положение – он остался главным начальником кадетских корпусов и генерал-инспектором всей кавалерии. Он являлся вместе с тем ближайшим другом своего царственного брата. Между братьями существовали неизменно самые сердечные отношения; Константин Павлович неоднократно и разным лицам высказывал свою безграничную преданность императору и брату и, действительно, вся его деятельность отмечена неизменным стремлением служить целям брата, беспрекословно и без критики поддерживать его всегда и во всем, хотя бы, – как напр., в вопросе об устройстве дарованном в 1815 г. Польше вел. кн. Константин и не разделял взглядов императора Александра. Император, со своей стороны, сознавая недостатки в характере брата, тем не менее, отзывался о нем всегда, как об очень добром и искренне преданном ему человеке и неизменно оказывал ему полное доверие и дружбу. Горячая преданность брату – это черта, освещающая личность Константина Павловича наиболее симпатичным светом; в этом случае проявлялись все лучшие задатки его натуры. В других случаях, к сожалению, в его поведении господствовали чаще всего иные черты – наследственные черты его родителя – крайней несдержанности», некоторая грубость, наклонность к жестокости. Немало самих различных свидетельств о том, что цесаревич далеко не пользовался симпатиями общества; об образе жизни великого князя очень неодобрительно отзывался в июне 1801 г. в одном из своих писем гр. С. Р. Воронцов; с недоброжелательством даже чрезмерным характеризует цесаревича графиня Эделинк, рожденная Стурдза; в 1801 г. разыгралась в Петербурге какая-то история, закончившаяся смертью француженки г-жи Араужо, история, которую общий голос связывал с великим князем, по поводу которой именным повелением назначено было особенное расследование – и это расследование, не дав окончательных, вполне ясных результатов, оставляет повод сомневаться – должно ли отделить эту историю от цесаревича. Известный А. М. Грибовский, в своем дневнике по поводу похорон великого князя Константина, записал: «этот государь в молодости не знал границ своим желаниям, а после от царства отказался. Где девались гордость, кичливость, великие о себе думы, коими он равнял себя богам!». Наконец, в 1801 г. навсегда покинула Петербург и Россию супруга великого князя Анна Федоровна; ближайших поводов ее отъезда мы не знаем, но известно, что она не была счастлива со своим супругом.

24 июня 1801 г. образована была под председательством цесаревича «воинская комиссия», в составе генералов кн. Прозоровского, Ламба, Татищева, Голенищева-Кутузова, Свечина, Тормасова, кн. Волконского и кн. Долгорукого. Комиссии этой предписано было: определить общее число войск и общее их расположение, обсудить продовольствие, вооружение и одежду войск, организовать конную артиллерию. По выработанным этою комиссией планам и были произведены различные преобразования в течение 1803–1805 годов. В комиссии же этой поднят был вопрос об изменениях преподавания и обучения в кадетских корпусах – и 29 марта 1804 г. император утвердил доклад великого князя «об учреждении совета о военных корпусах», поручив ему выразить благодарность членам воинской комиссии, труды которой были закончены. Председателем совета был назначен цесаревич, членами – министр народного просвещения гр. Завадовский, министр военно-сухопутных сил Вязьмитинов, товарищи министров – иностранных дел кн. А. Чарторижский и юстиции – Новосильцев, генералы гр. Аракчеев, Сухтелен, Клингер и Клейнмихель (директор кадетского корпуса, отец первого графа Клейнмихеля). Заседания совета открыты были 4 августа 1804 г.; первой задачей его было – преобразование высших кадетских корпусов и устроение новых училищ в губернских городах. Наступивший период войн задержал деятельность этого совета; но уже в октябре было утверждено предложение совета – организовать управление второго кадетского корпуса во всем согласно с управлением первого.

Как инспектор кавалерии цесаревич испрашивал Высочайшее соизволение на некоторые, второстепенного значения, реформы: так, 21 декабря 1803 г. учреждены были при кавалерийских полках запасные эскадроны и полуэскадроны; 17 февраля 1804 г. усилен состав лейб-казачьего полка; составлен устав о лагерной службе и некоторые другие. Кроме того, цесаревич принимал участие в рассмотрении и разрешении многих отдельных, более или менее мелких вопросов, связанных с военным делом, как-то: об уравнении числа людей в батальонах, об амуничных вещах гвардейских и егерских полков, о форме месячных рапортов, о выключке нижних чинов из гвардейских полков и т. п. Особенное же внимание постоянно посвящал цесаревич фрунтовой службе; он был неутомим на ученьях, производил их чуть ли не во всякое время дня и ночи; обучаемые им части, действительно, достигали совершенства, поражавшего не только иностранцев, но и русских; чего это стоило – это другой вопрос; к чему это служило – тоже другой вопрос, тем более, что цесаревич Константин Павлович в течение всей своей дальнейшей жизни войны не любил. Нет необходимости для объяснения этого предполагать непременно отсутствие личной храбрости, в чем обвиняет цесаревича графиня Эделинк; достаточной причиной нелюбви к войне могли служить те неудачи, которых свидетелем пришлось быть цесаревичу с 1804 по 1807 гг.; цесаревич так давно уже, с детства, привык любить вахт-парад, привык считать его чем-то необходимым; а война всегда нарушала порядок, стройность, чистоту, столь любезные и привычные сердцу цесаревича; при отсутствии настоящих, не часто встречающихся, дарований довольно естественно было, интересуясь войском, склониться от интереса к войне к интересам фрунта и вахт-парада.

В кампанию 1805 г. гвардия, предводимая цесаревичем, выступила из Петербурга между 10 и 15 августа. Перед сражением при Аустерлице 15 ноября она расположилась в резерве, прикрывая главную квартиру императоров Александра и Франца в Проснице; цесаревич стоял на левом берегу р. Литтау, впереди Аустерлица. 20 ноября произошло печальное для союзников сражение под Аустерлицем. Известно, какая сложная составлена была для него диспозиция и как она не была выполнена, а только создала страшную путаницу. Между прочим, гвардия совершенно неожиданно очутилась перед неприятелем, в то самое время, когда она ожидала найти австрийский отряд кн. Лихтенштейна. Цесаревич, подскакав к своему уланскому полку, крикнул: «Ребята! помните, чье имя вы носите! не выдавай!» и двинул его в атаку на французов; уланы, были, однако, отбиты. Гвардия скоро была при общем разгроме отрезана от главных сил; преображенцы, кавалергарды, конногвардейцы и лейб-казаки несколько раз ходили в атаку, пытаясь восстановить связь с ними, но все усилия были бесполезны; гвардия, долженствовавшая составлять резерв, была разбита в самом начале боя. Великий князь отвел свой отряд за Раусницкий ручей. Французы не преследовали его. Сражение было совершенно проиграно. После Аустерлицкой битвы великий князь возвратился в Петербург через Берлин, где был в декабре 1805 г.

16 ноября 1806 г. началась у России новая война с Францией, теперь в союзе с Пруссией. Гвардия выступила из Петербурга 13 февраля 1807 г. Поход был чрезвычайно труден; приходилось идти усиленными переходами при жестоких морозах и при дневках едва на пятый или шестой день. В Юрбурге цесаревич представил гвардию на смотр императору. Присоединившись затем к армии, цесаревич немедленно начал производить учения и парады; вместе с тем он обратил большое внимание и на снабжение войск необходимыми припасами. После неудачного для нас дела при Гейльсберге 15 мая 1807 г. главнокомандующий Бенигсен отправил великого князя к императору в Тильзит для того, чтобы он доложил об истинном положении дел. Цесаревич явился горячим сторонником мира. Однако, настояния партий мира не имели успеха перед императором Александром; цесаревич ехал обратно к армии, когда в Инстербурге встретил он войска наши, потерпевшие поражение под Фридландом; цесаревич возвратился тогда к императору Александру; теперь было уже необходимо вступить в мирные переговоры; к армии отправлен был кн. Лобанов с поручением их начать, а 9 июня цесаревич привез ему полномочие заключить мир. Переговоры привели к знаменитому личному свиданию императора Александра с Наполеоном, состоявшемуся на р. Немане 13 июня 1807 г.; Константин Павлович был в числе лиц, сопровождавших императора. Когда затем император Александр и Наполеон жили в Тильзите, там же был и Константин Павлович; он часто видался с Наполеоном; 27 июня при ратификации мирного договора великий князь Константин Павлович получил орден Почетного Легиона.

Осенью 1808 г. великий князь сопровождал императора Александра в его поездке в Эрфурт на свидание с Наполеоном.

Когда в 1812 г. довольно очевидно стало, что не миновать нам войны с Наполеоном и армия наша была сосредоточена на западной границе, гвардейский корпус под командой цесаревича стоял в Свенцянах и Видзах, в Виленской губернии. Цесаревич громко высказывал свои опасения неизбежного разгрома русских, говорил, что необходимо во что бы то ни стало испросить у Наполеона мир и сам вызывался ехать к нему с таким поручением. С началом войны, сохраняя недовольство ею, цесаревич должен был принять участие в общем отступлении из Дриссенского лагеря к Смоленску. Под Смоленском собран был военный совет и цесаревич был в числе наиболее настоятельно требовавших наступательного движения. Под давлением совета 26 июля Барклай-де-Толли двинул армию от Смоленска к Рудне, но не решился все-таки на сражение и затем опять отступил. В войске начал распространяться ропот и едва ли не громче всех высказывал свое неудовольствие цесаревич. Из Витебска Барклай-де-Толли удалил цесаревича, отправив его с якобы чрезвычайно важным донесением в Москву, к государю; государь выразил цесаревичу желание, чтобы он остался в Москве и занялся формированием кавалерийского полка, – но цесаревич приступил к этому делу с такими нарушениями всех обычных порядков, что гр. Ростопчин настоял перед государем, чтобы цесаревич не оставался долее в Москве. Император предложил ему формировать ополчение в Нижнем Новгороде, но цесаревич не пожелал туда ехать и испросил позволение ехать снова в армию. Он прибыл к армии как раз к тому времени, когда французы, 6 августа, оттеснили ее от Смоленска. Генерал Жиркевич в своих записках рассказывает, что собственными ушами слышал, как цесаревич, подъехав к батарее, сказал смолянам: «что делать, друзья! Мы не виноваты, не допустили нас выручать вас! Не русская кровь течет в том, кто нами командует, а мы, хоть нам и больно, да должны слушать его. У меня не менее вашего сердце надрывается!» Барклай-де-Толли нашел невозможным дальнейшее пребывание цесаревича при армии; в докладе своем государю он дал очень ясно чувствовать свое неудовольствие его поведением и из Дорогобужа вновь отправил его к государю, теперь уже в Петербург. В Ижоре цесаревич встретил Кутузова, ехавшего в армию, на смену Барклая. Цесаревич изложил ему свои впечатления, вынесенные из армии. Приехав в Петербург он, по словам гр. Эделинк, громко говорил, что все погибло, и имел вид человека совершенно растерявшегося; его поведение – особенно после Бородинского сражения и оставления Москвы – производило столь неблагоприятное впечатление, что сочтено было за лучшее, чтобы он удалился из Петербурга. Он выехал и провел несколько времени в Твери, у сестры своей, великой княгини Екатерины Павловны; здесь, между прочим, он имел горячий спор с Карамзиным, не соглашавшимся с опасениями великого князя относительно исхода борьбы и резко отозвавшимся о Наполеоне.

Когда началось уже окончательно отступление французов – тогда только явился великий князь снова к армии, которую нагнал уже в Вильне; теперь уже не было повода ему выражать свое недовольство главнокомандующими. 1 января 1813 г. цесаревич присутствовал при переходе русских войск через границу. Затем, командуя гвардией, цесаревич принимал участие в Бауценском сражении 8–9 мая; 14 августа участвовал в сражении под Дрезденом и получил золотую шпагу с надписью «за храбрость»; под Лейпцигом, 4 октября, цесаревич командовал резервами и отряду его приходилось принимать участие в битве; великий князь Константин получил за это сражение орден Св. Георгия 2 ст. В битве при Фер-Шампенуазе конно-гренадерский и лейб-драгунский полки под личной командой цесаревича произвели блестящую атаку, по отзывам военных писателей – одну из самых замечательных за все наполеоновские войны. Вместе с императором Александром цесаревич вступил в Париж. 1) июня 1814 г. он прибыл в Петербург вестником окончательного мира. Дворянство и купечество хотели по этому поводу дать в честь великого князя бал, но он отклонил его и просил, чтобы деньги, которые пришлось бы потратить на бал, были употреблены в пользу раненых. Из Петербурга великий князь поехал на конгресс в Вену, сопутствовал затем императору в непродолжительном походе 1815 г. И на стоянках в Германии в 1813 г., и в Париже, и в Вене великий князь постоянно производил ученья, парады, строжайшим образом наблюдая за соблюдением формы; в это время уже чаще и больше стали проявляться в его характере черты вспыльчивости и необузданности и не раз возникали довольно неприятные столкновения не только с отдельными лицами, но даже и с целым обществом офицеров того или другого полка. Впрочем, великая задача, предлежавшая тогда войскам, не дозволяла доводить эти столкновения до размеров, какие стали получать они после…

Из Вены цесаревич уехал в Варшаву. С конца 1814 г. Варшава становится главным поприщем его деятельности и постоянным его местопребыванием.

2 апреля 1814 г. император Александр Павлович принимал в Париже генерала Сокольницкого и полковника Шимановского; они явились депутатами от польских отрядов, сражавшихся под знаменами Наполеона, и представили государю просьбу, чтобы отрядам этим позволено было возвратиться в Польшу. Император был очень милостив к депутации, выразил желание, чтобы польские отряды возвратились на родину вместе с русскими войсками и сказал; «польская армия сохранит свое прежнее устройство; командовать вами будет мой брат», заключил император, указывая на цесаревича, который присутствовал при этой аудиенции. Через несколько времени цесаревич сделал смотр польским отрядам – и остался ими чрезвычайно доволен. 17 сентября 1814 г. русский гвардейский корпус и с ним польские легионы вступили под командой цесаревича в Варшаву, проходя церемониальным маршем пред кн. Барклаем-де-Толли. В своем дневном приказе, отданном по польской армии 29 ноября 1814 г. (ст. ст.), великий князь писал: «явитесь достойными поддержать ценой вашей крови великодушные усилия вашего августейшего монарха, пекущегося о благосостоянии вашей страны. Императору известна ваша храбрость… Вы отличались великими подвигами в борьбе, нередко вам чуждой; теперь, когда вы посвятите все ваши усилия защите отечества, вы будете непобедимы»...

Здесь не место излагать все перипетии переговоров о восстановлении Царства Польского, все препятствия, которые были воздвигаемы этому намерению императора Александра на Венском конгрессе; прибытие Наполеона с острова Эльбы во Францию и занятие им Парижа заставили представителей Австрии, Франции и Пруссии стать сговорчивее. 21 апреля (ст. ст.) 1815 г. пописаны соглашения между Россией, Австрией и Пруссией, определившие судьбу Варшавского герцогства: за исключением незначительных частей, отошедших к Австрии и Пруссии, оно присоединено было к России под наименованием Царства Польского; польским провинциям вообще предположено было даровать представительный образ правления и «учреждения, согласные с образом политического существования, каковой признают удобнейшим и полезнейшим владеющие ими державы». 13 мая последовал манифест жителям Царства Польского о предстоящем даровании им конституции. 9 июня (ст. ст.) 1815 г. в Варшаве происходило торжество восстановления Польши. В католической соборной церкви собрались все правительственные лица; после богослужения здесь были прочтены: акт отречения короля саксонского, манифест императора всероссийского, царя польского, и основания будущей конституции. Тут же была принесена присяга; затем все высшие сановники отправились с парадным визитом к цесаревичу. Цесаревич с конца 1814 г. почти безвыездно жил в Варшаве, занимаясь делами подчиненной ему армии; только на короткое время ездил он в Вену и присутствовал там, в начале октября 1814 г., на торжественном праздновании первой годовщины лейпцигского сражения. Упомянем здесь об одном акте внешней политики России, в котором цесаревич принял участие: 18 апреля 1818 г. он скрепил своей подписью, как цесаревич, акт уступки императором Александром графства Еверского Ольденбургскому дому.

15 ноября 1815 г. возвращаясь из вторичного похода в Париж, император Александр подписал в Варшаве конституционную хартию Царства Польского. 17 ноября наместником царства был назначен ветеран наполеоновских легионов, генерал Зайончек. До последней минуты надеялся занять эту должность кн. Ад. Чарторыжский и был страшно поражен, когда обманулся в своих ожиданиях. Великий князь остался в Варшаве главнокомандующим польской армией, сохранив звание генерал-инспектора всей кавалерии; 18 ноября государь выехал из Варшавы в Петербург.

Вопрос о том, каково было положение цесаревича в администрации нового царства, и как он относился к тем особенностям, которые столь существенно отличали Царство Польское от Империи, требует некоторого внимания. Прежде думали, что цесаревич ограничивался строго своим официальным положением – главнокомандующего польской армией – и не принимал никакого участия в управлении общими делами Царства, занимаясь только военным ведомством. Но такое мнение неправильно. Помимо соображений, что не мог не иметь большого влияния на дела ближайший друг императора, его брат и наследник, особенно рядом с человеком столь дряхлым и мало влиятельным лично, как наместник Зайончек, помимо этих соображений, мы имеем и прямые точные свидетельства, рисующие нам роль великого князя совершенно иначе. Свидетельства эти – прежде всего в письмах кн. Адама Чарторыжского к императору Александру; очевидно, что при всей готовности кн. Чарторыжского иногда скрывать истину и говорить неправду, в данном случае показания его не могли быть не согласны с истиной, – не мог он писать неправду императору о его брате. По словам Чарторыжского наместник Зайончек был убежден, что желания великого князя всегда согласны с видами императора и многократно, с ударением, заявлял, что по каждому вопросу он прежде всего желает быть в согласии с великим князем; всякое противоречие себе наместник принимал за желание быть непременно в оппозиции с правительством, а великий князь, пишет Чарторыжский, к несчастью вполне разделяет этот взгляд наместника; в полном согласии со взглядами великого князя наместник высказывался, что конституция – это просто кодекс анархии и что ее необходимо изменить; великий князь не скрывал своего пренебрежения существовавшими в Царстве узаконениями, нередко нарушал их, назначая, напр., произвольные наказания за такие проступки, как воровство, отдавая приказания городскому управлению или отменяя его распоряжения. Такое преобладающее значение великого князя представлялось кн. Ад. Чарторыжскому крайне вредным как для Польши, так и для намерений государя; «враг не мог бы повредить Вашему Величеству более», писал он. Мориолль, близко знавший жизнь великого князя в Варшаве, свидетельствует то же, что хотя великий князь не упускал случая заявить, что не интересуется нимало гражданскими делами, «c’est lui qui а gouverne»; есть и другие свидетельства русских современников совершенно в таком же духе. Таким образом несомненно, что в. кн. Константину Павловичу с самого же начала пребывания его в Варшаве, принадлежала фактически первая роль в управлении Царством. Что касается его отношения к порядкам Царства, то столь же несомненно, что отношение это было далеко не дружелюбно. Об этом имеем свидетельства в тех же письмах Чарторыжского и в письмах самого цесаревича. Чарторыжский пишет, что с первых же дней своего нового назначения великий князь отзывался о нем, как о каком-то наказании, и высказывал желание вернуться к главной квартире государя; хотя через несколько времени это недовольство своим положением прошло, но недружелюбнее отношение к окружающему осталось. «Армия, нация, отдельные лица – ничто но нравится великому князю; конституция в особенности является предметом его сарказмов», пишет Чарторыжский. Рассказывают, что нередко в минуты гнева великий князь кричал на польских офицеров, что он «задаст им конституцию»! – и это является выражением его постоянного взгляда на достоинства новой организации царства; он, несомненно, старался примениться к ней, но не только не успел в этом, но и сохранил постоянное к ней нерасположение. Вот, что писал, между прочим, цесаревич в феврале 1826 г. своему другу Опочинину в Петербург: «Покойному государю императору угодно было не только дать им (полякам) питаться надеждой, но 10 лет сряду словами и деяниями своими вкоренял и внушал в них сию мысль; и посему самому, что же мне оставалось делать, как исполнять волю государя и с оной сообразоваться. Я поставляю вам в свидетели В. С. Ланского, который теперь в Петербурге, и Н. Н. Новосильцева, что я им говорил тогда, когда первые дошли сюда слухи на счет восстановления Царства Польского, что по моему бы лучше прислать сюда губернаторов и вице-губернаторов и даже поименовывал таковых. К открытию первого сейма, бывшего в 1818 г., я ничего не знал, какая приготовляется речь; статс-секретарь Каподистрию в то время на счет оной мне сказал: „посмотрите, что будет; она не только на одну Польшу, но на Россию и на всю Европу сделает влияние“. Я также поставляю в свидетели е. и. в. вел. кн. Михаила Павловича, бывшего во время сейма в Варшаве в 1818 г., что приехавши с государем императором от развода, когда мы входили с ним по круглой лестнице в его комнаты, я осмелился Его Императорскому Величеству отвечать на счет его предположения и представительного правления. На что Государь Император даже с некоторым гневом изволил мне отозваться... Государь Император не только во всех своих речах к сеймам бывших, и действиях, но даже в разговорах во многих случаях с польскими как статскими, так и военными чинами откровенно изволил изъяснять свои на счет их намерения; след., что же мудреного, что у них вскружилась голова на чувствах nationalite». Цесаревич относился к конституции неодобрительно и недоброжелательно; он, так сказать, против воли применялся к ней; он делал это, как и вообще поступал он всегда, вполне добросовестно, искренне; но он не сумел выбрать правильного образа действий относительно Царства, в котором находился. Ни по характеру своему, ни по воспитанию Цесаревич не был подготовлен исполнять роль конституционного государя; когда какие-либо действия поляков не затрагивали самых глубоких убеждений великого князя или – и это даже более важно – не раздражали его лично – он почитал необходимым предоставлять полякам, в силу существования у них конституции, самые широкие права, иногда пропуская без противодействия даже и нарушение ими их определенных конституцией обязанностей. Но если что-либо лично его раздражало – тогда он нарушал не только конституционные, но, можно сказать, и всякие права. Этим он с одной стороны содействовал развитию самых крайних проявлений свободы в Польше, а с другой стороны – постоянно раздражал поляков, затрагивая самые чувствительные их струны. В данном случае проявилась с особенной силою та досадная черта, которую можно заметить и во многих других важных моментах деятельности цесаревича – то именно, что, поставив себе иногда верно цель, он склонен был избирать пути не только не ведущие к цели прямо, но наоборот – как то особенно заводящие в дебри безвыходных противоречий и создававшие затруднения, которых прежде не было. Таково было поведение великого князя впоследствии в вопросе об его отречении от престола, его поведение в самом начале восстания 1830 г., таково же было его поведение и вообще за все время проведенное им в Варшаве. И при этом цесаревич несомненно вполне искренне был убежден, что все около него идет прекрасно и отлично направляется им к намеченной им цели – полному примирению и сближению поляков с русскими.

Итак, за великим князем Константином Павловичем должно признать значительную долю участия во всей внутренней истории восстановленного Царства Польского. Мы скажем о состоянии Царства в 1815–1830 г. ниже, в непосредственной связи с историей того восстания, которым закончилось и само существование Царства, а теперь остановимся на тех сторонах деятельности цесаревича, которые его ближайшим образом занимали, и на крупных фактах его личной истории.

Цесаревич с увлечением отдался делу организации новой польской армии. Он вообще любил военное дело и части, которыми приводилось ему специально начальствовать; но к польской армии он получил какую-то особенную любовь. Отчасти имело тут значение то обстоятельство, что цесаревич смотрел на себя, как на ее создателя, отчасти, вероятно, привлекало его симпатии к ней и то, что он являлся прямым и полным ее начальником, не стесняемый другими равными, или иерархически даже и высшими, властями и в то время, когда в последнее десятилетие Александровского царствования в армии русской завелось в смысле фрунтовом много нового – цесаревич, быть может, особенно дорожил тем, что в своей польской армии он не вводил этих новшеств, а придерживался порядков старых, к которым давно и твердо привык; наконец, путем установления хороших отношений к войску польскому цесаревич надеялся ближайшим образом подойти к той цели, сближению русских с поляками, которую он себе поставил.

С начала 1815 г. приступлено было к формированию польской армии. Инструкторами были назначены русские офицеры, а солдаты набирались из уроженцев польских губерний; во всех русских полках приказано было их отобрать и отправить в Царство Польское – и цесаревич внимательно следил за исполнением этого распоряжения; из уроженцев литовских губерний составлен был особый литовский корпус, стоявший в смежных с Царством губерниях. По польским войскам назначены были оклады значительно превышавшие те, какие получали соответственные чины в русской армии; по польскому войску были назначены генерал-адъютанты и флигель-адъютанты; в большом количестве доставляемы были из России порох, боевые снаряды и оружие – и при этом поляки сумели устроить так, что оружие старое или старого образца не было отдаваемо русским властям, а сохранялось в польских арсеналах – благодаря чему к восстанию оказалось у поляков огромное количество оружия и боевых снарядов. Срок службы в рядах польской армии был не 25 лет, как в русской, а всего 8 – и через это значительно большее число способных к военной службе перебывало в солдатах и получило военное обучение. Крепости, находившиеся в Царстве, особенно Модлин и Замостье, были возобновлены и значительно усилены; самая Варшава, под предлогом борьбы с контрабандой, обведена была глубоким рвом и валом.

Все это делалось с ведома великого князя и отчасти при его содействии. Он твердо верил в успешность своих стремлений сблизить поляков с русскими, не раз говорил, что безусловно полагается на верность польских войск и что дай Бог другим частям быть так же верными; он совершенно отрицал возможность того, чтобы поляки заплатили за все оказанное им доверие черной неблагодарностью. Что цесаревич искренне ставил выше всего верность государю и присяге – в этом не может быть никакого сомнения; но в каком-то странном ослеплении он просмотрел развитие среди войск самой крайней пропаганды и не мог решиться ни на какие серьезные меры против изменников присяге даже и тогда. когда измена проявилась открыто и дерзко; его взгляды согласовались в общем с убеждениями императора Александра – и были совсем оставлены без внимания те представления, какие сделал императору В. С. Ланской, который писал, что «в формируемом войске питаем мы змия, готового излиять яд свой». Великий князь был – насколько только он мог и умел – любезен и милостив с офицерами и солдатами польской армии: он, вне службы, обращался с ними запросто, охотно говорил по-польски, посещал больных, помогал нуждающимся. В строю, как всегда, он был чрезвычайно взыскателен и ученьями и смотрами утомлял войска, не щадя и себя. Зато он успел достигнуть действительно превосходной выправки войск и иностранцы, посещавшие Варшаву, единогласно признавали войско его образцовым; такой замечательный знаток военного дела, особенно фрунта, каким всегда был император Александр, постоянно выражал великому князю свое полное удовольствие польской армией, чем, по словам цесаревича, еще более и более возбуждал его ревность. Особенно доволен был цесаревич полным одобрением императора, высказанным после большого смотра 17 сентября 1823 г. под Брест-Литовском. К тому времени организация и обучение всей польской армии были закончены и вся армия, до 80000 человек, предстала тут на смотр государю.

На почве военной службы, однако, прорывались особенно и давнишние свойства великого князя – его горячность, несдержанность – и причиняли ему заботы и неприятности. Отношения его с офицерами не были так дружественны, как того ему хотелось, отчасти в силу политических причин, а отчасти и вследствие вспыльчивости великого князя, не раз создававшей ему неприятное положение. Рассердившись, на что-либо, великий князь почти никогда не умел сдержаться в границах благоразумия и справедливости; неисправность какого-нибудь одного офицера навлекала ого гнев чуть ли не на всех присутствующих; в минуту гнева великий князь не только кричал на присутствующих и оскорбительно бранил их, но однажды даже приказал двум офицерам стать в ряды солдат и промаршировать два круга с солдатским ружьем. Это вызвало особенно крупный инцидент. Общество офицеров того полка, к которому принадлежали два помянутые офицера, заявило, что не может служить вместе с ними, почитая их разжалованными. Произошли сцены и объяснения столь острые, что в короткое время пять офицеров покончили самоубийством и шестой, покусившийся на себя, был спасен совершенно случайно; не без труда удалось утишить волнение, причем великий князь лично приносил извинение и даже выразил готовность дать удовлетворение тому из офицеров, кто не доволен этим его извинением. В другой раз, офицеры, явившиеся по обязанности к столу великого князя, демонстративно не пили его здоровье.

Впрочем, эти случаи имели место по преимуществу в первые годы пребывания великого князя в Варшаве. С течением времени, с годами, вспышки его, как будто, немного ослабели; кроме того в планы заговорщиков, начавших к тому времени свою деятельность, входило по возможности сглаживать всякие случайные осложнения, пока не будет признано своевременным действовать решительно; наконец, с течением времени явилось еще одно обстоятельство, сделавшее великого князя еще более чем прежде любезным для поляков, и через это ослабившее и самые столкновения: великий князь вступил в брак с женщиною, чрезвычайно им любимой и, к тому же – с полькой.

Великая княгиня Анна Федоровна, покинув Россию вскоре после смерти императора Павла, более уже в Россию не возвращалась. Бывая за границей великий князь видался с нею, но отношения между супругами остались холодными. Уже в 1803 г. вел. кн. Константин Павлович заводил речь о разводе и имел в виду жениться на княжне Жанете Антоновне Четвертинской, сестре известной Марьи Антоновны Нарышкиной. Императрица-мать решительно воспротивилась не только этому браку, но и самой мысли о разводе. Она высказывала в письме к сыну, что гласный развод подорвет в массе населения до известной степени уважение к сану великого князя. Императрица-мать писала, что ему необходимо не искать развода, а переменить образ жизни; свое письмо она заключала заявлением, что могла бы согласиться на развод сына только в том случае, если бы он избрал себе другую супругу в каком-нибудь владетельном доме, ибо люди его положения обязаны жениться на равных себе по рождению. На этом дело и окончилось. Среди многих женщин, пользовавшихся за это время вниманием и благосклонностью великого князя, дольше всех сохранила их одна французская актриса, Фридрихс; у великого князя был от нее сын Павел, который родился в 1808 г. и, с именем Павла Константиновича Александрова, служил в военной службе и умер в 1857 г. генерал-адъютантом. Фридрихс сопровождала великого князя, между прочим, и в заграничном походе в 1813–1814 гг. С переселением великого князя в Варшаву и она стала там жить. Но в самом же начале своего пребывания в Варшаве великий князь на одном балу у Зайончека встретил молодую девушку, графиню Иоанну Грудзинскую, и был совершенно пленен ею. Он страстно влюбился в нее и постоянно оказывал ей самые ясные знаки особенного внимания; но молодая графиня, не отталкивая его от себя, держалась тем не менее совершенно безукоризненно и великий князь, после почти пятилетнего ухаживания, наконец, решился на брак с ней. В одну из своих поездок в Петербург он получил согласие на этот брак от государя и от императрицы-матери 20 марта 1820 г. появился Высочайший манифест, в котором объявлялось, что цесаревич обратился к императору и императрице-матери и указал, что супруга его, великая княгиня Анна Федоровна, еще в 1801 г. удаляясь в чужие края, «по личному ее объяснению и впредь возвратиться в Россию не может по крайне расстроенному ее состоянию» и «вследствие сего изъявил желание, чтобы брак его с нею был расторжен». Синод, запрошенный по этой просьбе великого князя, нашел возможным разрешить развод по силе 10 пункта Духовного Регламента. В манифесте по сему предмету было сделано еще следующее дополнение: «При сем, объемля мыслью различные случаи, которые могут встретиться при брачных союзах членов императорской фамилии и которых последствия, если не предусмотрены и не определены общим законом, сопряжены быть могут с затруднительными недоумениями, мы признаем за благо для непоколебимого сохранения достоинства и спокойствия императорской фамилии и самой империи нашей присовокупить к прежним постановлениям об императорской фамилии следующее дополнительное право: «если какое лицо из императорской фамилии вступит в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, то есть, не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, в таком случае лицо императорской фамилии не может сообщить другому прав, принадлежащих членам императорской фамилии, и рождаемые от такового союза дети не имеют права на наследование престола». 12 мая 1820 г. совершен был брак цесаревича с гр. Жанетой Грудзинской. Венчание происходило сначала по православному обряду в церкви Королевского замка, а затем по католическому, в каплице замка; присутствовали при венчании только четыре лица: генералы граф Куруеа, Альбрехт, Кнорринг и Нарышкин. Цесаревич приехал в замок из Бельведера совершенно один, в кабриолете, запряженном парой лошадей, которыми, как он обыкновенно ездил, он сам и правил. В этом же кабриолете после венчания возвратился он в Бельведер с молодой женой. Весть о венчании разнеслась уже по всему городу и улицы покрыты были густой толпой народа, сердечно приветствовавшего на обратном пути великого князя и его супругу. Положение ее определено было манифестом императора Александра от 8 июля 1820 г, распубликованным только в Царстве Польском, а не в Империи. В манифесте этом было объявлено, что супруге великого князя цесаревича и могущим родиться от их брака детям не может быть ни в коем случае придаваем титул, принадлежащий вел. кн. Константину Павловичу, и повелено было именовать «супругу возлюбленного брата нашего, великого князя Константна Павловича, Иоанну Грудзинскую княгиней Ловицкой» или Лович – по названию имения, пожалованного великому князю.

Княгиня Лович оказалась женщиной весьма доброй, кроткой и симпатичной. Она была несколько склонна к мечтательности, мистицизму, несколько, может быть, мелочна – эти качества особенно подчеркивает гр. Мориолль, относящийся к ней вообще недружелюбно; но и из его рассказов видно, что это была женщина удивительно кроткая и добрая. Император Александр отзывался о ней, что она «ангел по характеру»; великий князь Михаил Павлович и его супруга относились к ней чрезвычайно хорошо; она пользовалась уважением и расположением и великого князя Николая Павловича, и его супруги; сама императрица-мать, по-видимому, не сочувствовавшая браку своего сына не с принцессой царствующего дома, впоследствии относилась к ней очень хорошо и, оставляя ей по завещанию некоторые драгоценности, писала, что оставляет их «своей дорогой невестке». Впрочем, такое положение создалось для супруги цесаревича не сразу; в Петербург ее не приглашали – и она оказалась там уже после смерти мужа.

Великий князь был влюблен в свою жену чрезвычайно; под ее влиянием он стал ровнее и добрее; он почти не расставался с ней и когда в 1823 г. пришлось ей жить за границей для лечения, он неоднократно к ней ездил из Варшавы. Со времени брака он жил чрезвычайно тихо, скромно, вполне по-семейному; в Бельведере, после окончания утренних парадов и смотров, время свое проводил он с женой, сыном Павло; которого полюбила и княгиня Лович, двумя его воспитателями – французом гр. Мориоллем и поляком Фавицким – и двумя-тремя приближенными генералами. По рассказам Мориолля такая жизнь особенно нравилась великому князю Михаилу Павловичу, который из всех братьев особенно любил цесаревича и старался ему подражать – даже во внешности, в тоне голоса и оборотах речи. Сравнительно не часто бывал цесаревич в Петербурге; но все же он ездил туда напр. на свадьбу великого князя Михаила Павловича, был там несколько раз и в царствование Николая Павловича; с императором Александром он виделся неоднократно в Варшаве.

Вскоре после второго брака цесаревича произошло событие, имевшее огромную важность не только в жизни цесаревича Константина Павловича, но и в истории России – цесаревич отрекся от наследования престола после старшего своего брата, императора. Конечно, различные причины соединились, чтобы привести к такому решению; полностью они нам не раскрыты и потому остается обширное поле для догадок. Прежде всего навести цесаревича на это решение могло намерение императора Александра отказаться от престола; в случае осуществления этого намерения императора Александра цесаревичу пришлось бы стать государем при жизни своего старшего брата, а его цесаревич всю жизнь любил и уважал безгранично, настолько, что ему, действительно, представлялось невозможным быть его государем – поэтому являлась ему довольно естественно мысль об отречении со своей стороны; а раз напав на эту мысль, цесаревич мог утверждаться в ней сознанием, что не обладает характером, необходимым для государя, а также – и своими личными, сердечными привязанностями – его жена не могла разделить вполне его положения. Впрочем, это наши догадки; достоверные же эпизоды этого факта таковы.

Летом 1819 г. император Александр обедал у великокняжеской четы, Николая Павловича и Александры Федоровны, после смотра в Красном Селе. Шла простая дружественная беседа; но вдруг государь дал ей совершенно неожиданный оборот. Он стал говорить, с какой радостью видит семейное и родительское счастье молодой четы, которого сам никогда не испытал, что и воспитание данное ему и его брату Константину не было направлено к тому, чтобы научить ценить подобное счастье. Далее государь заговорил, что для тяжелых и постоянных трудов, сопряженных с исполнением обязанностей Государя, необходимы сверх других качеств еще здоровье и физическая крепость, а он чувствует постепенное их ослабление и предвидит, что вскоре не будет в состоянии исполнять эти обязанности так, как он их всегда понимал; почему считает за долг и непременно решил отказаться от престола, как только заметит, по упадку сил своих, что наступило для этого время. «Я не раз говорил об этом с братом Константином, заключил государь, но он, будучи одних со мною лет, в тех же семейных обстоятельствах и с врожденным сверх того отвращением от престола, решительно не хочет мне наследовать, тем более, что мы оба видим на вас явный знак благодати Божией, даровавшей вам сына. Итак, вы должны наперед знать, что призываетесь, в будущем, к Императорскому сану». Великий князь и его супруга были совершенно поражены этим сообщением; великий князь начал доказывать, что он совершенно не готовился к такому сану, что не чувствует себя способным его нести – государь ответил указанием, что его положение при начале царствования не было легче, и утешениями, что это не предстоит еще в ближайшем будущем.

Впоследствии император Александр неоднократно в разговорах с братом и его супругой намеками касался этого же предмета, но более ясно и вполне определенно ничего великому князю Николаю Павловичу никогда сказано не было. Осенью того же 1819 г. император Александр, возвращаясь из Варшавы в Петербург, сказал сопровождавшему его несколько станций цесаревичу: «Я должен сказать тебе, брат, что я хочу абдикировать; я устал и не в силах сносить тягость правительства; я тебя предупреждаю, чтобы ты подумал, что тебе надобно делать в сем случае». Цесаревич ответил: «Тогда я буду просить у вас место второго камердинера вашего; я буду вам служить и, ежели нужно, чистить вам сапоги. Когда бы я теперь это сделал, то почли бы подлостью, но когда вы будете не на престоле, я докажу преданность мою вам, как благодетелю моему». «При сих словах – говорил вел. кн. Константин Павлович, И. Д. Киселеву, передавая ему этот факт – при сих словах государь поцеловал меня так крепко, как еще никогда в 45 лет нашей жизни он меня не целовал. Когда придет время абдикировать, сказал он, то я тебе дам знать, и ты мысли свои напиши матушке».

Из разговора императора Александра с в. кн. Николаем Павловичем, выше приведенного, видно, что между старшими братьями речь об их отречении заходила уже и ранее; «Торжественное объявление» от цесаревича даст несколько иное определение времени, когда вопрос этот был решен, но по существу его свидетельство не отличается от приведенного выше. Сейчас переданный разговор государя с братом был, значит, не первый на эту тему; он определял только, что приблизилось время заявить решительно о принятом намерении. После вступления цесаревича во второй брак с женщиной, не принадлежавшей к владетельному дому, и манифеста, подтверждавшего, что его супруга и могущие у них родятся дети устраняются из состава и прав Императорской Фамилии, цесаревич должен был укрепиться в решении отказаться от престола. Летом 1821 г. в. кн. Михаил Павлович, пользовавшийся особенной любовью в. кн. Константина, был в Варшаве; туда же ждали и в. кн. Николая Павловича. В приготовлениях к приему его, цесаревич сказал однажды своему брату: «видишь ли, Michel, с тобой мы по-домашнему, а когда жду брата Николая, мне все кажется, будто готовлюсь встречать самого Государя!» А через несколько дней, прогуливаясь с братом Михаилом Павловичем в коляске, цесаревич сказал ему уже совершенно прямо: «Ты знаешь мою доверенность к тебе; теперь хочу еще более доказать ее, вверив тебе великую тайну, которая лежит у меня на душе. Не дай Бог нам дожить до величайшего несчастья, какое только может постичь Россию – потери Государя; но знай, что если этому удару суждено совершиться еще при моей жизни, то я дал себе святое обещание отказаться, навсегда и невозвратно, от престола. У меня два главные к тому побуждения. Я, во-первых, так люблю, уважаю и чту брата Александра, что не могу без горести, даже без ужаса, вообразить себе занять его место; во-вторых жена моя не принадлежит ни к какому владетельному дому и, что еще более – она полька; следственно нация не может иметь ко мне нужной доверенности и отношения наши будут всегда двусмысленны. Итак, я твердо решился уступить мое право брату Николаю и ничто никогда не поколеблет этой, здраво обдуманной решимости. Покамест она должна оставаться между нами, но если бы когда-нибудь брат Николай сам заговорил с тобой об этом, заверь его моим словом, что я буду ему верный и ревностный слуга до гроба везде, где он захочет меня употребить, а когда б и его при мне не стало, то с таким же усердием буду служить его сыну, может быть еще и с большим, потому что он носит имя моего благодетеля».

Когда через несколько дней после этого разговора прибыл в Варшаву в. кн. Николай Павлович, цесаревич принял его с такими почестями, которые смущали великого князя, и на его попытки отклонить некоторые из них, которые иногда принимали даже вид насмешливости, цесаревич отвечал ему шуткой: «это оттого, что ты царь Мирликийский!».

В начале 1822 г. в Петербурге собрались все четыре сына императора Павла. В первой половине, января однажды вечером великий князь Михаил Павлович, ужинавший по обыкновению у императрицы-матери, был удивлен, что его позвали к ужину не в 10 час, как обыкновенно, а уже в двенадцатом; у императрицы-матери он застал только цесаревича и великую княгиню Марию Павловну и, входя, увидел, что великая княгиня обнимала брата, со словами; «Vous etes un honnete homme, mon frere!». За ужином ничего особенного сказано не было. Но, возвращаясь с в. кн. Михаилом Павловичем из Зимнего Дворца, цесаревич сказал ему: «Помнишь мои слова в Варшаве! Сегодня вечером все устроилось. Я окончательно подтвердил государю и матушке мои намерения и неизменную решимость. Они поняли и оценили мой образ мыслей. Государь обещал составит обо всем этом особый акт и положить его к прочим, хранящимся на престоле в Московском Успенском Соборе; но акт этот будет содержим в глубокой тайне и огласится только тогда, когда настанет для того нужная пора». Вследствие этого объяснения цесаревич написал собственноручное письмо к императору. Письмо это помечено 14 января 1822 г.; черновой проект его был рассмотрен и собственноручно самим императором исправлен. Вот его подлинный текст:

«Всемилостивейший Государь! Обнадежен опытами неограниченного благосклонного расположения Вашего Императорского Величества ко мне, осмеливаюсь еще раз прибегнуть к оному и изложить у ног Ваших, Всемилостивейший Государь! всенижайшую просьбу мою.

Не чувствуя в себе ни тех дарований, ни тех сии, ни того духа, чтобы быть, когда бы то ни было, возведену на то достоинство, к которому по рождению моему могу иметь право, осмеливаюсь просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства. Сим могу я прибавить еще новый залог и новую силу тому обязательству, которое я дал непринужденно и торжественно, при случае развода моего с первой моей женой. Все обстоятельства нынешнего моего положения меня наиболее к сему убеждают и будут перед государством нашим и светом новым доказательством моих искренних чувств.

Всемилостивейший Государь! Примите просьбу мою благосклонно; испросите на оную согласие всеавгустейшей родительницы нашей и утвердите оную Вашим Императорским словом. Я же потщусь всегда, поступая в партикулярную жизнь, быть примером ваших верноподданных и верных сынов любезнейшего государства нашего».

Ответ Государя последовал в собственноручном письме, помеченном 2 февраля 1822 г., следующего содержания: «Любезнейший брат! С должным вниманием читал я письмо ваше. Умев всегда ценить возвышенные чувства вашей доброй души, сие письмо меня не удивило. Оно дало мне новое доказательство искренней любви вашей к государству и попечения о непоколебимом спокойствии оного. По вашему желанию предъявил я письмо сие любезнейшей родительнице нашей. Она его читала с тем же как и я чувством признательности к почтенным побуждениям, вас руководствовавшим. Нам обоим остается, уважив причины, вами изъясненные, дать полную свободу вам следовать непоколебимому решению вашему, прося всемогущего Бога, дабы Он благословил последствия столь чистейших намерений».

Окончательно утверждено было состоявшееся решение манифестом, который был написан архиепископом московским Филаретом и подписан императором в Царском Селе 16 августа 1823 г. Манифест этот был следующего содержания: «объявляем всем Нашим верным подданным. С самого вступления Нашего на Всероссийский Престол, непрестанно Мы чувствуем Себя обязанными перед Вседержителем Богом, чтобы не только во дни Наши охранять и возвышать благоденствие возлюбленного Нам отечества и народа, но также предуготовить и обеспечить их спокойствие и благосостояние после Нас, через ясное и точное указание преемника Нашего сообразно с правами Нашего Императорского Дома и с пользами Империи. Мы не могли, подобно предшественникам Нашим, рано провозгласить его по имени, оставаясь в ожидании, будет ли благоугодно неведомым судьбам Божиим даровать Нам наследника престола в прямой линии. Но чем далее протекают дни Наши, тем более поспешаем Мы поставить Престол Наш в такое положение, чтобы он ни на мгновение не мог остаться праздным. Между тем, как Мы носили в сердце Нашем сию священную заботу, возлюбленный брат Наш, Цесаревич и Великий Князь Константин Павлович, по собственному внутреннему побуждению, принес Нам просьбу, чтобы право на то достоинство, на которое он мог бы некогда быть возведен по рождению своему, передано было тому, кому оное принадлежит после него. Он изъяснил при сем намерение, чтобы таким образом дать новую силу дополнительному акту о наследовании Престола, постановленному Нами в 1820 году, и им, поскольку то до него касается, непринужденно и торжественно признанному. Глубоко тронуты Мы сею жертвою, которую Наш возлюбленный брат, с таким забвением своей личности, решился принести для утверждения родовых постановлений Нашего Императорского Дома и для непоколебимого спокойствия Всероссийской Империи. Призвав Бога в помощь, размыслив зрело о предмете, столь близком к Нашему сердцу и столь важном для Государства, и находя, что существующие постановления о порядке наследования Престола у имеющих на него право не отъемлют свободы отрещись от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании Престола, – с согласия августейшей родительницы Нашей, по дошедшему до Нас наследственно верховному праву главы Императорской фамилии, и по врученной Нам от Бога самодержавной власти, Мы определили: во-первых: свободному отречению первого брата Нашего, Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича от права на Всероссийский Престол быть твердым и неизменным, акт же сего отречения, ради достоверной известности, хранить в Московском Большом Успенском Соборе и в трех высших правительственных местах Империи Нашей: в Святейшем Синоде, Государственном Совете и Правительствующем Сенате; во-вторых: вследствие того, на точном основании акта о наследовании Престола, наследником Нашим быть второму брату Нашему, Великому Князю Николаю Павловичу. После сего Мы остаемся в спокойном уповании, что в день, когда Царь Царствующих, по общему для земнородных закону, воззовет Нас от сего временного царствия в вечность, государственные сословия, которым настоящая непреложная воля Наша и сие законное постановление Наше, в надлежащее время, по распоряжению Нашему, должно быть известно, немедленно принесут верноподданническую преданность свою назначенному Нами наследственному Императору единого нераздельного Престола Всероссийской Империи, Царства Польского и Княжества Финляндского. О нас же просим всех верноподданных Наших, да они с той любовью, по которой Мы в попечении о их непоколебимом благосостоянии полагали высочайшее на земле благо, принесли сердечные мольбы к Господу и Спасителю Нашему Иисусу Христу о принятии души Нашей, по неизреченному Его милосердию, в царствие Его вечное».

27 августа того же года, находясь в Москве, император прислал этот манифест Филарету, в запечатанном конверте, заключавшем кроме манифеста оба вышеприведенные письма – от цесаревича, 14 января 1822 г. и от императора 2 февраля 1822 г., с собственноручной надписью государя: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами, до востребования моего, а в случае моей кончины открыть Московскому епархиальному архиерею и Московскому генерал-губернатору, в Успенском соборе, прежде всякого другого действия». 29 августа пакет этот и был положен на определенное ему место. Только Филарет, кн. А. Н. Голицын и гр. А. А. Аракчеев знали о его содержании; Филарет подал мысль, что надобность в этом пакете может всего скорее представиться в Петербурге и потому и было признано необходимым положить копии с хранимых в нем бумаг в Государственном Совете, Сенате и Синоде, копии эти были изготовлены кн. А. Н. Голицыным и в течение октября того же года доставлены в указанные места с соответственными надписаниями. Глубокая тайна была соблюдена всеми знавшими об этом деле; ни один человек, кроме них, ничего никогда о содержании этих пакетов не услышал. Строго сохранил тайну и в. кн. Константин Павлович; только одному в. кн. Михаилу Павловичу он сообщил о состоявшемся решении, никто другой не говорит нам, чтобы слышал что-либо подобное – никто, кроме гр. Мориолля; но его показание представляется в данном случае не заслуживающим веры. Не вполне понятны причины, почему назначенному наследнику, вел. кн. Николаю Павловичу, не было ничего сообщено о существовании актов, которые имели всю силу государственного закона; это было особенно странно ввиду того, что великий князь слышал от императора Александра предположения его в таком духе; естественно могла явиться у него мысль, что если ему сообщались предположения, когда они возникали, и ничего не сообщено об окончательном решении этого дела, касавшегося его наиболее близко и для него особенно щекотливого, то, значит, окончательного, законно оформленного решения не состоялось. Не было сообщено о манифесте и о копиях, хранившихся в Петербурге и цесаревичу – и когда ему стало впоследствии известно о них, у него явилось, кажется, некоторое чувство неудовольствия, потому что составление копий ему представилось знаком некоторого недоверия к его обещанию, хотя, конечно, копии были сняты не в силу недоверия, а в силу соображений, совершенно правильно указанных Филаретом. Все это повлекло за собой то неестественное положение, которое продолжалось для России в течение почти месяца и разыгралось печальными событиями 14 декабря 1825 г.

С начала ноября 1825 г., когда здоровье императора Александра стало внушать сильные опасения, цесаревич ежедневно получал известия от ген. И. И. Дибича, находившегося, вместе с кн. П. М. Волконским и А. И. Чернышевым, при государе в Таганроге. Цесаревич трепетал за жизнь горячо любимого брата; его ответные письма ясно выражают всю искренность его чувств. Но, по совершенно непонятным соображениям, он не только ничего не сделал, чтобы устранить возможность замешательства, а действиями своими скорее даже способствовал его возникновению. Нет ни малейшего повода сомневаться в искренности его намерений; все шаги цесаревича после кончины Александра, от первого до последнего, безусловно исключают возможность какого-либо подозрения; но поведение его остается необъяснимым; он не только не предупредил ни единым словом, никаким намеком великого князя Николая Павловича, что в случае смерти императора ему предстоит исполнить нечто другое, а не принести немедленно присягу Императору Константину, что несомненно должно было прежде всего придти в голову великому князю, мало того: по каким-то непонятным соображениям цесаревич даже в Варшаве ото всех скрывал, что получает очень тревожные вести о здоровье государя; он сообщил это только ген. Куруте и своему доктору Кучковскому, а даже жене и великому князю Михаилу Павловичу ничего об этом не говорил и частые приезды курьеров объяснял им разными служебными делами.

25 ноября цесаревич получил от Дибича рапорт о кончине государя Александра Павловича; при этом Дибич обращался к нему уже как к императору. Тогда только цесаревич сообщил печальную весть княгине Лович и великому князю Михаилу Павловичу. «Теперь, сказал он, настала торжественная минута доказать, что весь прежний мой образ действий не был личиной и кончить дело с такой же твердостью, с которой оно было начато. В намерениях моих, в моей решимости, ничего не переменилось и моя воля отказаться от престола более чем когда-либо непреложна». Но и тут действовал цесаревич как-то не довольно просто: немедленно же написал он ответ Дибичу, но в ответе этом об отречении своем прямо не говорил, а сказал так, что понять мог только тот, кто знал о предшествовавших переговорах. «Барон Иван Иванович! – писал цесаревич. – Не может быть печальнее известия, как потеря обожаемого Государя Императора, милостивца и благодетеля нашего. Нет меры моего сокрушения; я погружен в неутешную скорбь, для изъяснения которой не могу найти слов. В ответ же на письмо ваше, в котором испрашиваете моего разрешения о распоряжениях, какие принять надлежит, спешу вас уведомить, что я остаюсь при теперешнем моем месте товарищем вашим и посему ни в какие распоряжения не могу войти, а получите вы их из Петербурга, от кого следует, о чем вместе с сим пишу и к кн. П. М. Волконскому. Впрочем, если угодно будет вам при сем случае принять мой дружеский совет, я полагаю, что о всяких делах, разрешения от высшей власти требующих, должно вам относиться в С.-Петербург, а ко мне подобных представлений не присылать».

Затем, вечером того же дня, 25 ноября, к цесаревичу стали собираться по его приглашению высшие сановники, находившиеся в Варшаве; он сообщал им о кончине государя. Первым услышал эту весть Н. Н. Новосильцев, и назвал цесаревича «Ваше Величество»; цесаревич сказал: «прошу не давать мне этого не принадлежащего мне титула», и рассказал о своем отречении; когда Новосильцев снова употребил этот титул – цесаревич уже с гневом и возвысив голос запретил себя так титуловать; навлекли на себя его гнев и его адъютант Колзаков и генерал Рожницкий, обратившиеся к нему с таким же титулом. Когда все приглашенные собрались – цесаревич рассказал подробно им о своем отречении, прочел письма – свое и императора Александра, о манифесте 16 августа 1823 г. цесаревич ничего не знал, и заявил, что он признает императором Николая Павловича. Сейчас же цесаревич начал писать письма к императрице-матери и к новому императору; к нему он написал два письма, одно официальное, другое частное. Все эти письма повез в Петербург великий князь Михаил Павлович, отправившийся в столицу после обеда 26 ноября. Частное письмо цесаревича к новому императору было следующего содержания: «По собственным твоим чувствам, любезный Николай, ты легко оценишь, сколько потеря благодетеля, обожаемого государя и возлюбленного брата, жестока в особенности для меня, связанного с ним от первых дней детства. Тебе довольно известно, за какое я счастье почитал служить ему и исполнять его волю во всем важном и неважном. Его намерения и повеления всегда были и, хотя его уже не стало, всегда будут мне священны и я не перестану им повиноваться до конца жизни. Перехожу к делу и извещаю тебя, что, во исполнение воли покойного нашего государя, я послал к матушке письмо, содержащее в себе выражение непреложной моей решимости, заранее освященной как покойным нашим повелителем, так и нашей родительницей. Не сомневаясь, что ты, любезный брат, привязанный к покойному душой и сердцем, в точности исполнишь его волю и то, что было сделано с его соизволения, приглашаю тебя распорядиться соответственно тому и почтить тем память брата, который тебя любил и которому наше государство обязано своей славой и настоящим величием. Сохрани мне дружбу свою и доверенность, любезный друг, и будь навсегда уверен в моей верности и преданности. Официальное мое письмо передаст тебе все остальное. Брат Михаил везет его к тебе и сообщит все подробности, каких ты пожелаешь. Не забывай меня, любезный друг, и верь ревности и усердию вернейшего из братьев и друзей». Официальное письмо на имя Императора Николая Павловича было следующего содержания: «Любезнейший Брат! С неизъяснимым сокрушением сердца получил я, вчерашнего числа вечером в 7-мь часов, горестное уведомление о последовавшей кончине обожаемого Государя Императора Александра Павловича, моего благодетеля. Спеша разделить с Вами таковую, постигшую нас тягчайшую скорбь, я поставляю долгом Вас уведомить, что вместе с сим отправил я письмо к ее Императорскому Величеству, вселюбезнейшей родительнице нашей, с изъявлением непоколебимой моей воли в том, что по силе Высочайшего собственноручного рескрипта покойного Государя Императора, от 2 февраля 1822 года ко мне последовавшего, на письмо мое к Его Императорскому Величеству, об устранении меня от наследия Императорского Престола, которое было предъявлено родительнице нашей, удостоилось как согласия, так и личного ее Величества мне о том подтверждения, уступаю Вам право мое на наследие Императорского Всероссийского Престола и прошу любезнейшую родительницу нашу обо всем том объявить, где следует, для приведения сей непоколебимой моей воли в надлежащее исполнение. Изложив сие, непременной за тем обязанностью поставляю всеподданнейше просить Вашего Императорского Величества удостоить принять от меня первого верноподданническую мою присягу, и дозволив мне изъяснить, что, не простирая никакого желания к новым званиям и титулам, ограничиться тем титулом Цесаревича, коим удостоен я за службу покойным нашим родителем. Единственным себе счастьем навсегда поставляю, ежели Ваше Императорское Величество удостоите принять чувства глубочайшего моего благоговения и беспредельной преданности, в удостоверение коих представляю залогом свыше 30-летнюю мою верную службу и живейшее усердие, блаженной памяти Государям Императорам родителю и брату оказанные, с коими до последних дней моих не престану продолжать Вашему Императорскому Величеству и потомству Вашему мое служение при настоящей моей обязанности и месте». В таком же духе писал Цесаревич и своей Родительнице.

В Петербурге известие о кончине императора Александра получено было утром, 27 ноября и почти тотчас же, по желанию великого князя Николая Павловича, принесена была присяга им самим и присутствовавшими императору Константину; в тот же день Николай Павлович отправил старшему брату в Варшаву собственноручное письмо с извещением обо всем происшедшем и с просьбой прибыть в Петербург.

3 декабря прибыл в Петербург великий князь Михаил Павлович. Великий князь Николай Павлович объяснил ему, что поступил так, как только и мог поступить; после долгих рассуждений положено было написать цесаревичу, что Николай Павлович по необходимости покорится его воле, если и теперь, после совершившегося, он положительно останется при прежнем решении. Николай Павлович убедительно просил при этом брата лично прибыть в Петербург, представлял ему, что только в таком случае можно быть уверену, что не произойдет никакого замешательства при присяге другому государю; ту же просьбу настоятельно повторяла в своем письме и императрица-мать. Оба эти письма посланы были с курьером в тот же день, 3 декабря; 5 декабря выехал обратно в Варшаву и великий князь Михаил Павлович – для того, чтобы успокоить цесаревича относительно здоровья императрицы-матери, как говорили открыто, а в сущности для того, чтобы лично уговорить цесаревича ехать в Петербург. Николай Павлович продолжал именовать Константина императором в письмах своих к князю Волконскому. Между тем, 2 декабря Константин Павлович получил вышеупомянутое письмо от Николая Павловича от 27 ноября и ответил ему следующим письмом:

«Твой адъютант, любезный Николай, по прибытии сюда, вручил мне твое письмо. Я прочел его с живейшей горестью и печалью. Мое намерение неподвижно и освящено покойным моим благодетелем и государем. Твоего предложения прибыть скорее в Петербург я не могу принять и предваряю тебя, что удалюсь еще дальше, если все не устроится в согласность воле покойного нашего государя. Твой по жизнь верный и искренний друг и брат Константин». Курьер, везший этот ответ цесаревича, имел с собой еще письмо от него на имя председателя Государственного Совета князя Лопухина; в письме этом цесаревич излагал весь ход дела, затем напоминал, что «в присяге, принесенной при воцарении императора Александра именно упомянуто, что каждый верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться должен, как его императорскому величеству Александру Павловичу, так и его императорского величества всероссийского престола наследнику, который назначен будет. Каковая присяга, будучи повторяема при производстве в чины и других случаях, тем вяще должна быть сохраняема в памяти каждого верноподданного».

Далее цесаревич писал: «а как из раскрытых бумаг в Государственном Совете явно обнаружена высочайшая воля покойного государя императора, дабы наследником всероссийского престола быть великому князю Николаю Павловичу, то, без нарушения сделанной присяги, никто не мог учинить иной, как только подлежащей великому князю Николаю Павловичу, и следовательно присягу ныне принесенную, ни признать законной, ни принять оную не могу; причем вашей светлости и то сказать должен» – писал цесаревич – «что присяга не может быть сделана иначе, как по манифесту за императорским подписанием… а сделанная ныне присяга, завлекшая и других, подав пример к неисполнению верноподданнического долга, есть неправильна и незаконна, и для того должна быть уничтожена и, вместо оной, принесена его императорскому величеству Николаю Павловичу…. Давая знать о сем вашей светлости, заключал свое письмо цесаревич, я прошу вас поставить себе в обязанность предъявить, где следует, все здесь изложенное и привести оное в должное исполнение». Тот же курьер вез письмо цесаревича к министру юстиции, кн. Лобанову-Ростовскому; цесаревич возвращал нераспечатанным рапорт о присяге, привезенный ему от кн. Лобанова чиновником Никитиным, и писал между прочим, что Правительствующему Сенату, яко блюстителю закона, следовало и следует в точности исполнить высочайшую волю блаженные и вечнодостойные памяти государя императора Александра Павловича. «Впрочем, говорит цесаревич в заключение, чувствуя в полной мере оказанное Правительствующим Сенатом и к лицу моему относящееся усердное расположение, я прошу ваше сиятельство изъявить сему высокопочтенному сословию истинную мою признательность, присовокупя к тому, что чем больше чувствую цену таковой приверженности, тем вяще поставляю себе долгом пребыть непоколебимым исполнителем священного закона, установленного в Бозе почивающим государем императором». Следом за курьером, привезшим это отправление, прибыл другой, 12 декабря, который привез в таком же духе, как и прежде, составленный цесаревичем отказ от престола, в ответ на письма императрицы-матери и Николая Павловича от 3 декабря. Тогда уже исчезла всякая возможность не решаться – и 13 декабря состоялось заседание Государственного Совета, в котором Николай Павлович объявил, что принимает сан императора, а 14 декабря – произошла присяга в войсках, с сопровождавшими ее происшествиями.

По получении от императора Николая письма, извещавшего о восшествии его на престол, цесаревич составил «Любезнейшим своим соотчичам, от его императорского высочества, цесаревича, великого князя Константина Павловича, торжественное объявление»; оно, однако, не было в свое время издано; по экземпляру, оказавшемуся в бумагах князя П. M. Волконского, оно напечатано в книге Корфа (3-е приложение). Содержание этого «объявления» вполне точно излагает выше рассказанное; извлекаем из него несколько замечаний – они ценны, как изложение всех этих событий лицом, принимавшим в них ближайшее участие.

«По прошествии двадцати лет блаженного царствования вечнодостойной памяти обожаемого государя императора Александра Павловича – так начинается этот документ – когда мало уже было надежды, чтобы после кончины его величества осталось прямое его поколение для наследования престола, я, соревнуя о благоденствии и спокойствии России, счел долгом моим обратить высочайшее внимание государя императора на драгоценнейший предмет для государства, на прочное определение и установление наследства императорского престола… Я рассуждал в совести моей, что, отказавшись от прав моих, исполню обязанность россиянина, споспешествуя, для спокойствия России, упрочить твердый переход наследования престола, переводя оное заблаговременно на младшего брата моего, коего потомство зрит уже Россия и коего первородный сын, родившийся в первопрестольном граде Москве в Кремле, есть уже залогом будущего ее спокойствия. Я рассуждал также, что если б у меня были дети, которые по коронному закону России, изданному в царствование покойного государя императора родителя моего, имели бы право наследования престола, то может быть соотчичи мои имели бы право жаловаться на меня в том, что я отказался от права, служащего не мне одному лично, но и поколению моему, самой природой для царствования назначенному. Но находясь в совершенно противном тому положении, мое отречение от права наследования престола было отступлением от прав, лично только мне принадлежавших, – было собственным пожертвованием и долгом моим для блага и спокойствия России, по тому уважению, что главным основанием монархических держав есть постоянный, продолжительный и обеспеченный переход престола, по прямому, естественному, самой природой приуготовленному наследству. Сими-то чувствами движимый, испросив предварительно высочайшее соизволение, учинил я оное предложение его императорскому величеству об отречении моем от права наследования престола, и о заблаговременном переводе оного на лицо любезнейшего младшего брата моего».

Изложив обстоятельства составления уже известных нам писем и манифеста, великий князь Константин Павлович говорит в заключение: «Достопочтенны по истине, изъявленные законным наследником престола, его императорским величеством Николаем Павловичем, возвышенные чувства уважительности для старшего брата. Правильное к сим чувствам всякий подданный должен иметь уважение; но превыше всего суть права и обязанности законов властью поставленного наследия престола. Сам Бог назначил одни роды долженствующие начальствовать над прочими родами человеческими. Он, в естественном порядке или в верховной воле венценосцев, являет Свою святую волю, которой человек смертный да не преступит безгрешно и моя душевная горесть тем обиднее преисполняет меня неизъяснимой печалью, что в сем действии Государственного Совета усматриваю предполагаемую во мне готовность не только принять, но еще может быть и потребовать обратно право наследования престола, от которого отказался я свободно, добровольно, из одной любви к России, и для ее блага и спокойствия, которое принято верховной законной властью и которое, наконец, передано, по законному порядку, достойному брату, который одарен, по милости Всевышнего, не токмо всеми изящными качествами ума, утверждающими залог благоденствия России, но и благословен драгоценным для России потомством. Сказав сие для облегчения сокрушенного сердца, для облегчения опечаленной души, я, в совести только моей спокойный, уповаю пользоваться всегда доверием августейшего брата Государя Императора Николая Павловича, надеюсь от соотчичей моих сохранения для меня признательной любви, так как вся, более тридцатилетняя служба Государям Императорам, родителю и брату, ознаменованная неограниченной Их Императорских Величеств доверенностью – словом, все усилия и вся жизнь моя были чисты и непорочны. Я отказался от прав моих, не нарушив своих обязанностей. Величие российского престола, основанное на благоденствии государства, будет, по гроб мой, единственной целью сил души и тела моего».

Не пожелав приехать в Петербург в декабре 1825 г., цесаревич в следующем году присутствовал на коронации в Москве. Естественно, что он привлекал тут общее внимание; но он был сумрачен, не доволен, вероятно, тем, что княгиня Лович не была приглашена – и уехал сейчас же после коронации, проведя в Москве только 10 дней, с 14 по 24 августа.

Император Николай Павлович с момента своего вступления на престол и до кончины цесаревича Константина Павловича поддерживал с ним самую оживленную переписку. Можно сказать, что ни одно сколько-нибудь важное решение не было принято Императором без того, чтобы он ранее не посоветовался по данному вопросу со старшим братом; граф Нессельроде сообщал великому князю наиболее важные бумаги своей дипломатической переписки и в большей части случаев получал от него заявления, согласные с видами усвоенной правительством политики. Вопросы управления внутреннего, от которого великий князь стоял вдали почти во свою жизнь, передавались на его рассмотрение лишь в исключительных случаях и рассмотрение это едва ли сопровождалось благодетельными последствиями. Рельефным тому доказательствам служат выработанные комитетом 6 декабря 1826 г. и государственным советом законодательные предположения, одобренные императором Николаем Павловичем, кои приведены в действие не были вследствие заявления великим князем «решительного мнения против предначертанных перемен и непреодолимой мысли, что по крайней мере по главнейшим предметам лучше казалось бы остановиться и отдать их еще на суд времени». А между тем предначертания сии имели предметом переходные меры к уничтожению крепостного состояния, кои значительно облегчили бы окончательные по этому предмету мероприятия, судебное устройство, последовавшее через сорок лет едва ли с пользой протекших, изменения в сословных правах также во многом и существенном, необходимость самим императором Николаем указанную заменить чины должностями, установление пределов делимости земельных участков как для дворянского, так и для крестьянского землевладения и т. д. Последовавшие события доказали что разрешение таких вопросов едва ли надлежало предоставить суду времени, как полагал великий князь Константин Павлович. По поводу некоторых несогласий цесаревича с императором друг цесаревича Опочинин писал ему: «Я нахожу, что положение ваше и братца вашего неестественно; история ничего подобного нам не представляет; следовательно и обоюдные ваши отношения должны быть неестественны. Они должны быть основаны на любви самой чистейшей и душевной; отсюда проистекать должно неминуемо уважение, дружба, доверенность, и все те хорошие последствия, которые соделывают семейное благополучие. Если же вы обоюдно будете токмо критиковать действия друг друга сие не породит вышеизложенного, напротив того расторгнет со временем все связанные между вами существующие узы ко вреду даже государства. Вы полагаете, что вы потеряли доверенность; братец также может полагать, что все его усилия, клонящиеся к добру, не получают вашу апробацию». Надо сказать, что, хотя действительно, заметна некоторая разница в письмах императора к цесаревичу за первое время его царствования и за дальнейшие годы, но в письмах императора Николая Павловича неизменно чувствуется прямота, искренность; в письмах цесаревича слышится иногда что-то недосказанное, что-то затаенное, – но ведь и положение его было более трудное.

В новое царствование цесаревич Константин Павлович остался в прежнем своем положении, официально – главнокомандующим польской армией, фактически – как бы наместником Царства Польского. Некоторое изменение в его официальной роли произошло еще при жизни императора Александра, именно 29 июня 1819 г., когда дан был Сенату следующий указ: «Главнокомандующему литовским корпусом, его императорскому высочеству цесаревичу Константину Павловичу всемилостивейше предоставляем над губерниями Виленской, Гродненской, Минской, Волынской, Подольской и Белостокской областью власть главнокомандующего действующей армией, на основании учреждения оной, генваря 27 1812 года изданного, впредь до нашего указа». По учреждению этому «главнокомандующий представляет лицо государя императора и облекается властью его величества»; главнокомандующему предоставлялась полная власть во всех исключительных случаях, но гражданское управление подчинено ему не было. Однако, соединение звания главнокомандующего с личным значением великого князя цесаревича как-то само собой расширило его власть и на гражданские дела края; Виленский генерал-губернатор входил к великому князю Константину Павловичу с представлениями по самым различным и часто очень мелким вопросам гражданского управления и от имени цесаревича исходили решения по этим делам, – решения, нередко отмеченные печатью выходящего из ряда произвола; приданная великому князю власть над перечисленными выше губерниями создавала еще в одном отношении странное положение: губернии эти подчинены были лицу, официально стоявшему лишь во главе польской армий и, следовательно, как бы являлась мысль о соединении управления ими с управлением частью дел Царства Польского; с другой стороны – являлось странным и то, что цесаревич не имел официально никакой власти по гражданскому управлению в Польше, хотя имел ее над соседними губерниями. Впрочем, в этом отношении явилось некоторое упрощение: 18 июня 1826 г. умер Зайончек; нового наместника назначено не было, но при великом князе состояла канцелярия по гражданским делам; с этого времени он уже, очевидно, являлся наместником, не нося только этого титула.

Такое безграничное полновластие, руководимое главным образом личными симпатиями и внушениями далеко не государственных людей, окружавших великого князя, должно было повести и действительно повело к грустным последствиям.

15 ноября 1815 г. подписана была конституционная хартия. Общие основания ее были сходны с конституционной хартией, данной Франции Людовиком XVIII. Главой Царства являлся монарх, имевший определенные права; его особа неприкосновенна; законодательная власть разделялась между монархом и сеймом; сейм составляли 128 депутатов – 51 сенатор и 77 представителей городов. Исполнительная власть была передана совету управления Царства; под председательством наместника его составляли министры, числом пять, государственный секретарь и уполномоченный императорский комиссар. На должность последнего был назначен т. с. Н. Н. Новосильцов; государственным секретарем был Игнатий Соболевский, министрами: финансов – Матушевич, внутренних дел – Тадеуш Мостовский, просвещения – Станислав Костка Потоцкий, военным – Виельгорский, юстиции – Томаш Вавржецкий; два последние принимали видное участие в борьбе Костюшки против России, С. Потоцкий был брат Игнатия Потоцкого, одного из составителей Конституции 3 мая.

За время от 1815 г. по 1830 г. были собраны в Польше три сейма. Первый открыт был 15 мая 1818 г. лично императором Александром. В заседаниях этого сейма цесаревич участвовал как депутат от предместья Варшавы Праги. «Существовавшие в вашей стране государственные учреждения (organisation)» – сказал, между прочим, император в тронной своей речи – «дозволили мне ввести немедленно то, которое я вам даровал, руководствуясь правилами либеральных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений и которых спасительное влияние надеюсь я, при помощи Божией, распространить и на все страны, Провидением попечениям моим вверенные». Указав затем главнейшие задачи, предлежащие сейму, император говорил далее: «Докажите современникам вашим, что свободные учреждения (les institutions liberales), коих священные начала смешивают с разрушительным учением, угрожавшим в наше время бедственным падением общественному устройству, не суть мечта опасная, но что, напротив, таковые постановления, когда приводятся в исполнение в правоте сердца и направляются с чистым намерением к достижению полезной и спасительной для человечества цели, совершенно согласуются с порядком и утверждают истинное благосостояние народов». Результатами первого сейма государь был, по-видимому, доволен; из внесенных советом проектов не был принят только один; но когда камеры, в заключение сейма, представили обширные замечания, в которых не только распространялись вообще об отношениях государей к подданным и сделали несколько отдельных замечаний правительству, но высказали ему и общее порицание за то, что правительство сразу подняло слишком много вопросов и потому предлагало их недостаточно обдумав и обсудив – то государь, в рескрипте своем совету управления от 23 августа 1818 г., дал почувствовать свое неудовольствие этим шагом камер и поручил совету заняться рассмотрением помянутого представления лишь настолько, насколько найдет это нужным сам совет. Второй сейм был открыт 1 сентября 1820 г.; государь в своей речи настоятельнее, чем прежде, предостерегал депутатов от излишнего увлечения теориями, тем более крайними, господствовавшими тогда во многих частях Европы, и обращал их внимание на то, что особенно важно обсуждать положение страны на основании фактов, а не теорий, придерживаться действительности, а не вращаться в одних отвлеченностях. Но на этом сейме оппозиция проявилась с настойчивостью и страстностью. Предложенные правительством проекты были отвергнуты почти без обсуждения их; между прочим, проект нового уголовного судопроизводства был отвергнут 120-ю голосами против 3, потому что по проекту не предполагалось ввести суд присяжных. Суда этого в Польше до того времени не существовало, да и в данный момент в стране, как совершенно основательно доказывали в камерах министры, еще не было достаточно интеллигенции для того, чтобы введение этого суда могло бы принести те выгоды, которых от него ожидали; но так как требование суда присяжных было в то время так сказать обязательным лозунгом либеральных партий, то непременно требовали его и польские камеры. Второй сейм был закрыт императором 1 ноября 1820 г. речью уже строгой; но тем не менее государь заявил, что сохраняет по-прежнему благоволение к полякам. 1 февраля 1825 г., по желанию государя был издан дополнительный к конституции акт, по которому была сохранена публичность только первого и заключительного заседания каждого сейма; 1 мая 1825 г. открыт был третий сейм; он окончился принятием предложенных правительством мер; 1 июня государь закрыл его заседания, довольный его трудами.

Состояние страны в период существования царства было весьма благоприятно для польского народа. По признанию польских писателей Польша под скипетром русского императора стала хорошо организованной, промышленной страной, какой она не была раньше; правительство, составленное, можно сказать, сплошь из поляков, ревностно работало для поднятия благосостояния страны. Император Александр отказался от всяких доходов с Польши в пользу императорского двора и вернул в национальную собственность многие большие имения, отрезанные Наполеоном и розданные им своим генералам. Особенно замечательна деятельность кн. Любецкого, занявшего в 1821 г. пост министра финансов. Этот энергичный, даровитый и опытный администратор весьма успешно устраивал народное хозяйство и финансы: был организован, частью средствами правительства, кредитный поземельный союз, который принес большую пользу земледелию; торговля оживилась, мануфактуры получили быстрое развитие; выгодный торговый договор с Россией облегчил сбыт в Россию и далее на восток произведений польских фабрик; несколько тысяч немецких поселенцев, отличных ремесленников, явились в стране и содействовали общему оживлению ремесленной деятельности. Устроены были пути сообщения, населились и обогатились города; Варшава в 1814 г. имела едва 80000 жителей, а через 5–6 лет она имела уже 130000 жителей и отлично обстроилась; население царства вообще в течение 15 лет возросло с 2½ млн. почти до 4-х.

Но состояние польского общества было таково, что представлялось весьма нелегким сохранить надолго столь благоприятно слагавшиеся обстоятельства. Умственное брожение в Европе еще не улеглось; события в Италии, Испании, Греции, отчасти и во Франции, поддерживали его; а поляки никогда не были склонны к умеренности, к спокойной, медленной работе на созидание национального благополучия. Неожиданное великодушие императора Александра, который приложил на Венском конгрессе столько усилий, чтобы доставить Польше самостоятельное существование, возбудило в поляках самые неумеренные ожидания, так что полученное уже далеко их не удовлетворяло; известный немецкий историк Смит, живший в Варшаве во время Венского конгресса, свидетельствует о разительном переходе от боязливого опасения результатов конгресса к странному недовольству этими результатами, когда они оказались более благоприятными, чем ожидали. Революционные идеи, бродившие в Польше с самого начала французской революции, сохранили еще свою власть над умами многих.

Господствовавшие в Польше настроения можно свести к двум главным группам; одна мечтала о дальнейшем, закономерном развитии дарованных уже Польше учреждений, другая имела целью социальную революцию; первая партия в свою очередь разделялась на две части: одна часть надеялась достигнуть своих целей главным образом путем политических осложнений и вмешательства, в пользу Польши, других государств, другая – орудием своим считала оппозиционную деятельность на сеймах; вторая партия подразделялась на две группы – из них первая, состоявшая по преимуществу из военных, желала скорейшего восстания и полагала, что с существующим уже войском она может достичь своих целей, а вторая, состоявшая по преимуществу из журналистов, адвокатов, профессоров, почитала нужным подготовить путем оппозиции восстание более широкое и не только в Царстве собственно, но и в соседних областях, принадлежавших некогда Польше. Различаясь, таким образом, в частностях и относительно целей своих и относительно средств, все эти фракции сходились в одном – в желании бороться против существующего порядка. Они покрыли всю Польшу сетью тайных обществ. Тайные общества не прекращали своего существования в Польше с самого момента ее окончательного раздробления; они имели первоначально целью поддерживать внутреннее единство в польском народе; но мало-помалу их цели обозначились несколько иначе и вместе с тем точнее. Правительство не раз наталкивалось на них, но, не изменяя, конечно, вследствие их открытия своего образа действий по существу, оно, вместе с тем, и не подавляло пропаганды достаточно энергично и этим в известной степени способствовало ее развитию. Едва ли мы ошибемся, если общий характер отношения правительства к этой пропаганде отнесем на долю именно личного влияния цесаревича; такое заключение представляется наиболее естественным и потому, что подобный вопрос не мог быть решен без его согласия и потому, что когда силой обстоятельства цесаревич был поставлен очевидно и прямо на первом плане и должен был принимать те или другие меры – общий дух их оказался поразительно схож с тем отношением к революционной пропаганде, какое можно наблюдать раньше.

После кратковременного упадка тайных обществ в период существования Варшавского герцогства, когда поляки мечтали открытой силой достигнуть главных целей, преследуемых тайными обществами, уже в 1811 г. вновь возникли политические тайные общества, так называемые общества «истинных поляковков»; затем, в 1817 г. в Варшавском университете образовалось тайное общество «свободных поляков»; в 1819 г., особенно стараниями майора Лукашинского, приняли прямо политический характер многочисленные масонские ложи. Одно время, когда особенно было сильно увлечение орденом сам цесаревич – и чуть ли не по желанию императора Александра – принадлежал к масонам; но затем он скоро вышел из его состава. Запрещение масонских лож, последовавшее в 1820 г., повлекло лишь некоторое их преобразование и возникновение «общества патриотов», в 1820 г. образовалось тайное общество в среде студентов виленского университета, главным образом стараниями известного Лелевеля; при закрытии масонских лож были уже довольно явные поводы подозревать политические задачи масонов; обнаружилась и тайная деятельность майора Лукашинского; цесаревич призывал к себе Лукашинского и лично расспрашивал его; понятно поведение Лукашинского, который ото всего отрекся, но менее понятно, как великий князь вполне ему поверил и не дал делу никакого дальнейшего хода. После этого общество патриотов в течение 1821–1822 гг. получило значительное распространение не только в проделах Царства, но и в соседних губерниях; особые эмиссары были отправлены в Париж. 6 ноября 1821 г. объявлено было в Польше повеление наместника, воспрещавшее всякие тайные общества; но это запрещение не оказало никакого влияния на ход дел, – общества, напротив, распространялись; наконец, напали на явные следы обширной их сети – и 8 июля 1822 г. назначена была под председательством военного министра Гауке особая комиссия, чтобы исследовать происхождение, распространение и цель этих обществ. В то самое время, когда комиссия эта действовала, тайные общества получили новое развитие; Лукашинского, арестованного вместе с другими, заменил в среде обществ даровитый Кржижановский, затем в это же время вступили в общества представители знатных фамилий – сенатор гр. Солтык, кн. Яблоновский; общество патриотов завязало сношения с тайными обществами, существовавшими при южной армии в России. В июне 1824 г. следственная комиссия окончила свое дело; судимы были 6 человек и из них трое оправданы, а трое – Лукашинский, Доброгайиский и Добрхаржицкий – приговорены к заключению в крепости, первый – на 9 л., а два последние – на 6; милостью Государя срок каждому из них уменьшен был на два года. Столь незначительный результат следственной комиссии, не сумевшей раскрыть большего количества участников тайных обществ, только ободрил их руководителей. В 1823 г. открылось, что между учениками Виленской гимназии распространяются противоправительственные идеи; об этом доложено было великому князю и он отправил в Вильну своего адъютанта, полковника Нессельроде; и произведенное следствие раскрыло, что среди студентов виленского университета существует тайная организация, и что несколько профессоров причастны к ней; к следствию привлечено было 166 человек; в результате ректор, четыре профессора и библиотекарь были уволены из университета и 9 студентов высланы в пределы Империи. В 1825 г., в январе, у двух гимназистов в Кейданах явился план убить великого князя во время проезда его через этот город; и об этом сообщено было великому князю; он лично допрашивал обвиняемых и, после их сознания, приказал произвести следствие и суд. Обнаружено было, что еще 4 чел. знали об помянутом намерении·, все шестеро были приговорены к смертной казни, но великий князь заменил ее двум главным виновникам ссылкой в Сибирь, а остальным – отдачей в солдаты. Несмотря на многочисленность этих симптомов, великий князь не оценивал всей важности их. В одном из писем к другу своему Опочинину, касаясь некоторых из вышеизложенных событий, он проводил мысль, что в Царстве «другая» присяга, конституционная, и на этом основании считал некоторые вины поляков меньшими, чем если бы такие же были совершены русскими. Если признать правильность такой точки зрения вообще, то надо будет придать особенно важное и печальное значение тем случаям, случаям очень частым, где великий князь, в увлечении гневом, сам сильнейшим образом нарушал конституцию и оскорблял чувства поляков, – ведь этим он давал им право на серьезное недовольство и, значит, на противодействие русскому правительству, а между тем цесаревич внушал Опочинину, что различие присяги забывать не должно, хотя – прибавлял он – я и не выхваляю этого.

С началом следствия над декабристами открыта была связь их с польскими тайными обществами; арестованы были сенатор гр. Солтык, Гржимайло, Плихта, Кожуховский, Дембский, Прондзинский, Кржижановский (оба подполковники),Мицельский – адъютант великого князя, Малаховский и Лелевель. Была назначена смешанная комиссия, состоявшая из 5 членов русских и из 5 поляков – она должна была произвести следствие и в соседних русских губерниях. Через год, в начале 1827 г., комиссия представила свой доклад великому князю. По признанию самих поляков было собрано совершенно достаточно улик для того, чтобы приговорить к смерти несколько человек. Великий князь предлагал судить всех обвиняемых военным судом, но молодой Император повелел судить их, согласно конституции, польскому сенату, как высшему судилищу Царства. В польском обществе началась сильнейшая агитация чтобы оказать нравственное воздействие на сенат – и под давлением общественного мнения сенат большинством всех голосов против одного (ген. Викентия Краскинского) оправдал подсудимых. Император передал решение это совету управления Царства, чтобы совет решил, насколько приговор этот согласен с законом и совет, несмотря на энергические возражения Новосильцева, присоединился к взгляду Любецкого и признал, что «Сенат по несовершенству законов не мог произнести другого решения». Обвиняемые были немедленно освобождены. Цесаревич тоже, по-видимому, до известной степени поддался воздействию общественного мнения Варшавы; он, так возмущавшийся движением декабристов и призывавший на них самые строгие кары, облеченный на время этого суда почти диктаторской властью и, несомненно, всем существом своим проникнутый отвращением к идеям, лежавшим в основе всех происшедших смут, счел нужным признать состоявшееся решение, исходя из факта существования конституций в Царстве… Процесс 1826 г. на некоторое время задержал деятельность тайных обществ; опасение кары, казавшейся совершенно неизбежной, их почти парализовало. Но когда дело кончилось оправданием обвиняемых, то деятельность тайных обществ снова оживилась. Особенно энергично стали теперь действовать Лелевель и кн. А. Чарторыжский; Чарторыжский несколько лет жил в Париже, но вернулся, чтобы принять участие в суде над заговорщиками. Теперь обращено было особенное внимание на пропаганду между студентами университета и воспитанниками военных школ. В 1827 г. уже существовал в Варшаве тайный высший союз, составленный из депутатов и чиновников; в военных кругах самостоятельно создались два заговора, впоследствии слившиеся – Высоцкого и Заливского. Конец 1828 г. казался для заговорщиков особенно благоприятным: начавшаяся у России война с Турцией шла первое время не совсем удачно, а в Польше распространялись слухи о весьма серьезных неудачах русских войск. Между тем польская армия не была употреблена в дело и она по-прежнему стояла свежая, всем хорошо снабженная. Цесаревич обнаружил в этом случае странный взгляд: он именно настоял, чтобы польские войска, хотя ближайшие сравнительно к театру военных действий, не были двинуты на войну; цесаревич прямо заявлял, что война портит войска – забывая, что война есть единственное основание существования войск. Между тем таково, действительно, было мнение цесаревича; он интересовался войсками, как войсками, или, быть может даже, как объектом для упражнений в команде и для парадов, но не как боевой силой; еще в 1826 г. он писал Опочинину: « В российской армии – я из многих опытов знаю – существует какая-то привычка, что коль скоро войско употребляется в такое дело, которое имеет подобие на военное время, как-то: на бивуаки, или в разъезды и так далее, то сейчас отстает от той строевой чистоты, какая обыкновенно бывает, полагая, как бы она не нужна». Когда было в конце 1828 г. упущено время, представлявшееся удобным, явилось предположение воспользоваться предстоящим прибытием императора Николая в Варшаву для коронации и тогда убить его и других членов императорской фамилии. Но страх, охвативший заговорщиков при случайном арестовании одного из них, помешал дальнейшему развитию и окончательной подготовке этого плана. Коронование императора Николая польской короной в мае 1829 г. прошло благополучно. После этого опять целый год прошел довольно спокойно. Между различными фракциями заговорщиков происходили в это время раздоры – одни, желая более быстрых действий, негодовали на тех, которые помешали предположенному покушению, другие – упрекали противников в том, что своей неосторожностью они совсем погубят общее дело.

Весть об июльской революции в Париже имела решающее значение; партия немедленных действий приобрела окончательно перевес и взрыв приблизился. Военные союзы вступили в тесные сношения между собой, установили связь и с партией высшего союза; пропаганда в войсках чрезвычайно усилилась, много новых членов присоединилось к прежним союзникам; двое студентов добровольно принесли клятву убить великого князя. В октябре 1830 г. составился уже особый комитет для непосредственного распространения восстания и руководительства им; намечен был и состав будущего правительства, которое должно было создаться под диктатурой кн. А. Чарторыжского; Чарторыжский и гр. Вл. Островский были извещены о том, какие надежды возлагают на них заговорщики, и, хотя не выразили полного одобрения предположенному, но и не постарались предотвратить восстание.

Чувствовались различные признаки того, что предстоит нечто особенное; по улицам расклеивались возмутительные прокламации; на стене Бельведера появилось объявление, что с января наступающего года этот дом будет отдаваться в наймы; носились слухи, определявшие революцию – сначала на 10, потом на 15 и на 20 октября; офицеры русского гарнизона были настороже. Главари заговора оживленно совещались, но не могли придти к окончательному соглашению. В это время вдруг один из подпрапорщиков донес о замышляемом восстании; тотчас были арестованы видные деятели заговора Высоцкий и Урбанович; но великий князь все еще пребывал в своем ослеплении насчет настроения польской армий, не придал веры доносу и оба арестованные были почти немедленно освобождены. Но с этого момента заговорщики, опасаясь, что последует какой-нибудь новый донос, который, пожалуй раскроет весь умысел, решили осуществить его немедленно. Когда в это время получено было в министерстве финансов предписание подготовить все необходимое для решенного движения польских войск в Бельгию, на борьбу с революцией – стало понятно всем деятелям заговора, что необходимо, наконец, выступить с решительным ударом, прежде чем удалены будут из страны войска, участие которых в восстании было обеспечено и было необходимо. Отправлены были в провинции делегаты, которые должны были приготовить все к общему восстанию; они должны были возвратиться в Варшаву к 10 декабря и на этот день назначена была революция. Но в начале ноября опять было арестовано несколько заговорщиков; это заставило приступить к действиям, не дожидаясь возвращения делегатов. Высоцкий и Заливский имели 9 ноября совещание с Лелевелем; они назначили восстание на 16 ноября. Но так как по дошедшим об этом до русских властей неопределенным слухам все караулы в этот день были заняты русскими войсками, то руководители дали знать, что революция вспыхнет 17 ноября вечером.

Заговорщики положили: убить великого князя, взять в плен и обезоружить русские войска и овладеть арсеналы; восстание должно было начаться в 6 час. вечера, по сигналу, которым должен был явиться пожар одной определенной пивоварни на Сольце. Первое предприятие должны были исполнить добровольцы из школы подпрапорщиков и 32 студента, накануне принесшие в этом клятву перед Заливским; караулы со всего города должны были собраться к арсеналу и овладеть им; подпрапорщики вместе с егерями и 6-м линейным полком, должны были обезоружить русских кирасир, улан и гусаров. Русских войск было тогда в Варшаве всего около 7000; при этом расположены они были в противоположных концах города: кавалерия на южной его окраине, а пехота – в северной; артиллерия стояла за городом. Такое расположение войск давало мятежникам возможность напасть врасплох, а русские войска не могли свободно соединиться; особенно же способствовало успешному действию мятежников в первые моменты следующее обстоятельство: перед самым уже днем восстания сделано было тайное распоряжение – чтобы в случае тревоги войска собирались не к арсеналу, как предполагалось ранее, а в южной части города, к Бельведеру; приказание это держалось в строжайшей тайне и было известно только командирам полков; а так как некоторые из них в самом начале бунта были захвачены в плен, то в движении войск произошло замешательство.

17 ноября великий князь провел день по обычаю: утром был на разводе, затем принимал доклады и представлявшихся ему лиц, отобедал и в шестом часу лег отдохнуть. Около 6 часов в рощу под Лазенками стали сходиться заговорщики, но их собралось не до 50 человек, как ожидалось, а всего 20 человек – 5 подпрапорщиков и 15 студентов и молодых журналистов; все были вооружены ружьями со штыками. Собравшиеся, после тщетного ожидания других своих, товарищей, разделились на две партии: большая – 14 человек, под предводительством Тржасковского, Набеляка и Гощинского, должна была ворваться во дворец и убить великого князя, меньшая – остальные 6 человек, должна была наблюдать в саду, чтобы не дать великому князю скрыться. Около 7 часов показалось зарево условленного пожара – и злоумышленники двинулись. Два сторожа-инвалида у ворот не могли оказать сопротивления; войдя в вестибюль, заговорщики, с криками «смерть тирану!», разбили большую люстру и наудачу бросились в комнаты нижнего этажа, направо; здесь они тоже начали в первой комнате бить зеркала. Но это были покои княгини Лович, а пока Тржасковский, несколько знавший расположение дворца, успел остановить их и направить на лестницу, которая поднималась в конце вестибюля и вела в покои великого князя, наверху уже услышали этот шум, особенно странный в такое время, когда великий князь отдыхал и во всем дворце соблюдалась тишина; услышали его прежде других вице-президент города, ген. Любовицкий, явившийся с вечерним докладом, и ген. Жандр, приглашенный к и вечернему столу великого князя; оба они подбежали к стеклянной двери, ведущей на лестницу – и увидали толпу вооруженных людей, устремляющуюся вверх. Любовицкий побежал к спальне великого князя, чтобы его предупредить, мятежники спешили за ним по пятам; великий князь, который уже проснулся, отворил дверь своей спальни, чтобы узнать, что за шум во дворце – и в этот самый момент Любовицкий успел вскрикнуть: «Плохо, ваше высочество!» («Zle, moście xiąźią!»), как мятежники его настигли; он пал под их ударами – и в то же мгновение камердинер великого князя Фрезе оттолкнул великого князя внутрь спальни, притворил дверь и успел запереть ее на две прочные задвижки уже под бешеными ударами злоумышленников, которые стали ломиться в дверь. Камердинер провел великого князя в небольшую комнатку под крышей дворца, там великий князь оделся и пробыл некоторое время, пока представилась ему возможность выйти из дворца. Возможность же эта представилась довольно скоро: когда Любовицкий побежал к спальне великого князя, ген. Жандр, через другие комнаты, выбежал на двор и стал звать караул и прислугу; его увидали заговорщики, подстерегавшие со стороны сада, приняли его в темноте за великого князя, бросились на него и нанесли ему смертельный удар штыком. Тогда они подбежали снова ко дворцу и стали кричать своим товарищам, чтоб они выходили, что великий князь уже убит. Между тем из дворцовых корпусов стала появляться прислуга, показалось и несколько всадников – прискакал с ними дежурный ординарец, П. Александров, сын великого князя. Тогда все мятежники выбежали и скрылись в ближайшей роще; их не преследовали, так как все спешили во дворец, узнать, что с великим князем. Таким образом, заговорщики бежали, и вместе с тем стали походить русские войска; немедленно к ним вышел великий князь. Закутанный в шинель, окруженный генералами Курутой, Кноррингом, Штрандманом, Марковым и Данненбергом, он находился перед фрунтом первых трех явившихся к нему кавалерийских полков (Подольский кирасирский, Уланский его высочества и Гродненский гусарский). Затем явился к Бельведеру конно-егерский полк, который по первой тревоге был посажен ген. Курнатовским на коней и направлен к Бельведеру. На пути полк этот встретил польские егерские роты – одну из частей, наиболее подготовленных к бунту, выведенные своими офицерами для того, чтобы произвести нападение на русские гвардейские казармы. Поравнявшись с ними на Александровской площади, ген. Курнатовский во главе гвардейских конных егерей, не зная о их намерениях, приказал им следовать за собой к Бельведеру и польские егеря не решились в этот момент на открытое неповиновение и присоединились к войскам, собравшимся под предводительством великого князя. Он обратился к егерям с увещанием не забывать долга присяги; в это время один из егерских офицеров, подпоручик Волосчанский, взял ружье у одного из солдат и попытался выстрелить в великого князя; но ружье даю осечку, злоумышленник тогда бросил его и скрылся в темноте. Кавалерия явилась к Бельведеру по тревоге; на уланские казармы было произведено подпрапорщиками два покушения, но столь слабые, столь мало обдуманные, что не только уланы не были обезоружены, но сами подпрапорщики должны были поспешным бегством спасаться от тех, кого они имели в виду обезоружить. Нападение на казармы пехоты в северном конце города тоже не удалось: Волынский полк был предупрежден одним из русских подпрапорщиков, который бегом бросился к своему полку, пока другие подпрапорщики-поляки направились к уланским казармам; Литовский полк собрался по общей тревоге; командир Волынского полка ген. Ессаков в самом начале восстания попал в руки мятежников; команду над полком, ввиду его отсутствия, принял полк. Овандер; он не знал секретного приказа, которым было предписано в случае тревоги идти немедленно к Бельведеру и направился, согласно прежней диспозиций, к арсеналу. Но арсенал был уже в руках мятежников – это была единственная часть их программы, которую им удалось осуществить; Волынский полк был встречен выстрелами; полк этот должен был отступить, а затем ген. Жимирский отвел его и Литовский полк на Марсово поле, где полки эти и простояли эту ночь и следующий день.

Мятежникам в течение ночи удалось, хотя и не без труда, поднять чернь: криками, что русские режут поляков, они побудили многих присоединиться к взбунтовавшимся войскам. Лица, навлекшие на себя ненависть изменников, разыскивались и подвергались поруганию или смерти. Кроме Жандра были убиты: военный министр ген. Гауке, ненавистный особенно как председатель суда над арестованными в 1826 г., ген. Новицкий – по ошибке: его приняли за ген. Левицкого, русского коменданта, которого решено было убить непременно, генералы Стан. Потоцкий, Трембицкий, Блюммер и Семионтковский, тщетно пытавшиеся образумить части войск, забывшие присягу и долг; убиты были и несколько офицеров низшего ранга; генералы Дьяков, Кривцов, Ессаков, Бонтан и несколько офицеров были захвачены в плен; били и другие захваченные, но они были освобождены из-под ареста разъездами Конно-егерского полка, несколько раз посланными именно с этою целью. Только одна, очень слабая, произведена была попытка к усмирению восстания: генералы Курнатовский, Данненберг и Фенш попросили у великого князя дозволение двинуться в город с Конно-егерским полком. Они разогнали несколько мятежных скопищ и дошли до арсенала; но здесь их встретили уже не толпа, а войска, – кавалерия не была поддержана ни одним отрядом пехоты и должна была возвратиться ни с чем. Великий князь остался тверд в своем решении – не предпринимать ничего со своей стороны силой. Если нельзя ставить великому князю в вину самый факт, что вспыхнуло восстание, то нельзя не видеть вины его в том, что он не только не принял быстрых и энергичных мер к прекращению возникших беспорядков, но как видно из письма его к гр. Бенкендорфу, имел неправильный взгляд на возникавшие события. «Как бы не велика была, писал он, моя скорбь при мысли о бедствиях, которые будут последствием этого восстания поляков, я нахожу утешение в том, что все обиды, на которые они ссылаются в оправдание своего поведения, лишены всякого основания… В эту трудную минуту я поступил так, как мог и как должен был поступить; несмотря на попытки поляков действовать наступательно, я должен был воздерживаться от всякого с ними столкновения и, переводя на территорию империи русские войска, я этим, полагаю, достаточно показал, что вся вина была на стороне мятежников».

Неоднократно возвращается в этой переписке цесаревич к рассуждениям о том, что напрасно русские войска позволяли себе в некоторых местностях реквизиции и утверждает, что именно они явились причиной восстания в литовских губерниях – мы видели выше, что все для восстания было уже заранее подготовлено и в этих губерниях. Наконец, в одном письме довольно ясно просвечивает новое чувство – как бы некоторого злорадства, когда цесаревич говорит, что войска наши вступали в царство далеко не в комплекте, что, поэтому, они были слабее, чем о них думали, и «громовой удар» не удался, тем более, что русские войска сражаются в данном случае лишь по приказу, а поляки с одушевлением. Странно читать такие речи, – они объясняются тем бесконечно горьким чувством, которое, естественно, испытывал цесаревич, когда увидел себя лишившимся фактически всякого влияния, поставленным в неловкое положение – после того, как еще недавно он был советчиком, чей голос имел почти решающее значение по всякому вопросу, по какому он только пожелал бы высказаться. Во всяком случае – наступившие события ставили великого князя в положение, с неприятностью которого не могло быть сравниваемо никакое другое положение его в течение всей его жизни… Уже в ночь с 17 на 18 ноября великому князю привелось вступить в сношение с восставшими. Начал эти сношения кн. Любецкий; предполагая, что может быть, удастся смягчить гибельные для страны последствия бунта, он послал просить великого князя об отвращении враждебных действий; великий князь приказал в ответ объявить, что он отступает, предоставляя самим полякам согласить свои недоразумения. В эту же ночь кн. Любецкий собрал у себя польских членов совета управления и нескольких наиболее влиятельных лиц, с кн. А. Чарторижским во главе, и по предложению Любецкого совещание это решило стать во главе движения, для того, чтобы иметь какую-нибудь возможность руководить им, а не оставить его в руках демагогов. В 7 час, утра 18 ноября появилась прокламация совета, в которой выражено было сожаление о случившемся, сообщалось, что русские не начнут враждебных действий и делалось воззвание к восстановлению спокойствия. Но из прокламации этой имел влияние только один пункт: удостоверение, что русские не начнут военных действий – и это только возбудило толпу…

Утром же кавалерийские полки вышли из города и расположились на Мокотове поле; сюда же явилась из окрестностей артиллерия, нападения на которую не удались; к вечеру пришли сюда же и пехотные полки, обогнувшие город; главная квартира великого князя была учреждена в дер. Вержбне, приблизительно в 3 верстах от города. Всякие сношения с восставшими великий князь запретил своим войскам. Вместе с тем великий князь старался поддерживать в своем отряде дисциплину, едва ли даже не чрезмерную: несколько солдат, которые разломали какую-то постройку, чтобы развести костер и около него отогреться при внезапно наступившем морозе, были по приказанию цесаревича судимы военным судом и приговорены к смерти – но, конечно, приговор этот не был приведен в исполнение.

Еще 19 ноября некоторые генералы возобновили свои представления перед великим князем, чтобы произведено было нападение на город; казалось, что решительным ударом можно остановить дальнейшее развитие мятежа; но великий князь остался при прежнем своем плане действий. В тот же день великий князь послал в Сохачев генералу Шембеку приказание присоединиться к нему с тремя польскими егерскими полками; Шембек немедленно выступил, по дороге опередил свои полки, явился к великому князю и, после беседы с ним, дал ему слово привести полки; затем он уехал к ним на встречу – и, нашедши при полках полковника Кицкого, присланного временным правительством, направился со своим отрядом не к великому князю, а в Варшаву. Измена Шембека особенно поразила великого князя.

20 ноября к великому князю в Вержбну явилась депутация от временного правительства, в составе кн. А. Чарторижского, кн. Любецкого, гр. В. Островского и Лелевеля. Великий князь принял депутатов, хотя и сухо. Чарторижский и Любецкий доказывали длинными рассуждениями, что Польша не может подчиниться безусловно, что она возвратится под власть своего государя только в случае полного восстановления конституции, данной императором Александром, присоединения к Царству соседних, прежде отторгнутых у Польши, областей, и полной амнистии; Лелевель при этом стал даже уверять, что и император Николай попал в руки восставших в Петербурге и даже сомнительно жив ли он. Цесаревич ответил, что он не считает себя уполномоченным вступать в какие-либо переговоры и что может обещать только свое ходатайство за виновных. «Здесь нет виновных!», запальчиво воскликнул Островский. Несмотря на эту и подобные выходки, отчасти сдерживаемые княгиней Лович, великий князь выслушивал представления делегатов и даже счел возможным дать им письменно заявление, что не имеет намерения атаковать Варшаву, что не давал приказания литовскому корпусу вступать в Царство, что отпустит все польские части, ставшие под его начальство, и что примет на себя ходатайство перед государем за поляков; один из окружавших великого князя передает даже, будто великий князь обещал, если получит повеление атаковать Варшаву, предупредить о начале действий за 48 часов.

21 ноября, видя колебание польских войск, великий князь дал им письменное разрешение вернуться в Варшаву – он объясняет этот свой поступок желанием избавить их от позора самовольного перехода к бунтовщикам. Затем, он написал следующее письмо административному совету: «Разрешаю польским войскам; которые остались мне верными до сего момента, присоединиться к их сотоварищам. Я выступаю в поход с императорскими войсками, чтобы удалиться от столицы и ожидаю от лояльности поляков, что войска эти не будут беспокоимы в их движении к границам Империи. Все учреждения, имущества и отдельные лица я поручаю покровительству польской нации и ставлю их под охрану священнейшего закона» («Je permets aux troupes polonaises, qui me sont restees fideles jusqu’а ce dernier moment, de rejoindre lours camarades. Je me mets en marche avec les troupes Imperiales, pour m’eloigner do la capitale, et j’espere de la loyaute polonaise, qu’elles ne seront pas inquietees dans leur mouvements pour regagner les frontieres do l’Empire. Je recommande tous les etablissements, les proprietes et les individus а la protection de la nation polonaise et les mets sous la sauvegarde de la foi la plus sacre»).

Отступление русского отряда началось в пятницу, 21 ноября в 10 час. утра; некоторые из польских солдат с грустью расставались с русскими; генералы Красинский и Курнатовский плакали, плакал и великий князь; два его адъютанта поляки, гр. Красинский и Турно, испросили у великого князя позволения проводить его до границы. Движение это продолжалось 12 дней: 25 ноября русский отряд переправился на паромах через Вислу у Пулавы, оттуда – через Курнов, Маркушев, Каменку и Любартов, 1 декабря дошел до Влодавы и переправившись на другой день через Буг, остановился уже на русской земле. Согласно строгому предписанию диктатора Хлопицкого нигде не было оказано ни малейшего затруднения отряду; но тем не менее поход был необычайно труден вследствие сильнейшей распутицы; к тому же русские войска выступили из Варшавских казарм своих совершенно неожиданно и потому не только у солдат, но и у офицеров часто недоставало самого необходимого. Кроме того, и настроение было у всех самое грустное, а грустнее всех – у цесаревича. «Карьера моя кончена!», неоднократно повторял цесаревич в кругу близких людей. Генерал Розен, командир литовского корпуса, узнавший уже о происшедшем, испрашивал у великого князя разрешения двинуться к нему навстречу, чтобы по возможности облегчить и обезопасить его марш, но великий князь запретил это, желая буквально сохранить данное полякам обещание.

4 декабря русский отряд двинулся далее; цесаревич остановился в 2-х верстах от Бреста, на мызе Адамовке; 8 декабря выступили далее и 29 пришли в Брестовицы; сюда приезжал к цесаревичу из Гродно фельдмаршал Дибич, назначенный главнокомандующим армией, двинутой для усмирения бунта; 22 января 1831 г. отряд цесаревича опять тронулся в путь и на другой день, 23 – пришел в Белосток, где была главная квартира фельдмаршала.

Все эти события и особенно – начало военных действий против поляков, повлекли за собой крутой перелом в судьбе цесаревича; они отодвинули его в тень, на второй план, под гнет, вероятно, не безосновательного и всеми сознаваемого, хотя ни кем не высказанного, обвинения в том, что значительная доля ответственности за происходящее падает на него; он пятнадцать лет управлял в Польше и если не в его власти было предотвратить бунт, то во всяком случае полная для него самого неожиданность восстания свидетельствовала, что он не знал хорошо совершавшегося вокруг него. Из Влодавы 1 декабря цесаревич писал государю, что весь его 16-летний труд разрушен молодыми офицерами и студентами, что вся разумная часть населения в отчаянии от происшедшего, но что войска и их начальники принуждены были следовать за главарями движения, увлеченные субалтерн-офицерами и молодежью. «Bref les choses sont au pire et je ne sais ce qui en adviendra de la clémence de Dieu. Tous mes moyens de surveillance ont été nuls… Nous voilà, nous autres russes à la frontièe, mais, grand Dieu, dans quel état! presque nus-pied…» Цесаревич. таким образом, не говорил сам о том, что сознает за собой известную вину; это, конечно, не облегчало его положения а скорее даже отягчало, делая неизбежным для государя дать ему почувствовать, что поведете его не стояло в уровень с выпавшей ему задачей.

В первых после бунта письмах цесаревича к Императору, довольно заметно еще чувство смущения: «Conservez, si j’en suis digne, confiance et amitié à un frère qui vous chérie de coeur et d'âme», читаем в письме от 1 декабря. Но затем, цесаревич скоро принял опять спокойный тон, снова начал предлагать советы и повторять настоятельно о необходимости милосердия и кротости в отношении к полякам. Пусть можно бы еще обсуждать и такой образ действий относительно мятежников – но тем не менее странно слышать настояния в этом смысле от в. к. Константина Павловича, который считал всякую ошибку на параде непростительной и достойной жестокого наказания и который в декабре 1825 г. не щадил ни самых сильных выражений, ни требований жестокого наказания декабристам, который, наконец, и в 1828 г. предлагал самым суровым образом наказать весь польский сенат, за его оправдание поляков, привлеченных к обвинению за связи с декабристами… «La moderation peut ramener les bons et faire en sorte qu’eux mêmes trouvent les coupables. Au nom de Dieu – pas de precipitation et du calme et du sang froid» – пишет от 3 декабря. «Je pense que la grandeur d’ame fera plus d’effet que la force»; «quand а moi – je le repeterai toujours que la moderation et la generosite feront plus que la force», читаем в письмах от 8 и от 10 декабря. «Grâce pour eux, cher et excellent frere, et indulgence pour tous – c’est le voeu d’un frere qui а eu le malheur de passer la plus belle epoque de sa vie», пишет он опять в письме от 1 января 1831 г. В переписке за это время особенно ярким и симпатичным светом освещается фигура императора Николая Павловича: столько обнаружил он истинного великодушие, столько тонкой деликатности к своему брату и вместе с тем столько твердости и такую глубокую преданность интересам России. Забота о том, чтобы успокоить брата, чтобы внушить ему, что нет чувства неудовольствия противного – встречается в каждом письме; часто заводит император речь и о другом, совершенно так, как делал он в письмах за предшествовавшие годы; никогда не забывает выразить внимание княгине Лович, «Полю» (П. К. Александрову) и другу цесаревича Куруте. И только когда представления цесаревича делаются уже слишком настоятельны – император дает ему почувствовать, что не только не желает, но не может забыть лежащих на нем обязательств перед Россией, силам и достоинству которой грозит опасность. 13 декабря он пишет цесаревичу: «J’espere, que vous etes convaincu а l’heure, qu’il ost que je suis dispose а epuiser tous les moyens compatibles avec l’honneur de celui que je represente et avec ma conscience pour ramener а la raison une nation egaree», а в письмах от 18 декабря 1830 г. и от 3 января 1831 г. государь выразился так: «Si des deux parties et des deux trones l’un doit perir – puis je balancer un instant? Vous-meme ne le feriez-vous pas»… «Ma position est grâve, ma responsabilite terrible, mais ma conscience ne me reproche rien vis-а-vis de polonais»… «Et la voila en deux mots: qui des deux doit perir – car il parait que perir il faut – est-ce la Russie ou la Pologne? – Decidez vous même!».

Когда стало известно, что предприняты будут военные действия, цесаревич написал государю, что он полагал, что предоставленные самим себе поляки, вероятно, изъявили бы полную покорность, но раз начинаются военные действия, он не считает возможным оставаться в стороне от них и просит дать ему в командование какой-нибудь корпус, причем согласен – если это окажется нужным, подчиниться тому, кто назначен будет главнокомандующим армией. Едва ли можно не видеть в этом письме осторожного намека на то, что сам цесаревич не предполагал назначения кого-либо высшего над ним по власти. Но государь, конечно, в данном случае смотрел иначе, команду над армией он вверил Дибичу, военные таланты которого ценил очень высоко и писал ему (8 января): «J’attends que mon frere me dise finalement ce qu’il desire, car, exepte le desir prononce de ne pas quitter la garde, il m’а dit ne pas vouloir se meler de rien. Je lui ai ecrit encore dernierement et même aujourd’hui, pour lui bien faire entendre que la garde doit marcher, et que si cela lui est desagreable il peut attendre celle d’ici, mais je ne puis priver l’armeе d’une reserve pareille dans un moment ou il faut user de tous nos moyens». – Цесаревич принял участие в походе в качестве командира гвардейского корпуса.

25 января 1831 г. русские войска перешли через Буг и вступили в Царство Польское; 26 – цесаревич выехал из Белостока, где осталась больная княгиня Лович; его гвардейский корпус составлял, обыкновенно, резерв; он перешел границу 25 и 26 января в Суроже, направляясь на Соколово. 5 февраля отряду цесаревича пришлось принять участие в стычке при Калушине, 13 февраля – он участвовал в поражении поляков у Грохова под Варшавой. После этой битвы наступило некоторое затишье в военных действиях и цесаревич, с разрешения фельдмаршала, уехал в Белосток навестить больную жену; он прибыл в город 18 февраля. Состояние здоровья его жены было очень плохо, да и сам он под влиянием нравственных мучений последних месяцев тоже расхворался. Уже при самом вступлении в пределы царства цесаревич чувствовал сильную «геморроидальную колику», затем он получил лихорадку, от которой не мог окончательно избавиться. О душевном состоянии его свидетельствуют такие места в переписке с Опочининым: «Живу со дня на день и нельзя даже обратить мысль или желание на будущее. Одна надежда на Господа Бога и упование на Его всемогущую волю; без того есть с чего с ума сойти» (13 марта). «Я здоров», – пишет цесаревич 1 мая, «но до крайности скучен и, признаюсь, что надобно много и много духу и твердости, дабы перенести теперешнее мое положение, вспоминаю каждую минуту прошедшее… Есть минуты таковые, что голова идет кругом и до сумасшествия недалеко»; «признаюсь, я никогда не воображал, чтобы могли постичь меня и моих все те несчастья, которые уже были и продолжают преследовать», писал он 5 мая. Недоволен был цесаревич и ходом военных дел и способом ведения войны; он все еще не мог избавиться от старой своей идеи – будто можно было привести дело без кровопролития к мирному концу, недоволен был, что войну вели сурово, не стесняясь реквизициями. Отряд цесаревича состоял в составе армии, под Варшавой, с начала до конца марта, в Зелехове, потом отодвинулся в Луков; цесаревич жил в Белостоке. Военные действия шли вяло; русские войска испытали ряд частных неудач и отступали. Неловкости положения в. кн. Константина Павловича очевидно, не уменьшились, а скорее усилились тем недостаточно определенным и даже, можно сказать, неосновательным поведением, какому он оставался верен во все время борьбы. Переписка с великим князем Бенкендорфа ясно могла раскрыть ему, что его действия в Петербурге служат предметом критики. Умышленно или случайно, но создалось такое положение, что, например, о назначении на место Дибича главнокомандующим Паскевича великий князь не был извещен официально и узнал только из частного письма. Едва ли цесаревич мог не знать о недружелюбном отношении к нему общества и не мог не испытывать по этому поводу неприятных чувств… Слухи о том, что цесаревич не желает сражаться против поляков, что он громко восхищается польскими солдатами, отдавая им предпочтение перед русскими – конечно, несправедливы; но они показывают, как настроено было по отношению к нему общественное мнение; впрочем, в письмах к императору цесаревич не раз говорит о храбрости поляков и в одном и том же письме распространяет о их храбрости и очень коротко и спокойно говорит о потере нами в одном деле нескольких орудий…

Прибыв в Белосток, цесаревич более уже не возвращался в армию, такова была воля государя.

25 февраля император писал цесаревичу и говорил, что цесаревич выполнил даже более того, чего требовал от него долг по отношению к войскам, которые делили с ним трудности отступления, и затем очень деликатно, очень осторожно предлагал цесаревичу не возвращаться к армии, говоря, что ему неприлично начальствовать столь малым отрядом, какой составляла в походе гвардия: «un plus long sejour а l’armee serait inconvenable vu votre rang, votre qualite de naissance», писал государь далее. Такое предложение, однако, вовсе не соответствовало намерениям цесаревича: в ответном письме он не давал положительного обещания не возвращаться к армии, а распространялся в заверениях, что он поступит так или иначе только по самом зрелом обсуждении и что его поведение ничему не повредит. В ответ на это 7 марта император писал: «Souffrez que je vous reitere а ce sujet tout ce que je vous ai dit pour vous conjurer а rester pour ce moment pres de votre femme». Но и на это письмо цесаревич ответил совершенно так же, как на предыдущее. Тогда в ответном письме, от 16 марта, император подчеркнул следующие строки: «Cher Constantin, vous ne devez pas retourner а l’armee pour y reprendre le role insignifiant et inconvenant а votre rang et а votre place que vous avez occupe en dernier temps… Je dois insister а ce quo vous renonciez pour le moment а cette intention а la quelle il m’est impossille de consentir». Такое положительное выражение воли, несогласной с желаниями цесаревича, по-видимому, очень его раздражило и он написал следующие строки – самые горькие во всей его переписке с братом и как бы намекающие на то, что только его строгость в исполнении своих обязательств доставила императору то положение, в котором он находится теперь и как бы приказывает старшему брату; он писал: «ma penible position du moment – victime pour ainsi dire de mon obeissance passee» – и далее говорил: «or donc j’avais cru me permettre, malgre vos instances, d’oser vous supplier de vous fier а ma prudence pour saisir le moment opportun pour retourner а l’armee que certes je n’eusse pas quitter d’un seul momenet, si j’avais pu seulement prevoir la fausse et plus que delicate position ou cette triste absence m’а place». На это письмо последовал решительный ответ государя, в письме от 30 марта, самом холодном по тону во всей переписке его с цесаревичем. «Я ничего не могу сказать к тому, что я уже сказал как брат, как друг и, что мне особенно тяжело, в силу обязанностей того положения, которое я занимаю. Вы можете действовать согласно вашей совести и вашему убеждению – и я умолкаю». «Я остаюсь в Белостоке», отвечал цесаревич на это письмо…

Между тем волнение в Литве обратилось в открытое восстание. Гелгуд и Хлаповский собрали два значительные отряда и заняли Брянск и Бельск, т. е. оказались в 40 в. от Белостока, где находился тогда великий князь; 9 мая цесаревич с женой выехал из Белостока в Слоним, куда прибыл 13 мая. К Слониму тоже, однако, стали приближаться отряды повстанцев и явился еще более грозный враг – холера; тогда цесаревич стал поспешнее удаляться с больной женой: 16 мая он выступил из Слонима по белорусскому тракту, 21 он прибыл в Минск, 23 двинулся далее к Витебску, 3 июня, наконец, достиг этого города и остановился в доме губернатора князя Хованского. Государь звал брата в Петербург – цесаревич отклонил это предложение. Двигались медленно, делая частые дневки, ввиду крайней слабости княгини Лович; цесаревич почти все время ехал верхом – в письмах к Опочинину он говорит, что искал утомления, чтобы забыть нравственные муки. «Я скучаю и грустен до крайности»; «физически и морально я устал до крайности» – вот постоянно встречающиеся в его письмах фразы; «я другого занятия не имею как скуку, скуку и скуку», читаем там же.

Угнетенное состояние духа и физическое утомление всегда являются одним из наиболее благоприятных условий для заболевания холерой, а болезнь эта в 1831 г. в первый раз посетила русскую землю и свирепствовала с ужасной силой, тем более, что не были почти известны ни средства предосторожности, ни средства борьбы с ней. 29 мая умер от нее Дибич; 13 июня почувствовал себя не совсем здоровым цесаревич; 14 июня он несколько еще простудился благодаря холодному вечеру; около 4 часов утра 15 июня обнаружились первые припадки холеры, а в восьмом часу вечера того же дня цесаревич скончался… При нем были генералы Фенш, Филиппеус и адъютант Колзаков. Фенш донес Бенкендорфу о кончине цесаревича эстафетой; княгиня Лович написала особо письмо Государю; император и императрица ответили ей очень сердечно и приглашали жить в Царское Село. Особым манифестом 27 июня 1831 г. объявлено было о кончине цесаревича.

16 июня тело усопшего было вскрыто и затем бальзамировано; после этого тело было положено в гроб и перенесено в собор; собор был запечатан. В конце июля съехались в Витебск Опочинин, Курута и другие близкие к покойному высшие чины армии. 16 июля тело было вынесено из собора и печальный кортеж направился в Петербург. 31 июля тело цесаревича было привезено в Гатчину; сюда выехал поклониться праху Государь и посетил затем княгиню Лович.

13 августа вывезли тело из Гатчины в Петербург; проливной дождь был причиной, что кортеж был составлен самым скромным образом. 14 августа к вечеру он достиг Московской заставы; в 11 часов 15 августа прах цесаревича был торжественно перевезен в Петропавловский собор, 17 последовало погребение.

Цесаревич Константин Павлович из всех детей императора Павла Петровича более всего имел сходства с отцом своим; может быть, наиболее несчастные черты характера, общие им обоим, не развились у Константина Павловича в столь сильной степени, как у его отца, потому только, что он не был никогда в том положений человека совершенно полновластного, вынести которое далеко не всякому по силам. Судьба Константина Павловича была полна почти трагизма, как судьба его отца: предназначенный обладать короной Византийской империи, носивший, хотя и помимо своего желания, несколько дней сан императора Всероссийского, он умер в небольшом городке, в тяжелых и печальных обстоятельствах; начав свое военное поприще переходом через Альпы, он окончил его отступлением от Варшавы; вся жизнь его прошла среди великих событий, на фоне грандиозных переворотов и среди крупных личностей, между которыми он был лицом только оригинальным. Наиболее трагический момент в его жизни – это, конечно, тот, когда он усиленно отказывался и отказался-таки от императорской короны, которую ему все возлагали на голову. В свое время этот эпизод вызвал шум восторгов и удивления перед скромностью Константина Павловича. И действительно – это эпизод не часто встречающийся в истории; но верную оценку этого факта дал император Николай Павлович. Когда императрица Мария Федоровна, окончательно убедившись в отречении от престола Константина Павловича, сказала новому государю русскому: «Eh bien, Nicolas, prosternez-vous devant votre frere Constantin, car il est respectable et sublime dans son inalterable determination de vous abandonper le trone» – молодой государь, подумав минуту, ответил: «Avant que je me prosterne comme vous le dites, maman, veuillez-vous permetre d’en apprendre la raison, car j’ignore lequel des deux sacrifices, dans une pareille circonstance, est le plus grand: de la part de celui qui refuse, ou bien de celui qui accepte!» Трудно не признать этого замечания глубоко верным; а Константин Павлович сделал, конечно, лучше – не только для себя, но, может быть и для других – тем, что от этого бремени отказался.

Инструкция Екатерины Н. И. Салтыкову – в «Сборнике Имп. Рус. Ист. Общ.», т. XXVII, 301–308 и в I т. «Собрания сочин. имп. Екатерины», изд. Смирдина. Отчеты Лагарпа, представленные императрице – в XLVII т. «Сборника», Салтыкову – в «Рус. Стар.» за 1870 г. Записочки к Лагарпу от маленьких вел, князей и несколько писем цесаревича – в V т. «Сборника»; см. также «Письма» импер. Екатерины к Гримму – «Сборник», т. XXIII. «Архив кн. Воронцова», тт. VIII, XI, XII, XV, XVII. Переписка вел. кн. Константина Павловича с Опочининым – в «Рус. Стар.», т. VII и VIII, с Сипягиным, Курутой и др. – там же, т. XXXIV. «Междуцарствие в России, 19 нояб.–14 декабря 1825 г.» – «Рус. Стар.», т. XXXIX, 147–216 – здесь напечатаны полностью многие документы, только частями цитированные раньше Корфом и Шильдером; переписка с А. X. Бенкендорфом, 1826–1831 – «Рус. Архив», 1884, III, 1885, I; письма герцогини Саксен-Заальфельдской к мужу – в журнале «Morgenblatt» и в извлечении – «Рус. Арх.» 1869, 1089–1102; письмо в. кн. Анны Федоровны о разводе – «Чтения Моск. Общ. ист. и древ.», 1871, тт. III, V; проект ответа Екатерины на предложение Каролины-Марии – «Pyc. Арх.», 1863, изд. I, 708; записки гр. Эделинг, рожд. Стурдза – в «Рус. Арх.», 1887, I, извлечения, а полностью: « Memoires de la comtesse Edling, nee Stourdza», Moscou, 1888. Записки Н. Н. Муравьева-Карского – «Pyc. Арх.», 1885, III, 1866, I, – особ. о цесаревиче во время похода 1813–1815 гг. Записки гр. Е. Ф. Комаровского – в «Рус. Арх.» 1867; журнал похода 1799 г., веденный Комаровским же и взаимно дополняющийся с его записками – в «Военном Журнале» Рахманова, за 1810 г.; Записки Саблукова – «Revue moderne», 1865 и «Рус. Арх.», 1869. Дневник A. M. Грибовского – «Рус. Арх.», 1893, I. «Memoires du prince Ad. Czartovyski», Paris, 1887, II; «Memoires du comte de Moriolles», Paris, 1902; оставили записки и воспоминания многие из участников восстания – Bronikowski, Dembiński, Garczyński, Glębocki, Niemcewicz, Prądsyński, Wysocki и др.; см. также: Obraz polityczny i statystyczny kr. Polskiego przed daiem 29 Listopada, Warszawa, 1830. Отзывы вел. кн. Константина Павловича об июльских сеймах – в письмах к маркизе де-Кюбьер, «Рус. Арх.», 1870, 409–430. Некоторые заметки кн. Лович – «Рус. Стар.», т. LXII. Записки Ермолова – в «Чтениях» и отдельно; докладная записка Государю Барклая-де-Толли «Чтения», 1858, т. IV: записки Н. В. Веригина – «Рус. Стар.», т.т. 76 в 77. «Камер-фурьер. журнал: 1779–1831: Полн. Собр. Зак., т.т. XXIII – XL, особ. №: 17, 560, 17, 692, 18, 027, 18, 058, 19, 170 (титул цесаревича, 28 окт. 1789), 19, 926 (назначение председ. воин. комиссии), 20, 166, 21, 091, 21, 155, 21, 435, 21, 641 и др. (перемены в устройстве войск по докладам этой комиссии), 21, 685 (учреждение совета о военных корпусах), 22, 081, 27, 350 (согласие на уступку графства Еверского Jльденбургскому дому), 28, 208 (манифест о расторжении брака с вел. кн. Анной Федоровной), 29, 087 (предоставление власти главнокомандующего), 30, 328 (22 апр. 1825 г. – Высоч. утв. доклад цесаревича об адвокате Пуциловском, строго наказанном цесаревичем за несколько резких выражений на суде о противной стороне) и др.

Шильдер, «Император Александр I, 4 т.; его же, «Император Павел I»; Карнович, «Цесаревич Константин Павлович», – в «Рус. Стар.» 1877 и 1878, и отдельно, под редакцией Н. К. Шильдера, с тем же названием, 1899; «Жизнь Его И. В. Цесаревича и в. кн. Константина Павловича», M., 1831, 2 части; Сухомлинов, «Фр. Ц. Лагарп»; Смит, Фр., «История польск. восстания и войны 1830–1831 г.», 3 т. – русский перевод Квитницкого, СПб. 1863–1864; Корф, «Восшествие на престол Имп. Николая I»; Сочинение Мохнацкого, использованное Смитом, напечатано в рус. переводе с примечаниями. в «Рус. Стар.», т. XLIII; Милютин, Д. А. (гр.), «История войны 1799 года»; Шумигорский, «Императрица Мария Федоровна»·, его же, «Павел I» – в «Русском биограф. словаре»; Кобеко, «Цесаревич Павел Петрович»; Богданович, «История царствования Импер. Александра I»; его же, «История войны 1812–1814 г.». Польские истории восстания 1830–1831 годов – Мирославского, Мохнацкого, Р. Солтыка – пристрастны, но содержат все-таки, хотя и в тенденциозном изложении, некоторые фактически верные сообщения; отдельные эпизоды-см. «Рус. Стар.», т. I, XXI, XXII; о самозванце, принявшем имя в. кн. Константина Павловича. – «Рус. Архив», 1878, т. II; см. еще «Pyc. Стар.», т. XXIII, т., статья Рединского; Ульянов – в «Рус. Арх.», 1867, 695–712 и др.