Александр II, Император Всероссийский

Александр II, Император Всероссийский, старший сын Великого Князя – впоследствии Императора – Николая Павловича и Великой Княгини Александры Феодоровны; родился в Москве 17-го апреля 1818 г.; объявлен Наследником престола 12-го декабря 1825 г.; пожалован титулом Цесаревича 30-го августа 1831 г.; 16-го апреля 1841 г. – сочетался браком с принцессой Максимилианой-Вильгельминой-Августой-Софией-Марией Гессен-Дармштадтской, нареченной во св. миропомазании Великой Княжной Марией Александровной, родившейся 27-го июля 1824 г., скончавшейся 22-го мая 1880 г.; вступил на престол 19-го февраля 1855 г.; коронован 26-го августа 1856 г.; имел детей: Великую Княжну Александру Александровну, родившуюся 18 августа 1842 г., скончавшуюся 16 июня 1849 г.; Цесаревича Николая Александровича, родившегося 8-го сентября 1843 г., скончавшегося 12 апреля 1865 г.; Цесаревича – ныне благополучно царствующего Государя Императора – Александра Александровича, род. 26-го февраля 1845 г.; Великих Князей: Владимира Александровича, род. 10-го апреля 1847 г.; Алексея Александровича, род. 2 января 1850 г.; Великую Княжну Марию Александровну, род. 5 октября 1853 г.; Великих Князей: Сергея Александровича, род. 29 апреля 1857 г., и Павла Александровича, род. 21-го сентября 1860 г. Скончался 1-го марта 1881 года.

Часть первая. Великий Князь, Наследник и Цесаревич Александр Николаевич (1818–1855)

І. Детство (1818–1826)

II. План воспитания (1826–1828)

III. Отрочество (1828–1834)

IV. Юность (1934–1938)

V. Помолвка и женитьба (1838–1841)

VI. Государственная и военная деятельность Цесаревича (1841–1855)

Часть вторая. Император Александр II (1855–1881)

I. Война (1855)

II. Мир (1855–1856)

III. Коронация (1856)

IV. Сближение с Франциею (1856–1857)

V. Внешняя политика на Западе и на Востоке (1858–1860)

VI. Присоединение Амура и Уссури и покорение Кавказа (1855–1864)

VII. Освобождение крестьян (1855–1861)

VIII. Тысячелетие России (1861–1862)

IX. Польская смута (1861–1863)

X. Мятеж в Царстве Польском и в Западном крае (1863–1864)

XI. Дипломатический поход на Россию (1863)

XII. Государственные преобразования (1864–1866)

XIII. Дела внутренние (1866–1871)

XIV. Внешняя политика (1864–1871)

XV. Соглашение трех Императоров (1871–1876)

XVI. Завоевание Средней Азии (1864–1881)

XVII. Преобразование армии и флота (1855–1881)

XVIII. Финансы и народное хозяйство (1855–1881)

XIX. Церковь, просвещение, благотворительность (1855–1881)

XX. Восточный кризис (1875–1877)

XXI. Вторая Восточная война (1877–1878)

XXII. Сан-Стефанский мир и Берлинский конгресс (1878)

XXIII. Внешние сношения после войны (1878–1881)

XXIV. Крамола (1861–1880)

XXV. Последний год царствования (1880–1881)

XXVI. Кончина (1881)

Колыбелью Императора Александра II была Москва – колыбель русского царства.

В среду, на Пасхе, 17-го апреля 1818 года, в исходе 11-го часа утра, в архиерейском доме, что при Чудовом монастыре – ныне Николаевский дворец, – Великая Княгиня Александра Феодоровна разрешилась от бремени сыном-первенцем, нареченным Александром. В собственноручных ее «Воспоминаниях» находим следующий рассказ об этом событии: «В 11 часов я услыхала первый крик моего первого ребенка. Ники целовал меня, заливаясь слезами, и вместе мы возблагодарили Бога, не зная даровал ли Он нам сына или дочь, когда матушка (Императрица Мария Феодоровна), подойдя к нам, сказала: это сын. Счастье наше удвоилось, а впрочем, я помню, что почувствовала что-то строгое и меланхолическое при мысли, что это маленькое существо призвано стать Императором!» 201 пушечный выстрел возвестил первопрестольной столице о рождении Великого Князя. На другой день было отслужено торжественное благодарственное молебствие в Успенском соборе, в присутствии Двора, высших военных и гражданских чинов.

Во исполнение обета Великий Князь Николай Павлович соорудил придел во имя св. Александра Невского в церкви Нового Иерусалима. «Это, – писал он архиепископу московскому Августину, – смиренное приношение счастливого отца, поверяющего Отцу Всемогущему свое драгоценнейшее благо: участь жены и сына… Пускай пред алтарем, воздвигнутым благодарностью отца, приносятся молитвы и о матери, и о сыне, да продлит Всемогущий их жизнь, для собственного их счастья, на службу Государю, на честь и пользу отечеству».

Вдохновенными стихами приветствовал Жуковский рождение царственного отрока в послании к августейшей его матери:

Прекрасное Россия упованье

Тебе в твоем младенце отдает.

Тебе его младенческие лета!

От их пелен, ко входу в бури света,

Пускай тебе во след он перейдет,

С душой, на все прекрасное готовой;

Наставленный: достойным счастья быть,

Великое с величием сносить,

Не трепетать, встречая рок суровый,

И быть в делах времен своих красой.

Лета пройдут, подвижник молодой,

Откинувши младенчества забавы,

Он полетит в путь опыта и славы…

Да встретит он обильный честью век,

Да славного участник славный будет,

Да на чреде высокой не забудет

Святейшего из званий: человек!

Жить для веков в величии народном,

Для блага всех – свое позабывать,

Лишь в голосе отечества свободном

С смирением дела свои читать:

Вот правила царей великих внуку!

Жизнь Александра II была исполнением вещего пророчества поэта, призванного стать его наставником.

В день рождения племянника Император Александр Павлович находился в Варшаве, для открытия первого сейма восстановленного им Царства Польского. Известие о радостном событии получил он на пути в Одессу и Крым, 27-го апреля, в местечке Бельцах Бессарабской области, и тотчас же назначил новорожденного Великого Князя шефом лейб-гвардии гусарского полка.

Таинство св. крещения совершено над Александром Николаевичем в Москве, в церкви Чудова монастыря, 5-го мая, в присутствии Императриц: Елисаветы Алексеевны и Марий Феодоровны, духовником их императорских величеств, протопресвитером Криницким. Восприемниками были: Император Александр Павловичу Императрица Мария Феодоровна и дед новорожденного со стороны матери, Фридрих-Вильгельм III, король прусский. Младенца внесла во храм статс-дама графиня Ливен; по сторонам ее шли, поддерживая подушку, главнокомандующий Москвы генерал от кавалерии Тормасов и действительный тайный советник князь Юсупов. По окончании обряда, во время пения Тебе Бога хвалим, произведен салют в 201 выстрел из пушек, поставленных в Кремле, у Алексеевского монастыря, при колокольном звоне всех церквей московских. Божественную литургию совершал архиепископ Августин. К причастию подносила новорожденного августейшая восприемница, после чего, возложив на него поднесенные обер-камергером Нарышкиным знаки ордена св. Андрея Первозванного, ее величество, следуя примеру матери Петра Великого, положила младенца в раку, где почивают нетленные мощи св. Алексия, митрополита московского. В тот же день, в покоях вдовствующей Императрицы, был обеденный стол для высшего духовенства, статс-дам и особ первых трех классов, а вечером по всей Москве зажглась блестящая иллюминация.

При первом известии о рождении первородного внука король прусский пожаловал ему орден Черного Орла, знаки коего были доставлены в Москву ко дню крещения, а вскоре и сам король решился отправиться в Россию, чтобы порадоваться на семейное счастье любимой дочери. 1-го июня прибыл в Москву из путешествия по Южной России Император Александр I, а вслед за ним, 3-го числа того же месяца, приехал и Фридрих-Вильгельм III, в сопровождении двух сыновей: наследного принца и принца Карла. К концу июня Двор возвратился в Петербург.

Царственный ребенок зимой жил с августейшими родителями в Аничковом дворце; лето же обыкновенно проводил с ними в Павловске, у Императрицы Марии Феодоровны, которая с любовью наблюдала за его первоначальным воспитанием и руководила выбором наставниц. Под главным наблюдением Ю. Ф. Барановой, дочери близкого друга вдовствующей Императрицы, начальницы воспитательного общества благородных девиц Ю. Ф. Адлерберг, сын которой состоял в должности адъютанта при Великом Князе Николае Павловиче, младенец был вверен уходу надзирательницы Н. В. Тауберт и бонн-англичанок А. А. Кристи, М. В. Касовской и Е. И. Кристи. На попечение бабушки оставляла молодая чета своего сына во время двух поездок за границу, предпринятых для поправления здоровья Великой Княгини Александры Феодоровны, с сентября 1820 года по август 1821 года и осенью 1824 года.

Летом 1824 года, когда Александру Николаевичу минуло шесть лет, началось его военное воспитание, под руководством достойного и опытного наставника, всей душой преданного своему делу. Выбор Великого Князя Николая остановился на лично известном его высочеству ротном командире состоявшей в его заведовании вновь образованной школы гвардейских подпрапорщиков, капитане Мердере, храбром боевом офицере, израненном в походах 1805 и 1807 годов и бывшем в продолжение многих лет дежурным офицером в 1-м кадетском корпусе. 8-го июля, на параде в Красном Селе, высоко ценивший педагогические способности Мердера Николай Павлович испросил разрешение Государя на назначение его воспитателем к сыну, а на другой день Мердер уже сопровождал царственного питомца на маневрах гвардейского корпуса. Встретясь с ним, Император Александр I воскликнул: «Здравствуй, брат Мердер! Ты со своим молодцом тоже здесь! Он, я думаю, охотник до всего военного». Действительно, уже в пору раннего детства, военные игры были любимой забавой Александра Николаевича.

С первых дней, Мердер вполне оправдал ожидания и доверие Великого Князя Николая, который писал ему из Берлина в сентябре 1824 года: «Добрые вести о сыне моем меня душевно радуют, и я молю Бога, дабы укрепил его во всем добром. Продолжайте с тем же усердием, с которым вы начали новую свою должность, утвердите и оправдайте мое о вас мнение. Мне весьма приятно слышать, сколь матушка довольна успехами Александра Николаевича и вашим с ним обхождением». 17-го апреля 1825 года, в седьмую годовщину своего рождения, Великий Князь произведен в чин корнета с зачислением в л.-гв. гусарский полк.

По воцарении Императора Николая I манифестом 12-го декабря 1825 года Александр Николаевич провозглашен Наследником всероссийского Престола. Объявили о том семилетнему ребенку утром 13-го декабря, с запрещением, впрочем, впредь до предполагавшегося на следующий день обнародования манифеста, рассказывать кому-либо; ребенок много плакал. 14-го декабря, когда мятежные полки столпились уже на сенатской площади, флигель-адъютант Кавелин получил от Государя приказание перевезти Наследника из Аничкова в Зимний дворец. Он застал его за раскрашиванием литографической картинки, изображавшей переход Александра Македонского через Граник, посадил в извозчичью карету и, в сопровождении Мердера, подвез к крыльцу Зимнего дворца, со стороны набережной. На «маленького Сашу» (le petit Sascha) – так звали Александра Николаевича в императорской семье – в первый раз в жизни надели Андреевскую ленту и отвели его в голубую гостиную, где находились обе Императрицы. По возвращении Государя с площади во дворец он пожелал вывести Наследника к построенному на дворе гвардейскому Саперному батальону. Камердинер вдовствующей Императрицы, Гримм, снес его на руках по внутренней лестнице, а Император, обратясь к саперам, просил их полюбить сына, как сам он любит их; потом передал его на руки находившимся в строю георгиевским кавалерам, приказав первому человеку от каждой роты подойти его поцеловать. Саперы с кликами радости и восторга прильнули к рукам и ногам Наследника. Обстоятельство это занесено в формулярный список его высочества в следующих выражениях: «1825 года, декабря 14, во время возникшего в С.-Петербурге бунта, когда Государь Император, начальствуя лично л.-гв. Преображенским и Конным полками, рассеял собравшихся на Петровской площади злоумышленников и затем с прочими войсками лейб-гвардии, пребывшими верными долгу и присяге, занял окрестности Зимнего дворца – находился при Особе его величества на большом дворцовом дворе, который был тогда занят л.-гв. Саперным батальоном». В тот же день Император повелел сохранить Наследнику навсегда на мундире л.-гв. гусарского полка вензелевое изображение имени Императора Александра I, пять дней спустя, 19-го декабря, назначил его шефом л.-гв. Павловского полка, а 30-го того же месяца – канцлером Александровского университета в Финляндии.

Первую половину лета 1826 года Александр Николаевич провел с двумя сестрами, Великими Княжнами Марией и Ольгой, в Царском Селе. Весь придворный штат его состоял лишь из воспитателя, капитана Мердера, и надзирателя, уроженца французской Швейцарии Жилля. Отсутствие всякой пышности и этикета в обстановке Наследника крайне удивило чрезвычайного французского посла, маршала Мармона, по сравнению с многочисленным двором и чопорной торжественностью, с колыбели окружавшими малютку-герцога Бордоского. Но едва ли не больше поразил его ответ Императора Николая на просьбу представиться Наследнику. «Вы, значит, хотите вскружить ему голову, – сказал Государь. – Какой прекрасный повод к тому, чтобы возгордиться этому мальчугану, если бы стал выражать ему почтение генерал, командовавший армиями! Я тронут вашим желанием его видеть, и вы будете иметь возможность удовлетворить его, когда поедете в Царское Село. Там вы встретитесь с моими детьми. Вы посмотрите на них и поговорите с ними; но церемониальное представление было бы непристойностью. Я хочу воспитать в моем сыне человека, прежде чем сделать из него Государя». Герцог Рагузский не замедлил отправиться в Царское Село, где в парке увидел сына и двух старших дочерей Императора. Про Наследника он говорит в своих «Записках»: «Его решительность меня прельстила. Он управлял небольшой лодкой на речке, протекающей по парку, и когда один из сопровождавших меня офицеров попросил перевезти его чрез речку на этой лодке, последняя, при быстром входе в нее офицера, пошатнулась настолько, что в нее втекла вода. Другой ребенок этого возраста непременно бы вскрикнул. Он же не выказал ни малейшего смущения и схватил сначала багор, чтобы оттолкнуть лодку от берега, потом весла, чтобы грести. При этом он проявил замечательную уверенность в себе и хладнокровие».

10-го июля, Александр Николаевич, предшествуя августейшим родителям, отправился из Царского Села в Москву, где имело совершиться коронование Императора Николая. Сопровождали его, кроме воспитателя Мердера, гувернер Жилль и учитель рисования, живописец Зауервейд. Великий Князь и его спутники останавливались в городах по пути для обеда и ночлега, и пользовались тем для ознакомления с их достопримечательностями. В Новгороде осматривали они Софийский собор с его древностями, дом Марфы Посадницы, мост, строившийся через Волхов; в Вышнем Волочке – шлюзы каналов; в Торжке Наследник накупил для подарков родным своим и знакомым местных произведений: парчовых и шитых серебром и золотом поясков, сапог, башмаков. В Твери полюбовались они Волгой и на седьмой день приблизились к Москве. Всюду народ восторженными кликами приветствовал Наследника, густыми массами толпясь у его экипажа. Не доезжая двух верст до Петровского дворца, навстречу ему выехала Императрица Мария Феодоровна. Радость его при свидании с нежно любимой бабушкой, по словам очевидца, «превосходила всякое описание». В Петровском дворце Великий Князь и его свита должны были ожидать прибытия в Москву Государя и царствующей Императрицы.

26-го июля состоялся торжественный въезд их величеств в Москву. Наследник сидел в карете с августейшей матерью, Императрицей Александрой Феодоровной, которая, проведя в Кремлевском дворце всего три дня, переехала с детьми на дачу графини А. А. Орловой-Чесменской – Нескучное, где оставалась три недели перед коронацией, отложенной вследствие ее нездоровья. Библиотека Орловского дома – ныне Александрийский дворец – служила учебной комнатой Александру Николаевичу. Утро проводил он в ней в занятиях с учителями; остальная часть дня посвящалась военным упражнениям, осмотру достопримечательностей Москвы, прогулкам по загородным садам и окрестностям. Наследник прежде всего ознакомился с московскими святынями, посетил Кремлевские соборы, монастыри: Чудов, Донской и Данилов; внимательно обозревал Оружейную палату, побывал и на некоторых заводах и фабриках, участвовал в соколиной охоте. Верхом ездил он на Воробьевы горы, в Останкино, в Архангельское и следил за маневрами, происходившими вокруг столицы. На большом параде 30-го июля появление его в свите Государя, на прекрасном коне, которым он управлял с большой ловкостью, привлекли к нему всеобщее внимание многотысячной толпы зрителей. Все взоры обратились на Великого Князя, все были в неизъяснимом восторге, в особенности, когда восьмилетний ребенок, на фланге лейб-гусарского полка, проскакав мимо Императора, ловко к нему подъехал и грациозным и уверенным движением остановил коня. Ветеран великой наполеоновской армии, маршал Мармон, уже любовавшийся на Наследника, когда тот, в пехотном строю, командовал взводом гренадер, вдвое выше его ростом, не мог не выразить в эту минуту Государю своего удивления смелости и искусству молодого наездника. «Вы, быть может, воображаете, – ответил Император Николай, – что я испытываю чувство тревоги, беспокойства при виде столь дорогого мне ребенка в этом вихре, но пусть он лучше подвергается опасности, которая выработает в нем характер и с малолетства приучит его стать чем следует, благодаря собственным усилиям». «Вот что можно назвать прекрасным воспитательным приемом, – замечает герцог Рагузский, – а когда он применяется к воспитанию человека, призванного стать во главе великой империи, то должно ожидать наилучших последствий».

22-го августа происходило в Большом Успенском соборе венчание на царство Императора Николая и Императрицы Александры. В торжественном шествии из Кремлевского дворца в собор Наследника вел за руку дядя его и представитель короля прусского, принц Карл. На царский обед в Грановитой палате он глядел из тайника, где накрыт был стол для всех членов Императорской фамилии. Вечером Кремль и вся Москва осветились бесчисленными огнями. Наследник выехал в коляске с воспитателем, чтобы посмотреть иллюминацию. «Едва показался он, – рассказывает Мердер в дневнике своем, – раздалось радостное: ура! Народ толпой бросился к коляске; власть полиции исчезла; все уступает толпе радостного народа; подобно морскому валу воздымающемуся, лезут друг на друга; падают, вскакивают, бегут, хватают за колеса, рессоры, постромки; крики: ура! Александр Николаевич, наш московский князь! Ура! Ура! Трогательная картина! Но далее ехать было трудно, из опасения раздавить кого-нибудь из народа. Возвратились назад. С балкона любовались Иваном Великим». В блестящих балах и маскарадах, данных во дворце, в большом театре, в дворянском собрании, в домах русской знати и представителей иностранных дворов, Александр Николаевич не участвовал, но присутствовал на фейерверке и народном празднике. 30-го августа отпраздновал он свои именины в кругу сверстников, детей московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына, графов Виельгорского и Толстого, князя Гагарина, Пашкова и других, приглашенных на дачу графини Орловой, в числе десяти мальчиков и десяти девочек: пили чай, вечером в саду играли в зайцы, в комнатах – в другие игры. Именинник получил много подарков, и между прочим прекрасную верховую арабскую лошадь от бабушки Императрицы Марии Феодоровны. В этот день Государь назначил его шефом польского 1-го конно-егерского полка.

21-го сентября Александр Николаевич, простясь с августейшими родителями, выехал из Москвы и 27-го того же месяца прибыл в Царское Село.

Постоянною заботою Императора Николая было дать Наследнику своего Престола воспитание, вполне соответствующее его высокому призванию. Тотчас по воцарении он избрал ему в наставники В. А. Жуковского.

Поэт весь отдался порученному ему великому делу. Летом 1826 года он испросил себе продолжительный отпуск за границу, с двойной целью: поправить расстроенное здоровье и подготовиться к трудной и ответственной обязанности руководителя умственным и нравственным воспитанием Наследника. После лечения водами в Эмсе Жуковский поселился на зиму в Дрездене, откуда писал племяннице А. П. Елагиной: «Работы у меня много, на руках моих важное дело. Мне не только надобно учить, но и самому учиться, так что не имею права и возможности употреблять ни минуты на что-нибудь другое… По плану учения Великого Князя, мною сделанному, все лежит на мне. Все его лекции должны сходиться в моей, которая есть для всех пункт соединения; другие учителя должны быть только дополнителями и репетиторами. Можете из этого заключить, сколько мне нужно приготовиться, чтобы лекции могли идти без всякой остановки. С этой стороны болезнь моя есть для меня благодеяние: она дала мне целых шесть месяцев свободных, и я провел их, посвятив свои мысли одной главной, около которой вся моя деятельность вертелась. И теперь, это решено на весь остаток жизни. У меня в душе одна мысль, все остальное только в отношении к этой царствующей. Могу сказать, что настоящая положительная моя деятельность считается с той минуты, в которую я вошел в тот круг, в котором теперь заключен. Прежде моя жизнь была dans le vague. Теперь я знаю, к чему ведет она».

Те же чувства выражал Жуковский в письмах к Императрице Александре Феодоровне: «Мое положение – истинно счастливое» – читаем в одном из них. «Я весь поглощен одной мыслию, она всюду следует за мною, но не тревожит меня. Эта мысль, основанная на любви, оживляет мое существование. Всякое утро я просыпаюсь рано и приступаю к своей работе. По-видимому, она кажется сухой: я составляю исторические таблицы, но она имеет для меня всю прелесть моих прежних поэтических работ. Весь мой день ей посвящен, и я прерываю ее только для приятной прогулки. Я почти никого не вижу и не желаю видеть. Я нахожусь здесь (в Дрездене) не в качестве путешественника. Я должен здесь, как и в Петербурге, всецело принадлежать моему труду. Чего я могу более желать! В настоящем – занятие, наполняющее душу; в будущем – продолжение, в течение нескольких лет, того же занятия, которое будет расширяться и разнообразиться по мере своего движения вперед. И какая цель в конце всего пройденного пути! Да, у меня не осталось уже ничего личного! Всякая добрая мысль при своем зарождении уже имеет свой особый интерес. Слава, долг, религия, любовь к отечеству, словом, все, что присуще духовной природе человека, уже не останавливает на себе моего внимания исключительно ради меня самого, но столько же ради того, в душе которого эти высокие мысли должны принести благодетельные плоды для человечества. Для меня явления истории, люди, составившие счастье или несчастье своего времени, не служат более простыми предметами любопытства; но я вижу в них уроки, которые могут быть преподаны, образцы, которые могут быть предложены, опасности, которых следует избегать, и занятия утратили для меня свой определенный характер: они всегда могут иметь свое полезное приложение. Я был бы совершенно счастлив, если бы мысль о моей неопытности не тревожила меня так часто. Эта неопытность положительное зло, для которого непременно следует искать исхода, и, быть может, со временем я сам укажу на него».

Плодом усиленных трудов и глубоких размышлений Жуковского был составленный им к осени 1826 года и тогда же отправленный на утверждение Государя в Петербург «План учения». Доклад этот представляет выработанную до мельчайших подробностей программу нравственного воспитания и умственного развития вверенного поэту царственного питомца.

Целью воспитания вообще и учения в особенности Жуковский провозглашает образование для добродетели. Воспитание достигает этой цели развитием прирожденных добрых качеств, образованием из них характера нравственного, предохранением от зла, искоренением дурных побуждений и наклонностей; учение образует для добродетели, знакомя питомца с тем, что окружает его, с тем, что он есть, с тем, чем он должен быть как существо нравственное, с тем, для чего он предназначен как существо бессмертное. Сообразно этим началам, учение подразделяется на три периода: отрочества, от восьми до тринадцати лет, – учение приготовительное; юности, от тринадцати до восемнадцати, – учение подробное, и первых лет молодости, от восемнадцати до двадцати лет, – учение применительное.

Первый период Жуковский сравнивает с приготовлением к путешествию: надо дать в руки питомцу компас – под которым разумеется первоначальное развитие ума и сердца посредством усвоения религиозных правил; познакомить с картою – сообщив ему вкратце, но в последовательной связи, в ясной и полной системе, те знания, которые будут впоследствии преподаваться в подробностях; снабдить его орудиями для приобретения сведений и для открытий в пути – то есть обучить его языкам и развить в нем природные дарования. Во втором периоде, питомец предпринимает самое путешествие: путеводный компас в руках; карта известна; дороги означены; нет опасности заблудиться; ум приготовлен; любопытство возбуждено. Во избежание смутности и беспорядка в понятиях, должно преподавать в отдельности науки, нужные питомцу как члену просвещенного общества, и более подробно те, что нужны ему по его назначению. Под первыми разумеются науки антропологические, имеющие предметом человека: история, география – то есть этнография и статистика, – политика, философия; под вторыми – науки онтологические, имеющие предметом вещь: математика, естественная история, физическая география, технология и физика. Наконец, третий период – окончание путешествия. Сведения собраны; остается их обозреть, привести в порядок и определить, какое должно быть сделано из них употребление? В этом периоде задача наставника – возбудить самодеятельность в питомце, который, не занимаясь никакой наукой отдельно, сам составляет себе коренные правила жизни, как произведение того, что дало ему воспитание и учение. Пособием служит ему чтение классических книг, преимущественно тех, кои знакомят его с его высоким назначением и страной, которой он должен посвятить жизнь свою. Жуковский следующим образом формулирует самостоятельные занятия третьего и последнего периода, как конечного вывода двух предшествующих: 1) обозрение знаний, приобретенных во втором периоде; 2) взгляд на место, занимаемое человеком в обществе, и на обязанности, с ним соединенные; 3) отчет в самом себе, перед самим собой, и утверждение в правилах добродетели; 4) идеал человека вообще и государя в особенности.

Окинув одним взором всю совокупность учения, наставник останавливается на первом его периоде, программу которого излагает подробно. Главная его забота – избежать в преподавании путаницы и беспорядка, строго придерживаясь установленной системы и постепенно переходя от легкого к трудному. Предметы учения он разделяет на четыре разряда.

К первому разряду относятся: практическая логика – для образования ума, и начала христианской нравственности – для образования сердца. Параллельно упражняется ум – усвоением начальных понятий геометрии, счета, русской грамматики; развивается сердце – ознакомлением с главными фактами священной истории и извлечением из них нравственных правил, основанных на учении Спасителя.

Во втором разряде программа расширяется. На вопрос: где я и что меня окружает? дают ответ естественные науки: география математическая и физическая, общие понятия о минералогии, геологии, ботанике и зоологии. Отсюда естественный переход к человеку, и сам собой разумеется второй вопрос: что я? Объясняют человека в самом себе общие понятия о строении человеческого тела, в смысле физическом, и общие понятия психологии, в смысле нравственном. Отношения человека к окружающей его природе определяет технология; отношения его к человеку и к обществу – естественное право, история, география и статистика. Третий вопрос: чем я быть должен? Ответом служит мораль как выражение нравственности частной, обязанностей человека пред самим собой, и политика как выражение общественной нравственности, обязанностей его пред обществом. Четвертый вопрос: к чему я предназначен? разъясняют метафизика как учение о человеке, существе духовном и бессмертном, и Богопознание, обнимающее религию естественную и откровенную.

Особенное внимание обращает Жуковский на методу преподавания, высказываясь в пользу формы разговорной, возбуждающей самодеятельность ученика, с наблюдением постепенности, сохранением меры, всяческим облегчением труда, достигаемых занимательностью изложения. Жуковский настаивает на способах к утверждению в памяти питомца преподанных ему знаний через методическое разделение предметов, соединение чувственного с умственным посредством рисунков, картин, таблиц и частое повторение; окружение ученика предметами, беспрестанно напоминающими ему и в свободное время о том, что занимало его в часы учения; соединение с главной учебной целью изучения языков и самых игр, как-то: волшебного фонаря, фантасмагории, панорамы.

Третий разряд составляет обучение иностранным языкам: французскому, немецкому, английскому и польскому, посредством правильного произношения, практического приобретения навыка говорить и понимать, что говорят, и легких упражнений в слоге. К четвертому разряду относится развитие природных дарований, преподавание рисования и музыки, гимнастика, ручная работа и чтение. С рисованием Жуковский соединяет знакомство с главными основаниями архитектуры, а также иллюстрацию прочих учебных предметов; о гимнастике он говорит, что цель гимнастических упражнений есть не одно развитие и укрепление сил телесных, но в то же время и дарование мужества и способов владеть собой во всех обстоятельствах жизни, и потому эта важная часть воспитания требует методического плана, как и все другие. Он замечает по этому поводу: «Великий Князь не должен ничего делать без правил; каждый предмет его учения должен беспрестанно напоминать ему, что во всем главное есть правило». Для упражнения в ручной работе, наставник предлагает токарное и столярное мастерства и даже игрушечное кораблестроение. Важное значение придает он выбору книг для чтения, полагая, что чтение должно идти рядом с учением: «Надобно читать мало, в порядке, одно полезное: нет ничего вреднее привычки читать все, что ни попадет в руки. Это приводит в беспорядок идеи и портит вкус. Для детей множество написано книг. Есть много хорошего на немецком, английском и французском языках, но почти нет ничего на русском. Почитаю необходимым сделать строгий выбор из сего множества материалов; многое перевести на русский, нужное написать по-русски, все привести в порядок, сообразуясь с планом учения и, таким образом, составить избранную библиотеку детского чтения для первого периода». По мысли Жуковского библиотека эта должна была состоять из трех отделений: первое – содержащее весь учебный курс, лекции в их связи с картами, рисунками, таблицами; второе – чтение приятное, т. е. собрание таких сочинений, которые занимали бы ум, говорили бы воображению, оживляли бы нравственное чувство и образовали бы вкус, и третье – чтение наставительное, книги, соответствующие по содержанию воспитательным целям и соображенные с планом и предметами преподавания.

Жуковский тщательно распределял по часам занятия в учебные и в неучебные дни, разумея под последними дни воскресные и праздничные, дни рождения и именин Государя, обеих Императриц и самого Наследника, первые четыре дня Пасхи и Святки, от Рождества до Нового года. Сверх того, ежегодно полагались летние вакации, с половины июня по 1-е августа. По предначертанию наставника вакационное время имело быть посвящено практическому изучению военного искусства.

Василий Андреевич вполне понимал необходимость для будущего Государя России освоиться с ратным делом, но его тревожило опасение, как бы слишком раннее участие в парадах и смотрах не отразилось неблагоприятно на умственном и нравственном развитии царственного питомца. Мысли свои по этому важному вопросу он со смелой и прямодушной откровенностью выразил Императрице, по поводу появления Наследника верхом на военных торжествах в Москве, во время коронации. «Эпизод этот, Государыня, – писал он ей, – совершенно излишний в прекрасной поэме, над которой мы трудимся. Ради Бога, чтобы в будущем не было подобных сцен. Конечно, зрители должны были восхититься появлением прелестного младенца; но какое же ощущение произвело подобное явление на его разум? Не понуждают ли его этим выйти преждевременно из круга детства? Не подвергается ли он опасности почитать себя уже человеком? Все равно если бы осьмилетнюю девочку стали обучать всем хитростям кокетства! К тому же эти воинственные игрушки не испортят ли в нем того, что должно быть первым его назначением? Должен ли он быть только воином, действовать единственно в сжатом горизонте генерала? Когда же будут у нас законодатели? Когда будут смотреть с уважением на истинные нужды народа, на законы, просвещение, нравственность? Государыня, простите мои восклицания, но страсть к военному ремеслу стеснит его душу; он привыкнет видеть в народе только полк, в отечестве – казарму… Не думайте, Государыня, что я говорю лишнее, восставая с таким жаром против незначащего, по-видимому, события. Нет, Государыня, не лишнее! Никакие правила, проповедуемые учителями в классах, не могут уравняться в силе с впечатлениями ежедневной жизни».

Собственный взгляд на военное образование Александра Николаевича Жуковский изложил подробно в «Плане учения», повергнутом им на воззрение самого Государя. Он советовал подражать примеру Петра Великого, для которого потешный полк хотя и представлял забаву, но такую, что создала Полтавского героя. Наставник предлагал образовать подобный потешный полк или корпус из благовоспитанных детей, числом от 100 до 200, снабдив его всем, что входит в состав армии, но с тем, чтобы он оставался в сборе исключительно в вакационное время, то есть не более шести недель в году, от половины июня до конца июля. Каждая вакация составляла бы полную кампанию, а каждая кампания имела бы предметом изучение какой-либо отдельной отрасли военного искусства. Так, первая кампания посвящена была бы фронтовой службе, вторая – полевым укреплениям, третья – артиллерии и т. д. Жуковский предполагал включить сюда со временем и навигацию, обратив Царскосельский пруд во «всемирный океан, на котором две маленькие яхты могут в один день совершить путешествие вокруг света». Таким образом – рассуждал он – Великий Князь, играя и переходя все степени военного, от солдата до генерала, ознакомился бы со всеми требованиями службы, дойдя постепенно до высших военных наук: тактики и стратегии, заняться которыми возможно с успехом не ранее как по основательном изучении математики. «Одно только необходимое условие, – настаивал Жуковский, – чтобы сии военные наставительные игры принадлежали исключительно одной эпохе года и нисколько не вмешивались в остальное ученье, которое, в противном случае, расстроят совершенно, ибо уничтожат внимание».

Целью этих игр и упражнений наставник полагал не одно приобретение военных сведений, но укрепление сил физических и нравственное образование ученика. «Великому Князю, – развивал он мысль свою, – должно быть не простым солдатом, а мужем, достойным Престола России. И здесь целью было бы не одно знание фрунта, механически приобретаемое, но и деятельное пробуждение высоких человеческих качеств – смелости, терпения, расторопности, присутствия духа, осторожности, решительности, хладнокровия, словом, всего, что составляет воина, в истинном, прекрасном знаменовании сего слова. Великий Князь был бы в толпе людей, имел бы товарищей, наравне с другими нес бы тяжесть долга и службы; все это самым благоприятным образом могло бы действовать на его ум и сердце, развернуло бы в нем все чистое, человеческое и укоренило бы его характер».

Крайне важным представлялся Жуковскому выбор начальника этого потешного полка. «Он должен быть, – говорил он, – не простым знатоком фрунта, привыкшим видеть в солдате одну машину, но просвещенным знатоком военного дела, способным понимать, что во власти его душа будущего повелителя миллионов, может быть назначенного некогда стать перед русской армией и решить судьбы народов. Такой человек должен быть знаком не только с механическими подробностями службы военной – мелкими и разве потому принадлежащими Государю, что он, как Петр Великий, не должен быть чужд никаких подробностей, – но и с высоким назначением воина, которое он должен знать не из военного устава, но из всемирной истории, из дел Аннибала, Юлия Кесаря, Густава-Адольфа, Фридриха. Скажу более: при выборе такового наставника надобно смотреть не на одни знания военные, но и вообще на просвещение и характер нравственный, дабы, наставляя, он мог и воспламенять душу ко всему великому и героическому. Одним словом, сию часть воспитания Великого Князя почитаю одною из самых важных: сим способом он может или быть навсегда испорчен, т. е. обращен в мелочного солдата, или быть образован для истинного героизма, для чести своего века, для твердого блага России».

Личный состав воспитателей Наследника был уже определен Императором Николаем. Мердер оставался надзирателем за особой Великого Князя, с именем воспитателя; Жуковский назначался надзирателем за его учением, в звании наставника. В «Плане учения» Василий Андреевич, умалчивая о круге деятельности своего военного сотоварища, распространяется о собственных обязанностях. Себе предоставляет он надзор за ходом учения и выбор учителей. В первом периоде он брал на себя преподавание всех элементарных наук, за исключением иностранных языков и искусств, наблюдая за прочими учителями. Во втором периоде вызывался присутствовать при главных уроках и служить репетитором Великому Князю, оставляя за собой преподавание русского языка и упражнение в русском слоге. В третьем и последнем периоде он должен был помогать Наследнику составлять обозрение всего пройденного и «подводить итоги под суммы, собранные во все годы его учения». Требуя, чтобы в первом периоде учители сообразовались с его планом, Жуковский хотел, чтобы во втором периоде каждый учитель был профессором своего дела и действовал свободно, по собственной системе; его же обязанности ограничивались бы составлением целого из их разнообразных уроков, согласованием их с общим «Планом учения».

Ничто не ускользает от внимания бдительного наставника. Он тщательно перечисляет все нужные учебные пособия: книги, карты, эстампы; распространяется о расположении учебной комнаты, особой горницы для игр и гимнастических упражнений, мастерской для ручных работ. Настаивая на необходимости придерживаться установленного порядка, безусловно подчинить и особу Наследника, и все его окружающее лицам, которым вверено его воспитание, он выражает надежду, что сам Государь, утвердив воспитательную программу, «благоволит быть первым беспрекословным ее исполнителем». Жуковский восстает против частых переездов из места в место и требует, чтобы Наследнику назначено было постоянное местопребывание, зимой – в Петербурге, летом – в одном из загородных дворцов; чтобы прогулки его соединялись с наставительной целью, будучи посвящаемы осмотру общественных заведений, зданий, музеев, мануфактур и проч.; чтобы производились экзамены ежемесячные и полугодовые, первые – в присутствии Императрицы, вторые – самого Государя. Подробно излагает он свой взгляд на награды и наказания: одобрение Императора – величайшая награда, неодобрение – самое тяжкое наказание Великому Князю, для которого мысль об отце должна быть «его тайной совестью». Поэтому он убеждает Государя не хвалить сына за прилежание, награждая его ласковым с ним обращением, а удовольствие свое изъявляя лишь в немногих выдающихся случаях; так же точно – не выражать неодобрения за мелкие проступки, ибо испытать гнев отца должно быть для Наследника случаем «единственным в жизни». Жуковский желал, чтобы самые подарки, делаемые Великому Князю, согласовались с «Планом учения», ибо «имея много бесполезного, становишься равнодушным к полезному».

Обширный свой доклад Василий Андреевич заключил прямым обращением к Императору Николаю с просьбой, в том случае, если он утвердит его, дать наставнику принадлежащее ему имя, дабы он имел и «право и полную свободу действовать». Со своей стороны, Жуковский счел долгом представить на суд Государя собственные воззрения на свои обязанности и на тот дух, в котором он намеревался их исполнить:

«Не отвечая за свои способности, отвечаю за любовь мою к моему делу. Я могу действовать на нравственность Великого Князя одним только образованием его мыслей. Его характер в руках воспитателя. И воспитатель, и наставник идут к одной цели, но каждый имеет свой особенный круг действия и должен знать свои границы. Мой круг действия есть руководствовать Великого Князя в приобретении нужных ему познаний, дабы после, вместе с ним, из всей их суммы извлечь необходимые для него правила жизни. Во-первых, скажу: его высочеству нужно быть не ученым, а просвещенным. Просвещение должно познакомить его только со всем тем, что в его время необходимо для общего блага, и во благе общем – для его собственного. Просвещение в истинном смысле есть многообъемлющее знание, соединенное с нравственностью. Человек знающий, но не нравственный будет вредить, ибо худо употребит известные ему способы действия. Человек нравственный, но невежда будет вредить, ибо и с добрыми намерениями не будет знать способов действия. Просвещение соединит знание с правилами. Оно необходимо для частного человека, ибо каждый на своем месте должен знать, что делать и как поступать. Оно необходимо для народа, ибо народ просвещенный более привязан к закону, в котором заключается его нравственность, и к порядку, в котором заключается его благоденствие и безопасность. Оно необходимо для народоправителя, ибо одно оно дает способы властвовать благотворно».

Главною наукою Наследника Престола, «сокровищницей царского просвещения», называет Жуковский – историю, наставляющую опытами прошедшего, ими объясняющую настоящее, предсказывающую будущее, знакомящую государя с нуждами его страны и его века. Освещенная религией, история воспламенит в нем любовь к великому, стремление к благотворной славе, уважение к человечеству; она даст ему высокое понятие о его силе; из нее извлечет он правила деятельности Царской:

«Верь, что власть Царя происходит от Бога, но верь сему, как верили Марк Аврелий и Генрих Великий; сию веру имел и Иоанн Грозный, но в душе его она была губительной насмешкой над Божеством и человечеством. Уважай закон и научи уважать его своим примером; закон, пренебрегаемый царем, не будет храним и народом. Люби и распространяй просвещение; оно – сильнейшая подпора благонамеренной власти; народ без просвещения есть народ без достоинства; им кажется легко управлять только тому, кто хочет властвовать для одной власти, но из слепых рабов легче сделать свирепых мятежников, нежели из подданных просвещенных, умеющих ценить благо порядка и законов. Уважай общее мнение – оно часто бывает просветителем Монарха; оно – вернейший помощник его, ибо – строжайший и беспристрастнейший судья исполнителей его воли. Мысли могут быть мятежны, когда правительство притеснительно или беспечно; общее мнение всегда на стороне правосудного Государя. Люби свободу, то есть, правосудие, ибо в нем и милосердие Царей, и свобода народов; свобода и порядок – одно и тоже; любовь Царя к свободе утверждает любовь к повиновению в подданных. Владычествуй не силой, а порядком; истинное могущество Государя не в числе его воинов, а в благоденствии народа. Будь верен слову: без доверенности нет уважения, неуважаемый бессилен. Окружай себя достойными тебя помощниками: слепое самолюбие Царя, отдаляющее от него людей превосходных, предает его на жертву корыстолюбивым рабам, губителям его чести и народного блага. Уважай народ свой: тогда он сделается достойным уважения. Люби народ свой: без любви Царя к народу нет любви народа к Царю. Не обманывайся на счет людей и всего земного, но имей в душе идеал прекрасного – верь добродетели! Сия вера есть вера в Бога! Она защитит душу твою от презрения к человечеству, столь пагубного в правителе людей».

Пока Жуковский приготовлял себя в Дрездене к исполнению обязанностей наставника Наследника, выработанный им «План учения» уже применялся к делу. Тотчас по возвращении Двора из Москвы в Царское Село, осенью 1826 года, начались занятия Наследника по предметам первоначального образования. Преподавателями были: французского языка – Жилль; немецкого – секретарь Императрицы Александры Феодоровны Шамбо; английского – Альфри; арифметики – академик Коллинс. Тогда же помощником воспитателя Мердера назначен товарищ его по 1-му кадетскому корпусу, артиллерии капитан Юрьевич, на которого возложено, сверх того, обучение Великого Князя польскому языку, репетирование арифметики и устройство гимнастических игр, как во внутренних покоях Зимнего дворца, так и в садах дворцов загородных. Законоучителем, по личному избранию Императора Николая, определен протоиерей Андреевского собора, доктор богословия Г. П. Павский.

Исполняя повеление Государя, 22-го октября Мердер поручил Павскому написать «Мысли о законоучении», дав ему для соображения общий «План учения», составленный Жуковским. Через неделю Павский представил свою записку о религиозном воспитании Наследника. Выразив в сжатом очерке сущность веры Христовой и истекающих из нее правил нравственности по учению православной церкви, он признается, что по этим понятиям у него самого образовалась в уме система религиозной жизни. «Не учение внешнее и наслышка» – так заключает он «Мысли о законоучении» – «а внутреннее обдумывание и поверка с опытом и с наблюдением опытнейших в сем деле мужей научили меня сему образу мыслей. Конечно, сей образ мыслей не есть всеобщий, но по моему чувству – единый и истинный. И если я должен буду преподавать свои мысли о религии, то по совести могу передать не иные как изложенные выше. Благоразумие может позволить иногда иное не договорить, иное вовсе умолчать, но сказать противное тому, в чем я уверен, воспрещает совесть. Та же совесть заставила меня изложить наперед мои мысли, дабы руководствующие высокого воспитанника, избирая меня в руководители в религии, знали, чего ожидать от меня. В таком важном деле, по моему мнению, поступать надобно открыто и по совести не наемнической. К откровенности сей много расположил меня прекрасный, точно из духа времени происходящий «План учения», по которому предположено образовать высокого воспитанника. И там мысли о воспитании изложены свободно, благородно и умно. О! если бы по сим высоким, благородным и светлым идеям образовались мысли и характер надежды российского государства!» Прямодушное слово почтенного протоиерея утвердило Императора Николая в намерении вверить ему руководство духовным образованием сына. 30-го ноября о. Павский назначен законоучителем Великого Князя.

Жуковский был в восторге от назначения Павского и в письме к Императрице Александре Феодоровне так отзывался о его записке: «В ней сияет свет прекрасной души. Мне кажется, что мы вправе поздравить себя с нашим выбором. Этот человек, по-видимому, весьма способен иметь прекрасное влияние на вашего ребенка. Найди мы только богослова, сведущего по части догматов, и закон Божий ничего бы не выиграл. Для вашего ребенка, для его будущей судьбы требуется религия сердца. Ему необходимо иметь высокое понятие о Промысле, чтобы оно могло руководить всею его жизнью, религию просвещенную, благодушную, проникнутую уважением к человечеству, религию, которая могла бы предохранить душу от стесняющих ее предрассудков, словом, религию, которая восстановила бы в их истинном значении те слова, что так часто повторялись в последнее время и которые, будучи правильно поняты, заключают в себе высокую истину: власть царей исходит от Бога. Да, эти слова – высокая истина, когда под ними разумеют ответственность пред верховным судилищем, но они не более как пагубное правило для сердца Монарха, если означают: «мне все позволено, потому что я зависим только от Бога». Итак, это понятие о верховном судилище, об ответственности перед Всемогущим Судьей, неразлучное с уважением к мнению человеческому, которое в общем своем значении есть не иное что, как то же божественное судилище, – это понятие должно всецело овладеть душой будущего Государя. Только оно может возвысить его призвание; только оно может вполне уяснить ему, что пользоваться всемогуществом еще не значит царствовать; только оно может внушить ему недоверие к собственной воле, подчинить его долгу, внушить ему доверие к праву, справедливости, свободе, просвещению и научить его царствовать для блага народа, а не ради своего могущества, которое, отторгнутое от общего блага, губит оное и само гибнет, а опираясь на него, утверждает его и делается непоколебимым. Мне кажется, что Павский обладает всем, что нужно для внушения подобного взгляда нашему дорогому воспитаннику. Чтение его записки исполнило меня уважением к нему и подружило его со мною. Его познания весьма полезны для меня. Мы протянем друг другу руку, чтобы действовать сообща, всякий по своей части, на чистое сердце вашего сына. Какое счастье понимать друг друга и взаимно помогать один другому при исполнении такой задачи!» В письме к Павскому Василий Андреевич сравнивает впечатление от чтения его записки со встречей с человеком по сердцу, с таким человеком, которого желаешь себе в товарищи жизни для того, чтобы жизнь была лучше, а религию его называет «другом просвещения», такой именно, какая должна жить в душе Государя.

Не меньше единодушия существовало между наставником Жуковским и воспитателем Мердером, который во время пребывания первого в чужих краях в 1826 и 1827 годах деятельно переписывался с ним. Василий Андреевич высоко ценил душевные качества и педагогические способности своего военного сотоварища, его ровный и спокойный нрав, любовь к царственному питомцу, уменье с ним обращаться, влиять на него, внушать ему доверие и привязанность к себе. Но все эти достоинства не возмещали, в глазах Жуковского, одного существенного пробела: недостатка в высшем образовании. Он признавал в Мердере хорошего военного – и не более, и если находил его вполне пригодным для должности воспитателя Наследника, то только в детские годы, предвидя, что настанет пора, когда он не окажется на высоте своего призвания и не будет в состоянии стать просвещенным руководителем будущего Государя России. Впрочем, к самому себе Жуковский относился с той же строгостью, признавая и себя, наравне с Мердером, неспособным направлять первые шаги ученика своего на царственном пути, по недостаточности собственного знания и знакомства со светом, не с тем светом – пояснял он, – который называется обществом, где бушуют мелкие страсти, возбуждаемые мелкими интересами, а со вселенной, составляющей великое общество государей и народов, в котором речь идет об интересах первостепенной важности, о счастье и славе народов, всего человечества. Сомнения свои по этому вопросу он откровенно высказал в письме к Императрице Александре Феодоровне: «Дело не в нас с Мердером, Государыня, дело идет о России, о ее будущем, о судьбе и славе вашего сына. Необходимо дать ему в руководители человека, который по своему нравственному и общественному характеру подходил бы к идеалу, мною начертанному. Мы с Мердером пригодны только для мелочей. Вы можете положиться на нашу преданность, но нам нужна личность, которая могла бы в общих чертах наблюдать за нами, направлять наши труды к главной цели, словом, придать им тот окончательный отпечаток, который мы не в силах им сообщить, по совершенной нашей к тому неспособности».

Напомнив, что такой выбор нужен не только для Наследника, но и для России, которая должна питать к своему будущему Государю доверие, основанное на доверии к его воспитанию, в лице главного представителя оного; что в старой монархической Франции на должность воспитателей дофинов всегда назначались высшие государственные сановники и что Великая Екатерина также вверила воспитание своего сына способнейшему из своих сподвижников, графу Н. И. Панину; что в этом случае недостаточным, однако, оказывается одно лишь громкое имя, как то явствует из неудовлетворительности бывших воспитателей Императоров Александра I и Николая I, графов Салтыкова и Ламсдорфа, – Жуковский приходит к заключению, что лучше никого не назначать, чем сделать выбор единственно из приличия, так сказать, для одного внешнего вида. «Это значило бы, – доказывает он, – только испортить то немногое, что мы уже имеем. Неудачно избранная личность могла бы только стеснить нас в наших намерениях и в нашем образе действий. С какой целью пришлось бы подчиняться человеку, который внес бы в свое великое призвание лишь тщеславие своего титула, соединенное, быть может, с личными видами честолюбия или собственных интересов, или который оказался бы просто невеждой, обремененным пустым титулом. Подобная личность погубила бы все. Можно трудиться с увлечением и с надеждой на успех лишь под руководством того, кто уразумел бы всю прелесть своего долга, кто полюбил бы его во имя его самого и кто отверг бы при этом все низкие стремления эгоизма. Подчинить свою деятельность влиянию такого человека было бы истинным счастьем. Тогда, можно бы трудиться с бодрым духом, сознавать с восторгом, что находишься на своем месте, не заботиться о будущем. Оставалось бы лишь испрашивать благословения Всевышнего, от которого единственно зависит успех».

В том же письме, Василий Андреевич указывает августейшим родителям на лицо, действительно отвечавшее его идеалу: на графа Каподистрию. «Государыня, – взывает он к Императрице, – благоволите окинуть взором все поприще, уже им пройденное: он был безупречен как общественный деятель; таким же остался он и в частной жизни. Он был другом своего Государя, который, разлученный с ним силою обстоятельств, продолжал любить его до могилы. Он обладает обширной ученостью, замечательно разнообразной. Он опытен в людях, изученных им во всех видах и во всех отношениях. Он хорошо знает свой век и все действительные потребности своего времени. Ему знакомы все партии, которые существуют ныне и соперничают друг с другом, хотя он и не придерживается ни одной из них исключительно. По своим правилам, он одинаково далек от того ложного либерализма, который стремится восстановить народы против своих правительств, как и от тиранического ослепления, возбуждающего правительства против народов. Наружность его привлекательна и внушает доверие. Он в цвете лет, ему нет еще пятидесяти годов, но душа его еще свежее его возраста. С этой душевной свежестью он умеет соединять холодный рассудок, чрезвычайно логичный, и обладает даром выражать свои мысли ясно и правильно, что придает особенную прелесть всему, что он говорит. Он нашего вероисповедания – а это предмет весьма существенный. В нем настолько энтузиазма, насколько нужно, чтобы быть разумным, не будучи холодным, и пламенно стремиться к своей цели, не увлекаясь никакой обманчивой страстью, способной переступить за установленные пределы… Теперь он удален от дел; но он пользуется уважением России и целой Европы. Поручая вашего сына такому человеку, вы встретите всеобщее одобрение. Он наблюдал бы за воспитанием в общих чертах, руководил бы всем и сумел бы довести это дело до его главной цели. А мы оставались бы тут же, для вседневных занятий и для всего того, что требовало бы простого выполнения. Мердер состоял бы при особе Великого Князя, где он незаменим, а я продолжал бы наблюдать за учебной частью. Но Боже мой! как прочен оказался бы успех наших трудов под влиянием и направлением человека, которому так хорошо известно все то, что нужно для образования Государя! Как оживлялась бы наша деятельность при свете его ума и энергии его души! Как всякий страх, столь естественно истекающий из сознания нашего бессилия, исчез бы при мысли, что мы имеем мудрого руководителя, с которым легко придти к соглашению, который желает добра, стремится единственно к добру, и с прямотой высокой души соединяет в себе силу познаний и опытности!»

Предположению Жуковского не суждено было осуществиться. В то время когда он писал свое письмо к Императрице, созванное в Тризене третье народное собрание избрало графа Каподистрию правителем Греции, только что свергнувшей с себя турецкие оковы, и великий государственный муж не поколебался посвятить остаток жизни возрождению пламенно любимого отечества. Главным воспитателем к Наследнику назначен генерал-лейтенант П. П. Ушаков.

Проведя в Дрездене зиму и весну, летом 1827 года Жуковский снова отправился для пользования водами в Эмс, ездил в Лейпциг и Париж для закупки книг и учебных пособий, побывал в Швейцарии для наглядного ознакомления с педагогическими приемами Песталоцци и к осени, через Берлин, возвратился в Петербург. Во все это время он не переставал переписываться с Мердером и Жиллем, получая от них сведения о ходе занятий Наследника, передавая им свои указания и советы. Император Николай утвердил его «План учения» с весьма незначительными изменениями. Так, из предметов преподавания исключен лишь латинский язык, хотя Василий Андреевич и считал его «одним из действительнейших средств для умственного развития» и римских классиков признавал «источником истинного просвещения», а вместо предположенного Жуковским учреждения потешного полка, Государь Высочайшим приказом от 25-го июня 1827 года зачислил старшего сына в списки кадетов 1-го кадетского корпуса; но практическое обучение Александра Николаевича военной службе в рядах этого корпуса в лагерное время отложено было на два года. Классные занятия, по программе и под личным руководством Жуковского, начались с первых дней 1828 года, после успешно выдержанного Наследником испытания, за которое он 7-го января того же года произведен в подпоручики.

Несколько ранее, именно 20-го октября 1827 года, Александр Николаевич назначен атаманом всех казачьих войск и шефом донского атаманского полка. В рескрипте к наказному атаману войска Донского, генералу Кутейникову, Император Николай повелел ему объявить донцам, что милость эта оказана им в награду за их постоянную верность Престолу и заслуги перед отечеством, в особенности же за мужество и храбрость, проявленные в последней войне с персиянами. Весть о назначении атаманом Наследника Престола с быстротой молнии облетела все казачьи круги, вызывая всюду неописанный восторг, выразившийся в целом ряде адресов и приветствий. В ответе на одно из них, принесенное Уральским войском, – первом рескрипте, подписанном именем Александра Николаевича и обращенном к наказному атаману этого войска, генералу Бородину, – высказана мысль, что в детском возрасте Великий Князь не имел никакого права на отличие, пожалованное ему августейшим родителем единственно в ознаменование особого благоволения его величества ко всему казачьему сословию, но что он постарается оказать себя достойным высокого звания атамана, когда настанет тому время, в надежде, что храбрые казаки помогут ему заслужить одобрение Государя и России.

С возвращением Жуковского в Россию, осенью 1827 года, начинается новый период в воспитании Александра Николаевича. По воле Государя вместе с ним должны были проходить полный курс наук два его сверстника: граф Иосиф Виельгорский и Александр Паткуль, водворенные в Зимнем дворце. Согласно плану наставника, учебное и неучебное время было тщательно распределено по часам. Дети вставали в 6 часов утра, совершали утреннюю молитву, завтракали и приготовлялись к занятиям. Классы начинались в 7 часов и кончались в полдень, с промежутком от 9 до 10 часов для отдыха. После двухчасовой прогулки в два часа садились за обед, затем до пяти часов гуляли, играли или отдыхали. От 5 до 7 часов снова происходили занятия в классах, от 7 до 8 – гимнастика и разные игры. В 8 часов подавался ужин. Вечер посвящался обозрению истекшего дня и писанию дневника. В 10 часов ложились спать. В воскресные и праздничные дни часы учения посвящались частью назидательному чтению, частью ручной работе и гимнастическим упражнениям.

Жуковский сам преподавал русский язык, общую грамматику, начальные понятия физики и химии. Главным правилом его преподавания было: лучше мало, но хорошо, чем много и худо, так как – пояснял он – «мы не гоняемся за блестящим успехом, а должны сообщить ученику ясные понятия в последовательной связи и приохотить его к занятиям». Он придавал большое значение ознакомлению Наследника с естественными науками, как последовательной ступенью для правильного понимания истории. «Ребенок, – читаем в письме его к Жиллю, – всегда лучше поймет то, что говорит его глазам, нежели то, что действует лишь на его разум. Рассуждая о произведенном опыте, представляешь нечто реальное, осязаемое и приучаешь к размышлению, заинтересовав внимание, возбудив любопытство. Самая история не может быть столь же привлекательна для ребенка, как физика и естественная история. Душа его недостаточно развита, чтобы заинтересоваться судьбами людей и народов, которых он видит лишь в воображении, тогда как явления физические и химические у него перед глазами, произведения природы – налицо и он легко может найти случай применить то, чему его учат, к тому, что его окружает». Состав учителей остался прежний и только в преподавании немецкого языка секретаря царствующей Императрицы Шамбо заменил Эртель.

Весною 1828 года Александру Николаевичу предстояла продолжительная разлука с родителями. Император Николай Павлович отъезжал к армии, выступившей в поход против турок, а Императрица Александра Феодоровна, чтобы не слишком отдаляться от августейшего супруга, пожелала провести лето в Одессе, взяв с собой и старшую дочь. Прочих детей, Наследника, двух младших великих княжон и шестимесячного великого князя Константина Николаевича, царственная чета оставила снова на попечении бабушки, вдовствующей Императрицы Марии Феодоровны. 26-го апреля, после молебствия в Казанском соборе, уехал Государь, а Государыня, проведя один день в Царском Селе с детьми своими, последовала за ним 27-го. Разлука с матерью произвела глубокое впечатление на чувствительную душу сына. Долго провожал он ее взором и не прежде оставил балкон, как потеряв из вида экипаж Императрицы. Первым движением его было пойти в церковь, где он продолжительно и усердно молился. Мысль о родителях не покидала его во весь день. Во время прогулки, увидав полевой цветок, он побежал сорвать его, сказав: «я его пошлю к мама». С той же целью сорвал он гелиотроп в кабинете Государыни. Проходя по комнатам Царскосельского дворца, который он должен был оставить, чтобы поселиться в Павловске, он с грустью повторял: «Вот тут папа и мама обедали, здесь сидел папа, а тут мама. Где-то они теперь?». Первая свободная минута была употреблена на писание писем к матери и сестре, переданных Императрице Марии Феодоровне с просьбой отослать их по принадлежности, вместе с сорванными цветами. Игры с товарищами не занимали Великого Князя; он не в силах был подавить свою печаль и вечером начал дневник свой такими словами: «27-го апреля – день для меня памятный; милая моя мама и Мери уехали в Одессу. Я много плакал».

В Павловске, под наблюдением вдовствующей Императрицы, занятия Наследника и его соучеников шли обычным чередом, прерываемые частыми прогулками по парку и окрестностям. Дети любили играть на воздухе; в походной форме и амуниции, то защищали, то брали приступом воздвигнутую некогда Императором Павлом миниатюрную крепость. Однажды им пришло в голову начертить на карте Дунай с окружающими крепостями и под руководством Юрьевича, Наследник с жаром принялся за эту работу. Вообще и он, и вся царская семья с понятным нетерпением ждали вестей с театра войны. Так, живейшую радость возбудило в них известие о сдаче Браилова Великому Князю Михаилу Павловичу. В письме к Императрице Александре Феодоровне Жуковский в ярких красках изобразил тот шумный восторг, что вызвала среди юных обитателей Павловска весть о падении Анапы, дошедшая до них 25-го июня: «Нынешний день весьма кстати, как достойный подарок России в день рождения ее Императора, получили мы известие о взятии Анапы. Оно было сообщено нам самым приятным образом. Все были собраны в Греческой зале после обеда. Государыня Императрица (Мария Феодоровна) изволила откланяться и выйти из залы вместе с Великим Князем, который обедал со всеми. Через минуту опять вбегает Великий Князь и кричит: «Анапу взяли!» В эту же минуту внесли и Константина Николаевича, которого старший брат начал целовать, поздравляя и его с победою».

В первых числах июля начались установленные в «Плане учения» полугодовые экзамены и продолжались четыре дня. Испытания производили в присутствии вдовствующей Императрицы: из русского языка, общей грамматики и физики – Жуковский; из французского языка и географии – Жилль; из Закона Божия – протоиерей Павский; из арифметики и геометрии – Коллинс; из языков немецкого, английского и польского – Эртель, Альфри и Юрьевич. По свидетельству воспитателя Мердера, Александр Николаевич удивлял экзаменаторов живостью и ясностью своих ответов и убеждал их во мнении, что он одарен необыкновенными способностями, ибо, подстрекаемый желанием отличиться пред глазами любимой бабушки, он не терял ни на минуту бодрости и, напротив, при ответах, все более и более оживлялся. Отдавая Императрице Александре Феодоровне отчет, Жуковский вполне подтвердил отзыв Мердера. «Я уверен, – писал он, – что вашему величеству было бы приятно присутствовать на этом экзамене. Государыня Императрица была им довольна. Не могу не отдать справедливости Великому Князю: он во все время был чрезвычайно внимателен; доказал, что может владеть собою; выражался с живостью, ясностью, словом, хотел сделать что должно – и сделал. Я поблагодарил его от всего сердца. Но в то же время я должен был сказать ему, что четыре дня, в которые прекрасно была исполнена должность, весьма мало значат в целом счете его жизни; что он не должен слишком много ими радоваться, если те дни, которые им предшествовали, им не отвечают. Государыня Императрица из прекрасных четырех дней могла заключить, что все прежние дни были на них похожие: но это было бы заблуждением… Несмотря на это, всемилостивейшая Государыня, я радуюсь нашим экзаменом. Он короче познакомил меня с Великим Князем. Я теперь гораздо больше на него надеюсь; вижу, что он имеет ум здравый; что в этом уме все врезывается и сохраняется в ясном порядке; вижу, что он имеет много живости; вижу, что он способен к благородному честолюбию, которое может довести его далеко, если соединится с ним твердая воля; вижу, наконец, что он способен владеть собой, посему и имею право надеяться, что он, как скоро поймет всю важность слова должность, будет уметь владеть собой… В этом отношении не могу не сказать, что Великий Князь заслужил за экзамены полное одобрение ваше и Государя Императора. До сих пор он только знал, что все мы, которые окружаем его, которым Государь и вы с такой доверенностью поручили его, любим его искренно; что его счастье составляет существенную цель нашей жизни; он это видит на опыте, но теперь он почувствует, что наша любовь для него недовольна, что ему должно стараться, наконец, заслужить и наше уважение; оно дается только за постоянство в добре… Кажется, можно теперь за него поручиться. Кажется, можно предсказать, что мы, в будущий экзамен, похвалив его за хорошие ответы, будем в состоянии прибавить к этой похвале и другую, гораздо важнее: похвалу за постоянство идеятельность. Желаю сердечно, чтобы и это пророчество исполнилось совершенно».

Как сам Василий Андреевич признавался в дальнейших строках того же письма, оно писано не для одной Императрицы, но и для самого Великого Князя, которому наставник прочитал его и на которого оно, по-видимому, произвело благотворное впечатление. Этим средством Жуковский хотел воздействовать на царственного питомца, чтобы искоренить в нем главный недостаток, о котором воспитатель Мердер отзывается так: «Великий Князь, от природы готовый на все хорошее, одаренный щедрой рукой природы всеми способностями необыкновенно здравого ума, борется теперь со склонностью, до сих пор его одолевавшей, которая, при встрече малейшей трудности, малейшего препятствия, приводила его в некоторый род усыпления и бездействия». Впрочем, Мердер тотчас же оговаривается, что не имеет уже более надобности постоянно понуждать Наследника, который и сам начинает убеждаться в истине, «что веселость и тихое удовольствие сердца имеют источником точное исполнение обязанностей». Счастливую эту перемену воспитатель приписывал благотворному влиянию на Александра Николаевича молодого Виельгорского, примерного юноши, который с благородным поведением, всегдашней бодростью и необыкновенной точностью в исполнении долга соединял милую детскую веселость и искреннюю дружескую привязанность к царственному сотоварищу. Паткуль, как по способностям, так и по прилежанию, далеко отстал от обоих, хотя и был одарен добрым сердцем и хорошей памятью.

После экзаменов начались каникулы, продолжавшиеся шесть недель, в течение которых, согласно «Плану учения», классные занятия прекратились и весь день посвящался чтению, играм и прогулкам. Читали попеременно: Павский – Евангелие с толкованием на него, Жуковский – свои произведения, Жилль – сказки из «Тысячи и одной ночи». Великий Князь слушал их не без удовольствия, но, кажется, предпочитал игры на открытом воздухе. Продолжительные прогулки совершались пешком, верхом, в экипажах, по окрестностям Павловска, а потом и Петергофа, куда Императрица Мария Феодоровна переехала в июле со вверенными ее попечению Государевыми детьми. В сопровождении Мердера и двух товарищей Александр Николаевич наезжал и в Царское Село, где юноши любили кататься на лодке по озеру, играть на Детском острове, пить чай на ферме; занимались они и уженьем рыбы, и стрельбой, и купаньем; Великий Князь стрелял хорошо и плавал превосходно, поражая воспитателя ловкостью и смелостью. Посещали кадетский лагерь, где, после развода, играли с кадетами в мяч; ездили на крестьянские пасеки знакомиться с пчеловодством; предпринимали и более отдаленные прогулки в Дудергоф, в Ораниенбаум, в Кронштадт.

Заботою Жуковского в это время было приучить своего питомца правильно изъясняться и выразительно читать по-русски. Упражнением в слоге служила ему частая переписка с родителями. Письма Великого Князя никогда не исправлялись ни в слоге, ни в правописании. Из них наставник заключал, что он со временем будет иметь слог. «Он выражается очень непринужденно и просто, – сообщал Василий Андреевич Императрице Александре Феодоровне, – пускай прежде научится думать, разбогатеет идеями и чувствами, тогда получит и слог, я в этом не сомневаюсь». О результатах применения своей программы к воспитанию Наследника он же писал Государыне: «Судя по тому, как идет наше учение, я, кажется, могу сказать, что не ошибся в своем плане и в своей методе. Мы подвигаемся вперед медленным, но твердым шагом. Мы знаем не много, но что знаем – наше. Это главное; тем более выиграем времени и тем быстрее пойдем вперед впоследствии». Жуковский был очень доволен всеми учителями и свидетельствовал о «их бескорыстном единодушии». Между ним и воспитателем Великого Князя существовало полное согласие, как видно из следующего отзыва его: «Я совершенно счастлив моим товариществом с нашим почтенным, редким Мердером. Мы идем с ним к святой нашей цели рука в руку; еще не было между нами ни минуты разномыслия. Будет ли успех – это зависит от Провидения. Но от нас зависит действовать так, чтобы не могли упрекнуть себя в произвольном препятствии успеху».

Вскоре по окончании вакаций, а именно 13-го сентября, вдовствующая Императрица с детьми переехала в Зимний дворец. Тут постигли Александра Николаевича и большая радость, и большое горе. 1-го октября возвратилась из Одессы Императрица Александра Феодоровна, и 14-го того же месяца вернулся из армии Государь, а 24-го скончалась Императрица Мария Феодоровна. Император Николай сам подвел старшего сына к постели умирающей матери и со словами: «Voila mon garcon, maman» испросил ему ее предсмертное благословение. Долго оплакивал Александр Николаевич утрату столь же нежно любившей его, как и им любимой бабушки.

С первых дней 1829 года начались приготовления к годичному экзамену, определенному в конце января. Наследник и его сотоварищи весьма усердно занимались повторением пройденного, зная, что экзамен будет происходить в присутствии Императора и Императрицы. Испытания продолжались с 24-го января по 2-е февраля и были выдержаны Великим Князем с блестящим успехом. «Все в Александре Николаевиче было прекрасно» – читаем в дневнике его воспитателя – «его ответы, скромные манеры, в особенности выражение его очаровательной физиономии, воодушевленной благородным желанием сделать удовольствие родителям. После последнего экзамена – из Закона Божия – Государь, выразив полное удовольствие протоиерею Павскому, обратился к Жуковскому со следующими словами: «Мне приятно сказать вам, что не ожидал найти в сыне моем таких успехов. Покойная матушка писала мне об этом, но, зная ее любовь к нему, я полагал, что она была к нему слишком снисходительна. Все у него идет ровно, все, что он знает – знает хорошо, благодаря вашей методе и ревности учителей. Примите мою искреннюю благодарность». «Экзамен доказал вашему величеству», ответил Василий Андреевич, «что̀ в состоянии сделать Великий Князь. Я вижу сам, что экзамен был хорош, но по рапортам, которые ваше величество получать изволили, вы могли видеть, что из числа двадцати шести недель, у Великого Князя было отличных всего две, за учение и поведение, у Виельгорского – пять, у Паткуля – одна. Это доказывает, что эти господа, как в учении, так и в поведении, имеют мало настойчивости, единственное качество, которое достойно уважения и без которого невозможно им дозволить приобрести прилежанием и поведением права на обещанные им суммы для бедных. Мы будем, однако же, просить ваше императорское величество сделать им какое-нибудь удовольствие». – «С удовольствием соглашаюсь», сказал Император, «но надеюсь, что в остальные шесть месяцев эти господа покажут более постоянства и заслужат вышеупомянутое позволение».

Слова как Государя, так и наставника относились к задуманной Мердером «кассе благотворения», долженствовавшей составиться из взносов, соответствующих успехам в науках и поведении всех трех совоспитанников, соразмерно полученным ими отличным отметкам. Два раза в год, после каждого экзамена, предполагалось считать, сколько кем собрано денег на какое-либо благотворительное дело. Проект этот вызван следующим соображением воспитателя: право делать добро – величайшая награда. И прежде из сумм Наследника уделялась известная часть на оказание помощи нуждающимся. Но такое добро делалось именем его высочества без личного его участия и даже без ведома его, и потому Мердер полагал, что Великий Князь и его товарищи должны отличным прилежанием и поведением заслужить «право делать добро». Государь вполне одобрил мысль воспитателя и «касса благотворения» действовала во все время воспитания Наследника.

По удалении их величеств из залы, где происходил экзамен, Жуковский обратился к трем ученикам своим с прочувствованным, назидательным словом:

«С прошедшим годом, можно сказать, окончилось ваше ребячество; наступило для вас такое время, в которое вы можете начать готовиться быть людьми, то есть, стараться заслужить уважение. Оно не есть одобрение за один или несколько отдельных хороших поступков, но одобрение за постоянно хорошую жизнь и в то же время уверенность, что эта хорошая жизнь постоянно таковою останется. Теперь мы начнем заниматься историей; она будет для нас самым убедительным доказательством, что уважение приобретается одними постоянными добродетелями. Вы, Великий Князь, по тому месту, на которое назначил вас Бог, будете со временем замечены в истории. От этого ничто избавить вас не может. Она скажет о вас свое мнение пред целым светом и на все времена – мнение, которое будет жить в ней и тогда, когда и вас, и нас не будет. Чтобы заслужить уважение в истории, начните с ребячества заботиться о том, чтобы заслужить его в кругу ваших ближних. Теперь ваш свет заключен для вас в учебной вашей горнице и в жилище вашего отца и Государя. Здесь все вас любят, все живет для вас, вы для нас прекрасная, чудная надежда. Знаю, что вы верите нашей любви; но, будучи уверены в ней, думайте о том, чтобы ее стоить. Знайте: какова будет ваша жизнь здесь, в маленьком вашем свете, перед вашим семейством, перед вашими друзьями, такова она будет и после, перед светом и целой Россией; что будем думать о вас мы, то, со временем, будет думать о вас отечество. Мы начали любовью к вам, но по этой же любви к вам обязаны судить вас строго. Отечество прежде начнет судить вас строго и потом уже станет любить вас, если вы это заслужите. Чтобы строгий суд отечества мог со временем обратиться в любовь, думайте о том, чтобы наша любовь обратилась в уважение, а на это – одно средство: владейте собой, любите труд, будьте деятельны, тогда будете иметь все, ибо за ваше сердце мы все отвечаем смело… Скажу одним словом – Великому Князю: владей собой! будь деятелен! Виельгорскому: будь постоянен и откровенен! Паткулю: не будь легкомыслен! А всем трем: будьте покорны вашим наставникам, которые теперь представляют для вас и закон ваш, и ваши обязанности. Сия покорность есть не иное что, как уважение правила. Привыкнув теперь повиноваться нам по доверенности к любви нашей, вы и тогда, когда мы вас покинем, останетесь с привычкой повиноваться закону, а это главное в жизни, как для собственного счастья, так и для пользы других. Успешный экзамен, на котором все вы отличились, доказывает только то, что вы способны исполнять свою должность, когда на это решитесь, а не то, чтобы вы ее постоянно исполняли, ибо годовой расчет не совсем соответствует экзамену. Чтобы подобного не могло случиться с вами в течение настоящего года, берегите в сердце одно: благодарность к Государю, который, пожертвовав вашему экзамену двенадцатью часами своей царской жизни, сделал более, нежели сколько вам ожидать было дозволено. Вы заслужили одобрение его величества на экзамене; мы надеемся, что в конце следующего года получите право и на его уважение своим постоянством. А этого мы имеем право от вас ожидать: какими вы лично были произвольно в течение шести дней экзамена, такими вы можете быть также произвольно и, следственно, должны быть в течение целого года».

С 1829 года учебная программа снова расширилась включением в нее трех новых предметов: естественной истории, химии и всеобщей истории. Первую читал Наследнику академик Триниус, вторую – Кеммерер, третью – на французском языке – Липман, преподаватель пользовавшегося в то время заслуженной известностью частного пансиона пастора Муральта. Особенный интерес проявил Александр Николаевич к последней науке, воскликнув перед началом первого урока, обращаясь к Мердеру: «Мы сегодня начнем историю! Если бы вы знали, как я горю нетерпением!» Преподавание истории отечественной Жуковский оставил за собой. Для полноты назовем учителей: чистописания – Рейнгольдта, фехтования – Сивербрика и танцев – Огюста.

В одиннадцатилетнем мальчике уже ярко обозначались блестящие природные дарования и выдающиеся нравственные качества Наследника; сказывались и кое-какие недостатки, озабочивавшие его наставника и воспитателя. Они преимущественно проистекали из нервной натуры ребенка, который легко смеялся, еще легче плакал, при малейшем огорчении или неудаче, порой шалил во время уроков, ссорился с товарищами, но главным его недостатком было отсутствие выдержки и энергии, время от времени овладевавшая им некоторая вялость, апатия, побуждавшая его не раз говорить воспитателю, «что он не желал бы родиться Великим Князем». Мердер замечает по этому поводу, что чувство долга развито в нем весьма сильно, но что у него недостает настойчивости, чтобы победить леность ума. Впрочем, как Мердер, так и Жуковский обожали царственного питомца, который внимательно выслушивал их увещания и наставления и платил им за привязанность нежной лаской и любовью. При таких условиях наказания были крайне редки, и во всю зиму 1828–29 годов пришлось только раз лишить Великого Князя права входа в учебную комнату в воскресный день. Строже относился к нему Государь, однажды, за невнимание в классе, запретивший подойти к себе вечером при прощании. Наказание это сильно подействовало на впечатлительного юношу.

Здоровье Великого Князя было удовлетворительно, и он несколько раз подвергался лишь легким простудам. В течение всего великого поста он с удовольствием постился, хотя, по замечанию Мердера, вообще «любил покушать». К таинствам исповеди и причащения он приступал с глубочайшим благоговением, проникнутый важностью исполнения этого христианского долга.

Классные занятия чередовались с физическими упражнениями: гимнастикой, фехтованием, верховой ездой в манеже, прогулками пешком или в санях, катаньем с ледяных гор в саду Аничкова дворца. По вечерам происходили игры, разделять которые приглашались по воскресеньям и праздникам, кроме двух совоспитанников, сверстники Великого Князя, молодые Адлерберги, Фредериксы, Барановы, Нессельроде, Шуваловы, Карамзины, сыновья Мердера. Играли в бары, в жмурки, в «хромоногого черта», придумывали шарады, изредка устраивали представления живых картин, в которых участвовали и Великие Княжны с их подругами. Но любимой забавой Наследника и его товарищей была военная игра, которой развлекались они едва ли не каждый вечер и которой придавало особенную прелесть участие в ней Императора Николая. Обыкновенно Императрица бросала жребий: у кого из юношей быть «начальником штаба» Государю, который в этом качестве руководил игрой и приводил все молодое общество в неописуемый восторг.

Наследник начинал уже принимать участие в придворных торжествах: в новый год он был на высочайшем выходе, шествуя в паре с Великим Князем Михаилом Павловичем, в Светлое Воскресенье – присутствовал при церемонии принесения поздравлений. По желанию Государя Наследнику уже представлялись знатные иностранцы: французский посол герцог Мортемар, пэр Франции граф Сен-При, а знаменитый Гумбольдт был приглашен к его столу. Из русских Наследник принимал баснописца Крылова и пришедшего в Петербург пешком из Сибири старца-крестьянина. Военное его образование ограничивалось обучением ружейным приемам в залах Зимнего дворца, но в Крещенский парад Император приказал ему стать в ряды Павловского полка на место подпоручика; в день своего рождения он участвовал в происходившем в манеже разводе от того же полка, а на Майском параде командовал 4-й ротой 3-го батальона Преображенского полка. «Желал бы очень убедиться, – писал по этому случаю Мердер в своем дневнике, – что частые появления его высочества на парадах, видя, что из парада делают государственное дело, не будут иметь для него дурных последствий. Легко может ему придти мысль, что это действительно дело государственное и он может тому поверить».

Весною Наследнику предстояло новое и еще неизведанное развлечение: он должен был сопровождать августейших родителей сначала в Варшаву, а потом в Берлин, куда царственная чета отправлялась на свидание с прусским королем. В этом путешествии следовали за ним оба его сотоварища, а также Жуковский, Мердер, Юрьевич и Жилль.

Александр Николаевич настолько уже преуспел в польском языке, что мог свободно на нем изъясняться. Жуковский помышлял о том, чтобы познакомить его с литературой и историей Польши и хотел воспользоваться пребыванием в Варшаве, чтобы подыскать достойного преподавателя из поляков. Делу этому он придавал большую важность, находя, что будущего Царя польского нужно познакомить с Польшей и заставить полюбить ее. «Надобно, – писал Василий Андреевич, – чтобы он узнал ее такой, какова она есть, без предубеждений, без односторонности; надобно, чтоб он знал, что она теперь, чего ей недостает, что ей иметь должно; чтобы он, познакомившись с ее прошедшим и настоящим, мог полюбить ее будущее, как следует царю, которому надлежит на небе, простертом над двумя подвластными ему народами, поставить светлую радугу союза». Буря польского мятежа 1830–31 годов рассеяла политические мечтания русского поэта.

24-го апреля Императрица выехала с старшим сыном из Петербурга. Опередивший их на сутки Государь съехался с ними в Динабурге. Прощаясь с сестрами и братом, Александр Николаевич был очень взволнован и растроган, но в пути развеселился, стал очень разговорчив и спал не много. Новые впечатления возбудили его любопытство. Услыхав в поле пение жаворонков, он прыгал от радости; проезжая через деревни с развалившимися строениями и запущенными домами, замечал что владетели их должны быть ленивы и небрежливы; удивлялся бедности и невежеству крестьян; особенное сострадание его возбуждало жалким своим видом и нищетой еврейское население Западного края. Путь лежал на Псков, Остров, Динабург, Вилькомир, Мариамполь, Ковно, Пултуск и Ломжу. В Динабурге, по приказанию Государя, Наследник тщательно осматривал крепость со всеми ее принадлежностями. С польскими помещиками, у которых останавливались августейшие путешественники для ночлега, он непринужденно и любезно разговаривал по-польски, «немного», замечает Мердер, «но что скажет, всегда обдуманно и правильно». По-польски же здоровался он с солдатами польских войск и приветствовал поляков, командиров отдельных частей.

Торжественный въезд их величеств в Варшаву состоялся 5-го мая; Великий Князь ехал верхом впереди своего польского конно-егерского полка. Первые дни, проведенные в этом городе, были посвящены посещениям Цесаревича Константина Павловича и его супруги княгини Лович, своей красотой и грацией восхитившей царственного племянника, представлениям должностных лиц военных и гражданских, осмотру достопримечательностей, причем уроки ограничивались чтением из польской литературы. На параде польских войск, доведенных Цесаревичем до высокой степени совершенства, Наследник был в польском мундире и проводил свой полк церемониальным маршем перед их величествами. В день коронации, 12-го мая, он вел под руку княгиню Лович и присутствовал на ступенях трона при возложении на себя Императором Николаем венца польских королей. В этот день Государь пожаловал его кавалером ордена Белого Орла и зачислил в польский гвардейский гренадерский полк.

После коронации, царская семья провела в Варшаве еще десять дней, наполненных разными торжествами, преимущественно военными, а 21-го мая Императрица с Наследником направились в Пруссию, сначала в замок Антонин, принадлежавший князю Радзивиллу, женатому на принцессе Луизе Прусской, у которых они прогостили два дня, а затем – в Берлин. В Гринберге к ним присоединился Император Николай, а во Франкфурте-на-Одере приветствовали их принцы: наследный Фридрих-Вильгельм, Карл и Альберт. Король выехал навстречу дочери и зятю с прочими членами своего семейства в местечко Фридрихсвальде, за милю от Берлина. Въезд в прусскую столицу произошел 25-го мая при ликованиях толпы, радостными восклицаниями встретившей царственных русских гостей. Восторгу толпы не было предела, когда на балконе королевского замка показались Император и король, а между ними стройный и красивый мальчик в казацком мундире и когда старец-дед, приподняв на руки милого внука, горячо поцеловал его на глазах у всех.

Первое пребывание в Берлине, хотя и кратковременное – оно продолжалось восемь дней, с 25-го мая по 2-е июня – оставило в душе Александра Николаевича глубокий, неизгладимый след. До тех пор он не выходил из тесного круга семьи и ближайших к нему лиц. Там он очутился в многочисленном и блестящем обществе родственных принцев и принцесс, съехавшихся ко двору Фридриха-Вильгельма III ко дню вступления в брак второго сына его, Вильгельма, с принцессой Августой Саксен-Веймарской, дочерью Великой Княгини Марии Павловны. Русские Император и Императрица занимали первое место в ряду этих царственных гостей, которые все, с особенною нежностью и лаской обращались с одиннадцатилетним Наследником русского Престола. В свою очередь, мальчик удивлял их своей развязностью; он много и любезно разговаривал со всеми, по замечанию Мердера, обращаясь с ними как с людьми, давно ему знакомыми. Миловидность его, ловкость, манеры, полные грации и достоинства, приводили в восторг берлинский двор. Но и на него производило сильное впечатление все, что показывали ему в Берлине, Шарлотенбурге и Потсдаме, – исторические воспоминания, в особенности же строго военная обстановка, посреди которой вращался и жил старый король и все члены его семьи. Великий Князь посетил замок Сан-Суси и сады его; с благоговейным вниманием осмотрел он это жилище Великого Фридриха, а в церкви, где покоится прах его, написал свое имя на одной из мраморных досок, развешенных по стенам. Императрица повезла его помолиться над гробницей своей матери, королевы Луизы, перед мраморным ее изваянием, лучшим произведением резца знаменитого Рауха. В Александровской колонии он вместе с августейшими родителями и дедом присутствовал при освящении вновь выстроенной православной церкви; побывал и на Павлином острове, любимом летнем местопребывании Фридриха-Вильгельма III, и при посещении тамошнего зверинца, состоявшего из редких животных и птиц, очень обрадовался двум медведям, увидав которых, воскликнул, обращаясь к Мердеру: «Вот наши земляки!».

Ho, разумеется, большая часть времени посвящалась военным упражнениям и празднествам. Первый прусский полк, представившийся ему в образцовом порядке, был кирасирский полк имени Императора Николая, виденный им по пути, в Силезии. На второй день по приезде в Берлин, там происходил парад, на котором он гарцевал в казачьей форме. Парад, замечает Мердер в дневнике, был «не хуже петербургских». За ним следовал другой, в Потсдаме. Накануне венчания принца Вильгельма с принцессой Августой, 29-го мая, король назначил Александра Николаевича шефом 3-го прусского уланского полка. Это доставило ему неизъяснимое удовольствие. Облекшись в полный парадный мундир этого полка, Великий Князь отправился сначала показаться родителям, потом к деду, чтобы благодарить его, а от него явился к дяде, принцу Вильгельму, как к своему корпусному командиру. С этого дня и до самого отъезда из Берлина он уже не снимал прусской формы.

На свадебном вечере Наследник принимал участие в традиционном шествии с факелами (Fackeltanz), исполняемом при бракосочетаниях принцев и принцесс бранденбургского дома. В некоторое замешательство привело его требование прусского придворного этикета, чтобы он, как почетный гость, участвовал в игре в карты. Играли в мушку, и Александру Николаевичу пришлось сидеть в партии принца Карла Мекленбургского. Незнакомый с игрой и даже не различая карт, он признался воспитателю, что намерен выйти из затруднения, постоянно пасуя. Зато ни малейшего смущения или застенчивости не выказал он в обращении с офицерами и солдатами своего прусского полка. 31-го мая, в ожидании нового шефа, полк был выстроен в Тиргартене. Прибыв верхом к месту его расположения, король представил ему Великого Князя, который, приняв над ним начальство и отсалютовав королю, провел полк церемониальным маршем пред его величеством. После ученья, при котором уланы производили различные построения с примерной точностью и быстротой, шеф повел их через Бранденбургские ворота к замку, где штандарты были отнесены в покои Наследника. На другой день трубачи полка явились поздравить шефа, а все офицеры были вместе с ним приглашены к обеденному столу короля.

Императрица Александра Феодоровна осталась одна в Берлине. Государь выехал оттуда 1-го июня, а Великий Князь последовал за ним 2-го. Отстояв обедню в русской посольской церкви, Александр Николаевич со слезами на глазах простился с матерью и дедом, а также со всеми родными, причем старик-король казался крайне растроганным. Проезжая по улицам Берлина, Наследник кланялся на все стороны приветствовавшей его густой толпе. Близ Фридрихсвальде увидел он свой уланский полк выстроенным вдоль дороги. Лицо его просияло. Он проехал в коляске по фронту, простился с офицерами и солдатами и просил командира благодарить короля за милостивое к нему внимание, доставившее ему случай еще раз увидать свой славный и дорогой его сердцу полк. Прусские уланы громкими криками «ура!» проводили своего царственного шефа. Снова проведя день в семействе князя Радзивилла, в замке Антонине в Силезии, Наследник и спутники его 6-го июня прибыли в Варшаву. Там оставались они пять дней, участвуя в смотрах и парадах, происходивших в высочайшем присутствии, и через Ковно, Митаву, Ригу и Ревель 22-го июня возвратились в Царское Село. На берегу Немана, на той самой горе, с которой Наполеон в 1812 году смотрел на переправу через Неман своей великой армии, Александр Николаевич сорвал ветку на память об этом событии, заметив: «Вот как все проходит! Ни Наполеона, ни страшной его армии не существует! Осталась гора и к ней присоединилось предание».

Как ни разнообразны были впечатления двухмесячного путешествия, Великий Князь рад был, однако, возвращению домой. При приближении к Царскому Селу им овладело сильное волнение. Он горел нетерпением увидать любимое жилище. Уже въезжая в Красное Село, при виде белеющего лагеря, он не мог спокойно сидеть в экипаже, беспрестанно обнимал и целовал Мердера, а при въезде в царскосельский парк воскликнул: «Наконец я дома! Боже мой! Здесь все, каждый кустик, каждая дорожка напоминают мне о каком-нибудь удовольствии. Какое счастье видеть места и людей сердцу милых, бывших свидетелей наших радостей!». Посмотрев на часы, он сказал: «В эту минуту сестрицы должны быть на балконе». И действительно, первой показалась Великая Княжна Александра Николаевна. Наследник замахал ей фуражкой, его узнали, и не успел он выйти из экипажа, как уже очутился в объятиях выбежавших ему навстречу брата и сестер. «Вечер проведен», замечает Мердер, «в сердечных излияниях чувств любви и рассказах».

25-го июня, в день рождения отсутствующего отца, великие княжны устроили в честь возвращения брата на Детском острове праздник, на который приглашено было целое общество их сверстников и сверстниц. Наследник был очень обрадован вниманием милых сестер и со слезами умиления рассматривал украшенные гирляндами из цветов чайный стол, дом, деревья и пристань, которую Ольга Николаевна назвала «Мысом доброго Саши». «Или Доброй Надежды» – прибавил один из маленьких гостей. Дети долго веселились, играя и прыгая на сетке.

Между тем, наступил срок обыкновенного полугодичного экзамена. Великий Князь и сотоварищи его выдержали его с успехом. По возвращении из заграничного путешествия Государя и Императрицы Двор переселился в Петергоф, где ожидало Александра Николаевича новое занятие: участие в лагерном сборе военно-учебных заведений.

21-го июля Наследник встретил в Стрельне выступивших из Петербурга в Петергофский лагерь кадетов и пошел с ними, в полной амуниции, в рядах 2-го кадетского корпуса. У дачи Мятлевой надели ранцы и остановились, не доходя до шлагбаума. Там, подъехал к кадетам Государь и сам повел их в лагерь мимо коттеджа, с балкона которого глядела на них Императрица с Великими Княжнами. Кадеты проходили по отделениям. Александр Николаевич находился в знаменных рядах 2-го корпуса, Виельгорский и Паткуль – за унтер-офицеров в стрелковых взводах. Едва дошли они до палаток, как набежала туча, поднялся вихрь, ударил гром и дождь полил рекою. Все промокли до костей, не исключая Великого Князя, стоявшего у знамени на часах. Марш и непогоду он, по выражению своего воспитателя, перенес «с похвальным терпением».

С этого дня началось практическое обучение Наследника военному делу. Занимая на парадах место офицера по чину подпоручика, он в кадетских рядах был только рядовым и последовательно унтер-офицером и фельдфебелем. 25-го июля получив известие о победах, одержанных Паскевичем в Азиатской Турции, Государь прибыл в кадетский лагерь, вызвал дивизион Артиллерийского училища для салютационной стрельбы и поставил сына третьим нумером с пальником к орудию. Великий Князь оставался в строю во все время пальбы. Три дня спустя происходил первый «штурм» петергофских каскадов. После обеда Государь сам повел кадет к Самсону и оттуда, по его сигналу: «раз-два-три», все они с криком «ура!» кинулись вверх по уступам бьющих фонтанов к находившемуся на верху террасы гроту, где императрица раздавала призы, Великий Князь барахтался в воде, как и все прочие, и был из первых у цели. В шесть часов пополудни в лагере военно-учебных заведений ударили тревогу и начался маневр, продолжавшийся два часа. Наследник и товарищи его участвовали в нем, в строю 2-го кадетского корпуса. Такие маневры несколько раз повторялись и в следующие дни. Великий Князь все время проводил с кадетами, которые, по воскресеньям и праздникам, приглашались в Александрию и привлекались к играм царских детей. 3-го августа окончился лагерный сбор, а на другой день Двор переехал из Петергофа в Елагинский дворец, где оставался до осени.

1829-й год заключился обычными экзаменами, прошедшими столь же успешно, как и экзамены предшедшего года. В наставлении, прочтенном Жуковским трем своим ученикам, звучит, однако, жалоба на ослабление прилежания Александра Николаевича, упреки за непостоянство в труде. Снова убеждает он Наследника относиться с доверием и вниманием к наставникам и воспитателям, вступить с ними в дружеское товарищество, чтобы облегчить им достижение цели: будущего счастья царственного питомца, основанного на просвещении, которое ведет к добродетели и к заслуженной славе: «На том месте, которое вы со временем займете, вы должны будете представлять из себя образец всего, что может быть великого в человеке, будете предписывать законы другим, будете требовать от других уважения к закону. Пользуйтесь счастливым временем, в которое можете слышать наставления от тех, кои вас любят и могут свободно говорить вам о ваших обязанностях; но веря нам, приучайтесь действовать сами, без понуждения, произвольно, просто из любви к должности, иначе не сделаетесь образцом для других, не будете способны предписывать закон и не научите никого исполнять закона, ибо сами не будете исполнять его… Все наши познания вместе утверждают в нас одну только главную мысль, что человеческая жизнь есть училище, в котором учитель – Бог, и что мы здесь только для того, чтобы каждому на своем месте быть достойным своего учителя».

В продолжение 1830 года не произошло существенных перемен в ходе занятий и в образе жизни Наследника, если не считать назначения новых преподавателей: Арсеньева, для географии и статистики России, и Плетнева – для русской словесности, а также замены Альфри Варрантом в преподавании английского языка. Зима по-прежнему проведена в Зимнем Дворце, весна в Царском, лето в Петергофе. 1-го июля, в именины Императрицы, Александр Николаевич произведен в поручики и причислен к Кавалергардскому ее величества полку. За три недели до этого дня Император Николай писал к Мердеру из Варшавы, где находился вместе с Государыней: «Спасибо, любезный Карл Карлович, за добрые вести, которые меня сердечно радуют. Дай Бог успеха твоему старанию и благословения нашему делу! К приезду нашему вели изготовить Саше всю кавалергардскую форму; но постарайся, чтоб хорошо его одели; жене сделаем сюрприз, а 1-го числа он пропарадирует с разводом. Кадеты выступят в лагерь 28-го числа. Саша и товарищи его будут во фронте, как прошлого года. После праздников поедут в Красное Село. Саша на это время будет со мной жить; если погода хороша, то я вас помещу в лагере подле себя; я хочу, чтобы все трое несли в это время службу наравне с кадетами, обедая особо, но, впрочем, соблюдая все, что с других требоваться будет. Ты будешь командовать батальоном, Юрьевич станет в дивизион, в который они помещены будут, чтобы за ними ближе смотреть. Пробыв там десять дней и отведав приятного и тяжелого, мы поедем в Ревель к жене, а потом воротимся домой. Все это останется между нами и не говори о том никому, но приготовь, что тебе нужно для них. Скоро, с помощью Божией, воротимся; признаться, с нетерпением жду минуту обнять милых ребят. Я устал крепко. Поклонись Жуковскому и всем нашим. Тебя искренно любящий «Николай».

Между тем Наследник обнаруживал все большее прилежание и интерес к преподаваемым предметам, как свидетельствуют о том похвальные отзывы его воспитателя. В подтверждение Мердер приводит в дневнике своем следующий случай: «Я предложил Александру Николаевичу придумать себе девиз флага, который он желал иметь на Детском острове. Он сел к своему столу, сказав мне: «Хорошо, я вам мой девиз сейчас нарисую». В самом деле, через несколько времени принес ко мне рисунок, на коем представил водой промытую скалу, муравья и якорь, написав вокруг: постоянство, деятельность и надежда. Я крайне был обрадован сей прекрасной мыслью и советовал только рисунок отделать получше».

Как турецкая война 1828–1829 годов, завершившаяся блестящим Адрианопольским миром, так и война, вызванная восстанием Польши, не отразились на ходе занятий Наследника. И 1831 год провел он совершенно в одинаковых условиях с предшествовавшими; только свирепствовавшая в Петербурге холера прервала на три месяца, с июня по сентябрь, обычные уроки, так как в продолжение этого времени не дозволялось жителям столицы ездить в Царское Село, где имела пребывание Императорская семья. Из выдающихся происшествий отметим: 18-го мая производство Великого Князя в штабс-ротмистры «за успехи в науках на экзамене» и назначение его 23-го августа шефом лейб-кирасирского, бывшего ее величества, полка. После кончины Цесаревича Константина Павловича Государь, указом Правительствующему Сенату от 29-го августа, присвоил старшему сыну титул Цесаревича. К числу обычных развлечений прибавилась летом охота на зайцев и уток, зимою – издание, по мысли Жуковского, детского журнала «Муравейник», в котором сотрудничали Великий Князь и его сестры. Осенью состоялась поездка в Москву для обозрения устроенной там промышленной выставки. И в этот раз москвичи с кликами восторга приветствовали москвича-Цесаревича. Александр Николаевич с большим вниманием знакомился с московскими святынями и древностями, осмотрел кадетские корпуса и другие воспитательные заведения, появлялся в театре и на балах во дворце, в дворянском собрании, у генерал-губернатора князя Д. В. Голицына и у других вельмож. Он очаровал московское общество стройностью и красотой, в щегольском красном кавалергардском мундире, в чулках и башмаках, но в особенности приветливостью, вниманием и обходительностью. «Он прелестно хорош, – восклицает в дневнике своем сопровождавший его Мердер, – за то и вскружил всем головы».

Воспитатель не мог налюбоваться своим обожаемым питомцем, и безмерной любви к нему должно приписать беспокойство, время от времени выражаемое Мердером по поводу недостатков Цесаревича, главным образом его апатии в борьбе с трудностями. По возвращении из Москвы Мердер, однако, отлично аттестовал Великого Князя Государю, который, выразив полное удовольствие сыну, прибавил: «Ты не можешь сделать меня довольным иначе, как всегда учась с тем же прилежанием». Но Император Николай желал знать и недостатки Наследника и особенно строго взыскивал с него за ослушание воспитателю. Однажды, узнав о резком ответе его на замечание Мердера, Государь сказал ему: «Уходи! Ты не достоин подойти ко мне после такого поведения; ты забыл, что повиновение есть долг священный и что я все могу простить, кроме неповиновения». По требованию Его Величества Мердер должен был перечислить главные недостатки Цесаревича: надменность, род сопротивления при исполнении приказаний и страсть спорить, доказывающая желание быть правым. «Все это, – замечал он, – имеет началом гордость». Государь решил, что Александр Николаевич лишится права носить мундир по воскресеньям, если когда-либо покажет малейшее непослушание. Строгую эту меру взыскания не пришлось, впрочем, применить ни единого раза.

Весело отпраздновали святки при Дворе. Накануне Рождества в Зимнем дворце устроена была елка, причем Александру Николаевичу подарено августейшими родителями множество вещей: бюст Петра Великого, ружье, сабля, ящик с пистолетами, вице-мундир Кавалергардского полка, фарфоровые тарелки и чашки с изображением русских войск разных родов оружия. Но из всех подарков наибольшее удовольствие доставили ему книги, подаренные Государем. То были: «Les peuples de la Russie ou description des moeurs, usages et coutumes des nations diverses de l’Empire de Russie», «Recueil de petites marines» par Bugeaud и многотомное сочинение Шеля: «Cours d’histoire des états européens modernes». К прочим предметам он оставался совершенно равнодушен. Каждый вечер танцевали у Императрицы. Сверх того, было дано несколько спектаклей в Эрмитаже, бал в концертном зале и большой маскарад в Зимнем дворце для дворянства и купечества, на котором, по точным сведениям, было 2200 гостей. Ряд празднеств завершился в день Богоявления, собранием у Великих Княжон, на которое приглашены были, сверх обыкновенных посетителей придворных увеселений, по два кадета от каждого кадетского корпуса. Все маленькое общество играло «в бобы». «Королем» и «Королевой» праздника довелось быть Цесаревичу и старшей сестре его, Марии Николаевне. Они сели на трон, возле которого поместился почетный караул, а при нем барабанщиком – к невыразимой радости детей – сам Государь; «Король» и «Королева» раздавали награды и назначали должностных лиц, после чего Великая Княжна повелела начать бал. Обязанности оркестра взяла на себя Императрица. Гости разошлись, протанцевав французскую кадриль.

Увеселения всякого рода возобновились на масленице и к ним привлекались в большом числе воспитанники военно-учебных заведений. Происходили они то в Зимнем дворце, то у Великого Князя Михаила Павловича, то на Елагином острове, куда Двор отправился в санях, на тройках, для катанья с ледяных гор. Цесаревич с удовольствием предавался этому развлечению, в котором он, как и во всех прочих физических упражнениях, отличался необычайной ловкостью. Хотя он был несколько зябок, но выдерживал значительный холод и даже зимой постоянно гулял без перчаток.

Все это было причиной отсрочки годичного экзамена до Великого поста. Экзамен прошел по обыкновению вполне успешно, хотя Мердер и жалуется на возраставшее равнодушие Александра Николаевича к классным занятиям. Зато он не мог нахвалиться правильностью его суждений, из числа которых приводит в дневнике следующее, живо характеризующее умственную зрелость царственного юноши. На вопрос законоучителя: следует ли прощать обиды? Цесаревич отвечал: «Должно несомненно прощать обиды, делаемые нам лично, но обиды, нанесенные законам народным, должны быть судимы законами. Существующий закон не должен делать исключений ни для кого».

Отговев на Страстной неделе и приобщившись св. Таин, Александр Николаевич отпраздновал Пасху и накануне дня своего рождения едва не подвергся большой опасности. Катаясь верхом по Царицыну Лугу на любимом своем коне Малек-Адель, оседланном казачьим седлом и на одной уздечке, он пустил лошадь сначала в галоп, потом в карьер и, не будучи в состоянии остановить ее, хотел сделать вольт перед веревкой, окаймляющей плац, но лошадь перепрыгнула через веревку и Великий Князь, не ожидавший этого, упал без чувств на мостовую. К счастью, не оказалось никаких повреждений, кроме помятия мускула правого плеча.

Весною 1832 года Двор не жил в Царском Селе и 1-го июня прямо из Петербурга переехал в Петергоф. Жуковский не сопровождал туда своего питомца. Расстроенное состояние здоровья вынудило его уехать на воды за границу. Отъезд наставника крайне опечалил Цесаревича, который во все время его путешествия усердно с ним переписывался. Лето прошло в обычных упражнениях в кадетском лагере. 1-го июля Государь произвел Наследника в чин ротмистра, после чего он стал и на ученьях исполнять обязанности офицера, командуя взводом. К этому времени относится замечательный разговор Мердера с Императором Николаем, тщательно занесенный им в дневник.

«Я заметил, – сказал ему однажды Государь, – что Александр показывает вообще мало усердия к военным наукам. Я хочу, чтобы он знал, что я буду непреклонен, если замечу в нем нерадивость по этим предметам; он должен быть военный в душе, без чего он будет потерян в нашем веке. Мне казалось, что я заметил, что он любит одни только мелочные подробности военного дела». Мердер возразил, что все его усилия направлены к тому, чтобы воспитать в Цесаревиче «рыцаря без страха и упрека»; что он всячески старается дать ему понять, как, дабы сделаться великим полководцем, недостаточны парады и смотры; но если Александр Николаевич находит в них удовольствие, то нельзя обвинять его в том, потому что у нас вообще обращают более внимания на мелочи военной службы, чем на предметы истинно важные. В заключение, воспитатель просил Государя проверить его слова, переговорив с самим Наследником об этом предмете. «Я вам верю и имею полную доверенность ко всему вами сказанному, – отвечал Император, – но хотелось бы мне скорее видеть его занимающимся этим делом, как я им занимался в его лета». Несколько дней спустя Государь сообщил воспитателю составленный им самим для Наследника план изучения военных наук, на основании которого, с 1833 года, начали читать лекции: по фортификации – директор инженерного училища Христиани, а по артиллерии – инспектор классов артиллерийского училища Вессель.

Заступничество за царственного питомца перед Государем было как бы лебединой песнью нежно любившего его воспитателя. С осени 1832 года обнаружились у Мердера первые признаки болезни сердца, вскоре сведшей его в могилу. Болезненная раздражительность не могла не отразиться на его отношениях к Наследнику; случалось, что он обращался с ним строже, становился требовательнее, приходя в волнение от малейшей его провинности или проступка. Тем в большее умиление приводили его трогательные доказательства любви и преданности, которые давал Цесаревич «бесценному», как сам он называл его, Карлу Карловичу. С того дня, как Мердер заметил ему, что его нерадение, возбуждая тревогу и беспокойство в воспитателе, вредно действует на его расстроенное здоровье, в Александре Николаевиче произошла разительная перемена. То, чего не удавалось достигнуть увещаниями и даже строгостью, совершилось само собой, силой признательности и привязанности Наследника к любимому наставнику и другу. Мердер восхищался этой переменой; Великий Князь не только безукоризненно вел себя, но выказывал примерное и постоянное прилежание в занятиях; его уроки были прекрасно приготовлены и все учителя совершенно им довольны. В то же время он во все свободные минуты не отходил от страждущего воспитателя, то успокаивал, то утешал его, то плакал сам, и только силой – так утверждает Мердер – могли оторвать его от постели больного.

Радостью своей Мердер поспешил поделиться с Жуковским, который, проведя лето на водах, уединялся на зиму в местечко Верне, близ Веве, на Женевском озере. Оттуда писал он Цесаревичу: «Благодарю вас, мой милый Великий Князь, за ваше письмо и за подробности, кои вы сообщаете мне о ходе ваших занятий. Еще более благодарю вас за то, что мне пишет об вас Карл Карлович. Он извещает меня, что наш общий ненавистный враг, с которым так трудно было бороться, враг, называемый ленью, почти побежден, что наш естественный бодрый союзник, называемый чувством должности, более и более приобретает силы и что есть большая надежда, что мы, с помощью этого союзника, наконец завоюем тот чудотворный талисман, который поможет на предстоящей нам дороге безопасно придти к цели своей посреди всех чудовищ, которые будут нас пугать и стараться сбить с ног, талисман, называемый: нравственное достоинство. Без аллегорий: у меня сердце поворотилось от радости, и слезы благодарности к Богу наполнили мои глаза, когда я прочитал бесценные строки Карла Карловича о вас и происшедшей в вас перемене, мой бесценный, верный друг. Я уверен, что, раз пробудившись, вы не заснете. Мы живем в такое время, в которое нужна бодрость, нужно твердое, ясное знание своих обязанностей и правил, помогающих исполнять оные, – правил, извлеченных из верного знания того, что справедливо, и соединенных с живым стремлением к общему благу, внушенным той любовью, которую проповедует нам религия… Знайте только одно: что в наше бурное время необходимее, нежели когда-нибудь, чтобы государи своей жизнью, своим нравственным достоинством, своей справедливостью, своей чистой любовью общего блага были образцами на земле и стояли выше остального мира. Нравственная сила необходима; она – в душе Государей, хранит народы в мирное время, спасает их во времена опасные и во всякое время влечет их к тому, что назначил им Бог, то есть к верному благу, неразлучному с человеческим достоинством. Толпа может иметь силу материальную, но сила нравственная в душе Государей, ибо они могут быть действительными представителями справедливости и блага».

В августе царская семья переехала из Петергофа в Елагин дворец и уже 20-го сентября возвратилась в Петербург. Зимой придворные и военные торжества, приемы и парады, светские развлечения: спектакли, маскарады, балы – все более и более отнимали времени у пятнадцатилетнего Цесаревича, но не в ущерб его классным занятиям, которые не сократились ни на один час. В отсутствие Жуковского русскую историю преподавал ему Арсеньев, вернувшийся из поездки по России, которую предпринял по высочайшему повелению для собрания материалов отечественной статистики, составляемой им для Наследника. Преподавателя химии, Кеммерера, сменил академик Гесс. Александр Николаевич продолжал прилежно заниматься, но с увлечением отдавался и удовольствиям, в числе которых не последнее место занимала охота. Радостное настроение его нарушалось лишь при воспоминании об опасности, грозившей жизни его любимого воспитателя. К весне болезнь Мердера настолько усилилась, что врачи потребовали немедленного отправления его в чужие края, и 14-го марта 1833 года он, в сопровождении семьи своей, выехал из Петербурга сухим путем, через Тауроген и Кенигсберг, в Берлин. В самый день отъезда Государь, в воздаяние беззаветного и самоотверженного исполнения в продолжение девяти лет обязанностей нравственного руководителя старшего сына, пожаловал Мердеру звание генерал-адъютанта.

Александр Николаевич глубоко чувствовал всю тяжесть расставанья с неразлучным дотоле спутником его детства. «Это первое, могу сказать, несчастье, – писал он ему, – которое я испытал в жизни моей». И в другом письме: «Это первое испытание, которое на меня наложил Всемогущий Отец». Простившись с Мердером, проводив его взорами, Императрица и сын ее пошли в его комнату и там долго и усердно молились о ниспослании ему выздоровления, о скором возвращении его. В продолжение целого года Цесаревич переписывался с ним аккуратно каждую субботу, называя его «бесценным, милым другом», уверяя в беспредельной любви и преданности, отдавая ему отчет во всех своих занятиях, поступках, помыслах, замечая, что письменный с ним разговор – настоящее наслаждение. Письма Александра Николаевича дышат неподдельным, искренним чувством, столь же лестным для воспитателя, как и приносящим честь его царственному питомцу.

Заместителем Мердера назначен был генерал-майор Кавелин, а на Юрьевича возложена обязанность составлять отчеты, представляемые их величествам о ходе воспитания Наследника, и заведование его канцелярией. Карл Карлович не переставал издали поучать и наставлять Цесаревича в частых к нему письмах, побуждая его вырабатывать в себе твердость воли, искренно относиться к родителям и ко всем ближним. То же делал и Жуковский. Поздравляя Наследника из Верне с наступающим новым годом, он убеждал его не уставать в приобретении новых познаний и предостерегал от излишней самонадеянности. По поводу предстоявшей разлуки с Мердером, которого называл «добрым, благодетельным другом, гением-хранителем» Великого Князя, он писал ему: «Надеясь на милость Божию, смею верить, что этот тяжелый опыт не будет продолжителен, но вы, при первом несчастье жизни, научитесь достойным образом переносить его. Вся наша жизнь есть не иное что, как беспрерывное старание сохранить наше достоинство в опытах, посылаемых нам Провидением. Эта наука вам нужнее, нежели кому-нибудь, и вот случай доказать, что вы недаром имели такого друга в вашем младенчестве, каков несравненный Карл Карлович. Вот случай воспользоваться всем тем добром, которым его любовь к вам обогатила вашу душу. Если что-нибудь может ускорить зрелость вашего характера, то именно это несчастье, слишком рано – и, надеюсь, ненадолго – посланное вам Богом. До сих пор, имев подле себя столь надежного руководца, имев в нем, так сказать, олицетворенную должность перед глазами своими, вы могли быть более беспечны; во всякую минуту было подле вас сердце, в котором все ваше откликалось, и доброе и худое; был голос, который тотчас или одобрял вас, или укорял и, в обоих случаях, приносил вам пользу. Теперь это переменилось: вы более преданы самому себе – что в ваши лета опасная утрата, – и вы теперь вдвое должны за самого себя бодрствовать. В этом-то и состоит теперь ваша обязанность; этой бдительностью за самим собой сохраните вы и свое достоинство в несчастии, и в то же время вы докажете ею и всю благодарность за оказанное вам добро. Живите так, как будто не было с вами никакой перемены, то есть не забывайте ни минуты того, кто теперь не всегда с вами вместе; глядите широкими глазами вашего верного друга; это будет вам опытной наукой добродетели и в то же время облагородит еще более ваше сердце благодарной любовью, коей выражение состоит не в ласках и не в других словах, а в согласии души с душою тех, кого мы любим, и в делах достойных одобрения их, когда они подле нас, или возбуждающее сладкое воспоминание о них, когда они не с нами. Примите этот совет от другого вашего истинного друга и последуйте ему. То, что мне пишут о вас и Карл Карлович, и все другие, уверяет меня, что вы теперь способны последовать такому совету». Такая уверенность наставника подтверждается еще более веским свидетельством о сыне самого Императора Николая в письме к Мердеру: «Вообще я им доволен, сердце доброе и готовое на все хорошее и благородное».

Лето 1833 года, как и предыдущие, проведено в Петергофе почти исключительно в военных упражнениях, в кадетском лагере и на Красносельских маневрах. Наследник ездил и на одиночное ученье, происходившее под руководством флигель-адъютанта Грессера в Литовском полку. В Красном Селе, на маневрах гвардейского корпуса, он исправлял обязанности ординарца Императора, и в день столетнего юбилея кирасирского своего имени полка командовал им на церковном параде; присутствовал и на высочайших смотрах Балтийского флота в Кронштадте, но в строю 1-го кадетского корпуса продолжал быть за унтер-офицера. 16-го сентября, по отъезде Государя за границу для свидания с королем прусским и императором австрийским, Императрица с детьми переехала в Царское Село, где оставалась до конца октября. Туда прибыл, наконец, Жуковский, и тотчас же было приступлено к экзаменам, отложенным до возвращения наставника и прошедшим, как всегда, хорошо. По крайней мере, Наследник писал Мердеру, «что Василий Андреевич остался им доволен». По переезде в Петербург он же сообщал ему, что у них все устроено по-прежнему: «и прогулка, и фехтование, и верховая езда, и гимнастика, и время удивительно как живо летит». Он признавался, что ему очень трудно взять верх над собою, но в то же время выражал надежду, что после нескольких усилий это сделается для него легче и что тогда он всегда будет хорошо и с любовью исполнять свою обязанность, «которая, конечно, теперь мала, но будет со временем великая».

Мысли эти были внушены Цесаревичу приближением его совершеннолетия, определенного основным законом Империи для Наследника Престола в день достижения им шестнадцати лет. За несколько времени до этого события он писал отсутствовавшему воспитателю: «Вы, вероятно, теперь уже знаете, что мне через неделю предстоит. Я уверен, что вы будете обо мне думать, равно как и я о вас, мой милый и бесценный друг, и потому вы можете себе представить, как мне должно быть грустно, что вас, моего второго отца, в этот важный в жизни моей день здесь не будет. Но всю эту скорбь я забуду, лишь бы вы возвратились ко мне совсем здоровым, чтобы окончить вами начатое дело. В последнем письме я вам писал, что Сперанский приготовлял меня к присяге и в прошедшую субботу прочел мне ее. Она удивительно хорошо написана и всякий человек с чувством не может ее хладнокровно прочесть».

Когда Наследник писал эти строки, Мердера уже не было в живых. Он тихо угас в Риме 24-го марта 1834 года с именем Александра на похолодевших устах. Весть о его кончине дошла до Петербурга незадолго до дня, назначенного для торжественного принесения присяги Цесаревичем, по случаю исполнившегося его совершеннолетия и, по приказанию Государя, не была сообщена его высочеству. Император Николай взял на себя поведать сыну о скорбной утрате, уже по переезде в Царское Село. Юрьевич так передает впечатление, произведенное ею на царственного юношу: «Я сидел в то время за работой, в той самой комнате, которую занимал некогда Карл Карлович, как внезапно вбегает ко мне Великий Князь; в сильном расстройстве, в слезах, бросается он на колени перед диваном. В первый момент я как бы не вдруг понял причину его внезапного отчаяния, но мне не нужно было долго догадываться о причине, – рыдания Великого Князя объяснили мне оную, и вместо утешения, я смешал слезы мои с его слезами. Дав время облегчить слезами столь сильный порыв сердечной скорби, я поднял Великого Князя. Обнимая меня, он сказал: «Не понимаю, как вы могли скрывать от меня свои чувства и как я не мог догадаться об ожидавшей меня горести? Боже мой! Я все надеялся, что скоро увижу бесценного Карла Карловича!» Слезы и рыдания прерывали несколько раз слова его. Объяснив волю Государя Императора, чтобы удалить от него всякое подозрение о сем горестном для всех нас событии и собственно мне данное его величеством приказание: скрывать скорбь свою, я не мог не сказать, что эта скорбь была тем тяжелее для моего сердца и мучительнее, что не могла быть никем разделена. После некоторого размышления Великий Князь присовокупил: «Как хорошо, однако же, сделали, что не сказали мне… перед присягой моей…». Сегодня (три дня спустя) его величество изволил расспрашивать меня о Великом Князе, и когда я сообщил описанные мною выражения чувств скорби его, которая до сих пор ясно обнаруживается и на лице его, и в его действиях, равно и то, что он часто и долго стоит, погрузясь в размышления перед портретом незабвенного Карла Карловича, его величество изволил сказать мне: «Я весьма этим доволен; таковые чувства его мне весьма приятны; надобно, чтоб он чувствовал свою потерю».

Заключим приведением посмертного отзыва Жуковского о достойном своем сотруднике: «Из сорока шести лет жизни своей посвятил он тридцать на службу Государю и последние десять провел безотлучно при особе его высочества Наследника, коего воспитание было ему вверено. Отменно здравый ум, редкое добродушие и живая чувствительность, соединенные с холодной твердостью воли и неизменным спокойствием души – таковы были отличительные черты его характера. С сими свойствами, дарованными природой, соединял он ясные правила, извлеченные им из опыта жизни – правила, от коих ничто никогда не могло отклонить его в поступках. Спокойно и смиренно действовал он в кругу своих обязанностей, руководимый одной совестью, верный долгу, без честолюбия, без видов корысти, строгий с самим собой и удивительно добродушный с другими. Десять лет, проведенных им при Великом Князе, конечно, оставили глубокие следы на душе его воспитанника; но в данном им воспитании не было ничего искусственного: вся тайна состояла в благодетельном, тихом, но беспрестанном действии прекрасной души его, действии, которое можно сравнить с благорастворением воздуха, необходимым для жизни и полного развития растений. Его питомец был любим нежно, жил под святым влиянием прямодушия, честности, благородства; он окружен был порядком; самая строгость принимала с ним выражение нежности; он слышал один голос правды, видел – одно бескорыстие. Могла ли душа его, от природы благородная, не сохраниться свежей и непорочной, могла ли не полюбить добра, могла ли в то же время не приобрести и уважения к человечеству, столь необходимого во всякой жизни, особливо в жизни близ трона и на троне? Будем же радоваться, что душа Наследника на рассвете своем встретилась и породнилась с прекрасной душой Мердера. Провидение разлучило их в минуту важную для обоих. Все земное кончилось для одного в то время, когда другой вступал в храм для первой присяги на жизнь земную. Один при переходе в лучший мир простился со здешним, произнося свое любимое, здешнее имя: Александр, Александр…»

17-го апреля 1834 года Александру Николаевичу исполнилось шестнадцать лет. День этот приходился во вторник на Страстной неделе, а потому торжество провозглашения совершеннолетия и принесения присяги было отложено до Светлого Христова Воскресения.

Государь поручил Сперанскому подготовить сына к этому важному акту, разъяснив ему смысл и значение присяги, которую, на основании учреждения об императорской фамилии, члены царского дома, достигнув совершеннолетия, приносят в верности Государю и отечеству, а также в соблюдении права наследства и установленного фамильного распорядка. «Из сего видно, – говорил Сперанский, – что присяга сия делится на две части: одна входит в общую присягу подданства; другая часть совершенно новая. Она есть новая потому, что до 1797 года не было твердого закона о наследии престола. Но с установлением сего закона, основатель его нашел нужным укрепить его присягой. Причины сего очевидны. Мы видели, как долго и как бедственно закон о наследии у нас колебался. Что может укрепить его на будущее время? Каждый член императорского дома может, в свою чреду, по неисповедимым судьбам Провидения, достигнуть наследства, стать Самодержцем. Что же может обязать волю самодержавную? Одна совесть, один суд Божий – присяга». Сущность присяги Сперанский определял так: «Присяга есть акт совести и религии, коим клянущийся призывает Бога во свидетели искренности его обещания и подвергает себя его гневу и мести в случае нарушения».

Александр Николаевич до такой степени был проникнут сознанием важности предстоявшего ему обета, что, в недоверии к своим силам, у него вырвалось восклицание: «рано бы!» На эту тему предложил ему беседу, в самый день его рождения, законоучитель Павский. Напомнив, что в день принесения присяги он должен будет, представ пред Государя и пред государство, обещать служить им всеми силами ума и тела и радеть пользам их с пожертвованием самого себя, духовный наставник указал на святое и великое призвание быть владыкою не только над собой, но и над миллионами людей, различных по языку, состоянию, чувствам, обычаям, нравам, мнениям, прихотям и суевериям. «Представьте себе, – поучал он, – сколько надобно ума, чтоб соразмерить их требования и указать им верный и прямой путь к цели!» Руководителями Цесаревича будут: мудрый пример отца и Государя, оправданные опытом советы наставников, наконец – Слово Божие. «Прежде нежели возложите на себя обет служить Государю и отечеству всеми силами души и тела, – заключил законоучитель речь свою, – возобновите обет, которым вы при крещении сочетались Христу, облекшись в него, и обязались последовать ему. Один только верный последователь Христа и здравый член Царства Божия может быть полезным членом царства человеческого».

На Страстной неделе Цесаревич отговел и причастился св. Тайн, а в первый день Пасхи, 22-го апреля, слушал заутреню в большой церкви Зимнего дворца, где в тот же день, перед вечерней, произошло торжественное принесение им присяги в качестве Наследника Престола.

Императорские регалии принесены в церковь из бриллиантовой комнаты высшими сановниками: держава – обер-камергером графом Головкиным, скипетр – адмиралом графом Мордвиновым, корона – князем Кочубеем, возведенным в этот день в достоинство государственного канцлера, – и расставлены вокруг аналоя, на котором лежали Евангелие и св. Крест. По прибытии Государя и всей царской семьи началось молебствие, совершенное митрополитом С.-Петербургским Серафимом в сослужении членов Святейшего Синода и придворного духовенства, с возглашением умилительной молитвы, нарочно сочиненной на этот случай. По окончании молебна Император Николай, взяв за руку сына, подвел его к аналою, пред которым Александр Николаевич вслух прочитал установленную для Наследника Престола присягу:

«Именем Бога Всемогущего, пред святым его Евангелием, обещаюсь и клянусь: Его Императорскому Величеству, всемилостивейшему Государю, родителю моему, верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к высокому Его Императорского Величества самодержавию, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности, предостерегать и оборонять, споспешествуя всему, что к Его Императорского Величества службе и пользе государственной относиться может; в звании же Наследника Престола всероссийского и соединенных с ним престолов Царства Польского и Великого Княжества Финляндского, обязуюсь и клянусь соблюдать все постановления о наследии престола и о порядке фамильного учреждения, в основных законах Империи изображенные, во всей их силе и неприкосновенности, как перед Богом и судом его страшным ответ в том дать могу. Господи, Боже отцев и Царю царствующих! Настави, вразуми и управи мя в великом служении мне предназначенном; да будет со мною преседящая Престолу твоему премудрость; пошли ю с небес святых твоих, да разумею, что есть угодна пред очима твоима и что есть право по заповедем твоим. Буди сердце мое в руку твоею! Аминь».

«Когда открыто было Евангелие, – повествует очевидец, митрополит московский Филарет, – и Государь Император подвел к оному Государя Наследника для присяги, Государь Наследник произнес оную твердым голосом, с выражением, изображающим внимание к произносимым обетам. Но когда он дошел до окончательных выражений сего акта, заключающих в себе молитву, глубокое чувство и слезы остановили его. Собирая дух и возобновляя усилие, он довершил чтение измененным, трогательно зыблющимся голосом. Сердце родительское подверглось чувствам сыновним. Государь Император обнял Государя Наследника, целовал его в уста, в очи, в чело и величественные слезы Августейшего Родителя соединились с обильными слезами Августейшего Сына. За сим, Государыня Императрица приняла возлюбленного первенца своего в матерние объятия, и взаимные лобзания и слезы вновь соединили отца, мать и сына. Когда занятие сим восхитительным зрелищем и мои собственные слезы наконец оставили мне возможность обратить внимание на присутствующих, я увидел, что все было в слезах».

По подписании Наследником акта присяги, переданного Его Величеством вице-канцлеру для хранения в Государственном архиве, началась вечерня, а по окончании ее собрание перешло в Георгиевскую залу. По пути царского шествия, во всех залах Зимнего дворца, от Концертной до Портретной галереи, расположены были отряды полков лейб-гвардии; в Портретной галерее – рота дворцовых гренадер, а в тронной зале – знамена всех гвардейских полков и отряд военно-учебных заведений под командой главноначальствующего, Великого Князя Михаила Павловича. Государь, Императрица, Наследник и следовавшие за ними Особы Императорской Фамилии вошли в Георгиевскую залу, посреди которой стоял аналой с Евангелием и крестом, – при звуках незадолго до того сочиненного Львовым народного гимна: «Боже, Царя храни!». Императрица заняла место на возвышении у трона, Император стал у подножия его. Войска взяли на молитву и сняли кивера. Тогда Государь снова подвел к аналою Цесаревича, который был приведен к военной присяге обер-священником гвардии, протоиереем Музовским, под знаменем Атаманского своего имени полка. Громко и внятно прочел он следующее клятвенное обещание:

«Я, нижепоименованный, обещаюсь пред Всемогущим Богом служить Его Императорскому Величеству, всемилостивейшему Государю, родителю моему, по всем военным постановлениям верно, послушно и исправно; обещаюсь чинить врагам Его Императорского Величества и врагам его государства храброе и твердое сопротивление, телом и кровью, в поле и крепостях, на воде и на суше, в сражениях и битвах, в осадах и приступах и во всех военных случаях, без изъятия; обещаюсь о всем, что услышу или увижу противное Его Императорскому Величеству, его войскам, его подданным и пользам государственным – извещать и оные во всех обстоятельствах, по лучшей моей совести и разумению, охранять и оберегать так верно, как мне приятны честь моя и живот мой; обещаюсь во всем том поступать, как честному, послушному, храброму и отважному воину надлежит: в чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий!»

Войска отдали честь; знамена склонились пред троном; Государь поклонился собранию и под руку с Императрицей, сопровождаемый членами своей семьи, удалился во внутренние покои.

О совершившемся событии объявил Высочайший манифест, которым верноподданные приглашались соединить свои молитвы с Царем ко Всевышнему: «да благословит совершеннолетие Наследника Престола преуспеянием в мудрости и добродетели; да руководствует его всеблагое Провидение в путях жизни, ему предлежащих; да будет сердце его в руце Божией, всегда хранимо и уготовано для великого служения, ему предназначенного». Особой грамотой объявил Государь донскому казачьему войску о принесении присяги августейшим атаманом, заключив ее следующими словами: «Мы твердо уверены, что войско Донское, издревле знаменитое силой веры праотцев, непоколебимой верностью и преданностью своим Государям, единодушным стремлением ко благу общему во дни мира и в трудах брани – передаст сынам своим чувства сии во всей их святости и чистоте и тем упрочит и на родине своей несомненное исполнение надежд и желаний, коими, в достопамятный день сей, одушевлены вся Россия и наше родительское сердце».

Радость свою Император Николай выразил во множестве милостей, щедрой рукой расточенных государственным сановникам, военным и придворным чинам. Наградой Цесаревичу было производство во флигель-адъютанты. Не забыты и лица, причастные к воспитанию Наследника. Александр Николаевич сам пожелал ознаменовать добрым делом важный для него день, в который он, по собственному выражению, «имел счастье исполнить первый долг свой, принеся пред престолом Божиим присягу в верности Государю родителю и в лице его – любезному отечеству». С этой целью он препроводил петербургскому и московскому генерал-губернаторам по 50000 рублей, прося их распределить эту сумму между наиболее нуждающимися жителями обеих столиц. В рескрипте графу Эссену он, в числе своих побуждений, выставлял намерение выразить признательность Петербургу, как тому месту, «где провел свои ребяческие годы, где научился любить Россию и где, наконец, произнес свою святую присягу». Еще теплее отзывался он о первопрестольной столице в рескрипте к князю Голицыну. «Москва, – писал он, – есть любезная моя родина. Бог дал мне жизнь в Кремле. Да позволит он, чтоб сие предзнаменование совершилось; чтобы я в остающиеся мне годы первой молодости мог с успехом приготовиться к ожидающим меня обязанностям; чтобы со временем, исполняя оные, мог заслужить одобрение моего Государя родителя, как сын верноподданный и уважение России, как русский, всем сердцем привязанный к благу любезного отечества».

На следующий день по принесении присяги, в Зимнем дворце отпраздновали именины Императрицы Александры Феодоровны; на третий – там же происходил парадный обед для высшего духовенства и особ первых трех классов. Ряд блестящих торжеств, продолжавшихся во всю Святую неделю, завершился балом, данным 29-го апреля петербургским дворянством, в палатах обер-егермейстера Д. Л. Нарышкина; бал этот удостоили своим присутствием Государь, Государыня, Наследник и прочие члены царской семьи.

Хотя, по достижении совершеннолетия, Император и повелел Цесаревичу присутствовать в Правительствующем Сенате, а на основании § 27 учреждения Императорской фамилии, попечителем к нему назначил бывшего посла при Лондонском дворе генерал-адъютанта князя Х. А. Ливена, но в то же время, вместо умершего Мердера, должность воспитателя поручена генерал-адъютанту Кавелину, помощником его остался Юрьевич, а Жуковский сохранил звание наставника. Из двух совоспитанников Александра Николаевича произведен в чин прапорщика и зачислен в л.-гв. Павловский полк граф Виельгорский, с назначением состоять при его высочестве.

Предначертанный в «Плане учения» курс наук далеко еще не был выполнен. Ко дню совершеннолетия Наследник прошел: из Закона Божия – священную историю Ветхого и Нового завета, церковную историю и введение в катехизис; из всеобщей истории – древнюю и историю средних веков; из русской истории – до воцарения дома Романовых; из математики – арифметику, алгебру и элементарную геометрию; из естественной истории – общее обозрение природы в ее происхождении и элементах; из физики – о телах вообще и о твердых телах в особенности, статику и динамику; из военных наук – начала фортификации и артиллерии. Кроме практических занятий языками русским, французским – на котором преподавалась также и география, – немецким, английским и польским, пройдена грамматика этих языков и начато ознакомление с литературами русской и немецкой. По программе окончательного курса, предположенного еще на три года, определено было пройти: в Законе Божием – пространный катехизис; по математике – сферическую тригонометрию, начертательную и аналитическую геометрию, высшую математику, политическую арифметику; по физике – о каплеобразных и газообразных телах, о звуке, свете, теплоте, электричестве и магнетизме, с обозрением космографии; по истории – историю трех последних веков, с тем чтобы изучение новейшей истории со времен французской революции соединить с курсом дипломатии; по русской истории – от воцарения дома Романовых до кончины Александра I, а также географию и статистику России; по языкам русскому и иностранным – историю русской и иностранных литератур; по военным наукам – окончание курса фортификации и артиллерии, военную историю, тактику и стратегию; наконец – право, политическую экономию и высшую политику. Сохранялись установленные полугодовые и годовые экзамены, но переносились с июня на ноябрь, а с января – на апрель каждого года. Заключительный экзамен имел произойти по окончании полного курса, весной 1837 года.

Лето 1834 года прошло в обычных военных занятиях и упражнениях, в лагерях Петергофском и Красносельском, и завершилось величественным торжеством, состоявшимся в самый день тезоименитства Наследника: открытием на площади пред Зимним дворцом памятника Императору Александру Благословенному. К этому празднеству прибыла в Петербург депутация от прусской армии, предводимая вторым сыном короля, принцем Вильгельмом. Александр Николаевич почти каждое лето видел при нашем дворе родственных прусских принцев, братьев Императрицы. Так, в 1833 году приезжал в Петербург принц Альберт, в 1834 г. – наследный принц с супругой. На этот раз он имел не только радость свиданья с тем из дядей, к которому питал наибольшую привязанность, но и мог любоваться целым отрядом прусских офицеров и солдат, о которых, со времени первого посещения Берлина, сохранил наилучшее воспоминание. Прусских гостей чествовали в кругах придворном и военном, а глава депутации, принц Вильгельм, получил по этому случаю редкую награду: орден св. Владимира 1-й степени, пожалованный ему при рескрипте, в котором Император Николай, в прочувствованных словах, помянул братство по оружию двух армий и совместные подвиги их в эпоху войн за освобождение Европы.

Во второй половине октября Государь, совершавший путешествие по России, вызвал Цесаревича в Москву, куда он прибыл в сопровождении попечителя, князя Ливена, но пробыл там всего два дня и затем возвратился в Царское Село, а оттуда 27-го октября, вместе с августейшим отцом, выехал в Берлин, где находилась Императрица. В первое посещение прусской столицы, в 1829 году, Александр Николаевич сблизился с родственниками прусского королевского дома. В этот приезд круг его знакомых расширился, так как к прибытию русского Императора в Берлин съехалось большое число немецких государей и принцев: великие герцоги Саксен-Веймарский и Мекленбург-Стрелицкий, наследный великий герцог и герцог Карл Мекленбург-Шверинские с супругами, герцог и герцогиня Ангальт-Дессауские, герцоги Ангальт-Кетенский, Брауншвейгский и Нассауский, принц-регент саксонский, принц Георг Гессенский, наконец принц Оранский с сыном, принцем Александром. Время проходило в балах и увеселениях разного рода, но преимущественно в военных упражнениях, смотрах и парадах. На параде 10-го ноября Наследник командовал 3-м прусским своего имени уланским полком, «причем – как сказано в его формулярном списке – пожалован его величеством Фридрихом-Вильгельмом III полковником прусских войск, а Государем Императором утвержден в сем чине и в русской службе». Царская семья возвратилась в Петербург к именинам Государя, и в этот день Александр Николаевич зачислен в Преображенский полк.

В течение учебного сезона 1835 года произошла важная перемена в составе преподавателей: законоучитель Павский замещен в этой должности протоиереем Бажановым. Причиной было неодобрение, высказанное некоторым из богословских сочинений Павского московским митрополитом Филаретом, мнение которого было поддержано и первенствующим членом Святейшего Синода, Серафимом, митрополитом С.-Петербургским. Обстоятельство это было, вероятно, не чуждо решению Императора Николая наименовать старшего сына членом Синода. 4-го июня, прибыв в Синод в сопровождении Цесаревича, Государь отслушал краткое молебствие в освященной за несколько дней до того синодальной церкви и потом направился в палату заседаний Синода, где занял место посреди его членов, посадив Наследника направо от себя. Приложившись к Евангелию и кресту, поставленным, по синодальному обычаю, во главе присутственного стола, и пригласив иерархов занять свои места, Николай Павлович обратился к ним с пространной речью, в которой напомнил о трудностях, с коими пришлось ему бороться при восшествии на престол, и о происшествиях 14-го декабря, совершившихся на площади пред Синодом; упомянул о победоносных войнах с Персией и Турцией и об успешном усмирении польского мятежа, а также о скором прекращении беспорядков, вызванных холерой, и заявил, что преодоление всех этих трудностей он относит к особенной помощи Божией, «на которую паче всего и впредь возлагает надежду, быв утвержден в сих чувствах наставлениями благочестивейших родителей своих». Полагая ближайшим к сердцу своему попечением – продолжал Государь – охранение православия, он уверен, что те же чувства разделяет и Наследник, о чем он свидетельствует пред Россией как отец и Государь. Коснувшись стоявших на очереди важных вопросов о воссоединении униатов и обращении раскольников, требующих, как выразился он, «неослабной бдительности, твердости и постоянства в принятых правилах, без всякого вида преследования», Император Николай возвестил Синоду, «что простирал попечение свое о делах церковных и на будущие времена и, желая предупредить сим самым испытанное неудобство от нечаянного вступления в оные, он, подобно тому, как ввел уже старшего своего сына и Наследника в Сенат и намерен вскоре ввести и в Государственный Совет, признает полезным, чтобы для ознакомления с церковными делами Цесаревич присутствовал иногда в заседаниях Синода и под личным руководством Его Величества приобретал сведения, потребные и по сей части для его высокого назначения». Государь окончил выражением надежды на преуспеяние Наследника в этом деле, полагаясь на усердие Синода в споспешествовании ему и поручая его молитвам возлюбленного своего первенца. О посещении Императором Синода и о назначении Наследника Престола синодальным членом Святейший Синод объявил указом по духовному ведомству православного исповедания.

Новый законоучитель Бажанов довершил религиозное воспитание Цесаревича по весьма обширной программе. Пройдя с ним пространный катехизис и повторив церковную историю, он прочел ему курс догматического Богословия и ряд наставлений об обязанностях христианина вообще и в частности – Государя. Около того же времени, а именно 12-го октября 1835 года, начались продолжавшиеся по апрель 1837 года лекции Сперанского, скромно озаглавленные им: «Беседами о законах». Изложив в кратком введении основные начала права и отношение его к нравственности, Михаил Михайлович разъяснил понятие об общежитии в четырех его видах: семейство, род, гражданское общество, государство, а также сущность основных законов вообще и в России в особенности. Самодержавную власть, присущую русским государям, определял он следующим образом: «Слово неограниченность власти означает то, что никакая другая власть на земле, власть правильная и законная, ни вне, ни внутри империи не может положить пределов верховной власти российского Самодержца. Но пределы власти, им самим постановленные, извне государственными договорами, внутри словом Императорским, суть и должны быть для него непреложны и священны. Всякое право, а следовательно, и право самодержавное, потому есть право, поколику оно основано на правде. Там, где кончится правда и где начинается неправда, кончается право и начинается самовластие. Ни в каком случае самодержец не подлежит суду человеческому; но во всех случаях он подлежит, однако, суду совести и суду Божию». В другом месте Сперанский установляет, что, в силу основных законов империи, Государь в России является единственным источником не одной законодательной, но и исполнительной власти, ибо, как гласит 80-я статья этих законов: «власть управления во всем ее пространстве принадлежит Государю».

От основных законов лектор перешел к русским государственным учреждениям и предметам их ведомства, к законам о состояниях, дворянстве, городских и сельских обывателях, о повинностях и их раскладке, и по этому поводу обозрел главные положения политической экономии и финансовой науки; рассмотрел законы о податях, пошлинах, доходах; об отчетности и контроле; о денежном обращении и кредите.

Третью часть своих бесед Сперанский посвятил уголовному праву, предоставив преподавание гражданского права инспектору классов Императорского училища правоведения барону Врангелю. Многочисленные приложения к общему курсу излагают взгляды составителя свода на частные вопросы, состоящие в тесной связи с законодательством. Следует отметить: его рассуждения о взаимодействии в праве сил естественных с силами нравственными; о понятиях добра и пользы; историческое обозрение высших наших государственных учреждений: Совета, Сената и Министерств; такое же обозрение изменений в праве поземельной собственности и состоянии крестьян; историю ассигнаций и пошлин; примеры упражнений в практическом судопроизводстве.

Беседы Сперанского с Цесаревичем о законах заслуживают тем большего внимания, что, обнимая всю совокупность государственного законодательства и управления, вполне совпадают с личным взглядом на этот предмет Императора Николая, который, по окончании курса правоведения, в следующих выражениях изъявил свою благодарность маститому составителю Свода Законов: «Нам в особенности приятно как Государю и отцу видеть, с каким пламенным усердием вы посвящаете часть своего времени преподаванию российского права любезнейшему сыну нашему, Наследнику нашего Престола. Мы предоставили вам приучать юный ум его вникать в истинное свойство и дух нашего законодательства, соображать постановления оного с потребностями края и тщательно наблюдать их действие на благосостояние и нравственное достоинство народа. Вы совершенно оправдали наш выбор, и мы с признательностью к стараниям вашим замечаем сделанные уже им на сем важном поприще успехи. В ознаменование сего чувства и не изменяющегося к вам благоволения нашего, всемилостивейше жалуем вам алмазные знаки ордена св. Андрея Первозванного».

Летом 1835 года Александр Николаевич не сопровождал августейших родителей ни в Калиш, где происходил совместный лагерный сбор войск русских и прусских, ни в заграничную поездку для свидания в Теплице с императором австрийским Фердинандом. В конце мая он отдал последний долг воспитателю своему, Мердеру, тело которого привезено было из Рима в Петербург и предано земле на Смоленском кладбище, после отпевания в лютеранской церкви. Рассказывают, что по этому поводу Цесаревич заметил: «Я никогда не справлялся о его вероисповедании, но я знал его добрые дела и мне не нужно было ничего более, чтобы уважать его и любить».

Все летнее время Наследник посвятил практическому довершению своего военного образования в Петергофе и Красном Селе, усиленно изучая и военные науки, для расширения объема преподавания которых Император Николай еще в 1834 году повелел прекратить уроки естественной истории. По смерти генерала Христиани чтение лекций по фортификации возложено было на генерала Ласковского, а военной истории – на полковника Веймарна.

Успехи Александра Николаевича в военном деле были настолько заметны, что в лагерном сборе 1836 года он уже командовал отдельными частями: в Петергофе – батальоном 1-го кадетского корпуса; в день Преображения – 1-м батальоном Преображенского полка, а на Высочайшем смотру отдельного гвардейского корпуса – лейб-гусарским полком. В свои именины Государь произвел Цесаревича «за отличие по службе» в генерал-майоры, с назначением в свиту его императорского величества. С этого дня образовали ему придворный штат: один только князь Ливен сохранил звание попечителя; Ушаков назначен управляющим конюшенным отделом двора его высочества, генерал-адъютант Кавелин и произведенный во флигель-адъютанты Юрьевич – состоящими при его особе. Сверх того, назначены состоять при нем несколько молодых офицеров, а именно: Преображенского полка – полковник Назимов, Семеновского полка – полковник Эксеспарре; будущие его адъютанты: кирасирского его величества полка поручик князь Барятинский и Преображенского полка прапорщик Адлерберг; наконец, оба его совоспитанника: Виельгорский и также произведенный в офицеры прапорщик Павловского полка Паткуль.

Весною 1837 года, после общего экзамена, завершившего круг образования Наследника, Александр Николаевич предпринял, согласно собственноручно начертанной Императором Николаем инструкции путешествие по России. Целью его было личное ознакомление со страной и ее обитателями как необходимое дополнение к познаниям, приобретенным научным путем. В путешествии этом сопровождали его высочество бывшие его воспитатель и наставник Кавелин и Жуковский, преподаватель истории и географии России Арсеньев, состоящие при Наследнике молодые офицеры и лейб-медик Енохин. Попечителя князя Ливена болезнь задержала в Петербурге.

Путешественники ехали быстро, с короткими остановками в главных городах, что дало повод Жуковскому сравнить путешествие с чтением книги, в которой Великий Князь прочтет пока только одно оглавление, дабы получить общее понятие о ее содержании. «После, – рассуждал он, – он начнет читать каждую главу особенно. Эта книга – Россия, но книга одушевленная, которая сама будет узнавать своего учителя. И это узнание есть главная цель настоящего путешествия. Можно сказать, что Государь дал России общий, единственный в своем роде праздник. От Балтийского моря до Урала и до берегов Черного моря все пробуждено одним чувством, для всех равно понятным и трогательным. Все говорят: Государь посылает нам своего сына; он уважает народ свой и в каждом сердце наполнено благодарностью». В первом письме с пути к Императрице Василий Андреевич так выражал свои впечатления: «Я не жду от нашего путешествия большой жатвы практических сведений о состоянии России: для этого мы слишком скоро едем, имеем слишком много предметов для обозрения и путь нам слишком определен; не будет ни свободы, ни досуга, а от этого часто и желания заняться как следует тем, что представится нашему любопытству. Мы соберем, конечно, много фактов отдельных и это будет иметь свою пользу; но главная польза – вся нравственная, та именно, которую теперь только можно приобресть Великому Князю: польза глубокого, неизгладимого впечатления. В его лета, в первой свежей молодости, без всяких житейских забот, во всем первом счастье непорочной жизни, не испытав еще в ней ничего иного, кроме любви в недре своего семейства, он начинает деятельную жизнь свою путешествием по России – и каким путешествием? На каждом шагу встречает его искреннее, радушное доброжелательство, тем более для него трогательное, что никакое своекорыстие с ним не смешано: все смотрят на него как на будущее, прекрасно выражающееся в его наружности; никто не думает о себе, все думают об отечестве, и в то же время все благословляют отсутствующего заботливого Государя. Как могут такого рода впечатления не подействовать благотворно на свежую молодую душу, которую и сама природа образовала для добра и всего высокого? Я вижу беспрестанно пред собой пленительную картину. Народ бежит за ним толпами и не одна новость влечет его и движет им. Чувство высокое, ему самому неясное, но верное, естественное оживотворяет его: он видит пред собой представителя своего счастья. Масса толпы кричит, волнуется, мчится, но в этой толпе многие плачут и крестят. И чем далее подвигаемся, тем сильнее движение: оно идет crescendo. Таким образом, в продолжение предстоящих четырех месяцев – которые да благословит Бог успехом – Великий Князь будет счастлив самым чистым счастьем, и это счастье будет плодотворно для его будущего и для будущего России».

Цесаревич и его свита, после напутственного молебствия, совершенного в Казанском соборе, выехали из Петербурга 2-го мая и на другой день, в пятом часу утра, прибыли в Новгород. Отдохнув несколько часов в Аракчеевском дворце, Александр Николаевич начал обозрение города с посещения древнего Софийского собора, осмотрел монастыри, церкви, училища, больницы, казармы и после обеда, к которому приглашены были губернатор, архиерей и городской голова, отправился на пароходе по Волхову в Свято-Юрьевский монастырь. Там встретил его архимандрит Фотий. Наследник и спутники его были поражены богатством обители, великолепием, благочинием, но более всего удивительным, чисто военным порядком, заведенным среди братии суровым настоятелем. В тот же вечер они выехали из Новгорода и, переночевав на станций Зайцево, 4-го мая, после обеда в Валдае, где Александр Николаевич произвел смотр нескольким артиллерийским батареям, заехали в Иверский монастырь, а к вечеру достигли Вышнего Волочка. В этом городе внимание Цесаревича привлекли шлюзы каналов, построенных Петром Великим; в Торжке был обед, кавалерийский смотр, посещение древнего монастыря св. Бориса и Глеба; к ночи прибыли в Тверь.

Город весь сиял огнями. Несмотря на поздний час, все население высыпало на улицы, чтобы кликами радости и счастья встретить желанного дорогого гостя, «Прекрасное сердце нашего бесценного путешественника, – повествует один из его спутников, – так сказать, пьет полную чашу удовольствия, видя, как русский народ с неподдельным истинным восторгом везде принимает его. В Вышнем Волочке, Торжке и Твери нельзя было никому из свиты следовать за Великим Князем; народ целой массой льнет к нему, гласно любуется им и в удовольствии своем гласно благодарит Батюшку-Царя, что дал полюбоваться на своего Наследника ненаглядного».

В Твери Цесаревич направился прямо в собор и оттуда пешком прошел во дворец, чрез густую толпу народа, приветствовавшего его несмолкаемым «ура!». 6-го мая происходили: прием должностных лиц, смотр войскам, поездка в Отрочь-монастырь, прославленный страдальческой кончиной св. митрополита Филиппа, обозрение благотворительных и воспитательных заведений, а также устроенной к приезду его высочества промышленной выставки; обед во дворце для военных и гражданских властей, наконец, бал, данный тверским дворянством.

На рассвете следующего дня Цесаревич продолжал свой путь через Углич и Рыбинск в Ярославль. «С приближением к Волге, – писал Жуковский Императрице Александре Феодоровне, – все принимает вид одушевленный: деревни становятся чаще, жилища и жители являют довольство и обилие; исчезают болота, пред глазами расстилаются засеянные хлебом поля; по берегам Волги тянутся целые деревни; беспрестанно мелькают на них богатые церкви. Обитатели деревень принимают заметно характер радушия, простосердечия. Они смотрят на вас с любопытством, но без всякого грубого удивления; в их стремлении встретить Великого Князя заметно и желание увидеть невиданное, и желание почтить то, что для них свято. Меня особенно поразило то, что в этом изъявлении почтения не было ни малейшего следа раболепства; напротив, выражалось какое-то простосердечное чувство, внушенное предками, сохраненное как чистое, святое предание в потомках. Одним словом, видишь русский народ, умный и простодушный, в его неискаженном образе». Пробыв день в Угличе, где Цесаревич с благоговейным вниманием осматривал храм, построенный на крови, то есть, на месте убиения Царевича Димитрия, и остановясь на несколько часов в Рыбинске, путешественники вечером 9-го мая достигли Ярославля.

Следующий день посвящен был в Ярославле, так же как в Новгороде и в Твери, официальным приемам и осмотру достопримечательностей, выставки произведений губернии и проч. Особенностью ярославского приема было устроенное для Великого Князя после обеда катанье по Волге, о котором так рассказывает очевидец: «За катером его высочества следовали катера с музыкантами и русскими песенниками; сотни маленьких лодок, наполненных мужчинами и женщинами, шныряли вокруг катера Великого Князя, покрывая Волгу на большое пространство. Десятки тысяч народа покрывали высокий берег Волги со стороны города. Русское «ура!» не переставало и на воде, и на берегу, во все время нашего плавания вдоль по берегу на расстоянии двух или трех верст взад и вперед. Эти десятки тысяч народа бежали за экипажем Великого Князя и, по выходе его из катера, не переставали провожать до самого дворца с тем же «ура!». Народ толпился до позднего вечера перед дворцом, ожидая появления Великого Князя на балконе. В девять часов, прелестная иллюминация из разноцветных огней на судах по Волге и на берегу городском мгновенно переменила картину; а на другом берегу – тысячи смоляных костров, отражавшихся бесчисленными огненными струями величественной реки, довершали очарование. Великий Князь вышел на балкон, и бесконечное «ура!» надолго заглушило хор музыки, игравшей национальный гимн. Великий Князь не мог не быть восхищен всем тем, что он видел в русском народе: и в Ярославле, как и в Твери, и в Угличе, и в Рыбинске, и во всякой деревушке его с восторгом радости встречает русский народ. Часто он подвергается неизбежным задержкам (народ останавливает проезд экипажа), часто с трудом может пробраться сквозь толпу жаждущих привлечь его взор. Повсюду беспрерывное «ура!». Оно в ушах наших так вкоренилось, что и в тишине не оставляет нас». День завершился балом в дворянском собрании, на котором Цесаревич много танцевал. Вообще, во время пути он был здоров и весел и, несмотря на быстрое следование, как будто не знал усталости, одолевавшей его спутников. По замечанию Юрьевича, в письмах к жене постоянно жаловавшегося на чрезвычайное утомление, всех больше уставал «наш первый старшина» Кавелин, – уставал до такой степени, что часто не помнил себя; Жуковский – не мог собраться с духом, Арсеньев – с мыслями, молодежь – с делом. Один Великий Князь оставался неутомим и всех ободрял своим примером. Каждый вечер он прилежно писал свой дневник и, сверх того, пространные письма родителям и сестрам, которые из каждого губернского города отвозил в Петербург нарочный фельдъегерь. «Могу всем сердцем радоваться, – писал Жуковский Государыне, – живым полетом нашего возмужавшего орла и, следуя за ним глазами и душой в высоту, кричать ему с земли: смелее, вперед по твоему небу! И дай Бог силы его молодым крыльям! Дай Бог любопытства и зоркости глазам его! То небо, по которому он теперь мчится, прекрасно, широко и светло: это наша родная Россия!».

Из Ярославля Александр Николаевич отправился в Кострому кружным путем – через Ростов, Переяславль-Залесский, Юрьев-Польский, Суздаль, Шую и село Иваново. Внимание его привлекали не одни святыни и древности, но и промышленные заведения этого богатого края. Всех восхищал он своей приветливостью, обращением, полным достоинства и вместе с тем непринужденной любезности. В церквах Наследник усердно молился, кладя земные поклоны, приводя тем в умиление набожных русских людей; в разговорах приноравливался к состоянию и степени образования собеседников; при представлениях очаровывал ласковостью приема; наконец, при обозрениях выставок, фабрик, заводов относился ко всему с величайшим интересом и любознательностью. Приятно поражала в нем деликатность и скромность, выразившиеся, между прочим, по следующему поводу. При въезде в Кострому приходилось переехать Волгу. Костромские дворяне заняли было места гребцов в катере, чтобы иметь честь перевезти Царственного гостя. Цесаревич спросил: «А Государь, как переезжал Волгу?» Ему ответили: «с обыкновенными гребцами». Тогда он вошел в другую лодку, где были простые гребцы, волжские крестьяне, любезно поблагодарив усердных дворян.

В Костроме Наследник пробыл один день, 14-е мая, проведенный так же, как и в прочих губернских городах, – в приемах и осмотрах. Выдающимся событием было посещение Ипатьевского монастыря – колыбели величия рода Романовых. Там встретил его преосвященный Владимир, епископ костромской, прочувствованной речью. Помолившись в храме, где великая инокиня Марфа благословила на царство сына Михаила, Цесаревич, по выражению спутника, ни одного камушка в монастыре не оставил без внимания. Восторг костромичей превосходил всякое описание. В вечер приезда Наследника тысячи народа ждали его на берегу Волги, многие по пояс стояли в воде, чтобы скорее насладиться его лицезрением, чтобы приблизиться к несшей его лодке. На пристани Великий Князь насилу мог добраться до экипажа, насилу экипаж его мог проехать через непроходимую толпу до Успенского собора, а оттуда в приготовленный для него дом на Сусаниной площади. «Нельзя описать того, можно сказать, ужаса, – восклицает Юрьевич, – с которым народ и здесь, как везде на пути нашем, толпился к Великому Князю. Беда отдалиться на полшага от него; уже более нельзя достигнуть до него, и бедные бока наши и ноги будут долго помнить русскую любовь, русскую привязанность к Наследнику. Никакая полиция, ни чувство святости к духовенству, встречающему у храмов и провожающему Великого Князя, ничто не останавливает силы народной толпы. Вчера, при выходе из собора, толпа унесла, так сказать, далеко от дверей собора архиерея; он долго не мог попасть назад в церковь. Бедные женщины дорого платят за свое желание полюбоваться «прелестным Наследником», как везде называют его умильные губки красавиц и некрасавиц. Часто жалкий женский крик стона сливается с непрерывным «ура!» при входе и выходе из церквей, из домов, из экипажа Великого Князя. Здесь как-то особенно, кажется, даже более, нежели где-либо, народ неугомонен: большая прекрасная площадь Сусанина, до поздней ночи усыпанная народом, не переставала гудеть непрерывным «ура!» даже и тогда, когда Великий Князь был уже в постели. Сегодня я встал в седьмом часу и перед окнами та же толпа; кажется, как будто народ не сходил с площади». Обычный бал заменило в Костроме народное гулянье в городском саду и катанье по Волге.

Переезд из Костромы в Вятку по северным лесам и пустыням совершен в четыре дня. В Вятке устроена была выставка и дан бал от купечества. Оттуда Цесаревич направил свой путь на Ижевские и Котело-Воткинские оружейные заводы, а 25-го мая был уже в Перми, где остался два дня и где ссыльные поляки подали Наследнику прошения о возвращении на родину, раскольники – об избавлении их от преследования. 26-го мая, в четыре часа пополудни, близ станции Решоты, в тридцати верстах от Екатеринбурга, Августейший Путешественник достиг высшей точки Уральского хребта и из Европы перевалил в Азию. К шести часам он прибыл в Екатеринбург и тотчас же поехал осматривать монетный двор, казенный золотопромывательный завод, лабораторию, в которой очищают золото и переплавляют в слитки, и гранильную фабрику. Проведя следующий день в Екатеринбурге, Наследник 28-го мая обозревал частные горные заводы, расположенные в окрестностях этого города; пил чай в Старо-Невьянском железном заводе Яковлевых, поднимался на гору Благодать, ночевал в Нижне-Тагильском заводе Демидова; на другой день вернулся к обеду в Екатеринбург, а вечером ездил на Берцовские казенные золотоносные прииски. «Вчера на расстоянии 200 верст, – писал Юрьевич, – мы, так сказать, все ехали по золотым россыпям; по обе стороны дороги постоянно видишь золотоносные пески; самая дорога – золото».

31-го мая Цесаревич вступил в пределы Сибири, ночь с 1-го на 2-е июня провел в Тюмени, а следующей ночью, переправясь через Иртыш, достигнул Тобольска. Там, как и в губернских городах Европейской России, для него была устроена промышленная выставка и генерал-губернатором Западной Сибири дан бал. Сибирь произвела на Великого Князя крайне благоприятное впечатление. В лучших центральных губерниях он не видел такого бодрого, богатого, видного, настоящего русского народа, как по сибирскому тракту, от Екатеринбурга до Тобольска. Даже женщины показались ему красивее и здоровее ярославских и костромских. Земля, благодатный чернозем, возделана отлично. Не оказалось по пути ни тундр, ни болот, обыкновенно связываемых с представлением о Сибири, но всюду веселые виды полей, лугов, рощи и широкие реки: Тура, Тобол, Иртыш. Темным пятном на радужном фоне этой картины являлись лишь многочисленные ссыльные, поселенные в Тобольске и его окрестностях. Сердце Цесаревича прониклось состраданием к несчастным и он не поколебался обратиться к Государю с просьбой о смягчении их участи.

Тобольск был конечною точкою путешествия Александра Николаевича в Азии. 4-го июня он оставил этот город и, переночевав в Тюмени, 6-го числа перевалил обратно за Урал и через Челябинск 7-го июня прибыл на Златоустовский оружейный завод. В Ялуторовске и Кургане он видел поселенных там декабристов и обнадежил их ласковым словом. Его тронуло грустное их выражение.

Расстояние от Златоуста до Оренбурга, 170 верст до Верхне-Уральска по горной местности, а 570 верст оттуда по долине Урала, бесплодной Киргизской степью, Цесаревич проехал в пять дней. В Оренбурге генерал-губернатор Перовский устроил ему блестящий прием, соединив европейские удовольствия с азиатскими потехами. Поутру вновь образованные регулярные башкирские полки, смешанные с уральскими казачьими, стройными маневрами занимали Великого Князя; вечером киргизская орда, нарочно прикочевавшая к Оренбургу для его приезда, забавляла его всем, чем только могла: скачкой на киргизских лошадях маленьких полунагих киргизят; скачкой их же на верблюдах; состязанием киргизов в борьбе между собой; заклинанием змей, хождением босыми ногами по голым острым саблям, дикой пляской, музыкой на дудках и гортанной. Не обошлось и без бала, происходившего посреди киргизского кочевья, в нарочно выстроенной изящной галерее, под звуки европейского оркестра. Бал удался как нельзя лучше, и Великий Князь долго танцевал с оренбургскими красавицами.

Посетив Илецкие соляные копи, Наследник оставил Оренбург 15-го июня и на следующий день прибыл в Уральск, где ему была показана примерная рыбная ловля осетров, летняя и зимняя.

Два дня спустя царственный путешественник был уже в Казани, где оставался трое суток. Там он узнал, что болезнь окончательно задержала в Петербурге попечителя его, князя Ливена. Он с любопытством осмотрел древний Кремль с его собором, посетил женский монастырь и с величайшим вниманием обозревал во всей подробности Казанский университет и состоящие при нем ученые учреждения. Кроме обычного бала от дворянства, в честь его купечество устроило народное гулянье на Орском поле, а губернатор Стрекалов – спектакль любителей. Великий Князь остался очень доволен пребыванием в Казани.

24-го июня, не доезжая нескольких верст до Симбирска, Цесаревича настиг фельдъегерь и вручил ему письмо от Государя. То был ответ Императора Николая на ходатайство Наследника о ссыльных поселенцах Сибири и, в числе их, о некоторых декабристах. Его высочество поспешил сообщить Кавелину и Жуковскому содержание этого письма и тут же, среди дороги, под открытым небом, все трое обнялись во имя Царя, «возвестившего им милость к несчастным». Минуту эту поэт-наставник называет «одной из счастливейших в жизни». Он спешил поделиться с Августейшей матерью радостью, возбужденной в нем таким «произвольным порывом милосердия в милом Цесаревиче»: «Никто не побуждал его к состраданию; он сам, с прелестной сыновней свободой и доверенностью высказал все Государю… Боже мой! какими глазами будет смотреть Россия на этого милого Сына Царского! Какое восхищение произведет на всех этот новый союз милосердия между отцом, умевшим в свое время быть правосудно строгим и грозным, и сыном, которого юношеский умоляющий голос так легко претворил строгость в помилование! Сколько ран будет исцелено и сколько слез и молитв благодарных прольется пред Богом за отца и сына. Вчера, въезжая в Симбирск и видя толпу народа, которая с криком бежала за коляской Наследника, я не мог не заплакать и про себя повторил: беги за ним, Россия, он стоит любви твоей!»

Быстро промелькнули перед Наследником Симбирск, Саратов, Пенза, Тамбов, Воронеж. В каждом из этих губернских городов он проводил по одному дню с обычным распределением между приемами, смотрами, обозрениями и увеселениями. В Туле внимание его привлек оружейный завод, который он осматривал во всех подробностях. В Калуге присоединились к свите Наследника офицеры, назначенные сопровождать его во время обзора полей сражения отечественной войны: инженер-полковник Веймарн – как преподававший ему историю этой войны, и генерального штаба полковник Яковлев, хорошо изучивший местность, которую снимал на план.

Обзор начался с Вязьмы, куда Цесаревич прибыл вечером 13-го июля. Сопровождали его, кроме обычной свиты и названных двух офицеров, смоленский губернатор генерал Дьяков, участник войны 1812 года, и несколько провожатых из старожилов, очевидцев бессмертных событий. Три дня проведены в Смоленске, окрестности которого до Красного Александр Николаевич объездил и осмотрел с картами и планами в руках, не пропуская ни одной местности, ознаменованной борьбой с Наполеоном. В Калугу возвратился он через Белев, место кончины Императрицы Елисаветы Алексеевны и родину Жуковского; там посетил он дом, где скончалась супруга Александра I, по которой отслужил панихиду, и тот, где родился любимый его наставник. Из Калуги Цесаревич ездил в Авгурино, имение помещика Полторацкого, славившееся своим образцовым хозяйством, со вниманием осматривал усовершенствованные земледельческие орудия, присутствовал при молотьбе и веянии машинами и сам пробовал пахать английским плугом, приспособленным к русской почве.

20-го июля он был уже в Малом-Ярославце, долго и внимательно изучал местность, на которой происходил в 1812 году кровавый бой вокруг этого города, семь раз переходившего из рук в руки, а также поле Тарутинского сражения, и на другой день прибыл в село Бородино. Объезд верхом Бородинского поля продолжался от пяти до девяти часов вечера, в направлении от Семеновских флешей на левом фланге к центральному люнету, на месте которого построен вдовой убитого в бою генерала Тучкова Спасский монастырь. Переночевав в Бородине, Цесаревич продолжал и на третий день изучение мест достопамятной битвы, присутствовал в Спасском монастыре на панихиде за упокой души на поле брани убиенных воинов и собственной рукой положил камень в сооружаемом на поле сражения монументе. В ночь с 23-го на 24-е июля он прибыл в Москву.

Александр Николаевич неоднократно бывал уже и прежде в первопрестольной столице, но целью настоящего приезда было подробное ознакомление с нею, изучение ее исторических памятников и современных достопримечательностей. По воле Государя он остановился в Николаевском дворце и ночевал в той самой комнате, где родился, а неразлучный с ним Юрьевич – «Симушка», как любил звать его Цесаревич – расположился в ней же на диване, который некогда занимала кормилица Великого Князя.

24-го июля, утром, состоялся традиционный выход в Успенский собор, y входа в который встретил Цесаревича митрополит Филарет прочувствованным приветственным словом. «Он говорил просто, – писал Жуковский к Государыне, – без всякого витийства, но, думаю, никогда не говорил так выразительно, ибо самое происшествие было слишком красноречиво. Никогда, с тех пор как стоит этот русский храм, не видали перед дверями его подобного события. Как много значат на языке митрополита слова: Государь, Наследник, благодарность отечества, потомство. Я чувствовал трепет благоговения, слушая их и смотря на молодого прекрасного Цесаревича, который смиренно их принимал, окруженный народом, вдруг утихшим и плачущим. А когда мы вошли в собор, где на моем веку совершилось уже три коронования, где был коронован Петр Великий, где в течение почти четырехсот лет все русские князья, цари и императоры принимали освящение своей власти и торжествовали все великие события народные, когда запели это многолетие, столько раз оглашавшее эти стены, когда его повели прикладываться к образам и мощам, когда опять сквозь густую толпу он пошел в собор Благовещенский и Архангельский и, наконец, на Красное Крыльцо, на вершине которого остановился, чтоб поклониться московскому народу, которого гремящее «ура!» слилось со звуком колоколов и когда в этом звуке, так сказать, раздался тот чудный голос, который столько предков на этом месте слышали, который будут слышать потомки, пока будет жива Россия: то я, в сильном движении души, почувствовав величие этой минуты, пожалел, что ни Государь, ни вы не могли ею насладиться. Такие минуты редки в жизни человеческой; здесь было не просто одно великолепное зрелище, но, можно сказать, представилось в одном видимом образе все, что есть великого, нравственного в судьбе людей и царств. Потому-то и спешу в немногих строках передать вашему величеству эту картину. Москва очаровательна. В ней чувствуешь Россию. Она теперь шумит радостью. А для меня эта радость ее имеет какой-то особенный звук, ибо я самый старый товарищ в жизни Наследника. Я радовался его появлению на свет младенцем, как теперь радуюсь его появлению в жизнь деятельную, посреди одной и той же Москвы. И как будто не было между этими событиями никакого промежутка времени; и хотя чувствую, что время мое при нем миновалось, но смею надеяться, что тогдашнее мое пророчество, сохранившееся в памяти добрых русских, исполнится и что Государь, долго им радуясь, как своим достойным сыном, упрочит в нем счастье наших потомков».

Великий Князь осмотрел перестраивавшийся Кремлевский дворец, Грановитую палату, терема, был на разводе на Кремлевской площади, совершил вместе с генерал-губернатором прогулку в экипаже по городу, обедал у князя Д. Б. Голицына, а вечером съездил в расположенный под селом Коломенским кадетский лагерь. На другой день был у обедни, на разводе, на выставке и в Большом театре, где давали оперу Верстовского «Аскольдова могила».

С третьего дня началось систематическое обозрение московских святынь, историческое значение коих разъяснял Цесаревичу митрополит Филарет и приглашенный Жуковским известный путешественник по св. местам А. Н. Муравьев. Александр Николаевич последовательно посетил монастыри: Чудов, Донской, Данилов, Симонов, Крутицкий, Новоспасский, теремные церкви, храм Спаса на Бору, патриаршую ризницу; 30-го июля он ездил в Новый Иерусалим, откуда заехал и в обитель св. Саввы Звенигородского; 1-го августа участвовал в крестном ходе из Кремля на Москву-реку для освящении воды, а 2-го совершил паломничество в Троицко-Сергиеву лавру. Накануне отъезда он посвятил целое утро внимательному и подробному осмотру Успенского собора. Во всех этих посещениях Александр Николаевич проявлял необычайную любознательность, подробно расспрашивал об особенностях посещенных памятников в связи с историческими событиями и сам поражал своих спутников твердым и основательным знанием отечественной истории.

Вечера посвящались увеселениям и забавам. Один бал следовал за другим в городских и загородных домах московских вельмож. Ряд их заключился 31-го июля великолепным праздником в палатах генерал-губернатора князя Голицына. По свидетельству Юрьевича, московские пиры, прогулки, представления, увеселения и разного рода обозрения и посещения примечательностей города, при нестерпимой жаре, доходившей в тени до 28°. Реомюра, весьма утомили Великого Князя.

3-го августа прибыла в Москву Императрица со старшей дочерью Мариею Николаевной и поселилась в Нескучном дворце, куда переехал из Кремля и Цесаревич со своей свитой. Целую неделю провел он с матерью, отдыхая от пережитых тревог. 9-го Государыня с Великой Княжной выехала в Воронеж, Наследник – во Владимир, откуда проследовал в Нижний Новгород, в самый разгар ярмарки. Ни во Владимире, ни в Нижнем не было балов по случаю Успенского поста; они возобновились в Рязани, в Туле, в Орле, в Курске и в Харькове. Отобедав в Полтаве у генерал-губернатора графа А. Г. Строганова, Цесаревич в ночь с 24-го на 25-е августа приехал в Вознесенск.

В этом, по выражению Юрьевича, «оазисе Херсонских степей» имели происходить в Высочайшем присутствии кавалерийские маневры, для чего стянуто туда 350 эскадронов конницы и до 30 батальонов пехоты. Государь и Императрица уже находились в Вознесенске с 17-го августа. Император Николай рад был свидеться с сыном, которого нашел и здоровее, и полнее, и возмужалее. Он расцеловал его и всех его спутников, благодаря их за то, что оберегли ему «его Сашу». Его величество сопровождала блестящая свита, в состав которой входили: Великий Князь Михаил Павлович, генерал-фельдмаршалы князья Витгенштейн и Паскевич, министр Двора князь Волконский и вице-канцлер граф Нессельроде. Вскоре к ним присоединились иностранные гости: эрцгерцог австрийский Иоанн, принцы прусские Адальберт и Август, принц Фридрих Виртембергский, герцог Бернгард Саксен-Веймарский с сыном, принцем Вильгельмом, и герцог Максимилиан Лейхтенбергский, сын пасынка Наполеона, Евгения Богарнэ.

В продолжение десяти дней происходили ученья, маневры, парады; вечера посвящались оживленным танцам в импровизированной бальной зале. На параде 26-го августа Цесаревич назначен шефом Московского драгунского полка, а в именины свои получил от Государя знаменательный подарок: село Бородино.

Из Вознесенска Наследник сопутствовал Императору в Николаев и Одессу, где снова соединилась вся царская семья. Проведя в этом городе три дня в празднествах и увеселениях всякого рода, их величества с Цесаревичем отправились на пароходе «Северная Звезда» в Севастополь. Черноморский флот в полном составе вышел им навстречу и, по приказанию Государя, маневрировал в открытом море. Выйдя на берег, они посетили порт и арсенал, а также Георгиевский монастырь, построенный на месте древнего Херсонеса, где принял св. крещение равноапостольный князь Владимир, а на другой день предприняли поездку в Бахчисарай – бывшую столицу крымских ханов, откуда проследовали в Симферополь. На южном берегу Крыма они были гостями новороссийского губернатора графа М. С. Воронцова, принявшего их с восточной пышностью, соединенной с утонченностью западной Европы, в Ай-Даниле, в Массандре и в Алупке. Оставив там Императрицу, Государь взял с собой Цесаревича на пароход, отвезший их сначала в Геленджик, потом в Анапу, наконец в Керчь, где его величество снова расстался с сыном. Император отправился в Поти и далее в Закавказье; Наследник, осмотрев в Керчи музей греческих древностей и один из недавно разрытых курганов, возвратился морем в Алупку к Императрице. Отдохнув два дня, он 28-го сентября снова пустился в путь, собрал в Симферополе свою рассеянную свиту, 2-го октября был в Екатеринославле, 3-го – в Кременчуге, где переправился через Днепр, и 5-го достиг Киева.

В древней «матери городов русских» Цесаревич провел три дня. Первый выезд был в Печерскую лавру, где встретил его во вратах Успенского собора высокопреосвященный Филарет, митрополит киевский. 6-го октября он слушал обедню в Софийском соборе, поклонился мощам св. великомученицы Варвары, покоящимся в Михайловском монастыре, принимал военных и гражданских властей, местных дворян и купцов, осматривал богоугодные заведения, крепость, арсенал, военный госпиталь, промышленную выставку; обедал у генерал-губернатора графа Гурьева, который в честь его дал великолепный бал. Следующий день прошел в обозрении пещер и в военных смотрах и завершился народным гуляньем в городском саду, живописно расположенном на высоком берегу Днепра, иллюминацией и фейерверком, сожженным над рекой.

10-го октября, день, проведенный в Полтаве, куда Наследник поехал из Киева, весь был посвящен воспоминаниям о Петре Великом и о Полтавской битве. Цесаревич отстоял обедню в том самом храме, в котором Петр приносил благодарение Богу после победы. Великому Императору и всем павшим в славном бою пропета вечная память. Найдя церковь в полуразрушенном виде, Александр Николаевич пожертвовал 2000 рублей на ее поправку и выразил надежду, что важный этот исторический памятник будет спасен от разрушения. Обозрев поле сражения, Наследник взобрался на курган, служащий общей могилой убитым воинам, а потом долго с монастырской колокольни любовался прелестным видом на город и живописную долину Ворсклы. Полтавский бал был не последним. За ним следовал другой – бал в Харькове, где августейший путешественник вторично остановился на день, и через Чугуев, Екатеринослав, Мариуполь и Бердичев 17-го октября прибыл в Таганрог. На пути видел он немецкие колонии Новороссийского края, поселки ногайских татар, селения русских раскольников: молокан и духоборцев. Отслужив в Таганроге панихиду по Императору Александре I в том доме, где скончался этот Государь, Цесаревич поздно вечером 19-го октября проехал в Аксайскую станицу, в Земле Войска Донского, а на другой день, на обратном пути с Кавказа, прибыл туда и Император Николай.

21-го октября состоялся торжественный въезд Государя и Наследника в главный город Земли Войска Донского – Новочеркасск. Оба ехали верхами и у триумфальных ворот встречены наказным атаманом, генералами, штаб- и обер-офицерами и всем населением города. Войсковой круг из знамен и регалий собрался вокруг собора. После краткого молебствия, Император, войдя в круг, принял из рук наказного атамана булаву и вручил ее Цесаревичу. Прочие знаки атаманского достоинства: насека, боболевы хвосты и знамена были, при пушечной пальбе, отнесены в дом, занимаемый его высочеством. По окончании приема генералов и высших должностных лиц августейший атаман осматривал войсковое правление, уголовный и гражданский суды, черкасские окружные судные начальства, постоянное и временное, войсковой архив, комиссию о размежевании земель, войсковую строительную комиссию и войсковое дежурство. На другой день, после Высочайшего смотра двадцати казачьим полкам, он продолжал осмотр гимназии, госпиталя, тюремного замка, дома умалишенных и выставки искусственных и естественных произведений края. К обеду Государя приглашены были все генералы и командиры полков. Вечером его величество и его высочество почтили своим присутствием данный в честь их бал.

25-го октября августейшие путешественники оставили Новочеркасск и быстро помчались к Москве, остановясь лишь в Воронеже, где помолились у новоявленных мощей святителя Митрофана. 26-го октября въехали они в первопрестольную столицу. Государь и Цесаревич провели в Москве целых шесть недель, отпраздновали там день тезоименитства императора и 10-го декабря возвратились в Царское Село.

Так завершилось продолжавшееся более семи месяцев путешествие Наследника, бывшее, по образному выражению Жуковского, «всенародным обручением его с Россией». В этот сравнительно краткий срок он объехал тридцать губерний, и первый из членов царствующего дома посетил отдаленную Сибирь. За все время путешествия ему подано до 16000 просьб, большей частью о пособиях. Каждое прошение отсылалось к начальникам губерний, получившим по 8000 рублей на раздачу наиболее нуждающимся. Более важные просьбы отсылались министрам и в комиссию прошений, наконец самые важные Наследник прямо от себя посылал Государю. По Высочайшему повелению все ведомства должны были безотлагательно заниматься разбором и удовлетворением прошений, поступивших на имя его высочества.

Вскоре по переселении Двора из Царского Села в Петербург, в ночь с 17-го на 18-е декабря сгорел Зимний дворец. Наследник находился при Императоре, лично распоряжавшемся тушением пожара, когда Его Величеству доложили о другом пожаре, вспыхнувшем в Галерной Гавани. Государь приказал сыну тотчас же отправиться туда и принять меры к прекращению бедствия, грозившего одной из беднейших частей столицы. Александр Николаевич поспешил исполнить это приказание. На пути сани его опрокинулись. Не медля ни минуты, он вскочил на лошадь встретившегося ему жандарма, проезжая мимо казарм Финляндского полка, велел следовать за собой первому батальону финляндцев и, с помощью их потушив пожар в Галерной гавани, прискакал снова на Дворцовую площадь, чтобы донести Государю об исполнении возложенного на него поручения.

Царская семья поселилась в Аничковом дворце, где в семейном кругу встретила новый 1838 год.

V. Помолвка и женитьба. 1838–1841.

Путешествие по России завершило предначертанный Жуковским, за восемь лет до того, круг образования Наследника. Оставалось посвятить его в тайны государственного управления сообщением сведений о трех главнейших отраслях: военной, финансовой и дипломатической. К этому было приступлено в начале 1838 года.

Высшую стратегию и военную политику читал Цесаревичу выдающийся военный писатель того времени, бывший начальник штаба маршала Нея, перешедший в русскую службу в 1813 году, генерал-адъютант барон Жомини. С современным состоянием русских финансов ознакомил его министр финансов, граф Канкрин; с внешними отношениями России – старший советник министерства иностранных дел барон Бруннов.

Составленное Брунновым обозрение дипломатических сношений России с державами иностранными обнимает период времени от воцарения Екатерины II до кончины Александра I и заключается обзором политики русского Двора в царствование Императора Николая. Начинает он его изложением екатерининских договоров, приведших к разделу Польши и к установлению покровительства России ее единоверцам на Востоке, причинно не связывая эти два исторические явления с преемственной политикой московских царей и государственной деятельностью Петра Великого и ближайших его преемников. Признавая дипломатическое искусство, проявленное Императрицей Екатериной в своей внешней политике, Бруннов осуждал ее направление и способы действия, находя, что царствование ее завещало трудности, которые «еще долго будут удручать политику России». Политической системе Великой Государыни противополагал он ту, которой следовал императорский кабинет с того дня, когда Александр I, создав Священный союз, положил начало европейской федерации, основанной на сознании общей солидарности великих держав. Руководящим началом русской политики провозглашал барон Бруннов прямодушие и честность, составляющие ее неизменное правило и, как собственноручно приписал Император Николай – «источник истинной нашей силы». В действительности же она сводилась к тесному единению России с Австрией и Пруссией, к исканию дружественного соглашения с Англией и к непрерывному антагонизму с Францией, для поддержания порядка, установленного в Европе венским конгрессом 1815 года. Целью союза с дворами венским и берлинским выставлялось ограждение России от революционной пропаганды, в том предположении, что «прежде чем дойти до нас, она потеряет свою силу и раздробится об Австрию и Пруссию». Отсюда необходимость снисходительно относиться к союзникам, оказывая им покровительство и помощь, не требовать от них взаимности и даже вовсе не рассчитывать на их содействие в случае столкновения с Англией и Францией по восточным делам. Положение, созданное России на Востоке ее победами над Турцией и договорами с нею, Бруннов признавал «неудобным и не выгодным наследием», принадлежавшее ей право покровительства единоверцам называл убыточным; высказывался против всякого поощрения стремлений к независимости восточных христиан и задачу России на Востоке полагал в поддержании существования Оттоманской Империи.

В занятиях высшими государственными науками – военной, финансовой и дипломатической, прошли первые три месяца 1838 года. 17-го апреля, в день, когда Александру Николаевичу исполнилось двадцать лет, Император Николай назначил его шефом двух армейских кавалерийских полков: Павлоградского гусарского и Клястицкого уланского. 23-го апреля на Высочайшем смотру войск отдельного гвардейского корпуса Цесаревич командовал Кавалергардским Ее Величества полком, а неделю спустя предпринял продолжительное путешествие за границу.

Путешествие это, как и поездка по России, входило в программу воспитания Наследника. Ознакомив сына с различными областями русского царства, Император Николай считал нужным довершить его образование знакомством с главными европейскими дворами. Маршрут, составленный для Цесаревича, обнимал почти все страны Западной Европы, за исключением Франции и государств Пиренейского полуострова. Но изучение их не было единственной целью путешествия; по совету врачей Александр Николаевич должен был воспользоваться им для лечения водами в Эмсе от болей в груди, осложненных кашлем и припадками лихорадки, вызванной переутомлением во время быстрого следования его по внутренним губерниям в предшедшем году. Слабое состояние здоровья Императрицы Александры Феодоровны вынуждало и ее искать облегчения в перемене климата и в пользовании минеральными водами. Предполагая остановиться на некоторое время в Берлине, она пожелала взять туда двух младших сыновей, Николая и Михаила Николаевичей, отправленных вперед с их воспитателем. Сама Государыня выехала из Петербурга 28-го апреля с Великой Княжной Александрой Николаевной. Вскоре последовал за нею и Государь с Цесаревичем, нагнавший супругу не доезжая до Берлина, куда вся царская семья торжественно въехала 7-го мая, в сопровождении встретивших ее в Фридрихсфельде короля прусского с четырьмя сыновьями и двумя дочерьми: великой герцогиней Александрой Мекленбург-Шверинской и принцессой Луизой Нидерландской.

Пока Императрица отдыхала в кругу родительской семьи, Император со старшим сыном принимал деятельное участие в происходивших в окрестностях Берлина маневрах прусского гвардейского корпуса, присутствовать на которых, кроме русских гостей, приглашены были короли ганноверский и виртембергский, а также многие немецкие государи и принцы. По окончании маневров, Императрица переехала в Потсдам, а Государь с тремя сыновьями отправился в Штетин, где сел на военный пароход «Геркулес» и отплыл в ночь с 25-го на 26-е мая.

Объезд европейских дворов Александр Николаевич начал с Швеции, и в Стокгольме ждали лишь прибытия его одного, но Император Николай захотел воспользоваться случаем, чтобы самому посетить престарелого короля Карла-Иоанна, не предупреждая его о том. 29-го мая «Геркулес» под флагом Наследника вошел в Стокгольмскую гавань и бросил якорь перед самым королевским дворцом. Пока Цесаревича встречали шведские придворные и военные сановники и при громе пушек приветствовала толпа собравшегося вокруг пристани народа, Государь, никем не замеченный, пробрался в королевские покои и неожиданным своим появлением озадачил и крайне обрадовал старца Бернадотта, верного союзника и преданного сподвижника и друга Александра Благословенного. Император Николай пробыл в Стокгольме всего два дня, со вниманием осматривал гвардейские казармы, военный госпиталь, присутствовал при параде шведских войск, обедал у короля и наследного принца и, после бала во дворце, отбыл на «Геркулесе» с двумя младшими сыновьями в Россию. Александр Николаевич провел в Швеции более двух недель, с состоявшими при нем обычными спутниками: Кавелиным, Жуковским, Назимовым, Адлербергом, Виельгорским, Паткулем, доктором Енохиным, к которым присоединился и попечитель его высочества, князь Ливен, а также юный сверстник, И. М. Толстой. С 29-го мая по 3-е июня Цесаревич оставался в Стокгольме, где наследный принц Оскар служил ему проводником по всем достопримечательностям этой древней столицы. Он посетил королевскую академию наук, на пороге которой был встречен ее президентом, знаменитым химиком Берцелиусом; лабораторию этого ученого; военное училище, образцовую ферму и сам принимал своего молодого друга, принца Оскара, на русском пароходе «Александрия». С ним же предпринял он целый ряд поездок по живописным окрестностям Стокгольма, по озеру Мелару, останавливаясь для осмотра железных заводов и исторических замков Грипсгольма, Дротенгольма и Розенберга. В Упсале осмотрел он собор, где похоронен Густав Ваза, университет; спускался в даннемаркские рудники; плыл по каналам Готскому и Трольготскому, замечательным своими шлюзами; наконец, 14-го июня, простившись с наследным принцем, сел в Готенбурге на пароход «Геркулес», на котором на следующий день прибыл в Копенгаген.

И в датской столице, как и в Стокгольме, первые дни пребывания прошли в визитах королю Фридриху VI и королеве Марии, в приеме министров и членов дипломатического корпуса, в осмотре достопримечательностей, в том числе морского арсенала, в торжественных обедах, спектаклях, балах. О впечатлении, произведенном русским Наследником на Дворы стокгольмский и копенгагенский, имеем следующий отзыв Жуковского в письме к Великой Княжне Марии Николаевне:

«Его путешествие началось под влиянием свыше: первый его шаг был облегчен присутствием Государя. Когда он остался один в Швеции и начал сам за себя независимо играть свою роль, то уже главное было сделано, первое впечатление было произведено и на него, и им на других, наилучшим образом. Он был принят в Швеции и семейством короля, и всей нацией с искренним доброжелательством; семья короля полюбила в нем его благородную чистую природу, а нация на него обратила ту благодарность, которую возбудило в ней уважение, оказанное ей, в лице короля, русским Императором. То приятное чувство, которое должно было произвести в Великом Князе его пребывание в Швеции, имело счастливое влияние и на его первый шаг в Дании. Здесь он уже не имел того руководца, который был с ним в Швеции; он явился один, посреди незнакомых ему лиц королевской семьи и сделал этот шаг с достоинством, с приличием и со всею прелестью молодости, так что здесь, в королевской семье, полюбили его как своего; особенно старик-король – честная, добрая душа, почтенный мирянин нашего бурного века, который – несколько дикий, как мне сказывали, по характеру – вдруг почувствовал к нему нечто родственное и обращается с ним без принуждения. Такого же рода расположение к нему заметно и в самом обществе, так что то пребывание здесь не есть просто замечательное событие, возбуждающее любопытство, но и милое, для всех приятное явление, возбуждающее радостное, симпатическое чувство».

Понятны тревога и печаль, вызванные при датском Дворе известием о болезни Цесаревича. Он простудился при посещении портовых сооружений, и сильный припадок лихорадки уложил его в постель. Пять дней не выходил он из отведенного ему дворца Христиансборга. Назначенный в честь его парад не был, однако, отменен: по приказанию короля войска прошли церемониальным маршем мимо его окон. Даже по выздоровлении Наследник чувствовал себя еще настолько слабым, что не мог участвовать в предположенных празднествах. 29-го июня он оставил Копенгаген на «Геркулесе», перевезшем его в Травемюнде, отдохнул одни сутки в этом городе, другие в Любеке и 6-го июля приехал в Ганновер. Там было приготовлено для него помещение в загородном замке Геренсгаузене, где он провел пять дней в глубоком уединении, прерванном лишь поездкой в замок Монбрильян, летнее пребывание короля и королевы ганноверских. Отдых этот настолько благоприятно отразился на его здоровье, что пред отъездом он был уже в состоянии не только присутствовать на парадном спектакле и танцевать на придворном балу, но и отправиться на артиллерийское ученье ганноверских войск.

Выехав из Ганновера 19-го июля, Александр Николаевич провел один день в Касселе, в гостях у курфюрстины Гессенской, другой во Франкфурте, навестил в Бибрихе владетельного герцога Нассауского и 26-го июля прибыл в Эмс.

Лечение эмскими водами предписано было ему франкфуртскими медиками, и чтобы немедленно начать его, Цесаревич должен был отказаться от намерения ехать для свидания с матерью в местечко Крейт, в Баварских Альпах, куда ее величество переселилась по окончании курса лечения в Зальцбрунне. Лица, сопровождавшие Наследника, были немало встревожены его болезнью и уже из Копенгагена князь Ливен помышлял о том, чтобы отвезти его в местопребывание Императрицы Александры Феодоровны. Цесаревич, однако, сам воспротивился этому, а улучшение его здоровья, бывшее следствием десятидневного отдыха в Ганновере, рассеяло всякие опасения. Из Эмса Жуковский спешил успокоить Государыню, извещая ее, что состояние здоровья ее сына, по удостоверению врачей, уже не возбуждает беспокойства. «Но, – присовокуплял он, – Великий Князь в тех летах, когда его силы телесные продолжают еще развиваться и когда главное действие этого развития происходит в груди, а он уже несколько недель кашляет. Конечно, нет и признака болезни, но предосторожность необходима, и если эта предосторожность будет взята теперь вполне, с надлежащей строгостью, то не только отвратится болезнь еще не существующая, но и силы телесные утверждены будут совершенно и самым надежным образом, на все будущее время. Итак, теперь для нас главным, единственным делом должно быть достижение этой цели coute que coute, и если уже надобно было случиться тому, что случилось, то надлежит благодарить Бога, что оно случилось в самом начале путешествия, в благоприятное для лечения время и не в России. Несколько дней, проведенных Великим Князем в Ганновере в совершенном спокойствии, весьма укрепили его и потом самое путешествие было ему весьма полезно. Но о путешествии теперь думать нечего; оно впереди. Главное – утверждение здоровья на будущее время. Средство на то перед нами, а еще ничего упущено не было. Смело могу утверждать, что ваше величество можете в настоящую минуту быть совершенно спокойны, и если надобно вам принести некоторую жертву будущему, то последствия этого усилия навсегда останутся благодетельны».

Под такой жертвой Василий Андреевич разумел отказ Императрицы от свидания с сыном, впредь до окончания предпринятого в Эмсе лечения водами. Он же просил ее величество исходатайствовать соизволение Государя на изменение маршрута Цесаревича, согласно указаниям врачей, настоятельно требовавших, чтобы Александр Николаевич, вместо предположенного пребывания зимою в Англии, провел зиму на юге, в теплом климате.

Недуг Наследника отразился на его внешности. Красивый двадцатилетний юноша похудел и побледнел, взор его потускнел, он был грустен и задумчив, в чертах лица выражалось страдание. Таким изображает Цесаревича впервые увидевший его в Эмсе французский писатель Кюстин. И несмотря на все это, красота Цесаревича поразила зоркого наблюдателя. «Выражение его взгляда, – говорит он, – доброта. Это в полном смысле слова – Государь (un prince). Вид его скромен без робости. Он прежде всего производит впечатление человека превосходно воспитанного. Все движения его полны грации. Он прекраснейший образец Государя из всех когда-либо мною виденных». Так, впрочем, судили об Александре Николаевиче все видевшие и знавшие его. С понятным самодовольством сообщал Жуковский Императрице, что впечатление, произведенное Наследником, именно то, которого можно было желать: «Везде поняли его чистоту духовную, его прямой высокий характер; везде его милая наружность, так согласная с его нравственностью, пробудила живое симпатичное чувство, и все, что я слышал о нем в разных местах от многих, было мне по сердцу, ибо я слышал не фразы приветствия, а именно то, что соответствовало внутреннему убеждению». «Несказанно счастливою минутой жизни моей будет та, – заключает наставник письмо свое, – в которую увижу его возвратившимся к вам, с душою, полной живых впечатлений и здравых ясных понятий, столь нужных ему при его назначении. Дай Бог, чтоб исполнилось и другое сердечное мое желание – которое в то же время есть и усердная молитва за него к Богу – то есть чтобы в своем путешествии нашел он для себя то чистое счастье, которым Бог благословил отца его».

Не легко было Цесаревичу примириться с необходимостью отложить на продолжительное время свидание с нежно любимой матерью и серьезно заняться лечением. Жуковский свидетельствует, что решение это стоило ему тяжелой внутренней борьбы. «Вот одна из тех минут, – говорит Василий Андреевич в письме к Императрице, – в которые знакомишься короче с душой человеческой: минута испытания, минута пожертвования тем, чего хочет сердце, тому, что велит строгий долг. Уверяю вас, что я в настоящих обстоятельствах более прежнего полюбил Великого Князя и почувствовал к нему сердечное уважение. Высокая покорность своему назначению выражается в нем с пленительной младенческой чистотой и в то же время с какой-то непринужденной твердостью, которая меня радует, трогает и удивляет. Я вижу в нем в эту тяжелую минуту и ясность ума, и верность чувства, и смирение веры и особенно для меня драгоценно то, что принужденный принести жертву, болезненную для сердца и трудную для воли, он сохраняет в то же время всю свою кротость. Насилие над собой не действует на его нервы; он мил и добр, как в минуту полного счастья».

Месяц, проведенный в Эмсе, принес ожидаемые плоды. Цесаревич, строго прошедший курс лечения водами, совершенно оправился, ободрился. Зимнее пребывание в Италии должно было довершить его выздоровление, но прежде чем предпринять это дальнее путешествие, он пожелал повидаться с родителями. Ко дню его именин – 30-го августа – Государь и Императрица съехались с ним в Веймаре, и оттуда все поехали в Берлин. 14-го сентября, простясь с отцом и матерью, Александр Николаевич отправился в Мюнхен, посетив по пути Лейпцигское поле сражения. Проведя в столице Баварии три дня в обществе будущего своего шурина, герцога Лейхтенбергского, брак которого с Великой Княжной Марией Николаевной был уже решен, Наследник перевалил через Альпы и, после непродолжительной остановки в Инсбруке, 29-го сентября прибыл в Верону.

В австрийских владениях его встретили с необычайными почестями. В сопровождении назначенных состоять при его особе двух австрийских офицеров Цесаревич внимательно осмотрел укрепления Вероны, а также поля сражений австрийцев с французами в 1796 году. Целые три недели провел он на берегах Комского озера для лечения виноградом. Силы его все более и более укреплялись; он уже мог совершать продолжительные прогулки верхом по восхитительным окрестностям, побывал на Лаго-Маджиоре и на Борромейских островах. В Милане вице-король эрцгерцог Райнер и старый фельдмаршал Радецкий в продолжение семи дней устраивали в честь его блестящие военные торжества: ученья, смотры, парады. Остальное время посвящалось осмотру памятников искусства и разным увеселениям. Из Милана Цесаревич поехал через Кремону, Мантую, Верону, Виченцу и Падую, останавливаясь в каждом из этих городов для ознакомления с их достопримечательностями; время со 2-го по 23-e ноября провел в Венеции и, посетив во Флоренции великого герцога Тосканского, 5-го декабря достиг Рима.

Пребывание в вечном городе продолжалось месяц. Папа Григорий XVI с величайшей предупредительностью принял в Ватикане старшего сына русского Царя. В Риме отпраздновал он тезоименитство августейшего родителя богослужением в русской посольской церкви и обедом, к которому была приглашена вся русская колония. «Со времени прибытия в Рим, – писал оттуда бывший гувернер его, Жилль, – Государь Наследник посвящает по нескольку часов в день посещению всего достойного обозрения в этом городе, столь замечательном историческими воспоминаниями своего могущества и славы, столь богатом памятниками всех веков, столь знаменитом художественными коллекциями. Ватиканские галереи и библиотека, Капитолийский музей, частные собрания картин, несравненные образцы древнего и нового зодчества, наконец, мастерские пребывающих в Риме художников всех стран – попеременно привлекают внимание Великого Князя. Его высочество с особенной заботливостью относится к русским художникам, из которых многие приобрели заслуженную славу в этой столице. С наступлением рождественских праздников начались здесь спектакли и балы. Его высочество принимает участие в увеселениях высшего общества. Воздух светел и чист, и Государь Наследник находится в вожделенном здравии». И все же Цесаревича тянуло назад, в Россию. «Я такой человек, что могу весь в воспоминании жить, – читаем в письме его из Рима к любимому адъютанту Назимову, – и это служит мне утешением в моем отдалении, и хотя Италия очень хороша, но дома все-таки лучше. Завтра отправляемся в Неаполь, а оттуда далее по назначенному маршруту, так, чтобы к 20-му июня быть дома. О, счастливый день! Когда бы он скорее пришел!»

Жизнь Наследника в Риме была омрачена печальным происшествием. Сопровождавший его попечитель, князь Ливен, скончался за несколько дней до Нового года. Отдав последний долг усопшему, Наследник отказался от всех приготовленных в честь его празднеств и 6-го января выехал в Неаполь.

Неаполитанский Двор чествовал высокого гостя самым разнообразным распределением времени между военными и светскими праздниками, парадами, спектаклями, балами и прогулками по окрестностям столицы. Цесаревич не только посетил подземный Геркуланум и отрытую Помпею, но и восходил на Везувий, катался по заливу, осматривал загородные дворцы Капо-ди-Монте и Казерту и в первый день карнавала присутствовал на процессии масок на Via di Toledo. На возвратном пути он остановился на несколько дней в Риме, где для него, по приказанию папы, был иллюминован купол храма св. Петра. Из Рима Александр Николаевич направился в северную Италию, имел свидание по пути, в Массе, с выехавшим к нему навстречу герцогом Моденским, в Карраре обозревал каменоломни, из которых добывался мрамор для колонн и украшений Георгиевской залы возрожденного из пепла Зимнего дворца, провел день в Генуе, в Нови – объехал поле сражения, выигранного Суворовым в 1799 году, и провел три дня в Турине при дворе сардинского короля.

Дальнейший путь его лежал на Вену, через Милан, Тревизу, Клагенфурт и Нейштадт. В этом последнем городе съехался он с генерал-адъютантом графом Орловым, назначенным заменить при нем, во время заграничного путешествия, умершего попечителя, князя Ливена. В австрийской столице ожидали его торжественная встреча и радушный прием. В самый день приезда, 19-го февраля, Цесаревич обедал у императора Фердинанда в замке, присутствовал на парадном спектакле в придворном театре и на вечере у князя и княгини Меттерних; на другой день происходил обед у посла Татищева и концерт в замке; на третий – большой парад, по окончании которого император австрийский назначил Наследника шефом 4-го гусарского полка. Десятидневное пребывание в Вене, посвященное прилежному осмотру достопримечательностей этой художественной столицы, заключилось обозрением полей битв при Асперне и Ваграме. Население приветствовало громкими кликами каждое появление на улице сына и Наследника могущественного союзника своего государя; высшее общество и двор соперничали в устройстве в честь его блестящих празднеств. Всех более ухаживали за ним имперский канцлер и жена его. Почти каждый день Цесаревич посещал дом Меттерниха, где с удовольствием проводил время, в особенности по вечерам, в небольшом избранном кружке молодых женщин и кавалеров, приглашенных нарочно для него, с которыми он забавлялся салонными играми (petits-jeux). На всех в Вене произвел он самое приятное впечатление. Его находили красивым, симпатичным и веселым, удивлялись его такту и скромности.

После австрийского двора Цесаревич посетил дворы виртембергский и баденский, проведя по два дня в Штутгарте и Карлсруэ. В Гейдельберге остановился он на несколько часов для осмотра знаменитого замка. Путешествие шло благополучно. Несмотря на суровое время года, на ненастную погоду, на быструю езду, на краткие остановки, здоровье Александра Николаевича было постоянно хорошо. В письме к Императрице Жуковский сетовал лишь на то, что дорогой путешественникам не на что глядеть, ибо ни на что и глядеть не хочется от холода, снега и дождя. «Сверх того, – жаловался он, – в городах немногие часы, посвященные пребыванию в них, задушены представлениями, балами, одним словом, всем тем, что можно было бы видеть и не покидая Петербурга; самые же осмотры так быстры, что нет от них ни удовольствия, ни пользы, нет времени одуматься и побыть с собой на просторе. Мы бросили весну за Альпами и скачем от нее без памяти на север. Ей не догнать нас до самой Гааги, а там совершенно утопим ее в нидерландских туманах. Дай только Бог, чтоб она не вздумала отмстить нам лихорадкою. Зато, с другой стороны, любо поглядеть на нашего Великого Князя. Его прекрасная благородная природа привлекает к нему все сердца и, конечно, повсюду после него останется самое светлое воспоминание. Сколько могу судить по тому, что удается слышать, то всюду произвел он одинаковое впечатление; его полюбили и отдали справедливость тем качествам, которые он подлинно имеет: его чистому сердцу, его здравому уму и тому достоинству, которое он непринужденно и самым привлекательным образом сохраняет. Он нравится тем, что сближает его с другими – своей любезной приветливостью – и тем, что всякого заставляет без усилия наблюдать необходимое с ним расстояние, признавая в нем добровольно что-то созданное для высшего порядка».

В том же письме, Василий Андреевич касался щекотливого вопроса, бывшего не последней целью заграничного путешествия Цесаревича: выбора невесты. «Наша жизнь так тревожна, – писал он, – что мне весьма редко удается быть с ним вместе с глазу на глаз, на досуге; но в свободные минуты доверенности, в минуты братской встречи сердца с сердцем я люблю его невыразимо и чувствую, что принадлежу ему вполне. Но что делается теперь в его сердце – я не знаю. Разумеется, не позволю себе никакого вопроса: это для меня святыня, к которой прикасаться не смею. Да благословит Бог минуту, в которую выбор сердца решит судьбу его жизни. Полагаю, что в своем письме к вашему величеству он скажет, что произвело его пребывание в Карлсруэ. Не могу, однако, не заметить, что в те два дня, которые мы здесь провели в тревоге развлечений всякого рода, нельзя было иметь досуга для какого-нибудь решительного чувства; напротив, впечатление должно было скорее произойти неблагоприятное, ибо оно не могло быть непринужденным».

Слова Жуковского сказались пророческими. Приведенное выше письмо его писано из Карлсруэ 12-го марта. На другой день Цесаревич прибыл в Дармштадт. Свидание с великим герцогом Лудвигом II не было условленно заранее, и Александр Николаевич расположен был даже избежать его, опасаясь скучного этикетного вечера. Остановиться в Дармштадте не без труда уговорил его Кавелин. Тотчас по приезде посетил Наследника великий герцог и пригласил ехать в театр, а оттуда на вечер, в замок. Цесаревич, нарядясь в казачий мундир, отправился туда с графом Орловым и несколькими адъютантами. Жуковский остался дома, Кавелин уехал вперед в Майнц. «Словом, – повествует Василий Андреевич, – этот импровизованный праздник дармштадский казался всем одним лишним эпизодом, который был должен только надоесть и наскучить». Совершенно иное значение придала ему встреча Александра Николаевича с младшей дочерью великого герцога, пятнадцатилетней принцессой Марией. Поздно вернулся он домой, очарованный, плененный. Имя принцессы не сходило у него с уст. Впечатление свое он тотчас же изложил в письмах к родителям. Тяжело было ему уезжать из Дармштадта. Добрый Жуковский вызвался было притвориться больным, для того чтобы доставить Цесаревичу повод из любви к занемогшему наставнику остаться в этом городе еще несколько дней. Наследник не согласился. «То, на что решился он, – отписал Василий Андреевич Императрице, – конечно лучше, ибо он и в деле сердца предпочел дождаться того, что будет решено Государем и следовать своему чувству тогда только, когда оно будет согласно с одобрением вашим. Повторяя опять сказанное вчера: благослови Бог выбор сердца, который решит судьбу его жизни, прибавлю: благослови его тем благословением, которое некогда дал отцу его при том выборе, в котором нашел он и свое счастье, и счастье России».

14-го марта, осмотрев во всех подробностях крепость в Майнце и снова навестив в Бибрихе герцога Нассауского, Александр Николаевич спустился на пароходе по Рейну до Кобленца, обозрел все тамошние укрепления, в числе их и форты «Александр» и «Константин», продолжал путь по Рейну до Кельна, где в честь его состоялся парад прусских войск, и оттуда поехал в Дюссельдорф – местопребывание принца Фридриха Прусского, племянника короля. С живейшим интересом посетил он академию, картинную галерею, мастерские живописцев этого художественного центра Северной Германий, снова сел на пароход и по Рейну, через Нимвеген, 20-го марта достиг Роттердама.

Апрель по новому стилю Цесаревич провел в Голландии. В Гааге, в домовой церкви тетки, принцессы Оранской, Анны Павловны, на Страстной неделе он отговел, причастился св. Тайн и встретил Светлое Христово Воскресение. На Святой неделе состоялся в честь его в голландской столице ряд блестящих праздников; затем начался объезд его по Нидерландам. В Амстердаме и Саардаме особенное внимание его привлекли места, прославленные пребыванием Петра Великого. День своего рождения он провел в Гааге, и прежде чем оставить Голландию, пожелал посетить лагерь нидерландской армии, собранной на границах Бельгии в ожидании военных действий. 20-го апреля оставил он эту гостеприимную страну и на голландском пароходе «Цербер», переплыв Ла-Манш, высадился в Гревезенде, в устьях Темзы.

Когда распространился в Европе слух о скором приезде в Англию Наследника русского престола, то произвел большое брожение среди нашедших убежище в Лондоне многочисленных политических выходцев разных стран, и до русского посла в этой столице стали доходить сведения о замышляемом эмигрантами-поляками покушении на жизнь Цесаревича. Граф Поццо-ди-Борго не счел себя вправе скрыть эти опасения от Императора Николая. Донесение его Государь получил в присутствии графа Орлова перед самым отъездом последнего для сопровождения Наследника в путешествии за границей. «Я дважды прочитал эту депешу, – рассказывал впоследствии Император, – мое первое движение было отменить поездку в Англию, хотя я и считал ее крайне полезной. Но поразмыслив, я вознес мысль мою к Богу, и тайный голос мне сказал: «Александру не грозит опасность; я возвращу тебе его здравым и невредимым». Тогда я перестал колебаться и показал депешу Орлову. Тот был крайне встревожен ею, но я успокоил его моей верой в судьбу, сказав ему: «Полагаюсь на тебя и на Провидение. Наследник поедет в Англию и проведет в ней то время, что предначертано моей инструкцией».

Молодая королева Виктория оказала Цесаревичу самый ласковый и предупредительный прием. Он неоднократно обедал у нее в Букингемском дворце, танцевал с нею на придворных балах, сопровождал в оперу и три дня провел в загородном замке Виндзоре. Члены королевского дома, министры и государственные люди, английские родовитые вельможи наперерыв устраивали в честь его великолепные празднества: обеды, балы, концерты. На банкете, данном ему в London Tavern русской торговой компанией, он на тост, предложенный за его здоровье, отвечал речью на английском языке, заключив ее следующими словами: «С удовольствием пользуюсь настоящим случаем, чтобы гласно заявить, как тронут я приемом, оказанным мне в этой благородной стране не только королевой и министрами ее величества, но также – смею сказать без аффектации, но с гордостью – каждым англичанином в отдельности. Никогда, никогда, это не изгладится из моей памяти. Прошу дозволения предложить тост за преуспеяние русской торговой компании и за здоровье всех ее членов и, сверх того, за продолжение дружбы между Великобританией и Россией». Цесаревичу отвечал глава кабинета лорд Мельбурн.

Пиры и торжества придворные и военные – Наследник произвел смотр английской армии в Сент-Джемском парке – не исключали ежедневного прилежного обозрения достопримечательностей Лондона и его окрестностей. Осмотрены Цесаревичем: собор св. Павла, Вестминстерское аббатство, Лондонская башня, доки, английский банк, тюрьмы Ньюгейт и Брайдвелл, туннель под Темзой; по целому дню отведено для ознакомления с Британским музеем и с арсеналом в Вульвиче; третий день посвящен осмотру исторического замка в Ричмонде; четвертый – посещению Оксфорда и его знаменитого университета, поднесшего высокому гостю диплом на степень доктора прав. Александр Николаевич побывал на заседаниях обеих палат парламента и высшего королевского суда; присутствовал и при национальном торжестве: скачках в Эпсоме и Аскоте, всюду привлекая к себе всеобщее внимание, приветствуемый громкими кликами толпы.

Простившись с королевой, Цесаревич 29-го мая оставил Англию и, проведя по одному дню в Гааге и в Дюссельдорфе, прибыл в Эмс. Но и там оставался он не более суток. Его влекло далее – в Дармштадт, где при посредстве родственников обоих дворов, принца Вильгельма прусского, брата короля, и вдовствующей герцогини Нассауской, уже шли переговоры с родителем принцессы Марии, мысль о которой не покидала Александра Николаевича со дня первой с нею встречи. Новое пламенное чувство до того охватило его, что в разговорах с графом Орловым, заменившим при нем умершего попечителя, князя Ливена и скоро снискавшего полное его доверие, он открывал ему свою душу, признавался, что вовсе не желал бы царствовать, что единственное его желание найти достойную подругу, которая украсила бы его семейный очаг и доставила бы ему то, что считает он высшим на земле счастьем: счастье супруга и отца.

С нетерпением ожидал он разрешения родителей, чтобы отдаться неудержимому влечению, и лишь только получил его, понесся в Дармштадт, где провел неделю в тесном кругу великогерцогской семьи. Александр и Мария ближе узнали друг друга и в сердцах обоих развилось и укрепилось чувство, зародившееся в них при первом свидании. Но о браке и даже о помолвке пока не могло еще быть речи. Принцесса была слишком молода; ей не исполнилось и пятнадцати лет. С душой, полной самых светлых и радужных впечатлений и надежд, оставил Цесаревич двор будущего своего тестя, остановился на один день в Киссингене для свидания с теткой, Великой Княгиней Марией Павловной, и зятем ее, своим любимым дядей Вильгельмом прусским, засвидетельствовал в Берлине почтение маститому деду, королю Фридриху-Вильгельму III, и, сев в Штеттине на русский военный пароход, 23-го июня высадился на берег в Петергофе, за неделю до дня, назначенного для бракосочетания Великой Княжны Марии Николаевны с герцогом Максимилианом Лейхтенбергским.

На этом семейном торжестве Александр Николаевич исполнял обязанности шафера и держал брачный венец над головой любимой сестры. Сопровождалось оно рядом блестящих празднеств в Петергофе, за которыми следовали обычные маневры в Красносельском лагере. Цесаревич принимал в них участие, сначала в должности командующего Преображенским полком, потом 1-й бригадой 1-й гвардейской пехотной дивизии. По окончании маневров Государь назначил его командиром сводной гвардейской и гренадерской пехотной бригады, составленной из отрядов разных полков и предназначенной представлять гвардию и гренадерский корпус на торжестве открытия памятника, воздвигнутого на Бородинском поле.

Событие это Император Николай пожелал окружить особым блеском. С этой целью вокруг Бородина собраны были, кроме сводной бригады Наследника, 2-й и 6-й пехотные корпуса, а также отряд резервных и запасных войск, под начальством Великого Князя Михаила Павловича, всего до 120000 человек. Государь со старшим сыном прибыл в Бородинский лагерь в ночь с 16-го на 17-е августа. Там собрались вокруг него представители двух союзных монархов, эрцгерцог Альбрехт австрийский и принц Альбрехт прусский, а также все находившиеся в живых ветераны славного боя, и в их числе: фельдмаршал князь Паскевич, принц Евгений Виртембергский, генералы Ермолов и граф Воронцов. Десять дней прошло в осмотре лагерей и в разнообразных маневрах. 26-го августа, в годовщину Бородинской битвы, состоялось открытие и освящение памятника и большой парад. Во все это время Император и его свита были гостями Цесаревича, принимавшего и угощавшего их в своем местном дворце. Государь наименовал его по этому случаю шефом Бородинского егерского полка.

Во главе сводной гвардейской-гренадерской бригады Цесаревич участвовал в церковном параде, происходившем 6-го сентября, в день закладки храма Христа Спасителя в Москве, а оттуда, через Смоленск, отправился для обозрения западных губерний, не вошедших в маршрут его первой поездки по России. Посетив Могилев, Вильну и Витебск, он 26-го октября возвратился в Царское Село.

Месяц спустя Император Николай признал за благо приобщить его к трудам высшего учреждения Империи. «Я хочу, – сказал он председателю Государственного Совета князю Васильчикову, – чтобы Цесаревич присутствовал при заседаниях общего собрания Совета, выслушивая доклады и знакомясь с решениями. Сын мой совершеннолетен с 17-го апреля 1839 года и уже с этого дня имел бы право заседать в Государственном Совете и участвовать в его совещаниях. Но здоровье его долго вызывало опасения и я вынужден был отправить его в Италию и в другие страны Европы для выздоровления. Теперь он, слава Богу, совершенно здоров, и пора наверстать потерянное время. В Государственном Совете изучит он свое царственное ремесло». Васильчиков представил к подписи Государя указ о назначении Наследника членом Совета, но Император нашел эту меру преждевременной; впредь до ознакомления с делами Цесаревич имел заседать в Совете без права голоса. 23-го ноября он был введен в залу заседаний общего собрания Великим Князем Михаилом Павловичем, и по знаку Государя – пожелавшего быть зрителем этой сцены – занял место, обыкновенно занимаемое его величеством, по правую руку председателя. В краткой речи князь Васильчиков выразил мнение, что присутствие Наследника при занятиях Совета послужит ему драгоценным поощрением в его трудах. Год спустя – 10-го декабря 1840 года – Наследнику Высочайше повелено на тех же основаниях присутствовать в Комитете Министров.

С нетерпением ждал Цесаревич наступления весны. Брак его с принцессой Мариею Гессен-Дармштадтской был уже решен и в ночь с 4-го на 5-е марта он отправился в Дармштадт, в сопровождении секретаря Императрицы, Шамбо, на которого возложено было заключение всех актов и совершение формальностей, предшествовавших помолвке. По дороге Александр Николаевич на пять дней остановился в Варшаве, двое суток провел в Дрездене у короля саксонского, и, навестив в Берлине тяжко больного деда своего, короля прусского, а в Веймаре – тетку, Великую Княгиню Марию Павловну, принимавшую деятельное участие в переговорах о его браке, прибыл в Дармштадт. 4-го апреля состоялась помолвка его с принцессой Марией. Известие об этом событии привез в Петербург адъютант его высочества, князь Барятинский.

Из Дармштадта Наследник поехал в Берлин для присутствования при открытии памятника Фридриху Великому. Предсмертная болезнь Короля Фридриха-Вильгельма III задержала его высочество в этом городе до самой кончины этого государя, последовавшей 26-го мая; оттуда Цесаревич, сопутствуя августейшим родителям, направился в Веймар. Семейное горе русской царственной семьи сменялось великой семейной радостью: первым свиданием Императора и Императрицы с невестой старшего сына. Оно состоялось во Франкфурте-на-Майне 4-го июня. В этот день Цесаревич, прискакавший из Веймара в Дармштадт, привез оттуда принцессу Марию во Франкфурт, в сопровождении отца, великого герцога, брата, принца Александра, и дядей, принцев Карла и Эмиля. В тот же день прибыл туда и Государь с Государыней. Николай Павлович тотчас же навестил будущую невестку в Дармштадтском доме, а несколько минут спустя она приехала в «Hotel de Russie», где остановились Император и Императрица. Государь встретил принцессу при выходе ее из кареты, взвел по лестнице и сам представил Императрице, которая обняла ее, как дочь, давно любимую. «Сия минута, – повествует Жуковский, – столь решительная для царского семейства, была вполне счастлива: ни малейшая принужденность не возмутила ее чистой радости. Вдруг, без всякого усилия, сердца породнились, и этот союз, одним мгновением совершенный, останется твердым на все остальные годы жизни».

Проводив Императрицу до Эмса, Наследник и его невеста вместе возвратились в Дармштадт, откуда его высочество спешил вернуться в Россию. Государь ждал его для отправления в инспекционную поездку по войскам, расположенным в Западном крае. Выехав из Царского Села в ночь на 29-е июля, августейшие путешественники сначала осмотрели отдельный гренадерский корпус в лагере при Княжьем Дворе, причем Александр Николаевич назначен шефом Екатеринославского гренадерского полка; затем через Полоцк, Витебск и Могилев проследовали в Гомель, в поместье фельдмаршала князя Варшавского. Там происходили большие маневры, по окончании которых Государь и Цесаревич проехали в Киев и через Брест-Литовск в Варшаву, а оттуда Александр Николаевич поспешил в местечко Фишбах в Силезии, где, в кругу прусской семьи своей, отдыхала после лечения в Эмсе Императрица и куда уже прибыла между тем принцесса Мария Гессен-Дармштадтская.

Все вместе отправились в Россию и 23-го августа встречены были Императором Николаем в Ловиче. На другой день происходил торжественный въезд невесты Цесаревича в Варшаву, 3-го сентября – в Гатчину, 8-го – в С.-Петербург. Принцесса Мария ехала в парадной золотой карете с Императрицей Александрой Феодоровной; Государь следовал верхом возле кареты, а Наследник командовал конвоем. Восторженными кликами, громким неумолкаемым «ура!» встретили жители столицы будущую Цесаревну, при пушечной пальбе и колокольном звоне всех церквей. Вечером город был иллюминован.

На происходивших с 18-го по 21-e сентября маневрах гвардейского корпуса Государь вверил Цесаревичу командование особым отрядом, а в день своих именин, 6-го декабря, за отличие по службе произвел его в генерал-лейтенанты, с оставлением в свите его величества. В этом чине Наследник на внезапном Высочайшем смотру гвардейских войск 14-го декабря командовал 1-й гвардейской пехотной дивизией.

Последний месяц 1840 года был ознаменован двойным торжеством: 5-го декабря состоялось миропомазание принцессы Марии Гессенской, по принятии в лоно православной церкви нареченной Великой Княжной Марией Александровной, а на другой день, в именины Государя, – обручение ее с Наследником. Оба происшествия возвестил России высочайший манифест. Тогда же образован для их высочеств придворный штат: гофмейстериной будущей Цесаревны назначена статс-дама княгиня Е. В. Салтыкова; фрейлинами к ее высочеству – княжна Долгорукова и девица Дашкова; гофмаршалом, заведующим двором, – В. Д. Олсуфьев и управляющим конюшенным отделом – в должности шталмейстера – И. М. Толстой.

В Зимнем дворце, возродившемся из пепла в еще большем против прежнего великолепии, для юной царственной четы приготовлены были покои, некогда занятые Императрицей Марией Феодоровной. Бракосочетание имело произойти в канун дня рождения Наследника, 16-го апреля 1841 года. В этот день Император Николай по обыкновению излил щедрые милости на государственных и придворных сановников. Цесаревич зачислен во все те полки, в коих Государь был шефом, а именно: лейб-гвардии Конный, в Кирасирский его величества и в лейб-гвардии Семеновский, Измайловский, Егерский и Гренадерский, и, кроме того, назначен шефом Александровского Брестского кадетского корпуса. Три высочайших манифеста объявили: первый – о вступлении в брак Наследника; второй – об облегчении по этому случаю участи преступников и о сложении в значительном размере казенных недоимок; третий – о новых льготных условиях заклада дворянских имений в государственных кредитных установлениях, «в надежде – как сказано в манифесте – что льготы эти обратятся не к прихотям роскоши и не к усилению долгов расточительности, а к лучшему устройству дворянских имений, к дальнейшему еще усовершенствованию земледелия и к расширению сельской и всякой другой промышленности».

Бракосочетание совершилось в Большой церкви Зимнего дворца, в присутствии их величеств, всех наличных членов Императорского Дома и прибывших нарочно для участия в этом семейном торжестве принца Вильгельма прусского, наследных великих герцогов Гессен-Дармштадтского и Саксен-Веймарского и принцев: Александра и Эмиля Гессенских. После венчания Государь с новобрачными появился на балконе Зимнего дворца, обращенном к Адмиралтейству. И он, и Цесаревич были оба в казацких мундирах. Восторгам и шумным восклицаниям несметной толпы, залившей Дворцовую площадь, не было конца. Те же радостные клики приветствовали их величества и новобрачную чету на другой день, при прогулке их в экипажах по ярко иллюминованным главным улицам столицы.

Торжество бракосочетания сопровождалось длинным рядом пиров и празднеств. 19-го апреля был парадный спектакль в Большом театре, за которым непрерывно следовали балы в Зимнем дворце, в Михайловском дворце у Великого Князя Михаила Павловича и в дворянском собрании, и только после майского парада, происходившего 29-го апреля, на котором Цесаревич командовал 2-ю гвардейской пехотной дивизией, молодые могли наконец уединиться в Царское Село, где отведен им был Александровский дворец. Но и там оставались они недолго. Первопрестольная столица жаждала видеть царского первенца и юную его супругу, о бракосочетании которых известил ее высочайший рескрипт на имя генерал-губернатора, отправленный с бывшим воспитателем Наследника, генерал-адъютантом Кавелиным. Торжественный въезд в Москву состоялся 14-го мая. Государь сам ввел сияющую красотой и счастьем Цесаревну в святилище земли русской – Успенский собор, где встретил их теплым приветственным словом митрополит Филарет. Десятидневное пребывание в Москве не ограничилось приемами и увеселениями. Оно заключилось посещением Троицко-Сергиевой лавры и днем, проведенным юной четой в уединении дворца Наследника, в селе Бородине. 29-го мая их высочества возвратились на летнее жительство в Царское Село.

Со вступлением в супружество для Александра Николаевича начались годы безмятежного семейного счастья. Обычный домашний кружок Великого Князя образовали, кроме членов Императорской семьи, лица, составлявшие его свиту. Двором Наследника, до самого вступления его на престол, управлял гофмаршал Олсуфьев; гофмейстериной Цесаревны была статс-дама княгиня Салтыкова. Канцелярией Цесаревича заведовал, до производства в генерал-лейтенанты, С. А. Юрьевич, сдавший эту должность в 1848 году наиболее приближенному из адъютантов его высочества, графу А. В. Адлербергу. Другое пользовавшееся расположением Наследника лицо, И. М. Толстой продолжал управлять шталмейстерской частью. К прежним адъютантам, князю А. И. Барятинскому, Граве, Назимову, Виельгорскому, Паткулю, Мердеру, частью присоединились, частью заменили их по мере назначения на высшие должности или выхода в отставку Головин, Дюгамель, граф И. К. Ламберт, князь В. И. Барятинский, Слепцов, Пейкер, князь Б. Д. Голицын. Секретарем Цесаревны состоял Лабенский; старик Жилль носил звание библиотекаря; наконец, Жуковский, хотя и переселившийся за границу и там женившийся, до самой смерти числился «состоящим при особе» Наследника. На собраниях запросто у молодой четы, происходивших почти ежедневно, зимой – в Зимнем дворце, летом – в Царскосельском Александровском дворце или на Петергофской ферме, царили веселость и непринужденность; занимались чтением, музыкой, игрой в вист; августейшие хозяин и хозяйка очаровывали гостей своей приветливостью и полной участия к ним благосклонностью. Все принадлежавшие к их Двору как бы входили в состав их собственной семьи.

Господь благословил союз Александра Николаевича и Марии Александровны. Только старшая их дочь, Александра, скончалась в младенческом возрасте, к безутешной горести родителей, но четыре сына и вторая дочь, родившиеся до воцарения, росли, развивались и расцветали под попечительным взором нежно любивших их матери и отца. Появление на свет каждого из детей служило поводом к щедрым подаяниям неимущим. Император Николай сам был крестным отцом всех своих внуков, детей старшего сына; кроме него, были восприемниками: Николая Александровича – великий герцог Гессенский, королева Нидерландская Анна Павловна и Великая Княжна Ольга Николаевна; Александра Александровича – великий герцог Гессенский, Великая Княгиня Елена Павловна, Великая Княжна Ольга Николаевна, Великая Княгиня Мария Павловна и наследная великая герцогиня Гессенская; Владимира Александровича – Великий Князь Михаил Павлович, великий герцог Гессенский, наследный великий герцог Гессенский, Великие Княгини Мария Николаевна и Мария Павловна и принцесса Елисавета Гессенская; Алексея Александровича – Великий Князь Константин Николаевич, принц Карл Гессенский, Великие Княгини Мария Николаевна, Ольга Николаевна и Мария Павловна; Марии Александровны – принц Александр Гессенский и Великие Княгини Мария Николаевна и Мария Павловна. Новорожденные Великие Князья тотчас же зачислялись в ряды армии, шефами полков.

Воспитание детей было предметом особливой заботливости Цесаревича и Цесаревны. Первоначальный уход за ними под руководством сперва надзирательницы С. Я. Поггенполь, а потом наставницы В. Н. Скрыпицыной поручен был англичанкам г-жам Юз, Ишервуд и Стуттон, а с 1848 года к молодым Великим Князьям назначен воспитателем генерал-майор Б. В. Зиновьев, которому впоследствии приданы два помощника, полковники Гогель и Казнаков. С военной службой осваивались они с детства в рядах сверстников, воспитанников 1-го кадетского корпуса, на тех же основаниях, которые приняты были для военного образования их отца.

Обычное летнее пребывание Наследника и его супруги в Царском Селе и Петергофе время от времени прерывалось путешествиями за границу. Поздней, осенью 1843 года, их высочества совершили поездку в чужие края, продолжавшуюся семь недель – с 9-го ноября по 30-го декабря – и посетили при этом родственные дворы: прусский, веймарский и дармштадтский. В следующем году целью заграничного путешествия, состоявшегося весной – со 2-го марта по 17-e апреля, – было шестинедельное пребывание в Дармштадте, в семье Цесаревны. В 1846 году Наследник съездил на несколько дней в Вену по приглашению Императора австрийского, а в 1847 году сопровождал Цесаревну в Дармштадт и оттуда на воды в Киссинген, после чего посетил вместе с ней Великую Княгиню Ольгу Николаевну в Штутгарте. Оставив ее высочество в Югенгейме, он в сентябре вернулся в Россию для участия в Высочайших смотрах, произведенных войскам, расположенным в юго-западном крае. Но уже в конце того же месяца Наследник отправился с Государем в Варшаву для встречи Цесаревны, возвращавшейся из-за границы, в сопровождении принцессы Александры Саксен-Альтенбургской, нареченной невесты Великого Князя Константина Николаевича.

С каждым годом досуги Цесаревича сокращались и время его все более и более поглощалось обширной и разнообразной государственной деятельностью. Еще до женитьбы (16-го января 1841 г. ) вступил он, с Высочайшего разрешения, в действительное отправление обязанностей своих по званию канцлера Александровского университета в Финляндии; в самый день бракосочетания (16-го апреля 1841 г. ) Государь назначил его членом Государственного Совета, а в продолжение следующих двух лет членом и прочих высших правительственных учреждений Империи, а именно: Финансового Комитета (6-го декабря 1841 г. ), Комитета Министров (20-го января 1842 г. ) и Кавказского Комитета (30-го августа 1842 г. ). Сверх того, Цесаревич участвовал в трудах Комитетов, учрежденных по двум капитальным государственным сооружениям николаевского царствования: постоянного моста через Неву и С.-Петербурго-Московской железной дороги, состоя в первом из них членом, а во втором – председателем. Ему же поручил Император Николай председательство в секретных комитетах, собиравшихся дважды для решения частных вопросов, касавшихся улучшения участи крепостных крестьян: первого – в 1846 году, и второго – в 1848-м. Заключение последнего Комитета об изыскании способов наблюдения за помещиками, чтобы они не превышали власти, предоставленной им законом, и об ограждении в предположенном новом гражданском уложении движимого имущества крестьян от несправедливых притязаний помещиков, удостоилось Высочайшего утверждения. Что же касается до упразднения крепостного права, то Комитет полагал ослаблять его силу рядом постепенных мер, каковы, например, определение повинностей крестьян посредством инвентарей и предоставление им права жалобы на помещиков.

Отправляясь в 1842 году в инспекционную поездку по Южной и Западной России, продолжавшуюся немного более месяца (с 1-го сентября по 5-е октября), Император Николай впервые возложил на Наследника, на время своего отсутствия из столицы, «решение дел Комитета гг. Министров и Государственного Совета, равно как по всем Министерствам и Главным Управлениям отдельными частями». С тех пор обязанность эта падала на Цесаревича каждый раз, когда Государь отлучался из Петербурга в путешествие, как внутри России, так и по чужим краям. По возвращении Императора Николая из продолжительной поездки в Италию (с 24-го сентября по 30-е декабря 1845 года) его величество в первый день нового 1846 года удостоил Цесаревича следующей достопамятной грамотой: «Отъезжая за границу для сопутствования Государыне Императрице, родительнице вашей, поручил я вам управление большого числа дел государственных, в том полном убеждении, что вы, постигая мою цель, мое к вам доверие, покажете России, что вы достойны вашего высокого звания. Возвратясь ныне, по благословению Божию, удостоверился я, что надежды мои увенчались к утешению родительского моего, нежно вас любящего сердца. В вящее доказательство моего удовольствия, жалуем вас кавалером ордена св. Равноапостольного Великого Князя Владимира 1-й степени, коего надпись: польза, честь и слава, укажет и впредь вам, на что Промысл Всевышнего вас призывает для России».

Военные занятия Цесаревича шли своим чередом и каждое лето, в Красносельском лагере, он постепенно исправлял начальственные должности по разным родам оружия, в 1841 и 1842 годах командуя 2-й гвардейской пехотной дивизией, а в 1843-м – 2-й легкой гвардейской кавалерийской. В начале следующего 1844 года назначен он командующим, а вскоре утвержден командиром всей гвардейской пехоты. Независимо от исполнения этой должности Государь неоднократно брал его с собой или посылал одного производить смотры различным частям войск или военным учреждениям, расположенным во всех концах России. В 1841 году Цесаревич участвовал в Москве в маневрах 6-го пехотного корпуса, делал ученье и смотр 1-му Московскому кадетскому корпусу, 2-му учебному карабинерному полку и 1-й бригаде 7-й легкой кавалерийской дивизии, с 7-й конно-артиллерийской бригадой; в 1842 году обозревал крепость и порт в Свеаборге, а в Фридрисгаме – Финляндский кадетский корпус; в 1845 году сопровождал Императора на кавалерийские маневры в Елисаветград и Чугуев и присутствовал при Высочайших смотрах Черноморскому флоту в Николаеве и Севастополе, а на возвратном пути из Крыма производил смотр собранным в Орле, Туле и Москве бессрочноотпускным нижним чинам, а также войскам 6-го пехотного корпуса, 16-й артиллерийской бригаде, 2-му учебному карабинерному полку и Тульскому и Орловскому гарнизонным батальонам; в 1847 году прибыл нарочно из-за границы для нахождения при высочайшем смотре 4-го пехотного корпуса в гор. Виннице. 17-го апреля 1843 года Цесаревич назначен генерал-адъютантом, а того же числа 1846 года произведен в полные генералы.

Столь бурный на всем пространстве Западной Европы 1848-й год прошел для России мирно и спокойно. Александр Николаевич признавал, однако, необходимость строгих предупредительных мер, принятых Императором Николаем относительно высших учебных заведений для ограждения их от революционной заразы. «Место, которое вы будете занимать, – писал он бывшему адъютанту своему, Назимову, по случаю назначения его попечителем Московского учебного округа взамен подавшего в отставку графа С. Г. Строганова, – весьма важно, в особенности в наше время, где молодежь воображает, что она умнее всех и что все должно делаться как ей хочется, чему, к несчастью, мы видим столько примеров за границей; к этому и господа профессора команда не легкая. Надзор за ними, и самый бдительный, необходим. Да внушит вам Господь Бог силу и уменье исполнить новые обязанности, на вас возлагаемые, с успехом, т. е. к полному удовольствию Государя… Перекрестясь, принимайтесь смело за дело».

В том же году другого рода зараза произвела у нас несравненно большие опустошения: то была азиатская холера, свирепствовавшая в Петербурге и в расположенных в этой столице и ее окрестностях войсках. Великий Князь Михаил Павлович, бывший главнокомандующий гвардейским и гренадерским корпусами, в приказе по этим корпусам счел долгом выразить его высочеству, командиру гвардейской пехоты, душевную благодарность «за истинно отеческое попечение и неустанную заботливость о сохранении здоровья нижних чинов в это тяжелое время». Из прочих происшествий за помянутый год должно отметить зачисление Наследника в л.-гв. Финский саперный батальон, равно как и то, что на маневрах в Красном Селе его высочество командовал одним из действующих отрядов – северным.

В следующем 1849 году, весной, Цесаревич и Цесаревна сопровождали Государя и Императрицу в Москву на торжество открытия вновь отстроенного Большого Кремлевского дворца и возвратились в Петербург ко дню рождения Наследника, получившего в этот день знак отличия беспорочной службы за XV лет. Два месяца спустя их постигло тяжкое горе: кончина любимой старшей дочери, Великой Княжны Александры Александровны. Удар этот так сильно подействовал на здоровье Цесаревны, что по совету врачей Цесаревич отвез супругу и детей в Ревель, где они должны были пользоваться морскими купаньями, но сам он остался там с ними не более недели. Император австрийский воззвал о помощи к своему могущественному союзнику, русскому Императору, для усмирения восстания мадьяр, и гвардия выступила в заграничный поход. По этому случаю Цесаревичу было присвоено звание командира гвардейского пехотного корпуса. Из Ревеля 10-го июня он выехал к вверенным ему войскам, находившимся уже в походе, и, осмотрев их по пути в Риге, Вильне, Гродне и Белостоке, прибыл в Варшаву, откуда Император Николай руководил движениями своей армии, переступившей за Карпаты. Наследник оставался при отце все лето, до того достопамятного дня, когда предводимая Гергеем венгерская армия положила в Виллагоше оружие перед фельдмаршалом князем Варшавским. По получении о том известия Государь отправил 2-го августа старшего сына в Вену с гласным поручением поздравить императора Франца-Иосифа с благополучным концом мятежа, но в действительности Наследнику было доверено испросить помилование мятежным венгерским генералам, сдавшимся русским войскам. Австрийский император с величайшей предупредительностью и почетом принял августейшего посланца, назначил его шефом 7-го легкого конного – впоследствии 11-го уланского – полка и, уступая его настояниям, даровал жизнь Гергею.

Тотчас по возвращении в Варшаву, 13-го августа, Александр Николаевич, по случаю болезни Великого Князя Михаила Павловича, занемогшего холерой, «как старший в чине», временно вступил в командование гвардейским и гренадерским корпусами, а после кончины дяди заместил его в звании командующего этими корпусами, а также начальника военно-учебных заведений и главного попечителя Чесменской военной богадельни. Из полков, в коих покойный Великий Князь состоял шефом и которые Император Николай распределил между разными членами царственной семьи, на долю Цесаревича достался л.-гв. уланский полк, и кроме того, он зачислен в л.-гв. 1-й артиллерийской бригады батарейную батарею имени Великого Князя Михаила Павловича и назначен на его место председателем комитетов: для составления воинского пехотной службы устава и описания обмундирования и вооружения войск российской армии.

С этого времени труды и попечения Наследника разделяются между двумя главными из порученных ему частей: войсками гвардии и гренадерского корпуса и военно-учебными заведениями. В заведовании как теми, так и другими он, как сам выражался, являлся продолжателем бывшего их начальника, Великого Князя Михаила Павловича, которого называл своим руководителем и другом. Отсылая для хранения в гвардейский штаб завещанную гвардии покойным Великим Князем бриллиантовую шпагу, некогда полученную им за польскую войну 1830–1831 годов, Цесаревич в приказе по гвардейскому и гренадерскому корпусам приглашал войска соединить чувства душевной благодарности к почившему незабвенному начальнику с молитвой к Богу об упокоении души его. «Сохраним навсегда память о нем, – заключил он, – и да будет она указателем, как сам он был примером и любви, и преданности к Богу и Государю, и к точному исполнению долга службы». То же уважение к памяти августейшего предместника выразил Цесаревич и в приказе, отданном при вступлении в должность главного начальника военно-учебных заведений, принадлежность к которым, заявлял он, тем для него отраднее, что в их рядах сам он начал службу. «Главнейшей целью всех моих забот, – говорится далее в том же приказе, – будет сберечь все, сделанное трудами и любовью его высочества для блага заведений, и сохранить заведения в том же превосходном состоянии, в каком они отцом их и благодетелем оставлены мне, как бы в залог его ко мне дружбы и милости. Я уверен, что все чины военно-учебных заведений свято сохранят в душе своей благодарную память о почившем и также свято будут исполнять все благотворные указания его, как исполняли их при нем. Надеюсь, что воспитанники не только в заведении, но и за его порогом будут стараться службой и всей своею жизнью отплатить своему почившему отцу за неограниченную его к ним любовь». Приказ этот велено было прочесть в сборе всех воспитателей и воспитанников, перед панихидой «об упокоении великой души благодетеля военно-учебных заведений».

Наследник сохранил при себе и ближайших сотрудников Великого Князя Михаила Павловича, генералов Витовтова и Ростовцева, в звании начальников штаба, первого – по гвардейскому и гренадерскому корпусам, второго – по военно-учебным заведениям. Особым высочайшим повелением ему подчинены на общем основании специальные военные училища: главное инженерное и Михайловское артиллерийское, а с 1854 года – и академия Генерального Штаба.

Что строгое сохранение направления, установленного Михаилом Павловичем, как в командовании гвардией и гренадерами, так и в деле военного воспитания юношества вполне отвечало видам и намерениям самого Императора Николая, явствует из похвалы его Цесаревичу в первый же год начальствования этими частями. После обычного лагерного сбора в Красном Селе, летом 1850 года, Государь почтил Наследника рескриптом, в котором выразил удовольствие за то, что возвратившиеся из похода гвардейские полки, равно как и гренадерский корпус, находятся в том же отличнейшем устройстве, до коего доведены заботами их бывшего незабвенного начальника, по всем частям военного образования. «Относя сие, – продолжал Император, – к примерной и неусыпной заботливости вашего высочества, в особенности же к постоянному стремлению вашему исполнять все желания мои, я поспешаю изъявить вам мою живейшую признательность и сердечную благодарность за ваши труды, всегда радостные моему сердцу». В другом рескрипте Государь изъявил такое же удовольствие по поводу отличного состояния военно-учебных заведений. Провозгласив главной целью военного воспитания, при необходимом образовании, учебном и фрунтовом, развитие в юношах чистых правил нравственности, высокого чувства чести и непоколебимой любви и преданности к Престолу и отечеству, его величество горячо благодарил сына, «за родительское попечение о юношестве, ему вверенном, за христианское просвещение и истинно русское воспитание его».

Весною 1850 года Цесаревич сопутствовал Государю в его поездке по России для осмотра крепостей и войск, расположенных в Царстве Польском и в Западном крае; летом руководил лагерным сбором кадетов в Петергофе и гвардии в Красном Селе, а осенью, после посещения кадетских корпусов в Полоцке, Бресте и Полтаве и смотров 4-му пехотному корпусу в Луцке и 2 и резервной кавалерийской дивизии в Елисаветграде, предпринял путешествие на Кавказ и в Закавказье.

То было триумфальное шествие, непрерывный ряд торжеств и ликований на пути царского первенца, впервые посещавшего благословенный край, утвержденный за Россией блестящими победами русского оружия, упорною борьбой русского солдата с отстаивавшими свою независимость дикими, но храбрыми горцами.

Сев в Севастополе на пароход «Владимир», Цесаревич высадился на берег в Тамани 14-го сентября и через Екатеринодар, Ставрополь, Кисловодск, Пятигорск и Большую Кабарду 24-го прибыл во Владикавказ. На границе Кавказа встретил его наместник князь Воронцов. На следующий день Наследник двинулся в дальнейший путь. «Всюду, – рассказывает очевидец, – расположенные по дороге войска кричали «ура!», форты салютовали пушечными выстрелами и тьмы туземных всадников гарцевали вокруг его экипажа, издавая радостные крики и стреляя из ружей. Все они были в блестящих нарядах: сотни стальных кольчуг и щитов, луков и стрел в богатых колчанах, золотое шитье, галуны – все это блестело на солнце. Под железными шлемами с длинными сетками мужественные лица дышали восторгом. Въезд Великого Князя в Тифлис явился настоящим триумфом. Все население города высыпало ему навстречу, с туземными музыкантами и песенниками, и вся эта пестрая толпа теснилась к нему, размахивая зелеными ветвями и флагами. Почетная стража из двухсот всадников, принадлежащих к знатнейшим местным княжеским родам, молодые красавцы в их живописном костюме из бархата и кашмира, с одеждой, оружием, убранством чистокровных коней, блестящими золотом, драгоценными камнями и шитьем, ехали впереди Великого Князя, всюду сопровождая его, и содержали караул во дворце».

На другой день по приезде в Тифлис, 26-го сентября, Наследник принял экзарха Грузии, персидского принца Бехмен-Мирзу, всех военных и гражданских властей и затем посетил, подробно осматривая их, гимназию, казармы и школу военных воспитанников кавказского саперного батальона, школу кавказских межевщиков, женское учебное заведение св. Нины, строившийся театр, больницу и институт благородных девиц. За обедом у наместника, в ответ на тост князя Воронцова за Императора, Императрицу и дорогого желанного гостя, Цесаревича, Александр Николаевич пил здоровье «храбрых воинов Кавказа» и гостеприимных хозяина и хозяйки. На балу, следовавшем за обедом, его высочество заинтересовали национальные танцы, лезгинка и абхазка, исполненные молодыми людьми знатнейших семей Грузии.

Утро следующего дня было посвящено ученью и разводу сводно-учебного батальона и осмотру каменного моста на Куре, а также военного госпиталя. Вечером Наследник принял бал, данный в честь его грузинским дворянством. Адъютант князя Воронцова, князь Эмиль Витгенштейн, сравнивает его со сказкой из «Тысячи и одной ночи» по ослепительной роскоши и своеобразному изяществу, свойственным одной только Азии. Не менее роскошен и своеобразен был ночной праздник, данный купечеством на третий день пребывания Наследника в Тифлисе.

29-го сентября Цесаревич оставил гостеприимный Тифлис, вполне довольный приемом, сам очаровав всех и каждого в древней столице Грузии. В дальнейшем следовании по Закавказью Александр Николаевич почтил посещением именитейших из местных вельмож в их поместьях, а в Кутаисе принимал владетелей Абхазии, Мингрелии и Сванетии. Перевалив через Сурам, он осмотрел Ахалцых, укрепления которого показывал ему участвовавший во взятии этой крепости генерал князь Бебутов; доехав до крайнего пограничного пункта в Александрополе, остановился в Эчмиадзине, где встречен был с подобающими почестями патриархом – католикосом всех армян и в Эривани принимал Азис-хана, чрезвычайного посла, приветствовавшего его от имени шаха персидского. Затем Цесаревич направился, через Елизаветполь и Шемаху, в Баку и, следуя вдоль берега Каспийского моря, проехал, через Дербент и тогда незамиренный еще Дагестан, на левый фланг Кавказской линии. Там довелось ему быть свидетелем и участником боевой схватки с чеченцами.

26-го октября Наследник отправился из Воздвиженской крепости в Ачхай, в сопровождении наместника князя Воронцова и под прикрытием отряда, состоявшего из пехоты, нескольких сотен казаков с артиллерией, а также туземной милиции и толпы мирных чеченцев. По обыкновению, его высочество ехал верхом с авангардом. Между реками Рошня и Валериком он заметил показавшуюся за левой цепью под Черными горами партию неприятеля и тотчас поскакал к ней, увлекая за собой всю свиту, генералов отряда и несколько казаков и туземцев. Чеченцы, выстрелив по нем, бросились бежать, но были преследуемы казаками и мирными чеченцами, а между тем конвой Наследника из линейных казаков и азиатов заехал им в тыл. В происшедшей схватке, начальник партии, оруженосец наиба Самбдулы, был убит; труп его остался в руках казаков, и оружие тут же поднесено Наследнику.

Донося об этом происшествии Государю, князь Воронцов свидетельствовал, что он не мог без страха видеть, с какой быстротой и смелостью Цесаревич бросился за цепь, на большое расстояние от дороги, через перелесье, тем более что не все из свиты могли поспеть за его кровным конем. Не ожидая встречи с неприятелем, старик Воронцов, страдавший от сильного кашля, ехал в коляске. Увидав движение, он вскочил на коня и, как сам выражается в донесении, с трудом мог доехать до его высочества, и то лишь тогда, когда он остановился в трех верстах от дороги и когда дело было уже кончено. «Беспокойство мое, – продолжает наместник, – обратилось в истинную радость, когда я увидел, что обожаемому нашему Наследнику удалось присутствовать хотя в небольшом, но настоящем военном деле, совершенно в нашу пользу окончившемся; что Наследник лично видел ловкость и самоотвержение не только казаков, но даже и мирных чеченцев, которые с ним поскакали; но что еще важнее и для нас драгоценнее, это то, что не только все войска, составлявшие отряд, почти все генералы кавказской армии, но и огромное количество милиции разных племен, между коими многие не более как три недели тому назад перешли из немирных в мирные, были лично свидетелями истинно военного духа и благородного, можно даже сказать излишнего порыва в знаменитой груди Наследника российского Престола».

Донесение свое князь Воронцов заключил просьбой осчастливить его и весь кавказский корпус «украшением достойной груди его императорского высочества знаком ордена храбрых». – «Эта милость будет справедлива, – писал он. – Умоляю ваше императорское величество не отказать мне в этом представлении. Крест св. Георгия 4-й степени будет не только справедливой наградой Государю Наследнику, но будет сочтен драгоценной наградой для всего кавказского корпуса и будет с восторгом принят всеми здешними войсками».

Император Николай уважил ходатайство престарелого вождя и 10-го ноября пожаловал Цесаревичу георгиевский крест 4-й степени. Три дня спустя новопожалованный кавалер был уже в Царском Селе, в объятиях родителей, и 26-го ноября участвовал в орденском празднике св. Георгия. Тогда же Государь назначил его шефом Эриванского карабинерного полка, а король Виртембергский украсил грудь его орденом за военные достоинства 3-й степени.

Вскоре по возвращении с Кавказа Александру Николаевичу пришлось принять решающее участие в важном государственном деле: занятии устьев Амура. Действуя по указаниям генерал-губернатора Восточной Сибири, Н. Н. Муравьева, командированный им летом 1850 года в залив Счастья капитан Невельской не ограничился заложением на одном из островов этого залива Петровского зимовья, но в 25-ти верстах от устья Амура 6-го августа поднял русский военный флаг и, приняв окрестных гиляков под защиту и покровительство России, основал Николаевский пост – нынешний Николаевск, – в котором оставил шесть человек из своих гребцов. Муравьев сам прибыл в Петербург, чтобы исходатайствовать высочайшее утверждение этой меры, но в Комитете, составленном из государственного канцлера графа Нессельроде, министров: военного – князя Чернышева, финансов – Вронченко, внутренних дел – графа Перовского, генерал-адъютантов князя Меншикова и графа Берга – и товарища министра иностранных дел, Сенявина, с участием генерал-губернатора Восточной Сибири, постановлено, по настоянию канцлера, не занимать устьев Амура, дабы не вызвать столкновения с китайским правительством. Муравьев подал отдельное мнение, противоположное решению Комитета, в котором доказывал несомненную выгоду для государства от завладения этим краем и необходимость предупредить захват его англичанами. Ознакомясь с доводами Муравьева, Император Николай приказал вновь собраться тому же Комитету, но под председательством Цесаревича. Александр Николаевич призвал к себе генерал-губернатора для объяснений и, приняв от него записку, подробно излагавшую его взгляд, не только сам разделил его мнение, но в заседании 15-го января 1851 года увлек своим примером и убеждением князя Меншикова и графов Перовского и Берга. Таким образом, Нессельроде, Чернышев, Вронченко и Сенявин остались в меньшинстве, а по докладе Государю о разногласии членов Комитета, его величество повелел: основанный капитаном Невельским военный пост в устье Амура сохранить, усилив его содействием одного морского судна в летнее время. Так благодаря личному вмешательству в дело Александра Николаевича положено начало распространению владычества России на обширный Приамурский край, окончательно утвержденный за нею семь лет спустя, в собственное его царствование.

После продолжительной отлучки, вступив снова в командование гвардейским и гренадерским корпусами и в исправление должности главного начальника военно-учебных заведений, Наследник всю свою заботливость посвятил этим двум частям и доведению их до возможного совершенства. Летом 1851 года, как и в предыдущие годы, его время было распределено между кадетским лагерем в Петергофе и гвардейским – в Красном Селе. Успех увенчал его усилия, как можно заключить из двух высочайших рескриптов, полученных им по окончании лагерного сбора. В первом император Николай, прилежно следивший за летними занятиями гвардии и гренадеров в лагерном их расположении, на ученьях, маневрах, биваках, признавал, что войска эти доведены до примерного во всех отношениях благоустройства. «Вообще родительскому моему сердцу, – так заключался рескрипт, – отрадно видеть, до какой степени вы постигли звание военачальника, и я за ваши неусыпные заботы о войске, столь искренно мною любимом, благодарю вас от всей полноты души». Во втором рескрипте Государь благодарил Цесаревича за превосходное состояние военно-учебных заведений, в котором он удостоверился лично во время лагерной их стоянки в Петергофе. «Что же касается до учебного образования, – присовокуплял Император, – то я остаюсь несомненно уверен, что постоянное и непосредственное наблюдение вашего высочества за этой частью принесет особенную пользу и послужит как надежнейшим ручательством усердия преподавателей, так и лучшим поощрением к успехам воспитанников».

Тотчас по распущении лагерей состоялось торжество открытия железного пути, соединившего обе столицы Империи. 19-го августа, в три с половиной часа утра, Государь и Государыня в сопровождении Цесаревича и Цесаревны и двух старших их сыновей, Великих Князей Николая и Александра Александровичей, выехали из Петербурга и в тот же день, в одиннадцать часов вечера, благополучно прибыли в Москву. Царская семья около недели оставалась в первопрестольной столице, чем и воспользовался Александр Николаевич для осмотра соседних кадетских корпусов в Туле, Орле и Тамбове.

С наступлением весны 1852 года Наследник возобновил свои поездки для обозрения вверенных ему войск и учреждений. В Новгородских округах пахотных солдат осмотрел он 2-ю легкую гвардейскую кавалерийскую дивизию и Аракчеевский кадетский корпус, в Княжьем Дворе – гренадерский корпус, в Твери – 7-ю легкую кавалерийскую дивизию. По окончании лагерного сбора в Петергофе и Красном Селе Цесаревич снова получил два благодарственных рескрипта. В одном Государь хвалил примерный порядок, с коим гвардия и гренадеры отправляют внутреннюю службу, и неутомимое усердие, одушевляющее всех чинов «сего избранного войска»; в другом – выражал признательность сыну за размножение рассадников образования русского дворянства в духе христианской нравственности и доблести воинской. «Юноши, предназначенные на благородное поприще защитников отечества, – писал Император, – находя под кровом сих заведений родительскую о них заботливость, приобретают, с основательными в науках познаниями, навык к строгому исполнению предстоящих им на службе обязанностей и поступают в ряды войск со всеми условиями, коих я требую от моих офицеров. Образованием сих молодых людей, семейства их и общее наше семейство – армия непосредственно обязаны вашим неусыпным трудам и просвещенной попечительности».

После всех этих трудов Цесаревичу нужен был отдых, и 15-го августа он отправился с Цесаревной в путешествие по чужим краям. Отплыв на пароходе в Штеттин, он, через Берлин и Веймар, отвез супругу в Дармштадт и, оставив ее там в кругу родительской семьи, сам поехал присутствовать на маневрах, сначала прусского гвардейского корпуса в окрестностях Берлина, а потом австрийских войск в местечке Палота, близ Пешта. По возвращении в Дармштадт Наследник вместе с Цесаревной навестил в Штутгарте Великую Княгиню Ольгу Николаевну, провел две недели в Дармштадте, откуда, через Штутгарт, Боденское озеро, Шплюген, Венецию и Триест, их высочества прибыли в Вену. В австрийской столице провели они два дня и 7-го ноября, через Варшаву, возвратились в Петербург. В георгиевский праздник, 26-го ноября, Государь поздравил Цесаревича с новым отличием: званием главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами.

С первых дней 1853 года на политическом горизонте России стали появляться черные точки, скоро превратившиеся в зловещие, грозные тучи. Возникшее между русским Двором и Портой несогласие по вопросу о св. местах в Палестине разрослось в столкновение России с великими державами Запада, сплотившимися воедино для стеснения прав, предоставленных нам на Востоке договорами нашими с Турцией. Занятие русскими войсками Дунайских княжеств вызвало общий протест собранных на конференции в Вене великих держав, что и побудило Турцию объявить нам войну, в расчете на поддержку не одних Франции и Англии, но и Австрии и Пруссии. Император Николай пожелал лично удостовериться в расположении своих союзников, императора Франца-Иосифа и короля Фридриха-Вильгельма, и сам отправился на маневры в Ольмюц, после чего австрийский император и король прусский посетили его в Варшаве. Сопровождавший Государя в этой поездке (с 10-го по 18-е сентября) Цесаревич мог самолично убедиться, что в предстоявшей войне с двумя морскими державами России не только нельзя рассчитывать на помощь держав – участниц Священного союза, но следует даже опасаться перехода их в лагерь наших противников.

Начало 1854 года ознаменовалось разрывом с Англией и Франциею. Все боевые силы Империи поставлены были на военную ногу. Гвардия выступила в поход и была заменена в Петербурге своими резервными и запасными частями, сформированными под непосредственным наблюдением Цесаревича, которому, ввиду ожидаемого появления в Балтийском море англо-французского флота, поручена была, по званию главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами, защита побережья от Выборга до Нарвы. Вновь сформированные войска были представлены на смотр Императору и, по собственному его выражению, явились в столь блестящем во всех отношениях виде, что не только удовлетворили его ожиданиям, но даже превзошли их. «Состав и устройство сих войск, – писал он в рескрипте к Наследнику, – вполне соответствуют цели их назначения и служат ясным доказательством неусыпной вашей о них заботливости. Оставаясь в полной уверенности, что гвардейский резервный корпус, при настоящем его образовании, во всем будет равен действующим войскам гвардии и что если обстоятельства потребуют новых для войск усилий, то формирование их будет произведено с той же деятельностью и с таким же успехом, как ныне, я с особенным удовольствием повторяю вашему императорскому высочеству искреннейшую, живейшую мою признательность за постоянные примерные ваши труды на пользу службы». В не менее прочувствованных выражениях благодарил Император сына за храбрость и мужество, проявленные на войне его питомцами, воспитанниками военно-учебных заведений. «Моя армия ими гордится, – говорил Император. – Я уверен, что и поступившие ныне в ряды оной офицеры последуют доблестному примеру своих товарищей, в честь нашего оружия и во славу России. Да вознаградит их служба вашу отеческую о них заботливость».

В продолжение всего 1854 года Цесаревич разделял труды и заботы Царственного родителя по обороне Империи, умножению и усовершенствованию ее военных сил. Вынужденное угрозами Австрии снятие осады Силистрии, отступление войск наших из-за Дуная, очищение Молдавии и Валахии, вторжение турок в Закавказье, появление англо-французского флота в Балтийском море, высадка союзников в Крыму, проигранные князем Меншиковым сражения при Альме и Инкермане, затопление Черноморского флота у входа в Севастопольскую гавань, наконец, осада Севастополя, начавшиеся продолжительные усиленные бомбардирования и продолжаемые неустанно, невзирая на наступление зимы, – все это были тяжкие испытания, подорвавшие исполинскую натуру Императора Николая. Не менее тревожило Государя, возбуждая в нем искреннее негодование, поведение союзных с ним Дворов венского и берлинского, из которых первый явно принял сторону наших врагов, а второй колебался и, видимо, готов был последовать примеру Австрии. «Буде воля Божия, – писал Император Николай в конце ноября главнокомандующему южной армией князю М. Д. Горчакову, – буду нести крест мой до истощения сил».

Но сил не хватило. Простудившись в начале февраля, Государь 11-го числа слег в постель. Болезнь быстро развивалась; силы Императора падали; он уже не мог более заниматься государственными делами и бремя их вынужден был возложить на Наследника.

16-го февраля Цесаревичу пришлось принять важное решение, изложенное в двух собственноручных письмах. В первом, к главнокомандующему Крымскою армией, известив о болезни Государя, он именем его величества выразил князю Меншикову огорчение по поводу последних неудач в Крыму: отбития нашего штурма на Евпаторию и безостановочного приближения осадных работ союзников к укреплениям Севастополя. Передав мнение Государя, что ввиду неоднократно высказанного Меншиковым убеждения в невозможности всякого наступательного движения, единственным исходом для нас представляется дождаться неприятельского приступа на Севастополь и по отражении его двинуться вперед как из самой крепости так и со стороны Чоргуна на Кадыкиой, угрожая одновременно центру, правому флангу и даже тылу союзников, Наследник продолжал: «За сим Государь поручает мне обратиться к вам, как к своему старому, усердному и верному сотруднику, и сказать вам, любезный князь, что, отдавая всегда полную справедливость вашему рвению и готовности исполнить всякое поручение, доверием его величества на вас возлагаемое, Государь, с прискорбием известившись о вашем болезненном теперь состоянии, о котором вы нескольким лицам поручали неоднократно словесно довести до Высочайшего его сведения, и желая доставить вам средство поправить и укрепить расстроенное службой ваше здоровье, Высочайше увольняет вас от командования Крымской армией и вверяет ее начальству генерал-адъютанта князя Горчакова, которому предписано немедленно отправиться в Севастополь». Весть об увольнении смягчалась для несчастливого полководца пожалованием его сына генерал-адъютантом и заключительными словами письма: «Государь поручает мне, любезный князь, искренно обнять своего старого друга Меншикова и от души благодарить за его всегда усердную службу и за попечение о братьях моих».

Во втором письме к князю М. Д. Горчакову Цесаревич приглашал его, сдав начальство над Южной армией генералу Лидерсу, тотчас же ехать в Севастополь, чтобы вступить в командование Крымской армией и усилить ее всеми войсками, какие только сочтет возможным туда направить. При этом Наследник посвятил нового вождя в намерение Государя, считавшего сохранение Севастополя вопросом первейшей важности, в случае разрыва с Австрией и наступления неприятеля, жертвовать временно Бессарабией и частью даже Новороссийского края до Днепра для спасения Севастополя и Крымского полуострова. «Кончив с Божией помощью благополучно дело в Крыму, – замечал Александр Николаевич, – всегда можно будет соединенными силами обеих армий обратиться на австрийцев и заставить их дорого заплатить за временной успех».

Прошел еще день. На сохранение жизни Государя не оставалось более ни малейшей надежды, и пользовавшие его врачи решились сказать о том Наследнику. Императрица Александра Феодоровна взяла на себя внушить обожаемому супругу необходимость исполнить последний долг христианина. Узнав от лейб-медика Мандта, что ему грозит паралич сердца, Государь сам пожелал приобщиться Святых Тайн и проститься со всеми членами царственной семьи. Умилительно трогательны были последние слова его, обращенные к старшему сыну: «Мне хотелось, – говорил он, нежно обнимая его, – приняв на себя все трудное, все тяжкое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение судило иначе. Теперь иду молиться за Россию и за вас. После России я вас любил более всего на свете».

18-го февраля, в 20 минут после полудня, Император Николай почил смертью праведника, и Александр II вступил на прародительский Престол.

Высочайший манифест возвестил России о кончине Императора Николая и о воцарении его преемника. В этом первом акте своего царствования молодой Государь принимал пред лицом Бога священный обет – иметь всегда единой целью благоденствие отечества, и заключал манифест следующими знаменательными словами: «Да руководимые, покровительствуемые призвавшим нас к сему великому служению Провидением, утвердим Россию на высшей ступени могущества и славы; да исполняются чрез нас постоянные желания и виды августейших наших предшественников: Петра, Екатерины, Александра Благословенного и незабвенного нашего родителя».

В самый день смерти Императора Николая Александр II повелел Государственному Совету собраться на другой день, в исходе первого часа пополудни, на собственной половине его императорского величества. 19-го февраля представлению Государю предшествовало заседание Совета в обычном его помещении, причем Совет, выслушав высочайший манифест, мнением положил: принести присягу на верность подданства Государю Императору и Наследнику его, Цесаревичу и Великому Князю Николаю Александровичу. Вслед за тем Совет, в полном составе всех присутствовавших в том заседании членов, с председателем, князем Чернышевым, во главе, перешел во внутренние покои Зимнего дворца, где Император Александр обратился к нему со следующей речью:

«В годину тяжких испытаний посетило нас новое несчастье: мы лишились Отца и Благодетеля России. Покойный Государь, мой незабвенный родитель, любил Россию и всю жизнь постоянно думал об одной только ее пользе. Каждое его действие, каждое его слово имело целью одно и то же – пользу России. В постоянных и ежедневных трудах его со мной он говорил мне: «Хочу взять себе все неприятное и все тяжкое, только бы передать тебе Россию устроенной, счастливой и спокойной». Провидение судило иначе, и покойный Государь, в последние часы своей жизни, сказал мне: «Сдаю тебе мою команду, но, к сожалению, не в таком порядке, как желал, оставляя тебе много трудов и забот». – Я отвечал ему: «Ты, – мы всегда говорили друг другу «ты», – ты верно будешь там молиться за твою Россию и за дарование мне помощи». – «О, верно буду», – отвечал он. Я уверен в этом, потому что душа его – была душа чистая. В этой надежде на молитвы моего незабвенного родителя и в уповании на помощь Божию, на которую я всегда надеялся и надеюсь, я вступаю на родительский престол».

Осенив себя крестным знамением, Государь после минутного молчания продолжал: «Помните, господа, что Государственный Совет есть высшее в государстве сословие и потому должен подавать собою пример всего благородного, полезного и честного. Покойный Государь, в последние минуты жизни передавая мне волю свою о разных предметах государственного управления, поручил мне благодарить членов Государственного Совета за усердную их службу, не только в продолжение его царствования, но некоторых еще и – в предыдущее. Исполняя эту волю моего незабвенного родителя, я надеюсь, что Совет будет и при мне продолжать действовать так же, как действовал при покойном Государе, то есть благородно, чисто и честно. Иных действий от этого высшего учреждения я и не ожидаю. Независимо от особой благодарности всему Совету, покойный Государь, в свои последние минуты вспоминая о своих сотрудниках, поручил мне поименно благодарить министров, работавших с ним в его царствование».

Император в отдельности благодарил председателя Совета, всех министров и начальников главных управлений и, взяв за руку Великого Князя Константина Николаевича, сказал ему: «Тебя, милый брат, Государь особенно поручил благодарить за прекрасное начало твоей службы… Надеюсь на такое же продолжение ее и впредь».

Его Величество удалился в свой кабинет, а члены Совета пошли в Белую залу для участия в высочайшем выходе в придворный собор, где в присутствии Государя и Императриц, всех членов императорской фамилии, высших государственных сановников, военных и придворных чинов министр юстиции прочитал манифест о воцарении, а духовник их величеств, протопресвитер Бажанов, провозгласил в общее услышание присягу на верность подданства Государю Императору и Наследнику. По произнесении присяги всеми находившимися в церкви особами присутствовавшие приложились к св. Евангелию и Кресту и подписали присяжные листы.

В тот же день Государь, в приказе по российским войскам, передал обращенные к ним последние слова почившего их вождя и благодетеля: «Благодарю славную верную гвардию, спасшую Россию в 1825 году, равно храбрые и верные армию и флот; молю Бога, чтобы сохранил в них навсегда те же доблести, тот же дух, коими при мне отличались. Покуда дух сей сохранится, спокойствие государства, и вне, и внутри, обеспечено, и горе врагам его! Я их любил, как детей своих, старался как мог улучшить их состояние; ежели не во всем успел, то не от недостатка желания, но от того, что или лучшего не умел придумать, или не мог более сделать». Другим приказом по военному ведомству новый Государь принял на себя звание шефа во всех гвардейских полках, коих шефом состоял покойный Император, и в них же зачислил Наследника.

Следующим распоряжением Александра II было назначение на занимаемую им самим до того должность главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами генерал-адъютанта графа Ридигера. Главное руководство воспитанием военного юношества оставил он за собой, подчинив себе непосредственно переименованного в начальники штаба его императорского величества по военно-учебным заведениям генерал-адъютанта Ростовцева. Увольнение от всех должностей князя Меншикова, с оставлением в звании члена Государственного Совета, вызвало назначение князя М. Д. Горчакова главнокомандующим Крымской армией, генерала Лидерса, – командующим Южной армией, генерала Берга – финляндским генерал-губернатором и генерал-адмирала Великого Князя Константина Николаевича – главным начальником флота и морского ведомства. Все прочие министры и высшие должностные лица империи оставлены на своих местах.

В минуту воцарения Императора Александра II Россия переживала тяжелое время. Начатая в 1853 году вступлением русских войск в Дунайские княжества война с Турцией и ее союзницами, Великобританией и Францией, перенесена была в собственные наши пределы. По очищении нами Молдавии и Валахии австрийские войска заняли две эти области, а англо-французы высадились в Крыму и после неудачного для нас дела на реке Альме, поддерживаемые многочисленной эскадрой, осадили Севастополь. Все попытки вытеснить их с сильно укрепленных позиций остались безуспешны. Они продолжали осаду, невзирая на наступление зимы; мы же вынуждены были для заграждения Севастопольского порта сами потопить все суда, составлявшие наш черноморский флот. Защита Севастополя стоила ежедневно геройскому гарнизону неисчислимых потерь. Подкрепления подходили медленно и в недостаточном числе, вследствие необходимости содержать вдоль западной границы Империи многочисленную армию на случай войны с Австрией. С призывом государственного ополчения напряжены были до крайних пределов боевые силы государства; не менее истощены были и его финансовые средства, а между тем к весне следовало ожидать вторжения турок в Закавказье и появления англо-французского флота в Финском заливе. Наши берега на Белом море и Восточном океане оставались совершенно открытыми для неприятельских нападений.

Как ни трудно было положение наше на всех театрах войны, еще более тяжким представлялось положение политическое. Австрия заключила с Англией и Францией союзный договор, коим обязалась объявить войну России, если та не примет мира на заявленных Дворами лондонским и парижским и поддержанных венским Двором условиях. Пруссия, долго колебавшаяся, начинала также склоняться на сторону наших противников и, независимо от союзного договора, заключенного с Австрией, вошла с Англией и Францией, в непосредственные переговоры относительно приступления к коалиции. Ее опередила Сардиния, снарядившая уже пятнадцатитысячный корпус для присоединения к армии союзников, действовавшей в Крыму. Примеру этому готовы были последовать Швеция и даже Испания. Из всех европейских государств, если не считать Папы, один только король Неаполитанский обнаруживал к нам искренне дружеское расположение. Война грозила стать всеобщей. России приходилось вступить в борьбу со сплотившейся воедино против нее всей Европой.

В виду этой грозной опасности Император Александр II не смутился и не пал духом, но бодро и твердо приступил к выполнению намеченной им двойной задачи: все старание приложить к заключению мира почетного, совместного с достоинством его державы или, если это окажется недостижимым, собрать и направить все вещественные и нравственные силы России на отражение ее врагов. Такую решимость он ясно выразил в двух речах, с которыми в один и тот же день – 20-го февраля – обратился к явившимся приветствовать его воцарение дипломатическим представителям иностранных государств и к депутации С.-Петербургского дворянства, представившей адрес с изъявлением готовности «не щадить ни себя, ни достояния в защиту святой веры, Царя и отечества».

Государь, разъяснив чужеземным дипломатам, что ответственность за кровопролитную войну отнюдь не должна падать на Императора Николая, сделавшего все от него зависевшее для ее предотвращения, торжественно объявил им, что останется верен чувствам, одушевлявшим его родителя, и будет строго придерживаться начал, руководивших политикой Александра I и Николая I. «Начала эти, – сказал Император, – суть начала Священного союза. Если этот союз более не существует, то вина за то лежит, конечно, не на моем отце. Его намерения всегда были прямодушны и честны, и если в последнее время они не везде оценены по достоинству, то я не сомневаюсь, что Бог и история воздадут им должную справедливость». При этих словах Государь строго взглянул на смущенного австрийского посланника графа Эстергази и затем продолжал: «Я готов протянуть руку примирения на условиях, принятых моим отцом; но если совещания, которые откроются в Вене, не приведут к почетному для нас результату, тогда я, господа, во главе верной моей России, и весь народ смело вступим в бой».

Пламенным патриотическим чувством и не менее твердой решимостью проникнута речь Александра Николаевича к петербургским дворянам: «Я желал вас видеть, господа, чтобы передать вам слова покойного нашего благодетеля, незабвенного родителя моего. Он был уже так слаб, что не мог даже читать сам выражения ваших чувств. Эта обязанность была возложена на меня. Ваше усердие, господа, усладило его последние минуты. Выслушав все, он сказал: «Благодари их, благодари искренно; скажи им, что я никогда не сомневался в их преданности, а теперь еще более в ней убедился». Благодарю вас, господа! Я уверен, что эти слова глубоко залягут в нашем воспоминании. Вы – во главе других: передайте их всем. Времена трудные. Я всегда говорил покойному Государю, что твердо уповаю, что Бог милостью своею сохранит Россию. Я надеялся дожить вместе до дней радостных, но Богу угодно было решить иначе. Я в вас, господа, уверен, я надеюсь на вас. Я уверен, что дворянство будет в полном смысле слова благородным сословием и в начале всего доброго. Не унывать! Я с вами, вы – со мной!». Потом, сотворив знамение креста, Государь прибавил: «Господь да поможет нам! Не посрамим земли русские! – и, обняв губернского предводителя, заключил: – В лице вашем еще раз благодарю все дворянство. Прощайте, господа, Бог с вами!».

Неожиданная весть о смерти Императора Николая произвела сильное впечатление в Европе, на друзей и недругов. В особенности поражены были ею бывшие союзники усопшего Монарха – император австрийский и король прусский. Первый посетил русского посланника, князя А. М. Горчакова, и выразил ему глубокую скорбь о кончине испытанного друга в ту самую минуту, когда – уверял он – он собирался доказать на деле, насколько сердце его сохранило верности к августейшему усопшему. Франц-Иосиф просил Императора Александра принять его дружбу, как наследие, обещая и сам сохранить ее навеки как память о благодарности к его родителю. Те же чувства выразил и король Фридрих-Вильгельм IV в ответ на дружеское письмо, коим царственный племянник передал ему слова умирающего отца: «Скажи Фрицу, чтоб продолжал дружить России, помня завет батюшки (короля Фридриха-Вильгельма III)». Эрцгерцог австрийский Вильгельм и принц прусский Карл прибыли в Петербург в качестве представителей своих государей на похороны Императора Николая, тело которого предано земле в Петропавловском соборе 5-го марта.

Но проявления сочувствия о великой утрате, понесенной Россией, со стороны покинувших ее союзников, мало внушали доверия Александру Николаевичу. «Дай Бог, чтоб это были не одни слова», – писал он князю М. Д. Горчакову. Благоприятную перемену в отношениях к нам Пруссии Государь приписывал устранению ее, по требованию союзников, с мирных совещаний, имевших открыться в Вене, и притом находил, что не видит в том беды, «ибо чем более ее оскорбляют, тем более она льнет к нам, и потому, с этой стороны, мы можем считать себя обеспеченными». Эрцгерцогу Вильгельму он высказал «всю истину» и просил передать ее императору Францу-Иосифу. «Несмотря на все его дружеские уверения, – замечал он в том же письме, – я никакой веры к нему не имею и потому ожидаю и готовлюсь на худшее».

События оправдали опасения Александра Николаевича. Созванная в первых числах марта в Вене, под председательством австрийского министра иностранных дел, графа Буоля, конференция из уполномоченных всех держав, участниц войны, приступила к обсуждению и определению четырех оснований мира, составленных Дворами тюильрийским и сент-джемским и, по настоянию Австрии, принятых и Императором Николаем незадолго до кончины. Условия эти были: 1) замена совокупным ручательством великих держав русского протектората над Молдавией, Валахией и Сербией; 2) свобода плавания по Дунаю; 3) пересмотр лондонского договора 1841 года о закрытии проливов с целью обеспечить независимость Оттоманской империи и, в видах европейского равновесия, положить конец преобладанию России на Черном море; 4) отказ России от права покровительства христианам, подданным султана, с тем что великие державы исходатайствуют от Порты подтверждение их преимуществ, без различия вероисповеданий.

В циркуляре к дипломатическим представителям России государственный канцлер развил мысли, высказанные Государем иностранным дипломатам при приеме их на другой же день по вступлении на престол. «С почтительностью сына, – писал граф Нессельроде, – Император воспринимает из наследия своего родителя два обязательства, равно ему священные: первое требует от его величества развития всех сил, предоставленных ему волей Всевышнего для защиты целости и чести России. Второе возлагает на него долг: с настойчивостью посвятить свою заботливость совершению дела мира, основания которого уже утверждены Императором Николаем». Русским уполномоченным на венских совещаниях, князю А. М. Горчакову и В. П. Титову, предписывалось строго придерживаться приведенных выше четырех пунктов. Основанный на них мир положит предел бедствиям войны, призовет на новое правительство благословение всех народов. «Но, – присовокуплял государственный канцлер, – Россия глубоко это почувствует, да и вся Европа вынуждена будет признать, что надежда на восстановление мира останется бесплодной, если условия предстоящего соглашения преступят справедливые границы, безусловно указываемые нашему августейшему Государю сознанием достоинства его короны». В заключение русские дипломатические представители при чужеземных дворах приглашались пользоваться каждым отдельным случаем, дабы свидетельствовать «о честности, с которой Россия соблюдает обязательства, основанные на вере в силу договоров, о постоянном ее желании жить в добром согласии со всеми союзными и дружественными державами, наконец, об уважении ее к неприкосновенности прав всех государств, а также о твердой решимости отстоять и заставить уважать те права, которые Божественным Провидением вверены Императору, как блюстителю и защитнику народной чести».

На первых заседаниях конференции уполномоченные без труда пришли к соглашению по двум первым пунктам. Камнем преткновения был третий пункт. Англия и Франция, истолковывая его в смысле ограничения державных прав России на Черном море, требовали от нас обязательства не содержать в нем военных судов. Требование это, по высочайшему повелению, отвергнуто русскими уполномоченными. Решение свое Государь так объяснял в письме к князю Паскевичу: «То, что вы пишете военному министру насчет уступок с нашей стороны при венских переговорах для скорейшего достижения мира нами уже сделано, поколику оно совместно с достоинством России. На дальнейшие уступки я, ни под каким видом, не соглашусь, ибо вот уже второй год, что благодаря этой системе, вместо того чтобы удержать Австрию в прежнем направлении, она делалась все невоздержаннее в своих требованиях и наконец почти совершенно передалась на сторону наших врагов». Князь Горчаков и Титов, признавая лучшими условиями те, «что согласят достоинство России с безопасностью Европы», предложили тогда: либо открыть Черное море для флотов всех наций, либо безусловно закрыть его. До обсуждения четвертого пункта не дошли, так как представители Франции и Англии отклонили не только оба русских предложения, но и третье, исходившее от венского Двора, советовавшего предоставить определение количества военных судов, которые прибрежные державы имели бы право содержать в Черном море, непосредственному уговору России с Турцией. Конференция разошлась, не придя к соглашению.

Император Александр предвидел этот исход, когда, извещая главнокомандующего Крымской армией о ходе переговоров в Вене, писал ему: «Претензии союзников невыполнимы. Главный вопрос будет в том: устоит ли Австрия и объявит ли она себя нейтральной или решительно присоединится к нашим врагам? Я готовлюсь к худшему…» И несколько времени спустя: «Я остаюсь при прежнем своем убеждении, что все эти переговоры одна форма и что кончится все-таки общей войной с Австрией и частью Германии; говорю частью, ибо покуда еще надеюсь, что Пруссия устоит». Вопреки, однако, всем вероятиям, а также условиям союзного договора с Францией и Англией, венский Двор не решился на разрыв с Россией, главным образом вследствие крайнего расстройства своих финансов. Император Франц-Иосиф успокоил нашего посланника уверением, что третий пункт оснований мира будет обсуждаться заново, причем от прежних прений по этому вопросу не должно остаться и следа. Веским подтверждением слов его служило распущение австрийских резервов. В конце мая Государь сообщал князю М. Д. Горчакову: «Последние известия из Вены, благодаря Бога, весьма удовлетворительны; теперь есть, кажется, надежда, что Австрия останется нейтральной, если только достанет ей довольно твердости, чтобы устоять против всех угроз союзных держав, которые употребят, вероятно, все возможные средства, дабы вовлечь ее в войну с нами. Если надежды эти сбудутся, в чем, к сожалению, после столь многих горестных опытов я полного удостоверения не имею, то положение наше значительно улучшится, и тогда можно будет еще более вас усилить для нанесения решительного удара врагам нашим на юге».

Осажденный Севастополь не переставал привлекать взоры и сосредоточивать на себе заботливость царственного вождя. Государь сознавал, что там должна решиться не только участь войны, но и развязаться узел политических усложнений, ибо, по справедливому замечанию Паскевича, победа в Крыму была бы лучшим средством воздействовать на Австрию, удержать ее от разрыва с нами. Известия, полученные оттуда в первые дни царствования, были радостного свойства: переход наш в наступление посредством контр-апрошей, сооружение, по мысли и под руководством полковника Тотлебена, редутов Селенгинского, Волынского и Камчатского люнета, отбитие неприятельских на них нападений. Александр Николаевич признавал возведение этих трех укреплений «под носом у неприятеля» весьма важным результатом и сожалел только, что это устройство их не было исполнено тремя месяцами раньше, как указывал Меншикову покойный Император. «В то время, – замечал Государь, – и урон был бы не столь значительный, как теперь. Дай Бог только, чтоб нам удалось в них удержаться!»

Государь одобрял выраженное ему князем М. Д. Горчаковым, по прибытии в Севастополь, намерение действовать «с терпением и осторожностью» до прихода подкреплений, направленных в Крым из Южной армии, в количестве 40 батальонов. Озабочивало его, однако, и то, что, вследствие такого передвижения, огромное пространство нашей западной границы, от Днестра до самого Царства Польского, оставалось открытым для вторжения австрийцев, которые могли почти беспрепятственно овладеть всем этим обильным краем, оставив лишь наблюдательный корпус против сосредоточенной в Царстве Западной армии, так как выгодное выдающееся положение ее было парализовано союзным договором Австрии с Пруссией. «Готовясь к худшему», Государь для прикрытия пространства между Полесьем и Днепром приказал образовать на Волыни новую Среднюю армию и, оставляя князя Паскевича главнокомандующим Западной армией, подчинил ему и Среднюю, подобно тому как Южная армия осталась подчиненной главнокомандующему Крымской армией, князю М. Д. Горчакову. Под главным их начальством командование Южной армией было вверено генералу Лидерсу, Средней – генералу Панютину. Если бы произошел разрыв с Австрией, то Западная армия должна была маневрировать между крепостями и в крайнем случае отступить на Брест; Средняя же имела, при наступлении австрийцев в Царство Польское или из Молдавии в Новороссийский край, сама перейти в наступление и действовать во фланг и тыл неприятеля; если же главные силы его обратились бы на Волынь, то ее задачей было бы отбросить их, а в худшем случае – задерживать наступление, опираясь на Киев. Сообщая эти мысли в письме к князю Паскевичу, Государь требовал, чтобы все предварительные распоряжения были сделаны немедленно, без всякой огласки, дабы по первому приказанию все войска могли выступить на вновь назначенные им места. Его Величество выражал намерение самому прибыть в Варшаву, если политические обстоятельства того потребуют, чтобы быть ближе к театру военных действий и обо всем лично переговорить и условиться с фельдмаршалом.

Между тем в Севастополе дела наши стали принимать неблагоприятный оборот. Начатое в конце марта и продолжавшееся десять дней, второе бомбардирование стоило нам более 6000 человек выбывших из строя. Засвидетельствованное главнокомандующим, беззаветное мужество и самоотвержение севастопольского гарнизона вызвало следующие благодарственные строки Государя в письме к князю М. Д. Горчакову: «Да подкрепит Бог геройских защитников Севастополя. Уповаю на его милость, что Он благословит наши усилия отстоять его и, может быть, нанести решительный удар незваным гостям. Скажите нашим молодцам, что я и вся Россия ими гордимся и что наш незабвенный благодетель за них молится и верно свыше также радуется их геройству. Что во мне происходит при чтении подробностей этого неслыханного бомбардирования, вы легко поймете. Крайне сожалею о потере людей и столь многих отличных офицеров. Да воздаст им Всемогущий в той жизни за молодецкую их смерть».

К концу апреля положение наше под Севастополем еще более ухудшилось. Прибывшие из Южной армии подкрепления не восстановили равновесия сил, потому что тогда же подоспели к союзникам подкрепления несравненно сильнейшие: двадцатипятитысячный резервный французский корпус генерала Реньо-де-Сен-Жан-д’Анжели и пятнадцатитысячный сардинский корпус генерала Ламармора. К тому же главное начальство над французской армией перешло от нерешительного Канробера в руки энергичного и настойчивого Пелисье. Борьба миной и сапой закипела с новой силой вокруг Севастополя, а англо-французский флот, овладев Керчью, вошел в Азовское море и бомбардировал Бердянск, Мариуполь и Таганрог. На восточном берегу Черного моря союзники заняли оставленную нами Анапу. В ночь с 11-го на 12-е мая французы под Севастополем овладели нашими контрапрошами на правом фланге, а 26-го мая, после продолжавшегося целый день бомбардирования, повели атаку на передовые укрепления левого фланга и, несмотря на геройское сопротивление, отняли у нас стоившие нам столько крови Волынский и Селенгинский редуты и Камчатский люнет.

В донесении Государю главнокомандующий Крымской армией называл положение свое отчаянным. «Теперь я думаю, – писал он, – об одном только: как оставить Севастополь, не понеся непомерного, может быть более 20 тысяч, урона. О кораблях и артиллерии и помышлять нечего. Ужасно подумать!» Еще большим унынием проникнуты донесения князя Горчакова военному министру. В них, как и в письмах к Императору, постоянно звучит один припев: положение безвыходно, но отнюдь не по вине главнокомандующего.

Государь и не думал укорять или порицать несчастливого вождя. Напротив, он все старание приложил к тому, чтобы ободрить его, утешить, возбудить в нем упавший дух и надежду на успех. «Насчет ответственности вашей перед Россией, – писал он ему, – если суждено Севастополю пасть – совесть ваша может быть спокойна; вы наследовали дела не в блестящем положении, сделали, с вашей стороны, для поправления ошибок все, что было в человеческой возможности; войска под вашим начальством покрыли себя новой славой, беспримерной в военной истории, чего же больше?» Александр Николаевич не допускал мысли об оставлении Севастополя, не дождавшись штурма, и в крайнем случае разрешил Горчакову передвинуть Южную армию Лидерса к Перекопу или даже в самый Крым, в том уважении, «что лучше рисковать временно жертвовать Бессарабией, чем потерять Крымский полуостров – которым обратное овладение будет слишком затруднительно или даже невозможно». Получив известие о потере укреплений левого фланга, Государь не скрыл от главнокомандующего произведенного на него грустного впечатления, но выразил надежду, что нам удастся удержаться в Севастополе до прибытия новых подкреплений. «Если по воле Всевышнего, – присовокуплял он, – Севастополю суждено пасть, то я вполне на вас надеюсь, что со вновь прибывающими к вам тремя дивизиями вам удастся отстоять Крымский полуостров. Защитники Севастополя, после девятимесячной небывалой осады, покрыли себя неувядаемой славой, неслыханной в военной истории; вы, с вашей стороны, сделали все, что человечески было возможно – в этом отдаст вам справедливость вся Россия и вся Европа; следовательно, повторяю вам, что уже вам писал – совесть ваша может быть спокойна. Уповайте на Бога и не забывайте, что с потерей Севастополя все еще не потеряно. Может быть, суждено вам в открытом поле нанести врагам нашим решительный удар… Поручаю вам поблагодарить наших молодцов за бой 26-го числа; скажите им, что я в них уверен от генерала до солдата, что они не посрамят чести русской».

Предчувствие Государя оправдалось. 6-го июня Севастопольский гарнизон отбил повсеместно штурм, поведенный союзниками, после двухдневного усиленного бомбардирования, на Корабельную сторону: французами на 1-й и 2-й бастионы и Малахов курган, англичанами – на 3-й бастион. Блистательный этот подвиг, ввергший осаждавших в уныние, возбудил снова в храбрых защитниках Севастополя надежду на конечный успех. Воспрянул духом и главнокомандующий, доносивший Государю, что с приходом 4-й пехотной дивизии перевес в силах будет на нашей стороне; что тогда можно будет помышлять о переходе в наступление и что, по всей вероятности, неприятель не решится провести под Севастополем второй зимы и отплывет в конце осени.

Весть о победе тем более обрадовала Императора, что незадолго до того он, уступая настояниям князя Горчакова, послал ему разрешение в крайнем случае сдать Севастополь союзникам, дабы обеспечить отступление гарнизона. «Благодарение Всевышнему, – писал Государь главнокомандующему, – благословившему усилия наших молодцов»; и в другом письме: «Вы уже знаете о радостном впечатлении, произведенном на меня известием о геройском отбитии штурма 6-го числа. Воздав от глубины сердца благодарение Всевышнему, повторяю теперь вам и всем нашим молодцам мою искреннюю и душевную благодарность. Беспримерные защитники Севастополя покрыли себя в этот день еще новой неувядаемой славой. Скажите им, что я и вся Россия ими гордимся!. . Об оставлении Севастополя, надеюсь, с Божией помощью, что речи не будет больше. Если же вам готовится экспедиция со стороны Евпатории, то со вновь прибывшими к вам войсками будет с кем их встретить».

Прибытие к Севастополю трех дивизий из Южной армии, упадок духа неприятеля и временное бездействие его, наконец, прояснение политического горизонта, выразившееся в распущении австрийских резервов, – все это представлялось несомненно благоприятными условиями для нанесения союзникам решительного удара в Крыму. «Более чем когда-либо, – сообщал Государь главнокомандующему, – я убежден в необходимости предпринять с нашей стороны наступление, ибо иначе все подкрепления, вновь к вам прибывающие, по примеру прежних будут поглощены Севастополем, как бездонной бочкой». Но Горчаков опять колебался, выражая опасения, что подкрепление прибудет к союзникам раньше, чем к нему, что, таким образом, все невыгоды при атаке будут на нашей стороне, и заключал, что «весьма бы желательно продолжать темпоризацию до осени», тут же прибавляя, «но навряд ли это будет возможно». Между тем неприятель снова возобновил свой убийственный огонь по многострадальному городу. Жертвами его были тяжело раненный Тотлебен и убитый Нахимов. Средний наш урон, даже вне усиленного бомбардирования, был по 250 человек в день выбывавших из строя. «Ежедневные потери неодолимого Севастопольского гарнизона, – писал по этому поводу Император главнокомандующему, – все более ослабляющие численность войск ваших, которые едва заменяются вновь прибывающими подкреплениями, приводят меня еще более к убеждению, выраженному в последнем моем письме, в необходимости предпринять что-либо решительное, дабы положить конец сей ужасной бойне, могущей иметь, наконец, пагубное влияние на дух гарнизона». Дабы облегчить ответственность Горчакова, Государь предлагал ему созвать военный совет: «Пусть жизненный вопрос этот будет в нем со всех сторон обсужден, и тогда, призвав на помощь Бога, приступите к исполнению того, что признается наивыгоднейшим».

Большинство военного совета высказалось за наступление со стороны реки Черной, и главнокомандующий решился атаковать союзников в их укреплениях без всякой, однако, надежды на успех, как видно из письма его к военному министру, писанного накануне сражения: «Я иду против неприятеля потому, что, если бы я этого не сделал, Севастополь все равно пал бы в скором времени. Неприятель действует медленно и осторожно; он собрал невероятное множество снарядов на своих батареях; его подступы нас стесняют все более и более, и нет почти ни одного пункта в Севастополе, который не подвергался бы его выстрелам. Пули свищут на Николаевской площади. Нельзя заблуждаться пустыми надеждами; я иду навстречу неприятелю при самых плохих обстоятельствах. Его позиция весьма сильна: правый фланг его на Гасфортовой горе, которой скаты почти отвесны и тщательно укреплены; а левый – на Федюхиных высотах, за глубоким, наполненным водой каналом, через который можно перейти не иначе как по мостам, набросанным под сильным огнем неприятеля. У меня 43000 человек пехоты, а у неприятеля, если он распорядится как следует, 60000. Если – на что я, впрочем, мало надеюсь – мне послужит счастье, я постараюсь воспользоваться успехом. В противном случае, придется положиться на волю Божию. Я отойду на высоту Мекензи и постараюсь очистить Севастополь с наименьшей потерей. Не оставьте вспомнить о своем обещании – оправдать меня. Если дела примут дурной оборот, я нисколько не виноват в том. Я сделал все возможное, но задача была слишком трудна с самого прибытия моего в Крым».

4-го августа сражение при реке Черной было нами проиграно, атака – отбита на всех пунктах. Мы понесли громадный урон: более 8000 человек убитыми и ранеными.

Болезненно отозвалось в душе Государя скорбное известие. Особенно опечалила его «огромная потеря наших славных войск без всякого результата». Но и в этот раз он заботился главным образом о том, чтобы ободрить главнокомандующего, которому, после потерпенной неудачи, положение наше в Севастополе снова представлялось совершенно безнадежным. «Как все это ни прискорбно, – писал ему Император, – но я не унываю, а, покоряясь безропотно воле Божией, не теряю надежды, что он нас не оставит и что под конец все-таки наша возьмет. Рассуждая хладнокровно о теперешнем положении вещей, я нахожу, что неудача 4-го числа нисколько не переменила наше взаимное положение относительно Севастополя… Повторяю вам, что если суждено Севастополю пасть, то я буду считать эпоху эту только началом новой настоящей кампании…» Те же мысли выражал его величество в письме к князю Паскевичу: «Неудачная попытка на Черной доказала, что атаковать нам союзников с теперешними силами, не ослабляя скромного гарнизона крепости, трудно, если не невозможно. Между тем геройский гарнизон Севастополя с каждым днем тает и верки наши приходят в такое положение от близкого огня неприятельского, что мы уже не успеваем их исправлять. Весьма желательно, чтобы Севастополь мог удержаться до октября, ибо к тому времени Горчаков, получит значительное подкрепление дружинами ополчения, которыми предполагается дополнить растаявшие полки 3-х или 4-батальонного состава. Тогда будут, может быть, шансы в нашу пользу для наступательных действий. Я не скрываю от себя всю трудность положения Севастополя и потому готовлюсь к мысли, что, может быть, придется, для спасения остатков его гарнизона, уничтоживши по мере возможности наши укрепления, очистить южную сторону и ограничиться защитой северной. Разумеется, к такой отчаянной мере прибегнуто будет только в самом крайнем случае. Надеюсь на милость Божию, что до этого не дойдет. Но и тогда я не буду считать дело потерянным, а как начало новой кампании…» Заметив, что до будущей весны мы можем себя считать обеспеченными со стороны Австрии, что это «уже много» и что к тому времени «Бог знает что может еще произойти», Государь так оканчивал письмо свое к фельдмаршалу: «Будем же крепиться, молиться и уповать на помощь свыше. С нами Бог, да не постыдимся вовеки!».

Ободряющее действие императорских писем на нерешительного, но лично храброго Горчакова не заставило ждать себя. Главнокомандующий доносил, хотя и не без обычных оговорок, что решился не отходить на северную сторону, а продолжать защищать южную с упорством, пока будет в силах отбить штурм. «Конечно, – рассуждал он, – мы будем между тем нести большой урон и, может быть, даже не отобьем штурма, но в замену может случиться, что нам удастся отбить неприятеля, а может быть, и принудить снять потом осаду, ибо я никак не думаю, чтобы неприятель решился провести вторую зиму в теперешнем положении. Намерение мое подвергает нас большим случайностям; но надобно выбирать из двух зол менее вредное и в особенности держаться тех действий, которые наиболее соответствуют чести русского оружия. Продолжение до крайности защиты Севастополя, конечно, будет для нас славнее, чем очищение его без очевидной необходимости. Действуя так, армия понесет, может быть, больший урон, но она для того только и сделана, чтобы умирать за вашу славу. В этих видах я не останавливаю следования сюда дружин средних губерний».

Император горячо благодарил главнокомандующего за решение не оставлять южной стороны Севастополя, признавая его вполне соответствующим и чести русского оружия, и пользам России. «Да поможет нам Бог, – писал он, – до конца выдержать тяжкое испытание, свыше нам ниспосланное. Вы поймете, что в душе моей происходит, когда я думаю о геройском гарнизоне Севастополя, о дорогой крови, которая ежеминутно проливается на защиту родного края. Сердце мое обливается этой кровью, тем более что горькая чаша эта досталась мне по наследству; но я не унываю, а надеюсь на милость Божию и счастлив, видя чувства, которые одушевляют вас и всех верных сынов отечества. Вы вновь предугадали мою мысль, не останавливая следования дружин ополчения; предположение мое о пополнении ими растаявших полков нашей армий должно уже быть в ваших руках. Теперь буду ожидать донесения вашего об исполнении сей полезной меры. Я также совершенно разделяю вашу мысль, что если Бог благословит отбить новый штурм, то весьма может быть, что сия новая неудача принудит союзников снять осаду, ибо едва ли решатся они провести вторую зиму в Крыму. По последнему телеграфному донесению вашему от 18-го августа, вечера, видно, что огонь неприятеля был умеренный, но что подступы его хотя медленно, но все-таки подвигаются вперед. Я много надеюсь теперь на новые ретраншементы, устраиваемые позади первой линии, а в особенности на стойкость наших славных войск и распорядительность достойных их начальников. Скажите им, что я ими горжусь и счастлив был бы разделять их труды, если бы обязанность моя позволила мне следовать одному влечению моего сердца, ибо я в душе солдат… Да хранит вас Бог и еще раз искреннее спасибо за ваши неутомимые труды».

Но роковой час приближался. 24-го августа неприятель возобновил бомбардирование Севастополя, продолжавшееся три дня. Получив о том известие по телеграфу, Государь еще утешался тем, что, по свидетельству князя Горчакова, гарнизон мог успешно исправлять повреждения. «Пока мы не будем лишены этой возможности, – рассуждал он, – несмотря на огромную потерю, есть еще надежда сохранить Севастополь». Когда Император писал эти строки, южная сторона была уже очищена нашими войсками, перешедшими на северную сторону. «Севастополь в пламени, – доносил главнокомандующий, – и неприятелю достались одни развалины».

«Держаться долее в Севастополе, – объяснял он в другом донесении, – не было никакой возможности. С 24-го числа разрушение слабых верков наших доходило до крайности. Ночные исправления под градом ядер, бомб и штуцерных пуль стоили нам, без пользы уже, драгоценной крови: ежедневный урон простирался до 2500 человек. В таком положении оставалось только помышлять о том, как очистить город, не подвергая гарнизона резне и заднюю часть оного необходимости положить оружие… 27-го, утром, неприятель двинулся со всех сторон на приступ с огромными силами. Мы отразили его везде, кроме Малахова, которого отбить было невозможно. Случай был единственный для очищения Севастополя без потери части гарнизона. Утомление неприятеля, сильный урон, им нанесенный, и храброе отстаивание нашими войсками местности у самого выхода из Корнилова бастиона в разоренных домах служили ручательством, что союзники не решатся проникнуть в город до следующего утра. Я воспользовался этим и очистил Севастополь в продолжение ночи, без урона, не поставив даже ни одной роты арьергарда в необходимость положить оружие или умереть до последнего. Неприятелю оставили вместо города одни пылающие развалины».

Император Александр перенес это новое тяжкое испытание с христианской покорностью воле Божией, с мужественною твердостью Государя, исполненного веры в Россию, в свой народ. 30-го августа, в день своих именин, он воздал дань справедливости и царской признательности геройским защитникам черноморской твердыни в следующем Высочайшем приказе по российским армиям: «Долговременная, едва ли не беспримерная в военных летописях оборона Севастополя обратила на себя внимание не только России, но и всей Европы. Она с самого почти начала поставила его защитников наряду с героями, наиболее прославившими наше отечество. В течение одиннадцати месяцев гарнизон Севастопольский оспаривал у сильных неприятелей каждый шаг родной, окружавшей город земли, и каждое из действий его было ознаменовано подвигами блистательной храбрости. Четырехкратно возобновляемое жестокое бомбардирование, коего огонь был справедливо именован адским, колебало стены наших твердынь, но не могло потрясти и умалить постоянного усердия защитников их. С неодолимым мужеством, с самоотвержением достойным воинов-христиан, они поражали врагов или гибли, не помышляя о сдаче. Но есть невозможное и для героев. 27-го сего месяца, после отбития шести отчаянных приступов, неприятель успел овладеть важным Корниловским бастионом, и главнокомандующий Крымской армией, щадя драгоценную своих сподвижников кровь, которая в сем положении была бы уже без пользы проливаема, решился перейти на северную сторону города, оставив осаждающему неприятелю одни окровавленные развалины. Скорбя душой о потере столь многих доблестных воинов, принесших жизнь свою в жертву отечеству, и с благоговением покоряясь судьбам Всевышнего, коему не угодно было увенчать их подвиги полным успехом, я признаю святой для себя обязанностью изъявить и в сем случае, от имени моего и всей России, живейшую признательность храброму гарнизону Севастопольскому за неутомимые труды его, за кровь, пролитую им в сей, почти год продолжавшейся, защите сооруженных им же в немногие дни укреплений. Ныне, войдя снова в ряды армии, сии испытанные герои, служа предметом общего уважения своих товарищей, явят, без сомнения, новые примеры тех же воинских доблестей. Вместе с ними и подобно им, все наши войска, с той же беспредельной верою в Провидение, с той же пламенной любовью ко мне и родному нашему краю, везде и всегда будут твердо встречать врагов, посягающих на святыни наши, на честь и целость отечества, а имя Севастополя, столь многими страданиями купившего себе бессмертную славу, и имена защитников его пребудут вечно в памяти и сердцах всех русских, совокупно с именами героев, прославившихся на полях Полтавских и Бородинских».

Недосказанное в приказе было выражено в письме Императора к князю М. Д. Горчакову: «Как ни тяжела материальная потеря Севастополя и уничтожение нашего Черноморского флота, но я сожалею, и сожалею гораздо более, о дорогой крови, которая ежедневно проливалась геройским гарнизоном Севастополя. Поэтому не могу не одобрить решимость вашу очистить Южную сторону, что было исполнено столь удачно, благодаря плавучему мосту… Не унывайте, а вспомните 1812 год и уповайте на Бога. Севастополь не Москва, а Крым – не Россия. Два года после пожара московского победоносные войска наши были в Париже. Мы те же русские и с нами Бог!»

1-го сентября Государь в сопровождении двух Императриц – супруги и матери, и августейших детей своих выехал в Москву. Обычное царское шествие из Кремлевского дворца через Красное Крыльцо в Успенский собор, приветственная речь митрополита Филарета, умиление, слезы, восторженные клики несметной толпы – все это произвело радостное впечатление на душу Государя. «Посреди сих тяжких обстоятельств, – читаем в письме его к князю Паскевичу, – сердцу моему было отрадно в родной Москве встретить заветный задушевный прием». Среди этой обстановки память о великом всенародном подвиге Отечественной войны естественно воскрешалась в его воображении: «Да поможет нам Бог, – восклицал он, – как в 1812 году, выдержать до конца испытание, свыше нам ниспосылаемое. Я не унываю, а надеюсь на милость Божию и на общее сочувствие нашей Руси к правому нашему делу». Царская семья провела целый день в Троицкой Лавре и горячо молилась у раки св. Сергия. Государь взял оттуда образ преподобного, тот самый, что сопровождал Царя Алексея Михайловича во всех его походах, был с Петром Великим под Полтавой, а в 1812 году – с московским ополчением, и отправил его к князю М. Д. Горчакову с тем, чтобы он оставался при главной квартире Крымской армии и чтобы по получении его был отслужен молебен перед фронтом. «Да помогут нам молитвы преподобного Сергия, – писал Император по этому случаю, – так как благословение его даровало нам победу при Димитрии Донском».

В Москве происходили, под личным председательством Государя, военные совещания, к участию в которых он пригласил военного министра, князя Долгорукова, генерал-адъютанта барона Ливена и бывшего адъютанта и личного своего друга князя А. И. Барятинского, привезшего из Севастополя донесение главнокомандующего об очищении южной стороны. Плодом этих совещаний была составленная Императором записка о предстоящих военных действиях, так как, верный своему слову, Александр II считал падение Севастополя лишь началом новой кампании.

Записка распадалась на три части. В первой излагались меры для сохранения остальной части Крыма. Удержание Северной стороны признавалось бесцельным, «ибо флот Черноморский по нужде нами самими уничтожен». В предположении, что союзники не станут атаковать с фронта неприступную нашу позицию на Мекензиевой горе в на Инкерманских высотах, а попытаются сделать диверсию на наш тыл, высадив сильный десант у устья Качи, у Евпатории или Перекопа, Государь находил необходимым сосредоточить всю армию, в числе по меньшей мере 100000 человек, в центральной позиции у Симферополя, откуда мы могли бы угрожать правому флангу неприятеля, где бы он ни высадился, причем значительный перевес в силах был бы на нашей стороне. При этих условиях можно было надеяться, что всякая попытка неприятельского десанта, который ни в каком случае не превысит 40000 человек, окончится в нашу пользу.

Вторая часть записки посвящена распоряжениям об укомплектовании Крымской армии и о приведении полков ее в четырехбатальонный состав; третья часть – способам защитить от неприятельского нападения Николаев, который из всего южного побережья представлял союзникам самый привлекательный пункт для высадки, дабы, овладев им, уничтожить все заведения Черноморского флота и нанести тем окончательный удар могуществу нашему на Черном море. Находя, что на сохранение Николаева должно быть обращено все наше внимание, Государь полагал усилить Южную армию двумя гренадерскими дивизиями, стоявшими у Перекопа, и в случае надобности еще одной или двумя, выведенными из Крыма.

Первоначальное намерение Императора было: из Москвы отправиться в Варшаву, для соображения с князем Паскевичем мер на случай войны с Австрией. События в Крыму заставили его переменить это решение и, отложив поездку в Варшаву, ехать в Николаев, чтобы условиться с Лидерсом, а если можно, то и с Горчаковым о дальнейших действиях на юге. «Притом считаю сердечной обязанностью, – писал он фельдмаршалу, – лично благодарить славные войска наши за геройскую защиту Севастополя. Они долг свой исполнили свято! Не их вина, что труды их не были увенчаны полным успехом». Паскевичу Государь сообщил свою записку, прибавив, что пополнение потерь в войсках считает вопросом первейшей важности, «ибо иначе к будущей весне у нас армии не будет, а нам неизбежно должно готовиться к продолжительной еще войне и, может быть, с новыми врагами». При этом он поручил фельдмаршалу «по испытанной опытности» сообщить ему свои мысли насчет будущих действий в случае разрыва с Австрией. «Несмотря на все успокоительные сведения об уменьшении ее армии, – заключал Государь, – я предвижу, в особенности теперь, после потери Севастополя, что рано или поздно мы ее встретим в рядах врагов наших. Дай Бог, чтобы я ошибся в моих опасениях, но гораздо лучше быть готову к худшему и принять все меры осторожности, чем быть взяту врасплох».

Уведомляя князя Горчакова о поездке в Николаев и о намерении оттуда проследовать в Крым, если союзники не предпримут ничего важного и не будет предвидеться опасности Перекопу, Государь назначил ему свидание в Симферополе, а в Николаев предписал явиться начальнику штаба Крымской армии князю Васильчикову и генералу Тотлебену, «если позволит состояние его здоровья». На случай приезда в Крым он «строжайшим образом» запретил делать какие-либо приготовления для смотров войск, замечая: «Они и без того много претерпели, и потому не хочу, чтобы приезд мой был им в тягость».

Императору предшествовали Великие Князья Константин и Николай Николаевичи. Сам он, в сопровождении младшего брата, Великого Князя Михаила Николаевича, выехал из Москвы 8-го сентября и 13-го был в Николаеве.

Между тем союзники, ограничиваясь диверсиями в Крыму, то на левый, то на правый фланг армии князя Горчакова, снарядили морскую экспедицию в Днепровский лиман. Англо-французская эскадра, в числе 90 вымпелов, вышла из Балаклавы и Камыша и, простояв шесть дней перед Одессой, высадила десант у Кинбурна, который сдался и был занят французским гарнизоном, после чего неприятельский флот возвратился в южные порты Крыма.

Государь из Очакова был сам свидетелем отплытия союзной эскадры. Шестинедельное пребывание его в Николаеве посвящено приведению этого важного пункта в оборонительное положение по плану генерала Тотлебена, причем Великие Князья Николай и Михаил были назначены заведовать, первый – инженерной, второй – артиллерийской частями. Южная армия, состоявшая под начальством генерала Лидерса, усилена морскими командами, высланными в Николаев из Севастополя, по оставлении нами южной стороны. Предоставляя князю Горчакову полную свободу действовать по усмотрению и сообразно с местными обстоятельствами, Государь советовал ему не упускать удобных случаев для наступательных действий, «ибо – замечал он – не могу никак убедиться в необходимости для нас ограничиваться одной лишь оборонительной системой, всегда самой невыгодной в военном деле». «Я надеюсь, – читаем в другом письме к главнокомандующему, – что вы не дадите себя озадачить каким-нибудь неожиданным движением, а будете действовать, согласно принятой вами системе, с решимостью и пользуясь всяким удобным случаем, чтобы перейти самому в наступление, разумеется, при возможно выгодных условиях. Да поможет вам Бог исполнить это с успехом». Заботясь о реорганизации Крымской армии и о пополнении ее громадной убыли, Государь настойчиво требовал, чтобы по окончании осенней кампании все войска, предназначенные к выводу из Крыма, были немедленно направлены на зимние квартиры.

В Николаеве получил Император ответ Паскевича на посланный ему из Москвы запрос. Старец-фельдмаршал находил, что политическое положение наше осталось в сущности то же, что и в прошедшем году; прежнее нерасположение к нам и, следовательно, так же мало уверенности, что мы рано или поздно не увидим Австрию в ряду врагов наших. Если Австрия, рассуждал князь Варшавский, не объявила нам доселе войны, то, конечно, была удержана только сильной армией, собранной в 1854 году в Царстве Польском, а потому и ныне мы можем удержать Австрию от разрыва и сохранить влияние на Пруссию и остальную Германию лишь доведением Западной армии до 170 или по меньшей мере до 150 батальонов при 150 или 114 эскадронах кавалерии и Средней армии от 80 до 100 батальонов при 100 эскадронах. Соглашаясь с мнением фельдмаршала, Государь не считал, однако, возможным привести Западную и Среднюю армии в требуемую им силу. К весне предоставлял он себе решить сообразно обстоятельствам: которую армию чем усилить, а до того – писал он князю Горчакову – «я требую, чтобы все было исполнено согласно моим указаниям». Указания эти были следующие. К весне войска Крымской, Южной и Средней армий должны быть расположены: 3-й и 4-й пехотные и драгунский корпуса – в Крыму; 5-го и 6-го пехотных корпусов четыре дивизии и пять легких кавалерийских – от Дуная до Днестра; гренадеры – между Крымской и Южной армиями; 2-й пехотный и 2-й резервный корпуса с 24 дружинами ополчения в составе Средней армий – в Волынской, Киевской и Подольской губерниях. Балтийский корпус и Западная армия остаются в прежнем составе. Если к весне англо-французы, с присоединением австрийцев, станут угрожать нашим западным и юго-западным границам, то им будут противопоставлены Южная и Средняя армии, поддержанные гренадерами и частью войск Крымской армии; если же Австрия одна или с подкреплением французов вторгнется в Польшу, то Западная армия, оставив гарнизоны в крепостях, отступит или на Балтийский корпус, или на Брест-Литовск, сообразно с обстоятельствами, дабы Средней армии дать время и средства, с подкреплением от Южной армии, или соединиться с Западной армией, или действовать на правый фланг и тыл неприятеля. Расположенный около Брацлавля сильный кавалерийский резерв из двух кирасирских и одной легкой дивизий будет направлен куда окажется нужным. В продолжение зимы ход политических событий и доходящие до нас сведения о военных приготовлениях неприятеля дадут возможность определить, соразмерно с нашими способами, какое расположение и разделение должны принять наши армии к весне.

Государь не хотел покинуть Новороссийский край, не исполнив своего заветного желания: посетить Крымскую армию и лично поблагодарить ее за геройскую оборону Севастополя. «Я полагаю остаться у вас три дня, – писал он князю Горчакову, – дабы успеть объехать на занимаемых ими позициях по крайней мере большую часть ваших войск. Месяц тому назад, когда положение ваше было действительно критическое, я последовал вашему совету, но теперь намерен это непременно исполнить, если до того ничего не произойдет. Итак, до скорого свидания. Прошу вас хранить приезд мой покуда в тайне и строжайше запрещаю всякое приготовление смотров войск, которые желаю видеть на биваках или на квартирах, в том виде, как они есть». В ответ на убедительную просьбу главнокомандующего дозволить по крайней мере выставить на станциях по нескольку конвойных казаков, последовал ответ по телеграфу: «Конвой дозволяю. Почетные караулы запрещаю и роты для сего в Симферополь не приводить. Вас прошу туда приехать к вечеру 27-го октября».

28-го Государь, сопутствуемый двумя младшими братьями, был уже в Бахчисарае, где находилась главная квартира Крымской армии. В продолжение четырех дней осматривал он войска, расположенные на позициях в окрестностях Севастополя, и укрепления, воздвигнутые на Северной стороне. Всюду встретили его восторженные клики закаленных в боях воинов, героев Севастопольской обороны, которых он, в ласковых и милостивых выражениях, горячо благодарил за службу, за понесенные беспримерные труды, за самоотверженно пролитую кровь. Перед отъездом из Крыма Император повторил выражение царской признательности в приказе по Крымской армии, коим пожаловал всем защитникам Севастополя, в память их бессмертного подвига, серебряную медаль на георгиевской ленте, а главнокомандующего почтил следующим рескриптом: «Князь Михаил Дмитриевич, во время пребывания моего в Крымской армии я с особенным удовольствием нашел, что люди в полках сохранили бодрый, довольный вид, невзирая на неимоверные труды, перенесенные ими при обороне Севастополя, и что в войсках нисколько не изменился тот во всех частях порядок, на котором основывается благоустройство армии. Такое отличное состояние вверенных вам войск свидетельствует о неусыпной заботливости и трудах, которыми единственно вы могли до того достигнуть, и это в то время, когда и мысли, и деятельность ваши устремлены были на противоборство врагам сильным, храбрым и не щадившим никаких жертв. По естественному положению защищаемой части Севастополя, уступая шаг за шагом неприятелю, вы, по благоразумным видам опытного полководца, оставили ему лишь развалины, заплаченные дорогой ценой пролитой крови, и, выведя войска путем доселе небывалым, вы вновь готовы встретить врага с тем мужеством, с которым всегда водили в бой полки наши. Отдавая вам полную справедливость за заслуги ваши, мне приятно повторить здесь мою искреннюю признательность, которую выражал уже вам лично. Прошу вас, князь, верить в неизменное мое к вам благоволение. Вас искренно любящий Александр».

31-го октября Государь, оставив брата Николая в главной квартире, отбыл с Великим Князем Михаилом из Бахчисарая, сопровождаемый благословениями армии, и в первых числах ноября возвратился в Царское Село. Там получил он следующее донесение от главнокомандующего отдельным Кавказским корпусом генерал-адъютанта Муравьева: «Ваше императорское величество, Божией милостию и благословением вашим совершилось наше дело. Карс у ног вашего величества. Сегодня (16-го ноября) сдался военнопленным, изнуренный голодом и нуждами, гарнизон сей твердыни Малой Азии. В плену у нас сам главнокомандующий исчезнувшей тридцатитысячной Анатолийской армии мушир Вассиф-паша; кроме его, восемь пашей, много штаб- и обер-офицеров и вместе с ними – английский генерал Виллиамс со всем его штабом. Взято 130 пушек и все оружие. Имею счастье повергнуть к стопам вашего императорского величества двенадцать турецких полковых знамен, крепостной флаг Карса и ключи цитадели». Император собственноручно отвечал победоносному вождю: «Известие о сдаче Карса, любезный Николай Николаевич, обрадовало меня донельзя. Сердце мое преисполнено благодарности к Благословившему столь блистательным успехом распорядительность вашу и стойкость храбрых наших кавказских войск. Благодарю вас от души за достохвальные заслуги ваши, поздравляю вас кавалером св. Георгия 2-й степени, на что вы приобрели неотъемлемое право. Вместе с тем поручаю вам передать мое искреннее спасибо всем вверенным вам войскам, участвовавшим в блокаде Карса. Я ими горжусь, как всегда гордился нашими кавказскими молодцами. Надеюсь на милость Божию, что падение сей гордыни Малой Азии будет иметь благодетельное влияние на ход политических дел как на Востоке, так и на Западе и уверен, что вы не упустите воспользоваться сим моральным результатом, дабы поправить дела наши в Мингрелии и на прочих пунктах вверенного вам края, угрожаемых неприятелем. Да подкрепит вас Бог. Александр».

Взятие Карса завершило победным подвигом несчастливую по результатам, но все же славную для русского оружия Восточную войну 1853–1856 годов. Ближайшим его последствием было приостановление движения Омера-паши со стороны занятой турками Мингрелии. С наступлением первых морозов англо-французский флот, целое лето простоявший в виду Кронштадта и за все время ограничившийся безуспешным бомбардированием Свеаборга, отплыл из Балтийского в Немецкое море. В Крыму союзники ничего не предпринимали и только изредка перестреливались с нашими аванпостами. К зиме на всех театрах войны установилось полное затишье.

Война прекратилась, но о мире не было и речи. Несмотря на общее утомление, ни одна из воюющих сторон не хотела принять на себя почин возобновления мирных переговоров. Деятельные вооружения продолжались всюду. Дипломатия французская и английская настойчиво хлопотала о привлечении к коалиции против нас второстепенных государств. В Стокгольме усилия ее увенчались успехом, и Швеция подписала союзный договор с Дворами парижским и лондонским. С другой стороны, король прусский отклонил наше предложение заключить с нами конвенцию, которая подтвердила бы отречение Пруссии от союза с Австрией, прося императорский кабинет верить «его королевскому слову».

Император Александр не предвидел близкого окончания войны. Единственным средством положить ей конец представлялось ему возникновение во Франции внутренних беспорядков, вызванных плохим урожаем и возраставшим неудовольствием низших классов населения. «Прежние революции всегда этим начинались, – рассуждал он, – и так, может быть, до общего переворота недалеко. В этом я вижу самый правдоподобный исход теперешней войны, ибо искреннего желания мира с кондициями, совместными с нашими видами и достоинством России, я ни от Наполеона, ни от Англии не ожидаю, а покуда я буду жив, верно других не приму». Вот почему он недоверчиво отнесся к полученному им в половине октября в Николаеве известию о склонности императора французов вступить с нами в непосредственное соглашение. «Если бы действительно мы могли этого достигнуть, – заметил он, впрочем, по этому поводу, – то, разумеется, я предпочту прямые с ним переговоры всякому стороннему вмешательству».

Известие о миролюбивом настроении Франции не замедлило подтвердиться. Причиной такого неожиданного поворота в намерениях Наполеона III был отказ Англии поставить целью войны восстановление Польши. С падением Севастополя самолюбие императора французов было удовлетворено, упрочена военная слава восстановленной им империи; продолжать же войну в исключительную пользу Великобритании или Австрии он признавал невыгодным для Франции. Отсюда запросы французской дипломатии, с конца сентября начавшей осведомляться в Берлине и при второстепенных германских дворах, не сделает ли Россия первого шага к миру? Ответом было, что русская дипломатия, хотя и обречена обстоятельствами на молчание, но, по меткому выражению князя А. М. Горчакова, «будучи нема, не останется глухой». Минута эта показалась удобной ближайшему и довереннейшему из советников Наполеона III, графу Морни, для вступления в тайные сношения с посланником нашим в Вене, через посредство двух банкиров: парижского, Эрлангера, и венского, Сину. В письме первого ко второму высказано было от имени Морни убеждение, что как России, так и Франции пора взяться за ум и положить конец изнурительной борьбе, истощавшей силы двух держав, не имеющих ни малейшего повода к взаимной вражде. Князь А. М. Горчаков с жаром ухватился за этот неожиданный способ воздействовать на решения императора французов. Он отвечал Морни, что вполне разделяет мнение его о выгоде для Франции прямого соглашения с Россией, которого не трудно достигнуть на почве чисто французских интересов. Наученный примером великого дяди, говорил он, Наполеон III, конечно, не захочет вступить на путь завоеваний без конца, а потому позволительно напомнить, что апогеем славы и могущества Наполеона I была эпоха его тесного единения с Россией. Не задаваясь мыслью о возврате к этим героическим временам, должно признать, что сближение России с Францией несомненно послужит к пользе обеих стран. Нужно только, чтобы основания сближения соответствовали их обоюдному достоинству. Соглашаясь с русским дипломатом, Морни, в своем ответе, настаивал на необходимости для России принести делу мира некоторые жертвы. Связанный союзным обязательством с Англией, Наполеон III не может, после падения Севастополя, предъявить условия мира более мягкие, чем те, что были предъявлены в начале войны. Все, чего можно достигнуть, это замены «ограничения русских сил на Черном море» «нейтрализацией» Черного моря. В Петербурге скажут, что мера эта – тоже, хотя и иносказательное, ограничение. Но уже и то хорошо, что оно «иносказательно» и, следовательно, не оскорбительно для народного самолюбия. «Что же представляет в сущности эта мера, – спрашивает Морни, и отвечает: – Обратимся к истории: когда, после всех военных неудач, от державы требуют больших денежных жертв, то этим надолго удручают ее финансы; когда навязывают ей земельную уступку, то уменьшают ее значение, быть может, навсегда; но когда требуют от нее условий столь мечтательных (illusoires), как ограничение сил, то, коль скоро она нуждается в мире, ей не следует их отвергать. Не в первый раз заносятся в договоры подобные условия. Сколько же времени соблюдаются они? Пройдет несколько лет и интересы переместятся, ненависть потухнет, установятся дружеские отношения, благодеяния мира излечат раны войны, и такого рода договоры забудутся и не станут больше применяться. Часто случается даже, что та самая нация, которая настояла на ограничении сил, первая требует их отмены». В силу всех этих соображений Морни приходил к заключению, что на месте русского Императора «Франциск I отверг бы помянутое требование, но Карл V непременно бы его принял».

Возбужден уже был вопрос о том, чтобы Горчакову и Морни съехаться в Дрездене для продолжения личного обмена мыслей, когда посланник наш в Вене получил от государственного канцлера приказание прервать эти доверительные сношения, дабы не помешать успеху тайных переговоров, завязавшихся, с согласия императорского кабинета, в Париже, между французским министром иностранных дел графом Валевским и саксонским посланником при тюильрийском дворе бароном Зеебахом, зятем графа Нессельроде.

Эпизоду этому предшествовал следующий случай. В октябре 1855 года первый министр Саксонии, барон Бейст, отправляясь в Париж на всемирную выставку, виделся во Франкфурте-на-Майне с посланником нашим при Германском сейме, бароном Брунновым, сообщившим ему, что Россия не прочь заключить мир, лишь бы не требовали от нее двух унизительных условий: военной контрибуции и территориальной уступки. Хлопотливый саксонский министр не преминул воспользоваться аудиенцией у Наполеона III, чтобы передать ему этот отзыв русского дипломата, и получил в ответ, что о таких требованиях не может быть и речи, но что Россия должна согласиться на нейтрализацию Черного моря. Слова императора французов Бейст сообщил русскому государственному канцлеру, присовокупив совет: без дальнейших колебаний согласиться на эти условия, в сущности невыполнимые, так как, с течением времени, окажется совершенно невозможным воспретить государству с восьмидесятимиллионным населением содержать военные суда в своих водах. Граф Нессельроде вежливо отклонил непрошеное вмешательство барона Бейста, но когда то же внушение было сделано Валевским Зеебаху, разрешил последнему вступить с французским министром иностранных дел в доверительные объяснения по вопросу о мире.

Граф Валевский, так же как и Морни, выражал желание примириться с Россией, не скрывая, однако, что Наполеон III дорожит союзом с Англией и твердо решился соблюдать принятые относительно ее обязательства. Это лишает его возможности выступить с мирными предложениями, которые должны исходить от России и быть удовлетворительными и практическими, словом, такими, на принятии которых тюильрийский Двор мог бы настоять в Лондоне. Французский министр предоставлял нам выбор между ограничением наших сил на Черном море посредством соглашения России с Портой, и нейтрализацией Черного моря, говоря, что сам предпочитает первую комбинацию, как наиболее простую и целесообразную, но согласится и на вторую, которая менее щекотлива для нашего самолюбия, ставя Россию в одинаковое положение с Портой, ибо мы сохранили бы право содержать военные суда в Азовском море, так же точно как турки в Мраморном. Основываясь на этих заявлениях, граф Нессельроде поручил барону Зеебаху сообщить французскому правительству следующие три предложения русского Двора: 1) Босфор и Дарданеллы останутся закрытыми; 2) военный флот всех наций не будет допущен в Черное море, за исключением судов, которые прибрежные державы сочтут необходимым содержать там; 3) число этих судов будет определено прямым соглашением с Портой, без всякого постороннего посредничества.

К удивлению Зеебаха, французский министр отказался вступить с ним в обсуждение этих условий, ссылаясь на то, что русский Двор одновременно сообщил их и Двору венскому. Обстоятельство это, а также нескромность Бейста, выдавшего австрийскому министру иностранных дел тайну доверительных переговоров наших с Францией через посредство саксонского посланника в Париже, вызвали Австрию из ее бездействия. В Вене пришли в ужас при одной мысли о непосредственном примирении России с Францией, которое лишило бы Австрию плодов ее предательской политики по отношению к России. Граф Буоль поспешил выступить с собственной мирной программой, обещая, в случае отклонения ее русским Двором, принять наконец деятельное участие в войне. Как ни были тяжки для нас условия, выработанные Австрией, Наполеону III стоило много труда уговорить Англию согласиться на них, до того правительство и общественное мнение в этой стране были увлечены воинственным задором. Сущность «оснований мира» тщательно была скрыта Буолем от нашего посланника в Вене.

В Петербурге не знали, что почин в данном случае исходил от венского двора. Предполагали, что французскому послу Буркенэ, по возвращении из Парижа, удалось «вовлечь Австрию в новые сети». Такое мнение выражал Государь в письме к главнокомандующему Крымской армией: «В непродолжительном времени дело это должно разъясниться. Не дай Бог нам новой грозы с этой стороны». Но скоро донесения нашего посланника рассеяли заблуждение, и 11-го декабря Император Александр писал князю М. Д. Горчакову: «На днях мы должны получить из Вены новые предложения или условия для мирных переговоров, предварительно соображенные с требованиями врагов наших. Они нам еще не известны, но по всему тому, что до нас доходит с разных сторон, хорошего ничего ожидать нельзя. Непринятие их, вероятно, повлечет за собой сначала прекращение дипломатических сношений с Австрией, а потом и окончательный разрыв, хотя доселе продолжающиеся уменьшения в австрийской армии не доказывают, чтобы она готовилась к военным действиям против нас. Из всего этого заключить должно, что к весне положение наше будет весьма критическое и что нам должно готовиться к худшему, но я уповаю, как всегда, на милость Божию и надеюсь, что она нас не оставит. Совесть моя чиста, ибо все, что можно было сделать, дабы показать врагам нашим, что мы готовы вступить с ними в новые переговоры на честных основаниях, нами исполнено. Мы дошли до нельзя возможного и согласного с честью России. Унизительных же условий я никогда не приму и уверен, что всякий истинно русский будет чувствовать как я. Нам остается – перекрестившись – идти прямым путем, то есть общими и единодушными усилиями отстаивать родной край и родную честь».

Пять дней спустя прибывший в Петербург прямо из Вены австрийский посланник при русском дворе граф Эстергази вручил государственному канцлеру австрийский ультиматум, изложенный в депеше графа Буоля на его имя и поддержанный собственноручным письмом Императора Франца-Иосифа к Императору Александру. К депеше приложен был проект предварительных условий мира, на принятии которых настаивал австрийский министр, грозя в противном случае «серьезными последствиями». Проект воспроизводил известные уже четыре статьи, обсуждавшиеся на венских совещаниях, но значительно исправленные и дополненные в ущерб России. Так, третья статья, объявляя Черное море нейтральным, не только закрывала доступ в него военному флоту всех держав, но воспрещала как России, так и Турции содержать или сохранять военно-морские арсеналы на Черноморском побережье. Определение числа и вместимости военных судов русских и турецких, необходимых для охраны берегов, хотя и предоставлялось прямому соглашению нашему с Портой, но с тем, чтобы конвенция о том была включена в общий мирный договор и чтобы она не могла быть ни изменена, ни отменена без согласия всех держав, подписавших трактат о мире. Но еще тягостнее этих условий было новое дополнение к первой статье о Дунайских княжествах: скрашенное выражением «исправление границы» требование уступки Молдавии, взамен русских крепостей и земель, занятых союзниками, прилежащего к Дунаю участка Бессарабии. Условие это было предъявлено никем иным, как самим венским Двором и являлось выговоренной Австрией платой за услуги, оказанные морским державам и за обещание объявить России войну в случае отклонения ею австрийского ультиматума. Наконец, к прежним четырем статьям прибавлена по настоянию Англии пятая, крайне опасная по своей неопределенности: «Воюющие державы предоставляют себе право предъявлять, в интересе Европы, сверх четырех ручательств, еще особые условия (des conditions particulières en sus des quatre garanties)».

По просьбе австрийского императора король прусский, в доверительном письме на имя Александра II, поддержал настояния Франца-Иосифа. «Ваше императорское величество знает, – писал он царственному племяннику, – из всего, что барон Вертер (прусский посланник в Петербурге) имел случай сказать вашему кабинету, из соображений, которые он имел счастье повергнуть на личное воззрение вашего величества, какую огромную цену я придаю скорому совершению правого и почетного мира. Я твердо уверен, что ваше величество признали в откровенных и честных речах моего министра доказательство глубокого и искреннего участия моего к России и ее Государю. Те же чувства побуждают меня еще раз обратиться к вам лично, мой дорогой и добрый Александр. Вашему кабинету уже предъявлены предложения, принятие коих вами может быть, по-видимому, признано равносильным восстановлению мира. Я воздерживаюсь от всяких подробностей в оценке этого документа, сообщенного мне лишь по составлении и отправлении в Петербург; но я не был бы верен заботливости о мире, налагаемой на меня моей совестью, если бы, в настоящем случае, не стал просить вас, дорогой племянник, пойти елико возможно далеко в ваших уступках, зрело взвесив последствия, которые могут проистечь для истинных интересов России и самой Пруссии, а также всей Европы, от бесконечного продолжения этой ужасной войны. Стоит только разнуздаться разрушительным страстям, и кто сможет исчислить последствия этого повсеместного наводнения? Я трепещу, мой добрый и дорогой Александр, проникаясь сознанием ответственности, что лежит на обоих нас; на мне, если мне не удастся вложить в письмо, с которым обращаюсь к вам по поводу предложений мне чуждых, выражения убедительности, требуемой положением; на вас, дорогой и добрый Александр, если вы зажмурите глаза пред опасностью, грозящей прочности всех законных правительств в Европе. Бог да направит и благословит, дорогой Александр, ваши решения и да возвратит скорее вселенной благодеяния мира».

Император французов также счел нужным довести до сведения русского Императора мнение свое об австрийских предварительных мирных условиях. Пригласив к себе барона Зеебаха, он поручил ему написать в Петербург, что существуют два средства, дабы привести великую войну к окончанию: или полным истощением одной из воюющих сторон, или равновесием между ними, без посягательства на их честь. Настоящий случай – последний, говорил Наполеон III. В Балтийском море союзники не совершили ничего существенного; в Крыму они одержали серьезный успех, но стоивший им дорого. Сопротивление, оказанное русскими войсками, покрыло их славой, дельные стратегические распоряжения князя Горчакова обеспечили безопасность Крыма на всю зиму. Таково прошлое. Что же касается до будущего, то, по убеждению императора французов, шансы все были на стороне союзников. Они не перенесут войну в глубь России, потому что опыт доказал нецелесообразность этого средства; но они воспользуются всеми усовершенствованиями, введенными в морское дело, чтобы атаковать Россию в Балтийском море и разрушить Кронштадт. Блокада Черноморских портов вынудит нас содержать на юге значительные военные силы. К чему все это поведет? К пролитию крови и к бесполезным издержкам, а выгоду извлечет одна Австрия. Наполеон III выражал искреннее намерение сблизиться с Россией, но, прибавлял он, у России нет союзников, и она должна решиться на жертвы. Предъявленные ей условия – minimum, единственно возможный и, как они ни тяжелы, благо государства требует их принятия, потому что они не затрагивают будущего, не компрометируют его. Император французов выставлял на вид громадные затруднения, с которыми ему пришлось бороться в Лондоне. Английские министры противятся миру в уверенности, что он повлечет за собой их падение. Наполеону, к счастью, удалось умерить их чудовищные притязания. По его словам, они хотели распространить на Азовское море принцип нейтрализации и потребовать срытия Николаева. Немалого труда стоило разъяснить им, что нельзя распоряжаться чужой собственностью. Но не подлежит сомнению, что сент-джемский Двор обрадовался бы отклонению Россией мирных условий, потому что он помышляет лишь о том, как бы отомстить за свои неудачи в предшедшей кампании. Одного этого соображения должно было бы быть достаточно, чтобы побудить Россию принять условия мира. На вопрос Зеебаха, следует ли считать их не подлежащими изменению, Наполеон ответил уклончиво, что он искренно желает сближения с Россией и даст тому доказательство в продолжение мирных переговоров.

Австрийские требования были переданы Императором Александром на обсуждение особого совещания высших государственных сановников, в его личном присутствии. 20-го декабря, в восемь часов вечера, в кабинет Государя в Зимнем дворце собрались: Великий Князь Константин Николаевич, государственный канцлер граф Нессельроде, военный министр князь Долгоруков, министр государственных имуществ граф Киселев, генерал-адъютанты: князь Воронцов и граф Орлов, статс-секретарь граф Блудов и бывший посланник в Вене барон Мейендорф. Государь сам прочел проект предварительных условий мира, после чего начались прения. Один Блудов высказался за войну, утверждая, что России, подобно человеку, на которого напали разбойники в лесу, приставив ему нож к горлу, следует согласиться на мир лишь в том случае, если она лишена средств продолжать борьбу, в чем он, впрочем, сомневается. Ему возражали, что сомнение это и составляет суть вопроса, предложенного на заключение совещания; что военный министр ясно доказал, что нельзя надеяться на успешный исход войны; что министр финансов подтвердил то же самое в финансовом комитете; что членам совещания надлежит именно взвесить, представляется ли надежда на успех в случае продолжения войны, и затем высказать мнение свое со всей искренностью, не прибегая к сравнениям, которые, под личиной воинственного патриотизма, ничего не объясняют и только оставляют вопросы, предложенные Государем, неразрешенными. В ответ на прямое обращение к нему Императора, граф Киселев следующим образом изложил свой взгляд на дело. Положение наше – чрезвычайно трудное. В истории не было еще примера – союза двух морских держав, уничтоживших сообща действие нашего флота. Четыре союзные державы со 108 миллионами населения и тремя миллиардами дохода стоят против России, у которой 65 миллионов населения и едва один миллиард дохода. В таком положении, без помощи извне, без всякого вероятия на союз с кем-либо, нуждаясь в средствах для продолжения войны и имея в виду, что и нейтральные государства склоняются на сторону наших противников, было бы по меньшей мере неблагоразумно рисковать новой кампанией, которая усилит требования неприятеля и сделает мир еще более трудным. Если мы и будем иметь успех, то только отрицательный; тогда как, в противном случае, нейтральные державы обратятся в воюющих и составят вокруг России железное кольцо. Правда, русский народ в подавляющем большинстве глубоко проникнут сознанием долга, но есть также и оттенки, которые могут поколебаться, а потому не должно ставить себя в безвыходное положение, которое неизбежно приведет к условиям еще более тяжелым, чем нынешние. Недостаток оружия и запасов усиливается; затруднения в этом отношении растут ежедневно, как свидетельствует военный министр. Все эти причины, вместе взятые, приводят к убеждению, что должно действовать с крайней осторожностью и, не отвергая австрийских предложений, постараться изменить те условия, которые не могут быть нами приняты без ущерба нашему достоинству, а именно: уменьшение нашей территории и некоторые из последствий нейтрализации Черного моря. «Если союзники желают мира, – заключил граф Киселев, – то они примут наши исправления; если же нет – то да будет воля Божия».

Мнение Киселева было поддержано Орловым. Князь Воронцов пошел еще далее, утверждая, что если наши предложения будут отвергнуты союзниками, то нужно принять и подписать их условия, не рискуя новой кампанией. Великий Князь Константин Николаевич заметил, что, допустив даже, что кампания 1856 года может быть начата, следует спросить: что же останется нам делать в 1857 году, когда затруднения только увеличатся? Князь Долгоруков высказался за мир, если возможно заключить его пристойным образом. Блудов не высказался ни за мир, ни за войну.

Граф Нессельроде прочитал собранию изготовленную им депешу на имя посланника нашего в Вене, в которой выражалось условное согласие России на предложенные Австрией предварительные основания мира, с некоторыми «исправлениями». Последние касались дополнительных требований. Императорский кабинет отвергал новую пятую статью, а также требование территориальной уступки в Бессарабии и, ссылаясь на доказанное свое миролюбие, отклонял от себя ответственность за серьезные последствия, на которые намекал в своем ультиматуме венский Двор. Государь одобрил депешу канцлера, сделав в ней незначительные изменения. Личный взгляд его на дело виден из следующих строк его письма к главнокомандующему Крымской армией: «На австрийские условия об основаниях для мирных переговоров невозможно было вполне согласиться, и мы отвечали новым предложением, составляющим крайний предел уступкам нашим. Дай Бог, чтобы они могли иметь желаемый успех, ибо иначе положение наше сделается самое затруднительное. Уповаю и в этом случае, как всегда, на милость Божию».

30-го декабря князь А. М. Горчаков передал графу Буолю наш ответ на его предложения. Австрийский министр отказался довести его до сведения союзников, настаивая на безусловном принятии ультиматума, и предварив, что если таковое не будет сообщено ему по телеграфу в шестидневный срок, то австрийский посланник получит приказание оставить Петербург. Все, чего удалось достигнуть нашему представителю, было обещание Буоля, что вопрос о земельной уступке будет еще обсуждаться на мирном конгрессе и что Англия и Франция не воспользуются пятой статьей для предъявления России требований вознаграждения за военные издержки или новых территориальных жертв.

В телеграмме, извещавшей канцлера о заявлениях главы австрийского кабинета, князь А. М. Горчаков выразил убеждение, что ультиматум графа Буоля надо отвергнуть и что России следует непосредственно обратиться к императору французов с такими предложениями, которые, удовлетворив интересам Франции, исключили бы из мирной программы требование земельной уступки в Бессарабии, прибавленное венским Двором в исключительно австрийском интересе. Но граф Нессельроде, не разделяя надежд посланника в Вене, не сообщил его телеграммы совещанию, созванному в прежнем составе 3-го января 1856 года в государевом кабинете для вторичного обсуждения вопроса о мире.

Собрание открылось чтением записки, составленной в министерстве иностранных дел, излагавшей взгляд канцлера и приходившей к заключению, что России не остается иного выбора, как принять без изменения все пять статей предварительных оснований для мирных переговоров. Действительно, рассуждал граф Нессельроде, нам приходится либо безусловно принять, либо безусловно отвергнуть австрийские предложения. Но отклонение их неминуемо повлечет за собой дипломатический разрыв с Австрией, последствием коего будет приступление к коалиции не только этой державы, но, вероятно, всей Германии и скандинавских государств. Конечно, сопротивление России еще не сломлено; не истощились ни энергия правительства, ни патриотизм народа. Война может еще продолжаться, но едва ли с какими-нибудь шансами на успех. Неприятель может выбрать для нападения любой пункт нашей территории, мы же не можем нигде атаковать его, за исключением разве Малой Азии. Победа наших противников подвергнет опасности самые жизненные интересы империи; наша победа только временно ослабит силы противников. Быть может, Австрия и не вступит еще в продолжение 1856 года в ряды коалиции; но, как решено на военном совете в Париже, пока англичане, турки и сардинцы нападут на кавказские берега, французы займут весь Крым и со стороны Дуная вторгнутся в Бессарабию. Таким образом война будет перенесена в ближайшее соседство Австрии, которая легко может быть увлечена. Самая Пруссия, несмотря на личное расположение короля, не устоит против оказываемого на нее давления, и Россия очутится лицом к лицу с ополчившейся на нее совокупной Европой. Даже вне этой крайности, неисчислимые материальные потери понесет Россия от повсеместной блокады ее берегов и границ. Такое положение нельзя вынести долго. Рано или поздно, мы вынуждены будем принять мир. Но тогда условия его непременно ухудшатся соразмерно нашим затруднениям, успехам и жертвам наших врагов. Расположение Англии не позволяет нам сомневаться в этом исходе. Не без труда убедили ее согласиться на пять статей. В случае их отклонения, она уже выразила намерение предъявить новые тягчайшие для нас требования. Напротив, приняв австрийские предложения, мы расстроим козни наших противников, рассчитывающих на наш отказ, и получим возможность попытаться разъединить коалицию, составленную из разнородных и далеко не дружественно расположенных друг к другу элементов. Единственной связью между ними служила доселе война. Мир разовьет уже обнаружившиеся между ними несогласия. Франция выказывает нам сочувствие. Наполеон III склоняется на нашу сторону. Наш отказ надолго, быть может навсегда, отбросит его в объятия Англии, тогда как согласие на мир позволит России и Франции вступить на путь политики, которая совокупит их интересы. Что же касается до самых австрийских предложений, то, принимая их, мы только принимаем принципы, положенные в основание переговоров о мире. Большая часть этих принципов давно уже признана нами. Определение границы между Бессарабией и Молдавией зависит от окончательного соглашения; о Карсе и Николаеве нет пока и речи. Все эти вопросы остаются открытыми. При обсуждении их мы можем быть поддержаны, но и в худшем случае, если усилия наши разобьются о враждебность противников, мы, по крайней мере, дадим Европе новое доказательство нашего миролюбия, возложим на союзные державы ответственность за войну и дадим нейтральным государствам достаточный повод, чтобы уклониться от участия в борьбе.

Как и в первом заседании, граф Воронцов с жаром высказался в пользу мира. Как ни тяжелы для нас настоящие его условия, но продолжением войны мы не получим лучших. Напротив, по всем признакам, следует предвидеть мир еще более унизительный, который на долгие годы ослабит Россию неисчислимыми потерями территориальными и денежными. Опасности отторжения подвергнутся Крым, Кавказ и даже Финляндия и Польша. Ввиду того что борьба, дойдя до известного предела, непременно должна прекратиться, лучше не доводить дело до крайности и заключить мир, прежде чем мы будем к тому вынуждены полным истощением наших сил и пока еще возможно сопротивление.

В этом же смысле высказался и граф Орлов. Признавая патриотическое возбуждение общественного мнения в России, он находил, что население, уставшее от пожертвований, с радостью примет весть о мире. Во всяком случае, дело правительства – взвесить и решить вопрос по существу, не подчиняясь влиянию неосновательных предубеждений.

Граф Киселев наглядно изобразил опасности, грозившие России в случае продолжения войны. Области, присоединенные к Империи около полувека тому назад, не успели еще слиться с ней. Глухое недовольство распространяется на Волыни и в Подолии агентами польской эмиграции. Финляндия тяготеет к Швеции. Наконец, Польша восстанет, как один человек, как только военные действия союзников дадут ей к тому возможность. Если неприятелю удастся занять все эти области, то решительно нельзя предвидеть, когда и ценой каких усилий удастся нам их возвратить? В сравнении с этими случайностями, жертвы, от нас требуемые, – ничтожны.

Военный министр князь Долгоруков распространился о неблагоприятности условий, при которых пришлось бы продолжать войну. Барон Мейендорф обусловил необходимость мира полным расстройством наших финансов. Даже граф Блудов не решился настаивать на своем прежнем мнении. Со слезами на глазах, он повторил слова Шоазеля: «Если мы не умеем вести войну, то заключим мир».

В виду такого единогласия всех своих советников, Император Александр, скрепя сердце, принес требуемую от него жертву. На другой день государственный канцлер объявил австрийскому посланнику, что Россия принимает сообщенные австрийским двором предварительные условия мира. 20-го января представители воюющих держав подписали в Вене протокол, коим державы эти обязались прислать в трехнедельный срок уполномоченных на конгресс в Париж для заключения перемирия и подписания мирного договора.

Уполномоченными России на парижский конгресс назначены генерал-адъютант граф Орлов и посланник при германском союзе барон Бруннов. В наставлении им граф Нессельроде приводил два обстоятельства, долженствовавшие послужить нам на пользу: во-первых, признанное всей Европой несомненное миролюбие русского Императора, прямота и искренность его намерений; во-вторых, различие интересов и страстей, проявленное нашими противниками. Англия, утверждал канцлер, есть и останется непримиримым нашим врагом. И правительство, и общественное мнение этой страны одинаково одушевлены ненавистью к России и желают продолжения войны. В этом стремлении Наполеон III расходится со своей союзницей. Конечно, он не доведет дела до разрыва союза с Англией, ни даже до вступления с нею во враждебные отношения, но он, несомненно, воспользуется случаем выйти из-под ее зависимости. На это указывает его расположение вступить в более тесную связь с венским двором. От искусства наших уполномоченных будет зависеть воспользоваться таким настроением императора французов. Главной их задачей должно быть – устранить из мирного договора такие постановления, редакция которых была бы оскорбительна для России; прежде всего приложить все старание, чтобы взамен очищения русских городов и местностей, занятых союзниками, последние удовольствовались возвращением Карса, другими словами, чтобы избежать земельной уступки в Бессарабии. На их выбор предоставлялось, действуя сообразно с обстоятельствами, либо удовлетворить Англию в Азии, и тем изолировать Австрию и лишить ее возможности настаивать на устранении России от Дуная, либо присоединиться к состоявшемуся уже, по-видимому, соглашению Австрии с Францией, дабы противодействовать Англии и ее чрезмерным требованиям. «Впрочем, – присовокуплял канцлер, – мы должны только маневрировать, вести временную игру с целью ослабить наших врагов и достигнуть главной цели – заключения мира. Но теперь Государь Император, более чем когда-нибудь, желает сохранить своей политике свободу от всяких обязательств. Россия не имеет надобности заключать преждевременные союзы, чтобы возвратить себе то политическое влияние в Европе, которым она так долго пользовалась». Следовал совет: остерегаться императора французов. При неопределенности видов Наполеона III, направленных к собственному обеспечению, мы никоим образом не должны связывать нашу политику с его политикой. Все, что дозволялось уполномоченным – это заручиться его добрым расположением, дав ему понять ту выгоду, что проистечет лично для него от примирения с Россией, без участия которой, каково бы ни было настроение остальной Европы, не исключая и Англии, не может состояться коалиции против его династических прав.

Бруннов приехал в Париж несколькими днями ранее Орлова. Из первого свидания с французским министром иностранных дел он уже вынес убеждение, что Наполеон III искренно желает мира и сделает все, что может, для устранения препятствий, которых следует ожидать во время переговоров от Англии и Австрии. То же подтвердил ему Морни, прибавив, что хотя император французов и будет гласно заявлять о ненарушимости своего союза с Англией, но что этим не должно смущаться, ибо подобные заявления будут только прикрывать совершающееся в нем перерождение. Громко выражали свое сочувствие России министры – военный и морской, маршал Вальян и адмирал Гамелен, а также генерал Ниель, инженер, руководивший осадой Севастополя. В салонах и даже в публике проявлялась живая симпатия к русским. «Так как вы желали моего прибытия, – сказал Бруннов Валевскому, которого близко знал по Лондону, где оба дипломата были до войны посланниками при сент-джемском Дворе, – то, я надеюсь, не для того, чтобы я испытал неудачу». – «Избави Бог, – отвечал министр, – удар поразил бы не вас одних, я разделил бы его вместе с вами; для меня это было бы еще важнее, а потому вы понимаете, что я сделаю все, что от меня зависит для отвращения неудачи».

9-го февраля прибыл в столицу Франции граф Орлов и, после визита Валевскому, был принят Наполеоном III сначала в торжественной, а потом и в частной аудиенции. Последняя происходила в кабинете императора, с глазу на глаз. Орлов откровенно изложил своему собеседнику содержание полученных инструкций, сказав, на что может согласиться при предстоящих переговорах и что должен отвергнуть. Россия, говорил он, согласна на свободу плавания по Дунаю, на нейтрализацию Черного моря, но, возвращая Карс и другие местности, занятые ею в Малой Азии, она вправе надеяться, что союзники откажутся от требования земельной уступки в Бессарабии. Сообщение свое граф заключил просьбой к императору сказать нашим заявлениям поддержку во всей их совокупности, и тогда, прибавил он, дело мира скоро будет приведено к желанному концу. На вопрос Наполеона, согласимся ли мы не возобновлять укреплений Бомарзунда, первый наш уполномоченный отвечал, что таково намерение Императора Александра, который желает, однако, чтобы обязательство это не было внесено в мирный трактат. Тогда император французов озадачил Орлова вторым, совершенно неожиданным вопросом: «Я хотел бы знать ваши мысли относительно венских договоров 1815 года? Обстоятельства внесли в них значительные изменения. Что думаете вы об их пересмотре?» Связанный своими инструкциями, Орлов ограничился ответом, что вопрос этот, по обширности своей, затрагивает интересы всех европейских держав и что он не считает себя вправе высказать о нем свое личное мнение. «Но ведь это простой разговор, – заметил Наполеон, и тотчас прибавил: – «А бедная Италия!. . Во всяком случае, она не может оставаться в своем настоящем состоянии, полном страдания. Разве нельзя что-нибудь для нее сделать? Я говорил об этом с графом Буолем – он ничего мне не ответил. Кажется, ему не нравится этот вопрос. Потом также эта бедная Польша, стесняемая в своей религии! Разве милосердие Императора не может положить конец угнетениям католической церкви? Разве нельзя облегчить сколько-нибудь судьбу многих несчастных, увлекшихся политическими заблуждениями?» Орлов с живостью возразил, что Польша пострадала по собственной вине; что ей предоставлены были все способы процветания, но она не сумела ими воспользоваться; что поляки лишились своих политических прав, потому что нарушили клятву и обещания; что тем не менее им обеспечена полная свобода вероисповедания и что с этой целью пересматривается конкордат, заключенный с папой. «Со дня вступления на престол, – заключил наш первый уполномоченный, – Государь Император превысил надежды, возлагаемые на его милосердие, и хотя я не позволяю себе высказываться о его намерениях, но полагаю, что в день своего коронования он имеет в виду облегчить участь виновных». Из первой своей беседы с Наполеоном граф Орлов вынес впечатление, что мысль о пересмотре договоров 1815 года сильно занимает императора французов и что он с этой целью намерен созвать в близком будущем новый конгресс.

Первое заседание Парижского конгресса состоялось 13-го февраля. В нем приняли участие только представители воюющих держав. Первыми уполномоченными наших противников были министры иностранных дел: Франции – граф Валевский, Англии – лорд Кларендон, Австрии – граф Буоль, Сардинии – граф Кавур и Турции – великий визирь Аали-паша; вторыми уполномоченными назначены: французским – посланник в Вене Буркенэ, и посланники прочих держав при тюильрийском Дворе. Пруссия не заседала в первых собраниях конгресса, и уполномоченные ее, министр иностранных дел барон Мантейфель и посланник в Париже граф Гацфельд, приглашены были занять в нем места лишь три недели спустя, с одиннадцатого заседания, 6-го марта, когда уже были обсуждены и разрешены главные вопросы, бывшие предметом пререканий между воюющими сторонами.

Прения в первых заседаниях, а также в частных совещаниях, происходивших в промежутках собраний конгресса, начались с самого жгучего вопроса: об изменении границы в Бессарабии. Наши уполномоченные предложили либо заменить предположенную уступку на Дунае возвращением Карса, либо сохранить Карс за Россией. Англичане возражали со страстной запальчивостью, что союзники поручились за целость владений Порты, и что Англия скорее решится вести бесконечную войну, чем согласится на ослабление Оттоманской империи в самой уязвимой ее части – Малой Азии. Встревоженный горячностью спора между представителями России и Великобритании, граф Валевский поспешил прервать заседание. «Англичане отвергают вознаграждение за Карс, – доносил граф Орлов по телеграфу. – Кажется нельзя будет избежать изменения границ Бессарабии. Мы держимся твердо и отсрочили заседание, чтобы поставить Наполеона в известность о положении переговоров. Если это средство не удастся, то наши инструкции уполномочивают нас принять требование, иначе негоциация будет прервана». На телеграмме этой Император Александр сделал отметку: «Судя по началу, я не предвижу ничего хорошего».

Граф Орлов воспользовался приглашением к императорскому обеду, чтобы воззвать к посредничеству Наполеона III. Изложив ему ход переговоров, он заявил, что настала минута прибегнуть к личной помощи императора французов, ввиду ежеминутно возраставших притязаний Англии и колебаний Австрии, которые могут привести к окончательной размолвке. «Император Александр, – прибавил он, – свято исполнит все данные им обещания. Если он решился согласиться на австрийские предложения, то только потому, что, судя по некоторым данным, полагал, что владение Карсом придаст большой вес ходу переговоров и будет поддержано могущественным вмешательством вашего величества». Наполеон отвечал, что, действительно, сам он дал понять Орлову, что Карс мог бы вознаградить Россию за уступку Бессарабского участка, но что в этом вопросе он встретил со стороны Англии и Австрии непреодолимые затруднения, в особенности после того, как он воспротивился «чудовищным» требованиям Англии разрушить Николаев и распространить на Азовское море ограничения, установляемые в Черном море, равно как и многим другим условиям, задевающим Россию за живое. По вопросу о Карсе он не может, однако, разорвать все связи со своими союзниками, не подвергаясь обвинению в неустойчивости. Но вполне понимая выгоду для Франции крепкого союза с Россией, согласного как с чувствами, так и с интересами Франции, он обещает, не выходя из пределов осторожности, при определении пограничной черты в Бессарабии и вообще при обсуждении всех уже принятых Россией условий приказать своим уполномоченным поддерживать нас и сам будет предварительно исследовать все могущие встретиться затруднения. В заключение он разрешил Орлову во всех важных случаях непосредственно обращаться к нему.

Заручившись поддержкою императора французов, граф Орлов проявил большую твердость при обсуждении вопроса о пограничной черте. «Споры о границах в Бессарабии уже начались, – доносил он в Петербург накануне открытия конгресса, – расположение Австрии дурно и неуступчиво, Франция держит себя сдержанно по этому вопросу. Я почти не сомневаюсь, что придется дойти до крайних пределов моих инструкций». На этой телеграмме Орлова Император Александр надписал: «Я желал бы избежать этой крайности». После обеда в тюильрийском дворце и следовавшего за ним разговора с Наполеоном, наш первый уполномоченный поехал на заседание конгресса, «чувствуя уже твердую почву под собой». Император французов сдержал обещание. Валевский условился с Орловым, что из трех русских проектов разграничения он будет оспаривать первый и второй, дабы не обнаружить пред прочими членами конгресса состоявшегося между уполномоченными России и Франции соглашения, но станет энергично поддерживать третий наш проект. Более того: о принятии последнего предупредил сам Наполеон графа Буоля и лорда Кларендона, чем и решил дело в нашу пользу. «Мы могли в этом убедиться, – писал граф Орлов графу Нессельроде, – по заметно смягченному, даже, можно сказать, приниженному тону, который вдруг приняли наши противники». Конгресс отвергнул пограничную черту, предложенную представителями Австрии, и принял, с незначительным изменением, третий проект русских уполномоченных. Выгоды, приобретенные Россией, Орлов перечислял в следующих четырех пунктах: 1) по австрийскому проекту крепость Хотин отходила к Молдавии; австрийцы очень желали этого, чтобы ослабить нас со стороны своих Буковинских границ; мы удержали Хотин за собой; 2) сверх того, мы удержали три четверги участка, который, по австрийскому проекту, должен был отойти от Бессарабии к Молдавии; 3) мы сохранили главный торговый путь с севера на юг Бессарабии и 4) все немецкие и болгарские колонии в этой области, с главным центром последних – Болградом.

Не менее деятельное содействие оказал нам император Наполеон при обсуждении пятой статьи предварительных оснований мира, о дополнительных условиях, имевших быть предъявленными нам якобы в интересах Европы. Первое из этих условий – было требование не возобновлять укреплений на Аландских островах. Уполномоченные наши согласились на него с оговоркой, что уступка эта будет признана добровольной, каковой она и занесена в дополнительную конвенцию к мирному договору. Зато Орлов и Бруннов категорически отвергли притязание Англии, которая хотела ни более ни менее как подвергнуть сомнению все наши права на владение кавказским берегом Черного моря по ту сторону Кубани. Возражения наших представителей были энергично поддержаны Валевским, и граф Орлов мог телеграфировать своему Двору: «Претензии англичан о независимости Мингрелии, Закавказья и другие требования – совершенно отвергнуты. Наши пограничные крепости остаются нетронутыми. Споры по поводу Николаева, возбужденные лордом Кларендоном, устранены нашими ответами. Редакция по нейтрализации Черного моря окончена. Остается только конвенция наша с Портой о числе военных судов в Черном море – вопрос довольно трудный. Принцип закрытия проливов утвержден». «Все это хорошо», – гласит собственноручная заметка Императора Александра на этой телеграмме.

Благодаря дружной поддержке представителей Франции, наши уполномоченные легко пришли к соглашению с турецкими об установлении предельного числа военных судов, которое прибрежные державы сохраняли право содержать в Черном море. Этим исчерпывались, в числе вопросов, подлежавших обсуждению конгресса, те, что касались прямых интересов России. О достигнутых нашими уполномоченными результатах граф Орлов писал канцлеру в конце февраля: «Начиная с 13-го числа, когда открылась первая конференция, все казалось неопределенным и неясным. Мало-помалу все разъяснилось, и притом в нашу пользу. Я не позволю себе с уверенностью сказать, что исход совещаний вполне обеспечен. Это зависит от множества разнородных интересов, непредвиденных случайностей и в особенности посторонних влияний, которые ставят меня вне возможности действовать иначе как в расчете на простую вероятность. До сих пор император Наполеон, судя по словам его и поведению, проявляет желание придти к мирному решению. Если бы он не имел этого в виду, то не старался бы умерить требования Англии в вопросе по пятой статье предварительных условий. Тогда переговоры немедленно прекратились бы. Наш отказ согласиться на несправедливые притязания британского правительства положил бы конец переговорам и ответственность в том не пала бы на императора Наполеона. Словом, если бы он предпочитал войну, то ему стоило только хранить молчание. Но он вовсе не хотел того. Он лично вмешивался, деятельно и ловко, то чтобы умерить чрезмерные виды Англии, то чтобы обрезать расчеты Австрии на удовлетворение ее интересов. Он делал все это не только с желанием установить мир, но еще и с целью доставить нашим прямым пользам справедливое удовлетворение. Граф Валевский понял эту мысль и осуществил ее с тактом и талантливо. На конференциях ему случалось поддерживать английских представителей, дабы показать официально, что Франция не хочет разойтись с Англией. Но в наших доверительных разговорах он всегда обнаруживал по отношению к нам миролюбивое и, скажу даже, дружественное расположение. Он поставил себя к нам в положение не врага, а нашего помощника, каким сам называл себя».

Оставалось условиться по вопросам, лишь косвенно относившимся до России: будущему устройству изъятых из под русского покровительства Молдавии, Валахии и Сербии и обеспечению прав и преимуществ христианских подданных султана.

Касательно Дунайских княжеств граф Орлов писал канцлеру: «Приступая к делу, мы должны всегда помнить, что главная наша обязанность, выражающая непременную волю Государя Императора, заключается в восстановлении мира, что должно быть главным предметом наших усилий. Эта великая миссия относится к прямым интересам Империи. Поэтому интересы княжеств имеют лишь второстепенное значение. Я не буду ими пренебрегать. Я буду с твердостью их поддерживать, насколько то возможно; но как верный слуга моего Государя я должен помнить, что благо России, ее безопасность, честь, процветание в будущем и старание сберечь кровь ее храбрецов составляют – согласно высочайшей воле Государя Императора – высший для меня закон». Вполне разделяя взгляды первого уполномоченного, граф Нессельроде отвечал ему: «Молдавия и Валахия дали так много доказательств своей неблагодарности за все благодеяния, какие они получили ценой русской крови, что не приходится за них еще проливать эту кровь. Что касается до Княжеств, то для нас важно только, чтобы, согласно Адрианопольскому миру, все крепости на левом берегу Дуная были срыты и чтобы не строили новых крепостей на Дунае, от Рени до устья, потому что эти крепости являлись бы передовым постом Турции, выставленным против России».

На конгрессе Франция предложила соединить Молдавию и Валахию в одно княжество под верховным владычеством Порты. Англия поддержала это предложение; Австрия находила его преждевременным, а Турция решительно отвергла. Русские уполномоченные воздержались от подачи мнения. Предложение их занести в мирный договор преимущества, признанные Портой за Сербией, было принято единогласно.

Гораздо более затруднений представил вопрос о правах турецких христиан. Великий визирь объявил, что незадолго до того обнародованный по этому предмету гатти-шериф султана уже даровал его христианским подданным права, далеко превосходящие все, что было до сих пор выговорено в их пользу, а потому и нет надобности включать в трактат какие-либо о том постановления. Граф Орлов возразил, что, по мнению русского Императора, этот именно пункт и составляет главное достоинство мирного соглашения великих европейских держав, предмет общих их усилий, и предложил: статью, подтверждающую права христианских подданных Порты, поставить в начале договора в том уважении, что вопрос этот равно интересует все христианские державы, обязанные разрешить его по совести и чести. Уполномоченные Франции, Англии, Австрии и Сардинии единогласно выразили одобрение русскому предложению. Даже представители Турции не возражали и только просили отсрочки для получения из Константинополя дополнительных инструкций.

Но положение изменилось с получением этих инструкций. Порта ни за что не соглашалась занести в мирный договор признание за своими подданными-христианами каких-либо прав или преимуществ, и отказ ее был страстно поддержан уполномоченными Англии. Русский проект редакции этой статьи Кларендон назвал «в десять раз худшим, чем даже нота князя Меншикова», и сам Валевский объявил, «что нельзя заставить турецких уполномоченных подписаться под ним». О своем проекте Орлов телеграфировал в Петербург: «Судя по всему, принятие его возбудит непреодолимые затруднения. В этом вопросе мы стоим одни. Прошу сказать мне, до какого предела могу я довести свое сопротивление? Следует ли безусловным отказом компрометировать подписание самого мира? Мы будем стараться достигнуть всего, что в нашей власти, но я сомневаюсь в каком-либо успехе». Канцлер в ответе предложил, именем Императора, сделать все возможное для лучшей редакции статьи, относящейся до христиан, «однако – прибавил он – если не удастся вам сделать этого, не подвергая риску заключение мира, то вам разрешается принять редакцию в том виде, в каком она состоится».

Возможным оказалось весьма немногое, а именно, что, вместо того чтобы быть помещенной в конце трактата, статья о турецких христианах включена в его начало. Самая редакция статьи, условленная между Валевским и Кларендоном, была крайне неопределенна и не создавала для турок положительного обязательства перед Европой. Неуспех наших уполномоченных в этом деле объясняется отказом Наполеона III поддержать их мнение. Орлов приписывал его упорному сопротивлению, встреченному со стороны великобританского правительства. «Не имея личной опоры императора, – писал он, – все мои самые ревностные усилия остались бесплодными пред конференцией, на которой уполномоченные России при настоящих обстоятельствах остаются изолированными. Моя попытка послужит, по крайней мере, доказательством, что я не пренебрег ничем, что могло способствовать осуществлению намерения императорского кабинета, в границах возможного. Если бы я попытался переступить эти границы, то рисковал бы успехом переговоров, вверенных моим стараниям. Избежав этой опасности по вопросу о заключении почетного мира, совесть говорит мне, что я верно исполнил обязанности, возложенные на меня Государем Императором, и что я служил законным и истинным интересам России». На телеграмму, излагавшую эти соображения, государственный канцлер телеграммой же отвечал графу Орлову: «Государь Император одобряет все вами сказанное и сделанное. Теперь не будут уже создавать затруднений (On ne mettra plus des bâtons dans les roues). Кончайте и подписывайте».

Парижский мирный договор подписан 18-го марта, в годовщину взятия столицы Франции союзными войсками в 1814 году.

Акт этот не только прекратил войну России с морскими державами и Турцией, но и определил на совершенно новых основаниях судьбу Востока Европы. Им Турция принималась в общение христианских держав, обещавших сообща уважать независимость и целость Оттоманской империи и считать всякое посягательство на них делом общеевропейского интереса. Вследствие сего державы обязывались, в случае возникновения каких-либо несогласий между одной из них и Портой, прежде чем прибегнуть к силе, воззвать к посредничеству всех прочих держав. Султан хотя и сообщил державам изданный им фирман, улучшающий участь христианских его подданных, но договаривавшиеся стороны, признав высокое значение этого сообщения, постановили, что оно не дает им права ни в каком случае, ни единолично, ни совокупно, вмешиваться в отношения султана к его подданным или во внутреннее управление его империей. Подтверждалась конвенция 1841 года о закрытии Дарданелл и Босфора для военных флотов всех наций; Черное море провозглашалось нейтральным; вход в него возбранялся военному флоту всех держав, в том числе и прибрежных, за исключением изъятий, определенных в отдельной конвенции, заключенной между Россией и Турцией и приложенной к общему трактату как составная часть, с тем что ни Россия, ни Турция не имеют права ни отменить, ни изменить ее без согласия всех держав, подписавших мирный договор; воспрещалось сооружение или сохранение военно-морских арсеналов на берегах Черного моря, которое объявлялось открытым для свободного плавания лишь торговых судов всех наций; акт венского конгресса о речном плавании распространялся на Дунай; для производства работ по расчистке устьев Дуная и для заведования судоходством по этой реке учреждены две комиссии: одна европейская, из представителей всех великих держав, а другая из уполномоченных держав прибрежных; «для лучшего обеспечения свободы плавания по Дунаю» Россия уступала прилегающую к нему часть Бессарабии, отходившую к Молдавии; Валахии и Молдавии, равно как и Сербии, оставляемым под верховным владычеством Порты, державы ручались за сохранение прав и преимуществ, коими княжества эти пользовались дотоле; проведение новых границ между Россией и Турцией в Европе и проверка старых, в Азии, возлагались на комиссию, составленную из делегатов всех великих держав; торговля между договаривавшимися сторонами восстановлялась на основаниях, действовавших до войны; взаимно возвращались занятые чужими войсками города и области и провозглашалась полная амнистия тем из подданных воевавших держав, которые действовали в пользу неприятеля. К общему мирному трактату были приложены три отдельные конвенции: первая – подписанная всеми шестью державами – о закрытии Проливов; вторая, заключенная между Россией и Турцией, о числе военных судов, которое каждая из них имела право содержать в Черном море, и третья, состоявшаяся между Россией, Францией и Англией, в которую занесено было заявление России, что Аландские острова не будут укреплены и что на них не будет возведено никаких военных или морских сооружений.

При первом известии о подписании мирного договора, полученном Императором Александром во время поездки в Финляндию, его величество поручил канцлеру благодарить графа Орлова за настойчивые усилия, употребленные им для ускорения окончательного мира. «Это новая и видная услуга, оказанная вами отечеству, – писал ему Нессельроде, – так как мы пришли к такому положению, что необходимость быть готовыми к возможной войне бесполезно вызывала большие издержки. Среди всех разнообразных затруднений вы ничем не пренебрегли, ни в форме, ни в сущности дела. Вместе с тем, что весьма важно, вы успели, не вводя Россию ни в какие обязательства, ослабить узы коалиции против нас до того, что сомнительно, чтобы эти узы пережили заключение мира». По получении в Петербурге самого трактата и донесений о переговорах, непосредственно предшествовавших его подписанию, Его Величество приказал повторить обоим уполномоченным выражение своей признательности. «Государю Императору благоугодно было, – сообщал канцлер Орлову, – оценить по достоинству непреклонную настойчивость, проявленную вами для того, чтобы побороть злые намерения наших врагов, равно как и мудрую проницательность, с которой вы и барон Бруннов сумели, среди возникавших затруднений, устранить препятствия, которые повредили бы соглашению». Упомянув об успешности стараний Орлова заручиться поддержкой Наполеона III, граф Нессельроде продолжал: «Желания ваши исполнились, и вы сохранили при этом искренность, полную достоинства, столь согласную с чувствами Государя Императора. Вы успели, при добром расположении к вам императора Наполеона, расстроить намерения Англии и уничтожить коалицию, принимавшую все более и более грозные размеры, способную ввергнуть Россию в продолжительную войну, исход которой нельзя было бы предвидеть. Занятым вами на конференциях положением, вы способствовали улучшению постановлений трактата. Вашим поведением вне конгресса вы заставили уважать русское имя и возбудили к нашим знаменам сочувствие тех, кто были нашими противниками. Договор, обеспечивающий России благодеяния мира, согласован с великодушным самоотвержением, сделавшим его возможным. Государь Император вполне признает важность новой услуги, оказанной вами отечеству».

К депеше канцлера к Орлову приложена была Высочайше одобренная записка, излагавшая взгляд Императора Александра на новое политическое положение, истекавшее из мирного договора:

«Трактат, только что заключенный в Париже, полагая конец войне, а вследствие того и образовавшейся против России коалиции, все же, должно признаться, оставляет нас в неопределенном положении относительно нашей политики в будущем. После недавно перенесенного испытания России нужно сосредоточиться в самой себе и искать излечить внутренними средствами нанесенные ей войною раны. На этой мысли должна основываться вся наша политика в течение времени, которое нельзя определить, с целью достигнуть исполнения этого благого желания и с устранением внешних препятствий, которые могли бы затруднить его достижение. К осуществлению этой политики должны быть направлены теперь все усилия слуг Императора. Как ни просто кажется это желание, но достигнуть его будет не легко. Россия стоит пред Европой в новом положении. Перенесенный ею кризис значительно ослабил ее прежние связи. Тройственный северный союз, долго служивший противовесом союзу морских держав, перестал существовать. Поведение Австрии разрушило обаяние, которым союз этот пользовался в Европе. С другой стороны, Швеция на севере и Турция на юге стоят против нас в условиях совершенно новых и щекотливых. Англия, наш действительный, упорный враг, осталась недовольной и злобной по заключении мира, а потому начальные причины, вызвавшие против нас коалицию, продолжают существовать. Наше единственное ручательство против возникновения несогласий, прекращенных миром, и наше обеспечение в том, что мир этот продлится столько, сколько необходимо нам для наших внутренних потребностей, – заключаются в добром к нам расположении императора Наполеона, а потому, сохранить это расположение, не обязываясь, однако, следовать за ним в его предприятиях, – должно быть целью всех наших стараний». Записка приходила к двойному заключению. Во-первых, ввиду заявлений, сделанных императором французов Орлову о пересмотре договоров 1815 года и в том предположении, что под этим Наполеон III, вероятно, разумеет признание династических прав Бонапартов, графу Алексею Федоровичу предоставлялось, смотря по обстоятельствам, или признать эти права именем России, или отложить это признание на будущее время. Во-вторых, ему поручалось позаботиться об улучшении отношений Франции к Пруссии. «Мы, конечно, не можем забыть, – оканчивал граф Нессельроде свою записку, – что из всех великих держав одна Пруссия не была нам враждебна. Прямые интересы связывают ее с Россией, и нам кажется, что отношения наши к Франции только выиграли бы, опираясь на этот союз. Проявленное ныне тюильрийским Двором примирительное расположение к этой державе, по-видимому, подтверждает нашу мысль».

Между тем, пока в Петербурге помышляли о привлечении Пруссии к ожидаемому соглашению Франции с Россией, парижский Двор, совершенно неожиданно для наших уполномоченных, возобновил союзную связь свою с Дворами лондонским и венским заключением конвенции, коей три державы ручались сообща за целость и независимость Оттоманской империи, обязуясь считать за «casus belli» всякое нарушение какой-либо из статей парижского трактата и, в случае, если таковое произойдет, – условиться с Портой о необходимых мерах к безотлагательному приведению в движение своих сухопутных и морских сил.

Договор этот, хотя и прямо направленный против России, был сообщен доверительно Валевским Орлову, который, в донесении канцлеру, искал ослабить его значение, приписывая ему австрийское происхождение. «Мысль о подобной политической комбинации, – писал он, – не нова. Граф Буоль позаимствовал ее как традицию из архивов венских канцелярий, в которых покоятся обломки тройственного союза, заключенного в 1814 году, перед Венским конгрессом, по мысли, плодотворной в основании, князя Меттерниха и Талейрана. Но, стараясь следовать примеру политики уже отжившей, принадлежащей к эпохе, в настоящем не существующей, граф Буоль должен был бы подумать о том, насколько такая комбинация ненадежна. Он должен был бы вспомнить, в особенности, как блаженной памяти император Александр I сумел расстроить узкие расчеты своих противников, предав все великодушному, но презрительному забвению, когда трактат тройственного союза попал ему в руки. Этот великий пример политики мудрой, потому именно, что она великодушна, придет, как я в том уверен, на мысль Государю Императору, когда он узнает о деле, следы коего я открыл спустя всего несколько дней по его совершении».

Не без смущения старался Валевский уверить Орлова, что согласие Франции на совокупное ручательство за Порту дано было Англии и Австрии еще осенью 1854 года, когда тюильрийский Двор не имел никакой надежды сблизиться с Россией. По словам его, император Наполеон III долго колебался исполнить это обещание и решился на это лишь для того, чтобы не навлечь на себя осуждения за нарушение данного слова. То же подтвердил сам император обоим нашим уполномоченным. Орлову он выразил сожаление, что вынужден был подписать трактат, в котором не признает ныне ни цели, ни надобности, ибо последний заключает лишь общие места, подходящие ко всем случайностям. На замечание Орлова, что ему понятны побуждения, руководившие Австрией и Англией, которые хотели поссорить нас с Францией и предупредить возможность союза ее с Россией, Наполеон отвечал: «Когда я узнал от Валевского, что текст трактата вам еще не сообщен, я выразил ему неудовольствие, потому что это имело вид хитрости, на которую я не способен. Прошу вас уверить в том Императора Александра».

В еще более подробные объяснения вошел император французов с бароном Брунновым. «Я убежден, – сказал он ему, – что насущные интересы Европы, для их обеспечения, нуждаются в соглашении Франции с Россией и Англией. Я старался поддержать мой союз с Великобританией, но в то же время имел в виду установить и доброе согласие с Россией. Если бы эти три державы пришли к общему соглашению, то мне кажется, что они могли бы полюбовно разрешить все вопросы, какие только могут представиться. Вы не можете себе представить, как трудно было мне иногда привести англичан к какому-нибудь положительному решению. Так было по случаю установления плана кампании. Они постоянно колебались. Когда я считал какое-либо решение уже состоявшимся, оказывалось, что через несколько дней нужно опять заново обсуждать тот же вопрос. Это происходит от конституционных порядков страны, в которой правительство не всегда свободно ни в своих желаниях, ни в действиях. Я представлю вам еще другой пример английской нерешительности. Когда на конференциях обсуждался вопрос об изменении бессарабской границы, я полагал, что можно устроить для вашего кабинета такой обмен: оставить неприкосновенной границу на Дунае и взамен уступить некоторые пограничные пункты ваши в Азии. Я передал об этом лорду Кларендону, но он никогда не мог договориться до какого-либо практического решения». О желаемом им союзе Франции с Англией и Россией Наполеон III отозвался так: «На Востоке, как я полагаю, мы могли бы сгладить все затруднения; в Италии и Германии – думаю, – не существует между Россией и Францией никаких поводов к разномыслию. Поэтому наше соглашение представляется мне совершенно обеспеченным».

По подписании мира конгресс заседал еще более двух недель, и в это время им обсуждалось несколько частных вопросов, возбужденных преимущественно уполномоченными Франции и Сардинии: о занятии церковной области французскими и австрийскими войсками; о положении дел в Неаполе; вообще о будущем Италии. В прениях по этим вопросам наши уполномоченные участия не принимали, заявив, что возложенное на них поручение ограничивается заключением мира. Наполеон III сделал новую попытку завести на конгрессе речь о Польше, но предложение его, чтобы «слово милосердия и великодушия» было произнесено в ее пользу, граф Орлов отклонил самым решительным образом. Он прямо объявил императору французов, что всякая мысль об улучшении положения этой страны в будущем, за безумие ее в прошедшем, принадлежит единственно русскому Императору и что всякая инициатива, принятая в этом отношении кем-либо другим, может только ухудшить положение, вместо того чтобы его улучшить. Сверх того, глубокое чувство долга пред своим Государем заставляет его громко высказаться против иллюзий, возникших среди конгресса по вопросу, совершенно не подлежащему его обсуждению. «Прекрасный ответ» – начертал собственноручно Император Александр на полях донесения Орлова. «Эти слова, – писал граф Алексей Федорович канцлеру, – как мне кажется, произвели удовлетворительное впечатление на императора Наполеона. Тем не менее я должен сообщить вашему сиятельству, что когда наши заседания уже приближались к концу, граф Валевский, в частном разговоре со мною, убедительно просил меня сказать на конференциях от имени Государя Императора несколько слов, благоприятных Польше. Не подлежит сомнению, что желание это внушено намерением доказать польской эмиграции, что интересы эмигрантов не забыты и что влияние Франции побудило сделать в их пользу заявление на самых конференциях. Хотя внушения эти и были переданы мне в самой дружеской форме, но я счел своим долгом положительнейшим образом разочаровать их. В этих видах я не мог поступить лучше, как сообщив графу Валевскому мой разговор по этому предмету с Наполеоном. В самом деле, по отклонении мною требований императора нельзя уже было ожидать, что я приму предложение его министра. Мне кажется, что граф Валевский пришел к очевидности этого вывода для своих размышлений». Не менее решительный отпор встретил со стороны первого уполномоченного России и лорд Кларендон, когда вздумал в частной беседе заговорить с ним о том же, и граф Орлов с законным самодовольством мог заключить ряд своих донесений из Парижа следующими правдивыми словами: «Я вполне доволен тем, что мне не пришлось слышать имя Польши произнесенным на заседаниях, в присутствии представителей великих держав Европы. Всякий признает, что соглашение, подписанное в Париже пред лицом коалиции, является, смею сказать, миром почетным для нашего государства и соответственным достоинству его короны».

Конгресс завершил свои труды изданием декларации, которой провозгласил начала морского права, признанные всеми державами, в нем участвовавшими, и к коим они пригласили приступить все прочие государства: крейсерство объявлялось уничтоженным; нейтральный флаг признавался прикрывающим собственность неприятеля, а нейтральные товары не подлежащими захвату под неприятельским флагом, за исключением военной контрабанды; наконец, постановлялось, что блокада обязательна только тогда, когда действительно содержится морской силой, достаточной для преграждения доступа к неприятельским портам и берегам. Наши уполномоченные тем охотнее приложили свои подписи к этому акту, что провозглашенные им начала были те самые, которые положены Екатериной II в основание ее знаменитой декларации 1780 года о вооруженном нейтралитете и в течение целого столетия упорно отвергались Англией, тогда как Россия занесла их в конвенцию с Североамериканскими Соединенными Штатами, заключенную не далее как накануне Восточной войны.

12-го мая состоялась прощальная аудиенция графа Орлова в Тюильрийском дворце, о которой он так доносил своему Двору: «Аудиенция у императора была вполне удовлетворительна. Он говорил со мною обо всем вполне откровенно и поручил мне, на этот раз совершенно искренно, просить для него дружбы Государя Императора. Он надеется, что взаимные симпатии, существующие между обеими нациями, приобретут еще большую силу от согласия, установившегося между их Государями. «Таково желание моего сердца», – прибавил он в волнении, со слезами на глазах. Он говорил со мною также о Польше, но в смысле, совершенно согласном с намерениями Государя Императора. Считаю лишним упоминать о том, что было сказано им лично обо мне. Что же касается до будущего, то мне кажется, что слова Наполеона имеют значение истины». На депеше Орлова Император Александр надписал: «Все это очень хорошо, если только искренно».

Парижский мир обнародован Высочайшим манифестом о прекращении войны и о достижении главной ее цели – улучшения участи восточных христиан, ценой уступок, не важных в сравнении с тягостями войны и с выгодами умиротворения. Манифест заключался достопамятными словами, содержавшими как бы политическую программу нового царствования: «При помощи Небесного Промысла, всегда благодеющего России, да утверждается и совершенствуется ее внутреннее благоустройство; правда и милость да царствуют в судах ее; да развивается повсюду и с новой силой стремление к просвещению и всякой полезной деятельности, и каждый под сенью законов, для всех равно справедливых, равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодами трудов невинных. Наконец – и сие есть первое, живейшее желание наше, – свет спасительной веры, озаряя умы, укрепляя сердца, да сохраняет и улучшает более и более общественную нравственность, сей вернейший залог порядка и счастья».

Заключение мира имело ближайшим последствием разоружение. Расформированы резервные части; армия поставлена на мирную ногу. Распуская государственное ополчение, Император горячо благодарил ратников: «Вы покинули дома и семейства свои, чтобы делить с испытанными в боях войсками труды и лишения, являя вместе с ними пример терпения, мужества, готовности жертвовать всем за нас, за любезную нам и вам Россию. Многие из среды вашей запечатлели сей обет своей кровью, вкусив славную смерть в рядах защитников Севастополя. Вы показали свету, какое могущество духа живет в народе русском. Ныне положен конец войне, и мы можем, благодаря вас, именем отечества, за вашу верную службу, сказать вам: Идите с миром, ратники земли русской, возвращайтесь к домам, к семействам вашим, к прежним вашим занятиям и обязанностям, продолжая быть для сословий, из коих вы были призваны, примером того порядка и повиновения, которыми вы отличались постоянно в рядах государственного подвижного ополчения». Государь жаловал всем, «от генерала до ратника», отличительный знак ополчения – крест с надписью: «За веру, Царя и отечество», в память действительной службы во время войны. По высочайшему повелению министр внутренних дел просил предводителей дворянства пригласить дворян-владельцев населенных имений принять меры к устройству и призрению отставных и бессрочноотпускных нижних чинов, которые пожелают водвориться снова в родных деревнях и селах. Не забыты в изъявлении царской признательности и сестры милосердия, впервые совершившие свой высокий человеколюбивый подвиг на театре войны. Государь так отозвался о них в рескрипте на имя Великой Княгини Елены Павловны: «По вашей мысли учреждена моим Незабвенным Родителем Крестовоздвиженская община сестер милосердия, оказавшая, под вашим руководством, столь редкое самоотвержение и столь много существенных заслуг к облегчению страданий больных и раненых воинов». Заслуженная похвала воздана была и личной благотворительной деятельности Великой Княгини: «Высоки и прекрасны ваши дела: вами не одна отерта слеза, не одна исцелена рана храброго воина, не одно утешено и успокоено осиротевшее семейство. В вашем собственном сердце и в благословениях, которые вознесутся за вас к престолу Всевышнего, вы найдете себе лучшую награду; но на мне лежит душевный долг, который ныне исполняю, изъявляя вам мою искреннейшую благодарность за ваши достохвальные и незабвенные труды. Зная мой добрый и преданный мне народ, я уверен, что все и каждый разделяют со мной мои чувствования и повторяют в своих сердцах эти слова благодарности за дело пользы, добра и любви христианской».

В конце марта Государь съездил в Москву для присутствования при военном торжестве: столетнем юбилее лейб-гренадерского полка и даровал ему по этому случаю новое знамя; он возвратился в Петербург за неделю до дня своего рождения. К этому дню – 17-го апреля – готовились важные перемены в составе высшего управления Империи. В первые дни царствования, подобно генерал-адмиралу, вступили в действительное заведование своими частями Великие Князья: генерал-инспектор по инженерной части Николай Николаевич и генерал-фельдцейхмейстер Михаил Николаевич; осенью 1855 года уволены: генерал-адъютант Бибиков от обязанностей министра внутренних дел, а граф Клейнмихель – главноначальствующего путями сообщений и публичными зданиями и заменены: первый – С. С. Ланским, а второй – К. В. Чевкиным. Теперь уволены по прошению: председатель Государственного Совета и Комитета Министров князь Чернышев, военный министр князь Долгоруков и сорок лет пребывавший во главе дипломатического ведомства граф Нессельроде. Особой благосклонностью отличался рескрипт к последнему. Ему ставилось в заслугу что в два предшедшие царствования он являлся выразителем политики, целью которой было соблюдение трактатов и поддержание спокойствия в Европе, а за время последней войны, успокаивая враждебные умы насчет приписываемых России видов властолюбия, способствовал благополучно совершившемуся делу примирения. «Желая упрочить мир дружественными сношениями с иностранными державами, – писал Государь, – я остаюсь уверенным, что, сохраняя вам звание государственного канцлера, буду иметь в вас, по вашей опытности, полезнейшего сотрудника для достижения предположенной мною цели».

На освободившиеся места назначены: военным министром – генерал-адъютант Н. О. Сухозанет и министром иностранных дел – бывший посланник при австрийском Дворе и представитель России на венских совещаниях 1855 года князь А. М. Горчаков. Первое в Империи место – председателя Государственного Совета и Комитета Министров – получил, по возвращении с парижского конгресса, граф Орлов, а его заменил в должности шефа жандармов и главного начальника III Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии бывший военный министр князь Долгоруков.

При наступавшем повороте в направлении нашей внешней политики особенную важность придавал Император выбору лица для занятия посольского поста в Париже. Место это он предложил одному из заслуженнейших сотрудников своего отца, министру государственных имуществ графу П. Д. Киселеву. «Я здесь прошу не о согласии, а о пожертвовании с вашей стороны», – говорил он ему. Киселев принял назначение и был замещен во главе созданного им министерства В. А. Шереметевым. По кончине князя Паскевича наместником Царства Польского и главнокомандующим Западной армией утвержден ведавший эти должности во время предсмертной болезни фельдмаршала князь М. Д. Горчаков, а исправляющим должность наместника кавказского и командующим отдельным кавказским корпусом, вместо уволенного по прошению Н. Н. Муравьева, назначен генерал-лейтенант князь А. И. Барятинский. Так мало-помалу обновился состав правительства в лице большинства его членов.

17-го апреля издан Высочайший манифест: «Вступив на прародительский всероссийский престол и нераздельные с ним престолы Царства Польского и Великого Княжества Финляндского, посреди тяжких для нас и отечества нашего испытаний, мы положили в сердце своем дотоле не приступать к совершению коронования нашего, пока не смолкнет гром брани, потрясавший пределы государства, пока не перестанет литься кровь доблестных христолюбивых наших воинов, ознаменовавших себя подвигами необыкновенного мужества и самоотвержения. Ныне, когда благодатный мир возвращает России благодатное спокойствие, вознамерились мы, по примеру благочестивых Государей, предков наших, возложить на себя корону и принять установленное миропомазание, приобщив сему священному действию и любезнейшую супругу нашу, Государыню Императрицу Марию Александровну. Возвещая о таковом намерении нашем, долженствующем, при помощи Божией, совершиться в августе месяце в первопрестольном граде Москве, призываем всех ваших верных подданных соединить усердные мольбы их с нашими теплыми молитвами: да изливается на нас и на царство наше благодать Господня; да поможет нам Всемогущий, с возложением венца царского, возложить на себя торжественный пред целым светом обет – жить единственно для счастья подвластных нам народов; и да направит Он к тому, наитием Всесвятого Животворящего Духа Своего, все помышления, все деяния наши».

Время, остававшееся до коронации, Государь употребил на поездки, представлявшиеся ему неотложными, в разные области Империи и за границу, для свидания с королем прусским.

Уже 9-го марта Император, в сопровождении всех трех братьев, выехал в Финляндию и на следующий день, чрез Фридрихсгам, прибыл в Гельсингфорс. По приеме должностных лиц края, дворянства, духовенства, Его Величество посетил православный храм и лютеранский собор, а затем отправился в Александровский университет, где в большой аудитории собраны были все студенты, к которым Государь и обратился с такими словами: «Блаженной памяти незабвенный родитель наш, желая доказать своему Великому Княжеству Финляндскому ту важность, которую он приписывал воспитанию юношества здешнего края, назначил меня канцлером этого университета для того, чтобы Я служил прочной связью между ним и этим университетом. Ныне, волей Всемогущего, вступив на престол моих предков, я, в доказательство любви моей к этому университету, назначил канцлером его старшего сына моего и наследника престола, чтобы он также, в свою очередь, был залогом связи между мною и вами, как я был до этого между вами и моим отцом. Я уверен, что вы оцените это, и что финляндская молодежь станет так вести себя, что в состоянии будет служить примером для всякой другой молодежи. Будьте уверены в неизменности моих благосклонных чувств к вам, а я – полагаюсь на вас». Оглушительным «ура!» отвечали студенты на речь Императора и затем пропели народный гимн. На другой день Государь, прибыв в заседание Сената, занял в нем председательское кресло и изложил свои намерения относительно государственного устройства, нравственного и материального усовершенствования Финляндии. Второй день заключился балом у генерал-губернатора Берга, а на третий – Император, посетив бал, данный в честь его городским обществом, ночью оставил Гельсингфорс. Тот же восторженный прием со стороны населения оказан был ему в Або и во всех местах его обратного следования: в Тамерфорсе, Тавастгусте, Вильманстранде и Выборге. Всюду появление его возбуждало восторг и надежды финляндцев, выразившиеся в надписи, начертанной на триумфальной арке в Або:

«Collectasque fugat nubes, solemque reducit».

В начале мая Александр Николаевич, через Москву и Брест-Литовск, отправился в Варшаву. В поездке этой сопровождали его министр статс-секретарь Царства Польского Туркул, скончавшийся в дороге, и министр иностранных дел князь А. М. Горчаков. В Варшаву съехались царские гости: Великая Княгиня Ольга Николаевна с супругом, наследным принцем виртембергским, и великий герцог саксен-веймарский; прибывшие приветствовать Его Величество от имени императора австрийского – фельдмаршал-лейтенант князь Лихтенштейн и от короля прусского – генерал-адъютант граф Гребен; нарочные посланцы, привезшие ответы своих государей на известительную грамоту о воцарении: от королевы великобританской – лорд Грей и от короля бельгийцев – князь де Линь. Туда же съехались в большом числе со всех концов Царства Польского губернские и уездные предводители дворянства, дворяне-помещики, придворные, кавалерственные и знатные дамы. Принимая 11-го мая дворянских предводителей, сенаторов и высшее католическое духовенство, Государь произнес по-французски следующую знаменательную речь:

«Господа, я прибыл к вам с забвением прошлого, одушевленный наилучшими намерениями для края. От вас зависит помочь мне в их осуществлении. Но прежде всего я должен вам сказать, что взаимное наше положение необходимо выяснить. Я заключаю вас в сердце своем, так же как финляндцев и прочих моих русских подданных; но хочу, чтобы сохранен был порядок, установленный моим отцом. Итак, господа, прежде всего оставьте мечтания («Point de rêveries!» – слова эти Государь повторил дважды). Тех, кто захотел бы оставаться при них, я сумею сдержать, сумею воспрепятствовать их мечтам выступить из пределов воображения. Счастье Польши зависит от полного слияния ее с народами моей Империи. То, что сделано моим отцом, хорошо сделано, и я поддержу его дело. В последнюю восточную войну ваши сражались наравне с прочими, и князь Михаил Горчаков, бывший тому свидетелем, воздает им справедливость, утверждая, что они мужественно пролили кровь свою в защиту отечества. Финляндия и Польша одинаково мне дороги, как и все прочие части моей Империи. Но вам нужно знать, для блага самих поляков, что Польша должна пребывать навсегда в соединении с великой семьей русских Императоров. Верьте, господа, что меня одушевляют лучшие намерения. Но ваше дело – облегчить мне мою задачу, и я снова повторяю: Господа, оставьте мечтания! оставьте мечтания! Что же касается до вас, господа сенаторы, то следуйте указаниям находящегося здесь наместника моего, князя Горчакова; а вы, господа епископы, не теряйте никогда из виду, что основание доброй нравственности есть религия и что на вашей обязанности лежит внушить полякам, что счастье их зависит единственно от полного их слияния со святой Русью».

Польское общество было представлено Императору на балу, данном наместником 12-го мая в королевском замке. За этим балом следовали два других: 14-го – от польского дворянства и 15-го – от варшавского городского общества. Дворянский бал отличался необычайным блеском, пышностью, многолюдством и оживлением. Бал открылся польским: в первой паре шел Государь с графиней Потоцкой, во второй – генерал граф Красинский вел великую княгиню Ольгу Николаевну. На другой день, 15-го мая, Его Величество пожелал лично выразить свое удовольствие комитету, занимавшемуся устройством праздника, и объявить ему о даровании польским эмигрантам права возвратиться на родину. «Я очень рад, господа, – сказал Государь, – объявить вам, что мне было весьма приятно находиться в вашей среде. Вчерашний бал был прекрасен. Благодарю вас за него. Я уверен, что вам повторили слова, с которыми я обратился к представителям дворянства, при их приеме пять дней тому назад. Будьте же, господа, действительно соединены с Россией и оставьте всякие мечты о независимости, которые нельзя ни осуществить, ни удержать. Сегодня повторяю вам опять: я убежден, что благо Польши, что спасение ее требует, чтобы она соединилась навсегда, полным слиянием, с славной семьей русских Императоров, чтобы она обратилась в неотъемлемую часть великой всероссийской семьи. Сохраняя Польше ее права и учреждения в том виде, в каком даровал их ей мой отец, я твердо решился делать добро и благоприятствовать процветанию края. Я хочу обеспечить ему все, что может быть ему полезно и что обещано или даровано моим отцом; я ничего не изменю. Сделанное моим отцом – хорошо сделано; царствование мое будет продолжением его царствования; но от вас зависит, господа, сделать эту мою задачу выполнимой; вы должны помочь мне в моем деле. На вас ляжет ответственность, если мои намерения встретят химерическое сопротивление. Чтобы доказать вам, что я помышляю об облегчениях, предупреждаю вас, что я только что подписал акт об амнистии; я дозволяю возвращение в Польшу всем эмигрантам, которые будут о том просить. Они могут быть уверены, что их оставят в покое. Им возвратят их прежние права и не будут производить над ними следствия. Я сделал лишь одно исключение, изъяв старых, неисправимых и тех, которые в последние годы не переставали составлять заговоры или сражаться против нас. Все возвратившиеся эмигранты могут даже, по истечении трех лет раскаяния и доброго поведения, стать полезными, возвратясь на государственную службу. Но прежде всего, господа, поступайте так, чтобы предположенное добро было возможно и чтобы я не был вынужден обуздывать и наказывать. Ибо если, по несчастию, это станет необходимым, то на это хватить у меня решимости и силы: не вынуждайте же меня к тому никогда». Один из предводителей дворянства, граф Езерский, хотел было возражать, но Государь прервал его: «Поняли ли вы меня? Лучше награждать, чем наказывать. Мне приятнее расточать похвалу, как я делаю это сегодня, возбуждать надежды и вызывать благодарность. Но знайте также, господа, и будьте в том уверены, что если это окажется нужным, то я сумею обуздать и наказать, и вы увидите, что я накажу строго. Прощайте, господа».

Проведя в Варшаве шесть дней, Император Александр с сестрой и зятем, а также с великим герцогом саксен-веймарским отправился в Берлин. По пути присоединился к ним Великий Князь Михаил Николаевич. Их встретил в Фюрстенвальде король Фридрих-Вильгельм IV с тремя братьями, и все вместе к вечеру 17-го мая прибыли в замок Сан-Суси, где уже находилась вдовствующая Императрица Александра Феодоровна. Поводом к посещению прусского Двора было желание Государя лично благодарить дядю за дружественное расположение Пруссии к России во время последней Восточной войны. Не зная о тяготении прусской дипломатии к нашим противникам в первый период этой войны, он, в самый день своего воцарения, писал королю Фридриху-Вильгельму: «Я глубоко убежден, что пока оба наши государства останутся в дружбе, вся Европа может еще быть спасена от всеобщего разрушения; если же нет, то горе ей! ибо это последняя узда для революционной гидры». В другом письме, которым Государь поздравлял короля с наступлением нового 1856 года, находятся следующие строки: «Останемся навсегда друзьями и испросим благословение Всевышнего на наш двойственный союз. Будьте уверены, дорогой дядя, что я вечно останусь вам признателен за столь блестящее положение, которое вы сумели сохранить для Пруссии во все продолжение этого кризиса и которое было нам столь полезно. Да вознаградит вас за это Бог!»

Четыре дня, проведенные Императором Александром при прусском Дворе, прошли обычным порядком. При первой встрече в Фюрстенвальде монархи обнялись и затем обменялись рапортами о состоянии русской и прусской армий; 18-го мая происходил парад потсдамскому гарнизону; 19-го – гарнизону берлинскому, а 21-го – ученье 3-му уланскому Императора всероссийского полку, которому король пожаловал вензель августейшего шефа на эполеты. Пока Государь проводил свободное от смотров и учений время в кругу королевской семьи, сопровождавший его князь А. М. Горчаков совещался с первым министром, бароном Мантейфелем, давшим в честь его обед. Перед отъездом Императора глава прусского кабинета получил следующую Высочайшую грамоту: «Ревностное служение ваше верному нашему союзнику и другу, его величеству королю прусскому, приобрели вам право на искреннее наше уважение. В ознаменование оного и особенного нашего к вам благоволения за постоянную заботливость вашу об упрочении дружественных сношений между Россией и Пруссией пожаловали мы вас кавалером ордена св. Андрея Первозванного». Александр Николаевич, простясь с августейшей матерью, отправившейся на воды в Вильдбад, отбыл из Потсдама в ночь с 21-го на 22-е мая.

Обратный путь Его Величества лежал на Митаву, Ревель и Ригу. Восторженный прием в трех этих городах был подготовлен императорскими грамотами, подтверждавшими права и преимущества дворянства эстляндского, лифляндского курляндского и эзельского, «елико они сообразны с общими государства нашего законами и учреждениями». Такие же грамоты были пожалованы впоследствии и городам: Ревелю, Риге, Дерпту и Пернову. Во всех трех губернских городах Государь удостоил принять балы, данные от дворянства, а в Риге и от горожан. Хоровые и музыкальные общества устраивали в честь его серенады и факельные шествия. Громкое «ура!» не смолкало на пути его. 29-го мая Император сел в Ревеле на пароход «Грозящий» и на другой день высадился в Петербурге, встреченный радостными кликами столичного населения.

Как и в царствование Николая I, Двор провел июнь в Царском Селе, июль и половину августа – в Петергофе, за исключением шести дней – от 13-го по 19-е июля, – когда Государь с Императрицей съездили в Гапсаль, чтобы навестить пользовавшихся там морскими купаньями детей своих. 14-го августа вся царская семья выехала по железной дороге в Москву и остановилась в Петровском дворце; 17-го состоялся торжественный въезд в первопрестольную столицу.

При звоне колоколов и громе орудий, посреди громадного стечения народа Государь въехал в Москву верхом, окруженный всеми Великими Князьями, в числе которых находились два его старших сына – Цесаревич Николай и Великий Князь Александр Александровичи. У въезда в столицу встретил Государя Московский военный генерал-губернатор; в Земляном городе – городская дума и магистрат; в Белом городе – московское дворянство с губернским предводителем во главе; у Воскресенских ворот – Московский гражданский губернатор и чины присутственных мест; у Спасских ворот – Московский комендант с его штабом; у Успенского собора – Правительствующий Сенат. Их Величества и Их Высочества, сойдя с коней и выйдя из экипажей у часовни Иверской Божией Матери, приложились к чудотворной иконе. На паперти Успенского собора вышли к ним навстречу Св. Синод и высшее духовенство, с крестом и св. водой. Государь и Императрицы, войдя в собор, прикладывались к мощам московских чудотворцев, а оттуда, в предшествии высокопреосвященного Филарета, митрополита московского, прошли в соборы Архангельский и Благовещенский и наконец через Красное Крыльцо вступили в Кремлевский дворец, на пороге которого верховный маршал князь С. М. Голицын поднес, по древнему русскому обычаю, хлеб-соль.

Разукрашенная Москва имела вид крайне оживленный, радостный, праздничный. В нее стеклись с разных концов России представители всех сословий: предводители дворянства, губернские и уездные; городские головы; депутаты подвластных России азиатских народов; волостные старшины государственных крестьян. Вся гвардия была из Западной армии направлена к Москве и расположена частью в городе, частью лагерем в его окрестностях. Двор, генералитет, высшие государственные учреждения – Сенат, Синод и Государственный Совет – в полном составе прибыли туда же для присутствования на всенародном торжестве. Родственные Дворы прислали своими представителями принцев крови: прусский – племянника короля, сына принца прусского Фридриха-Вильгельма; гессенский – принца Людвига; баденский – принца Вильгельма. Великие державы снарядили чрезвычайные посольства: императора французов представлял граф Морни, императора австрийского – князь Эстергази, королеву великобританскую – лорд Гренвиль.

В продолжение трех дней герольды, сопровождаемые трубачами и литаврщиками, разъезжали по столице, громогласно возвещая о предстоявшем торжестве коронования, назначенном на 26-е августа. Оно совершилось в этот достопамятный день в Большом Успенском соборе, по чину венчания на царство русских государей, установленному со времен царя Иоанна IV.

Священнодействовал митрополит Московский Филарет, в сослужении митрополитов: С.-Петербургского – Никанора и Литовского – Иосифа, восьми архиепископов и епископов и двух протопресвитеров. При входе в собор маститый иерарх приветствовал Императора краткой речью: «Благочестивейший Великий Государь! Преимущественно велико твое настоящее пришествие. Да будет достойно его сретение. Тебя сопровождает Россия; тебя сретает церковь. Молитвой любви и надежды напутствует тебя Россия. С молитвой любви и надежды приемлет тебя церковь. Столько молитв не проникнут ли в небо? Но кто достоин здесь благословить вход твой? Первопрестольник сей церкви, за пять веков доныне предрекший славу Царей на месте сем, Святитель Петр, да станет пред нами и чрез его небесное благословение, благословение пренебесное да снидет на тебя и с тобою на Россию».

Государь занял место на приготовленном для него посреди собора престоле великого князя Иоанна III; царствующая Императрица – на престоле царя Михаила Феодоровича; вдовствующая – на престоле царя Алексея Михайловича. Громким, хотя и дрожащим от волнения голосом прочитал Александр Николаевич исповедание православной веры; когда митрополит, пред возложением порфиры и короны, читал установленные молитвы, Государь низко наклонил голову, которую высокопреосвященный Филарет накрыл концом своего омофора. Возложив на себя венец царей, Император прикоснулся им головы коленопреклоненной супруги. Затем сам стал на колени и произнес во всеуслышание молитву, в которой испрашивал благословение Всевышнего на предстоявший ему царственный подвиг, моля о ниспослании ему «духа владычня, духа премудрости и ведения, духа совета и крепости». Крупные слезы катились по лицу до глубины души растроганного Монарха. Государь встал – и все находившиеся в храме опустились на колени, благоговейно внемля благодарственной молитве, прочитанной митрополитом Филаретом. Раздалось торжественное «Тебе Бога хвалим!».

Началось шествие из Успенского собора в соборы Архангельский и Благовещенский. Государь шел с Императрицей под балдахином, в порфире и короне, держа в одной руке скипетр, в другой – державу, и прежде чем вступить в Кремлевский дворец, с Красного Крыльца поклонился народу.

Высочайший обеденный стол происходил в Грановитой Палате. Государь восседал на троне посреди обеих Императриц. Приглашенные – высшее духовенство и особы первых двух классов – заняли места за столом, лицом к Их Величествам. Митрополит Филарет благословил трапезу. При пушечной пальбе пили здоровье Императора, Императриц, всего царского дома, духовных особ и всех верноподданных. Архиереи обедали в мантиях и клобуках. Среди них выделялся архиепископ Кесарийский Василий, во время обеда не перестававший плакать, чем и обратил на себя внимание Государя, приказавшего спросить: отчего он плачет? «Плачу от радости, – отвечал греческий иерарх, – видя торжество русского Царя; плачу от горести, потому что мы, православные жители Малой Азии, страдаем под игом агарян».

Вечером Кремль и вся Москва озарились бесчисленным множеством огней. Иллюминация повторилась и в следующие два дня. На ярко освещенных улицах и площадях народ московский ликовал до поздней ночи.

В день священного коронования Император Александр подписал манифест, начинавшийся такими словами: «В сей торжественный день, когда, испросив благословение Всевышнего, мы возложили на себя венец наших предков, первой нашей мыслью было, как всегда, благоденствие любезной нам России. Повторяя при священном обряде коронования обет, произнесенный нами в самый час вступления нашего на прародительский престол: иметь постоянной, единой целью трудов и попечений наших утверждение, возвышение сего благоденствия, в настоящем и будущем времени, мы не могли, с тем вместе, не обратиться к воспоминанию о событиях недавно минувших лет, ознаменованных тягостными испытаниями, но и примерами высокой доблести и новыми доказательствами беспредельной, нелицемерной преданности верных подданных наших, всех состояний, к Престолу и Отечеству – доказательствами, на кои незабвенный родитель наш взирал как на отраду, Небесным Промыслом ему ниспосылаемую. Сие воспоминание сохранится на веки в сердце нашем и конечно перейдет к отдаленнейшему потомству. Но мы желаем возбужденные ими в нас чувства, еще раз, при нынешнем торжестве, изъявить всенародно установлением некоторых особых знаков отличия и особо обращаемым к каждому из сословий в государстве выражением нашего благоволения и признательности».

Наподобие медали, пожалованной защитникам Севастополя, учреждалась в память минувшей войны светлая бронзовая медаль с вензелевым изображением Императоров Николая I и Александра II и надписью: «На Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся во веки».

Щедрою рукою излил Император царские милости на ближайших к своему престолу слуг. Ветеран наполеоновских войн, бывший много лет вождем наших военных сил на Кавказе, генерал-адъютант князь М. С. Воронцов произведен в генерал-фельдмаршалы. В княжеское Российской Империи достоинство возведен председатель Государственного Совета граф А. Ф. Орлов, в графское – обер-камергер Рибопьер, обер-гофмейстер Олсуфьев, генерал-адъютант Сумароков, а генерал-губернатор Финляндии Берг – в графское достоинство Великого Княжества Финляндского.

Доброе сердце Александра Николаевича, полное жалости и сострадания к несчастным и обездоленным, сказалось в целом ряде милостей, льгот и всякого рода облегчений, коих коронационный манифест перечисляет более тридцати категорий, не считая тех, что дарованы жителям Царства Польского и Финляндии. Отметим здесь главнейшие: повсеместная народная перепись во всей Империи для исправления податей и других сборов; обещание в продолжение текущего 1856 года и следующих трех лет не производить рекрутского набора, «если Бог благословит продолжением твердого мира и никакие чрезвычайные обстоятельства не сделают набора необходимым»; выдача обществам и помещикам зачетных рекрутских квитанций за всех убылых ратников государственного ополчения; сложение и исключение со счетов разных недоимок и взысканий по уплате податей и казенным начетам или растратам; прощение и освобождение содержащихся под стражей несостоятельных должников. Сверх того, облегчена участь осужденных по всем родам преступлений: одни прощены, другим сокращены сроки наказания; освобождены от полицейского надзора лица, оставленные в подозрении по судебным приговорам, а те, что состояли под следствием и судом за преступления, не влекущие лишения или ограничения прав состояния, – освобождены от следствия и суда. Преступники, приговоренные к наказанию плетьми с наложением клейма, освобождены от этого наказания. Облегчено положение лиц, присужденных к каторге или сосланных на поселение или житье, которые приобрели на то право безукоризненным поведением. Разрешено возвращение в отечество всем, удалившимся из России без установленных видов. Отменена высокая пошлина с заграничных паспортов.

Венцом царского милосердия было великодушное прощение государственных преступников, лишенных всех прав состояния и сосланных в Сибирь или сданных в солдаты по делу о тайных обществах 1825 года и по заговору Петрашевского в 1849 году. Им дозволено возвратиться с семействами из мест ссылки и жить где пожелают в пределах Империи, за исключением обеих столиц. Осужденным и детям их возвращены титулы и потомственное дворянское достоинство.

На другой день после коронации Их Величества принимали поздравления в Андреевской зале Кремлевского дворца.

В дни, следовавшие за коронацией, происходили беспрерывные блестящие празднества: два бала и маскарад в Кремлевском дворце, парадный спектакль в Большом театре, балы у послов французского и австрийского. К сожалению, дождь помешал полному успеху народного праздника на Ходынском поле и фейерверку.

Общий подъем духа, радостное возбуждение русского общества, повсеместное пламенное сочувствие благим начинаниям великодушного и милосердого Государя выразились в обеде, на который 3-го сентября собрались находившиеся в Москве деятели мысли и слова, ученые, писатели и художники.

Государь и семья его оставались в первопрестольной еще целый месяц; 19-го сентября они провели весь день в лавре св. Сергия; 23-го выехали из Москвы и 24-го прибыли в Царское Село. 2-го октября Их Величества торжественно вступили в С.-Петербург, но тотчас же возвратились в Царское Село и только к именинам Наследника, 6-го декабря, переехали на жительство в Зимний дворец.

Назначение князя А. М. Горчакова министром иностранных дел на место удалившегося на покой канцлера, графа Нессельроде, означало поворот во внешней политике России. Извещая наших дипломатических представителей о своем вступлении в должность, новый министр лишь в общих выражениях упомянул о направлении, указанном ему волей Государя. «Мир, заключенный в Париже, – писал он, – является началом новой политической эры. Волнения ожесточенной борьбы заменяются сношениями, полными взаимной благосклонности. Этот результат, столь желательный, может быть достигнут лишь доверием, которое мы внушаем и тем, что сами испытываем. Государь Император надеется, что чувства, одушевляющие его в этом смысле, будут разделены всеми правительствами, которые, по окончании войны, снова вступают в свободное распоряжение своими интересами».

Несколько времени спустя в Москве, накануне коронации, князь Александр Михайлович имел случай более подробно развить мысль, положенную в основание его политической программы. Поводом к тому послужили два вопроса, стоявшие на очереди европейской дипломатии: о продолжавшемся, по окончании войны, занятии Греческого королевства англо-французскими войсками и о давлении, производимом Дворами парижским и лондонским на Неаполитанского короля, чтобы побудить его ввести в Неаполь представительный образ правления. Русский министр находил, что как то, так и другое противно основному началу международных сношений: уважению права независимости государств. Он энергично высказывался против ничем не оправдываемого оставления в Греция чужеземных войск, вопреки воле короля Оттона и чувствам эллинского народа, и столь же решительно осуждал вмешательство Франции и Англии в отношении короля Фердинанда к его подданным. «Менее, чем когда-либо, – доказывал он, – позволительно ныне в Европе забывать, что государи равны между собой и что взаимные их отношения обуславливаются не пространством их территорий, а святостью присущих им прав. Желать добиться от короля Неаполитанского уступки по внутреннему управлению его государством посредством угроз или угрожающих демонстраций – значит, заменить его власть своею, управлять вместо него, провозгласить без прикрас право сильного над слабым».

Переходя от двух частных вопросов к изложению общей политической системы, принятой Императором Александром II со дня вступления на престол, князь Горчаков продолжал:

«Император желает жить в добром согласии со всеми правительствами. Его Величество находит, что лучшее к тому средство – не скрывать своего образа мыслей ни в одном из вопросов, касающихся народного права в Европе. Единения с теми, кто в течение многих лет поддерживали с нами начала, коим Европа обязана миром, продолжавшимся более четверти столетия, уже не существует более в прежней целости. Результат этот произошел помимо воли нашего августейшего Государя. Обстоятельства возвратили нам полную свободу действий. Император решился посвятить преимущественную заботливость благосостоянию своих подданных и сосредоточить на развитии внутренних средств страны деятельность, которая будет распространяться за пределы Империи, лишь когда того безусловно потребуют положительные пользы России. Россию упрекают в том, что она заключается в одиночестве и хранит молчание в виду явлений, не согласных ни с правом, ни со справедливостью. Говорят, Россия дуется. Нет, Россия не дуется, а сосредоточивается в самой себе (La Russie boude, dit-on. La Russie ne boude pas. La Russie se recueille). Что же касается до молчания, в котором нас обвиняют, то мы могли бы напомнить, что еще недавно искусственная коалиция была организована против нас, потому что голос наш возвышался каждый раз, когда мы считали это нужным для поддержания права. Деятельность эта, спасительная для многих правительств, но из которой Россия не извлекла для себя никакой выгоды, послужила лишь поводом к обвинению нас не весть в каких замыслах всемирного господства. Мы могли бы укрыть наше молчание под впечатлением этих воспоминаний. Но такое положение не представляется нам приличествующим державе, которой Провидение определило в Европе то место, что занимает Россия. Настоящая депеша, которую я вам пишу по повелению Его Императорского Величества, доказывает, что наш августейший Государь не ограничивается такой ролью, когда считает долгом высказать свое мнение. Так будет и впредь, каждый раз, когда доведется России возвысить свой голос в пользу права или когда достоинство Императора потребует, чтобы он не скрывал своих мыслей. Что же касается до введения в действие наших вещественных сил, то Император предоставляет это свободному своему усмотрению. Политика нашего августейшего Государя национальна, но она не своекорыстна, и хотя Его Императорское Величество ставит в первом ряду пользы своих народов, но не допускает и мысли, чтобы даже удовлетворение их могло извинить нарушение чужого права».

Произведший сильное впечатление в Европе, циркуляр русского министра иностранных дел красноречиво и убедительно выражал личный взгляд Императора Александра II на отношения России к иностранным державам. Сам князь Горчаков вполне разделял его; у него, как и у Государя, была одна общая цель: мирными способами достигнуть отмены стеснительных для России и унизительных для ее достоинства постановлений парижского трактата. Но относительно средств к достижению цели нельзя не заметить некоторого оттенка между мыслями Императора и его министра. Как тот, так и другой негодовали на Австрию за ее вероломство, а Англию признавали нашим естественным и непримиримым противником. У Александра Николаевича больше лежало сердце к Пруссии, «двойственным» союзом с которой желал он заменить распавшееся соглашение трех «охранительных» держав. Но такой договор со слабейшей из соседних держав князь Горчаков признавал недостаточным для возвращения России прежнего ее значения в Европе, и к этому результату надеялся придти путем сближения с Францией. Государь соглашался на такую попытку, хотя личные стремления Наполеона III к изменению порядка, установленного в Европе венским конгрессом, и революционные приемы внешней политики императора французов не внушали ему ни сочувствия, ни доверия.

Как бы то ни было, чрезвычайному французскому послу, графу Морни, оказан был при нашем Дворе самый почетный и ласковый прием. 26-го июля Государь принял его в Петергофе, чрезвычайно радушно, и приветствовал следующими словами: «Я рад вас видеть здесь. Присутствие ваше означает конец положению, к счастью уже не существующему и которое не должно более возвращаться. Я очень благодарен императору Наполеону и никогда не забуду благосклонного влияния, оказанного им в нашу пользу на ход переговоров. Граф Орлов сообщил мне также, что он не мог нахвалиться графом Валевским. Прошу вас поблагодарить его». Император заметил по этому поводу, что в Орлове Наполеон имеет горячего друга, оставшегося и по возвращении из Парижа под его личным обаянием: «Не могу достаточно повторить вам, как счастлив я, видя все эти признаки сближения, и если у войны была хорошая сторона, то она состоит в том, что война показала нам, как велики симпатии обоих народов друг ко другу и взаимное уважение обеих армий».

Выразив послу удовольствие по поводу того, что на него пал выбор императора французов, Государь объявил, что сам последовал примеру Наполеона, назначив своим представителем при нем одного из высших государственных сановников, личного своего друга и друга покойного отца, графа Киселева, пользующегося полным его доверием. Повторив, что живейшее желание его заключается в установлении доброго согласия между Россией и Францией, Его Величество заметил: «Такова была в сущности политика моего отца. Я искренно сожалел о недоразумении между им и вами. Что до меня касается, то вы можете положиться, даю вам в том честное слово, на прямоту и искренность моих намерений, и если когда-нибудь, граф, в уме вашем возникнут какие-либо сомнения, то обратитесь прямо ко мне; вы всегда найдете меня готовым выслушать вас и откровенно объясниться с вами».

С переездом в Москву, на время коронации, отзывы Морни становились все более и более благоприятными России. Он сообщал Наполеону III, что Государь обходится с ним как ни с одним из других послов, его сотоварищей; что при всякой встрече Великие Князья и Великие Княгини не упускают случая осведомиться о здоровье императора и императрицы французов, в выражениях самых любезных и приветливых. О князе Горчакове он отзывался как о человеке с живым, острым умом, щеголяющем независимостью своих мнений и утверждающем, что принял портфель только для того, чтобы доставить торжество своим убеждениям. Политическую программу русского министра Морни излагал так:

Никогда России не следовало ссориться с Францией, ее естественной союзницей по множеству причин, которые перечисляет князь Горчаков. Франция – великая нация, прекрасно управляемая. К императору Наполеону питает он полное сочувствие и удивление. С ним ласково обходилась королева Гортензия. Он сохранил данный ею в Италии талисман. Император Александр, в бытность Великим Князем, не одобрял политики Императора Николая. Он понимает, что императору Наполеону, для того чтобы управлять французским народом, нужна широкая свобода действий. Министр не хочет стеснять ее, ни мешать ей, и рад был бы установить продолжительные и прямодушные сношения между двумя императорами, не пугая, впрочем, Англии. Наконец, он остался бы доволен, если бы ему удалось сохранить нынешние отношения свои: прекрасные с Францией, хорошие с Англией, прескверные с Австрией. Только чем ниже пало значение России, тем скорее желал бы он его восстановить. «И это довольно понятно», – заключал французский посол.

Морни был очарован милостью и лаской Императора Александра, о котором писал Наполеону III по возвращении из Москвы в Петербург: «Между нами сказать, нельзя быть любезнее этого Государя. Все, что я знаю о нем, о его семейных отношениях, дружественных связях и, должен прибавить, о действиях его по внутреннему управлению, носит отпечаток прямодушия, справедливости, даже рыцарского духа. Он не злопамятен, полон уважения к старым слугам своего отца и своей семьи, даже когда они плохо им служили. Он никого не оскорбляет, верен слову, чрезвычайно добр. Невозможно не полюбить его. Он обожаем своим народом, и в его царствование Россия дышит свободно, чего не было при покойном его отце. Он, быть может, не столь театрален, как Император Николай, но я не сомневаюсь, что он больше принесет пользы своей родине, во всех отношениях и в несколько лет, чем его отец во все продолжение своего царствования». Не менее сочувственно, чем о Государе, продолжал отзываться Морни и о его министре: «Князь Горчаков и я, мы не переговариваемся как посол с министром, а как два друга. Его прежняя политика согласуется с новым положением; он рад установившемуся между нами согласию и делает что может, дабы сохранить его».

В Париже не меньше чествовали и ласкали Киселева, чем в Петербурге Морни. Стремясь завязать непосредственные сношения с русским царственным домом, в конце 1856 года Наполеон III пригласил Великого Князя Константина Николаевича посетить французскую столицу, а императрица Евгения выразила при этом желание, чтобы брат русского Императора приехал в Париж в начале весны, когда окрестности этого города являются наиболее привлекательными.

Проведя весь великий пост в Ницце, где имела пребывание Императрица Александра Феодоровна, Константин Николаевич в первый день Пасхи пришел на пароходе «Олаф» в Тулон. Там приняли его, как генерал-адмирала, со всеми почестями, подобающими этому званию. В Тулоне остался он целую неделю, осматривая суда французской средиземной эскадры, военный порт и все его принадлежности, и 18-го апреля прибыл в Париж, где ему были отведены покои в павильоне Марсан Тюильрийского дворца.

В семнадцатидневное пребывание Великого Князя в Париже император французов не раз имел с ним продолжительные совещания о политике. Он говорил своему гостю, что события Крымской войны отошли уже в область истории и что поэтому можно и должно рассуждать о них вполне хладнокровно и беспристрастно, тем более что обе стороны и ошибки делали, и стяжали лавры; что в Европе возможны разные усложнения и возникновение новых важных вопросов; что хорошо было бы, если бы Россия, Франция и Англия заблаговременно обсудили и решили, как им действовать сообща. Можно ожидать в близком будущем волнений в Италии, с целью объединения, и восстаний христиан в Турции. В обоих случаях Наполеон III признавал желательным образование как на Апеннинском, так и на Балканском полуострове федераций из небольших отдельных государств. Он выказал большое презрение к Австрии, а о Пруссии сказал, что не следует препятствовать ей округлять свои владения. Наконец, он повторил Великому Князю вопрос, уже предложенный им графу Орлову во время конгресса: «Не захочет ли Россия присоединить Галицию?» Его Высочество, разумеется, уклонился от определенного ответа.

Поездка в Париж Великого Князя Константина Николаевича была первым шагом к личному сближению двух императорских дворов, русского и французского; вторым – должно было служить свидание самих императоров. О нем давно уже толковали в Европе. Тотчас по заключении мира представитель Пруссии при Германском сейме фон Бисмарк-Шенгаузен, зорко следивший со своего наблюдательного поста за ходом европейской политики, сообщил берлинскому Двору распространенный во Франкфурте слух о намерении Александра II посетить французскую столицу. Двукратное путешествие по Германии, предпринятое русским Императором в 1857 году, дало новую пищу догадкам и предположениям.

После разрешения от бремени Императрицы Марии Александровны пятым сыном, нареченным Сергием, врачи предписали Ее Величеству лечение водами в Киссингене. Государь и Государыня с августейшими детьми 11-го июня отплыли из Петербурга на пароходе «Грозящий» и высадились на берег в Киле, в Голштинии, откуда, через Гамбург и Ганновер, направились сначала в Дармштадт, а потом в Вильдбад, где находилась вдовствующая Императрица. Туда приехал навестить Александра Николаевича король виртембергский, которого император австрийский просил взять на себя роль примирителя между ним и русским Императором. На представление короля об опасностях, грозящих Европе от революции, поддерживаемой бонапартовской Францией, и о необходимости для монархов сплотиться, дабы дать ей отпор, Император Александр отвечал: «Я не питаю вражды к Австрии, но не имею повода и сочувствовать ей. О сближении России с нею не может быть и речи, пока я не получу от австрийской политики более надежных ручательств, чем ныне. Но если даже она и даст мне таковые, то все же я никогда не позволю увлечь себя в тройственный союз, направленный против Франции». В свою очередь, сопровождавший Государя князь А. М. Горчаков заявил виртемберскому королю, что Россия будет стараться вступить с Пруссией и Францией в тесную связь, имеющую назначением вообще поддерживать мир и право в Европе и что если впоследствии Австрия почувствует потребность приступить к их союзу для защиты тех же начал, то Россия не будет ей в том препятствовать. Сам король должен был сознаться, что попытка его примирить Австрию с Россией не удалась.

Из Вильдбада Государь заехал сначала в Карлсруэ, для посещения вдовствующей великой герцогини Баденской, а потом в Баден, чтобы отдать визит лечившемуся там королю виртембергскому и повидаться с принцессой Августой, супругой его любимого дяди, принца прусского.

Из Бадена Император Александр заехал за Императрицей и детьми в Дармштадт, а 24-го июля вся царская семья прибыла в Киссинген. Между тем Бисмарк воспользовался проездом через Франкфурт бывшего своего сотоварища по званию, посланника при Германском сейме князя Горчакова, чтобы прямо поставить ему вопрос: состоится ли всеми ожидаемое свидание двух Императоров? Князь Александр Михайлович отвечал, что это весьма возможно; что лично ему, да и его Государю, такое свидание может быть только приятно, так как обоюдные отношения монархов, состоящих в постоянной дружеской переписке – превосходны; что, однако, первый шаг должен последовать со стороны Франции, которой Россия показала уже довольно предупредительности. Коснувшись отношений России к Австрии, русский министр иностранных дел поведал прусскому дипломату, что настроение Императора Александра то же, что и было; что одними словами Австрия не изменит холодности России, которая не даст ввести себя фразами в обман, утратив веру в мнимую свою солидарность с «австрийским» консерватизмом; что пока Франция будет держаться настоящей системы, она естественно займет утраченное Австрией место, а союз России, Пруссии и Франции, заменив прежний Священный союз, охранит мир Европы и укажет предел австрийскому честолюбию на Востоке и в Германии. Такой тройственный союз князь Горчаков выставил целью всех своих усилий, допуская приступление к нему со временем и четвертого члена – Англии, о которой отозвался с несравненно меньшим недружелюбием, чем об Австрии.

Недоверчивый Бисмарк полагал, что, беседуя с ним, русский министр намеренно скрыл от него время и место свидания обоих Государей, которое считал уже решенным делом. Прозорливый дипломат ошибался. В Киссингене к приезду императорской четы собрались представители России при разных европейских дворах, в том числе и граф Киселев, посол в Париже. На замечание его, что нам всячески надо стараться о союзе с Францией, на которую одну мы можем опереться, потому что Пруссия, связанная с Германией, в состоянии оказать нам некоторую поддержку лишь до тех пор, пока мы находимся в хороших отношениях с Францией, Государь не высказался определенно, но изъявил согласие на личное свидание с Наполеоном III, коль скоро оно будет им предложено.

Сам Наполеон колебался и медлил. Сколь ни сильно было желание его сблизиться с Россией, но он опасался, как бы сближение это не вызвало разрыва союзных отношений с Англией, которыми он очень дорожил. В этом настроении поддерживала его императрица Евгения, не скрывавшая от нашего посла, что, по мнению ее, Франция союзом с Англией возвратила себе подобающее ей место в Европе и только в союзе с нею может сохранить его. О сравнительной выгоде для Франции соглашений с Дворами лондонским и петербургским императрица французов так отозвалась в доверительной беседе с графом Киселевым: «Я думаю, что для сохранения порядка, для спокойствия Франции, для status quo, как вы выражаетесь в дипломатии, союз с Англией необходим. Другое дело, когда захотят действовать наступательно, когда задумают исправить карту Европы; тогда, и только тогда, союз с Россией нужен. До тех же пор мы должны оставаться добрыми друзьями и не идти далее. Всего же лучше – жить в согласии со всеми, и в особенности с Англией».

Устроить свидание Императоров Александра и Наполеона взял на себя родственный нашему Дармштадтский Двор, давно уже поддерживавший с Парижем самые дружественные отношения. С этой целью один из братьев Императрицы Марии Александровны, принц Александр, написал Наполеону письмо, в котором предлагал ему съехаться с шурином в Дармштадте или Бадене, а другой брат, великий герцог Лудвиг, даже сам отправился в Пломбьер для личных переговоров. Ему поведал наконец Наполеон желание свое свидеться с русским Государем. Узнав о том, король виртембергский не захотел дать опередить себя дармштадтским соседям, поспешил в Биарриц, где находился император французов, и пригласил его отпраздновать в Штутгарте 15-го сентября семьдесят шестую годовщину своего рождения, предупредив, что к этому дню он ждет к себе и Императора Александра.

1-го июля именины Императрицы Александры Феодоровны были торжественно отпразднованы в Вильдбаде, куда к этому дню съехались все братья Ее Величества, за исключением короля Фридриха-Вильгельма. Туда же прибыл из Киссингена и Государь. Из Вильдбада он снова вернулся в Киссинген, и оставив там Императрицу продолжать ее лечение, сам с детьми, через Потсдам и Штеттин, предпринял обратный путь в Россию.

Целью возвращения Государя в Петергоф было участие в Красносельском лагере, а также семейное торжество. 25-го января 1856 года Великий Князь Николай Николаевич вступил в брак с дочерью принца Петра и принцессы Терезии Ольденбургских, Александрой Петровной. 16-го августа 1857 года состоялось бракосочетание Великого Князя Михаила Николаевича с принцессой Цецилией Баденской, нареченной, по принятии ею православной веры, Великой Княжной Ольгой Феодоровной. Шесть дней спустя Государь выехал в Варшаву, где провел день своего тезоименитства, и через Берлин 6-го сентября вернулся к ожидавшей его в Дармштадте Императрице.

Готовившееся в Штутгарте свидание Императоров Александра и Наполеона возбуждало всеобщее беспокойство в Англии. Негодовала и королева с принцем-супругом, и все ее министры, а лорд Пальмерстон приписывал сближение с Россией интригам окружавших Наполеона III «политических аферистов» (stock-jobbing politicians), под которыми разумел графа Морни и главного советника его по финансовым делам банкира Перейра. Желая лично воздействовать на впечатлительного владыку Франции, королева Виктория еще осенью пригласила его и императрицу Евгению провести несколько дней в любимом ее местопребывании, на острове Уайте.

В промежуток между приглашением и поездкой отношения тюильрийского кабинета к сент-джемскому обострились до крайности, в особенности по вопросу о соединении Дунайских княжеств. Дошло до того, что, подчиняясь внушениям из Лондона и Вены, Порта отвергла предложения, представленные ей от имени России, Франции, Пруссии и Сардинии представителями этих держав в Константинополе, которые спустили тогда свои флаги и объявили Оттоманскому правительству, что прерывают с ним дипломатические сношения. В этот самый день, 25-го июля, приехали в Осборн Наполеон и Евгения. Император французов был в крайне мрачном расположении духа и в первом своем разговоре с принцем Альбертом дал понять, что ему надоел и грубый тон Пальмерстона, и упреки в измене английскому союзу каждый раз, когда он расходится во мнениях с великобританским Двором.

Привлеченные в Осборн лорды Пальмерстон и Кларендон пошли на уступки, королева рассыпалась в любезностях и заискиваниях пред своими гостями, а принц Альберт взялся обратить Наполеона на путь истины, вселить в него недоверие к России и возвратить его в лоно исключительного союза с Великобританией.

Цели этой он не достиг. На обвинение во вступлении в заговор с Россией против независимости и целости Порты Оттоманской Наполеон возразил, что убедился в том, что Россия и не помышляет об овладении Константинополем, и сам принялся упрекать принца за соглашение Англии с Австрией по восточным делам, которое, говорил он, гораздо заметнее и деятельнее, чем собственное его сближение с Россией. Он негодовал на Австрию за ее двоедушие, указывал на попытки ее примириться с Россией и привел ответ Императора Александра, что хотя он и не злопамятен, но никогда не согласится на такой договор с Австрией, который был бы враждебен Франции. «Согласитесь, что это делает честь Императору», – заметил Наполеон. Главным побуждением его в стремлении сойтись с Россией было именно желание предупредить возобновление направленного против Франции союза трех северных держав, т. е. России, Австрии и Пруссии. Что же касается до свидания с русским Императором, то оно, как признался Наполеон, вызвано следующим обстоятельством. Убежденный в том, что мир Европы не упрочится, пока не будут подвергнуты пересмотру договоры 1815 года, Наполеон поручил Морни возбудить этот вопрос в беседе с Императором Александром и постараться узнать его мнение и вызвать его на обмен мыслей. Но русский Государь ответил послу, что он научен опытом отца, имевшего накануне последней войны подобный разговор с сэром Гамильтоном Сеймуром, и что воспоминание о вреде, проистекшем от оглашения этого разговора, налагает печать молчания на уста его каждый раз, когда он имеет дело с дипломатом.

Из беседы с принцем Альбертом император французов вынес убеждение, что ему не дождаться от Англии поддержки роившимся в голове «тихого упрямца» (le doux entête), как некогда называла его мать, королева Гортензия, широким планам об облагодетельствовании вселенной. Тем более росло в нем желание объясниться с русским Императором без посредников и с откровенностью, исключаемой дипломатическими приемами и обычаями. У нас несколько иначе понимали предстоявшее свидание и были далеки от мысли связывать с ним какое-либо «исправление карты Европы». Император Александр жаждал спокойствия и мира. Князь Горчаков, хотя и придавал высокую цену дружбе с Францией и даже приписывал свиданию в Штутгарте значение «исторического события», далеко выходящего за пределы обычного акта придворной вежливости, но виды его не простирались далее отмены ненавистных для России постановлений парижского трактата. За содействие к достижению этой русской цели он готов был выдать Наполеону Австрию, которой не прощал ее предательства в последнем восточном кризисе. Наконец, в соглашении с тюильрийским кабинетом он усматривал лучшее средство разрешить со временем, без особых потрясений и согласно с пользами и историческими преданиями России, сложную задачу распределения турецкого наследства между различными христианскими народностями, населяющими Балканский полуостров.

Государь разделял взгляды своего министра иностранных дел и одобрял его политику. Но вокруг него было немало лиц, с трудом свыкавшихся с мыслью о сближении с Двором революционного происхождения, каким представлялся им Двор третьего Бонапарта. Они не скрывали своей к нему брезгливости, и их стараниям следует приписать отмену первоначального предположения, чтобы в свидании Императоров приняли участие и обе Императрицы. В Париж дали знать, что Мария Александровна не может прибыть в Штутгарт по нездоровью, но по чьей-то, вероятно злонамеренной, нескромности императрице Евгении было показано письмо самой русской Государыни, выражавшее нежелание встретиться и познакомиться с нею. «Письмо это, – рассказывала впоследствии Евгения Киселеву, – показалось мне по меньшей мере жестоким (cruelle). Я решилась не ехать в Штутгарт, несмотря на выраженное императором желание, и умоляла его не настаивать, говоря, что не могу преодолеть себя и что гораздо осторожнее отклонить неприятную встречу, которая может иметь только прискорбные последствия».

Пока один родственный Двор, Гессен-Дармштадтский, устраивал свидание в Штутгарте, другой Двор, также родственный, – Саксен-Веймарский, хлопотал о том, чтобы за этим свиданием последовало другое – между русским и австрийским Императорами. Уступая настояниям его, Александр Николаевич согласился встретиться с Францем-Иосифом в Веймаре на возвратном пути из Штутгарта. К этому съезду немецкие государи хотели привлечь одновременно и короля прусского, чтобы изгладить впечатление франко-русского сближения, противопоставлением ему призрака Священного союза. Князь Горчаков, встретившийся снова с Бисмарком на вечере, данном в Дармштадтском замке в честь русской Императорской четы, не преминул, однако, его заверить, что Император Александр ни за что не согласится на «тройственный» союз, который своим демонстративным характером непременно вызвал бы вполне понятное и законное недоверие тюильрийского двора. На том же вечере впервые был представлен Государю прусский посланник при Германском сейме. Его Величество выразил Бисмарку сожаление о том, что король Фридрих-Вильгельм не будет присутствовать при его знакомстве с Наполеоном, но тотчас же заметил, что великий герцог дармштадтский этому рад, потому что штутгартское свидание и без того озабочивает немецкие Дворы.

11-го сентября император Наполеон, в сопровождении министра иностранных дел графа Валевского и обер-шталмейстера генерала Флери, выехал из шалонского лагеря и на другой день прибыл в Баден. Вечер он провел у родственницы своей, вдовствующей великой герцогини Стефании. Там узнали французы, что прямо из Штутгарта русский Император отправится в Веймар для свидания с императором австрийским. Известие это крайне их озадачило. Впрочем, генерал Флери заметил Бисмарку, прибывшему в Баден за несколько дней до того времени в свите принца Вильгельма прусского, что когда один государь предупреждает другого, что будет находиться на пути его, то последний не может, конечно, изменить своего маршрута, не совершив невежливости, и что существуют средства сделать встречу двух монархов неизбежной. И он, и Валевский осведомлялись с беспокойством: правда ли, что император Франц-Иосиф намерен посетить в Дармштадте Императрицу Марию Александровну? Утром следующего дня принц прусский был принят Наполеоном и имел с ним продолжительное совещание.

Того же 12-го сентября приехал в Штутгарт из Дармштадта Император Александр. В свите его находились: принц Александр Гессенский и министры: иностранных дел князь Горчаков и императорского двора граф Адлерберг. В Штутгарте ожидал его граф Киселев. Великая Княгиня Ольга Николаевна с супругом, наследным принцем виртембергским, выехала Его Величеству навстречу в город Людвигсбург; старик-король встретил его на станции Фейербах, в одной миле от столицы. Государь остановился в принадлежавшей августейшей сестре его вилле Берг.

13-го сентября, в пять часов пополудни, прибыл туда же император французов. Встретивший его на вокзале король виртембергский отвез его в замок, где ему отведено было помещение. Император Александр находился в павильоне, служившем жилищем Великой Княгине Елене Павловне. Он вышел из павильона и направился в большую залу замка в ту самую минуту, когда входил в нее Наполеон. Оба Государя встретились и дружески пожали друг другу руки. Они удалились затем в смежную гостиную и пробыли в ней, в оживленной беседе, более получаса. В это время Горчаков и Валевский разговаривали в зале, у окна. Императоры обедали за семейным столом короля виртембергского в замке, а вечер провели на рауте у Великой Княгини Ольги Николаевны, в вилле Берг, причем князь Горчаков имел первый и весьма продолжительный разговор с Наполеоном. На другой день, после торжественного обеда в загородном дворце короля, император французов ездил в виллу Берг приветствовать Императрицу Марию Александровну, приехавшую утром из Дармштадта. Бал при Дворе был отменен по случаю траура по скончавшемся принце Евгении Виртембергском. День рождения короля, 15-го сентября, праздновался в семейном кругу. Наконец, 16-го оба Императора, проведя утро на народном земледельческом празднике в Канштадте, завтракали у Великой Княгини, а в три часа пополудни русские Император и Императрица отбыли в Дармштадт. Наполеон провожал их на вокзал железной дороги и в тот же вечер сам уехал из Штутгарта.

В продолжение трех дней, проведенных вместе в виртембергской столице, Александр II и Наполеон III виделись часто и вели продолжительные политические беседы. Совещались и сопровождавшие их министры. И те, и другие обменялись мыслями по всем текущим политическим вопросам и одинаково признали обоюдную пользу откровенных объяснений, а также дружеского и согласного действия, с целью поддержания мира и равновесия в Европе. Согласились также о несовместимости с этой программой всякой революционной политики. Наполеон обратил внимание Государя на положение Италии, служившее источником беспокойства и волнений в будущем, и приписывал его тому обстоятельству, что Австрия переступила за пределы договоров 1815 года. Он настаивал на необходимости устранить ее из Италии. Александр Николаевич ограничился уверением, что не повторит ошибки 1849 года. Что же касается до предстоявшего свидания с императором Францем-Иосифом, то Государь просил собеседника считать его как бы уже состоявшимся, потому что ни в каком случае оно не могло повлиять на его политику, а тем паче видоизменить ее.

Таким образом, штутгартские переговоры двух Императоров и их министров иностранных дел увенчались бы полным успехом, если бы, ободренный приветливостью русского Государя, Наполеон не решился завести речь о Польше. Вот его слова, как он сам передавал их графу Киселеву тотчас по возвращении в Париж: «Что касается до отношений России к Франции, то я вижу только один вопрос, который может стать щекотливым. Это – вопрос польский, если он должен подняться снова и занять собой европейскую дипломатию. Я имею обязательства, от которых не могу отречься и должен щадить общественное мнение, которое во Франции очень благоприятно Польше. Об этом обстоятельстве я должен откровенно предупредить Ваше Величество, чтобы не пришлось прервать наши добрые отношения, которыми я так дорожу». Столь неожиданное заявление, естественно, произвело на Императора Александра впечатление в высшей степени неприятное. Сдержав порыв негодования, он холодно и спокойно ответил Наполеону, что никто более его самого не желает Польше мира и преуспеяния, но что всякое чужеземное вмешательство может только повредить исполнению его добрых намерений, возбуждая в поляках несбыточные надежды. Едва император французов вышел от Государя, как он, обратясь к одному из лиц своей свиты, сказал: «Со мною дерзнули заговорить о Польше!» Слова эти были произнесены так громко, что отголосок их тогда же разнесся по всей Европе. По этой или по другим причинам, но заготовленные русским министром иностранных дел акты остались неподписанными. Впрочем, они не имели важного значения и касались лишь второстепенных вопросов: о закрытии Дарданелл и о государственном устройстве Дунайских княжеств.

Не того ожидали в Европе от свидания двух могущественнейших Государей своего времени. Об опасениях, возбужденных им в Германии, можно судить по следующим словам современного письма Бисмарка из Франкфурта: «Ввиду одного только факта русско-французского свидания, здесь уже чувствуют, что Германский союз пошатнулся и все союзные вопросы не вызывают более интереса в моих сотоварищах. Как скоро вся конституция сейма низошла бы на степень «исторического мемориала», если бы действительно состоялся союз между обеими державами, с практическими целями!» Ничего подобного не состоялось в Штутгарте, и произошло даже нечто совершенно противное. Роковое слово «Польша» внесло семя раздора в зарождавшуюся дружбу России к Франции. Иначе быть не могло с той минуты, как, повторяя ошибку всех своих предшественников на французском престоле, Наполеон III отношения свои к России обусловил не жизненными интересами Франции, а соображениями посторонними, частью династическими, частью отвлеченно-сентиментального свойства.

Несмотря на такой непредвиденный оборот штутгартской встречи, князь Горчаков был или по крайней мере казался вполне ею довольным, и в разговоре с Бисмарком выразился о ней в тоне полной удовлетворенности, едва не триумфа. По словам его, свидание это оправдало и даже превзошло все ожидания России. Ему приписывали значение «исторического события». Таково оно на самом деле. Это факт совершившийся, и изменить его не может свидание в Веймаре. Бисмарка интересовало в особенности узнать, не было ли принято каких-либо решений по шлезвиг-голштинскому вопросу, бывшему предметом давних пререканий между Данией и Германским союзом и снова начинавшим возбуждать умы в Германии. Князь Александр Михайлович отозвался о нем с пренебрежением, несколько оскорбительным для его собеседника. Он сказал, что в этом вопросе Франция придерживалась сначала мнения, отличного от мнения России, постоянно настаивая на сильном и скором вмешательстве Европы в датско-немецкий спор, но что после того как она пришла к соглашению с Россией по несравненно более важным предметам, шлезвиг-голштинский вопрос отошел на степень тех, о которых говорится: de minimis non curat praetor, и уже не вызовет разногласия между обоими Дворами. Франция вполне усвоила воззрения России, а потому разрешение спора будет предоставлено уговору копенгагенского Двора с вожаками партий в герцогствах, а затем и с франкфутским сеймом. Сам Горчаков переговорит о том с Мантейфелем в Берлине. Датский представитель на сейме, Бюлов, уже обращался к нему, в качестве личного друга, за советом, и князь преподал ему таковой, как «это делает отец по отношению к спорящим детям, предлагая «сильнейшему быть благоразумнейшим и уступить», причем под сильнейшим – разумелась Дания. «По крайней мере, – замечает Бисмарк, – так понял я не совсем ясное в подробностях изложение». Князь Горчаков несколько раз повторил, что шлезвиг-голштинский вопрос – вопрос чисто немецкий и не представляет важности с точки зрения европейских интересов. Что же касается до штутгартского свидания, то на нем обсуждались дела первостепенной важности и по всем достигнуто полное соглашение, вполне удовлетворяющее интересам России, «а также, – присовокупил русский министр, – и Пруссии».

Из Штутгарта Государь и Императрица заехали в Дармштадт за августейшими детьми и 18-го сентября были встречены в Эйзенахе великим герцогом и великой герцогинею саксен-веймарскими, с которыми осмотрели исторический замок Вартбург. К вечеру они прибыли в Веймар, куда на другой день приехал австрийский император. Свидание его с Александром Николаевичем продолжалось всего одни сутки. Министры с обеих сторон отсутствовали, и время проведено в веймарском семейном кругу, расширившемся прибытием сестры вдовствующей великой герцогини, вдовы нидерландского короля, Анны Павловны. У великого герцога в замке был обед, на котором присутствовали оба Императора, потом спектакль. На следующее утро император Франц-Иосиф уехал из Веймара, а Государь съездил в Дрезден, чтобы навестить короля саксонского. 22-го сентября вся царская семья уже была в Потсдаме, и там отдохнула целую неделю. Дальнейший путь ее лежал на Варшаву, где Их Величества расстались с детьми, отправившимися прямо в Петербург, а сами они, исполняя давнее намерение посетить «древний богоспасаемый Киев, Иерусалим русской земли, и поклониться печерским святыням» – как писал о том Александр Николаевич еще до коронации митрополиту киевскому Филарету, проследовали туда через Люблин, Владимир-Волынский, Ровно и Житомир. 15-го октября Государь и Императрица возвратились в Царское Село, а к георгиевскому празднику, 26-го ноября, переселились на зиму в Зимний Дворец.

В продолжение 1858 года Император Александр не выезжал из России.

30-го мая, в годовщину рождения Петра Великого, освящен, в Высочайшем присутствии, Исаакиевский собор, величественный храм, сооружавшийся в продолжение четырех царствований, в память основателя Петербурга и преобразователя России. Тотчас после этого торжества Государь предпринял продолжавшуюся с 18-го по 30-е июня поездку на незнакомый ему дотоле север России: через Тихвин и Вологду проехал он в Архангельск, посетил Соловецкий монастырь и возвратился через Лодейное Поле по Ладожскому озеру. По окончании лагерного сбора в Красном Селе Император с Императрицей и дочерью, Великой Княжной Марией Александровной, спустился по Волге, от Ярославля через Кострому до Нижнего, осмотрел ярмарку и, расставшись с Государыней в Москве, через Смоленск, Вильно и Ковно 11-го сентября прибыл в Варшаву. Там навестил Его Величество уже вступивший в управление государством, за болезнью брата, короля, принц Вильгельм прусский, а по отъезде его высочества – принц Наполеон, которому император французов поручил отдать визит, сделанный французскому Двору Великим Князем Константином Николаевичем, и при этом случае сообщить русскому Государю об обострении отношений Франции к Австрии и о неизбежности войны за освобождение Италии. Двоюродный брат Наполеона III принят был в Варшаве вежливо, но сухо; он остался там всего два дня. 21-го сентября Император Александр возвратился в Царское Село.

В половине декабря Наполеон III воспользовался проездом через Париж Великого Князя генерал-адмирала, чтобы в доверительной беседе с ним развить свою политическую программу. Австрию выставлял он заклятым, непримиримым врагом как Франции, так и России. Пока Франция займется вытеснением ее из Италии, Россия должна возбудить против нее подвластных ей славян, за что, при мире, получит Галицию, независимо от пересмотра в ее пользу парижского трактата. Всесильной, по мнению императора французов, явилась бы тогда на европейском материке коалиция, состоявшая из Франции и России – на окраинах, а Пруссии с германскими государствами – в центре. Англия потеряла бы всякое значение; могущество ее было бы поколеблено, под условием, конечно, чтобы Россия, Франция и Пруссия действовали дружно и стремились к одной и той же цели, не дозволяя враждебным проискам совращать их с общего политического пути.

Такие замыслы не могли не встретить противодействия в Англии. Пользуясь родственными отношениями королевы к принцу прусскому, возникшими вследствие выхода ее старшей дочери за сына последнего, Фридриха-Вильгельма, сент-джемский кабинет хлопотал о примирении Пруссии с Австрией и о заключении между ними союза, к которому приступила бы и Великобритания. Слухи об этих предположениях, вдохновителями которых считали короля бельгийцев и племянника его, принца Альберта, мужа королевы Виктории, тревожили тюильрийский Двор. В последний день 1858 года, по новому стилю, русский посол в Париже имел по этому предмету продолжительное совещание с французским министром иностранных дел. Валевский старался разведать: какого содействия может ожидать Франция от России в случае войны с Австрией из за Италии? Граф Киселев отвечал: «Главные основания обоюдных действий при подобной случайности были определены в Штутгарте, и обещанное содействие будет свято выполнено моим Августейшим Государем; что же касается до подробностей, то нужно войти в ближайшее соглашение. В настоящую минуту могу сказать только одно: в России не сочувствуют войне наступательной, но между Россией и Францией могут быть возбуждены переговоры насчет постановки на границе Австрии наблюдательного корпуса или армии, в составе, достаточном для отвлечения части ее военных сил».

Слова, сказанные императором французов австрийскому послу на торжественном приеме в Тюильри в первый день нового 1859 года, были поняты в Европе как предвестие близкой и несомненной войны. В Лондоне хотя и сочувствовали национальным стремлениям, но боялись, как бы из за Италии не произошло у Франции столкновения с соединенными силами Германии, которое, при соучастии России, легко могло разгореться во всеобщую войну, а та – повести к территориальному расширению обеих союзных Империй. Отсюда усилия сент-джемского кабинета убедить Наполеона не нарушать мира, раздражавшие императора французов.

В тронной речи, произнесенной при открытии законодательной сессии, Наполеон III не без умысла оттенил свои отношения к Англии и России. О первых он сказал: «Союз Франции и Англии, для скрепления которого я не щадил ничего, утвердился вследствие счастливо восстановившейся взаимности чувств с королевой и государственными людьми всех партий». А о вторых: «Отношения мои к русскому Императору носят, со времени заключения мира, отпечаток самой искренней дружественности, потому что по всем спорным вопросам мы пришли к соглашению». Императорский кабинет откликнулся на эти слова, и пока Англия навязывала свое посредничество между Францией и Австрией, Россия, отвечая тайному желанию Наполеона, предложила обсудить и разрешить возникшие недоразумения по итальянскому вопросу на общеевропейском конгрессе.

Предложение это, вследствие страстной оппозиции со стороны Англии и Австрии, осталось без последствий. Два месяца спустя, подойдя, на балу в Тюильри, к русскому послу, император французов заявил ему, что настало удобное время, чтобы войти с Россией в соглашение относительно одновременного пересмотра трактатов: венского 1815 года и парижского 1856 года, которые одинаково тяжелы для обеих империй. Если верить показанию принца Альберта, то князь Горчаков был не прочь пойти на такую сделку и высказался в этом смысле пред английским послом в Петербурге.

Но до того дело не дошло. Война вспыхнула внезапно, вследствие отказа Австрии принять участие в конгрессе и последовавшего за тем нападения ее на Сардинию. Цель войны Наполеон III определил так, в воззвании своем к итальянскому народу: «Италия, свободная от Альп до Адриатики!» Это, впрочем, не помешало немецкой печати отвечать на его программу предъявлением прав Германии на Эльзас и Лотарингию, отвоевать которые следовало в Париже. Несмотря на собственные натянутые отношения к венскому Двору, Пруссия в его защиту мобилизовала свою армию. По ее предложению франкфуртский сейм постановил держать в боевой готовности все союзные контингенты. В эту критическую минуту Императорский кабинет выступил на помощь Франции.

В циркулярной депеше на имя русских дипломатических представителей при немецких дворах князь Горчаков взял на себя посредничество между Францией и Германией. Упомянув о том, что некоторые государства Германского союза, встревоженные войной Франции против Австрии, опасаются за свою будущность, русский министр иностранных дел успокаивал их, напоминая о торжественном заявлении французского правительства, что никаких враждебных замыслов против Германии оно не питает. Такое заявление, продолжал он, горячо и сочувственно принятое всеми великими державами, налагает и обязательства. В этом смысле Россия выразила Франции свое сочувствие, та самая Россия, что напрасно старалась достигнуть разрешения всех спорных вопросов на ею же предложенном конгрессе. Сожалея, что венский двор не оценил по достоинству его примирительных намерений, Императорский кабинет стремится ныне лишь к тому, чтобы возникшая война ограничилась той местностью, на которой столкнулись породившие ее интересы. Князь Горчаков указывал, что Пруссия приняла на себя защиту неприкосновенности Германии и охрану равновесия Европы; что возвышенно-рыцарский характер принца-регента, располагающего к тому же значительными военными силами, может, кажется, служить достаточным залогом спокойствия Германии; что России едва ли нужно упоминать, ссылаясь на историю, в какой степени ей не чужды интересы Германии, и что она не щадила жертв тогда, когда интересам этим угрожала действительная опасность; наконец, что Германский союз – комбинация исключительно оборонительного свойства и что только в этом значении она получила место в европейском международном праве, на основании договоров, в подписании коих участвовала Россия. По всем этим соображениям, если немецкие государства, руководясь догадками, ни на чем не основанными, предпримут враждебные действия против Франции, то нарушат цель учреждения союза и поступят противно духу договоров, узаконивших его существование.

Во Франции нравственная поддержка России принята была с признательностью. Французские генералы говорили графу Киселеву, что циркуляр князя Горчакова стоит стотысячной армии. Но не прошло и шести недель, как мир был подписан в Виллафранке, непосредственно императорами Наполеоном и Францем-Иосифом. Австрийского императора побудили к тому его военные неудачи, а также опасение, как бы вмешательство Пруссии, хотя и предпринятое в его пользу, не доставило ей слишком влиятельного положения в Германии. Наполеон III, напротив, невзирая на блестящие победы французской армии, не считал себя достаточно сильным, чтобы одному вести борьбу с соединенными силами Австрии и всей Германии.

Лето 1859 года Император Александр провел, по обыкновению, в Царском Селе и в Петергофе. Оно было ознаменовано двумя торжествами: открытием, 25-го июня, памятника Императору Николаю в Петербурге и провозглашением совершеннолетия Наследника Престола, Цесаревича Николая Александровича, состоявшимся в шестнадцатую годовщину его рождения, 8-го сентября. Принесение присяги происходило в Зимнем Дворце, тем же порядком, как и Александром Николаевичем в 1834 году. В манифесте по этому случаю Государь так отозвался о своем первенце: «Хранимый Небесным Провидением, воспитанный нами в неуклонном следовании правилам церкви православной, в теплой любви к отечеству, в сознании своего долга, Его Императорское Высочество достиг в текущем году установленного основными законами нашими совершеннолетия и, по принесении сего числа Всевышнему благодарственного молебствия, торжественно, в присутствии нашем, произнес присягу на служение нам и государству».

Вслед за тем Его Величество совершил поездку в Юго-Западный край. Через Москву, Тулу, Орел, Курск, Чугуев, Харьков и Полтаву проследовал Император в Киев, затем – в Белую Церковь, Умань, Елисаветград, Николаев, Одессу, Каменец-Подольск, всюду по пути производя смотры войскам, ученья и маневры. При этом случае Государь посетил Почаевскую лавру и наконец прибыл в Варшаву.

Там оставался он с 5-го по 10-е октября. Ко дню его прибытия, съехались в столицу Царства Польского для совещания в Высочайшем присутствии, под руководством министра иностранных дел, дипломатические представители России при больших европейских Дворах: из Парижа – граф Киселев, из Лондона – барон Бруннов, из Берлина – барон Будберг, из Вены – Балабин. Туда же стеклись члены разных немецких владетельных домов: эрцгерцог Альбрехт австрийский, великий герцог Саксен-Веймарский, принцы Вильгельм Нидерландский и Август Виртембергский.

Киселев представил Государю записку о своевременности заключения формального союза с Францией. По поводу ее Его Величество весьма неблагосклонно выразился об императоре французов. «Доверие мое к политическим видам Лудовика Наполеона, – сказал он, – сильно поколеблено. Его приемы не безупречны (Ses allures ne sont pas correctes). Нужно внимание, чтобы не вдаться в обман. К мысли вашей о заключении оборонительного договора может быть приступлено не иначе как по заключении мира или после конгресса. До тех пор следует поддерживать добрые отношения, но с тем вместе следить за ходом этой политики, которая, повторяю, внушает мне мало доверия». Государь припомнил, что, являясь к нему в Варшаве, за год перед тем, принц Наполеон, именем императора, говорил ему, что тот решился вести войну вплоть до Вены, чтобы принудить Австрию к заключению мира прочного и окончательного. «И вот, – продолжал Александр Николаевич, – ни с того ни с сего он предлагает мир, не предупредив никого. Действия эти не могут мне внушить доверия и ввиду такой неопределенной политики заставляют быть настороже».

На варшавском съезде 1859 года выяснилась вполне перемена, совершившаяся в отношениях России к Франции. То не был еще разрыв, но существенное уклонение от установленной в Штутгарте политической программы. Франция переставала быть нашей главной союзницей, и место ее заняла Пруссия, утвердившая его за собой на долгие годы. Два обстоятельства, главным образом, содействовали этому результату: личная дружба Императора Александра к дяде, принцу-регенту, два года спустя вступившему на престол Пруссии под именем короля Вильгельма I, и живой, энергичный и умелый образ действий вновь назначенного прусского посланника при русском Дворе, фон Бисмарка-Шенгаузена.

В последние годы царствования Фридриха-Вильгельма IV брат его, принц Вильгельм, придерживался в политике, как внутренней, так и внешней, направления, прямо противоположного тому, которому следовал король, набиравший министров из бюрократов и опиравшийся в палатах на так называемую партию юнкеров, органом которой служила «Крестовая Газета». С 1850 года принц прусский открыто выступил сторонником национального движения, имевшего целью поставить Пруссию во главе объединенной Германии, ратовал против состоявшегося в Ольмюце, при посредничестве России, примирения с Австрией и во время Крымской войны настаивал на присоединении Пруссии к коалиции морских держав. Последствием было охлаждение его отношений, некогда столь дружественных, к Императору Николаю, строго осуждавшему его национально-либеральные стремления. Тотчас по вступлении в управление королевством принц Вильгельм уволил прежних министров и заменил их кабинетом, составленным из людей, принимавших участие в преобразовательном движении 1848 года. Про них посланник наш, барон Будберг, писал князю Горчакову, «что они будут ярыми противниками всей политической системы, которую интересы наши побудят нас отстаивать». Действительно, во внешних делах принц-регент тяготел к Англии, с которой породнил его брак сына с принцессой Викторией, независимо от тесной дружбы, связывавшей его самого с королевой и принцем-супругом. Он был решительным противником политической комбинации, которую ласкал наш Двор: тройственного соглашения между Россией, Францией и Пруссией и, опасаясь замыслов Наполеона III на левый берег Рейна, не поколебался взять под свое покровительство Австрию, невзирая на непрерывное соперничество ее с Пруссией в немецких делах. С Александром Николаевичем сблизился он снова во время пребывания Государя в Бадене и в Вильдбаде летом 1857 года; на следующий год, осенью, посетил его в Варшаве и с тех пор вел с ним оживленную переписку по всем современным политическим вопросам. Его личному влиянию следует приписать возбуждение подозрений царственного племянника против Наполеона, которого он в письмах своих и беседах выставлял как орудие всемирной революции, неустанно стремящимся к ниспровержению законного порядка в Европе.

Совершенно иных взглядов на политику придерживался Бисмарк, новый представитель Пруссии при русском Дворе. За восемь лет пребывания его во Франкфурте-на-Майне, в звании уполномоченного при союзном сейме, он пришел к заключению, что главное препятствие на пути Пруссии к достижению главенства в Германии – Австрия, и что рано или поздно придется вступить с нею в открытую, ожесточенную борьбу. Вот почему он во все продолжение последней Восточной войны глубоко скорбел о подчинении берлинского Двора внушениям из Вены и где только мог настойчиво противодействовал австрийским видам и проискам. Так, он убедил короля не дать увлечь себя в войну с Россией, отнюдь, впрочем, не из расположения к ней, а потому, пояснял он, что из такой войны «Пруссия не извлекла бы для себя ни малейшей выгоды».

Первое министерство принца-регента не могло оставить дипломата, воззрения которого шли вразрез с его собственными, уполномоченным Пруссии при Германском союзном сейме, и в начале 1859 года – переместило его посланником в Петербург, чтобы, по собственному его выражению, дать ему остыть на холоду (kaltzustellen). У нас встретили Бисмарка, как старого и испытанного друга. Очень скоро в рядах петербургского дипломатического корпуса он занял выдающееся место, остававшееся незамещенным со времени отъезда Морни. С князем Горчаковым связывала прусского дипломата давняя дружба, зародившаяся во время совместного их пребывания во Франкфурте и скрепленная общей ненавистью к Австрии. При Дворе Бисмарка принимали как посланника родственного Двора, так сказать, запросто, вне официальных торжеств и церемоний. Государь приглашал его на охоту, вдовствующая Императрица, благосклонность которой он успел снискать, – в Царское Село и Петергоф, где он проводил по нескольку дней и, как сам писал жене, чувствовал себя «словно на родине» (heimatlich).

Осенью 1859 года Бисмарк сопровождал Государя в Варшаву и вместе с ним съездил в Бреславль, где с 10-го по 13-е октября Александр Николаевич имел свидание с принцем-регентом. В письмах к родным прусский дипломат не мог нахвалиться милостивым и полным участия обхождением русского Императора, который, по возвращении его из отпуска в Петербург, дружески обнял его и выразил живейшую радость, что видит его снова.

Между тем дела на Западе усложнялись с каждым днем. Цюрихский мирный трактат, заключенный Францией с Австрией, оказался неисполнимым. Революционное движение охватило всю Италию. Наполеон III снова стал заискивать в Англии, просить ее поддержки. Новую эту эволюцию облегчило ему падение торийского министерства и возвращение вигов к власти, с лордом Пальмерстоном во главе. Как первый министр ее британского величества, так и занимавший в его кабинете должность министра иностранных дел, лорд Джон Руссель, издавна сочувствовали национальным стремлениям итальянцев. Под влиянием такого сближения Наполеон III подписал торговый договор с Англией, отменявший всякие таможенные стеснения в товарном обмене обоих государств.

Такое скрепление союзной связи морских держав произвело в Петербурге крайне неблагоприятное впечатление. Князь Горчаков в конце 1859 года не только согласившийся на предложенное Францией созвание конгресса, но и выразивший намерение самому явиться на него в качестве первого уполномоченного России, взял свое согласие назад месяц спустя, лишь только узнал о предварительном соглашении тюильрийского двора с сент-джемским. Не стоит, пояснял он в депеше к Киселеву, собирать конгресса для того, чтобы утвердить сделку, заключенную между Францией и Англией, помимо других держав.

Восстановленное между дворами тюильрийским и сент-джемским согласие продолжалось, однако, не долго. В конце января 1860 года в Лондоне одновременно узнали и о воссоединении с Сардинией Тосканы, герцогств и легатств, и об уступке Франции Ниццы и Савойи. Трудно себе представить бурю, которую вызвала по ту сторону Ла-Манша весть о новых земельных приобретениях Франции. Снова раздались громовые речи в парламенте, появились в печати бранные статьи, изливавшие зависть, злобу и страх. Императора французов обвиняли в нарушении данного слова, в коварстве, в предательстве, приписывали ему намерение возвратить Франции ее естественные границы, не только на Альпах, но и на Рейне. В письме к Пальмерстону королева потребовала установлений немедленного соглашения Англии с Пруссией и Австрией, с тем чтобы каждая из этих держав обязалась дать знать двум другим о всяком заявлении или предложении, которое могло быть сделано ей со стороны Франции и клонилось бы к перемене настоящего положения территориального владения в Европе, и чтобы на такое заявление или предложение не было даваемо отзыва прежде, чем состоится уговор с двумя прочими державами. Из Вены и Берлина получены были в Лондоне ответы, выражавшие полное согласие на такое предложение. Принц-регент прусский писал к принцу Альберту, что к тройственному соглашению он надеется привлечь и Россию, которая «не может же признать начало народного самодержавия».

Расчет принца Вильгельма не оправдался. В это самое время Императорский кабинет обнаружил снова намерение сблизиться с Францией, побуждаемый к тому оборотом дел на Востоке.

С самого заключения парижского мира Франция придерживалась на Балканском полуострове политики вполне сходной с политикой русского Двора, постоянно благоприятствуя христианским народностям и содействуя развитию их автономии. Так, в Дунайских княжествах она, вместе с нами, высказалась за соединение Молдавии и Валахии; в Сербии – за водворение династий Обреновичей и за признание за нею наследственного права. Когда в 1858 году между Турцией и Черногорией завязалась кровопролитная борьба, одно появление в Адриатическом море русских и французских военных судов вынудило Порту отказаться от отмщения за понесенное турками поражение на Гроховском поле и согласиться на новое разграничение, на выгодных для Черногории основаниях. Действуя сообща во всех делах европейского Востока, России и Франции постоянно приходилось пререкаться с Англией и Австрией, упорно отстаивавшими права султана и начала независимости и целости Оттоманской империи.

Освободительное движение, увенчавшееся в Италии полным успехом, не могло не отразиться на подвластных Турции христианах. Волнения, проявившиеся в конце 1859 и в начале 1860 года в Боснии и Герцеговине, в Болгарии и Македонии, в Фессалии и Эпире, турки подавили с возмутительной жестокостью и с полным забвением гарантий, предоставленных христианам гатти-гумаюном 1856 года. Хотя парижский трактат и лишил Россию принадлежавшего ей, в силу прежних договоров с Портой, права покровительствовать православным подданным султана, перенеся это право на совокупность великих держав Европы, но по привычке, освященной веками, угнетаемые продолжали обращать к русскому Царю свои жалобы и мольбы о помощи. К тому же во многих местностях притеснения турок вызвали такое озлобление в населении, что можно было опасаться скорого и поголовного восстания христиан. Все это побудило князя А. М. Горчакова поднять пред Европой вопрос о бедственном положении христианского населения Балканского полуострова, причиненном нарушением Портой торжественно принятых ею на себя обязательств, и об опасностях, коими оно угрожало всеобщему спокойствию. В деле этом Россия не могла рассчитывать на поддержку ни Австрии, ни Англии, с которыми только что вступила в тесное соглашение Пруссия. Оставалось заручиться содействием Франции, располагавшей тогда в так называемом «европейском концерте», сверх собственного голоса, еще и голосом Сардинии, уже готовой преобразиться в Итальянское королевство. Предварительно официального обращения к великим державам Императорский кабинет пожелал узнать, в какой мере тюильрийский Двор расположен поддержать его предложение, и поручил графу Киселеву войти с ним в подготовительное соглашение по восточным делам.

Запрос русского Двора пришелся кстати французскому правительству, возымевшему намерение обратить его для себя в исход из затруднений, созданных положением дел в Италии, а потому оно в высшей степени предупредительно отнеслось к заявлению Киселева. Министр иностранных дел Тувенель отвечал послу, что император Наполеон с удовольствием примет предложение петербургского кабинета как доказательство дружеского доверия Императора Александра; что он готов войти в доверительное соглашение с русским Двором по возбужденному им важному предмету; что вопрос восточный может быть рассматриваем в связи с итальянским вопросом и что нужно поэтому обсудить, нельзя ли взамен Венеции, без которой не может обойтись Италия, отдать Австрии все восточное побережье Адриатического моря? Вместе с тем Тувенель, как бы от себя лично, намекнул Киселеву, что России следовало бы овладеть Батумом, дабы иметь на азиатском берегу Черного моря безопасный порт. Все сказанное он просил содержать в глубокой тайне, из опасения, как бы англичане, проведав о соглашении России с Францией, не решились овладеть проливами, и даже Константинополем, и основать свое право на совершившемся факте.

Тогда князь Горчаков решился на важный шаг. 4-го мая, собрав у себя представителей великих держав в Петербурге, он просил их обратить внимание правительств на беспорядки, не прекращавшиеся в различных частях Турции, и на необходимость общими усилиями положить им конец, а две недели спустя выступил уже с формальным предложением. В циркуляре, разосланном во все наши посольства и миссии, изложен взгляд Императорского кабинета как на бедственное положение дел на Востоке, так и на средства устранить истекающие из него опасные последствия. Документ этот заслуживает внимания как политическая программа, которой русский Двор придерживался неуклонно по отношению к Порте и ее христианским подданным во все продолжение царствования Императора Александра II.

«Вот уже более года, – писал русский министр иностранных дел, – как агенты наши в Турции обращают наше внимание на становящееся все более и более серьезным положение подвластных Порте христианских областей, а именно Боснии, Герцеговины и Болгарии. Положение это зачалось не ныне; но в последние годы оно не только не улучшилось, как можно было надеяться, по постоянно ухудшалось. Христианские подданные его величества султана приняли с доверием и признательностью положительные обещания преобразований, но они доселе ждут практического осуществления надежды, освященной вдвойне торжественным актом монарха и согласием Европы. Страсти и ненависть не только не уменьшились, но развились с новой силой; проявления насилия, страдания населения, наконец события, совершившиеся на западе Европы и отозвавшиеся как ободрение и надежда на Востоке, довершили приведение его в состояние брожения. Ясно, что такое положение не может продолжаться, не подвергнув опасности Оттоманскую Империю и всеобщий мир». Упомянув о представлениях, сделанных Порте, и об увещаниях, обращенных к христианам, а также об обращении к великим державам с целью вызвать между ними соглашение, князь Горчаков продолжал: «Мы не выступили с безусловными предложениями относительно хода дела, а ограничились тем, что заявили о неотложности его (urgence) и указали на цель. Что касается до неотложности, то мы не скрыли, что она представляется нам не допускающей ни сомнений, ни замедления; относительно же цели, мы разумели в ней два отдельных фазиса: прежде всего – расследование на месте, немедленное, при участии европейских делегатов, дабы проверить истину фактов; потом – соглашение, установить которое зависит от великих держав, между собой и Портой, дабы побудить ее принять нужные органические меры и тем внести в ее отношения к христианскому населению Империи улучшение действительное, серьезное и прочное». Русский министр утверждал, что предлагаемое им вмешательство нельзя считать ни оскорблением для Порты, которая более всех прочих держав заинтересована в восстановлении спокойствия, ни посягательством на ее права. Желаемое Россией соглашение великих держав с Оттоманским правительством должно, напротив, служить христианам ручательством участия Европы к их судьбе, Порте – доказательством расположения к ним держав. «Со своей стороны, – заключал князь Горчаков, – после изведанного опыта, Европа не может, как нам кажется, найти в чем-либо другом, кроме этого нравственного воздействия, ручательств, требуемых вопросом первостепенной важности, с коим неразрывно связано ее спокойствие и в котором интересы человеколюбия совпадают с интересами политическими. Наш Августейший Государь никогда не отрекался от живого сочувствия, питаемого им относительно первых. Его Величество не желает принять на совесть упрека в молчании, ввиду подобных страданий, в то самое время, когда столько голосов возвысилось в других местах, при условиях гораздо менее настоятельных. Впрочем, мы глубоко убеждены, что такой оборот мыслей неразрывно связан с политическим интересом, который Россия, как и все прочие державы, полагает в поддержании Оттоманской империи. Мы льстим себя надеждой, что виды эти разделяются всеми кабинетами. Но мы также убеждены, что время иллюзий прошло и что всякое колебание, всякое затягивание дела будут иметь серьезные последствия. Содействуя всеми нашими силами увлечению Оттоманского правительства на путь, который предупредит эту опасность, мы хотим дать ему доказательство нашей заботливости и в то же время исполняем долг, налагаемый на вас человеколюбием. Приглашая великие державы присоединиться к нам для достижения этой цели, мы тем самым устраняем всякую возможность исключительных видов или вмешательства».

В частном письме, сопровождавшем отправление циркуляра к Киселеву, Горчаков выразился о нем: «Мы осветили маяком подводный камень». И действительно, вслед за сообщением русского Двора, как разительное подтверждение развитых в нем доводов, разнеслась по Европе весть о кровавой резне, учиненной в Сирии мусульманами над христианами. Событие это устранило все сомнения и колебания великих держав. В июле собралась в Париже общеевропейская конференция по восточным делам и решила занять временно Сирию семитысячным французским корпусом, а производство следствия и переустройство Ливана – поручить комиссии из делегатов великих держав. Русскому уполномоченному в конференции, графу Киселеву, хотя и не удалось вследствие упрямого сопротивления Англии включить в конвенцию, в которой были изложены все вышеприведенные решения, дополнительную статью, проектированную в Петербурге, но сущность ее была все же воспроизведена в одном из протоколов конференции, гласившем: «Что вспоминая документ, высокое значение коего признано в статье IX договора 18-го марта 1856 года, – под этой фразой разумелся гатти-гумаюн, – уполномоченные великих держав не могут не заявить, что правительства их нетерпеливо ожидают, чтобы во исполнение торжественного обещания Высокой Порты приняты были серьезные меры к улучшению участи христиан всех исповеданий, живущих в Оттоманской империи».

Успех ободрил князя Горчакова, и он решился сделать еще шаг по пути единения с Францией в Восточном вопросе. Отклонив предложенный ею в пользу Австрии обмен Венеции на балканское побережье Адриатики, он поручил Киселеву разведать, не пожелают ли в Париже облечь соглашение с Россией в форму письменного договора, присовокупляя, что, по мнению его, тесный союз между Францией и Россией обеспечил бы взаимные политические выгоды обоих государств и что Франция всегда может рассчитывать на готовность нашу к тому (Elle nous y trouvera toujours prets). «Мы просим только одного, – писал министр, – чтоб не нарушали наших принципов, пожертвовать которыми мы не можем. Император Александр дал понять это еще в Штутгарте. Выражая так открыто свои действительные политические виды, мы просим, чтобы и Франция платила нам таким же прямодушием».

Между графом Киселевым, с одной стороны, Тувенелем, Морни и самим императором французов – с другой, завязались оживленные переговоры на предложенных русским Двором основаниях. К осени выработана была следующая программа соглашения. Россия и Франция выразили желание, чтобы Оттоманская империя продолжала существовать, доколе это окажется возможным, и условились не допускать нанесения ей какого-либо удара извне, который мог бы ускорить ее падение; но если в Турции вспыхнет внутренний кризис, то обе державы обязывались, не преследуя никакой исключительной выгоды, действовать сообща, дабы не позволить и прочим державам обратить этот кризис в свою пользу, в противность началу равновесия Европы и интересам России и Франции. В последнем случае решено содействовать образованию на Балканском полуострове небольших независимых государств, в пределах их естественных этнографических границ, соединенных федеративной связью с общей союзной столицей в Константинополе, провозглашенном вольным городом.

Вышеизложенное соглашение занесено было в протокол, скрепленный по статьям (paraphe) обоюдными уполномоченными, Тувенелем и Киселевым, и оставалось лишь облечь его в форму трактата, когда состоявшееся в октябре 1860 года в Варшаве свидание русского императора с императором австрийским и принцем-регентом прусским побудило тюильрийский кабинет отступиться от предположенного решения.

В Петербурге не доверяли искренности Наполеона III, подозревая его в непостоянстве и двоедушии. Сам он подавал несомненный к тому повод, беспрерывно колеблясь между двумя противоположными течениями, то выражая предпочтение России, то снова склоняясь на сторону Англии. Существовала и другая причина к разладу, начинавшему обнаруживаться между русским Двором и наполеоновской Францией. То было соучастие ее в революционном движении, охватившем Аппенинский полуостров. Император Александр строго осуждал предприятие Гарибальди на Неаполь и потворство ему со стороны покровительствуемого Францией сардинского Двора. Русский представитель в Турине не раз протестовал против той поддержки, которую правительство короля Виктора-Эммануила оказывало проявлениям народных стремлений к единству во всех концах Италии. Когда же сардинские войска, без объявления войны, вступили в Церковную область и граф Кавур объявил во всеуслышание о намерении присоединить Неаполитанское королевство к Сардинии, то русская миссия была, по Высочайшему повелению, немедленно отозвана из Турина. «Поступки сардинского правительства, – писал по этому поводу князь Горчаков, – не позволяют нам более считать его безучастным в движении, охватившем полуостров. Оно само приняло ответственность за него и поставило себя в вопиющее противоречие с началами народного права. Выставляемая им необходимость бороться с анархией не может служить ему оправданием, коль скоро оно воздвигает преграды революции, дабы воспринять ее наследство, а не для того, чтобы остановить ее ход или исправить бесчинства. Подобные предлоги не могут быть терпимы. Здесь речь идет не об итальянском вопросе, но об интересе, общем всем правительствам, о вечных законах, без которых никакой общественный порядок, никакой мир, никакая безопасность не могут существовать в Европе. Государь Император не считает возможным оставлять долее свою миссию свидетельницей поступков, осуждаемых его совестью и убеждениями».

На поступательный ход всемирной революции, на необходимость принять сообща меры к обузданию ее постоянно указывал Император Александр в частных письмах к дяде, принцу-регенту прусскому, который воспользовался таким настроением царственного племянника, чтобы предложить ему свидание в Варшаве, с приглашением к участию в нем и австрийского императора.

Как только слух о предстоявшем свидании трех государей достиг до Парижа, он возбудил величайшие беспокойство и тревогу в Наполеоне III и его советниках. Ревностнейший из сторонников России при тюильрийском дворе, Морни, обратился с доверительным письмом к князю Горчакову. Он привел русскому министру слова, вырвавшиеся у Наполеона: «Я крайне опечален этим варшавским свиданием, не по существу, а по внешнему его виду. Огласка, политический эффект этой встречи принимаются в Европе за несомненный признак охлаждения к Франции, а это очень жаль и меня огорчает. Я хорошо знаю, что чувства Императора относительно меня не изменились, но наша признанная дружба была великой взаимной силой, тогда как кажущееся удаление обоюдно нас ослабляет». Соглашаясь с мнением Наполеона, Морни довольно верно разгадал причину сближения, происшедшего между Петербургом и Веной, заключавшуюся в опасении, как бы распространение революционного движения в Венгрии не отразилось на Польше. Но Франция, утверждал он, не виновна в этом движении, а что касается до Польши, то ясно, что не может быть и речи о восстании ее, пока Россия и Франция состоят в дружбе и союзе. Далее, Морни доказывал невыгоду для России какой бы то ни было политической сделки с Австрией: первая принесла бы все в этот договор, вторая – ничего. Россия может обязаться взять Австрию под свое покровительство, но немыслимо, чтобы Австрия покровительствовала России. Приписываемое ей намерение вызвать пересмотр Парижского трактата – горькая насмешка. Не по ее ли почину потребована была от России уступка части Бессарабии? Пересмотр возможен только по уговору с Францией. Наконец, благоразумно ли со стороны России, в ту самую минуту, когда начинается агония турецкой силы и открывается ее наследство, удаляться от Франции, могущественной, мужественной и верной, и искать союза с Австрией, обладающей противоположными качествами? «В конце концов, – заключал Морни, – при франко-русском союзе, как это часто говорили мы друг другу, любезный князь, обоим нашим правительствам нечего спасаться ни внутри, ни вне; но разъединение ослабит их, а при настоящих обстоятельствах, может быть, что и не Франция наиболее пострадает от этого развода (de ce divorce)».

В ответе своем князь Горчаков отрицал намерения, приписываемые русскому Двору. «Здание, над сооружением которого трудились вы и я, – уверял он Морни, – тесное единение между Францией и нами – существует во всей целости, поскольку это касается до нас. Оно не утратило в наших глазах ничего из своих свойств и представляется нам как соглашение, основанное на взаимных и постоянных интересах обеих стран». О союзе с другими державами, утверждал далее русский министр, нет и речи; варшавское же свидание внушено единственно желанием всеобщего умиротворения. «Впрочем, – присовокуплял он, – Россия отделяет интересы Франции от прискорбных явлений, совершившихся в Италии после Виллафранкского мира, и считает необходимым соглашение великих держав, чтобы противодействовать злу. К соглашению этому она будет стремиться сообща с Францией, с которой связывают ее и общие взгляды на положение дел на Востоке». Письмо свое Горчаков оканчивал обещанием, «что союз России с Францией не погибнет в его руках (ne périclitera pas entre mes mains)».

Сам Император Александр успокоил французского посла, герцога Монтебелло, уверением, что он едет в Варшаву не для того, чтобы образовать коалицию, а с тем, чтобы выступить там примирителем между Австрией и Францией. Je vais à Varsovie pour y faire non de la coalition, mais de la conciliation.

21-го сентября Императрица Мария Александровна разрешилась от бремени сыном, нареченным Павлом, а 30-го – Государь отбыл из Царского Села. В Вильне выехали ему навстречу некоторые из немецких гостей: великий герцог Саксен-Веймарский, принцы Карл и Альберт прусские, Август Виртембергский и Фридрих Гессен-Кассельский. Его Величество прибыл в Варшаву 8-го октября, в один день с Цесаревичем Николаем Александровичем, проследовавшим туда прямо из Петербурга. На другой день приехал принц-регент прусский с великим герцогом Мекленбург-Шверинским, на третий – император австрийский. Монархов сопровождала многочисленная и блестящая свита. С принцем Вильгельмом прибыли: министр-президент князь Карл-Антон Гогенцоллернский и военный министр генерал Роон; с императором Францем-Иосифом – министр иностранных дел граф Рехберг и генерал-aдъютанты графы Кренневиль и Куденгов. В свите Императора Александра находились: князь А. М. Горчаков, принцы Георг Мекленбург-Стрелицкий и Александр Гессенский и прусский посланник в Петербурге, Бисмарк. Кроме того, как и в предшедшем году, ко дню прибытия Государя съехались в Варшаву дипломатические представители России при главных европейских дворах: из Вены – Балабин, из Берлина – барон Будберг, из Парижа – граф Киселев.

Киселева Александр Николаевич встретил выражением недоверия к «Лудовику-Наполеону», повторением упреков ему за виллафранкское перемирие, неодобрительным отзывом о его политике в Италии. Прием этот уже предрешил участь привезенной Киселевым записки: о пользе оборонительного союза с Францией, с точным определением взаимных обязательств договаривающихся сторон. Ознакомясь с ней и передавая ее князю Горчакову, Его Величество надписал: «Против кого?» Записка и проект договора остались, конечно, без последствий.

Приемы, ученья и смотры, обеды, спектакли в продолжение четырех дней чередовались с совещаниями, происходившими между Государями и их министрами. Положено потребовать от Наполеона гарантий, с целью сохранить мир Европы, поддержать расшатанные основы народного права и остановить успехи всеобщей революции. Но князю Горчакову удалось отклонить все, что могло придать этому решению характер вызывающий или просто враждебный Франции. Вызвавшись быть посредником между Веной и Берлином, с одной стороны, и Парижем – с другой, он мог писать Морни, что варшавское свидание было одинаково благоприятно для России и для Франции: для России потому, что убедились в невозможности распорядиться в чужую пользу ее вещественными силами; для Франции – ибо удостоверились, что единение с нею продолжает служить основанием русской политики и что никакая коалиция невозможна против нее, пока того не хочет Россия. Князь Александр Михайлович, увещевая Морни содействовать, со своей стороны, упрочению этого результата отказом Франции от солидарности с революцией, просил его не поступаться «принципами», замечая: «Без них нельзя создать ничего прочного. Между нами существует достаточно первостепенных интересов, чтобы служить нам общей связью. Мы принимаем в расчет требование времени, но Европа не находится в состоянии первобытного общества, когда все было tabula rasa, и мы твердо уверены, что отречение от понятий права, из которых истекают принципы, не есть условие ни прогресса, ни цивилизации в мало-мальски устойчивом деле». В том же смысле высказался министр и пред французским послом в Петербурге.

Так выражалась русская дипломатия, но в наших военных кругах не считали Наполеона III расположенным последовать преподанным ему советам умеренности. Ожидали разрыва Австрии с Сардинией и опасались, как бы он не сопровождался восстанием Венгрии, которое распространилось бы на балканских христиан и на Галицию. Полагали, что обе морские державы будут поддерживать это движение сначала тайно, а потом и явно, вооруженной рукой. На этот случай считали необходимым принять некоторые военные меры, усилить войска, расположенные в Царстве Польском, увеличить артиллерию, вызвать несколько казачьих полков с Дона, заготовить провиант, все это невзирая на крайнее оскудение государственного казначейства. Государь разделял этот взгляд, выраженный во всеподданнейшей записке наместника Царства Польского и главнокомандующего 1-й армией, князя М. Д. Горчакова, и положил на ней следующую резолюцию: «Первые соображения (о мерах подготовительных) одобряю, но предоставляю себе решить, когда к ним приступить. Насчет же вторых, (постановка армии на военную ногу), не дай Бог, чтобы нам нужно было к ним приступать, и надеюсь, что дипломатическими сношениями нам удастся отвратить опасения, о которых князь Горчаков упоминает, иначе будет повторение 1854 года».

Варшавские совещания были прерваны горестным известием об опасном обороте, внезапно принятом болезнью вдовствующей Императрицы. Император Александр тотчас оставил Варшаву, а гости его разъехались оттуда уже после его отъезда. Государь спешил к одру умирающей матери и прибыл в Царское Село 16-го октября. Три дня спустя, 19-го числа, Императрица Александра Феодоровна мирно опочила, окруженная всеми членами царской семьи. 5-го ноября тело ее предано земле в Петропавловском соборе, рядом с гробницей Августейшего Супруга, Императора Николая I.

С первых дней царствования Императора Александра II внешняя политика русского Двора, будучи выжидательной в Европе, явилась весьма деятельной на крайнем Востоке, благодаря энергии генерал-губернатора Восточной Сибири Н. Н. Муравьева и неуклонной твердости, с которой поддерживал его во всех начинаниях сам Государь.

Занятием устьев Амура и заложением Николаевского поста в 1851 году положено начало водворению русского владычества в этой части побережья Восточного океана. Но долина Амура считалась еще принадлежавшей Китаю, с согласия которого мы в 1854 году, по объявлении нам войны Англией и Францией, сплавили вниз по реке подкрепления людьми, оружием и снарядами, для усиления войск, занимавших Камчатскую область и административный центр ее – Петропавловский порт. В следующем 1855 году, ввиду ожидаемого нападения союзной англо-французской эскадры, Муравьевым сделано распоряжение о переводе из Петропавловска в устье Амура как всего гарнизона, так и местной нашей эскадры.

Вступив на престол, Император Александр подтвердил полномочия, данные Муравьеву Императором Николаем для ведения переговоров с китайцами о разграничении обеих соседних империй и, вопреки выраженному канцлером, графом Нессельроде, опасению, что Китай едва ли согласится на земельные уступки без войны, признал необходимым – как писал о том Муравьеву Великий Князь Константин Николаевич – в видах развития Сибирского края «утвердить за Россией весь левый берег Амура и получить право свободной торговли в северных областях Китайской империи». Первое из этих требований было предъявлено Муравьевым китайским уполномоченным, прибывшим к нему летом 1855 года в Мариинский пост на Амуре, но те отвечали уклончиво и условия наши сообщили в Пекин. Муравьев хотя и предпочитал мирный исход переговоров, но пригрозил китайцам готовностью, в случае противодействия их свободному движению наших войск по Амуру, двинуться в Монголию и Манджурию. Китайский трибунал, заведовавший внешними сношениями Небесной империи, в листе на имя русского сената жаловался на неукротимого генерал-губернатора, выставляя на вид, что под предлогом защиты от английского флота последний занял на реке Сунгари от моря несколько городов и несколько селений, издавна платящих дань богдыхану. Находя, что генерал Муравьев «вовсе не заботится о поддержании двухсотлетнего дружественного согласия и твердого мира», трибунал просил «вразумить Муравьева». Министерство иностранных дел не считало возможным простирать наши требования к Китаю далее испрошения согласия Пекинского правительства на свободное плавание по Амуру и учреждения на левом берегу его нескольких станций для склада провианта и топлива. Но прибывший весной 1856 года в Петербурга Муравьев успел убедить Государя в важности приобретения для России в собственность Амурского края и Приморской области, и вследствие его представлений Император повелел: снабдить генерал-губернатора Восточной Сибири новыми полномочиями для продолжения с китайцами переговоров на предъявленных уже им условиях; плавание же по Амуру продолжать, предложив китайцам за требуемые земельные уступки несколько артиллерийских орудий; при этом воздерживаться, впрочем, от всяких насильственных мер; открытую силу употреблять лишь для освобождения русских из плена, в случае задержания их китайцами, и, действуя скорыми и решительными мерами, избегать продолжительной переписки и вообще всяких проволочек.

Считая себя обойденным состоявшимся в день коронации производством младшего своего сверстника, князя Барятинского, в генералы от инфантерии, Н. Н. Муравьев просил об увольнении от службы, но Государь отставки его не принял и велел передать ему через военного министра, чтобы он продолжал свою полезную деятельность. Муравьев повиновался и из Москвы отправился в Иркутск. По его предложению из вновь занятых земель образована Приморская область, подчиненная военному губернатору, имевшему пребывание в Николаевске, и обнимавшая прежнюю область Камчатскую и края Удский и Приамурский. По Высочайшему повелению лишь административные дела, касавшиеся этих местностей, разрешались в Сибирском комитете; дела же политические обсуждались в особом Амурском комитете, в котором председательствовал сам Государь, а в отсутствие Его Величества – Великий Князь Константин Николаевич.

Оставалось утвердить это приобретение заключением договора о границах с Китаем. С такой целью в начале 1857 года отправлен в Китай вице-адмирал граф Путятин, в самый разгар последней восточной войны заключивший в Симоде выгодный торговый трактат с Японией. Китайское правительство отказало Путятину в пропуске в Пекин сухим путем через Кяхту, и адмирал вынужден был направиться туда вниз по Амуру, а затем из Николаевска морем. 1-го июня 1858 года Путятин хотя и подписал с китайскими уполномоченными в Тянь-Цзине договор, которым на Россию распространены все преимущества политические и торговые, как уже приобретенные, так и имеющие быть приобретенными впредь наиболее благоприятствуемыми Китаем иностранными державами, но главный вопрос об определении границы остался открытым. «Неопределенные части границ между Китаем и Россией, – гласила 9-я статья договора, – будут без отлагательства исследованы на местах доверенными лицами от обоих правительств, и заключенное ими условие о граничной черте составит дополнительную статью к настоящему трактату». Условие это оказалось уже исполненным ровно за две недели до подписания тянь-цзинского договора. 10-го мая Муравьев приплыл в китайский город Айгун, расположенный на правом берегу Амура, против устья реки Зеи, и после продолжавшихся шесть дней переговоров 16-го числа того же месяца убедил амурского главнокомандующего князя И-Шань приложить свою подпись к трактату, которым левый берег Амура, от реки Аргунь, до устья признавался собственностью России, а весь Уссурийский край, от впадения Уссури в Амур и до моря, объявлялся в общем владении России и Китая; свободное же плавание по рекам Амуру, Сунгари и Уссури предоставлялось лишь русским и китайским подданным, с исключением судов всех прочих держав. На всеподданнейшем о том донесении Муравьева Государь надписал: «Слава Богу!» и в рескрипте на имя генерал-губернатора в следующих выражениях воздал хвалу его государственным заслугам: «Вы вполне оправдали доверие наше одиннадцатилетними трудами на пользу и благоустройство вверенной управлению вашему Восточной Сибири. Просвещенным действиям вашим обязан этот край началом своего гражданственного возрождения; благоразумными и настойчивыми мерами, вами принятыми, упрочены наши мирные сношения с соседним Китаем и заключенным вами трактатом дарован Сибири новый торговый путь по реке Амур, служащий залогом будущему промышленному развитию государства. Столь счастливое для России событие дает вам справедливое право на искреннюю мою признательность. В воздаяние за таковые заслуги ваши Я возвел вас, указом сего числа Правительствующему Сенату данным, в графское Российской Империи достоинство, с присовокуплением к имени вашему названия Амурского, в память о том крае, которому, в особенности, посвящены были в последние годы настоятельные труды ваши и постоянная заботливость». Пожалование графского титула свидетельствовало о высокой цене, которую Император Александр придавал трудам и дарованиям государственного деятеля, вызвавшего к новой жизни обширный, вверенный его попечению край и возвратившего России Амурскую область, древнее ее достояние, двести лет остававшееся под властью Китая. К неуживчивому характеру Муравьева, к резким его отношениям к разным правительственным ведомствам, в особенности к министерству иностранных дел, Государь относился снисходительно и сам так выразился о Муравьеве: «Его не переделаешь, а надобно уметь воспользоваться, отдавая ему справедливость за услуги, им оказанные». Со своей стороны, Муравьев свидетельствует в одном из своих всеподданнейших донесений: «Если б оно (Амурское дело) не началось десять лет тому назад и если б не удостоилось Высочайшего внимания и покровительства Вашего Величества, то Амур никогда бы уже не принадлежал России».

Пекинское правительство долго не решалось утвердить сделку, заключенную его уполномоченным в Айгуне. Лишь более двух лет спустя первый русский посланник при Дворе богдыхана, генерал-майор Н. П. Игнатьев, ловко пользуясь разрывом Китая с Англией и Францией и разгромом китайских сил союзными войсками морских держав, чтобы выступить примирителем между представителями их и китайским правительством – успел обратить это посредничество в пользу России и побудить последнее формальным договором, заключенным в Пекине 2-го ноября 1860 года, дать полное удовлетворение всем требованиям русского Двора. Пекинским трактатом, который граф Муравьев-Амурский справедливо называет «политической победой», договоры тянь-дзинский и айгунский подтверждены и дополнены всем, чего в них не доставало, а владычество России распространено на обширное пространство от Уссури до моря, на котором воздвигся вскоре Владивосток.

Со времени Пекинского договора в столице Китая учреждена постоянная русская дипломатическая миссия. Такая же миссия водворена и в столице Японии, сначала в Иедо, потом в Киото, в силу трактата, заключенного графом Путятиным 7-го августа 1858 года. Давний предмет спора между Россией и Японией, южная часть острова Сахалин, бывшая дотоле в общем владении обеих держав, вполне уступлена России договором, подписанным в С.-Петербурге 25-го апреля 1875 года, в обмен отошедшей к Японии гряды Курильских островов.

Одновременно с расширением русской государственной области в дальних краях Востока на южной окраине Империи совершилось другое великое дело: окончательно покорен Кавказ.

Мысль о том, чтобы по заключении мира воспользоваться двинутыми на Кавказ, в подкрепление местных войск, во время последней восточной войны войсками для нанесения непокорным горцам решительного удара, – принадлежала молодому генералу Д. А. Милютину, изложившему ее в записке, которую он еще осенью 1854 года представил Императору Николаю. В начале 1856 года Александр Николаевич передал эту записку военному министру с приказанием потребовать заключения по возбужденному в ней вопросу от наместников кавказских – бывшего, князя Воронцова, и настоящего – Н. Н. Муравьева, а также и от занимавшего должность начальника штаба кн. Воронцова, князя А. И. Барятинского. Отзыв Муравьева был не в пользу предложения Милютина, но Барятинский в целом ряде записок горячо поддержал его, развив и дополнив собственными соображениями. Военный министр Сухозанет склонялся на сторону наместника. «Я, напротив того, вполне разделяю мнение князя Барятинского», – надписал Император на докладе министра, а на одной из записок Барятинского: «Мысли, изложенные в сей записке, нахожу основательными и совершенно согласен с ними». Когда несколько времени спустя Муравьев сам попросил об увольнении, то выбор Государя, естественно, остановился на Барятинском. 22-го июля 1856 года князь Александр Иванович назначен и. д. наместника кавказского и командующим отдельным кавказским корпусом. Сам он настоял на назначении генерала Милютина своим начальником штаба.

Тотчас после коронации Барятиеский отправился в Тифлис и, вступив в управление вверенным ему краем и войсками, отдал следующий приказ: «Воины Кавказа, смотря на вас и дивяся вам, я вырос и возмужал. От вас и ради вас я осчастливлен назначением быть вождем вашим. Трудиться буду, чтобы оправдать такую милость, счастье и великую для меня честь. Да поможет нам Бог во всех предприятиях на славу Государя».

1857-й год прошел в приготовлениях. К осени новый наместник проектировал обширную систему преобразований, как в военном, так и в гражданском управлении краем, и командировал в Петербург своего начальника штаба для представления словесных по ним объяснений. Император Александр одобрил все предположения своего избранника и личного друга, и 3-го декабря 1857 года Милютин писал Барятинскому: «Спешу поздравить ваше сиятельство с успешным окончанием всех дел, которые вам угодно было возложить на меня при отправлении в Петербург. Вчера, по случайному стечению обстоятельств, доложены Государю Императору и проекты штатов военных управлений, и проект нового морского устройства, а в то же время в Кавказском комитете обсуждались в моем присутствии три дела: предположения ваши о христианском братстве, представления о прекращении каботажного судоходства вдоль восточного берега и упразднении Анапы и, наконец, новый штат управления мирными горцами. Все решения были весьма благоприятны. Сегодня за обедом Государь Император изволил лично объявить мне, что Его Величество утвердил все представленные проекты, а Государыня Императрица изволила согласиться принять под непосредственное свое попечительство предполагаемое Общество распространения христианства в Кавказских горах». Полное доверие и дружеское расположение Царя к юному вождю выразилось в переименовании отдельного кавказского корпуса в кавказскую армию, с возведением Барятинского в звание главнокомандующего.

Зрело обдуманный и тщательно соображенный с местными условиями операционный план князя Барятинского состоял в решительном наступлении на Шамиля, преимущественно со стороны Чечни, и в одновременном стеснении общей блокадной вокруг него линии. Подготовительной к тому мерой была прорубка широких просек в вековых лесах, преграждавших доступ в дебри Дагестана. Летом 1857 года начальник левого фланга кавказской линии, генерал Евдокимов, начал наступление в Малую и Большую Чечню и затем в Аух, а по занятии этих областей, в январе 1858 года, прорвался в Аргунское ущелье, взяв приступом завалы, нагроможденные горцами при входе в него. 1-го апреля 1859 года пал Ведень, много лет служивший главным местопребыванием Шамиля и средоточием его власти.

Путь в Дагестан был открыт. Войска наши наступали с трех сторон, разделенные на три отряда: Чеченский – Евдокимова, Дагестанский – барона Врангеля и Лезгинский – князя Меликова, под личным предводительством Барятинского, 14-го июля прибывшего к Чеченскому отряду. О ряде быстро следовавших один за другим подвигов этого достопамятного похода красноречиво свидетельствуют приказы главнокомандующего по кавказской армии: 21-го июля, в лагере при озере Решло: «Войска Дагестанского отряда, вы храбро заняли переправу чрез Койсу и тем блистательно исполнили мое желание; благодарю вас от всего сердца за ваш подвиг». 27-го июля, в Андии, близ аула Тоидо: «Сегодня доношу я Государю Императору о покорении его державе Аварии, Койсубу, Гумбета, Салатавии, Андии, Технуцала, Чеберлая и других верхних обществ. Благодарю войска Дагестанского и Чеченского отрядов, всех, от генерала до солдата, за столь радостную весть для сердца возлюбленного Монарха». От 6-го августа, близ аула Канхадатль: «В бессмертном подвиге покорения Восточного Кавказа самая тяжкая доля трудов предстояла вам, войска Лезгинского отряда. Вы совершили с самоотвержением предначертания мои и превзошли все ожидания. Примите, братцы, мое душевное спасибо».

22-го августа князь Барятинский отправил к Государю следующую телеграмму: «Имею честь поздравить Ваше Императорское Величество с августейшим тезоименитством. От моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги Кавказ покорен державе вашей. 48 пушек, все крепости и укрепления неприятеля в наших руках. Я лично был в Карсте, Тлохе, Игали, Ахульго, Гимрах, Укцукуле, Хунзахе, Тимотле, Чохе. Теперь осаждаю Гуниб, где заперся Шамиль с 400 мюридами». В тот же день в приказе по кавказской армии главнокомандующий писал: «Воины Кавказа! В день моего приезда в край я призвал вас на стяжание великой славы Государю нашему – и вы исполнили надежду мою. В три года вы покорили Кавказ, от моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги. Да раздастся и пройдет громкое мое спасибо по побежденным горам Кавказа и да проникнет оно, со всею силой душевного моего выражения, до глубины сердец ваших». Наконец, три дня спустя последовал другой приказ: «Гуниб взят; Шамиль в плену; поздравляю Кавказскую армию».

Победные вести с Кавказа радостно отзывались в сердце Императора Александра. Они блестящим образом подтверждали его выбор, решимость во что бы то ни стало покончить с пятидесятилетней войной и, поборов упорное сопротивление горцев, умиротворить и навеки утвердить за Россией благословенный Кавказский край. Как только дошло до Петербурга известие об успехе, ознаменовавшем наступательное движение, предпринятое внутрь Дагестана, Государь прислал Барятинскому Георгиевскую звезду второй степени, при грамоте, в которой так оценивались достигнутые на Кавказе результаты: «Храбрые войска вверенной вам армии, под непосредственным начальством вашим, совершили общее наступательное движение, увенчавшееся в короткое время блистательным военным успехом в стране, шестнадцать лет служившей опорой неприязненным противным действиям предводителя враждебных нам горских племен Кавказа. Быстрое покорение воинственного населения Аварии, Койсубу, Гумбета, Салатавии, Андии, Технуцала, Чеберлая и других верхних обществ и отступление неприятеля, без всякого почти сопротивления, от воздвигнутых им укреплений, после падения Веденя, свидетельствуют о превосходной вашей распорядительности, с которой предпринятые вами в этой стране военные действия направлены к предначертанной для оных цели. Относя успешный ход постепенного покорения оружию нашему Кавказа к глубоко обдуманным и настойчиво проводимым вами в течение двух с половиною лет в исполнение мерами, мы признали справедливым изъявить вам особенную Монаршую признательность и совершенное наше благоволение за неутомимые труды и важные военные заслуги ваши на пользу вверенного вам края и в ознаменование сего всемилостивейше пожаловали вас кавалером Императорского ордена нашего святого великомученика и Победоносца Георгия второй степени». В собственноручном письме Государь поручил князю Александру Ивановичу сказать «кавказским молодцам искреннее спасибо и что они ему опять доказали, что для них невозможного нет».

«Отличною воинскою распорядительностью вашей, – гласила Высочайшая грамота на имя князя Барятинского, подписанная Императором по получении вести о взятии Гуниба и пленении Шамиля, – даровано окончательное замирение восточной части Кавказа. Доблестные войска предводительствуемой вами армии, сосредоточенные под непосредственным распоряжением вашим в недрах Кавказских гор, совершили покорение всех враждебных нам издавна горских племен, от Каспийского моря до Военно-Грузинской дороги. Главный виновник и вождь в долговременной, ожесточенной борьбе против нас мюридизма, Шамиль, окруженный в укрепленном Гунибе войсками, под личным вашим начальством состоявшими, взят с боя в плен со всем семейством и последними приверженцами его. Отныне предстоит вам во вновь покоренной стране не утверждение власти нашей силою оружия, а распространение между новыми подданными нашими гражданственной образованности и общественного благосостояния. Желая почтить совершенный вами славный подвиг и изъявить полную душевную нашу к вам признательность, всемилостивейше пожаловали мы вас кавалером Императорского ордена нашего святого Андрея Первозванного с мечами».

По Высочайшему повелению пленный Шамиль и семья его были отправлены в Россию для водворения в Калуге. По пути он был остановлен в Харькове и препровожден, с одним из сыновей своих, в Чугуев, где находился Император, для представления Его Величеству. Государь оказал Шамилю самый ласковый и милостивый прием, до глубины души растрогавший старца-имама. В Харькове Шамиль и сын его присутствовали на балу, данном дворянством по случаю Высочайшего приезда.

Потрясающее впечатление, произведенное на умы кавказских горцев падением Гуниба и взятием в плен Шамиля, не замедлило отразиться и на Западном Кавказе. Глава воинственного племени абадзехов, Мегмет-Аминь, добровольно покорился со всеми своими сторонниками. Этот новый успех, суливший в близком будущем замирение всего Кавказа, побудил Государя возвести Барятинского в высшее военное звание генерал-фельдмаршала.

Между тем неутомимый наместник деятельно принялся за дело водворения русской власти среди непокорных горцев, населявших Западный Кавказ. Войска, покорившие Дагестан, двинуты им с левого на правый фланг кавказской линии и начальство над ним вверено деятельнейшему из сподвижников фельдмаршала, возведенному в графское достоинство, генералу Евдокимову.

Для обеспечения успеха этому предприятию наместник просил оставить на Кавказе временно прикомандированные к Кавказской армии две дивизии, на что Государь согласился, но под условием, чтобы войска эти не оставались там долее конца 1860 года. В собственноручной записке Его Величество писал по этому поводу: «Сознавая всю важность военных действий на Кавказе, предпринятых со времени назначения князя Барятинского главнокомандующим Кавказской армией, я не щадил ни расходов, ни средств к усилению тамошних войск. Блистательные результаты, достигнутые с Божией помощью и благодаря дельным распоряжениям князя Барятинского, в особенности в 1859 году, вполне оправдали и, могу по совести сказать, превзошли мои ожидания». Государь находил, что после сдачи Шамиля и изъявления покорности Мегмет-Аминем позволительно ожидать скорого умиротворения и всего Западного Кавказа, после чего для упрочения нашего владычества в крае признавал нужным: 1) ввести правильную и справедливую администрацию во всех покоренных племенах; 2) прочно укрепить важнейшие стратегические пункты; 3) проложить надежные и во всякое время удобные пути сообщения. «Для достижения сих важных и необходимых мирных результатов, – продолжал Император, – нужны также средства и денежные, и материальные, т. е. руки. Вот почему я склонен оставить на 1860 год на Кавказе все войска, временно туда командированные. Но вместе с тем я желаю и требую, чтобы князь Барятинский не терял из виду, что долее нынешнего года войска там оставаться не могут, а должны быть возвращены на постоянные свои квартиры… Отдавая полную справедливость князю Барятинскому за дельные его распоряжения, как по военной части, так и по гражданскому управлению Кавказским краем, я уверен, что, со светлым государственным умом его, он не будет терять из виду, что Кавказ есть часть России и что Россия вправе от него требовать, чтобы при теперешнем затруднительном нашем финансовом положении он, со своей стороны, помогал ей уменьшением, а не увеличением расходов. Виды его на будущее, лично им мне сообщенные, обещают важные результаты, но дело идет о теперешнем затруднительном положении государства, следовательно, хотя я и сознаю всю их пользу, но необходимо их отложить до времени, если средства Кавказского края недостаточны для покрытия нужных для сего расходов, ибо государственное казначейство решительно не может ничего для этого сделать».

«Дороги, мосты, укрепления, просеки, и, главным образом, колонизация края казаками, – оправдывался фельдмаршал в ответном письме Государю, – условия sine qua non нашего господства в стране; они твердо упрочат наше положение здесь и сделают наше господство постоянным… Во всех своих действиях и соображениях я до сих пор руководствовался идеей, удостоившейся одобрения и Вашего Величества: оставить несостоятельную систему частных экспедиций, вести постоянную наступательную войну, предел которой положила бы только полная победа и окончательное завоевание всего края: эту войну нельзя прекратить по своему желанию, точно так же как нельзя препятствовать неприятельским вторжениям, когда руки связаны внешней войной. В таких случаях не задумываются над миллионными расходами, и жертва эта часто приносится только для того, чтобы охранить целость естественных границ страны, тогда как теперь нам остается только завершить завоевание, большая часть которого уже совершена. Настало время оправдать все жертвы, принесенные Россией за последнее полстолетие: все это потребует только сравнительно незначительных расходов и некоторого увеличения численности войск, а взамен даст нам новые источники обогащения России и первенствующее положение в Азии. Сообразуясь с ходом политики, становится более чем вероятно, да и Ваше Величество так же понимает это, что Восток в скором времени станет театром, на котором будут окончательно решаться великие спорные вопросы, и если к тому времени Кавказ не будет совершенно покорен, а стало быть – наши мосты, укрепления и дороги не будут окончены, то мы не посмеем располагать ни одним человеком изо всей этой славной армии, чтобы перейти границу».

Прибыв в Закубанский край, Евдокимов с обычной энергией принялся за дело. Войска его двигались в направлении с северо-запада к юго-востоку, утверждаясь в пространстве между Кубанью и морем. Ими построено несколько укреплений вдоль течения рек, впадающих в Кубань, основаны станицы, проложены просеки и устроены удобные мосты и дороги по пройденному пути.

К сожалению, тяжкий недуг не позволил фельдмаршалу самому руководить на месте военными действиями. Весной 1861 года он вынужден был оставить вверенный ему край и более туда не возвращался. В отсутствие Барятинского Император Александр пожелал воспользоваться пребыванием в Крыму, чтобы лично удостовериться в положении дел на Западном Кавказе и с этой целью осенью того же года предпринял поездку в Закубанский край. 11-го сентября Его Величество высадился на берег в Тамани и, проведя ночь в Екатеринодаре, направился к войскам, действовавшим против горцев. Государь посетил новые укрепления: Дмитриевское, Григорьевское, Усть-Лабинское и Майкопское, участвовал в рекогносцировке за реку Белую и в лагере Верхне-Абадзехского отряда 18-го сентября принял депутацию от 60 непокорных горских племен. Предъявленные горцами условия для изъявления покорности не могли быть приняты, и потому им объявили, что в продолжение месяца они должны окончательно решить: желают они выселиться из гор на указанные им места или переселиться в Турцию? Оставляя лагерь, Государь сказал начальствовавшему в нем генералу Ольшевскому: «Постарайся до времени не раздражать твоих разгневанных соседей». 24-го Его Величество отплыл на пароходе «Тигр» из укрепления Константиновского в Поти, откуда через Абхазию и Мингрелию проследовал в Кутаис и 29-го возвратился в Ливадию.

Состояние здоровья князя Барятинского, воспрепятствовавшее ему сопутствовать Государю во время поездки по Кавказу, продолжало ухудшаться. Мучительные припадки подагры надолго приковали его к постели, и сам он возбудил пред Государем вопрос о назначении ему преемника. В ноябре 1862 года Император послал к нему в Вильну, где лежал больной фельдмаршал, ближайшее к себе лицо – графа А. В. Адлерберга с собственноручным письмом, вскоре после чего, 6-го декабря, Барятинский уволен, по прошению, вследствие расстроенного здоровья, и Великий Князь Михаил Николаевич назначен на его место наместником кавказским и командующим кавказской армией.

Всею душою привязанный к Кавказскому краю, князь Барятинский и по оставлении должности наместника не был безучастен к его судьбе. Доказательством тому служит письмо его к августейшему своему преемнику, в котором он счел долгом поделиться с Великим Князем богатым запасом своей опытности, как администратора, так и военачальника. «По-моему, – писал он, – главная ошибка, даже иногда и правительственных лиц, заключается в бессознательной неприязни к чужой народности и в невольной наклонности к насильственному порабощению ее собственным привычкам и обычаям. Последствия такого влияния так сильны, что, проникая в низшие слои чиновничества, нередко даже отражаются на мелочах обыкновенных сношений, в быту обыденной жизни и одинаково оскорбляют чувства всех сословий, от мала до велика, от богатого до бедного. Спрашивается, может ли такой нравственный гнет породить привязанность и любовь народа к правительству?» В силу этих соображений фельдмаршал поставил себе правилом, «как можно более привязать край к правительству, управляя каждой народностью с любовью и с полным почтением к заветным обычаям и преданиям». – «Администратор, – рассуждал он, – имеет право, по моему мнению, только подготовить почву и указывать на путь, ведущий к улучшениям, но должен предоставить каждой отдельной народности, чтобы она приносила общему государственному усовершенствованию свою долю участия, согласно условиям своей особенности». Барятинский советовал обратить нарочитое внимание на воспитание туземных женщин, размножить в крае женские училища. Усматривая в мусульманском духовенстве главное препятствие к перерождению нравов в местном населении, он заботился об уменьшении влияния духовных лиц на народ, и с этой целью восстановил ханскую власть как враждебную теократическому началу. Но, с другой стороны, признавая, что «без элемента духовного нигде не может обходиться человечество», князь основал общество восстановления христианства на Кавказе, назначением которого было возвысить значение православного духовенства и привлечь примером и проповедью отпадающих от Ислама мусульман. Фельдмаршал распространялся о материальных способах к возрождению Кавказа: «Размножайте в крае по возможности пути сообщения и рынки; край будет всегда в вашей власти, торговля процветет, и с нею – общественное благосостояние. Не менее важно: преобразовать почву в источник неисчерпаемого богатства края. Палящее знойное солнце Кавказа тогда только принесет благодатное действие, когда предположенная система орошения окончательно осуществится: тогда целые толпы трудолюбивых переселенцев наполнят рынки государства нашего и всей Европы произведениями своего труда, между которыми будут и неизвестные дотоле в производительности нашей Империи». То, что Барятинский называл «краеугольным камнем благоустройства Кавказа», он перечислял так: 1) воспитание женщин; 2) уничтожение шариата; 3) восстановление христианства; 4) пути сообщения; 5) орошение и 6) колонизация. В конце письма он преподал Великому Князю несколько советов о способе ведения военных действий, доказывая несостоятельность временных экспедиций и настаивая на необходимости вести войну с горцами непрерывно и постоянно, впредь до полного их покорения. «Вашему Императорскому Высочеству, – заключил он, – выпадает славный жребий нанести конечный удар сопротивлению западных горцев. Тогда вам останется осчастливить целый край, оживленный новой жизнью, дарами мира и просвещения. Молю Всевышнего, чтобы он благословил ваши действия и чтобы вашим высоким именем началась для Кавказа, после пятнадцати веков истязаний и шестидесятилетней трудной войны, эпоха благоденствия и гражданского развития».

6-го февраля 1863 года Великий Князь Михаил Николаевич выехал из Петербурга и 14-го вступил в Ставрополе на кавказскую землю, откуда и отдал он первый свой приказ: «Храбрые войска Кавказской армии, приветствую вас поклоном от Государя Императора и царским спасибо за вашу молодецкую и многотрудную службу. Приветствую вас от имени бывшего вождя вашего, генерал-фельдмаршала князя Барятинского, который душевно скорбит, что тяжкая болезнь вынудила его расстаться с вами, и через меня искренно благодарит вас, своих сподвижников, за примерное служение Царю и отечеству. Почитаю себя счастливым, что поставлен во главе Кавказской армии и горжусь этим местом, прославленным моими знаменитыми предшественниками. Призываю Бога на помощь, да благословит он оружие наше, да увенчает скорым успехом усилия наши к водворению мира и спокойствия в остающейся еще не покоренной части Кавказа. Уверен, что под начальством моим вы сохраните всегдашние ваши доблести и дадите мне право свидетельствовать о них пред высоким и милостивым ценителем заслуг, великим Государем нашим».

Из Ставрополя Великий Князь-наместник отправился в войскам, действовавшим за Кубанью против непокорных горцев, объехал все воздвигнутые там укрепления и был свидетелем нескольких стычек с неприятелем, за участие в которых получил золотую саблю «за храбрость». 16-го марта состоялся торжественный въезд его в Тифлис, куда ровно месяц спустя, 16-го апреля, прибыла и супруга его, Великая Княгиня Ольга Феодоровна.

В продолжение всего 1863 года происходили военные действия в узком пространстве, ограниченном восточным берегом Черного моря и южным скатом главного Кавказского хребта, долиной Адезби и Абхазией. К концу лета Кубанская область покорилась русскому владычеству, и для окончательного усмирения всего Кавказа оставалось только покорить племена шапсугов и убыхов. Задача эта успешно разрешена весной следующего 1864 года.

В половине апреля местности, населенные этими племенами, были заняты нашими войсками, о чем Великий Князь-наместник и донес Государю ко дню его рождения. «Лучшего подарка получить не мог, – отвечал Император по телеграфу, – спасибо от души тебе, графу Евдокимову, и славным нашим войскам». Два дня спустя к наместнику кавказскому отправлен следующий лестный рескрипт: «Ваше Императорское Высочество! Назначив вас наместником моим на Кавказе и командующим Кавказской армией, я возложил на вас многотрудную обязанность довершить великое дело умиротворения сего края, а вместе с тем вести все отрасли местной администрации и народного благосостояния к желаемому развитию. Едва прошел год со времени вашего назначения, и, к сердечной моей радости, уже достигнуты вами замечательные успехи. Разнообразные части гражданского управления, с прибытием вашим в край, восприяли новую жизнь; многие важные дела получили движение, но в особенности мне приятно следить за блестящими успехами военных мер, принятых для окончательного водворения русской власти в тех частях Кавказа, в которых оставалось еще непокорное горское население. После покорения всей восточной половины Кавказа предместником вашим, фельдмаршалом князем Барятинским, вам предстояло привести к концу начатое им завоевание другой, западной, половины. Неутомимые труды храбрых войск кавказских, под предводительством генерал-адъютанта графа Евдокимова, увенчались полным успехом, и, с Божией помощью, занятие всего кавказского берега Черного моря совершилось ныне ранее, чем можно было ожидать. Остатки непокорных племен окончательно отказались от дальнейшего сопротивления; богатый Закубанский и прибрежный край быстро заселяются казаками и, таким образом, настает столь желанный конец кровопролитной вековой борьбе. Изъявляя Вашему Императорскому Высочеству душевную мою признательность за ваше ревностное и полезное служение отечеству, я возлагаю на вас звание главнокомандующего Кавказской армией и поручаю вам, от моего имени, благодарить доблестные войска, под вашим начальством состоящие, за их постоянные, неутомимые труды, за мужество и храбрость в боях и за неизменную преданность их престолу, отечеству и долгу службы. Искренно вас любящий брат и друг Александр».

Едва дошло до Великого Князя милостивое слово, как уже Его Высочество телеграфировал Государю, от 25-го мая, из лагеря в Ачинсхоу: «Имею счастье поздравить Ваше Величество с окончанием славной кавказской войны. Отныне не осталось более на Кавказе ни одного непокорного племени. Вчера сосредоточились здесь отряды генерал-лейтенанта князя Мирского и генерал-майоров Шатилова, Геймана и Граббе, и сегодня, при общем сборе, совершен благодарственный молебен. Здоровье войск весьма удовлетворительно, и они находятся в самом блестящем виде».

Ответом на эту телеграмму была Высочайшая грамота на имя августейшего наместника и главнокомандующего Кавказской армией: «Известие о покорении Западного Кавказа, полагающем конец долговременной кровопролитной войне, поглощавшей столько средств и усилий, преисполнило сердце наше живейшей и душевнейшей радостью. Воздав благодарение Всемогущему Богу, ниспославшему на нас свое благословение, увенчавшее нашу храбрую Кавказскую армию новой, неувядаемой славой, поспешаем выразить Вашему Императорскому Высочеству, достойному ее предводителю, и в лице вашем всем доблестным сослуживцам вашим, нашу искреннюю, сердечную благодарность. Блистательным подвигом, коим достигнута благая цель полуторавековых усилий, стяжали вы и подчиненные вам войска признательность любезного нашего отечества, славе и преуспеянию коего посвящаются все наши заботы. Да благословит вас Всевышний и на будущее время в трудах и попечениях ваших об устройстве и процветании покоренного ныне края. Да увенчается новый успех нашего оружия водворением прочного порядка и благоустройства на всем протяжении владений наших, доверием нашим управлению вашему вверенных. В справедливом же внимании к высоким заслугам вашим, мы жалуем Ваше Императорское Высочество кавалером Императорского ордена нашего святого великомученика и Победоносца Георгия, второй степени».

Какое важное значение Император Александр придавал им самим задуманному и осуществленному, согласно его предначертаниям, покорению и умиротворению Кавказа, видно из рескрипта Великому Князю-наместнику, коим Государь установил, в память этого великого события, крест, всемилостивейше пожалованный всем участникам славной кавказской войны, независимо от медали, дарованной войскам, действовавшим на Западном Кавказе с 1859 по 1864 год. «Ряд блистательных подвигов, – гласил рескрипт, – совершенных славными кавказскими войсками, под предводительством многих доблестных вождей, ознаменовал многолетнюю кровавую борьбу, подъятую для ограждения наших владений, сопредельных с Кавказским краем, от набегов хищников, для защиты от порабощения мусульманами единоверных нам народов, добровольно вручивших свои судьбы под покровительство России, и для умиротворения края, представлявшего издревле постоянное зрелище междоусобий, грабежей и разбоев. На долю Вашего Императорского Высочества выпал завидный жребий завершить начатое полтора века тому назад дело покорения Западного Кавказа и впервые возвестить русскому народу, что отныне не осталось более на Кавказе ни одного непокорного племени».

Крымская война обнаружила неудовлетворительное состояние многих отраслей государственного управления, улучшение которых Император Александр II считал своей ближайшей задачей, как можно заключить из собственноручной его надписи на отчете министра внутренних дел за первый год царствования: «Читал с большим любопытством и благодарю, в особенности, за откровенное изложение всех недостатков, которые, с Божией помощью и при общем усердии, надеюсь, с каждым годом будут исправляться».

Великим общественным злом представлялось молодому Государю крепостное право, об упразднении которого уже неоднократно помышляли его предшественники. С самого воцарения Александр Николаевич твердо решился осуществить благие намерения Императрицы Екатерины, Императоров Александра и Николая и совершить то, перед чем отступили они, ввиду трудностей, с которыми сопряжено было проведение в жизнь законодательной меры, затрагивавшей и видоизменявшей все стороны государственного и бытового строя России. Приступить к ней полагал он не иначе как с согласия и при деятельном участии дворянства, не сомневаясь в готовности его принести эту жертву на алтарь отечества. Таково значение первого обращения его к петербургским дворянам на другой же день по вступлении на престол, когда, принимая их депутацию, он выразил надежду, что «дворянство будет в полном смысле слова настоящим благородным сословием, в начале всего добра».

Милостивое расположение к дворянству Император Александр проявил вскоре по следующему поводу. В последние годы царствования Николая I по представлению министра внутренних дел Д. Г. Бибикова распространено на Северо-Западный край действие инвентарных правил, определявших взаимные отношения крепостных крестьян к их владельцам, в том виде, в каком правила эти были введены Бибиковым в крае Юго-Западном, в бытность его генерал-губернатором киевским, подольским и волынским, невзирая на возражения против этой меры, предъявленные Цесаревичем в Западном комитете, членом коего состоял Его Высочество. Распоряжение это возбудило крайнее неудовольствие помещиков-поляков, которые, тотчас по воцарении Александра II, прислали в Петербург депутацию, чтобы ходатайствовать об его отмене. Государь уважил их просьбу, и 14-го мая 1855 года состоялось Высочайшее повеление об уничтожении прежних инвентарей и о замене их другими, составленными по новым правилам, которые имели быть изданы по рассмотрении в Государственном Совете. Одновременно последовало увольнение Бибикова и назначение министром внутренних дел С. С. Ланского, который в первом своем циркуляре к губернским предводителям дворянства, предварительно представленном на усмотрение Государя и удостоившемся его утверждения, уведомляя о своем назначении, заявлял, что гордится тем, что со званием министра внутренних дел сопряжена высокая обязанность быть представителем у престола Его Императорского Величества доблестного российского дворянства, издревле знаменитого своей преданностью к царственному дому, пламенной любовью к отечеству, и ныне, во время тяжких испытаний, одушевленного теми же возвышенными чувствами, присовокупил, что Государь повелел министру ненарушимо охранять права, дарованные венценосными его предками дворянству как сподвижнику державной власти и твердой опоре отечества.

Между тем с первых дней царствования смутные толки о желании нового Государя освободить крестьян от крепостной зависимости стали распространяться как в русском обществе, среди помещиков, так и между крестьянами, возбуждая в тех и в других волнение, настолько сильное, что Император Александр признал необходимым при первом представившемся случае разъяснить дворянам истинный смысл своих намерений. Вскоре по заключении парижского мира, 30-го марта 1856 года, Государь воспользовался кратковременным пребыванием в Москве, чтобы, принимая представителей дворянства Московской губернии, обратиться к ним со следующими словами: «Я узнал, господа, что между вами разнеслись слухи о намерении моем уничтожить крепостное право. В отвращение разных неосновательных толков по предмету столь важному, я считаю нужным объявить вам, что я не имею намерения сделать это теперь. Но, конечно, и сами вы знаете, что существующий порядок владения душами не может оставаться неизменным. Лучше отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться того времени, когда оно само собой начнет отменяться снизу. Прошу вас, господа, думать о том, как бы привести это в исполнение. Передайте слова мои дворянству, для соображения».

В царской речи к московским дворянам ясно высказаны как личный взгляд Государя на крепостное право, так и желание, чтобы дворянство взяло на себя почин в деле его уничтожения. Необходимым условием успеха считал Император, чтобы нигде не был нарушен законный порядок и чтобы впредь до издания новых законоположений помещичьи крестьяне не выражали нетерпения и оставались в полном повиновении у своих господ. Вот почему в циркуляре к губернаторам и губернским предводителям дворянства, служившем как бы пояснением Высочайшего манифеста о заключении мира, министр внутренних дел, пригласив дворян оказать содействие к призрению отставных и бессрочноотпускных нижних чинов, которые по оставлении службы возвратились бы на родину и поселились на их землях, выражал такую надежду: «Узнав в военной службе на опыте, что одна лишь строгая подчиненность поддерживает порядок, столь необходимый для общественного спокойствия, сии заслуженные воины неукоризненным поведением своим подадут добрый пример служившим в государственном ополчении ратникам, возвращающимся ныне в первобытное свое состояние и к прежним их занятиям, а также своим односельцам-крестьянам, которым постоянно должно быть внушаемо, что мирные их занятия и исполнение общественных повинностей равномерно приносит пользу государству, но что малейшее отклонение от законного порядка и от повиновения помещичьей власти подвергнет их гневу Государя и будет преследуемо со всей строгостью».

О задуманном им преобразовании Император Александр совещался с ближайшими к нему государственными людьми, преимущественно с министром внутренних дел С. С. Ланским, представившим ему, вскоре по возвращении из Москвы, записку «О постепенном стремлении к освобождению помещичьих крестьян». Поводом к этому докладу послужило внесение министром в Государственный Совет представления об ограничении раздробления дворянских населенных имений. Считая дело это тесно связанным с общим крестьянским вопросом, вполне сочувствовавший видам Государя, Ланской предлагал начертать последовательный план действий, не упуская ни одного случая, могущего, прямо или косвенно, содействовать осуществлению царского замысла. «Дозвольте, всемилостивейший Государь, – писал он в заключение доклада, – выразить откровенно мысль, которая, по разумению моему, должна служить основой столь великого и важного дела: начав его, нельзя ни останавливаться, ни слишком быстро идти вперед; надо действовать осторожно, но постоянно, не внимая возгласам как пылких любителей новизны, так и упорных поклонников старины, а прежде всего надо начертать план постепенных действий правительства, в руководство постановленным от него властям».

Соглашаясь с министром, Император приказал сосредоточить в министерстве внутренних дел все дела об устройстве помещичьих крестьян, которые производились в разных ведомствах в разное время. Из этого материала поручено было товарищу министра внутренних дел Левшину составить историческую записку о крепостном праве и о законодательных мерах, принятых правительством для ограничения этого права, со времен Петра Великого.

Тогда же было решено воспользоваться съездом в Москву на коронацию предводителей дворянства со всех концов России, чтобы вступить с ними в доверительные переговоры о скорейших и удобнейших способах приведения в исполнение Высочайшей воли.

Мера эта не привела к ожидаемым результатам. В конце 1856 года Ланской доложил Государю, что, несмотря на слова, сказанные им в Москве московскому дворянству и на подобные же увещания, обращенные с тех пор Его Величеством к некоторым предводителям дворянства, являвшимся в С.-Петербурге, несмотря также на собственные его, министра, неоднократные внушения предводителям, что пора приняться за дело, все подобные приглашения остались без последствий, и что дворяне продолжают отговариваться тем, что не знают, на каких началах правительство желает устроить дело, а сами придумать не могут. Тогда Император признал своевременным передать возбужденный им вопрос на соображение и обсуждение высших государственных сановников, пользовавшихся особым его доверием. С этой целью он учредил, под личным своим председательством, негласный Комитет, в состав которого вошли: председатель Государственного Совета князь Орлов, с правом председательства в Комитете в отсутствие Государя; министры: внутренних дел – Ланской, Императорского двора – граф Адлерберг, финансов – Брок и государственных имуществ – заменивший больного Шереметева – М. Н. Муравьев; главноуправляющие: путями сообщения – Чевкин и II отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии граф Блудов; шеф жандармов князь Долгоруков и члены Государственного Совета: князь Гагарин, барон Корф и генерал-адъютант Ростовцов. Заведование делами Комитета было вверено государственному секретарю Буткову.

Император Александр сам открыл заседания Комитета 3-го января 1857 года. Пригласив присутствовавших сохранять все, что будет происходить в их собраниях, в глубочайшей тайне, Его Величество заявил, что вопрос о крепостном праве давно уже занимает правительство; что предками его в разное время принимались разные меры к устройству и улучшению быта крепостных крестьян, но меры эти, вследствие обстоятельств, не имели желаемого успеха, что крепостное состояние отжило свое время и что лично его предмет этот озабочивает с самого вступления на престол. В заключение Государь поставил вопрос: следует ли принять какие-либо решительные меры к освобождению крепостных крестьян?

Присутствовавшие единогласно отвечали, что вопрос о крепостном состоянии, по мнению их, действительно требует разрешения; что помещики вообще предполагают в правительстве намерение изменить настоящие отношения их к крестьянам, но, не зная сущности этих намерений, находятся оттого в тревожном состоянии; что, со своей стороны, крестьяне ожидают в пользу свою мероприятий правительства и полагают, что осуществлению их препятствуют помещики; что толки о свободе в настоящее время хотя и не составляют чего-либо нового, а суть явление обыкновенное, повторяющееся в начале каждого царствования, но что нельзя не сознаться, что повторение этих толков может наконец породить опасность для спокойствия государства; что меры, до сих пор принимавшиеся правительством к облегчению выхода крестьян из крепостной зависимости, как-то: указы 1803 года о свободных хлебопашцах и 1842 года об обязанных крестьянах, не имели успеха, и число освобожденных на основании означенных постановлений крестьян оставалось чрезвычайно ограниченным; что сам покойный Император Николай смотрел на положение об обязанных крестьянах как на меру временную, переходную, а потому члены Комитета полагают, что ныне настало время к пересмотру всех постановлений о крепостных крестьянах, с целью изыскания наилучших способов к освобождению их от крепостной зависимости, но с должной осторожностью и постепенностью.

По приказанию Его Величества Блудов прочел составленную Левшиным историческую записку о всех предшествовавших мероприятиях правительства в отношении помещичьих крестьян, заключавшуюся изложением главных оснований, которые, по мнению министерства внутренних дел, должны быть приняты для скорейшего устройства их быта. Основания эти были выражены в трех вопросах, предложенных на усмотрение Комитета: 1) Останется ли вся земля по-прежнему во владении помещиков? 2) Если останется право владения за помещиками, то должно ли быть ограждено право крестьян пользоваться землей, им отведенной, т. е. может ли помещик безусловно согнать со своей земли освобожденных поселян, или должен подчиниться законным ограничениям? 3) Могут ли помещики надеяться получить от правительства какое-либо вознаграждение как за личность освобождаемых крестьян, так и за земли, им отведенные?

Закрывая первое заседание, Император задачу учрежденного им негласного Комитета определил так: рассмотрение крестьянского вопроса и составление по оному предположений.

Первым распоряжением Комитета было вытребовать обратно из министерства внутренних дел все сосредоточенные в нем производства по крестьянскому делу, протоколы разных комитетов, учрежденных в Николаевское царствование, а также некоторые частные проекты освобождения крестьян, появившиеся в рукописях, из которых в особенности обратили на себя общественное внимание записки Кавелина, Самарина, Кошелева, давно уже посвятивших себя литературной разработке этого вопроса. Из всех помянутых материалов управляющий делами Комитета Бутков принялся составлять синоптическую ведомость; самое же рассмотрение проектов Комитет возложил на особую комиссию из трех своих членов: князя Гагарина, Ростовцова и барона Корфа. Последние два обратились к Государю с просьбой уволить их от этой обязанности, ссылаясь, Ростовцов – на совершенное незнакомство с крестьянским бытом, Корф – на то, что, не владея поместьями собственно в русских губерниях, не может судить о нуждах русских крестьян. Но Император не согласился на их желание и просил исполнить возложенные на них обязанности, по мере сил и возможности.

В рассмотрении протоколов и записок – их набралось более ста – прошли зимние месяцы 1857 года. К весне члены комиссии сообщили друг другу свои работы и выводы, но между ними оказалось такое разногласие во взглядах, что они не могли придти к общему заключению, и каждый внес отдельно свою записку в Комитет, который постановил: сообщить все три записки прочим членам для прочтения и соображения. Тогда же записки эти были отправлены к находившемуся за границей Государю.

В Киссингене Александр Николаевич сообщил их графу Киселеву. «Крестьянский вопрос, – сказал ему Государь по этому поводу, – меня постоянно занимает. Надо довести его до конца. Я более чем когда-либо решился, и никого не имею, кто помог бы мне в этом важном и неотложном деле». Занося царские слова в свой дневник, Киселев замечает: «Вообще, мне показалось, что Государь совершенно решился продолжать дело освобождения крестьян, но его обременяют и докучают со всех сторон, представляя препятствия и опасения».

Действительно, большинство членов негласного Комитета, деятели минувшего царствования – князь Орлов, князь Долгоруков, граф Адлерберг, князь Гагарин, граф Панин, генерал Муравьев – недоверчиво относились к задуманному Государем преобразованию, считая его и преждевременным, и обильным опасными последствиями. Усилия их клонились к тому, чтобы, по возможности, затормозить дело, а если и осуществить, то в самых ограниченных размерах. Зато в Царской семье два лица обнаруживали горячее ему сочувствие. То были: Великий Князь Константин Николаевич и Великая Княгиня Елена Павловна. Не менее ревностное усердие к делу освобождения проявляло и министерство внутренних дел, в лице старца Ланского и ближайших его сотрудников, товарища министра Левшина и директора хозяйственного департамента Н. А. Милютина. Пока негласный Комитет, не без предвзятого намерения, замедлял ход дела, подвергая его всевозможным проволочкам, в министерстве внутренних дел выработаны были ответы на вопросы, предложенные в первой его исторической записке. Вторая записка, помеченная 26-м июля 1857 года, была одновременно внесена в Комитет и повергнута на Высочайшее воззрение. В ней министр заявлял, что считает своей обязанностью «высказать личные свои ответы» на им же предложенные в Комитете вопросы. Он находил, что хотя, с точки зрения юридической, право собственности помещиков на землю неотъемлемо, и потому нельзя отвергать право каждого помещика удалить со своей земли всех поселенных, не принадлежащих ему крестьян, но что на обязанности правительства лежит «пещись об общем спокойствии и противиться тому, что может нарушить оное, обратив миллионы людей в бесприютных бродяг». Для соглашения этих двух противоположных требований министр предлагал поступить так, как было поступлено в других государствах, как само русское правительство поступило в Прибалтийском крае, а именно: сохранить право собственности на землю за помещиками, а за крестьянами – право пользоваться землей. Такое разрешение вопроса министр признавал достаточным на первый раз. Относительно вознаграждения помещиков за людей и за землю Ланской не отрицал, что, с той же юридической точки зрения, право собственности помещиков на личность крестьян несомненно, но вознаграждение за потерю этого права считал невозможным, как для правительства, так и для крестьян, утверждая, что все проекты финансовых оборотов, которые были бы для сего предмета придуманы, рано или поздно лопнули бы как мыльные пузыри. «Гораздо удобнее, – развивал он мысль свою, – ни тем, ни другим не обманывать себя и теперь же прямо взглянуть на предмет, представляющийся в чудовищном виде, вспомнив, что ни в одной стране рабство не было выкуплено правительством. Остзейские бароны добровольно и безвозмездно отказались от крепостного права на крестьян. Русское дворянство сделает то же». Личный выкуп Ланской предлагал заменить выкупом крестьянской усадьбы. «Есть предмет, – рассуждал он, – который для крестьянина важнее нивы, его питающей: это жилище, укрывающее его от непогод и сосредоточивающее в себе все домашние его интересы. Дать ему свободу без нивы можно; дать ее без жилища, без гнезда, без уверенности, что оно будет согревать его и семью, пока они живы, и между тем оставить привязанным к одному месту – было бы не человеколюбиво. Приняв это за систему, надо идти к тому, чтобы с освобождением помещичьих крестьян дать право собственности на оседлость или усадьбу, то есть на жилище, с принадлежащими ему строениями, с огородом и хотя небольшим выгоном для мелкого скота. Уплата за усадьбу должна производиться крестьянами по срокам, в течение известного времени, от 10-ти до 15-ти лет. До истечения этого переходного периода, не должно объявлять крестьянина свободным по имени, но на самом деле между тем привести его мерами законодательными из раба в человека, только крепкого земле, дабы потом окончательно его освободить». Таким способом, по мнению министра, разрешался и вопрос о вознаграждении помещиков за полевую крестьянскую землю. «Земли, – доказывал он, – которыми крестьяне будут только пользоваться, не владея ими, и за это платить помещику деньгами или работой, не могут считаться отчужденными и потому не вызывают ни с чьей стороны никакого денежного вознаграждения помещику; за земли же, уступленные дворянством с усадьбами освобожденным крестьянам, сии последние выплатят, как объяснено, в сроки, всю определенную сумму. Следовательно, ни одна часть этого переворота не требует от правительства прямых денежных расходов или выпуска каких-либо особого рода бумаг». В заключение министр излагал свой взгляд на порядок ведения дела. По мнению его, оно было «так огромно, важно и в некоторых отношениях разнообразно, что нельзя двигать его одновременно во всех концах России: недостанет на то ни времени, ни сил одних и тех же лиц». Поэтому Ланской предполагал производить введение нового порядка постепенно по губерниям или по районам, начав с губерний западных и пограничных, которые, по соседству со странами, где крепостное состояние уже уничтожено, более подготовлены к принятию свободы как в нравственном, так и в экономическом смысле. Для первого опыта на изложенных им основаниях министр указывал на губернии Ковенскую, Гродненскую и Виленскую, подчиненные одному генерал-губернатору, который по Высочайшей воле уже приготовляет все к необходимому изменению.

Между тем Государь возвратился из первой в 1857 году поездки своей в чужие края. Недовольный бездействием негласного Комитета в его отсутствие, он, чтобы оживить его деятельность, назначил членом оного Великого Князя Константина Николаевича. Его Высочество, со свойственным ему рвением, принялся за дело. Последовал ряд совещаний его с остававшимися в Петербурге членами Комитета: Орловым, Ланским, Чевкиным и Ростовцовым, так как Долгоруков, Блудов и Муравьев находились в отлучке. В этих совещаниях сговорились относительно главных начал будущего преобразования. Предположено: 1) определить от издания нового положения десятилетний срок, по истечении которого крестьяне будут совершенно свободны; 2) в течение этого переходного периода наделить крестьян усадьбой, т. е. огородом, конопляником и выгоном в полную личную собственность, с некоторым вознаграждением помещиков, которое определится положением; надел усадьбы в черноземных губерниях сделать небольшой и увеличить оный в северных, на том основании, что в этих последних главное значение имеет не земля, а труд, и, следовательно, крестьянину легче выплатить большее вознаграждение; 3) в продолжение того же периода часть пахотной земли оставить во временном владении крестьян, на условиях, которые будут определены положением, т. е. за оброк или барщину; после же десяти лет вся пахотная земля должна остаться в руках помещиков, с которыми крестьяне насчет пользования ею могут определять условия по своему усмотрению.

Наконец после трех бурных заседаний, происходивших 14-го, 17-го и 18-го августа, Комитет постановил: улучшение быта помещичьих крестьян произвести с должной осторожностью и постепенностью, и для сего исполнение оного разделить на три периода. Первый период посвятить собранию всех необходимых данных, недостающих у Комитета и без которых невозможно составить предположение на прочных основаниях. Собрание этих данных поручить министру внутренних дел, через сношение с местными властями и опытными помещиками, но без огласки. В течение же первого периода издать указ о дозволении дворянам отпускать их крестьян на волю целыми селениями, на разных условиях, независимо от правил для свободных хлебопашцев и обязанных крестьянах, по добровольному взаимному соглашению, с утверждения правительства, для чего подготовить проект условий и представить в Государственный Совет проект смягчения некоторых помещичьих прав. Во втором периоде составить на основании собранных министром внутренних дел сведений проект положения о помещичьих крестьянах. Третий период назвать окончательным, т. е. окончательного устройства крестьян. Под журналом Комитета, заключавшим это постановление, подписались все наличные члены, за исключением князя Гагарина, оставшегося при особом мнении, и Государь сделал на нем следующую собственноручную надпись: «Исполнить. Относительно же разногласия разделяю мнение большинства. Да поможет нам Бог вести это важное дело с должной осторожностью к желаемому результату. Искренно благодарю гг. членов за первый их труд и надеюсь и впредь на их помощь и деятельное участие во всем, что касается до сего жизненного вопроса».

Во исполнение Высочайше утвержденного постановления Комитета были составлены и разосланы его членам следующие четырнадцать вопросов о некоторых частных законодательных мерах для подготовления общего решения: 1) Можно ли дозволить крепостным людям вступать в брак без согласия помещиков? 2) Можно ли дать помещичьим людям право приобретать собственность без согласия помещиков? 3) Можно ли ограничить права помещиков относительно разбора споров и жалоб между их крестьянами? 4) В какой мере можно ограничить права помещиков относительно наказания крестьян? 5) Должно ли лишить помещиков права переселять крестьян в Сибирь? 6) Следует ли ограничить права помещиков относительно отдачи крестьян в рекруты? 7) Должно ли лишить помещиков права вмешательства в отправление крестьянских повинностей и податей? 8) Какие принять меры для более точного определения повинностей крепостных крестьян их помещикам? 9) Можно ли допустить жалобы крепостных крестьян на их помещиков? 10) Можно ли дать помещичьим крестьянам право выкупаться на волю за особо определенную цену? 11) Какие меры должно принять ныне же для уменьшения дворовых людей? 12) Какие принять меры для большего успеха в заключении взаимных соглашений между помещиками и крестьянами? 13) Независимо от всех изложенных выше мер, не следует ли принять ныне же еще некоторые меры для облегчения как крепостного состояния, так и взаимных соглашений между помещиками и крестьянами? 14) Каким порядком приступить к исполнению тех облегчительных мер, кои Комитетом будут окончательно избраны и Государем утверждены? – Члены Комитета приглашались доставить ответы на эти вопросы не позже половины ноября. Но к этому времени в ходе крестьянского дела неожиданно произошла существенная перемена, видоизменившая как порядок его ведения, так и самое его направление.

В конце октября прибыл в Петербург виленский генерал-губернатор Назимов и привез адрес на Высочайшее имя от дворян трех северо-западных губерний: Виленской, Гродненской и Ковенской, с выражением желания освободить своих крепостных крестьян, хотя и без земли. Комитет готов был принять это предложение, но Государь на то не согласился и потребовал немедленного разрешения дела на основаниях, изложенных в записке министра внутренних дел от 26-го июля: усадебной оседлости, предоставленной крестьянам в собственность, и отведения им полевых угодий в пользование за повинности.

Обсуждению этого вопроса посвящено было три заседания Комитета, плодом коих был подписанный Императором Александром в Царском Селе 20-го ноября 1857 года следующий рескрипт на имя генерал-адъютанта Назимова:

«В губерниях Ковенской, Виленской и Гродненской были учреждены особые комитеты из предводителей дворянства и других помещиков, для рассмотрения существующих там инвентарных правил. Ныне министр внутренних дел довел до моего сведения о благих намерениях, изъявленных сими комитетами, относительно помещичьих крестьян означенных трех губерний. Одобряя вполне намерения сих представителей Ковенской, Виленской и Гродненской губерний как соответствующие моим видам и желаниям, я разрешаю дворянскому сословию оных приступить теперь же к составлению проектов, на основании коих предположения комитетов могут быть приведены в действительное исполнение, но не иначе как постепенно, дабы не нарушить существующего ныне хозяйственного устройства помещичьих имений. Для сего повелеваю:

1) Открыть теперь же в губерниях Ковенской, Виленской и Гродненской по одному в каждой приготовительному комитету, а потом, для всех трех губерний вместе, одну общую комиссию, в городе Вильне.

2) Каждому губернскому комитету состоять под председательством губернского предводителя дворянства из следующих членов: а) по одному от каждого уезда губернии, выбранному из среды себя дворянами, владеющими в том уезде населенными имениями, и б) двух опытных помещиков той же губернии, по непосредственному назначению начальника оной.

3) Общей комиссии состоять из следующих лиц: а) двух членов каждого из трех губернских комитетов, по их выбору; б) одного опытного помещика из каждой губернии по вашему назначению, и в) одного члена от министерства внутренних дел. Председателем комиссии предоставляется вам назначить одного из ее членов, принадлежащих к местному дворянству.

Губернские комитеты, по открытии их, должны приступить к составлению, по каждой губернии, в соответственность собственному вызову предводителей дворянства, подробного проекта об устройстве и улучшении быта помещичьих крестьян оной, имея при этом в виду следующие главные основания:

1) Помещикам сохраняется право собственности на всю землю, но крестьянам оставляется их усадебная оседлость, которую они приобретают в течение определенного времени в свою собственность посредством выкупа; сверх того, предоставляется в пользование крестьян надлежащее, по местным удобствам, для обеспечения их быта и для выполнения их обязанностей перед правительством и помещиком количество земли, за которое они или платят оброк, или отбывают работу помещику.

2) Крестьяне должны быть распределены на сельские общества, помещикам же предоставляется вотчинная полиция.

3) При устройстве будущих отношений помещиков и крестьян должна быть надлежащим образом обеспечена исправная уплата государственных и земских податей и денежных сборов.

Развитие сих оснований и применение их к местным обстоятельствам каждой из трех означенных губерний предоставляется губернским комитетам. Министр внутренних дел сообщит вам свои соображения, могущие служить пособием комитетам при их занятиях. Комитеты сии, окончив свой труд, должны представить оный в общую комиссию. Комиссия, обсудив и рассмотрев все предположения губернских комитетов, а также сообразив их с изложенными выше основаниями, должна постановить окончательное по всему делу заключение и составить проект общего для всех трех губерний положения, с нужными по каждой изъятиями или особыми правилами. Поручая вам главное наблюдение и направление сего важного дела вообще во вверенных вам Ковенской, Виленской и Гродненской губерниях, я предоставляю вам дать как губернским комитетам сих трех губерний, так и общей комиссии нужные наставления для успешного производства и окончания возлагаемых на них занятий. Начальники губерний должны содействовать вам в исполнении сей обязанности. Составленный общей комиссией проект вы имеете, со своим мнением, препроводить к министру внутренних дел для представления на мое усмотрение. Открывая таким образом дворянскому сословию Ковенской, Виленской и Гродненской губерний средства привести благие его намерения в действие на указанных мною началах, я надеюсь, что дворянство вполне оправдает доверие, мною оказываемое сему сословию призванием его к участию в сем важном деле, и что, при помощи Божией и при просвещенном содействии дворян, дело сие будет кончено с надлежащим успехом. Вы и начальники вверенных вам губерний обязаны строго наблюдать, чтобы крестьяне оставались в полном повиновении помещикам, не внимали никаким злонамеренным внушениям и лживым толкам».

Высочайший рескрипт сопровождался одобренным Государем пояснительным отношением министра внутренних дел к виленскому генерал-губернатору. В нем, между прочим, выражалось, что предположенное в рескрипте улучшение быта помещичьих крестьян означает освобождение их от крепостной зависимости после переходного срока, высший предел которого определен в двенадцать лет. Ланской изложил также свои соображения о выкупе крестьянами усадебной оседлости, о распределении между помещиками и крестьянами как земли, так и повинностей, наконец, о прекращении продажи, дарения или переселений крестьян на новые места, а также обращения их в дворовые.

Как рескрипт, так и отношение министра не предназначались к обнародованию. Но Государь сам возвестил о принятой важной мере представлявшемуся ему воронежскому губернатору, вследствие чего было решено обе эти бумаги препроводить при циркуляре Ланского губернаторам и губернским предводителям дворянства, «для сведения и соображения», на случай, если бы дворяне прочих губерний пожелали последовать примеру, поданному дворянством Северо-Западного края.

Такое желание было уже высказано дворянством С.-Петербургской губернии еще в конце прошлого царствования, представившим в министерство внутренних дел свои предположения о введении инвентарных правил, определяющих взаимные отношения помещиков к крестьянам. В начале 1857 года оно возобновило свое о том ходатайство, поступившее в негласный Комитет и остававшееся там до осени без движения. Теперь признали его вполне достаточным поводом, чтобы в Высочайшем рескрипте на имя с.-петербургского генерал-губернатора разрешить и петербургским дворянам открыть губернский комитет для составления проекта положения об устройстве и улучшении быта помещичьих крестьян столичной губернии, на основаниях, тождественных с теми, что были указаны в рескрипте генерал-адъютанту Назимову.

Несколько дней спустя, 9-го октября, Императору представлялись уездные предводители с губернским предводителем, графом П. П. Шуваловым, во главе для принесения благодарности за посещение Государем бала, данного петербургским дворянством по случаю бракосочетания Великого Князя Михаила Николаевича. Его Величество воспользовался этим случаем, чтобы обратиться к ним со следующими словами: «Благодарю вас, господа, за вчерашний вечер, который доставил большое удовольствие и мне, и всей моей семье. Я вам очень благодарен. Мне приятно видеть вас у себя. Теперь нужно поговорить о предмете большой важности, должно подумать о деле, требующем полного внимания вашего. Генерал-губернатор собирал вас и объявил вам мое желание, мою твердую волю. Мне кажется, что правила, мною предначертанные, не стеснительны для обеих сторон. Пополнения и разъяснения, которые окажутся нужными, будут уже делом комитета под председательством вашим». Последние слова относились к губернскому предводителю, обращаясь к которому, Государь прибавил: «Я уверен, что вы вашим усердием и заботливостью достигнете цели». «Я привык надеяться на все дворянство, – продолжал Император, – и предоставил вашей губернии начать это дело. Знаю, что много будет труда, но я надеюсь на вас и поручаю вам это дело. Надеюсь, что вы примете в нем искреннее участие и обратите внимание ваше на класс людей, заслуживающий, чтобы положение его было правильно обеспечено. Нельзя было медлить долее; должно было заняться теперь же этим предметом, не откладывая его вдаль. Моя непременная воля, чтобы это было исполнено». В заключение речи Государь присовокупил: «В данных вам основаниях возлагается на обязанность мирских обществ призрение престарелых и увечных, но не выражено довольно ярко. Мое желание – чтобы воины, послужившие отечеству и уволенные при расформировании некоторых частей армии, как люди, пролившие кровь свою и получившие на службе увечья или доказавшие готовность свою пожертвовать собой для отечества, также были призрены теми обществами, которыми были сданы. Участь этих людей не менее заслуживает вашей заботливости, и потому прошу непременно об этом подумать. В имениях удельных и государственных на этот предмет обращено уже внимание, и участь этих людей отчасти уже устроена. Оставить этих людей на произвол судьбы невозможно, а потому и в этом отношении я полагаюсь на вас. Прощайте, господа, я твердо надеюсь на вас».

Обращение Государя к петербургским дворянам огласило, так сказать, предпринятое им преобразование во всеобщее сведение. Вслед за тем были обнародованы в газетах Высочайшие рескрипты генерал-губернаторам виленскому и с.-петербургскому. Из них вся Россия узнала, что упразднение крепостного состояния – вопрос бесповоротно решенный самодержавной волей.

Первым откликнулось на царский призыв нижегородское дворянство. 17-го декабря оно подписало всеподданнейший адрес, в котором выразило единодушное желание «принесть Его Императорскому Величеству полную готовность исполнить его священную волю на основаниях, какие Его Величеству благоугодно будет указать». В ответ на этот адрес последовал на имя начальника нижегородской губернии Высочайший рескрипт одинакового содержания с рескриптом генерал-губернаторам виленскому и с.-петербургскому, но в котором Государь, в самых милостивых выражениях, благодарил нижегородских дворян за благой их почин в великом деле. «Поручаю вам, – писал он губернатору А. Н. Муравьеву, – объявить сему благородному сословию мое совершенное удовольствие за новое доказательство всегдашней готовности нижегородского дворянства содействовать исполнению намерений правительства, устремляемых ко благу общему. Мне в особенности было приятно видеть, что оно первое поспешило воспользоваться случаем дать пример сей готовности изъявлением усердного желания способствовать, зависящими от него средствами, предпринимаемому ныне важному и, как можно, при благословении Всевышнего, надеяться, равно полезному для всех в государстве состояний делу».

Вслед за Нижним Новгородом высказалась и Москва. «Московское дворянство, – гласил адрес на Высочайшее имя, состоявшийся 7-го января 1858 года, – постоянно движимое чувствами беспредельной любви и преданности к Престолу и отечеству, во все времена принимало живейшее участие в достопамятных событиях России, утверждавших в Империи, славу и величие русского народа, и ныне, исполненное глубочайшей признательности к Государю Императору за всемилостивейшее Его Величества доверие, оказанное дворянскому сословию всей Империи, по предмету устройства быта помещичьих крестьян, изъявляет и со своей стороны полную готовность содействовать благим намерениям Августейшего Монарха и просить всемилостивейшего соизволения на открытие комитета для составления проекта правил, которые комитетом будут признаны общеполезными и удобными для местностей московской губернии». Последняя оговорка усугубила неудовольствие Государя за проявленную московским дворянством медленность, и в ответном рескрипте московскому генерал-губернатору, составленном в выражениях холодных, отклонено притязание москвичей о предоставлении их губернскому комитету права составить проект положения на основаниях, какие сам он признает общеполезными и удобными. Рескрипт требовал, чтобы проект положения для московской губернии «был составлен на тех же главных началах, кои указаны дворянству других губерний, изъявившему прежде желание устроить и улучшить быт своих крестьян».

С первых чисел марта и до октября стали поступать адресы от дворянств прочих губерний, в ответ на которые следовали Высочайшие рескрипты. Всюду открытие комитетов обставлено было торжественностью, приличествовавшей важности дела. Духовные пастыри говорили поучительные слова, начальники губерний и председатели комитетов, губернские предводители дворянства произносили прочувствованные речи, на дворянских обедах пили здоровье Первоначальника великого преобразования, почтившего дворянство актом Царского к нему доверия.

Со дня обнародования первого рескрипта генерал-адъютанту Назимову не предстояло более надобности окружать тайной существование негласного Комитета. 8-го января 1858 года состоялось Высочайшее повеление об учреждении, в непосредственном ведении и под председательством Государя, «Главного Комитета по крестьянскому делу для рассмотрения постановлений и предположений о крепостном состоянии». Членами этого Комитета назначены все прежние члены Комитета негласного, причем Брока заменил вскоре заместивший его во главе министерства финансов Княжевич. Распоряжение это обнародовано Правительствующим Сенатом при указе от 18-го февраля.

По мере появления Высочайших рескриптов в ответ на адресы дворянства – издавались пояснительные отношения министра внутренних дел. Дополнением им служил ряд циркуляров, хотя и подписанных Ланским, но составленных в Главном Комитете, через который в силу Высочайшего повеления должны были отныне проходить все распоряжения министерства внутренних дел по крестьянскому вопросу. В одном из этих циркуляров, министр предупреждал, что в пояснительных его отношениях, как в прежних, так и в настоящих, не должно искать подробной программы, обязательной для губернских комитетов; что мысли и предположения, им высказанные, следует принимать не как предрешения подлежащих их обсуждению вопросов, а лишь как советы, принять или не принять которые зависит от усмотрения комитетов. «Неизменными и неприкосновенными, – заключал министр, – должны остаться лишь главные начала сего устройства, в Высочайших рескриптах указанные. В сих началах, то есть в обеспечении помещикам их собственности, а крестьянам прочной оседлости и надежных средств к жизни и к исполнению их обязанностей заключается то незыблемое основание, на котором должно воздвигнуться и утвердиться предначинаемое великое дело».

Между тем настоятельная потребность в положительной программе для занятий губернских комитетов стала ощущаться самими комитетами, состав коих был донельзя разнообразный. В них участвовали люди всех общественных положений и всех оттенков мнений, от мелкопоместных дворян до представителей знатнейших родов, от низших чиновников и субалтерн-офицеров до высших придворных, военных и гражданских званий, от лиц, едва умевших читать и писать, до профессоров и академиков, наконец, от ревностных защитников крепостного права, до убежденных поборников полного и немедленного освобождения крестьян с землей. Возложенное на губернские комитеты дело затрагивало и материальные интересы дворянства, и политическое его значение; сверх того, оно было едва ли не первым в России опытом обсуждения, в выборных собраниях, государственного и общественного вопроса первостепенной важности. При таких условиях, когда естественно разгорались страсти, росло и распространялось всеобщее возбуждение. Министерство внутренних дел, сознавая необходимость преподать губернским комитетам единообразное наставление, составило «проект плана работ по устройству крестьянского быта». В этой программе, ясно указана цель преобразования: освобождение крестьян с землей, и вместе с тем предрешены в пользу крестьян вопросы о повинностях, о размере надела, о выкупе усадебной оседлости, о праве крестьян переходить на другие земли и в другие сословия, о полной независимости их от помещиков в делах семейных, имущественных, хозяйственных и т. п. Внесенный Ланским на рассмотрение Главного Комитета министерский проект не был утвержден, и составление новой программы поручено члену Комитета генерал-адъютанту Ростовцову, на иных основаниях, менее тягостных для помещиков и сохранявших за ними, в известных пределах, пользование их вотчинными правами.

Так, впервые, деятельно выступил в крестьянском вопросе многолетний ближайший сотрудник Государя по управлению военно-учебными заведениями, лицо, пользовавшееся полным его расположением и доверием, скоро поставленное им во главе всего дела. Не подлежит сомнению, что Александр Николаевич сам убедил Ростовцова принять более ревностное участие в трудах Главного Комитета и вообще изучить и обсудить вопрос во всех подробностях. В это время Ростовцов довольно близко придерживался еще взглядов большинства своих сочленов по Главному Комитету, и это отразилось на первом труде его. Составленная им программа все дело передавала в руки губернских комитетов, не только составление положений о крестьянах, но и приведение их в действие. Применение положений к отдельным имениям имели произвести и объявить крестьянам сами владельцы имений и, сверх того, на губернские же комитеты, уже после приведения новых положений в исполнение, возлагалось «начертание сельского устава, определявшего все подробности крестьянского быта». Таким образом, занятия комитетов делились на три периода: составление положений, введение их в действие, начертание сельского устава. Для окончания работ первого периода определялся шестимесячный срок, в продолжение которого должно было быть составлено «Положение об улучшении быта помещичьих крестьян» каждой губернии, обнимающее нижеследующие предметы, по однообразной для всех комитетов форме: 1) переход крестьян из крепостного состояния в срочнообязанное; 2) сущность срочнообязанного положения; 3) поземельные права помещиков; 4) усадебное устройство крестьян; 5) надел крестьян землей; 6) повинности крестьян; 7) устройство дворовых людей; 8) образование крестьянских обществ; 9) права и отношения помещиков; 10) порядок и способы исполнения. Большая часть этих вопросов была уже предрешена в программе, и притом – в смысле более или менее благоприятном для помещиков. Так, в Высочайших рескриптах упоминалось о предоставлении помещикам вотчинной полиции, а в пояснительных отношениях министра внутренних дел это основное начало развивалось следующим образом: «Крестьяне должны быть разделены на мирские общества, а заведование мирскими делами и мирская расправа предоставляется мирским сходам, составленным из крестьян, и мирским судам, под наблюдением и утверждением помещиков». В программе Ростовцова мирское общество называется сельским и указывается, что составлено оно должно быть из крестьян одного имения, с помещиком в качестве «начальника общества» во главе; о мирских же сходах и судах вовсе не упоминается. В этом звании помещику присваиваются обширные права: а) по сельскому благоустройству и порядку; б) по внутреннему управлению; в) по разбору взаимных жалоб и споров между крестьянами; г) по отправлению крестьянами повинностей и д) по надзору за правильным употреблением общественных капиталов, денежных и имущественных. Право собственности крестьян на усадьбы заменялось в программе потомственным пользованием, родом вечного польского чинша, а вместо упомянутого в рескриптах «надлежащего для обеспечения быта крестьян количества земли» губернские комитеты обязывались лишь определить «наименьший размер надела». Программу свою сам Ростовцов резюмировал в следующих двух главных положениях: 1) крестьянин делается лично свободным немедленно по утверждении положений, не ожидал, как предполагалось прежде, выкупа своей усадьбы, что отсрочило бы его освобождение на долгое время; 2) крестьянину предоставлено право бессрочного пользования усадьбой; выкуп ее предоставлен ему в право, а не в обязанность, и на неопределенный срок.

Программа Ростовцова была принята Главным Комитетом, утверждена Государем и по Высочайшему повелению разослана министром внутренних дел во все губернские комитеты «для руководства».

Как при составлении программы для губернских комитетов, так и в прочих делах, подлежавших обсуждению Комитета, генерал-адъютант Ростовцов действовал в полном единомыслии с представителями большинства, председателем Орловым и министрами: юстиции – Паниным и государственных имуществ – Муравьевым. Всех их озабочивали последствия решенного Государем преобразования: опасались волнений как среди недовольных помещиков, так и среди неудовлетворенных крестьян, и в этих видах считали необходимым прочно организовать губернские и уездные учреждения для заведования крестьянским делом, установить волостные и сельские власти, а в особенности преобразовать и усилить земскую полицию. По уговору с Ланским решено было первое дело поручить министру юстиции, второе – министру государственных имуществ, третье – министру внутренних дел. Для совместного обсуждения этих важных предметов у трех министров происходили совещания, в присутствии Ростовцова, который взял на себя составление проекта о повсеместном назначении на время введения в действие новых положений генерал-губернаторов, с обширными полномочиями для поддержания общественного порядка и спокойствия. Составленные поименованными членами предположения были одобрены Главным Комитетом и с Высочайшего соизволения препровождены министром внутренних дел на заключение начальников губерний, которые приглашались доставить в двухмесячный срок отзывы о возможности, способах и порядке применения помянутых «главных начал».

Вскоре после того, а именно в половине июля, Главный Комитет выделил из себя особую комиссию из четырех членов, об учреждении которой состоялось следующее Высочайшее повеление, определявшее круг ее обязанностей: 1) предоставить каждому губернскому комитету об улучшении быта крестьян, по составлении проекта в комитете, избрать по своему усмотрению и прислать в С.-Петербург двух членов для представления высшему правительству всех тех сведений и объяснений, кои оно признает нужным иметь при окончательном обсуждении и рассмотрении каждого проекта; 2) из шести западных губерний командировать в свое время в С.-Петербург по два члена не от губернских комитетов, но от общих комиссий: виленской и киевской; 3) о таком разрешении сообщить губернским комитетам, по мере их старания и окончания работ; 4) для предварительного рассмотрения поступающих из губернских комитетов проектов положений образовать при Главном Комитете особую комиссию; 5) в состав этой комиссии назначить Ланского, Панина, Муравьева и Ростовцова; 6) управление делами комиссии поручить статс-секретарю Государственного Совета Жуковскому под непосредственным ведением и надзором государственного секретаря; 7) предоставить комиссии, если она признает нужным, приглашать в свои заседания членов, губернскими комитетами командированных и требовать от них все необходимые для комиссии сведения, объяснения и мнения; 8) порядок рассмотрения проектов учредить в комиссии по ее усмотрению и распоряжению; 9) работы, комиссией оконченные, вносить на окончательное рассмотрение Главного Комитета и 10) предоставить Главному Комитету право, если он признает нужным, приглашать и в свои заседания членов, командированных губернскими комитетами, а также требовать от них нужные сведения и объяснения.

Таким образом, в продолжение первой половине 1858 года изменилось направление крестьянского дела в смысле охранительном, и взгляды большинства Главного Комитета, по-видимому, одержали верх над началами, усвоенными министерством внутренних дел. Но последнее не унывало и старалось, по мере возможности, второстепенными распоряжениями снова направить дело на прежний путь. Не без его влияния и участия проведены меры, имевшие хотя косвенное, но все же весьма существенное значение для окончательного разрешения крестьянского вопроса.

Незадолго до появления Высочайшего рескрипта, решено упразднение последних остатков военных поселений, и бывшие пахотные солдаты перечислены сначала в удельное ведомство, а потом и в заведование министерства государственных имуществ, на правах свободных поселян. Летом 1858 года удельные крестьяне сравнены с прочими свободными сословиями во всех личных и имущественных правах, и к концу года как удельным, так и государственным крестьянам дозволено переходить из одного сословия в другое без всякого ограничения. Наконец, в следующем 1859 году права, предоставленные удельным крестьянам, распространены на крестьян всех государевых и дворцовых имений. Еще ранее при министерстве финансов учреждена особая комиссия для составления соображений об устройстве людей фабричных и горнозаводских.

Распоряжения эти состоялись по посторонним ведомствам, но и в сфере своей деятельности министерство внутренних дел не упускало ни единого случая, чтобы расчищать путь к довершению предпринятого преобразования. Так, оно успело провести через Главный Комитет несколько предупредительных мер против злоупотреблений помещичьей властью: о воспрещении перечислять крестьян в дворовые; об ограничении, а вскоре и полном прекращении приема в рекруты крестьян мелкопоместных дворян; о предварительном опросе отпускаемых на волю без земли крепостных крестьян относительно согласия их воспользоваться свободой; о стеснении права помещиков высылать крестьян в Сибирь, переносить их усадьбы или переселять их на новые места. Целью всех этих мер было лишить помещиков способов к обезземелению крестьян. В доверительном циркуляре к губернским предводителям, одобренном Государем, Ланской пригласил их внушить дворянам, без официальной огласки, «что для собственной их пользы весьма желательно, дабы усадебная оседлость крестьян оставалась в теперешнем их положении». Изменена была также форма купчих крепостей на недвижимые населенные имения, причем предписано заносить в них о продаже самых имений, села, деревни, угодья, а не людей, с припиской лишь, что при данном имении состоит по последней ревизии такое-то число крестьян и дворовых.

Одним из главных доводов противников реформы было утверждение, что она не обойдется без волнений, которые могут перейти в общий бунт крестьян. В обществе и при Дворе распространялись слухи о частных случаях беспорядков, вызванных неповиновением крестьян помещикам в ожидании воли. В действительности случаи эти были крайне редки: по сведениям министерства внутренних дел, со дня обнародования Высочайших рескриптов и по 12-е июля 1858 года их было не более 70 на всем пространстве России, прекращенных внушениями начальства и полицейскими мерами, и только в девяти случаях пришлось прибегнуть к содействию военных команд. К тому же почти 10% этих беспорядков были вызваны распоряжениями помещиков о переселении крестьян. Данные эти, доведенные до сведения Государя в еженедельных записках, содействовали успокоению опасений, которые пытались возбудить в уме его некоторые приближенные.

К концу июля 1858 года большая часть членов Главного Комитета разъехалась из Петербурга. Выдвинутый на первый план доверием к нему Императора, генерал-адъютант Ростовцов отправился в четырехмесячный отпуск за границу, чтобы там, в тиши уединения, вникнуть в дело, к участию в котором он призван был Монаршей волей и к которому сам считал себя недостаточно подготовленным. Отсутствие главных комитетских деятелей побудило Ланского, минуя Главный Комитет, войти непосредственно с докладом к Государю по важному недоразумению, возникшему в нижегородском губернском комитете. В среде его произошел раскол: большинство высказалось за личный выкуп крестьян, меньшинство, с председательствовавшим губернским предводителем, – против. Последнее, не желая присутствовать при постановлении, которое считало незаконным, вышло из состава комитета, а большинство решило продолжать свои занятия, избрав нового председателя. Государь утвердил представление министра, заключавшееся в следующем: 1) отстранить в губернских комитетах всякое суждение о выкупе личности; 2) все постановления нижегородского комитета, со дня избрания нового председателя, считать недействительными; 3) членам, участвовавшим в этих постановлениях, сделать выговор; 4) избранного председателя исключить из состава комитета; и 5) предписать губернатору вновь открыть комитет в законном его составе.

Несколько дней спустя, ободренный согласием Императора с его взглядами на нижегородское дело, Ланской решился представить Его Величеству составленную в министерстве внутренних дел записку с возражениями на проект Ростовцова об учреждении временных генерал-губернаторов. На министерство это было возложено Главным Комитетом составление инструкций для последних, которых предполагалось облечь обширными полномочиями. В записке Ланского выражалось мнение, что нельзя составить предположенную инструкцию без существенных изменений в общем административном порядке и даже в законах; самая мера признавалась нецелесообразной и положительно вредной, и все это было высказано в форме крайне резкой, в едком и задорном, чисто полемическом тоне.

Содержание записки и особенно встречавшиеся в ней обороты речи разгневали Императора, который возвратил записку Ланскому, испещренную пространными собственноручными замечаниями на полях, ярко характеризующими взгляд Александра Николаевича как на предпринятое им преобразование, так и вообще на задачи внутреннего управления, его цели и средства. На утверждение министра, что народ не только не сопротивляется, но вполне сочувствует намерениям правительства, Государь возразил: «Все это так, пока народ находится в ожидании, но кто может поручиться, что когда новое положение будет приводиться в исполнение и народ увидит, что ожидание его, т. е. свобода, по его разумению, не сбылась, не настанет ли для него минута разочарования? Тогда уже будет поздно посылать отсюда особых лиц для усмирения. Надобно, чтобы они были уже на местах. Если Бог помилует и все останется спокойно, тогда можно будет отозвать всех временных генерал-губернаторов и все войдет опять в законную колею». Против успокоительных уверений записки, что не должно опасаться важных затруднений, Государь написал: «Напротив, того-то и должно опасаться»; что крестьяне спокойно будут ожидать утверждения положений – «дай Бог! но этой уверенности, по всему до меня доходящему, я не имею»; что спокойствие народа тогда только надежно, когда оно есть плод удовлетворения законных потребностей и всеобщего довольства – «да, но, к несчастию, наше положение и административная организация еще далеки от этого». В особенности возмутило Государя суждение, высказанное в записке, что можно обойтись без чрезвычайных мер, если только самые положения будут составлены в видах государственной пользы. «Какие же другие виды могут быть?» – вопрошал он и, соглашаясь с мнением министра, что успех крестьянского дела будет зависеть от верного практического соглашения прав и выгод помещиков и крестьян, приписал: «совершенно так». Утверждение записки, что последствием учреждения генерал-губернаторов окажется возбуждение в народе мысли, что правительство ему не доверяет, а это вызовет подобное же чувство недоверия народа к правительству, Император опровергал самым положительным образом: «В этом я вовсе не согласен, ибо мы не должны от себя скрывать, что Россия входит в новую, еще небывалую эру, и потому на будущее преступно было бы правительству смотреть, так сказать, сложа руки. Так мы должны быть готовыми ко всему, и в этом случае предусмотрительность должна успокоить, а не тревожить. Эти все опасения возбуждены людьми, которые желали бы, чтобы правительство ничего не делало, дабы им легче было достигнуть их цели, то есть ниспровержения законного порядка». На замечание министра, что правительству нет надобности ставить себя в оборонительное положение и что оно, с полной уверенностью в общее спокойствие, может держаться законного способа действий, Государь строго возразил: «Дело не в оборонительном положении, а в том, чтобы дать более власти местному начальству. Никогда и речи не было о незаконном способе действия, но в экстренных случаях должны быть принимаемы и экстренные меры. У нас, к сожалению, довольно было примеров пагубных последствий нераспорядительности местных властей, привыкших в одному формализму и совершенно теряющихся в подобных случаях». Доводы министра: что единоличная власть генерал-губернаторов поведет за собою произвол, который даже в отдаленном крае, какова Сибирь, старались ограждать советами, – вызвали замечание: «По теории это прекрасно, но не на практике»; что в два предыдущих царствования каждый раз, когда возникала мысль о повсеместном учреждении генерал-губернаторов, мера эта была отвергаема. – «Это так, но не должно забывать, что мы теперь находимся не в нормальном положении»; что несвойственно изменять иерархические отношения с той единственной целью, чтобы сделать возможной власть временную и притом личную. – «Я тут ничего несвойственного не вижу; ибо дело идет о временном учреждении, долженствующем кончиться с окончательным введением нового устройства крестьян. Обыкновенный административный порядок этим не изменится, а учреждается только временно новая полицейская власть». Опасение министра о возникновении столкновений и пререканий между властями постоянными и чрезвычайными Государь отвергал, заметив, что «столкновений и пререканий быть не должно, ибо в инструкции временных генерал-губернаторов должен быть положительно определен круг их действий». Другое опасение, что власть губернаторов упадет до низкого значения несамостоятельных чиновников и они принуждены будут заботиться не столько об управлении губернией, сколько об угождении генерал-губернаторам, – оспаривалось так: «С этим я также не согласен, ибо дело не в угождении, а в исполнении приказаний лиц, облеченных от меня особыми полномочиями». Власть генерал-губернаторов – говорилось в записке – не имеет никаких условий к усовершенствованию администрации. «Власть генерал-губернаторов, – разъяснял Император, – как я ее понимаю, должна быть основана совсем на других началах». Большая часть доводов, изложенных в записке, представленной Государю, служила лишь более или менее благовидными предлогами, истинный же повод к сопротивлению министерства внутренних дел предположенной мере усмотрел Государь в заключении министра, что власть генерал-губернаторов уничтожит начало, в силу которого представлялось губернским по крестьянским делам расправам, или присутствиям, как они названы впоследствии, – решать окончательно и без апелляций все споры между помещиками и крестьянами. Против этого места Его Величество начертал: «Слова эти, кажется, довольно объясняют дело». Далее министр находил, что и губернаторы имеют право обращаться к военному начальству с требованием содействия; Государь же пояснял: «В этом и будет разница, ибо генерал-губернаторы должны будут сами действовать, а не обращаться с просьбой к военному начальству». Против общего заключения записки Император написал: «Это собственно гражданский или канцелярский взгляд и вовсе несогласный с моим». Согласился только Государь с мнением министра, что необходимо озаботиться возвышением власти губернаторов. «Этим и должно заняться для будущего», – замечал он, а против предложения предоставить губернаторские места наиболее способным из членов губернских комитетов, не стесняясь чинами, сделал надпись: «Весьма будет полезно». Зато все резче становились его замечания на заключительные представления министра. Министр: Составление инструкции генерал-губернаторам преждевременно, так как не составлены еще крестьянские положения и не утверждены проектированные учреждения по крестьянским делам. Государь: «Это значит, отложить ее до того, когда в ней не будет уже нужды или когда будет поздно». Министр: Предполагается предоставить генерал-губернаторам для сохранения общественного порядка употреблять не одни только законные меры, но «все без разбора средства». Государь: «Не понимаю, как такая мысль может войти в голову человеку, знающему мой образ мыслей и мои желания». Министр: Генерал-губернаторы будут преувеличивать опасность из желания придать себе новую важность и значение. Государь: «Надеюсь, что лица, которые будут для сего выбраны мною и облечены полным моим доверием, вполне его оправдают». Министр: Генерал-губернаторов, если они будут учреждены, нельзя освободить от текущих и маловажных дел, ибо они, чтоб не уронить своей власти, обязаны будут принимать: прошения, жалобы, письма и т. п. Государь: «Непременно должно их от этого освободить. Жалобы, им приносимые, должны ими передаваться губернаторам». Министр: При введении крестьянского положения следовало бы временно освободить губернатора от председательства во всех подвластных ему учреждениях. Государь: «Здесь предполагается именно то, что я хочу сделать для временных генерал-губернаторов». Министр: Следовало бы ассигновать особые суммы в распоряжение губернаторов на экстраординарные расходы. Государь: «Будет излишне с учреждением временных генерал-губернаторов». Министр, перечислив предположенные им меры к расширению власти губернаторов, замечал: все эти меры достаточны для поддержания порядка и повиновения. Государь: «Я их не считаю достаточными без учреждения временных генерал-губернаторов». Министр: В случае каких-либо особых местных затруднений всегда можно будет командировать уполномоченных и доверенных лиц. Государь: «Вот почему я желаю, чтобы подобные лица были уже на местах». Решение свое Император выразил в последнем замечании: «Все сии соображения не изменяют моего убеждения в необходимости и пользе учреждения временных генерал-губернаторов», а общее впечатление, произведенное на него запиской – в следующем обращении к Ланскому: «Я прочел все с большим вниманием и должен вам откровенно сказать, что записка эта сделала на меня весьма грустное впечатление. Она верно составлена не вами, а кем-нибудь из директоров департаментов или канцелярии, которым предполагаемое новое учреждение крепко не нравится, ибо должно ослабить их власть и то значение, которым они привыкли пользоваться и часто употреблять во зло».

Строгая отповедь Государя заставила призадуматься старца Ланского. Полагая, что он лишился Высочайшего доверия, министр внутренних дел заготовил уже письмо к Императору с просьбой об увольнении от должности, но на ближайшем докладе Государь был с ним так приветлив и ласков, что Ланской не счел нужным просить об отставке. Его Величество обнял министра, выразив при этом надежду, что он «не сердится», а когда министр заметил, что в иностранных газетах уже назначают ему преемника, то Император успокоил его уверением, что если служба его будет более не нужна, то он, Ланской, первый о том узнает.

Самая мера назначения генерал-губернаторов на время введения в действие новых положений о крестьянах, мера, которая была предположена Ростовцовым и которую с таким жаром отстаивал Государь, не была приведена в исполнение. Осенью 1858 года Главный Комитет постановил приступить к ее рассмотрению, когда поступит проект инструкций временным генерал-губернаторам, составление коих, вместо министра внутренних дел, было поручено государственному секретарю. Но помянутая инструкция никогда не была составлена, и все дело кануло в воду. Не трудно угадать причину снисходительного отношения Императора к Ланскому, в котором Его Величество ценил министра, наиболее искренно расположенного к делу, столь близкому сердцу Государя.

В начале августа 1858 года, предпринимая путешествие по разным внутренним губерниям, Александр Николаевич пожелал воспользоваться этим, дабы лично убедиться в положении крестьянского дела в провинции и снова гласно высказать свою непременную волю о доведении его до благополучного конца. Уже в первую свою поездку на север России, в июне того же года, Государь, принимая в Вологде местных дворян, выразил губернскому предводителю уверенность, что вологодское дворянство, всегда отличавшееся своей преданностью Престолу, и ныне, в общем деле, будет споспешествовать исполнению его предначертаний. Затем, выйдя к прочим представлявшимся ему дворянам, он повторил те же слова, прибавив: «Господа, я надеюсь, что вы совершенно сочувствуете моим желаниям и будете способствовать общей пользе по крестьянскому делу, а затем улучшите быт крестьян ваших, нераздельно с общей выгодою».

Во вторую поездку, продолжавшуюся более месяца, Император произнес целый ряд речей при приеме дворянства посещенных им губерний.

В Твери Император впервые возвестил о вызове в Петербург уполномоченных от губернских комитетов. «Господа, – сказал он, – я очень счастлив, что имею случай выразить мою благодарность тверскому дворянству, которое уже неоднократно доказало мне свою преданность и готовность, вместе с другими губерниями, всегда содействовать общему благу. Вы это доказали во время последней войны, при составлении ополчения, и мне памятны жертвы дворян. Теперь я вам поручил важное для меня и для вас – дело крестьян. Надеюсь, что вы оправдаете мое доверие. Лицам, из среды вашей выбранным, поручено заняться этим важным делом. Обсудите его, обдумайте зрело, изыщите средства, как лучше устроить новое положение для крестьян, устройте, применяясь к местности так, чтобы было безобидно и для них, и для вас, на тех главных основаниях, которые указаны о моих рескриптах. Вы знаете, как ваше благосостояние мне близко к сердцу; надеюсь, что вам также дороги интересы ваших крестьян; поэтому я уверен, что вы будете стараться устроить так, чтобы было безобидно для вас и для них. Я уверен, что могу быть покоен: вы меня поддержите и в настоящем деле. Когда ваши занятия кончатся, тогда положения комитета поступят через министерство на мое утверждение. Я уже приказал сделать распоряжение, чтобы из ваших же членов было избрано двое депутатов для присутствия и общего обсуждения в Петербурге – при рассмотрении положений всех губерний в Главном Комитете. В действиях нам разойтись нельзя; наши цели одни – общая польза России. Я оставляю вас в полной уверенности, что вы оправдаете мои ожидания и мое к вам доверие; убежден, что вы мне будете содействовать, а не препятствовать».

В Костроме: «Господа, костромская губерния по историческим воспоминаниям близка семье моей, и мы считаем ее родной, поэтому-то мне особенно приятно находиться среди вас после прошествия двадцати лет. Вчерашний прием тронул меня. Благодарю вас за готовность, с какою вы встретили желание мое улучшить быт крестьян. Этот близкий сердцу моему вопрос слишком важен для будущности России. Надеюсь, что вы в этом, так сказать, жизненном вопросе оправдаете вполне мои ожидания, применением главных начал, выраженных в моих рескриптах, к местным условиям, покончите его, при помощи Божией, без обиды как для себя, так и для крестьян. Для объяснений ваших выводов я позволяю вам избрать из среды себя двух депутатов, которые должны будут по окончании работ комитета здесь, на месте, прибыть в Петербург для окончательного пересмотра предложений ваших. Надеюсь, что вы оправдаете мое к вам доверие. Еще благодарю вас, господа, за оказанное вами усердие в прошедшую войну, за службу вашу и за ваши пожертвования».

В Нижнем Новгороде: «Господа, я рад что могу лично благодарить вас за усердие, которым нижегородское дворянство всегда отличалось. Где отечество призывало, там оно было из первых. И в минувшую тяжкую войну вы откликнулись первыми и поступали добросовестно; ополчение ваше было из лучших. И ныне благодарю вас за то, что вы первые отозвались на мой призыв в важном деле улучшения крестьянского быта. По этому самому я хотел вас отличить и принял депутатов ваших, генерала Шереметева и Потемкина. Я поручил им благодарить вас и передать вам мои виды и желания; не сомневаюсь, что они это исполнили. Вы знаете цель мою: общее благо; ваше дело – согласить в этом важном деле частные выгоды свои с общей пользой. Но я слышу с сожалением, что между вами возникли личности, а личности всякое дело портят. Это жаль, устраните их; я надеюсь на вас; надеюсь, что их более не будет и тогда общее дело это пойдет. Я знаю, что вы трудитесь усердно, что уже много вами сделано; идите вперед. Сегодня оканчивается срок ваших занятий, но знаю, что труд ваш еще не готов. Я согласен продлить этот срок до 1-го октября; но к октябрю вы окончите, в этом я не сомневаюсь, не так ли, господа? Я полагаюсь на вас, я верю вам, вы меня не обманете… Путь указан, не отступайте от начал, изложенных в моем рескрипте и выданной вам программе. Труд ваш будет рассмотрен в Главном Комитете, но я дозволил вам представить его через двух избранных вами членов, которым вы поручите объяснить выводы свои в той мере, как это будет согласоваться с общим благом. Господа, делайте так, чтобы вам хорошо и другим не худо; думайте о себе, думайте и о других. Я вам верю и надеюсь, что вы оправдаете мое к вам доверие. Исполнив и окончив труд этот добросовестно, вы мне еще раз докажете вашу любовь и преданность и то бескорыстное стремление свое к общему благу, которым нижегородское дворянство отличалось. Считаю себя счастливым, что после двадцати одного года последнего моего здесь пребывания опять нахожусь ныне среди вас».

Во Владимире Государь выразил неудовольствие дворянам по поводу предпринятого одним из них насильственного переселения своих крестьян в Сибирь и строго прибавил: «Надеюсь, что слова мои не останутся втуне».

Еще строже звучала царская речь, обращенная к московскому дворянству. Тамошний губернский комитет постановил: разуметь под «усадебной оседлостью» одно только крестьянское строение. Государь принял дворян в самый последний день пребывания своего в первопрестольной столице и произнес при этом следующее: «Мне, господа, приятно, когда я имею возможность благодарить дворянство, но против совести говорить не в моем характере. Я всегда говорю правду и, к сожалению, благодарить вас теперь не могу. Вы помните, когда я, два года тому назад, в этой самой комнате говорил вам о том, что рано или поздно надобно приступить к изменению крепостного права и что надобно, чтобы оно началось лучше сверху, нежели снизу. Мои слова были перетолкованы. После того я об этом долго думал и, помолясь Богу, решился приступить к делу. Когда, вследствие вызова петербургской и литовских губерний, даны мной рескрипты, я, признаюсь, ожидал, что московское дворянство первое отзовется, но отозвалось нижегородское, а московская губерния – не первая, не вторая, даже не третья. Это мне было прискорбно, потому что я горжусь тем, что я родился в Москве, всегда ее любил, когда был Наследником, люблю ее теперь как родную. Я дал вам начала и от них никак не отступлю…» Перечислив главные основания, изложенные в рескриптах, Император продолжал: «Я люблю дворянство, считаю его первой опорой Престола. Я желаю общего блага, но не желаю, чтоб оно было в ущерб вам; всегда готов стоять за вас, но вы для своей же пользы должны стараться, чтобы вышло благо для крестьян. Помните, что на московскую губернию смотрит вся Россия. Я готов всегда сделать для вас все, что могу; дайте же мне возможность стоять за вас. Понимаете ли, господа? Я слышал, что комитет много уже сделал; я читал извлечения из его занятий; многое мне кажется хорошо; одно я заметил, что написано об усадьбах. Я под усадебной оседлостью понимаю не одни строения, но и всю землю. Еще раз повторяю, господа, делайте так, чтоб я мог стоять за вас. Этим вы оправдаете мою к вам доверенность».

Из Москвы Александр Николаевич отправился в Смоленск и там снова обратился к представившимся ему дворянам в самых милостивых выражениях: «Мне приятно, господа, находиться среди вас и лично благодарить дворянство смоленское за преданность Престолу и Отечеству, которую оно неоднократно доказывало как прежде, так и в 1812 году и в последнюю войну. Мне приятно благодарить вас за готовность, выраженную вами в крестьянском деле. Мои предместники и, в особенности, покойный родитель мой, всегда оказывали внимание смоленскому дворянству; вы имеете документ его благоволения к вам, который был писан за несколько дней до его смерти; можно сказать, он и на смертном одре думал о вас (при этих словах на глазах Государя навернулись слезы). Одна из ваших дам поднесла матери моей образ для благословения меня, когда я имел честь командовать войсками, защищавшими столицу. Этот образ всегда при мне и служит, так сказать, новой связью, которая еще крепче соединяет меня с вами. Теперь вы собраны по крестьянскому делу. Это необходимо для благосостояния вашего, крестьян ваших и всей России. Займитесь им дельно и на указанных в моем рескрипте началах, обделайте это дело так, чтобы оно было безобидно для вас и для крестьян ваших. Я уверен: вы не обманете моих ожиданий и оправдаете мою к вам доверенность».

Не меньшая похвала расточалась в речи Государя к виленским дворянам: «Господа, очень рад, что могу лично благодарить вас за живое участие, которое вы принимали во время последней войны, а равно и за радушие, оказанное вами моей гвардии. Но это для вас не ново. Я сам был свидетелем в 1849 году, как вы принимали гвардию. Благодарю вас за сердечный и радушный прием. Весьма рад видеть вас собравшимися здесь и быть между вами. Благодарю вас за участие, принимаемое вами в деле улучшения быта крестьян. Вы первые показали пример, и вся Империя за вами последовала. Я уверен, что вы ответите ожиданиям правительства и будете всегда и во всем помогать мне. Еще раз благодарю вас за прием и повторяю, что мне приятно видеть себя окруженным вами. Я надеюсь на вас».

Царское путешествие по России в августе и сентябре 1858 года знаменует важную эпоху в развитии крестьянского вопроса. Оно дало делу сильный толчок, послужив поводом к гласному выражению непременной воли Государя, бесповоротной решимости его совершить освобождение крепостных крестьян. Сам Император вынес из своей поездки вполне благоприятные впечатления. Он убедился, что не встретит со стороны дворянства упорной и систематической оппозиции; что в среде этого сословия немало лиц, пламенно сочувствующих идее освобождения; что народ, повсюду встречавший его выражением неподдельного восторга, проникнуть бесконечным, благоговейным чувством преданности и признательности к державному Освободителю. Александр Николаевич вернулся в Петербург, в половине октября, в самом светлом и радужном настроении. При первом свидании с министром внутренних дел он сказал ему: «Мы с вами начали крестьянское дело и пойдем до конца, рука об руку».

Почти одновременно с Государем возвратился в Петербург из заграничного отпуска и генерал-адъютант Ростовцов. Досуг свой он посвятил изучению крестьянского вопроса и мысли свои о его разрешении изложил в четырех всеподданнейших письмах, писанных, с разрешения Его Величества, из Вильдбада, Карлсруэ и Дрездена. «Не знаю как благодарить вас, – писал он в первом письме, – за мое временное отдохновение; в водовороте Петербурга я никогда не мог бы так сосредоточиться. На исход вопроса я смотрю с надеждой крепкой. Познакомившись с заграничными способами устройства крестьян, я убедился, что ни один из них для России не годится… России подлежат две задачи: первая – собственно освобождение, вторая – наделение крестьян землею». Ростовцов не считал возможным правительственный выкуп крестьянской земли, по неимению на то финансовых средств, да, сверх того, замечал он, русский крестьянин «не понял бы бинома для выкупа земли в несколько десятков лет и сказал бы: вот те и свобода, оброка надбавили!» Поэтому он полагал, согласно состоявшимся уже и Высочайше утвержденным постановлениям Комитета, «по невозможности освободить крестьян ни с землей, ни без земли, оставить им при освобождении дома их, огороды и их пашни в постоянное пользование. Затем личная свобода должна дать крестьянину свободу труда как источник дальнейшего духовного развития и улучшения материального».

Во втором письме, развивая начала, изложенные в первом, Ростовцов ставит три условия, по мнению его, необходимые для обеспечения новому порядку предсказанного им успеха: чтобы крестьяне действительно почувствовали облегчение в своем положении; чтобы помещики успокоились; чтобы местные власти ни минуты не колебались. «Для сего, – поясняет он, – необходимо, чтобы патриархальная власть помещика, державшая доселе в спокойствии всю Россию, но при новом порядке вещей уже невозможная, заменилась другой, надежной властью, т. е. совокупными действиями мира, помещика и правительства; чтобы достоинство помещика было в глазах крестьян возвышено и чтобы отношения крестьян и к помещику, и к местному начальству, и между собой были определены, и определены точно».

Дальнейшие предположенные им мероприятия Ростовцов сопровождает в третьем письме следующими соображениями: «С молитвой и любовью изложил я все, что имею счастье при сем Вашему Величеству представить. Чрезвычайно трудно интересы поставить в равновесие без столкновений. Это самая важная задача в нашем деле. Не знаю, до какой степени Бог сподобил меня успеть в этом… Но это только канва, требующая развития… Дай Бог, Государь, чтобы Комитет и вы одобрили эти главные начала… Надобно быть чрезвычайно осторожным в изложении подробностей. Главную осмотрительность следует соблюдать в постановлениях для местной общины и в определении рода наказаний по приговору мира. И то, и другое каждая община определит сама, лучше всяких законодательных теорий. О наказаниях телесных не следует упоминать: это будет пятно для освобождения, да и есть места в России, где оные, к счастью, не у потребляются».

Четвертое письмо посвящено рассмотрению вопроса о выкупе, о котором Ростовцов изменил свое мнение, не только перестав отвергать его возможность, но советуя правительству сказать ему широкое содействие под условием, однако, чтобы выкуп не был обязателен ни для помещиков, ни для крестьян. Письмо заключалось апологией крестьянской общины как вернейшего средства обеспечить помещику взимание оброка, а правительству – податей и повинностей с крестьян.

Изложенные живым, образным языком, не лишенным в своеобразии своем красноречивой убедительности, мысли и предположения Ростовцова пришлись как нельзя более по душе Государю. В них видел он отражение собственных взглядов, беспристрастное, чуждое всякого доктринерства отношение к обоим сословиям, искреннее желание согласовать их обоюдные интересы в смысле общего блага России. С этого времени доверие Александра Николаевича к Ростовцову укрепилось навсегда и никакие посторонние влияния не могли уже поколебать его впоследствии. К обсуждению его предположений Государь пригласил в Гатчину, где в те дни находился Двор, другого верного своего сотрудника Ланского. На этих совещаниях решено: главнейшие из обсуждаемых мер провести в Главном Комитете, в личном присутствии Императора и под его председательством.

Рассмотрению предположений генерал-адъютанта Ростовцова Комитет посвятил четыре заседания, происходившие 18-го октября, 19-го, 24-го и 29-го ноября, в продолжение коих Государь ни разу не покидал председательского кресла.

Он открыл первое заседание заявлением, что в настоящем положении крестьянского вопроса, когда работы некоторых губернских комитетов уже оканчиваются и должны поступить на рассмотрение Главного Комитета и учрежденной при нем комиссии, считает необходимым определить порядок или последовательность занятий их по этому важному делу вообще.

Признавая в письмах, писанных ему из-за границы Ростовцовым, «много весьма дельных и полезных мыслей и предположений».

Его Величество пригласил Комитет приступить к обсуждению извлечений из этих писем, составленных самим Ростовцовым в систематическом порядке, напечатанных и предварительно разосланных членам Комитета.

Дав высказаться всем присутствовавшим, Государь повелел Комитету «принять к надлежащему руководству» следующие правила:

1) При рассмотрении и впоследствии при обнародовании всех законодательных по настоящему делу работ соблюсти непременно три условия: чтобы крестьянин немедленно почувствовал, что быт его улучшен; чтобы помещик немедленно успокоился, что интересы его ограждены, и чтобы сильная власть ни на минуту на месте не колебалась, отчего ни на минуту же общественный порядок не нарушился. 2) Следуя этому правилу, предоставить министру внутренних дел ныне же, особым циркуляром, предварительно рассмотренным Главным Комитетом, предложить всем губернским комитетам, чтобы они при представлении составленных ими проектов непременно объяснили во всей подробности, чем состояние помещичьих крестьян улучшается в будущем, объявив комитетам, что в справедливости их показаний Государь Император вполне полагается на их дворянскую честь. 3) По мере поступления в министерство внутренних дел оконченных губернскими комитетами проектов, министерство это должно рассматривать каждый проект отдельно, проверив притом: нет ли в нем каких-либо отступлений от Высочайше утвержденных начал и указаний; нет ли отступлений вообще от духа государственных узаконений и действительно ли улучшается ими быт помещичьих крестьян и в чем именно? 4) Проекты губернских комитетов вносятся министерством внутренних дел с его отметками в Главный Комитет, где поступают на предварительное рассмотрение особой комиссии. 5) Каждый из губернских проектов может рассматриваться отдельно, по мере поступления, но утверждение и обнародование всех вообще губернских положений должны быть сделаны в одно и то же время по всей России. Для сличения единства системы и коренных постановлений и для употребления лучших мыслей каждой губернии на пользу всех, от ближайшего усмотрения комиссии и Главного Комитета будет зависеть, при окончательном своде всех губернских проектов и частных замечаний на них, составить одно общее для всей России положение, с необходимыми, по разным местностям, дополнениями, изменениями и частными положениями. 6) Сверх этого положения, Главный Комитет и комиссия составляют и рассматривают разные законоположения, необходимые для успешного действия губернских положений. 7) Относительно этих законоположений Главный Комитет указывает и рассматривает основные их черты или главные начала, по Высочайшем утверждении коих они передаются в подлежащие министерства для подробного изложения и обработки, поверяются II Отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии в смысле юридическом, затем снова вносятся в Главный Комитет и наконец представляются, с заключением его, на окончательное утверждение Государя Императора. 8) От усмотрения Главного Комитета зависит определять, по соображении с предположениями генерал-адъютанта Ростовцова, какие из упомянутых законоположений должны быть изданы и приведены в действие прежде издания губернских или общего положений, какие в одно с ним время и какие после? 9) При окончательной обработке всех вообще положений должны быть приняты в соображение все полезные мысли губернских комитетов. 10) Как комиссии, так и Главному Комитету предоставляется право приглашать в свои заседания, для необходимых объяснений и совещаний, не только членов, избранных от губернских комитетов, но и всех тех лиц, кои своими познаниями о сельском хозяйстве и быте крестьян могут принести пользу рассматриваемому делу, а также некоторых губернаторов и назначенных губернаторами членов губернских комитетов.

Выслушав Высочайшее повеление, Главный Комитет положил принять его к надлежащему исполнению, но самое обсуждение предположений Ростовцова отложил до того времени, когда соответствующие проекты губернских комитетов и вообще разных ведомств поступят на его рассмотрение. При этом относительно предположений об устройстве уездного управления и полиции, а также учреждений для разбора недоразумений и споров между помещиками и крестьянами занесено в журнал особое Высочайшее повеление, разрешавшее членам, при рассмотрении означенных мер в Комитете, не стесняться тем, что главные их начала одобрены Государем Императором, но высказать свое мнение против всех возражений и замечаний, с полною откровенностью.

По обсуждении в трех заседаниях Комитета мыслей и соображений, изложенных во всеподданнейших записках Ростовцова, Государь повелел принять их за главные основания, коими комиссия и Комитет должны впредь руководствоваться: комиссия – при рассмотрении проектов губернских комитетов, а Главный Комитет – проектов комиссии. Впрочем, комиссии предоставлялось, в случае если бы она признала какие-либо предположения губернских комитетов хотя и несогласными с указанными основаниями, но действительно полезными и заслуживающими быть принятыми во внимание, представлять о таких предположениях на Высочайшее усмотрение через Главный Комитет. Предложенные Императором последнему «для руководства» правила были следующие:

1) При обнародовании нового положения о помещичьих крестьянах предоставляются сим крестьянам права свободных сельских сословий, личные по имуществу и по праву жалобы. 2) Крестьяне сии входят в общий состав свободного сельского сословия в государстве. 3) Крестьяне распределяются на сельские общества, которые должны иметь свое мирское управление. Для всех губерний мирское управление обязательно только в отношении административном; в тех же из губерний или уездов, где, по народному обычаю, уже существует общинное пользование угодьями, мирское управление заведует и сими угодьями. 4) Власть над личностью крестьянина, по исполнению или по нарушению им обязанностей члена сельского общества, сосредоточивается в миру и его избранных. При определении подробностей устройства мира и учреждений, посредством коих он должен действовать, а также отношений мира к помещику, обратить внимание: а) на постановления по сему предмету в Своде Законов и б) на IX главу программы, данной в руководство губернским комитетам, сообразив, может ли сия глава оставаться в своей прежней силе или следует ее изменить? 5) Помещик должен иметь дело только с миром, не касаясь личностей. 6) Мир отвечает круговой порукой за каждого из своих членов по отправлению повинностей казенных и помещичьих. 7) Необходимо стараться, чтобы крестьяне постепенно делались поземельными собственниками. Для сего следует: а) сообразить, какие именно способы могут быть предоставлены со стороны правительства для содействия крестьянам к выкупу поземельных их угодий, и б) определить время прекращения срочнообязанного положения крестьян. При сем Государь Император соизволил Высочайше повелеть: а) чтобы с будущего 1859 года все превышение в доходах с государственных имуществ против настоящего поступало на содействие помещичьим крестьянам к выкупу их угодий; б) чтобы комиссия сообразила, можно ли прекращение срочнообязанного положения определить так: срочнообязанное положение прекращается как для мира вообще, так и для крестьянина отдельно, когда они или целыми обществами, или поодиночке выкупят у помещика ту землю, которая вследствие Высочайших рескриптов будет им определена в пользование, или когда крестьянин выкупит у помещика такие угодья, которые на основании тех же рескриптов могут обеспечить ему исправную уплату податей и повинностей. 8) При обнародовании положения постановить, что земли населенные, принадлежащие дворянам, могут приобретаться и впредь, на основании существующих постановлений, лицами всех сословий; если же на земле будут водворены крестьяне, то лица, не имеющие ныне права владеть имениями, могут приобретать покупкой и такие земли, с тем только, чтобы при самой покупке имения, одновременно с совершением купчей, крестьяне, в имении водворенные, получили бы в собственность усадьбы, пахотные земли и прочие угодья за выкуп, по полюбовному соглашению. При этом обсудить и определить меры, кои должны быть приняты для ограждения крестьян от притеснений со стороны покупщика, особенно при уплате определенного по взаимному соглашению выкупа. 9) Подобные же условия предоставить заключать и самим помещикам, буде пожелают. 10) Мелкопоместным дворянам, кои при освобождении крестьян понесут убытки или расстройство в хозяйстве, оказать некоторое пособие со стороны правительства. 11) При рассмотрении губернских проектов сообразить и определить способы и порядок устройства дворовых людей. 12) Способствовать всеми возможными мерами к ограждению большого сельского хозяйства, но без стеснения личной свободы крестьянина и без нарушения тех прав, кои будут им дарованы, оказывая всемерно покровительство устройству и малых хозяйств, дабы сохранить нашу земледельческую промышленность и устранить всякое опасение в доставлении хлеба, нужного для продовольствия войск и городов, и поддержать нашу хлебную торговлю с иностранными государствами. В заключение Государь Император изволил предоставить комиссии, в тех случаях, когда при исполнении возложенных на нее обязанностей, встретятся вопросы, требующие разъяснения, входить с представлением в Главный Комитет, коему испрашивать на такие вопросы разрешение Его Величества.

Между тем губернские комитеты усердно работали над порученным им делом, хотя в среде их и обнаружились существенные разногласия, распространявшиеся на самые коренные начала преобразования. Ясно обозначились при этом три направления: вовсе не сочувствующих освобождению, стремившихся осуществить его с соблюдением сословного дворянского интереса и, наконец, желавших уничтожения крепостного права, оставляя без ограждения интересы помещиков. Большинство почти всюду составлялось из сторонников первых двух направлений, но и представители третьего образовали довольно значительное меньшинство. К составу этого меньшинства почти повсеместно принадлежали члены комитетов, не по выбору дворян, а по назначению от правительства. Пререкания между большинством и меньшинством замедлили ход занятий губернских комитетов, из которых большая часть не окончила своих работ в установленный срок. Тем не менее с конца 1858 года стали поступать в министерство внутренних дел проекты губернских комитетов, обыкновенно в двух редакциях: большинства и меньшинства. Первым представил свои труды нижегородский комитет, вторым – петербургский, третьим – симбирский. По рассмотрении их в земском отделе они были переданы в комиссию при Главном Комитете, в которой разбор их взял на себя Ростовцов. Скоро выяснилось, что такой порядок рассмотрения губернских проектов, при большом их числе – по два, а иногда и по три на каждую губернию, и существенных между ними разногласиях, – превышает силы четырех членов комиссии. В министерстве внутренних дел давно было сознано это неудобство и уже в октябре составлено предположение об учреждении при министерстве двух специальных комиссий: одной – для рассмотрения первой, общей для всех губерний части крестьянских положений, и другой, для второй части – по разным местностям или полосам.

Генерал-адъютант Ростовцов, со своей стороны, внес в комиссию предположения, сходные с проектом министерства внутренних дел, и лишь дополненные предложением третьей, финансовой комиссии для составления положения о выкупе.

В начале февраля 1859 года особая комиссия при Главном Комитете, одобрив мысли Ланского и Ростовцова, представила на утверждение Государя заключение свое об учреждении помянутых комиссий, названных редакционными, на что и последовала следующая Высочайшая резолюция: «Исполнить, но с тем чтобы председательство в редакционных комиссиях было поручено генерал-адъютанту Ростовцову, если он согласится принять эту обязанность на себя». На докладе председателя Главного Комитета, князя Орлова, о согласии Ростовцова, Государь собственноручно начертал: «Искренно благодарю его, что он принял на себя эту тяжелую обузу. К благородным его чувствам я давно привык. Да поможет ему Бог оправдать мое доверие и мои надежды».

Члены редакционных комиссий разделялись на две категории: одна состояла из чиновников, командированных разными ведомствами, а именно: министерствами внутренних дел, юстиции, государственных имуществ и финансов, а также II Отделением Собственной Его Величества Канцелярии, другую составляли так называемые «эксперты», из помещиков, большей частью членов губернских комитетов, по выбору председателя. Среди первой группы выделялись оба «непременных члена»: управляющий делами Главного Комитета Жуковский и управляющий Земских отделом министерства внутренних дел Соловьев, но в особенности Н. А. Милютин, ближайший сотрудник и доверенное лицо Ланского, по ходатайству его, хотя и не без затруднений, ввиду известного его либерального образа мыслей, назначенный по увольнении Левшина исправляющим должность товарища министра внутренних дел.

Николай Милютин принадлежал к кружку молодых чиновников передового направления, заявивших о себе деятельным участием в трудах и занятиях географического общества, председателем которого состоял Великий Князь генерал-адмирал. Тесная дружба связывала его с прочими участниками этого кружка: Головниным, Рейтерном, князем Д. А. Оболенским, А. А. Абазой. Все они горячо сочувствовали делу освобождения, но Милютин, по служебному своему положению, по неограниченному доверию, которое питал к нему Ланской, более других имел возможность воздействовать, в смысле своих убеждений, на ход и развитие крестьянского вопроса. Великая Княгиня Елена Павловна выражала ему живое сочувствие и оказывала деятельное покровительство.

Со времени возвращения из заграничной поездки, сойдясь с Ланским и действуя в полном с ним согласии, Ростовцов выразил большую предупредительность к товарищу министра внутренних дел, доверив ему указать на тех лиц, которых надлежало пригласить в редакционные комиссии в качестве экспертов, и выбор Николая Милютина, естественно, пал на его единомышленников, членов меньшинства губернских комитетов, по большей части, не избранных в состав их дворянами, а назначенных от правительства. «Почтеннейший Юрий Федорович, – писал он самому даровитому из них, Самарину, – в дополнение к официальному поручению, уже отправленному на ваше имя, мне поручено обратить к вам дружеское воззвание и от себя. С радостью исполняю это поручение, в надежде, что вы не отклоните от себя тяжелой, но приятной обязанности довершить великое дело, которому мы издавна были преданы всей душой». Сообщив имена членов, назначенных в редакционные комиссии, «эксперты и министерские члены, – продолжал Милютин, – имеют совершенно равные права и обязанности. Депутаты же, призываемые из губернских комитетов, вероятно, будут иметь голос лишь совещательный. Могу вас вполне удостоверить, что основания для работ широки и разумны. Их может по совести принять всякий, ищущий правдивого и мирного разрешения крепостного права. Отбросьте все сомнения и смело приезжайте сюда. Мы будем, конечно, не на розах: ненависть, клевета, интриги всякого рода, вероятно, будут нам препятствовать. Но именно поэтому нельзя нам отступить перед боем, не изменив всей прежней нашей жизни. Идя в комиссию, я более всего рассчитывал на ваше сотрудничество, на вашу опытность, на ваше знание дела. При всей твердости моих убеждений я встречаю тысячу сомнений, для разрешения которых нужны советы и указания практиков. Здесь вы нужнее, чем где-либо. Обнимаю вас от всей души, в надежде на радостное свидание». Самарин не замедлил откликнуться на этот горячий призыв.

Как в Высочайшем повелении, так и в указе Сената об учреждении редакционных комиссий Ростовцов был назван их «председателем и непосредственным начальником». Хотя этими узаконениями и устанавливались две комиссии: одна для составления общего, другая – местных положений, но председателю представлялось право дать им внутреннее устройство по его ближайшему усмотрению, соответственно пользе и важности порученного комиссиям дела, а потому Ростовцов слил обе комиссии в одно общее присутствие, а членов распределил по трем отделениям: административному, хозяйственному и юридическому, к которым присоединил, в виде четвертого отделения, образованную несколько позже финансовую комиссию для изыскания мер к производству выкупа крестьянских наделов.

Первое заседание общего присутствия состоялось в большой зале 1-го кадетского корпуса 4-го марта. Два дня спустя все находившиеся уже в Петербурге члены редакционных комиссий были представлены председателем Государю в Зимнем дворце. «Я желаю только блага России», – сказал им Император. – «Вы призваны, господа, совершить большой труд. Я буду уметь оценить его. Это дело щекотливое, я знаю. Мой выбор пал на вас; обо всех вас я слышал от вашего председателя; он мне всех рекомендовал. Я уверен, что вы любите Россию, как я ее люблю, и надеюсь, что исполните все добросовестно и оправдаете мое к вам доверие. На случай сомнения и недоразумений при исполнении моих предначертаний посредником между вами и мной будет ваш председатель. Он будет доводить обо всем происходящем до моего сведения. Я надеюсь, что с вами мы приведем это дело к благополучному окончанию. Да поможет вам Бог в этой трудной работе, а я вас не забуду. Прощайте». Те же пожелания и надежды выразил Государь и членам экспертам, прибывшим впоследствии в Петербург по вызову председателя и представлявшимся ему в Петергофе 8-го августа, прибавив: «Господа, я благодарю вас за ваши труды и надеюсь на ваше усердие. Желаю, чтобы вы сделали хорошо и для помещиков, и для крестьян, как до сих пор видел я это в ваших трудах. Делать нужно не спеша и не тянуть».

В первых заседаниях общего присутствия редакционных комиссий Ростовцов изложил программу предстоявших им занятий, предложив при начертании положений руководствоваться извлечениями из его всеподданнейших писем, а также запиской его: «Ход и исход крестьянского вопроса» и дополнением к ней, на котором Государь собственноручно надписал: «Главные основания совершенно согласны с моими мыслями». Сущность предложений председателя сводилась к следующим основным началам: 1) освободить крестьян с землей; 2) конечной развязкой освобождения считать выкуп крестьянами их наделов у помещиков; 3) оказать содействие делу выкупа посредничеством, кредитом или финансовыми операциями правительства; 4) избегнуть, по возможности, регламентаций срочнообязанного периода или сократить переходное состояние; 5) барщину уничтожить законодательным порядком через три года, переводом крестьян на оброк, за исключением только тех, которые сами того не пожелают; 6) дать самоуправление освобожденным крестьянам в их сельском быту. Большинство членов комиссии находилось по этим вопросам в полном единомыслии с председателем.

Ростовцов доводил до Высочайшего сведения подробности о ходе занятий в комиссиях, представляя Государю все журналы их заседаний и главнейшие из докладов отделений. Его Величество читал их с большим вниманием, о котором свидетельствуют собственноручные надписи на полях, поправки ошибок и даже опечаток, вкравшихся в печатные журналы комиссий.

Скоро Императору Александру пришлось личным вмешательством разрешить спор между большинством комиссий и двумя их членами, графом Шуваловым и князем Паскевичем, по одному из важнейших вопросов: что, считать окончанием крепостного периода? Ростовцов разъяснил, что по воле Государя твердо им выраженной, свобода крестьян должна исходить от помещиков, как это определено в рескриптах: дворянство изъявило желание дать свободу крестьянам, потому что она исходит от него, и Государь желает остаться верным первой своей мысли. Комиссия постановила, согласно с предложением председателя, признать концом срочнообязанного переходного периода выкуп, хотя и не обязательный, крестьянских полей и угодий. Граф Шувалов и князь Паскевич не согласились с этим постановлением, отказались подписать журнал и требовали занесения в него их отдельного мнения: чтобы со времени положительного разрешения имущественных отношений помещиков и крестьян право собственности помещиков и право пользования крестьян вошло немедленно в состав общих гражданских прав и чтобы вопрос о выкупе был поставлен совершенно отдельно от определения личных и имущественных прав крестьян. Председатель и большинство комиссии, находя это мнение «противным Высочайшей воле», допускали его занесение не в общий, а только в особый журнал. Решение их утверждено Высочайшим повелением, состоявшимся по докладу Ростовцова: в печатные журналы, рассылаемые для общего сведения, мнения, поданные членами отдельно от большинства, не помещать, дабы избежать всякого проявления разномыслия комиссий, как органов правительства, но вносить их, вместе с постановлением большинства, в комиссию Главного Комитета в виде приложений. Тогда граф Шувалов и князь Паскевич подали прошения об увольнении их от звания членов редакционных комиссий. Просьбу эту Ростовцов не преминул повергнуть на воззрение Государя, и в особой записке выяснил сущность разногласия между большинством комиссий и двумя членами.

Государь отнесся к делу с вниманием, подобающим важности этого первого столкновения в среде редакционных комиссий двух противоположных направлений. Он утвердил решение большинства, как явствует из надписи Ростовцова на журнале общего присутствия: «Государь Император изволил читать постановления комиссий, одобрить и вообще все их действия найти совершенно верными основным началам, Высочайше данным им в руководство 28-го мая 1859 года в Царском Селе». При этом председатель удостоверил членов, «что Государь читал наши журналы два раза, излагая мне конфиденциально свои виды и взгляды на дело, из чего можно было заключить, что он так знаком с вопросом и понимает его, как только понимают его, может быть, сами члены комиссий». Но выслушав одну сторону, Император считал справедливым познакомиться и с мнением другой и, приняв Шувалова и Паскевича в частной аудиенции, написал Ростовцову: «После личного объяснения я потребовал от них письменного и полного разъяснения их мнения, с тем чтобы они прислали его мне, в собственные руки. Поэтому увольнением их повременить, впредь до дальнейшего приказания». Несколько дней спустя состоялось Высочайшее повеление об окончательном обсуждении в общем присутствии редакционных комиссий мнения Шувалова и Паскевича о значении и способах прекращения срочнообязанного положения, изложенного в представленной ими всеподданнейшей записке. Сущность разногласия с большинством члены меньшинства так определили в заключении своей записки: «По смыслу предложения генерал-адъютанта Ростовцова, окончательное освобождение крестьянского сословия постановлено в зависимость от выкупа, который хотя и предполагается в виде добровольной меры, но, составляя единственный общий исход крестьянскому вопросу, тем самым принимает характер принудительный; по вашему же убеждению, необходимо, чтобы действительное освобождение крестьян с правом бессрочного поземельного пользования было достигнуто в определенный и непродолжительный срок, независимо от выкупа, который при содействии государственного кредита должен быть безусловно предоставлен добровольному соглашению помещиков и крестьян».

Обсуждение записки двух членов возбудило горячие прения в чрезвычайном заседании общего присутствия комиссий, в котором Ростовцов устранил от себя председательство. Ораторы большинства – Милютин, Соловьев, князь Черкасский – возражали графу Шувалову и князю Паскевичу, что освобождение крестьян без обеспечения их земельными наделами, которые, с согласия помещиков, могли бы переходить к крестьянам путем организованного правительством выкупа, было бы только номинальным освобождением, а в сущности – оставлением их в полной экономической зависимости от помещиков, в вечно обязательных к ним отношениях, неизбежных, когда одно лицо пользуется собственностью другого, и в административном им подчинении, подобно тому как в прибалтийских и привислянских губерниях. Члены большинства полагали, что правильная организация выкупа установленных на долгие сроки неизменных повинностей может одна только положить предел неудобному и могущему породить ряд непрерывных столкновений, переходному положению, которое сопряжено с продолжением неприятной для крестьян барщины и сложного урочного положения, обставленного дисциплинарными взысканиями, и есть в сущности продолжение крепостного права, в несколько измененной форме. К этим соображениям члены-эксперты из помещиков присовокупили другие, еще более веские доводы. Крепостное право – рассуждали они – только тогда падет быстро, когда помещики будут убеждены, что регулированные законом наделы поступят в бесповоротное пользование крестьян, за определенные так же законом неизменные повинности, и в таком случае нельзя сомневаться, что помещики сами, и притом весьма быстро, пойдут навстречу организованной правительством выкупной операции, представляющей единственный окончательный выход из крепостных отношений. Здравому смыслу и духу русского дворянства, расставшегося уже с крепостным правом, совершенно соответствует не тянуть длинной канители обязательных отношений, а принять сразу бесповоротное решение и затем уже устраивать свое хозяйство на новых началах, при помощи тех оборотных капиталов, которые даст дворянству организованный правительством выкуп.

Перенесенные на такую чисто принципиальную почву прения не могли привести к соглашению. Шувалов и Паскевич, с одной стороны, большинство комиссий – с другой, остались при прежних своих мнениях. На журнале общего присутствия Государь положил следующую резолюцию: «Исполнить по мнению большинства, но желаю, чтоб и два члена оставались в комиссии, надеясь, что, принеся в жертву свое личное мнение, они с прежним усердием будут участвовать в работах комиссий для довершения великого дела, ей порученного».

Согласие свое со взглядами большинства редакционных комиссий на разрешение крестьянского вопроса Император Александр еще определеннее выразил в замечаниях на заключительную докладную записку князя Паскевича, представленную ему два месяца спустя, по возвращении его из поездки по Южной и Западной России. Против утверждения члена меньшинства, что правительство во что бы то ни стало хочет сделать из крестьян поземельных собственников, Государь написал, что это – существенное условие, от которого он «ни под каким видом не отойдет»; против предположения о предоставлении крестьянам права отказа от земли: «и тогда помещики будут сгонять их с земли и пустят ходить по миру»; против замечания, что предположения редакционных комиссий могут быть введены только силой: «да, если дворянство будет продолжать упорствовать»; против предложения даровать крестьянам полную личную свободу через три года: «с первого дня по издании положения»; против слов, что выкуп должен быть добровольный: «иначе я его не допускаю»; наконец, против уверения Паскевича в добросовестности его убеждения: «верю, но сожалею о неправильности взгляда».

Такому повороту в воззрениях Александра Николаевича на сущность задуманного преобразования немало способствовали обстоятельства, сопровождавшие вызов в Петербург и пребывание в столице членов, отряженных дворянскими губернскими комитетами для представления высшему правительству разъяснений по выработанным комитетами проектам положений об улучшении быта крепостных крестьян.

К концу июля 1859 года почти все губернские комитеты – 44 из 48 – окончили свои занятия и составили проекты положений, но так как и в их среде мнения разделились, то едва ли не каждый комитет представил в министерство внутренних дел по два проекта: один от большинства, другой – от меньшинства. Не сочувствуя направлению первых, министр Ланской озаботился, чтобы из вызванных в Петербург депутатов, по два от комитета, один был от большинства, другой от меньшинства. Но и эта мера показалась ему недостаточной, чтобы устранить коренной разлад между представителями губернских комитетов и членами редакционных комиссий, уже приступивших к составлению положений в направлении, совершенно отличном от того, которое преобладало в среде дворян-помещиков. «Нет никакого сомнения, – писал Ланской в доверительном докладе Государю, – что каждый из членов идет с намерением поддержать и, если можно, ввести в будущее положение о крестьянах свой взгляд на предмет. Не подлежит также сомнению, что поборники каждого направления выразят стремление действовать по взаимному между собой соглашению, стараться достигнуть изменения принятых правительством начал, не согласных с их мнением. Такое стремление не может не затормозить дела. Для спокойствия государства, для успешного окончания предпринятого преобразования главная работа должна состоять в том, чтобы мнения, рассеянно выраженные в разных комитетах, не слились бы в единомысленные и не образовавшиеся еще разноцветные партии, гибельные как для правительства, так и для народа. Посему стремление к образованию партий с самого начала должно быть положительно устранено». Напомнив, что в силу Высочайшего повеления избранные комитетами члены вызываются для представлений правительству «тех сведений и объяснений, кои оно признает нужным иметь», министр продолжал: «Правительству же полезно иметь от них справки не о коренных началах, которые признаны неизменными, не о развитии их, которое принадлежит самому правительству, а единственно только о применении проектированных общих правил к особенным условиям каждой местности. Посему не должно давать развиваться мечтаниям, будто бы избранные комитетами члены призываются для разрешения каких-либо законодательных вопросов или изменения в государственном устройстве. Уничтожение крепостного права есть дело уже решенное в благотворной мысли Вашего Величества и никакой перемене подлежать не может. Царское слово непоколебимо. Дело подданных осуществить это священное слово с тем же радушием и любовью, с какими оно произнесено вами, для блага современников и потомства». Соглашаясь с мнением Ланского, Государь надписал на его докладе: «Нахожу взгляд этот совершенно правильным и согласным с моими собственными убеждениями. Прошу сообщить это генерал-адъютанту Ростовцову».

Избранники губернских комитетов были разделены на две смены: депутаты от 21-й губернии вызваны в Петербург к концу августа; представители прочих губерний должны были последовать за ними несколько месяцев спустя, уже по оставлении столицы членами первого призыва.

Депутаты стали съезжаться в половине августа, а 25-го числа того же месяца были приглашены в общее присутствие редакционных комиссий. Председатель прочитал им Высочайше утвержденную инструкцию, определявшую круг и предел их деятельности, которая сводилась к обязанности давать письменные разъяснения на предложенные им редакционными комиссиями вопросы, а также разъяснения словесные, в заседаниях комиссий. Такое ограничение возбудило всеобщее неудовольствие депутатов. Коллективным письмом к Ростовцову они обратились с ходатайством об испрошении им Высочайшего соизволения иметь общие совещания с тем, чтобы все их соображения как по предъявленным им, так и вообще по существу крестьянского положения вопросам поступили на суд высшего правительства. В ответ на это письмо председатель редакционных комиссий сообщил депутатам следующее Высочайшее повеление: «Его Императорское Величество прежде и ныне не встречает препятствия к тому, чтобы члены губернских комитетов совещались между собой; в деле столь важном и столь близко касающемся интересов дворянства Государь Император изволит находить полезным, чтобы члены губернских комитетов помогали друг другу своей местной опытностью; но подобные частные совещания не должны иметь характера официального». Далее, подтверждалось депутатам, чтобы они, в точности соображаясь с преподанной им инструкцией, не касались общих начал, а ограничивались применением их к своим местностям, и мнения свои представляли отдельно по каждой губернии. В заключение им снова обещалось, что все их ответы, без исключения, будут представлены на обсуждение Главного Комитета.

На другой день, 4-го сентября, депутаты приглашены были в Царское Село для представления Императору, который обратился к ним со следующей речью: «Господа, я очень рад вас видеть. Я призвал вас для содействия делу, равно интересному для меня и для вас, и успеха которого, я вполне уверен, вы столько желаете, сколько и я. С ним связано будущее благо России. Я уверен, что верное мое дворянство, всегда преданное Престолу, с усердием будет мне содействовать. Я считал себя первым дворянином, когда был еще Наследником, я гордился этим, горжусь этим и теперь и не перестаю считать себя в вашем сословии. С полным доверием к вам начал я это дело; с тем же доверием призвал вас сюда. Для разъяснения обязанностей ваших я велел составить инструкцию, которая вам предъявлена. Она возбудила недоразумения; надеюсь, что они разъяснились. Я читал ваше письмо, представленное мне Иаковом Ивановичем; ответ на него, вероятно, вам уже сообщен. Вы можете быть уверены, что ваши мнения мне будут известны: те, которые будут согласны с мнением редакционной комиссии, войдут в ее положение; все остальные, хотя бы и несогласные с ее мнением, будут представлены в Главный Комитет и дойдут до меня. Я знаю, вы сами убеждены, господа, что дело не может окончиться без пожертвований, но я хочу, чтобы жертвы эти были как можно менее чувствительны. Буду стараться вам помочь и жду вашего содействия, надеясь, что доверие мое к вам вы оправдаете не одними словами, а на деле. Прощайте, господа». Воронежский депутат князь Гагарин отвечал, что дворяне готовы на жертвы, хотя бы они простирались до трети их достояния. Государь возразил: «Нет, таких значительных жертв я не требую. Я желаю, чтоб великое дело совершилось безобидно и удовлетворительно для всех».

Александр Николаевич был, по-видимому, уверен, что личное его вмешательство восстановит мир и согласие между избранниками дворянских комитетов и редакционными комиссиями. Надежду свою на конечный успех он выразил проездом через Харьков, 16-го октября, тамошнему дворянству в таких словах: «Пользуюсь случаем, господа, находясь среди вас, чтобы лично вас благодарить еще раз за усердие, оказанное вами, и жертвы, принесенные вами в минувшую войну. Насчет крестьянского дела, в котором я также обратился с полной доверенностью к вашему участию и результатов которого и я, и вы ожидаем теперь, скажу вам, что оно подвигается вперед, хотя медленно, но добросовестно, и я надеюсь, что мы достигнем, с Божией помощью, окончания этого вопроса, как я того желаю, то есть чтобы было хорошо и вам, и крестьянам вашим. До свидания, господа, на балу. Я рад, что буду видеть сегодня ваше общество».

Однако в отсутствие Государя из столицы, продолжавшееся более двух месяцев, отношения между дворянскими депутатами и редакционными комиссиями обострились еще сильнее прежнего. Первые были раздражены не только оповещением от министерства внутренних дел, что, по доставлении ими потребованных комиссиями объяснений, дальнейшее пребывание в Петербурге для них не обязательно, но еще более того оглашением в заграничной печати всеподданнейшей о них записки Ланского. Не обошлось и без личных пререканий между членами губернских комитетов, с одной стороны, и редакционных комиссий – с другой, в заседаниях общего присутствия. К тому же от депутатов не могло укрыться коренное различие в направлении трудов комиссий сравнительно с проектами положений, выработанными губернскими комитетами. Об этом существенном разномыслии Ростовцов, по возвращении Императора, откровенно довел до Высочайшего сведения в доверительном докладе, в котором писал между прочим: «Главное противоречие состоит в том, что у комиссий и у некоторых депутатов различные точки исхода: у комиссий – государственная необходимость и государственное право; у них – право гражданское и интересы частные. Они правы со своей точки зрения; мы – со своей. Смотря с точки гражданского права, вся зачатая реформа от начала до конца несправедлива, ибо она есть нарушение права частной собственности; но как необходимость государственная и на основании государственного права – реформа эта законна, священна и необходима. Огромное число врагов реформы, не уясняя себе этой неотложной необходимости, обвиняет и словесно, и письменно редакционные комиссии в желании обобрать дворян, а иные даже и в желании произвести анархию, называя некоторых из членов комиссий «красными». Желать обобрать дворян было бы мыслью бесчестной и бесцельной, тем более что ⁸/₁₀ из членов комиссий суть сами помещики, а некоторые из них и весьма богаты. Об обвинении последнем не стоит и говорить: оно придумано людьми, которые желали, чтоб именно их теории были приняты в руководство комиссиями и, видя иное, прибегли к клевете». Изложив разновидность во взглядах самих членов губернских комитетов, почти ни в чем не согласных между собой, Ростовцов продолжал: «Главная цель комиссий – спасать Россию, и как средство для достижения этой цели – освободить крестьянина действительно, т. е. с надлежащим улучшением его быта, на основании Высочайшей вашей воли; произвести это паллиативно и рационально и не завязывать новых социальных узлов, которые пришлось бы впоследствии России, по примеру Европы, или распутывать, или разрубать. Смею думать, Ваше Величество, что главные основания редакционных комиссий верны; в подробностях есть еще, может быть, и много ошибок, и недомолвок, и неясностей; в этом последнем отношении мнения депутатов будут для нас очень полезны. Комиссии желали от всей души уравновешивать интересы крестьян с интересами помещиков. Если они равновесия этого доселе еще не достигли, если и есть, действительно, в иных правах некоторый перевес на стороне крестьян, то это происходит, конечно, уж не оттого, чтобы комиссий желали огорчить помещиков и чтоб они не уважали священных их прав, а, во-первых, оттого, что одна Минерва родилась прямо вооруженная, а главное, оттого, что при особенно затруднительных вопросах, как наклонить свои весы, комиссии иногда наклоняли их на сторону крестьян, и делали это потому, что наклонять весы потом, от пользы крестьян к пользе помещиков, будет много охотников и много силы, а наоборот – иначе, так что быт крестьян мог бы не улучшиться, а ухудшиться. Конечно, комиссии с радостью воспользуются всем для установления елико возможного равновесия. Комиссии, чуждые недобросовестного искательства популярности и авторского самолюбия, смотрят на дело освобождения не как на приходскую работу своей канцелярии, а как на дело: России – на благо, а вам – во славу».

Со своей стороны, депутаты первого призыва обратились непосредственно к Государю с всеподданнейшими письмами, причем разделились на три группы: первый адрес был подписан 18-ю членами, второй – 5-ю, третий – одним. Но тогда как адрес шестнадцати ограничивался просьбой дозволить депутатам представить свои соображения на окончательные труды редакционных комиссий до поступления их в Главный Комитет, адрес пяти, исшедший от либерального меньшинства, далеко выступил за пределы крестьянского вопроса и возбудил ходатайство о коренном преобразовании государственного строя введением хозяйственно-распорядительного управления, общего для всех сословий, на выборном начале, и устного и гласного суда, независимого от администрации, а также свободы печати.

Такие неуместные и несвоевременные требования крайне раздражили Государя. «Дай Бог нам терпения, – писал он к опасно заболевшему Ростовцову, в ответ на его доверительный доклад, причем следующим образом отозвался о сущности сделанных ему представлений: – «Обзор положения святого нашего дела и различные мнения гг. членов от дворянских комитетов совершенно согласны со всеми сведениями, которые до меня доходят с разных сторон. Между тем, кроме Шидловского, я еще получил два адреса от 18-ти и 5-ти членов. Последний, в особенности, ни с чем не сообразен и дерзок до крайности. По выздоровлении вашем желаю, чтобы они были обсуждены в Главном Комитете, в моем присутствии. Если господа эти думают своими попытками меня испугать, то они очень ошибаются, я слишком убежден в правоте возбужденного вами святого дела, чтобы кто-либо мог меня остановить в довершении оного. Но главный вопрос состоит в том, как его довершить? В этом, как и всегда, надеюсь на Бога и на помощь тех, которые, подобно вам, добросовестно желают этого, столь же искренно, как и я, и видят в этом спасение и будущее благо России. Не унывайте, как я не унываю, хотя часто приходится переносить много горя, и будем вместе молить Бога, чтобы он нас наставил и укрепил. Обнимаю вас от всей души. А. ».

Как ни велико было, однако, неудовольствие Государя на действия депутатов от губернских комитетов, он не распространял его на совокупность дворянского сословия, что и высказал ясно в речи, обращенной 10-го ноября к дворянам во Пскове, куда Его Величество нарочно отправился из Петербурга, чтобы принять предложенный ему от дворянства бал. На утреннем приеме Император выразился так: «Давно, господа, я желал посетить вас и очень рад, что мне наконец удалось исполнить это желание. Дворянство всегда с готовностью отвечало на Царский призыв. И я обращался к нему всегда с полным доверием. С тем же доверием я обратился к вам, господа, и в крестьянском деле, и благодарю вас, что, по примеру других, вы с сочувствием отозвались на этот призыв мой. Теперь это дело, с помощью Божией, приходит к концу, и я надеюсь, что вы будете ожидать окончания его с тем же доверием ко мне, с каким я обратился к вам, с полной уверенностью, что это дело будет окончено к общей взаимной пользе обеих сторон, чтоб интересы дворянства были сколько возможно гарантированы, а вместе с тем быт крестьян – действительно улучшен. Я убежден, что вы оправдаете мое доверие». На другой день Император, принимая дворянскую депутацию, явившуюся благодарить Его Величество за присутствие на балу, высказался еще определеннее: «Помните, господа, мои вчерашние слова. Я уверен в вашем ко мне доверии и имею одинаковое к вам. Будьте уверены, что интересы ваши всегда близки к моему сердцу. Я надеюсь, что общими силами, с помощью Божией, мы достигнем желаемого конца в этом деле, к общей пользе. Прошу вас не верить никаким превратным толкам, которыми только хотят вас мутить, а верьте мне одному и моему слову».

Между тем болезнь Ростовцова грозила ему близким концом. Он уже не мог выходить из дому, но продолжал председательствовать в общем присутствии редакционных комиссий, которое собирал у себя на квартире. В первых числах января 1860 года Яков Иванович слег в постель. У него назревал карбункул, и 5-го января врачи произвели ему первую операцию. Чувствуя приближение смерти, больной просил врачей, если положение его станет безнадежным, предупредить его о том, дабы он, прежде чем потерять сознание, имел еще время переговорить с Государем. Предсмертной его заботой было составление для Государя записки, которая явилась бы его завещанием по крестьянскому делу. Записка была составлена, но больной не был уже в состоянии подвергнуть ее окончательному просмотру. 5-го февраля Ростовцов скончался в присутствии самого Императора, к которому были обращены последние слова его: «Не бойтесь, Государь…» Шесть дней спустя состоялось назначение нового председателя редакционных комиссий. Выбор Императора пал на министра юстиции, графа В. Н. Панина.

Весть о том произвела большую тревогу в среде членов комиссий. Панина считали за убежденного противника направления, восторжествовавшего в среде комиссий; ожидали, что под его руководством занятия их получат иной оборот. Но Государь, назначая Панина преемником Ростовцова, положительнейшим образом выразил ему свою непременную волю, чтобы ничего не было изменено в образе действий комиссий и чтобы предсмертная записка Иакова Ивановича служила им наставлением. «Помните все, что вы мне говорили, – сказал он ему по этому поводу; – на выраженных условиях только вверяю я вам это дело. Ведите все так, как было. Я всегда считал вас честным человеком, и мне в голову никогда не приходило, чтобы вы могли меня обмануть». Со своей стороны, Панин уверял Великого Князя Константина Николаевича, что, каковы бы ни были его личные убеждения, он считает долгом верноподданного, прежде всего, подчинять их взгляду Императора. «Если я, – пояснял он, – какими-либо путями, прямо или косвенно, удостоверюсь, что Государь смотрит на дело иначе, чем я, – то я долгом сочту тотчас отступить от своих убеждений и действовать даже совершенно наперекор им и даже с большей энергией, как если бы я руководствовался моими собственными убеждениями».

Непреклонную решимость довести предпринятое дело до конца в том направлении, которое было дано ему трудами редакционных комиссий, Государь с новой силой выразил в речи, которую произнес 21-го февраля при представлении в Зимнем дворце депутатов от 24-х губернских комитетов второго призыва. Поблагодарив присутствовавших представителей трех литовских губерний за пример, который они подали, «вызвавшись первые на общее дело», Император, обращаясь ко всем прочим членам, сказал: «Мне остается повторить вам, господа, то, что губернские предводители, находящиеся между вами, уже от меня слышали. Вам известно, как святое дело это близко моему сердцу. Уверен, что и вы считаете его святым. У меня две цели, или, лучше сказать, одна – благо государства. Я убежден, что в том же самом заключается и ваша цель. Я хочу, чтоб улучшение быта крестьян было не на словах, а на деле, и чтоб переворот совершился без потрясений. Но для этого без некоторых пожертвований с вашей стороны обойтись невозможно. Я желаю, чтоб эти пожертвования были сколь возможно менее тягостны и обременительны для дворян. Для занятий ваших здесь составлена инструкция, которая определяет, в чем должна заключаться ваша прямая обязанность. Вы должны отвечать на вопросы, вам предложенные. Впрочем, если найдете нужным добавить к тому свои соображения, можете их выразить в отдельных мнениях, которые будут рассмотрены и доведены до моего сведения. Действуйте же единодушно к общей пользе. Мне известно, что носились нелепые слухи; они, вероятно, могли дойти до вас и здесь, будто я изменил свое доверие к дворянству – это ложь и клевета, не обращайте на это внимания, а верьте мне. При самом начале обратился я к дворянству с полным доверием. Обращаясь теперь с тем же доверием к вам, я надеюсь, что вы на деле оправдаете мои ожидания. Министр внутренних дел и граф Панин, которого я назначил председателем редакционной комиссии на место генерал-адъютанта Ростовцова, знают мысли мои и взгляд мой по этому вопросу. Они могут подробно передать их вам. Вы должны нам помочь, господа; с Богом же принимайтесь за дело». Обратясь к графу Панину, Его Величество добавил: «Рекомендую вам сотрудников ваших. Я уверен, что они будут добросовестно работать. Прошу вести это дело к известным результатам обдуманно и осторожно, только отнюдь не затягивая и не откладывая его в долгий ящик. Прощайте, господа. Дай вам Бог успеха!». Несколько дней спустя в одном из первых заседаний общего присутствия, происходивших под председательством Панина, председатель объявил членам редакционных комиссий признательность Государя «за их деятельность и постоянно успешные занятия, которыми они продолжают двигать работы».

Занятия редакционных комиссий, руководимые новым председателем, хотя и не разделявшим всех воззрений своего предшественника, но честно сдержавшим слово, данное Государю, – пошли своим чередом, и с половины июля комиссии приступили к кодификации трудов своих. Император желал сколь возможно скорее привести их к концу и окончательным сроком изготовления проектов положений назначил 10-е октября. В этот день редакционные комиссии были закрыты, членам их «за неутомимые и усердные их труды» объявлено Высочайшее благоволение, а составленные ими проекты положений и разных дополнительных правил о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости, – числом двадцать, – внесены на рассмотрение Главного Комитета.

Император Александр пожелал лично выразить царскую признательность трудолюбивым участникам великого дела. 1-го ноября все бывшие члены редакционных комиссий были приглашены в Зимний дворец. «Я желал вас видеть, господа, – сказал Государь, – чтоб поблагодарить вас за ваши добросовестные труды, которые требовали больших усилий и большой деятельности. Работа ваша была огромная. Конечно, всякий человеческий труд должен иметь свои несовершенства. Вы сами это знаете; это очень хорошо знаю и я. Может быть, придется многое изменить; но во всяком случае, вам принадлежит честь первого труда, и Россия будет вам благодарна, а потому я желал от души поблагодарить вас, господа. Я надеюсь, что потом каждый из вас, в своем кругу, будет содействовать общему нам благу. Дело это слишком близко моему сердцу. Я уверен, что оно так же близко вам, как и мне. Еще раз благодарю вас от души. Вот и граф Панин, который заступил место Иакова Ивановича, не раз говорил мне о ваших добросовестных занятиях. (К графу Панину, пожав ему руку): Я и вас благодарю, граф. (Ко всем): Бог поможет нам кончить».

За несколько дней до закрытия комиссий тяжкая болезнь князя Орлова лишила его возможности председательствовать в Главном Комитете в отсутствие Государя, отправившегося в Варшаву для свидания с австрийским императором и принцем-регентом прусским, вследствие чего Император назначил председательствующим в Комитете Великого Князя Константина Николаевича, более года, вследствие предпринятой поездки на Восток, не принимавшего участия в его занятиях.

Великий Князь генерал-адмирал горячо сочувствовал направлению, приданному крестьянскому вопросу Ростовцовым и редакционными комиссиями. Но прочие члены Главного Комитета не разделяли воззрений председателя на новые положения. Вполне сочувствовали им и деятельно их поддерживали только Ланской, граф Блудов и Чевкин. Другие три члена, Муравьев, князь Долгоруков и Княжевич, желали, напротив, внести в них существенные изменения. Их контрпроект, составленный директором департамента сельского хозяйства Валуевым, предлагал оставив за крестьянами, на первое время, существовавшие наделы, отсрочить окончательное разрешение устройства поземельных отношений между крестьянами и помещиками до обмежевания и кадастрирования всех владельческих дач. Князь Гагарин, поддерживаемый графом Адлербергом, настаивал на освобождении крестьян с обязательным наделом всего по одной десятине на душу и с предоставлением затем крестьянам найма остальных земель по добровольным с помещиками соглашениям. Наконец, сам бывший председатель редакционных комиссий граф Панин выражал несогласие с их проектами по четырем важным статьям: о вотчинной полиции помещиков; об ограничении прав собственности помещиков на предоставленные крестьянам в пользование земли; о бессрочном пользовании крестьян этими землями; об определении размера высших и низших наделов.

Рассмотрению проектов положений Главный Комитет посвятил более сорока заседаний, продолжавшихся каждое свыше шести и даже семи часов. А. В. Головнин так описывает их в письме к князю Барятинскому: «Прения были очень горячие. Нужно отдать справедливость Великому Князю-председателю, что все члены пользовались полной свободой выражать свои мнения, и нужно прибавить, что по своей молодости, по своим физическим силам, уму и памяти, которыми природа так счастливо наделила Великого Князя, и по прилежанию он оказался лучше знающим дело, чем все члены. Дело затянулось благодаря бесконечным прениям, большому разномыслию среди членов наиболее влиятельных, а в особенности, по моему мнению, потому, что секретарь Комитета, г-н Бутков, до сих пор не успел еще раскрыть, который из членов наиболее могуществен, а следовательно, не знает, в чью пользу привести в движение всю силу канцелярии, силу, которая имеет действительную власть у нас. Император – возвратившийся между тем из Варшавы – остается безмолвным и бесстрастным и не позволяет догадываться, которому из различных мнений Его Величество симпатизирует. Вообще нужно сказать, что ведение Императором всего этого дела делает ему величайшую честь».

Наконец Великому Князю удалось убедить графа Панина пристать к его мнению, к которому присоединился, уступая настояниям самого Государя, и граф Адлерберг. Таким образом составилось большинство в пользу проектов редакционных комиссий, которые и были приняты Главным Комитетом. Последнее соединенное заседание этого Комитета с советом министров происходило 26-го января 1861 года, под личным председательством Государя. Александр Николаевич благодарил большинство членов, подавших голос за проект положений, и особенно Великого Князя Константина Николаевича, которого несколько раз обнял и поцеловал. О редакционных комиссиях он отозвался, что на них сильно нападали, но большей частью совершенно несправедливо, главным образом, по незнанию дела; что труд их исполнен с большим знанием и большой добросовестностью. Затем Император объявил, что, допустив при обсуждении этого дела для всех и каждого полную свободу выражать свое мнение, он уже не дозволит никаких отмен, отлагательств и проволочек и хочет, чтобы дело было кончено непременно к 15-му февраля. «Этого, – сказал он, – я желаю, требую, повелеваю, – и прибавил: – Вы должны помнить, что в России издает законы самодержавная власть». В заключение Император объявил, что по окончании дела об упразднении крепостного права сословие крестьян не должно оставаться разделенным на разные ведомства, но образовать одно целое, каким и было прежде, подчиненное одним законам и общим в государстве властям.

28-го января принятые Главным Комитетом проекты положений внесены на обсуждение общего собрания Государственного Совета. Заседание это Император Александр открыл следующей знаменательной речью:

«Дело об освобождении крестьян, которое поступило на рассмотрение Государственного Совета, по важности своей я считаю жизненным для России вопросом, от которого будет зависеть развитие ее силы и могущества. Я уверен, что вы все, господа, столько же убеждены, как и я, в пользе и необходимости этой меры. У меня есть еще другое убеждение, а именно, что откладывать этого дела нельзя; почему я требую от Государственного Совета, чтобы оно было им кончено в первую половину февраля и могло быть объявлено к началу полевых работ; возлагаю это на прямую обязанность председательствующего в Государственном Совете. Повторяю – и это моя непременная воля, – чтоб дело это теперь же было кончено. Вот уже четыре года, как оно длится и возбуждает различные опасения и ожидания как в помещиках, так и в крестьянах. Всякое дальнейшее промедление может быть пагубно для государства. Я не могу не удивляться и не радоваться и уверен, что и вы все так же радуетесь тому доверию и спокойствию, какое выказал наш добрый народ в этом деле. Хотя опасения дворянства, до некоторой степени, понятны, ибо они касаются до самых близких и материальных интересов каждого, при всем том я не забываю и не забуду, что приступ к делу сделан был по вызову самого дворянства, и я счастлив, что мне суждено свидетельствовать об этом перед потомством. При личных моих разговорах с губернскими предводителями дворянства и во время путешествий моих по России при приеме дворян я не скрывал моего образа мыслей и взгляда на занимающий всех нас вопрос и говорил везде, что это преобразование не может совершиться без некоторых пожертвований с их стороны и что все старание мое заключается в том, чтобы пожертвования эти были сколь возможно менее обременительны и тягостны для дворянства. Я надеюсь, господа, что при рассмотрении проектов, представленных в Государственный Совет, вы убедитесь, что все, что можно было сделать для ограждения выгод помещиков, сделано; если же вы найдете нужным в чем-либо изменить или добавить представляемую работу, то я готов принять ваши замечания; но прошу только не забывать, что основанием всего дела должно быть улучшение быта крестьян и улучшение не на словах только и не на бумаге, а на самом деле. Прежде чем приступить к подробному рассмотрению самого проекта, хочу изложить вкратце исторический ход этого дела. Вам известно происхождение крепостного права. Оно у нас прежде не существовало: право это установлено самодержавной властью и только самодержавная власть может его уничтожить, а на это есть моя прямая воля. Предшественники мои чувствовали все зло крепостного права и постоянно стремились если не к прямому его уничтожению, то к постепенному ограничению произвола помещичьей власти. С этой целью при Императоре Павле был издан закон о трехдневной барщине; при Императоре Александре, в 1803 г., – закон о свободных хлебопашцах; а при родителе моем, в 1842 г., указ об обязанных крестьянах. Оба последних закона были основаны на добровольных соглашениях, но, к сожалению, не имели успеха. Свободных хлебопашцев всего немного более 100000, а обязанных крестьян и того менее. Многие из вас, бывшие членами Совета при рассмотрении закона об обязанных поселянах, вероятно, припомнят те суждения, которые происходили в присутствии самого Государя. Мысль была благая, и если бы исполнение закона не было обставлено, может быть и с умыслом, такими формами, которые останавливали его действия, то введение в исполнение этого закона тогда же во многом облегчило бы настоящее преобразование. Покойный мой родитель постоянно был занят мыслию об освобождении крестьян. Я, вполне ей сочувствуя, еще в 1856 году, перед коронацией, бывши в Москве, обратил внимание предводителей дворянства Московской губернии на необходимость заняться улучшением быта крепостных крестьян, присовокупив к этому, что крепостное право не может вечно продолжаться и что потому лучше, чтобы преобразование это совершилось сверху, чем снизу. Вскоре после того, в начале 1857 года, я учредил, под личным моим председательством, особый Комитет, которому поручил заняться принятием мер к постепенному освобождению крестьян. В конце того же 1857 года поступило прошение от трех литовских губерний, просивших дозволения приступить прямо к освобождению крестьян. Я принял это прошение, разумеется, с радостью и отвечал рескриптом 20-го ноября 1857 года, на имя генерал-губернатора Назимова. В этом рескрипте указаны главные начала, на коих должно совершиться преобразование; эти главные начала должны и теперь служить основанием ваших рассуждений. Мы желали, давая личную свободу крестьянам и признавая землю собственностью помещиков, не сделать из крестьян людей бездомных и потому вредных как для помещика, так и для государства. Эта мысль служила основанием работ, представленных теперь Государственному Совету Главным Комитетом. Мы хотели избегнуть того, что происходило за границей, где преобразование совершалось почти везде насильственным образом; пример этому, весьма дурной, мы видели в Австрии, и именно в Галиции; безземельное освобождение крестьян в остзейских губерниях сделало из тамошних крестьян население весьма жалкое, и только теперь, после 40 лет, нам едва удалось улучшить их быт, определив правильные их отношения к помещикам. То же было и в Царстве Польском, где свобода была дана Наполеоном без определения поземельных отношений и где безземельное освобождение крестьян имело последствием, что власть помещиков сделалась для крестьян тяжелее, чем прежнее крепостное право. Это вынудило покойного родителя моего издать в 1846 году особые правила для определения отношений крестьян к помещикам и в Царстве Польском. Вслед за рескриптом, данным генерал-губернатору Назимову, начали поступать просьбы от дворянства других губерний, которым были даны ответы рескриптами на имя генерал-губернаторов и губернаторов, подобного же содержания с первым. В этих рескриптах заключались те же главные начала и основания и разрешалось приступить к делу на тех же указанных мною началах. Вследствие того были учреждены губернские комитеты, которым для облегчения их работ была дана особая программа. Когда после данного на то срока работы комитетов начали поступать сюда, я разрешил составить особые редакционные комиссии, которые должны были рассмотреть проекты губернских комитетов и сделать общую работу в систематическом порядке. Председателем этих комиссий был сначала генерал-адъютант Ростовцов, а по кончине его – граф Панин. Редакционные комиссии трудились в продолжение года и семи месяцев, и, несмотря на все нарекания, может быть, отчасти и справедливые, которым комиссии подвергались, они окончили свою работу добросовестно и представили ее в Главный Комитет. Главный Комитет под председательством моего брата трудился с неутомимой деятельностью и усердием. Я считаю обязанностью благодарить всех членов Комитета, а брата моего в особенности, за их добросовестные труды в этом деле. Взгляды на представленную работу могут быть различны. Потому все различные мнения я выслушиваю охотно, но я вправе требовать от вас одного: чтобы вы, отложив все личные интересы, действовали как государственные сановники, облеченные моим доверием. Приступая к этому важному делу, я не скрывал от себя всех тех затруднений, которые нас ожидали, и не скрываю их и теперь, но, твердо уповая на милость Божию и уверенный в святости этого дела, я надеюсь, что Бог нас не оставит и благословит нас кончить его для будущего благоденствия любезного нам отечества. Теперь с Божией помощью приступим к самому делу».

«Государственный Совет в общем собрании, – гласит журнал этого достопамятного заседания, – выслушав с глубочайшим благоговением слова Его Императорского Величества и приняв к точному исполнению Высочайшую его волю, в том же заседании приступил к подробному обсуждению первых 20-ти статей проектов общего положения о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости». Но выражения эти недостаточно передают глубокое впечатление, произведенное царской речью на слушателей, о котором так отозвался Головнин в письме к фельдмаршалу князю Барятинскому:

«Заседание Государственного Совета 28-го января останется памятным в истории России речью, которой Государь осветил разбирательство Совета по проекту освобождения. Эта речь доказала глубокое знание, которым обладает Император по отношению ко всему этому делу, доказала, насколько он имеет о нем ясное представление и обнаружила тот рациональный план, которому он следовал с полной твердостью. Эта речь поставила Государя бесконечно выше всех его министров и членов Совета. Он вырос безмерно, а они опустились. Отныне он приобрел себе бессмертие. Надо заметить, что эта речь не была разработана какой-либо канцелярией Совета, не была написана и прочитана, – нет, то была совершенно свободная импровизация, естественное представление мысли, которая давно созрела в голове».

19-го февраля рассмотренные и одобренные Государственным Советом проекты положений о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости, были поднесены на Высочайшее утверждение. В эту шестую годовщину своего воцарения, приложив к ним свою подпись, Император Александр возвестил о совершенном преобразовании манифестом, который останется в русской истории вечным и незыблемым памятником его царственной мудрости и попечительной заботливости о благе Богом вверенного ему народа.

«Божиим Провидением, – так начинается манифест, – и священным законом престолонаследия быв призваны на прародительский всероссийский Престол, в соответствие сему призванию, мы положили в сердце своем обет: обнимать нашей царской любовью и попечением всех наших верноподданных, всякого звания и положения, от благородно владеющего мечом на защиту отечества до скромно работающего ремесленным орудием, от проходящего высшую службу государственную до проводящего на поле борозду сохою или плугом». Манифест напоминал о несостоятельности законоположений о крестьянах, потомственно укрепленных за помещиками, о неблагоприятных для благосостояния крестьян последствиях этого закрепощения, о недостаточности мер, принятых в три предшествовавших царствования для их устранения. «Таким образом, – заключал Государь, – мы убедились, что изменение положения крепостных людей на лучшее есть для нас завещание предшественников наших и жребий, чрез течение событий поданный нам рукою Провидения». Манифест излагал ход развития крестьянского дела, обращение Царя к дворянству, труды губернских комитетов, составление положений, рассмотрение и утверждение их в высших государственных учреждениях – Главном Комитете и Государственном Совете. «В силу означенных новых положений, – объявлял манифест, – крепостные люди получат в свое время полные права свободных сельских обывателей». Следовало перечисление главных оснований преобразования: сохранение за помещиками права собственности на землю с предоставлением крестьянам в постоянное пользование, за установленные повинности, усадебной оседлости и полевого надела; переходное состояние, в продолжение которого крестьяне именуются временнообязанными; право выкупа крестьянами усадеб и полей; полное освобождение в двухлетний срок дворовых людей; вновь установленный порядок общественного крестьянского управления. Манифест перечислял и новые учреждения для приведения в исполнение положений: губернские по крестьянским делам присутствия; мировых посредников; мирские и волостные правления; составление уставных грамот, определяющих взаимные отношения помещиков и крестьян. «Обращая внимание на неизбежные трудности предприемлемого преобразования, – продолжал манифест, – мы первее всего возлагаем упование на всеблагое Провидение Божие, покровительствующее России. За сим полагаемся на доблестную о благе общем ревность благородного дворянского сословия, которому не можем не изъявить от нас и от всего отечества заслуженной признательности за бескорыстное действование к осуществлению наших предначертаний. Россия не забудет, что оно добровольно, побуждаясь только уважением к достоинству человека и христианской любовью к ближним отказалось от упраздняемого ныне крепостного права и положило основание новой хозяйственной будущности крестьян. Ожидаем несомненно, что оно также благородно употребит дальнейшее тщание к приведению в исполнение новых положений, в добром порядке, в духе мира и доброжелательства, и что каждый владелец довершит в пределах своего имения великий гражданский подвиг всего сословия, устроив быт водворенных на его земле крестьян и его дворовых людей на выгодных для обеих сторон условиях и тем даст сельскому населению добрый пример и поощрение к точному и добросовестному исполнению государственных постановлений». Выразив надежду, что взаимными добросовестными соглашениями разрешится большая часть затруднений и облегчится переход от старого порядка к новому и на будущее время упрочится взаимное доверие, доброе согласие и единодушное стремление к общей пользе, манифест обещал содействие правительства выкупу усадебных и полевых угодий крестьянам посредством выдачи ссуд. Затем, обращаясь к крестьянам, Император говорил: «Полагаемся и на здравый смысл нашего народа. Когда мысль правительства об упразднении крепостного права распространилась между неприготовленными к ней крестьянами, возникали было частные недоразумения. Некоторые думали о свободе и забывали об обязанностях. Но общий здравый смысл не поколебался в том убеждении, что и, по естественному рассуждению, свободно пользующийся благами общества взаимно должен служить благу общества исполнением некоторых обязанностей и, по закону христианскому, всякая душа должна повиноваться властям предержащим (Рим. 13:1), воздавать всем должное, и в особенности кому должно, урок, дань, страх, честь (7), что законно приобретенные помещиками права не могут быть взяты от них без приличного вознаграждения или добровольной уступки; что было бы противно всякой справедливости пользоваться от помещиков землею и не нести за сие соответственной повинности. «И теперь с надеждою ожидаем, что крепостные люди при открывающейся для них новой будущности поймут и с благодарностью примут важное пожертвование, сделанное благородным дворянством для улучшения их быта. Они вразумятся, что, получая для себя более твердое основание собственности и большую свободу располагать своим хозяйством, они становятся обязанными, пред обществом и пред самими собою, благотворность нового закона дополнить верным, благонамеренным и прилежным употреблением в дело дарованных им прав. Самый благотворный закон не может людей сделать благополучными, если они не потрудятся сами устроить свое благополучие под покровительством закона. Довольство приобретается и увеличивается не иначе как неослабным трудом, благоразумным употреблением сил и средств, строгой бережливостью и вообще честной, в страхе Божием, жизнью. Исполнители приготовительных действий к новому устройству крестьянского быта и самого введения в сие устройство употребят бдительное попечение, чтобы сие совершалось правильным, спокойным движением, с наблюдением удобности времен, дабы внимание земледельцев не было отвлечено от их необходимых земледельческих занятий. Пусть они тщательно возделывают землю и собирают плоды ее, чтобы потом из хорошо наполненной житницы взять семена для посева на земле постоянного пользования или на земле, приобретенной в собственность».

Незабвенны заключительные слова манифеста: «Осени себя крестным знамением православный народ и призови с нами Божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного».

Манифест об освобождении крестьян 2-го марта объявлен Сенату, а в воскресенье, 5-го числа того же месяца, обнародован во всеобщее сведение в Петербурге, прочтением в церквах после обедни. На разводе в Михайловском манеже Государь сам прочитал манифест, встреченный громогласным и долго не смолкавшим «ура!».

В самый день подписания этого акта Император Александр, в рескрипте на имя Великого Князя Константина Николаевича, изложил свой взгляд на значение величайшего из событий своего царствования. Выразив признательность августейшему брату и его сотрудникам – членам Главного Комитета, Государь писал: «Будущее известно единому Богу и окончательный успех предпринятого великого дела зависит от его святой, всегда благостной воли, но мы можем ныне же со спокойной совестью сказать себе, что нами употреблены для совершения оного все бывшие во власти нашей средства, и со смирением уповать, что покровительствующее любезному нашему отечеству Провидение благословит исполнение наших намерений, коих чистота ему известна». В том же рескрипте Государь объявил об учреждении, под непосредственным его ведением и председательством Великого Князя Константина Николаевича, Главного Комитета «для устройства сельского состояния для всей Империи, на общих и однообразных началах».

Актом этим завершилось великое дело освобождения, предпринятое и осуществленное Императором Александром, прославившее его царствование и обессмертившее его Имя.

Высочайший манифест об освобождении крестьян, обнародованный в С.-Петербурге и в Москве в воскресенье 5-го марта, был объявлен во всех губернских городах нарочно командированными генерал-майорами свиты Государя и флигель-адъютантами с 7-го марта по 2-е апреля.

Впечатление, произведенное на народ положениями 19-го февраля, было самое благотворное. Крепостное население встретило весть о своей свободе в тишине и спокойствии, превзошедших общие ожидания. Вместо шумных изъявлений радости, крестьяне выражали ее тем, что служили благодарственные молебны; ставили свечи за державного Освободителя; писали всеподданнейшие адресы. Другое утешительное явление, сопровождавшее манифест, было трезвость.

Введение в действие новых положений производилось, за весьма немногими исключениями, в полном порядке. Заблаговременно приняты были меры, чтобы тотчас по объявлении манифеста образовались губернские по крестьянским делам присутствия. Лучшие люди из дворян-помещиков шли на должность мировых посредников, в круг обязанностей которых входило составление уставных грамот и вообще определение взаимных отношений между землевладельцами и бывшими крепостными, водворенными на их земле. Недоразумения случались довольно редко, еще реже – волнения между крестьянами или сопротивление их распоряжениям властей. Явления последнего рода происходили преимущественно в Западном крае, вследствие существовавшей между помещиками и крестьянами племенной и религиозной разрозненности. В великорусских губерниях серьезные размеры приняли беспорядки лишь в двух местностях: в Спасском уезде Казанской губернии и в Чембарском – Пензенской губернии, где для усмирения возмущенных крестьян пришлось прибегнуть к оружию. В подавляющем большинстве бывшие крепостные, исполненные беспредельной преданности и признательности к Царю, мирно и спокойно вступили в пользование Высочайше дарованными им правами.

К сожалению, совсем иное было настроение некоторой части образованного общества, и в особенности учащейся молодежи. В повременной печати уже несколько лет преобладало крайнее направление, заимствованное с Запада и проповедовавшее политические и социальные учения самого разрушительного свойства. Влияние их на незрелые умы воспитанников учебных заведений, средних и высших, не замедлило сказаться в целом ряде беспорядков, в неповиновении начальству, в нарушении установленных им правил, в созвании недозволенных сходок и проявлении при каждом случае недоверия и дерзкой враждебности к правительству. Широкое распространение среди юношей находили заграничные революционные издания русских выходцев, в особенности Герцена, основавшего в Лондоне ежегодник «Полярная Звезда» и еженедельную газету «Колокол». Брожение в университетах поддерживалось увлечением многих профессоров теми же теориями, которые они, не стесняясь, развивали студентам с кафедры. Вопрос о таком печальном положении высших рассадников русского просвещения обсуждался весной 1861 года в Совете Министров в связи с движением в Польше. Некоторые из членов Совета требовали повсеместного закрытия университетов, впредь до полного их преобразования. Государь не согласился на такую крайнюю меру, но, приняв отставку министра народного просвещения Е. П. Ковалевского, решил заменить его лицом, которое в заведование этим ведомством внесло бы строгий порядок и водворило бы надлежащую дисциплину как среди учащих, так и среди учащихся. Выбор Его Величества остановился на адмирале графе Путятине.

Другая перемена состоялась во главе министерства внутренних дел. Старик Ланской сам просил об увольнении. Император возвел его в графское достоинство и в звание обер-камергера своего Двора, а преемником ему назначил статс-секретаря П. А. Валуева.

Новый министр внутренних дел не принимал участия в подготовительных трудах по освобождению крепостных крестьян. В то время, когда редакционные комиссии составляли проекты положений, он занимал место директора департамента в министерстве государственных имуществ и по поручению генерала Муравьева писал контрпроект, который Муравьев противопоставил предположениям комиссий при обсуждении их в Главном Комитете по крестьянскому делу. Не будучи противником самого преобразования, Валуев осуждал тенденциозность Николая Милютина и его товарищей, проявившуюся в полном устранении дворянства от руководства самоуправлением вышедших из крепостной зависимости крестьян. Две главные мысли лежали в основе его критики проектов редакционных комиссий. Он признавал желательным не восстановлять одного сословия против другого, но стараться их примирить, а также находил, что лучше ограничиться установлением главных начал реформы и затем дать развиваться делу самим собой. Заявленные Муравьевым возражения эти не прошли в Главном Комитете, который, равно как и Государственный Совет, принял положения почти в том самом виде, в каком они были составлены редакционными комиссиями. Вскоре после того, к новому 1861 году, возведенный в звание статс-секретаря Валуев получил важное назначение: управляющего делами Комитета Министров, а менее четырех месяцев спустя призван был занять пост министра внутренних дел, на прямой обязанности которого лежало введение в действие положений о крестьянах.

При таких условиях замена Ланского Валуевым получила определенное политическое значение как указание на желание Государя в дальнейшем направлении крестьянского дела принять в соображение законные интересы дворян, а также изгладить то раздражающее впечатление, что произвело на большинство землевладельцев недоверчивое и даже пренебрежительное отношение к поместному дворянству органов администрации. Что таково именно было значение состоявшейся министерской перемены подтверждалось и одновременным удалением Николая Милютина с должности товарища министра, хотя с производством в сенаторы, но и с увольнением в продолжительный заграничный отпуск.

Во второй половине мая Император Александр поехал в Москву, где провел три недели. Там Государь удостоил приема депутацию от водворенных в первопрестольной столице фабричных и ремесленников из бывших крепостных крестьян, с выражением благоговейной признательности за освобождение.

Ко времени обычного Красносельского лагерного сбора Император возвратился в Царское Село и Петергоф, но тотчас по выступлении гвардии из лагеря, 6-го августа, вместе с Императрицей отправился в Крым, чтобы отдохнуть во вновь приобретенной на южном берегу даче графини Потоцкой, «Ливадия». Путь Их Величеств лежал на Москву, Тулу, Орел, Святогорский монастырь, Харьков, Полтаву, Елисаветград, Николаев, Одессу и Севастополь. Государь производил смотры, ученья и маневры расположенным по пути следования войскам, а в Туле и в Полтаве произнес две знаменательные речи, обращенные: в первом из этих городов – к представлявшимся ему предводителям дворянства, а во втором – к собранным из окрестных губерний волостным старшинам временнообязанных крестьян. «Господа, – сказал Государь тульским дворянам, – «я изъявил благодарность дворянству в манифесте за то добровольное пожертвование, которое оно принесло и которым пособило мне, с Божией помощью, совершить великое дело; теперь снова повторяю эту благодарность. Прежние отношения ваши к вашим крестьянам прекращены, к ним возвратиться более нельзя; но то положение, которое мною установлено взамен старого порядка, должно приводиться в исполнение добросовестно, к упрочению быта владельцев и крестьян. Я надеюсь, что вы мне в этом поможете; надеюсь, что дворянство и в этом деле выкажет себя таким же, каким оно было всегда, то есть точным исполнителем воли Государевой». Царское внушение волостным старшинам вызвано было распространенными среди крестьянского населения России толками о земельном переделе. «Ко мне доходят слухи, – строго заметил Государь, – что вы ожидаете другой воли. Никакой другой воли не будет, как та, которую я вам дал. Исполняйте, чего требует закон и положение! Трудитесь и работайте! Будьте послушны властям и помещикам!».

Возвращение свое в столицу Император ускорил вследствие полученного известия о серьезных беспорядках, произведенных студентами С.-Петербургского университета.

Поводом к беспорядкам послужили новые правила, изданные министерством народного просвещения с целью введения между студентами более строгой дисциплины и усиления за ними надзора. Правилами этими требовалось от них внесение установленной платы за слушание лекций, отменялась форменная одежда, безусловно воспрещались всякие сходки, заведование студенческой благотворительной кассой и библиотекой поручалось не выборным студентам, а назначенным правлением университета. Тотчас по открытии С.-Петербургского университета после летних вакаций студенты на сходке 22-го сентября в одной из университетских аудиторий протестовали против новых правил, а когда последовало по распоряжению начальства прекращение лекций и закрытие университета, то собрались на университетском дворе и оттуда толпой отправились с Васильевского Острова на Колокольную улицу, где жил попечитель округа, генерал-лейтенант Филипсон, для личного с ним объяснения. Демонстрация эта повлекла за собой арест главных зачинщиков, который вызвал новую сходку студентов 27-го сентября, требовавших освобождения арестованных товарищей. Они разошлись лишь по прибытии к университету призванной Петербургским генерал-губернатором Игнатьевым роты л.-гв. Финляндского полка; но несколько дней спустя, 2-го октября, снова собрались на сходку, причем арестовано из них 35 человек. Университетское начальство объявило тогда, что студенты, желающие продолжать образование, обязаны дать подписку в подчинении установленным правилам и получить матрикулы с подробным перечислением их. Часть студентов подчинилась этому требованию, после чего возобновились лекции в университете, но большинство – отказавшееся принять матрикулы, 12-го октября собрались опять на площадь перед университетом и шумно протестовали против исключения их из состава слушателей. По отказе студентов разойтись вторично вызваны были войска, с которыми у студентов произошла кровавая схватка. Лишь по прибытии на место взвода л.-гв. Преображенского полка городовым и жандармам удалось оцепить бунтовавших студентов и в числе около 300 человек отвести их в Петропавловскую крепость. В тот же самый день в Москве студенты университета произвели такую же демонстрацию на Тверской площади, перед домом генерал-губернатора. Беспорядки, произведенные учащейся молодежью в Петербурге и Москве, более или менее отразились и на всех других университетах и прочих высших учебных заведениях, гражданских и даже военных.

По возвращении в Петербург, 18-го октября, Государь остался крайне недоволен действиями петербургских властей и неумелыми распоряжениями, приведшими к столкновению студентов с полицией и войсками, к массовому аресту их и к заключению сначала в Петропавловской крепости, а затем – в казематах в Кронштадте. Уволив Игнатьева от должности Петербургского генерал-губернатора, Император заменил его в этом звании генерал-адъютантом князем Суворовым, в бытность свою во главе управления Прибалтийским краем снискавшим себе славу мягкого и популярного администратора. Император хотя и утвердил представление министра народного просвещения об окончательном закрытии С.-Петербургского университета впредь до пересмотра общего университетского устава, об увольнении всех его студентов и об оставлении за штатом профессоров и других должностных лиц, но в то же время, «во внимание к тому, что некоторые студенты С.-Петербургского университета нуждаются в средствах к жизни и были бы особенно затруднены в случае желания переселиться в другие университетские города», приказал отпустить значительную сумму денег в распоряжение князя Суворова для производства, по его усмотрению, пособий нуждающимся студентам. Впрочем, главные зачинщики беспорядков не избегли взыскания. Они были высланы из Петербурга и водворены на жительство в отдаленных губерниях, под надзором полиции.

Озабочиваясь установлением общей системы правительственной деятельности и единства в действиях разных ведомств, Государь с самого воцарения нередко собирал своих доверенных советников, под личным своим председательством, для совместного обсуждения важнейших государственных вопросов. Осенью 1861 года он признал нужным включить Совет Министров в число высших учреждений Империи. Высочайшее повеление, состоявшееся 12-го ноября, точно определило состав и круг деятельности этого собрания, ведению которого подлежали: 1) виды и предположения по устройству и усовершенствованию разных частей вверенных каждому министерству и главному управлению; 2) сведения о ходе работ по устройству и усовершенствованию разных частей, заведуемых министерствами и главными управлениями, и предположения об устранении тех затруднений, кои при производстве сих работ могут встретиться; 3) первоначальные предположения, возникающие в министерствах и главных управлениях, о необходимости отменить или заменить какой-либо из действующих законов, с тем чтобы проект закона, составленный вследствие такого предположения, был министерством или главным управлением внесен на рассмотрение Государственного Совета; 4) те меры, требующие общего содействия разных ведомств и управлений, кои по существу своему не подлежат рассмотрению других высших государственных учреждений; 5) сведения о важнейших распоряжениях каждого министерства и главного управления по его ведомству, требующих общего соображения. Сведения эти должны быть заявляемы в Совете Министров с той целью, чтобы каждому министру и главноуправляющему были известны главнейшие действия и распоряжения других министров и главных управлений; 6) заключения особых комиссий, учреждаемых по Высочайшим Его Императорского Величества повелениям, для рассмотрения отчетов министерств и главных управлений, и 7) те дела, кои по особым повелениям Его Величества будут назначены для предварительного рассмотрения и обсуждения в Совете Министров.

Сообразно такому взгляду Государя на существо правительственной деятельности, видоизменен был и личный состав правительства целым рядом состоявшихся в конце 1861 и в начале 1862 года назначений новых министров. Старика Сухозанета заменил во главе военного министерства молодой, даровитый и деятельный генерал, главный сотрудник князя Барятинского по покорению Восточного Кавказа Д. А. Милютин, а вместо уволенных графа Путятина, Муравьева и Княжевича назначены министрами: народного просвещения – Головнин, государственных имуществ – Зеленый и финансов – Рейтерн. Граф Блудов возведен в звание председателя Государственного Совета и Комитета Министров и заменен во главе II Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии бароном Корфом. Большинство новых советников Императора принадлежало к кружку государственных деятелей, группировавшихся вокруг Великого Князя Константина Николаевича и известных за ревностных и убежденных сторонников коренных преобразований по всем отраслям управления. Замещение ими важнейших министерских постов указывало на твердую решимость Государя неуклонно продолжать предпринятое им дело Государственного обновления России.

В новый 1862 год, с которым государство русское вступало во второе тысячелетие своего существования, появилось, в первом нумере «Северной Почты», официального органа министерства внутренних дел, основанного статс-секретарем Валуевым, сообщение о следующих работах, находившихся на рассмотрении высших государственных установлений: 1) О главных началах преобразования всей вообще судебной части. Предположения по сему важному предмету обнимали: а) судоустройство; б) судопроизводство гражданское; в) судопроизводство по преступлениям и проступкам; и г) переходные меры от порядка существующего к порядку новому. 2) О полном преобразовании всей городской и земской полиции вообще. 3) О порядке составления, рассмотрения, утверждения и исполнения государственного бюджета, а также частных смет доходов и расходов всех министерств и главных управлений. 4) О преобразовании всего вообще управления государственных имуществ и о применении к государственным крестьянам тех положений 19-го февраля 1861 года, кои касаются сельского общественного управления. 5) О применении сих положений к крестьянам государевых, дворцовых и удельных имений. 6) Об устройстве народных школ и вообще о системе народного образования.

Русские люди в подавляющем большинстве, сознавая необходимость преобразований, сочувствовали благим начинаниям правительства, но некоторая часть общества, та, что подчинялась влиянию так называемых передовых органов печати и даже воспринимала внушения от заграничных листков, издававшихся русскими выходцами в Лондоне, не только не удовлетворялась обещанными реформами, но старалась все более и более волновать умы, возбуждая, обсуждая и разрешая общественные вопросы в самом радикальном смысле. Так относилась она к вопросам о народном образовании, о положении женщины в обществе. С осени 1861 года по Петербургу стали раскидывать подметные листки, заключавшие прямое воззвание к бунту и программу переустройства государства на социалистических началах. Одно из таких изданий, под заглавием «Молодая Россия», в разглагольствованиях своих шло гораздо далее «Колокола», издатели которого обзывались в нем ретроградами, и прямо проповедовало всеобщий переворот, сопровождаемый всеми ужасами политической революции: уничтожением семьи, собственности, кровавой резней, «красным петухом» и т. п.

Как бы в подтверждение этих угроз весной 1862 года пожары вспыхнули в разных губерниях Империи и в Петербурге и в течение одной недели достигли поистине ужасающих размеров. В первые дни горели преимущественно кварталы, населенные беднейшим классом, фабричным людом и мелкими торговцами. В последний, 28-го мая, запылали Щукин и Апраксин дворы. Сгорели дотла оба рынка, вмещавшие в себе более 2000 лавок и ларей, несколько соседних домов, в том числе дом Министерства Внутренних Дел, а по ту сторону Фонтанки – дома и дровяные дворы. Пламенное море разлилось на обширном пространстве, угрожая дому Министерства Народного Просвещения, Пажескому корпусу, Публичной библиотеке, Гостиному двору.

Государь лично руководил тушением пожаров. По его приказанию погорельцы приютились в палатках, раскинутых на Семеновском плацу и на месте сгоревших Щукина и Апраксина дворов. Все члены Царской семьи, следуя примеру Императора и Императрицы, пожертвовали в пользу их значительные суммы, а падший дух несчастных возбужден был посещением Их Величествами их импровизованного лагеря.

Высочайше учрежденной следственной комиссии не удалось открыть поджигателей, непосредственных виновников пожаров, но дознанием обнаружено вредное направление учения, преподаваемого литераторами и студентами мастеровым и фабричным в воскресных школах, в большом числе открытых за последние два года в Петербурге и других городах Империи по частному почину, без всякого за ними правительственного надзора; выяснены также сношения с лондонскими эмигрантами сотрудников некоторых из петербургских журналов, а потому Высочайше повелено: все воскресные школы закрыть впредь до пересмотра положения о них, а издание журналов Современник и Русское Слово приостановить на восемь месяцев. Тогда же учреждена при III Отделении Собственной Его Императорского Величества Канцелярии особая комиссия для разыскания виновных в составлении подметных листков и других революционных изданий. По распоряжению ее арестовано несколько лиц, в числе их и влиятельнейший из писателей так называемого передового направления, Чернышевский, которые и преданы суду Правительствующего Сената.

Лучшим русским умам будущее представлялось в самом мрачном свете. Юрий Самарин так излагал в письме к жене друга своего, Николая Милютина, опасения свои за грядущие судьбы России: «Прежняя вера в себя, которая, при всем неразумии, возмещала энергию, утрачена безвозвратно, но жизнь не создала ничего, чем можно было бы заменить ее. На вершине – законодательный зуд, в связи с невероятным и беспримерным отсутствием дарований; со стороны общества – дряблость, хроническая лень, отсутствие всякой инициативы, с желанием, день ото дня более явным, безнаказанно дразнить власть. Ныне, как и двести лет тому назад, во всей русской земле существуют только две силы: личная власть наверху и сельская община на противоположном конце; но эти две силы, вместо того чтобы соединиться, отделены промежуточными слоями. Эта нелепая среда, лишенная всех корней в народе и в продолжение веков хватавшаяся за вершину, начинает храбриться и дерзко становится на дыбы против собственной, единственной опоры (как-то: дворянские собрания, университеты, печать и проч. ). Ее крикливый голос только напрасно пугает власть и раздражает толпу. Власть отступает, делает уступку за уступкой, без всякой пользы для общества, которое дразнит его из-за удовольствия дразнить. Но это не может долго продолжаться, иначе нельзя будет избежать сближения двух оконечностей – самодержавной власти и простонародья, – сближения, при котором все, что в промежутке, будет раздавлено и смято, а то, что в промежутке, обнимает всю грамотную Россию, всю нашу гражданственность. Хорошо будущее, нечего сказать! Прибавьте к этому совершенный застой, оскудение, в полном смысле слова, нашего юга, который, за недостатком путей сообщения, за неимением капиталов и предприимчивости, благодаря, в особенности, непосильной конкуренции с Венгрией и Дунайскими княжествами, беднеет и истощается с каждым днем. Прибавьте польскую пропаганду, которая проникла всюду и в последние пять лет сделала огромные успехи, в особенности в Подолии. Прибавьте, наконец, пропаганду безверия и материализма, обуявшую все наши учебные заведения – высшие, средние и отчасти даже низшие, – и картина будет полная…»

Но правительство не падало духом и продолжало выражать твердую решимость не сходить с пути предпринятых им преобразований по всем отраслям государственного управления. Взгляд этот проводил министр внутренних дел в ряде статей, появившихся в официальном его органе Северная Почта. В них выражалось мнение, что правительство, сознающее свои права, свои обязанности и свою силу, не может ни подчинять своего направления торопливым и односторонним суждениям, ни упускать из виду настоящей цели своих усилий, заключавшейся в общей пользе и в уравновешении, согласовании и примирении разнородных общественных и частных интересов, ни сомневаться в окончательном достижении своей цели, при достаточной настойчивости и последовательности принимаемых к тому мер. И действительно, правительственные комиссии продолжали безостановочно разрабатывать проекты важных преобразований по всем ведомствам.

В 1862 году Государь не счел возможным ехать ни за границу, ни в Крым для летнего отдыха, но в продолжение июля совершил с Императрицей путешествие по Прибалтийскому краю, посетил так называемую Ливонскую Швейцарию, Ригу и ее окрестности, Митаву и две недели провел в Либаве, где пользовались морскими купаньями августейшие дети. Возвратясь в столицу, Его Величество принял в Петергофе второго сына королевы Великобританской, принца Альфреда, герцога Эдинбургского, сам посетил в Кронштадте английскую эскадру, а в Петербурге дал аудиенцию первому прибывшему в Россию японскому посольству. Съездив на несколько дней в Москву – с 16-го по 25-е августа – Император Александр с Государыней и всеми членами царственной семьи отправились в Новгород, где имело произойти торжественное празднование тысячелетия России.

7-го сентября, вечером, царственные путешественники приплыли на пароходе по Волхову. Народ громкими кликами «ура!» приветствовал Государя. Помолившись в Софийском соборе, Их Величества удалились в архиерейский дом, где для них было приготовлено помещение.

На другой день, 8-го сентября, Император принимал новгородских дворян. «Государь! – сказал ему губернский водитель дворянства князь Мышецкий, – поднося вам хлеб-соль русские и с благоговением и сердечной радостью приветствуя приезд ваш в колыбель царства русского, новгородское дворянство осмеливается выразить своему Монарху те неизменные чувства горячей любви и преданности, которыми оно всегда гордилось и гордиться будет». Император отвечал: «Поздравляю вас, господа, с тысячелетием России; рад, что мне суждено было праздновать этот день с вами, в древнем нашем Новгороде, колыбели царства всероссийского. Да будет знаменательный день этот новым знаком неразрывной связи всех сословий земли русской с правительством с единой целью – счастия и благоденствия дорогого нашего Отечества. На вас, господа дворяне, я привык смотреть как на главную опору Престола, защитников целости Государства, сподвижников его славы и уверен, что вы и потомки ваши, по примеру предков ваших, будете продолжать вместе со мною и преемниками моими служить России верой и правдой (Государь, будем! – с чувством воскликнули дворяне). Благодарю вас от всей души за радушный прием. Я верю чувствам вашей преданности (Верьте, Государь, верьте!) и убежден, что они никогда не изменятся».

После обедни крестный ход двинулся из Софийского собора на площадь, посреди которой возвышался памятник, воздвигнутый по проекту художника Микешина. Государь сопровождал церковную процессию на коне; Императрица и все члены Императорской фамилии шли за нею пешком. Митрополит Исидор совершил благодарственное молебствие и прочитал умилительную молитву о счастье и благоденствии России, написанную к этому дню первосвятителем Московским Филаретом. При возглашении ее Государь и все присутствовавшие опустились на колени. При звоне колоколов и пушечной пальбе завеса спала с памятника, и митрополит окропил его святой водою. В эту торжественную минуту Император обнял стоявшего возле него Цесаревича Николая Александровича – в этот день Его Высочеству минуло девятнадцать лет – и, горячо прижав к груди своей, поцеловал его и благословил.

По удалении крестного хода в собор начался парад войскам, в котором приняли участие роты и эскадроны от всех гвардейских полков, под начальством командира гвардейского корпуса, Великого Князя Николая Николаевича. В шесть часов в дворянском собрании дан был Государем обед, к которому приглашены все дворяне и должностные лица. Вечером Император и все его спутники посетили древнее Рюриково городище, расположенное при выходе Волхова из озера Ильмень.

На третий день Высочайшего пребывания в Новгороде Император принял хлеб-соль от удельных, государственных и временнообязанных крестьян Новгородской губернии. Обращаясь к последним, Его Величество громко и внятно сказал, чтобы они не верили кривотолкам людей недоброжелательных, исполняли положение 19-го февраля и не ожидали иной воли, и всем объявили, что им это сказал сам Государь. «Понимаете ли меня?» – заключил Император речь свою. «Понимаем», – единогласно отвечала толпа. После полудня Их Величества посетили учебные и благотворительные заведения. День завершился блестящим балом, данным новгородским дворянством. 10-го сентября по посещении Юрьева монастыря Высочайшие гости отбыли из Новгорода.

Два месяца царственная чета провела в Царском Селе. В это время в высшем государственном управлении состоялись два новых назначения. Граф Панин и генерал Чевкин оставили: первый – Министерство Юстиции, второй – Главное Управление Путей Сообщения. Преемниками им назначены Замятнин и Мельников.

10-го ноября Их Величества переехали в Москву. Там состоялся 28-го числа того же месяца торжественный прием дворянских депутаций смежных с московскою губерний и во главе их – дворянства московского.

Прием дворян отличался необычайной торжественностью. Государь вышел к ним в тронную Андреевскую залу под руку с Императрицей, в сопровождении многочисленной и блестящей свиты из министров и первых чинов Двора. «Мне особенно приятно, господа, – сказал он, – видеть вас собранными здесь, в нашей древней столице, которая мне вдвойне дорога как собственная моя колыбель. Я рад, что могу повторить то, что новгородское дворянство от меня слышало в день празднования тысячелетия российского государства. Я привык верить чувствам преданности нашего дворянства – преданности неразрывной Престолу и Отечеству, которую оно столь часто на деле доказывало, в особенности в годины тяжких испытаний нашего Отечества, как то было еще в недавнее время. Я уверен, господа, что дворянство наше будет и впредь лучшей опорой Престола, как оно всегда было и должно быть. Вот почему я надеюсь на вас, господа, на ваше единодушие помогать мне во всем, что клонится ко благу и могуществу дорогого Отечества нашего. Да поможет нам в этом Бог и да будет благословение его с нами! А вы, господа московские дворяне, знайте, что я за особую честь считаю принадлежать, как помещик вашей губернии, к вашей среде. Благодарю вас за ваш радушный прием, который я умею ценить». Раздалось громкое «ура!»

Неделю спустя, 25-го ноября, Их Величества приняли в Кремлевском дворце городских голов уездных городов, волостных старшин и сельских старост из временнообязанных крестьян московской губернии. Ровно в полдень Государь и Императрица вышли к собравшимся и милостиво приняли от них хлеб-соль. Обойдя их, Государь обратился к мировым посредникам и сказал, что он надеется на добросовестное и беспристрастное исполнение лежащих на них обязанностей. Затем, выйдя на средину залы, Его Величество подозвал к себе крестьян и обратился к ним со следующими словами:

«Здравствуйте, ребята! Я рад вас видеть. Я дал вам свободу, но помните, свободу законную, а не своеволие. Поэтому я требую от вас, прежде всего, повиновения властям, мною установленным. Требую от вас точного исполнения установленных повинностей. Хочу, чтобы там, где уставные грамоты не составлены, они были составлены скорее, к назначенному мною сроку. Затем, после составления их, то есть после 19-го февраля будущего года, не ожидать никакой новой воли и никаких новых льгот. Слышите ли? Не слушайте толков, которые между вами ходят, и не верьте тем, которые вас будут уверять в другом, а верьте одним моим словам. Теперь прощайте, Бог с вами!»

В шестинедельное пребывание в Москве Их Величества выказали жителям первопрестольной столицы самое милостивое расположение. Ряд великолепных балов дан был в Кремлевском дворце; Император и Императрица удостаивали своим посещением праздники, устраиваемые в их честь в знатнейших домах; Государь принял участие в предложенной ему московским охотничьим обществом охоте на медведей и лосей; наконец, именины Наследника, 6-го декабря, были отпразднованы в присутствии Их Величеств и Его Высочества балом, данным московским дворянством в помещении дворянского собрания. Государь и семья его не ранее 20-го декабря возвратились в Петербург.

В продолжение 1861 и 1862 годов у России не возникало существенных несогласий с иностранными правительствами. Отношения русского Двора ко всем великим державам были самими дружественными. По смерти короля Фридриха-Вильгельма IV личный друг Императора Александра и любимый его дядя Вильгельм вступил на престол Пруссии, а вскоре после того во главе управления поставлен им бывший посланник в Петербурге Бисмарк-Шенгаузен. Тогда уже замыслил этот государственный муж осуществить заветную мечту немецкого народа: объединение Германии под главенством Пруссии, и это великое дело представлялось ему возможным не иначе как с согласия и при деятельной поддержке России. Другой общий интерес связывал Пруссию с русским Двором: солидарность ее с нами в польских делах. Бисмарк находился еще в Петербурге, когда Император Александр стал склоняться в пользу примирительной программы маркиза Велепольского; все свое влияние пустил Бисмарк в ход, чтобы помешать ее успеху. Когда произошли в Варшаве первые уличные беспорядки, а революционное брожение распространилось по всему Царству Польскому и начало проникать в Западный край, прусский посланник советовал русским друзьям своим, не входя в сделку с мятежом, подавить его с неумолимой строгостью. Те же советы не переставал он пересылать в Петербург из Берлина, став министром-президентом, нимало не стесняясь противоречием, в которое становился сам при этом с постановлением прусской палаты депутатов, приглашавшей королевское правительство содействовать приведению в действие и исполнение положительным международным правом гарантированного территориального единства польского государства 1772 года, а также принадлежавших полякам, в этих пределах, национальных политических прав, так чтобы права эти не были впоследствии нарушаемы по произволу связанных обязательствами держав, коим, на оснований венских договоров и под занесенными в них условиями, присуждены части Польши.

Венский Двор, не успевший привлечь Россию на свою сторону на варшавских совещаниях 1860 года, не без некоторого злорадства взирал на возникшие в Польше смуты, хотя, подобно Двору берлинскому, опасался примирения русских с поляками как первого шага к всеславянскому единству. Отношения его к русскому Двору были сдержаны и холодны и даже стали натянутыми, когда по поводу движения в соседних с Австрией турецких областях – Боснии и Герцеговине – обнаружился преемственный антагонизм России и Австрии в Восточном вопросе. Осенью 1861 года австрийские войска, вступив в Суторину, турецкую область, сопредельную с Далмацией, разрушили укрепления, воздвигнутые там предводителем герцеговинских инсургентов Лукой Вукаловичем. Русский министр иностранных дел в депеше к посланнику в Вене громко протестовал против такого самовольного пренебрежения к территориальным правам Турции и напомнил австрийскому Двору, что оно составляет нарушение парижского договора, коим все великие державы обязались воздерживаться от всякого одинокого вмешательства во внутренние дела Оттоманской Империи.

По поводу событий в Варшаве английские министры хотя и выражали сочувствие национальным стремлениям поляков, но откровенно предупреждали их в речах, произнесенных в парламенте, что им нечего рассчитывать на вооруженную помощь Великобритании. Еще категоричнее высказалось в том же смысле французское правительство.

В последний день 1860 года, по новому стилю, граф Киселев получил из Петербурга телеграмму с поручением потребовать от тюильрийского кабинета объяснений по поводу того, что в Париже, под негласным покровительством принца Наполеона, образовалось целое скопище польских выходцев, которые, мечтая о восстановлении Польши, высылают в наши польские и литовские губернии зажигательные воззвания и эмиссаров с обещанием денежных средств, оружия и сочувственных пожеланий искони дружественной к полякам и единоверной Франции.

Наш посол испросил аудиенцию у Наполеона III и лично передал ему жалобы русского Двора на тайные происки в Польше двоюродного брата императора французов. «До сведения Императорского петербургского кабинета, – сказал он, – дошли слухи, что в Париже существует комитет по польским делам и что комитет этот состоит под покровительством лица, имени которого произнести я бы не решился, если бы мой Августейший Государь, полагаясь вполне на искренность отношений к нему вашего величества, не повелел мне говорить с вами, государь, от имени его, без обиняков. Он приказал доложить вам что Пале-Роялю приписывают участие в польской агитации. Такое откровенное заявление может служить доказательством того, что мой Августейший Государь желает оставаться с вашим величеством в самом искреннем согласии. Прямодушные объяснения нередко устраняют много поводов к недоразумениям».

Наполеон III с величайшею предупредительностью удовлетворил всем нашим требованиям. По его приказанию принц Наполеон явился сам к Киселеву для представления оправдательных объяснений. Мало того: три месяца спустя, когда в Париже получено было известие о варшавских демонстрациях, начавшихся на улицах и площадях и скоро перешедших в костелы, французское правительство решилось, по собственному почину, гласно выразить строгое осуждение этим беспорядкам и отнять у поляков всякую надежду на поддержку Франции.

10-го апреля французский министр иностранных дел прислал к русскому послу изготовленное для Монитёра сообщение и спросил, находит ли посол его удовлетворительным? Киселев отвечал, что, принимая в соображение ту среду, в коей он находится, он признает, что в сообщении достаточно ясно выражено доброжелательство Наполеона к русскому Государю, и что он надеется, что в том же смысле оно будет понято и в России. Тувенель ссылался на невозможность более резкого и строгого осуждения поляков, во внимание к вековым симпатиям Франции к Польше и воспоминаниям братства по оружию.

Правительственное сообщение появилось в Монитёре на другой же день. Оно предостерегало общественное мнение и повременную печать от увлечений и предположений, будто французское императорское правительство поддерживает надежды поляков, осуществление которых – не в его власти. «Великодушный образ мыслей Царя, – заключало сообщение, – служит верным ручательством того, что он хочет провести на деле преобразования, возможные в настоящем положении Польши, и надо желать, чтобы этому не послужили помехой манифестации, которые могут лишь раздражить его».

В Петербурге, однако, не удовлетворились статьей Монитёра и продолжали выражать неудовольствие на Наполеона III и его правительство, распространяя его и на самого Киселева, считавшегося приверженцем сближения и даже союза с французами. Князь Горчаков давно помышлял об отозвании его из Парижа, находя, что посол проведен Наполеоном, и не полагался на его силы, начинавшие, видимо, слабеть от старости. Еще осенью 1860 года Государь предлагал Киселеву пост председателя Государственного Совета, но старик, привязавшийся к посольской деятельности и к удобствам парижской жизни, отклонил это предложение. В половине 1862 года ему сообщили о скором прибытии в Париж, для облегчения ему бремени управления посольством, барона Будберга, бывшего до того посланником в Вене и в Берлине. Киселев понял намек и подал в отставку, вследствие чего и уволен от посольских обязанностей с оставлением членом Государственного Совета и в звании генерал-адъютанта.

Отозвание графа Киселева из Парижа знаменовало окончательное оставление русским Двором политики, которой маститый посол служил проводником в продолжение шести лет. Преемник его, барон Будберг, был дипломат Нессельродовской школы, возросший в преданиях «Священного Союза», душой преданный соглашению с Австрией и Пруссией, недолюбливавший французов, и тем не менее при вручении верительных грамот император французов приветствовал барона Будберга самым любезным образом: «Я могу лишь поздравить себя, – сказал он ему, – с теми отношениями, что существуют между русским Императором и мною. Они тем более имеют шансов на продолжительность, что зародились от взаимной симпатий и от истинных польз обеих Империй. Действительно, я имел случай оценить возвышенный ум и прямодушие вашего Государя, к которому питаю искреннюю дружбу». Первая просьба нового посла об отозвании из Варшавы французского генерального консула Сегюра, заподозренного в тайных сношениях с мятежниками, была уважена, и Сегюр немедленно отозван.

Такая податливость императора французов тем более свидетельствовала о желании его продолжать если не союз, то, по крайней мере, согласие и дружбу с Россией, что вокруг него все влияния соединились, дабы побудить его вступиться за поляков. В этом вопросе были согласны между собой императрица Евгения и принц Наполеон, во всех прочих делах постоянно противоречившие друг другу. Не было недостатка и в подстрекательствах со стороны англичан, с которыми, после охлаждения к нему России, Наполеон III снова стал искать сближения. Так, весной 1862 года лорд Пальмерстон в одной из речей своих как бы назло императору французов восхвалял поляков, прославляя их «неодолимый, нескончаемый, неистощимый» патриотизм, и при этом случае не преминул напомнить о разочарованиях, причиненных им первым Бонапартом. Все, что позволил себе Наполеон III, это намекнуть барону Будбергу, едва ли не на первой аудиенции, что европейский конгресс составляет, по его мнению, самое действительное средство для мирного разрешения многих запутанных вопросов, в том числе и польского.

Хотя новый русский посол вступил в отправление своей должности с первого дня приезда в Париж, в половине мая, но граф Киселев лишь в октябре представил свои отзывные грамоты. Прощание старца с французской императорской четой было трогательно. Император был сдержан и не касался политики, но в самых теплых выражениях благодарил графа за шестилетние усилия к поддержанию дружбы между Россией и Францией. Императрица же Евгения прямо спросила Киселева: каков нрав его преемника? «Мне говорили, – сказала она, – что Будберг человек сухой и сдержанный; мне это было бы досадно, потому что вы знаете мой характер, совершенно противоположный». Затем разговор коснулся Польши. Императрица пожелала узнать, утихает ли там волнение и, получив утвердительный ответ, заметила: «Если бы спросили меня, то я посоветовала бы предоставить поляков самим себе, с правом выбрать себе короля. Россия, при своем могуществе, всегда будет стоять выше, будет сильнее и дома, и в отношении других. Всякие иные, придуманные, мнимые примирения не установят прочного спокойствия, столь желаемого Европой и которого должна желать и Россия. Я говорю в интересах Польши и в то же время в интересах России и Европы». Граф Киселев не оставил этих слов без возражения, и хотя был очень польщен и тронут лаской своей собеседницы, но с твердостью ответил, что распря русских и поляков – дело семейное и что Россия ни под каким видом не может отказаться от Польши.

При таком обороте наших отношений к Франции отнюдь нельзя приписать влиянию тюильрийского кабинета состоявшееся довольно неожиданно признание Россией Итальянского королевства и Виктора-Эммануила II – королем Италии. Дипломатические сношения с туринским Двором были прерваны со дня вторжения сардинских войск, без объявления войны, в Церковную область и в Неаполитанское королевство. Не далее как в конце 1861 года генерал-адъютант князь Паскевич отвез в Рим знаки ордена св. Георгия 4-й ст., пожалованные Императором Александром королю и королеве обеих Сицилий за геройскую защиту Гаэты. Но с тех пор обострились отношения России к Австрии, главной противнице объединения Италии под властью Савойского дома. Пародируя известное изречение князя Феликса Шварценберга, сказавшего накануне последней войны, что Австрия удивит мир своей неблагодарностью, «j’étonnerai le monde par ma reconnaissance», сказал князь А. М. Горчаков. Летом 1862 года генерал Жербе-де-Сонназ прибыл в Петербург с известительной грамотой о принятии Виктором-Эммануилом титула короля Италии, и на торжественной аудиенции 5-го августа вручил ее Императору Александру. На другой же день министр иностранных дел уведомил циркуляром наши посольства о восстановлении дипломатических сношений России с Итальянским королевством.

В депеше этой князь Горчаков заявил, что ввиду расстояния, отделяющего Россию от Италии, события на Апеннинском полуострове не затронули ни одного из русских интересов, а потому Императорский кабинет взирал на них лишь с двойной точки зрения: сочувствия к этой стране и общих интересов порядка и мира Европы. Исходя из этого положения, рассуждал он, состояние Италии является ныне вовсе не тем, каким представлялось тому назад два года. «В настоящее время, – писал министр, – речь идет не о вопросах права, а о монархическом начале и об общественном порядке, в борьбе его с революционной анархией. Сознавая опасность наплыва насильственных действий крайних партий, туринский Двор вынужденным нашелся подумать о самозащите. Решение это он принял с твердостью, и хотя ему пришлось в этом направлении идти наперекор страстным вожделениям, влекущим Италию к довершению ее единства, он встретил со стороны представителей народа энергическое содействие, свидетельствующее, что идеи порядка восторжествовали над революционным движением». Императорский кабинет, заключал князь Горчаков, нуждался в ручательствах по двум предметам: что туринский двор твердо намерен подавить всякую мятежную попытку нарушить всеобщий мир и что он располагает достаточными к тому средствами. И то, и другое исполнено правительством короля Виктора-Эммануила, и потому Россия не вправе отказать ему в своей нравственной поддержке, хотя она, признавая этого государя королем Италии, и не думает возбуждать или разрешать отвлеченные правовые вопросы.

Завязывая новую дружбу с объединенной Италией, Императорский кабинет воспользовался благоприятным случаем, чтобы скрепить дружественную связь, издавна существовавшую между Россией и Североамериканскими Соединенными Штатами.

При самом зарождении кровопролитной междоусобной войны между Севером и Югом князь Горчаков, в депеше к представителю нашему в Вашингтоне, именем Императора, в сочувственных выражениях высказался в пользу соблюдения единства великой заатлантической республики. «Она, – писал он, – не только является в наших глазах существенным элементом всеобщего политического равновесия, но составляет нацию, к которой наш Августейший Государь и вся Россия питают дружелюбнейшее участие, потому что обе страны, находясь на противоположных оконечностях Старого и Нового Света, в поступательном периоде своего развития, призваны, по-видимому, к естественной солидарности интересов и симпатий, неоднократно ими друг другу выраженных». Когда несколько месяцев спустя вашингтонское правительство решило подвергнуть третейскому разбирательству несогласие свое с лондонским Двором, наш министр иностранных дел поздравил кабинет президента Линкольна с его решением, о котором отозвался так: «Оставаясь верным политическим началам, которые она всегда защищала, когда начала эти были обращены против нее, и воздержавшись от обращения в свою пользу учений, которые она постоянно отвергала, американская нация явила доказательство политической честности, которая дает ей несомненное право на уважение и признательность всех правительств, заинтересованных в том, чтобы соблюден был мир на море, а начала права восторжествовали над силой в международных сношениях, для спокойствия вселенной, прогресса цивилизации и блага человечества».

Не таково было отношение к Североамериканской республике, в эпоху переживаемого ею тяжкого кризиса, правительств английского и французского. В самый разгар войны северных штатов с южными тюильрийский кабинет обратился к Дворам петербургскому и лондонскому с предложением: выступить посредниками между воюющими сторонами и побудить их заключить шестимесячное перемирие на суше и на море, в продолжение которого могло бы состояться и полное их примирение. В Англии с радостью приняли французское предложение, под личиной человеколюбия имевшее целью раздвоить навсегда традиционного соперника Великобритании в мировой торговле; но князь Горчаков категорически его отвергнул, мотивируя свой отказ тем, что «прежде всего следует избежать всякого подобия давления, которое может лишь оскорбить общественное чувство в Соединенных Штатах и раздражить его при одной мысли об иностранном вмешательстве». Такая доброжелательная политика оценена была по достоинству по ту сторону океана и надолго обеспечила России признательность и дружбу заатлантической республики.

Главное внимание русского Двора было по-прежнему устремлено на Восток, где, по выражению князя Горчакова, у России могла быть лишь одна политика, состоявшая в том, чтобы прежде всего соблюдать, на основании договоров, преимущества, добытые в пользу христиан, и обеспечить им возможно большую сумму благосостояния и преуспеяния. Соответственно этой программе, Россия изъявила согласие на окончательное слияние Молдавии и Валахии в одно румынское княжество; в Сербии настояла на очищении от турецких гарнизонов всех крепостей, за исключением Белграда; в Греции, когда вспыхнувшая революция низвела с престола короля Оттона, поспешила обязаться не допускать до избрания на королевский престол родственного Императорскому дому герцога Николая Лейхтенбергского, связав и Англию таким же обязательством, в рассуждении второго сына королевы, принца Альфреда; наконец, в Турции, после подавления восстания в Боснии и Герцеговине и вторжения турок в Черногорию, потребовала отречения Порты от навязанных Омером-пашой молодому князю Черногорскому Николаю условий мира, одним из которых постановлялось проведение через княжество военной дороги, охраняемой турецкими блокгаузами.

Прямо противоположного взгляда на турецкие дела придерживалась Англия. В сообщениях своих Императорскому кабинету министр иностранных дел королевы Виктории лорд Джон Россель настаивал на признанной Европой независимости Порты и на безусловном праве ее предписать побежденной Черногории условия мира. Он строго осуждал стремления турецких христиан освободиться из-под власти турок и утверждал, что восстание их было бы великим бедствием, которое не только установило бы смуту на Балканском полуострове, но и возбудило бы вражду и столкновение между всеми великими державами. Князь Горчаков не оставил без возражения рассуждений руководителя внешней политикой Великобритании, заключавших в себе хотя и косвенный, но довольно ясный упрек по адресу России. Он не отрицал права Порты предписывать Черногории условия мира по своему усмотрению, но, заключил он, между воюющими сторонами воздвигается третий участник: великие державы, которые не могут безучастно относиться к событиям на Востоке, отражающимся на общей безопасности, которые неоднократно выступали посредниками между турками и черногорцами и пред которыми, наконец, Порта торжественно обязалась, еще до начала военных действий, ничего не изменять в территориальном и административном устройстве Черной горы. По мнению русского Двора, условия Омер-паши нарушали это обещание. Обязанность держав – рассмотреть, не увековечат ли они то положение, которое имеют в виду устранить, служа постоянным предлогом к новым раздорам и столкновениям?

Переходя к оценке мнения, выраженного лордом Джоном Росселем об отношениях к султану его христианских подданных, русский министр противопоставил ему следующие доводы: «Плавный государственный секретарь ее британского величества, – писал он русскому послу в Лондоне, – позволит нам напомнить ему прежде всего, что преимущества, коими пользуются христианские области, подвластные султану, покоятся на ручательстве великих европейских держав и что, следовательно, они не могут быть уменьшены без нарушения одного из торжественнейших постановлений договора 18-го марта 1856 года. Но, сверх того, мы не можем допустить, что разрешения задачи столь высокого значения для всеобщей безопасности, покоя и благосостояния, для новейших начал цивилизации и прогресса и для человеколюбия великих держав Европы нельзя найти в чем-либо другом, кроме тех крайностей, в коих полагает их исключительно главный государственный секретарь ее британского величества, не признавая за обеими сторонами иной альтернативы, как взаимная разрушительная борьба, и иной роли для великих держав, как раздор между теми из них, которые, сообразно своим частным видам, станут поддерживать беспощадное усмирение Портой и теми, что будут высказываться в пользу страстных вожделений христианского населения. По мнению нашему, разрешение это следует лучше искать в путях примирения, более благоприятных обоюдным интересам и потребностям нашего времени. Для нас, как и для всех великих держав, сохранение Оттоманской Империи составляет единственное начало равновесия Европы. Но ввиду зачатков смуты и борьбы, завещанных этим странам минувшими веками, подобный результат может быть достигнут прочно и устойчиво лишь правительственной системой, которая стремилась бы к привлечению Султану любви и благодарности его христианских подданных, давая их потребностям и желаниям законное удовлетворение и даруя им с этой целью условия существования, необходимые для счастливой и успешной общественной жизни».

Выразив удовольствие по поводу заявленного лордом Джоном Росселем желания содействовать улучшению участи христианских подданных султана, князь Горчаков продолжал: «Таков действительно путь, на который мы не переставали указывать как на единственное средство к упрочению и преуспеянию Оттоманской Империи, в условиях, согласных с существующими договорами, равно как и с симпатиями, убеждениями и общими интересами Европы. С той же целью приглашали мы постоянно великие державы к соглашению, которое, устранив расчеты, основанные на их политическом соперничестве, имело бы благотворное влияние, с одной стороны, на христиан, внушив им доверие и надежду, с другой – на турецкое правительство, утвердив его в добрых намерениях, неоднократно выраженных его величеством султаном. Мы убеждены, что если бы послушались наших советов, то они предупредили бы оплакиваемые ныне бедствия. Мы не хотим произнести слишком строгий суд над действиями Оттоманского правительства. Мы знаем, что ему приходится бороться с великими трудностями и вполне готовы вменить ему в заслугу малейшие усилия. Но мы должны также признать, что такие факты, как война, ныне оконченная в Герцеговине и Черногории, или бомбардирование беззащитного города (Белграда), суть средства, которые не поведут к желанной цели. Подобные насильственные меры, возбуждая одновременно притязания победителей и злобу побежденных, приводят к положению, при котором возможно только прибегнуть к силе, и нет другого решения, как одна из двух крайностей, на которые указал лорд Россель. Потому именно, что мы не считаем подобного результата отвечающим пользам ни христиан, ни турецкого правительства, ни великих европейских держав, мы продолжаем советовать: первым – осторожность, второму – умеренность, последним – доброе согласие, которое одно может придать их советам необходимый авторитет. В тот день, когда правительство ее британского величества захочет вступить на этот примирительный путь, вы можете удостоверить его, что оно найдет нас наряду с собой, под условием, чтобы оно не исповедовало оптимизма, который мы не можем разделить, и чтобы вместе с нами оно посвятило все свои усилия к возвращению в христианах доверия посредством сознания практического улучшения их участи. Что же касается до нерасположения, высказанного лордом Росселем в заключение его депеши, ко всякому содействию преступным проискам, клонящимся к ослаблению уз покорности подданных своему государю и к ниспровержению всех монархий в Европе, то мы принимаем к сведению это заявление с искренним удовольствием, и мне нечего присовокуплять, что оно всегда встретит со стороны Императорского кабинета полное признание».

Русскому посланнику в Царьграде, князю А. В. Лобанову-Ростовскому, удалось убедить Порту не настаивать на тяжких условиях мира, предписанного ею Черногории и не нарушать status quo ante в этой стране. Он же осенью 1862 года подписал с уполномоченными Франции и Турции протокол, коим три державы обязались разделить между собой поровну издержки по перестройке купола над храмом гроба Господня в Иерусалиме. Акт этот узаконил снова преимущественное значение России и Франции как признанных Портой покровительниц двух главных христианских исповеданий в Святых Местах. Успехи нашей дипломатии снискали князю Горчакову благоволение и признательность Императора Александра, который в день своего рождения, 17-го апреля 1862 года, возвел министра иностранных дел в достоинство вице-канцлера Империи.

Милостивое расположение Императора Александра II к польским своим подданным выразилось как в амнистии, дарованной эмигрантам-полякам тотчас по заключении мира, так и в последовавшем в день коронации облегчении участи политических ссыльных из уроженцев Царства Польского и западных областей Империи. Вожаки обеих групп, на которые распадалась заграничная эмиграция, так называемых «белых» – консерваторов, и «красных» – радикалов, хотя и протестовали против царского всепрощения, но значительное число выходцев воспользовалось им и спешило возвратиться на родину. Еще большее число бывших участников восстания 1830–1831 годов вернулось из Сибири и внутренних губерний.

Преемник Паскевича по званию наместника в Царстве, князь М. Д. Горчаков, отличался от своего предшественника крайней мягкостью в обращении с поляками, выступая и в Петербурге усердным и постоянным ходатаем за них. Его предстательству обязаны поляки многими существенными льготами и преимуществами: восстановлением конкордата, заключенного с Папским престолом еще в 1847 году, но во все время царствования Императора Николая остававшегося без применения; учреждением в Варшаве медицинской академии; разрешением основать Земледельческое общество, в состав которого вошли все землевладельцы края, с правом учреждать местные отделы в провинции и собираться на общие совещания в Варшаве. Но все эти уступки не удовлетворяли желаний поляков, которые, по мере ослабления строгих мер, коими сдерживались они в предшедшее царствование, все более и более проникались стремлением к достижению полной политической свободы и национальной независимости. Настроение это ревностно утверждала среди населения непримиримая эмиграция, одна часть которой – «белые» – поддерживала связь с дворянами-землевладельцами и высшим духовенством в Царстве и Западном крае; другая же часть – «красные» – находилась в постоянных сношениях с ксендзами, чиновниками, горожанами и учащейся молодежью. И те, и другие выжидали лишь удобного случая, чтоб начать восстание с целью отторжения Польши от России и восстановления Речи Посполитой в древних ее пределах. Первые признаки брожения, охватившего польское общество, стали обнаруживаться с лета 1860 года, когда начался в Варшаве ряд патриотических манифестаций, устраиваемых в память деятелей или событий предшедших мятежей. В процессиях, выходивших из костелов, принимали участие лица всякого звания, и в большом числе – воспитанники учебных заведений, женщины и дети. Они проходили по городу, неся польские национальные значки и эмблемы, распевая полурелигиозные-полуполитические гимны, осыпая ругательствами и насмешками встречавшиеся им по пути русские полицию и войска. При этом народу раздавались возмутительные листы, портреты бойцов «за независимость»: Килинского, Костюшки. До самого конца 1860 года власти терпели эти нарушения порядка, не подвергая виновных ответственности и вовсе не принимая мер к их предотвращению. Дошло до того, что во время пребывания в Варшаве самого Государя и Августейших гостей его – императора австрийского и принца-регента прусского, в день, назначенный для парадного спектакля, императорская ложа в большом театре была облита купоросом, а уличные мальчишки отрезали шлейфы у дам, ехавших на бал к наместнику. По пути царского следования, на улицах и площадях, раздавались свистки.

В начале февраля 1861 года члены Земледельческого общества съехались на общее собрание в Варшаву для обсуждения дела, переданного на их рассмотрение самим правительством: о способах наилучшего разрешения в Царстве Польском вопроса о поземельных отношениях крестьян к землевладельцам. Этим воспользовались тайные организаторы беспорядков, чтобы вовлечь в них остававшихся дотоле безучастными дворян-помещиков и, таким образом, объединить народное движение. 13-го февраля, в годовщину Гроховской битвы, печатные воззвания приглашали народ собраться на площади Старого места и оттуда шествовать мимо замка, где имел пребывание князь Горчаков, к наместникову дворцу, в залах которого заседало Земледельческое общество. Князь Михаил Дмитриевич решился не допускать этой заранее возвещенной манифестации. По его распоряжению обер-полицмейстер полковник Трепов, во главе полицейских солдат и конных жандармов, разогнал толпу, вышедшую из монастыря Паулинов, с факелами, хоругвями и пением. Порядок был восстановлен, но не надолго. На следующий день, 15-го февраля, народные скопища собрались в различных частях города и устремились на Замковую площадь. Встретившись с войсками, расположенными вдоль Краковского предместья и на самой площади, они забросали их камнями. Тогда по команде генерала Заблоцкого одна рота дала залп из переднего взвода, которым в толпе убито шесть человек и ранено столько же. Скопища немедленно рассеялись.

Но иное было действие залпа на членов Земледельческого общества, да и вообще на всех поляков, принадлежавших к партий «белых». Глава их и председатель общества, граф Андрей Замойский, созвал в эту же ночь лиц всех сословий для составления и подписания на имя Государя адреса, который депутация, состоявшая из архиепископа Фиалковского, графов Замойского и Moлоховского и граждан Кронеберга и Шленвера, на другое утро отвезла к наместнику в замок для дальнейшего отправления в Петербург. В адресе этом, составленном от имени «всей страны», выражалось требование возвратить Польше национальные церковь, законодательство, воспитание и всю общественную организацию как необходимые условия народного существования.

Князь Горчаков совершенно растерялся. Он не только принял из рук депутатов адрес, обещав доставить его по принадлежности, но и согласился на все требования, предъявленные ему последними. То был ряд уступок, клонившихся к полному упразднению русской власти в городе. Наместник дал разрешение похоронить убитых поляков со всеми почестями; дозволил учреждение временного управления из выборных делегатов от города, для наблюдения за порядком в Варшаве, под условием полного устранения полиции; обещал, что в день похорон ни полиция, ни войска не покажутся на улицах; отставил от должности обер-полицмейстера Трепова; наконец, приказал освободить всех арестованных за участие в демонстрациях последних дней. Донося Государю по телеграфу о случившемся, наместник не посмел, однако, довести до Высочайшего сведения о всех принятых им мерах. В первой телеграмме он ограничился замечанием, что «напряжение умов в городе большое и, может быть, сегодня последуют опять беспорядки». Во второй телеграмме, известив о совокупной подаче в отставку всеми предводителями дворянства, он утверждал, что волнение в городе особенно увеличилось после выстрелов роты, в которую бросали каменьями. «Пальбу приказал Заболоцкий, – оправдывался смущенный князь, – в противность моих распоряжений, ибо я приказал войскам иметь ружья незаряженными. Я нарядил по сему происшествию следствие». О Трепове наместник признавался, что велел ему сказаться больным по той причине, что «ненависть, против него развившаяся, угрожает убиением его на улице». Сообщая, что в городе все спокойно, князь испрашивал, однако, разрешения – «в ожидании больших беспорядков и в случае крайности» – объявить Варшаву на осадном положении. Наконец, в третьей телеграмме он известил Государя о подаче прошения на Высочайшее имя архиепископом Фиалковским и пятью «почетными лицами», которых не назвал, а также об отправлении оного в Петербург с нарочным, несмотря на то что, по собственному его признанию, «оно заключается в общих выражениях, крайне либеральных, направленных к дарованию Царству различных прав», но тут же прибавил: «Податели объявили мне, что представление сей просьбы на Высочайшее воззрение будет много способствовать к успокоению умов».

Весть о варшавских событиях, полученная Императором Александром всего за несколько дней до подписания манифеста об освобождении крестьян, глубоко опечалила Государя, но не смутила его. Твердая решимость прежде всего восстановить порядок звучит в трех его ответах от 16-го февраля на телеграммы наместника: 1) «С нетерпением жду, как пройдет сегодняшний день. Уверен, что вы примете все нужные меры для восстановления должного порядка. Есть ли раненые в войсках и заметно ли оружие в народе? Смотря по обстоятельствам, доносите мне утром и вечером». 2) «Считаю отставку предводителей крайне неуместной и доказывающей их малодушие. Распоряжение о Трепове не могу одобрить. В теперешнем обстоятельстве каждый должен быть на своем месте. Объявление осадного положения в Варшаве предоставляю вашему усмотрению». 3) «Если просьба Фиалковского действительно в том смысле, о котором вы упоминаете, то не следовало ее принимать. Буду ожидать ваших объяснений. Во всяком случае, теперь не время на уступки и я их не попущу».

На другой день, 17-го февраля, наместник ограничился донесением, «что в городе все спокойно». Государь не удовольствовался этим известием и в телеграмме Горчакову, подтвердив все предписанное накануне, требовал подробных объяснений: «Желаю знать, что было предлогом к уличным беспорядкам 15-го числа и кто были главные деятели? Прошение остановите, если оно еще не отправлено. Прошу действовать с должным спокойствием и твердостью. Уступок никаких я не намерен допускать». По получении ответа Горчакова, что прошение на Высочайшее имя им не представляется, а посылается с него копия военному министру, а также, что о явном предлоге скопищ 15-го февраля и о главных деятелях он может лишь сказать, «что это было действием, вызванным демократической партией». – Император телеграфировал ему: «Объявите по предоставленной вам власти, что прошение, поданное на мое имя, за неприличием и неуместностью заключающихся в нем желаний вами возвращается. Дайте знать по телеграфу имена пяти лиц, представивших вам прошение с Фиалковским. Беспорядки в Варшаве имеют ли отголосок в провинции?» Горчаков отвечал, что хотя и не было в провинции беспорядков, но отголосок варшавских событий весьма значителен, назвал имена пяти депутатов, но умолял Государя разрешить ему приостановиться предписанной публикацией о непринятии прошения впредь до прибытия отправленного в Петербург с подробными донесениями одного из высших чиновников Варшавского Сената, обер-прокурора Карницкого.

Из царских телеграмм наместник не мог не заключить, что действия его не вполне отвечают намерениям Императора, и дабы хоть несколько облегчить бремя лежавшей на нем ответственности, он обратился к военному министру с просьбой «ввиду важности положения в Царстве Польском» прислать в Варшаву ему в помощь лицо, «пользующееся полным доверием» Его Величества. На эту просьбу Государь отвечал сам, что питает к Горчакову полное доверие, а потому и не видит причины посылать ему кого-либо. Видимо желая, однако, успокоить старца-наместника, Император разрешил отложить предписанную публикацию впредь до прибытия в Петербург Карницкого, присовокупив, что если ему нужен помощник по гражданской части, то пусть назовет кого желает. Государь от себя предложил на эту должность генерала Хрулева. Горчаков отозвался: «Помощник по гражданской части и Хрулев, кажется, не нужны, но полезно было бы иметь здесь по выбору Вашего Величества лицо со светлым взглядом». Тогда Государь предложил прислать в Варшаву товарища статс-секретаря по делам Царства Польского, Платонова. «Платонов крайне нужен в Петербурге; о других лицах позвольте подумать», – отозвался Горчаков.

Между тем 21-го февраля прибыл в Петербург фельдъегерь с первыми письменными донесениями наместника о происшествиях 15-го февраля. Из них Государь усмотрел всю важность совершенных беспорядков и тотчас сделал распоряжение об отправлении в Царство Польское подкреплений войсками: гусарской бригады 1-й кавалерийской дивизии и всей 2-й пехотной дивизии, а также четырех казачьих полков с Дона. Известив о том наместника, он не скрыл от него, что прошение варшавян находит «совершенно неуместного содержания» и на случай возобновления беспорядков приказал: «города Варшавы не оставлять ни под каким видом» и «в случае нужды бомбардировать из цитадели».

Ни о чем подобном не помышлял князь Горчаков. Отправленный им 19-го февраля из Варшавы и 25-го прибывший в Петербург Карницкий привез предложения совершенно другого рода.

В первые дни по столкновении мятежных скопищ с войсками князь Горчаков, более чем когда-либо, обнаружил свойственные ему нерешительность и податливость на чужие внушения. Окружавшие его поляки ловко воспользовались неудовольствием на ближайшего советника, заведовавшего правительственной комиссией внутренних дел и народного просвещения, П. А. Муханова, а также на военных начальников, высказывавшихся в пользу строгих мер для обуздания своеволия черни, чтобы развить пред ним целую программу преобразований, долженствовавших, по словам этих лиц, успокоить взволнованные умы. Обширный доклад в этом смысле составил и представил наместнику обер-прокурор общего собрания варшавских департаментов Сената, Энох. Он советовал для восстановления порядка обратиться к содействию партий «белых», утверждая, что на народные массы русскому правительству рассчитывать нельзя, потому что последние не удовлетворятся ничем, кроме полной независимости или, по меньшей мере, личного соединения Польши с Россией. Совершенно наоборот, уверял он, имущественные классы, дворяне и чиновники, хотя в сущности придерживаются тех же мнений, но опасаются торжества демократических начал, а потому их не трудно удержать от участия в движении «мудрыми и умеренными преобразованиями». Под такими преобразованиями Энох разумел прежде всего предоставление Царству Польскому его прежних гражданских законов, Наполенова кодекса, введенного в 1807 году, и упразднение кодификационной комиссии, трудившейся над объединением их с законами Империи; возвращение общему собранию варшавских департаментов Сената прежнего названия государственного совета и назначение в состав его членов из местных деятелей; учреждение в Царстве высших учебных заведений и технических училищ, с изъятием их из-под ведения русского министерства народного просвещения; образование особой правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения и поставление во главе ее поляка-католика; вообще привлечение населения к участию в управлении посредством установления выборных городских советов, сначала в Варшаве, а потом и в прочих городах Царства; наконец, создание в Царстве центрального выборного же учреждения, на обязанности которого лежало бы доводить до сведения высшего правительства о нуждах и желаниях польского народа. Энох выражал мнение, «что немедленного принятия всех этих мер казалось бы достаточным, чтобы успокоить брожение, обеспечить правительству содействие всех здравомыслящих людей и обратить в ничто все безумные и преступные попытки». Рассуждения юриста-поляка произвели на наместника настолько сильное впечатление, что он не поколебался повергнуть их на воззрение Государя как единственное средство успокоить разнузданные страсти и восстановить порядок и спокойствие в стране.

Уже по отъезде Карницкого в Петербург возбужден был вопрос: кого из поляков назначить главным директором предположенной правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения? Выбор наместника остановился на маркизе Велепольском.

В разговорах с Горчаковым Велепольский хотя и соглашался на принятие должности директора правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения, но под условием немедленного введения проектированных Энохом преобразований, дополненных следующими: обязательным очиншеванием крестьян в Царстве по составленному самим маркизом проекту и под личным его руководством; восстановлением Варшавского университета; учреждением, отдельно от государственного совета, высшего кассационного суда; выделение общественных работ в Царстве в ведомство, не зависимое от главного управления путей сообщения в Петербурге; уничтожением должностей предводителей дворянства; изъятием государственных преступлений из ведения военных судов; ведением всей официальной переписки исключительно на польском языке, а сношений с русскими властями – на французском; учреждением Сената из пожизненных членов, как высшего законодательного собрания, провинциальных выборных советов и городского совета в Варшаве.

Тотчас по прибытии Карницкого в Петербург Император уведомил Горчакова, что на присылку официальной депутации он «решительно не согласен». Ответ свой на дальнейшие сообщения наместника Государь отправил через два дня – 25-го февраля. То был рескрипт на имя князя Горчакова: «Я читал прошение ваше, ко мне препровожденное. Оно могло бы быть оставлено мною вовсе без внимания как мнение нескольких лиц, которые под предлогом возбужденных на улице беспорядков присваивают себе право осуждать произвольно весь ход государственного управления в Царстве Польском. Но я готов видеть во всем этом лишь одно увлечение. Все заботы мои посвящены делу важных преобразований, вызываемых в моей Империи ходом времени и развитием общественных интересов. Те же самые попечения распространяются безраздельно и на подданных моих в Царстве Польском. Ко всему, что может упрочить их благоденствие, я никогда не был и не буду равнодушным. Я уже на деле доказал им мое искреннее желание распространить и на них благотворные действия улучшений истинно полезных, существенных и постепенных. Неизменны пребудут во мне таковые желания и намерения. Я вправе ожидать, что попечения мои не будут ни затрудняемы, ни ослабляемы требованиями несвоевременными, или преувеличенными, или несовместными с настоящими пользами моих подданных. Я исполню все мои обязанности. Но ни в каком случае не потерплю нарушения общественного порядка. На таком основании созидать что-либо невозможно. Всякое начало, порожденное подобными стремлениями, противоречит самому себе. Я не допущу до сего. Не допущу никакого вредного направления, могущего затруднить или замедлить постепенное правильное развитие и преуспеяние благосостояния сего края, которое будет всегда и постоянно целью моих желаний и попечительности».

Одновременно с рескриптом Государь извещал наместника, что по повелению его в статс-секретариате по делам Царства Польского разрабатывается проект преобразований, предположенных для Царства и долженствующих внести значительные улучшения в существующие учреждения. Император поручил Горчакову прочесть рескрипт пяти лицам, вручившим прошение на Высочайшее имя, предварив их и о готовящихся законодательных мерах; самый же рескрипт приказал обнародовать во всеобщее сведение, так как прошение поляков давно уже появилось в заграничных газетах. По получении Императорского рескрипта князь Горчаков пригласил в замок лиц, подписавших прошение, и прочитал им рескрипт, который, как доносил он, «и принят ими без всяких изменений». Но, присовокуплял наместник, «в неизвестности еще в публике конфиденциальных внушений о будущих улучшениях, он мог бы произвести на первых порах невыгодное впечатление, которое потом было бы трудно изгладить». – «Требую, чтобы рескрипт был напечатан в газетах немедля», – настаивал Император, и получил в ответ: – «Рескрипт сейчас печатается во всех газетах. Я вчера еще, после моей депеши, решился его публиковать сегодня». – «Ces tergiversations sont déplorables!» (Колебания эти жалости достойны) – надписал Государь на последней телеграмме князя Горчакова.

Впрочем, этим не ограничились слабость и нерешительность наместника, доводившие его до прямого ослушания Высочайшей воле. Государь требовал распущения выборной городской делегации; Горчаков отстаивал ее, уверяя, что полное действие полиции восстановлено уже восемь дней назад; что делегация города не имеет никакой официальной власти; что патрулей от нее не выставляется и что она только способствует спокойствию города частными внушениями гражданам, и тому подобное. Государь стоял на своем: «Упразднена ли городская делегация? – спрашивал он снова. – Считаю меру эту необходимой, так же как и запрещение всяких клубов или других подобных сборищ». Ответ Горчакова: «Делегацию я, с вчерашним курьером, испрашивал разрешения на время не упразднять, ибо в настоящую минуту она полезна, не допуская демонстраций. Дозвольте приостановиться роспуском ее до получения этого курьера. Большие сборища бывали в варшавском ресурсе (клубе). Со вчерашнего дня сделано распоряжение, чтобы туда пускали только членов-посетителей по билетам, по уставу. О других сборищах приму меры». Но в действительности никаких мер не принималось. Государь, хотя и неохотно, согласился на увольнение Трепова от должности варшавского обер-полицмейстера, предоставив выбору наместника назначение его преемника. Горчаков доносил, что хотел было назначить адъютанта своего, Мезенцева, но, пояснял он, «во все дни демонстраций я его посылал во все места, где происходили беспорядки, и с тех пор его везде ненавидят, называя палачом». Император заметил, что вовсе не считает это возражение препятствием к назначению Мезенцева. Тем не менее заведование полицией было вверено поляку Крачинскому. Возвращаясь к вопросу о делегации, Государь признавал ее дальнейшее существование решительно вредным и, требуя немедленного ее упразднения, спрашивал: «Правда ли, что собирается подписка для монумента над убитыми? Таковую не допускать и особого монумента не делать». На это третье подтверждение последовал ответ: «Делегация завтра упраздняется. Пожертвования для памятника делаются нераздельно от пособия для семейств убитых и раненых. Сооружение памятника не допущу». Два дня спустя Горчаков хотя и доносил об упразднении делегации, но прибавлял, что восемь лиц из нее «будут заседать для пользы города в магистрате». Такие отступления от точного смысла Высочайших повелений наместник скрашивал уверением, что Царский рескрипт произвел хорошее впечатление на всех умеренных, которые «продолжают действовать на умы, и можно надеяться на успех».

Спокойствие в Варшаве продолжалось, однако, недолго. По распоряжению организаторов мятежа мужчины облеклись в национальные костюмы, женщины – в глубокий траур по родине. Революционные гимны раздавались в костелах по всему пространству Царства Польского. Скоро возобновились и уличные демонстрации в Варшаве. Снова Государь телеграфировал наместнику: «Возобновление беспорядков, подобных тому, что было в субботу и в понедельник, не должно быть допускаемо». Действительнейшим к тому средством князь Горчаков считал опубликование назначения Велепольского директором комиссии духовных дел и народного просвещения, а также «сокращенной программы Царских милостей», которую сообщил ему по телеграфу двоюродный брат его, министр иностранных дел князь А. М. Горчаков.

Между тем в Петербурге, в статс-секретариате по делам Царства Польского, торопливо составлялся проект новых учреждений, которые решено было даровать этому краю. В основание проекта приняты записки Эноха и Велепольского, хотя с некоторыми ограничениями. Проект обсуждался и рассматривался в Совете Министров, в Высочайшем присутствии, и 14-го марта Государь приложил к нему свою подпись. В видах развития и улучшения установлений края, взамен общего собрания варшавских департаментов Правительствующего Сената, восстановлялся Государственный Совет Царства Польского из духовных сановников и лиц, назначенных Высочайшей властью, под председательством Царского наместника. Независимо от дел, подлежавших ведению упраздненного общего собрания Сената, Государственному Совету вверялось рассмотрение: годовой сметы доходов и расходов Царства, отчетов главноначальствующих всеми частями управления, а также донесений генерального контролера о ревизии денежных отчетов, представлений новоучреждаемых выборных губернских советов, наконец, просьб и жалоб на злоупотребления служащих лиц в нарушении ими законов; основывалась отдельная правительственная комиссия духовных дел и народного просвещения; в губерниях и уездах учреждались выборные советы, периодически созываемые для совещаний о местных пользах и нуждах, с правом входить о них с представлениями в Государственный Совет Царства; такие же советы учреждались в Варшаве и значительнейших городах для заведования городским хозяйством. Состав и круг деятельности как Государственного Совета, так и выборных советов в губерниях, уездах и городах подробно определен в двух последующих указах, изданных шесть недель спустя.

Обнародование Высочайшего указа 14-го марта в Варшаве сопровождалось следующим воззванием наместника: «Поляки, важные обстоятельства настоящей минуты побуждают меня обратиться к вам еще раз со словами порядка и рассудка. Учреждения, Всемилостивейше дарованные Государем Императором и Царем Царству Польскому, служат ручательством интересов вашего края, самых дорогих интересов для ваших сердец, религии и народности. Государю Императору угодно, чтобы эти учреждения были введены в действие в возможной скорости и со всей искренностью. Дабы осуществить это, явите единодушное желание сохранить порядок и спокойствие и остерегайтесь беспорядков, которых не потерпит правительство, ибо каждое правительство обязано их сдерживать». Одновременно с обнародованием преимуществ, Высочайше дарованных Царству Польскому, министр иностранных дел довел о них до сведения европейских Дворов, через посредство русских при них дипломатических представителей:

«Из Высочайшего рескрипта, на имя наместника Царства Польского последовавшего, вы усмотрели суждение, произнесенное Государем Императором о последних событиях в Варшаве. В полном сознании своей силы и в чувствах любви к подданным своим, Его Императорскому Величеству благоугодно было приписать случившееся одному увлечению, хотя ввиду беспорядков на улицах можно было бы произнести приговор более строгий. Только во внимание к этому увлечению и дабы дать время взволнованным умам успокоиться, местные власти не приняли тех мер к укрощению, которые они имели право и возможность употребить в данном случае. Но Государю Императору угодно было не ограничить этим своего великодушного снисхождения. Манифест об освобождении крестьян, состоявшийся 19-го февраля, свидетельствует об отеческой попечительности, какой Его Императорское Величество объемлет народы, вверенные ему Божиим Промыслом. Россия и Европа могли убедиться, что Его Величество не только не устраняет и не отсрочивает преобразований, вызываемых развитием идей и общественных интересов, но, решительно приступив к делу, совершает его с неослабной последовательностью. Те же попечения простирает Всемилостивейший Государь наш и на подданных своих Царства Польского, и потому Его Императорскому Величеству не угодно было, чтобы случайное, хотя и прискорбное событие, приостановило исполнение его предначертаний. Прилагаемый при сем экземпляр Высочайшего указа объяснит вам новые учреждения, дарованные Царству Польскому Высочайшей Его Императорского Величества волей». Следовало перечисление этих учреждений, после чего министр продолжал: «Такими учреждениями доставляется новое ручательство нравственным и материальным потребностям края, указано ему законное средство для предъявления своих польз и нужд; наконец, упрочена возможность улучшений, основанных на опыте, указания коего будут всегда приниматься в соображение, в границах справедливости и возможности. Успех новых учреждений будет зависеть, в равной степени, от доверия Царства Польского к благим намерениям Государя Императора и от той меры, в какой оно оправдает ныне оказываемое ему доверие. Воля Государя Императора, чтобы все им дарованное было делом правды (L’Empereur veut que ce qu’il accorde soit une vérité). Убеждение его – что он добросовестно исполнил долг свой, открывая подданным своим Царства Польского путь законного преуспеяния; искреннее его желание, чтобы они неуклонно по нем следовали. Его Величество твердо уверен, что цель эта будет достигнута, если намерения его встретят признание и содействие в благоразумии страны».

События не оправдали радужных надежд. Неутомимой деятельности и несомненной энергии Велепольского, в руках которого, со дня вступления в новую должность, сосредоточились все нити внутреннего управления Царством, не удалось одержать революционного движения, поддерживаемого извне эмиграцией, руководимого внутри вожаками мятежа, не отступавшими ни пред какой крайностью. С первых шагов своих в качестве правительственного деятеля маркиз восстановил против себя влиятельное католическое духовенство высокомерным обращением с его высшими представителями, а поместное дворянство – закрытием Земледельческого общества, успевшего в короткий период своего существования пустить глубокие корни в стране. Последняя мера была избрана предлогом для возобновления уличных демонстраций. 27-го марта наместник донес в Петербург: «Вчера была большая манифестация в честь упраздненного Земледельческого общества. Я вывел войска. Толпа долго стояла по улицам и разошлась. Дело обошлось без кровопролития». Не то было на следующий день, как явствует из телеграммы князя Горчакова: «Вчера снова против замка собралось скопище. Оно разогнано оружием и бой несколько раз возобновлялся. Жителей убито около десяти, раненых столько же. Взято упорных до 45 человек. Наших убито пять человек».

«Варшавские беспорядки меня не удивляют, – не без горечи отвечал Государь, – ибо мы их ожидали. Надеюсь, что порядок будет восстановлен энергическими мерами, без всяких уступок. Если они будут возобновляться, город объявить в осадном положении. В числе убитых есть ли офицеры и между арестованными кто-нибудь из важных зачинщиков? «Ресурс» необходимо закрыть». Ответные телеграммы наместника не вполне удовлетворили Государя. Горчаков доносил, что хотя спокойствие и восстановилось в городе, но что народ очень раздражен и еще более испуган; что им объявляется новое положение против скопищ, но осадное положение не объявляется, ибо наместник «держит его последней угрозой», тем более что оно на деле существует; что из офицеров никто не убит, а между арестованными «нет главных зачинщиков, но есть нахалы»; что «ресурс» «сам закрылся и останется закрытым».

По прибытии курьера с письменным донесением Император телеграфировал князю Горчакову: «Дай Бог, чтобы урок, данный варшавскому населению 27-го марта, отбил охоту от подобных сборищ. Требую, чтобы при первом возобновлении оных осадное положение было объявлено как в Варшаве, так и в провинции. Присылайте подробные сведения о том, что там происходит». На столь точное приказание наместник опять дал крайне неопределенный отзыв: «Немедленно после необходимости рассыпать новое сборище оружием, город будет объявлен в осадном положении. Но я сего скоро не предвижу, ибо здесь заметно все ускромняется».

Тем временем революционное движение не только усиливалось в Варшаве с каждым днем, но стало распространяться и на провинцию. Беспрестанная душевная тревога отразилась на здоровье старца-наместника. Силы его, видимо, слабели. 14-го мая Высочайше повелено исправлявшему должность варшавского генерал-губернатора, генерал-адъютанту Мерхелевичу, за болезнью князя Горчакова вступить в управление гражданской частью и председательствовать в Совете управления впредь до приезда военного министра Сухозанета, которому Государь поручил временное исправление должности наместника.

Прибыв 23-го мая в Варшаву, генерал-адъютант Сухозанет уже не застал в живых князя Горчакова, скончавшегося 18-го числа. Задача военного министра была поддержать порядок и спокойствие в крае до приезда нового наместника, на должность которого Государь назначил близкое к себе и доверенное лицо, к тому же католика по вероисповеданию, генерал-адъютанта графа К. К. Ламберта.

В последние дни жизни Горчакова всеобщее возбуждение в Царстве Польском постоянно возрастало. Стычки населения с полицией повторялись чуть не ежедневно. Демонстрации возвещались заранее и сопровождались пением революционных гимнов, в церквах и на улицах, при явном потворстве и даже соучастии духовенства. На кладбищах служили панихиды по февральским жертвам. Ввиду полной дезорганизации полиции, временный наместник возложил на войска заботу о соблюдении тишины и порядка как в Варшаве, так и в прочих городах Царства Польского. Не стесняясь распоряжениями своего предшественника, он в силу военного положения, объявленного Паскевичем в 1833 году и с тех пор формально не отмененного, стал одних из задержанных участников демонстраций предавать полевому военному суду, других – высылать из пределов Царства во внутренние губернии Империи административным порядком. Такой энергичный образ действий, одобренный Государем, не замедлил принести плоды. Возвещенные демонстрации оставались без исполнения. Наружное спокойствие в Варшаве восстановлялось мало-помалу. 31-го июля поляки предполагали торжественной манифестацией отпраздновать годовщину соединения Литвы с Польшей; но попытка эта предупреждена появлением войск на улицах и площадях, а также предварительными арестами. «Вчерашний день, – доносил военный министр Государю, – благодаря грозному присутствию войск, порядок в городе нарушен не был, хотя волнение было весьма значительное. Но дамы были в цветных платьях, лавки были заперты, вечером была иллюминация внутри комнат. Словом, такого рода проявления, кои не могут быть предупреждены и остановлены, ни полицией, ни силой оружия. Арестовано 30 человек». Извещая Сухозанета о скором прибытии в Варшаву Ламберта, Государь отвечал ему: «В системе действий не хочу никакой перемены и прошу вас этим руководствоваться до его приезда, не допуская ни под каким видом никаких демонстраций и своеволий». Точно исполняя полученное повеление, военные министр телеграфировал несколько дней спустя: «Вчера в городе было отлично спокойно, ни малейшего признака беспорядка; хотя демагогия удостоверяет, что на это ею дано приказание, но я приписываю единственно грозной мере 31-го июля и произведенным здесь, до 14 лиц, арестованиям. В губернских городах той же мерой одновременно все удержано в порядке. Отправление ксендзов и неблагонадежных людей в Империю и казематы крепостей, до приезда графа Ламберта, не стесняясь, по-прежнему продолжать буду». – «Энергичные меры одобряю», – отозвался Государь.

Строгое преследование нарушителей общественного порядка не препятствовало Сухозанету постепенно вводить в действие дарованные Царству Польскому учреждения. По назначении членов, пожизненных и временных, Государственного Совета из римско-католических епископов и знатнейших поляков, они были приведены к присяге, и 4-го июля собрание это торжественно открыто временным наместником. Впрочем, выборы в городской совет в Варшаве отложены по Высочайшему повелению впредь до преобразования варшавской полиции.

Как образ действий Сухозанета, так и достигнутые им результаты не могли, однако, не привести его к столкновению с Велепольским, проявившим, в звании члена Совета управления и главного директора правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения, сначала – скрытое противодействие, а потом и явное сопротивление распоряжениям временного наместника. При Горчакове маркиз успел стать действительным главой всего гражданского управления в Царстве, взяв в собственное заведование и комиссию юстиции, а во главе всех прочих комиссий заменив русских чиновников поляками. Незадолго до кончины князя Михаила Дмитриевича Велепольский в записке на имя Государя ходатайствовал о предоставлении Царству Польскому новых прав и преимуществ, которые обеспечили бы последнему полную административную самостоятельность и ослабили бы последние узы, связывавшие Царство с Империей. Так, настаивал он на скорейшем преобразовании IX и X департаментов Сената в верховный кассационный суд; на объявлении польского языка официальным языком в Царстве; на даровании Государственному Совету Царства Польского национального герба, а всем чиновникам и даже членам выборных советов – такого же мундира. С прибытием генерала Сухозанета личное положение маркиза изменилось. Он перестал быть доверенным и влиятельным советником временного наместника, опиравшегося преимущественно на русскую военную силу в крае и на вождей ее. Возникшие между ними несогласия по незначительным поводам, скоро перешли в открытый и резкий антагонизм. Обнародуя в официальной газете речь, произнесенную Сухозанетом на обеде, данном в день открытия заседаний вновь образованного Государственного Совета, Велепольский позволил себе переделать самые его выражения. Когда же состоялось распоряжение о предании бунтовщиков военному суду и о высылке из Царства неблагонадежных лиц, то маркиз протестовал против этих мер, называя их незаконными. Кончилось тем, что он подал в отставку.

Военный министр не скрыл от Государя своих пререканий с Велепольским, присовокупив, что главная причина просьбы маркиза об увольнении «решения мои против злоумышленников, вне правил местного судебного порядка». Его Величество отвечал, что «весьма сожалеет о намерении Велепольского» и «желает, чтобы маркиз оставался при занимаемых должностях до приезда графа Ламберта».

Новый наместник прибыл в Варшаву 12-го августа и вступил в управление краем, обнародовав следующий, на имя его, Высочайший рескрипт: «Граф Карл Карлович! Назначая вас исправляющим должность наместника моего в Царстве Польском, я поручаю вам принять все меры к благоуспешному действию государственных учреждений, дарованных Царству указом моим 14-го марта сего года. Остаюсь при этом в твердой уверенности, что жители Царства Польского просвещенным и здравым умом своим поймут, что только в правильном развитии этих учреждений они могут обрести залог дальнейшего успеха, в самобытности управления и общественного благосостояния, а не в раздоре и народных волнениях, поставляющих преграды к осуществлению лучших моих намерений и предначертаний. Призовите к содействию в трудах ваших людей способных и благомыслящих, дабы действительные нужды любезных мне подданных восходили ко мне, через посредство ваше, как законное выражение общих желаний, зрело обдуманных в кругу просвещенных и благонамеренных сограждан, а не в виде заявлений обманчивых увлечений, внушаемых врагами всякого порядка. Восстановите спокойствие в Царстве, а я, со своей стороны, с радостью готов предать прошедшее забвению, и на доверие ко мне и любовь польского народа отвечать всегда тем же».

Граф Ламберт не менее князя Горчакова подпал влиянию Велепольского, убеждавшего его отступить от системы, принятой Сухозанетом, в действиях своих держаться строгой законности, ненарушимо соблюдать дарованную Царству Польскому административную автономию. По представлению наместника Велепольский не только утвержден в должности директора комиссии юстиции, но и назначен вице-председателем Государственного Совета Царства. В донесениях Государю Ламберт выражал надежду на успех принятых им мер, в отмену распоряжений своего предшественника, но Император, на извещение о вступлении его в должность ответивший: «Дай Бог, чтобы вступление твое в управление было в добрый час», – не разделял этих ожиданий. Ввиду возобновившихся с новой силой уличных демонстраций, он писал наместнику: «Последующие телеграммы твои доказывают продолжающееся своеволие. Оно долее терпимо быть не должно, ни в Варшаве, ни в провинциях, и потому требую, чтобы те местности, которые ты сочтешь нужным, были объявлены на военном положении».

Не сдерживаемая более железной рукой Сухозанета, крамола снова вздымала дерзкую голову. Возобновилось пение гимнов, шествия по улицам с революционными эмблемами и значками; женщины не покидали траура. Брожение усилилось, когда в Варшаве узнали о беспорядках в Вильне, повлекших за собой провозглашение военного положения в Литве. Повторилось то, что в самом начале смут уже происходило между Государем и князем Горчаковым. В письмах и телеграммах к Ламберту Император постоянно настаивал на строгих мерах к обузданию своеволия, а наместник отговаривался, под разными предлогами, внушаемыми ему Велепольским. «В городе спокойно, – доносил он по телеграфу от 25-го августа. – Объявлять военное положение теперь нет поводов, потому что положение не изменилось к худшему, несмотря на то что войска сняты; к тому же наружная полиция еще не устроена; тайной полиции нет, и мы сами мало ознакомлены с делом. Немудрено, что будет волнение в день взятия Варшавы, но в этом опасности не предвижу. Объявлением же военного положения волнений не предотвратить, а в случае необходимости войска у нас всегда в готовности. Не столько опасаюсь уличных демонстраций, сколько выборов». Но Государь не сдавался на эти доводы. «В день взятия Варшавы, – телеграфировал он, – никаких демонстраций не допускать, и если, несмотря на принятые меры, таковые состоятся, то Варшаву объявить непременно на военном положении. Тем же руководствоваться и в прочих местностях, и приступить к немедленному обезоружению жителей».

Годовщина взятия Варшавы, 26-го августа, прошла благополучно, но 30-го, в именины Государя, беспорядки повторились, и революционные гимны пелись в католическом соборе, во время торжественного богослужения. Это подало повод Императору заметить в телеграмме к Ламберту: «Из Литвы, со времени объявления военного положения, известия удовлетворительны, что меня еще более подтверждает в необходимости принятия той же меры в Царстве, в случае возобновления подобных беспорядков, как в Варшавском соборе 30-го августа. Давно пора их прекратить». Но наместник всячески уклонялся от этой решительной меры, полагая, что накануне выборов в губернские и уездные советы она «испортит навсегда дело». «Не отвергаю необходимости, – писал он, – придти к военному положению, но предоставьте, Государь, выбрать время. Ажитаторы рады вывести нас из терпения»; на что Император возразил: «Рад, что ты наконец сам убедился в необходимости военного положения. Ажитаторы уже слишком давно привыкли рассчитывать на наше терпение, которое они приписывают нашей слабости и нерешительности. Еще раз повторяю тебе: надо положить этому конец».

С начала сентября манифестации в костелах и на улицах и всякие бесчинства происходили ежедневно, невзирая на начавшиеся выборы в Варшаве и в провинции. Наместник уверял Государя, что волнение принимает характер борьбы между крайней и умеренной партиями и заключал: «Объявить тотчас же военное положение не могу без вреда делу. Выжидаю благоприятного момента, но его не пропущу». Однако к концу месяца собственное его мнение изменилось. Доверие к Велепольскому было сильно поколеблено событиями. Последовавшая смерть архиепископа варшавского, Фиалковского, послужила поводом к новым демонстрациям. Перед печальной колесницей несли, в числе прочих национальных эмблем, – короны короля и королевы польских и старый герб Речи Посполитой, Белого орла, с гербами Литвы и Руси. И когда Государь, выразив неудовольствие но этому поводу, опять потребовал немедленного объявления военного положения в Царстве по окончании выборов, то граф Ламберт уже более не противился исполнению Высочайшей воли. 30-го сентября происходило сборище в местечке Гродле-на-Буге, где перед фронтом высланных туда для поддержания порядка русских войск совершено было богослужение в открытом поле, в память соединения с Польшей Литвы и Руси в 1413 году. Два дня спустя наместник телеграфировал Государю: «В предупреждение новых возмутительных заявлений по случаю памяти о Костюшке, долженствующей праздноваться завтра, 1-го октября, я признал необходимым безотложно объявить все Царство на военном положении. В городе войска занимают свои места нынешней же ночью». Ответ Государя был: «Дай Бог, чтоб объявление всего Царства на военном положении произвело тот результат, которого я давно ожидаю».

В воззвании к полякам наместник подробно перечислил причины, вынудившие его к принятию этой строгой меры: оскорбление полиции и войска; распространение возмутительных листков; политическая окраска религиозных торжеств и манифестаций; обращение храмов в места противозаконных сборищ; соучастие духовенства; пламенные проповеди ксендзов, возбуждавшие ненависть и презрение к правительству; пение революционных гимнов; наконец, результат выборов, не оправдавший ожиданий правительства, так как избранными оказались лица, подписавшие прошения и адресы непозволительного содержания. Все эти действия, грозившие ниспровержением законной власти и ввержением края в состояние анархии, не могут быть долее терпимы, объявлял наместник, и введение в Царстве военного положения является неизбежным их последствием. Граф Ламберт приглашал благомыслящую часть населения не поддаваться внушениям зачинщиков смут, презирать их угрозы и содействовать правительству в усилиях его восстановить мир и тишину в крае. Главы семейств приглашались наблюдать за членами семьи, в особенности за малолетними детьми, дабы охранить их от опасности, сопряженной с необходимостью поддержать порядок вооруженной силой. «Поляки, – так заключалось воззвание, – исполнением ваших обязанностей пред Государем, доверием вашим к его примирительным намерениям и покорностью установленным от него властям вы приблизите время, когда мне позволено будет ходатайствовать пред Его Величеством за прекращение действия военных законов и за возобновление трудов, долженствующих развить законным путем Всемилостивейше дарованные Царству Польскому учреждения».

Первый день по объявлении военного положения прошел спокойно, но на другой день, 3-го октября, возвещенные заранее панихиды по Костюшке были отслужены в трех варшавских церквах, при обычном пении революционных гимнов. Войска оцепили храмы. Из одного из них народ вышел скрытым ходом; в двух других оставался всю ночь. На заре приступлено к задержанию всех мужчин. Войска вошли в собор св. Яна и в костел Бернардинов и там арестовали 1600 человек, посреди неописуемого смятения. Уличные скопища рассеивались патрулями и кавалерийскими разъездами. Происшествия эти послужили предлогом к распоряжению временно заведовавшего варшавской римско-католической епархией прелата Бялобржесского, который в дерзком письме на имя наместника протестовал против вторжения войск в храмы, называя эту меру «возвращением к временам Аттилы», и объявил о закрытии всех костелов города Варшавы, с воспрещением совершать в них богослужение. Городское духовенство поспешило повсеместно привести эту меру в исполнение. Одним из ее последствий было самоубийство распоряжавшегося действиями войск генерал-губернатора Герштенцвейга, после бурного объяснения с наместником. Ламберт, сам изнемогавший под бременем тяжкого телесного недуга и сильных душевных волнений, донеся Государю о происшедших событиях, взывал: «Ради Бога, пришлите кого-нибудь на наши места». Отчаяние наместника свидетельствовало о полном безначалии, водворившемся в местном правительственном составе.

Находившийся в Ливадии Император Александр тотчас вызвал туда из Одессы генерал-адъютанта Лидерса и предложил ему должность наместника в Царстве Польском, а впредь до прибытия его в Варшаву вызвался заместить его там возвращавшийся через этот город из заграничной поездки военный министр Сухозанет. Выражая последнему благодарность свою за эту готовность, Государь телеграфировал: «Прошу вас действовать без всякого послабления и не допускать ни под каким видом своеволий. Виновных судить по военному положению и приговоры приводить в исполнение не медля». При первом известии о возвращении Сухозанета в Царство, хотя и на время, Велепольский подал в отставку, но граф Ламберт «нашел необходимым от имени Государя его удержать». 11-го октября прибыл в Варшаву военный министр, а Ламберт, сдав ему главное начальство над войсками и управление краем, выехал за границу.

«Объявите Велепольскому, – гласила Высочайшая телеграмма Сухозанету, – что я желаю, чтобы он оставался на службе и что он этим докажет истинную свою преданность Отечеству и мне». Исполнив повеление Государя, военный министр доносил: «Велепольский ответил уклончиво; хочет с курьером писать Вашему Величеству. Причина желания удалиться есть убеждение, что я с усиленной строгостью буду исполнять военное положение, на которое он согласился в надежде смягчения графом Ламбертом, ибо объяснение по сему имел с ним Платонов. Мое убеждение в необходимости увольнения или, по крайней мере, оставления его при одной только юстиции. В просвещении и в особенности в духовной комиссии он положительно вреден. Мнение сие разделяют граф Ламберт и Платонов». Сам Велепольский упорно отказывался исполнить Высочайшую волю. «Он сумасбродно продолжает ослушание, – телеграфировал Сухозанет, – затрудняюсь в решительных против него мерах, но терпеть его поступки опасно». О действиях маркиза военный министр поручил отправленному в Царское Село генералу Потапову лично доложить Государю. Приняв и выслушав Потапова, Император предписал Сухозанету по телеграфу: «Письмо ваше и его объяснения вполне убедили меня, что Велепольский не может быть долее терпим в Варшаве, и потому объявите ему мое приказание о немедленном отправлении сюда. Если он осмелится ослушаться, то арестовать в цитадели и донести». Между тем Велепольский все еще продолжал заведовать обеими вверенными ему комиссиями и в действиях своих не отступал пред явным ослушанием временному наместнику. «Он явно бравирует наместника, – жаловался Сухозанет Государю. – Я его ни разу не видел; он везде бывает, где меня не встретит; все сие для выиграния популярности в оппозиционной правительству партии, в чем отчасти и успел. С сохранением его положение наместника и всего русского элемента невозможно». На объявленное ему Высочайшее повеление об отправлении в Петербург строптивый сановник долго не давал ответа, а Сухозанет находил, что лучше допустить замедление, чем «эскландру», могущую увеличить популярность. Наконец маркиз дал знать, что выедет через три дня и отсрочку эту Сухозанет признал справедливой, «ибо у него не было ни дорожного экипажа, ни шубы». В назначенный день Велепольский отправился в Петербург, куда вскоре последовал за ним и военный министр, сдавший 28-го октября должность наместника прибывшему за пять дней до того генерал-адъютанту Лидерсу.

В кратковременное вторичное пребывание Сухозанета в Варшаве, он принял целый ряд мер для обуздания распущенного населения, назначил новых директоров в комиссии духовных дел, юстиции и внутренних дел, над задержанными участниками демонстраций нарядил следствие, порученное особой следственной комиссии, а прелата Бялобржесского, заключив в цитадели, предал военному суду. Костелы оставались закрытыми, но это содействовало лишь восстановлению порядка, так как с прекращением богослужения перестали петь и революционные гимны. К приезду Лидерса наружное спокойствие в городе было восстановлено.

В таком положении оставались дела в Царстве Польском в продолжение всей зимы и весны следующего 1862 года. Подобно своему непосредственному предшественнику, генерал Лидерс главную свою задачу полагал в поддержании общественного порядка. Войска стояли лагерем на варшавских улицах и площадях; на зиму для офицеров выстроены теплые деревянные домики; патрули днем и ночью разъезжали по городу; приступлено к обезоружению обывателей, у которых отобрано более 7000 ружей, кроме пистолетов, сабель, кинжалов и проч. Следственная комиссия и военные суды продолжали действовать. Ксендзов, виновных в участии в политических демонстрациях или в произнесении возмутительных проповедей, высылали на жительство внутрь Империи. Из прочих участников манифестаций, наиболее виновных присуждали к каторжным работам, к отдаче в рекруты или в арестантские роты, прочих – к заключению в крепостях или аресту на гауптвахте. Уличенные в соучастии в беспорядках чиновники из поляков увольнялись от должностей, равно как и те, жены и дети коих носили траур или участвовали в уличных процессиях. Прелат Бялобржесский, виновник закрытия богослужения в костелах, приговорен к смертной казни, но помилован и заключен в Бобруйскую крепость на один год.

Но строгие меры наместника смягчались предписаниями из Петербурга. По сношении с папским Двором на место умершего Фиалковского архиепископом варшавским назначен молодой прелат Фелинский, бывший преподавателем в Петербургской римско-католической духовной академии. Тотчас по прибытии в Варшаву он совершил обряд «примирения» (reconciliatio) освящением костелов, якобы оскверненных вторжением в них русских войск, последствием чего было открытие их и возобновление в них богослужения. В первой произнесенной новым архиепископом проповеди в соборе он обратился к своей пастве с увещанием не петь в церквах возмутительных гимнов. «Я принес вам добрую весть, – сказал он. – Я говорил с Государем, который объявил мне, что не намерен лишить вас ни веры вашей, ни народности. Он сдержит свое обещание и дарует нам все, чего мы законно желаем, под одним лишь условием – умиротворения края». Но когда архиепископ пригласил тех из присутствовавших, которые верят словам его, стать на колена, дабы принять его благословение, то храм мгновенно опустел. Это настолько подействовало на впечатлительного прелата, что он отказался обнародовать пастырское послание в том же смысле, составленное им еще в Петербурге и предварительно повергнутое на Высочайшее воззрение. Вслед за тем запрещенные гимны стали опять раздаваться в костелах; женщины снова облеклись в траур; возобновились даже уличные процессии с революционными значками, разные манифестации в национальные памятные дни.

В годовщину восшествия на Престол и в день рождения Государя объявлено помилование большому числу политических преступников, участь прочих значительно смягчена. Многие из них возвращены в Царство из ссылки, крепостей и арестантских рот. Среди прощенных немало находилось ксендзов и наиболее виновный из них – прелат Бялобржесский. Возвращение его из Бобруйска в Варшаву было триумфальным шествием. Мужчины выпрягали лошадей из экипажа, женщины осыпали его цветами. Густая толпа наполняла храм, в котором он впервые отправлял богослужение, и приветствовала его восторженными кликами.

Незадолго до объявления военного положения произведены выборы во все губернские и уездные советы, созвание которых было, впрочем, отложено до восстановления спокойствия в крае. Но с начала 1862 года признано возможным открыть городские советы в некоторых из наименее зараженных революционными происками городах, а 15-го мая произведены выборы в городской совет и в самой Варшаве. Избранными оказались исключительно члены февральской делегации, в том числе – четыре лица, возвращенные из ссылки или заключения. Наконец, Государственный Совет Царства Польского продолжал свою деятельность, рассматривая внесенные в него Велепольским проекты органических законов, бюджет на 1862 год, а также отчеты управлений за 1860-й, и тогда же упразднен, признанный излишним, департамент по делам Царства в Государственном Совете Империи.

На такой благоприятный для поляков оборот несомненно повлияло продолжительное пребывание в Петербурге маркиза Велепольского, которому оказан был там благосклонный и даже милостивый прием. Император принял его в частной аудиенций в Царском Селе и, поблагодарив за службу, внимательно выслушал мнение его о способах водворения спокойствия в Царстве Польском. Маркиз указывал на необходимость отделить военное управление от гражданского, на что Государь возразил, что об этом не может быть речи при военном положении и что он хотя и намерен сохранить Царству дарованную ему автономию, но не потерпит ослабления власти. При Дворе и в высшем петербургском обществе Велепольский нашел много друзей, сочувствовавших его системе примирения, в числе которых были три влиятельных сановника: председатель Государственного Совета граф Блудов и министры: иностранных дел – князь Горчаков и внутренних дел – Валуев. Участливо относились к нему и его мнениям два члена Царской семьи: Великий Князь Константин Николаевич и Великая Княгиня Елена Павловна. Маркиз усердно посещал кабинеты министров и петербургские гостиные, появлялся и на выходах в Зимнем дворце, где, не без аффектации, занял место в ряду членов дипломатического корпуса. По его настоянию изготовленные им проекты законов по разным вопросам государственного управления вытребованы были из Варшавы и рассматривались в особых комитетах, а важнейший из них – положение об очиншевании польских крестьян – в Главном Комитете по устройству сельского состояния. К Рождеству маркиз хотя и был уволен от звания главного директора двух правительственных комиссий, но с оставлением членом Государственного Совета Царства Польского, и при милостивой грамоте получил орден Белого Орла. В следующем марте 1862 года с Высочайшего соизволения Велепольский ездил на короткое время в Варшаву для принятия участия в посвященных обсуждению его законопроектов заседаниях тамошнего Государственного Совета.

Мысль маркиза об отделении в Польше военной власти от гражданской, командования войсками от управления краем, скоро была усвоена в высших наших правительственных сферах. Не отвергал ее и сам Император, с тем, однако, чтобы должность начальника гражданского управления поручить природному русскому. Выбор Его Величества остановился на Н. А. Милютине, как на лице, наиболее способном ввести в Царстве Польском дарованные ему учреждения, и в первых числах апреля по Высочайшему повелению генерал Милютин спешно вызвал брата из заграничного отпуска.

«Дело в том, – писал последний жене по прибытии в Петербург, – что промедление в моем приезде сюда не осталось без последствий. Намерение Императора дошло до сведения заинтересованных лиц. Велепольский принялся за работу и, поддерживаемый князем Горчаковым и еще несколькими особами, поколебал первоначальные намерения Государя. Придумали новую комбинацию: вверить управление Царством Велепольскому, а чтоб успокоить тех, кто не верит в его искренность, поставить над ним наместника в лице самого Великого Князя Константина. К величайшему удивлению всех – не исключая и Императора, – Великий Князь не только принял комбинацию, но и выказал необычайное рвение… Все это совершилось в несколько дней, можно почти сказать – в несколько часов, и скромная моя личность, нечаянно выдвинутая было на первый план, очень скоро отодвинута на последний, к полному моему удовольствию».

Государь ласково принял Николая Милютина, выразил сожаление, что напрасно его потревожил и, снисходя на его просьбу, продлил ему отпуск до зимы, в надежде, как выразился Император, что, собравшись с силами, он снова вернется на действительную службу.

27-го мая 1862 года состоялся Высочайший указ: «Его Императорскому Высочеству, Любезнейшему Брату Нашему, Государю Великому Князю Константину Николаевичу повелеваем быть наместником нашим в Царстве Польском с подчинением ему, на правах главнокомандующего, всех войск, в Царстве расположенных». Другим указом от того же числа точно определены права и обязанности наместника, а также «пределы прав гражданской власти» в Царстве. Признавая несовместной с настоящими обстоятельствами неограниченную власть, дарованную царским наместникам в царствование Императора Александра I, Государь облекал наместника как своего представителя полной властью, за исключением власти законодательной и случаев особой важности, подлежащих решению самого Императора. Поддерживая в Царстве порядок, безопасность и спокойствие, наместник в кругу своей административной и исполнительной власти уполномочивался действовать через посредство подчиненных ему начальника гражданского управления и командующего войсками. Вместе с тем, он – главный начальник всех властей Царства и расположенных там войск. Он председательствует в Государственном Совете Царства и в Совете управления, но непосредственное заведование гражданской частью в Царстве принадлежит начальнику гражданского управления. Заменяя наместника в Совете управления, в его отсутствие, он имеет решительный голос в случае равенства голосов, будучи непосредственным начальником всех правительственных комиссий и прочих гражданских властей того же разряда; он же по праву заседает в Государственном Совете, где занимает первое место между членами Совета управления. Рассмотрению наместника подлежат протоколы заседаний Совета управления, с правом приостановить исполнение всякой меры и повергнуть ее на верховное разрешение Государя Императора; постановления Совета, включенные в собрание законов, должны быть подписаны наместником, но скреплены начальником гражданского ведомства и главным директором подлежащей комиссии. Наместник рассматривает и решает все дела высшего управления и военные. Ему одному предоставляется: обнародование Высочайших повелений и дневных приказов касательно всех перемен в управлении; право помилования и конфирмации приговоров уголовных судов, а также постановлений, разрешающих столкновения властей, равно как и приговоров по политическим делам, впредь до обнародования положительного закона по сему предмету; наконец, окончательное разрешение всех вопросов, относящихся до военной силы, насколько она соприкасается с гражданским управлением. Сверх того, наместник рассматривает и представляет Государю Императору все денежные отчеты и дела, подлежащие Высочайшему решению. Все прочие дела разрешаются начальником гражданского ведомства и Советом управления.

Начальником гражданского управления тогда же назначен маркиз Велепольский. 27-го июня он прибыл в Варшаву, куда через несколько дней должен был последовать и Августейший наместник.

Сообщая Государственному Совету Царства Польского о назначении Великого Князя Константина Николаевича, Лидерс выразил надежду, «что вся страна ответит ожиданиям Императора и Царя, принимая искреннее участие в приведении в исполнение высоких и милостивых его намерений и что прибытие Августейшего брата Его Императорского Величества может быть началом новой эпохи благоденствия для Царства». Ответом подпольного комитета, руководившего революционным движением в Варшаве, было совершенное несколько дней спустя покушение на жизнь бывшего наместника. 15-го июня, среди бела дня, в Саксонском саду неизвестный выстрелил в генерала Лидерса из пистолета и разбил ему челюсть. Убийца успел скрыться. Встревоженный Велепольский тотчас обратился к Великому Князю Константину Николаевичу с убедительной просьбой ускорить прибытием в Варшаву. Его Высочество с супругой, Великой Княгиней Александрой Иосифовной, приехал туда 20-го июня.

Покушение на Лидерса не долго оставалось одиноким. На другой же день по приезде в Варшаву, 21-го июля, при выходе Великого Князя из театра сделан был и в него выстрел из пистолета в упор. Пуля, пройдя через эполету, легко ранила его в плечо. «Спал хорошо, лихорадки нет, – телеграфировал Его Высочество Государю, – жена не испугана, осторожно ей сказали. Убийцу зовут Ярошинский, портной-подмастерье». Император отвечал: «Слава Богу, что ты чувствуешь себя хорошо и что Сани (Великая Княгиня Александра Иосифовна) не была испугана. Общее участие меня радует и не удивляет. Могу то же сказать и здесь. Обнимаем вас. Утром был у нас благодарственный молебен».

Такой же молебен отслужен и в римско-католическом Варшавском соборе архиепископом Фелинским, произнесшим по этому случаю проповедь на текст: «не убий». На приеме в замке Великий Князь Константин Николаевич сказал, обращаясь к явившимся поздравить его с чудесным спасением чиновникам и почетным лицам из поляков: «Вот уже второе преступление в одну неделю, Провидение охранило меня, и я считаю этот случай счастливым, потому что он указывает краю на то, как далеко зашла зараза. Я глубоко убежден, что благородная и великодушная польская нация отвергает всякое соучастие в покушениях такого рода, но слов недостаточно: нужно дело. Брат мой желает вашего счастья, вот почему он прислал меня сюда. Рассчитываю на вашу помощь, чтобы я мог исполнить мою миссию. Дайте мне возможность трудиться вам на благо и будьте уверены, что я совершу все, что только в моих силах». Обратясь к графу Замойскому, Его Высочество спросил: «Вы, граф, одобряете меня? Так дайте же руку» – и, взяв также за руку Велепольского, прибавил: «Прошу, господа, вашего содействия. Поддержите меня вашим нравственным влиянием, так как всякое правительство, лишенное поддержки нации, остается бессильным».

В ближайшем заседании Государственного Совета Царства маркиз Велепольский воскликнул: «Если удары убийц станут снова отыскивать жертвы, то пусть лучше обратятся они на мою грудь, чем мне пережить добродетели отцов наших и честь польского имени». На вызов этот ответили два покушения на жизнь маркиза, оба, впрочем, не удавшиеся. Все три убийцы были судимы военным судом и повешены на гласисе Варшавской цитадели.

По совершении этих казней Великий Князь-наместник обратился к полякам с воззванием, предварительно представленным на утверждение Государя и удостоившимся Высочайшего одобрения. «Дай Бог, чтоб это воззвание возымело благотворное действие», – надписал Его Величество на проекте. Великий Князь, увещевая поляков отречься от всякой солидарности с виновниками совершенных преступлений, зачинщиками беспорядков, сеятелями смуты, терроризирующими и позорящими страну, обещал немедленное приведение в исполнение новых законов: об организации Государственного Совета, об учреждении учебных заведений, о переводе крестьян с барщины на оброк, о даровании прав евреям, об образовании городских и уездных советов, наконец, об административных преобразованиях, – и убеждал жителей Царства направить все усилия, чтобы законы эти не были парализованы партией преступления, которая жертвует благом страны осуществлению своих бессмысленных начал и помышляет лишь о разрушении, сама ничего не создавая. «Поляки, – так заключалось воззвание, – вверьтесь мне, как я вверился вам. Да одушевляет нас единое чувство. Будем трудиться сообща и в мире для счастья Польши, моля Бога, чтобы он благословил наша усилия, – и новая эра благосостояния и довольства откроется для отчизны, которую вы так любите».

Странный ответ последовал на великокняжеское воззвание. То был адрес, подписанный польскими дворянами, в числе более 300, съехавшимися в Варшаву, но на имя не наместника, а графа Андрея Замойского, как «представителя и истолкователя духа нации», с просьбой довести о содержании адреса до сведения Его Высочества. Адрес требовал возвращения Польше ее древних прав и вольностей. «Мы не отказываем, – говорилось в нем, – «в нашем содействии образованию новых учреждений; мы хотим только заявить, что меры, принятые доселе в стране, довели возбуждение умов до такой степени, что ни военная сила, ни чрезвычайные суды, ни тюрьма, ни ссылка, ни эшафот не в состоянии их обуздать, а только вызовут крайнее отчаяние, которое толкнет нацию на путь, одинаково вредный для управляющих и управляемых. Как поляки мы можем поддерживать правительство лишь тогда, когда оно станет правительством польским и когда все области, составляющие нашу родину, будут соединены воедино и будут пользоваться конституцией и свободными учреждениями. В своем воззвании Великий Князь сам уважил и понял нашу привязанность к родине; но эта привязанность не может быть раздроблена, и если мы любим нашу родину, то всю, в совокупности, в пределах, начертанных ей Богом и освященных историей».

«Часть дворянства, – доносил Императору по телеграфу Константин Николаевич, – составила адрес Замойскому для передачи мне, в котором говорится про Литву и конституцию. Велепольский полагает, не дожидаясь подачи, арестовать его и выслать за границу. Я полагаю арестовать его при подаче и отправить в Петербург, дабы отвечать в своих действиях пред своим Государем. Ожидаю скорого ответа». Ответ последовал строгий: «Адреса не принимать. Замойского арестовать немедля и прислать сюда с надежным жандармским офицером. Главных зачинщиков так же арестовать в цитадели и Ново-Георгиевске и произвести следствие». Впрочем, из лиц, подписавших адрес, никто арестован не был. Даже самого Замойского наместник не решился подвергнуть аресту, но, отправив его в Петербург в сопровождении своего адъютанта, просил Государя, чтобы и там Замойский находился на свободе, не отвечая, в противном случае, за сохранение в Варшаве спокойствия. Император уважил просьбу брата. «Вчера Замойский, – известил он его, – повторил мне все, что ты от него слышал сам, и я объявил ему о высылке его на пароходе за границу, чего он, кажется, никак не ожидал». Снисходя к просьбе Замойского, Государь дозволил ему, впрочем, выехать по железной дороге в Кенигсберг, под надзором жандармского офицера до самой границы.

Не стесняемый более присутствием непримиримого противника, Велепольский энергично принялся за приведение в действие своей политической программы. По его настоянию почтовая часть и пути сообщения в Царстве Польском были изъяты из подчиненности подлежащим ведомствам Империи; все должности главных директоров правительственных комиссий, губернаторов, уездных начальников и все прочие, до самых низших в администрации края, – замещены природными поляками; польский язык введен в официальную переписку властей, причем на нем даже велись процессы государственных преступников, преданных русскому военному суду в Варшаве; открыта Главная Школа – так назывался восстановленный Варшавский университет – и политехническое училище в Новой Александрии; созваны уездные советы в губерниях: Радомской, Люблинской, Августовской, Плоцкой и Варшавской; постепенно снято военное положение в тех же пяти губерниях, за исключением губернских городов. По мере отмены военного положения раскрытие и преследование государственных преступлений переходило от военных к гражданским властям. Великий Князь-наместник широко пользовался предоставленным ему правом помилования. К концу сентября из общего числа 499 осужденных им прощены 289 человек. В день празднования тысячелетия России Государь в Новгороде подписал указ, которым прекращались все иски казны по имениям, конфискованным за государственные преступления. Толпами возвращались в Царство Польское поляки, сосланные в Сибирь, водворенные в Империи, выходцы, удалившиеся за границу. Речь свою при открытии новой сессии Государственного Совета Царства, 19-го сентября, Константин Николаевич начал так: «Господа, в первый раз обращаясь в вам в этом собрании, прежде всего желаю убедить вас, что печальные события, воспрепятствовавшие мне принять участие в последних ваших заседаниях, не охладили во мне благих намерений, которыми я одушевлен в видах благоденствия края. Полный веры в покровительство Провидения, я полагаюсь на чувства вернопреданности добрых граждан, которые проявляет уже Государственный Совет. Выполняя обязанности, возложенные на меня Августейшим Братом, Всемилостивейшим нашим Государем, я не перестану заботиться о благоденствии Царства Польского. Правительство, во главе которого стою я, не уклонится от пути законности и никому не дозволит безнаказанно от него уклониться».

Но все правительственные меры оставались без влияния на расположение умов в крае. Брожение во всех классах населения нимало не успокаивалось; революционные демонстрации не прекращались. 31-го июля Варшава, как и в предшедшем году, праздновала годовщину Люблинской унии снятием траура, закрытием лавок, торжественным богослужением в костелах. 2-го сентября, в день Воздвижения Креста по новому стилю, до пятидесяти тысяч народу собралось в Бернардинском Крестовом костеле на Лысой горе Опатовского уезда, и в национальных костюмах, под революционными хоругвями, целый день толпа пела возмутительные гимны, а ксендзы произносили пламенные проповеди, убеждая народ молить Бога об изгнании врагов из польской земли. Там же собирались пожертвования на революционные цели. Подпольный комитет, руководивший движением и присвоивший себе название «центрального», обнародовал воззвание к соотечественникам-полякам, выдавая себя за народное правительство, призванное вести беспощадную борьбу с пришельцами впредь до совершенного освобождения отчизны. Тот же комитет установил сбор на «повстанье», а уездные и городские советы пригласил немедленно разойтись. Последние, хотя и не исполнили этого требования, но проявили такой оппозиционный дух, что некоторые из них пришлось распустить. Подпольные листы: Рух, Стражница, Коссиньер, возбуждали граждан к сопротивлению властям, а в разных местностях Царства, появились кинжальщики, убивавшие лиц, заподозренных в измене народному делу.

Брожение из Царства распространилось на Северо-Западный и Юго-Западный края. Беспорядки возникли в Литве, в Белоруссии, в Подолии, на Волыни. Польские дворяне губерний Минской и Подольской простерли дерзость до того, что в адресах на Высочайшее имя требовали соединения названных губерний с Польшей. Все эти признаки указывали на близость взрыва. В первых числах января 1863 года в Царстве Польском вспыхнул вооруженный мятеж.

Пламень, долгие годы таившийся под пеплом, вспыхнул наконец и скоро разросся в разрушительный пожар, охвативший обширное пространство, от Вислы и Буга, до Западной Двины и Днепра: то был вооруженный мятеж поляков, быстро распространившийся из Царства Польского на всю западную окраину России.

Предлогом к восстанию послужил рекрутский набор, произведенный в Варшаве в ночь со 2-го на 3-е января 1863 года. По распоряжению Совета Управления Царства Польского имели поступить в рекруты те из подлежавших военной службе поляков, которые были известны как участники уличных беспорядков и революционных демонстраций. Но предупрежденные своими сообщниками – чиновниками, состоявшими на государственной службе, молодые люди эти успели скрыться из Варшавы и, собравшись в окрестных лесах, образовали первые мятежнические шайки, вооруженные косами, ножами, саблями, отчасти охотничьими ружьями и пистолетами. В продолжение следующих дней то же явление повторилось в разных других местностях Царства Польского. Подпольный центральный комитет, руководивший движением, издал призыв к общему повстанию.

13-го января, по окончании развода от лейб-гвардии Измайловского полка в Михайловском манеже, Император Александр, собрав вокруг себя офицеров, сам сообщил им о вспыхнувшем в Польше мятеже. «Так как многим из вас, господа, – сказал Государь, – вероятно, неизвестны последние происшествия в Царстве Польском, то я хочу, чтобы вы узнали о них от меня самого. После столь благополучно совершившегося набора со 2-го на 3-е января стали появляться мятежнические шайки на обоих берегах Вислы, для рассеяния которых были немедленно посланы отряды. Наконец, в ночь с 10-го на 11-е число по всему Царству, за исключением Варшавы, было сделано внезапное нападение на войска наши, стоящие по квартирам, причем совершены неслыханные злодейства. Так, например, около Седлеца атакованные солдаты оборонялись отчаянно в одном доме, который мятежники подожгли, не видя средств им овладеть. Несмотря на то, храбрые войска наши отбили повсюду мятежников. По первым сведениям, потеря наша заключается в 30 человеках убитыми, в том числе старый наш измайловский товарищ, командир Муромского пехотного полка Козлянинов. Раненых до 400, и между ними – генерал Каннабих. Подобная же попытка была сделана около Белостока, в пределах даже Империи. Но и после сих новых злодейств я не хочу обвинять в том весь народ польский, но вижу во всех этих грустных событиях работу революционной партии, стремящейся повсюду к ниспровержению законного порядка. Мне известно, что партия эта рассчитывает и на изменников в рядах ваших, но они не поколеблют мою веру в преданность своему долгу верной и славной моей армий. Я убежден, что теперь, более чем когда-либо, каждый из вас, чувствуя и понимая всю святость присяги, исполнит свой долг, как честь нашего знамени того требует. В рядах ваших я сам начал свою службу, потом несколько лет имел честь вами командовать, и потому чувства преданности вашей мне хорошо были известны и я гордился ими за вас перед покойным Государем, родителем моим. Уверен, что, если обстоятельства того потребуют, вы и теперь докажете на деле, что я могу на вас рассчитывать, оправдаете мое полное к вам доверие».

Для подавления мятежа в зародыше приняты были соответственные меры. По распоряжению Великого Князя-наместника вновь введено по всему пространству Царства Польского военное положение, отмененное во многих местностях частными распоряжениями предшедшего года; объявлено Высочайшее повеление о том, чтобы мятежников, взятых в плен с оружием в руках, судить на месте преступления сокращенным полевым военным судом, и приговоры немедленно приводить в исполнение по конфирмации начальников военных отделов, соответствующих пяти губерниям Царства; восстановлены военно-судные комиссии; изданы правила о наложении секвестра на имущества всех лиц, причастных к восстанию. Еще в 1862 году переведена была в Варшаву 3-я гвардейская пехотная дивизия. В начале 1863 года двинуты туда же 2-я гренадерская дивизия и несколько кавалерийских и казачьих полков. Великий Князь-наместник возведен в звание главнокомандующего всеми войсками, расположенными в Царстве Польском.

Войска тотчас же принялись за преследование мятежнических шаек. Всюду наши летучие отряды наносили повстанцам чувствительные поражения – всюду, где только настигали их, но разбитая и рассеянная в одном месте, банда снова собиралась в другом или искала убежища в лесах. Попытки образовать большие скопища: Мирославского – в соседстве прусской границы, Лангевича – вдоль границы австрийской, окончились полным разгромом предводимых ими шаек, но число последних постоянно росло, распространяясь по всему Привислянскому краю, проникая в Белоруссию и Литву, с одной стороны, с другой – на Волынь и до самой Подолии. Быстрота движений русских войск при преследовании мятежников, неутомимое их рвение и отличная храбрость вызвали царское спасибо, выраженное в телеграмме Государя к наместнику: «Журнал военных действий прочел с истинным удовольствием, и поручаю тебе благодарить как всех начальников, так и славное войско наше за их молодецкую службу. Я горжусь ими более, чем когда-либо».

Не столько военные действия повстанцев, сколько быстрое и широкое распространение мятежа за пределы собственно Польши, а также слухи о дипломатическом вмешательстве великих европейских держав сильнее прежнего возбудили надежды поляков и побудили нескольких членов Государственного Совета Царства подать в отставку. В числе этих последних находился и архиепископ варшавский, Фелинский. Уступая убеждениям Великого Князя Константина Николаевича, он хотя и взял назад прошение об отставке, но настоял на представлении Его Величеству письма, в котором заявлял, что дарованные Царству учреждения недостаточны для благоденствия края; что Польша не удовлетворится административной автономией; что ей нужна полная политическая и национальная независимость, предоставление которой одно только может, при сохранении соединения Царства с Империей, в лице Государя, остановить кровопролитие и привести к прочному умиротворению края.

Невзирая на все эти признаки дерзкой притязательности польских своих подданных, Император Александр в неистощимом милосердии издал, в первый день Пасхи, манифест, заключавший последнее слово вразумления заблудшим:

«При первом известии о вспыхнувшем в Царстве Польском мятеже мы, по движению нашего сердца, провозгласили, что не виним польский народ за волнения, для него самого наиболее пагубные. Мы относили их единственно к возбуждениям, издавна подготовленным вне Царства несколькими лицами, в которых многолетняя скитальческая жизнь утвердила привычку к беспорядкам, насилию, тайным замыслам и крамолам, погасила самые возвышенные чувства любви к человечеству и возбудила даже решимость запятнать народную честь преступлением. Все эти проявления другого времени, над которым история уже давно произнесла свой приговор, не соответствуют более духу нашей эпохи. Настоящее поколение должно иметь целью, не потоками крови, но путем мирного развития доставить благоденствие стране. Эту же цель и мы себе предначертали, когда, в уповании на покровительство Божие, дали обет пред Всемогущим и пред собственной совестью посвятить нашу жизнь благу наших народов. Но к полному и всестороннему осуществлению сего обета, для нас всегда священного, нам нужна помощь всех людей благомыслящих, искренно преданных своей родине и понимающих эту преданность не в своекорыстных и преступных порывах, а в охранении общественного спокойствия, законами утвержденного. В наших заботах о будущности края мы готовы все предшедшие смуты покрыть забвением и вследствие того, в горячем желании положить предел кровопролитию, столь же бесцельному для одних, сколько тягостному для других, даруем полное и совершенное прощение тем из числа вовлеченных в мятеж подданных наших в Царстве Польском, которые, не подлежа ответственности за какие-либо иные уголовные или по службе в рядах наших войск преступления, сложат оружие и возвратятся к долгу повиновения до 1-го будущего мая. На нас лежит священная обязанность охранять край от возобновления волнений и беспорядков и открыть новую эру в политической его жизни, которая может начаться только посредством разумного устройства местного самоуправления как основы всего общественного здания. Мы и положили эту основу в дарованных нами Царству установлениях; но к искреннему нашему прискорбию, успех их еще не мог быть изведан на опыте, вследствие превратных внушений, поставивших мечтательные увлечения на место того порядка, без которого немыслимо никакое преобразование. Сохраняя и ныне эти установления во всей их силе, мы предоставляем себе, когда они будут испытаны на самом деле, приступить к дальнейшему их развитию, соответственно нуждам времени и страны. Только доверием к этим намерениям нашим можно будет Царству Польскому изгладить следы минувших бедствий и надежно идти к цели, предназначенной нашей о нем попечительностью. Мы же, с нашей стороны, испрашиваем помощь от Бога на довершение всего, что постоянно считали нашим в сем деле призванием». Обнародованный в тот же день указ Правительствующему Сенату распространял действие Высочайше дарованной амнистии и на весь Западный край.

Ответом на царский призыв к примирению послужили два воззвания подпольного центрального комитета. В первом из них отвергалось обещанное прощение тем из мятежников, которые изъявят покорность; вторым – означенный комитет присваивал себе название «народного правительства» (Rząd narodowy) и конечной целью восстания провозглашал: полную независимость Польши, Литвы и Руси как нераздельных частей единого государства Польского.

Чаша русского долготерпения переполнилась. Дерзкие притязания поляков, русская кровь, проливаемая мятежниками, но всего более – известие о замышленном несколькими европейскими державами вмешательстве в наше внутреннее дело – глубоко возмутили русское общество, преисполнив его пламенным патриотическим негодованием. В сознании государственной опасности, ввиду посягательства на драгоценнейшее достояние России, ее независимость и целость, все сословия, звания и состояния русского народа тесно сплотились вокруг Престола, изъявляя Державному Вождю русской земли полное доверие и беспредельную любовь и преданность. Первым выразило эти чувства пред Государем, во всеподданнейшем адресе, с.-петербургское дворянство: «Вызванные польскими смутами притязания на достояние России возбуждают в нас и скорбь, и негодование. Завистники наши мнят, что время преобразований, предпринятых вами для пользы и преуспеяния государства, благоприятствует их замыслам на всецелость русской державы. Но тщетны были бы их покушения! Испытанное в преданности и самоотвержении, дворянство, не щадя сил и жертв, в тесном союзе со всеми сословиями, станет на защиту пределов Империи. Да узнают враги России, что жив еще в нас тот могучий дух предков, коим создано государственное единство любезного нашего отечества». Император милостиво принял это выражение верноподданнических чувств и в следующих словах изъявил свою признательность поднесшей ему адрес дворянской депутации: «Благодарю вас за адрес. При нынешних обстоятельствах он доставил мне одну из самых приятных, утешительных минут. Я вполне разделяю ваши чувства, как дворянин, и уверен, что все русское дворянство их разделяет с вами. Надеюсь, что вы и детям вашим передадите такие же чувства, какими теперь меня порадовали. Понимаю любовь к отечеству так, как вы ее выразили: она составляла в течение веков силу России; она же, переходя из рода в род, останется вернейшей охраной ее могущества. Еще раз благодарю вас и прошу передать искреннюю мою благодарность дворянству».

Несколько дней спустя, принимая депутацию с.-петербургского городского общества, в Светлое Христово Воскресение представившего всеподданнейшее письмо с выражением тех же чувств, Император сказал городскому голове и старшинам сословий: «Истинно благодарю вас, господа, за красное яичко, которое поднес мне от вас князь Суворов в день светлого праздника. Ничем лучшим не могли вы порадовать меня в этот день. Верю, что ваши патриотические чувства искренни, что вы вполне их разделяете со всем русским дворянством и передадите вашим детям и внукам. До тех пор, пока эти чувства будут жить в вас, пока в вас будет та же вера и молитва к Богу – она сохранит Россию. Еще раз благодарю вас».

Первопрестольная столица не отстала от Петербурга в патриотическом одушевлении. Московское дворянство, дума, незадолго до того преобразованная по образцу петербургской, с допущением в состав ее гласных от всех сословий, университет, старообрядцы Рогожского кладбища и беспоповцы Преображенского богадельного дома, наконец, водворенные в Москве временнообязанные крестьяне из разных губерний, все спешили, наперерыв, повергнуть к подножию Престола выражение благоговейной любви к Царю, преданности, доверия, готовности жертвовать всем для защиты отечества. Московские адресы отличались необычайной задушевностью, теплотой, подъемом духа. Дворяне писали: «Услышав голос Вашего Величества, обращенный к мятежным подданным, дворянство Московской губернии поспешило собраться необычным порядком. Оно хотело, Государь, чтобы русское дворянство немедленно отозвалось из самого сердца России, из первопрестольной Москвы, зиждительницы русского государства. Государь, мы все перед вами, как один человек. Все заботы смолкают и падают пред всесильным призывом отечества. Враги, возмутившие Западный край ваших владений, ищут не блага Польши, а пагубы России, призываемой вами к новой исторической жизни. Государь, ваше право на Царство Польское есть крепкое право; оно куплено русской кровью, много раз пролитой в обороне от польского властолюбия и польской измены. Суд Божий решил нашу тяжбу, и Польское Царство соединено неразрывно с вашей державой. Вы произнесли, Августейший Монарх, слово милости и прощения, чтоб исторгнуть оружие у возмутившихся подданных; да будет же это слово услышано с благодарностью и покорностью! Вы пребываете тверды в благих начинаниях ваших. Вы сохраняете все льготы, дарованные вами Царству Польскому. Вы не делаете различия между поляками и русскими и открываете для них одну и ту же будущность благосостояния и успехов, которая должна теснее сблизить и сроднить их между собой. Ваше милосердие, Государь, есть твердость и сила. Так понимает его ваше верное дворянство; так понимает его весь народ ваш; так должны понимать его и недруги России. Мы молим Всевышнего, да отвратит Он от нашего отечества бедствия войны. Но война не страшит нас. Все устремится на зов отечества, все поднимется при малейшем покушении на всецелость вашей державы, при малейшем оскорблении нашей народной чести. Доверьтесь судьбам вашего народа, Государь. Положитесь на испытанную преданность вашего дворянства: как всегда, оно будет впереди, где грозит опасность. Во главе освобождаемой вами России вы могущественны, Государь. Вы могущественнее ваших предшественников. Дерзайте, уповая на Бога, на вашу правду и на любовь к вам всей России».

В том же духе пробудившегося государственного и народного самосознания составлены были и адресы думы и университета московских. Крестьяне выражали готовность поголовно идти в огонь и в воду за Русь и за Царя-Освободителя, даровавшего им новую жизнь. Раскольники восклицали: «Мы храним свой обряд, но мы твои верные подданные. Мы всегда повиновались власть предержащим, но тебе, Царь-Освободитель, мы преданы сердцем нашим. В новизнах твоего царствования нам старина наша слышится. На тебе, Государь, почиет дух наших Царей добродетельных. Не только телом, но и душой – мы русские люди. Россия нам – матерь родная, мы всегда готовы пострадать и умереть за нее. Наши предки были русские люди, работали на русскую землю и за нее умирали. Посрамим ли мы память отцов и дедов наших и всех русских христиан, от которых кровь нашу прияли?. . Престол твой и русская земля не чужое добро нам, а наше кровное. Мы не опоздаем явиться на защиту их и отдадим за них все достояние и жизнь нашу. Да не умалится держава твоя, а возвеличится, да не посрамятся в нас предки наши, да возрадуется о тебе старина наша русская».

Примеру Петербурга и Москвы последовали все прочие города и области обширного Царства русского. Со всех концов России поступали всеподданнейшие адресы от всех сословий, обществ, учреждений, большая часть – через нарочных депутатов, спешивших в столицу ко дню рождения Императора.

В этот день обнародовано законоположение, свидетельствующее о человеколюбии Венценосца и о уважении его к человеческому достоинству: отмена телесных наказаний.

Вопрос о том возбужден был генерал-адъютантом князем Н. А. Орловым вскоре по объявлении манифеста 19-го февраля 1861 года, подавшим Государю записку, в которой он доказывал, что телесные наказания, отмененные в большей части европейских государств, противны христианству, нравственности и общественности. По Высочайшему повелению записка Орлова рассматривалась в Комитете, учрежденном при II Отделении Собственной Его Величества Канцелярии для составления проекта нового воинского устава о наказаниях. Комитет согласился с основной мыслью записки о своевременности отмены телесных наказаний, как не соответствующих ни духу времени, ни достоинству человека и лишь ожесточающих нравы, не достигая главной своей цели – устрашения преступников. По собрании отзывов разных ведомств, причем как военный министр Милютин, так и главный начальник морского ведомства, Великий Князь Константин Николаевич, высказались за отмену помянутых наказаний в войсках и во флоте, проект закона в этом смысле поступил на рассмотрение Государственного Совета, и 17-го апреля 1863 года издан указ Правительствующему Сенату: О некоторых изменениях в существующей ныне системе наказаний, уголовных и исправительных. Актом этим отменялось телесное наказание, сопряженное дотоле с лишением всех прав состояния, с ссылкой в каторжные работы или на поселение, с потерей всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, с отдачей в исправительные арестантские роты гражданского ведомства и вообще со всяким другим наказанием или взысканием; отменялось также наложение клейм и штемпельных знаков; наказание розгами за проступки заменялось заключением в тюрьме или кратковременным арестом; совершенно освобождались от телесных наказаний женщины, церковнослужители христианских исповеданий и дети их, духовные лица нехристианских исповеданий и дети их, учители народных школ, лица, окончившие курс в уездных или земледельческих училищах, а также – в средних и высших учебных заведениях, и лица крестьянского сословия, занимающие общественные должности по выборам. Одновременно Высочайшими приказами по военному и морскому ведомствам «в видах возвышения духа в нижних чинах» отменены шпицрутены в армии, «кошки» – во флоте и вообще ослаблено употребление телесных наказаний.

В тот же день Император принял в Белой зале Зимнего Дворца депутатов, привезших из разных местностей Империи всеподданнейшие адресы по польскому делу. Выйдя к ним вместе с Императрицей, Государь произнес следующую речь: «Благодарю вас, господа, за поздравление и в особенности – за выражение ваших патриотических чувств, вызванных смутами как в Царстве Польском, так и в Западных губерниях и посягательством врагов наших на древнее русское достояние. Адресы ваши и те, которые я ежедневно получаю от всех сословий и из других губерний, составляют для меня истинное утешение посреди всех моих забот. Я горжусь единством этих чувств вместе с вами и за вас. Они составляют нашу силу, и пока они будут сохраняться и мы будем призывать Бога на помощь, Он нас не оставит, и единство Царства всероссийского – непоколебимо. Враги наши надеялись найти нас разъединенными, но они ошиблись. При одной мысли об угрожающей нам опасности все сословия земли русской соединились вокруг Престола и показали Царю своему то доверие, которое для него всего дороже. Я еще не теряю надежды, что до общей войны не дойдет; но если она нам суждена, то я уверен, что с Божией помощью мы сумеем отстоять пределы Империи и нераздельно соединенных с нею областей… Еще раз благодарю вас всех за чувства вашей преданности, которым я верю; верьте же и мне, что моя жизнь имеет единственную цель: благо дорогого нашего отечества и постепенное развитие гражданской его жизни. Но на этом трудном поприще всякая торопливость не только не принесет нам пользы, но была бы вредна и даже преступна. Предоставьте мне дальнейшее их развитие, когда я почту это возможным и полезным. Взаимное наше доверие есть залог будущего благоденствия России. Да будет благословение Божие с нами. Еще раз благодарю вас всех от души».

Их Величества милостиво разговаривали с депутатами, обходя их ряды. Приветливо обошелся Государь и с раскольниками, сказав им: «Я рад вас видеть и благодарю за сочувствие общему делу. Мне хотели вас очернить, но я этому не поверил, и уверен, что вы – такие же верноподданные, как и все прочие. Вы мои дети, а я – ваш отец, и молю Бога за вас, так же как и за всех, которые так же, как и вы, близки моему сердцу».

Долго еще продолжали поступать бесчисленные всеподданнейшие письма со всех концов России, с окраин ближних и дальних. В числе их заслуживает особенного внимания адрес прибалтийских дворян, заявивших, что, несмотря на различие языка и учреждений, «остзейские провинции знают только один долг, одно знамя», что жителей их соединяет единое чувство к Престолу и Монарху, общее им с коренными обитателями России, и что в случае войны они проявят непоколебимую верность и достойное предков самоотвержение. В том же смысле высказались в своих адресах и представители Закавказского края, дворянство тифлисское и кутаисское, карабахские беки и дворяне, караногайцы и тифлисские молокане. «Адресы доставили мне истинное удовольствие, – телеграфировал Государь наместнику Кавказскому. – Передай всем душевное мое спасибо за изъявление чувств преданности, которым я вполне верю».

Общее одушевление, вызванное событиями в Польше, знаменует перелом в воззрениях русского общества на существеннейшие вопросы политики, как внутренней, так и внешней. Пробудившееся в нем народное самосознание свело его с пути увлечений и возвратило к правильной оценке и разумению исторических начал русской государственной и общественной жизни. Мощным выразителем этого направления, поборником единения всех русских людей с верховной властью в общем деле отстаивания державных прав России, ее чести и достоинства явился в новонарожденной русской повременной печати издатель «Московских Ведомостей» М. Н. Катков. Пламенная речь этого даровитого и убежденного писателя в значительной степени содействовала установлению того единодушного взгляда русских людей на польскую справу, что послужил правительству твердой и надежной опорой в мерах, предпринятых им для подавления мятежа.

Не менее Привислянского края озабочивало Императора Александра положение Белоруссии и Литвы. В подкрепление расположенных там войск отправлены сперва 2-я, а по отозвании ее обратно в Петербург, и 1-я гвардейские пехотные дивизии; ввиду же того противодействия, которое встретили в этих местностях причастные к восстанию поляки-помещики от крестьян русского происхождения, 1-го марта объявлен указ Сенату, коим в губерниях Виленской, Ковенской, Гродненской, Минской и в четырех уездах губернии Витебской прекращены обязательные отношения крестьян к землевладельцам и приступлено к немедленному выкупу их угодий при содействии правительства. Вскоре мера эта была распространена и на все прочие уезды Витебской губернии, а также на губернии Могилевскую, Киевскую, Волынскую и Подольскую. Тем не менее мятеж разгорался в Северо-Западном крае; вооруженные шайки нападали на транспорты с оружием, терроризируя сельское население, верное долгу. Главный начальник края, генерал-адъютант Назимов, не мог совладать с движением, в особенности по той причине, что едва ли не вся администрация состояла из поляков, не только сочувствовавших, но и потворствовавших восстанию. Он сам просил об увольнении, а на место его Государь избрал бывшего министра государственных имуществ, М. Н. Муравьева. В совещаниях с министрами и в личных докладах Императору Муравьев изложил свой план действий, заключавшийся в том, чтобы, не ограничиваясь усмирением мятежа, восстановить в искони русском крае русскую народность и православие. Государь благодарил его за самоотвержение и прибавил, что вполне разделяет его образ мыслей и предложенную систему действий, от которой и сам не отступит. Тогда же на место уволенного генерал-адъютанта Рамзая помощником Великого Князя Константина Николаевича, по званию главнокомандующего войсками в Царстве Польском, назначен генерал-адъютант граф Берг.

Оба эти назначения указывали на решимость Императора Александра не отступать пред мерами строгости для водворения порядка в западной окраине. Но в противоположность этим мерам, вынужденным строптивостью поляков, Государь явил высокое доказательство расположения и доверия своим финским подданным, объявив манифестом от 6-го июня о созвании в Гельсингфорсе, в начале будущего сентября, государственных чинов Великого Княжества Финляндского. В конце июля Его Величество сам отправился в Финляндию, посетил Гельсингфорс, а в Тавастгусте присутствовал на маневрах собранных там 10-ти финских стрелковых батальонов. Восторженно встретили его финляндцы, осыпая цветами путь его.

По возвращении из Финляндии Император проводил до Нижнего Новгорода отправившуюся в Крым Императрицу Марию Александровну. Их Величества в подробности осмотрели Нижегородскую ярмарку, купечество которой представило Государю приветственный адрес. Принимая его, Император выразил благодарность купцам, присовокупив, что вполне верит им и надеется на непоколебимость их чувств. По последним известиям, сообщил Монарх, положение политических дел более клонится к мирному исходу. «Если же, несмотря на то, – заключил он, – дела приняли бы другой оборот, то мы постоим за себя твердо». В Нижнем же поднесли Императору хлеб-соль волостные старшины временнообязанных крестьян и удельные головы. Государь сказал им: «Благодарю вас за полную преданность и усердие, которое вы выразили в письмах ко мне. Старайтесь оправдывать это на деле. Неуклонно повинуйтесь постановленным над вами начальникам. Честно платите следующие по уставным грамотам оброки. Исполняйте точно все, что повелено вам данными мною положениями. Вздорным слухам не верьте, а верьте только тому, что, через поставленные над вами власти, от меня повелевается. Скажите об этом вашим односельцам».

Ко времени возвращения Государя в столицу – 11-го августа – успели выясниться благие последствия целого ряда энергических и целесообразных мер, принятых генералом Муравьевым для восстановления порядка в Северо-Западном крае. Вооруженное восстание подавлено с неумолимой строгостью; мятежнические шайки истреблены или рассеяны; участники их и тайные или явные пособники обнаружены и подвергнуты заслуженной каре; край очищен от неблагонадежных лиц высылкой их в отдаленные местности Империи; обузданы римско-католическое духовенство и дворяне польского происхождения; поднято значение и достоинство православия и русской народности; восстановлено обаяние власти. В признание этих заслуг Император Александр, в день своих именин, пожаловал Муравьеву орден св. Андрея, при милостивом рескрипте, в котором выразил, между прочим, надежду, «что приближается то время, когда, не обращаясь к прискорбным мерам строгости, можно будет приступить к окончательному укреплению в крае общественного спокойствия и восстановлению в полной силе общих начал гражданского управления». Той же награды удостоен и киевский, волынский и подольский генерал-губернатор, генерал-адъютант Анненков, за успешные меры к предупреждению мятежа в Юго-Западном крае.

Между тем в Царстве Польском восстание продолжало развиваться, невзирая на постоянные поражения, наносимые мятежническим шайкам русскими войсками. Причиной тому было, с одной стороны, нежелание Великого Князя-наместника принимать беспощадные меры строгости, к коим прибегал в Литве генерал Муравьев, с другой – большее или меньшее соучастие в мятеже польских властей, как высших, так и низших, в руках коих сосредоточивалось еще управление Привислянским краем. Кровь лилась не в одних схватках русских летучих отрядов с повстанцами, но и вследствие многочисленных убийств, совершаемых по распоряжению подпольного жонда агентами его, так называемыми жандармами-вешателями и кинжальщиками, над мирными обывателями, не сочувствовавшими мятежу. Состав тайного комитета, руководившего восстанием, оставался необнаруженным, хотя от имени его едва ли не ежедневно издавались разные воззвания и распоряжения, делались поборы, устраивались манифестации. К тому же между правительством наместника и высшим духовенством и дворянством обозначился окончательный разлад, приведший к удалению из Варшавы архиепископа Фелинского и водворению его на жительство в Ярославль. Ввиду всех этих обстоятельств попытку примирения с Польшей на началах программы Велепольского нельзя было не признать окончательно неудавшейся.

Это сознавал и сам маркиз, в половине июня обратившийся к наместнику с просьбой уволить его, по расстроенному здоровью, в заграничный отпуск на два месяца для пользования морскими купаньями. Велепольский получил испрошенный отпуск и 4-го июля оставил Варшаву, а в конце августа – уволен от всех занимаемых им должностей. Тогда же выехал за границу и Великий Князь Константин Николаевич, сдав должность наместника и главное начальство над войсками временному заместителю, помощнику своему, графу Бергу.

31-го августа Государь в сопровождении министра Императорского Двора, графа Адлерберга, и вице-канцлера, князя Горчакова, отплыл из Кронштадта и через Транзунд и Выборг 2-го сентября прибыл в Гельсингфорс. В первый день по приезде он посетил Финляндский Сенат и Александровский университет, к профессорам которого обратился со следующими словами: «С удовольствием вижу себя между вами, господа, в месте, напоминающем мне то время, когда я был канцлером университета. Я рассчитываю на ваше усердие к образованию юношества. Надеюсь, что вы образуете молодых людей трудолюбивых, верных и преданных отечеству, которые, служа своему краю, будут помнить, что они принадлежат к великой семье русских Императоров».

6-го сентября – торжественно открыт Государем финляндский сейм. «Представители Великого Княжества Финляндского, – так начал он тронную речь свою, – видя вас собранными вокруг меня, я счастлив, что мог осуществить ваши желания и надежды». Император упомянул о подготовительных трудах учрежденной им в 1861 году особой комиссии, перечислил представленные сейму финансовые законы и выразил решимость не приступать впредь, без согласия государственных чинов, к новым займам. Об основных законах страны он отозвался, что некоторые из них не отвечают потребностям времени, другие – страдают неясностью и неопределенностью. Проект закона, видоизменяющий их, будет представлен сейму, который созовется через три года. «Соблюдая монархическое конституционное начало, – продолжал Император, – присущее нравам финского народа и запечатленное во всех его законах и учреждениях, я хочу внести в этот проект еще более обширные права, чем те, что принадлежат ныне государственным чинам, относительно установлений налогов, а также право вчинания, коим они пользовались прежде, предоставляя, впрочем, себе почин во всех вопросах, касающихся изменения основных законов. Вам известны мои чувства и желания мои счастья и благоденствия народов, вверенных моему попечению. Ни одно из моих действий не нарушило согласия, которое должно существовать между Государем и народом. Я хочу, чтобы согласие это продолжало служить, как и прежде, залогом добрых отношений, соединяющих меня с мужественным и честным финским народом. Оно будет несомненно способствовать благосостоянию страны, близкой моему сердцу, и доставит мне случай созывать вас в определенные сроки. От вас, представители Великого Княжества, зависит доказать достоинством, умеренностью и спокойствием ваших рассуждений, что в руках народа мудрого, расположенного трудиться, сообща с Государем, в практическом духе над развитием своего благоденствия, либеральные учреждения не только не составляют опасности, но являются гарантией порядка и преуспеяния».

Из Финляндии, проведя в Царском Селе всего несколько дней, посвященных приему избранного в короли Эллинов датского принца Георга, Император поехал в Ливадию, где ожидала его Императрица. Там 19-го октября состоялось окончательное увольнение Великого Князя Константина Николаевича от звания наместника в Царстве Польском и главнокомандующего войсками, в нем расположенными, и назначение на обе эти должности генерал-адъютанта графа Берга.

«Призвав Ваше Императорское Высочество, – писал по этому поводу Государь к августейшему брату, – в прошедшем году к управлению Царством Польским в качестве моего наместника, я желал выразить мою твердую волю дать постепенное развитие новым учреждениям, мною Царству дарованным. Самое назначение любезного мне брата было ручательством моего искреннего желания следовать путем умиротворения к восстановлению нарушенного порядка в Польше и водворению в ней прочного управления, на основаниях, согласных с нуждами и пользой края. Вполне постигнув мои благосклонные к народу польскому намерения, душевно им сочувствуя и воодушевленные высокой мыслью примирения, Ваше Императорское Высочество с достойным самоотвержением пожертвовали всем положением вашим в Империи, чтобы на новом поприще, неограниченным моим доверием вам указанном, усугубить ваше рвение на пользу службы и отечества. Я имел право ожидать от подданных моих Царства Польского, что как намерения мои, так и готовность ваша к приведению в исполнение моих предначертаний будут постигнуты, что, минутно увлеченные насилием против правительства, они поймут значение прибытия вашего в Царство, и, видя в нем залог попечений моих о благе Польши и доказательство моего расположения простить заблуждение, они возвратятся на путь долга и к чувствам преданности своему Монарху. К крайнему моему прискорбию, надежды мои не осуществились. Встреченные на первом шагу вероломством и покушением на драгоценную для меня жизнь вашу, Ваше Императорское Высочество кровью запечатлели преданность ко мне и России. Невзирая на все усилия ваши, учреждения, дарованные мной Царству Польскому, доселе не действуют согласно их назначению, встречая постоянные препятствия не в доброй воле и стараниях правительства, а в самой стране, находящейся под гнетом крамолы и пагубным влиянием иноземных возмутителей. С прибытием вашим в Польшу должна была внушением необходимого уважения и доверия к закону ознаменоваться новая эпоха для ее внутреннего развития и благоденствия. Неусыпно и не щадя своего здоровья, Ваше Императорское Высочество твердою волей старались осуществить мои благие для Царства Польского намерения. Соглашая постоянно ваши действия с целью вашего назначения, имея постоянно в виду пользы службы России и вверенного управлению вашему края, пренебрегая ежеминутной личной опасностью, вы не поколебались в неусыпных усилиях ваших и тогда, когда открытый мятеж противопоставил величайшие затруднения действию закона. Но продолжающееся возмущение, тайные преступные замыслы и возрастающая со всех сторон измена убедили Ваше Императорское Высочество в несоответственности с нынешним состоянием края той мысли благосклонного и кроткого умиротворения, побудившей меня возложить на вас исполнение щедрых льгот, мною Царству Польскому дарованных. Народ польский не хотел понять и оценить мысль назначения Вашего Императорского Высочества моим наместником и, вероломным восстанием и преступными заговорами, оказался недостойным данного ему, в лице любезного мне брата, залога благосклонных намерений моих. Сознавая справедливость вашего воззрения на невозможность, при настоящих обстоятельствах, следовать для усмирения края тем путем, который вызвал в прошедшем году назначение ваше, я соизволяю на испрашиваемое вами увольнение от обязанностей наместника моего и главнокомандующего войсками в Царстве Польском. Когда же, с помощью Божией, восстание в Польше будет подавлено, когда, вняв наконец гласу закона и долга, подданные мои в Царстве отвергнут насилие отъявленных поборников измены и обратятся к моему милосердию, когда водворенный порядок дозволит приступить вновь к начатому вами делу, когда обстоятельства дозволят введение тех учреждений, которые мною были дарованы Царству и приведение в действие коих есть одно из моих живейших и искреннейших желаний, – тогда я буду надеяться, что вам снова можно будет принять участие в исполнении моих предначертаний и посвятить себя на пользу службе, с той же ревностью и самоотвержением, коих постоянные и несомненные доказательства столь же были отрадны моему сердцу, сколь неограниченны мои к вам доверие и братские дружба и любовь. Молю Бога, дабы испрашиваемый вами отдых, необходимый Вашему Императорскому Высочеству после постоянных и тяжких трудов, понесенных вами среди величайших затруднений и испытаний, глубоко поражавших ваше сердце, столь горячо любящее дорогое отечество, сколь возможно скоро восстановил ваши силы. Да поможет нам Бог! В Его беспредельное милосердие уповаю твердо и непоколебимо. Искренно вас любящий и благодарный брат Александр».

Граф Берг деятельно принялся за усмирение мятежа и за восстановление порядка в крае, прибегая против мятежников к строгим и решительным мерам, уже изведанным на опыте генералом Муравьевым в Литве. Со своей стороны, подпольный жонд напряг все свои силы, чтобы поддержать потухавшее пламя восстания. Исполнители его велений – жандармы-вешатели и кинжальщики – совершали убийство за убийством. Организованы были покушения на жизнь нового наместника. К счастью, преступные попытки не удались. Преследование мятежнических шаек продолжалось с усиленной энергией и с возраставшим успехом. Одновременно строгими распоряжениями графа Берга восстановлен наружный порядок в Варшаве и в губерниях Царства. Под страхом денежных штрафов женщины сняли траур и облеклись в цветные наряды. На город Варшаву и на землевладельцев всего края наложена чрезвычайная контрибуция. Следственные комиссии усердно трудились над раскрытием тайной организации мятежа. Действия их объединились учреждением центрального военно-полицейского управления, под главным начальством генерала Трепова, возведенного в звание генерал-полицмейстера в Царстве Польском. По мере обнаружения революционной организации виновные подвергались законной каре. 29-го марта 1864 года открыт пресловутый «Народный жонд» и задержаны его деятельнейшие члены. Те из них, что избегли ареста, скрылись за границу, и с этого времени подпольный комитет уже более не восстановлялся. К 1-му мая того же года край очищен от последних вооруженных шаек и войскам, усмирившим мятеж, объявлено окончание кампании.

В самом начале польского восстания главные европейские Дворы относились к нему довольно равнодушно. Одна только Пруссия при первом известии о появлении вооруженных шаек повстанцев поспешила предложить России содействие к подавлению мятежа. Две причины побудили к тому прусского министра-президента Бисмарка. Про одну из них он сам так отозвался, много лет спустя, пред германским рейхстагом: «Я мог наблюдать в Петербурге за русским делом в Польше вблизи, вследствие доверия, коим дарил меня покойный Император Александр. Я пришел к убеждению, что в русском кабинете действуют два начала: одно – я мог бы назвать его антинемецким – желавшее приобресть благоволение поляков и французов, главными представителями коего служили вице-канцлер князь Горчаков, а в Варшаве – маркиз Велепольский; другое – носителями которого были преимущественно сам Император и прочие его слуги, основанное на потребности твердо придерживаться во всем дружественных отношений с Пруссией. Можно сказать, что в среде русского кабинета вели борьбу за преобладание дружественно расположенная к Пруссии антипольская политика с политикой польской, дружественно расположенной к Франции». Другим поводом к предложению России услуг послужило убеждение Бисмарка, тогда же гласно высказанное им в прусской палате депутатов, что быстрое подавление мятежа требуется интересами Пруссии. «Во всем этом деле, – говорил он, – речь идет вовсе не о русской политике и не о наших отношениях к России, а единственно об отношениях Пруссии к польскому восстанию и о защите прусских подданных от вреда, который может произойти для них от этого восстания. Что Россия ведет не прусскую политику, знаю я, знает всякий. Она к тому и не призвана. Напротив, долг ее – вести русскую политику. Но будет ли независимая Польша, в случае если бы ей удалось утвердиться в Варшаве, на месте России вести прусскую политику? Будет ли она ревностной союзницей Пруссии против иностранных держав? Озаботится ли о том, чтобы Познань и Данциг остались в прусских руках? Все это я предоставляю вам взвесить и сообразить самим». Не без влияния на решение Бисмарка осталась и мелькнувшая в голове его мысль, о которой он тогда же намекнул вице-президенту прусской палаты депутатов Берендту: «Польский вопрос может быть разрешен только двумя способами: или надо быстро подавить восстание, в согласии с Россией, и предупредить западные державы совершившимся фактом, или же дать положению развиться и ухудшиться, ждать, покуда русские будут выгнаны из Царства или вынуждены просить помощи, и тогда – смело действовать и занять Царство за счет Пруссии. Через три года все там было бы германизировано». – «Но ведь то, что вы мне говорите, не более как бальный разговор», – воскликнул озадаченный собеседник. – «Нисколько, – отвечал министр, – я говорю серьезно о серьезном деле. Русским Польша в тягость, сам Император Александр признавался мне в том в Петербурге». В Берлине, очевидно, помнили, что с 1795 по 1807 год Варшава была прусским городом, а Царство Польское – прусской областью, носившей даже название «Южной Пруссии».

Прусское правительство приняло ряд энергических мер, направленных против польских мятежников. Вдоль нашей границы сосредоточены четыре полка, усиленные надлежащими резервами, с приказанием не допускать в прусские пределы вооруженных шаек повстанцев. В воззвании, обращенном властями к познанскому населению, выражалась надежда, что польские подданные короля воздержатся от участия в мятеже, а в случае ослушания их предупреждали, что виновных постигнет кара, положенная за государственную измену. Наконец, генерал-адъютант Вильгельма I, Альвенслебен, и флигель-адъютант Раух были посланы в Варшаву и оттуда в Петербург для собрания сведений о ходе восстания и для соглашения с русским правительством об общих мерах к его усмирению. В Варшаве Великий Князь-наместник и ближайшие его советники были крайне удивлены предупредительностью соседнего Двора, в особенности когда прусские посланцы предложили приступить к заключению конвенции с целью действовать сообща против мятежников. 27-го января, генерал Альвенслсбен подписал с князем Горчаковым конвенцию, которой Россия и Пруссия условились, что в случае требования военного начальства одной из держав войска другой державы могут переступить границу, а если окажется нужным, то и преследовать инсургентов на территории соседнего государства.

Оглашение Бисмарком заключенной с Россией конвенции, хотя и без обнародования ее текста, возбудило тревогу и беспокойство прочих великих держав. Наполеон III, видевший угрозу для себя в сближении русского Двора с прусским, предложил Англии и Австрии сообща протестовать в Берлине против международного акта, коим частный польский вопрос обращен в общеевропейский, подлежащий обсуждению всех великих держав. Но из Лондона ему заметили, что несправедливо предъявлять упрек к Пруссии, оставляя в стороне «главного виновника» (le grand coupable), то есть, Россию; такой же уклончивый ответ получен был в Париже и из Вены. Одновременно сент-джемский кабинет предписал своему представителю в Петербурге, во имя венских договоров 1815 года, коими Царство Польское присоединено к Российской Империи и участницей которых была Великобритания, пригласить русский Двор даровать амнистию полякам и возвратить Польше гражданские и политические права, дарованные ей Императором Александром I, во исполнение обязательств, якобы принятых им на Венском конгрессе пред Европой. Французскому правительству английский министр иностранных дел предложил поддержать это представление, но получил в ответ, что Франция уже сделала что могла в Петербурге отдельно (séparément) и не находит возможным приступить к коллективному давлению на русский Двор.

26-го февраля посол лорд Непир вручил русскому вице-канцлеру депешу, заключавшую требования его Двора. Прочитав ее, князь Горчаков объявил, что, действуя в духе примирительном, он не даст письменного ответа на замечания великобританского правительства, но ограничится возражением на словах. Не оспаривая мнения английского министра о печальном положении дел в Польше, вице-канцлер заявил, что оно разделяется Императором Александром и его правительством; что Государь глубоко скорбит о кровопролитии, но что ответственность за это падает не на него. Рекрутский набор был лишь предлогом, а не причиной восстания, подготовленного издавна эмиграцией в иностранных столицах, не исключая и Лондона. То было демократическое и антисоциальное движение, стремившееся совершенно к иным целям, чем те, на которые указывают практические государственные люди Англии. Цели эти: отделение Польши от России, полная национальная независимость в пределах 1772 года. В мятеже участвуют лишь городское население, сельское духовенство, мелкая шляхта. Крупные землевладельцы из дворян ищут убежища под защитой пушек варшавской цитадели; крестьяне – все на стороне правительства. Переходя к касающимся Польши постановлениям венских договоров, вице-канцлер заметил, что введение упомянутых в них национальных учреждений предоставлено усмотрению русского правительства. Император Александр I даровал Царству Польскому, по собственному почину, представительную конституцию, которая не была даже сообщена иностранным державам, а потому Император Николай имел полное право отменить ее, когда она оказалась не отвечающей потребностям ни Польши, ни России. Александр II применил в Царстве Польском те же правительственные начала, что проводятся им в России. Дарованные им Царству учреждения предоставляют полякам полную административную автономию и выборное представительство. Конечно, они не тождественны ни с конституцией Александра I, ни с такими же учреждениями в Англии, но зато – соображены с положением Польши и отношениями ее к России. Практические государственные люди Великобритании не станут утверждать, что спасительны и полезны повсюду лишь те учреждения, что привились в Англии. Провозгласив начало невмешательства правилом своей внешней политики, они не отступят от него и не станут вмешиваться во внутренние дела дружественной державы. Что касается до права Англии, истекающего из венских договоров, то вопрос этот исчерпан перепиской, происходившей между обоими правительствами по усмирении польского мятежа 1830–31 годов. Относительно же советуемой сент-джемским Двором амнистии князь Горчаков, во внимание к дружественному характеру английских замечаний, поведал послу, что Государь расположен даровать ее, как только прекратится вооруженное сопротивление мятежников. Не желая выходить из примирительного тона, вице-канцлер не коснулся довода, на который мог бы опереться: права завоевания, и заключил, что он мог бы отказаться и от всяких иных объяснений по поводу сообщения посла. Но ввиду заявлений лондонского Двора, что замечания его внушены дружественным расположением к России, он принял это заявление к сведению и отвечал на замечания в том же дружественном смысле.

Между тем, император французов изложил взгляд свой на события в Польше в доверительном письме на имя Государя, в котором, не касаясь ни венских договоров, ни истекающего из них права вмешательства для Франции, убеждал Его Величество по собственному почину даровать польским своим подданным такие учреждения, которые, удовлетворив их, предупредили бы замышленные Англией коллективные представления. Ответ Императора Александра получен в Париже 26-го февраля. Государь вежливо, но твердо отказался от принятия каких-либо обязательств перед Францией. «Передайте Императору, вашему Государю, – сказал Наполеон III послу барону Будбергу, – что если, не дай Бог, я вынужден буду перейти в противный лагерь, то почту себя крайне опечаленным и несчастным».

Слова эти означали существенный поворот в политике Франции в польском вопросе. Ежечасно возраставшая холодность русского Двора разочаровала Наполеона III в мечте сближения и союза с Россией. Под давлением общественного мнения, с силой высказавшегося в палатах и в печати в пользу поляков, император французов решился круто переменить фронт и в тесном согласии с Англией и Австрией выступить защитником за Польшу, восстановителем ее прав. Завязавшиеся между Парижем, Лондоном и Веной оживленные дипломатические переговоры не замедлили, однако, выяснить разномыслие трех держав относительно исходной точки представлений, которые они намеревались сообща предъявить России по польским делам. Англия настаивала на признании за таковую венских договоров 1815 года, на которые не хотела опираться Австрия, участница трех разделов Польши, а и того менее – бонапартовская Франция, ненавидевшая эти договоры, узаконившие низложение Наполеона I и провозгласившие его династию лишенной всех прав на наследование французским престолом. Не без труда пришли три державы к соглашению, сохранив, впрочем, каждая свой взгляд на мотивы обращения к России и условясь лишь в том, чтобы сообщения эти были переданы русскому Двору в один и тот же день.

5-го апреля представители в Петербурге Англии, Франции и Австрии препроводили к князю Горчакову списки с депеш, полученных ими от подлежащих министров иностранных дел.

Английская депеша основывала право вмешательства в польские дела на 1-й статье заключительного акта венского конгресса 1815 года, коей Царство Польское присоединялось к Российской Империи на условиях, перечисленных в той же статье и которые, по мнению правительства ее британского величества, не были исполнены Россией. Граф Россель находил, что даже после восстания 1830–31 годов русское правительство не имело права обращаться с Польшей как с завоеванной страной, не нарушив обязательств, занесенных в договор, потому что самой Польшей оно владеет в силу трактата, заключенного с восемью европейскими державами, в том числе и с Англией. Но независимо от помянутых обязательств, на России как на члене европейской семьи лежит и другая обязанность: не увековечивать в Польше положения, служащего источником опасности не только для России, но и для мира Европы. Польская смута возбуждает общественное мнение в прочих государствах, вызывает тревогу в правительствах и грозит серьезными усложнениями, а потому правительство королевы «ревностно надеется» (fervently hope), что русское правительство уладит это дело так, чтобы мир, на прочном основании, был возвращен польскому народу.

Депеша тюильрийского Двора не упоминала о венском трактате и заступничество свое за поляков обуславливала исключительно той тревогой, которую волнения в Польше вызывают в соседних странах, и воздействием их на спокойствие в Европе. Они должны быть прекращены в общем интересе европейских держав. Французское правительство надеется, что русский Двор, одушевленный либеральными намерениями, столь часто доказанными им на деле, в царствование Императора Александра II признает, в мудрости своей, необходимость «поставить Польшу в условия прочного мира».

Наконец, в депеше австрийского министра иностранных дел указывалось на возбуждение умов в Галиции как на последствие продолжительного вооруженного восстания в соседней Польше и выражалась надежда, что С.-Петербургский кабинет, сознав опасность этих столь часто повторяющихся потрясений, «не замедлит положить им конец, умиротворением края».

Князь Горчаков не уклонился на этот раз от письменного ответа на представления трех держав.

В депеше к Императорскому послу в Лондоне он вступил в пространное рассуждение об обязательствах, налагаемых на Россию по отношению к Царству Польскому, статьями венского договора 1815 года, и доказал, что постановления эти не нарушены русским правительством, повторив все доводы первого своего словесного возражения великобританскому послу. Переходя к заключению депеши графа Росселя, вице-канцлер снова заявил, что живейшее желание Государя – придти к практическому разрешению польского вопроса. Но таким отнюдь нельзя считать введение в Польше конституции, подобной той, что действует в Англии. Прежде чем достигнуть политической зрелости этой страны, прочим государствам приходится перейти несколько ступеней развития, и обязанность Монарха – соразмерить даруемые им учреждения с истинными потребностями своих подданных. Император Александр с самого своего воцарения вступил на путь преобразований и в короткое время совершил общественный переворот, для которого в других странах Европы потребовалось много времени и усилий. Система постепенного развития приложена им ко всем отраслям управления и к существующим учреждениям. Государь не уклонится с этого пути, шествуя которым, он приобрел любовь и преданность своих подданных и право на сочувствие Европы. Те же намерения одушевляют его и относительно поляков. В Европе не поняли и не оценили по достоинству дарованных Царству Польскому учреждений, заключающих в себе задатки, развить которые зависит от времени и опыта. Они приведут к полной административной автономии Польши, на основе областных и муниципальных учреждений, которые были исходной точкой величия и благосостояния самой Англии. Но в деле этом Император встретился с препятствиями, возбужденными «партией беспорядка». Она помешала введению новых учреждений. Несмотря на это, в манифесте об амнистии Государь заявил, что не возьмет обратно дарованных Царству прав и преимуществ и предоставляет себе дать им дальнейшее развитие. «И так, – рассуждал русский министр, – Его Величество может сослаться на прошлое, в прямодушии своей совести; что же касается до будущего, то оно, естественно, зависит от доверия, с коим отнесутся к его намерениям. Не покидая этой почвы, наш Августейший Государь уверен, что поступает как лучший друг Польши и один только стремится к ее благу практическим путем». Вице-канцлер не оставил без возражения напоминания графа Росселя об обязанностях России относительно прочих европейских государств. Обязанности эти она никогда не теряла из виду, но ей не всегда отвечали взаимностью. В доказательство князь Горчаков ссылался на то, что заговор, приведший к мятежу в Польше, составился вне ее. С одной стороны, возбуждение извне влияло на восстание, с другой – восстание влияло на возбуждение общественного мнения в Европе. Русский Император искренно желает восстановления спокойствия и мира в Царстве Польском. Он допускает, что державы, подписавшие акт венского конгресса, остаются не безучастными к событиям, происходящим в этой стране, и что дружественные объяснения с ними могут повести к результату, отвечающему общим интересам. Он принимает к сведению доверие, выраженное ему великобританским правительством, которое полагается на него в деле умиротворения Царства Польского. Но на нем лежит долг обратить внимание лондонского Двора на пагубное действие возбуждений Европы на поляков. Возбуждения эти исходят от партии всесветной революции, всюду стремящейся к ниспровержению порядка и ныне идущей к этой цели не в одной только Польше, но и в целой Европе. Если европейские державы действительно желают восстановления спокойствия в Польше, то достижению этой цели они должны содействовать принятием мер против нравственного и материального брожения, распространенного в Европе, так, чтобы иссяк этот постоянный источник смут. Россия надеется, что, скрепив в этом духе узы, связующие их с нею, они деятельно послужат делу мира и общей пользы.

В ответе тюильрийскому Двору вице-канцлер ограничился повторением заключения своей депеши к русскому послу в Лондоне и пригласил императора Наполеона оказать нравственное содействие в исполнении задачи, возлагаемой на русского Государя попечением о благе его польских подданных и сознанием долга пред Россией и великими державами. В том же смысле последовал и ответ венскому Двору, с прибавлением, что от Австрии зависит помочь России умиротворить Царство Польское принятием строгих мер против мятежников в пограничных с нею австрийских областях.

Между тем кабинеты лондонский и парижский, не довольствуясь собственными представлениями в пользу мятежных поляков, обратились ко всем европейским державам с приглашением принять участие в давлении на Россию, с целью вызвать ее на уступки. «Дипломатическое вмешательство всех кабинетов, – писал по этому поводу французский министр иностранных дел, – оправдывается само собой, в деле общеевропейского интереса, и они не могут сомневаться в спасительном, во всех отношениях, влиянии единодушной манифестации Европы». Далеко не все державы откликнулись на этот призыв. Бельгия и Швейцария уклонились от участия в манифестации, ссылаясь на свою нейтральность. Глава берлинского кабинета прямо заявил английскому посланнику, что согласие на предложение его Двора поставило бы его в противоречие с самим собой. Нельзя же ему, в самом деле, после того как он в продолжение двух лет настаивал пред русским Двором на необходимости не отступать перед строгими мерами для подавления мятежа, вдруг обратиться к нему же с советом даровать полякам автономию? Следуя примеру Пруссии, воздержались от всякого вмешательства и второстепенные германские Дворы. Зато с более или менее настойчивым ходатайством за Польшу выступили в Петербурге: Испания, Швеция, Италия, Нидерланды, Дания, Португалия и даже – Турция. Князю Горчакову не много труда стоило отклонить все эти представления. Ответ его всем державам звучал одинаково: сперва нужно усмирить мятеж, после чего наступит пора и для проявлений милосердия.

Папа Пий IX, с самого начала восстания в Польше проявивший сочувствие к полякам и оказавший им всевозможные поощрения, обратился с личным письмом к Государю, жалуясь на положение римско-католической церкви в крае, на терпимые ею притеснения и требовал для себя права непосредственно сноситься, вне всякого правительственного контроля, с местными епископами; а для духовенства – восстановления его влияния на народное образование (Che il clero recuperi la sua influenza nel insegnamento e direzione del popolo). Император Александр отвечал римскому первосвященнику письмом, в котором упрекам его противопоставил обвинение духовных лиц в соучастии в мятеже, в вызванных ими беспорядках и даже в совершенных преступлениях. «Этот союз, – писал Государь, – пастырей церкви с виновниками беспорядков, угрожающих обществу, – одно из возмутительнейших явлений нашего времени. Ваше святейшество должны не менее меня желать его прекращения, – и заключал письмо такими словами: – Я уверен, что прямое соглашение моего правительства с правительством вашего святейшества, на основании заключенного между нами конкордата, вызовет желаемый мною свет, при котором рассеются недоразумения, порожденные ошибочными или злонамеренными донесениями, и преуспеет дело политического порядка и религиозных интересов, нераздельных в такое время, когда и тому, и другим приходится обороняться от нападений революций. Все действия моего царствования и заботливость моя о духовных нуждах моих подданных всех исповеданий служат залогом чувств, одушевляющих меня в этом отношении».

В числе прочих держав, приглашение присоединиться к дипломатическому походу на Россию получило и правительство Соединенных Штатов Северной Америки. Но, помня отказ русского Двора принять участие в подобной же демонстрации против единства Заатлантической республики во время последней междоусобной войны, Вашингтонский кабинет решительно отклонил англо-французское предложение, ссылаясь на неизменное правило правительства Соединенных Штатов: ни под каким видом не вмешиваться в политические пререкания государств Старого света. Депеша о том статс-секретаря Сьюарда к североамериканскому посланнику в Париже была сообщена русскому Двору, и вице-канцлер, именем Государя, выразил правительству президента Джонсона, как высоко ценит Его Величество проявленную им твердость в соблюдении начала невмешательства, а равно и добросовестность (loyaute), с которой оно отказалось нарушить, во вред другому государству, правило, нарушения коего само не потерпело бы по отношению к своей стране. «Федеральное правительство, – заявил по этому поводу князь Горчаков, – дало тем пример прямодушия и честности, от которого может только возрасти уважение, питаемое нашим Августейшим Государем к американскому народу».

Между тем Дворы лондонский, парижский и венский, получив русский ответ на свои представления, совещались об общей программе дальнейшего вмешательства в пользу поляков. – Пришла минута, – наставлял французский министр иностранных дел посла в Лондоне, – точно определить предложения, о которых предстоит условиться трем Дворам». Тюильрийский кабинет желал, чтобы новое обращение их к русскому Двору произошло в форме тождественных нот и чтобы в них было выражено требование о передаче польского вопроса на обсуждение всех европейских держав, но вынужден был уступить настояниям Англии, допускавшей лишь одновременное предъявление трех не тождественных сообщений, а также передачу дела на суд лишь восьми держав, подписавших заключительный акт венского конгресса.

Прочтение и вручение трех депеш послами союзных Дворов князю Горчакову состоялось в один и тот же день в половине июня. Вице-канцлер выслушал их в молчании, сказав, что содержание депеш доведет до сведения Государя и испросит Высочайшие повеления.

Депеши различествовали между собою по форме, но все приходили к общему заключению. Они предлагали русскому Двору принять за основание переговоров следующие шесть пунктов: 1) полная и всеобщая амнистия; 2) народное представительство, с правами, подобными тем, что утверждены хартией 15-го ноября 1815 года; 3) назначение поляков на общественные должности, с тем чтобы образовалась администрация непосредственная, национальная и внушающая доверие стране; 4) полная и совершенная свобода совести и отмена стеснений, наложенных на католическое вероисповедание; 5) исключительное употребление польского языка как языка официального в администрации, в суде и в народном образовании; и 6) установление правильной и законной системы рекрутского набора. Все шесть статей были изложены в трех депешах одинаково, но далее проявлялись существенные различия и оттенки. Англия и Франция настаивали на созыве конференции из восьми держав, то есть с привлечением в нее, кроме трех Дворов и России, – Пруссии, Швеции, Италии и Португалии как держав, участниц венского конгресса; Австрия объявляла только, что не встретит препятствий к созыву такой конференции, если Россия признает ее своевременность (opportunité). Далее, Англия прямо требовала перемирия с повстанцами; Франция довольствовалась временным замирением (pacification provisoire), основанным на соблюдении военного status quo, а Австрия ограничивалась пожеланием: «чтобы мудрости русского правительства удалось прекратить сожаления достойное кровопролитие».

Точно определенные требования трех держав вызывали русский Двор на столь же точный и определенный ответ. Принятие их предложений равносильно было бы признанию за ними права вмешательства в наши внутренние дела; отвержение – могло повести к дипломатическому разрыву, и даже к войне, как предупреждали о том русские дипломаты в своих донесениях. Взвесив обе случайности, Император Александр не поколебался подчинить все прочие соображения сознанию державного достоинства России. Прежде чем надписать: «Быть по сему» на представленных вице-канцлером проектах ответов на имя наших представителей в Лондоне, Париже и Вене, Государь перекрестился и, передавая их князю Горчакову, твердо и решительно произнес: «Vogue la galère!»

Русские депеши, как и те, на которые они отвечали, различествовали по размерам и содержанию, но общий вывод их был один и тот же: Россия категорически отвергала притязание трех держав выступить посредницами между нею и мятежными поляками – подданными русского Царя.

Ответ великобританскому правительству вице-канцлер начал выяснением взаимного положения России и Англии в польском вопросе. «В принципе, – писал он, – Императорский кабинет признает право каждой из держав, подписавших трактат, толковать его смысл со своей точки зрения, насколько толкование это держится в пределах смысла, допускаемого подлинными словами трактата. В силу этого принципа Императорский кабинет не отрицает этого права ни у одной из восьми держав, участвовавших в составлении главного акта венского конгресса 1815 года. Опыт доказал, однако же, что пользование этим правом не приводит к практическому результату. Попытки, сделанные еще в 1831 году, успели лишь обнаружить разногласие мнений. Тем не менее право это существует. Оно ограничивается пределами, которые я только что указал, и могло бы получить большее расширение только с прямого согласия той из договаривавшихся сторон, которая самым непосредственным образом заинтересована в деле. Императорский кабинет имел право применить этот принцип со всею точностью, ввиду сообщений, сделанных ему в апреле месяце относительно событий в Царстве Польском. Если, отвечая на них, он сделал еще шаг вперед, то единственно по своей доброй воле, в видах миролюбия, и чтобы отвечать вежливостью на заявления, отличавшиеся тем же самым характером». В объяснение этого образа действий прибавлено еще и то, что в намерениях, одушевляющих Государя Императора относительно польских его подданных, не было ничего такого, что могло бы побудить его к устранению света от этого вопроса. Восстановив, таким образом, истинный смысл выраженного русским Двором согласия приступить к обмену мыслей с Англией, на оснований и в пределах договоров 1815 года, вице-канцлер занялся разбором суждений, высказанных первым государственным секретарем ее британского величества. Соглашаясь с мнением его, что твердой почвой для каждого правительства служит то доверие, которое оно внушает управляемым и что перевес закона над произволом должен быть основанием прочного порядка, князь Горчаков замечал, что необходимым соответствием этого правила служит и уважение к власти; доверие же управляемых к правительству зависит не от его благих намерений, но и от убеждения, что правительство в состоянии их осуществить. Если граф Россель утверждает, что частные возмущения, тайные заговоры и вмешательство чужеземных космополитов не в силах поколебать правительство, опирающееся на доверие населения и на уважение к законам, то он не станет отрицать и того, «что невозможны стали бы ни доверие, ни законность, если бы это правительство допустило, чтобы какая-либо часть страны отыскивала себе, помимо законно установленной власти, посредством вооруженного восстания и с помощью враждебных ей иноземных партий такого благосостояния или благоденствия, для осуществления которых само это правительство, по собственному сознанию, нуждалось бы в сторонних внушениях». Переходя к оценке шести пунктов, предложенных Англией, от которых министр ее ожидал, что принятие их русским правительством поведет к полному и прочному умиротворению Царства Польского, князь Горчаков возразил, что большая часть заключенных в них мер или введены уже в действие, или предположены по почину Императора Александра. Но надежду на их успех вице-канцлер разделял лишь с некоторыми ограничениями. «С нашей точки зрения, – заявлял он, – какому бы то ни было преобразованию Царства Польского должно предшествовать восстановление порядка в стране. Достижение этой цели зависит от условия, на которое мы призывали уже внимание правительства ее британского величества и которое не только не выполнено, но даже не упомянуто в депеше лорда Росселя: мы говорим о материальном содействии и о нравственных поощрениях, которые восстание почерпает извне». Князь Горчаков указал на совершенное отсутствие беспристрастия в распространяемых в Европе сведениях о положении дел в Польше, вводящих в заблуждение общественное мнение; на клеветы и оскорбления, расточаемые русским войскам, с мужественным самоотвержением исполняющим там свой тяжкий долг. В действительности шайки мятежников, составленные из пришельцев, чуждых краю, всюду терпят поражение; народные массы – сельское население – чуждаются их и даже высказывают им явную неприязнь. Восстание поддерживается лишь беспримерным в истории терроризмом. «В политическом отношении, – говорилось далее в депеше, – это не более как театральное представление, рассчитанное на то, чтобы действовать на Европу. Лозунг заграничных распорядительных комитетов – поддерживать во что бы ни стало движение, с целью питать разглагольствия печати, давать ложное направление общественному мнению и производить давление на правительства, доставляя предлог и повод для дипломатического вмешательства, за которым последовало бы вмешательство вооруженное». При таких условиях немыслимо принятие советуемых Англией мер, которые если бы и были возможны, то все же не привели бы к желаемому умиротворению страны, потому что не удовлетворили бы стремлениям мятежников, которые не требуют ни амнистии, ни автономии, ни более или менее широкого представительства, и самую безусловную независимость Царства сочли бы лишь ступенью к достижению своей конечной цели: владычества над областями, в которых огромное большинство населения русское по происхождению и по вере, – словом, распространения пределов Польши до двух морей, после чего они потребовали бы себе и тех польских провинций, которые принадлежат другим соседним державам. Осуществление этих притязаний привело бы к повсеместному замешательству, усложненному элементами беспорядка, распространенными повсюду и ищущими только удобного случая, чтобы потрясти Европу. Такой исход не может быть одобрен великобританским правительством, как не совместный, ни с пользами Англии, ни с сохранением тех самых договоров 1815 года, на которые она ссылается. Установив, что редакция той статьи помянутых договоров, что касается Польши и поляков, была делом личной инициативы Императора Александра I, а потому и не допускает возможности такого толкования, будто русский Государь владеет Царством Польским не на одинаковых правах с прочими своими владениями, вице-канцлер безусловно отвергал предложенное сент-джемским Двором перемирие, замечая, что постановления международного права не применимы к положению дел, составляющему вопиющее его нарушение. «Пред своей верной армией, – заявлял князь Горчаков, – борющейся для восстановления порядка, пред мирным большинством поляков, страдающих от этих прискорбных смут, пред Россией, на которую они налагают тяжелые пожертвования, Государь Император обязан принять энергические меры, чтобы смуты эти прекратились. Как ни желательно немедленно остановить кровопролитие, но цель эта может быть достигнута в том только случае, если мятежники положат оружие, доверяясь милосердию Государя. Всякая другая сделка была бы несовместна с достоинством нашего Августейшего Монарха и с чувствами русского народа». Не менее решительно отвергал князь Горчаков и предложение о созвании конференции восьми держав: «Если меры, о которых идет речь, достаточны для умиротворения страны, то конференция не имела бы цели. Если же меры эти долженствовали бы сделаться предметом дальнейших суждений, то это повело бы к прямому вмешательству иностранных держав в самые, так сказать, домашние подробности администрации, ко вмешательству, которого не могла бы допустить ни одна великая держава и которого, конечно, Англия не потерпела бы в своих собственных делах». Все, на что изъявлял согласие русский министр, было частное соглашение с двумя другими державами, участницами разделов Польши, то есть с Австрией и Пруссией, относительно внутреннего устройства принадлежащих им бывших польских областей, но и то не иначе как по восстановлении порядка в Царстве Польском. «Условие это, – заключал вице-канцлер, – много зависит от решимости великих держав не потворствовать расчетам виновников восстания, находящих основание для себя или почерпающих свой кредит в надежде на деятельное вмешательство в пользу их преувеличенных желаний. Ясное и категорическое заявление со стороны этих держав способствовало бы к рассеянию заблуждений и к падению этих расчетов, которые длят беспорядок и поддерживают волнение умов. Державы ускорили бы тем самым минуту, которую мы призываем нашими желаниями, – минуту, когда успокоение страстей и восстановление внешнего порядка дозволят нашему Августейшему Монарху содействовать нравственному замирению страны осуществлением мер, зачатки коих, уже положенные, и дальнейшее развитие которых, данное предчувствовать, Его Величество оставляет в силе».

Депеша князя Горчакова к послу при тюильрийском Дворе была гораздо короче, но заключала в себе прямой упрек Франции в потворстве и содействии мятежным замыслам поляков. «Один из главнейших центров агитации, – говорилось в ней, – находится в самом Париже. Польские выходцы, пользуясь своим общественным положением, организовали там обширный заговор, поставивший себе задачей, с одной стороны, вводить в заблуждение общественное мнение Франции системой беспримерных поношений и клевет, а с другой – питать беспорядок в Царстве Польском, то материальными пособиями, то террором тайного комитета, то, главным образом, распространяя убеждение о деятельном вмешательстве в пользу самых бессмысленных стремлений восстания. Это влияние составляет ныне главный источник агитации, которая иначе исчезла бы пред действием закона, пред равнодушием или отвращением масс. В этом надлежит, следовательно, искать нравственную причину, содействующую продолжению бедственного порядка вещей, скорое прекращение которого французское правительство, подобно нам, призывает своими желаниями во имя человеколюбия и мира. Нам приятно думать, что оно не дозволит злоупотреблять его именем, в интересах революции, в Польше и в Европе». Заключение было то же, что и в предыдущей депеше: категорическое отклонение как шести пунктов, так и предложений о перемирии и о созыве общеевропейской конференции, с выражением согласия лишь на обсуждение вопросов, касающихся внутреннего состояния бывших польских областей, в частном совещании между Россией, Австрией и Пруссией. На этой последней мере настаивала также краткая и сухая депеша, которой русский Двор отклонил робкую попытку вмешательства венского Двора.

Русские депеши были Высочайше утверждены, подписаны и отправлены к представителям России в Лондоне, Париже и Вене 1-го июля, а несколько дней спустя вице-канцлер, пригласив к себе в Царское Село послов Англии и Франции и австрийского поверенного в делах, сам прочитал им ответы свои на сообщения трех Дворов. Твердая отповедь русского министра привела в невыразимое смущение иностранных дипломатов, не ожидавших столь же искусно мотивированного, сколько и решительно высказанного отказа. Герцог Монтебелло, в порыве досады, заметил, что французское правительство не только не удовлетворится им, но почтет его за оскорбление, которое немедленно поведет и разрыву, а холодный и сдержанный лорд Непир, по собственному признанию, почувствовал, что и английское правительство не в состоянии будет примириться с данным его притязаниям отпором (I could not but feel that the determination of the russian cabinet would be highly unacceptable to Her Majesty’s Government). Зато русское общественное мнение с патриотической гордостью и восторгом приветствовало обнародование депеш князя Горчакова. Красноречивым выразителем впечатления, произведенного ими на русских людей, явился Катков, в Московских Ведомостях: «Теперь конец всем ожиданиям, конец всем тревогам: ответы нашего правительства у всех перед глазами и всякий, прочтя их, вздохнет легко и свободно; у всякого скажется на душе удовлетворенное чувство народной чести и вместе чувство гражданской благодарности к державной руке, управляющей судьбами России».

Еще ранее получения русского ответа министр иностранных дел Наполеона III, Друэн-де-Люи, предвидя возможность либо отказа России на требования трех держав, либо неудовлетворительного исхода задуманной конференции, предложил Дворам лондонскому и венскому подписать протокол или конвенцию, коей они обязались бы действовать сообща в польском вопросе, и условиться о решениях, которые им предстояло бы принять в случае недостаточности путей убеждения (des voies de la persuasion), для того чтобы понудить Россию подчиниться их требованиям. Лондонский кабинет отклонил это предложение, как не согласился и на приглашение тюильрийского Двора тождественной нотой отвечать на русские депеши. Все, чего удалось достигнуть французскому правительству, было общее заключение трех ответных депеш из Лондона, Парижа и Вены, врученных князю Горчакову во второй половине августа. В документах этих министры английский, французский и австрийский вступали в полемику с русским вице-канцлером, оспаривали его мнения, опровергали доводы, настаивали на своем праве вмешательства, основанном на постановлениях венского конгресса, отвергали предложенное Россией частное соглашение с Австрией и Пруссией. Наибольшее раздражение проявила французская депеша. «Мы убеждены, – гласила она, – что следуя путем, на который вступил русский Двор, он уклоняется в равной степени и от советов благоразумной политики, и от постановлений трактатов. Не от держав зависело, чтобы разрешение польского вопроса, столь тесно связанного со спокойствием Европы, было обсуждено ныне же с необходимыми рассудительностью и зрелостью. Будучи отрешены от всяких частных корыстных видов, не поддаваясь ни страсти, ни предвзятым мнениям, державы эти руководствовались единственно желанием содействовать усмирению нынешних смут и помочь России, посредством внимательного изучения положения в Польше, уничтожить причину постоянно возникающих усложнений. Мы должны были предполагать, что русское правительство, одушевленное намерениями, согласными с намерениями держав, не откажется приступить к их взгляду. Подав им эту надежду, Россия предпочла отвергнуть их заявления и оспаривать их компетенцию. Отстаивая безусловную независимость своих решений и совершенное пользование своими державными правами, С.-Петербургский кабинет возвращает и нам полную свободу наших суждений и действий, и мы, по меньшей мере, должны принять это к сведению». Следовало заключение, дословно повторенное в английской и австрийской депешах: «Нам остается еще исполнить настоятельный долг, обратив серьезное внимание его сиятельства князя Горчакова на важность положения и на ответственность, которую оно возлагает на Россию. Франция, Австрия и Великобритания указали на крайнюю необходимость положить конец прискорбному порядку вещей, полному опасности для Европы. Они указали в то же время на средства, к которым, по их мнению, следовало бы прибегнуть, дабы придти к этой цели, и предложили свое содействие к достижению ее с большей верностью. Если Россия не сделает всего, что от нее зависит для осуществления умеренных и примирительных видов трех держав, если она не вступит на путь, указанный ей дружественными советами, то на нее ляжет ответственность за важные последствия, которые продолжение смут может повлечь за собою».

Третий и окончательный ответ русского Двора на сообщения Англии, Франции и Австрии был сух и сжат, но ясен и точен. Не желая продолжать бесплодных словопрений, вице-канцлер принял к сведению выраженное тремя державами желание скорого восстановления в Царстве Польском порядка, который возвратил бы спокойствие этому краю и безопасность Европе, и обещал сделать все зависящее от России для достижения этого, ею самою желаемого результата. «Наш Августейший Государь, – заключил князь Горчаков, – по-прежнему проникнут самыми благосклонными намерениями к Польше и самыми примирительными чувствами относительно всех иностранных держав. Забота о благосостоянии его подданных всех племен и исповеданий есть долг, который Его Императорское Величество возложил на себя пред лицом Всевышнего, пред своею совестью и своим народом. Государь Император посвящает все свои усилия исполнению этого долга. Что же касается до той ответственности, которая могла бы пасть на Его Величество по международным отношениям, то эти отношения определяются международным правом. Лишь нарушение основных начал этого права может навлечь ответственность. Наш Августейший Государь постоянно соблюдал и уважал эти начала относительно иностранных государств. Его Величество вправе ожидать и требовать того же уважения и от других держав».

Пред столь же ясно, сколько и твердо выраженной волей русского Царя склонились три державы-посредницы. Умолкли так громко раздававшиеся в пользу поляков голоса английских и австрийских министров. Один Наполеон III долго не мог примириться с неудачей, постигшей замышленный и руководившийся им дипломатический поход на Россию. С целью сгладить понесенное поражение он в конце октября обратился ко всем государям, созывая их на общий конгресс в Париж для совместного обсуждения мер, направленных к умиротворению Европы, другими словами, для пересмотра постановлений венского конгресса и согласования их с переменами, происшедшими во взаимном положении европейских государств. На такое приглашение последовал следующий ответ императора Александра:

«Государь, брат мой. Указывая на глубоко тревожное положение Европы и пользу соглашения между государями, которым вверена судьба народов, ваше величество выражает мысль, которая всегда была моей. Она составляла более нежели предмет моих желаний: я почерпнул в ней правила для образа моих действий. Все дела моего царствования свидетельствуют о моем желании заменить отношениями, исполненными взаимного доверия и согласия, состояние вооруженного мира, столь сильно тяготеющего над народами. Я приступил, лишь только мог, к значительному уменьшению моих военных сил; в продолжение шести лет я освобождал мою Империю от рекрутской повинности и предпринял важные преобразования, составляющие залог внутреннего постепенного развития и внешней миролюбивой политики. Только ввиду случайностей, которые могли угрожать безопасности и даже целости моих владений, я должен был уклониться с этого пути. Мое живейшее желание – получить возможность снова вступить на этот путь и избавить мои народы от жертв, которые принимает их любовь к отечеству, но от которых страдает их благосостояние. Ничто не могло бы более приблизить это время, как повсеместное решение вопросов, волнующих Европу. Опыт свидетельствует, что действительные условия спокойствия мира заключаются не в невозможной неподвижности, ни в шаткости политического устройства, которое каждому поколению предстояло бы разрушать и созидать по произволу страстей и выгод минуты, но скорее в житейской мудрости, которая всякому внушает уважение к установленным правам и советует всем соглашения, необходимые для примирения истории, составляющей неотъемлемое наследие прошедшего, с преуспеянием, которое служит законом для настоящего и будущего. При этих условиях прямодушное соглашение между государями всегда казалось мне желательным. Я был бы счастлив, если бы предложение, выраженное вашим величеством, могло привести к нему. Но для того чтобы это предложение могло осуществиться на деле, оно должно последовать не иначе как с согласия прочих держав; для достижения же этой цели я полагаю необходимым, чтобы ваше величество соблаговолили точно указать вопросы, которые, по вашему мнению, должны бы послужить предметом соглашения и основанием, на котором это соглашение может установиться. Во всяком случае, я могу удостоверить вас, что цель, к которой вы стремитесь – без потрясений достигнуть умиротворения Европы, встретит во мне живейшее сочувствие».

Конгресс государей в Париже, на созвание которого Россия выразила, хотя и условное, согласие, не состоялся вследствие упорного отказа Англии принять в нем участие.

В первый день нового 1864 года обнародовано Положение о Земских Учреждениях.

Коренное преобразование губернского и уездного управлений решено было Императором Александром одновременно с первыми правительственными мерами к упразднению крепостного права. Основными началами этого преобразования приняты тогда же: 1) назначение полицейских чиновников от правительства; 2) соединение городской полиции с уездной; и 3) отделение от полиции частей следственной, судебной и хозяйственной.

27-го марта 1859 года образована при министерстве внутренних дел особая комиссия об уездных и губернских учреждениях, с целью, как сказано в Высочайшем повелении, «предоставить хозяйственному управлению большее единство, большую самостоятельность, большее доверие и определить степень участия каждого сословия в хозяйственном управлении». В состав комиссии вошли, под председательством исправлявшего должность товарища министра Н. А. Милютина, представители от министерств: внутренних дел, юстиции, государственных имуществ, финансов, военного, от главного управления путями сообщений, от II Отделения Собственной Его Величества канцелярии, от государственной канцелярии, а также с.-петербургский обер-полицмейстер. Сверх того, временно приглашались в состав комиссии для участия в ее занятиях некоторые из губернаторов и вице-губернаторов. Плодом трудов комиссии было несколько проектов, вошедших в Положения о крестьянах, между прочим установление мировых посредников; ей же принадлежит закон о судебных следователях, внесенный в законодательство за четыре года до общей судебной реформы. Но главная ее задача: преобразование полиции и начертание Положения о Земских Учреждениях была выполнена лишь наполовину ко времени удаления младшего Милютина от должности товарища министра и замены Ланского Валуевым во главе министерства внутренних дел. Новому министру Государь поручил привести к окончанию работу, начатую его предшественником. Статс-секретарь Валуев занялся сначала внесением наиболее настоятельных улучшений в полицейскую часть. 25-го декабря 1862 года состоялся указ Правительствующему Сенату, коим вводились Временные правила об устройстве полиции в 44-х губерниях, управляемых на общем основании. «Обозревая разные предметы государственного управления, – так начинался указ, – требующего нового, более соответственного их цели образования, мы убедились, что одно из первых мест в ряду их должна занимать полиция, и вследствие того указали министру внутренних дел главные начала, на коих впредь должна быть устроена эта часть». «Но так как, – говорилось далее в указе, – сие важное дело может воспринять окончательное свое совершение, когда изданы будут составленные по повелению нашему и имеющие непосредственную с ним связь уставы судоустройства и судопроизводства и Положение о земско-хозяйственных учреждениях, а между тем нужды государственные теперь же настоятельно требуют некоторых, по крайней мере временных, изменений и улучшений в устройстве полиции, особенно же в личном ее составе, – то и введены Временные правила, в силу коих: впредь до издания общего учреждения полиции земская и городская полиции соединены в один состав; земские исправники переименованы в уездных исправников, и не по выбору дворянства, как было до того, а по назначению от правительства; городские же – упразднены». Впрочем, новые правила не были распространены на столичные полиции в С.-Петербурге и Москве, а также на полиции некоторых городов, военных портов и местечек, не подведомственных местному губернскому начальству, а состоящих в заведовании отдельных управлений. Вместе с тем, значительно увеличено содержание полицейских чинов.

В продолжение 1863 года разработанный комиссией, под непосредственным руководством Валуева, проект положения о Земских Учреждениях обсуждался Советом министров, под личным председательством Государя, и по рассмотрении в законодательном порядке Государственным Советом 1-го января 1864 года удостоился Высочайшего утверждения. Указом Правительствующему Сенату Император возвестил, что, признав за благо призвать к участию в заведовании делами, относящимися до хозяйственных польз и нужд каждой губернии и каждого уезда, их население, посредством избираемых от оного лиц, он находит составленные министром внутренних дел, на указанных им началах, проекты постановлений об устройстве особых земских, для заведования упомянутыми делами учреждений соответствующими своим намерениям. Главные основания этих учреждений были следующие:

Земским учреждениям вверяется, в указанных законом пределах, заведование делами, относящимися к местным хозяйственным пользам и нуждам каждой губернии и каждого уезда, а именно: 1) заведование имуществом, капиталами и денежными сборами земства; 2) устройство и содержание принадлежащих земству зданий и других сооружений, а также путей сообщения, содержимых на счет земства; 3) меры обеспечения народного продовольствия; 4) благотворительные заведения и прочие меры призрения, способы прекращения нищенства, попечение о построении церквей; 5) взаимное земское страхование имуществ; 6) попечение о развитии местной торговли и промышленности; 7) участие в попечении о народном образовании, о народном здравии и о тюрьмах, преимущественно в хозяйственном отношении; 8) содействие к предупреждению падежей скота, а также по охранению хлебных посевов и других растений от вредных насекомых и животных; 9) исполнение возложенных на земство потребностей воинского и гражданского управлений и участие в делах почтовой повинности; 10) раскладка возложенных на земство Высочайшей властью или законом государственных сборов; 11) назначение, раскладка, взимание и расходование, на основании устава о земских повинностях, местных сборов для удовлетворения земских потребностей губернии или уезда; 12) представление через губернское начальство высшему правительству сведений и заключений по предметам, касающимся местных хозяйственных польз и нужд, и ходатайств по сим предметам, так же через губернское начальство; доставление по требованию высшего правительства и начальникам губерний сведений, до земского хозяйства относящихся; 13) выбор в члены и другие должности по земским учреждениям и назначение сумм на содержание этих учреждений; 14) дела, которые будут вверены земским учреждениям на основании особых уставов, положений или постановлений. Земские учреждения разделяются на губернские и уездные: в каждом уезде учреждается уездное земское собрание и уездная управа; в каждой губернии – губернское земское собрание и губернская земская управа. Уездное земское собрание составляется из гласных, избираемых: а) уездными землевладельцами, не принадлежащими к сельским обществам; б) городскими жителями всех сословий; в) собранием волостных старшин и старост всех сельских сословий. Первые два разряда избирателей пользуются избирательным правом по мере пространства и ценности владеемого имущества; третий разряд избирает гласных в числе, определенном количеством земли, состоящей в пользовании или владении волостных сельских обществ. В гласные могут быть избираемы только лица, имеющие право быть избирателями. Уездная управа состоит из шести гласных, избранных уездным собранием; губернское собрание – из гласных, избранных тем же уездным собранием, от двух до пяти от каждого уезда, сообразно его населению; губернская управа – из шести гласных, избранных губернским собранием. Председательствует в уездном собрании – уездный предводитель дворянства, в губернском – лицо, назначенное Высочайшей властью. Собрания заседают по одному разу в год, в назначенные сроки; заседания губернских собраний продолжаются не более двадцати, уездных – не более семи дней. Управы заседают постоянно. Собраниям вверяется общая распорядительная власть и контроль по земским делам; управам – приведение в действие постановлений собраний и вообще исполнительные меры по земским делам. Круг действий земских учреждений ограничивается пределами губерний или уезда и предметами, к разряду земских дел отнесенными. По делам своего ведомства они действуют самостоятельно; случаи, в коих их распоряжения подлежат утверждению административных властей, определены законом. Они не могут вмешиваться в дела, принадлежащие кругу действий правительственных, сословных и общественных властей, ни в дела, другим местным земским учреждениям подведомственные.

Основы земского хозяйственного самоуправления обсуждались, в Высочайшем присутствии, летом 1863 года, в самый разгар польского мятежа. Когда год спустя приступлено было ко введению их в действие, мятеж был уже подавлен и внешний порядок восстановлен повсюду. Тем не менее новые учреждения введены лишь в 33-х великороссийских и малороссийских губерниях, управляемых на общем основании. Между тем в Царстве Польском готовился целый ряд важных преобразований, предпринятых, по мысли Императора Александра и по личному его почину, с целью упрочить результаты, достигнутые строгим подавлением восстания, и навеки закрепить за Россией Привислянский край.

Дело это Император возложил на Н. А. Милютина, летом 1863 года вторично вызванного им из-за границы. В двухчасовой беседе Государь лично изложил Милютину взгляд свой на положение дел в Царстве Польском и перечислил причины, вынуждавшие его, невзирая на врожденное милосердие, изменить примирительную систему, которой он следовал в Польше с самого вступления на Престол. Печальный опыт убедил Императора Александра в полной невозможности примирения русских государственных начал с притязаниями польского образованного общества, т. е. польского дворянства, крупного и мелкого, духовенства и горожан, которые, не довольствуясь уступками, мечтали не только о совершенном отделении от России своей родины, но и об отторжении от нее так называемого «забранного края», то есть, всех ее западных окраин. Оставалось испытать другое средство и стараться привлечь к русскому Престолу сердца польских крестьян, составляющих подавляющее большинство населения, которые, несмотря на личную свободу, находились в самом плачевном положении, состоя в полной зависимости от землевладельцев, на землях коих были водворены.

Задача была не легкая, но, по убеждению Императора Александра, никто не мог разрешить ее лучше того из русских государственных людей, которому принадлежала столь значительная доля участия в законодательных трудах по упразднению крепостного права в Империи. Николай Милютин долго уклонялся от тяжкого бремени, ссылаясь на совершенное незнакомство свое с краем, с польской историей, законодательством, языком, наконец, на расстроенное состояние своего здоровья. Государь настоял, однако, на том, чтобы Милютин, зрело обдумав дело, представил ему свои соображения относительно тех преобразований в Польше, которые представлялись наиболее неотложными и целесообразными. Вторая аудиенция Николая Алексеевича состоялась по возвращении Государя из Финляндии и накануне отъезда его в Крым, в половине сентября 1863 года. Милютин повторил свой решительный отказ от назначения на какую-либо должность в Царстве Польском, но выразил готовность отправиться для произведения на месте расследования и составления общего плана будущих законодательных мер, на что Император выразил согласие. Отпуская Милютина, он изъявил ему милостивое доверие, сказав, что предоставляет ему полную свободу действий. На замечание Николая Алексеевича, что он намерен прежде всего заняться устройством быта сельского населения, как вопросом наиболее насущным, с которым он и сам ближе знаком, чем со всем прочим, Государь отвечал: «Так и я думаю, но желал бы, чтобы ты не ограничился этим. Все управление в Польше в плохом положении. Там надо заняться всем». В заключение Государь разрешил Милютину, в новом, возложенном на него поручении, прибегнуть к содействию ближайших его сотрудников в крестьянском деле: Самарина и князя Черкасского.

Оба друга не замедлили откликнуться на призыв Николая Милютина, и все трое отправились в Варшаву, а оттуда объехали пять привислянских губерний, тщательно изучая местные условия, знакомясь с положением польского крестьянина, с отношениями его к землевладельцу, с особенностями сельского управления и т. п. Плодом этой разведки, продолжавшейся шесть недель, был подробный доклад, составленный Самариным и представленный Милютиным Государю по возвращении Его Величества из Ливадии, в конце декабря. Император Александр ласково благодарил Милютина и обоих его сотрудников, и согласился на назначение Самарина и князя Черкасского в состав особого комитета, которому поручено было рассмотреть и обсудить предположения триумвирата. Кроме их, членами комитета назначены: шеф жандармов князь Долгоруков, министры: Валуев, Зеленый, Рейтерн, председатель департамента экономии в Государственном совете Чевкин, статс-секретарь по делам Царства Польского Платонов, вновь назначенный вице-председателем Государственного Совета Царства Арцимович и статс-секретарь Жуковский, под председательством князя П. П. Гагарина, по смерти графа Блудова назначенного председательствующим в Государственном Совете Империи и в Комитете Министров. Два месяца продолжалось обсуждение проектов Милютина в Особом Комитете, а затем в Государственном Совете. Наконец 19-го февраля 1864 года, в девятую годовщину своего царствования и ровно три года по даровании свободы русским крестьянам, Император Александр подписал указы, наделявшие землей крестьян Царства Польского.

Первый указ начинался перечислением законодательных мер к улучшению поземельных отношений польских крестьян в предшедшее царствование. «Кончина не дозволила Императору Николаю I, – возвещал Государь, – выполнить задуманное и предвещенное им для блага народа; но воля Родителя, вполне согласная со всегдашним желанием нашим, осталась для нас священным заветом, неотложное исполнение которого при самом вступлении нашем на Престол встретило неодолимые препятствия в продолжавшейся тогда войне. Немедленно по заключении мира мы устремили наши заботы к прочному устройству быта всех вообще поселян, как в Империи нашей, так и в нераздельно с ней соединенном Царстве Польском. Законодательные меры, принятые нами в России, при благословении Всевышнего увенчались быстрым успехом, благодаря деятельной помощи, оказанной нам в сем деле русским поместным дворянством, и жертвам, им принесенным во имя общей пользы и истинного человеколюбия. Но в Царстве Польском три указа и постановления: от 16-го декабря 1858 года – о добровольном очиншевании крестьян, от 4-го мая 1861 года – о замене барщины законным окупом и, наконец, от 24-го мая 1862 года – об обязательном очиншевании – не встретили, к глубокому прискорбию нашему, со стороны поместного сословия того содействия, без которого успех предпринятых мер был, очевидно, невозможен. Поэтому законы эти не принесли доныне и тех плодов, которых мы вправе были от них ожидать. Наконец, возникшие в последнее время смуты и волнения, доселе еще не вполне прекратившиеся, послужили злонамеренным людям средством не только отдалить исполнение нашим Родителем обещанного и нами предпринятого окончательного устройства быта поселян, но и подвергать искушению верность их закону и Престолу и посеять в их умах волнения и тревогу. Здравый смысл поселян восторжествовал, однако же, над льстивыми обольщениями, а непоколебимая их верность, выдержав всякие угрозы и насилия, запечатлелась даже кровью многих невинных жертв. Ныне совершилось ровно три года с тех пор, как в день 19-го февраля 1861 года мы издали манифест и Положения об устройстве крестьян в России. И в Царстве Польском настоящий день мы знаменуем исполнением священного завета Родителя нашего, наших собственных давнишних желаний и упований многочисленного верного нам сословия поселян. Да останется сей день вечно памятен и крестьянам Царства, как день вновь возникающего их благосостояния. Да будет сие благосостояние их счастливым предвестием того общего преуспеяния и благоденствия, водворение коего во всех слоях населения Царства составляет предмет нашего постоянного желания и непоколебимой надежды». Следовало изложение оснований, на которых состоявшие в пользовании крестьян земли переходили в полную их собственность, в общих чертах сходные с теми, что занесены были в Положения об устройстве быта крестьян в Империи, но с тем различием, что выкуп, при содействии правительства, полагался обязательный, с немедленным прекращением всяких непосредственных отношений крестьян к землевладельцам.

Второй указ установлял сельскую гмину (волость) на началах самоуправления. «Со дня вступления нашего на прародительский Престол, – говорилось во введении к указу, – мы предназначили себе целью постепенное и прочное устройство правительственных учреждений Царства Польского в духе, соответствующем требованиям нового времени и новой гражданственности. Возникшие смуты и волнения остановили, при самом приступе, водворение новых, дарованных Царству учреждений. Тем не менее мы и ныне постоянно храним в сердце нашем намерение образовать правительственные в Царстве установления на прочных и справедливых основаниях. Указом, сего числа нами подписанным, окончательно утвержден быт многочисленного сословия поселян, которые, вместе с тем, делаются собственниками земли, доныне состоявшей в их пользовании; владельцам же сей земли, за поступление оной в собственность крестьян и упразднение, вследствие того, крестьянских повинностей, постановлено выдать из казны Царства соответственное вознаграждение». После сего не осталось никакой уважительной причины сохранять долее за владельцами земли так называемую патримониальную юрисдикцию и сопряженную с званием гминных войтов власть, тем более что уже и в прежнее время учреждение сие далеко не обеспечивало общественного порядка и строгой справедливости. С другой стороны, трехлетний опыт в Империи доказал пользу допущений крестьян к участию в делах сельского управления. Мы не сомневаемся, что и польские крестьяне, в нынешних смутных обстоятельствах обнаружившие свой здравый смысл и свое уважение к законной власти, оправдают наше к ним доверие». Сельская гмина в Царстве Польском получила устройство, однородное с русскою волостью, без введения, однако, в нее начала общинного владения землею. Наследственные войты-помещики заменены войтами, избираемыми, как и все должностные лица сельского управления, крестьянами из своей среды. Введение в действие нового гминного устройства возлагалось на вновь образованный в Царстве Польском учредительный комитет. Все эти узаконения дополнялись еще двумя указами: о ликвидационной комиссии для производства выкупа крестьянских земель и выдачи вознаграждения владельцам, и о порядке введения в действие новых о крестьянах постановлений.

С Высочайшими указами отправлен в Варшаву генерал-адъютант граф Баранов. Торжественное обнародование их в этом городе и по деревням в губерниях принято с восторгом польскими крестьянами. Депутация от поселян прибыла в Петербург, чтобы повергнуть чувства благодарности к подножию царского Престола. Государь принял ее в Зимнем дворце, 7-го апреля. При появлении его крестьяне пали на колени и поднесли хлеб-соль. Его Величество прошел чрез их ряды, обращаясь к некоторым из них с милостивыми расспросами; потом, подозвав их к себе, велел статс-секретарю Платонову передать им по-польски, что благодарит их за верность, оказанную законному правительству; что, следуя собственному желанию и исполняя завет незабвенного Родителя своего, он даровал им ныне важные права и вполне надеется, что они навсегда останутся верными ему, будут повиноваться властям, от него установленным, и в точности исполнять свои обязанности по утвержденным Высочайшей властью постановлениям; что Царь поручает депутатам передать его слова крестьянам тех местностей, по избранию которых они прибыли. Крестьяне прерывали царскую речь восклицаниями: «Будем верны, не будем щадить ни жизни нашей, ни достояния; будем послушны, будем в точности исполнять наши обязанности, никогда не забудем великих благодеяний Государя Императора и Царя польского!» Несколько дней спустя Его Величество с августейшими сыновьями и братьями почтили своим присутствием обед, данный от Высочайшего Двора в зале городской думы польским крестьянам-депутатам, за которым они сидели вперемежку с русскими волостными старшинами и сельскими старостами Петербургской и смежных с нею губерний.

Приведение в действие Положений о наделении землею польских крестьян и об устройстве их самоуправления вверено было Государем Николаю Милютину и его ближайшим сотрудникам. Князь Черкасский назначен главным директором правительственной комиссии внутренних дел в Царстве Польском, а учредительный комитет, образованный в Варшаве для руководства местной крестьянской реформой, составлен из русских членов. Из гвардейских офицеров, православных по вере и русских по происхождению, набран едва ли не весь состав комиссаров по крестьянским делам, исполнявших в Польше обязанности мировых посредников. Милютин сам знакомил их с предстоявшей им деятельностью, наставляя и научая, как поступать для осуществления видов правительства. Возведенный в звание статс-секретаря, с наименованием главным начальником Собственной Его Величества Канцелярии по делам Царства Польского, он все свое время делил между Варшавой и Петербургом, там собирая материалы для ряда законопроектов, долженствовавших преобразовать весь Привислянский край, здесь обрабатывая их и защищая в комитете по делам Царства Польского, в коем он состоял непременным членом и который из временного преобразован в постоянный «для соблюдения – как сказано в Высочайшем повелении – надлежащей последовательности и единства направления как в законодательных по преобразованиям в Царстве Польском работах, так и в разрешении важнейших административных по Царству дел».

Одновременно шла деятельная работа по обрусению Северо-Западного края под энергическим руководством генерал-губернатора Муравьева. В конце апреля 1864 года он прибыл в Петербург и лично вручил Государю записку с изложением своих предположений относительно тех мер, которые надлежало принять во вверенных ему областях, чтобы уничтожить в них корень мятежа и упрочить за Россией спокойное обладание ее окраинами. Михаил Николаевич решительно отвергал мысль о примирении с польской народностью и советовал не доверять притворным уверениям поляков в покорности. Правительство, рассуждал он, должно твердо усвоить мысль, что Западный край – исконно русский, составляющий древнее достояние России, что русская народность численностью превосходит все прочие племена, его населяющие, и что в нем не должно быть места польскому влиянию, ни племенному, ни религиозному; что смирить и обуздать шляхту и духовенство можно только мерами строгой справедливости, отнюдь не снисходительностью или потворством. Для прочного утверждения в Литве и Белоруссии русского владычества Муравьев полагал необходимым: «1) Упрочить и возвысить русскую народность и православие так, чтобы не было и малейшего повода опасаться, что край может когда-либо сделаться польским. В сих видах в особенности снова заняться прочным устройством быта крестьян и распространением общественного образования, в духе православия и русской народности. 2) Поддержать православное духовенство, поставив его в положение независимое от землевладельцев, дабы совокупно с народом оно могло твердо противостоять польской пропаганде, которая, без сомнения, еще некоторое время будет пытаться пускать свои корни; римско-католическое же духовенство поставить в такое положение, чтоб оно не могло более вредить своим фанатическим возбуждением обывателей к противодействию постановлениям правительства и для сего учредить за ним повсюду строжайшее наблюдение и взыскивать неукоснительно за всякое отступление от законного порядка и в особенности за манифестации в смысле польской пропаганды. 3) В отношении общей администрации принять следующие меры: устроить таким образом правительственные органы в крае, чтобы высшие служебные места и места отдельных начальников, а равно все те, которые приходят в непосредственное соприкосновение с народом, были замещены чиновниками русского происхождения. Водворить русский элемент в крае всеми возможными средствами, как-то: поселением там русских крестьян, продажей русским лицам всех сословий конфискованных, секвестрованных и просроченных в кредитных установлениях имений, изгнанием из края всех тех, которые участвовали в мятеже и крамолах, и недопущением их возвращаться на родину, ибо своим присутствием они, без всякого сомнения, значительно усугубили бы зло, чему бывали неоднократные примеры. Наконец, само высшее правительство должно идти твердо и непоколебимо избранным им путем, отнюдь не допуская в край польского элемента, прекращая неукоснительно строгими мерами всякие, даже малейшие попытки к распространению польской пропаганды и имея в виду, что хотя в настоящее время революционная организация и жонд уже обессилены и уничтожены в Северо-Западном крае, но многие из его агентов продолжают действовать вне пределов Западного края, в столицах и внутри Империи».

Последние слова заключали намек на покровительство и поддержку, которую поляки, как опасался Муравьев, снова обрели в высших русских правительственных кругах. Действительно, в Комитете Министров, куда Государь передал его записку с приказанием рассмотреть ее в семидневный срок, против нее возражали некоторые члены. Зато другие, и в их числе Дмитрий Милютин, Зеленый и Чевкин, с жаром высказались в пользу предложений генерал-губернатора. Государь одобрил большую их часть и только не согласился на безвозвратную высылку неблагонадежных лиц из Северо-Западного края на житье в отдаленные области Империи, с обязательством продать оставшееся у них в крае том недвижимое имущество. Скоро вошли в законную силу распоряжения о возвышении окладов русского духовенства, об упразднении римско-католических монастырей, замешанных в мятеже, об ограничении прав латинского духовенства на постройку костелов и на назначение к духовным должностям без разрешения местного начальства, об упразднении польского языка во всех учебных заведениях, о повсеместном введении русских школ, об увеличении содержания русским чиновникам, прибывающим в край на службу, о решительных мерах против польской пропаганды, об уничтожении всех внешних признаков преобладания польского элемента в крае, о возможно большем ограничении в назначений лиц польского происхождения на служебные должности и т. п. Те же меры введены и в Юго-Западном крае преемником Анненкова в звании киевского, волынского и подольского генерал-губернатора, генерал-адъютантом Безаком.

Весною 1864 года отпразднована в С.-Петербурге память двух исторических событий: 18-го марта – пятидесятилетие взятий Парижа русскими войсками в 1814 году – парадом и обедом в Зимнем Дворце, к которому приглашены были все оставшиеся в живых участники славного боя, и 5-го мая – столетие основания Императрицей Екатериной II Императорского Воспитательного Общества благородных девиц, пожалованием этому высшему женскому учебному заведению Высочайшей грамоты с прописанием заслуг, принесенных им делу женского образования в России. По этому последнему случаю Император Александр в теплых и задушевных выражениях изъявил свою признательность главному начальнику ведомства Императрицы Марии, принцу Петру Георгиевичу Ольденбургскому.

С 1857 года, т. е. в продолжение семи лет, Император Александр не выезжал из пределов России, если не считать трехдневной поездки его из Варшавы в Бреславль осенью 1859 года для свидания с принцем-регентом прусским. Весной 1864 года состояние здоровья Императрицы Марии Александровны потребовало отправления ее на заграничные воды. Государь сопровождал больную супругу. 26-го мая Их Величества выехали из Царского Села по железной дороге и имели первый ночлег в Динабурге. На другой день Император принимал витебских губернского и уездных предводителей дворянства и депутации от сельских обществ губерний Витебской и Ковенской. В передних рядах стояли крестьяне с медалями на георгиевских и аннинских лентах – те, что во время польского мятежа поголовно восстали на поляков и подавили мятеж в своей местности. Многие из них были ранены в схватках с повстанцами. Они поднесли Императору хлеб-соль и икону св. Александра Невского. Заметив одного безрукого крестьянина, Государь спросил – в каком деле он лишился руки? и прибавил: «Нет ли еще раненых?». Таких оказалось несколько. Государь с милостивым участием осведомился, хорошо ли залечены их раны, благодарил крестьян за верность и усердие и выразил надежду, что они и на будущее время пребудут такими же, какими были до сих пор. В Вильне Их Величества остановились всего на несколько минут. Государь выразил полное удовольствие главному начальнику края и обещал: на возвратном пути провести день в Вильне и сделать там смотр войскам; представившихся ему военных и гражданских чинов благодарил за службу и преданность Престолу и отечеству; из рук городского головы принял хлеб-соль. В Ковне встретил Их Величества наместник Царства Польского граф Берг, который, вместе с генералом Муравьевым, проводил их до самой границы.

29-го мая Августейшие путешественники прибыли в Потсдам, где ждал их король Вильгельм прусский. В честь Государя состоялся большой смотр. 31-го мая Император и Императрица достигли Дармштадта и, пробыв там два дня, отправились в Киссинген. Там Государь и Государыня оставались целый месяц, проходя курс лечения водами. Из Киссингена Император отвез Императрицу в Швальбах, а сам, прогостив один день в замке Вилгельмсталь, близ Эйзенаха, у великого герцога Саксен-Веймарского и другой – у королевы прусской Августы в Бабельсберге, под Потсдамом, 8-го июля, вечером, приехал в Вильну и остановился в генерал-губернаторском дворце.

Несмотря на поздний час, Муравьев имел в тот же вечер продолжительный словесный доклад у Государя. Он подробно изложил ему состояние вверенного ему края, настаивая на необходимости настойчиво проводить меры, предпринятые для его обрусения, ни под каким видом не снимать военного положения и вообще отказаться от каких-либо снисхождений к полякам или помилований. Император Александр успокоил Муравьева, сказав, что вполне разделяет его взгляд на дело. На другой день Его Величество посетил православный Свято-Духов монастырь, где встречен митрополитом Иосифом, и при выходе из монастыря удостоил приемом губернаторов и других высших чинов Северо-Западного края, а также обратился с милостивым словом к многочисленным депутациям крестьян, объясняя им их обязанности относительно правительства и закона. Польское дворянство и римско-католическое духовенство не были приняты Его Величеством. Смотр войскам произведен на поле за Зеленым мостом. По окончании смотра Император отсалютовал сопровождавшему его на коне Муравьеву и поздравил его с назначением шефом Пермского пехотного полка. Такой же смотр состоялся на следующий день в Динабурге. 10-го июля Его Величество возвратился в Царское Село.

Целый месяц Государь провел в обычных занятиях в Красносельском лагере, а в половине августа съездил на три дня в Москву. Ко дню своих именин он спешил вернуться к Императрице, ожидавшей его в замке Югенгейм, близ Дармштадта. Туда же к этому дню приехал и король прусский, чтобы провести его в кругу русской державной семьи. 30-го августа Государь подписал три указа: первым, по случаю исполнившегося полустолетия с основания Комитета о раненых, он назначил председателем означенного Комитета Великого Князя Константина Николаевича, «кровью запечатлевшего – как сказано в Высочайшем рескрипте – доблестное служение свое Престолу и Отечеству»; вторым – распространил на Царство Польское узаконенную в Империи отмену телесных наказаний; третьим – повелел преобразовать на новых основаниях учебную и воспитательную часть в Царстве Польском.

Последнее преобразование было вторым трудом Николая Милютина по переустройству Привислянского края. Оно обнимало: начальные училища, женские гимназии, русскую гимназию в Варшаве с состоящими при ней женской прогимназией и начальной школой, главное Варшавское немецкое начальное училище и, сверх того, установляло в Царстве Польском десять учебных дирекций.

«Признавая необходимым, – гласил рескрипт на имя наместника графа Берга, – по мере восстановления порядка в Царстве Польском, продолжать и развивать те коренные преобразования, коим начало положено указом моим от 19-го февраля сего года, я желаю и твердо буду настаивать, чтобы преобразования сии совершались постоянно и неуклонно; ибо без полного обновления гражданского быта в Царстве невозможно обеспечить в будущем правильное и прочное развитие сего края. В сих видах мои особенные заботы устремлены, между прочим, на улучшение там системы народного образования. Никакая отрасль государственной деятельности не требует для достижения предположенной цели столь продолжительных и настойчивых усилий, как дело общественного воспитания, в коем добрые семена растут и зреют лишь вместе с новыми поколениями. Поэтому я нахожу нужным воспользоваться первыми днями возрождающегося порядка и спокойствия, чтобы возобновить прерванные смутами попечения мои о лучшем и правильнейшем устройстве учебной части в Царстве. Общий о сем устав, утвержденный мною 8-го мая 1862 года, положил уже в основание всех тамошних учебных заведений нравственно-религиозное образование; для училища высшего разряда принял преимущественно общее классическое обучение, не исключающее, впрочем, развития специальных познаний; доступ во все вообще учебные заведения открыл лицам всех состояний и вероисповеданий; наконец, значительно распространил число и состав училищ, особенно средних и высших, и обеспечил им большей частью достаточные для существования средства. Эти коренные основания устава 1862 года должны быть сохранены в точности и на будущее время. Принимая их за неизменную исходную точку, я признаю за благо при дальнейшем их развитии поставить к непременному руководству следующие главные основания: 1) С новым устройством сельского быта в Польше как в экономическом, так и в административном отношении возникает настоятельная надобность распространить и упрочить элементарное обучение между крестьянами. При таком лишь условии они вполне воспользуются благодеяниями нового закона и представят твердый оплот для охранения общественного мира и порядка. Из представленных сведений, усмотрев с истинным удовольствием, что сами крестьяне почти повсеместно начинают ясно сознавать потребность в образовании, я с доверием возлагаю на вновь созданные сельские общества ближайшее попечение о распространении сельских школ и снабжение их нужными средствами; правительственным же местам и лицам, до коих сие касается, поручаю принять в этом важном деле самое деятельное участие. Не сомневаюсь, что при вашем личном содействии возникнет и устроится в самом непродолжительном времени надлежащее число сельских школ и, таким образом, пополнится один из существенных пробелов в прежних системах польского общественного воспитания. 2) Обучение женщин было также до сего времени предметом лишь некоторых со стороны правительства частных мер, или недоконченных попыток. Необходимо принять общую, в деле женского образования, систему, сообразно с потребностями разных сословий, так как умственное и нравственное образование женского населения будет лучшим ручательством правильного развития грядущих поколений. Принимая, в этом отношении, как и по другим отраслям народного воспитания, меры твердые, но последовательные и осторожные, я считаю полезным ныне же приступить, на первый раз в главнейших городах Царства, к учреждению открытых женских училищ, столь успешно и благотворно уже действующих в Империи и в самой Варшаве. 3) При устройстве учебных заведений, особенно средних и высших, собственно в отношении педагогическом главной заботой правительства должно быть распространение в юношестве здравых познаний и развитие в нем любви к дельному труду и основательному научному образованию. Не дозволяя ни себе, ни кому бы то ни было превратить рассадники науки в орудие для достижения политических целей, учебные начальства должны иметь в виду одно лишь бескорыстное служение просвещению, постоянно улучшая систему общественного воспитания и возвышая в нем уровень преподавания. 4) С этой целью, предоставляя польскому юношеству возможность обучаться на его природном языке, надлежит, вместе с тем, принять во внимание, что население Царства состоит из лиц, принадлежащих к разным племенам и вероисповеданиям. Каждое из них должно быть ограждено от всякого насильственного посягательства, и в этих видах необходимо, между прочим, озаботиться об образовании отдельных для каждой народности училищ; а в школах общих, особенно же низших, ввести обучение на природном языке большинства населения, то есть или на польском, или на русском, или на немецком, или же на литовском, смотря по местности и происхождению жителей. Задача России в отношении к Царству Польскому должна заключаться в полном беспристрастии к составным стихиям тамошнего населения».

Приложенные к рескрипту указы не исчерпывали, однако, всех преобразований учебной и воспитательной части в Царстве Польском. Наместнику предоставлялось представить в самом непродолжительном времени на Высочайшее усмотрение предположения о «дальнейшем развитии и лучшем устройстве» всех средних и высших учебных заведений в крае. Имелось при этом в виду: преобразовать земледельческие училища; устроить правильные курсы для приготовления учителей начальных школ; специальные уездные училища обратить в семиклассные реальные гимназии, а общие уездные училища в прогимназии: одни в реальные, другие – в классические; Люблинский лицей преобразовать в гимназию, и всем вообще гимназиям в Царстве дать основательное классическое направление; преобразовать Главную школу в Варшавский университет, с предоставлением ему всех прав и преимуществ, дарованных общим уставом русских университетов; заняться окончательным устройством Александро-Мариинского девичьего института в Варшаве, а также институтов земледельческого и политехнического. «Даруя всем жителям Царства, – так заключал Государь рескрипт свой графу Бергу, – без различия состояний, происхождения и вероисповеданий, средства к основательному образованию молодого поколения, я надеюсь, что плодотворная научная деятельность предохранит впредь польское юношество от тех безрассудных увлечений, которые, составив несчастье столь многих людей, препятствовали доселе и преуспеянию целого края».

Из Югенгейма Император и Государыня навестили в Фридрихсгафене королеву Виртембергскую Ольгу Николаевну; затем Государь ездил в Швальбах, чтобы посетить пользовавшуюся там водами императрицу французов, и 10-го сентября в сопровождении Цесаревича Николая Александровича прибыл в Потсдам, где в продолжение трех дней участвовал в маневрах прусского гвардейского корпуса, происходивших в присутствии короля. Из Берлина Наследник уехал в Копенгаген, а Император возвратился к Августейшей супруге в Дармштадт, заехав по пути к двоюродному брату, великому герцогу Александру саксен-веймарскому, в Вильгельмсталь. Из Дармштадта с.-петербургский военный генерал-губернатор получил в ночь на 20-е сентября следующую телеграмму от Его Величества: «Возвестите обывателям столицы 101 пушечным выстрелом о помолвке Наследника с принцессою Датской Дагмарой. Мы уверены, что все наши верноподданные разделят нашу радость и вместе с нами призовут Божие благословение на юную чету».

Лечение водами в Киссингене и Швальбахе хотя и улучшило состояние здоровья Императрицы, но врачи настойчиво советовали Ее Величеству провести зиму в теплом климате. 3-го октября посетил Государя и Государыню в Дармштадте король Вильгельм прусский, а 6-го Их Величества выехали, через Мюльгаузен, Лион и Марсель, в Ниццу, куда и прибыли 10-го. Император французов принял все меры, чтобы в этом французском городе был оказан русской царственной чете самый предупредительный прием; он предоставил в распоряжение Государыни собственную яхту «L’Aigle», посланную в Виллафранку, а 15-го октября сам приехал в Ниццу, чтобы засвидетельствовать почтение Государю и Императрице. По отъезде Наполеона III Император Александр выехал обратно в Россию, остановясь лишь на два дня в Потсдаме, по усиленной просьбе короля прусского. Вместе с ним возвратился в Петербург, после продолжительной отлучки за границей, и Великий Князь Константин Николаевич, снова вступивший в управление морским ведомством, а к новому году назначенный председателем Государственного Совета.

Одобрив произведенные в его отсутствие новые законодательные работы Николая Милютина по преобразованию Царства Польского, Государь 27-го октября подписал указ об упразднении значительного числа римско-католических монастырей в этом крае. Правительственной мере предпослано обширное изложение причин.

«Соблюдая заветы Августейших наших предшественников, – говорится во введении к указу, – и следуя искреннейшим побуждениям нашего сердца, мы всегда охраняли законные права и неприкосновенность религий, исповедуемых нашими верными подданными. В сем случае, мы лишь руководствовались теми непреложными началами веротерпимости, которые составляют одно из главных оснований отечественного законодательства и неразрывно связуются с коренными историческими преданиями православной церкви и русского народа. И в Царстве Польском, где большинство жителей принадлежит к церкви римско-католической, мы имели особливое попечение о благосостоянии сей церкви, сохраняя все ее учреждения в том виде, как они сложились самостоятельно в прежнее время. В 1861 и 1862 годах, даруя жителям Царства разные льготы и преимущества, мы распространили оные и на римско-католическое духовенство, вверив в то же время заботы о его нуждах особому высшему управлению из лиц, несомненно преданных римско-католической церкви. С тем большей скорбью усмотрели мы, что во время возникших вслед за тем в Царстве волнений некоторая часть духовенства римско-католического не оказалась верной ни долгу пастырей, ни долгу подданных. Даже монахи, забыв заповеди Евангелия и презрев добровольно принесенные пред алтарем обеты иноческого звания, возбуждали кровопролитие, подстрекали к убийствам, оскверняли стены обителей, принимая в них святотатственные присяги на совершение злодеяний, а некоторые вступали сами в ряды мятежников и обагряли руки свои кровию невинных жертв. Сколь ни прискорбны для сердца нашего сии горестные явления, потрясающие самые основы религиозного и нравственного быта, вверенного нам Всевышним Промыслом народа, они тем не менее не охлаждают заботливости нашей о благоустроении римско-католической церкви и духовенства в Царстве Польском. В сих видах мы повелели учредительному комитету составить и представить нам проекты штатов, которые обеспечили бы в Польше материальное положение приходского римско-католического духовенства, дабы не только уравнять по возможности выгоды, извлекаемые членами оного из бенефиций, но в особенности улучшить быт тех из приходских настоятелей, которые ныне, по крайней неверности или скудости дохода, наиболее стеснены в своих средствах. Но, вместе с тем, тяжелый опыт едва пройденных дней вынуждает нас принять действительные меры к ограждению общества от повторения явлений, подобных тем, которыми монашествующее сословие в Царстве ознаменовало участие свое в последнем мятеже. Мы убедились в невозможности оставить монастыри Царства в том исключительном состоянии, которое представлялось им доселе по особенному снисхождению правительства, тогда как в большей части римско-католических государств Европы, давно уже приняты меры к подчинению иноков общему епархиальному начальству, к упразднению монастырей, не имеющих определенного каноническими правилами числа монахов или обнаруживших вредное направление, и к передаче в казенное заведование монастырских имений, управление коими увлекает духовенство от его прямого призвания. Находя, что и в Царстве Польском подобные меры необходимы для восстановления в римско-католических монастырях нарушенного благочиния, мы повелели учредить в Варшаве общую о монастырях комиссию из лиц, частью нами самими, частью наместником нашим назначенных. Комиссия эта тщательно рассмотрела вопрос о том, которые именно из обителей подлежат упразднению по малому в них числу иноков, а равно исследовала участие отдельных монастырей в действиях последнего мятежа».

Согласно докладу этой комиссии, постановлялось: упразднить те из римско-католических монастырей в Царстве Польском, мужских и женских, в которых нет определенного каноническими правилами числа монашествующих, а именно те, в коих менее восьми монахов или монахинь; равномерно закрыть все те монастыри, которые принимали явное и доказанное участие в мятежных против правительства действиях; монашествующим лицам упраздненных монастырей предоставить: или продолжать монашескую жизнь по правилам своего ордена в других монастырях, коим для сего назначается добавочное от казны пособие, или отправиться за границу без права возвращения, с получением пособия на путевые расходы и пожизненной пенсии; в церквах закрытых монастырей богослужения не прекращать, но передать их в заведование епархиального начальства; сохранить и существовавшие при сих монастырях начальные училища, а также богадельни, больницы и богоугодные заведения, с передачей первых заведованию правительственной комиссии народного просвещения, остальных – комиссии внутренних и духовных дел; бывшие миссионерские семинарии соединить с семинариями епархиальными; все прочие монастыри подчинить епархиальному начальству; монастырские имущества отобрать в казну, с производством из их доходов содержания штатным монастырям, пенсий монахам и монахиням, удаленным за границу, содержания богоугодным заведениям и пособий начальным народным школам.

В силу нового закона упразднен 71 мужской монастырь с 304 монахами и 4 женских с 14 монахинями как не достигавшие определенного церковными канонами числа монашествующих в них; за соучастие же в мятеже закрыто 39 мужских монастырей с 674 монахами; сверх того, упразднены 4 униатских обители; затем осталось в Царстве Польском римско-католических монастырей: 45 мужских с 657 монахами и 38 женских с 535 монахинями.

1864-й год, начало которого ознаменовано предоставлением земству права самому ведать свои хозяйственные нужды и пользы, завершился коренным преобразованием судебной части, совершенно видоизменившим условия отправления правосудия в России.

Судебная реформа, подобно крестьянской, была завещана Императору Александру предшедшим царствованием. Сознавая крупные недостатки отечественного судоустройства и судопроизводства, Император Николай поручил в сороковых годах главноуправлявшему II Отделением своей канцелярии, Д. Н. Блудову, составить предположения об улучшении этой важной отрасли государственного управления. В 1850 и 1852 годах при означенном отделении образованы были комитеты для составления проектов уставов, как гражданского, так и уголовного судопроизводства, которые, вскоре по вступлении на Престол Александра Николаевича, и были внесены Блудовым в Государственный Совет. В эти проекты включены уже некоторые изменения, соображенные, как сказано во вступительной записке, «с непреложными началами юридической науки». Так, проведены в них начала отделения судебной части от административной, устности и гласности; в гражданском процессе отменена канцелярская тайна, допущено состязание сторон, предположено учреждение сословия присяжных поверенных; в уголовном процессе – полиция устранена от производства следствия, обвинению противопоставлена равноправная защита, ослаблена теория законных доказательств и судейскому убеждению открыт широкий простор. Но эти частные нововведения казались уже недостаточными, как не соответствовавшие духу и потребностям времени, и потому осенью 1861 года, по соглашению государственного секретаря Буткова с графом Блудовым, составлен всеподданнейший доклад, который, оставляя за Блудовым высшее наблюдение за общим ходом преобразования, предлагал возложить на особую комиссию при государственной канцелярии «с прикомандированными к ней юристами» извлечь из прежних проектов «главные основные начала судебной реформы». Государь, по возвращении из Ливадии, утвердил эти предположения, и новая комиссия усердно принялась за работу. В состав ее, под председательством В. П. Буткова, вошли, кроме чинов государственной канцелярии, представители министерства юстиции и II Отделения, а также юристы-эксперты из чиновников судебного ведомства. Программой комиссии служило Высочайшее повеление, разрешавшее ее членам в трудах своих руководствоваться данными, добытыми «наукой и опытом европейских государств», сообразуясь с которыми, в несколько месяцев выработаны были Основные Положения преобразования судебной части в России. По рассмотрении в Государственном Совете они утверждены Императором и обнародованы во всеобщее сведение 29-го сентября 1862 года.

Сущность Основных Положений заключалась в следующем: отделение судебной власти от исполнительной, административной и законодательной вообще, и в частности: по гражданскому судопроизводству – отделение власти судебной от исполнительной, а по у головному – отделение власти судебной от обвинительной; начало гласности в гражданском и уголовном процессах; несменяемость судей; образование самостоятельной мировой юстиции для маловажных дел, отдельно от общих судов; устройство особой обвинительной власти или прокурорского надзора; учреждение официальной адвокатуры или института присяжных поверенных; введение присяжных заседателей; отмена теории формальных доказательств в уголовном процессе; учреждение кассационного суда и введение нотариата.

Составление судебных уставов, на точном основании Общих Положений, поручено особой комиссии под председательством государственного секретаря Буткова, в которую большая часть экспертов-юристов вступила уже равноправными членами с представителями правительственных ведомств. Состав ее был следующий: от государственной канцелярии: Плавский, Стояновский, Зарудный, Зубов, Есипович, Любимов, Вилинбахов и Желтухин; от II Отделения: Бреверн, Бычков и Даневский; от министерства юстиции: барон Врангель и юристы-эксперты: обер-прокурор общего собрания московских департаментов Сената Буцковский, обер-секретарь того же общего собрания Победоносцев и московский губернский прокурор Ровинский. Порученный комиссии труд она окончила в один год, и уже осенью 1863 года изготовленные ею проекты уставов поступили на заключение II Отделения и министерства юстиции. Государственный Совет обсудил их в ряде заседаний в продолжение 1864 года, а 20-го ноября они получили силу закона.

«По вступлении на прародительский престол, – заявлял Император Александр в указе Правительствующему Сенату, – одним из первых наших желаний, всенародно возвещенных в манифесте 19-го марта 1856 года, было: да правда и милость царствуют в судах. С того времени среди других преобразований, вызванных потребностями народной жизни, мы не переставали заботиться о достижении упомянутой цели посредством лучшего устройства судебной части и после многосторонних предварительных работ во II Отделении Собственной нашей канцелярии 29-го сентября 1862 года утвердили и тогда же повелели обнародовать в общее сведение Основные Положения преобразования этой части. Составленные в развитие сих Основных Положений особо учрежденной нами комиссией, проекты уставов ныне подробно обсуждены и исправлены Государственным Советом. Рассмотрев сии проекты, мы находим, что они вполне соответствуют желанию нашему водворить в России суд скорый, правый, милостивый и равный для всех подданных наших; возвысить судебную власть; дать ей надлежащую самостоятельность и вообще утвердить в народе нашем то уважение к закону, без коего невозможно общественное благосостояние и которое должно быть постоянным руководителем действий всех и каждого, от высшего до низшего». Повелев Сенату обнародовать Высочайше утвержденные четыре устава: учреждения судебных установлений, судопроизводств уголовного и гражданского и о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, Император Александр следующими словами заключал достопамятный указ: «Призывая благословение Всевышнего на успех этого великого дела, мы радостно выражаем надежду, что намерения наши осуществятся при ревностном содействии наших верноподданных, как каждого отдельно, в кругу личной его деятельности, так и в совокупном составе обществ, сословий и земства, ныне по воле нашей на новых началах образуемого».

Приготовления ко введению в действие Земских Учреждений производились по всему пространству России, всюду возбуждая живейшее сочувствие и участие. Выразителем этих чувств явилось московское дворянство, в адресе на Высочайшее имя, принятом в заседании дворянского собрания 11-го января 1865 года большинством 270 против 36 голосов, высказавшееся так: «Призванному вами, Государь, к новой жизни земству при полном его развитии суждено навеки упрочить славу и крепость России». Но в том же адресе заключалась и просьба «довершить государственное здание созванием общего собрания выборных людей от земли русской для обсуждения нужд, общих всему государству», а также «второго собрания из представителей одного дворянского сословия». Адресу московского дворянства не дано дальнейшего движения. Сенат признал неправильным постановления собрания предводителей и депутатов относительно права участия некоторых дворян в делах губернского собрания, а постановления последнего – лишенными законной силы. Но Государь не пожелал оставить без ответа заявления московских дворян. «Мне известно, – писал он в обнародованном во всеобщее сведение рескрипте к министру внутренних дел, – что во время своих совещаний московское губернское дворянское собрание вошло в обсуждение предметов, прямому ведению его не подлежащих, и коснулось вопросов, относящихся до изменения существенных начал государственных в России учреждений. Благополучно совершившиеся в десятилетнее мое царствование и ныне по моим указаниям еще совершающиеся преобразования достаточно свидетельствуют о моей постоянной заботливости улучшать и совершенствовать, по мере возможности и в предопределенном мною порядке, разные отрасли государственного устройства. Право вчинания по главным частям этого постепенного совершенствования принадлежит исключительно мне и неразрывно сопряжено с самодержавной властью, Богом мне вверенной. Прошедшее в глазах всех моих верноподданных должно быть залогом будущего. Никому из них не предоставлено предупреждать мои непрерывные о благе России попечения и предрешать вопросы о существенных основаниях ее общих государственных учреждений. Ни одно сословие не имеет права говорить именем других сословий. Никто не призван принимать на себя передо мною ходатайство об общих пользах и нуждах государства. Подобные уклонения от установленного действующими узаконениями порядка могут только затруднять меня в исполнении моих предначертаний, ни в каком случае не способствуя к достижению той цели, к которой они могут быть направлены. Я твердо уверен, что не буду встречать впредь таких затруднений со стороны русского дворянства, вековые заслуги которого перед Престолом и Отечеством мне всегда памятны и к которому мое доверие всегда было и ныне пребывает непоколебимым. Поручаю вам поставить о сем в известность всех генерал-губернаторов и губернаторов тех губерний, где учреждены дворянские собрания или имеют быть учреждены собрания земские».

Между тем преобразовательная деятельность правительства продолжала идти прежним ускоренным ходом, и 6-го апреля издан новый закон, в видах «предоставления отечественной печати возможных облегчений», отменивший предварительную цензуру для книг и повременных изданий, установивший для них, независимо от судебного преследования за нарушение законов, систему административных взысканий, «в случае замеченного в них вредного направления», и заведование делами цензуры и печати вообще сосредоточивший при министерстве внутренних дел, под высшим наблюдением министра, во вновь учрежденном главном управлений по делам печати.

Незадолго до того, прибывший в Петербург виленский генерал-губернатор Муравьев обратился к Государю с просьбой уволить его от должности главного начальника Северо-Западного края, частью по расстроенному здоровью, частью по обострившимся отношениям своим к некоторым из министров, и в особенности к министру внутренних дел. Император Александр принял отставку Муравьева, не скрыв от него, что, по дошедшим до Его Величества сведениям, не все вызванные им в Литву русские чиновники, не исключая и губернаторов, оказались на высоте своего призвания и что в числе мировых посредников немало людей с крайним направлением, вредно отражающимся на общественном порядке. Но в то же время, высоко ценя заслуги Михаила Николаевича по усмирению мятежа и обрусению северо-западных областей, Государь возвел его в графское достоинство и в самых признательных выражениях отозвался в рескрипте к нему о его плодотворной деятельности: «Я призвал вас к управлению северо-западными губерниями в то трудное время, когда вероломный мятеж, вспыхнувший в Царстве Польском, распространялся в сих губерниях и уже успел поколебать в них основные начала правительственного и гражданского порядка. Несмотря на расстройство вашего здоровья, вследствие которого, незадолго пред тем, я должен был снизойти на просьбу вашу об увольнении вас от одновременного управления министерством государственных имуществ, департаментом уделов и межевым корпусом, вы с примерным самоотвержением приняли на себя вверенные мною вам новые обязанности и при исполнении их оправдали в полной мере мои ожидания. Мятеж подавлен; сила правительственной власти восстановлена; общественное спокойствие водворено и обеспечено рядом мер, принятых со свойственной вам неутомимой деятельностью, распорядительностью, знанием местных условий и непоколебимой твердостью. Вы обратили внимание на все отрасли управления во вверенном вам крае. Вы осуществили и упрочили предначертанное мною преобразование быта крестьянского населения, в огромном большинстве верного своему долгу и ныне снова ознаменовавшего глубокое сознание древнего неразрывного единства Западного края с Россией. Вы озаботились улучшением быта православного духовенства, восстановили в народной памяти вековые святыни православия, содействовали устройству и украшению православных храмов и вместе с умножением числа народных училищ, положили начало преобразованию их в духе православия и русской народности. Подвиги ваши вполне мною оценены и приобрели вам то всеобщее сочувствие, которое столько раз и с разных сторон вам было засвидетельствовано». Преемником Муравьева в звании виленского генерал-губернатора назначен генерал-адъютант фон Кауфман.

Император спешил окончить это дело перед отъездом в Ниццу, куда вызывали его тревожные известия о тяжкой болезни старшего сына, Цесаревича Николая Александровича, принявшей в первые дни апреля безнадежный оборот. 4-го отправился в Ниццу Великий Князь Александр Александрович; 6-го вечером выехал сам Государь, сопровождаемый Великими Князьями Владимиром и Алексеем. В Берлине и Париже Его Величество ожидали на вокзале король Вильгельм и император Наполеон. В Дижоне к Царскому поезду присоединился другой, везший из Копенгагена принцессу-невесту Цесаревича с августейшей матерью, королевой Луизой и братом, наследным принцем датским. Царственные путешественники прибыли в Ниццу 10-го апреля.

В вилле Бермон вокруг смертного одра юного страдальца собралась вся царская семья: безутешные Родители, принцесса Дагмара, братья и сестра. В ночь с 11-го на 12-е апреля чистая душа Цесаревича Николая отлетела в горнюю обитель.

Глубокою скорбью и истинно христианскими смирением и покорностью пред горестным испытанием, ниспосланным свыше, проникнут Высочайший манифест, известивший Россию о кончине царского первенца: «Всевышнему угодно было поразить вас страшным ударом. Любезнейший сын наш, Государь Наследник Цесаревич и Великий Князь Николай Александрович, скончался в городе Ницце сего апреля в 12-й день после тяжких страданий. Болезнь, постигшая Его Императорское Высочество еще в начале прошедшей зимы во время совершаемого путешествия по Италии, не представлявшая, по-видимому, опасений за столь драгоценную нам жизнь, хотя медленно, но, казалось, уступала действию предпринятого лечения и влиянию южного климата, когда внезапно появившиеся признаки явной опасности побудили нас поспешить отъездом из России. В глубокой скорби нашей мы имели утешение свидеться с любезнейшим сыном нашим до его кончины, поразившей нас и весь дом наш ударом, тем более чувствительным и сильным, что печальному событию сему суждено было совершиться на чужбине, вдали от нашего отечества. Но, покоряясь безропотно Промыслу Божьему, мы молим Всемогущего Творца вселенной, да даст нам твердость и силу к перенесению глубокой горести, Его волею нам ниспосланной. В твердом убеждении, что все верные наши подданные разделят с нами душевную скорбь нашу, мы в нем лишь находим утешение и призываем их к усердным, вместе с нами, молениям о упокоении души возлюбленного сына нашего, оставившего мир сей среди надежд, нами и всею Россией на него возложенных. Да осенит его десница Вышняя в мире лучшем, иде же несть болезни, ни печали. Лишившись первородного сына и прямого преемника нашего, ныне в Бозе почившего Государя Наследника Цесаревича и Великого Князя Николая Александровича, мы, на точном основании закона о престолонаследии, провозглашаем второго сына нашего, Его Императорское Высочество Великого Князя Александра Александровича, Наследником нашим и Цесаревичем».

Смертные останки Цесаревича Николая перенесены на фрегат «Александр Невский», отплывший из Виллафранки в Кронштадт. 17-го апреля, в день рождения Государя, Их Величества оставили Ниццу и отправились в Дармштадт, в окрестностях которого, в замке Югенгейме, они в тесном семейном кругу, в состав которого пожелала войти и принцесса Дагмара, провели несколько дней, необходимых для восстановления сил Императрицы, истощенных долговременным уходом за больным сыном и потрясенных преждевременной его кончиной. 9-го мая выехали они оттуда и 12-го прибыли в Царское Село.

25-го мая состоялось перенесение тела почившего Цесаревича с фрегата «Александр Невский» в усыпальницу Императорского дома, крепостной Петропавловский собор, а 28-го – предание его земле. На другой день Государь принимал в Зимнем дворце явившихся к нему – с выражением соболезнований своих монархов – чрезвычайных посланных и уполномоченных, представителей иностранных Дворов, а также многочисленные депутации от всех сословий, прибывшие из губерний для присутствования при похоронах Цесаревича Николая и для принесения Их Величествам выражения верноподданнических чувств глубокой скорби о постигшей царскую семью и всю Россию утрате. К депутациям присоединились представители петербургского дворянства и городского общества. Император вышел к ним в сопровождении Цесаревича Александра Александровича. «Я желал вас видеть, господа, – сказал он, – чтобы лично изъявить вам от себя и от имени Императрицы нашу сердечную благодарность за участие всей семьи русской в нашем семейном горе. Единодушие, с которым все сословия выразили нам свое сочувствие, нас глубоко тронуло и было единственной для нас отрадой в это скорбное время. В единодушии этом наша сила; и пока оно будет существовать, нам нечего бояться ни внешних, ни внутренних врагов. Покойному сыну суждено было, во время путешествия его по России в 1863 году, быть свидетелем подобного же единодушия, вызванного тогда посягательством врагов наших на древнее достояние русских и на единство государства. Да сохранится единодушие это навсегда! Прошу вас, господа, перенести на теперешнего Наследника моего те чувства, которые вы питали к покойному его брату. За его же чувства к вам – я ручаюсь. Он любит вас так же горячо, как я вас люблю и как любил вас покойный. Молитесь Богу, чтобы он сохранил его нам для будущего благоденствия и славы России! Еще раз благодарю вас, господа, от души». К царскому приему допущены были, впервые после восстания, явившиеся в Петербург ко дню погребения высшие гражданские чины и члены нескольких знатных дворянских родов Царства Польского. Государь в присутствии Цесаревича Александра Александровича удостоил их следующего ответа на их верноподданнические заявления: «Я желал видеть вас, господа, чтобы поблагодарить за чувства, которые вы выразили мне при последних тяжких обстоятельствах. Хочу верить, что они искренни, и желаю, чтобы были разделяемы большинством ваших соотечественников, подданных моих в Царстве Польском. Чувства эти будут лучшим ручательством в том, что мы не подвергнемся уже тем испытаниям, чрез которые прошли в недавнее время. Я желаю, чтобы слова мои вы передали вашим заблудшим соотечественникам. Надеюсь, что вы будете содействовать к образумлению их. При сем случае не могу не припомнить те слова, поставляемые мне в укор, как бы оскорбление для Польши, которые я сказал в 1856 году в Варшаве, по прибытии туда в первый еще раз Императором. Я был встречен тогда с увлечением и в Лазенковском дворце говорил вашим соотечественникам: «Оставьте мечтания!» (point de rêveries!) Если бы они последовали этому совету, то избавили бы ваше отечество от многих бедствий. Потому-то возвращаюсь к тем же прежним моим словам: Оставьте мечтания! Я люблю одинаково всех моих верных подданных: русских, поляков, финляндцев, лифляндцев и других; они мне равно дороги; но никогда я не допущу, чтобы дозволена была самая мысль о разъединении Царства Польского от России и самостоятельное, без нее, существование его. Оно создано русским Императором и всем обязано России. Вот мой сын Александр, мой Наследник. Он носит имя того Императора, который некогда основал Царство. Я надеюсь, что он будет достойно править своим наследием и что он не потерпит того, чего я не терпел. Еще раз благодарю вас за чувства, которые вы изъявили при последнем печальном событии».

Два месяца спустя, 20-го июня, в Большой Церкви и Георгиевской зале Зимнего Дворца совершилось торжество, о котором Высочайший манифест так объявил России: «Когда Всемогущему Богу угодно было отозвать к себе первородного сына нашего, блаженной памяти Цесаревичу и Великого Князя Николая Александровича, мы, манифестом от 12-го апреля сего года возвестив всем нашим верноподданным о постигшей нас скорби, на основании коренных законов Империи, провозгласили, вместе с тем, Наследником нашим и Цесаревичем второго, ныне старшего, сына нашего, Великого Князя Александра Александровича, достигшего уже теми же основными законами установленного совершеннолетия. В настоящий день Его Императорское Высочество произнес торжественно, в присутствии нашем, присягу на служение нам и государству. Неисповедимое в судьбах своих Провидение указало торжественному обряду, совершенному за шесть лет пред сим оплакиваемым нами и всей Россией в Бозе почившим любезнейшим сыном нашим, повториться при жизни нашей, в лице его брата и законного преемника в наследовании нам. Призывая на него благословение Божие, мы с непоколебимой верою молим Всевышнего о его преуспеянии на стезе, Всемогущею волею ему ныне предначертанной: да ниспошлет ему мудрость и добродетель; да руководит его постоянно во всех делах; да сохранит его нам и любезному отечеству в утешение и радость! Всегда, при всех событиях, как радостных, так и горестных, разделяя с любезными нам верноподданными исполняющие сердце наше чувства, мы с душевным умилением видели горячее участие, принятое всею Россией в понесенной нами утрате первородного сына нашего, коему не суждено было, наследуя нам в великом деле правления государством, осуществить возлагавшиеся на него надежды. Скорбь наша была общая, семейная во всей России. Да будут же и ныне надежды наши общие и нераздельные; да присоединятся вновь, в сей торжественный день празднования совершеннолетия нынешнего Наследника Цесаревича, все верноподданные к молитвам нашим о ниспослании ему свыше благодати, силы и крепости, на подъятие бремени, в будущем ему предлежащего; да обратятся на него общие любовь и преданность, столь искренно всеми выказанные к усопшему брату его! Твердо уверенные в сих чувствах, мы видим в них нераздельную связь между нами и любезными нашими верноподданными, в основание коей положена принесенная ими при восшествии нашем на прародительский Престол присяга в верности нам и законному Наследнику нашему».

Согласно издавна установленному обычаю, Император пожелал лично представить своего Наследника в этом новом сане первопрестольной столице. Августейшие путешественники прибыли в Москву 14-го августа и провели там целую неделю. Никогда Москва не встречала их с большим одушевлением. Но ни при традиционном выходе из Кремлевского дворца в Успенский собор, ни при посещении Троице-Сергиевой лавры их не приветствовал уже красноречивым словом митрополит Филарет, удержанный в Гефсимании тяжелой болезнью. «Посещая первопрестольную столицу мою, – писал ему по этому поводу Император, – я привык постоянно слышать от вас пастырское слово христианской любви и принимать чрез вас благословение нашей матери, церкви православной. И ныне, пред вступлением с Наследником моего Престола в священный Успенский собор, я получил ваше письменное приветствие, исполненное благожелания ко мне и дорогой для меня России. Сожалею, что состояние вашего здоровья не дозволило вам сделать мне этот сочувственный привет лично, и молю Бога, дабы восстановил силы ваши и надолго продлились ваши дни на пользу русской православной церкви, которой в продолжение полувека вы служите опорой и украшением».

В числе прочих депутаций, являвшихся к нему в Москве, Государь принял и депутацию от московских единоверцев, ходатайствовавших о дозволении основать в Москве единоверческий монастырь. Его Величество объявил депутатам, что проект этот ему известен, что он одобряет их мысль и велит о средствах исполнения представить соображение, в надежде, что дело это легко устроится. Затем, обратясь к находившимся в числе единоверческих депутатов вновь присоединенным к единоверию бывшим сторонникам так называемой, австрийской иерархии, Император сказал: «Радуюсь видеть вас между единоверцами. Я уверен, что присоединение ваше было искреннее, по убеждению, а не по каким-либо расчетам, и надеюсь, что оно не останется бесплодным. Конечно, вы убеждены, точно так как я, в правоте нашей православной церкви. Молю Бога, чтобы вашему доброму примеру последовали и другие».

День своих именин, 30-го августа, Государь провел в Царском Селе. Поздравительное письмо митрополита Филарета вызвало ответ, в котором Монарх, под свежим впечатлением великой семейной утраты, излил пред архипастырем чувства, наполнявшие его царственную душу: «Сегодня, в день моего ангела, дошло до меня из Гефсиманской пустыни ваше поздравление, молитвы ваши обо мне и моем семействе и полные глубоких назиданий воспоминания о русском православном угоднике, имя коего я ношу, и соименном мне Императоре, освободившем Россию от иноплеменников. Преданный православию, как святой великий князь, мой угодник, дорожа достоянием России, как знаменитый Император, мой дядя, я прошу у Бога не их славы, а счастье видеть народ мой счастливым, просвещенным светом христианской истины и охраненным в своем развитии твердым законом и ненарушимым правосудием. Молите пред престолом Всевышнего, дабы дано мне было привести в исполнение эти, всегда присущие сердцу моему, желания на благо любезного моего отечества».

Потрясенное тяжким испытанием, здоровье Императрицы Марии Александровны вызывало нежную попечительность Августейшего супруга. Весь сентябрь Их Величества провели в новоприобретенном для Государыни подмосковном имении Ильинском, в глубоком уединении, окруженные царственными детьми и малочисленной свитой, и только к концу месяца возвратились в Царское Село.

19-го октября издан Высочайший указ Правительствующему Сенату, коим повелевалось приступить к введению в действие новых судебных уставов, в полном их объеме, в следующем порядке: в течение 1866 года ввести их в округах петербургской и московской судебных палат, а в продолжение следующих четырех лет – во всех губерниях, управляемых по общему положению, и в Бессарабской области. Между тем всюду открывали свою деятельность и Земские Учреждения. Первым из губернских земских собраний открылось самарское; в начале ноября губернское земское собрание открыто в Москве, в конце того же месяца – в Петербурге.

Важнейшею из законодательных мер, принятых в начале 1866 года, было преобразование общественного управления государственных крестьян и передача их в ведение общих губернских и уездных, а также местных по крестьянским делам учреждений. Подобная же мера была уже за два с половиной года перед тем принята относительно крестьян государевых, дворцовых и удельных имений. Таким образом, исполнена Высочайшая воля, выраженная в самый день освобождения помещичьих крестьян от крепостной зависимости, чтобы во всей Империи сельское состояние было устроено на общих однообразных основаниях.

Благотворное действие Положений 19-го февраля распространено тогда же на некоторые из отдаленнейших окраин. Уже в 1864 году положено начало этому делу в Закавказье, упразднением крепостного права в Тифлисской губернии; продолжалось оно, в 1865 году, в губернии Кутаисской и завершилось, в 1866 году, в Мингрелии. 20-го февраля 1867 года Великий Князь-наместник донес Государю по телеграфу, что указ о том объявлен в Зугдиди, бывшей столице этого княжества. «Благодарю Бога, отвечал Император, – что помог нам довершить вчера освобождение крестьян во всей Империи. Да будет благословение Его на этом святом деле».

В одном только Прибалтийском крае земельные отношения крестьян к землевладельцам остались прежние. Но и там введены возможные улучшения в их быту: в 1865 году они освобождены от телесных наказаний, а 19-го февраля 1866 года даровано им «на самостоятельных и независимых от помещичьего влияния основаниях» волостное общественное управление.

В Северо-Западном крае генерал-адъютант фон Кауфман, а в Юго-Западном генерал-адъютант Безак продолжали энергически следовать системе Муравьева для прочного введения в этих областях православия и русской народности. По соглашению их с министром государственных имуществ, в конце 1865 года состоялось Высочайшее повеление о воспрещении лицам польского происхождения приобретать поземельную собственность в девяти западных губерниях и об обязательной продаже русским, православного или протестантского исповеданий, в двухгодичный срок секвестрованных имений, принадлежавших владельцам-полякам, высланным из края за участие в мятеже или за политическую неблагонадежность.

В Царстве Польском шла усиленная работа по преобразованию края. Под высшим наблюдением наместника графа Берга, хотя и не всегда в согласии с ним, князь Черкасский применял на месте законоположения, вырабатываемые Николаем Милютиным в Петербурге, проводимые и защищаемые им в Комитете по делам Царства Польского. В новый 1866 год Николай Алексеевич назначен членом Государственного Совета и Главного Комитета по устройству сельского состояния, а в апреле – заменил Платонова в должности министра-статс-секретаря по делам Царства Польского. Всю силу своих дарований напрягал он к тому, чтобы убедить сочленов по польскому комитету в необходимости воспользоваться состоявшимся в конце 1865 года разрывом дипломатических сношений русского Двора с римской курией, дабы объявить лишенным обязательной силы конкордат, заключенный с папой в 1847 году, не применявшийся во все время Николаевского царствования и снова введенный в действие в конце пятидесятых годов.

После происшедшего, весною 1863 года, обмена писем с Императором Александром папа Пий IX пользовался каждым случаем, чтобы выражать сочувствие и оказывать нравственную поддержку делу польского восстания. Предложенную ему русским Двором присылку в Петербург постоянного нунция он отклонил, признав ее для себя «затруднительной» (embarrassant). Мятеж уже потухал, когда папа приказал торжественно молиться в церквах за Польшу, как за оплот католической веры против вторжения ереси, прося у Бога, чтобы она была освобождена от удручавших ее бедствий и чтобы всегда оставалась верной своему призванию. Сам он произнес весной 1864 года в коллегии пропаганды страстную речь, в которой взводил лично на Государя обвинение в том, что католическая церковь подвергается преследованию в его владениях, а католики «предаются мучениям за то только, что остаются верными до смерти религии Иисуса Христа». Это побудило русский Двор отозвать своего посланника из Рима, оставив там, для заведования делами миссии, лишь поверенного в делах. В сношениях своих с Петербургским кабинетом курия, не стесняясь, прибегала к устрашению, грозя возвестить всему свету о ряде притеснений, коим якобы подвергается римско-католическая церковь в России, на что князь Горчаков отвечал: «Совесть нашего Августейшего Государя снимает с него нарекание, будто он намерен притеснять католическую веру. Мы с полным спокойствием будем ждать исполнения угрозы, которой заключается меморандум кардинала Антонелли». Наконец 15-го декабря 1865 года, на аудиенции у папы, когда поверенный в делах барон Мейендорф на жалобы его святейшества ответил, что в Польше католицизм сам отождествил себя с революцией, папа в гневе воскликнул: «Я уважаю и почитаю Его Величество Императора, но не могу сказать того же о его поверенном в делах, который, конечно, в противность его воле оскорбляет меня в собственном моем кабинете». Последствием этой сцены было приказание Мейендорфу объявить кардиналу, государственному секретарю, что вследствие слов, сказанных ему папой, его политическая миссия окончена, так как Государь Император не может оставить при св. престоле представителя интересов России, достоинство которого не ограждено от враждебных посягательств. Кардинал Антонелли отвечал, что со дня заявления барона Мейендорфа и римский Двор не признает существования русской миссии; что если папа не прислал ему еще паспорта для выезда, то потому только, что знал о намерении его в скором времени оставить Рим; что кардинал не настаивал на его удалении для того, чтобы дать ему возможность окончить перед отъездом текущие дела миссии; что папа не примет назначенного русским Двором его преемника и что его святейшество не желает восстановления русской миссии в Риме; что же касается до русских подданных, то Мейендорф может вверить их защиту представителю какой-либо другой державы. Заключительное заявление князя Горчакова было: «Ввиду того что папа принял почин разрыва, Государь Император отстраняет от себя ответственность за все могущие произойти от того последствия».

Николай Милютин считал эту минуту как нельзя более благоприятной для того, чтобы освободить русское правительство от стеснительных обязательств, наложенных на него конкордатом. Осенью 1866 года он с жаром развивал эту мысль в заседании комитета по делам Царства Польского и успел склонить на свою сторону большинство его членов. Но в тот же день его постиг удар паралича, устранивший его от государственной деятельности до самой смерти, последовавшей в 1872 году.

Конкордат с Римом упразднен Высочайшим указом от 27-го ноября 1866 года.

4-го апреля 1866 года, в четвертом часу дня, Император Александр, после обычной прогулки в Летнем саду, садился в коляску, когда неизвестный человек выстрелил в него из пистолета. В эту минуту, стоявший в толпе крестьянин, Осип Комиссаров, ударил убийцу по руке и пуля пролетела мимо. Преступник задержан на месте и, по приказанию Его Величества, отведен в III Отделение. Государь сам, от Летнего сада, отправился прямо в Казанский собор, принести благодарение Богу за избавление от угрожавшей ему опасности. Когда Император возвратился в Зимний Дворец, то там уже ожидали его все члены Государственного Совета для принесения поздравления. Обняв Императрицу и Августейших детей, Император, со всей семьей, вторично поехал в Казанский собор, где перед чудотворной иконой Богоматери, отслужен был благодарственный молебен. Между тем, весть о чудесном спасении Монарха быстро разнеслась по городу. В Зимнем Дворце собрались министры, высшие придворные и гражданские чины, генералитет, офицеры гвардии, армии и флота, спешившие на перерыв принести Государю выражение верноподданнических чувств. Все были допущены к нему. Густая толпа народа заливала дворцовую площадь, оглашая воздух кликами «ура»! Государь несколько раз выходил к ней на дворцовый балкон. Вечером во всех церквах столицы происходили молебствия.

На другой день в 11 часов утра Император принял поздравления Правительствующего Сената, явившегося в Зимний Дворец в полном составе, с министром юстиции во главе. «Благодарю вас, господа, – сказал он сенаторам, – благодарю за верноподданнические чувства. Они радуют меня. Я всегда был в них уверен, жалею только, что вам довелось выражать ваши по такому грустному событию. Личность преступника еще не разъяснена, но очевидно, что он не тот, за кого себя выдает. Всего прискорбнее, что он русский».

В час дня состоялся прием Императором во дворце петербургского дворянства, к которому присоединились, находившиеся в столице, дворяне других губерний, представители городских обществ и прочих сословий. Когда из Золотой гостиной Государь вступил в Белую залу под руку с Императрицей, в сопровождении Цесаревича и прочих сыновей, его встретило громкое, единодушное «Ура!», не умолкавшее несколько минут. Их Величества были видимо тронуты. На глазах их блестели слезы. Их окружили со всех сторон. Наконец водворилась тишина и петербургский губернский предводитель дворянства, граф Орлов-Давыдов, обратился к Императору со следующим приветствием: «Ваше Императорское Величество, при сем горестном, но вместе с тем утешительном случае, мы, предводители, депутаты и дворяне с.-петербургские, предстоя пред вами, Государь, не говорим от имени дворян всей России потому только, что каждое дворянское собрание дорожит правом выразить само свое чувство. Но от имени наших доверителей – дворян столицы и Петербургской губернии, мы ныне выражаем пред Вашим Величеством нашу скорбь, что рука преступника или сумасшедшего, посягнула на Вашу Высочайшую, церковью освященную и нам дражайшую особу, и вместе с тем возносим Богу благодарственные моления за то, что он защитил Россию от бедствий, спасая вашу жизнь. Государь, позвольте нам в настоящую минуту вспомнить, что в этом самом дворце, в третий день вашего царствования, вы, принимая с.-петербургских депутатов, им сказали, что надеетесь видеть всегда русское дворянство в начале и во главе всякого доблестного и полезного подвига. При помощи Божьей, эта благодатная надежда оправдается, к многолетнему утешению вашего чадолюбивого сердца». Император отвечал: «Господа дворяне и господа члены других сословий, благодарю вас от всей души за выражение ваших чувств при этом грустном случае. Так и в прошлом году, в это же время, все сословия выражали мне свое сочувствие. Если, кроме веры в Бога, что поддерживает меня в моем трудном служении, то это именно та преданность и те чувства, которые мне постоянно выражаются, с таким единодушием, во всех трудных случаях, как от вас, господа дворяне, так и от всех других сословий. Еще раз благодарю вас всех, от всего сердца. Надеюсь, что вы, господа дворяне, радушно примете в свою среду вновь возведенного мной в дворянское достоинство дворянина, вчерашнего крестьянина, который спас мне жизнь. Я думаю, что этим он вполне заслужил честь быть русским дворянином».

6-го апреля принесли поздравления Его Величеству от имени своих государей и правительств пребывавшие в Петербурге представители иностранных держав.

Со всех концов Империи, в продолжение нескольких месяцев, поступали выражения чувств радости русских людей о спасении драгоценной жизни Царя. Сословия и общества посылали депутации в Петербург, отправляли телеграммы, писали адресы; в движении этом участвовали все звания и состояния, учреждения, учебные и воспитательные заведения, общины, даже частные лица; многие знаменовали всенародный восторг делами благотворения. Единодушный порыв верноподданных, глубоко проник в сердце Венценосца, как явствует из письма его к высокопреосвященному Филарету, митрополиту московскому: «Приняв с благоговением присланную мне вами икону святителя Алексея, искренно благодарю вас и все московское духовенство за выраженные чувства верноподданнической преданности. Призванный на царство всемогущим Промыслом, я возлагаю все мои надежды на Вседержителя Бога, в Его же деснице цари и народы, и глубоко верую, что благое Провидение охранит дни мои, доколе они будут нужны для дорогой мне России. Как ни тягостна моему сердцу мысль о покушении на мою жизнь, всецело отданную любимому отечеству, но она исчезает пред благой Божественной волей, отвратившей от меня опасность, а единодушное сочувствие ко мне всех сословий верного моего народа, со всех концов обширной Империи, доставляет мне ежеминутные, трогательные доказательства несокрушимой связи между мной и всем преданным мне народом. Эта священная связь да останется навеки неизменным залогом силы, целости и единства нашего общего, великого отечества. Призываю святую церковь молиться о благоденствии и славе России».

Злодей, стрелявший в Государя оказался исключенным за участие в беспорядках из числа студентов, сперва казанского, а потом и московского университетов, дворянином Саратовской губернии, Дмитрием Каракозовым. Обнаружение причин, вызвавших преступление и раскрытие его соучастников, возложено на особую следственную комиссию, председателем которой назначен граф М. Н. Муравьев. Оказалось, что Каракозов принадлежал к руководимому его двоюродным братом Ишутиным, московскому тайному кружку, состоявшему преимущественно из учащейся молодежи, вольнослушателей университета, студентов Петровской земледельческой академии и воспитанников других учебных заведений; что кружок этот имел конечной целью совершение насильственным путем государственного переворота; что средством к тому должно было служить ему сближение с народом, обучение его грамоте, учреждение мастерских, артелей и других подобных ассоциаций, для распространения среди простолюдинов социалистических учений. Обнаружены также сношения членов московского кружка с петербургскими единомышленниками, с ссыльными поляками и русскими выходцами за границей. Каракозов и его сообщники преданы верховному уголовному суду, который, признав Каракозова виновным в покушении на цареубийство, Ишутина – зачинщиком этого преступного замысла и большинство других подсудимых – соучастниками в образовании тайного общества с целью произвести насильственный переворот в государстве, – приговорил: Каракозова и Ишутина к смертной казни, через повешенье, остальных – к лишению всех прав состояния и к ссылке – одних в каторжные работы, других – на поселение в Сибирь. Казнь над Каракозовым совершена 3-го сентября, на Смоленском поле; Ишутину Государь даровал жизнь, а прочим осужденным в значительной мере сократил сроки наказания.

Следствие обнаружило сверх того неудовлетворительное состояние большей части учебных заведений, высших и средних, неблагонадежность преподавателей, дух непокорства и своеволия студентов и даже гимназистов, увлекавшихся учением безверия и материализма с одной стороны, самого крайнего социализма – с другой, открыто проповедуемых в журналах, так называемого, передового направления. Издание двух главных органов этого направления, Современника и Русского Слова, прекращено по Высочайшему повелению, а во главе министерства народного просвещения поставлен, вместо уволенного Головнина, незадолго до того назначенный обер-прокурором Святейшего Синода, граф Д. А. Толстой. Тогда же князь Суворов оставил пост с.-петербургского генерал-губернатора, должность коего упразднена, а заведование полицией поручено, с званием обер-полицмейстера, бывшему генерал-полицмейстеру в Царстве Польском и деятельнейшему сотруднику графа Берга по усмирению мятежа, генералу Трепову. Наконец, вместо старца князя Долгорукова, шефом жандармов назначен молодой и энергичный генерал-губернатор Прибалтийского края, граф П. А. Шувалов.

Печальные явления, раскрытые следствием, вызвали следующий рескрипт Императора на имя председателя Комитета Министров, князя Гагарина: «Единодушные изъявления верноподданнической преданности и доверия ко мне вверенного Божьим Промыслом управлению моему народа служит мне залогом чувств, в коих я нахожу лучшую награду за мои труды для блага России. Чем утешительнее для меня сие сознание, тем более признаю я моей обязанностью охранять русский народ от тех зародышей вредных лжеучений, которые, со временем, могли бы поколебать общественное благоустройство, если бы развитию их не было поставлено преград. Событие, вызвавшее со всех концов России доходящие до меня верноподданнические заявления, вместе с тем, послужило поводом к более ясному обнаружению тех путей, которыми проводились и распространялись эти пагубные лжеучения. Исследования, производимые учрежденной по моему повелению особой следственной комиссией, уже указывают на корень зла. Таким образом, Провидению угодно было раскрыть перед глазами России, каких последствий надлежит ожидать от стремлений и умствований, дерзновенно посягающих на все, для нее искони священное, на религиозные верования, на основы семейной жизни, на право собственности, на покорность закону и на уважение к установленным властям. Мое внимание уже обращено на воспитание юношества. Мной даны указания на тот конец, чтобы оно было направляемо в духе истин религии, уважения к правам собственности и соблюдения коренных начал общественного порядка и чтобы в учебных заведениях всех ведомств не было допускаемо ни явное, ни тайное проповедание тех разрушительных понятий, которые одинаково враждебны всем условиям нравственного и материального благосостояния народа. Но преподавание, соответствующее истинным потребностям юношества, не принесло бы всей ожидаемой от него пользы, если бы в частной, семейной жизни, проводились учения, несогласные с правилами христианского благочестия и с верноподданническими обязанностями. Посему я имею твердую надежду, что видам моим по этому важному предмету будет оказано ревностное содействие в кругу домашнего воспитания. Не менее важно для истинных польз государства в его совокупности и, в частности, для каждого из моих подданных, полная неприкосновенность права собственности во всех его видах, определенных общими законами и Положениями 19-го февраля 1861 года. Независимо от законности сего права, одного из самых коренных оснований всех благоустроенных обществ, оно состоит в неразрывной связи с развитием частного и народного богатства, тесно между собой соединенных. Возбудить сомнения в сем отношении могут одни только враги общественного порядка. К утверждению и охранению сих начал должны стремиться все лица, облеченные правами и несущие обязанности государственной службы. В правильном государственном строе первый долг всех, призванных на служение мне и отечеству, состоит в точном и деятельном исполнении своих обязанностей, без всякого от видов правительства уклонения. Превышение и бездействие власти одинаково вредны. Одним лишь неуклонным исполнением сих обязанностей может быть обеспечено единство в действиях правительства, которое необходимо для осуществления его видов и достижения его целей. Мне известно, что некоторые из лиц, состоящих на государственной службе, принимали участие в разглашении превратных слухов или суждений о действиях или намерениях правительства, и даже в распространении тех противных общественному порядку учений, которых развитие допускаемо быть не должно. Самое звание служащих дает, в таких случаях, более веса их словам и, тем самым, способствует к искажению видов правительства. Подобные беспорядки не могут быть терпимы. Все начальствующие должны наблюдать за действиями своих подчиненных и требовать от них того прямого, точного и неуклонного исполнения предуказанных им обязанностей, без которого невозможен стройный ход управления и которым они сами должны подавать пример уважения к власти. Наконец, для решительного успеха мер, принимаемых против пагубных учений, которые развились в общественной среде и стремятся поколебать в ней самые коренные основы веры, нравственности и общественного порядка, всем начальникам отдельных правительственных частей надлежит иметь в виду содействие тех других, здравых, охранительных и добронадежных сил, которыми Россия всегда была обильна и доселе, благодаря Бога, преизобилует. Эти силы заключаются во всех сословиях, которым дороги права собственности, права обеспеченного и огражденного законом землевладения, права общественные, на законе основанные и законом определенные, начала общественного порядка и общественной безопасности, начала государственного единства и прочного благоустройства, начала нравственности и священные истины веры. Надлежит пользоваться этими силами и сохранять в виду их важные свойства при назначении должностных лиц по всем отраслям государственного управления. Таким образом обеспечится от злонамеренных нареканий, во всех слоях народа, надлежащее доверие к правительственным властям. В этих видах, согласно всегдашним моим желаниям и неоднократно выраженной мною воле, надлежит по всем частям управления оказывать полное внимание охранению прав собственности и ходатайствам, относящимся до польз и нужд разных местностей и разных частей населения. Надлежит прекратить повторяющиеся попытки к возбуждению вражды между разными сословиями и, в особенности, к возбуждению вражды против дворянства и, вообще, против землевладельцев, в которых враги общественного порядка естественно усматривают своих прямых противников. Твердое и неуклонное соблюдение этих общих начал положит предел тем преступным стремлениям, которые ныне с достаточной ясностью обнаружились и должны подлежать справедливой каре закона. Поручаю вам сообщить настоящий рескрипт мой, для надлежащего руководства, всем министрам и главноначальствующим отдельными частями».

Царский рескрипт указывая всем состоящим на государственной службе на строгое и точное исполнение лежащих на них обязанностей, ни мало не видоизменил, однако, направления правительственной деятельности. Судебные уставы вводились в округах петербургском и московском, а между тем, издавались дополнительные к ним законы: Положение о нотариальной части и согласованное с уставами, новое издание Уложения о наказаниях. Посетив вновь отстроенное здание судебных мест в Петербурге, Государь обратился к сопровождавшим его при осмотре, чинам судебного ведомства со следующими словами: «Я надеюсь, господа, что вы оправдаете оказанное вам доверие и будете исполнять новые ваши обязанности добросовестно, по долгу чести и верноподданнической присяги, что, впрочем, одно и то же». На единодушный возглас присутствовавших, что они употребят все силы, дабы оправдать доверие Монарха, Его Величество прибавил: «И так, в добрый час, начинайте благое дело». Открытие кассационных департаментов Правительствующего Сената последовало 16-го апреля, а на другой день, в день рождения Государя – открытие петербургских судебной палаты и окружного суда.

Отпраздновав в семейном кругу двадцатипятилетие своей свадьбы, Государь и Императрица в конце мая переехали на жительство в подмосковное село Ильинское, где провели целый месяц. Появление Императора в первопрестольной столице, в первый раз по чудесном избавлении от руки убийцы, вызвало те же проявления бурного восторга населения, что и в Петербурге. Москвичей озабочивало в то время предстоявшее прекращение издательской деятельности Каткова в Московских Ведомостях. Пылкий публицист, от избытка патриотизма переступивший в полемике против некоторых из правительственных ведомств, главным образом, против министерства народного просвещения, за пределы благопристойности, получил от министра внутренних дел предостережение, которое отказался напечатать в своей газете и объявил, что предпочитает вовсе прекратить ее издание. Пользуясь пребыванием Государя в Москве, Катков написал ему письмо, в котором – как он предупреждал графа А. В. Адлерберга, взявшегося передать письмо по назначению, – он «ни на что не жалуется и ничего не просит». Оканчивалось письмо просьбой, чтобы Государь в издателях Московских Ведомостей признал своих. Последствием была аудиенция, данная Каткову 20-го июня в Петровском дворце. Император принял его в кабинете, наедине. «Я тебя знаю, – сказал он ему, – верю тебе, считаю тебя своим». Государь казался растроганным, слезы катились из глаз Каткова. «Сохрани тот священный огонь, – продолжал Император, – который есть в тебе. Я подаю руку тем, кого знаю и уважаю. Тебе не о чем беспокоиться. Я внимательно слежу за Московскими Ведомостями, постоянно их читаю. В тебе вполне уверен. Понимаешь ли силу того, что говорю тебе? Нет ли у тебя чего на душе, чтобы передать мне?» Взволнованный Катков отвечал несколькими несвязными словами благодарности. Перейдя к вопросу о сепаратизме, в обсуждении которого издатель Московских Ведомостей проявлял крайнюю подозрительность к некоторым правительственным лицам, «не надо как бы колоть и раздражать происхождением, – заметил Государь, – все могут быть верными подданными и хорошими гражданами. Надо говорить об этом, но следует сохранять меру. Покушения этого рода есть, я знаю, и с тобой согласен. Величием и единством Империи я, конечно, дорожу не менее тебя… А я на тебя посердился. Предостережение все-таки надо было напечатать». При прощании Император снова крепко пожал руку Каткова, прибавив: «Помни: я в тебе вполне уверен». Министру внутренних дел сообщена Высочайшая воля, чтобы Московские Ведомости были освобождены от наложенного на них взыскания, и несколько дней спустя, газета эта снова стала выходить под редакцией Каткова.

К 1-му июля Двор по обыкновению переселился в Петергоф. В тамошнем дворце Государь принял 27-го числа в торжественной аудиенции, посольство Североамериканских Соединенных Штатов, приплывшее в Кронштадт на броненосной эскадре адмирала Фаррагута. Стоявший во главе посольства, помощник государственного секретаря по морскому департаменту Фокс, вручил Его Величеству постановление конгресса республики с выражением радости американского народа по случаю избавления русского Царя от грозившей ему опасности.

После обычного лагерного сбора и маневров в Красном Селе, Государь в конце августа съездил вторично в Москву на одну неделю, с 18-го по 25-е, для присутствования при упражнениях войск, расположенных в подмосковных лагерях, и ко дню своих именин возвратился в Царское Село. В числе наград, дарованных в этот день, были алмазные знаки ордена Св. Андрея, пожалованные графу Муравьеву; награда не застала уже его в живых. Михаил Николаевич скончался в Лужском своем поместье 31-го августа. Император Александр отдал последний долг усопшему, верному слуге, и сам присутствовал, вместе со всеми Великими Князьями, при погребении его в Александро-Невской лавре.

Наступило время великого семейного и, вместе с тем, всенародного торжества. 17-го июня Наследник Цесаревич Александр Александрович помолвлен в Копенгагене с дочерью короля датского, принцессой Дагмарой; 14-го сентября высоконареченная невеста высадилась в Кронштадте, где встретили ее Император, Императрица, Августейший жених и все члены царской семьи. Оттуда Ее Высочество проследовала в Царское Село, а 17-го состоялся торжественный въезд ее в столицу. Св. миропомазание, с наречением Великой Княжной Марией Феодоровной и обручение происходили 13-го октября, а 28-го того же месяца Высочайший манифест огласил по всей России радостную весть о вступлении в брак Наследника Престола: «Вручая судьбу новобрачных всемилосердному Промыслу Божию, мы возвещаем о сем отрадном, для родительского сердца нашего, событии всем верным нашим подданным и призываем их вознести вместе с нами свои теплые и всегда искренние молитвы к престолу Всевышнего: да осенит он эту любезную нам чету Его всещедрой благодатью и да благословит союз Их Императорских Высочеств многолетним, полным и безмятежным счастьем, к утешению нашему, любезнейшей супруги нашей Государыни Императрицы Марии Александровны, всего нашего Императорского дома, и ко благу любимой нами России». Другим манифестом Император Александр «преклонил заботу к участи скорбящих и бедствующих членов, вверенной ему святым Промыслом, великой семьи народной», и «всегда признавая возможность миловать и прощать, когда милосердием не ослабляется сила закона», даровал целый ряд облегчений осужденным преступникам, смягчив и сократив сроки их наказаний, а с неисправных плательщиков сложил целый ряд недоимок и взысканий. В день бракосочетания Наследник Цесаревич назначен членом Государственного Совета.

Законодательная деятельность в продолжение 1865 года несколько умерилась. По министерству государственных имуществ завершено устройство хозяйственного быта государственных крестьян, с утверждением за ними их прежних наделов и с выдачей на них владенных записей; министерство внутренних дел трудилось над составлением Городового Положения, к концу года внесенного им на рассмотрение Государственного Совета. Между тем, осенью, вследствие перемены, происшедшей во главе управления Северо-Западным краем, где генерал-адъютанта фон-Кауфмана заменил в должности виленского генерал-губернатора генерал-адъютант граф Баранов, а также в виду предстоявшего увольнения от места главного директора правительственной комиссии внутренних дел в Царстве Польском князя Черкасского, не пожелавшего после удаления Николая Милютина от дел, вследствие постигшей его тяжкой болезни, продолжать службу в Варшаве, – в обществе и в печати, русской и заграничной распространились слухи о перемене в направлении правительства, вызвавшие следующее правительственное сообщение, которое появилось сначала в органе князя Горчакова, Journal de Saint-Petersbourg, а затем перепечатано и в Северной Почте: «Отозвание генерала Кауфмана не обусловливает никакой перемены в политической системе, принятой относительно Западных губерний Империи, или в Царстве Польском. Первые должны вновь сделаться тем, чем сделала их история, областями существенно русскими, где народный православный элемент, образующий громадное большинство населения, должен приобрести принадлежащее ему преобладание. Что касается до Царства Польского, то императорское правительство будет смело продолжать исполнение обязанности, возложенной на него волей Государя и состоящей в освобождении польского общества от пороков, которые растлевают его, и слишком часто делали его гнездом беспорядка, анархии и революции, жертвой всех враждебных влияний извне, и подвергают опасности его будущность, препятствуя слиянию его интересов с интересами России. В течение своего славного царствования, наш возлюбленный Монарх явил слишком много доказательств своей твердости и настойчивости в стремлении, помимо всех препятствий, к тому, что, по его искреннему убеждению, справедливо, мудро и обусловлено национальными интересами России, чтобы могло возникнуть какое-либо сомнение на счет его намерений. Принятый им путь не есть результат теоретической системы, могущий изменяться, смотря по впечатлениям минуты. Он был настоятельно предписан долговременным и горестным опытом. Ни Государь, ни народ русский, не могут забыть обязанностей, возлагаемых такими уроками».

В Варшаве, после удаления с политического поприща Николая Милютина и отъезда большей части его друзей и сотрудников, руководство делами сосредоточилось в руках наместника графа Берга, возведенного в звание генерал-фельдмаршала. Но сила обстоятельств побуждала правительство не сходить с пути, на который оно вступило по усмирении мятежа. Мало-помалу совершилось слияние отдельных частей управления в Царстве с ведомствами Империи. Финансовые дела перешли в заведование министерства финансов, в котором по делам Царства Польского образован особый отдел. Почтовая часть отошла в ведение вновь образованного министерства почт и телеграфов, . Одновременно вводились законы, выработанные еще при Милютине: указ об устройстве холмской греко-униатской епархии и новое положение о губернском и уездном управлении, разделившее Царство, вместо прежних пяти, на десять губерний.

К концу 1866 года, Земские Учреждения введены повсеместно в 33-х губерниях, управляемых на общем основании; но в виду поступавших в министерство внутренних дел жалоб на чрезмерное обложение земскими сборами промышленных и торговых предприятий, состоялось Высочайшее повеление, ограничившее более тесными пределами пользование этим правом. Земским собраниям предоставлено впредь облагать по своему усмотрению лишь недвижимые имущества в городах и уездах; со свидетельств же на право торговли и промыслов, с билетов на торговые и промышленные заведения и с патентов на винокуренные заводы и заведения для продажи питей, дозволено взимать земские сборы лишь с ценности самых помещений, не включая в оценку ни стоимости находящихся в них предметов или изделий, ни торговых или промышленных оборотов, при том так, чтобы процентный сбор с гильдейских свидетельств винокуренных заводов и заведений для продажи питей не превышал 25%, а с прочих торговых и промышленных предприятий, – 10% налогов, платимых ими в казну. Распоряжение это возбудило неудовольствие земств. Петербургское губернское земское собрание, которое уже в первую сессию свою в декабре 1865 года, высказалось в пользу расширения дарованных земству прав и созыва центрального земского собрания для обсуждения хозяйственных польз и нужд, общих всему государству, не только вступило в пререкание с губернатором, но и постановило, по представлению губернской земской управы, принести жалобу в Сенат на министра внутренних дел, который оставил без последствий 12 из 26 ходатайств земства. Обстоятельство это, а равно бурный ход прений в заседаниях, привели к строгой правительственной мере. «В виду того, – как сказано в Высочайшем повелении, – что петербургское губернское земское собрание, с самого открытия своих заседаний, действует несогласно с законами, и, вместо того чтобы, подобно земским собраниям других губерний, пользоваться Высочайше дарованными ему правами для действительного попечения о вверенных ему местных земско-хозяйственных интересах, непрерывно обнаруживает стремление, неточным изъяснением дел и неправильным толкованием законов, возбуждать чувства недоверия и неуважения к правительству», повелено: закрыть и распустить петербургское губернское земское собрание; закрыть в Петербургской губернии губернскую и уездные земские управы; приостановить в ней действие Положения о Земских Учреждениях. Принятая в январе 1867 года мера эта была уже отменена в июле того же года, после того, как 13-го июня издан закон, расширявший права председателей, как земских, так и городских, и всех сословных собраний, возлагавший на них ответственность за соблюдение порядка в заседаниях, ограничивавший гласность совещаний и решений, и признававший недействительными, а следовательно, не подлежащими ни исполнению, ни дальнейшему производству, постановления собраний, противные законам.

В первую годовщину покушения на жизнь Государя 4-го апреля 1867 года произошло торжественное освящение часовни, сооруженной в память чудесного избавления, у ворот Летнего сада, в присутствии Их Величеств и всех членов Царской семьи. При возглашении многолетия, Государь обнял тут же находившегося Комиссарова.

Проведя в Петербурге день своего рождения, Император Александр 20-го апреля сопровождаемый Цесаревичем и Цесаревной, отправился в Москву. Пребывание в первопрестольной столице продолжалось две недели и было посвящено посещению супругой Наследника Престола московских святынь и исторических памятников, представлению Ее Высочеству властей и знатных лиц обоего пола, устроенным в честь ее блестящим балам и народным гуляньям, осмотру открытой под почетным председательством Великого Князя Владимира Александровича, всероссийской этнографической выставки; заключилось оно поездкой Государя, Цесаревны и Цесаревича в Троице-Сергиеву лавру. 2-го мая Его Величество и Их Высочества возвратились в Царское Село. Там 14-го мая принял Император депутацию от славянских гостей, приехавших в Россию для ознакомления с московской этнографической выставкой. В состав депутации вошли двадцать шесть человек, сербов из княжества, австрийских и лужицких, болгар, чехов, русских галичан, словаков и хорватов, но сопровождали их в Царское Село все славяне, находившиеся в Петербурге. Выслушав приветствие серба Шафарика, Государь ответил на него следующими словами: «Благодарю вас за ваши добрые желания. Мы сербов всегда считали за своих родных братьев и я надеюсь, что Бог готовит вам в скором времени лучшую будущность. Дай Бог, чтобы все желания ваши скоро исполнились». Проходя через залу где находились прочие славяне, но входившие в состав депутации, Его Величество милостиво ответил на их почтительный поклон, сказав: «Здравствуйте, господа! Я рад видеть вас, славянских братьев, на родной славянской земле. Надеюсь, вы останетесь довольны приемом как здесь, так и особенно в Москве! До свидания!»

Два дня спустя Император Александр, сопутствуемый двумя старшими сыновьями, Цесаревичем и Великим Князем Владимиром Александровичем, с многочисленной свитой, в состав которой входил вице-канцлер князь Горчаков, выехал из Царского Села за границу, для посещения парижской всемирной выставки, обозреть которую Наполеон III приглашал всех европейских государей. В Вержболове состоялось следующее, объявленное министру внутренних дел шефом жандармов, Высочайшее повеление: Все дела политического свойства, касающиеся последнего польского мятежа и беспорядков, имевших отношение к оному, не оконченные еще производством, как в следственных комиссиях, так и в судебных местах, если лица, прикосновенные к этим делам не обвиняются, кроме того, в особых уголовных преступлениях, как-то: в убийстве, поджоге и т. п. – прекратить, освободив всех обвиняемых от следствия и суда; новые дела, которые могут возникнуть по обвинениям в принадлежности к бывшему мятежу или политическим беспорядкам, бывшим в связи с мятежом, не вчинать и подвергавшихся подобным обвинениям, если они не обвиняются, кроме того в особых уголовных преступлениях, оставить без преследования; уроженцам Царства Польского, высланным по случаю политических беспорядков в разные места Империи в административном порядке, если они местным начальством в поведении одобрены, дозволить возвратиться на родину, а уроженцам Западных губерний разрешить, если пожелают, переселиться в Царство Польское, не распространяя, впрочем, обоих этих разрешений на лиц духовного звания, возвращение которых предоставить усмотрению наместника Царства.

Проведя один день в Потсдаме, Государь продолжал следование в Париж вместе с королем прусским, которого сопровождал канцлер Северо-Германского союза, граф Бисмарк. Их Величества прибыли во французскую столицу 20-го мая и были встречены на вокзале северной железной дороги императором французов. Русскому Императору отведено помещение в Елисейском дворце, то самое, которое занимал Александр I в пребывание свое в Париже в 1814-м и 1815-м годах. Блестящие празднества устроены были в честь Августейших гостей: обед и бал в Тюильри, парадный спектакль в Опере, посещение выставки, скачки в Лоншане, наконец, большой смотр французских войск на Лоншанском поле. При возвращении 25-го мая с этого военного торжества, в Булонском лесу, в коляску, в которой ехали Императоры Александр и Наполеон и оба Великие Князя, поляк Березовский выстрелил из пистолета в Государя и, к счастью, дал промах. Пуля, пролетев мимо, ранила лошадь ехавшего возле императорского экипажа французского шталмейстера.

Весть о вторичном покушении на священную особу Монарха с быстротой молнии разнеслась по всей России, как и в предшедшем году, вызывая повсюду общее чувство негодования к злодею, радости и благодарности к Богу за спасение драгоценной жизни Царя. Император Александр еще несколько дней остался в Париже, осматривая достопримечательности знаменитого города, посещая прославленные историческими воспоминаниями окрестности его. 30-го мая Его Величество выехал из французской столицы, остановился на несколько часов в Баден-Бадене, чтобы навестить королеву прусскую Августу, в Штутгарте посетил сестру свою, королеву виртембергскую Ольгу Николаевну, а в Дармштадте – семью Императрицы, и, проведя два дня в Потсдаме, 6-го июня прибыл в Варшаву.

То было первое посещение Монархом польской столицы после печальных смут, коих она была позорищем в течение семи лет. В 1867 году продолжалось без перерыва административное слияние Царства Польского с Империей: упразднены правительственные комиссии, финансовая и народного просвещения, и образован Варшавский учебный округ, подчиненный на общем оснований министерству народного просвещения; перешли в заведование подлежащих ведомств в Империи пути сообщения, коннозаводство и контрольная часть; наконец, упразднены также Государственный Совет и Совет управления Царства Польского; но вместе с тем, обнародована дарованная в Вержболове амнистия участникам мятежа. Выстрел Березовского ни мало не изменил великодушных намерений Государя в отношении к польским его подданным. В Варшаве он подписал два указа на имя наместника: первым прекращены разыскания имуществ, принадлежащих преступникам, принимавшим участие в мятеже и подлежавших конфискации, а также всякие действия относительно конфискации тех из имуществ подобного рода, которые, хотя и обнаружены, но не поступили еще окончательно в казну; вторым – даровано вспомоществование оставшимся за штатом чиновникам упраздненных учреждений.

На варшавском вокзале встретила Августейшего супруга Императрица Мария Александровна с младшими детьми, Великими Князьями Сергием и Павлом и Великой Княжной Марией, а президент города поднес Его Величеству хлеб-соль. Государь и Императрица в открытой коляске проехали в Бельведерский дворец. Там, на дворцовом дворе, ожидала их депутация в 500 человек от крестьян, в числе более 5000 стекшихся в Варшаву со всех концов Царства Польского ко дню царского приезда. Принимая от них хлеб-соль, Император произнес: «Я очень рад вас видеть довольными, так как я сделал все, что мог для вашего благосостояния». Из дворца Их Величества отправились в православный собор, где был отслужен благодарственный молебен, а затем – на Мокотовское поле, на котором произведен Высочайший смотр собранным в Варшаве войскам. На другой день Его Величество принимал высших военных и гражданских чинов, губернаторов, председателей губернских по крестьянским делам присутствий; на третий – в Лазенковском дворце был обеденный стол для русских должностных лиц, начальников отдельных воинских частей и полковых командиров; на четвертый – Их Величества почтили своим присутствием бал, данный и их честь в русском общественном собрании; на пятый – 10-го июня – Государь, проводив отправлявшуюся в Ливадию Императрицу с Августейшими детьми до Скерневид, сам выехал из Варшавы и имел ночлег в Белостоке.

12-го июня, ровно в полночь, императорский поезд прибыл в Вильно. Император Александр проследовал по ярко иллюминованным улицам города во дворец, где на следующее утро принимал властей и депутацию из 500 крестьян Северо-Западного края. Посетив православный Свято-Духов монастырь, Его Величество остановился и у римско-католического собора, на паперти которого ждало его духовенство в облачении; потом помолился в часовне, воздвигнутой в память жертв последнего мятежа, а затем произвел смотр войскам, после которого приступил к подробному осмотру возобновленных в Вильне древних православных храмов. Обзор начался с церквей Пятницкой и Николаевской и заключился кафедральным Св. Николая и Предтеченским митрополичьим соборами. Кроме того, Император посетил сиротский дом младенца Иисуса и Мариинский девичий монастырь. Вечером во дворце был большой обед для высших чинов духовных, военных и гражданских, к которому из местных дворян приглашен был один только граф Тышкевич, отставной конногвардеец, ветеран наполеоновских войн. 13-го июня Государь удостоил особого приема членов виленского губернского по крестьянским делам присутствия, председателей мировых съездов и всех вообще находившихся в Вильне деятелей крестьянского дела. «Благодарю вас, господа, – сказал он им, – за вашу полезную службу; продолжайте ее с прежним усердием; уверен, что вы будете действовать с полным беспристрастием». Его Величество вышел и к крестьянам, наполнявшим дворцовый двор, и спросил, нет ли между ними принявших православие? По вызове вновь обращенных из толпы, Его Величество произнес, обращаясь к ним: «Очень рад вас видеть православными. Уверен, что вы перешли в древнюю веру края с убеждением и искренно; знайте, что раз принявшим православие, я ни под каким видом не позволю и не допущу возвратиться в католичество. Слышите ли? Повторяю: рад вас видеть православными». После учения войскам, Государь посетил публичную библиотеку, навестил престарелого митрополита литовского, высокопреосвященного Иосифа, заехал в духовную семинарию, в женскую гимназию, военный госпиталь и, отобедав по дворце, в кругу начальников отдельных частей войск, вечером отбыл из Вильны.

Дальнейший путь Императора лежал чрез Динабург, на Ригу. В Прибалтийском крае уже несколько лет умы были возбуждены ярой полемикой местных немецких и иностранных газет, с русской печатью по вопросу о национальности. В 1864 году правительству пришлось принять меры к обузданию лифляндского суперинтендента епископа Вальтера, при открытии местного ландтага произнесшего слово, которым он приглашал дворян и крестьян оставаться верными германизму. Но вскоре после того были приняты строгие меры против обнаружившегося движения посреди латышей к переходу в православие; сочувствовавший и содействовавший этому движению, православный архиепископ рижский Платон переведен на другую кафедру и в пределах Балтийского края отменен закон об обязательном крещении в православную веру детей, рожденных от смешанных браков православных с лютеранами.

Государь прибыл в Ригу вечером 14-го числа. На платформе вокзала выстроились члены общества стрелков и поднесли хлеб-соль Его Величеству представители общин староверческой и еврейской. На плацу, перед станцией, стояли городская конная стража, пожарная команда и певческие общества. Вся Рига сияла огнями. При пушечной пальбе и колокольном звоне, Император проехал в замок, а за ним во след направились туда и певческие общества, немецкое и русское, и при свете факелов и фонарей исполнили несколько хоров.

На другой день утром представлялись Государю в замке военные и гражданские чины, духовенство, дворянство, представители города и купечества, а также эстляндские дворяне и депутация от города Ревеля. Его Величество обратился к ним со следующей речью, на русском языке: «Вы знаете, господа, с каким удовольствием я посещаю каждый раз ваш край. Я умею ценить ваши верноподданнические чувства, еще недавно столь сильно обнаруженные по поводу вторичного избавления меня Всевышним от руки убийцы. Я знаю, что это чувство искренне в вас и наследственно. То же самое я могу сказать и о моем к вам доверии. Оно также во мне наследственно, и я ручаюсь вам, что передам его моим детям. Но я желаю, господа, чтобы вы не забывали, что принадлежите к единой русской семье и образуете нераздельную часть России, за которую отцы ваши и братья, и многие из вас самих, проливали кровь. Вот почему я надеюсь найти со стороны вашей, в мирное время, содействие мне и моему представителю в среде вашей, генерал-губернатору (Государь указал на генерал-адъютанта Альбединского), на коего вполне полагаюсь, к приведению в исполнение тех мер и реформ, которые я считаю необходимыми и полезными для вашего края. Я уверен, господа, что в этом отношении я не ошибусь в моем к вам доверии, и что вы оправдаете его на деле. Мне остается еще благодарить вас за ваш радушный прием, которым я глубоко тронут». После посещения православного собора в цитадели и парада войскам, Император поехал в сад стрелкового общества, где собственноручно раздавал призы, а на память своего посещения посадил дерево. День завершился балом от дворянства. За ужином, в ответ на тост за здоровье Его Величества, Император провозгласил тост за лифляндское дворянство, но по возвращении в Петербург, утвердил решение Комитета Министров о восстановлении обязательной силы, состоявшегося еще в 1850 году, Высочайшего повеления, коим местным властям вменялось в обязанность все деловые сношения и переписку вести на русском языке.

Пробыв два дня в Риге, Император Александр возвратился в Царское Село 18-го июня. На Александровскую станцию собрались встретить его все, находившиеся в столице члены царственной семьи, министры, высшие придворные, военные и гражданские чины, и генералы, штаб и обер-офицеры всех частей войск, расположенных в С.-Петербурге и его окрестностях, одни пешие, другие верхами для составления почетного конвоя, наконец, несметная толпа народа. Очевидец так описывает эту встречу Царя, вторично спасенного Небесным Промыслом от грозившей ему смертельной опасности: «Ровно в 5 часов 30 минут раздался свисток локомотива, мчавшего императорский поезд, и в ту же минуту воздух огласился дружным, продолжительным «ура!» народной толпы, собравшейся за станцией у дороги. Стоявший там же оркестр военной музыки заиграл «Боже, Царя храни!» Толпа на площади так и замерла в ожидании, которое продолжалось, однако, одно мгновение. Двери станции распахнулись и Государь Император в синей венгерке лейб-гусарского полка и в красной фуражке, показался на пороге. Забывши всякий этикет, руководимые только одним одушевлявшим их чувством, все офицеры, составлявшие первые ряды толпы, бросились на встречу Государю: громовое, неумолкаемое «ура!» потрясло воздух. Публика махала шляпами, платками, простолюдины бросали вверх шапки. Его Величество милостиво остановился перед заграждавшей ему путь толпой и изволил сказать несколько приветливых слов окружавшим его военным. Приветствие Государя было до того милостиво, что не помня о соблюдении установленной формы, офицеры, по единодушному движению, сняли свои кепи и каски и стали махать ими. Сопровождаемый Великими Князьями, на лицах которых было написано глубокое радостное волнение, Государь прошел ряды офицеров и, войдя в самую средину толпы, направился к своей коляске, в которой и поместился с Великим Князем Константином Николаевичем. Несколько минут коляска не могла тронуться с места от натиска восторженной толпы. Наконец, народ расступился и экипаж двинулся. Государь Император ехал стоя, держась одной рукой за обод козел, а другой милостиво приветствуя народ. Конные офицеры сплошной толпой помчались за коляской. С площадки станции далеко видна была усеянная сплошь народом дорога, по которой мчался экипаж Государя; вся окрестность гремела криками «ура!» Прибыв в Царскосельский дворец, Его Величество прежде всего отправился в дворцовую церковь, где был отслужен благодарственный молебен».

19-го июня в Зимнем дворце Император Александр принимал поздравления дипломатического корпуса, а 20-го к вечеру посетил Красносельский лагерь. К царской ставке собрались все генералы, штаб и обер-офицеры расположенных в лагере войск, а также послы испанский и великобританский, прусский посланник и военные агенты австрийский и прусский. Для встречи Государя офицеры стали по полкам, по обеим сторонам дороги, от царской ставки вдоль царскосельского шоссе; хоры музыки всех частей войск были поставлены против царской ставки, а нижние чины и песенники полков стояли на передних линейках, впереди своих палаток. Густая толпа народа покрывала все пространство впереди лагеря. Близ самой ставки Государя собралось много дам. Когда показался императорский экипаж, в котором сидел Государь с королем Эллинов, музыка заиграла гимн и войска приветствовали Державного Вождя громкими перекатами «ура!», раздававшимся на всем девятиверстном пространстве лагерного расположения. Главнокомандующий войсками гвардии, Великий Князь Николай Николаевич, подал Императору почетный рапорт, а затем, окруженный начальниками дивизий, командирами бригад и полков, поднес Его Величеству дар от войск – золотой образ-складень, с изображением св. апостола Андрея Первозванного и с надписью: 25-го мая 1867 года. При этом Его Высочество сказал: «Ваше Величество, вся ваша верная гвардия, от генерала до солдата, и воспитанники военно-учебных заведений, подносят вам этот складень с изъявлением величайшего их счастья и радости видеть вас, Государь, опять в своей среде. Все мы просим, чтобы складень этот был неразлучно с вами, во всех ваших путешествиях». Император снял фуражку, перекрестился, приложился к образу и растроганным голосом отвечал: «Благодарю вас за все; благодарю за этот образ, с которым никогда не расстанусь». Прижав к груди и расцеловав брата, Его Величество прибавил, обратясь к генералам и офицерам: «Благодарю вас всех, господа, от всей души». После Высочайшего объезда лагеря, началась заря с церемонией и войска стали на молитву. Конец вечера Его Величество провел в Красносельском театре. Не менее торжественно и задушевно встречен Государь моряками, когда, несколько дней спустя, Его Величество посетил Кронштадтский рейд, в сопровождении наследного принца итальянского Гумберта.

26-го июня в Царскосельском дворце, состоялось, в присутствии Государя, обручение короля Эллинов Георга I со старшей дочерью Великого Князя Константина Николаевича, Великой Княжной Ольгой Константиновной; с 6-го по 11-e июля – ряд учений и смотров войск Красносельского лагеря, а 18-го Государь выехал из Петербурга и через Москву, Тулу, Орел, Харьков, Полтаву, Кременчуг, Елисаветград и Николаев, прибыл в Ливадию, где остался с Императрицей и младшими детьми до конца сентября. Бракосочетание короля Георга с Великой Княжной Ольгой совершилось в отсутствие Императора, 15-го сентября.

5-го августа русская церковь праздновала пятидесятилетие служения в архиерейском сане митрополита московского Филарета. Государь почтил маститого архипастыря милостивым рескриптом, в котором, перечислив великие заслуги его церкви и отечеству, предоставил ему право, по киевскому обычаю, предношения креста при священнослужении, а также ношения креста на митре и двух панагий на персях. Владыка не долго пережил это торжество, беспримерное в наших церковных летописях. 19-го ноября 1867 года не стало Филарета. Преемником его на московской митрополичьей кафедре назначен известный своей миссионерской деятельностью в отдаленной Сибири, архиепископ камчатский и алеутский, Иннокентий.

1867 год завершился рядом законодательных мер по преобразованию административной и судебной частей на Кавказе и в Закавказском крае. 9-го декабря Высочайше утверждены и обнародованы положения: о главном управлении наместника кавказского, о карантинно-таможенной части, и правила о порядке определения к должностям и увольнения от оных, а указом Правительствующему Сенату повелено новые судебные уставы привести в действие в округе тифлисской судебной палаты с 1-го января 1868 года.

Неурожай 1867 года вызвал во многих местностях России голод, для устранения которого обычные административные меры оказались недостаточными. Бедствие грозило принять обширные размеры, а между тем, почти всюду запасные хлебные магазины оказались истощенными. Для обеспечения положения нуждающихся и для обсеменения яровых полей решено обратиться к частной благотворительности и открыть по всей империи подписку для сбора в пользу голодающих добровольных денежных пожертвований; а для сосредоточения и правильного распределения их, учреждена временная комиссия, во главе которой стал Наследник Престола. «Поручая Вашему Императорскому Высочеству, – писали ему Государь и Императрица в рескрипте за общей их подписью, – почетное председательство в оной, нам отрадно видеть в искренности и теплоте принимаемого вами сердечного в этом деле участия, залог успешного достижения предполагаемой благотворительной цели».

В связи с этою мерою находится, состоявшееся 9-го марта, увольнение статс-секретаря Валуева от должности министра внутренних дел; причем, однако, Государь изъявил ему душевную признательность за семилетнее управление этим ведомством и, в частности, за «неусыпные старания к введению и правильному действию законодательных и административных преобразований», выразив надежду, что «после некоторого времени необходимого отдыха для поправления здоровья», Валуев снова посвятит себя деятельному участию в делах государственных. Министром внутренних дел назначен бывший начальник штаба корпуса жандармов, генерал-адъютант Тимашев. Почтовое и телеграфное ведомство включены снова в состав министерства внутренних дел. Тогда же, уволенного Замятнина, во главе министерства юстиции заменил статс-секретарь граф Пален.

17-го апреля 1868 года Императору Александру исполнилось пятьдесят лет. Годовщина эта отпразднована в тесном семейном кругу, но несколько дней спустя л.-гв. гусарский полк торжественно чествовал полвека, истекшие со времени назначения Его Величества шефом полка. 22-го апреля войскам гвардии объявлен рескрипт на имя главнокомандующего, Великого Князя Николая Николаевича: «Пятьдесят лет прошло с тех пор, как по воле, блаженные памяти Императора Александра I, я зачислен в ряды доблестной гвардии. Постоянно будучи свидетелем ее усердной службы и непоколебимой преданности Престолу и Отечеству и желая ознаменовать нынешний день знаком моего к ней благоволения, я жалую по 300 тысяч рублей ежегодно, для выдачи пособий в размере полугодовых окладов жалованья всем, штаб и обер-офицерам, которые несут в войсках гвардий действительную службу. Оказывая этот новый знак попечения моего о благосостоянии офицеров моей гвардии, во внимание к большим издержкам, требуемым от них по особым условиям их службы, я уверен, что они и на будущее время также как и доселе, будут своей примерной и безукоризненной службой поддерживать честь и славу русской гвардии». В этот день Государь, прибыв в Царское Село, принял поздравление от полка и поднесенную ему лейб-гусарами художественную группу, изображавшую гусаров, в четыре минувшие и в настоящее царствования, и объявил, что жалует полку новый штандарт. Юбилейное торжество, отложенное на несколько дней по нездоровью Императрицы, происходило 27-го апреля. К этому дню стеклись в Царское Село многие из прежде служивших в лейб-гусарском полку офицеров. Накануне вся гусарская семья приглашена была во дворец, где произошла церемония прибивки вновь пожалованного штандарта к древку. Император вбил первый гвоздь; следующие гвозди по его указанию вбили: великий герцог саксен-веймарский, Наследник Цесаревич, наследный принц саксен-веймарский, Великий Князь Николай Николаевич старший, принц Александр Гессенский, военный министр, Великие Князья Сергий Александрович и Николай Николаевич младший, прежние командиры полка, нынешний командир и все наличные офицеры, наконец, по четыре нижних чина с эскадрона. Обратясь к прежним офицерам полка, Государь ласково спросил: «Не хотят ли и старые лейб-гусары вбить по гвоздику?» – что и было ими исполнено.

27-го апреля полк в парадной форме выстроился на площади перед дворцом, развернутым фронтом, с флангами, загнутыми под углом к дворцу. Старый штандарт, по отдании ему чести, отнесен в царскосельский главный караул, с тем, чтобы по окончании церемонии, отнести его на хранение в Софийский собор, а новый штандарт торжественно вынесен из дворца и поставлен для освящения к аналою в открытую церковную палатку, раскинутую у главного дворцового подъезда. С появлением к полку Государя, Его Величество встреченный громким, долго не умолкавшим «ура!» сам принял над ним начальство. Императрица и Цесаревна показались на балконе дворца в белых лейб-гусарских ментиках и были приветствованы теми же кликами. Началось благодарственное молебствие. Протопресвитер Бажанов окропил святой водой штандарт, который держал коленопреклоненный полковой командир граф Воронцов-Дашков, поддерживаемый одной рукой самим Императором. По окончании молебна полк прошел церемониальным маршем перед Императрицей. Во главе его ехал Августейший шеф; перед первым дивизионом – Цесаревич, перед 2-м – бывший командир полка генерал-адъютант Альбединский; граф Воронцов-Дашков ехал перед 4-м эскадроном, а эскадронные командиры – перед взводами. После церемониального марша полк сомкнулся в колонну и Государь, окружив себя офицерами, поздравил полк с получением нового штандарта и, вызвав песенников, приказал ехать в казармы на обед. Обед нижних чинов происходил в экзерциргаузе, в два с половиной часа, в присутствии Императора и всей Царской семьи. С чаркой в руке Александр Николаевич обратился к полку и провозгласил: «Пятидесятилетний шеф пьет здоровье молодецкого лейб-гусарского полка и благодарит его за лихую и молодецкую службу». В пять часов во дворце был обед на 450 приглашенных, после которого Государь сам раздавал гусарам свои фотографические портреты в гусарской форме. Вечером был парадный спектакль в китайском театре, а по окончании его, ужин в полковом манеже, который удостоили своим присутствием Император, Цесаревна и все Великие Князья. Оставляя манеж, Его Величество снова обратился к присутствовавшим с милостивыми словами благодарности и поцеловал полкового командира. В этот день как служащим, так и служившим в полку, пожалованы обильные и щедрые награды.

6-го мая в Царском Селе совершилось радостное событие: Государыня Цесаревна разрешилась от бремени сыном, нареченным Николаем. Государь был восприемником от купели своего первородного внука вместе с датской королевой Луизой, наследным принцем датским и Великой Княгиней Еленой Павловной. Высоконоворожденного несла в день крестин на подушке гофмейстерина княгиня Куракина, а покрывало поддерживали генерал-фельдмаршал князь Барятинский и государственный канцлер князь Горчаков. В этот день Император Александр дал широкий простор своему милосердию, облегчив участь государственных преступников, а также лиц, подвергшихся административным взысканиям за соучастие в политических смутах: приговоренным к каторжным работам даровалось освобождение от работ и они водворялись на поселение в Восточной Сибири; находившимся в Сибири на поселении предоставлены права государственных поселян, с разрешением жить в городах для занятия ремеслами и промышленностью; сосланным в Сибирь на житье, с лишением всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, предоставлено право приписки к городам и сельским обществам, но дозволено также просить о переводе на жительство в отдаленные губернии Империи; всем находившимся в Сибири иностранным подданным даровано прощение, но с высылкой из пределов России, без права возвращения; наконец, молодым людям ранее 20-летнего возраста, приговоренным к какому-либо наказанию за участие в польском мятеже, по суду или в административном порядке, за исключением лиц, присужденных к каторге, также даровано прощение, с разрешением проживать – уроженцам Царства Польского – на их родине, а происходящим из Западного края – в губерниях Империи, по назначению министра внутренних дел.

14-го июля подписав указ о поземельном устройстве и общественном управлении лично свободных поселян Бессарабской области (цараны), на началах Положений 19-го февраля 1861 года, Государь отбыл за границу, куда за две недели до того, выехала уже Императрица с тремя младшими детьми. Их Величества выдержали курс лечения водами в Киссингене, потом провели целый месяц в замках Югенгейме и Гейлигенберге близ Дармштадта. Отвезя Императрицу в Фридрихстафен, летнее местопребывание королевы виртембергской Ольги Николаевны, Государь навестил в Бадене прусскую королеву Августу, а в Потсдаме короля Вильгельма и через Варшаву и Вильну 23-го сентября возвратился в Царское Село.

В продолжение 1868 года, в Царстве Польском приняты две меры к дальнейшему слиянию края с Империей: упразднена правительственная комиссия внутренних дел, с подчинением всех губерний Царства министерству внутренних дел, на общем основании, и предоставлено обывателям всех частей Империи, всех состояний и вероисповеданий, свободно переселяться для водворения в десяти польских губерниях. Во главе управления Северо-Западным краем графа Баранова заменил генерал-адъютант Потапов, одним из первых распоряжений которого было снятие военного положения в некоторых уездах губерний Могилевской, Минской и Витебской, «с тем, чтобы о сем было объявлено на местах в счастливый для России день 17-го апреля». К осени военное положение снято и с прочих местностей трех означенных губерний, а равно и в губернии Виленской.

Тогда же завершила круг своей благотворной деятельности Высочайше учрежденная под почетным председательством Государя Наследника, комиссия для сбора пожертвований и распределения пособий пострадавшим от неурожая. Из отчета, представленного Цесаревичем Императору, по возвращении Его Величества из заграничного путешествия, видно, что распоряжениями комиссии обеспечено было обсеменение полей; доставлены пособия деньгами и хлебом в 23 губерниях и сверх того, значительное воспособление оказано жителям Финляндии; наконец, миллион рублей, заимообразно отпущенный в распоряжение комиссии, к 1-му сентября возвращен в государственное казначейство. «Столь благие результаты, – писал Государь Наследнику, – я по справедливости отношу к участию, которое Ваше Императорское Высочество не переставали принимать в деле, особым доверием моим на вас возложенном, и к тому искреннему усердию, которое руководит постоянно вашими действиями и побуждениями, когда надлежит содействовать к облегчению участи нуждающихся. Мне отрадно ныне выразить Вашему Императорскому Высочеству за столь полезные и достохвальные труды ваши, перед лицом всей России, мою душевную признательность, а с тем вместе и уверенность, что вы и впредь всегда будете неуклонно трудиться на пользу и благо нашего любезного Отечества».

27-го октября состоялось Высочайшее повеление, открыть с 1869 года при главном управлении по делам печати, издание единственной для всех министерств и главных управлений, официальной газеты, под наименованием Правительственного Вестника, и затем, отняв всякий официальный характер у газет, служивших официальными органами некоторых министерств и главных управлений, подчинить их на будущее время действию общих законов о печати.

Законодательная деятельность в 1869 году была преимущественно направлена на окраины. 10-го марта подписал Государь указ Сенату о поземельном и административном устройстве государственных крестьян в казенных имениях губерний Эстляндской, Лифляндской и Курляндской на началах, одинаковых с теми, что применены к устройству их быта в Империи. В Северо-Западном крае генерал-губернатор Потапов циркулярным распоряжением приостановил выкупную операцию, но все возбужденные им вопросы о пересмотре выкупных актов в пользу землевладельцев были решены Главным Комитетом по устройству сельского состояния на точном основании изданных в 1863 и 1864 годах законов, и генерал-губернатору предоставлено принять все необходимые меры к скорейшему окончанию составления и приведения в исполнение выкупных актов Такое положение Комитета удостоилось Высочайшего утверждения, и старания Потапова видоизменить направление правительственной политики в этом крае, привели лишь к увольнению значительного числа мировых посредников, назначенных его тремя непосредственными предшественниками, да сверх того, двух из самых выдававшихся русских деятелей в крае: виленского губернатора, контр-адмирала Шестакова и попечителя виленского округа Батюшкова. В Юго-Западном крае, по смерти Безака, киевским, подольским и волынским генерал-губернатором назначен генерал-адъютант князь Дондуков-Корсаков. В Царстве Польском дела холмской греко-униатской епархии переданы департаменту иностранных исповеданий министерства внутренних дел; для заведования казенными сборами в десяти губерниях Царства учреждены казенные палаты; малонаселенные города обращены в сельские посады; вместо польской Главной Школы основан в Варшаве русский университет и русский же институт сельского хозяйства и лесоводства – в Новой Александрии; наконец, цензурное ведомство подчинено главному управлению по делам печати.

В Пасху произошла перемена во главе министерства путей сообщения: Мельников уволен по расстроенному здоровью при милостивом рескрипте и преемником ему назначен генерал-майор свиты Его Величества, граф В. А. Бобринский.

После кратковременного пребывания в селе Ильинском и в Москве с 11-го по 25-е июня Государь провел первую половину июля в Петербурге, а 17-го числа, с Императрицей и детьми, отправился в Крым. По дороге Их Величества посетили в поместье Деревенька (Курской губернии) фельдмаршала князя Барятинского. По нездоровью Государя отменены были предположенные смотры в Батурине и Киеве, и Их Величества безостановочно проследовали, чрез Киев и Одессу, в Ливадию, куда прибыли 2-го августа, и где 8-го посетил их признанный русским Двором в достоинстве князя Румынии, принц Карл Гогенцоллернский. Возвращение Императора Александра в столицу состоялось 11-го октября.

24-го ноября произведена в Высочайшем присутствии закладка памятника Екатерине II, на площади пред Александринским театром, а 26-го торжественно отпразднована столетняя годовщина, основанного великой Государыней, Военного Ордена св. великомученика и победоносца Георгия. К этому дню съехались в Петербург многочисленные георгиевские кавалеры, а старейший из них, король Вильгельм прусский, получивший 4-ю степень ордена в 1814 году за сражение при Бар-сюр-Об, прислал своим представителем брата, принца Альбрехта.

Выйдя к собранным в Белой зале Зимнего дворца георгиевским кавалерам, Император Александр, возложивший на себя в этот день в качестве гроссмейстера ордена ленту св. Георгия, приветствовал их следующей прочувствованною речью:

«Поздравляю вас, господа, со столетней годовщиной учреждения георгиевского ордена. При этом я уверен, что каждый из нас с благодарностью вспомнит о великой учредительнице нашего славного Военного Ордена, умевшей ценить службу Престолу и Отечеству и достойных достойно награждать. Не забудем также и прежних георгиевских кавалеров, которых уже нет на этом свете, и из которых многие положили жизнь свою за дорогое нам Отечество и во славу нашего оружия. Доблести прежних поколений, к счастью, с ними не исчезли, а передались вполне и нынешнему поколению, как то свидетельствуют военные отличия, которые вас украшают. Вся армия наша и флот наш вами гордятся, вместе со мной. Я рад, что мне суждено было праздновать эту знаменательную годовщину вместе с вами, и счастлив, что могу лично благодарить вас за вашу верную, усердную и славную боевую службу, как на суше, так и на море. Тех, которые получили за их заслуги георгиевские кресты при Императорах Александре Павловиче и при покойном Родителе, благодарю их именем и не забуду навсегда подвиги награжденных этим орденом уже при мне, как в тяжкую годину защиты Севастополя, так и за кавказскую войну, и в последнее время в Туркестане. Сожалею, что не все кавалеры могли явиться к сегодняшнему нашему военному семейному празднику, начиная с фельдмаршала князя Барятинского; но я не забываю, что ему я обязан покорением Кавказа. Я рад, что могу перед вами всеми благодарить брата моего, Великого Князя Михаила Николаевича, за окончательное умиротворение всего Кавказского края и главного помощника и того, и другого, – графа Евдокимова. Благодарю также брата моего Великого Князя Константина Николаевича, при котором началось усмирение польского мятежа, и фельдмаршала графа Берга за окончательное его усмирение. Не могу также не обратиться с особым спасибо к нашим морякам, которые, после Синопа, доказали под Севастополем, что они и на суше такие же молодцы, как и на море. Повинуясь воле учредительницы Военного нашего Ордена, положительно ей выраженной в манифесте по случаю его основания, я, как гроссмейстер ордена, возложил на себя сегодня 1-ю степень сего ордена; но мне в особенности дорог крест 4-й степени, который я ношу, и день, в который я удостоился его получить, принадлежит к счастливейшим воспоминаниям моей жизни, и я уверен, что каждый из вас сохраняет в памяти своей то же чувство. Еще раз благодарю от души вас всех за молодецкую службу. Да сохранит вас Бог! Дай Бог, чтобы не нужно было нам вновь вступать в бой, но если то нам суждено, то я уверен, что армия и флот сумеют по-прежнему поддержать славу нашего оружия и честь русского имени».

В Георгиевской зале отслужено митрополитом Исидором молебствие св. великомученику и победоносцу Георгию, завершившееся окроплением святой водой знамен и штандартов. После молебна Государь присутствовал на обеде нижних чинов, украшенных знаком отличия Военного Ордена, и вслед за тем получил следующую телеграмму из Берлина: «Его Величеству Императору Всероссийскому. Приношу вам мое поздравление с сегодняшним прекрасным праздником, за которым я слежу мысленно с часу на час. Полковник Вердер только что сообщил мне о великой чести, коей вы его удостоили, и я благодарю вас за это из глубины сердечной. Вильгельм». Одновременно с получением в Петербурге вышеприведенной депеши, королю в Берлине, была доставлена телеграмма русского Императора, отправленная еще до начала парада: «Благодарю вас от всего сердца за дружеское письмо ваше, присланное с Альбрехтом, и в минуту отправления на военное торжество, позвольте предложить вам, от имени всех кавалеров св. Георгия, первую степень этого ордена, принадлежащую вам по праву. Мы все будем гордиться, видя вас украшенным ею. Желаю, чтобы вы усмотрели в ней новое доказательство соединяющей нас дружбы, зиждущейся на воспоминаниях вечно памятной эпохи, когда обе наши армии сражались за святое дело. Я позволил себе дать крест четвертей степени вашему адъютанту Вердеру. Александр». Поздно вечером получен был в Петербурге по телеграфу ответ короля: «Глубоко тронутый, со слезами на глазах, обнимаю вас, благодаря за честь, на которую не смел рассчитывать. Но вдвойне осчастливлен я способом, коим вы мне о ней сообщаете. Без сомнения, я вижу в ней новое доказательство вашей дружбы и память о великой эпохе, когда наши обе армии сражались заодно святое дело. Во имя этой самой дружбы и того же воспоминания, осмеливаюсь просить вас принять мой орден «pour le mérite». Армия моя будет гордиться, видя вас носящим этот орден. Да хранит вас Бог. Вильгельм». Вместе с этой телеграммой была получена из Берлина и другая, на имя принца Альбрехта: «Нет, какова оказанная мне честь! Я счастлив в высшей степени, но совершенно потрясен! Я уплачиваю долг, поднося Императору «pour le mérite». Если у тебя с собой два креста, то предложи ему один из них. Вильгельм».

Обе телеграммы были доставлены в Зимний дворец в то время, когда Государь, со своими Августейшими гостями и членами Императорской фамилии, находился на парадном спектакле в Большом театре. По возвращении во дворец, принц Альбрехт зашел к себе, чтобы переодеться, как вдруг быстро вошел к нему в спальню Император и с радостным взором сообщил ответ короля. Лишь по уходе Его Величества, принц ознакомился с присланной ему депешей. Он тотчас же облекся в полную парадную форму и, явясь к Государю, вручил ему собственный свой крест «pour le mérite».

В тот же день произошел обмен телеграмм между Государем Александром Николаевичем и императором Францем-Иосифом, получившим георгиевский крест 4-й степени в 1849 году, за взятие крепости Рааба, находившейся во власти венгерских мятежников. Император австрийский телеграфировал Государю: «Только по возвращении моем в Вену получил я извещение о предстоящем торжестве в честь ордена св. Георгия. А потому, не имея возможности участвовать в нем так, как бы желал, хочу, по крайней мере, заявить по этому случаю мое живое сочувствие и выразить, что я сердечно разделяю те чувства, которые день этот должен пробуждать в среде доблестной русской армии. Я мысленно буду находиться среди кавалеров, украшенных этим орденом, который я всегда считаю за честь носить, и который служит мне драгоценным воспоминанием дружбы. Франц-Иосиф». Государь отвечал австрийскому монарху: «Именем всех кавалеров св. Георгия приношу вам мое поздравление с днем столетней годовщины учреждения этого ордена. Выражения вашей любезной телеграммы меня глубоко тронули, также как и воспоминания о незабвенной эпохе, со времени которой наш Военный Орден имеет честь считать вас в числе своих кавалеров. Александр».

На другой день, 27-го ноября, на Александровской площади перед Зимним дворцом, происходил парад войскам, а на третий – все георгиевские кавалеры были приглашены к Высочайшему столу в Гербовой и Георгиевской залах.

Зима 1869–1870 годов прошла без выдающихся перемен, как в законодательстве, так и в личном правительственном составе. С осени учреждена была для пересмотра действовавших постановлений о цензуре и печати и для приведения их в надлежащую систему, ясность и полноту, комиссия, под председательством статс-секретаря князя Урусова, которому сам Государь преподал следующее наставление: «Правила о цензуре и печати, изданные на основании указа 6-го апреля 1865 года, были установлены при переходном тогда состоянии судебной части, впредь до дальнейших указаний опыта. Ныне, по введении в действие в значительной части Империи судебных уставов 1864 года, опыт показал, что временные правила 6-го апреля 1865 года во многих случаях возбуждали недоразумения и не всегда могли служить достаточно положительным руководством при судебном преследовании. Предоставляя отечественной печати возможные облегчения и удобства, закон должен вместе с сим вооружить, как административную, так и судебную власть надлежащей силой для отвращения вредного влияния, могущего произойти от необузданности и неумеренности печатного слова». Комиссия учреждалась «для пересмотра», и Высочайший рескрипт заключался выражением уверенности Императора, что председатель и члены комиссии, проникнутые чувством долга и сознанием важности оказываемого им Монаршего доверия, исполнят возложенное на них поручение «с твердостью и добросовестностью, не подчиняясь никаким увлечениям». Плодом трудов комиссии был закон 1872 года, предоставивший Комитету министров право разрешать окончательно вопрос об изъятии из обращения изданий, вышедших в свет без предварительной цензуры и признанных вредными по своему направлению.

В начале 1870 года министр внутренних дел, внес, по Высочайшему повелению, в Комитет министров проект об административной реформе, с тем, чтобы Комитет определил, какие из содержащихся в нем начал должны быть положены в основание дальнейшей разработки этого вопроса. Генерал-адъютант Тимашев предлагал усилить губернаторскую власть, с предоставлением губернаторам права приостанавливать решения всех губернских учреждений, за исключением судебных и контрольных; заменить губернские правления советами при губернаторах; поставить полицию в независимые отношения от органов судебной власти; учредить сельскую конную стражу. Большинство прочих министров не согласилось с мнением министра внутренних дел, проекту которого не было дано дальнейшего хода.

17-го апреля в день рождения Государя состоялось вызванное болезненным состоянием графа В. Ф. Адлерберга, замещение его в должности министра Императорского Двора и уделов, сыном его, ближайшим к Императору лицом, личным его другом и доверенным советником, графом Александром Владимировичем.

В конце апреля Государь уехал за границу. Врачи предписали ему лечение водами в Эмсе, где он провел целый месяц, в обществе своего друга и дяди, короля Вильгельма прусского; затем он посетил родственные Дворы, Дармштадтский, Штутгартский и Веймарский, и через Дрезден, прибыл в Варшаву. Там происходило в его присутствии открытие памятника фельдмаршалу князю Паскевичу, – торжество, в котором принял участие и австрийский император, прислав своим представителем эрцгерцога Альбрехта. 25-го июня Император Александр возвратился в Петергоф.

16-го июня в Веймаре Государь подписал указ Сенату, коим обнародовано Городовое Положение, выработанное особой комиссией при министерстве внутренних дел, и представлявшее право самоуправления всем русским городам, на всесословном выборном начале.

Вспыхнувшая вскоре после того война между Германией и Францией не дозволила Императору Александру сопровождать Императрицу в Ливадию; за исключением пяти дней, проведенных в Москве, в конце августа с 21-го по 26-е, Его Величество всю осень оставался в Царском Селе. Там были приняты два важных решения, косвенно вызванные событиями на театре войны, разгромом французских войск и распадением империи Бонапартов. То были циркуляр русского государственного канцлера, коим Россия объявила, что не считает себя связанной постановлениями парижского договора 1856 года об ограничении державных прав ее на Черном море, и Высочайше утвержденный доклад военного министра об устройстве запасных частей армии и о распространении прямого участия в воинской повинности на все сословия государства.

Обе эти меры были встречены всеобщим сочувствием, выразившимся в ряде всеподданнейших адресов от дворянских и земских собраний, городских и сельских обществ. Особенной задушевностью отличался адрес представителей Новороссийского края: «Прозревая будущее, Ваше Величество не остановились, в 1856 году, перед пожертвованиями и горестью вашего вселюбящего сердца, чтобы даровать верноподданному вам народу блага мира и путем его вести Россию к великим историческим ее судьбам. И теперь, тем же словом мира, но с сердцем, исполненным уже не горести, а лишь светлого сознания правды, Ваше Величество приуготовляете возвращение своему народу его естественного достояния, восстановляя верховные права ваши на Черном море. Там, где десятки миллионов теснятся дружно у монаршего Престола, взирая на него с любовью и преданностью, там слово Монарха есть, вместе с тем, и голос единого великого народа! Такова могучесть, Августейший Государь, слов ваших, предвозвещающих самостоятельность русского флага на Черном море, безопасность развития на берегах его отечественного судостроения, охрану торговли, промышленности, имуществ на Юге России! И если все русские сердца восторженно откликнулись, Государь, на ваше торжественное о сем слово, то Новороссийский край и Бессарабия встречают это великое событие с чувством сугубой радости: прилегая к Черному морю, край этот, щедро одаренный богатствами природы, наиболее ощущал утрату права, ныне восстановляемого. С усиленной деятельностью и вяще оживленным духом, он будет продолжать развивать свои обильные средства и, как всегда, воедино с остальной Россией, по мановению своего Венценосного Вождя, готов будет принести их на алтарь Отечества!» За все адресы выражена Монаршая благодарность.

20-го декабря Государь утвердил, по представлению военного министра, общие основания для комиссии, коей било поручено составление нового положения о личной воинской повинности. Главнейшие из них следующие: защита отечества составляет священную обязанность каждого русского подданного; ежегодному набору подлежат все молодые люди, достигшие 21-летнего возраста; поступление на службу решается жребием; временные освобождения или отсрочки от призыва разрешаются лишь в самых ограниченных размерах, замещения же или откуп от военной службы вовсе не допускаются; срок службы в армии и во флоте полагается семилетний; окончившие семилетний срок действительной службы перечисляются в запас на восьмилетний срок; молодые люди, удовлетворяющие известным требованиям общего, специального или технического образования, допускаются на службу вольноопределяющимися на сокращенные сроки; все, не поступившие на действительную службу в армию или во флот и способные к оружию могут быть, в случае войны, призваны в состав государственного ополчения.

Прямым последствием дипломатического вмешательства трех держав в защиту польского восстания было охлаждение русского Двора к Дворам лондонскому, парижскому и венскому и одновременное скрепление дружественной связи его с Двором берлинским. В самый разгар мятежа, когда еще было неизвестно, как примут державы-посредницы решительный отпор России их притязаниям, Император Александр собственноручным письмом предложил королю Вильгельму принять вызов и действовать сообща, не отступая даже перед войной с Англией, Францией и Австрией. Бисмарк убедил короля отклонить это предложение. Он признавал, что несомненный разгром монархии Габсбургов русской силой доставить Пруссии возможность легко достигнуть давно желанной цели – главенства в Германии, но притом опасался, как бы не пришлось Пруссии вынести всю тяжесть войны с Францией, – войны, которая к тому же могла бы завершиться примирением и непосредственным соглашением Дворов петербургского и тюильрийского. «Тогда, – рассуждал прусский министр, – Россия оказалась бы сидящей на длиннейшем конце рычага». Соображения эти король Вильгельм подробно и откровенно изложил в ответе своем Императору Александру, присовокупив, что лично он вполне уверен в чистоте намерений царственного племянника, но не должен терять из виду возможности установления в России, под влиянием обстоятельств, и другой политической системы, менее благоприятной для Пруссии, намекая этими словами на предпочтение, все еще оказываемое Франции вице-канцлером князем Горчаковым.

Государь не настаивал. Между тем, последовавшая 3-го ноября 1863 года, кончина короля датского Фридриха VII, дала Бисмарку давно желанный повод, возбуждением шлезвиг-голштинского вопроса, деятельно приняться за осуществление своей политической программы, направленной к достижению трех главных целей: расширения пределов Пруссии; исключения Австрии из состава Германского союза; образования из союза немецких государств (Staatenbund) германского союзного государства (Bundesstaat), другими словами – объединения Германии под наследственной властью прусских королей.

Несколько лет спустя, став уже канцлером восстановленной Германской империи, князь Бисмарк признавался, что более всех прочих гордится он этим первым своим дипломатическим походом. Решение приобресть приэльбские герцогства для Пруссии принято им тотчас по получении известия о смерти датского короля.

Утверждение герцогств за Данией было русским делом. В царствование Екатерины II, цесаревич Павел Петрович уступил Дании Голштинию и Шлезвиг, к которым на Венском конгрессе придан был и Лауэнбург. Тогда же Голштиния и Лауэнбург включены в состав Германского союза, членом коего состоял с этих пор датский король. В 1848 году, под предлогом различия законов в престолонаследии в королевстве и в герцогствах, заседавшее во Франкфурте, немецкое учредительное собрание пыталось отделить герцогства от Дании и исполнителем его решений явилась Пруссия, объявившая Дании войну. Но Император Николай принял маленькое королевство под свое покровительство и защиту. Русская эскадра была отправлена к Копенгагену и берлинскому Двору объявлено, что нападение на Данию вызовет вооруженное противодействие России. Мало того, действуя в согласии с Англией, русский Двор пригласил все великие державы договором, подписанным в Лондоне в 1852 году, признать начало нераздельности Датской монархии и право короля Фридриха VII передать всю совокупность своих владений, провозглашенному им наследником, принцу Христиану Глюксбургскому, который, по смерти его, и вступил на престол, под именем Христиана IX-го.

Обе великие немецкие державы – Австрия и Пруссия – в качестве участниц Лондонского трактата, не могли отказать в признании королю Христиану. Но прочие государства Германского союза возбудили на франкфуртском сейме вопрос об отторжении Шлезвига и Голштинии с Лауэнбургом от Дании и об образовании из них отдельного государства, имеющего войти в состав союза, под властью претендента герцога Фридриха Августенбургского. Под видом союзной экзекуции в Голштинии, в январе 1863 года, саксонские и ганноверские войска, в силу определения сейма, заняли это герцогство, которое датчане очистили без выстрела, отступив за Эйдер – реку, служащую границей между Голштинией и Шлезвигом.

Предлогом к экзекуции послужила конституция, данная еще Фридрихом VII Голштинии, которую сейм признал не согласной с правами Германского союза, и занятие этого герцогства саксонско-ганноверскими войсками состоялось, несмотря на то, что король Христиан IX поспешил отменить введение в действие помянутой конституции. Но в виды Бисмарка не входило дозволять второстепенным государствам Германского союза распоряжаться в областях, смежных с Пруссией, а потому он, по соглашению с Венским Двором, предложил сейму уполномочить Австрию и Пруссию занять своими войсками Шлезвиг, как залог исполнения Дании обязательств, якобы нарушенных ею изданием, в первые же дни по воцарении короля Христиана, конституции, общей для королевства и Шлезвига. Сейм, подчиняясь влиянию Баварии и Саксонии, отвергнул австро-прусское предложение; тогда Пруссия и Австрия объявили, что займут Шлезвиг не в качестве членов Германского союза, а как самостоятельные великие державы.

Против такого притязания выступила Англия, обратившаяся ко всем великим державам с предложением оказать давление на Дворы берлинский и венский, дабы побудить их отказаться от вступления в Шлезвиг, неразрывную часть датской монархии, к тому же не включенную в Германский союз.

Когда речь шла еще только о союзной экзекуции в Голштинии, вице-канцлер князь Горчаков убеждал великобританского посла в Петербурге, что г. фон Бисмарк одушевлен в шлезвиг-голштинском вопросе самыми умеренными чувствами, и что экзекуция представляется мерой охранительной, так как союзные войска обеспечат в герцогстве порядок и не смешают правового государственного вопроса, с вопросом дипломатическим. Тогда же, по почину русского Двора, Россия, Англия и Франция отправили в Копенгаген особых уполномоченных, чтобы убедить датский Двор неуступчивостью своей относительно требований Германского союзного сейма не доводить дела до крайности. Русский посланец старший советник министерства фон Эверс, проездом чрез Берлин, виделся и совещался с Бисмарком, и его влиянию следует приписать решение датского Двора отменить голштинскую конституцию и не сопротивляться занятию этого герцогства союзными немецкими войсками. Такую же поддержку берлинскому Двору оказал русский Двор, когда стало известно о намерении Австрии и Пруссии сообща занять Шлезвиг. Князь Горчаков убедил английского посла принять во внимание, что Бисмарк сдерживает короля Вильгельма, на которого влияют военные, с целью подвигнуть его на самые крутые меры. Он настаивал на необходимости разъяснить копенгагенскому Двору, что не следует сопротивляться занятию Шлезвига военными силами Пруссии и Австрии, так как это занятие оградит его от происков герцога Августенбургского и немецкой революционной партии. Но Бисмарк хотел именно войны, которая, по его толкованию, могла одна развязать руки Пруссии, связанные приступлением ее к лондонскому договору 1852 года. Желание его исполнилось. 20-го января 1864 года австро-прусские войска вступили в Шлезвиг. Датчане, удаляясь, обменялись с ними несколькими выстрелами, и сосредоточились в Дюппеле и на острове Альзене.

Князь Горчаков не только не протестовал против вступления союзных немецких войск в Шлезвиг, но даже одобрил эту меру, объяснив английскому послу, что в этом вопросе Россия сочувствует Германии, и что если Швеция подаст помощь Дании, то выставит наблюдательный отряд в Финляндии, а прусскому представителю – «что вооруженное сопротивление Дании освобождает до некоторой степени Австрию и Пруссию от обязательств лондонского договора, и что во всяком случае Император Александр будет продолжать благоприятствовать обеим немецким державам». Так платил русский Двор долг признательности Пруссии за поддержку, ею оказанную России за год до того, в польском вопросе. Но в Петербурге все еще надеялись, что столкновение Германии с Данией не поведет к отторжению герцогств, и что начало нераздельности Датской монархии нарушено не будет. Вице-канцлер писал по этому поводу русскому посланнику в Берлине, что, в виду интересов России в Балтийском море, она долгом считает воспротивиться всякой попытке раздробления владений короля Христиана IX, присовокупляя, что Австрия и Пруссия должны оценить такое заявление русского Двора, как направленное к тому, чтобы парализовать вооруженное вмешательство в эту распрю Великобритании. «Раздел Дании, – заключал свою депешу князь Горчаков, – может повести к образованию великого скандинавского государства, то есть к осуществлению скандинавского единства; но наши интересы безусловно противны такой комбинации и я должен вам заявить, что мы воспротивимся ей всеми нашими силами».

Развивая эти мысли в разговоре с великобританским послом, русский вице-канцлер сказал ему, что Императорский кабинет надеется уладить дело мирным путем. Он отвергал, впрочем, всецело мысль о материальной помощи Дании, за то готов был оказать самое широкое содействие к восстановлению мира мерами убеждения. Князь Горчаков признавался, что не считает возможным предугадать тайные намерения и планы немецких держав, и даже сомневается, чтобы Австрия и Пруссия сами знали заранее, каким путем они пойдут. При такой неясности положения – рассуждал он – единственный исход – конференция. А до тех пор следует направить все усилия к тому, чтобы не порвалась связь, приковывающая Дворы венский и берлинский к международным договорам. Связь эта, по мнению вице-канцлера, довольно тверда в Вене, но в Берлине оказывается более слабой. Нужно влиять на оба Двора, чтобы она продержалась, вплоть до созвания конференции.

Между тем, тайной целью Бисмарка было не только отторжение от Дании герцогств, но и завладение ими за счет Пруссии. Мирное занятие Шлезвига не приближало его к этой цели, а потому он решился сделать еще шаг, предложив венскому Двору двинуться вперед, и занять самую Ютландию. После некоторых колебаний австрийское правительство, не желавшее дать вековой своей сопернице опередить себя в общенемецком деле, выразило на то свое согласие. В конце февраля австро-прусские войска переступили границу собственно королевства Датского и заняли Ютландию.

Этот новый акт насилия двух первостепенных немецких держав и вскоре последовавшее за ним взятие штурмом Дюппельских укреплений, пробудили от апатии нейтральные дворы. По настоянию Англии, в половине апреля, в Лондоне собралась, наконец, конференция из представителей держав, подписавших договор 1852 года, а именно: России, Великобритании, Франции, Австрии, Пруссии, Дании и Швеции, к которым присоединился и особый уполномоченный от Германского союза. Русским представителем на этом международном собрании явился посол в Лондоне, барон Бруннов, главный участник помянутого выше лондонского трактата, которым начало нераздельности Датской монархии признано отвечающим общим интересам Европы.

Первым делом конференции было установить между воюющими сторонами перемирие на шесть недель. Вслед за этим, уполномоченные Австрии и Пруссия заявили, что война прервала для этих Дворов обязательную силу договора 1852 года. Напрасно представители Англии и России оспаривали это утверждение. Их австрийский и прусский сотоварищи остались при своем мнении, поддержанном представителем Франции. Вскоре после того, они же потребовали полной автономии Шлезвига и Голштинии и «личного» соединения их, в особе короля Христиана, а когда датские уполномоченные отвергли это требование, то предложили отторжение трех герцогств от Дании и образование из них самостоятельного немецкого государства, в составе Германского союза. Барон Бруннов выразил по этому поводу «прискорбие и удивление», вызванное в нем таким посягательством на целость Датской монархии, а представители Дании и Швеции наотрез отказались обсуждать его. Тогда выступил граф Россель с предложением разделить Шлезвиг, оставив северную часть его Дании, а южную присоединив к Голштинии. По вопросу о пограничной черте возникли оживленные прения. Но прежде чем приступить к ним, конференция выслушала заявление русского уполномоченного. Отречение Австрии и Пруссии от обязательств, наложенных на них трактатом 1852 года, сказал Бруннов, побуждает Императора Всероссийского вступить в обратное пользование наследственными правами на Голштинию и Шлезвиг, принадлежащими Готторпскому дому, коего Его Величество является главой; но желая доказать на деле полное свое бескорыстие и, вместе с тем, облегчить мирный исход спора, Император Александр означенные права свои, в полном их объеме, уступает великому герцогу Ольденбургскому.

Члены конференции не могли сойтись на определении разграничительной линии между Голштинией и Шлезвигом. Датчане, приняв начало разделения, отстаивали самую южную черту, немцы – самую северную, англичане – среднюю, между той и другой. В таком положении находились дела, когда Александр Николаевич, проездом в Киссинген, остановился на два дня в Берлине и вечером 29-го мая, приняв Бисмарка в частной аудиенции, имел с ним продолжительный разговор.

Государь не скрыл от своего собеседника, что он горячо желает скорейшего восстановления мира. Если, говорил он, конференции не удастся продлить перемирия, то пусть Пруссия терпеливо сносит блокаду своих берегов и не вступает в Данию, чтобы не вызвать Англию на вооруженное вмешательство в пользу датчан. Бисмарк отвечал, что признает опасность подобного оборота, но что еще хуже были бы последствия такого решения вопроса, которое не обеспечило бы немецкое население Шлезвига от притеснения датчан, и явилось бы унижением для короля Вильгельма, для его храброго войска и для всего прусского народа. При этом случае Бисмарк не преминул заметить, что такой исход дела оказался бы в пользу революции, дав ей в руки опасное оружие, той революции, борьба с которой составляет первый долг правительств. Государь согласился с этим взглядом и выразил желание, чтобы Пруссия всегда его придерживалась. «Для этого, – поспешил вставить Бисмарк, – должно воспрепятствовать вашим внешним затруднениям стать внутренними. Мы не можем допустить, чтобы британский кабинет те внутренние осложнения, что сам он создал себе своей политикой в датском вопросе, перенес на Германию, и английские кабинетные вопросы разрешил на счет нашего внутреннего спокойствия». Разговор перешел на будущую участь приэльбских герцогств. Государь выразил собеседнику удовольствие за то, что выставленная им кандидатура великого герцога Ольденбургского дружественно принята в Берлине, но высказался очень определенно против присоединения герцогств к Пруссии. Бисмарк отвечал: «Мы из-за них не вызовем европейской войны, но если нам предложат соединение, то едва ли мы будем в состоянии отклонить его». Государь возразил, что до этого дело не дойдет, ибо кто же станет делать Пруссии такое предложение? Он советовал действовать в полном согласии с Австрией и избегать частного соглашения с Францией. Бисмарк уверял, что на такое соглашение Пруссия решится лишь в том случае, если Австрия или Россия вступят третьим членом в прусско-французский союз. Государь предостерегал собеседника от всякого задора по отношению к Англии, чтобы та не перешла на сторону Франции, так как Наполеон III носится с опасными замыслами. Бисмарк успокоил его уверением, что Англия одна не решится на войну, Наполеон же не может не знать, что борьба на Рейне за немецкое национальное дело вызовет не только дружный отпор со стороны Германии, но и воскресить снова коалицию трех великих восточных держав, ибо ни одна из них не может допустить одоления прочих французами, и если французские победоносные войска займут Германию, то уже, во внимание к положению своему в Польше, Россия вынуждена будет вмешаться в борьбу, независимо от того, отвечает ли это ее склонности или нет? Император заключил беседу подтверждением совета не подвергать опасности мира Европы и выражением своего убеждения, что Шлезвиг должно поделить пополам между немцами и датчанами; лондонский же договор 1852 года назвал, при этом уже отошедшим в область истории.

Как ни старался Бисмарк скрыть состоявшееся тайное соглашение свое с Наполеоном III, оно не замедлило обнаружиться в одном из последних заседаний лондонской конференции, когда прусский уполномоченный возобновил давнее предложение Франции: решить вопрос о пограничной черте в Шлезвиг, между датчанами и немцами, опросом населения. Барон Бруннов с жаром восстал против этого способа. Как ни тяжело ему – заявлял он – противоречить представителю державы, связанной с Россией узами тесной дружбы, но выше дружбы ставит он свой долг перед собственным правительством. Было бы противно основным началам русской политики допустить, чтобы подданных спрашивали, хотят ли они остаться верными своему государю? Нельзя доверить шлезвигским крестьянам решения вопроса, над которым трудятся, собранные в конференции, уполномоченные великих держав. Никогда не одобрит он намерения подчинить приговор правительств Европы мнению шлезвигской черни. На замечание прусского посланника, графа Бернсторфа, что речь идет не о предоставлении населению Шлезвига права решения, а лишь о доставлении им нужного для решений конференций материала, русский уполномоченный с живостью возразил: «Предложение это обличает намерение насильственно отнять у короля датского его собственность. Я мог лишь с прискорбием выразить сожаление, что оно могло исходить от уполномоченных его величества короля прусского». С Брунновым поспешили согласиться представители Англии, Швеции и даже Австрии. Франко-прусское предложение осталось, таким образом, без последствий. Со своей стороны, подчиняясь убеждениям русского Двора, датское правительство объявило, что крайний предел его уступок – пограничная черта, предложенная Англией, которую отвергали представители Австрии, Пруссии и Германского союза. С последним предложением: передать решение спора на третейский суд, безуспешно выступил британский уполномоченный, лорд Кларендон. Между тем истек срок перемирия и конференция разошлась.

14-го июня возобновились военные действия нападением австро-пруссаков на остров Альзен. Несмотря на храброе сопротивление датчан, сражавшихся один против четверых, укрепленный остров этот занят союзниками, которые готовились уже перейти оттуда в Фионию и атаковать Копенгаген. Дании ничего не оставалось иного, как заключить мир на условиях, предписанных победителями. Предварительными статьями, подписанными в Берлине 20-го июля и подтвержденными венским мирным договором 18-го октября, король Христиан все свои права на Шлезвиг, Голштинию и Лауэнбург уступил императору австрийскому и королю прусскому. Так совершилось, без малейшего противодействия, ни даже протеста с чьей-либо стороны, расчленение Датской монархии, за целость которой, всего за двенадцать лет до того, сообща поручились все великие державы Европы.

Лишь только состоялось отторжение от Дании приэльбских герцогств, как Бисмарк стал обнаруживать более или менее явное намерение Пруссии завладеть ими. Признание принца Фридриха Августенбургского герцогом соединенных Шлезвига и Голштинии он поставил в зависимость от подчинения его строгой опеке берлинского Двора и отречения в пользу Пруссии от самостоятельного распоряжения военными и морскими силами, а также внешней политикой нового государства. Когда же претендент отверг эти требования, то совещание прусских коронных юристов объявило лишенными всякого основания притязания на наследование в герцогствах, как принца Августенбургского, так и великого герцога Ольденбургского, признав законным их владельцем короля Христиана датского, а за уступкой им своих прав Австрии и Пруссии – императора Франца-Иосифа и короля Вильгельма. Тогда только в Вене поняли, что Австрия в шлезвиг-голштинском вопросе сыграла в руку Пруссии, и решительно отказались пойти на предложенную из Берлина сделку об отдаче ей приэльбских герцогств. Разлад между недавними союзниками обозначался все более, и после краткого перемирия, заключенного в Гаштейне летом 1865 года, привел их к необходимости разрубить узел мечом. Предметом распри был уже не вопрос о том, кому владеть герцогствами, а несравненно более важный вопрос о преобладании в Германии. Австрию поддерживали, за немногими исключениями, все второстепенные государства Германского союза. Бисмарк не поколебался вступить в тесную связь с Италией, давно искавшей удобного случая, чтобы предъявить свои притязания на Венецианскую область, которой владел австрийский император. Прусской дипломатии удалось заручиться также поддержкой Наполеона III, объявившего, что он ненавидит договоры 1815 года и не считает их пригодными продолжать служить основой международного порядка в Европе.

По мере того, как обострялись отношения Пруссии к Австрии, русский Двор не скрывал своего сочувствия к первой из этих держав, и хотя пред самым началом военных действий присоединился к предложению Франции и Англии созвать европейский конгресс с целью попытаться предупредить вооруженное столкновение Пруссии и Италии с Австрией, но не иначе, как предварив о том заблаговременно берлинский Двор. Но когда, вследствие отказа Австрии участвовать в конгрессе, Бисмарк выступил во Франкфурте с предложением преобразовать на новых началах Германский союз, то князь Горчаков высказал неодобрение этому предложению, находя его противным и частным русским, и вообще консервативным интересам, причем напомнил, что союзная немецкая конституция – общее дело держав, собранных на венском конгрессе, и не может быть изменена иначе, как с общего же их согласия. Свой взгляд на дело русский вице-канцлер сообщил Дворам тюильрийскому и сент-джемскому, приглашая их поддержать его совместным представлением в Берлине. Но вспыхнувшая война прекратила эту попытку в самом зародыше.

Военные действия продолжались недолго. В семь дней пруссаки сломили сопротивление австрийцев и немецких союзников Австрии – Ганновера и южно-германских государств, заняли без выстрела Саксонию, вторглись в Богемию и, нанеся на полях Кениггреца решительное поражение главной австрийской армии, в первых числах июля уже стояли под стенами Вены. Австрийцы, хотя и разбили наголову итальянцев под Кустоццой и в морском сражении при Лиссе, просили мира. В Никольсбурге, главной квартире короля Вильгельма, велись уже переговоры между Бисмарком и австрийскими уполномоченными, когда получена была от прусского посланника в Петербурге, графа Редерна, телеграмма, извещавшая, что Император Александр желает созвания конгресса, находя, что возбужденные войной вопросы касаются всей Европы и не должны быть разрешены без ее согласия. Тогда же и тюильрийский кабинет предъявил Пруссии притязание на посредничество в мирных переговорах.

В докладе королю граф Бисмарк выразил мнение, что как помянутая телеграмма, так и частные письма Императора Александра к своему дяде, указывают на неодобрение Россией требований, предъявленных Пруссией венскому Двору и его немецким союзникам. Князь Горчаков уже изъявил прусскому посланнику в Петербурге желание ближе ознакомиться с ними. Родственные отношения русского Императорского дома к немецким династиям вызывают опасение, как бы, при последующих переговорах, русские симпатии не сказались в их пользу. В силу этих соображений, министр советовал своему государю не медлить заключением предварительных условий мира с Австрией, которые и были подписаны в Никольсбурге 14-го июля. Тогда же решено сообщить их содержание Императору Александру через нарочного посланного.

Между тем русский посланник в Берлине Убри передал временному заместителю Бисмарка, барону Вертеру, официальное приглашение на конгресс, предупредив его, что такое же приглашение послано уже из Петербурга в Лондон и Париж. Известие это, полученное в Никольсбурге 15-го июля, на другой же день по подписании предварительных условий мира с Австрией, крайне озаботило прусского первого министра. Он предписал Вертеру отвечать Убри, что хотя Пруссия до начала войны и выразила согласие на конгресс, но что она сделала это лишь с целью предупредить войну. Теперь же, после того, как Пруссия была вынуждена вести ее, поставив, так сказать, на карту самое свое существование, она не может признать зависимость от конгресса плодов побед, столь дорого ей стоивших. А потому она согласится на созвание конгресса лишь в том случае, если установлены будут основания переговоров, которые обеспечат Пруссии пользование ее победами. Король, замечал Бисмарк, ждет от справедливости и дружбы Императора Александра, что он не предпримет никаких дальнейших мер в этом деле, не войдя с берлинским Двором в предварительное соглашение.

Но прямые известия из Петербурга подтверждали, что русский Двор настаивает на конгрессе. Это побудило Бисмарка предписать прусскому военному агенту в русской столице полковнику Швейницу обратиться к самому Императору с нижеследующим представлением. Он должен был внушить Государю, «самым осторожным и дружественным образом», что, под страхом вызвать революцию в Пруссии и Германии, король Вильгельм не может отказаться от достигнутых успехов и подчинить будущее устройство Германии решениям европейского конгресса. Телеграмма заключалась предписанием присовокупить, что король уже отбыл из Никольсбурга и что Бисмарк будет советовать ему в случае, если вмешательство иностранных держав в немецкие дела примет обширные размеры, разнуздать, с целью сопротивления ему, все национальные силы Германии и прилежащих к ней стран, под которыми, очевидно, разумелись Венгрия и Польша.

Но прусскому военному агенту в Петербурге не пришлось прибегать к этой угрозе. При первом известии о намерении короля Вильгельма отправить к нему чрезвычайного посланца, Государь сказал Швейницу: «Король желает, чтобы впредь до соглашения с ним я не делал дальнейших шагов. Хорошо. Я сам не желаю ничего лучшего. Конечно, трудно уговориться на письме. С величайшей радостью приму я всякое лицо, пользующееся доверием короля и которое будет в состоянии выяснить мне задушевные намерения королевского кабинета».

Важное это поручение возложено было королем Вильгельмом на генерал-адъютанта своего, Мантейфеля. Вызванный к королю в Прагу, он выехал из Берлина 24-го июля, два дня спустя после того, как французский посол Бенедетти предъявил Бисмарку проект тайной конвенции об уступке Франции, «в виде компенсации», Майнца и всего левого берега Рейна.

Граф Бисмарк снабдил Мантейфеля инструкцией, в которой поручил ему выставить на вид силу общественного мнения в Пруссии, столь настойчиво требовавшего приличного вознаграждения за принесенные жертвы, что неудовлетворение его подвергло бы крайней опасности самые жизненные интересы монархии. Сначала предполагалось потребовать от Саксонии, Ганновера и Гессен-Касселя лишь значительных земельных уступок. Но скоро выяснилось, что население этих государств предпочитает быть присоединенным к Пруссии в целом составе, чем раздробленным. Отсюда решение оставить неприкосновенной Саксонию, а Ганновер и Гессен-Кассель присоединить к Пруссии. Во внимание к близкой родственной связи Гессен-Дармштадта с Россией, ему будет предложено, за уступку Верхнего Гессена, как области, лежащей к северу от Майна, приличное вознаграждение в южной Германий. Саксония сохранит, в составе вновь образуемого Северо-Германского союза, все свои владения, но должна будет уступить Пруссии верховное право распоряжаться своими военными силами. Ради родства Виртемберга с Россией от него не потребуется территориальных жертв. В дополнительной инструкции Мантейфелю Бисмарк присовокупил, что, в случае если ему будет выражено желание России освободиться от стеснительных обязательств, наложенных на нее парижским договором 1856 года, относительно Черного моря, он должен отвечать, «что Пруссия ни мало не заинтересована в сохранении в силе этих условий».

Независимо от инструкций министра, прусский генерал вез собственноручное письмо своего государя к Императору Александру, в котором король, в особенности, настаивал на том, что обаяние прусской короны на его подданных, составляющее последний оплот монархии в Германии, будет окончательно утрачено, если не будут приняты во внимание законные требования общественного мнения страны.

По прибытии Мантейфеля в Петербург, князь Горчаков, в краткой беседе, заявил ему желание, чтобы Бисмарк явился на политическом горизонте Европы не «метеором, а звездой неподвижной». В тот же вечер Император Александр принял генерал-адъютанта своего дяди. Прием был ласковый, но сдержанный, и даже отчасти строгий. Государь высказал чувства привязанности и дружбы к особе короля, но прочтенные Мантейфелем мирные условия, заключавшиеся в инструкции Бисмарка, произвели на Его Величество прискорбное впечатление. Император благодарил за снисхождение, оказанное Виртембергу и Гессен-Дармштадту, но выразил при этом, что низведение с престола нескольких династий преисполняет его ужасом. Это не утверждение монархического начала, а унижение его, так как династии эти царствуют Божьей милостью, ни более, ни менее, как и сам прусский королевский дом. Государь выразил также порицание союзу с Италией и опасение, как бы предположенный немецкий парламент не вызвал революционной опасности. На замечание Мантейфеля, что Бисмарк показал, что умеет обходиться с парламентами, Александр Николаевич отвечал, что не сомневается в том, но что одно слово «парламент» уже вызвало брожение в южной Германии, так что в Бадене и Дармштадте выражают желание вступить в состав Северо-Германского союза, потому что Бавария не в силах оказать им поддержки, а Австрия лишена отныне возможности влиять на Германию. Чем удовлетворительнее будут успехи Пруссии, возразил Мантейфель, тем тверже монарх прусский удержит бразды правления в королевской руке своей.

От южно-германских государств разговор перешел к Франции, и прусский генерал передал царственному собеседнику личное мнение свое о тайных замыслах Наполеона III, вызвавших его посредничество между воюющими сторонами. «Император сказал мне, – доносил он королю, – что по полученным им известиям, Наполеон намерен потребовать границ 1814 года. Он судит и чувствует о Наполеоне совершенно так же, как и Ваше Величество. Я редко встречался с подобным единомыслием». Отпуская Мантейфеля, Государь еще раз выразил опасение, внушенное ему низведением с престола нескольких династий, в землях, которые предполагалось присоединить к Пруссии.

На следующий день Мантейфель имел продолжительное совещание с князем Горчаковым, утром того же дня бывшим с докладом у Императора. Вице-канцлер начал с повторения сказанного накануне Государем. Его Величество, пояснил он, радуется возвышению Пруссии Если король Вильгельм воздержится от низвержения целых династий; если он в Саксонии не уничтожит обаяния монарха отнятием у него верховного права начальства над войсками и обеспечит существование южно-германских государств, то приобретет положение полное могущества, и избежит всякого нового столкновения с Францией. Наполеон III не посмеет предъявить ему требования земельных уступок, коль скоро король, уважая наследственное право династий, пребудет в единомыслии со старой Европой. Князь Горчаков коснулся и будущего. Россия, заявил он, не требует ныне ни Дунайских княжеств, где дела принимают лучший оборот, ни Галиции, вопрос о которой разрешен уже предварительными условиями мира, ни даже пересмотра постановлений парижского трактата, две стеснительные статьи которого должны быть отменены, но они упразднятся с течением времени сами собой. Когда наступит время их похоронить, Император надеется на поддержку Пруссии. Наконец, вице-канцлер выразил сомнение, чтобы между Австрией и Францией существовал тайный договор по вопросу о Галиции.

Первые донесения Мантейфеля по телеграфу из Петербурга и заключавшееся в них порицание предположенных земельных приобретений в пользу Пруссии вызвали в министре короля Вильгельма глубокое раздражение. Бисмарк знал, что те из немецких Дворов, которым грозило низложение, а также и прочие родственные русскому Дворы, отправили в Петербург чрезвычайных посланцев молить Императора Александра о принятии их под свою защиту. «Мы почти уже договорились с Виртембергом и Дармштадтом, – протелеграфировал он Мантейфелю 30-го июля, – на справедливых основаниях, из уважения к России. Если этого недостаточно, чтобы обеспечить нам, по меньшей мере, терпимость России в деле присоединения Ганновера, Гессен-Касселя и Нассау, то мы не покончим сделки с Штутгартом и Дармштадтом. Давление извне вынудит нас провозгласить имперскую конституцию 1849 года и прибегнуть действительно к революционным мерам. Уж коли быть революции, то лучше мы ее возбудим сами, чем станем ее жертвами. Опасение мы не можем принять в уважение. Если Россия потребует более чем вежливого поклона, (mehr als höfliche Begrüssung), то придерживайтесь просто программы, которую мы в следующий понедельник провозгласим в палате». Программа эта – был проект закона о присоединении к Пруссии владений короля Ганноверского, курфюрста Гессен-Кассельского, герцога Нассауского и вольного города Франкфурта. Принятый прусскими палатами, он тотчас же был утвержден королем и вступил в законную силу.

Передавая Императору и вице-канцлеру страстную отповедь графа Бисмарка, строгий консерватор Мантейфель, лично не сочувствовавший беззастенчивости политических приемов первого министра своего государя, старался, по возможности, смягчить их, но в то же время не скрывал своих опасений, что в самом деле можно ожидать от раздражительного нрава Бисмарка крайних решений. Последней попыткой Императора Александра побудить короля Вильгельма не выступать из пределов умеренности было собственноручное письмо его к дяде от 31-го июля, в котором он распространился снова об уважении охранительных начал монархического строя Европы, но заключил письмо уверением, что даже если доводы его не будут приняты во внимание, то и тогда Россия «не примкнет к противникам Пруссии».

На это сообщение король Вильгельм отвечал также собственноручным письмом от 8-го августа. Выразив снова сожаление о том, что столь близкие русскому Двору, Дворы Штутгартский и Дармштадтский, внушающие Императору столько участия, стояли в первом ряду врагов Пруссии король выставил на вид, что только из уважения к Императору, они получили столь благоприятные для них условия. С Виртембергом мир уже подписан. «Что же касается до Дармштадта, – продолжал король, – то я не отверг уполномоченного – первого министра великого герцога – Дальвигка, который столько лет вел политику своего Двора в направлении, враждебном Пруссии, но, соображаясь единственно с вашими желаниями, согласился на предложения Дальвигка. Мне была крайне прискорбна невозможность столь же снисходительно поступить с династиями Ганновера, Гессен-Касселя и Нассау. Но я должен был принести личные свои чувства в жертву благу государства. Я должен был принять во внимание настроение моего народа и войска, и прибегнуть к таким мерам, которые обеспечили бы страну от возобновления положения, раз уже вынесенного нами. Оставить этим государям часть их владений, значило бы раздробить оные, чему более чем всему другому, воспротивилось бы местное население. Вы опасаетесь немецкого парламента и революции. Верьте мне: ничто не вредило более монархическому началу в Германии, чем существование этих маленьких и немощных династий, которые стремились продлить свое существование на счет национальных интересов, нерадиво исполняли державные свои обязанности и так же компрометировали обаяние монархического начала, как компрометирует обаяние аристократии размножившееся и обнищавшее дворянство. Общественное мнение проникнуто убеждением, что эти небольшие монархии стоят в естественном и неизбежном противоречии к национальным интересам. В случае нового кризиса, упадок национальных учреждений вызвал бы тягчайшие опасности. Мое правительство должно было предотвратить их посредством преобразований. С революцией же я буду продолжать бороться в Германии, как боролся с ней до сих пор, и чрезвычайным притязаниям немецкого парламента подчинюсь не более, как таким же притязаниям прусского ландтага. Надеюсь, что я этим успокоил ваши опасения. Я ничего не принимаю так близко к сердцу, как скрепление уз, нас соединяющих. Ни одна из моих политических комбинаций не нарушит русских интересов. Напротив, я почту себя счастливым, если мне удастся найти в будущем случай доказать вам, что я постоянно почитаю их за интересы старейшего и вернейшего союзника Пруссии».

Русский Двор уже не противился новому устройству, данному Германии победоносной Пруссией. Пражский мирный договор с Австрией, подписанный 11-го августа, совершенно видоизменил порядок, установленный в Немецкой земле заключительным актом венского конгресса, при участии и за поручительством восьми европейских держав. Монархия Габсбургов вытеснена из Германии. Все государства на север от Майна составили Северо-Германский союз, под главенством Пруссии, усиленной присоединением Шлезвига, Голштинии, Лауэнбурга, Ганновера, Гесеен-Касселя, Нассау и Франкфурта. Четыре южно-германские государства: Бавария, Виртемберг, Баден и Гессен-Дармштадт сохранили с Северо-Германским союзом таможенную связь и, сверх того, тайными конвенциями отдали все свои военные силы в распоряжение короля прусского. На основании того же договора союзница Пруссии, Италия, довершила свое единство приобретением Венецианской области.

Ни одна из великих держав Европы не протестовала против такой переделки политической карты этой части света. Мысль о конгрессе, возбужденная Россией, не нашла отклика ни в Англии, где расположенные в пользу Пруссии тории сменили вигов у власти, ни во Франции, где Наполеон III долго еще ублажал себя мечтой получить согласие Пруссии на присоединение к Франции сначала левого берега Рейна, потом Бельгии. Таким отречением великих держав от принадлежавших им прав объяснил Императорский кабинет и свою решимость не вмешиваться в новое поземельное и государственное устройство Германии, как явствует из следующего правительственного сообщения, появившегося в Journal de St.-Pétersbourg и перепечатанного Северною Почтою: «Императорское правительство предложило нейтральным Дворам потребовать участия Европы в рассмотрении территориальных и политических перемен, происшедших в равновесии европейской системы, утверждающемся на основании подписанных ими сообща договоров. Это предложение не было поддержано прочими кабинетами и так как вследствие этого, принцип европейской солидарности временно нарушен в настоящее время теми самыми державами, взаимное согласие которых составляет существенное основание этой солидарности, то Императорское правительство сочло нужным воздержаться от дальнейших представлений. Мнение России, ее права, как великой державы, остаются обеспеченными за ней. Она свободна в своих действиях и руководством для нее служат одни лишь национальные интересы России».

Одним из ближайших последствий событий 1866 года было примирение императора Франца-Иосифа со своими венгерскими подданными и превращение австрийской Империи в двойственную монархию, под именем Австро-Венгрии. Поставленный во главе ее общего министерства иностранных дел, личный противник Бисмарка, бывший саксонский министр, барон, впоследствии граф Бейст, вошел в частное соглашение с Наполеоном III, что вызвало еще большее против прежнего скрепление дружественной связи между Россией и Пруссией, и в частности, между Императором Александром и королем Вильгельмом. Но в то же время русский Двор прилагал все старание, чтобы обострившиеся отношения торжествующей Пруссии к считавшей себя обойденной и обманутой ею бонапартовской Франции не привели к вооруженному столкновению обеих держав. Так, когда весной 1867 года, вследствие предположенной уступки императору французов королем нидерландским великого герцогства Люксембургского едва было не возгорелась война, созванной по почину России, в Лондоне, конференции великих держав, к участию в которой привлечены были Нидерланды и Бельгия, удалось примирить противоположные виды Дворов парижского и берлинского. Люксембург остался под властью короля нидерландского, но был объявлен нейтральным, за ручательством великих держав, а Пруссия обязалась вывести из Люксембургской крепости гарнизон, который она содержала в ней в эпоху принадлежности великого герцогства к составу Германского союза. Исчезнувшие с политического горизонта Европы мрачные тучи, грозившие всеобщему миру, позволили Императору всероссийскому и королю прусскому принять приглашение Наполеона III, посетить Парижскую всемирную выставку. Оба Государя отправились в Париж вместе и вместе же выехали оттуда, проведя неделю во французской столице в качестве гостей императора французов.

Пребывание Императора Александра в Париже не осталось без влияния на отношения Императорского кабинета к тюильрийскому Двору, с которым он снова пришел к соглашению по делам европейского Востока.

Вмешательство западных держав в польские дела прервало переговоры, которые с весны 1860 года Императорский кабинет вел с ними об улучшении участи турецких христиан. Но ряд событий, совершившихся в христианских государствах Балканского полуострова, побудил великие державы снова заняться сообща их судьбой. Так три державы покровительницы Греции – Россия, Англия и Франция признали происшедшее, путем внутреннего переворота, низложение короля Оттона и избрание греческим учредительным собранием в короли Эллинов второго сына наследника датского престола, принца Георга. Договором, подписанным в Лондоне 2-го ноября 1863 года, Великобритания добровольно отказалась от предоставленного ей Венским конгрессом права покровительства над Ионическими островами, которые и были присоединены к Греции. Не так скоро пришли великие державы к соглашению по поводу состоявшегося в начале 1866 года замещения на престоле соединенных княжеств Молдавии и Валахии князя Александра Кузы принцем Карлом Гогенцоллернским. Собранная для обсуждения этого вопроса общеевропейская конференция разошлась без результата. Только два года спустя русский Двор, следуя примеру Порты, согласился признать принца Карла князем Румынии.

В продолжение 1867 года состоялись: подписанный в Петербурге 18-го марта договор, коим Россия уступила Соединенным Штатам владения свои в Северной Америке, и возведение князя А. М. Горчакова 15-го июня, в день исполнившегося пятидесятилетия его службы, в достоинство государственного канцлера. Вспыхнувшее между тем вооруженное восстание на острове Крите опять привлекло внимание Императорского кабинета на Восток.

Русский Двор пригласил правительства Англии и Франции уполномочить представителей своих в Константинополе действовать сообща на Порту с целью побудить ее дать удовлетворение законным требованиям Критян. Когда же Оттоманское правительство решило подавить восстание силой, то князь Горчаков возложил на него ответственность за все могущие произойти от того последствия. В то же время русской средиземной эскадре, в видах человеколюбия, дозволено чтобы спасти семейства восставших Критян от турецкой жестокости, перевозить их с острова на берега Эллады.

Борьба турок с Критянами, поддержанными из Греции, продолжалась целые два года и вызвала брожение не только среди греков, но и всех прочих христианских народностей Балканского полуострова. Князь Михаил сербский вступил в деятельные сношения с афинским правительством, с целью уговориться об общем действии против Порты. По донесениям наших дипломатических и консульских агентов, готовилось поголовное восстание турецких христиан. В виду признаков близкого разложения Оттоманской Империи, тюильрийский кабинет предложил русскому Двору возобновить соглашение, к которому Россия и Франция едва было не пришли перед польским восстанием. На предложение это князь Горчаков отвечал, что с удовольствием принимает его, и высказал свой взгляд на положение дел на Востоке. Первым шагом к умиротворению он считал добровольную со стороны Порты уступку Греции острова Крита, в крайнем случае образование из него автономной области, поставленной к Порте в те же вассальные отношения, как Румыния или Сербия. Но русский министр предвидел и случайность всеобщего восстания христианских подданных султана, и полагал, что ни у одной из великих держав Европы не хватит духа отстаивать турецкое владычество против «отчаяния христиан». По мнению его, всем им следует в данном случае строго держаться начала полного невмешательства, как доказательства собственного их бескорыстия.

Новый министр иностранных дел Наполеона, маркиз Мутье, вполне разделил этот взгляд князя Горчакова и предложил французскому послу в Константинополе стараться убедить Порту, что собственный интерес ее требует скорейшей уступки греческому правительству восставшего острова. Такие же наставления дали своим представителям при султане Дворы берлинский, венский и флорентийский. Одна Англия упорно отказывалась присоединиться к совокупному давлению Европы, не желая, как выражались ее министры, ускорять ход событий и содействовать распадению Оттоманской империи. Но и сент-джемский кабинет согласился, что так или иначе, но непременно следует улучшить положение турецких христиан. Императорский кабинет разослал всем прочим составленную русским послом в Константинополе, генерал-адъютантом Игнатьевым, программу преобразований, признаваемых им самыми нужными и неотложными. Они обнимали новое деление Оттоманской империи па области по национальностям, административное устройство их, и в них – уездов и общин, организацию судебную и военную, финансы, народное просвещение. Но все эти реформы, по убеждению русского Двора, могли быть действительны лишь под условием, что будут введены при участии делегатов великих держав и действовать под надзором и контролем их представителей.

Результатом переговоров Петербурга с Парижем, Берлином, Веной и Флоренцией была коллективная нота, врученная министру иностранных дел Порты в апреле 1867 года послами России, Франции, Северо-Германского Союза и Италии, с подтверждением совета предоставить критянам, путем плебисцита, высказаться относительно будущей участи острова, что было бы равносильно присоединению его к Греции. Отказ Порты последовать этому совету вызвал тождественную декларацию помянутых пяти держав от 21-го сентября, которой они слагали с себя всякую ответственность за последствия турецкого ослепления и предупреждали Порту, что она ни в каком случае не может рассчитывать ни на материальную, ни на нравственную помощь держав, с целью вывести ее из затруднений, созданных собственным ее упрямством.

После устранения великих держав от вмешательства в критское дело, Порта уже не стеснялась в средствах к усмирению восстания на острове. Оно было окончательно подавлено к концу 1868 года, и тогда Оттоманское правительство предъявило в Афинах ультиматум, которым, под угрозой немедленного дипломатического разрыва и бомбардирования греческих портов сильной турецкой эскадрой, потребовало прекращения прилива на Крит греческих добровольцев и поддержания восстания присылкой боевых снарядов и продовольствия. Общественное возбуждение не позволило правительству короля Георга подчиниться требованию Порты. Война Турции с Грецией представлялась неминуемой.

С целью предупредить столкновение столь неравных силами противников, Императорский кабинет предложил созвать в Париже конференцию великих держав для изыскания способов к мирному разрешению греко-турецкого спора. Конференция потребовала от афинского правительства принятия декларации, коей Греция обязывалась не благоприятствовать и не допускать: 1) образования на своей территории вооруженных шаек для нападения на Турцию; 2) вооружения в своих гаванях судов, предназначенных содействовать какими-либо способами всякой попытке восстания во владениях султана. Князь Горчаков протелеграфировал русскому посланнику в Афинах: «Император твердо рассчитывает на принятие декларации, которая, по мнению Его Величества, не посягает ни на достоинство, ни на истинные интересы Греции». Король Георг последовал этому дружескому совету. Новое составленное им министерство приняло декларацию конференции, и мир между Грецией и Турцией нарушен не был.

Из балканских христиан не одни греки были предметом заботливости русского Двора. Попечительность его распространялась и на славянское население полуострова. В возникшей распре между болгарами и великой константинопольской церковью, он выступил примирителем, стараясь успокоить страсти и привести две враждующие народности к полюбовному соглашению. Императорский посол в Константинополе являлся влиятельным заступником и покровителем всех угнетенных подданных султана. Он же энергично поддерживал перед Портой требования вассальных государств, как например, настойчивое представление князя Михаила сербского о выводе турецких гарнизонов из трех последних, занятых ими крепостей в княжестве: Смедерева, Шабаца и Белграда. Убеждения России, поддержанные другими великими державами, имели на этот раз успех. Порта согласилась на потребованную уступку, и весной 1867 года белградская цитадель была торжественно передана сербским войскам, под одним лишь условием, чтобы на стенах ее, рядом с сербским, продолжало развеваться и турецкое знамя. Когда же, год спустя, Михаил Обренович пал от руки убийцы, Императорский кабинет настоял на признании султаном избранного скупщиной ему в преемники малолетнего племянника, Милана, с подтверждением всех прав и преимуществ, коими пользовался князь Михаил.

В конце 1868 года впервые прибыл в Петербург для личного представления Императору Александру князь черногорский Николай. Посещение им русского Двора сгладило и прекратило недоразумения, возникшие было между ним и местными нашими консульскими агентами. Обласканный Государем, радушно принятый и всеми членами Царской семьи, молодой владетель Черногории проникся чувством благоговейной преданности к могучему покровителю своего народа – русскому Царю, и самого дружественного расположения к России, преданность к которой с этого дня не переставал гласно выражать, тщательно соображая свои действия с советами и указаниями Императорского кабинета.

Пока все эти события совершались на Востоке, на Западе Европы накоплялись снова грозные тучи, предвещавшие в более или менее близкий срок неизбежное столкновение между ставшей во главе Северной Германии Пруссией и Империей третьего Бонапарта. В эти тревожные годы помыслы Императора Александра были направлены к предотвращению поводов разлада между великими державами или, по меньшей мере, к смягчению самых условий войны. В 1867 году Россия приступила к Женевской конвенции 2-го августа 1864 года об улучшении участи раненых воинов во время войны, а в следующем, 1868 году, по личному почину Государя, собралась в С.-Петербурге конференция из представителей шестнадцати европейских держав, подписавших 29-го ноября декларацию, коей державы, участвовавшие в конференции, принимали обязательство не употреблять в своих войсках, как сухопутных, так и морских, в случае войны, разрывных пуль или снарядов весящих менее 400 грамм, признав такие снаряды «противными законам человеколюбия».

Высокое уважение, оказанное королю прусскому Императором Александром пожалованием ему ордена св. Георгия первой степени, а также обнародование во всеобщее сведение телеграмм, которыми оба Государя обменялись по этому поводу, обратили на себя общее внимание Европы, свидетельствуя о тесной дружбе, связывавшей с любимым дядей царственного племянника. Но когда полгода спустя, в июне 1870 года, во время пользования в Эмсе Александра Николаевича минеральными водами, не только прибыл туда король Вильгельм, но и были вызваны оба канцлера, князь Горчаков и граф Бисмарк, то из этого заключили, что между Россией и Пруссией существует и политическое единение. Едва успел Государь возвратиться в Царское Село, как получил известие о раздоре Франции с Пруссией, возникшем из за кандидатуры принца Леопольда Гогенцоллернского на испанский престол.

Искренно желая предотвратить кровавое столкновение двух государств, Император Александр обратился к обеим сторонам с советами благоразумия и умеренности. Влиянию его на короля Вильгельма следует приписать согласие этого монарха на отречение принца Леопольда от предложенной ему испанцами короны. Французскому послу, генералу Флори, Государь сказал, что вполне понимает все, что это предложение заключает в себе оскорбительного для Франции, ввиду того, что каков бы ни был кандидат, он все же в данную минуту может обратиться в носителя прусского знамени, а князь Горчаков заявил австрийскому посланнику, что в том же смысле русский Двор высказался и в Берлине. Когда же, не довольствуясь одобрением, выраженным королем прусским племяннику за его отречение, французское правительство потребовало от берлинского Двора ручательств в том, что кандидатура эта не будет возобновлена и впредь, русский посол в Лондоне, барон Бруннов, сообщил великобританскому министру иностранных дел проект протокола, который, по занесении в него заявления короля прусского, подписали бы уполномоченные всех великих держав, что послужило бы для Франции вполне достаточным ручательством за будущее. Но события шли так быстро, что примирительная попытка русского дипломата не могла быть даже доведена до сведения враждовавших Дворов.

8-го июля Франция объявила Пруссии войну, а три дня спустя русский Двор обнародовал следующую декларацию: «Несогласия, возникшие в последнее время между правительствами французским и прусским и поспешность, с которой были приняты самые крайние решения, сделали тщетными усилия Императорского правительства и других держав, стремящихся достигнуть той же цели. С глубоким сожалением Государь Император взирает на бедствия, неизбежно сопряженные с войной на европейском материке. Его Императорское Величество принял твердую решимость соблюдать строгий нейтралитет в отношении воюющих держав до тех пор, пока случайностями войны не будут затронуты интересы России. Императорское правительство всегда готово оказать самое искреннее содействие всякому стремлению, имеющему целью ограничить размеры военных действий, сократить их продолжительность и возвратить Европе блага мира».

Согласно с заявлением о нейтралитете, русским подданным Высочайше воспрещено поступать добровольцами на службу обеих воюющих сторон. Заключительные слова декларации указывали на решение Императора Александра обусловить свой нейтралитет невмешательством и прочих великих держав в франко-немецкую распрю. Такое решение русского Государя побудило удержаться в нейтральном положении Австро-Венгрию и Италию, невзирая на обязательства, связывавшие их с Францией, и обещанную последней союзную помощь. Скоро по предложению Англии четыре нейтральные державы подписали договор, коим обязались: в случае выхода своего из нейтралитета предупредить о том прочие державы заблаговременно. Таким образом война 1870 года обратилась как бы в поединок между Германией и Францией, и бедствия ее, ограниченные сравнительно тесными пределами, не распространились на всю Европу.

Уже в первый период войны, после сражений под Вертом и вокруг Меца, вполне обозначился перевес сил немцев над их противниками. Это побудило Государя, как сам он поведал о том послу Наполеона III, написать к дяде письмо, в котором убеждал его, в случае, если Франция будет побеждена окончательно, не предписывать ей мира унизительного, который, в сущности, был бы только перемирием и служил бы постоянной опасностью для прочих государств. На письмо это король Вильгельм отвечал, что ему трудно будет принудить общественное мнение Германии отказаться от присоединения отвоеванных от Франции областей.

По получении в Петербурге известий о неблагоприятном для французов исходе сражений под Марс-ла-Тур и Гравелоттом, генерал Флери в беседах с Императором Александром, выражал надежду на скорый поворот войны в пользу французов, на что Его Величество отвечал: «Мне кажется, что император Наполеон должен менее опасаться врагов впереди, чем позади себя. Вести из Парижа возбуждают большое беспокойство». Посол возразил, что опасение это лишено основания, что армия слепо предана императору, и что снабженная чрезвычайным полномочием в звании регентши, императрица Евгения вполне господствует над положением в столице. «То же самое мы слышали здесь и в 1848 году, – был ответ Государя, – тогда нам также говорили, что правительство короля Людовика-Филиппа вполне господствует над положением, что нельзя сомневаться в верности и преданности армии, и вот спустя два дня, здесь было получено известие о провозглашении республики». Вскоре события оправдали прозорливость Императора Александра, и генерал Флери не мог не воскликнуть при следующем с ним свидании: «О, Государь! вы оказались пророком!»

Седанский погром, взятие в плен Наполеона III, падение второй Империи и провозглашение республики в Париже не изменили, однако, доброжелательного расположения Императора Александра к Франции. На запрос правительства народной обороны – будет ли принят в Петербурге Тьер в качестве его чрезвычайного уполномоченного, последовал утвердительный ответ князя Горчакова. Старец Тьер прибыл в русскую столицу 24-го сентября и был тотчас принят канцлером, предупредительно и ласково. «Вы найдете здесь, – сказал ему князь Александр Михайлович, – живые симпатии к Франции, порожденные предпочтением, питаемым в России к вашей родине, и старой общностью интересов, давно забытых. Симпатии эти вам будут выражать, но не заблуждайтесь на этот счет. В России один владыка – Император, он один правит. А Император хочет мира и усилиям вашим воспротивится не племянник, а Государь, обязанный пещись о благе своего народа и только его одного. Впрочем, он окажет вам помощь для переговоров, но и не больше. Вам помогут вступить в переговоры без потери времени, и верьте мне, вот все, что можно для вас сделать».

Сам Тьер так отзывается о приеме, которого удостоил его Государь в Царском Селе: «Канцлер был прав, и я скоро в том убедился. Император сделал мне честь принять меня. Государь этот – благороднейший в мире человек, прилежный к делам, понимающий в них толк, и исполненный откровенности и прямодушия. Он подтвердил мне слова своего министра, сказав, что сам войны не поведет, но послужит нам опорой в переговорах и сделает все от него зависящее, чтобы Франция принесла возможно меньшие жертвы, земельные и денежные. Он честно сдержал слово».

В том же смысле и почти в тех же выражениях высказались пред Тьером и другие члены Царской семьи, настаивая на необходимости заключить как можно скорее мир с Германией, ценой жертв, которые будут тем значительнее, чем долее станут их откладывать. Между тем, Государь отправил в главную прусскую квартиру, в Версаль, письмо, на которое долго не получал ответа. Тьер уже назначил день своего отъезда из Петербурга, как вдруг князь Горчаков пригласил его к себе и приветствовал следующими словами: «Мы получили известия. Мир возможен. Но вам надо много взять на себя. Надо ехать в Версаль, мужественно начать переговоры, и вы получите условия, которые позволительно принять, особенно если Париж хоть немного, но сумел защищаться. Проявите мужество мира (ayez le courage de la paix) и я повторяю вам, вы дадите мир вашей родине и всей Европе, особенно если счастье чуть-чуть улыбнется французскому оружию под стенами Парижа». Тьер заметил своему собеседнику, что для заключения мира он не имеет полномочия, что он не взял, да и не хотел взять его с собой. «Будьте великим гражданином, – возразил канцлер, – и возьмите на себя ответственность. Вас ждут в Версале; вы будете приняты хорошо и получите все, что возможно получить в настоящую минуту». Тьер отвечал, что во всяком случае ему нужно будет съездить в осажденный Париж и там получить полномочие от правительства народной обороны, без которого подписанный им мир оказался бы недействительным. Князь Горчаков доложил о том Государю, который вызвался уладить и это затруднение. По его настоянию, Тьеру выдан был прусскими военными властями пропуск в Париж, и оттуда – в главную немецкую квартиру. Несколько дней спустя, канцлер поведал английскому послу в Петербурге: «Император Александр пошел дальше всех прочих, потому что написал королю Вильгельму письмо с выражением надежды, что он не потребует от Франции территориальных уступок».

Переговоры о мире, веденные Тьером с графом Бисмарком в Версале во второй половине октября, не привели к соглашению. Прошло еще три месяца и выморенный голодом Париж сдался на капитуляцию. Падение столицы сломило силу сопротивления Франции. 14-го февраля 1871 года канцлер восстановленной Германской империи и Тьер, провозглашенный созванным в Бордо учредительным собранием главою французской республики, подписали предварительные условия мира на всей воле победителей.

О событии этом, принявший титул императора германского, король Вильгельм известил Императора Александра следующей телеграммой: «С невыразимым чувством и вознося благодарение Богу, уведомляю вас, что предварительные условия о мире сейчас подписаны Бисмарком и Тьером. Эльзас, но без Бельфора, немецкая Лотарингия с Мецем, – уступлены Германии; пять миллиардов контрибуции будут уплачены Францией; по мере выплаты этой суммы страна будет очищена в течение трех лет. Париж будет частью занят до утверждения мира национальным собранием в Бордо. Подробности мирного договора будут обсуждаться в Брюсселе. Если утверждение состоится, то мы, наконец, достигли конца войны, столь же славной, сколько кровопролитной, объявленной нам с беспримерным легкомыслием. Никогда Пруссия не забудет, что она вам обязана тем, что война не приняла крайних размеров. Да благословит вас за это Господь! До конца жизни, ваш признательный друг Вильгельм».

Государь отвечал по телеграфу же: «Благодарю за сообщение подробностей о предварительных условиях мира и разделяю вашу радость. Дай Бог, чтобы последствием был твердый мир. Счастлив, что мог, как преданный друг, доказать вам мое сочувствие. Да будет дружба, нас связывающая, залогом счастья и славы наших обоих государств. Александр».

Предварительный версальский и окончательный договор заключенный Германией с Францией во Франкфурте 28-го апреля завершил начатое нападением на Данию в 1864 году, видоизменение карты Европы. Вопрос о разграничении Германии и Франции, решенный в 1814 и 1815 годах под высшим руководством русского Императора, с общего согласия Европы и сообразно требованиям европейского равновесия, разрешен теперь по уговору двух воевавших сторон, или вернее, по произволу державы-победительницы. Ни Россия, ни одна из прочих великих держав не потребовали представления этой сделки на утверждение соединенной Европы. Внутреннее переустройство Германии, слияние всех государств, некогда входивших в состав Германского союза в единую Германскую Империю под наследственной властью прусских королей, было просто сообщено для сведения европейским державам и признано ими беспрекословно. Впрочем, все эти меры приняты были не без предварительного соглашения с Россией. На обстоятельство это указывает обмен военных отличий между родственными Дворами. В день вступления немецких войск в побежденный Париж император Вильгельм назначил русского Государя шефом 1-го гвардейского гренадерского Императора Александра полка, «в память того времени, – писал он ему, – когда наши армии, связанные между собой тесным братством, вступили в неприятельскую столицу под предводительством почивших в Бозе Его Величества Императора Александра 1-го и моего отца». Со своей стороны, Государь назначил императора Вильгельма шефом 13-го драгунского полка Военного Ордена, а наследного принца Германской империи – вторым шефом С.-Петербургского гренадерского, короля Фридриха-Вильгельма III, полка. Тогда же принцы Фридрих-Вильгельм и Фридрих-Карл и граф Мольтке возведены в звание русских генерал-фельдмаршалов и получили орден св. Георгия 2-й степени.

Устраняя себя от посредничества между победителями и побежденными и от участия в определении, как внутреннего устройства Германии, так и новых границ ее со стороны Франции, русский Двор воспользовался франко-немецкой войной, чтобы возбудить и разрешить в пользу России вопрос, доставлявший давний предмет забот Императора Александра, а именно – о восстановлении во всей их полноте державных прав России на Черном море.

19-го октября 1870 года, государственный канцлер объявил всем державам, участницам Парижского договора 1856 года, что ввиду неоднократных нарушений этого трактата во многих существенных статьях, Государь Император должен был поставить себе вопрос: какие права и какие обязанности проистекают для России из этих перемен в общем политическом положении и из этих отступлений от обязательств, которые Россия не переставала соблюдать, хотя они и проникнуты духом недоверия к ней? Зрелое обсуждение этого вопроса, писал князь Горчаков, привело Его Величество к следующим заключениям: «По отношению к праву, наш Августейший Государь не может допустить, чтобы трактаты, нарушенные во многих существенных и общих статьях своих, оставались обязательными по тем статьям, которые касаются прямых интересов его Империи; по отношению же к применению, Его Императорское Величество не может допустить, чтобы безопасность России была поставлена в зависимость от теории, не устоявшей перед опытом времени, и чтобы эта безопасность могла подвергнуться нарушению, вследствие уважения к обязательствам, которые не были соблюдены во всей их целости. Государь Император, – продолжал канцлер в циркуляре к дипломатическим представителям России при Дворах великих держав, – в доверии к чувству справедливости держав, подписавших трактат 1856 года, и к их сознанию собственного достоинства, повелевает вам объявить, что Его Величество не может долее считать себя связанным обязательствами трактата 18-го (30-го) марта 1856 года, насколько они ограничивают его верховные права на Черном море; что Его Императорское Величество считает своим правом и своей обязанностью заявить его величеству султану о прекращении силы отдельной и дополнительной к помянутому трактату конвенции, определяющей количество и размеры военных судов, которые обе прибрежные державы предоставили себе содержать в Черном море; что Государь Император прямодушно уведомляет о том державы, подписавшие и гарантировавшие общий трактат, существенную часть которого составляет эта отдельная конвенция; что Его Императорское Величество возвращает в этом отношении его величеству султану права его, во всей полноте, точно так же, как восстановляет свои собственные. При исполнении этого поручения – заключал циркуляр – вы употребите старание точно определить, что наш Августейший Монарх имеет единственно в виду безопасность и достоинство своей Империи. В мысль Его Императорского Величества вовсе не входит возбуждение Восточного вопроса. В этом деле, как и во всех других, он только желает сохранения и упрочения мира. Он не перестает по-прежнему вполне признавать главные начала трактата 1856 года, определившие положение Турции в ряду прочих государств Европы. Он готов вступить в соглашение с державами, подписавшими этот договор: или для подтверждения его общих постановлений, или для их возобновления, или для замены их каким либо другим справедливым уговором, который был бы признан способным обеспечить спокойствие Востока и европейское равновесие. Его Императорское Величество убежден в том, что это спокойствие и это равновесие приобретут еще новое ручательство, когда будут опираться на основаниях, еще более справедливых и прочных, чем при том положении, которого не может принять за естественное условие своего существования ни одна великая держава».

Общий циркуляр князя Горчакова сопровождался разъяснениями по адресу каждой из держав-участниц Парижского договора 1856 года. Но, несмотря на успокоительные объяснения, разосланные русским представителям при иностранных Дворах, решительная мера, принятая Россией, вызвала бурю в большинстве европейских кабинетов.

Даже заседавшая в Туре делегация правительства народной обороны Франции отвечала уклончиво, ссылаясь на невозможность принять решение без предварительного совещания с сочленами, замкнутыми в осажденном Париже. Италия и Австрия выразили мнение, что Россия могла быть освобождена от стеснявших ее условий парижского договора не иначе как по предварительному соглашению со всеми державами, подписавшими этот трактат.

Но сильнее всех других негодовала Англия. Великобританскому послу в Петербурге поручено было прочесть князю Горчакову целую лекцию по международному праву о ненарушимости трактатов и о невозможности допустить, чтобы одна из договорившихся сторон отрекалась от принятых на себя обязательств без предварительного уговора с прочими сторонами. Учение, усвоенное русским Двором, рассуждал лорд Гренвиль, подчиняет всю обязательную силу и действительность трактатов самовольному контролю каждой из сторон, что имело бы последствием уничтожение договоров в их совокупности и сущности.

При первом известии о декларации русского Двора, король Вильгельм был видимо удивлен и сказал чтецу своему Шнейдеру: «Я хоть и знал, что нечто подобное готовится, но при настоящем положении дел, когда ничего еще не решено, эта мера России состоялась в неудобную для нас минуту. Сама по себе, декларация совершенно правильна. Спрашивается только: как примут ее Англия и Австрия? Дальнейшее Бисмарк, конечно, передаст мне завтра». На северогерманского канцлера весть из Петербурга произвела столь же неприятное впечатление. Бисмарк, также как и король, находил, что русское предложение несвоевременно, что надо было подождать еще недели три. Досаду свою он излил перед своим обычным застольным обществом в главной квартире. «Обыкновенно думают, – говорил он, – что русская политика чрезвычайно хитра и искусна, полна разных тонкостей, хитросплетений и интриг. Это неправда… Если бы они, в Петербурге, были беззастенчивы, то воздержались бы от подобных заявлений, стали бы спокойно строить суда на Черном море и ждать пока их о том запросят. Тогда они сказали бы, что им ничего неизвестно, что нужно осведомиться, и затянули бы дело. Оно могло бы продлиться, при русских порядках, и в конце концов, с ним бы свыклись…»

Скоро узнали в немецкой главной квартире, что в Версаль едет английский уполномоченный, Одо Россель, с целью потребовать от северогерманского канцлера «категорических объяснений» по поводу русской декларации. «Категорических? – воскликнул король Вильгельм. – Для нас существует одно категорическое объяснение: капитуляция Парижа, и Бисмарк, конечно, скажет ему это!»

Действительно, в первой же беседе с британским посланцем, на вопрос его – останется ли Германия нейтральной в случае войны Англии с Россией, Бисмарк отвечал, что это зависит от обстоятельств, но что пока он не усматривает поводов ко вмешательству в эту распрю. Положение Германии, пояснил он, изменилось и ей незачем услуживать другим, доколе она не уверена, что ей самой отплатят услугой за услугу. «Какую же услугу может оказать Англия Германии?» – спросил Россель. «Открытие Дарданелл и Босфора для военных судов всех наций», – был ответ канцлера. «Это, – продолжал он, – было бы приятно России, открыв ей доступ из Черного моря в Средиземное, а также и Турции, ибо она могла бы тогда всегда иметь друзей своих под рукой, и американцам, у которых отняло бы один из поводов к сближению с Россией, а именно, удовлетворив их желанию свободно плавать во всех морях». В заключение беседы Бисмарк повторил английскому дипломату отзыв свой о русской дипломатии, которую обозвал наивной (candide). «Если бы она была смышленее, – заметил он, – то совершенно разорвала бы парижский трактат. Тогда ей были бы благодарны за то, что она снова признала некоторые из его условий и удовольствовалась восстановлением своих державных прав на Черном море». На втором совещании немецкий канцлер предложил Росселю уладить спор на конференции из представителей великих держав, указав на Петербург, как на место созвания конференций; когда же англичанин предъявил возражение против такого выбора, то сам Бисмарк назвал Лондон.

Приглашение великим державам собраться на конференцию немецкий канцлер отправил в тот же день – 14-го ноября – по телеграфу в Петербург, Лондон, Вену, Флоренцию и Константинополь. Все Дворы отвечали изъявлением согласия на его предложение. Конференция уполномоченных держав-участниц парижского договора 1856 года, открыла свои заседания в Лондоне 5-го января 1871 года, а 20-го февраля была подписана конвенция, вносившая в парижский трактат следующие существенные изменения.

Отменялись три статьи этого трактата, ограничивавшие число военных судов, которые Россия и Турция имели право содержать в Черном море, а также право их возводить укрепления по берегам его; подтверждался принцип закрытия Дарданелл и Босфора, с правом для султана открыть доступ в эти проливы военным судам дружественных и союзных держав каждый раз, когда Порта признает это нужным для поддержания прочих постановлений парижского трактата; Черное море объявлялось, по-прежнему, открытым для свободного плавания торговых судов всех наций; существование международной Дунайской комиссии продолжено на двенадцать лет с 1871 по 1883 год; предоставлено прибрежным к Дунаю державам условиться о круге деятельности особой комиссии из их представителей, названной прибрежной (riveraine); признано право прибрежных держав взимать пошлину с судов, плавающих по Дунаю, для покрытия расходов по очищению русла этой реки от порогов; подтверждены нейтральность построек, возведенных в устьях Дуная европейской комиссией и, вообще все статьи и постановления трактата 18-го (30-го) марта 1856 года, не отмененные настоящей конвенцией.

Десять дней спустя русский государственный канцлер подписал с турецким поверенным в делах в Петербурге особую конвенцию, которой отменялась та, что была заключена непосредственно в 1856 году, между Россией и Турцией, по вопросу о Черном море, и служила приложением к парижскому договору.

Высочайшая ратификация этих двух актов последовала 18-го марта, в пятнадцатую годовщину заключения парижского мира. Жалуя, по этому случаю, князю Горчакову титул светлости, Император Александр писал в рескрипте к нему: «Даруя вам сие высшее отличие, я желаю, чтобы это доказательство моей признательности напоминало вашему потомству о том непосредственном участии, которое с самого вашего вступления в управление министерством иностранных дел, принимаемо было вами в исполнении моих мыслей и предначертаний, клонящихся непрестанно к обеспечению самостоятельности и упрочению славы России».

В пятилетие, истекшее с окончания франко-немецкой войны до начала смут на европейском Востоке, приведших к войне России с Турцией за освобождение балканских славян, внутренняя законодательная деятельность правительства ограничивается развитием и постепенным распространением на окраины Империи реформ, первоначально введенных лишь в губерниях, управляемых на общем основании. Так судебные уставы вводятся: в 1871 году – в девяти губерниях Северо-Западного и Юго-Западного края, в 1873 – в губерниях Пермской и Вологодской, в 1875 – в Дагестанской области и в Царстве Польском, а Земские Учреждения – в земле Войска Донского; в 1872 году общее Городовое Положение применено в Петербурге, Москве, Одессе и в Закавказском крае.

В высших правительственных кругах неоднократно возникали предположения о возбуждении и разрешении других существенных государственных вопросов, в направлении охранительном, главными представителями коего, в советах Императора Александра, являлись шеф жандармов, граф Шувалов, и министр внутренних дел, Тимашев. Последний внес еще в 1870 году в Государственный Совет проект об объединении губернской администрации, с значительным расширением предоставленной губернаторам власти, но проект этот не встретил сочувствия в прочих ведомствах и остался без последствий. Другой вопрос, поднятый в следующем 1871 году, по почину бывшего наместника кавказского, князя Барятинского, был вопрос о замене общинного крестьянского землевладения личным. Фельдмаршал находил, что как общинное владение, так и круговая порука, служат лишь к ободрению праздности, к развращению крестьян и к задержке всякого экономического успеха. Он писал Государю, что если при первоначальном введении крестьянской реформы, благоразумие требовало придерживаться существующих фактов и не изменять разом всего, то теперь настала пора для руки, воздвигнувшей здание, дать и ключ к нему. «Последнее слово реформы, – утверждал князь, – будет сказано, когда полное освобождение русского народа дойдет до отдельной личности. Поощрите частную собственность крестьян, и вы задушите зародыши коммунизма, упрочите семейную нравственность и поведете страну по пути прогресса. Нет прочнее гарантии для законного преуспеяния, как собственность и свобода личности». На письмо фельдмаршала отвечал по Высочайшему повелению граф П. А. Шувалов, сопровождавший Императора в путешествии по Кавказу и писавший Барятинскому из Гуниба: «Воспользовавшись досугом во время нашего плавания по Волге, я счастлив, что могу с настоящей минуты предсказать серьезную будущность великой, полезной идее, вами покровительствуемой, т. е. упразднению второго рабства, быть может худшего, чем крепостное – общинного пользования землей. Его Величество, сочувствуя содержанию вашего письма, повелел мне написать министру внутренних дел, что он, во время своего путешествия, выслушав несколько жалоб по этому поводу, желает чтобы дело было подвергнуто обсуждению Комитета Министров, не в председательстве Государя, но тотчас по возвращении его в Петербург. На мой взгляд, этого совершенно достаточно, чтобы дать нам возможность взять дело в свои руки; а чтобы не придать этому важному вопросу характера партийной борьбы, даже в среде правительственной, я представил Государю, как полезно было бы в настоящем случае совещание с земскими собраниями, ввиду преимущественного экономического значения вопроса, что и входит в круг деятельности земства. Я не сомневаюсь, что значительное большинство собраний выскажется в смысле ваших взглядов и тогда дело будет выиграно, вопреки всем петербургским «красным», которые, при этом случае, не преминут дать большое сражение, так как все их будущие надежды погибнут с уничтожением этой социальной и социалистической язвы».

В связи с вопросом об общине находился и вопрос об установлении, вместо крестьянской волости, волости всесословной, разрабатывавшийся в среде комиссии о губернских и уездных учреждениях, образованной при министерстве внутренних дел. Но все эти и им подобные дела не достигли законодательного разрешения и окончательно сошли с очереди по оставлении в 1874 году графом Шуваловым поста шефа жандармов и по назначении его послом при великобританском Дворе.

Тем не менее, над разработкой многих частных преобразований по всем частям управления трудились многочисленные комиссии, учрежденные при разных ведомствах. В 1869 году по одному министерству внутренних дел, таких комиссий действовало 18; по министерствам: государственных имуществ – 4, путей сообщения – 6, юстиции – 1, морскому – 3, по ведомству православного исповедания – 4, по II Отделению Собственной Его Императорского Величества канцелярии – 3, по Собственной канцелярии по делам Царства Польского – 1, а с тремя самостоятельными комиссиями, не включенными ни в одно из ведомств, всего – 43 комиссии.

Один из насущнейших вопросов, вызванных широким распространением среди учащейся молодежи социально-революционных учений, был разрешен законом 19-го мая 1871 года, о согласовании деятельности корпуса жандармов с участием чинов судебного ведомства в расследовании государственных преступлений. Другой немаловажной мерой было выделение города С.-Петербурга в отдельное градоначальство, с переименованием начальника столицы, генерал-адъютанта Трепова, из обер-полицмейстеров в с.-петербургского градоначальника. Тогда же обнародован акт Высочайшей милости и снисхождения к лицам, привлеченным к ответственности за участие в государственных преступлениях и подвергшимся наказаниям по суду или административным распоряжениям. 13-го мая 1871 года, в день крещения Царского внука, Великого Князя Георгия Александровича, Государь даровал большие облегчения каторжным и ссыльнопоселенцам из государственных преступников, и под известными условиями, разрешил возвращение в Европейскую Россию из Сибири значительного числа административно-ссыльных.

Летом 1871 года, Император Александр предпринял обычную поездку за границу, для лечения водами в Эмсе, куда проследовал через Берлин и Веймар, и где ждала его Императрица. Его Величество оставался в этом городе четыре недели – с 30-го мая по 23-е июня. С императором Вильгельмом Государь виделся в Берлине, а в Эмсе посетили его великие герцоги Ольденбургский и Саксен-Веймарский с супругой. Александр Николаевич навестил сначала в Кобленце, а потом в Баден-Бадене императрицу германскую. Окончив курс лечения в Эмсе, он отдохнул пять дней в замке Петерсталь, близ Дармштадта, а проездом оттуда в Фридрихсгафен, остановился в Страсбурге, и осмотрел тамошнюю крепость.

Государь с Императрицею целую неделю провели у сестры, королевы виртембергской, Ольги Николаевны, в летней резиденции ее на Констанцком озере. Туда явилась к нему депутация из 17 делегатов от протестантских обществ Европы и Америки с ходатайством в пользу свободы совести, якобы нарушаемой, в русских прибалтийских областях, по отношению к эстам и латышам. Император не принял ни депутации, ни привезенных ею адресов, но направил ее к находившемуся в Фридрихсгафене, канцлеру, князю Горчакову, который объявил депутатам, что начала веротерпимости и свободы совести составляют предмет убеждения Его Величества и что Государь останется верным примеру своих предков, занесших эти убеждения на все страницы истории России; что означенная история представляет в этом отношении явление, которому подобного нет в летописях других стран; наконец, что помянутые начала – одно из достославных отличий России, которое она желает сохранить, но что ручательством в том должно служить делегатам исключительно доверие, ими же самими выраженное, к великодушию русского Императора. Князь Александр Михайлович присовокупил, что удовлетворение выраженных делегатами просьб имело бы последствием отмену некоторых законов Империи и что самый прием депутации Государем представился бы вмешательством в наши внутренние дела, «а мы, – заключил канцлер, – не можем допустить даже и тени такого вмешательства с чьей бы то ни было стороны».

Отвезя Императрицу в Югенгейм, где посетил Их Величества император германский, Государь предпринял обратный путь в Россию и через Берлин и Александрово 14-го июля прибыл в Варшаву.

В Царстве Польском продолжалось слияние этого края с Империей. Весной 1871 года, за окончательным введением в действие указов 19-го февраля 1864 года о поземельном устройстве крестьян и за передачей гражданских в Царстве управлений в непосредственное заведование министерств, упразднен, как «исполнивший свое назначение», учредительный комитет, с состоявшей при нем юридической комиссией. Выражая наместнику благодарность за успешную и плодотворную деятельность этого комитета за семь лет его существования, император писал графу Бергу: «Утверждение в Царстве Польском общих условий государственного устройства и гражданской жизни составляет существенную и непременную потребность общего государственного единства. Я твердо уверен, что следуя и впредь по указанному мною пути, с той же бдительной неуклонностью, вы будете постоянно иметь в виду непреложность намерений моих относительно полного слияния Царства Польского с прочими частями государства».

В четырехдневное пребывание в Варшаве, Император Александр явил участникам последнего польского мятежа новый знак Монаршей милости, дозволив эмигрантам из уроженцев Царства Польского и Западного края, самовольно удалившимся за границу, возвратиться, если пожелают, в отечество, с тем, чтобы, подобно тому, как это было установлено после восстания 1830 – 31 годов, дела о них разбирались в подлежащих судебных учреждениях, решения коих, по постановлении приговора, повергались бы, вместе с участью подсудимых, на Высочайшее благоусмотрение.

20-го июля Их Величества возвратились в Петергоф, а после обычного лагерного сбора в Красном Селе в конце августа Государь совершил путешествие на Кавказ – край, не посещенный им, если не считать кратковременного объезда черноморской береговой полосы в 1861 году, с самого воцарения.

Император поехал туда в сопровождении двух старших сыновей, проведя три дня в Москве, кружным путем, вниз по Волге, останавливаясь в Нижнем Новгороде, Казани, Симбирске, Самаре, Саратове и Астрахани. Переезд через Каспийское море совершил он на пароходе «Цесаревна Мария», и 7-го сентября высадился на кавказский берег в Петровске. Его Величество направился затем вглубь замиренного Дагестана и через Темир-Хан-Шуру, проследовал в Гуниб. «С высоты Гуниба, – телеграфировал Государь фельдмаршалу князю Барятинскому, – повторяю тебе мое душевное спасибо за услуги твои, оказанные России покорением всего Восточного Кавказа и пленением самого Шамиля. Сожалею только, что не могу тебя здесь лично обнять, что исполняю мысленно. Я вполне всем доволен и в восхищении от новых дорог. Погода самая благоприятная».

По Дагестану и Чечне Государь ехал с одним конвоем из туземной милиции. Через укрепление Воздвиженское и Слепцовскую станицу 19-го сентября достиг он до Владикавказа, и на другой день торжественно въехал в Тифлис. В столице Грузии он провел пять дней, а оттуда, чрез Боржом, Кутаис и Поти, 30-го сентября вернулся к ожидавшей его Императрице в Ливадию.

Радужные впечатления, вынесенные из трехнедельного объезда Кавказа и Закавказья, Император Александр выразил в следующем рескрипте Августейшему брату Великому Князю Михаилу Николаевичу: «Ваше Императорское Высочество. В 1862 году я признал за благо призвать вас к высшей государственной и военной деятельности, в званиях наместника на Кавказе и главнокомандующего кавказской армией. С тех пор важные и существенные изменения совершились в этом отдаленном крае, вверенном мною вашему попечению. С именем Вашего Императорского Высочества неразрывно будут связаны в истории Кавказа воспоминания о последних боевых подвигах русских войск, закончивших в 1864 году покорение западной части края. С окончанием Кавказской войны предстояло выполнить новую задачу, не меньшей государственной важности: окончательно умиротворить покоренные народы и утвердить над горскими племенами нашу нравственную власть, которая составляет верный залог спокойного обладания страной. Справедливо оценяя всю важность этой задачи, Ваше Императорское Высочество посвятили ей особенные ваши заботы. Целый рад мероприятий, задуманных и исполненных под непосредственным вашим руководством, привел к водворению в горских обществах прочного порядка и настолько подвинул гражданское их развитие, что ныне признано возможным многие из них подчинить общим с русским населением гражданским учреждениям. Посетив ныне Кавказский край и осмотрев войска кавказской армии, я с удовольствием убедился, что неутомимые труды и заботы Вашего Императорского Высочества принесли благие плоды, вполне оправдавшие мое всегдашнее к вам доверие. Все, что я видел на Кавказе, не оставляет ни малейшего сомнения в том, что страна твердо поставлена на путь к дальнейшему преуспеванию в гражданском и общественном отношении, в неразрывной связи с прочими частями Империи. В войсках кавказской армии я нашел все то, что можно требовать от войск в мирное время. Молодецкий вид солдат, отличное состояние всех отраслей строевого их образования, порядок, находчивость и ловкость, с которыми были произведены все передвижения и действия, как малых, так и больших частей войск, всех родов оружия, дают мне полную уверенность, что войска кавказские, под ближайшим руководством Вашего Императорского Высочества, стремясь в мирное время совершенствоваться в деле военного образования, готовы, в случае нужды, показать себя на деле достойными славных преданий боевой кавказской армий. Отъезжая ныне с Кавказа, я уношу в душе самое отрадное воспоминание о всем, мною виденном. Мне истинно приятно выразить Вашему Императорскому Высочеству мою душевную признательность за ваши долголетние труды и заботы о благоустройстве вверенного вам края и за отличное состояние вверенных вам войск. Искренно вас любящий и благодарный брат и друг, Александр».

Приняв в Ливадии молодого сербского князя Милана, явившегося туда в сопровождении регента Ристича, Император Александр возвратился в Петербург в последних числах октября. К Георгиевскому празднику прибыла из Германии депутация новопожалованных кавалеров русского Военного Ордена, во главе которой находились кавалеры 2-й степени, русские фельдмаршалы, принц Фридрих-Карл и граф Мольтке. На обеде в Зимнем дворце 26-го ноября Государь произнес следующий тост: «За здоровье его величества императора-короля Вильгельма, старшего кавалера ордена св. Георгия и кавалеров нашего Военного Ордена его храброй армии, достойных представителей которой я горжусь видеть сегодня между нами. Желаю и надеюсь, что тесная дружба, нас связывающая, увековечится в будущих поколениях, а равно боевое братство наших обеих армий, существующее со времени навсегда достопамятного: в нем я вижу лучший залог для сохранения мира и законного порядка в Европе».

Ни политическому значению новосозданной Германской империи, ни личной дружбе, связывавшей Императоров Александра и Вильгельма, не отвечало более взаимное дипломатическое представительство при обоих Дворах, вследствие чего решено было миссии в Петербурге и Берлине преобразовать в посольства. Русский посланник при прусском Дворе, Убри, возведен в звание посла, а послом императора германского при русском Императоре назначен князь Рейс, 2-го декабря 1871 года вручивший Государю свои верительные грамоты.

Ослабевавшее здоровье Императрицы Марии Александровны вызвало ранней весной 1872 года отъезд ее с тремя младшими детьми на Южный берег Крыма. В конце марта прибыл в Ливадию и Государь, который, проведя две недели в кругу царственной семьи, к Пасхе возвратился в Петербург, но в начале мая снова поехал в Ливадию и вернулся в столицу к 30-му числу этого месяца, дню чествования двухсотлетней годовщины рождения Петра Великого. Событие это было торжественно отпраздновано богослужением в соборах Петропавловском и Исаакиевском. По докладу министра народного просвещения, Император Александр учредил премии за научные труды в память бессмертного Преобразователя России и повелел издать все акты и бумаги, вышедшие из под его пера. В тот же день объявлено повременным изданиям об отмене силы предостережений, коим они подверглись не менее, как за год до памятного юбилея, т. е. ранее 30-го мая 1871 года.

В начале июня Государь съездил на три дня в Москву, а в половине июля отправился в Ливадию, где оставался до 10-го августа.

Внимание его привлекали происшествия, совершавшиеся в области внешней политики, в особенности, начавшее обнаруживаться вскоре по окончании франко-немецкой войны, примирение и даже сближение Австро-Венгерской монархии с Германской империей.

В виды Бисмарка никогда не входил разлад с державой, столь долго игравшей первенствующую роль в Германии, и ближайшей задачей прусского министра было лишь вытеснить Австрию из состава Германского союза, чтобы поставить Пруссию на ее место во главе его. С первых дней вступления своего в должность первого советника короля Вильгельма, он, в доверительных беседах с австрийским посланником в Берлине, убеждал венский Двор добровольно уступить Пруссии главенство в Германии и перенести центр тяжести монархии Габсбургов в Пешт, другими словами – на Восток. С таким же предложением обратился он к императору Францу-Иосифу тотчас после войны 1866 года, предлагая ему поддержку и союзную помощь Германии для осуществления давних видов Габсбургского дома на «тыльные» балканские области (Hinterlander), сопредельные с Далмацией – Боснию и Герцеговину. Предложения эти были отклонены, пока в Вене питали еще надежду возвратить Австрии прежние вес и значение в Германии при содействии Наполеона III. Но после разгрома империи Бонапартов, там уже стали внимательнее относиться к неоднократно повторенным Бисмарком предложениям дружбы и союза. Препятствием на этом пути оставался еще руководивший внешней политикой императора Франца-Иосифа, личный соперник немецкого канцлера, граф Бейст. Но в конце 1871 года Бейст пал, и преемником ему в качестве «общего» министра иностранных дел назначен председатель совета венгерских министров, граф Андраши. Дипломатия князя Бисмарка издавна поддерживала с Венгрией дружеские сношения и в 1870 году влияние Андраши не было чуждо решению императора Франца-Иосифа не выходить из пределов строжайшего нейтралитета. С водворением мадьярского министра во главе венской государственной канцелярии, между Веной и Берлином возобновились оживленные переговоры, результатом коих было принятие австро-венгерским монархом приглашения в конце августа 1872 года посетить императора германского в собственной его столице.

Крупную эту политическую новость сообщил Императору Александру в доверительном письме чтец императора Вильгельма, Шнейдер. Будучи давним и ревностным сторонником тесного союза Пруссии с Россией, он не ограничился сообщением важного известия, но заключил письмо свое выражением пожелания, чтобы Император Александр сам прибыл в Берлин ко времени, когда ожидали туда императора Франца-Иосифа. Единению монархов России, Пруссии и Австрии, рассуждал Шнейдер, Европа, после продолжительных и разорительных войн с французской революцией и преемником ее Наполеоном I, обязана была пятьюдесятью годами глубокого мира. Конечно было бы невозможно, да и бесцельно, воскреситьСвященный союз, но съезд в Берлине трех Императоров положил бы основание союзуполезному, и даже весьма полезному. В завещании своем, король Фридрих-Вильгельм III сказал: «Пусть прежде всего Пруссия, Россия и Австрия никогда не разъединяются, ибо их согласие составляет краеугольный камень великого европейского союза», и слова эти могут оправдаться снова. Пруссия вправе гордиться тем, что осталась неизменной по отношению к России и таким образом соблюла завет «справедливого» короля. Напротив, Австрия, виновная в Шварценберговой неблагодарности, в Ольмюце и в решениях франкфуртского сейма 1866 года, не может прямо смотреть в лицо обеим прежним своим союзницам. С ее стороны свидание является чем-то в роде обязательного завтрака (déjeuner de rigueur) после дуэли. А каково будет спасительное впечатление, произведенное таким съездом трех Императоров на враждебные элементы в Европе, обнаружится скоро.

Мысли, высказанные Шнейдером, давно уже не были в ходу при берлинском Дворе и во многом находились в прямом противоречии с политикой князя Бисмарка. Но они как нельзя более отвечали личным взглядам и предпочтениям Императора Александра. К тому же, с удалением Бейста, значительно улучшились отношения венского Двора к петербургскому. Князь Горчаков приветствовал назначение графа Андраши выражением ему полного доверия, как бы в противоположность чувствам, которые внушал его предшественник. По всем означенным причинам, Государь, при ближайшем свидании с германским послом, спросил его: «Разве меня не хотят видеть в Берлине?». Принц Рейсс поспешил донести об этом императору Вильгельму и желаемое приглашение тотчас же было отправлено в Петербург. Со своей стороны, император австрийский командировал в русскую столицу дядю своего, эрцгерцога Вильгельма, чтобы условиться о тройственном свидании.

10-го августа, Император Александр отплыл из Ливадии в Керчь и Таганрог. В Новочеркасске, принимая высших чинов войска донского, он открыл им побудительную причину съезда своего с императорами германским и австрийским: «В настоящую минуту, я никакой опасности для нас не предвижу. Для большего еще обеспечения мира, я решился предпринять поездку за границу и надеюсь, что она не останется без результата для нас». Через Харьков, Чугуев, Елисаветград и Вержболово, Его Величество 25-го августа прибыл в Берлин в сопровождении многочисленной и блестящей свиты, в состав которой входили: Великие Князья – Наследник Цесаревич, Владимир Александрович и Николай Николаевич, канцлер князь Горчаков, фельдмаршал граф Берг, министр Императорского Двора граф А. В. Адлерберг и шеф жандармов граф Шувалов. На другой день в прусскую столицу приехал и император Франц-Иосиф с министром иностранных дел, графом Андраши.

Начался пышный ряд празднеств, военных и придворных: парады, спектакли, охоты, торжественный обед в Белой зале королевского замка, за которым император Вильгельм произнес тост за своих Августейших гостей. В ответ на него, император австрийский поднял кубок за императора и императрицу германских, а Император Александр – «за здоровье храброй прусской армии». Тем временем, между тремя первенствующими министрами, Горчаковым, Бисмарком и Андраши, происходили ежедневные совещания, приведшие к следующему соглашению: три Монарха считают своей общей задачей поддержание мира Европы. Но тогда же между Германией и Австрией состоялся и другой уговор, оставшийся тайной для русской дипломатии: первая обязалась содействовать второй в доставлении ей вознаграждения на Балканском полуострове за понесенные в Германии и Италии земельные утраты.

Три Императора, проведя пять дней в дружественном общении, расстались 30-го августа, в день именин русского Государя, который из Вержболова направился чрез Мендибож, Бендеры и Одессу, прямо в Ливадию, куда прибыл 10-го сентября. Проведя шесть недель на Южном берегу Крыма, Его Величество в конце октября возвратился в Царское Село, а месяц спустя переехал на жительство в Зимний дворец.

На Георгиевский праздник пригласил он приехать в Петербург второго брата императора Вильгельма, принца Карла прусского, получившего незадолго до того, по случаю исполнившегося пятидесятилетия со дня назначения его шефом русского полка, орден св. Георгия 2-й степени. В свите принца находился и Шнейдер. Отпуская своего чтеца, старец-император поручил ему передать царственному племяннику, что он «крайне несчастлив» (kreuz-unglucklich) что не может сам совершить поездку в Россию, но что ему еще нужно беречь себя, вследствие повреждения ноги минувшим летом в Гастейне. Когда, при представлений Александру Николаевичу, Шнейдер исполнил поручение своего государя, передав в точности его слова, Его Величество отвечал: «Ну, так я вам скажу, что я «крайне счастлив», потому что дядя Карл привез мне уверение, что я увижу здесь императора в будущем мае. Он сообразит свою поездку с посещением венской всемирной выставки и, конечно, будет чувствовать себя здесь как дома. Да, он дома здесь, в этих покоях! У меня везде по близости его портреты. Посмотрите тут: это еще принц Вильгельм, в мундире гвардейской кавалерии померанского ландвера, там – новейший портрет шефа моего драгунского полка, а далее, в Знаменной зале – он же, на большой картине парада в Потсдаме».

В Георгиев день Императоры русский и германский обменялись следующими телеграммами: «Благоволите принять поздравление всех кавалеров св. Георгия с орденским праздником, на котором мы были бы счастливы видеть вас присутствующим. Присутствие Карла – большая радость для меня. Я позволил себе назначить его, как инспектора артиллерии, шефом нашей артиллерийской бригады гренадерского корпуса. С гордостью ношу вот уже три года ваш голубой крест, который вручен был мне, от вашего имени, несчастным Альбрехтом – (принц этот скончался летом 1872 года) – в нынешний день, Александр». На депешу последовал ответ из Берлина: «Благодарю вас от души за вашу дорогую телеграмму и за новую милость, которую вы соблаговолили оказать Карлу, столь же осчастливленному ею, сколько и признательному за нее. У меня тяжело на сердце от того, что не могу быть в Петербурге в настоящий день. Я уже получил телеграмму от Орденского полка, на которую отвечал тотчас же. Спасибо за воспоминание об Альбрехте. Вильгельм».

Вильгельм I сдержал обещание и весной 1873 года посетил царственного племянника в Петербурге. Императору германскому был оказан столь же торжественный, сколько и радушный прием. 14-го апреля Государь встретил его в Гатчине, вместе с Наследником Цесаревичем и Великими Князьями Константином и Михаилом Николаевичами. В Петербурге, на вокзале Варшавской железной дороги ждал его, во главе войск гвардии, Великий Князь Николай Николаевич; в Зимнем дворце – все прочие члены Императорского дома. Императрица Мария Александровна отсутствовала. Болезненное состояние вынудило Ее Величество еще в начале марта отправиться с Августейшей дочерью в Сорренто.

В Вержболове почетный караул со знаменем был от Кексгольмского гренадерского, короля Фридриха-Вильгельма III прусского, полка; в Гатчине – от драгунского полка Военного Ордена; на вокзале в Петербурге – от Калужского полка. Все эти полки, коих Августейший гость состоял шефом, были к его приезду вызваны в Петербург и, вместе с гвардией, расположены шпалерами по пути от вокзала до Зимнего дворца, под общим начальством Великого Князя Николая Николаевича. Во дворце почетный караул был от 1-й роты лейб-гвардии Преображенского полка. Несметная толпа народа наполняла площадь перед дворцом. Она оглашала ее кликами «ура!» при проезде Их Величеств, а также, когда оба императора появились на дворцовом балконе.

Первый выезд императора Вильгельма на следующий день 16-го апреля был в Петропавловский собор, где он поклонился гробницам Николая I и любимой сестры своей, Императрицы Александры Феодоровны. Поутру он принимал фельдмаршалов князя Барятинского и графа Берга, ординарцев от шефских полков; обедал в Аничковом дворце у Наследника Цесаревича. В этот день Государь посетил находившихся в свите императора германского, князя Бисмарка и графа Мольтке.

17-го апреля, в день рождения Государя, император Вильгельм, в мундире гренадерского Кексгольмского прусского полка и с георгиевской лентой, присутствовал при торжественном богослужении в большой церкви Зимнего дворца. После завтрака на дворцовой площадке происходил развод с церемонией от Прусского полка, вслед за тем император германский принимал членов дипломатического корпуса. Обед был на половине императора Вильгельма.

После обеда пред дворцом собрались соединенные оркестры всех гвардейских полков, в числе 1300 музыкантов и 480 барабанщиков. Они исполнили несколько музыкальных пьес, причем русские военные и народные мелодии сменялись прусскими. Пять электрических солнц освещали исполнителей и, наводнявшую площадь, несметную толпу.

18-го апреля, принимая адрес от депутации проживающих в Петербурге германских подданных, император Вильгельм произнес речь, в которой, выставил на вид великое историческое значение совершившегося объединения Германии. В тот же день происходил смотр императорских конюшен и обед на собственной половине Его Величества, к коему приглашены были свита германского императора и члены немецкого посольства. День заключился балом в Эрмитаже.

19-го апреля император Вильгельм посетил инженерные академию и училище и рассматривал в музее их модели наших крепостей. «Высокий гость русского Государя, – повествует биограф графа Тотлебена, – обратил особенное внимание на прекрасную модель Севастопольской осады. По желанию Императора Александра, Тотлебен делал необходимые пояснения, которые в отношении к Севастополю превратились в лекцию, продолжавшуюся полтора часа времени. Император Вильгельм с величайшим вниманием, стоя, выслушал импровизацию защитника Севастополя, и расставаясь с ним, выразил Тотлебену полнейшее удовольствие, пожаловав ему, в знак признательности, орден pour le merite». Оба Императора обедали у Великого Князя Михаила Николаевича, а вечер провели на бале, данном с.-петербургским дворянством в зале своего собрания, в честь Августейшего гостя.

20-го апреля происходил большой парад на Царицыном лугу. После парада Императоры и все члены царствующего дома, а из немецких гостей – Бисмарк, Мольтке и Рейсс, завтракали у принца Петра Георгиевича Ольденбургского. Одновременно был предложен завтрак и 500 воспитанницам женских институтов, смотревших на парад из дома Его Высочества. Вечером в Большом театре состоялся парадный спектакль для приглашенных.

21-го апреля, в день посвященный воспоминанию о покойной Императрице Александре Феодоровне, утром была панихида в Петропавловском соборе у гробницы Государыни, а в четыре часа Их Величества, в сопровождении избранной свиты, отбыли в Царское Село. Там император Вильгельм посетил прежде всего покои в Александровском дворце, где провела последние дни жизни и скончалась любимая сестра его. По осмотре затем арсенала, обед был подан в Большом дворце. К вечеру Высочайшие гости возвратились в столицу.

В воскресенье 22-го апреля германский император присутствовал при богослужении в лютеранской церкви св. Петра, затем – при разводе от Калужского, имени своего, полка, наконец, в большом утреннем концерте в Дворянском собрании, данном в пользу с.-петербургского немецкого благотворительного общества. В 6 часов, в Николаевской зале Зимнего дворца состоялся парадный обед на 636 приглашенных. За этим обедом Государь произнес следующий тост на французском языке: «Здоровье его величества императора и короля Вильгельма, моего лучшего друга! В дружбе, нас соединяющей, которую мы унаследовали от наших родителей и которую, надеюсь, передадим нашим детям, я усматриваю для Европы лучший залог мира, в коем все нуждаются и которого все желают. Да сохранит Господь его величество еще на многие лета и да даст ему наслаждаться в мире и спокойствии его успехами и славой. Таковы искреннейшие желания моего сердца!» Император Вильгельм отвечал также по-французски: «Августейшие слова, которые Ваше Величество изволили произнести, останутся навсегда запечатленными в моем глубоко тронутом и признательном сердце. Эта признательность относится равномерно к дружескому приему, сделанному мне лично вами и встреченному мной в вашем государстве. Чувства и желания, Вашим Величеством выраженные, суть также и мои. Да услышит их Всевышний для благоденствия наших народов и для упрочения европейского мира!»

23-го апреля, в день тезоименитства Великой Княгини Александры Петровны, оба Императора завтракали у Великого Князя Николая Николаевича, обедали в Зимнем дворце. День заключился балом у Цесаревича и Цесаревны.

24-го апреля Августейший гость осматривал Эрмитаж и особенное внимание обратил на музей Керченских древностей. В два часа на Царицыном лугу происходило в его присутствии ученье 1-го батальона л.-гв. Семеновского полка и драгун Военного Ордена. Обедали оба Императора в Михайловском дворце у Великой Княгини Екатерины Михайловны. В этот день, по первоначальной программе, должен был состояться отъезд германского императора. Но, уступая настояниям своего Державного племянника и друга, его величество отложил его еще на два дня.

25-го апреля Вильгельм I воспользовался свободным утром, чтобы в сопровождении посла своего при русском Дворе, принца Рейса, совершить прогулку по городу. Он присутствовал на смотре столичной пожарной команды, произведенном на Дворцовой площади и на ученье сводной пехотной бригады из полков: Прусского и Калужского на Царицыном лугу; обедал в Мраморном дворце у Великого Князя Константина Николаевича. В этот день был большой бал в немецком посольстве у князя Рейса, гостями коего были оба Императора и все прочие Высочайшие особы.

26-го апреля, после двенадцатидневного пребывания в русской столице, император Вильгельм выехал из Петербурга. Государь и все Великие Князья провожали его до Гатчины. Там, после обеда во дворце, в четыре часа пополудни произошла на вокзале железной дороги трогательная сцена расставания. Монархи несколько раз поцеловались и обнялись, потом – как рассказывает свидетель, – император германский, с наклоненной головой, с растроганным лицом, быстрыми шагами направился к вагону, не оборачиваясь.

Не один старец-император показывал себя глубоко тронутым торжественностью и задушевностью приема. По общему свидетельству очевидцев, никогда князь Бисмарк не обнаруживал более чарующей любезности, чем во дни, проведенные им в Петербурге в 1873 году. «Насколько известно, – пишет один из биографов немецкого канцлера, – во все время этого пребывания вовсе не было речи о политике; даже в обращении с князем Горчаковым, князь Бисмарк являлся более старым и близким знакомым петербургского общества, человеком, постоянно удостоенным особой милости и благоволения Царя, чем чужестранным министром. Благодаря памяти, приводившей всех в изумление, бывший прусский посланник припоминал тысячу происшествий, больших и малых, случившихся в продолжение годов, проведенных вместе; не только чиновники посольства, но все лица, важные и неважные, с коими он находился в сношениях в период с 1859 по 1862 год, были узнаны им, и он приветствовал их и напоминал им о былом человеке, который с тех пор преобразил мир».

Хотя посещение императором Вильгельмом его дарственного друга и племянника и носило преимущественно родственный и семейный отпечаток, но событию этому нельзя отказать и в важном политическом значении, так как оно знаменовало высшую степень проявления дружбы, около столетия связывавшей Государей России и Пруссии. Такое именно значение придавали событию в Европе. Так оценивал его и полуофициальный орган немецкого канцлера, берлинская «Provinzial-Correspondenz»: «Общность взглядов, создавшая союз Пруссии и России в 1863 году во время польского восстания, была исходной точкой той нынешней политики обоих государств, которая по поводу великих событий последних лет проявила свое могущество. Начиная от поведения России в Шлезвиг-Голштинском вопросе и до важных доказательств сочувствия, данных Императором Александром Германии в продолжение последней войны, все содействовало тому, что означенный союз стал крепче прежнего». Еще определеннее высказался в том же смысле сам князь Бисмарк, перед отъездом из Петербурга повторивший многим из своих русских друзей и знакомых следующие знаменательные слова: «Если бы я мог только допустить мысль, что стану когда-нибудь враждебно относиться к Императору и к России, то я почел бы себя изменником (Si j’admettais seulement la pensée d’être jamais hostile a l’Empereur et a la Russie, je me considèrerais comme un traitre).

Несколько дней спустя, по отъезде германского императора, в Петербург прибыл шах персидский и провел здесь пять дней. Проводив его, Император Александр сам отправился в Вену, отвечая на приглашение императора Франца-Иосифа посетить венскую всемирную выставку. Его Величеству сопутствовали Цесаревич, Цесаревна и Великий Князь Владимир Александрович, а кроме обычной свиты – канцлер князь Горчаков. Государь оставался в австрийской столице целую неделю – с 20-го по 27-е мая, причем в честь его, при Дворе и в венском обществе дан был ряд блестящих празднеств. Из Вены Александр Николаевич, чрез Штутгарт, поехал в Эмс, где съехался с возвратившейся из южной Италии Августейшей супругой. В замке Югенгейме 29-гоиюня состоялась помолвка Великой Княжны Марии Александровны со вторым сыном королевы великобританской, принцем Альфредом, герцогом Эдинбургским.

На возвратном пути в Россию, в Варшаве присоединился к царскому поезду дядя императора Франца-Иосифа, генерал-инспектор австро-венгерской армии, фельдмаршал эрцгерцог Альбрехт, ехавший для присутствования на Красносельских маневрах. Государь пожаловал по этому случаю победителю при Кустоцце орден св. Георгия 1-й степени.

Осень Их Величества по обыкновению провели в Ливадии. По возвращении Государя в Петербург, 24-го ноября состоялось в его присутствии торжественное освящение памятника, воздвигнутого Императрице Екатерине II на площади Александринского театра.

1873 год заключился знаменательным рескриптом Императора Александра министру народного просвещения, графу Д. А. Толстому, возлагавшим на дворянство ближайшее наблюдение за народным образованием. «В постоянных заботах моих о благе моего народа, – писал Государь, – я обращаю особенное мое внимание на дело народного просвещения, видя в нем движущую силу всякого успеха и утверждение тех нравственных основ, на которых зиждутся государства. Дабы способствовать самостоятельному и плодотворному развитию народного образования в России, я утвердил в 1871 и 1872 годах составленный, согласно с такими моими видами, устав средних учебных заведений вверенного вам ведомства, долженствующих давать вполне основательное, общее образование юношеству, готовящемуся к занятиям высшими науками, а не предназначающих себя к оным – приспособлять к полезной практической деятельности. Заботясь равно о том, чтобы свет благого просвещения распространялся во всех слоях населения, я повелел учредить институты и семинарии для приготовлений наставников народных училищ городских и сельских; вместе с тем, самые училища эти должны получить указанное им правильное устройство и развитие, сообразно с потребностями времени и замечаемым в настоящую пору повсеместно в Империи стремлением к образованию. Я надеюсь, что ожидаемое, вследствие сего, значительное размножение народных училищ распространит в населении, вместе с грамотностью, ясное разумение божественных истин учения Христова, с живым и деятельным чувством нравственного и гражданского долга. Но достижение цели, для блага народа столь важной, надлежит предусмотрительно обеспечить. То, что в предначертаниях моих должно служить к истинному просвещению молодых поколений, могло бы при недостатке попечительного наблюдения, быть обращаемо в орудие нравственного растления народа, к чему уже обнаружены некоторые попытки, и отклониться от тех верований, под сенью коих в течение веков собралась, крепла и возвеличилась Россия. Как лицо, призванное моим доверием к осуществлению моих предначертаний по части народного просвещения, вы усугубите всегда вас отличавшее рвение к тому, чтобы положенные в основу общественного воспитания начала веры, нравственности, гражданского долга и основательность учения были ограждены и обеспечены от всякого колебания. Согласно с сим, я вменяю в непременную обязанность и всем другим ведомствам оказывать в сем деле полное содействие. Дело народного образования, в духе религии и нравственности, есть дело столь великое и священнее, что поддержанию и упрочению его в сем истинно-благом направлении должны служить не одно только духовенство, но и все просвещеннейшие люди страны. Российскому дворянству, всегда служившему примером доблести и преданности гражданскому долгу, по преимуществу предлежит о сем попечение. Я призываю верное мое дворянство стать на страже народной школы. Да поможет оно правительству бдительным наблюдением на месте к ограждению оной от тлетворных и пагубных влияний. Возлагая на него и в сем деле мое доверие, я повелеваю вам, по соглашению с министром внутренних дел, обратиться к местным предводителям дворянства, дабы они, в звании попечителей начальных училищ в их губерниях и уездах, и на оснований прав, которые им будут предоставлены особыми о том постановлениями, способствовали ближайшим своим участием к обеспечению нравственного направления этих школ, а также к их благоустройству и размножению».

Со всех концов России дворянство, в ряде всеподданнейших адресов, с единодушным одушевлением откликнулось на царский призыв, выражая благодарность за оказанное ему доверие и готовность исполнить Высочайшую волю. «История русского дворянства, – писали в адресе своем дворяне московские, – свидетельствует, что не вещественно выгодные сословные льготы, ныне упраздняемые великими преобразованиями Вашего Императорского Величества, но дарованное ему грамотой Екатерины II, значение дворянство ставит выше всего».

1-го января 1874 года обнародован манифест о введении в России всеобщей воинской повинности. Начинался он следующими словами: «В постоянной заботливости о благе нашей Империи и даровании ей лучших учреждений, мы не могли не обратить внимания на существовавший до сего времени порядок отправления воинской повинности. По действовавшим доныне узаконениям, повинность эта возлагалась лишь на мещан и крестьян и значительная часть русских подданных изъята была от обязанности, которая должна быть для всех одинаково священна. Такой порядок, сложившийся при иных обстоятельствах, не согласуясь с изменившимися условиями государственного быта, не удовлетворяет и настоящим военным требованиям. Новейшие события доказали, что сила государства не в одной численности войска, но преимущественно, в нравственных и умственных его качествах, достигающих высшего развития лишь тогда, когда дело защиты отечества становится общим делом народа, когда все, без различия званий и состояний, соединяются на это святое дело». Манифест излагал историю совершившегося преобразования, к разработке которого приступлено в 1870 году, и упоминал с признательностью о сочувственном отклике дворянства и других, не подлежавших рекрутству, сословий, выразивших радостное желание разделить с остальным народом тягости обязательной военной службы. «Мы приняли эти заявления, – свидетельствовал Государь, – с отрадным чувством гордости и благоговейной признательностью к Провидению, вручившему нам скипетр над народом, в котором любовь к Отечеству и самоотвержение составляют заветное, из рода в род переходящее, достояние всех сословий». Перечислив главные основания нового устава, привлекающего к участию в отправлении воинской повинности все мужское население Империи, без допущения денежного выкупа или замены охотниками, по жеребью определяющему раз навсегда, кто обязан идти на действительную службу и кто от нее свободен, – манифест заключался так: «Утвердив, составленный согласно с сими основаниями Устав о воинской повинности и призывая подданных наших, именем дорогой всем нам Отчизны, к ревностному исполнению возложенных на них обязанностей, мы не имеем намерения отступить от начал, которым неуклонно следовали во все наше царствование. Мы не ищем, как не искали до сих пор, блеска военной славы и лучшим жребием, ниспосланным нам от Бога, почитаем вести Россию к величию путем мирного преуспеяния и всестороннего внутреннего развития. Устройство могущественной военной силы не остановит и не замедлит этого развития; оно, напротив, обеспечит правильный и непрерывный ход оного, ограждая безопасность государства и предупреждая всякое посягательство на его спокойствие. Даруемые же ныне важные преимущества молодым людям, получившим образование, да будут новым орудием к распространению в народе вашем истинного просвещения, в котором мы видим основание и залог его будущего благоденствия».

Все подготовительные меры к немедленному введению в действие нового Устава о воинской повинности были приняты заблаговременно, и первый призыв новобранцев, на основании этого Устава, состоялся осенью того же 1874 года.

11-го января совершено бракосочетание дочери Императора, Великой Княжны Марии Александровны, с герцогом Эдинбургским, в присутствии Августейших родителей и всех членов Царской семьи, а также прибывших к этому дню братьев жениха, принца Валлийского и принца Артура. После совершения обряда, Государь с новобрачными съездил в Москву, но остался там всего лишь три дня, спеша возвратиться в Петербург, чтобы принять императора австрийского, впервые посещавшего северную русскую столицу.

Император Франц-Иосиф прибыл в Петербург 1-го февраля, в сопровождении своего министра иностранных дел, графа Андраши, и провел там одиннадцать дней. В честь его состоялся, при Дворе и в высшем обществе, ряд празднеств, независимо от военных торжеств. На парадном обеде в Зимнем дворце, происходившем 3-го февраля, Государь в следующих словах приветствовал своего Августейшего гостя: «Пью за здоровье друга моего, императора Франца-Иосифа, которого мы радуемся видеть посреди нас. В дружбе, связывающей нас обоих с императором Вильгельмом и с королевой Викторией, усматриваю я самый верный залог мира в Европе, столь всеми желаемого и для всех необходимого». Император австрийский отвечал: «Преисполненный благодарности за дружеский прием, здесь мною встреченный, и искренно разделяя убеждения и чувства, только что выраженные Августейшим другом моим, я пью за здоровье Его Величества Императора, Ее Величества Императрицы и всего Августейшего дома. Да будет над ними благословение Божие!»

Проведя в Петербурге день своего рождения, Император Александр 19-го апреля выехал за границу. В Берлине, в присутствии его, состоялось обручение второго его сына, Великого Князя Владимира Александровича, с принцессой Марией Мекленбург-Шверинской, а в Штутгарте – бракосочетание племянницы, Великой Княжны Веры Константиновны с герцогом Вильгельмом Виртембергским. Посетив в Амстердаме короля нидерландского, по случаю двадцатипятилетия со дня его свадьбы, Государь спешил в Англию, чтобы быть свидетелем супружеского счастья любимой дочери. Его Величество отплыл из Флиссингена 1-го мая и в тот же день высадился на берег в Дувре, а к вечеру прибыл в Виндзорский замок. Там и в Лондоне, в Букингемском дворце, Государь оставался целые девять дней, чествуемый в семейном королевском кругу, при Дворе и в обществе, как дорогой и желанный гость. При приеме дипломатического корпуса, он выразился, что политика России заключается в сохранении мира на материке Европы и что он надеется, что европейские правительства соединятся между собой для этой общей цели; а на завтраке, данном в честь его лондонским лорд-мэром в Гильдголле, благодарил за гостеприимный, сердечный прием, оказанный в Англии, как его Августейшей дочери, так и ему самому, и выразил надежду, что эти заявления любви со стороны английского народа еще теснее скрепят узы дружбы, соединяющие Россию и Великобританию, ко взаимной пользе обоих государств.

На возвратном пути из Англии, Император Александр навестил в Брюсселе короля и королеву бельгийцев, и четыре недели провел в Эмсе, куда в то же время прибыл для лечения император Вильгельм. Государь съехался с Императрицей в Югенгейме, где собрался, по случаю прибытия Августейшей невесты Великого Князя Владимира Александровича, семейный круг, в котором принял участие и император германский. Оттуда Его Величество заехал в Веймар к двоюродному брату, великому герцогу, и через Дрезден и Варшаву, 30-го июня, возвратился в Царское Село.

В продолжение 1874 года, состоялось несколько важных перемен в составе высшего государственного управления. Еще в предшедшем году, по смерти генерал-адъютанта Зеленого, преемником ему в звании министра государственных имуществ, назначен бывший министр внутренних дел П. А. Валуев, причем расширен круг деятельности вверенного ему министерства включением в состав оного лесного департамента и государственного коннозаводства. В должности председателя Комитета Министров, умершего князя П. П. Гагарина заместил генерал-адъютант П. Н. Игнатьев. По смерти графа Берга, упразднена должность наместника Царства Польского и главным начальником Привислянского края определен в звании генерал-губернатора, генерал-адъютант Коцебу. Во главе министерства путей сообщения управление которым, по увольнении в 1871 году графа Владимира Алексеевича Бобринского, было вверено графу Алексею Павловичу Бобринскому, последнего заменил вице-адмирал Посьет. Наконец, отправление графа Шувалова послом в Лондон, повлекло за собой назначение шефом жандармов генерал-адъютанта Потапова, а генерал-губернатором Северо-Западного края – генерал-адъютанта Альбединского. Тогда же упразднена должность новороссийского генерал-губернатора, а два года спустя и должность генерал-губернатора в Прибалтийском крае.

Вскоре по совершившемся 16-го августа бракосочетании Великого Князя Владимира Александровича с Великой Княжной Марией Павловной, Государь и Императрица отправились в Ливадию, откуда Ее Величество, сопровождаемая Наследником Цесаревичем, выехала в Англию, чтобы потом всю зиму провести в Сан-Ремо, близ Ниццы. Император оставался в Крыму до половины ноября и вернулся в столицу к Георгиевскому празднику.

Между тем, в Брюсселе собралась, по приглашению русского Двора, международная конференция из представителей шести великих держав, а также Бельгии, Дании, Испании, Греции, Нидерландов, Португалии, Швейцарии, Швеции и Турции. Предметом ее совещаний был, составленный в русском министерстве иностранных дел, проект конвенции об определении законов и обычаев войны, разделявшийся на четыре отдела: о правах воюющих сторон в отношении друг друга; о правах воюющих сторон в отношении частных лиц; о сношениях между воюющими сторонами и о репрессалиях. По мысли нашего дипломатического ведомства, обнимающее эти вопросы соглашение между державами, вызванное интересами человеколюбия, должно было быть дальнейшим шагом по пути, на который вступили они подписанием договоров: в 1864 году в Женеве о Красном Кресте и в 1868 году в С.-Петербурге о разрывных пулях. Но такая попытка обратить в обязательные постановления некоторые отвлеченные начала международного права не имела успеха. Представители европейских держав на брюссельской конференции, ввиду обнаружившихся между ними существенных разногласий, не пришли к соглашению и разошлись, подписав протокол, в котором выразили лишь желание, чтобы труды их послужили основанием к окончательному разрешению их правительствами возбужденных на конференции вопросов. Резкий отказ Англии продолжать переговоры по существу предмета, представлявшегося лондонскому Двору, да и многим из других участвовавших в брюссельских совещаниях держав, стеснением законного права обороны государства в случае неприятельского в него вторжения, положил делу конец, а предположенная по тем же вопросам вторая конференция в Петербурге – не состоялась.

25-го марта совершилось в области духовной важное, издавна подготовленное событие: воссоединение с православной церковью последней греко-униатской епархии в России – Холмской. В день Благовещения, депутация, состоявшая из администратора епархии, протоиерея Поппеля, соборных протоиереев и всех благочинных Люблинской и двух уездов Седлецкой губерний, а также из выборных от прихожан, вручила императору в Зимнем дворце всеподданнейшее о том прошение и соборное постановление епархиального духовенства. «Выслушав с особенным удовольствием, – отвечал Государь, – ваши заявления, я прежде всего благодарю Бога, которого благодать внушила вам благую мысль возвратиться в лоно Православной Церкви. К ней принадлежали предки ваши и она, в настоящее время, с распростертыми объятиями, принимает вас. Благодарю вас за то утешение, которое вы мне доставили, верю вашей искренности, и уповаю на Бога, что Он подкрепит вас на том пути, который вы ныне добровольно избрали».

Император Александр готовился предпринять обычную поездку за границу для пользования водами в Эмсе, когда на долю его выпало выступить решающим посредником в зарождавшейся между Германией и Францией, распре и спасти мир Европы от грозившей ему опасности.

Взаимные отношения Германии и Франции начали обостряться очень скоро по окончании франко-немецкой войны. Уже в 1874 году упоминание несколькими французскими епископами, в окружных посланиях к своей пастве, об утраченных Францией Лотарингии и Эльзасе, послужило поводом к грозным протестам берлинского Двора. Но главной причиной его раздражения была изумительная быстрота, с которой Франция оправилась от своих поражений и восстановила разгромленные в 1870–71 годах, военные свои силы. Весной 1875 года в дипломатических кругах Берлина и в официозной немецкой печати усиленные вооружения Франции выдавались за желание ее возобновить борьбу с Германией, тогда как в Париже подозревали самого князя Бисмарка в намерении напасть на Францию, прежде, чем она успеет преобразовать и усилить свою армию и укрепить границу. Понятна тревога, возбужденная во французском правительстве этими опасениями. Герцогу Деказу, вскоре по избрании маршала Мак-Магона президентом французской республики занявшему пост министра иностранных дел, единственным спасением представлялось обращение к покровительству русского Императора. В начале апреля, возвратившийся из отпуска, французский посол в Петербурге, генерал Лефло, обратил внимание князя Горчакова на опасность, угрожавшую Фравции из Берлина. Канцлер отрицал предполагаемые у Бисмарка намерения, приписывая толки о войне желанию его повлиять на депутатов рейхстага с целью добыть их согласие на потребованные имперским правительством новые военные кредиты, но в виде заключения преподал такой совет: «будьте сильны, очень сильны (il faut vous rendre forts, très forts). Тогда посол ознакомил министра с полученными французским правительством доверительными сведениями, сводившимися к тому, что решенное в Берлине нападение на Францию непременно состоится не далее, как в следующем сентябре, и заключил выражением надежды, что Император Александр и его канцлер не допустят до такого насилия, гибельного не только для Франции, но и для всей Европы. Князь Горчаков успокоил Лефло уверением, что Россия сделает все, от нее зависящее, чтобы склонить берлинский Двор к умеренности и к миру, и что сам Государь воспользуется своим предстоящим проездом через Берлин, чтобы повлиять в этом смысле на императора Вильгельма.

Несколько дней спустя, Император Александр, приняв генерала Лефло в частной аудиенции, выразил ему удовольствие по поводу состоявшегося принятия французским национальным собранием конституционного закона, как залога правительственной устойчивости и прочности. Посол воспользовался этим, чтобы противопоставить успокоению умов во Франции ту тревогу; что возбуждают в ней задорные выходки немецкой дипломатии и ее руководителя. «Я понимаю эту тревогу, – возразил Император, – и скорблю о ее причинах. Впрочем, я убежден, что Германия далека от мысли начать войну и что все эти достойные сожаления происки Бисмарка суть не что иное, как хитрость, к которой он прибегает, чтобы утвердить власть за собой распространением веры в свою необходимость, посредством возбуждения призрачных опасностей. Я знаю достоверно, что император Вильгельм – решительный противник всякой новой войны, а если б его не стало, то, я думаю, наследный принц воспротивится ей не менее отца. Во всяком случае, будьте уверены, что я, подобно вам, желаю мира и что ничем не пренебрегу для того, чтобы помешать его нарушению». «Франция питает эту надежду, Государь, – отвечал Лефло; – для предотвращения опасностей, ей угрожающих, она рассчитывает на могущественное вмешательство Вашего Величества, так как ваше слово пользуется ныне таким весом в Европе». Посол прибавил, что России делает честь то значение, которого она достигла среди мира, не прибегая к пушечным выстрелам, благодаря единственно мудрости ее правительства и личному характеру Государя, мнение которого будет, конечно, уважено в Берлине. Император заметил, что если французы жалуются на усиленные вооружения немцев, то и немцы имеют основание быть недовольными такими же вооружениями французов. Выслушав возражение посла, что сравнение это не вполне верно, по той причине, что война только усилила военную мощь Германии, тогда как она совершенно расстроила французскую армию, Его Величество продолжал: «Это правда! Я ее вполне признаю и не только не порицаю вас, но совершенно напротив. Тем не менее, повторяю вам опять: нельзя объявить вам войны, доколе вы сами не подадите к тому серьезного повода, а вы такого не дадите. Если же бы вышло иначе, то есть, если бы Германия вздумала выступить в поход без причины или под вздорными предлогами, то она поставила бы себя перед Европой в то же положение, как Бонапарт в 1870 году, и, – заключил Император, – она сделала бы это на свой риск и страх. А потому не тревожьтесь, генерал, и успокойте ваше правительство. Передайте ему мою надежду, что отношения наши останутся всегда такими же, как ныне, совершенно искренними (cordiales). Вы знаете, как высоко мое уважение к вам. Я питаю к вам полное доверие и верю всему, что вы мне говорите. Имейте же такое же доверие ко мне. Интересы наших обоих государств тождественны, и если, – чему я отказываюсь верить, – настанет день, когда вам будет угрожать серьезная опасность, то вы узнаете о ней очень скоро, и узнаете от меня».

Что опасения французского правительства не были вполне лишены основания, в Петербурге убедились, когда прибыл туда один из ближайших и довереннейших сотрудников князя Бисмарка, советник имперского ведомства иностранных дел, Радовиц, на которого возложено было поручение осведомиться под рукой, какое положение займет Россия, в случае возобновления враждебных действий между Германией и Францией? В беседах с русскими государственными людьми немецкий дипломат намекал довольно прозрачно, что за дружественный нейтралитет Германия согласна отплатить России содействием всем ее видам на Востоке. Но внушения эти остались без отголоска. Радовицу дали понять, что русский Двор не питает никаких честолюбивых замыслов, и на Востоке, как и на Западе, желает лишь одного: мира и соблюдения территориального status quo, с возможным лишь облегчением бедственной участи христианских подданных султана.

Между тем, герцог Деказ, получив от генерала Лефло донесение об объяснениях его с князем Горчаковым и с самим Императором, и ободренный их успехом, поручил послу сделать еще шаг, с целью обеспечить Франции поддержку России, в случае столкновения с Германией. Он сообщил ему, что в Берлине заметно некоторое успокоение и результат этот приписывал внушениям русского Двора. «От Императора Александра, – писал он, – зависит довершить и упрочить свое дело. Я часто говорил вам, что в моих глазах русский Император есть верховный хранитель мира вселенной. В настоящую минуту он может утвердить его надолго словами, которые он произнесет проездом в Берлине, и той энергией, с которой выразит свою волю не допустить, чтобы мир этот был нарушен… Если я не успокоен в той мере, в какой желает это и советует князь Горчаков, то, конечно, не вследствие сомнения в поддержке, которую окажет вам, против гибельных стремлений, его Государь, ни в решающем значении его вмешательства, лишь бы только оно состоялось вовремя. Но потому именно, что миролюбивая его воля хорошо известна в Берлине, потому что там хорошо знают, что он станет энергично протестовать против злобных намерений, – я и опасаюсь, что они будут от него тщательно скрыты и что будет в один прекрасный день принято решение, которое поставит его лицом к лицу с совершившимся фактом. Я потеряю это опасение и чувство безопасности, испытываемое мною, будет полно, если только Его Величество соблаговолит объявить, что он почтет нечаянность (une surprise) за оскорбление, и что он не позволит совершиться этому беззаконию. Одно это слово утвердит мир вселенной, и слово это будет достойно Императора Александра. Что до меня касается, то я не поколеблюсь присовокупить к тому, что было так справедливо сказано вами в подтверждение наших мирных решений, готовность дать Царю всякое ручательство, какое только он признает нужным, против какого-либо замысла о нападении, против малейшего нарушения всеобщего мира, в твердой решимости повергнуть на Августейшее его посредничество всякий спор, который может возникнуть, и таким образом, поставить под охрану его мудрости то успокоение сердец и интересов, которое принято им под свое достославное покровительство. Его Величество изволил вам сказать, что в час опасности мы будем предупреждены, и предупреждены им самим. Мы принимаем уверение в том с тем большим доверием, что в этот день мы обратимся к его заботливости. Но, если Император не будет сам предуведомлен заранее, то он соблаговолит признать, что и он явится обманутым и застигнутым врасплох; что он, таким образом окажется невольным сообщником западни, нам поставленной. А потому я питаю веру, что он отомстит за оскорбление, ставшее для него личным, и защитит своим мечом тех, которые положились на его поддержку».

Письмо герцога Деказа, с многочисленными приложениями, было сообщено в подлиннике генералом Лефло князю Горчакову, который тотчас же довел его до сведения Государя. На другой день канцлер возвратил его послу при следующей записке: «Император вручил мне сам приложенные бумаги и поручил благодарить вас за этот знак доверия. Его Величество присовокупил, что подтверждает все сказанное им вам на словах».

Тотчас было послано русскому послу в Лондоне приказание условиться с великобританским Двором об общих мерах к поддержанию мира. Встретясь с французским послом на разводе, за два дня до своего отъезда за границу, Император Александр повторил ему выражение благодарности за выказанное ему доверие, похвалил умеренность и благоразумие французской дипломатии ввиду немецких придирок, и заключил так: «Все это, надеюсь, уладится. Во всяком случае, вы знаете, что я вам сказал: я этого не забуду и сдержу обещание».

26-го апреля Государь выехал из Царского Села и остановился на два дня в Берлине. В разговорах с императором Вильгельмом и с Бисмарком он категорически заявил, что заботы Франции о своей безопасности не могут служить поводом к нападению на нее. Старец-император поспешил ответить, что и не помышляет о нарушении мира, а Бисмарк свалил вину на Мольтке и на военную партию. Как бы то ни было, князь Горчаков мог телеграфировать из Берлина русским представителям при иностранных Дворах: «Отныне мир обеспечен!»

Узнав о содержании этой циркулярной телеграммы, князь Бисмарк не сдержал перед русским канцлером выражения своей досады. Он старался уверить его, что никогда миру и не грозила опасность со стороны Германии, что убеждение в противном свидетельствует лишь о впечатлительности французов и о пылком их воображении, но тут же прибавил: «Вы, конечно, не будете иметь повода радоваться тому, что рисковали потерять нашу дружбу ради пустого удовлетворения собственного тщеславия. Скажу вам открыто: я добрый друг моих друзей и враг моих врагов». За то Деказ писал к Лефло в Петербург: «В первый раз за последние шесть лет Европа пробудилась. Послушная голосу России, она заявила о себе в общем соглашении, и заявление это было решающим… Успокоенные на счет настоящего, мы можем, кажется, взирать на будущее с некоторым доверием. Император Александр заставит уважать свое дело, и Европа приучилась уже следовать за ним».

Личная размолвка Горчакова с Бисмарком не отразилась на взаимных отношениях Императоров Александра и Вильгельма. Дядя навестил племянника во время пребывания его в Эмсе, а на возвратном пути в Россию встретил русского Государя в Эгере и проводил его до границы Саксонии – император Франц-Иосиф. Лето Александр Николаевич провел в Петергофе и в Красносельском лагере, осень – в Ливадии, и вместе с Императрицей, к концу ноября, возвратился в Петербург.

В тот самый год, когда громы войны умолкли на покоренном Кавказе, началось поступательное движение России в глубь Средней Азии, приведшее к распространению русского владычества на обширное пространство к востоку от Каспийского моря, вплоть до вершин Тянь-Шаня и до подножия Гималайского хребта.

В последние годы царствования Императора Николая, с занятием Заилийского края и с учреждением Сырдарьинской линии, укрепление Верное, со стороны Сибири, и форт Перовский, со стороны Оренбурга, были конечными точками русского военного господства в Средней Азии. По вступлении Императора Александра на Престол, признано было необходимым соединить их новой кордонной линией, которая обеспечила бы наши пределы от вторжения диких кочевников и от нападений со стороны среднеазиатских ханств – Хивы, Бухары и Коканда. С этой целью в мае 1864 года два отряда выступили на соединение один с другим, первый, в 2500 человек, под начальством полковника Черняева, из Верного, второй – в 1500 человек, под начальством полковника Веревкина, из форта Перовский. Черняев занял с бою кокандскую крепость Аулие-Ата, Веревкин – город Туркестан, после чего оба отряда поступили под начальство Черняева, который двинулся с ними к Чемкенту и 22-го сентября взял его приступом. Первоначальная цель экспедиции была достигнута. Учрежденная тогда же Ново-Кокандская линия связала конечные пункты русских владений на низовьях Сыр-Дарьи и в Заилийском крае. Произведенный в генерал-майоры, Черняев назначен начальником ее, с подчинением генерал-губернатору Западной Сибири.

Об этих движениях русских войск в Средней Азии вице-канцлер князь Горчаков довел до сведения иностранных держав пространным циркуляром, в котором объяснял, как вызвавшие их причины, так и пределы, коими предполагалось их ограничить. «Положение России в Средней Азии, – писал он, – одинаково с положением всех образованных государств, которые приходят в соприкосновение с народами полудикими, бродячими, без твердой общественной организации. В подобном случае интересы безопасности границ и торговых сношений всегда требуют, чтобы более образованное государство имело известную власть над соседями, которых дикие и буйные нравы делают весьма неудобными. Оно начинает прежде всего с обуздания набегов и грабительств. Дабы положить им предел, оно бывает вынуждено привести соседние народцы к более или менее близкому подчинению. По достижении этого результата, эти последние приобретают более спокойные привычки, но, в свою очередь, они подвергаются нападениям более отдаленных племен. Государство обязано защищать их от этих грабительств и наказывать тех, кто их совершает. Отсюда необходимость далеких, продолжительнейших, периодических экспедиций против врага, которого общественное устройство делает неуловимым. Если государство ограничится наказанием хищников и потом удалится, то урок скоро забудется; удаление будет приписано слабости; азиатские народы, по преимуществу, уважают только видимую и осязательную силу; нравственная сила ума и интересов образования еще нисколько не действует на них. Поэтому работа должна начинаться постоянно снова. Чтобы быстро прекратить эти постоянные беспорядки, устраивают среди враждебного населения несколько укрепленных пунктов, над ним проявляют власть, которая мало-помалу приводит его к более или менее насильственному подчинению. Но за этой второй миссией, другие, еще более отдаленные народы, скоро начинают представлять такие же опасности и вызывать те же меры обуздания. Таким образом, государство должно решиться на что-нибудь одно: или отказаться от этой непрерывной работы и обречь свои границы на постоянные неурядицы, делающие невозможным там благосостояние, безопасность и просвещение, или же все более и более подвигаться в глубь диких стран, где расстояния с каждым сделанным шагом увеличивают затруднения и тягости, которым оно подвергается. Такова была участь всех государств, поставленных в те же условия. Соединенные Штаты в Америке, Франция в Африке, Голландия в своих колониях, Англия в Ост-Индии, – все неизбежно увлекались на путь движения вперед, в котором менее честолюбия, чем крайней необходимости, и где величайшая трудность состоит в умении остановиться».

Изложив эти общие соображения, князь Горчаков заявлял, что ни то, ни другое из приведенных решений не отвечает цели, которую предначертал себе Император Александр, и которая состоит не в том, чтобы расширить, вне всякой разумной меры, границы земель, подчиненных его скипетру, но утвердить в них свою власть на прочных основаниях, обеспечить их безопасность и развить в них общественное устройство, торговлю, благосостояние и цивилизацию». Вследствие сего решено устройство кордонной линии, связывающей линии Оренбургскую и Сибирскую, и при том так, чтобы она была расположена в местности довольно плодородной, дабы не только обеспечить ее продовольствие, но и облегчить правильное ее заселение, и, наконец, «определить эту линию окончательным образом, чтобы избежать опасных и почти неизбежных увлечений, которые могли бы от возмездия к возмездию, привести к безграничному расширению». Циркуляр заключался уверением, что Россия не намерена переступать за Чемкент, долженствовавший служить военным и административным центром вновь приобретенного Зачуйского края.

Соответственно этому решению, генералу Черняеву послано приказание прекратить дальнейшее наступление. Между тем, занятие русскими войсками целой области принадлежавшей Коканду, вызвало сильное волнение как в этом ханстве, так и в сопредельной Бухаре. Ссылаясь на сосредоточение в Ташкенте значительных кокандских сил, угрожавших нашим приобретениям, и на необходимость предупредить их нападение, Черняев, еще осенью 1864 года пытавшийся овладеть Ташкентом, но безуспешно, весной 1865 года двинулся к этому городу, под стенами его разбил многочисленное кокандское войско и самый Ташкент взял приступом 17-го июля. Известие о том дошло в Петербург, когда уже было видоизменено первоначальное устройство наших новых среднеазиатских владений. Все пространство от Аральского моря до озера Иссык-Куля, занятое в предшедшем году, соединено в одну область, получившую название Туркестанской, управление которой вверено военному губернатору – звание это получил Черняев – подчиненному, как в военном, так и гражданском отношении, оренбургскому генерал-губернатору и командующему войсками Оренбургского военного округа.

В сентябре 1865 года оренбургский генерал-губернатор, генерал-адъютант Крыжановский, сам отправился в Ташкент, жители которого просили о принятии их в подданство русского Царя. Согласно с решением, постановленным в Петербурге, Крыжановский объявил им, что желание это не может быть исполнено и что город их имеет образовать отдельное владение, под покровительством России, для чего он пригласил их самим избрать себе хана. Но предложение генерал-губернатора осталось без последствий. По отъезде Крыжановского из края, бухарский эмир задержал и посадил в тюрьму посольство, отправленное к нему Черняевым, и стал собирать войска на северной границе ханства. Требование об освобождении русских посланцев Черняев поддержал в январе 1866 года движением к бухарской крепости Джизаку, но зимний поход не увенчался успехом и русский отряд вынужден был отступить за Сыр-Дарью.

Когда весною того же года, генерал Черняев был отозван и на место его военным губернатором Туркестанской области назначен генерал Романовский, нельзя было уже избежать войны с Бухарой. Эмир собрал все свои силы вокруг Ура-Тюбе и стал лагерем посреди урочища Ирджар, на Сыр-Дарье, выше Чиназа. Там 7-го мая Романовский, во главе трехтысячного отряда, атаковал неприятеля, в десять раз сильнейшего числом, и разбил его наголову. Эмир и остатки его войска искали спасения в бегстве, в направлении к Джизаку и Самарканду. Романовский их не преследовал, а пошел на занятую бухарцами кокандскую крепость Ходжент и взял ее приступом. Последствием этих побед было: поздравление, принесенное генералу Романовскому кокандским ханом Худояром, освобождение из заключения русских посланцев в Бухаре и отправление в Оренбург бухарского посольства с мольбой о мире.

Генерал-адъютант Крыжановский вторично прибыл в Ташкент, во второй половине августа, чтобы объявить о состоявшемся, между тем, Высочайшем соизволении на принятие этого города в подданство России. Намерение генерал-губернатора было отклонить мирные предложения Худояр-хана коканского, который, по положению своему, – утверждал он, – должен быть вассалом России, но неблагоприятный исход мирных переговоров, веденных им с бухарским послом, побудил его возобновить военные действия с эмиром, чтобы силой оружия принудить его к заключению мира с подчинением всем предъявленным к Бухаре требованиям. Приняв лично начальство над действующим отрядом, Крыжановский вступил в бухарские владения и штурмом взял города Ура-Тюбе и Джизак. В Петербурге сочли, однако, эти действия нарушением преподанных ему наставлений и, изъяв Туркестанский край из подчинения оренбургского генерал-губернатора, образовали из всех земель, занятых с 1847 года в киргизских степях и в Кокандском ханстве, туркестанское генерал-губернаторство, во главе которого поставлен, с званием генерал-губернатора и командующего войсками туркестанского военного округа, генерал-адъютант К. П. фон Кауфман.

26-го марта 1866 года Император Александр принял в Зимнем дворце депутацию от новоприсоединенного края, прибывшую в столицу для заявления Белому Царю верноподданнических чувств. Депутат от города Туркестана, шейх Ислам, потомок султана Азрета, гробница которого, находящаяся в этом городе, считается мусульманской святыней, поднес Его Величеству адрес от жителей области с выражением преданности и признательности к Монарху, принявшему их в свое подданство. Милостиво выслушав адрес, Государь изъявил удовольствие, что видит депутатов и что они, как новые подданные России, довольны нынешним своим положением, причем выразил надежду, что, со временем, положение их еще более улучшится. В ласковой беседе с депутатами, Его Величество осведомлялся о состоянии торговли в крае, о народном образовании, о положении мусульманского духовенства, и собственноручно роздал пожалованные им ордена, медали и перстни.

Между тем, военные действия с Бухарой не прекращались. Летом 1867 года бухарцы атаковали наш передовой отряд, выставленный у Яны-Кургана, под начальством полковника Абрамова, который в нескольких делах нанес им полное поражение. В начале следующего 1868 года, генерал-адъютант фон Кауфман, прибыв во вверенный ему край, 29-го января заключил, в силу Высочайше данных ему полномочий, мир с правителем Коканда, признавшим за нами все наши завоевания, но не утвердил мирного договора, подписанного в Оренбурге Крыжановским с посланцем бухарского эмира, а предъявил последнему новые условия, которые эмир отвергнул. Пришлось снова прибегнуть к оружию и в мае 1868 года Кауфман вступил в долину Зеравшана, разбил и рассеял бухарские полчища и занял священный город Самарканд славный гробницей Тамерлана. Только после ряда проигранных сражений, завершившихся 2-го июня решительным поражением на высотах Зирабулака, владетель Бухары принял предписанный ему мир. Договором 18-го июня он не только признал принадлежность России городов и земель, отвоеванных у Коканда, но и уступил ей Ура-Тюбе, Джизак и весь Зеравшанский округ, с городами Самаркандом и Катты-Курганом, а также выплатил значительную денежную контрибуцию. Как Коканд, так и Бухара предоставили, сверх того, русским подданным право свободной торговли в своих владениях, обязавшись строго наблюдать за их безопасностью и сохранностью, и не препятствовать сооружению торговых складов, причем пошлина с русских товаров определена неизменно в 2¹/₂% с их стоимости.

Таким образом, в продолжение четырех лет, русскому владычеству в Средней Азии положено было прочное начало. Новообразованное туркестанское генерал-губернаторство разделялось на две области – Сырдарьинскую и Семиреченскую, с придачей к ним Зеравшанского округа и с военно-административным центром в Ташкенте, служившем местопребыванием главному начальнику края. Бухара и Коканд вполне подчинились русскому влиянию. С другой стороны, в 1870 году кавказские войска заняли на восточном берегу Каспийского моря полуостров Мангышлак и основали укрепление, названное Красноводском. В 1871 году вспыхнувшее в Западном Китае восстание дунганей побудило генерал-адъютанта фон Кауфмана ввести русский гарнизон в Кульджу. Год спустя он вступил в сношения с правителем Кашгара, Якуб-беком, и заключил с ним выгодный торговый договор. Из всех среднеазиатских ханств, одна Хива оставалась в неприязненных отношениях к России, в расчете на безнаказанность, обеспеченную ей недоступностью Хивинского оазиса, окруженного со всех сторон песчаными и безводными пустынями.

Быстрые успехи России в Средней Азии вызвали большую тревогу в Англии и опасения за безопасность ее ост-индских владений. Выразителем этих опасений явился сент-джемский кабинет, уже в 1865 году обратившийся к русскому Двору с предложением обменяться нотами для выяснения взаимного положения обеих держав в Средней Азии. Предложение лорда Росселя было отклонено князем Горчаковым, но сам Государь успокоил великобританского посла уверением, что правительство его не питает никаких честолюбивых замыслов в этих краях и что объяснения русской дипломатии в данном вопросе вполне свободны от оговорок и задних мыслей. Но по мере того, как Россия подвигалась вперед, росло возбуждение в Англии, и в 1869 году, под впечатлением записки, составленной известным знатоком индийских дел, сэром Генри Раулинсоном, утверждавшим, что если русские дойдут до Мерва, то в руках у них окажется ключ от Индии, английское правительство возобновило в Петербурге свои запросы и представления. Министр иностранных дел, лорд Кларендон, осведомился у русского посла, нельзя ли, для успокоения общественного мнения в Англии и для предупреждения несогласий или усложнений, условиться о создании между обоюдными владениями в этой части Азии нейтрального пояса, «который предохранил бы их от всякого случайного соприкосновения», разумея под этим Афганистан. На этот раз предложение британского министра было принято князем Горчаковым, поручившим барону Бруннову объявить в Лондоне, что оно, как нельзя более, отвечает видам и намерениям Императорского кабинета. Приглашая сент-джемский Двор отрешиться от закоренелых предубеждений против России. «Оставим, – писал канцлер, – эти призраки прошлого, которые должны бы были исчезнуть при свете нашего времени!. . Со своей стороны, мы не питаем никакого страха к честолюбивым видам Англии в центре Азии и мы вправе ожидать такого же доверия к нашему здравому смыслу. Но что может смутить рассудок, так это взаимное недоверие!» В заключение Бруннову поручалось повторить английскому правительству «положительное уверение, что Его Императорское Величество считает Афганистан совершенно вне той сферы, в которой Россия может быть призвана оказывать свое влияние, и что никакое вмешательство, противное независимости этого государства, не входит в его намерения». Тогда же Император Александр изложил великобританскому послу собственный взгляд на среднеазиатские дела. «Я убежден, – сказал Государь сэру Андрью Буханану, – что правительство ее британского величества верит мне, когда я говорю, что не имею честолюбивых замыслов в Средней Азии. Оно должно по собственному опыту знать, что положение наше в этих землях в высшей степени затруднительно. Наши действия не столько зависят там от наших намерений, сколько от образа действий, принятого в отношении нас окружающими нас туземными государствами». Император прибавил, что, если, к несчастию, в Средней Азии произойдут новые столкновения, то не он будет их виновником.

Но уже согласие на сделанное им же самим предложение не удовлетворяло более лорда Кларендона, объявившего нам, что не может считать Афганистан нейтральной территорией, ввиду того что страна эта не удовлетворяет требуемым условиям, и предложившего признать за разграничительную линию, между сферами влияния России и Англии, в Средней Азии – реку Аму-Дарью в той части, что протекает к югу от Бухары. Русский Двор не согласился на это, по той причине, что Хива лежит по ту сторону от предложенной Англией линии, а признание этого ханства нейтральным дозволило бы владетелю его безнаказанно продолжать свои набеги на русские владения.

В сентябре 1869 года князь Горчаков встретился с лордом Кларендоном в Гейдельберге, причем оба министра обменялись мыслями по среднеазиатскому вопросу. Кларендон настаивал на необходимости создать между владениями двух держав в Средней Азии «нейтральную полосу», уверяя, что собственный опыт убедил английское правительство в том, как трудно контролировать в отдаленных краях действия военачальников, обуреваемых безмерным честолюбием. С рассуждением его согласился Горчаков, осуждая образ действий генерала Черняева, но утверждая, что того же нельзя ожидать от вновь назначенного генерал-губернатором Туркестанского края, фон Кауфмана. Но все же он отвергал линию Аму-Дарьи, указывая на то, что владения бухарского эмира переходят за эту реку и что Бухара должна остаться под влиянием России. Русский канцлер находил, что всем условиям нейтральный полосы как нельзя лучше отвечает Афганистан; но Кларендон отрицал это, утверждая, напротив, что границы Афганистана недостаточно определены, вследствие чего легко могут произойти несогласия между этой страной и прочими среднеазиатскими ханствами и повести к прискорбным последствиям, другими словами, к столкновению с Россией.

Переговоры между Петербургом и Лондоном продолжались в течение трех следующих лет, касаясь преимущественно вопроса об определении границ Афганистана. Русский Двор, на основании сведений, собранных туркестанским генерал-губернатором, доказывал, что северной границей афганских владений должно считать Аму-Дарью, от слияния ее с Кушкой, до переправы Ходжа-Соля, но что к северо-востоку власть афганского эмира не распространяется на Вахан и Бадахшан – две области, которые английское правительство, напротив, желало включить в состав Афганистана. В начале 1870 года князь Горчаков решился на важную уступку и уведомил великобританское правительство, что Россия признает принадлежность Вахана и Бадахшана эмиру афганскому, а равно самостоятельность Афганистана во всех делах, как внутренних, так и внешних.

Уступка была вызвана желанием устранить противодействие Англии решенному тогда же, русскому походу на Хиву.

Намерения России по отношению к этому ханству давно возбуждали ревнивую подозрительность сент-джемского Двора. С конца 1869 года он не переставал обращаться в Петербург с запросами по этому предмету и получал в ответ, что русское правительство надеется избежать войны с хивинским ханом и воздействовать на него мирными средствами. Однако, уже в марте 1870 года великобританский посол при русском Дворе доносил, что Хива умышленно вызывает на ссору русское правительство. О переговорах, веденных с ханом туркестанским генерал-губернатором, министерство иностранных дел постоянно сообщало сэру Андрью Буханану, и заместившему его, с 1872 года в званий посла, лорду Августу Лофтусу. «Если мы будем вынуждены наказать хана, – предупреждал последнего директор азиатского департамента, – то все его государство развалится, как карточный домик. Мы сделали возможное со своей стороны, чтобы заставить хана быть благоразумным, но без всякого успеха».

Действительно, постоянные разбои, подстрекательства к возмущению подвластных России кочевников, обложение налогами киргизов, признающих русскую власть, наконец захват русских подданных и обращение их в неволю, – таковы были причины, побудившие русское правительство предпринять военную экспедицию в Хиву, с целью обуздать и наказать хана и на будущее время подчинить его русскому влиянию. В начале 1873 года отправлен был в Лондон генерал-адъютант граф Шувалов, с поручением объявить о том сент-джемскому кабинету, присовокупив «что Император не только вовсе не желает завладеет Хивой, но и дал положительное приказание дабы, предупредить возможность этого завладения, и что Кауфману посланы инструкции, предписывающие наложить на хана такие условия, чтобы занятие Хивы ни в каком случае не могло быть продолжительным».

Хивинская экспедиция предпринята была в самых широких размерах, долженствовавших обеспечить ее успех. Под главным начальством генерал-адъютанта фон Кауфмана двинулись на Хиву с трех сторон отряды: Туркестанский, из Казалинска и Джизака, Оренбургский из Эмбинского форта и два Кавказские, из Мангышлака и Красноводска, численностью всего в 13000 людей, 4600 лошадей и 20000 верблюдов, при 56 орудиях и 20 ракетных станках. Из всех этих отрядов, только один Красноводский не дошел до места назначения. В половине июня в Петербурге получена была следующая телеграмма туркестанского генерал-губернатора: «Войска Оренбургского, Кавказского и Туркестанского отрядов, мужественно и честно одолев неимоверные трудности, поставляемые природой на тысячеверстных пространствах, которые каждому из них пришлось совершить, храбро и молодецки отразили все попытки неприятеля заградить им путь к цели движения, к городу Хиве, и, разбив на всех пунктах туркменские и хивинские скопища, торжественно вошли и заняли 29-го сего мая павшую пред ними столицу ханства. 30-го мая, в годовщину рождения Императора Петра Великого, в войсках отслужено молебствие за здравие Государя Императора и панихида за упокой Петра I и сподвижников, убиенных в войне с Хивой. Хан хивинский не выждал ответа от генерал-адъютанта фон Кауфмана на сделанное ханом предложение полной покорности и сдачи себя и ханства, и, увлеченный воинственной партией, бежал из города и скрывается ныне среди номадов, не известно в какой именно местности. Войска всех трех отрядов бодры, веселы и здоровы».

Жалуя туркестанскому генерал-губернатору орден св. Георгия 2-й степени, Император Александр воздал заслуженную хвалу храбрым войскам, которые, под его предводительством, как сказано в Высочайшем рескрипте, «преодолев с свойственной им твердостью все препятствия природы, достигли блестящим образом предположенной нами цели».

Вскоре, бежавший к туркменам, хан хивинский сам прибыл с повинной в русский лагерь, расположенный под его столицей, и изъявил полную готовность исполнить все требования и принять всякие условия, какие ему будут предъявлены командующим войсками. Возвратив ему власть, генерал-адъютант фон Кауфман, в залог его добрых намерений, потребовал от него прежде всего уничтожения в Хиве невольничества. Акт этот гласил: «Я, Сеид-Мухамед-Рахман-Богадур-хан, во имя глубокого уважения к русскому Императору, повелеваю всем моим подданным предоставить немедленно всем рабам моего ханства полную свободу. Отныне рабство в моем ханстве уничтожается на вечные времена. Пусть это человеколюбивое дело послужит залогом вечной дружбы и уважения всего славного моего народа к великому народу русскому».

12-го августа, в саду Гандемиана, в ставке командующего войсками, хан подписал с генерал-адъютантом фон Кауфманом, мирный договор на следующих главных основаниях. Хан признает себя покорным слугой Императора всероссийского, отказывается от всяких непосредственных дружеских сношений с соседними владетелями и ханами и от заключения с ними каких-либо торговых и других договоров, и без ведома и разрешения высшей русской власти в Средней Азии, не предпримет никаких военных действий против них. Весь правый берег Аму-Дарьи и прилегающие к нему хивинские земли уступаются России, причем хан обязуется не противиться переуступке этих земель эмиру бухарскому, если последует на то воля Государя Императора. Русским пароходам и другим судам, как правительственным, так и частным, предоставляется свободное и исключительное плавание по Аму-Дарье, а суда хивинские и бухарские пользуются этим правом не иначе, как с разрешения русской высшей власти в Средней Азии. Русские получают право устраивать и на левом берегу Аму-Дарьи пристани, за безопасность и сохранность коих отвечает ханское правительство. Там же могут устраивать они и свои фактории для склада и хранения товаров, а ханское правительство обязуется отводить в достаточном количестве земли, как для пристаней, так и для магазинов, купеческих контор и хозяйственных ферм, отвечая за сохранность их и безопасность. Все города и селения хивинского ханства открыты для русской торговли и русские купцы и караваны могут свободно разъезжать по всему ханству, под особенным покровительством местных властей и под ответственностью за их безопасность ханского правительства. Они освобождаются от платежа всяких торговых пошлин и пользуются правом беспошлинного транзита через хивинские владения, могут содержать в Хиве и других городах ханства своих агентов для сношений с местными властями и для наблюдения за правильным ходом торговых дел. Русские подданные пользуются правом владения недвижимыми имуществами в ханстве, облагаемыми поземельной податью, по соглашению с высшей русской властью в Средней Азии. Ханское правительство обязуется безотлагательно расследовать и удовлетворять претензии со стороны русских на хивинцев, а, в случае разбора претензий русских и хивинцев, отдавать, при уплате долгов, преимущество первым над последними. Жалобы хивинцев на русских подданных, даже внутри пределов ханства, передаются ближайшему русскому начальству на рассмотрение и удовлетворение. Ханское правительство не принимает к себе разных выходцев из России, являющихся без дозволительного вида от русской власти, к какой бы национальности они ни принадлежали, а укрывающихся в ханстве русских преступников задерживает и выдает русскому начальству. Все невольники освобождаются на вечные времена. На Хиву налагается, для покрытия расходов русской казны по ведению войны, вызванной ханом и его подданными, пеня в размере 2200000 рублей, уплата коих рассрочена на двадцать лет.

Одна часть земель, уступленных Хивой на правом берегу Аму-Дарьи, отошла непосредственно к России и на ней возведено Петро-Александровское укрепление, занятое русским гарнизоном. Другая часть переуступлена эмиру бухарскому, который, в благодарность за это, договором, заключенным в Шааре 28-го сентября 1873 года, предоставил русским подданным в Бухаре те же преимущества, что были признаны за ними хивинским ханом. Сверх того условлено, что постоянный бухарский уполномоченный будет иметь пребывание в Ташкенте, а дипломатический представитель русского правительства – в Бухаре, при особе эмира. Наконец, в неугоду Государю Императору Всероссийскому и «для вящей славы» Его Императорского Величества, эмир Сеид-Муззафар постановил: «Отныне в пределах бухарских прекращается на вечные времена постыдный торг людьми, противный законам человеколюбия».

Обнародование договоров с Хивой и Бухарой снова вызвало бурю в английских политических кругах и в печати, для успокоения которых министр иностранных дел, лорд Гренвиль, возобновил дипломатические представления в Петербурге. Великобританскому послу поручалось обратить внимание русского правительства на те опасности, которые грозят доброму согласию России и Англии, вследствие нового положения, созданного в Средней Азии завоеванием Хивы. Не вдаваясь в обсуждение вопроса, насколько условия мира, предписанного хивинскому хану, противоречат уверениям, данным в Лондоне графом Шуваловым, английский министр указал русскому Двору на тревогу, возбужденную в Афганистане и в Индии распространившимися там слухами о предстоящем будто бы походе русских на Мервили на туркменов, населяющих окрестные земли. Если, заметил он, племена эти станут искать убежища на афганской территории, в Герате, то столкновение между эмиром афганским и русскими войсками сделается почти неизбежным. В предупреждение этой опасности, лорд Гренвиль выражал надежду, что русский Двор не откажется признать, что независимость Афганистана составляет важное условие для благосостояния и безопасности британской Индии и вообще для спокойствия Азии.

В ответе своем князь Горчаков повторил неоднократно уже сделанные заявления, что Россия считает Афганистан лежащим вне сферы своего влияния, но отказался признать за Англией право вступаться за Мерв и за туркменов, от которых зависит жить в мире и согласии с Россией, но наказать которых за разбои и нападения достанет у нее силы. Эмир кабульский, присовокупил канцлер, мог бы оказать действительную услугу этому племени, предварив его о неизбежных последствиях его поведения относительно России.

Между тем, в феврале 1874 года, произошла в Лондоне перемена министерства. Тории заменили вигов у власти, лорд Дерби занял в кабинете Дизраэли пост министра иностранных дел, а лорд Салисбюри – министра по делам Индии. Новые министры возобновили в Петербурге настояния своих предшественников, чем вызвали весной 1875 года меморандум, в котором русский канцлер изложил взгляд своего Двора на взаимные отношения России и Англии в Средней Азии. В документе этом князь Горчаков предлагал следующие три основания соглашения: 1) соперничество обеих держав в этих краях противоречит их обоюдным пользам и просветительной миссии, к которой обе державы призваны, каждая в пределах своего влияния; 2) вследствие сего, желательно сохранить между ними промежуточный пояс, который предохранил бы их от непосредственного взаимного соседства; 3) Афганистан мог бы образовать такой промежуточный пояс, если бы самостоятельность его была одинаково признана неприкосновенной, как той, так и другой стороной. Тогда же князь Горчаков еще раз подтвердил, что русский Император не имеет никакого намерения расширять пределы своей Империи, ни со стороны Бухары, ни со стороны Туркменской степи.

Принимая эти уверения к сведению, лорд Дерби отстаивал полную свободу действий (complete liberty of action) Великобритании по отношению к Афганистану, при всех обстоятельствах и во всех случаях, что вызвало следующий ответ князя Горчакова, в депеше к графу Шувалову: «Благоволите передать лорду Дерби, что, согласно повелению Августейшего нашего Государя, мы вполне присоединяемся к заключениям, в силу коих оба кабинета, поддерживая взаимно состоявшееся между ними соглашение на счет границ Афганистана, остающегося вне сферы действия России, считают поконченными переговоры о среднем поясе, признанные мало практичными, и вполне сохраняя свободу своих действий, будут, по обоюдному желанию, принимать в справедливое внимание их взаимные интересы и нужды, избегая, по мере возможности, непосредственного соседства между собой, равно как и столкновения между азиатскими государствами, находящимися в сфере их влияния».

Случай для России воспользоваться выговоренной ею для себя полной свободой действий скоро представился. Летом 1875 года в Кокандском ханстве вспыхнули серьезные беспорядки, приведшие к низложению Худояр-хана и к провозглашению ханом старшего его сына, Наср-Эддина. Худояр искал убежища в русских пределах. Между тем, брожение среди кокандцев усиливалось, дуваны и дервиши возбуждали народ, проповедуя священную войну, подстрекая к поголовному восстанию и мусульманское население соседних русских областей. Вооруженные шайки кокандцев вторглись в наши пределы и подступили к Ходженту с трех сторон.

По отражении их нападения, генерал-адъютант фон-Кауфман, во главе отряда из 16-ти рот пехоты и 9 сотен казаков, при 20-ти орудиях, сам перешел в наступление и в сражении при Махраме наголову разбил пятидесятитысячное скопище кокандцев, кипчаков и каракиргизов, собранных вокруг этой крепости, под предводительством главы восстания, Абдул-Рахмана Автобачи. Победа эта открыла Кауфману путь к главному городу ханства Коканду. Новый хан Наср-Эддин выехал сам к нему на встречу с изъявлением покорности. 29-го августа туркестанский генерал-губернатор, сопровождаемый ханом, торжественно въехал в его столицу, а 25-го сентября заключил с ним мирный договор, которым Наср-Эддин уступил России все кокандские земли, лежащие на правом берегу Сыр-Дарьи.

Но восстание продолжалось в восточной части ханства. Разбитый под Махрамом, Абдул-Рахман сосредоточил до 70000 человек в Андижане. Нападение русского отряда на этот город было отражено и отряд наш отступил к Намангану. В самом Коканде произошел новый переворот, Наср-Эддин был свергнут и, подобно отцу, бежал из ханства в Ходжент.

Усмирение кокандского восстания генерал-адъютант фон Кауфман поручил молодому генералу, уже отличившемуся в хивинском походе, М. Д. Скобелеву. С горстью людей Скобелев прошел из конца в конец все ханство, в целом ряде сражений разбивая и рассеивая мятежные скопища, преследуя бегущего неприятеля по пятам. Последствием была сдача главных вожаков восстания и водворение русской власти на всем пространстве ханства Кокандского.

5-го февраля 1876 года состоялось Высочайшее повеление о присоединении Коканда к России, под названием Ферганской области, первым военным губернатором которой назначен свиты Его Величества генерал-майор Скобелев.

Война с Турциею 1877–1878 годов приостановила поступательное движение России в Средней Азии. Одним из косвенных ее последствий был английский поход в Афганистан, обративший эмира афганского в вассала британской короны. С нашей стороны, в 1879 году решена была экспедиция в Закаспийскую степь, для обуздания ахалтекинского племени, не перестававшего производить разбои и набеги на соседние наши области. Смерть, командовавшего действующим отрядом, генерал-адъютанта Лазарева была одной из причин неудачного штурма укрепления Геок-тепе, повлекшего за собой отступление отряда к Каспийскому берегу.

Второй поход в туркменскую степь предпринят был в следующем, 1880 году, и начальство над действующими войсками, в составе 64 рот, 19 сотен, при 103 орудиях и 19 ракетных станках, всего численностью до 11000 человек и 3000 лошадей, вверено генерал-адъютанту Скобелеву. Текинцы, сосредоточенные в Денгиль-тепе в числе 25000, решились защищаться до крайности. Прибыв в Александровский пост 1-го мая, Скобелев в конце этого месяца занял передовым отрядом селение Бами, при входе в Ахалтекинский оазис, из которого образовал операционный базис для дальнейшего наступления. В июле он произвел рекогносцировку к Денгиль-тепе, отстоящему от Бами на 115 верст. Осень прошла в приготовлениях к зимнему походу. Для перевозки грузов от Каспийского моря до Бами, потребовалось около 20000 верблюдов, что замедлило окончательное наступление на пять месяцев. В октябре назначенные в состав экспедиции кавказские войска перевезены из Красноводска в Чикишляр, а к концу ноября они уже прибыли в Бами, куда в начале декабря пришел и туркестанский отряд, двинутый из Петро-Александровска под начальством полковника Куропаткина. Во главе этих войск, Скобелев приблизился к Денгиль-тепе на 12 верст, в течение декабря произвел несколько рекогносцировок и в последних числах этого месяца начал осадные работы. Напрасно осажденные целым рядом вылазок пытались помешать их успеху. 12-го января 1881 года Денгиль-тепе взят приступом. Преследование бежавшего неприятеля продолжалось на пространстве пятнадцати верст.

Шесть дней спустя, передовой отряд полковника Куропаткина занял Асхабад, главное селение Ахалтекинского оазиса, но лишь 27-го марта явился туда, к Скобелеву, предводитель текинской обороны Тыкма-Сардар, и вручил ему свою саблю. Примеру его последовало вскоре все население, просившее о принятии его в подданство русского Царя. Из земель, занятых в туркменской степи, образована Закаспийская область, состоящая из трех уездов: Мангышлакского, Красноводского и Ахалтекинского.

Взятие Денгиль-тепе озарило блеском военной славы последние дни царствования Императора Александра II. В справедливое признание заслуг молодого, победоносного вождя, Государь пожаловал генерал-адъютанту Скобелеву орден св. Георгия 2-й степени.

Так, в шестнадцать лет, совершилось покорение русской державе обширного пространства в несколько миллионов квадратных верст, от Каспийского моря до Восточного Китая, от южных границ Сибири до Афганистана и Индии, некогда привлекавшего к себе царственную мысль Петра Великого. Блестящие успехи русского оружия сопровождались целым рядом ученых исследований неведомых до того, недоступных и диких стран, насаждением в них просвещения и гражданственности, развитием промышленности и торговли, словом, включением их в пределы и общение образованного мира, с которым не замедлил соединить Среднюю Азию, проложенный в безлюдной и безводной пустыне русской военной силой, железный путь.

В царственной деятельности Императора Александра II, из всех отраслей государственного управления, развитие и совершенствование сухопутных и морских сил Империи занимают едва ли не первое место. Верховный вождь относился к армии и флоту, как к любимым своим детищам; им посвящал он значительную часть своего времени, трудов и забот. Военные занятия и упражнения служили для него самого как бы отдыхом и развлечением. Воскресный развод в манеже зимой, летом – лагерный сбор в Красном Селе, постоянные объезды войск, расположенных в разных местностях Империи, учения, смотры, парады, маневры наполняли, так сказать, жизнь Государя. Он сам вникал в мельчайшие подробности строевой службы и военного быта, знал в лицо всех начальников отдельных частей, не только высших, но часто и низших, и себе одному предоставлял распоряжение назначением на должности и производством. Вполне усвоив взгляд Императора Николая I на военнослужащих, как на членов собственной семьи, Государь считал всех их, от генерала до последнего солдата, детьми своими, а себя их чадолюбивым и попечительным отцом. При такой любви Императора Александра к военному делу, понятно деятельное внимание, с которым относился он ко всем частям управления армией и флотом, к вносимым в них улучшениям и усовершенствованиям, тем более, что, несмотря на искреннее его миролюбие, гром брани не умолкал во все продолжение двадцатишестилетнего царствования, которое началось в самый разгар севастопольской борьбы и завершилось войной за освобождение славян, а промежуток между двумя великими войнами наполнялся непрерывными боевыми схватками, сначала на Кавказе, потом в Царстве Польском и в Западном крае, наконец, в Средней Азии.

При вступлении на Престол Императора Александра II должность военного министра занимал князь В. А. Долгоруков, но тотчас по заключении мира он сдал ее генерал-адъютанту Н. О. Сухозанету, товарищем которого, с 1858 года состоял князь Васильчиков, замещенный в этом звании в 1860 году бывшим начальником штаба князя Барятинского во время покорения Восточного Кавказа, генерал -адъютантом Д. А. Милютиным.

За пять лет нахождения Сухозанета во главе военного министерства приняты три существенные меры в видах облегчения тягостей, лежавших на нижних чинах: солдатские дети исключены из военного ведомства и из кантонистов обращены в свободные податные сословия; упразднены окончательно военные поселения; наконец, срок обязательной службы солдат сокращен в сухопутных войсках до 15, а во флоте до 14 лет. Преобразования же по военному ведомству только намечались и обсуждались в разных комитетах, учрежденных с этой целью. Ближайшей задачей министерства было приведение войск на мирное положение. К 1-му января 1856 года по спискам числилось в регулярных войсках 32530 офицеров и 1742342 нижних чинов; в иррегулярных 3640 офицеров и 168691 нижних чинов; в государственном ополчении 5647 офицеров и 364421 нижних чинов, всего 41817 офицеров и 2274544 нижних чинов. Ополчение было тотчас же распущено, а регулярные войска приводились в мирный состав постепенно, вместе с расформированием резервных и запасных частей. Всего, в течение 1856 года, уволено нижних чинов: в отставку 68912, в отпуска бессрочные и временные 421123, а в общей сложности – около полумиллиона.

Уменьшение численности армии продолжалось и в следующие годы, главным образом, из видов экономических, и только в 1859 году вследствие политических усложнений в Западной Европе, последовало Высочайшее повеление о приведении на военное положение четырех армейских корпусов. Впрочем, мера эта была вскоре отменена и к 1-му января 1862 года наличный состав армии выражался в следующих числах: действующих войск – 28850 офицеров и 763911 нижних чинов; резервных – 3006 офицеров и 95086 нижних чинов; итого 31856 офицеров и 858997 нижних чинов.

В продолжение весны и лета 1861 года, Сухозанет дважды был командирован в Варшаву для исполнения обязанностей временного наместника в Царстве Польском, а в отсутствие его, вступал в управление военным министерством товарищ министра, Милютин, который 9-го ноября того же года окончательно утвержден в звании военного министра.

Генерал-адъютант Милютин составил обширный план преобразований, обнимавших, как строевую организацию войск, так и все многочисленные отрасли военного управления. Основные начала задуманных преобразований изложены им во всеподданнейшем докладе 15-го января 1862 года, повергнутом на Высочайшее воззрение.

Целью переустройства наших военных сил военный министр ставил согласование, по возможности, сокращения числа наличных войск в мирное время, с другим, не менее важным, условием – приготовлением средств к наибольшему развитию сил в случае войны. Для достижения этой цели предполагалось: 1) уменьшение нестроевого элемента армии сокращением или переформированием тех частей, которые исключительно несут службу мирного времени и не имеют никакого полезного назначения для развития боевой силы в случае войны; 2) доведение резервных войск до полной подвижности в прямом значении резерва боевого; 3) устройство кадров для войск запасных, формируемых в случае войны с тем, чтобы постоянно пополнять убыль людей в частях войск, действующих на театре войны; 4) образование постепенно такого запаса людей, подготовленных к строю, какой действительно мог бы пополнить разницу между штатом армии по мирному и военному времени. В связи с этими задачами предположено было также упразднение корпуса внутренней стражи, с возложением отправления караульной службы в губернских городах внутри Империи на резервные войска, а с выводом их в военное время, – на запасные войска, для которых должны быть содержимы в мирное время небольшие кадры; сокращение уездных инвалидных команд и причисление их к местным кадрам запасных войск; производство обучения рекрут в военное время с содействием запасных войск.

Коренному преобразованию генерал-адъютант Милютин считал необходимым подвергнуть и все центральные учреждения вверенного ему министерства, на следующих главных основаниях: 1) сосредоточить в военном министерстве только общее направление и главный контроль действий всех административных органов, а фактический местный контроль над действиями разных мест и лиц военного ведомства передать главным начальникам округов; 2) достигнуть единства в системе управления, для чего включить в состав военного министерства такие установления, которые имели дотоле с ним связь только лишь в порядке высшего управления, а именно: штабы генерал-фельдцейхмейстера и генерал-инспектора по инженерной части главное управление военно-учебных заведений и т. п.; 3) сократить состав военного министерства упразднением некоторых учреждений, слитием их с другими однородными, и уменьшением делопроизводства, вследствие сложения с министерства надзора за действиями подведомственных ему учреждений, который до того ограничивался большею частью лишь канцелярской поверкой; 4) образовать, для установления единства и общей связи в управлении некоторыми частями, как-то: госпиталями, военными тюрьмами и т. п., а также для разработки некоторых общих вопросов, Главные Комитеты; 5) дать начальникам главных управлений военного министерства одинаковые права; 6) упразднить состоявшие при некоторых из главных управлений общие присутствия.

В связи с таким переустройством центральных учреждений военного министерства находилось преобразование и местных органов военного управления по выработанной генерал-адъютантом Милютиным, окружной системе, преимущества которой он развивал в нижеследующих доводах: «Прежнее устройство отличалось крайней централизацией, которая уничтожала всякую инициативу административных органов, стесняла их мелочной опекой высших властей и лишала эти последние возможности неупустительного надзора и фактического контроля за действиями подчиненных лиц и установлений. Такая же централизация, со всеми вредными ее последствиями, была развита и в строевом управлении войск, где недостаток инициативы в частных военных начальниках, в особенности в военное время, проявлялся уже не раз и приводил к самым печальным результатам. Войска и в мирное время оставались соединенными в дивизии, корпуса и армии, и таким образом, содержались все штабы, от дивизионного, до главного штаба армии, включительно. Хотя такой системе и приписывалась та выгода, что, в случае приведения на военное положение, армия имела уже готовые штабы, и войска выступали в поход под начальством знающих их и знакомых им начальников, командующих ими постоянно и в мирное время, однако же эти выгоды не вполне осуществлялись. На практике весьма редко случалось, чтобы не только армии, но даже и корпуса действовали на театре войны совокупно, в нормальном своем составе мирного времени. Гораздо чаще, по разным стратегическим соображениям, на самом театре войны формировались отряды из войск разных корпусов, для которых учреждались отрядные штабы. Так, в войну 1853–1856 годов, ни один корпус действительно не остался в полном своем составе. Вообще же опыт нескольких последних войн указал, что наши корпуса представляли слишком крупные тактические единицы для постоянного употребления на театре войны, в целом их составе».

Исходя из этих соображений, военный министр находил, что средства, которые тратились в мирное время на содержание корпусных штабов, не приносили существенной пользы в военное время, а потому упразднение их было бы выгодно в экономическом отношении и не заключало бы в себе никаких неудобств в отношении военном. Принимая во внимание выраженную Государем волю, чтобы в новое военное управление внесено было начало децентрализации, Милютин полагал, что вернейшим к тому средством будет переход к окружной системе, так как в лице начальника округа могут быть слиты обязанности и значение корпусного командира, генерал-губернатора (по военной части) и окружного начальника внутренней стражи. С учреждением округов, обязанности военного министерства облегчатся посредством более обширного распределения власти и обязанностей между военно-окружными начальниками, хозяйственное управление примет более правильную организацию, а непосредственным последствием предположенной меры будет усиление ближайшего фактического наблюдения за действиями разных местных установлений.

В заключение доклада, военный министр предлагал, упразднив корпуса, оставить высшей тактической единицей дивизию, что представило бы следующие выгоды: вместе с мобилизацией, войска могли бы быть соединены в корпуса и отряды такой силы и такого состава, какие признаны будут необходимыми; для начальствования могут быть избираемы наиболее способные генералы, при назначении коих высшее правительство не будет стеснено положением, которое они занимали в мирное время; штабы армии, корпусов и отрядов формировались бы выбором способнейших офицеров из всей армии; наконец, все войска, учреждения и районы, остающиеся в тылу театра войны, поступив в заведование военно-окружных начальников, находили бы в них прочно организованную местную администрацию, а штабы облегчили бы трудную задачу военного министерства по устройству операционного базиса и снабжения действующей на театре войны армии всеми необходимыми запасами.

Все предположения генерал-адъютанта Милютина были одобрены Государем и тотчас приступлено к приведению их в исполнение. Проекты новых положений разрабатывались в нескольких комиссиях, под непосредственным руководством военного министра, затем рассылались главным военным начальникам, как строевым, так и штабным, а по получении от них отзывов, вносились в Военный Совет, по рассмотрении которым подносились уже на Высочайшее утверждение.

Таким образом, военному министерству предстояло: 1) преобразовать состав центрального управления; 2) вновь устроить военно-окружные управления; 3) преобразовать строевые управления, согласив их круг деятельности с военно-окружным управлением; 4) устроить на новых началах местные управления; 5) издать положения для управления армиями, корпусами и отрядами, которые предполагалось формировать лишь в военное время.

Работы по организации войск на новых началах были прерваны на первых же порах чрезвычайными мерами, которые пришлось принять ввиду польского мятежа и вмешательства в пользу его трех западных держав, грозивших нам разрывом. Несколько дивизий было приведено в военный состав, сформированы крепостные полки, а из резервных полков образовано 16 новых пехотных дивизий. Соответственно усилена кавалерия и артиллерия, сформированием пятых и шестых эскадронов в драгунских полках, а также четвертых резервных батарей. Но когда опасность внешних усложнений миновала, то снова приступлено к сокращению численного состава армии и к продолжению ее переустройства.

Организация, данная ей, на основании новоизданных штатов для войск всех родов оружия, была следующая. Все расположенные в Европейской России войска были разделены на полевые или действующие, и местные. В первых уничтожено деление на армии и корпуса и высшей тактической единицей приняты: в пехоте и кавалерии – дивизия, в артиллерии и инженерных войсках – бригада. В состав местных войск отнесены: боевые, по устройству своему неподвижные, как крепостные войска, а также линейные батальоны; войска резервные, предназначенные для обучения рекрут в мирное время; войска для внутренней службы, взамен упраздненного корпуса внутренней стражи, состоящие из местных батальонов в губерниях и команд в уездах; наконец, части и команды вспомогательного назначения: госпитальные, жандармские, артиллерийские, инженерные, военно-исправительные, рабочие, военно-железнодорожные, телеграфные и учебные, а равно и фельдъегерский корпус. Армия комплектовалась рекрутскими наборами. В начале 1871 года новая организация ее была завершена. К 1-му января этого года она состояла из следующих частей: а) Полевые войска: 1) пехота: 47 пехотных дивизий; 8 стрелковых бригад и 48 линейных батальонов; 2) кавалерия: 10 кавалерийских дивизий; 3) артиллерия: 47 пеших артиллерийских бригад, каждая в 4 батареи и 4 отдельные бригады, в округах Сибирском и Туркестанском; 8 конно-артиллерийских бригад; 8 парковых бригад и шесть с половиной отдельных парков; 4) инженерные войска: 10 саперных батальонов; 6 понтонных полубатальонов и парков; 6 военно-походных телеграфных и 2 полевых инженерных парков, соединенных в пять саперных бригад и одну отдельную роту, б) Местные войска: 1) крепостные: 25 батальонов и две команды пехоты и 57 рот артиллерии; 2) резервные войска: 8 батальонов пехоты, 56 эскадронов кавалерии, 4 пеших и 2 конных артиллерийских бригад, 4 инженерных батальона; 3) войска для внутренней службы: 70 губернских батальонов, 1 горнозаводский батальон, 510 уездных и местных команд, 70 этапных, 18 конвойных и 5 полковых; 4) вспомогательные части и команды и военные заведения: жандармские – гвардейский полуэскадрон, три дивизиона, 1 пешая и 15 конных команд; артиллерийские части: 26 крепостных управлений, 8 отделений осадной артиллерии, 24 местных команды, 3 арсенала, 3 оружейных завода, 3 пороховых завода, 2 капсюльных заведения, 1 ракетное заведение, 10 окружных арсеналов, 140 местных парков, 8 лабораторий, 8 учебных полигонов, 29 складов артиллерии, ручного оружия, ракет и огнестрельных припасов; инженерные части: 11 крепостных управлений; 36 инженерных дистанций, 7 мастеровых команд, 6 военно-рабочих рот, 2 осадных инженерных парка и инженерный арсенал; учебные войска: пехотный батальон и рота, эскадрон, пешая и конная батарея и техническое гальваническое заведение; две рабочие бригады.

Во всех регулярных войсках, полевых и местных, числилось, таким образом: 853¹/₂батальона, 287¹/₂ эскадрона, 234 батареи, более 700 отдельных рот и команд, – всего, по спискам, 733761 нижних чинов.

По сравнению с устройством и составом войск в 1862 году, новая организация регулярной армии представляла следующие преимущества: число собственно боевых частей, могущих в короткий срок приготовиться к походу, увеличилось в пехоте и в артиллерии; новых формирований производить не предполагалось; переход с мирного в военный состав для полевых войск был вполне обеспечен запасом людей, уже прошедших через ряды армии; число частей для внутренней службы и вообще, вспомогательного назначения, уменьшилось.

Одновременно со введением в строевые части новой организации, преобразовывались постепенно и центральные учреждения военного министерства к концу 1869 года состоявшего из следующих составных частей: Императорская главная квартира и военно-походная Его Императорского Величества Канцелярия; Военный Совет с состоящими при нем пятью главными комитетами: военно-кодификационным, по устройству и образованию войск, военно-учебным, военно-госпитальным и военно-тюремным; главный военный суд; канцелярия военного министерства; главный штаб с военно-топографическим отделом, Николаевской академией генерального штаба, военно-ученым комитетом, комитетом по передвижению войск железными дорогами и водой, и корпусами: офицеров генерального штаба, военных топографов и фельдъегерским; главные управления и при них комитеты: интендантское, артиллерийское с Михайловской артиллерийской академией, инженерное с Николаевской инженерной академией, военно-медицинское с военно-медицинской академией и военно-медицинским ученым комитетом, военно-учебных заведений с педагогическим комитетом, иррегулярных войск с комитетом того же наименования, военно-судное с военно-юридической академией; управления: генерал-инспектора кавалерий и инспектора стрелковых батальонов. К министерству причислен и комитет о раненых.

Образование военных округов совершалось также постепенно, начиная с 1862 года, округами – варшавским, виленским и киевским. Управление каждого округа составлено из следующих частей и отделов: военно-окружного совета и окружных управлений – интендантского, артиллерийского, инженерного и военно-медицинского, а также окружного инспектора госпиталей. Во главе округа поставлен командующий войсками, которому подчинены все находящиеся в пределах округа войска и военные учреждения. По отношению к личному составу ему присвоена власть командира отдельного корпуса в мирное время; по части же хозяйственной он действует лишь как председатель военно-окружного совета.

Положения: о военно-окружных управлениях с их штатами, об управлении пехотной и кавалерийской дивизиями и об управлении местными войсками в округах, Высочайше утверждены 6-го августа 1864 года. К началу 1871 года Россия, Европейская и Азиатская, разделялась на 14 военных округов: петербургский, финляндский, виленский, варшавский, киевский, одесский, харьковский, московский, казанский, кавказский, оренбургский, два сибирских и туркестанский.

Введение военно-окружной системы и преобразование центральных учреждений военного министерства повлекло за собой пересмотр устава 1846 года об управлении войсками во время войны, который явилась необходимость согласовать с новым управлением. По обсуждении в Военном Совете, положение о полевом управлении войск в военное время удостоилось Высочайшего утверждения 17-го апреля 1868 года.

Преобразовательная деятельность Д. А. Милютина, хотя и вносившая существенные улучшения во многие части военного управления, подверглась, однако, упреку со стороны некоторых военных авторитетов за ее слишком бюрократический характер. Как на главный ее недостаток, указывали на проведенные во всех положениях и уставах преобладание штабного элемента над строевым, подчинение строевых начальников влиянию и контролю штабов и управлений. Решительным противником этих нововведений выступил фельдмаршал князь Барятинский. Основываясь на том, что положение о полевом управлении войск в военное время, хотя и посланное на его рассмотрение в проекте, не дошло до него в этом виде, он испросил у Государя дозволение представить на него свои замечания, невзирая на то что оно уже было Высочайше утверждено и обнародовано. Во всеподданнейшей записке князь Александр Иванович перешел далеко за пределы вопроса, послужившего к ней поводом. Сущность возражений фельдмаршала и страстных обвинений его по адресу военного министра сводится к следующему. Зачем, спрашивает князь, учреждения военного времени истекают у нас из учреждений мирных? Так как армия существует для войны, то и вывод должен бы быть обратный. Между тем, новое военное положение вышло из нынешнего мирного, послужившего ему основной рамой. На военный устав 1846 года никто не жаловался, напротив, военными людьми всего света он признан за совершенство. Но его подвергли изменениям, потому что он не согласовался с окружной системой.

Фельдмаршал находил в новом положении «унижение военного начала перед административным, основанным у нас теперь на двойственной полуподчиненности и на оскорбительном чувстве взаимного недоверия, несвойственного военному духу»… «Боевой дух армии, – рассуждал он, – необходимо исчезает, если административное начало, только содействующее, начинает преобладать над началом, составляющим честь и славу военной службы. Во избежание сего, в некоторых первоклассных державах, где армии проникнуты превосходным боевым духом, военный министр избирается из гражданских чинов, чтобы не допустить его до возможности играть роль в командировании. От военного министра не требуется боевых качеств; он должен быть хороший администратор. Оттого у нас он чаще назначается из людей, неизвестных армии, в военном деле мало или вовсе опыта не имеющих, а иногда не только в военное, но и в мирное время, совсем солдатами не командовавших. Впрочем, неудобства от этого быть не может, если военный министр строго ограничен установленным для него кругом действий. Вождь армии избирается по другому началу. Он должен быть известен войску и Отечеству своими доблестями и опытом, чтобы в военное время достойно и надежно исполнить должность начальника главного штаба при своем Государе или, в данном случае, заменить Высочайшее присутствие».

Очертив таким образом характер деятельности как военного министра, так и главнокомандующего армией в военное время, фельдмаршал доказывал, что новым положением умалена власть и должность главнокомандующего, поставленного им в полную зависимость от центрального военного управления, которое, являясь руководителем войны, получает значение гоф-кригсрата, давно осужденного историей. Мало того, в положении 1868 года все управление армией понижено в значении, переменой названий чинов штаба, переименованного из главного в полевой. Начальник этого штаба поставлен относительно военного министерства в зависимость вредную и небывалую. «Армия на войне, – рассуждал князь Барятинский, – подобна кораблю на океане, снаряженному сообразно указанной ему цели; он заключает в самом себе все средства существования и успеха. Как корабль, армия составляет независимое целое, доверенное главнокомандующему на тех же основаниях самостоятельной отдельности, как корабль отдается капитану, посылаемому вокруг света. В этом уподоблении заключается та непогрешимая и священная истина, которая до сих пор служила основой нашего устройства на войне. При составлении нового положения, военному министру следовало, прежде всего, оградить эту основу от всякого посягательства. Вместо того, в задачу составителями положения поставлено было: сохранить прежде всего неприкосновенность отношений, установленных для мирного времени между министерством и армией. Значит с самого же начала нарушено было должное отношение между главными сторонами дела. Нельзя применять во что бы то ни стало незыблемое к условному». Наконец, – и это был не меньший из упреков фельдмаршала новому положению, – «ниспровергающему», как он выражался, «заветные основания» нашего военного быта… «в первый раз с 1716 года, в русском военном уставе о Государе не упоминается. Нет даже и представителя Монарха на войне, вследствие чего единство командирования неизбежно сосредоточилось в министерстве».

Записку Барятинского, с собственноручными против некоторых пунктов замечаниями, Государь передал Милютину, представившему, в свою очередь, пространное и обстоятельное возражение на нее, в котором напоминалось, между прочим, «что Государь Император продолжает по-прежнему руководить ежедневно деятельностью всех военных управлений и что все коренные преобразования последних лет совершены по непосредственной инициативе и по указаниям Его Императорского Величества». Первоначально выраженное Императором намерение подвергнуть пересмотру полевой устав 1868 года, осталось без последствий.

Существенному преобразованию подверглись и все отдельные части военного управления.

Бывший департамент генерального штаба слит с инспекторским департаментом в одно общее учреждение: главный штаб; в расположении и размещении войск произведены изменения, вызванные польским мятежом и образованием новых войсковых частей; выработан проект нормальной дислокации, утвержденный Государем в окончательном виде 25-го марта 1875 года; приступлено к постройке казарм на всем пространстве Империи с целью разместить в них со временем все войска, в особенности, местные, заменив квартирную повинность денежной; передвижение войск сообразовано с развитием железнодорожных и водяных путей и определено особыми положениями; нижние чины командированы на станции железных дорог и телеграфные для изучения железнодорожного и телеграфного дела, с тем, чтобы образовать впоследствии особые команды, подготовленные к этому роду службы; приняты меры к уменьшению караульного наряда; установлены правила сборов войск для летних занятий; войска употреблялись для государственных работ в крепостях, при постройке некоторых железных путей, в особенности же, на Кавказе и в Туркестане, где они пролагали дороги, устраивали помещения для войск, возводили укрепления; собирались статистические сведения о России и иностранных государствах, преимущественно военные; исполнялись геодезические работы по измерению, вследствие международного соглашения, дуги параллели 52° северной широты, тригонометрические измерения разных местностей, а также топографические съемки; гвардейский генеральный штаб упразднен и все офицеры генерального штаба, где бы они ни служили, соединены в один нераздельный корпус, с одинаковыми правами, преимуществами и мундиром.

Составленное из бывших департаментов провиантского и комиссариатского, главное интендантское управление вполне преобразовало находившуюся в крайнем расстройстве, хозяйственную часть в войсках. В основание преобразования положено начало децентрализации. Видоизменена организация интендантских складов и провиантских магазинов, при которых учреждены особые приемные комиссии; основана в Москве обмундировальная мастерская для резервных и запасных войск; изменен размер провиантского и фуражного довольствия и определены способы их заготовления; заведены хозяйственные запасы для обеспечения продовольствия войск; введено новое, упрощенное обмундирование; заготовлены запасы вещевого довольствия; установлены новые правила приема и отпуска вещей; войска снабжены обозом нового образца; улучшено ремонтирование лошадьми; преобразовано хозяйство в полках и отдельных батальонах, на комитетском начале, с установлением строгой отчетности.

На долю преобразованного артиллерийского ведомства выпала сложная и трудная задача перевооружения пехоты и артиллерии, сообразно успехам техники и современным требованиям военного дела.

В начале царствования Императора Александра II, большая часть европейских армий была вооружена нарезным ружьем, заряжающимся с дула. К перевооружению такими ружьями и карабинами нашей пехоты и кавалерии приступлено тотчас по окончании Крымской войны. Но уже в 1864 и в 1866 годах, обнаружились преимущества ружей, заряжающихся с казенной части и введенных в прусской армии, что вызвало предположение о введении у нас таких же ружей с бумажным патроном. Между тем, выяснилась большая пригодность ружей меньшего калибра с металлическим патроном и решено ввести в русской армии ручное огнестрельное оружие, приспособленное к последнему. Таким образом, едва успевали ввести одно ружье, как приходилось вводить другое, более совершенное, вследствие чего, к началу 1877 года, т. е. к открытию военных действий с Турцией, русская пехота имела ружья трех различных систем: малокалиберные винтовки Бердана (с откидным затвором) – 270962; винтовки Крынка (с металлическим патроном) – 572700, и винтовки Карля (с бумажным патроном) – 150868. Драгуны были снабжены винтовками Крынка, вся прочая кавалерия – малокалиберными карабинами. Пистолеты в войсках всюду заменены револьверами образца Смита-Вессона.

Важные открытия в области пиротехники обусловили и перевооружение артиллерии как полевой, так и осадной, и крепостной, новыми усовершенствованными орудиями. В полевой артиллерии в 1865 году приняты орудия, заряжающиеся с казенной части и железные лафеты; в 1866 году окончательно установлены как образцы орудий, стальные пушки 9-х и 4-фунтовые, а в 1870 году введены орудия скорострельные. Но опыт франко-немецкой войны 1870–1871 годов указал на необходимость усиления артиллерии вообще, а потому решено для каждой пешей артиллерийской бригады сформировать по две батареи, т. е. усилить пешую артиллерию в полтора раза. Ко времени объявления второй Восточной войны все 47 артиллерийских бригад были уже приведены в шестибатарейный состав.

В осадной артиллерии гладкостенные орудия также заменены нарезными, а медные – стальными, причем приняты два образца пушек: 24-х и 9-фунтовые и два образца мортир: 8-ми и 6-дюймовые. Положено иметь в Европейской России два осадные парка, на Кавказе – полупарк, содержа в каждом парке по 400 орудий. Усилен калибр и увеличено число усовершенствованных по новым системам и образцам орудий крепостной и береговой артиллерии.

Улучшения по инженерной части замедлялись, главным образом, по недостатку денежных средств. Так, введение нарезной артиллерии вызывало соответственные изменения в сооружении наших крепостей. К сожалению, выработанный генерал-адъютантом Тотлебеном план перестройки их, хотя и был утвержден Государем, но так как он требовал затраты в 48 миллионов рублей, то и не мог быть осуществлен в полном объеме, а пришлось удовольствоваться некоторыми частными, наиболее настоятельными улучшениями и, не предпринимая новых работ, ограничиться приведением в исправность и поддержанием существующих укреплений. Таким образом, вся наша оборонительная система осталась недовершенной, сухопутные крепости – недостроенными, с каменными постройками, не прикрытыми с поля от разрушительного действия новых артиллерийских орудий. Совершенно открытой осталась вся западная граница Империи, за неокончанием Киевской крепости и за неимением средств для возведения предположенных новых укреплений на Волыни и по Днестру. О сооружении же таковых вдоль прусской границы не возбуждалось и вопроса.

Заведование медицинскою частью в сухопутных войсках сосредоточено в переименованном из бывшего военно-медицинского департамента, главном военно-медицинском управлении, которому подчинена военно-медицинская академия. С учреждением военных округов, управление госпиталями изъято из интендантского ведомства и передано во вновь образованные окружные военно-медицинские управления. Преобразованы военно-фельдшерские школы, издан новый госпитальный устав и установлена организация госпитальной части в военное время. Усовершенствован санитарный обоз. Врачебный персонал значительно усилен в своем составе, а равно и санитарная прислуга.

Коренные преобразования произведены по военно-судной части. Они не ограничились пересмотром существующих узаконений, а внесли в военное судоустройство и судопроизводство общие начала судебной реформы. Выше уже упомянуто об ограничении в армии телесных наказаний в 1863 году. Тогда же издано положение об охранении военной дисциплины и о дисциплинарных взысканиях. Два года спустя Высочайше утверждены главные основания устава о военном судоустройстве и судопроизводстве. Затем аудиториатский департамент преобразован в главное военно-судное управление, обнародованы военно-судный устав, воинский устав о наказаниях; основана военно-юридическая академия; открыт главный военный суд и новый устав постепенно введен во всех военных округах; установлены точные правила суда общества офицеров.

Не менее существенные изменения внесены в устройство военно-учебных заведений.

По смерти генерал-адъютанта Ростовцова, главным начальником военно-учебных заведений назначен Великий Князь Михаил Николаевич, а в 1863 году, все это, бывшее до того самостоятельным, ведомство включено в состав военного министерства, причем прежний штаб военно-учебных заведений и управление училищ военного ведомства соединены в одно главное управление. Тогда же образован, под председательством Великого Князя Михаила Николаевича, Комитет для коренного преобразования рассадников военного воспитания, который, признав их не удовлетворяющими своему назначению, пришел к заключению о необходимости следующих мер: 1) сохранить за военно-учебными заведениями прежнее их назначение: доставлять не только специальным оружиям, но и армейским войскам офицеров, получивших достаточное общее и основательное военное образование, для замещения впоследствии старших воинских должностей; 2) штатное число воспитанников определить на таком основании, чтобы заведения ежегодно могли выпускать от 400 до 800 офицеров; 3) отделить специальные классы от общих и образовать из первых особые специальные заведения; 4) заведения со специальными классами, названные военными училищами, устроить таким образом, чтобы молодые люди, приготовляющиеся в них к военному поприщу были как можно ближе поставлены в условия военного воспитания и могли быть вполне подготовлены ко всем требованиям военной службы; 5) изменить устройство заведений с общими классами сообразно современным требованиям педагогии, прекратив в них фронтовые занятия, как не соответствующие возрасту воспитанников, и обратив их в военные гимназии; 6) уменьшить число военно-учебных заведений, согласно с уменьшением цифры ежегодного выпуска из них офицеров с тем, чтобы могущие получиться при сем сбережения обратить на учреждение юнкерских училищ, а часть их отделить министерству народного просвещения для увеличения общеобразовательных реальных заведений. По утверждении Государем этих предположений приступлено к постепенному приведению их в исполнение.

Специальные классы кадетских корпусов соединены в три военные училища: Павловское и Константиновское в С.-Петербурге и Александровское в Москве; самые же кадетские корпуса большей частью преобразованы в военные гимназии, некоторые упразднены, Николаевское училище гвардейских юнкеров переименовано в кавалерийское училище, соответствующее училищам артиллерийскому и инженерному. Учреждены юнкерские училища для образования пехотных и кавалерийских офицеров. Преобразованы корпуса пажеский и финляндский кадетский, с установлением в них специальных классов. Военные начальные школы, возникшие из прежних батальонов кантонистов, преобразованы в военные прогимназии. Существенные изменения внесены в устройство пяти специальных академий: генерального штаба, инженерной, артиллерийской, военно-медицинской и военно-юридической, подчиненных, каждая подлежащему главному управлению военного министерства, равно как и существующие при двух из них училища: артиллерийское и инженерное. Для приготовления преподавателей учреждены особые педагогические курсы и учительская семинария.

Всего в 1880 году существовало военно-учебных заведений, не считая пяти академий: военных училищ, включая специальные училища и классы при корпусах пажеском и финляндском – 9; военных гимназий с приравненными к ним подготовительными классами корпусов пажеского и финляндского и приготовительным пансионом Николаевского кавалерийского училища – 23; юнкерских училищ – 16 и военных прогимназий – 8.

Преобразовательная деятельность военного ведомства распространилась и на иррегулярные войска. Новые положения для них вырабатывались, во вновь образованном в составе военного министерства, главном управлении иррегулярных войск, особым комитетом с приглашением в него и депутатов от казачьих войск. При представлении последних Государю 5-го ноября 1866 года, Его Величество в следующих словах выразил взгляд свой на предстоявшую им деятельность: «Вы собраны сюда для того, чтобы с вашей помощью разъяснить истинные ваши нужды и пользы. Нынешние положения о казачьих войсках устарели и во многом требуют пересмотра. Я желаю, чтобы казачьи войска, оказавшие столько незабвенных услуг Отечеству, сохранили и на будущее время свое воинское назначение. Твердо надеюсь, что казаки и впредь, когда понадобится, выкажут себя такими же молодцами, какими были всегда. Но я вместе с тем желаю, чтобы в устройстве казачьих войск военное их значение было, сколько возможно, согласовано с выгодами гражданского быта и хозяйственного благосостояния. Казачье население, отбывая по-прежнему военную свою обязанность, может и должно, в то же время, пользоваться общими для всех частей Империи благами гражданского благоустройства. К этой главной цели должны клониться ваши труды, и мне приятно будет видеть, если вы достигнете ее».

Во исполнение Высочайшей воли, в первое десятилетие управления военным министерством генерал-адъютанта Милютина с 1861 по 1871 год преобразования касались преимущественно гражданской части в казачьих войсках, которые перестали быть замкнутым учреждением. Открыт выход из войскового сословия; лица других сословий приобрели право селиться и приобретать собственность в землях казачьих войск; в административном, судебном и полицейском отношениях, лица казачьего сословия подчинены учреждениям, или общим с остальными сословиями, или же устроенным весьма сходно с действующими в прочих частях Империи. Во второе десятилетие, с 1871 по 1881 год, приступлено было к переустройству военной части в казачьих войсках, причем имелось в виду поставить казаков в военном отношении в уровень с регулярными войсками. С этой целью изданы новые положения о воинской повинности и военной службе казаков; казаки снабжены новым оружием, а казачьи части, находящиеся на действительной службе, поставлены в одинаковые условия и большей частью соединены с регулярными войсками; приняты меры для обеспечения скорейшей мобилизации вновь вызываемых на службу казачьих частей, исправного их снаряжения и вооружения. На основании вновь введенных положений, к концу царствования, число частей, которые должны были выставить в военное время шесть казачьих войск: Донское, Уральское, Оренбургское, Семиреченское, Забайкальское и Амурское, было: 568 эскадронов и сотен, 36 пеших сотен и 206 орудий. Новый устав о воинской повинности не был еще введен лишь в четырех казачьих войсках: Кубанском, Терском, Астраханском и Сибирском.

Преобразование армии и всех частей военного управления по программе 1862 года было вполне осуществлено в продолжение десяти лет. Но в начале семидесятых годов опыт войн австро-прусской и франко-германской, а также развитие вооруженных сил государств Западной Европы, привели к сознанию необходимости и для России образовать новые части в подкрепление действующих войск. Предположения военного министра об умножении военных сил Империи удостоились Высочайшего одобрения, и в 1870 году, под главным руководством генерал-адъютанта Милютина учреждены две комиссии, одна – из представителей разных ведомств для разработки положения о личной воинской повинности, другая – исключительно из военных, для составления нового устава о запасных, местных и резервных войсках. Независимо от этих комиссий, вопрос о стратегическом положении России и об организации армии рассмотрен в особом совещании, под председательством самого Государя, которое пришло к следующим заключениям: 1) усилить полевые войска через увеличение боевых единиц; 2) формировать в военное время резервные войска и преобразовывать существовавшие крепостные части, возложив на те и другие пополнение всех вспомогательных действий в тылу полевых армий; 3) для непрерывного пополнения убыли полевых и резервных войск в продолжение военных действий, формировать, вместе с их мобилизацией, запасные части; 4) резервные пехотные батальоны упразднить, а местные войска переформировать таким образом, чтобы они служили для усиления и прочного устройства в военное время кадров резервных и запасных войск. В полевых войсках предположено ввести следующие изменения: а) привести все пехотные полки в четырехбатальонный состав; б) сформировать пехотную дивизию и два уланские полка на Кавказе; в) ввести в состав кавалерийских дивизий казачьи полки; г) увеличить число полевых пеших батарей, прибавив к каждой бригаде по две батареи, а также преобразовать конную артиллерию; д) увеличить состав инженерных войск. Таким образом решено усилить пехоту, артиллерию и инженерные войска, состав же кавалерии оставить почти без изменения. Вместе с тем, предположено: в пехоте и кавалерии восстановить бригадное управление; часть полевых войск соединить в корпуса и усилить местные управления, с тем, чтобы они имели все средства для исполнения обязанностей по комплектованию армии, по учету и призыву чинов запаса и по первоначальному формированию резервных и запасных частей.

Плодом всех этих работ был, обнародованный 1-го января 1874 года, устав о всесословной воинской повинности и вызванные им положения о новой организации всех частей армии.

Проверкою их пригодности послужила мобилизация 1876–1878 годов. До наибольшего развития вооруженные силы Империи достигли в июле 1878 года. К тому времени, в рядах регулярных войск считалось 39268 генералов и офицеров; 13771 классный чиновник; 1626165 нижних чинов и 244641 лошадь.

После подписания берлинского трактата началось приведение войск на мирное положение. К началу 1880 года, на службе состояли следующие регулярные части:

1) Действующие войска: пехота – 48 дивизий и в них 192 полка, 32 стрелковых и 36 линейных батальонов, а всего 836 батальонов; кавалерия – 56 полков и в них 224 действующих эскадронов; артиллерия – 292 пеших, 26 конных и 9 горных батарей; инженерные войска – 15¹/₂ саперных, 8¹/₂ понтонных и 4 железнодорожных батальонов.

2) Резервные войска: 97 батальонов; 36 пеших батарей.

3) Крепостные войска: 1 батальон пехоты; 41 батальон и 10 рот артиллерии.

4) Войска для внутренней службы: 19 батальонов и 660 команд.

5) Войска запасные: 56 эскадронов и 2 конные батареи.

6) Войска учебные: 1¹/₂ батальона, 1 эскадрон и 2 батареи; наконец –

7) 49 различных частей вспомогательного назначения.

Всего в 1880 году числилось в регулярных войсках: 982¹/₂ батальона, 288 эскадронов, 367 батарей, 41 батальон крепостной артиллерии и более 700 отдельных рот и команд. В них значилось по спискам: 32019 генералов и офицеров и 894094 нижних чинов. Полевые войска составляли 70% общего списочного состава регулярных войск.

Главным начальником флота и морского ведомства, с первых же дней по воцарении и до самой кончины Императора Александра II, оставался генерал-адмирал Великий Князь Константин Николаевич.

Живой и деятельный, получивший прекрасное общее и специально-морское образование, второй брат Императора с жаром принялся за порученное ему дело, но на первых же порах встретился с неодолимым затруднением – недостатком денежных средств, обусловленным печальным состоянием финансов Империи. Возвратясь летом 1857 года из заграничной поездки, имевшей целью ознакомление с морскими силами Англии и Франции, Великий Князь писал в Тифлис князю Барятинскому: «Ты, любезный князь, управляешь, как наместник Государя, целым царством. Мне предоставлено доверием Государя создать России флот, ибо нет у нас флота. Соображая важность той и другой исторической роли, мне кажется, что первая обязанность наша должна состоять в том, чтобы отбросить всякое личное славолюбие и сказать, что наша жизнь должна пройти в скромном, не блестящем труде, не в подвигах, которые могли бы в настоящем возвысить наше имя, но в работе для будущего, чтобы дети наши получили плоды с той земли, которую мы, при благословении Божием, можем вспахать, удобрить и засеять». Задачу свою Великий Князь полагал «не в помыслах о морских победах, не в создании вдруг большого числа судов при больших пожертвованиях, а в том, чтобы беспрерывным плаванием небольшого числа хороших судов приготовить целое поколение будущих опытных и страстных моряков». «Я теперь ничто иное, – с грустью заканчивал он письмо свое к Наместнику Кавказскому, – как генерал-адмиpал без флота и который только что видел своими глазами гигантские флоты и морские способы вчерашних врагов наших».

Вынужденный ограничить крайним пределом бережливости смету расходов морского ведомства, Великий Князь Константин Николаевич, с Высочайшего одобрения, положил в основу преобразования флота три следующие начала: 1) возможно большее плавание военных судов в дальних морях и океанах, необходимое как для создания истинных моряков, так и для поддержания международного значения России; 2) независимость от иностранных верфей и заводов в деле сооружения военных судов; 3) сокращение и упрощение береговой администрации до крайней возможности, при сознании, что не флот существует для администрации, а администрация для флота. Соответственно этой программе, в продолжение четверти столетия, существенные преобразования произведены, как в личном, так и в судовом составе флота, а равно и в управлении морским ведомством.

Заключение парижского мира, а также необходимость денежных сбережений, побудили приступить немедленно к сокращению численного состава офицеров и матросов. В 1855 году первых значилось по спискам 3912, вторых 125169, что представляло значительный избыток против действительной потребности. Для уменьшения этого избытка, несколько офицеров уволено на выгодных условиях в коммерческий флот, ограничен прием в морские учебные заведения, наконец, немалое число адмиралов и офицеров уволено в резерв. К концу царствования, наличность офицеров в морском ведомстве была в 3209 человек, т. е. на 703 человека менее, чем в первый год. Еще большее сокращение произведено в числе матросов, которое в 1880 году не превышало 26683 человек. Результат этот достигнут, главным образом, уменьшением береговых команд, состоявших в 1855 году из 63163 человек нижних чинов, а в 1880 году всего из 822.

С целью практического образования команд предприняты дальние плавания. Уже в 1856 году снаряжена в Средиземное море эскадра из пяти судов, в том числе трех паровых. В следующем году две винтовые эскадры отправлены из Кронштадта в Черное море и одна к устьям Амура. В 1858 году снаряжена в кругосветное плавание эскадра из трех корветов и трех клиперов. Главной и лучшей школой для русских моряков признавался Тихий океан, и за исключением трех лет, с 1867 по 1869 год, когда, вследствие финансовых затруднений, приостановлены были океанские плавания, – число военных судов в Тихом океане никогда не было ниже 10, а в иные годы доходило и до 24. Волнения в Сирии в 1860 году и критское восстание 1866–1868 годов вызвали усиление числа русских военных судов в Средиземном море, а в 1863 году эскадра вице-адмирала Лесовского посетила главнейшие порты Северной Америки.

Ежегодно же производились практические плавания винтовых судов Балтийского флота во внутренних водах, в виде особой, организованной для этой цели эскадры. С 1864 года стали входить в состав ее и броненосные суда. В 1867 году установлено во внутренних водах очередное плавание всех судов флота и во главе практической броненосной эскадры, сборным пунктом которой сделался Транзундский рейд, поставлен вице-адмирал Бутаков 1-й, сохранивший начальство над ней в продолжение целых десяти лет. Под его руководством, команды знакомились с особенностями плавания на броненосцах и управления ими, упражняясь и в артиллерийской стрельбе. Император Александр, ежегодно производивший смотр балтийскому флоту в Кронштадте, дважды посетил Транзундский рейд: в 1869 и в 1873 годах, для личного ознакомления с результатами хода морского образования в этой практической школе. В первое посещение, продолжавшееся два дня, Его Величество присутствовал при ряде учений и опытов, относясь с живым интересом ко всему виденному. По окончании смотра Государь вызвал к себе на фрегат «Петропавловск» всех флагманов и командиров судов и обратился к ним со следующими знаменательными словами: «Я вас позвал, господа, сюда для того, чтобы еще раз вас видеть и искренно благодарить за то удовольствие, которое вы мне доставили во время моего кратковременного пребывания с вами. Сожалею очень, что не могу пробыть между вами более. Благодарю вас за те успехи, которые вы сделали до сих пор. Я хочу сказать вам, чтобы вы не думали, что вы уже достигли совершенства, но я надеюсь, что вы постараетесь достигнуть совершенства, по всем частям вашей многотрудной и разнообразной службы, и в случае надобности, поддержите честь русского флага, как это уже случалось несколько раз. Еще раз благодарю вас, господа. Передайте мое спасибо офицерам и команде». Четыре года спустя, при вторичном посещении броненосной эскадры на Транзундском рейде, Государь выразил удовольствие свое в следующем тосте: «Пью за процветание и благоденствие нашего флота и благодарю за службу и труды, успех которых я видел с таким удовольствием сегодня в Транзунде. За здоровье здесь собранных представителей этого флота. Ура!»

Император Александр всегда лично производил смотр судам, возвращавшимся из заграничного плавания, и неоднократно посещал адмиралтейства и заводы морского ведомства. Заботливая попечительность его распространялась на морских офицеров не менее, чем на чинов сухопутных войск. В его царствование денежное довольствие их увеличено более, чем в полтора раза; эмеритальная касса, основанная на остаточную сумму от морского бюджета, почти утроила размер пенсии лиц, служащих во флоте и вообще в морском ведомстве. Особое внимание обращено на распространение среди моряков общеобразовательных и специальных знаний, предпринято издание сочинений и материалов по истории флота, а равно журнала «Морской Сборник», в котором гласно и свободно обсуждались все насущные, касающиеся флота, вопросы. Преобразованы все морские учебные заведения. Морской корпус переименован в морское училище, а училища штурманское, инженерное и артиллерийское слиты в одно, названное техническим. Постановлено воспитанников морских учебных заведений выпускать не прямо в офицеры, а в гардемарины и кондукторы, с назначением на суда для действительной службы и с правом производства в первый офицерский чин лишь по окончании двух кампаний. Улучшено и положение матросов, срок службы коих сокращен с 25 до 10 лет, но из них только 7, 6, 5 и даже 3 года на действительной службе. Упрощены одежда матросов, а также и офицерское обмундирование, улучшена пища и казарменные помещения, введено обучение нижних чинов грамоте; уничтожена должность денщиков; облегчено фронтовое ученье, упрощен устав. Меры эти имели последствием значительное улучшение в санитарном состоянии флота и уменьшение смертности. В 1856 году на одну тысячу приходилось умерших 49 человек, в 1878 – только 11. Наконец, во флоте, как и в армии, сначала значительно смягчены, а в 1863 году и вовсе отменены телесные наказания.

В царствование Императора Александра II военное судостроение в России, как и всюду, находилось в прямой зависимости от открытий и усовершенствований в этой области, следовавших одно за другим, с необычайной быстротой и в конце концов, совершенно видоизменивших боевой состав и значение флота. Когда кончилась Крымская война, морские силы России находились в самом плачевном состоянии. Черноморского флота не существовало, и мы даже были лишены права восстановить его. Балтийский флот состоял, правда, из двухсот с небольшим судов всех рангов, с 3373 пушками, но все суда были парусные, за исключением лишь девяти пароходофрегатов. Флотилии в морях Охотском, Белом и Каспийском насчитывали небольшое число судов, лишенных всякого боевого значения.

Приступая к постройке новых судов, морское ведомство решило сооружать их в России, из русских материалов, при участии русских техников и мастеров; заказы же за границей делать лишь в виде исключения, единственно для того, чтобы суда, построенные на иностранных верфях, могли служить образцами для русского судостроения. В первые семь лет, следовавших за заключением парижского мира, сооружено для балтийского флота 26 винтовых судов, из них только пять за границей. То были: 3 трехдечных корабля, 7 фрегатов, 6 корветов, 7 клиперов и 3 морские канонерские лодки. Но в этот период времени дни деревянного флота уже были сочтены. Первоклассные морские державы – Англия, Франция, Северо-Американские Штаты – строили уже суда, покрытые железной броней. Необходимость броненосного судостроения сознана у вас еще в 1858 году, но вследствие недостаточности средств, находившихся в распоряжении морского ведомства, только три года спустя оказалось возможным заказать в Англии первое русское броненосное судно, батарею «Первенец». Вследствие возникших в 1863 году политических несогласий с Великобританией по польскому вопросу и ожидаемого разрыва с этой державой, названное судно было приведено в Кронштадт недостроенным и окончено в России.

Опасность разрыва с морскими державами вызвала ряд чрезвычайных мер для приведения в оборонительное состояние Кронштадта и самого Петербурга. Одни береговые укрепления признаны для того недостаточными, и Высочайше повелено морскому ведомству употребить всю свою деятельность на создание броненосного флота, имеющего специальным назначением охрану доступов к Кронштадту и к самой столице. В течение одного года построено на казенных и частных верфях 10 мониторов и одна однобашенная лодка, снабженные вполне обученными командами, обучение коих новым приемам обращения с броненосными судами произведено даже ранее спуска последних на воду. Тогда же сооружены еще две броненосные батареи и превращены в броненосцы два недостроенные деревянные фрегата. Эти 16 судов и послужили началом для русского броненосного флота в Балтийском море.

Переворот в судостроении вызвал необходимость перестройки всех наших адмиралтейств: в Кронштадте, в Петербурге и в Ижоре. Возведены новые эллинги, склады, механические мастерские, выписаны из-за границы и установлены многочисленные сложные механизмы с машинами; приняты меры к приобретению русскими техниками новых для них сведений и опытности, к обеспечению наших верфей и заводов запасами металлов; наконец, вызвана к жизни частная деятельность и при поддержке морского министерства, создались новые железоделательные, металлические и судостроительные заводы. Перечисленные выше суда балтийского флота, а также сооруженные с 1864 по 1867 год, две двухбашенные лодки «Чародейка» и «Русалка», два двухбашенных фрегата «Адмирал Спиридов» и «Адмирал Чичагов» и два трехбашенных фрегата «Адмирал Грейг» и «Адмирал Лазарев», а также первый наш мореходный броненосный железный фрегат «Князь Пожарский», построены все на русских верфях, из русского материала, русскими мастерами. Заказы за границей прекращены совершенно, и распоряжения в этом смысле морского министерства, имевшие последствием прекращение зависимости нашего судостроения от иностранцев и доставление отечественной промышленности нового обширного поля деятельности, не только были вполне одобрены Государем, но и поставлены в пример прочим ведомствам. 6-го октября 1866 года Высочайше повелено: «Прекратить на будущее время правительственные заказы за границей, подобно тому, как это уже приведено в исполнение по морскому ведомству, и затем все заказы как военного министерства, так и министерства путей сообщения и других ведомств, исполнять внутри государства, несмотря ни на какие затруднения и неудобства, которые это могло бы представить на первых порах».

К концу 1869 года Россия имела уже в Балтийском море 23 броненосные судна, с 61390 тонн водоизмещения, 7110 номинальных сил машин, 162 орудиями большого калибра. Но все эти суда, за исключением фрегата «Князь Пожарский», предназначались лишь для охранения доступов к Кронштадту и Петербургу, а потому имели малое углубление для плавания по мелководьям. Особая комиссия, Высочайше образованная в 1870 году, под председательством генерал-адъютанта Тотлебена, для выработки подробного плана обороны Кронштадта при совокупном действии нашего броненосного флота и неподвижных фортов и батарей, признала, что имеющиеся броненосцы достаточны для этой цели и указала лишь на необходимость сооружения, для пополнения обороны в самых мелководных местах, некоторого числа мелкосидящих канонерских лодок, носящих по одному нарезному орудию большого калибра. Таких лодок, в 30 номинальных сил, с одним 11-дюймовым нарезным орудием, построено к концу царствования, пять.

Между тем, на Западе, сооружались броненосцы уже не только для береговой обороны, но и для дальнего плавания, и притом громадных, небывалых дотоле размеров. Первым судном этого типа был у нас броненосный корабль «Петр Великий», построенный в Петербурге и спущенный на воду в 1876 году. Хотя это судно и имело специальным назначением служить мореходным броненосцем, но, по неимению рангоута, оно не могло удовлетворять условиям океанской крейсерской службы. Таких крейсеров, покрытых броней, с 1870 по 1880 год построено три – «Генерал-Адмирал», «Герцог Эдинбургский» и «Минин», – а винтовых, неброненосных клиперов – восемь. К ним присоединены в последние три года царствования еще четыре клипера, купленные в Америке во время последней Восточной войны. Тогда же построено по особому типу 100 миноносок. В заключение следует упомянуть о двух крупных броненосных судах, названных по имени изобретателя их, генерал-адъютанта Попова, «поповками» и построенных в Николаеве для береговой обороны Черного моря, но оказавшихся не удовлетворяющими своему назначению.

В тесной связи с успехами судостроения находилось и снабжение броненосных и винтовых судов новыми усовершенствованными орудиями, калибр и вес которых постоянно увеличивались, по мере утолщения брони на судах. К началу шестидесятых годов, большая часть старых орудий заменена в русском флоте пушками 36– и 60-фунтового калибра. Но со времени введения броненосных судов, в морской артиллерии совершился обусловленный ими, коренной переворот. Калибр орудий и вес снарядов росли с каждым новым усовершенствованием, и орудия, доходившие до калибра в 16 дюймов и до 5000 пудов веса, стали приготовляться для наших судов на основанном в 1864 году в Петербурге, под покровительством и контролем морского ведомства, Обуховском сталелитейном заводе. Для поддержания этого завода казна принесла большие жертвы, ссудив ему, независимо от авансов на заказы, до 4? миллионов рублей. Зато Обуховский завод, не только поставил все орудия, необходимые для перевооружения флота, но с 1871 года сделался постоянным поставщиком стальных орудий и военно-сухопутному ведомству. Им же производились снаряды, пушечные станки, стволы для винтовок, воздушные резервуары для мин, а также железнодорожные принадлежности и коммерческая сталь. Последняя была употреблена на котлы и корпуса строившихся в России судов.

К концу царствования, все боевые суда флота были снабжены нарезными стальными пушками, а в портах начали образовываться запасы орудий. Общее число орудий во флоте в 1880 году было в калибре от 4 до 12 дюймов: обуховских 498, заказанных на заводе Круппа в Эссене 188, итого 686.

Широкое развитие получило у нас минное дело. Уже в 1868 году отправляемый в Тихий океан клипер «Гайдамак» был снабжен с боевой целью минами на откидных шестах. В начале 1874 года заведование минной частью выделено в самостоятельное управление, вверенное контр-адмиралу Пилкину. Предполагалось образовать минный состав как офицеров, так и нижних чинов, специально приготовленных к сознательному действию минами и составить запас наиболее усовершенствованных мин. В 1880 году числилось уже 70 минных офицеров и 266 минеров, и сверх того обучалось в офицерских классах 30 офицеров и в школе 90 нижних чинов.

Коренному преобразованию подверглось в двадцатипятилетие с 1855 по 1880 год и самое морское министерство на следующих началах: рассредоточие управления; самостоятельность местных властей, с расширением прав их и усилением ответственности; наконец уменьшение числа служащих и обеспечение их быта. Утверждая проект нового положения об управлении морским ведомством, Император Александр поставил эти начала – как сказано в собственноручной резолюции Его Величества – «в пример всем г. г. министрам и главноуправляющим, надеясь и возлагая на них попечение достигнуть того же и по вверенным им управлениям». За упразднением в 1867 году двух департаментов, кораблестроительного и комиссариатского, и за передачей дел их в порты, сокращение числа служащих в морском ведомстве выразилось в следующих цифрах: в 1853 году числилось чиновников – в министерстве 391 и в портовых управлениях 743, всего 1134; а в 1880 году – в министерстве 107, в портовых управлениях 428, всего 535, т. е. менее чем наполовину.

Сверх того, совершенно преобразована, на новых рациональных началах, система смет, счетоводства и отчетности; введен строгий контроль в портовых магазинах, адмиралтействах и заводах; пересмотрен морской устав; изданы положения по части госпитальной, судебной, тюремной, денежного и материального довольствия команд; наконец, в морском ведомстве введено судоустройство и судопроизводство на началах судебных уставов 1864 года.

Всеподданнейший отчет по морскому ведомству, представленный Государю Императору в двадцатипятилетнюю годовщину его царствования и обнимающий период времени с 1855 по 1880 год, Великий Князь Константин Николаевич заключил следующими словами: «В прошедшее двадцатипятилетие наш военный флаг развевался в океанах и морях всех частей света и появлялся повсюду, где только требовала наша политика; при натянутых наших отношениях с западными державами в 1863 году, и с Англией в 1878 году, он не укрывался за крепостными твердынями, но выходил в океан для крейсерства, хотя наше географическое положение, ставящее этот выходь под контроль враждебных нам держав, и не позволяло дать этому крейсерству всего возможного развития. Но естественный ход по пути, которому мы следуем, ведет нас к тому, что теперь можно уже предвидеть время, когда не порты замерзающего Финского залива, но порты беспредельного Восточного океана будут служить опорным пунктом для нашего флота: так окрепла связь с ними при помощи кругосветных плаваний наших военных судов. Все судостроительные работы и сооружения всех самых сложных механизмов исполняются у нас в России, на наших заводах, и в этом отношении мы находимся совершенно в независимости от чужеземных держав. Теперь уже невозможно повторение того безысходного положения, в которое нас поставило в начале 1850-х годов введение винтового двигателя, и никакое новое изобретение не может нас застать врасплох. По морскому и техническому образованию наш личный состав флота не уступает могущественнейшим флотам. Нет таких неожиданных открытий и усовершенствований в других флотах, которые не могли бы сделаться и не делались бы достоянием наших верфей и адмиралтейств и не получили у нас осуществления. В нашем флоте имеются суда, построенные у нас, которые могут состязаться с сильнейшими судами соответствующих типов в заграничных флотах. Мы имеем средства выполнить всякие новые требования морской науки и практики, не так легко и быстро, как стоящие впереди нас в деле заводской промышленности, Англия и Франция, но не менее того, мы не будем вынуждены искать выхода из затруднения у иностранцев. Доказательством тому служит последняя Восточная война. Мы имели для нее в избытке всякого рода специалистов для морского дела, и как скоро ход войны показал громадное значение, которое может иметь в ней новое орудие разрушения – мины, и нам даны средства к сооружению многочисленной флотилии миноносок, мы не затруднились соорудить такую флотилию у себя дома в несколько месяцев. Наш торговый паровой флот, благодаря правительственной поддержке, также сделал шаги вперед. Наконец, что касается администрации в обширном смысле этого слова, то морское министерство шло впереди других ведомств в многочисленных и столь благодетельных реформах, которые были совершены по этой части в первое двадцатипятилетие царствования Вашего Императорского Величества. Все это дает мне смелость думать, что флот 1880 года имеет более правильные основы, чем имел флот 1855 года, и что он представляет из себя живую силу, заключающую в себе все данные для дальнейшего развития, хотя и требуется еще много затрат, чтобы довести его до того положения, которое соответствует достоинству России».

Преобразовательное движение, обнимавшее, по воле императора Александра II, все стороны государственной и общественной жизни России, нигде не проявилось столь решительно и наглядно, как в переустройстве финансового управления и в находящейся в прямой зависимости от него, области народного хозяйства. Разумеется, и здесь не обошлось без неизбежных во всяком новом деле увлечений, колебаний, не всегда удачных опытов и, вообще, промахов, ошибок и недочетов. Но несмотря на это, во все продолжение царствования, государство быстро и неуклонно шло вперед по пути экономического развития. Коренные преобразования, видоизменившие его внутренний строй, пробудили русское общество, вызвали в нем самодеятельность и, при сильной правительственной поддержке, промышленность и торговля страны в короткое время сделали замечательные успехи. Покрытая густой сетью железных дорог, Россия 1881 года в экономическом отношении, явилась по сравнению с тем, чем она была в 1855 году, совершенно неузнаваемой.

Между тем, на первых порах в деле приведения в порядок государственных финансов, Императору Александру пришлось бороться с трудностями, долго казавшимися неодолимыми. Продолжавшаяся без малого три года война с четырьмя европейскими державами, к тому же война неудачная, опустошила казну, истощила все производительные силы России. Финансы Империи находились в состоянии полного расстройства. Чрезвычайные военные расходы, выразившиеся в громадной цифре дефицита за 1853, 1854, 1855 и 1856 годы, простиравшегося в общей сложности до 800000000 рублей, за отсутствием кредита на иностранных рынках, пришлось покрывать исключительно из внутренних источников, каковыми служили заимствования из вкладов государственных кредитных установлений и усиленный выпуск кредитных билетов, которых выпущено с 1854 по 1857 год на сумму 560000000, и к 1-му января 1857 года находилось в обращении 689279000 рублей. Фонды колебались; падал вексельный курс. Но с заключением мира не прекратились издержки, вызванные войной. Безвыходное положение государственной казны обличал бюджет на 1857 год. Доходы были исчислены в нем в 258 миллионов рублей, из которых, за вычетом 100 миллионов на уплату процентов по займам, военное и морское ведомства требовали 117 миллионов, так что на покрытие потребностей государства по всем прочим ведомствам оставалось всего 41 миллион. Дефицит по смете исчислен был в 30 миллионов; на деле он оказался гораздо значительнее, и вследствие недобора в доходах и сверхсметных расходов, достиг 74 миллионов.

Такое плачевное состояние казны естественно озабочивало Государя. Ознакомясь с росписью 1857 года, представленной министром финансов Броком, он повелел членам, заседавшего под председательством Великого Князя Константина Николаевича, высшего финансового Комитета изложить мнение свое о том, «какие меры могли бы поставить государственные доходы и расходы в надлежащую соразмерность и вообще вывести Россию из нынешнего затруднительного финансового положения?» Ответ Комитета был, что устранение дефицита составляет неотлагательный, жизненный вопрос для государства, но что оно невозможно без значительного уменьшения издержек, а потому, довольствуясь распоряжением генерал-адмирала о сокращении сметы морского ведомства на 5 миллионов рублей, Комитет полагал поручить особой комиссии рассмотреть, совокупно с военным министром, смету военного ведомства с тем, чтобы определить положительно, в какой мере и какими способами можно ввести расходы оного в норму 1847 года.

Такая комиссия из трех членов – генерал-адъютантов князя Меншикова, князя Горчакова и государственного контролера Анненкова – была Высочайше учреждена 9-го апреля 1857 года. Ей не удалось убедить военного министра сократить расходы своего ведомства до суммы, определенной сметой 1847 года, и пришлось удовольствоваться предложенными им сокращениями, не превышавшими 10 миллионов, но в действительности оказавшимися призрачными. За то для других ведомств она предложила определить, как высший предел расходов, нормальные сметы, на основании десятилетней сложности или последней сметы, но с убавлением от 2 до 3%. Такая нормальная ведомость для всех министерств и управлений была составлена и поднесена на Высочайшее утверждение 31-го мая. Прочие предложения комиссии Государь также одобрил и указом от 1-го июня вменил в обязанность всем министрам и главноуправляющим отдельными частями: «не вводить в свои сметы никаких издержек, не указываемых совершенной необходимостью, и вообще ограничиваться расходами, лишь неизбежными и неотложными, решительно не допускать расходов сверхсметных и превышения против Высочайше утвержденных смет, под каким бы предлогом ни было; решительно отменить разрешение расходов отдельно от смет, займами из кредитных установлений, и затем все вообще расходы каждого ведомства вносить на будущее время в сметы по принадлежности». Указ ставил сверх того на вид министрам и главноуправляющим, что сокращения расходов должно стараться достигнуть и посредством отмены многих форм, а в особенности упрощением порядка действий разных управлений, что дало бы возможность уменьшить их штаты.

Комитет финансов занялся также изысканием способов к уменьшению расходов самого финансового ведомства и в этих видах предложил министру финансов понизить проценты по долгам казначейства банковым установлениям. Мера эта была приведена в исполнение. Означенные займы переложены на 56 лет с понижением платежа процентов до 4% и погашения до ¹/₂%. Такой же размер процентов и погашения определен и для будущих заимствований. Но одновременно понижены были с 4 на 3 проценты, платимые кредитными установлениями по частным вкладам, коих к 1-му июля 1857 года состояло в них на 140 миллионов рублей; на вклады же казенных учреждений проценты понижены даже на половину частных вкладов, а именно с 4 на 1¹/₂%. Последствием этого распоряжения было быстрое уменьшение частных вкладов. Уже к 1-му января 1858 года наличность их в сохранных казнах и банках уменьшилась до 95 миллионов. В течение же следующих месяцев, обратное востребование вкладов приняло такие размеры, что грозило государственному кредиту серьезной опасностью. Для предупреждения ее, выпущены были 4%-ные непрерывно-доходные билеты, в которые обязательно переведены сословные и общественные вклады, и 5%-ные банковые билеты для обмена на них билетов вкладных. Тогда же приостановлена выдача ссуд из заемного банка, сохранных казен и приказов общественного призрения под залог и перезалог недвижимостей, но понижение процентов по оставшимся частным вкладам до востребования продолжалось. Они понижены с 3% на 2¹/₂% в год и объявлено, что с 1860 года платеж будет производиться только в размере 2% и то без начисления сложных процентов, а в 1860 году вовсе прекращен прием вкладов во всех государственных кредитных установлениях.

Все эти распоряжения не только не поправили наших финансов, но еще ухудшили их положение, вызвав усиленный отлив звонкой монеты за границу. Роспись 1858 года заключилась дефицитом в 14 миллионов. Сокращения смет по разным ведомствам оказались самыми незначительными. За сбережение ресурсов министр финансов, в отчетах своих, выдавал расходы, оставшиеся неисполненными. 23-го апреля 1858 года, Государь принял отставку Брока и министром финансов назначил А. М. Княжевича. Ясно было, что корень зла заключается в несовершенстве нашей финансовой системы, а исправление ее возможно лишь под условием органических изменений, как в управлении финансами, так и в отчетности их и контроле.

Сознавая эту истину, государственный контролер еще в 1856 году командировал за границу трудолюбивого и даровитого чиновника своего ведомства В. А. Татаринова, поручив ему изучить положение финансовой и отчетной части в главнейших государствах западной Европы. По возвращении в Россию, Татаринов представил обширный доклад, в котором, обозрев действующие в иностранных государствах постановления, изложил и соображения свои о применении в России основных начал, на которых покоится в них государственная отчетность. Начала эти были следующие: 1) для всех управлений, однообразное и рациональное составление, исполнение и заключение смет; 2) единство кассы; 3) контроль предварительный; 4) ревизия государственных оборотов в учреждении независимом, по подлинным документам, и соединение в этом учреждении поверки исполнителей и распорядителей.

Ознакомясь с запискою Татаринова, представленной Его Величеству при докладе государственного контролера, Государь надписал на ней: «По важности сего дела желаю, чтобы оно было прочитано в Совете министров. Я, со своей стороны, совершенно разделяю ваши взгляды и желал бы, чтоб и прочие министры убедились в необходимости приступить к радикальному улучшению как нашего счетоводства, так и вообще финансовой системы нашей». Совет министров собрался под личным председательством Императора 5-го ноября 1858 года, и результатом этого совещания было Высочайшее повеление об образовании, «для рассмотрения и обсуждения пользы и необходимости принятия коренных начал, кои должны служить основанием для установления правильного движения капиталов в рациональной отчетности и ревизии», особой высшей комиссии, из председателей департаментов экономии и законов Государственного Совета, члена Государственного Совета князя Гагарина, государственного контролера и министра финансов, под председательством первого из них, графа Гурьева, и с назначением производителем дел комиссии Татаринова. По обсуждении коренных начал и соображении их с отзывами и мнениями министров, а также с определением порядка разработки их в имеющей учредиться комиссии для применения их к делу, высшая комиссия должна была представить окончательное свое заключение на Высочайшее утверждение.

В заключительном своем докладе от 13-го февраля 1859 года, председательствуемая графом Гурьевым комиссия выработанные Татариновым коренные начала преобразования государственной отчетности единогласно признала не только полезными, но и необходимыми, и формулировала их в следующих одиннадцати пунктах: 1) составление смет по системе, однообразной для всех управлений; 2) тщательное отделение в смете расходов по взиманию доходов от общих расходов государства; 3) классификация расходов временных; 4) единовременность рассмотрения и утверждения смет, с рассмотрением последнего отчета по государству; 5) обращение сметных сбережений на недостатки по одним лишь второстепенным подразделениям смет, с сохранением неизменяемой нормы всех главных подразделений; 6) заключение смет в определенный срок, после которого все кредиты должны быть уничтожены; 7) установление единства кассы, т. е. сосредоточение всех денежных средств государства в руках одного лишь министра финансов; 8) установление для производства ревизии одной ревизионной инстанции – государственного контроля, который бы поверял, по подлинным актам и документам, как действия исполнителей, так и действия распорядителей; 9) введение в ревизию государственного контроля потребностей государственных и частью установление ревизии предварительной; 10) по ревизии последующей, установление периодической присылки государственному контролю документов и счетов с предоставлением ему права производства местной ревизии, и 11) составление общего, по государственным оборотам, отчета самим государственным контролем, с установлением движения счетов и ревизии таким образом, чтобы отчет сей был представлен на Высочайшее усмотрение не позже конца года, следующего за отчетным, и таким образом, мог быть принимаем в соображение при рассмотрении смет на следующий год. Комиссия обсуждала также вопрос об изъятии из ревизии государственного контроля некоторых статей, а именно: сметы министерства Императорского Двора, сумм, назначаемых по другим ведомствам на известное Его Императорскому Величеству употребление капиталов, принадлежащих дворянским, городским и мирским обществам, а также благотворительным учреждениям. Она установила, наконец, программу занятий специальной комиссии, долженствовавшей развить и выработать окончательно приложение к делу и порядок введения коренных начал в подробностях.

По утверждении Государем заключений высшей комиссии, учреждена была при государственном контроле специальная комиссия из представителей разных ведомств, под председательством возведенного в звание статс-секретаря Татаринова. Первым трудом ее были: правила о составлении, утверждении и исполнении государственной росписи и финансовых смет министерств и главных управлений. Главная цель преобразования – ограничить произвол отдельных управлений и ведомств, подчинить хозяйственные их расчеты общим финансовым соображениям государства и последние сосредоточить в руках министра финансов. Новые правила установляли: сумма, ассигнуемая на известный предмет, не может быть переносима на другие предметы, хотя бы в ней и оказался остаток; замена недостатков сбережениями допускается только по второстепенным подразделениям смет, а главные статьи, в течение всего сметного периода, остаются неизменяемыми нормами государственного кредита для каждого ведомства; кредит уничтожается немедленно по окончании сметного срока и требует ежегодного возобновления; министерства и главные управления лишены неограниченного права на испрошение у Верховной власти сумм помимо министерства финансов и ограничены в своих расходах определенным раз в год кредитом; дополнительные кредиты разрешаются только в экстренных случаях, но испрашиваются тем же порядком, как и назначения сметные, то есть не иначе как по предварительном сношении с министром финансов, который, проверив приведенные в подкрепление требований законоположения и данные, уведомляет подлежащего министра или главноуправляющего, может ли государственное казначейство принять на себя вновь испрашиваемый расход и из каких именно сумм его предполагается покрыть; частные сметы министерств и главных управлений стекаются сперва к министру финансов, который поверяет их, составляет из них общую государственную роспись, и представляет ее в Государственный Совет со своими замечаниями и заключениями; одновременно с ним и государственный контролер тоже рассматривает все сметы, тоже поверяет их против существующих законоположений и тоже представляете в Государственный Совет со своими замечаниями и заключениями. Но прежде рассмотрения всех этих замечаний и самых смет в общем собрании Государственного Совета, они поступают предварительно в департамент государственной экономии, который рассматривает их при содействии тех министров, по сметам коих последовали замечания, или при содействии комитета финансов, если возникнут вопросы, до государственного кредита относящиеся, и притом рассматривается роспись в общих видах государственного хозяйства, обсуждается степень пользы и своевременности государственных расходов, в связи с имеющимися для их удовлетворения средствами. Только по исполнении всех этих формальностей государственная роспись поступает в общее собрание Государственного Совета и затем представляется на Высочайшее утверждение.

Правила эти, по рассмотрении в Государственном Совете, утверждены Государем 22-го мая 1862 года.

Год спустя та же комиссия составила в главных чертах правила о порядке поступления государственных доходов и производства государственных расходов, вводившие так называемое единство кассы. В силу этого узаконения, кассы министерства финансов, т. е. казначейства главное, губернские и уездные, стали общими приходо-расходчиками всех казенных управлений данной местности и удовлетворяли все потребности разных ведомств по их требованиям из кредитов, предварительно открытых на эти кассы.

Кассовые правила и правила счетоводства для распорядительных управлений, Высочайше утверждены в июне 1863 года и введены в действие повсеместно с 1-го января 1866 года. Наконец комиссией при государственном контроле преобразовано и самое это учреждение на следующих основаниях. Отчетность всех касс вместе с ассигновками распорядителей и оправдывающими их документами поступает ежемесячно на ревизию в учреждения государственного контроля, образованные временно по указу 21-го декабря 1864 года, и открытые с 1865 года в 12-ти губерниях, а с 1866 года и во всей Империи. Учреждения эти, названные контрольными палатами, по составу своему, не причислены к общим губернским учреждениям и состоят в исключительном ведении государственного контролера. Они производят самостоятельную ревизию местных по губернии оборотов капиталов и обязаны наблюдать за правильностью движения и сохранностью денежных и материальных капиталов и составлять особые соображения о выгодности хозяйственных операций, независимо от законности их производства. Кроме того, контрольные палаты обязаны производить внезапные освидетельствования местных касс при депутате от подлежащего ведомства. Все учреждения государственного контроля по делам ревизии имеют характер коллегиальный.

Вскоре, во главе преобразованного контрольного ведомства, был поставлен статс-секретарь Татаринов, сохранивший звание государственного контролера до самой смерти, последовавшей в 1871 году. Преемниками его в этой должности были последовательно до конца царствования, А. А. Абаза, С. А. Грейг и Д. М. Сольский.

Три с половиною года, проведенные А. М. Княжевичем во главе министерства финансов, с апреля 1858 по декабрь 1861 года, были переходным временем от старых порядков к новым. Первой заботой нового министра было, сколько возможно, уравновесить доходы государства с расходами, и роспись 1859 года заключена с дефицитом только в пять миллионов рублей. Но в следующем году дефицит снова возрос до 24 миллионов. В виду этого, комитет финансов счел своей «священной обязанностью» повергнуть на Высочайшее благоусмотрение и подкрепить своим верноподданническим ходатайством представление министра финансов «об ограничении расходов 1860 года суммой исчисленных на этот год доходов и о принятии тех мер сокращения расходов, которые окажутся необходимыми для введения цифры расходов в пределы доходов». Комитет имел при этом в виду преимущественно военное министерство, не только не сократившее своих расходов, но потребовавшее прибавку в 16 миллионов рублей. Государь на докладе комитета положил такую резолюцию: «На счет сокращения сметы военного министерства будет сделано все, что возможно без совершенного расстройства всего нашего военного устройства». Но возможным оказалось весьма немногое. Военный министр согласился на уменьшение своей сметы лишь в размере 1879000 рублей.

Тогда комитет финансов повергнул на Высочайшее воззрение следующие меры: 1) разрешить, не стесняясь действующими положениями, представить неотлагательно Государю Императору соображения относительно коренных изменений, могущих привести расход военного министерства в меру, соответствующую текущим финансовым силам государственного казначейства; 2) предоставить министру финансов войти в сношение с военным и морским министерствами об определительном назначении на будущее время суммы авансов и срока для отпуска таковых; 3) вменить в обязанность министрам и главноуправляющим отдельными частями: а) соображения их о назначении новой для каждого ведомства, нормальной цифры, со всевозможным уменьшением таковой, сообщить министерству финансов к 1-му июля 1860 года для представлений о том, с его заключением, комитету финансов; б) могущие быть по министерствам и отдельным управлениям остатки от сумм, назначенных по сметам, представлять обратно в государственное казначейство; в) заказы и покупки за границей машин, пароходов и проч., для уменьшения усилившихся отпусков из Империи звонкой монеты, прекратить, ограничиваясь преимущественно теми лишь предметами, которых без того нельзя получить у нас в требуемом количестве, не увлекаясь одной только дешевизной приобретения против цен, существующих в России; г) решительно не допускать сверхсметных расходов; в случае же крайней и безотложной надобности в каких-либо новых расходах, на отпуск их испрашивать Высочайшее разрешение, по предварительном сношении и соглашении с министром финансов, и д) на меры, влекущие за собой увеличение расходов, испрашивать также Высочайшее разрешение не иначе, как по предварительном сношении с министром финансов. Государь согласился с предположениями комитета и в этом смысле составлен Высочайший указ, объявленный всем министрам и главноуправляющим отдельными частями.

Независимо от сего, по Высочайшему повелению, в 1860 году из разных ведомств передано в безусловное распоряжение государственного казначейства, на погашение внутренних наших займов, принадлежавших этим ведомствам, различных капиталов на сумму 29642000 рублей. Но и этих средств не хватило на покрытие текущих расходов. Пришлось снова прибегнуть к выпуску кредитных билетов, прекращенному Высочайшим повелением, состоявшимся в 1856 году. К 1-му января 1859 года их находилось в обращении на 644600000 рублей; с этого дня и по 1-е января 1862 года количество их возросло снова до 713¹/₂миллионов.

Посреди всех этих затруднений, министерство финансов приступило к органическим преобразованиям отдельных отраслей финансового управления.

Предположен был пересмотр всей существовавшей системы податей и налогов, и с этой целью 10-го июля 1859 года образована особая комиссия со следующей широкой программой: 1) облегчить податные сословия посредством более правильного распределения налогов и устранить все стеснения, коими по необходимости сопровождалось взимание окладов при подушной системе; 2) устранить представляемые подушной системой препятствия к преобразованиям, согласно видам правительства, народных переписей и паспортной системы; 3) положить твердое начало к переходу, от кругового ручательства за исправное поступление налогов, к личной ответственности; 4) предупредить уменьшение в государственных доходах от перехода крестьян-собственников в сословия, не платящие податей, и 5) противодействовать, без всяких стеснительных мер, излишнему дроблению крестьянских дворов.

Общая комиссия по пересмотру системы податей и налогов хотя и существовала до конца царствования, но не разрешила, во всей совокупности, возложенной на нее задачи. Плодом ее занятий было в 1863 году положение о замене подушной подати с мещан налогом на ее движимые в городах имущества и новый устав о пошлинах за право торговли и промыслов; в 1868 году – устав о гербовом сборе, а в 1870 году – проект закона о переложении подушной подати на дворы и землю, находящуюся во владении податных сословий. Как этот проект, так и многие другие предположения комиссии, наполняющие сорок объемистых томов трудов ее, остались без осуществления.

Плодотворнее были занятия частных комиссий по преобразованию двух отраслей финансового управления первостепенной государственной важности. Первая работала над переустройством системы государственных кредитных установлений, вторая – над заменой акцизом питейного откупа.

Указом 31-го мая 1860 года учрежден Государственный Банк, в состав которого включена и экспедиция заготовления государственных бумаг. Назначение его – оживление торговых оборотов и упрочение денежной кредитной системы. Основной капитал был определен в 15 миллионов рублей, а резервный – в 1 миллион. В Государственный Банк переданы все вклады из упраздненных прежних кредитных установлений, как-то: банков заемного и коммерческого, сохранных казен и приказов общественного призрения. Вклады, вверяемые Государственному Банку, не подлежали ни описи, ни отчуждению, по каким бы то ни было взысканиям. Государственное казначейство обеспечивало банку всеми средствами, в распоряжении правительства находящимися, выполнение платежей по билетам на вклады, внесенные в бывшие кредитные установления, по государственным 5% банковым билетам, так, чтобы платежи эти ни в каком случае не обращались ни на капиталы, доверенные банку частными лицами, ни на собственные его капиталы. Крайний срок выдаваемых банком коммерческих ссуд ограничен девятью месяцами.

26-го октября 1860 года Высочайше утверждено мнение Государственного Совета, о прекращении отдачи на откуп питейного сбора и об объявлении оптовой и раздробительной продажи вина – вольным промыслом. Со спирта, вина и других крепких напитков установлялся акциз, для сбора которого учреждалось особое акцизное управление, независимо от казенных палат, обязанных только контролировать его денежную отчетность. Положения о питейном сборе и о новом акцизном управлении изданы в следующем 1861 году, а введены в действие во всей Империи с 1-го января 1863 года. Акцизный сбор, давно уже производившийся с сахара, распространен на соль, после состоявшейся в 1863 году отмены казенной соляной монополии, а также на табачное производство.

В самом начале 1862 года министром финансов назначен статс-секретарь М. Х. Рейтерн, занимавший эту должность целые пятнадцать лет.

Положение нового министра было нелегкое. Состояние финансов все еще представлялось крайне печальным. Старые учреждения были упразднены, новые не вошли еще в жизнь и не могли дать ожидаемых результатов. Внутренние производительные силы государства, истощенные войной, не успели оправиться, окрепнуть, когда наступил кризис, вызванный изменением земельных отношений освобожденных от крепостной зависимости крестьян к землевладельцам. Внешний кредит был поколеблен. Роспись 1862 года заключалась дефицитом почти в 10 миллионов, но в близком будущем нельзя было не предвидеть неизбежного усиления расходов. Потребности государства продолжали расти. Каждая из новых реформ сопряжена была с значительными затратами. Нарождавшийся польский мятеж и внешние политические усложнения вызывали сверх того усиленные вооружения, также требовавшие больших издержек.

Рейтерн начал с меры, произведшей крутой переворот в наших финансах. Он сорвал с них покров тайны, прикрывавший их испокон века от глаз непосвященных, и по его представлению, состоялось Высочайшее повеление об обнародовании во всеобщее сведение государственной росписи доходов и расходов на 1862 год. С тех пор наш бюджет обнародуется ежегодно, а с 1866 года появляются в печати и отчеты государственного контролера об исполнении росписи.

Другая мера, принятая вскоре по вступлении Рейтерна в управление финансовым ведомством, оказалась менее целесообразной. То была предпринятая 1-го мая 1862 года, с целью восстановления ценности кредитного рубля, операция размена кредитных билетов на золотую монету Государственным Банком, по заранее определенным ценам. Она завершилась полной неудачей и должна была быть прекращена в августе 1863 года, вследствие усиленного отлива золота, поглотив значительную часть внешнего металлического займа в 15 миллионов фунтов стерлингов, заключенного в 1862 году в Лондоне, остатки коего пошли на покрытие вооружений.

Печальный исход разменной операции и усиление расходов по военно-сухопутному и морскому ведомствам ухудшили положение государственного казначейства. Несмотря на введение новых налогов, на увеличение гербового сбора и поземельной подати, несмотря на ряд займов, заключенных внутри и вне России, на самых тяжких условиях, – в особенности два лотерейные займа 1864 и 1866 годов, в 100 миллионов рублей кредитных каждый – крупный дефицит стал постоянным явлением, повторявшимся из года в год. Он составлял 15700000 рублей в 1863 году, 47605000 – в 1864, 22398000 – в 1865 и 21500000 – в 1866. Но цифры эти были только номинальными, в действительности они были гораздо выше. Так, например, в 1866 году расход превышал доход на целые 60 миллионов.

Наступивший осенью этого года финансовый кризис, выразившийся в общем упадке фондов и падении стоимости кредитного рубля до 68 металлических копеек, требовал принятия спешных и энергичных, чрезвычайных мер.

В доверительном докладе, министр финансов откровенно изложил Государю печальное состояние финансов Империи и те бедственные последствия, к которым оно неизбежно приведет, если зло не будет излечено в самом корне. 6-го октября 1866 года состоялось, под председательством самого Императора, заседание Совета министров, которые все были приглашены во что бы ни стало, сократить, елико возможно, расходы по своим ведомствам. В заседании этом выработаны были и главнейшие основания финансовой политики последующих лет, а именно решено: приостановить дальнейшие расходы на вооружение и вообще непроизводительные издержки, сократить до последней возможности сверхсметные ассигнования и принять решительные меры к увеличению сети железных дорог.

Последнее решение знаменовало намерение правительства искать средств для улучшения финансового положения в развитии производительных сил страны. Результаты его оказались самими благотворными.

Для удовлетворения текущих потребностей Государственного Банка ему снова разрешен выпуск кредитных билетов, но, вместе с тем, предоставлено и право покупать золото по вольной цене, что вскоре привело к увеличению разменного металлического фонда до 231 миллиона рублей. Умножено число отделений и контор Государственного Банка в провинции, и на основании положений, изданных в 1862 году, разрешено учреждение многочисленных городских и общественных, а также и частных коммерческих и земельных банков. Меры эти повели к оживлению торговли, но главной причиной поворота к лучшему было деятельное содействие правительства постройке многочисленных линий железных дорог частными обществами, при поддержке министерства финансов, независимо от правительственной гарантии, взявшего на себя посредничество между этими обществами и капиталистами на иностранных рынках. Дороги строились на облигационный капитал, доставляемый особым железнодорожным фондом и покрываемый специальными железнодорожными займами, производимыми за границей за счет министерства финансов. Займы эти снова подняли наш государственный кредит, ибо заключались на весьма выгодных условиях и постоянно пользовались выгодным курсом на европейских биржах. В период времени с 1866 по 1876 год на постройку железных дорог затрачено полтора миллиарда рублей. Конечно, выбор намеченных линий представлялся в известной степени спорным, конечно, часть постройки обошлась дорого, но в конце концов, положено начало обширной железной сети и Черное море и Волга связаны стальными путями с Балтийским морем. Не будучи сторонником казенного хозяйства, М. Х. Рейтерн не только поощрял постройку железных дорог частными обществами, но передал им на более или менее выгодных условиях и главные линии казенных дорог, в том числе Одесскую, Киево-Брестскую, Московско-Курскую и даже Николаевскую дорогу.

В упомянутое десятилетие министр финансов уже не прибегал к займам для покрытия дефицита, который, постепенно уменьшаясь, совершенно исчез из бюджета в 1871 году, когда исполнение государственной росписи впервые, с начала царствования, представило избыток доходов над расходами в 8¹/₂ млн. рублей. В последующие два года, вследствие неурожая и усиленных военных расходов, вызванных снаряжением экспедиции в Хиву и введением всесословной воинской повинности, дефицит хотя снова и возвращается, но уже выражается незначительными цифрами: в 1872 году – 200000 рублей, в 1873-м – 1198000 рублей. За то в 1874 году избыток доходов над расходами достиг 14416000 рублей, а в 1875-м – 33271631 рублей. К 1-му января 1876 года государственное казначейство имело, по словам отчета контроля, совершенно свободных остатков, образовавшихся от избытка доходов, с лишком 40 миллионов рублей.

Уже экономический кризис, проявившийся по всей Европе в течение 1876 года и не замедливший отразиться на России, поколебал равновесие, с таким трудом восстановленное в нашем бюджете. Окончательный удар нанесли ему вооружения, вызванные решимостью русского правительства вести войну с Турцией. Роспись 1876 года была еще исчислена с излишком доходов над расходами в 86000 рублей. Исполнение ее заключилось огромным дефицитом в 86 миллионов.

Вопрос о том, быть миру или войне, решался в Ливадии, где осенью 1876 года имел пребывание император Александр, вызвавший туда на совещание, в числе прочих министров, и министра финансов. Статс-секретарь Рейтерн без обиняков объявил Государю, что для ведения войны Россия не имеет средств. Он отрицал возможность заключения внешнего займа, ввиду опасливого настроения европейских денежных рынков, испуганных нашими вооружениями, присовокупив, что одни слухи о войне причинили уже русской казне значительные потери, вследствие падения фондов и понижения вексельного курса, с трудом поддерживаемого министерством финансов, ценой больших жертв. В записке, представленной Государю, министр с благородной откровенностью изложил взгляд свой на экономическое состояние Империи. Благодаря новым кредитным установлениям – рассуждал он – и общедоступности кредита, вся поземельная собственность в России преобразовалась в подвижные ценности, не успевшие еще приобрести той упругости и обеспеченности, которой подобные бумаги пользуются в Западной Европе. Каков бы ни был исход войны, она несомненно понизит их стоимость и разорит не только их владельцев, но и банки, и таким образом, подточит в корне источники, необходимые для оживления сельского хозяйства, торговли и промышленности. Громадные капиталы, занятые Россией за границей в металлической валюте, употреблены для постройки обширной сети железных дорог, и возмещение занятых капиталов, а также исправная уплата по ним процентов, могут производиться лишь под условием продолжительного мира. Объявляя же войну, Россия тем самым поставит себя в необходимость заключать внешние займы на условиях крайне тяжелых, не только для покрытия военных расходов, но и для уплаты процентов и погашения по своим долгам, то есть на долгие годы удручит свои финансы тяжким и совершенно непроизводительным бременем. Вследствие войны, Россия сразу потеряет все результаты, достигнутые ею, благодаря благодетельным реформам, введенным в последние 20 лет, и ей потребуется еще 20 лет, чтобы вернуться только к экономическому положению 1876 года, тем более, что успешное окончание войны с Турцией еще не обеспечит заключения мира и может вызвать новую, общеевропейскую войну. Министр финансов заключил свой доклад выражением убеждения, что обычные последствия войны – всеобщее обеднение, застой в промышленности и в торговле, послужат лишь удобной почвой для социально-революционной пропаганды, и без того получившей у нас широкое развитие, и набросят мрачную тень на конец столь блестяще начатого царствования.

Но война была решена. Государь не принял отставки Рейтерна и убедил его остаться на своем трудном посту, по крайней мере, до ее окончания. Тогда министр финансов усердно занялся приисканием средств для покрытия вызванных войной громадных чрезвычайных расходов. Имея в виду затруднительность внешних займов, а также, что всякие новые налоги могут дать увеличение доходов лишь в более или менее отдаленном будущем, статс-секретарь Рейтерн заявил комитету финансов, что полагает возможным вести войну не иначе, как посредством массового выпуска кредитных билетов. Соглашаясь с мнением его, комитет единогласно выразил убеждение, что от новых выпусков кредитных билетов должно ожидать последствий еще более тяжких, чем от чрезмерного их умножения во время крымской войны, как потому, что в 1853 году наше денежное обращение не было поколеблено, как в 1877 году, так и вследствие того, что платежи кредитными билетами производились тогда преимущественно внутри государства.

В 1877 году выпущено кредитных билетов до 300 миллионов рублей; в 1878 году количество их возросло еще на 200 миллионов. Но сумм этих не могло хватить на покрытие, как военных издержек, так и дефицита, по обыкновенному бюджету 1878 года, исчисленному в 36213000 рублей. Пришлось прибегнуть и к другим источникам для пополнения государственной казны. Выпущено на 100 миллионов рублей банковых билетов; заключен внешний заем на сумму 307500000 германских марок; краткосрочных обязательств государственного казначейства выпущено на 236 миллионов рублей; наконец, заключено три внутренних займа, названных восточными: первый на 200 миллионов, второй на 300 миллионов и третий также на 300 миллионов рублей кредитных. Как ни велики были доставленные этими операциями средства, они не удовлетворили потребностей государственного казначейства в звонкой монете, а потому Высочайше повелено с 1-го января 1877 года все таможенные пошлины взимать в золотой валюте. Мера эта была предположена еще в конце шестидесятых годов, по обсуждении в юридическом и экономическом отношениях податной комиссией, ею не одобрена и оставлена без последствий. Применение ее при самом начале Восточной войны равнялось возвышению нашего таможенного тарифа на 33%.

При помощи всех этих чрезвычайных ресурсов покрыты расходы по ведению войны, не вошедшие в бюджет и простиравшиеся: в 1876 году – до 51 миллиона, в 1877 – до 429 миллионов, в 1878 – до 408 миллионов, в 1879 – до 132 миллионов, а в 1880 году до 55 миллионов, всего же свыше одного миллиарда рублей, и даже государственная роспись на 1878 год заключилась остатком в 25 миллионов рублей.

Ликвидация этих счетов выпала на долю С. А. Грейга, заменившего М. Х. Рейтерна в должности министра финансов 7-го июля 1878 года. Задача тяжелая, если принять во внимание, что одни только уплата процентов и погашение по займам, заключенным для покрытия военных издержек, увеличивали ежегодные расходы на сумму до 42 миллионов рублей. Сверх того, предстояли немалые затраты по реорганизации армии и пополнению запасов, да и нужно было озаботиться изъятием из обращения хотя части кредитных билетов, выпущенных во время войны, и которых к концу 1878 года находилось в обращении более, чем на миллиард. Наконец, железные дороги требовали значительных сумм для приплаты по гарантиям и для приведения в порядок подвижного состава, расстроенного движением войск и военных грузов. Нелегко было при всеобщем истощении установить новые налоги для покрытия всех этих потребностей, и потому министр финансов решился энергически настаивать на необходимости добыть нужные средства путем сокращения издержек. «Уменьшение расходов, – писал Грейг в доверительном докладе Государю, – по силе вещей, ускользает из рук министра финансов. В отношении новых расходов министр финансов имеет еще голос; согласие его испрашивается по вновь возникающим предположениям и против таких, которые не выдвигаются настоятельной потребностью, он имеет возможность бороться, – не всегда, впрочем, успешно. В отношении же расходов существующих, составляющих столь значительную долю сметных исчислений, министр финансов совершенно бессилен. Министерство, правда, рассматривает сметы отдельных управлений и представляет по ним свои заключения Государственному Совету, но замечания эти касаются преимущественно небольших сравнительно сумм и исчислений, так как большинство расходов основано на штатах и постановлениях, до которых министерство не может касаться. В таком же положении к сметам поставлен и государственный контроль. Даже департамент государственной экономии, на рассмотрение которого поступают все сметы министерств и главных управлений и который подвергает их подробному обсуждению, в связи с замечаниями министерства финансов и государственного контроля, находится, в этом отношении, в положении не более выгодном. Останавливаясь перед штатными и другими им подобными постоянными расходами, департамент может производить сокращения, или поверкой исчислений на расходы хозяйственные, или же уменьшением расходов временных и единовременных, штатами и постановлениями не определенных. Но в числе этих последних, обнимающих, впрочем, по сумме незначительную, говоря сравнительно, долю государственного бюджета, заключаются расходы на различные улучшения и усовершенствования, так что департамент, для достижения равновесия в росписи, вынужден обращать внимание свое на сокращение расходов полезных и оставлять в росписи расходы, польза которых для него сомнительна. С течением времени возникают новые потребности, удовлетворение которых требует новых расходов и расходы эти ассигнуются из года в год, увеличивая расходный итог государственной росписи. Рядом с сим, многие из потребностей прежнего времени теряют значение при постоянном течении государственной и народной жизни; они остаются однако же по прежнему бременем казны, или потому, что с удержанием их в сметах связаны личные интересы, или потому, что принятие инициативы в подобного рода сокращениях не представляет отдельным начальникам, занятым текущими делами и улучшениями во вверенных им частях, особенно заманчивых побуждений. Таким образом, предметы этих расходов продолжают существовать среди новых учреждений обветшалыми памятниками прежних порядков, или не вполне удавшихся, но ценных, нововведений. Вообще, нельзя не сознаться, что наше государственное управление и наше государственное хозяйство оказываются одними из самых дорогих в свете. Между тем уравновешение росписи посредством лишь увеличения доходов, представляет большие неудобства, в особенности, со стороны нравственной и политической. Бремя новых налогов ложится на народ и на общество русское, которые, ввиду очевидной необходимости, готовы без особого ропота нести это бремя; но при этом они естественно ожидают, что рядом с усилиями для увеличения доходов, правительство сделает усилия и для сокращения расходов. Предлагая обложить народ, министр финансов не исполнил бы своего долга, если бы он в то же время не поверг своих соображений для достижения сокращений в государственных расходах».

Соглашаясь с доводами Грейга, Император Александр, указом от 1-го января 1879 года, повелел: с целью приискания средств к сокращению государственных расходов, учредить особую высшую комиссию под председательством председателя департамента экономии Абазы, из министра финансов, государственного контролера и членов Государственного Совета – графа Баранова, барона Николаи, Заблоцкого-Десятовского, Грота и Островского. Комиссии этой разрешено приглашать в свои заседания министров, главноуправляющих, членов Государственного Совета, и вообще всех лиц, от коих она может ожидать сообщения полезных, по роду ее занятий, сведений, а также предоставлено право подвергать пересмотру сметы министерств и отдельных управлений, не стесняясь существующими штатами, постановлениями и порядками. Соображения свои комиссия должна была представлять Государю по каждому роду или предмету расходов отдельно, и испрашивать Высочайших указаний дальнейшем направлении ее предположений.

К сожалению, деятельность высшей комиссии оказалась совершенно бесплодною. Сокращений расходной сметы не последовало ни по одному ведомству, потребности которых, напротив, росли с каждым днем. Для восстановления равновесия, пришлось возвысить некоторые из существующих налогов и ввести новые. Возвышены пошлины на ввозный чугун и другие металлы, дополнительным акцизом обложены спиртные напитки и табак, увеличены гербовый сбор и пошлины на страхование. Затем введены налоги на пассажирские билеты и перевозки большой скорости по железным дорогам. При помощи этих мер, государственная роспись на 1879 год заключена с остатком в 20 миллионов, но при исполнении дала дефицит в 138 миллионов, который в 1880 году возрос до 140 миллионов.

В ноябре 1880 года Грейг был уволен и министром финансов назначен А. А. Абаза. Несколько дней по вступлении его в должность, обнародован указ, отменявший один из самых тягостных для населения налогов – налог на соль. Происшедшая от того убыль в доходах возмещена прибавкой на гильдейские повинности и повышением на 10% таможенного тарифа. Изменена система взимания акциза с сахара и установлена пошлина на ввозную джуту. При всем том, смета на 1881 год не могла быть заключена без дефицита, исчисленного в 50 миллионов. Такой результат сам министр финансов во всеподданнейшем докладе, сопровождавшем роспись, признал неблагоприятным, выразив лишь надежду, что он, не составляя хронического явления, может быть устранен с прекращением неблагоприятных экономических условий, вызванных неурожаем 1880 года и по мере ослабления последствий минувшей войны.

Для ускорения такого поворота к лучшему, 1-го января 1881 года принята решительная мера, с целью упрочить денежную единицу без стеснения денежного рынка, Высочайше повелено: 1) уплатить из средств государственного казначейства Государственному Банку сумму, потребную для уменьшения до 400 миллионов рублей долга банку по произведенным им за счет казны расходам; 2) погашать остальную сумму долга в 400 миллионов рублей ежегодными, начиная с 1881 года, уплатами из казны банку, в размере 50 миллионов в год; 3) уничтожать кредитные билеты по мере накопления их в кассах банка, по соображению с потребностью денежного обращения.

Мера эта, вызванная падением ценности кредитного рубля и равносильная самоограничению права выпуска кредитных билетов, была последней финансовой мерой в царствование Императора Александра II.

Подводя финансовый итог этого царствования, должно отметить быстрое возрастание государственных доходов, которых по росписи 1855 года значилось всего 206800000, и которые в 1880 году достигли до 650000000 рублей, т. е. более чем утроились. Но и расходы государства росли с не меньшей быстротой, и не только поглощали все доходы, но требовали ежегодно значительных приплат. Так в период времени с 1855 по 1880 год только пять лет представляют избыток доходов над расходами, да и то только большей частью на бумаге. Все прочие годы заключаются дефицитом, предельными цифрами коего были: 200000 в 1872 году и 265777000 – в 1856 году. Обстоятельство это объясняет громадный рост государственного долга, который в начале царствования, а именно в 1857 году простирался всего до 1544 миллионов рублей, в том числе 612¹/₂ миллиона кредитных билетов, а к 1-му января 1880 года достиг следующих размеров: 84¹/₂ миллиона голландских гульденов, 113¹/₂миллиона фунтов стерлингов, 120¹/₂ миллионов рублей металлических и 2809 миллионов рублей кредитных, из коих кредитных билетов на сумму 1162¹/₂ миллиона рублей. Поучительно, что чрезвычайные расходы, вызванные двумя восточными войнами и составляющие за войну 1853–1856 годов – 796770000 рублей, а за войну 1877–1878 годов – 1020578000 рублей, всего без малого два миллиарда, равняются почти двум третям совокупности нашего государственного долга.

В финансовом очерке царствования Императора Александра II нельзя не упомянуть об обширной операции, не стоившей казне, в сущности, никаких жертв, а между тем совершенно видоизменившей характер русского землевладения: то был произведенный, при содействии правительства, выкуп крестьянских наделов в Империи и в Царстве Польском.

На основании Положений 19-го февраля 1861 года, содействие правительства к выкупу крестьянских земель заключалось в выдаче землевладельцам выкупных ссуд в размере ⁴/₅оценки земель, выведенной по 6% капитализации назначенного с крестьян в пользу помещика оброка. Крестьяне, став, по совершении выкупа, собственниками своих наделов, обязаны были уплатить свой долг казне по выкупной ссуде в течение 49 лет платежами в размере 6% с ссуды, из коих 5% причиталось в уплату роста, ¹/₂% погашения и ¹/₂% на составление запасного капитала, из которого покрывались издержки по выкупным учреждениям и случайные расходы или потери. Ссуды, общая сумма которых превышала миллиард рублей, выдавались землевладельцам частью особыми бумагами, названными выкупными свидетельствами, частью 5% банковыми билетами. Уплату процентов и погашение, как тех, так и других, правительство взяло на себя, само покрываясь взносимыми крестьянами выкупными платежами.

Первоначально выкуп предполагался только по добровольному соглашению помещиков с крестьянами, но в 1863 году признано было необходимым прекратить в западных губерниях Империи обязательные отношения последних к первым и приступить к обязательному выкупу. Такой же обязательный выкуп крестьянских наделов решено произвести в 1864 году и в Царстве Польском.

К 1-му января 1881 года крестьян-собственников из бывших крепостных, в 37 внутренних губерниях, состояло 5867000 душ, а в 9 западных – 2716000 душ, всего 8¹/₂миллиона, т. е. 84% бывшего крепостного населения 46 губерний. К тому же времени разрешено выкупных ссуд: во внутренних губерниях около 574 миллионов рублей, а в Западном крае – около 160 миллионов, итого свыше 734 миллионов рублей, на каковую сумму выкуплено около 28 миллионов десятин удобной земли. В среднем выводе, на каждого крестьянина-собственника выкупленной земли приходится несколько более 300¹/₂ десятины, причем десятина обошлась ему в 26 рублей 20 копеек. Из перечисленных ссуд удержано долгов с помещиков кредитным установлением около 300 миллионов рублей и на 434 миллиона выпущено процентных бумаг. Этим объясняется, что, невзирая на значительные недоимки, выкупных платежей всегда хватало на уплату процентов и погашения по означенным бумагам. Несоразмерность оклада платежей по выкупу с достоинством надела признана «очевидной» Высочайше утвержденным журналом Главного Комитета по устройству сельского состояния 1-го февраля 1877 года, но соответственное понижение выкупных платежей произведено лишь в царствование Императора Александра III. Выкупная операция в Царстве Польском совершена не менее успешно. По июль 1879 года в вознаграждение землевладельцам выдано ликвидационных листов на 63869000 рублей и из них в 27 тиражей погашено 1300¹/₂миллиона.

Коренное изменение условий производительного труда, как результат всех преобразований царствования, конечно, всего более содействовало успехам промышленности, на которую благотворно повлияло, между прочим, и широкое развитие кредита, казенного и частного. Основной капитал Государственного Банка доведен до 25 миллионов, а резервный до 3-х. Операции этого учреждения, по сравнению с бывшим коммерческим банком, который оно заменило, представляют следующие результаты: в 1859 году ежегодный оборот коммерческого банка достигал лишь 535 миллионов рублей, а в 1878 году одни соответственные операции Государственного Банка превысили 29327 миллионов, другими словами: годовой оборот первого оказался менее еженедельного оборота последнего. За первые 18 лет своего существования Государственный Банк, с его отделениями и конторами, получил по коммерческим операциям чистой прибыли 72 миллиона рублей.

Из прочих государственных кредитных установлений следует упомянуть о преобразованных положением 1862 года сберегательных кассах, платящих вкладчикам по 3%. К концу царствования, их насчитывалось 126, и сумма сбережений, в них хранившихся, превышала 7 миллионов рублей.

Рядом с кредитом казенным развился и частный кредит. В 1862 году издано положение о городских общественных банках, которые образовались почти во всех губернских городах и в большей части значительных городов уездных. В 1879 году их было во всей Империи 278, а сумма вкладов в них простиралась до 188¹/₂ миллиона рублей.

В большом числе возникли и частные, акционерные коммерческие банки в Петербурге, Москве и больших промышленных и торговых центрах. Первым таким учреждением был открытый в 1864 году С.-Петербургский частный коммерческий банк. В 1880 году действовало в России 33 акционерных коммерческих банка, основные и запасные капиталы коих составляли более 93-х миллионов рублей.

В какой степени общественные и частные банки содействовали развитию торговых оборотов, можно заключить из того, что к 1855 году бывший коммерческий банк с его конторами имел в затрате на учет векселей и краткосрочные ссуды лишь 16¹/₂ миллионов рублей, тогда как сумма векселей, учтенных общественными и частными банками и выданных ими ссуд составляла в 1879 году около 389 миллионов, независимо от затрат Государственного Банка на те же операции в 175 миллионов рублей.

Министерством финансов разрешено и образование обществ взаимного кредита, сначала в Петербурге, потом и в других городах. В 1879 году таких обществ существовало 92, обороты коих по учетной и ссудной операциям простирались в этом году до 114 миллионов рублей.

С целью доставления сельским хозяевам дешевого мелкого кредита учреждены были ссудосберегательные товарищества, коих в 1878 году насчитывалось 691, с 149883 членами. Сумма паевых взносов равнялась в них в течение этого года 3740000 рублей; запасные капиталы – 2790000 рублей; вклады – 1818000 рублей; займы – 3112000 рублей, ссуды – 8250000 рублей и прибыль – 636000 рублей. В 1880 году число ссудосберегательных товариществ возросло до 862.

Меньшее сравнительно развитие получил кредит под движимые имущества. Ссудные казны, состоявшие при С.-Петербургской и Московской сохранных казнах, ограничивались выдачей ссуд под залоги серебра, золота и драгоценных камней. Всякое другое движимое имущество принималось в залог лишь в пяти частных городских ломбардах, с капиталом свыше 4 миллионов рублей.

По прекращении в 1859 году залога недвижимых имуществ в государственных кредитных установлениях, учреждено с этой целью 9 частных кредитных обществ в больших городах для городских имуществ и один земский банк в Херсоне, а для прочей поземельной собственности – общества взаимного поземельного кредита, все за круговой ответственностью заемщиков. Для выдачи же долгосрочных ссуд под земельные участки вне городов разрешено открытие с 1871 по 1873 год 11-ти акционерных земельных банков, а для покупки выпущенных ими закладных листов учрежден в 1873 году Центральный банк русского поземельного кредита, который, однако, несмотря на сильную поддержку, оказанную ему казной, вел дела свои неуспешно. Сверх того, в Закавказском крае основаны два поземельные банка и продолжена привилегия, учрежденному в 1825 году земскому кредитному обществу в Царстве Польском. В 1855 году государственные кредитные установления имели в долгу, по долгосрочным ссудам под залог зданий населенных и ненаселенных земель, около 650 миллионов рублей; в 1880 году частные банки долгосрочного кредита и городские общественные банки имели в долгу на заемщиках свыше 853 миллионов, а если к этой сумме прибавить остаток неуплаченного долга прежним казенным учреждениям в 60 миллионов и 734 миллиона выкупной ссуды за крестьянские наделы, то окажется, что долгосрочный кредит, под залог недвижимых имений в 1880 году выражался в цифре 1647 миллионов рублей, превосходя на 997 миллионов сумму, розданную в долгосрочные ссуды в 1855 году.

О развитии кредита вообще, как долгосрочного, так и краткосрочного за четверть столетия, истекшую со дня вступления на Престол Императора Александра II, можно судить по следующим сравнительным цифрам 1855 и 1879 годов: учет векселей – 93340000 против 417149000 рублей; краткосрочные ссуды под движимые залоги – 9726000 против 271213000 рублей; долгосрочные ссуды под залоги зданий и земель – 649993000 против 1647569000 рублей.

С наибольшими трудностями приходилось бороться, в особенности в первые годы царствования, сельскому хозяйству, выбитому освобождением крестьян и его последствиями из вековой, торной колеи и пережившему довольно продолжительный кризис в переходное время от упразднения крепостного права, до окончательного прекращения по выкупе крестьянских наделов, обязательных отношений крестьян к помещикам. Но мало-помалу и здесь свободный труд не замедлил проявить свою живительную силу, и если за отсутствием достоверных статистических данных, нельзя с точностью определить успехи русского земледелия, в отношении производства и потребления, то на прогрессивное развитие его указывают цифры вывоза хлеба за границу, возраставшие с каждым годом, невзирая на частые неурожаи. Так в 1856 году зернового хлеба вывезено из России 7356000 четвертей; через десять лет экспорт, постепенно возвышаясь, дошел до 10 миллионов, а с начала семидесятых годов – и до 20 миллионов четвертей. В три года, предшествовавшие второй Восточной войне, вывезено зерна: в 1874 году – 26 миллионов, в 1875 году 22¹/₂ миллиона, а в 1876 – 25 миллионов четвертей.

Еще заметнее быстрый рост заводской и мануфактурной промышленности, в особенности после того, как по пересмотре таможенного тарифа в 1868 году, усилена покровительственная пошлина, а в 1876 году все таможенные пошлины стали взимать в золотой монете, что было равносильно увеличению их в полтора раза. Множество фабрик и заводов по всем родам промышленности возникло на частные и акционерные капиталы, а прежние расширили и усовершенствовали свое производство. Всероссийские промышленные выставки, устроенные в Петербурге в 1870 году, и в Москве в 1882 году, при щедрой правительственной поддержке, действительно послужили наглядным выражением успехов отечественного производства за 26 лет царствования Императора Александра II.

Развитие торговли как внутренней, так и внешней было предметом особой заботливости правительства. Торговый устав 1863 года разделил купцов на два разряда, не по величине объявленного капитала, как то было прежде, а по роду торговли. К первому разряду отнесены купцы, занимающиеся оптовой торговлей, ко второй – розничною. Кроме этих двух родов торговли установлен третий вид ее – торговля мелочная, для лиц не принадлежащих к купеческому сословию, ограниченная предметами ежедневной потребности. Независимо от патентов по трем разрядам, установлен сбор за торгово-промышленные заведения, к которым причислены купеческие, банкирские, комиссионерские и некоторые другие конторы, магазины, лавки, будки, амбары, складочные магазины, кладовые, плитные и дровяные дворы, трактиры, фабрично-заводские и ремесленные заведения, и т. п., а также типографии, литографии, фотографии и аптеки. Впрочем, содержатели типографий, литографий и аптек освобождены от обязанности брать торговые свидетельства. Иностранцы в правах и обязанностях совершенно сравнены с русскими подданными, как по владению недвижимым имуществом, так и во всех отношениях, промышленных и торговых.

Оживлению внешней торговли несомненно способствовал свободный доступ за границу, открытый русским подданным, с значительным понижением налога на заграничные паспорта, а также заключение целого ряда договоров о торговле и мореплавании с главнейшими государствами в Европе и вне ее. Наконец, отменены вовсе таможенные пошлины, за некоторыми незначительными исключениями, со всех товаров, вывозимых за границу из Империи и Царства Польского по европейской торговле.

Тариф на ввозные товары пересмотрен дважды: в 1857 году, в смысле учения о свободе торговли, что вызвало в нем понижение многих пошлин, охранявших отечественную промышленность; и в 1868 году, когда, под влиянием опыта, интересы последней снова приняты во внимание и ограждены даже в большей степени, чем прежде. Столь же благотворно отразилось на промышленности и взимание таможенных пошлин золотом, введенное в 1876 году, а также, последовавшее в 1880 году, общее повышение ввозного тарифа на 10%.

Развитие внешней торговли России в царствование Императора Александра II наглядно выражается в сопоставлении цифр вывоза и привоза в первый и в последний его годы: в 1855 году вывезено товаров из России на сумму 39517000 рублей, а привезено на сумму 72699000 рублей; в 1880 году вывоз был на 498672000 рублей, а ввоз на 622811000 рублей.

Могучим средством к оживлению трудовой производительности и внутренней, и внешней торговли, послужили железные дороги. При воцарении Императора Александра II в Империи существовало только две линии: Царскосельская и С.-Петербурго-Московская, да в Царстве Польском – от Варшавы к австрийской границе, с общим протяжением в 937 верст. Тотчас по заключении парижского мира, у нас стали изыскивать способы к сооружению железных путей в разных направлениях.

В августе 1856 года разрешена барону Штиглицу постройка железной дороги из Петербурга в Петергоф, а 26-го января 1857 года последовал Высочайший указ Правительствующему Сенату такого содержания: «В неослабном попечении о благе столь близкого сердцу нашему отечества, мы давно сознали, что обильное дарами природы, но разделенное огромным пространством, оно нуждается особенно в удобных сообщениях. Сознание это вяще утвердилось среди личных занятий, возложенных на нас еще с 1842 года, блаженные памяти Родителем нашим по председательству комитета железных дорог, в коем обсуждено сооружение С.-Петербурго-Московской железной дороги и разные предположения по другим путям сего рода. Самое сооружение этой дороги, столь справедливо названной Николаевской, выразило еще осязательнее всю пользу для нашей родины сего нового способа сообщений, всю необходимость его, как для мирного, так и для военного времени; и железные дороги, в надобности коих были у многих сомнения еще за десять лет, признаны ныне всеми сословиями необходимостью для Империи и сделались потребностью народной, желанием общим, настоятельным. В сем глубоком убеждении, мы, вслед за первым прекращением военных действий, повелели озаботиться о средствах к лучшему удовлетворению этой неотложной потребности. Внимательное обсуждение указало, что для удобства и скорости лучше обратиться, по примеру всех других стран, предпочтительно к промышленности частной, как отечественной, так и иностранной; к последней и в том внимании, чтобы воспользоваться значительной опытностью, приобретенной при постройке многих тысяч верст железных дорог на западе Европы. На сих началах вызваны, сделаны, соображены разные предложения и, по надлежащем рассмотрении дела в Комитете Министров и обсуждении им оного в личном присутствии нашем, признаны единогласно лучшими и нами утверждены условия, предложенные обществом капиталистов русских и иностранных, во главе коих наш банкир, барон Штиглиц. Условиями сими общество это обязуется: на свой счет и страх устроить в течение десяти лет и потом содержать в течение 85 лет указанную сеть, около 4000 верст железных дорог, с одним лишь ручательством правительства за выручение 5% с определенных на сооружение сумм, и с тем, что по миновании означенных сроков, вся сеть обращается бесплатно в принадлежность казны. На этих основаниях правительство, избегая необходимости пожертвований значительных и неотложных, возможет, силой одного лишь доверия к строгой точности, с коей постоянно, даже среди тяжких годин отечественных войн, оно выполняло свои долговые обязанности, достигнуть сооружения первой сети железных дорог русских. Сеть эта будет простираться: от С.-Петербурга до Варшавы и прусской границы, от Москвы до Нижнего Новгорода, от Москвы через Курск и низовье Днепра до Феодосии, и от Курска или Орла, через Динабург до Либавы. Таким образом, непрерывным, через 26 губерний, железным путем соединятся взаимно: три столицы, главные судоходные реки наши, средоточие наших избытков, и два порта на Черном и Балтийском морях, почти весь год доступные. Приступая, с твердым упованием на благодать Всевышнего к столь обширному и благотворному предприятию народному, мы призываем всех верноподданных наших к усердному и добросовестному содействию к выполнению оного». Указ заключался повелением Сенату принести в исполнение: Положение об основных началах для сооружения первой сети железных дорог в России и Устав образовавшегося для этого сооружения, Главного Общества Российских железных дорог.

Названное общество не вполне оправдало возложенные на него надежды: из предоставленных ему четырех линий, оно выстроило только две – С.-Петербурго-Варшавскую с ветвью к прусской границе и Московско-Нижегородскую. Верста первой линии обошлась в 104 тысячи рублей, вместо предполагавшихся в концессии 62500, а второй – в 88 тысяч рублей. Вследствие того, а также несогласий, последовавших между ведомством путей сообщения и компанией, постройка прочих линий исключена в 1861 году из обязательств Главного Общества. Вместе с тем, по соглашению с учредителями, управление делами общества перенесено из Парижа в Петербург.

В 1858 году для обсуждения предварительных мероположений по частным железным дорогам учрежден особый комитет из высших государственных сановников под председательством государственного канцлера графа Нессельроде.

Дальнейшее сооружение железных дорог не прерывалось до самого конца царствования. В 1858 году рижскому биржевому комитету выдана концессия на сооружение линий Риго-Динабургской и Динабурго-Витебской, первой с правительственной гарантией в 4¹/₂%, а второй – в 5%. Обе эти линии выстроены подрядчиками англичанами, под руководством английских инженеров, и обошлись уже гораздо дешевле линий Главного Общества, а именно: первая в 53500 рублей, а вторая в 66800 рублей с версты. В том же 1858 году разрешена постройка дороги Волго-Донской, а в 1859 – Московско-Ярославской и Риго-Митавской. Но за невозможностью собрать акционерный капитал, линии эти сооружены лишь несколько лет спустя. Обществу, которому была выдана концессия на проведение железного пути от Москвы до Саратова, по той же причине, разрешено ограничиться постройкой его до Рязани.

В период времени с 1857 по 1863 год выдано несколько концессий разным обществам на линии: Одесско-Либавско-Курскую, Одесско-Киевскую, Московско-Севастопольскую, Орловско-Витебскую, но, несмотря на правительственную 5%-ную гарантию, вследствие переполнения денежного рынка другими бумагами, концессионеры не могли выполнить своих обязательств и предположенные акционерные общества не составились. В виду этих неудач, сознавая неотложную потребность соединения Москвы с Черным морем рельсовым путем, правительство начало строить на собственные средства линию эту частями, от Одессы до Балты, от Москвы до Орла, а затем от Орла до Курска.

Скоро, однако, с развитием железнодорожной промышленности, явилась возможность обратиться для сооружения к отечественным, а не иностранным предпринимателям. Первая такого рода концессия была выдана в 1865 году фон Дервизу на сооружение линии от Рязани до Козлова, с правительственной гарантией 5% чистого дохода. В 1866 году выдана концессия частному обществу на постройку Ряжско-Моршанской дороги, а воронежскому земству – дороги Козлово-Воронежской, наконец, частному обществу – дороги Курско-Киевской. В 1867 году приступлено к постройке линий Орловско-Грязской и Шуйско-Ивановской.

Бо́льшая часть облигаций всех этих дорог помещались в Пруссии и они скоро переполнили немецкий рынок. Орловское земство, которому в 1867 году выдана была концессия на сооружение линии от Орла до Витебска, впервые стало помещать облигации в Англии. В том же 1867 году выданы концессии на дороги Риго-Митавскую и Поти-Тифлисскую, а в 1868 году на линию от Курска до Харькова, как части Курско-Харьково-Азовской дороги.

Разрешенная в 1868 и 1869 годах, дорога от станции Грязи до Царицына, обошлась уже без правительственной гарантии, которую заменила гарантия тамбовского земства, а содействие правительства выразилось в приобретении облигаций дороги. Успех этой комбинации вызвал Высочайшее повеление о приостановке выдачи концессий с правительственной гарантией. На таком условии разрешена постройка дорог: Козловско-Тамбовской, Рыбинско-Бологовской, Балтийской, от Петербурга до Балтийского Порта, и Харьково-Кременчугской. На одинаковых основаниях с Грязе-Царицынской дорогой, выдана саратовскому земству и обществу г. Саратова – концессия на линию от Саратова до Тамбова.

Соревнование земств с частными предпринимателями, побудило правительство осенью 1868 года издать следующие правила о порядке выдачи концессий: 1) концессии предварительно рассматриваются в Комитете Министров, который, при поднесении оных на Высочайшее воззрение, постановляет: следует ли в данном случае вызвать соискателей на конкуренцию между собой; 2) затем министр финансов испрашивает всеподданнейшим докладом соизволение на приглашение к конкуренции лиц, которых он признает для дела полезными; 3) предложения присылаются к министру финансов в запечатанных конвертах и открываются в совете министра финансов, в заседание коего приглашаются соискатели; 4) соискателям объясняется, что Комитет Министров рассмотрит представленные предложения и поднесет на Высочайшее благоусмотрение свое заключение о принятии одного из предложений, или об отклонении всех. Начало состязания впервые применено при выдаче в декабре 1868 года концессии на Московско-Смоленскую железную дорогу. Тогда же разрешена постройка дорог Новоторжской и Константиновской.

В 1869 году из 12 групп соискателей концессия на постройку Либавской железной дороги выдана синдикату, предложившему наименьшую цену 43500 рублей с версты. Линия эта впоследствии слита с Либаво-Роменской. На тех же основаниях разрешена постройка линий: Воронежско-Ростовской, соединенной вскоре с Козлово-Воронежской, Скопинской и Иваново-Кинешемской. Вследствие ходатайства прусского правительства, концессия на сооружение Бресто-Граевской линии утверждена за южно-прусской железной дорогой.

В 1870 году разрешена постройка дорог Смоленско-Брестской, сооружение которой предоставлено обществу Московско-Смоленской дороги и Путиловской, построенной на средства товарищества Путиловского завода. В том же году произведен первый опыт постройки узкоколейных железных дорог, постройкой на счет казны линии от гор. Ливны до Орловско-Грязской дороги. Концессии на узкоколейные линии выданы на дорогу от Новгорода к Чудовской станции австрийскому синдикату, а на дорогу от Ярославля до Вологды – обществу Московско-Ярославской железной дороги.

Далее, в 1870 году разрешено, вследствие состязания между девятью конкурентами, сооружение линии от Киева до Бреста, причем общество, которому выдана концессия, вследствие заявленной им низшей цены по 44550 металлических рублей с версты, обязывалось приобрести, уже построенный на средства казны, участок от Киева до Жмеринки и Бердичева, и выстроить остальной участок, от Бердичева до Бреста и Радзивилова. Под именем Одесской дороги выдана концессия Русскому Обществу пароходства и торговли на приобретение построенных казной участков от Одессы до Балты, от Балты до Кременчуга, от Кременчуга до Елизаветграда, и на постройку линии от Кишинева до румынской границы. Разрешена постройка линии от Риги до Больдераа, на устье Западной Двины.

Между тем, состязательный порядок, введенный при выдаче концессий, скоро обнаружил важные неудобства и вызвал в конце 1870 года издание новых, Высочайше утвержденных, правил по этому предмету: 1) составляется проект нормальной концессии, который, через Комитет Министров, подносится на Высочайшее утверждение; 2) после утверждения нормальной концессии, министр путей сообщения ведет переговоры о постройке проектированной дороги или с одним, или с несколькими надежными строителями по его выбору и условливается с одним из этих лиц относительно поверстной стоимости постройки; 3) время выдачи концессии назначается Высочайшей властью, по всеподданнейшему докладу министров финансов и путей сообщения, причем определение условий, формы и времени выпуска бумаг, лежит на обязанности министра финансов; 4) министр путей сообщения, по окончательном соглашении с министром финансов, вносит предположение об окончательной выдаче концессии, через Комитет Министров, на Высочайшее благоусмотрение.

На основании правил 1870 года выданы концессии на Лозово-Севастопольскую дорогу, Ландварово-Роменскую и Митавскую и передана частному обществу выстроенная на казенный счет Московско-Курская дорога.

С течением времени, помещение негарантированных правительством акций становилось все более и более затруднительным, вследствие малодоходности вновь открываемых дорог. Признавая дарование полной гарантии новообразуемым обществам обременительным для казны, министр финансов и комитет железных дорог решили заменить ее временной гарантией на 15 лет. На этом условии выданы концессии на сооружение линий Ряжско-Вяземской, Моршанско-Сызранской и Ростово-Владикавказской.

Скоро и правила 1870 года о порядке выдачи концессии оказались столь же мало применимы, как и правила 1868 года, вследствие чего в 1873 году выработаны опять новые правила для разрешения построек железных дорог, коими на министерство путей сообщения возлагалась обязанность производить предварительные изыскания и составлять расценочные и технические ведомости работ, поставок и расходов по устройству признанных нужными железных путей. По рассмотрении этих условий в Комитете министров им разрешается вопрос, каким способом должны строиться дороги, непосредственно от правительства или частной компанией, и в последнем случае таковые образуются следующим порядком: а) министр путей сообщения публикует Высочайше утвержденные для дороги устав акционерного общества, технические условия и расценочную техническую ведомость; затем министр путей сообщения, по соглашению с министром финансов и государственным контролером, образует правительственную учредительную комиссию; б) комиссия, с утверждения министра путей сообщения, публикует от имени министерства приглашение к публичной подписке на акции учреждаемого общества; в) по закрытии подписки, комиссия производит разверстку; г) разверстка акций производится соразмерно количеству акций, подписанных каждым, с определенным при объявлении подписки правом на преимущество для подписавшихся на меньшее количество.

Правила 1873 года имели очевидной целью устранение злоупотреблений, при которых учредители железнодорожных обществ являлись их безотчетными и безответственными распорядителями, в ущерб интересов акционеров, лишенных всякого над ними фактического контроля. Применены были эти правила к образованным в следующие годы по подписке, четырем акционерным обществам для сооружения Оренбургской, Фастовской, Привислянской и Уральской железных дорог, которым дарована была полная правительственная гарантия в 5% и облигации которых правительство оставило за собой. При этом, цель, которую преследовали новые правила, достигнута не была. Все четыре дороги остались в действительности в руках тех же строителей, подписавшихся на большинство акций.

Обстоятельство это побудило правительство снова возвратиться к прежнему порядку, и в 1875 году издать в этом смысле новые правила, предоставлявшие министру путей сообщения, по соглашению с министром финансов, входить в Комитет Министров с отдельными представлениями: а) о сооружении таких ветвей или продолжений дороги, которые могут быть, без отягощения казны увеличением приплаты по гарантии, соединены с существующими уже дорогами и построенными на облигационный капитал, если признано будет, что эти ветви послужат к улучшению положения существующих дорог, и б) о сооружении таких дорог, которые могут быть осуществлены без всякого со стороны казны пособия или гарантий основного их капитала.

Развитие сети русских железных дорог в царствование Императора Александра II выражается следующими красноречивыми цифрами: к 1-му января 1857 года находилось открытых для движения дорог в Империи 671 верста, а в Царстве Польском 308 верст, всего 979 верст. К 1-му января 1863 года открытых дорог было уже 3071 верста; кроме того, в постройке находилось 287 верст. К 1-му января 1867 года: открытых 4242 версты; в постройке 1694 версты и разрешенных к постройке 940 верст. К 1-му января 1870 года: открытых 7654 версты, в постройке 5030 верст, и разрешенных к постройке 1618 верст. К 1-му октября 1876 года: открытых 17658 верст, не считая 595 верст финляндских дорог; в постройке 2075 верст и разрешенных к постройке 285 верст. В девятилетний период с 1866 по 1875 год, включительно, основной капитал открытых дорог увеличился на сумму 971¹/₂ миллиона рублей кредитных; стоимость же построенных дорог – на 789 миллионов рублей.

Распространению на всю Россию железных путей соответствовало развитие пароходства. Еще ранее приступления к постройке железнодорожной сети 3-го августа 1856 года Высочайше учреждено, под непосредственным покровительством Его Императорского Величества, русское общество пароходства и торговли с целью возобновления, между портами Черного и Азовского морей, пароходных сообщений, производившихся на счет правительства до Крымской войны, а также в видах развития внешней торговли южного края России. В короткое время общество это, при постоянной правительственной поддержке, выразившейся между прочим в щедрой помильной плате, расширило круг своей деятельности и суда его связали русские черноморские порты с важнейшими портами Европейской и Азиатской Турции и Египта. Мало-помалу пароходные общества учредились во всех наших внутренних морях и по течению судоходных рек: Волги, Дона, Днепра, Буга, Днестра, Вислы, Немана, Западной Двины, Невы, Северной Двины и их притоков, распространяясь и по ту сторону Урала на все главные реки Средней Азии и Сибири, до Амура и Уссури включительно.

Быстрое развитие паровых сообщений не препятствовало, а скорее побуждало к расширению и усовершенствованию естественных водяных путей, углублению и расчистке русл рек, поддержанию старых и сооружению новых каналов. Значительные работы произведены для улучшения портов на Балтийском, Черном и Азовском морях. Шоссейные дороги также не оставлены в пренебрежении. В начале семидесятых годов казенные шоссе Московской и Тульской губерний, в виде опыта, переданы в заведование местных земств на десять лет, и тот же опыт произведен в 1877 году с шоссейными путями Калужской и Ярославской губерний.

Соответственно общему хозяйственному развитию страны, развивались почтовые и телеграфные сообщения, что вызвало расширение круга деятельности почт и телеграфов и коренное их преобразование.

В начале царствования, почтовой частью в Империи ведал отдельный почтовый департамент, во главе которого стоял главноначальствующий, а телеграфная часть была подчинена главному управлению путями сообщений. В 1864 году почта и телеграф слиты в одно общее управление, которое, в 1866 году наименовано министерством почт и телеграфов. Министром назначен И. М. Толстой, а по смерти его, генерал-адъютант Тимашев, по назначении которого, в 1868 году министром внутренних дел, почтовое и телеграфное ведомство включено в состав этого министерства. В последний год царствования оно снова образовало отдельное министерство, во главе которого поставлен бывший министр внутренних дел Л. С. Маков.

По мере того, как Россия покрывалась сетью железных дорог, сокращалась перевозка писем и посылок на почтовых лошадях и один за другим закрывались главные почтовые тракты или передавались в заведование земств. Поверстная прогонная плата понижена и уничтожены подорожные. Зато, вне железнодорожного района, открывались новые почтовые тракты и станции, так что в 1878 году уже все населенные места Империи пользовались услугами почты, не исключая и отдаленных краев: Туркестана и Амурской области. Уже в 1857 году введены впервые почтовые марки для оплаты внутренних простых писем, в 1864 году разрешено оплачивать ими и иностранную корреспонденцию, а в 1866 году – отправления под бандеролью. В 1871 году изданы временные постановления по почтовой части, вводившие следующие меры: 1) допущена пересылка не вполне оплаченных писем; 2) введен новый род корреспонденции – открытые письма; 3) установлена застрахованная пересылка государственных и других процентных бумаг; 4) понижена, почти до половины, страховая такса за денежные и другие ценные отправления; 5) вместо прежних страховых писем введены два рода корреспонденции – ценные пакеты и заказные письма; б) установлена однообразная такса для посылок, уменьшенная, впрочем, для книг; 7) допущена пересылка под бандеролью по уменьшенной таксе образчиков товаров и печатных произведений; 8) введена пропорциональная процентная такса для пересылки повременных изданий, сообразно с ценой их и сроком выхода, и 9) установлен определенный, 2 и 3-копеечный сбор за доставку и выдачу корреспонденции, который, однако, как предназначенный на увеличение содержания почтальонов, был отменен в 1874 году, после того, как на этот предмет Высочайше ассигнован дополнительный кредит из государственного казначейства.

В первые годы царствования заключены почтовые конвенции с пограничными государствами: Пруссией, Австрией и Швецией, а почтовые сношения с прочими государствами производились через посредство прусского почтового управления, которое установляло все правила, определявшие эти сношения, назначало таксы, вело расчеты и разбирало жалобы. Порядок этот был признан неудобным и в 1872 году заключены почтовые конвенции непосредственно с Данией, Нидерландами, Бельгией, Францией, Швейцарией и Италией, а также дополнительные к прежним конвенции с соседними Германией и Австро-Венгрией, наконец – с Румынией.

В 1874 году делегат русского правительства участвовал в международном конгрессе в Берне, на котором 22 государства северного полушария, составляющие сплошную группу в 37 миллионов квадратных верст, с более чем 350-ю миллионным населением, образовали Всемирный почтовый союз, в состав которого вошла и Россия, вследствие чего, с 1875 года установлена в России однообразная такса за письменную корреспонденцию, как международную – в пределах союза, так и всю, без исключения, внутреннюю. В последующие годы в России вводились все постановленные периодическими съездами представителей Всемирного почтового союза улучшения по почтовой части, как-то: однообразная такса для писем и бандерольных отправлений, право страховать денежную корреспонденцию до места ее назначения и т. п.

Результаты всех этих преобразований по почтовой части выражаются в следующих сравнительных цифрах 1854 и 878 годов: Почтовый доход 5686000 и 13394000 рублей; почтовый расход 8743000 и 14217000 рублей; общее число корреспонденции 33864000 и 198775000. Переслано ценностей на 548495000 и 2561455000 рублей; число почтовых учреждений было 2437 в 1878 году, против 1645 в 1854 году.

Не меньшее развитие получили за тот же период времени и телеграфные сношения.

При воцарении Императора Александра II в России существовало всего три линии электрического телеграфа, исключительно для казенных потребностей, на протяжении около 2000 верст, а именно: из Петербурга в Кронштадт, через Москву в Киев и через Варшаву к австрийской границе, с ветвью от Мариамполя к прусскому пограничному местечку Эйдкунен. В двадцать пять лет – с 1855 по 1880 год – государственный телеграф, развиваясь постепенно, и преимущественно в Европейской России, образовал телеграфную сеть в 74863 версты линий, 142584 версты проводов с 1046 станциями. В 1880 году русская сеть по протяжению занимала уже первое место среди телеграфов прочих государств.

Только первые линии строились иностранными контрагентами и необходимые к ним принадлежности выписывались из-за границы. По мере подготовления русских техников, работы перешли в их руки, а с 1866 года, вследствие Высочайшего повеления о прекращении правительственных заказов за границей, все телеграфные принадлежности стали производиться в России, за исключением кабелей, выделка коих у нас не производится. Так, русское производство поставило для наших телеграфов, не считая главного строительного материала, леса, для столбов до 800000 пудов проволоки, более 3 миллионов изоляторов, более 2 миллионов крюков, до 2000 аппаратов Морзе и более 180 аппаратов Юза. Расход на распространение государственной сети за 25-летний период составляет до 14 миллионов рублей. Частное содействие ее сооружению определяется в размере до полумиллиона рублей.

В Восточную войну 1877–1878 годов, сделаны распоряжения для применения телеграфа к военным надобностям. Внутри Империи открыто несколько станций по случаю мобилизации войск, пополнены новыми линиями и проводами южная часть и кавказский район нашей сети, а по Черноморскому и Балтийскому прибрежьям, устроены телеграфы для способствования обороне. Для устройства телеграфов и заведования как ими, так и почтовыми сообщениями на европейском театре войны, учрежден, при Дунайской армии, отдел почт и телеграфов. Всего в последнюю войну устроено: на Балканском полуострове – линий 2148 верст с 3933 верстами проводов и с 61 станцией; на Кавказе и в Малой Азии – линий 1436, проводов 1860 верст и 60 станций.

Сосредоточивая в своих руках устройство русской телеграфной сети, правительство выдавало концессии иностранным предпринимателям для осуществления предприятий международных. По концессиям, данным датскому обществу Great Northern Telegraph C°, открыты подводные пути в 1868 году от Либавы, через остров Борнгольм, до датского острова Мена, а в 1869 году от Ништадта до шведского берега у Грислегамна. Оба каната соединены с кабелями, уложенными от датского и шведского берегов, к берегам Великобритания, образовав прямые, независимые от континентальных телеграфов, пути для сношений России со скандинавскими государствами и с Англией. Франко-немецкая война и обнаружившиеся во время ее затруднения в обмене корреспонденции с Францией по телеграфам материка, вызвали проложение тем же датским обществом в 1873 году кабеля от датского острова Фано прямо в Кале. В 1876 году то же общество, погрузив для правительственной эксплуатации канат от Ништадта к острову Аланду, продолжило его до шведского берега. В Черном море уложен в 1874 году обществом Black Sea Telegraph C° кабель между Одессой и Константинополем.

Вместе с учреждением независимых от материка подводных путей для сношений России с отдаленными иностранными государствами, были приняты меры к привлечению всемирного транзита на нашу сеть. С этой целью, по концессии, выданной известным телеграфным строителям Сименсу и Гальске, устроена в 1870 году для передачи корреспонденции Европы с Индией, прямая линия от Торна чрез Варшаву, Одессу и Кавказ до Джульфы, продолженная, в одну сторону, через Пруссию и Северное море, до Лондона, а в другую, через Персию, до устроенных англичанами воздушных и подводных линий в Индии. Для обмена, через Россию, сношений Европы и Америки с Китаем и Японией, Датское Северное Общество с 1870 по 1872 год проложило кабель от оконечной станций Сибирской линии во Владивосток до Нагасаки, Шанхая и Гонг-Конга.

Последний морской кабель через Каспийское море проложен в 1879 году, между Баку и Красноводском, по требованию кавказского начальства, на средства правительственные и под наблюдением правительственных техников.

Существенным пособником государственной сети в передаче общей корреспонденции служат железнодорожные телеграфы, проведенные вдоль всех линий железных дорог и имевшие в 1880 году 1472 станции. Сверх того, протяжение частных телеграфных линий в том же году составляло 481 версту, с проводами в 610 верст и с 61 станцией.

Телеграфный обмен с иностранными государствами определяется международными договорами. Сначала были заключены конвенции с сопредельными державами: Пруссией, Австрией, Швецией, Румынией и Турцией, но в 1865 году Россия приняла участие в общеевропейском телеграфном съезде в Париже и приступила там к конвенции, заключенной между всеми государствами, представленными на съезде. После пересмотров на очередных конференциях в Вене, в 1868 году, и в Риме, в 1871 году, парижской конвенции телеграфный союз, расширившийся из пределов Европы в другие части света, скрепился заключенной в 1875 году на общем съезде в Петербурге новой, заменившей парижский договор, конвенцией. Собранная в 1879 году в Лондоне пятая телеграфная конференция ввела коренное изменение в международном тарифе, установив в европейских сношениях, взамен двадцатисловной тарифной системы, плату пословную. Это повело к понижению нашего внутреннего тарифа, в который введена также плата пословная, низший размер которой определен в 10 слов. Все эти меры имели последствием значительное увеличение телеграфной корреспонденции. В 1878 году принято внутренних телеграмм 4404000; телеграмм международных передано за границу, принято оттуда и прошло транзитом – 1051000; депешный сбор в 1878 году достиг 6921000 рублей. Личный состав телеграфного ведомства в 1880 году состоял из 9495 служащих, из них 702 женщины, которых разрешено назначать телеграфистками Высочайшим повелением 26-го февраля 1865 года.

В течение двадцатипятилетия, с 1855 по 1880 год, доходу по государственному телеграфу поступило до 75 миллионов рублей; на содержание телеграфной части израсходовано до 58 миллионов; чистой прибыли телеграф принес до 17 миллионов рублей.

Развитие просвещения в русском народе и утверждение его в вере и благочестии составляли предмет постоянных забот Императора Александра II, признававшего в том для России, как сам он выразился в достопамятном манифесте 19-го марта 1856 года, «вернейший залог порядка и счастья».

Во все продолжение двадцатишестилетнего царствования, соблюдая заветы державных предков, Государь явил себя верным и преданным сыном православной церкви, ревнителем и защитником православия. Деятельными сотрудниками его в этом деле были отечественные иерархи и во главе их маститый первосвятитель московский, Филарет, а по смерти его, митрополит с.-петербургский Исидор, занимавший с 1859 года и до самого конца царствования место первенствующего члена Св. Синода. При вступлении Императора Александра II на Престол, временно исправлял обязанности синодального обер-прокурора тайный советник Карасевский; с 1856 по 1862 год должность эту занимал граф А. П. Толстой; с 1862 по 1865 – свиты Е. И. В. генерал-майор Ахматов; с 1865 по 1880 г. – граф Д. А. Толстой; наконец, в последний год царствования, обер-прокурором Св. Синода назначен К. П. Победоносцев.

В самый день священного коронования, 26-го августа 1856 года, в Москве, Св. Синод, в полном собрании своих членов, постановил увековечить это событие приступлением к переводу всех книг священного писания на русский язык, не для употребления церковно-служебного, для которого славянский текст этих книг должен был остаться неприкосновенным, а для пособия к лучшему уразумению слова Божия чадами русской церкви. Громадный труд, над которым члены Синода работали в продолжение двух десятилетий, приведен к окончанию в 1876 году, когда впервые издана на русском языке вся Библия, в полном ее объеме. Первое издание в 24000 экземпляров быстро разошлось в один год и в 1877 году предпринято второе издание, в том же размере. Государь в особом рескрипте выразил искреннюю признательность Синоду за совершение великого дела. «Молю Бога, – писал он, – да явит Он спасительную силу своего слова к преуспеянию православного русского народа в вере и благочестии, на коих зиждется истинное благо царств и народов».

В царствование Александра II проповедь слова Божия язычникам, населяющим некоторые из отдаленнейших окраин, получила широкое развитие. Подготовленные в специальных миссионерских отделениях при духовных академиях и главнейших семинариях, основательно изучив инородческие языки и наречия, православные миссионеры действовали с успехом в самых разнообразных направлениях, просвещая светом евангельской истины не только идолопоклонников, но и мусульман. Миссионерские станы, учрежденные по всему Поволжью, трудились над обращением черемисов, чувашей, вотяков, мордвы, а также татар, калмыков и киргизов; в Сибири, в Тобольской губернии, действовали в северных ее пределах миссии Кондийская и Обдорская, в Томской губернии – Алтайская и Туруханская, в Иркутской губернии – Иркутская и Забайкальская; далее, к востоку, священники с походными церквами объезжали Якутскую область, проникая до самой Камчатки. Многолетней апостольской деятельностью в этих отдаленных краях прославился преосвященный Иннокентий, архиепископ камчатский и алеутский, распространивший проповедь Евангелия и на дикарей, поселенных по Амуру, на Курильских островах и в бывших русских владениях в Северной Америке. В то же время православные миссионеры действовали на Кавказе и в Закавказском крае, трудясь над восстановлением христианства в этих, некогда христианских, областях. Миссионерская деятельность распространялась и за пределы Империи. Духовная миссия в Пекине утверждала в вере отцов православных китайцев, потомков русских выходцев, когда-то переселенных из Албазина в столицу Небесной империи. Вновь учрежденная духовная миссия в Японии положила прочное начало обращению в православие японцев, и к концу царствования число обращенных в этой стране превышало уже 4000 человек. Наконец, православная архиерейская кафедра основана в Северной Америке с местопребыванием епископа в Сан-Франциско.

Обращение в православие из других христианских исповеданий, римско-католического и протестантского, до известной степени находилось в зависимости от хода политических событий в Царстве Польском и в Западном и Прибалтийском краях. Значительное число эстов и латышей приняли православную веру в начале шестидесятых годов, и после небольшого перерыва, движение это продолжалось до последних лет царствования. Наибольшее число белорусов-католиков возвратилось в лоно православной церкви в Северо-западном крае вскоре по усмирении в нем мятежа, преимущественно в 1866 году, когда в литовской епархии обратилось 25 тысяч, а в минской 20 тысяч душ. Девять лет спустя, а именно в 1875 году, более 250 тысяч униатов в губерниях Седлецкой, Люблинской и Сувалкской воссоединились с православной церковью.

Не насилуя совести, правительство Императора Александра вмешательство свое в дело утверждения православия на окраинах Империи ограничило рядом мер, направленных к возвышению значения православного духовенства, к поднятию уровня его нравственного развития и материального благосостояния. С этой целью как в Западном, так и в Прибалтийском крае, увеличены оклады содержания духовных лиц, причтам православных церквей дарованы земельные наделы из казенных земель, которые, например, в рижской епархии произведены в размере от 100 до 150 десятин на каждый приход. На министерство внутренних дел возложена забота о постройке православных церквей в Привислянском, Западном и Прибалтийском краях. Таковых построено, возобновлено или переделано: в Царстве Польском – 250, в девяти западных губерниях – 1337 и в трех прибалтийских – 55.

Православное духовенство вело также непрерывную и оживленную борьбу с расколом. Усилиями его сектанты присоединились к господствующей церкви, частью безусловно, частью на началах единоверия. В 1869 году в единоверие обратилось несколько видных представителей так называемой австрийской иерархии, для которых тогда же основан в Москве первый единоверческий монастырь.

Общее число обращенных в православие за все царствование было приблизительно следующее: из римско-католиков до 100 тысяч, из греко-униатов до 250 тысяч, из армян до 2 тысяч, из протестантов до 15 тысяч, из раскольников до 100 тысяч, из евреев до 15 тысяч, из магометан до 100 тысяч, из язычников до 80 тысяч, всего свыше 600 тысяч душ.

В заботливости своей о священно- и церковнослужителях отечественной церкви, Император Александр особое внимание обратил на крайнюю недостаточность их средств, едва обеспечивавших их существование. Вопрос этот был подвергнут подробному обсуждению в Совете Министров, после чего летом 1862 года состоялось Высочайшее повеление об образовании, из духовных и светских лиц, особого присутствия для изыскания способов к улучшению быта православного духовенства, а именно: 1) к расширению средств материального обеспечения приходского духовенства; 2) к увеличению личных его гражданских прав и преимуществ; 3) к открытию детям священно- и церковнослужителей путей для обеспечения своего существования на всех поприщах гражданской деятельности; 4) к открытию духовенству способов ближайшего участия в приходских и сельских училищах. В состав присутствия назначены, под председательством митрополита с.-петербургского, все наличные члены Св. Синода, а из светских лиц: министры внутренних дел и государственных имуществ, шеф жандармов, синодальный обер-прокурор и директор духовно-учебного управления при Св. Синоде, статс-секретарь князь Урусов. Принимая живое участие в трудах особого присутствия, Государь приказал все его постановления представлять на благоусмотрение Его Величества и при этом отозвался, что хотя предметы, порученные обсуждению присутствия, относятся исключительно к увеличению материальных средств духовенства и к расширению его прав и преимуществ в среде гражданского общества, а потому нисколько не касаются внутреннего устройства самой церкви, а тем менее ее святого учения, всегда неприкосновенного, но все же следует при развитии вышеуказанных оснований, строго и неуклонно держаться постановлений святой церкви, деяний вселенских и поместных соборов и правил св. отец. Сверх того, Император выразил желание, чтобы могущие быть предоставленными православному духовенству новые права и преимущества ни в чем не стесняли тех, которые присвоены духовенству других исповеданий в Империи, сохраняющих независимость, законом для них обеспеченную.

Особое присутствие, приступив к своим занятиям в начале 1863 г., постановило затребовать из епархий сведения о настоятельнейших улучшениях по местным условиям и по программе, составленной присутствием. Для начертания этой программы Государь назначил двухнедельный срок и затребованные сведения приказал доставить не позже 1-го июня 1863 г., а для изложения присутствием сущности подлежавших его обсуждению вопросов определил срок двухмесячный. «Я везде назначил сроки, – собственноручно надписал он на постановлении присутствия, – дабы дело подвигалось действительно, а не протягивалось, как оно у нас часто бывает, одним отписыванием».

Первыми плодами трудов особого присутствия были Высочайше утвержденные и обнародованные в 1864 году, положения о приходских попечительствах и о церковно-приходских школах. Первое из этих узаконений призывало прихожан к участию в заведовании церковными делами прихода и к содействию в улучшении положения приходского духовенства; второе возлагало на сельское духовенство обучение крестьянских детей грамоте. Государь с любовью следил за развитием школ этого рода, приказав подавать себе ведомости о их состоянии, сначала за каждый месяц, а впоследствии дважды в год. Впрочем, за вторую половину царствования, после издания в 1864 году положения о народных училищах министерства народного просвещения, число церковно-приходских школ начало сокращаться. В 1878 году их насчитывалось в Империи 5974, с 172 тысячами учащихся.

Возложенную на него задачу по улучшению быта православного духовенства особое присутствие при Св. Синоде разрешило во всей совокупности лишь в 1869 году, когда удостоился Высочайшего утверждения ряд выработанных им законоположений: 1) о пересмотре состава приходов и церковных причтов; 2) об условиях определения на священно- и церковно-служительские места; 3) о перемещении и увольнении священнослужителей и 4) о правах духовенства по службе. Они были дополнены Высочайшим повелением об освобождении лиц духовного звания от прежних сословных стеснений и о предоставлении им права перехода в иные сословия.

Другое больное место ведомства православного исповедания было неудовлетворительное состояние духовно-учебных заведений. В 1860 году учрежден при Св. Синоде комитет для обсуждения мер к их преобразованию, но приступить к таковому оказалось возможным лишь после того, как по докладу синодального обер-прокурора, Государь повелел отпускать на улучшение духовно-учебных заведений из государственного казначейства 1500000 рублей, постепенно, начиная с 1867 года. «С благоговейной признательностью, – писал граф Д. А. Толстой во всеподданнейшем своем отчете, – и с пламенной молитвой к Богу о благоденствии и спасении Вашего Величества, принял Св. Синод и за ним все русское православное духовенство Высочайшую милость». Открытый весной 1866 года новый комитет из четырех духовных и четырех светских лиц, под председательством митрополита киевского Арсения, быстро совершил возложенное на него дело преобразования духовно-учебных заведений. В 1867 году Высочайше утверждены уставы и штаты православных семинарий и духовных училищ, а два года спустя – и устав духовных академий. Тогда же при Св. Синоде учрежден постоянный духовно-учебный комитет для высшего руководства делом воспитания и образования православного духовенства. Ежегодный расход на содержание учебных заведений духовного ведомства возрос с 2-х миллионов в 1855 году, до 5 миллионов рублей в 1880 году. Сверх того, заведения эти уже не предназначались исключительно для молодых людей духовного звания, и свободный доступ в них открыт для лиц всех прочих сословий.

В управлении русскою церковью существенных изменений не последовало, но открыто шесть новых епархий, из коих одна, алеутская и аляскинская, вне пределов Империи, и значительно умножено число викариатств. Во внешних сношениях своих Св. Синод поддерживал духовное общение с православными восточными патриархами по важнейшим вопросам, касающихся всей церкви Христовой, как, например, по вопросу об уклонении православных иерархов от участия в соборе, созванном в Риме папой Илией IX в 1869 году. С теми же патриархами вступил Св. Синод в переписку для установления правил, на которых могло бы состояться принятие в лоно православной церкви некоторых протестантских церквей, искавших сближения с ней, как, например, церковь епископальная в Великобритании и в Америке. Внимательно следили русские иерархи и за старокатолическим движением, проявившимся в Германии и вообще в Западной Европе вскоре по провозглашении Ватиканским собором догмата о непогрешимости римского первосвященника. В православных русских заграничных церквах на Западе разрешено совершать богослужение на иностранных языках. Но особое попечение имела русская церковь о поддержании духовной связи с единоверцами нашими на Востоке. С этой целью, тотчас по заключении парижского мира, учреждена русская духовная миссия в Иерусалиме, во главе которой поставлен епископ. Вокруг нее создалось во св. граде обширное русское подворье, приютившее многочисленных стекающихся туда русских паломников. Щедрые милостынные дачи производились разным восточным монастырям, представители которых допускались в Россию для сбора подаяний; обители и церкви наделялись церковной утварью, облачениями, богослужебными книгами; молодые единоверцы, предназначавшие себя к пастырской деятельности, в значительном числе принимались в русские духовно-учебные заведения и воспитывались в них на казенный счет. Св. Синод разрешал сбор во всех церквах Империи на самые разнообразные нужды восточных христиан. Такие сборы производились: в 1860 году в пользу христиан Сирии, пострадавших от мусульманских насилий, в 1868 году – в пользу восставших критян, в 1875 – босняков и герцеговинцев, в 1876 – черногорцев и сербов.

Война 1877–78 годов, предпринятая с целью освобождения из под мусульманского ига единоверных и единокровных нам народов Балканского полуострова, вызвала в русском православном духовенстве пламенное сочувствие. Призывая свою паству к посильным пожертвованиям на великое и святое дело, пастыри сами подавали ей в том пример. Еще до объявления войны, Св. Синод установил особый сбор в пользу общества попечения о раненых и больных воинах и пригласил женские обители и общины приискать и подготовить, из среды подвизающихся в них, сестер милосердия для отправки в военные лазареты. Когда же война была объявлена, Синод пожертвовал в распоряжение Красного Креста 100000 рублей, а члены Синода в отдельности отказались в его пользу от получаемого ими по сему званию жалованья. Обильные приношения стали поступать из всех епархий, от духовенства высшего и низшего. Монастыри устраивали госпитали для раненых и приюты для выздоравливающих, церковно-приходские попечительства оказывали денежные пособия семьям убитых или нуждающихся воинов.

Все эти заслуги пастырей русской церкви перечислены в Высочайшей грамоте на имя Св. Синода, коей Император Александр выразил свою признательность, как Синоду, так и архиереям, главным священникам, настоятелям и настоятельницам монастырей и всему православному русскому духовенству. Не за одни материальные жертвы благодарил их Государь. «Повсюду, на обширном пространстве Империи, – свидетельствовал он, – приходские священники в храмах и вне оных, с неутомимой ревностью трудились на пользу великого дела, разъясняя пасомым значение священной брани, подъятой нами во имя любви и правды, ободряя и укрепляя народный дух при неизбежных тяготах военного времени, призывая и собственным примером располагая прихожан к посильным приношениям. И православный русский народ, искони приобыкший внимать живому слову и благому примеру пастырей церкви и унаследовавший доблести, воодушевившись одним святым чувством всецелой готовности на всякие жертвы за Веру, Престол и Отечество, выразил оную в многочисленных и разнообразных пожертвованиях на военные потребности и нужды армии и в изумивших мир подвигах мужества и терпения тех сынов своих, которым выпал священный жребий стать в ряды борцов за Веру и за спасение наших присных по ней. На полях брани духовенство явилось участником славных деяний победоносного нашего воинства; священнослужителя военного ведомства, наряду со своей духовной паствой, совершали редкие подвиги неустрашимости и самоотвержения, среди опасностей ревностно исполняли свои пастырские обязанности, преподавали утешение веры пострадавшим за Веру и Отечество, словом и примером ободряли и воодушевляли воинов».

«Бог мира», так заключалась Высочайшая грамота, «даровавший нам силу и крепость благоуспешно совершить подвиг брани, да ниспошлет дорогому нашему отечеству мирное развитие и преуспеяние, в духе веры и благочестия, искони возвещаемых и утверждаемых святой православной церковью».

Год спустя, в день исполнившегося двадцатипятилетия царствования Императора Александра II, Св. Синод, именем отечественной церкви, в свою очередь, принес к подножию Престола выражение ее благоговейной признательности Монарху. В синодальном приветствии перечислены все деяния Государя ко благу и славе св. церкви, свидетельствующие о его попечительности о ней. Помянуты: переложение книг священного писания на русский язык; открытие новых епархий и викариатств; многочисленные присоединения от римско-католичества к православию в Литве и Белоруссии; восстановление и сооружение вновь значительного числа св. храмов в Западном крае; возникновение и развитие многоразличных церковных учреждений, православных братств, церковно-приходских попечительств и т. п.; усиление миссионерских действий среди инородцев-нехристиан; учреждение православного миссионерского общества; насаждение православного христианства в Японии, уже представляющей юную ветвь церкви русской; основание православной церкви в Северной Америке; сооружение православных русских храмов в Париже, Женеве, Эмсе, Ницце и других местах за границей; наконец, все правительственные меры, направленные к улучшению быта православного духовенства и развитию духовного просвещения. «Посему, – заявлял Св. Синод, – отечественная церковь чтит и будет чтить в Вашем Императорском Величестве Царя, ее возвеличившего и служителям ее благодеявшего».

Нижеследующие цифры, относящиеся к 1855 и к 1880 годам, указывают на сравнительное положение русской церкви при воцарении Императора Александра II и в последний год его царствования.

Число епархий: 55 и 59; личный состав духовенства: архиереев 69 и 90; монашествующих: мужеского пола – 5174 и 6688, женского пола – 2508 и 4381; послушников – 5274 и 3490, послушниц – 6606 и 12496; белого духовенства: протоиереев –1518 и 1599; священников – 40049 и 38162; диаконов – 15216 и 9424; причетников – 71716 и 41195; число монастырей: мужских – 464 и 390; женских – 129 и 170; число храмов: соборов – 574 и 656; церквей – 36059 и 40819; часовен и молитвенных домов – 11685 и 13264; духовно-учебных заведений и в них учащих и учащихся: академий – 4–66–340 и 4–134–803; семинарий – 47–674–13835 и 53–980–14003; духовных училищ: 201–1102–37180 и 185–1117–29322.

По метрическим книгам число исповедующих православную веру в России простиралось в 1855 году до 49079810 душ, а в 1880 году до 61796092.

Ревнуя о благе господствующей церкви, Император Александр не оставался равнодушным к духовным нуждам и иноверных своих подданных, в отношении коих руководящим его началом являлась безусловная веротерпимость.

Одним из первых дел царствования было восстановление конкордата, заключенного с римскою курией еще в 1847 году, но при Николае I не приводившегося в исполнение.

На основании этого договора для католиков Поволжья и Южного края образована новая римско-католическая епархия, названная тираспольской, с местопребыванием епископа в г. Саратове. Лишь когда с 1861 по 1864 год латинское духовенство приняло явное и страстное участие в смутах и мятеже в Царстве Польском и в Западном крае, правительство вынуждено было принять меры к его обузданию. Сокращению монастырей в Царстве предшествовало закрытие значительного числа таковых в северо-западных и юго-западных губерниях, где в 1868 году установлены особые правила для наблюдения за проповедями ксендзов. За всем тем, в этих местностях осталось 19 римско-католических обителей, мужских и женских. Конкордат с Римом расторгнут в 1866 году и вскоре после того упразднены католические епархии каменецкая и минская, а в 1868 году переведена в С.-Петербург кафедра могилевского архиепископа, митрополита всех римско-католических церквей в Империи. Но, вместе с тем, большая часть ксендзов, высланных за политическую неблагонадежность из Западного края, в начале семидесятых годов возвращены на родину, а некоторые из них вновь определены к духовным должностям. Русский язык постепенно вводился в дополнительное богослужение, не только католиков, но и протестантов, и в 1869 году последовало Высочайшее повеление, чтобы иноверцы, которые родным языком своим считают язык русский, в том или другом его наречии, не были лишены права пользоваться им в делах своей религии.

В Прибалтийском крае строгие меры были приняты лишь против небольшого числа протестантских пасторов, произносивших проповеди чисто политического свойства; но самое управление лютеранской церковью в Империи всегда пользовалось правительственным покровительством и в пределах губерний Эстляндской, Лифляндской и Курляндской отменен даже закон об обязательном крещении в православную веру детей от смешанных браков иноверцев с православными.

Так же точно выселение крымских татар и кавказских горцев в Турцию вызвано было чисто политическими соображениями, и мусульманское духовенство не было стесняемо в свободном отправлении обрядов своей веры. Значительные облегчения дарованы евреям. Из 150 законодательных актов царствования, касающихся их, до 70 разрешают им льготы и прекращают существовавшие до того стеснения по следующим разнообразным предметам: 1) местожительства с припиской; 2) владения недвижимым имуществом; 3) торговли и промышленности; 4) занятия земледелием; 5) отбывания рекрутской повинности; 6) образования; 7) прав по службе.

Наконец, царское милосердие распространилось и на отщепенцев православия, русских раскольников, которым дарованы немалые льготы и преимущества. 18-го октября 1858 года последовало Высочайшее повеление о применении к раскольникам мер терпимости и снисходительности, а также о допущении их к участию в общих правах и льготах, как в религиозном, так и в гражданском отношениях. В силу этого закона, детям их дозволено обучаться в общих школах без обязательного присутствия на уроках Закона Божия; основанным раскольниками богадельням дарованы новые уставы и тем обеспечено их законное существование; беглые раскольничьи попы освобождены от преследования и розысков; разрешено исправление их молитвенных зданий и совершение в них богослужений по их обряду; заграничным раскольникам, за исключением сект, признанных безусловно вредными, дозволен въезд в Империю, а русским раскольникам – выезд за границу. Сверх того, смягчены меры, стеснявшие торговую и общественную деятельность раскольников, которым разрешено: записываться в гильдии на общем основании; вступать на общественную службу и занимать должности по выборам; получать почетные награды и знаки отличия. Наконец, для ограждения раскольников в пользовании имущественными правами по наследству и всеми видами льгот по семейному положению, введена метрическая запись раскольников гражданскими властями.

Распространение образования в России было предметом непрерывных забот и попечений Императора Александра II.

Гром брани не умолк еще в Крыму и за Кавказом когда Государь, по представлению министра народного просвещения, А. С. Норова, отменил меру, принятую в 1849 году, под впечатлением революционных событий в Западной Европе, и ограничившую тремястами число студентов в каждом университете. Во внимание к общему стремлению русского юношества к высшему образованию, которое, как сказано в докладе министра, доставит ему возможность быть полезными верноподданными Государю и слугами отечеству, и к той степени доверия, которое заслужили университеты, а также настоятельной надобности большого распространения высшего образования, Всемилостивейше дозволено принимать во все университеты студентов в неограниченном числе. Год спустя, отменена другая стеснительная мера: Высочайше разрешено освободить молодых людей, окончивших курс в высших учебных заведениях, от обязанности начинать государственную службу в губернских установлениях и повелено принимать их на службу в министерства и главные управления, не требуя, чтобы они предварительно отслужили три года в провинции.

Незадолго до заключения парижского мира, Император Александр потребовал от министра народного просвещения подробного изложения его мыслей относительно положения учебного дела в России и мер, предположенных к его улучшению. Во всеподданнейшем своем докладе А. С. Норов коренным основанием всего воспитания и образования отечественного признавал – святые истины православной веры. Он указывал на неудовлетворительное состояние преподавания Закона Божия в учебных заведениях и настаивал на необходимости назначить в них законоучителей, которые, не ограничиваясь формальной стороной дела, умели бы, по достопамятному выражению Императора Николая, собственным примером и способом изложения «разогревать сердца юношей». Относительно порядка преподавания в гимназиях министр находил, что его нужно привести в соответствие с высшими нравственными потребностями общества, а также и с вещественными пользами его, при неуклонном соблюдении священных оснований веры и народности, а потому, не отвергая важного значения реальных наук, он считал усиленный перевес их в воспитании вредной крайностью и полагал, в видах умственного развития и нравственно-эстетических требований, возвратить преподаванию классических языков в гимназиях значительную часть его прежней силы. С этой целью, министр предлагал в гимназиях согласовать требования строгого классического образования с доставлением юношеству и необходимых сведений в науках реальных, но лишь поскольку они нужны в жизни; для реального же образования учредить особые специальные училища. Норов обращал внимание Государя на то обстоятельство, что принятая в России система народного образования имела доселе в виду лишь одну половину населения – мужской пол, и что существующие женские учебные заведения, подчиненные особому ведомству, предназначены для одного лишь сословия – дочерей дворян и чиновников. Между тем, лица среднего сословия в губернских и уездных городах лишены средств дать дочерям своим необходимое образование, соответственно скромному их быту. «От этого, – рассуждал министр, – без сомнения, зависит как развитие в массах народных истинных понятий об обязанностях каждого, так и всевозможные улучшения семейных нравов и вообще всей гражданственности, на которые женщина имеет столь могущественное влияние. Поэтому учреждение открытых школ для девиц в губернских и уездных городах и даже в больших селениях было бы величайшим благодеянием для отечества и, так сказать, довершило бы великую и стройную систему народного образования, обнимая собой всеобщие и специальные нужды всех состояний и обоих полов». Далее министр просил о дозволении командировать за границу молодых ученых для усовершенствования их в избранном предмете и основательного подготовления к профессорскому званию; напоминал Императору, что сам он признал полезным основание в Сибири университета, приспособленного к потребностям страны; наконец, настаивал на необходимости сосредоточить в министерстве народного просвещения руководство всеми воспитательными и образовательными учреждениями в Империи. «Движимое высшими государственными соображениями, – писал он по этому поводу, – правительство наше всегда заботилось о сосредоточении разнородных стихий и частей государства в один плотный крепкий состав, в котором должны слиться многие резкие, оттягивающие разности нравственных и общественных убеждений и интересов, все местные и провинциальные патриотизмы и влечения. Этой великой цели невозможно достигнуть иначе, как постепенно, и притом мерами не административными, а нравственными, сближая умы, племена и сословия единством внутренних начал, которые зависят от одного общего плана воспитания и от одной системы управления в сфере народного образования. К сожалению, должно сказать, что этому великому, всеобъемлющему и необходимому единству препятствуют многоразличные раздробления и отчуждения друг от друга наших воспитательных учреждений, подчинение их разным ведомствам, по особенным административным своим назначениям, лишенным даже возможности полагать первоначальные основания тесному сочетанию и обобщению нравственных и умственных начал в государстве. Почти каждое из министерств имеет в кругу своем учебные заведения на особых основаниях, руководствующиеся правилами, не сообразованными с духом и постановлениями общего воспитания и образования в Империи, коего органом предназначено быть министерству народного просвещения. Поводом к этому разъединению духовных сил народа в важнейшем деле, какое только может занимать правительство – в воспитании, полагается обыкновенно потребность каждого из упомянутых ведомств в специальных деятелях. Убежденный в глубине души моей сознанием необходимости общего плана воспитания для государства, опираясь на очевидные свидетельства опыта, подтверждающие эту вековую истину всех образованных стран в мире, осмеливаюсь сказать, что достижение специализма путем разъединения воспитательных учреждений есть мера, несогласная с истинными началами государственной пользы, и даже несоответствующая видам и цели, для которой предпринимается». В заключение министр предлагал во внимание к тому, что наблюдение за специальным обучением может быть вполне удовлетворительным только в той правительственной сфере, где каждая наука имеет своих представителей, беспрерывно следящих за ее успехами, где сосредоточены все учебные, нравственные и педагогические средства воспитания, – передать учебные заведения всех ведомств, за исключением одних военно-учебных заведений, в заведование министерства народного просвещения, как той «нравственной силы, которая, по своему назначению, обязана пещись более всего о гармонии и единстве начал в высоком деле общего всенародного воспитания и образования».

Только с этою заключительною частью доклада Норова не вполне согласился Государь, приказав представить о том дополнительные соображения; все же прочие предположения министра он одобрил и предоставил ему немедленно же приступить к их осуществлению.

Первою законодательною мерою, поднесенной Норовым к Высочайшему утверждению, был проект преобразования главного правления училищ. «Согласен в главных основаниях, – надписал на нем Государь, – но желаю, чтобы главное правление училищ было, сколь возможно, согласовано с учреждением совета о военно-учебных заведениях, и потому начальнику главного моего штаба по сим заведениям, быть членом сего управления, так точно, как министр народного просвещения есть член совета о военно-учебных заведениях. Равно желаю, чтобы ученый комитет был также образован, применяясь к таковому же, существующему по военно-учебным заведениям. По соглашении с генерал-адъютантом Ростовцовым, буду ожидать окончательное ваше представление по сим предметам».

Во исполнение Высочайшей воли, Норов имел с Ростовцовым несколько совещаний, результатом коих был поднесенный ими сообща к подписанию Императора следующий указ Правительствующему Сенату от 5-го мая 1856 года: «Признавая одной из самых важных государственных наших забот образование народное, как залог будущего благоденствия нашей возлюбленной России, мы желаем, чтобы учебные заведения ведомства министерства народного просвещения находились под ближайшим нашим наблюдением и попечением. В этих видах, оставляя управление министерства народного просвещения и подведомственные ему учреждения в настоящем устройстве, мы признаем нужным о всех важнейших распоряжениях иметь постоянные сведения и для того повелеваем: 1) Журналы главного правления училищ, по всем делам, относящимся до изменения внутреннего устройства учебных заведений и внутреннего их управления, равно как и до изменений по части учебной и воспитательной вообще, представлять непосредственно на наше воззрение, в подлиннике. 2) В тех случаях, когда по мнениям главного правления училищ и министра народного просвещения возникнет разногласие, министру всеподданнейше повергать на наше решение особым докладом и мнение свое, и мнение главного правления училищ». Указ заключался определением отношений главного правления училищ к высшим государственным установлениям, порядка делопроизводства в нем и восстановления при нем ученого комитета.

На учебное ведомство не замедлило распространиться преобразовательное движение, охватившее с первых дней царствования Александра II, все правительственные сферы. По самому существу своему, вопрос о народном образовании выдвинулся на первый план. Во всех отраслях воспитательного и образовательного дела выяснилась потребность не частных улучшений, а общего обновления. Редакционные комиссии, трудившиеся над составлением положений об устройстве быта крестьян, выходящих из крепостной зависимости, возбудили вопрос о начальных народных училищах; ученый комитет при министерстве народного просвещения приступил к составлению плана общеобразовательных учебных заведений; советы университетов принялись, по приглашению министерства, за пересмотр университетского устава. Такому же пересмотру подвергся в особом комитете и цензурный устав. Руководство всей этой сложной и кипучей деятельностью скоро оказалось не по силам маститого ветерана 1812 года, А. С. Норова. Ценя и уважая его, как человека благороднейшего образа мыслей, Государь не считал возможным оставить его долее на занимаемом ответственном посту, и в Пасху 1858 года назначил министром народного просвещения попечителя московского учебного округа, Е. П. Ковалевского.

На долю нового министра выпала нелегкая задача защищать дело просвещения против предубеждений и нападок некоторых из нерасположенных к нему деятелей прошлого царствования, все еще влиятельных в высших государственных установлениях, и вообще несочувственно относившихся к предпринятым преобразованиям. Задача эта усложнялась брожением в значительной части русского общества задорным и враждебным направлением литературы, волнениями в среде учащейся молодежи. Наконец, немаловажное затруднение представляло и оскудение казны, недостаток денежных средств для задуманных улучшений.

Еще в 1856 году отклонено было ходатайство министра народного просвещения об усилении сметы его министерства кредитом в 300000 рублей на самые неотложные надобности. На докладе о том Норова Государь надписал: «На счет отпуска 300000 руб. сер., не отвергая пользы сего пособия, нахожу, однако, в теперешнее время невозможным; иметь это в виду, когда финансовые наши обстоятельства, с Божьей помощью, придут в лучшее состояние». В августе 1858 года Ковалевский, изложив во всеподданнейшем докладе бедственное положение учебных заведений его ведомства, напомнил Императору о его резолюции и просил, по случаю предстоявшего умножения государственных доходов от увеличения откупных сборов, уделить хотя некоторую сумму на улучшение положения низших и средних училищ. По соглашению с министром финансов, сумма эта определена в 720000 рублей ежегодно, из которых 312¹/₂ тысячи предполагалось на усиление штатов 76-ти гимназий, а 330¹/₂тысячи – 385 уездных и дворянских училищ, 17 тысяч на учебные заведения Дерптского округа, 30 тысяч на пособия приходским училищам и 30 тысяч на строительные надобности. Утверждая эти предположения в день своего рождения, 17-го апреля 1859 года, Государь сделал на записке министра народного просвещения следующую надпись: «Весьма рад, что благое это дело можно наконец привести в исполнение».

Из органических реформ за время управления Е. П. Ковалевского министерством народного просвещения, совершены две: упразднен главный педагогический институт и взамен его учреждены педагогические курсы при университетах для подготовки преподавателей средних и низших учебных заведений; а также издано, в виде опыта на три года, положение о женских училищах министерства народного просвещения. Последние решено учреждать в столицах, губернских и уездных городах для девиц всех сословий, по мере возможности, преимущественно на средства, жертвуемые дворянскими собраниями, городскими обществами и частными благотворителями. Училища эти разделялись на два разряда: первого – с шестилетним курсом, и второго – с трехлетним, и были приняты под покровительство Императрицы Марии Александровны. Женским училищам первого разряда присвоено наименование Мариинских.

В 1860 году совершенно новый тип школ возник по общественному почину. То были воскресные школы, в которых лица всех сословий обучали грамоте по воскресеньям и праздникам простолюдинов, преимущественно ремесленников и мастеровых. Первые такие школы были открыты при шести домах петербургских уездных училищ. Они быстро размножились по всему пространству Империи, где их устраивали при учебных заведениях, низших и средних. Признавая благодетельное влияние этих школ на нравственное улучшение ремесленного сословия и считая их существенно полезными для образования рабочего населения, министр народного просвещения испросил Высочайшее соизволение на помещение воскресных школ в зданиях военного ведомства, и с этого дня их стали устраивать при казармах полков, расположенных в Петербурге, в Москве и в провинциальных городах, причем офицеры в большом числе являлись в них преподавателями, вместе со студентами, гимназистами, литераторами, лицами всех званий и состояний, обоего пола.

Между тем, стало выясняться, что в воскресных школах, под предлогом грамотности, проповедуются народу разрушительные учения, неверие и материализм в области духовной, крайний социализм в области государственной. Об этом шеф жандармов, князь Долгоруков, представил Государю записку, в которой настаивал на необходимости закрыть воскресные школы. Защитником их выступил Ковалевский. Император Александр приказал обсудить этот вопрос в Совете министров, который решил, не прибегая к крайней мере закрытия школ, учредить за ними бдительный надзор и не допускать уклонения их от прямого назначения. Согласно этому решению, состоялось в начале 1861 года объявленное министром народного просвещения Высочайшее повеление, в котором изъяснено, что Его Величество, обратив внимание на быстрое распространение воскресных школ и считая весьма важным дело народного образования в оных, одобрил циркулярное предложение министра попечителями округов о надзоре за воскресными школами и повелел: копию с этого циркуляра препроводить к министру внутренних дел для предложения начальникам губерний о содействии с их стороны учебному ведомству в наблюдении за воскресными школами; от имени Его Величества подтвердить попечителям о неослабном наблюдении за воскресными школами, согласно сделанным министром народного просвещения указаниям, и сообщить митрополитам в обеих столицах и обер-прокурору Св. Синода для распоряжения по прочим губерниям, о назначении епархиальным начальством в каждую школу священника, который, сверх обязанности преподавания Закона Божия, наблюдал бы вместе с училищным начальством и при его содействии, чтобы в школе не допускалось ничего противного правилам православной веры и началам нравственности.

К сожалению, не в одних воскресных школах сказывалось крайнее противорелигиозное и противогосударственное направление. Проявилось оно и в большей части произведений современной литературы, в статьях газет и журналов, с начала царствования высвободившихся из под строгой опеки цензуры и мало-помалу начавших подвергать обсуждению и критике не только насущные государственные и общественные вопросы, но и действия и распоряжения правительства. Постепенно направление это, из обличительного, переходило в отрицательное, посягавшее на самые основы государства и общества: веру, семью, собственность, порядок. Крайности эти печалили и озабочивали Государя. Он признавал пользу гласности, содействие ее к разоблачению злоупотреблений должностных лиц, но, внимательно следя за статьями, появлявшимися в повременных изданиях, из которых представлялись ему ежемесячные извлечения, он возмущался и скорбел, когда газеты и журналы переступали за пределы всякой пристойности. Сдержать и обуздать эти излишества он считал обязанностью государственной власти и в этом смысле приказал приступить к пересмотру цензурного устава. Но дело затягивалось, и возмутительные выходки органов печати умножались с каждым днем. Впредь до преобразования главного управления цензуры, по совету министра иностранных дел, князя Горчакова, в конце 1858 года образован был негласный комитет, нечто вроде французского «bureau de presse», на который возложено было вступать в личные сношения с писателями и мерами вразумления и убеждения наставлять их на путь истинный. Членами этого комитета Император Александр назначил: ближайшее к себе лицо, личного своего друга, генерал-адъютанта графа А. В. Адлерберга, товарища министра народного просвещения Н. А. Муханова и начальника штаба корпуса жандармов А. Е. Тимашева. К ним придан, в качестве члена, заведующего перепиской и делопроизводством комитета, бывший цензор, профессор С.-Петербургского университета и академик Никитенко, принимая которого, Государь так изложил ему свой взгляд на задачу комитета: «Желательно, чтобы вы действовали влиянием вашим на литературу таким образом, чтобы она, согласно с правительством, действовала для блага общего, а не в противном смысле… Есть стремления, которые несогласны с видами правительства. Надо их останавливать. Но я не хочу никаких стеснительных мер. Очень желал бы, чтобы важные вопросы рассматривались и обсуживались научным образом. Наука у нас еще слаба. Но легкие статьи должны быть умеренны, особенно касающиеся политики… Не надо думать, что дело ваше легко. Я знаю, что комитет не пользуется расположением и доверием публики. Опять повторяю, что мое желание не употреблять никаких стеснительных мер, и если комитет понимает меня – при этих словах Император выразительно взглянул на стоявшего вблизи графа А. В. Адлерберга – то, несмотря на трудность, может все-таки что-нибудь сделать».

Негласный комитет просуществовал, однако, не более года. Сами члены его, признавая усилия свои бесполезными, ходатайствовали о слиянии его с главным управлением цензуры, которое в 1859 году выделено в отдельное ведомство под главным начальством статс-секретаря барона Корфа, а в начале 1862 года включено в состав министерства внутренних дел.

Между тем, отрицательное направление литературы, как нельзя более вредно отражалось на незрелых умах учащейся молодежи, воспитанников средних и высших учебных заведений. Последствием был целый ряд беспорядков, произведенных студентами университетов в столицах и других университетских городах. Студенты обнаруживали дух своеволия и непокорства, явного неуважения к правительству и неповиновения властям. Происходили постоянные стычки их в стенах университета с академическим начальством, вне их – с полицией. Буйство студентов и вызывающий образ действий увеличивались с каждым днем. Все меры, принимаемые для водворения порядка в университетах, оказывались бессильными. Студентам строго было воспрещено изъявлять на лекциях профессорам одобрение или неодобрение: оглушительными рукоплесканиями встречали они популярных наставников передового направления, шиканьем и свистом – профессоров, слывших отсталыми. Также точно запрещены были всякие сборища и сходки: таковые собирались в университетах и вне его едва ли не каждый день, несмотря на нередкие исключения главных зачинщиков из университетов и высылку их в отдаленные местности под надзор полиции. В правительственных советах неоднократно обсуждался вопрос о средствах к прекращению всех этих беспорядков. Высказывались различные мнения. Одни – граф С. Г. Строганов – предлагали открыть доступ к высшему образованию одному только дворянству и имущим классам; другие – барон М. А. Корф – выражали мнение, что следует объявить преподавание в университете совершенно свободным, отменив так называемые учебные классы, приемные и переходные экзамены студентов, допуская на лекции всех желающих их слушать и к испытаниям на ученые степени – молодых людей, независимо от числа лет, проведенных в университете. Одновременно Корф советовал уничтожить студенческую корпорацию, подчинив студентов установленным правилам лишь когда они находятся в здании университета, а вне его, чтобы каждый разбирался и судился единственно по гражданскому своему званию, без всякого участия в том университета. Министр Ковалевский и большинство членов главного правления училищ не соглашались с этими взглядами и полагали ограничиться установлением особых строгих экзаменов для приема в университет всех желающих поступить в оный, не исключая и молодых людей, окончивших курс в гимназиях, для которых, впрочем, вместо полного, вводилось сокращенное испытание. Последнее мнение было поднесено на воззрение Императора и Высочайше утверждено.

Но волнения среди студентов не только не утихали, а принимали все значительнейшие размеры и простирались уже на большую часть университетов. К весне 1861 года они настолько усилились, что вызвали гнев Государя. Он сказал Ковалевскому, что такие беспорядки не могут быть терпимы и что он не остановится перед крайней мерой: закрытием некоторых из университетов. Министр возразил, что такое распоряжение возбудит еще большее неудовольствие в обществе. «Так придумайте же сами, что делать, – сказал Государь; – но предупреждаю вас, что долее терпеть такие беспорядки нельзя, и я решился на строгие меры». Вопрос об этих мерах обсуждался в Совете министров. Там Ковалевский развивал свой план, главная мысль которого была такая: никакие репрессивные меры, никакие строгости не приведут к добру, а нужно усилить финансовые средства университетов и дать им возможность развиваться в научном отношении, соответственно потребностям времени и успехам знания в Западной Европе. Записку министра Государь поручил рассмотреть особой комиссии из генерал-адъютантов графа С. Г. Строганова, князя В. А. Долгорукова и статс-секретаря графа Панина. Тогда Ковалевский подал в отставку. Преемником ему в звании министра народного просвещения назначен адмирал граф Путятин.

Тотчас по вступлении в должность, граф Путятин, по соглашению с тремя членами Высочайше учрежденной комиссии, проектировал ряд преобразований, имевших целью усилить надзор за студентами и положить конец беспорядкам, беспрерывно возникавшим в университетах. Предположенные им меры, удостоившиеся Высочайшего утверждения, были следующие: министру народного просвещения предоставлялось иметь в виду, при рассмотрении проектированного уже устава гимназий, восстановление в них классического образования; приемные экзамены желающих поступить в университет должны были впредь производиться в гимназиях вместе с выпускными экзаменами гимназистов высшего класса; предписывалось строго исполнять правила о полном подчинении учащихся университетскому начальству в стенах университета и воспрещались всякие сходки студентов без разрешения начальства и объяснения с ним через депутатов или сборищем; установлялись правила относительно точного посещения студентами лекций с соблюдением порядка и тишины и с воспрещением каких-либо с их стороны выражений одобрения или порицания профессорам; на университетское начальство возлагалась обязанность строго наблюдать за исполнением студентами установленных правил, а виновных в их нарушении, несмотря на сделанные им напоминания, предписывалось увольнять из университета, не подвергая их каким-либо другим взысканиям, если поступки их не подлежат суду по законам; вольнослушатели могли быть допускаемы на лекции по усмотрению начальства университета, с правом для профессоров удалять тех из них, которые окажутся виновными в нарушении порядка; имел быть подвергнут пересмотру вопрос о восстановлении переходных экзаменов студентов на первых двух курсах; студенты не могли быть впредь принимаемы в университет ранее достижения 17-летнего возраста; форменная одежда отменялась и не дозволялось ношения каких-либо знаков отдельной народности, товариществ или обществ; положено от ежегодного денежного взноса освободить только тех из действительно бедных студентов, которые до поступления в университет признаны на экзамене достойнейшими, не более двух для каждой губернии, принадлежащей к университетскому округу, не допуская других исключений ни под каким предлогом; пособия и стипендии имели быть назначаемы только отличившимся бедным студентам; деньги, взыскиваемые со студентов за право слушания лекций, обращались на увеличение содержания профессоров и доцентов, а также на пособия и стипендии беднейшим отличившимся студентам; постановлялось выбор ректоров и проректоров производить впредь на точном основании устава 1835 года и пересмотреть инструкцию ректорам и деканам факультетов; окончившим полный университетский курс и получившим аттестат сохранялись установленные законом права при поступлении на государственную службу; изыскивались способы к увеличению содержания университетским преподавателям. Независимо от этих мер, киевскому генерал-губернатору предоставлено было право увольнять из университета Св. Владимира всех неблагонадежных студентов, а с генерал-губернатором виленским решено войти в сношения о возможности и удобстве открытия в Северо-западном крае высших учебных заведений, юридического и медицинского, с преподаванием на русском языке. Наконец, Государь одобрил мнение комиссии о том, что полезно было бы помещать в ученом или литературном отделе «Журнала министерства народного просвещения» статьи, заключающие в себе опровержения превратных толкований, которые дозволяют себе редакторы некоторых из повременных изданий.

Мероприятия, предположенные графом Путятиным, при всей их строгости, были только паллиативом и не могли исцелить зло в корне, а неразумное применение их к делу еще более усугубило брожение в среде учащейся молодежи, и осенью 1861 года вызвало в большей части университетов беспорядки, укрощать которые пришлось уже вооруженной силой. Император Александр не замедлил придти к убеждению, что действительного улучшения в состоянии наших рассадников просвещения можно ожидать лишь от коренного изменения всей системы народного образования, высшего, среднего и низшего. Осуществление этой задачи он возложил на статс-секретаря А. В. Головнина, в конце декабря 1861 года призванного занять пост министра народного просвещения.

Преобразовательную деятельность свою новому министру пришлось начинать при условиях, в высшей степени неблагоприятных. Внезапный переход от многолетнего послабления к крайней строгости не только не обуздал и не смирил учащуюся молодежь, а еще более раздражил ее. Волнение среди студентов и воспитанников прочих учебных заведений, высших и средних, росло, поддерживаемое более или менее явным подстрекательством так называемых передовых органов печати, продолжавших проповедовать самые разрушительные противорелигиозные и противоправительственные учения. На сторону студентов склонялась и значительная часть учебного персонала, профессоров университетов и преподавателей гимназий, придерживавшихся того же так называемого, передового образа мыслей. Расследование по делу о распространении подпольных воззваний к бунту и о пожарах, с необычайной силой вспыхнувших в столицах и разных городах и местностях Империи, выяснило вредное направление преподавания в воскресных школах, а также сношения некоторых из выдающихся литературных деятелей с кружком русских выходцев, сплотившихся в Лондоне вокруг издателей «Полярной звезды» и «Колокола», а также с вожаками зарождавшегося революционного движения в Царстве Польском и в Западном крае. Воскресные школы и народные читальни были по Высочайшему повелению повсеместно закрыты, впредь до общего пересмотра правил об этих учреждениях, а несколько сотрудников передовых журналов и их единомышленников арестованы и преданы суду Правительствующего Сената.

Образ действий статс-секретаря Головнина, с первых же дней вступления его в управление учебным ведомством, был примирительный. Петербургский университет оставался закрытым, но преподавателям его и бывшим студентам новый министр выхлопотал немаловажные льготы: первые не уволены за штат, как предполагалось прежде; вторым разрешено держать выпускные экзамены на ученые степени. Постепенно открыты факультеты: восточных языков и физико-математический. Испрошено Высочайшее разрешение на командировку за границу молодых русских ученых, подготовляющих себя к профессорской деятельности, а также на приглашение ученых иностранных к занятию преподавательских должностей в русских университетах и гимназиях. Одна за другой учреждались новые гимназии; в старых вводились параллельные классы. В тот самый день, когда состоялось Высочайшее повеление о закрытии воскресных школ, Государь утвердил обсужденное в Совете министров представление министра народного просвещения о преобразовании Ришельевского лицея в Одессе в Новороссийский университет.

Но главною заботою Головнина было коренное преобразование вверенной ему части, над которым, под ближайшим его руководством, трудились особые комиссии. В 1863 году обнародовано новое учреждение министерства народного просвещения и общий устав Императорских российских университетов; в 1864 году – устав гимназий и прогимназий и положение о начальных народных училищах.

Назначая Головнина министром, Император Александр сам указал ему на необходимость преобразовать министерство народного просвещения на началах, сходных с теми, что были положены в основу преобразования морского министерства, а именно: усиление власти местных учреждений в губерниях, и через то рассредоточение управления; правильное распределение дел между разными учреждениями центрального ведомства; сокращение и упрощение делопроизводства; уменьшение личного состава служащих в связи с увеличением их окладов. Соответственно этим требованиям некоторые из прав, принадлежавших министру, присвоены попечителям учебных округов и директору департамента народного просвещения; главное правление училищ преобразовано в совет министра; ученый комитет получил большую самостоятельность, поставлен к министру в ближайшее и непосредственное отношение и, с тем вместе, деятельность его ограничена учено-учебными предметами; в департаменте народного просвещения начальники отделений и столоначальники заменены делопроизводителями разных классов; личный состав чиновников центрального управления сокращен до 47 лиц, оклады содержания коих увеличены в значительном размере без всякого отягощения сметы новыми кредитами.

Над составлением общего университетского устава давно уже трудились разные учреждения министерства народного просвещения. В 1858 году работа эта была возложена на совет Петербургского университета, проект которого передан был на обсуждение университетов Московского, Харьковского и Киевского. Все эти материалы сосредоточены в декабре 1861 года, в особой комиссии, учрежденной при министерстве под председательством действительного тайного советника фон Брадке, и составленный ею проект университетского устава разослан в 1862 году, для рассмотрения во все советы университетские и разным лицам духовным и гражданским, а также переведен на языки английский, французский и немецкий и доставлен многим иностранным ученым и педагогам. Полученные отовсюду замечания были приняты во внимание при переработке устава в ученом комитете министерства, откуда проект поступил на обсуждение особого совещания из следующих лиц: генерал-адъютанта графа Строганова, статс-секретаря барона Корфа, обер-гофмейстера барона Мейендорфа, шефа жандармов, и министров внутренних дел и народного просвещения. По докладу Государю в Совете министров заключения совещания, университетский устав, с внесенными в него изменениями, был рассмотрен в Государственном Совете, и 18-го июня 1864 года удостоился Высочайшего утверждения.

В представлении в Государственный Совет министр народного просвещения перечислил следующие причины упадка наших университетов: недостаток в хороших профессорах, причиненный, с одной стороны, закрытием профессорского института в Дерпте, воспрещением вызывать для занятия кафедр иностранных ученых и затруднениями при отправлении молодых русских ученых за границу для усовершенствования в науке, а с другой – крайней скудостью окладов профессорского содержания; излишняя разнообразность обязательных для студентов предметов научных, которая влекла за собой необходимость жертвовать основательностью знания и вводила большую снисходительность при испытаниях; недостаточная подготовка поступавших в университет юношей, в особенности по древним и новейшим языкам; равнодушие ученых сословий к интересам университетов и науки вообще, вызванное отчасти устранением ученых коллегий от суждения и распоряжения по делам, связанным с университетской жизнью, отчасти равнодушием общества к интересам науки, отчасти материальной нуждой профессоров, наконец, не всегда удовлетворительным составом профессорских коллегий; скудость учебных пособий университетов, не дозволявшая им идти в уровень с подобными же учреждениями Западной Европы. «Вследствие всего вышеизложенного», заключал статс-секретарь Головнин, «ныне оказывается, что ученая деятельность университетов незначительна; многие кафедры, за отсутствием системы постоянного приготовления профессоров, остаются вакантными, другие замещаются лицами, не имеющими требуемых по уставу ученых степеней и самая академическая жизнь студентов, будучи неверно поставлена в отношении к университету, заключает в себе элементы беспорядков, обнаружившиеся, к сожалению, еще в недавнее время прискорбными событиями почти во всех университетах».

Новый устав имел целью устранить все эти недостатки. Управление университетом вверял он коллегии профессоров, причем дела, касающиеся ученой деятельности, ведали: общие по университету – совет, состоявший из всех профессоров, под председательством ректора, а частные по каждому факультету – собрание профессоров факультета, под председательством декана; хозяйственными делами и теми, что касались студентов, заведовало правление, состоявшее из ректора и всех деканов; наблюдение за порядком возлагалось на проректора или инспектора, а нарушители порядка предавались университетскому суду, состоявшему из профессоров. Все должности были выборные, по избранию профессоров, и только утверждение в них предоставлялось министру. Совет и правление университета лишь некоторые важнейшие дела представляли на утверждение попечителя, который одни дела решал собственной властью, другие передавал на решение министра народного просвещения. Попечителю предоставлено было, между прочим, и право приостанавливать всякое решение совета, несогласное с уставом.

Преподаватели в университете разделялись на профессоров ординарных и экстраординарных, доцентов, приват-доцентов и лекторов. Никто не мог быть профессором, не имея степени доктора по разряду наук, соответствующих кафедре, доцентом – не имея степени магистра. Избирал преподавателей совет университета, а утверждал в должности профессоров – министр, прочих – попечитель округа. Министру предоставлено право и по собственному усмотрению назначать на вакантные кафедры лиц, отличных ученостью и даром преподавания и имеющих требуемые ученые степени. Содержание профессоров значительно увеличено и доведено: ординарному профессору до 3000 рублей, экстраординарному до 2500 рублей и штатному доценту до 1500 рублей.

В студенты университета принимались все молодые люди, с успехом окончившие курс в гимназиях или других средних учебных заведениях с гимназическим курсом. Экзамены приемные и переходные с одного курса на другой уничтожены; остался только выпускной экзамен на ученую степень. Студенты при приеме в университет обязывались подпиской повиноваться учебному начальству и соблюдать установленные им правила, за нарушение коих они подвергались взысканиям, а посторонним лицам воспрещался вход в университет. Плата за слушание лекций определена с каждого студента: в столичных университетах в 50 рублей, а в прочих в 40 рублей ежегодно; но недостаточным студентам разрешено давать отсрочки, уменьшать плату на половину и даже вовсе освобождать их от нее. За лицами, окончившими образование в университете, сохранены права на утверждение при поступлении на государственную службу, доктора в VIII классе, магистра в IX, кандидата в X, и действительного студента в ХII.

Все эти и многие другие реформы, введенные новым уставом, полагал министр, должны были вызвать в положении университетов перемену к лучшему. Увеличение числа кафедр – рассуждал он – доставит возможность профессорам читать предметы свои основательнее и в то же время расширит, сообразно современному состоянию науки, круг ученой деятельности университета. Разделение факультетов на отделения, ограничивая близкими один к другому предметами круг занятий студентов, дозволит им более основательно изучить те науки, которым они себя посвятили. Увеличение средств университетов на библиотеки, кабинеты, лаборатории, вообще на учебные пособия, доставит возможность профессорам преподавать, а студентам изучать науку сообразно ее современному состоянию. Учреждение звания приват-доцентов даст постоянное, естественное средство к замещению профессорских вакансий, создав в самом университете питомники профессоров и возбуждением соревнования между ними и приват-доцентами поддержит ученую деятельность как тех, так и других. Возвышение окладов содержания привлечет к должности профессора и удержит в ней способнейших и достойных лиц. Требование от поступающих в университет гимназического аттестата изменит к лучшему состав аудиторий, наполнив их молодыми людьми, достаточно подготовленными к слушанию университетского курса. Все эти меры, совокупным действием своим, будут споспешествовать главной цели министерства народного просвещения при реформе университетов, т. е. развитию и усилению их научной деятельности. В то же время, составленные каждым университетом и утвержденные попечителем учебного округа, правила о порядке в университете и о наказаниях по приговорам университетского суда восстановят спокойствие в университетской жизни. Наконец, большая степень участия всех профессоров в делах университета возбудит в них и большее участие к его интересам и свяжет их общей нравственной ответственностью за благоденствие университета, а предоставление каждому университету начертания для себя правил по разным предметам академической жизни, придерживаясь указаний министерства только в главных основаниях, доставить возможность каждому университету развиваться самобытно и своеобразно, смотря по местным потребностям.

Реформа университетов была связана с значительным увеличением ассигнованных на их содержание средств. Вместо 988000 рублей, предназначено к отпуску из государственного казначейства на этот предмет 1872000 рублей ежегодно, т. е. почти вдвое более против прежнего.

Новый устав введен во всех русских университетах, за исключением Дерптского. Одновременно с его обнародованием снова открыт в полном составе С.-Петербургский университет.

Подобно университетскому уставу, устав гимназий и прогимназий несколько лет разрабатывался в ученом комитете министерства народного просвещения; первоначальные проекты рассылались на рассмотрение попечителей округов и других педагогов, печатались во всеобщее сведение, снова изменялись сообразно доставленным на них замечаниям. Окончательный же проект обсужден и отчасти видоизменен в Государственном Совете и Высочайше утвержден 19-го ноября 1864 года.

Гимназии, как заведения, имеющие целью доставить воспитывающемуся в них юношеству общее образование и, вместе с тем, служить приготовительными заведениями для поступления в университет и другие высшие специальные училища, по различию предметов, содействующих общему образованию, и по различию целей гимназического обучения, разделялись на классические и реальные. В учебный курс классических гимназий вводились оба древние языка – латинский и греческий; Закон Божий; русский язык с церковно-славянским и словесность; история, география и чистописание преподавались в одинаковом объеме в гимназиях, как классических, так и реальных, но в последних в увеличенном объеме, сравнительно с гимназиями классическими, преподавались математика, естественная история с присоединением к ней химии, физика, космография, языки немецкий и французский, рисование и черчение; в классических гимназиях обязательно было обучение лишь одному из новейших языков; в реальных – вовсе не преподавались языки латинский и греческий. Окончившие курс в классических гимназиях получали право на поступление в университет без экзамена; свидетельство об окончании курса в реальных гимназиях принималось лишь в соображение при поступлении в высшие специальные училища на основании уставов этих училищ. Учреждение гимназий и прогимназий с классическим или реальным курсом представлялось усмотрению министра народного просвещения, смотря по местным потребностям и учебным средствам, в таком числе, какое укажет опыт.

Таковы были главные изменения, внесенные новым уставом в устройство общеобразовательных средних учебных заведений. Прочие касались преимущественно возвышения окладов содержания должностных лиц и преподавателей. Преобразованию, на началах нового устава, подлежали 80 гимназий и 4 прогимназии. Головнин желал одну половину обратить в классические, другую в реальные; но это оказалось невозможным, потому что, с одной стороны, еще не ощущалось потребности в столь значительном числе реальных заведений, из которых нельзя было поступить в университет, а с другой – по недостатку в учителях греческого языка не скоро предвиделась возможность ввести во все классические гимназии преподавание двух древних языков. Поэтому министерство предположило преобразование совершить постепенно, в продолжение пяти лет, начиная с 1865 года, так, чтобы к 1870 году 20 гимназий и 1 прогимназия обращены были в реальные, 20 гимназий и 1 прогимназия – в классические с двумя древними языками и 40 гимназий и 2 прогимназии – также в классические, но с одним только латинским языком. Введение новых штатов увеличило расход на содержание гимназий и прогимназий с 1045000 рублей до 1808000 рублей, что потребовало дополнительного ассигнования к смете министерства народного просвещения 765000 рублей ежегодно.

Вопрос о распространении начального образования в народе, об обучении крестьян грамоте, естественно истекал из перемены, происшедшей в их быту со времени освобождения их из крепостной зависимости. Вот почему он привлек на себя внимание редакционных комиссий, трудившихся над составлением Положений, обнародованных 19-го февраля 1861 года. Комиссии считали необходимым повсеместное учреждение народных училищ по селам и деревням, но находили, что крестьяне не имеют средств, чтобы нести значительные издержки по их содержанию и потому правительству следовало бы взять на себя почин в этом важном деле и принять хотя часть расходов по его осуществлению. По мнению комиссий, сельские училища должны были быть подчинены министерству народного просвещения лишь в учебном отношении, заведование же хозяйственной в них частью надлежало предоставить сельским обществам, при участии и под руководством местного дворянства. Соображения свои редакционные комиссии внесли одновременно с проектами положений в Главный комитет по крестьянскому делу, который в феврале 1861 года, по Высочайшему повелению, передал их на заключение министерства народного просвещения. Вскоре после того, вновь назначенный на должность министра граф Путятин высказался в Комитете министров в том смысле, что следует поручить особому комитету из членов от министерств: народного просвещения, государственных имуществ, уделов, внутренних дел, финансов, а также от православного духовного ведомства, начертать общий план устройства приходских, начальных, сельских и других элементарных школ и училищ. Утверждая состоявшееся в этом смысле положение Комитета министров, Государь для составления помянутого проекта назначил срок не позже 1-го ноября 1861 года, после чего проект имел поступить на рассмотрение Главного комитета по устройству сельского состояния.

Высочайшая воля была исполнена и общий план составлен особым комитетом. Согласно этому плану, все народные училища в Империи должны были, в учебном отношении, зависеть от министерства народного просвещения, хозяйственная же часть в каждом училище оставлялась в заведовании того общества, на счет которого училище содержится. Управление всеми народными училищами предполагалось поручить в каждой губернии особому директору, по назначению министерства народного просвещения, к обязанностям которого относилось определение и увольнение учителей народных училищ. План особого комитета Император Александр повелел препроводить прежде всего на заключение Св. Синода, после чего он был внесен в Главный комитет по устройству сельского состояния. Между тем, на рассмотрение последнего поступил и другой проект устройства народных училищ, составленный в ученом комитете министерства народного просвещения, во время управления этим ведомством Ковалевского, и ставивший эти училища в полную зависимость помянутого министерства в отношениях, не только учебном, но и хозяйственном.

В таком положении находилось это дело, когда в декабре 1862 года статс-секретарь Головнин вступил в управление министерством народного просвещения. Государь приказал передать ему оба проекта на заключение. Новый министр нашел, что по важности значения вопроса о народном образовании, необходимо и тот и другой проекты, предварительно обсуждения в Государственном Совете, разослать для рассмотрения по всему учебному ведомству и разным лицам по выбору министра, а также сообщить их, в переводе на английский, французский и немецкий языки, известнейшим иностранным педагогам. Выслушав доклад Головнина, Государь согласился с ним и в заседании Совета министров 18-го января 1862 года, следующим образом разрешил возбужденный в нем вопрос, в чьем ведении должны находиться народные училища: «Учрежденные школы и впредь учреждаемые духовенством народные училища, оставить в заведовании духовенства, с тем, чтобы министерство народного просвещения оказывало содействие преуспеянию оных, по мере возможности, и оставить на обязанности министерства народного просвещения учреждать по всей Империи, по сношению с подлежащими ведомствами, народные училища, которые и должны оставаться в ведении сего министерства, причем министерству следует пользоваться содействием духовенства во всех случаях, когда министерство народного просвещения признает сие нужным и когда духовенство найдет возможным оказать ему содействие».

По получении отзывов от лиц, коим были разосланы прежние проекты, ученый комитет при министерстве народного просвещения приступил к составлению предварительных правил, которые имели послужить основанием для положения о начальных училищах Империи в том числе, в силу особого Высочайшего повеления, и о воскресных школах. Правила эти были, по приказанию Государя, обсуждены в особом совещании, под председательством генерал-адъютанта графа Строганова, из министров: государственных имуществ, внутренних дел и народного просвещения, и обер-прокурора Св. Синода.

В этом собрании статс-секретарь Головнин подробно и обстоятельно высказал свой взгляд, не только на педагогическую сторону дела, но и на тесно связанные с ним вопросы общегосударственного значения. В ряду их первое место занимал вопрос: в каком отношении должны находиться между собой различные правительственные ведомства по заведованию делами народных школ и в каком отношении должны состоять частные общества и лица по этим делам к ведомствам правительственным? Министр признавал невозможным для правительства взять в свои руки обширное дело начального народного образования и задачей его считал: прекратит существующий ныне антагонизм по делам учебным, как между отдельными правительственными ведомствами, так и между училищами казенными и частными, и направить усилия всех различных органов, действующих ныне в пользу народного просвещения, к одной общей цели. В этих видах, Головнин предлагал учредить в каждом уезде попечительный уездный совет из членов от министерств: народного просвещения и внутренних дел, от духовного ведомства и из представителей тех ведомств, которые содержат у себя школы, поручив ему заведование начальным народным образованием в пределах уезда. На обязанности совета лежало бы разрешение открывать школы обществам и частным лицам, снабжать их учебными пособиями, приискивать, в случае надобности, учителей и наблюдать за преподаванием. Непосредственное же управление училищами следовало бы, по мнению министра, предоставить тем общинам или частным лицам, на средства которых содержатся училища. Вообще же обязанности министерства народного просвещения по отношению к народным школам должны заключаться, кроме наблюдения за ходом в них учебной части, в составлении хороших учебников и в учреждении некоторого числа образцовых народных училищ, где учение совершалось бы сообразно с требованиями здравой педагогики. Духовенство, независимо от учреждения новых школ, по мере средств своих должно бы доставлять училищам законоучителей и наблюдать за преподаванием в них Закона Божия. Министерству внутренних дел надлежит содействовать обществам, городским и сельским, в изыскании материальных средств для содержания училищ, и наблюдать за тем, чтобы в числе преподавателей и содержателей школ не явились лица неблагонадежные, которые могли бы употребить школу орудием вредных или преступных замыслов. По вопросу о том, следует ли подчинить все народные училища одному общему уставу или допустить для разных училищ местные отступления, министр признавал полезнее, ввиду различия местных условий, допустить согласованное с ними разнообразие, как в учебном, так и в административном и хозяйственном отношениях. Он даже склонялся в пользу допущения начального преподавания на местных наречиях, не только в краях, населенных инородцами, но и в Белоруссии и Малороссии, с тем, чтобы ученики народных школ постепенно переходили к употреблению русского языка. Не считая возможным введение у нас ни прусской системы строго обязательного обучения грамоте, ни системы французской, вменяющей каждой общине в обязанность содержать на свой счет начальную народную школу, Головнин предлагал привлекать к делу народного образования общества и частных лиц посредством пособий и поощрительных мер со стороны правительства, а потому находил необходимым облегчить условия элементарного обучения грамоте и основным приемам арифметики для всех лиц без различия, желающих посвятить себя этому делу, поощряя частных учредителей школ и оставляя притом самые школы в полном их распоряжении по части хозяйственной. Относительно вопроса, должно ли быть обучение в начальных школах даровое или за плату, министр полагал целесообразным взимать с обучающихся в них хотя бы самую незначительную плату, во внимание к укоренившемуся в русском народе взгляду, что даровое обучение не может быть хорошим.

Особое совещание согласилось со всеми доводами министра, за исключением одного, постановив, что во всех начальных народных училищах преподавание должно происходить непременно на русском языке. В одобренном их проекте полагалось: поощрения и пособия со стороны правительства, по мере средств оного, назначать училищам, учреждаемым обществами, частными лицами и духовенством, при наблюдении за всеми помянутыми училищами со стороны правительства и оставляя за последним учреждение казенных школ в тех только случаях, когда это будет признано нужным; для такого наблюдения и раздачи пособий, учредить губернские и уездные училищные советы, в которых соединить участие всех ведомств и православного духовенства в заведовании начальными народными школами; подчинить этим советам, как школы министерства народного просвещения, так и министерств государственных имуществ и внутренних дел, удельного, горного и духовного ведомств, и все вообще воскресные школы. Особый сверхсметный кредит на пособия народным училищам исчислен на первый год в 100000 рублей, на второй в 200000, на третий и последующие в 300000. По изъявлении на это согласия министром финансов, составлен окончательный проект положения о народных начальных училищах, доложенный Государю в Совете министров и с Высочайшего соизволения в июле 1863 года внесенный на рассмотрение в Государственный Совет.

Между тем, некоторые из губернских дворянских собраний, а именно Нижегородское и С.-Петербургское, по поводу введения в действие положений о земских учреждениях, выразили мысль, что народные школы следовало бы подчинить этим учреждениям. С мнением их согласился главноуправляющий II отделением Собственной Его Величества канцелярии барон Корф, на заключение которого министр народного просвещения, еще ранее представления в Государственный Совет, передал проект положения о начальных народных училищах. Барон Корф находил, что предположенные училищные советы, как губернские, так и уездные, будут лишь подобием и повторением существующих уже у нас многочисленных и разнородных местных комитетов и комиссий, общий характер которых составляет бюрократическое направление, т. е. форма, лишенная, в большей части случаев, жизни; что в членах училищных советов невозможно, по самому их положению, предполагать такого знакомства с местными потребностями, как в представителях земства, и еще менее может быть речь о сравнении между теми и другими в отношении к средствам для устройства и поддержания народных училищ; что члены предположенных советов превосходили бы представителей земства лишь в отношении к педагогическим познаниям и опытности, но что недостаток этот легко устранить приглашением в заседания земских собраний, по делам народного образования, на правах членов, лиц учебного и духовного ведомств. По всем этим соображениям, барон Корф, признавал что земские учреждения представили бы более ручательств в успехе данного дела, нежели предположенные училищные советы. Тот же взгляд развивал и защищал в Государственном Совете один из предшественников Головнина, Ковалевский. Настаивая на предоставлении земским учреждениям попечения о народном образовании, бывший министр народного просвещения обусловливал мнение это необходимостью для русского общества принять деятельное участие в этом деле, как для воспособления правительству в финансовом отношении, так и для того, чтобы развить в нем самом начала хозяйственного самоуправления и возбудить энергию к общественным делам, уснувшую от беспрерывно и везде продолжавшейся над ним опеки, породившей в нем апатию и привычку все валить на правительство. Если общество – рассуждал Ковалевский – будет призвано принять ближайшее участие в учреждении народных школ, то естественно ему же, в лице его представителей, земских учреждений, следует предоставить и наблюдение за ними, тем более, что на такое наблюдение у самого правительства не хватит средств, не столько по недостатку агентов, сколько по существу дела.

Государственный Совет в измененном, по его указаниям, проекте согласовал отчасти мнения составителей проекта с воззрениями барона Корфа и Е. П. Ковалевского. В положении, представленном на Высочайшее утверждение, оставлены училищные советы, но состав их изменен. Уездный совет составлялся из членов от министерств: народного просвещения и внутренних дел, от православного духовного ведомства, из двух членов от уездного земского собрания и по одному от тех ведомств, которые содержат от себя начальные народные училища. Председателя уездный совет избирал сам, из своей среды, на два года. Совет губернский состоял под председательством местного епархиального архиерея, из начальника губернии, директора училищ и двух членов от губернского земского собрания. Постановления его сообщались для сведения попечителю учебного округа, а жалобы на его решения приносились Правительствующему Сенату по 1-му департаменту.

«Во всегдашнем попечении о благе любезных наших верноподданных, – как сказано было в указе Правительствующему Сенату, – признавая хорошее устройство первоначальных училищ весьма важным способом к религиозно-нравственному образованию народа» – Государь 14-го июля 1864 года утвердил положение о начальных народных училищах, провозглашавшее целью их – утверждение в народе религиозных и нравственных понятий и распространение первоначальных полезных знаний. Действие положения распространялось на школы всех ведомств, в том числе и духовного, на те, что заведовались и содержались обществами и частными лицами, а равно и на воскресные школы. Предметами учебного курса начальных училищ определялись: Закон Божий (краткий катехизис и священная история); чтение по книгам гражданской и церковной печати; письмо; первые четыре действия арифметики и церковное пение, там, где обучение ему будет возможно. Преподавание в начальных народных училищах имело совершаться повсеместно на русском языке.

Положение 1864 года введено в губерниях, составляющих учебные округа: С.-Петербургский, за исключением губерний Витебской и Могилевской, Московский, Казанский, Харьковский и Одесский, а также в губерниях Черниговской и Полтавской, приписанных к Киевскому учебному округу. Не распространялось оно на шесть губерний Северо-Западного и три губернии Юго-Западного края, потому что волнения, возбужденные в них польским восстанием, вынудили правительство принять еще ранее в этих местностях чрезвычайные меры по народному образованию. При первых известиях о проникновении мятежа в Литву и Белоруссию в конце 1862 и в начале 1863 годов, Западный комитет приступил к обсуждению этого важного предмета. Он полагал, что надежнейшей опорой и пособником правительству в крае должно служить православное духовенство, которое – рассуждал он – находится в самых близких, самых частых сношениях с народом, а посредством обучения и устройства школ, оно может приобрести огромное влияние на народ, и именно то влияние, которое всегда нужно в интересах порядка и благоустройства, в настоящее же время особенно необходимо для борьбы с пропагандой, для поддержания православия и распространения истинных начал христианского учения, наконец, «для усиления русского элемента, для поддержания и усиления преданности к Государю и любви к России». В этих видах комитет полагал поручить министру народного просвещения начертать, по соглашению с обер-прокурором Св. Синода и с министрами внутренних дел и государственных имуществ, правила об устройстве сельских школ в западных губерниях, не исключая и белорусских, составленные преимущественно с целью предоставления наивозможно большего участия в этом деле правительству и православному духовенству и наивозможно меньшего – помещикам и латинскому духовенству. Утверждая положение Западного комитета, Император Александр сделал на нем надпись: «Желаю, чтоб правила эти были составлены без всякого промедления». Воля Государя была исполнена, и временные правила для народных школ в шести северо-западных губерниях Высочайше утверждены 23-го марта 1863 года. Для заведования народными школами в этих местностях учреждались особые дирекции в губернских городах и при них училищные советы из представителей разных ведомств, на обязанность которых возложено было наблюдение за преподаванием в народных школах, попечение об открытии новых училищ, разрешение открывать их городским и сельским обществам, снабжение их учебными пособиями, назначение или утверждение учителей и учительниц, представление их к наградам и пособиям, с правом также, в случае нужды, представлять попечителю округа и подлежащему начальству о закрытии училища. Вместе с тем, постановлено было, чтобы преподавание в училищах производилось на русском языке, за исключением лишь Закона Божия, который детям римско-католического исповедания имел преподаваться на местном их наречии.

По назначении в мае 1863 года М. Н. Муравьева главным начальником Северо-Западного края, он взял в свои руки и энергично повел там дело народного образования. Уже к 1-му января 1864 года открыто 389 новых народных училищ, при денежном пособии от казны, для чего генерал-губернатору отпущены значительные кредиты из государственного казначейства. По его представлению, прогимназия в Молодечно преобразована в учительскую семинарию для образования русских и православных народных учителей, сокращено число гимназий с учреждением вместо них низших училищ, мужских и женских, разумеется, при полном исключении польского языка из преподавания и с повсеместной заменой его языком русским.

Между тем, главный начальник Юго-Западного края, со своей стороны, изыскивал способы к обрусению этого края путем образования. Учрежденный генерал-губернатором Анненковым с этой целью в Киеве особый комитет пришел к заключению, что правительство должно оказать помощь сельским и городским обществам в деле устройства церковно-приходских школ для обучения грамоте и Закону Божию, полагая по одной школе на каждый приход, с оставлением их в заведовании епархиального начальства. Народные же училища, устраиваемые министерством народного просвещения и состоящие в его ведении, не должны были быть, по мнению комитета, простыми начальными школами, подобными приходским, а являться образцовыми в учебном отношении и стать для народа высшими училищами, в которых, сверх Закона Божия и объяснительного чтения, преподавались бы арифметика, в применении ее к быту поселян, сведения из географии и истории России, в особенности Западного края, и наконец, некоторые практические сведения по естествоведению и сельскому хозяйству. Таких высших народных училищ предполагалось устроить сначала по два, а затем довести их число до 10 на каждый уезд трех юго-западных губерний. Сверх того, комитет указывал на необходимость устройства низших народных училищ, мужских и женских, в городах, а равно учительских семинарий.

Министр народного просвещения не уважил, однако, доводов Киевского комитета, и в составленном в его совете, а в марте 1866 года внесенном в Комитет министров проекте правил предложил распространить на Юго-Западный край правила о народных училищах, введенные за три года до того в Северо-Западном крае, в силу коих церковно-приходские школы, наравне со всеми прочими начальными народными училищами, подчинялись дирекции ведомства министерства народного просвещения и состоящему при ней училищному совету, в котором православное духовное ведомство имело быть представлено одним только членом. Против такого предположения энергично высказался в Комитете министров обер-прокурор Св. Синода граф Д. А. Толстой.

«Деятельность православного духовенства в Юго-Западном крае на поприще народного образования, – писал он в особом мнении, – не приводит к мысли о необходимости слияния церковно-приходских школ с народными, содержимыми министерством народного просвещения. Заслуги духовенства в этом отношении неоспоримы. Оно приступило к повсеместному открытию школ без всяких пособий от казны, по большей части жертвуя для сего из собственных скудных средств, которыми и поныне ограничивается, не получая никакого на этот предмет пособия из Государственного казначейства. Несмотря на это, его бескорыстными и неутомимыми в продолжение многих лет трудами учреждены и поддерживаются до 3869 приходских школ в трех юго-западных губерниях, тогда как министерство народного просвещения имеет в сем крае всего 51 школу, и все эти школы содержатся на счет казны. Доверие и сочувствие сельского населения к школам, заведенным духовенством, выразившееся особенно в последние годы, служит достаточным ручательством добросовестного ведения духовенством дела народного обучения. Столь благотворная деятельность духовенства не может не заслуживать полного одобрения и поощрения со стороны правительства и ни в каком случае не должна быть стесняема». Граф Толстой находил, что в Юго-Западном крае православное духовенство одно всегда служило и служит единственным охранителем православно-народного духа и самым надежным оплотом против всяких чуждых влияний, там, где высшие сословия составляют, за немногими исключениями, поляки, а среднего сословия вовсе нет, и его место занимают евреи. «Нет основания опасаться, – доказывал он, – что при существовании приходских школ влияние духовенства на народ достигнет крайних и вредных пределов. Пример многих государств Европы, в которых первоначальное образование народа лежит исключительно на духовенстве, без всяких вредных от сего последствий, может служить достаточным тому подтверждением. Тем менее приложима к православной церкви идея клерикализма: она находит себе удобную почву только в римско-католических государствах при ультрамонтанских воззрениях и стремлениях латинского духовенства присвоить себе влияние на дела светские и государственные, что вовсе не в духе православного духовенства. Это последнее скорее можно упрекнуть в недостатке деятельности в своей собственной сфере, и посему, когда, к счастью, деятельность эта пробудилась, то следует не стеснять, а поощрять и поддерживать ее. Православная церковь, охраняя и поддерживая чисто народные русские начала, в том же духе воспитывает и своих пастырей. Коренные начала, содержимые нашей церковью, неизменны, и ее служители посему всегда будут иметь неоспоримое преимущество перед всякими другими учителями народа, которые иногда могут увлекаться собственными воззрениями, не всегда полезными для правительства и государства. Ввиду этой пользы, приносимой пастырями церкви народному образованию, не усматривается основания к ограничению духовенства в отношении к церковно-приходским школам… Посему осуществление мысли о слиянии приходских школ с народными на самом деле будет равняться отторжению приходских школ из ведения духовенства. Новая организация народных школ на предположенных началах ставит духовенство в полную зависимость от училищных советов, в коих одинокое положение члена от епархиального ведомства будет лишено всякого самостоятельного значения, а самые советы подчинены непосредственно и исключительно попечителю учебного округа, который по делам этих училищ, превышающим его власть, входит с представлениями к министру народного просвещения. Ничтожное, вследствие такого устройства школ, участие духовенства в народном образовании, постоянный контроль над ним постороннего ведомства неизбежно дадут духовенству повод думать о недоверии к нему правительства, ослабят его рвение к этому великому делу и поколеблют его нравственное значение в глазах простого народа. Поводом к предполагаемому слиянию выставляется опасение, что существующее раздвоение в устройстве училищ будет ослаблять их нравственное влияние и парализовать их деятельность. Такое ослабление влияния школ возможно лишь при различии религиозно-нравственного их направления, которое может быть и при единстве их устройства. Для достижения единства недостаточно одного соединения разнородных, часто противоречащих элементов. Единство управления не составляет еще единства направления, а этого-то последнего и следует достигнуть; оно может последовать и без предположенного слияния в управлении, если лица учебного ведомства будут вести обучение народа в строго православном духе, как это постоянно делают духовные пастыри. Отдельное существование церковно-приходских школ нисколько не препятствует деятельности министерства народного просвещения; напротив того, совместное существование оных, как в ведомстве его министерства, так и в православно-духовном, возбудит лишь полезное между ними соревнование». По всем этим соображениям обер-прокурор Св. Синода не признавал целесообразным ни введения в Юго-Западном крае предположенных министерством народного просвещения временных правил, ни распространения на него общего положения о народных училищах, по поводу которого, заметил граф Толстой, уже и в настоящее время возникают пререкания между представителями разных ведомств, как явствует из переписки в делах Св. Синода, так и из прений в некоторых земских собраниях. Со своей стороны, он считал необходимым оставить в Юго-Западном крае церковно-приходские школы, заведенные духовенством, в его заведовании, и если министр народного просвещения будет настаивать на введении в этом крае временных правил, то действие их не распространять на церковно-приходские школы.

В «особом» мнении граф Толстой выходил далеко за пределы обсуждавшегося в Комитете министров частного вопроса, который, под пером его, разрастался в общий государственный вопрос: об отношениях церкви к государству и об участии ее в направлении и руководстве народным образованием во всей Империи. Заявлено оно было в заседании Комитета министров 5-го апреля 1866 года, т. е. на другой день после покушения Каракозова на жизнь Государя Императора. Под живым впечатлением этого события и обнаруженного дознанием печального настроения умов в среде учащейся молодежи, в значительном большинстве зараженной учениями неверия, грубого материализма и самого крайнего революционного анархизма, мысли, высказанные графом Толстым, вызвали Императора Александра на глубокие размышления. Он решился поручить ему восстановить то единство в направлении между православным духовенством и учебным ведомством, пользу и необходимость которого во имя высших потребностей государства граф так убедительно доказывал, и назначил его министром народного просвещения с сохранением звания синодального обер-прокурора. На журнале Комитета министров Государь 15-го апреля собственноручно написал: «Разделяю вполне особое мнение обер-прокурора Святейшего Синода, и так как он теперь назначен, вместе с тем, министром народного просвещения, то предоставляю ему впоследствии, если признает нужным, войти в Комитет с особым своим соображением по этому предмету».

Обе эти должности граф Д. А. Толстой занимал почти до самого конца царствования и, в продолжение шестнадцати лет неизменно пользуясь расположением и полным доверием Государя, произвел существенные и многочисленные преобразования и перемены во всех отраслях учебного дела. В министерство графа Толстого университетский устав 1863 года оставался в своей силе, и только одна статья в нем подверглась изменению – та, что установляла, что по истечении 25 лет службы профессор сохраняет свою кафедру, не иначе как если в пользу оставления ее за ним еще на пять лет выскажутся две трети голосов в Совете университета. По представлению министра Высочайше повелено баллотировку эту производить впредь простым большинством. Но сознавая многие и важные неудобства, проистекающие от широкой автономии, предоставленной уставом профессорской коллегии, граф Толстой в 1875 году испросил Высочайшее соизволение на учреждение при министерстве народного просвещения, под председательством статс-секретаря Делянова, комиссии для пересмотра университетского устава. Комиссия окончила возложенный на нее труд и выработала проект нового устава, который получил законодательное утверждение лишь в царствование Императора Александра III.

Периодически повторявшиеся беспорядки среди студентов вызвали необходимость усилить за ними надзор, и правилами 1867 года для всех высших учебных заведений, рассмотренными в Комитете министров и удостоившимися Высочайшего утверждения, вменено полиции в обязанность извещать учебное начальство о проступках учащихся, совершаемых ими вне заведений, и вообще о всех действиях, навлекающих сомнение в их нравственной и политической благонадежности, а начальству учебных заведений – исполнять то же по отношению к полиции. Тогда же безусловно воспрещено устройство студентами концертов, спектаклей, чтений и других публичных собраний в пользу недостаточных товарищей, а деньги, выручаемые с таких собраний, устраиваемых посторонними лицами, предписано доставлять не непосредственно студентам, а учебному начальству для распределения пособий действительно нуждающимся и достойным помощи студентам. В видах единства действий и распоряжений установлено также, чтобы высшие учебные заведения сообщали друг другу действующие в них дисциплинарные и другие правила.

В начале 1869 года Император Александр, по случаю исполнившегося полустолетия со дня основания С.-Петербургского университета, учредил в нем 100 стипендий, названных Императорскими, и в милостивой грамоте на имя университета выразил надежду, «что ученое его сословие, проникнутое сознанием своих высоких обязанностей, будет по-прежнему утверждать в многочисленных своих слушателях знания, основанные на истине и добре, а пользующиеся его научным руководством со временем сами окажут услуги отечественному просвещению, государственной и общественной деятельности и, подобно достойнейшим из их предшественников, сослужат свою службу России». Но волнения среди студентов не прекращались. В марте того же 1869 года они распространились почти на все высшие учебные заведения в Петербурге и в других городах, что вынудило правительство усугубить строгие меры к их обузданию. Меры эти были проектированы в особой комиссии из членов от разных ведомств, под председательством товарища министра народного просвещения, и затем рассмотрены в особом комитете из министров: военного, государственных имуществ, финансов, путей сообщения, народного просвещения, и шефа жандармов, которые, соглашаясь с комиссией в том, что главные начала ныне действующих дисциплинарных правил вообще соответствуют своей цели, нашли, что следует только привести их в большее однообразие, а равно и принять некоторые меры как для устранения наплыва в высшие учебные заведения людей, подающих мало надежды на успешное занятие науками, так и для предупреждения, по возможности, нарушения порядка со стороны тех, кои уже приняты в высшие учебные заведения.

Между тем шло своим чередом преобразование высших учебных заведений. В 1867 году с целью образования учителей для гимназий и других средних учебных заведений основан в С.-Петербурге Императорский историко-филологический институт. В 1869 году польская Варшавская главная школа обращена в русский университет, а политехнический и земледельческо-лесной институт в Новой Александрии – в институт сельского хозяйства и лесоводства с преподаванием на русском языке. В 1874 году Нежинский лицей князя Безбородко преобразован в историко-филологический институт, а Демидовский лицей в Ярославле – в лицей юридический. В 1875 году для приготовления учителей древних языков основана в Лейпциге русская филологическая семинария.

В 1875 году, назначая генерал-адъютанта Казнакова генерал-губернатором Западной Сибири, Государь повелел ему: «подняв уровень всеобщего образования, дать возможность сибирским уроженцам подготовлять из среды своей людей сведущих и образованных, в числе, по меньшей мере, достаточном для удовлетворения нужд местного населения, и, по ближайшему и всестороннему обсуждению этого предмета, повергнуть через министерство народного просвещения на Высочайшее воззрение соображения об учреждении общего для всей Сибири университета». Сначала предполагалось университет учредить в Омске, но ввиду ходатайств, поступивших от частных жертвователей, а также от разных сибирских обществ и учреждений, окончательно решено основать этот рассадник просвещения в городе Томске, о чем и состоялось Высочайшее повеление 16-го мая 1878 года.

Ряд мероприятий по устройству высшего образования в России в царствование Императора Александра II завершился учреждением в 1876 году в С.-Петербурге Археологического института, назначением коего было приготовлять специалистов по русской старине для занятия мест в архивах, правительственных и частных.

Особенное внимание графа Толстого привлекало состояние средних учебных заведений. Устав 1864 года, разделивший гимназии и прогимназии на классические и реальные, хотя и восстановил в первых преподавание обоих древних языков, но новый министр находил эту реформу недостаточной и, будучи сам рьяным сторонником строго классической системы образования, считал необходимым ввести ее у нас во всей полноте и неприкосновенности. С этой целью он предполагал преподавание латинского и греческого языков не только ввести, но и усилить во всех гимназиях и прогимназиях без исключения, с предоставлением права поступать в университет без экзамена только ученикам, окончившим в них полный курс. Бывшие реальные гимназии имели быть преобразованы в реальные училища, ученики коих, по окончании курса, не принимались бы в университеты. На этом главном основании предпринят пересмотр устава гимназий и прогимназий, сначала в ученом комитете и в совете министра народного просвещения, потом в особой, Высочайше учрежденной комиссии, под председательством генерал-адъютанта графа Строганова, из членов Государственного Совета, Валуева и Тройницкого, министра народного просвещения, членов его совета, Постельса и Штейнмана, и директора 3-й С.-Петербургской гимназии Лемониуса. На докладе графа Толстого, что комиссия эта пришла к единогласному заключению по всем предложенным на ее рассмотрение вопросам, Государь надписал: «Весьма рад». Но, сознавая важность предположенного преобразования, долженствовавшего в корне изменить всю систему среднего образования в России, Его Величество повелел учредить особое присутствие для рассмотрения как предположенных комиссией изменений и дополнений в гимназическом уставе 1864 года, так и выработанных в министерстве народного просвещения положений о реальных и городских училищах и учительских институтах. Председателем особого присутствия назначен был граф С. Г. Строганов, а членами: Наследник Цесаревич, принц П. Г. Ольденбургский, генерал-адъютант Чевкин, граф Литке и граф Путятин, статс-секретари: граф Панин, Валуев, Головнин, князь Урусов, Грот и Тройницкий и министры: военный, финансов и народного просвещения. Впоследствии присоединен к ним В. П. Титов. Присутствию предоставлялось рассмотреть проект графа Толстого на правах департамента Государственного Совета и заключение свое внести в общее его собрание.

Вопрос о сравнительных достоинствах классической и реальной системы среднего образования давно разделял педагогический мир на два лагеря, которые вели между собой ожесточенную полемику в печати. Существенное это разногласие отразилось и на совещаниях особого присутствия, в среде которого возникли оживленные прения между сторонниками строго классического преподавания в гимназиях и его противниками по главному вопросу: должны ли, наряду с классическими, существовать гимназии и реальные, дающие так же право поступления без экзамена в университет? Министр народного просвещения заявил, что признает только одно общее образование – классическое, отвергает возможность всякого дуализма и не допускает, чтобы науки естественные могли иметь общеобразовательное значение. На этом основании он считает общеобразовательными средними учебными заведениями исключительно только классические гимназии с двумя древними языками, упраздняет реальные гимназии, как устроенные на ошибочном основании, и взамен их учреждает реальные училища нескольких родов, полагая ввести в них параллельно общее образование и специальные курсы.

Против такого мнения министра высказались шесть членов особого присутствия: графы Литке и Панин, Чевкин, Милютин, Головнин и Грот. Допуская, со своей стороны, общеобразовательное значение древних языков, они не допускали, однако, чтобы такое значение признавалось исключительно за этими языками и находили, что считать общеобразовательными заведениями только одни классические гимназии значило бы идти совершенно в разлад с самыми положительными указаниями современной педагогической теории и практики. Во всех государствах Западной Европы – утверждали они – в настоящее время признаются два пути общего образования: классический, основывающийся на изучении древних языков и математики, и реальный – на изучении естественных наук, математики и отечественного и новых языков. Согласно этому, существуют и два рода общеобразовательных заведений – классические гимназии и реальные училища – в Пруссии, в Саксонии, в Виртемберге, в Баварии, в Бельгии, в Швеции и Норвегии, наконец, в Англии. Ввиду этих примеров, заимствованных из самых классических государств Европы, предложение графа Толстого об упразднении в России реальных гимназий и о введении одного рода общеобразовательных заведений, классических гимназий, является совершенным анахронизмом; чтобы признать ошибочными педагогические основы русских реальных гимназий по уставу 1864 года и вообще не считать естественные науки общеобразовательными, нужно доказать предварительно, что ошибается вся Европа, как раз придерживающаяся противоположного мнения.

Доводы эти, основанные, главным образом, на примере западноевропейских государств, граф Панин дополнил соображениями, почерпнутыми из особенностей русской жизни. С жаром восстал он против утверждения графа Толстого, что наука в настоящем ее развитии имеет основанием образование древних народов и что в этом образовании их находим и мы начало духовного развития в России и полезные поучения по всем почти предметам наук и, между прочим, важные источники для нашего канонического права и для изучения византийской юриспруденции и византийской истории, имеющих особенную для нас важность. Конечно, возражал граф Панин, Европа восприняла свое образование от наук, зародившихся в Греции и в Риме, но христианство положило грань между древним и новым миром, видоизменило воззрения на все вопросы как гражданской, так и частной жизни, и сверх того, наука во всех своих разветвлениях получила в новом мире развитие, совершенно не известное древним. Православная вера, исповедуемая в России, тем отличается от прочих христианских исповеданий, что у нас догматы и церковные обряды окончательно утверждены церковью и не подлежат обсуждению и исследованию светских людей, а потому изучение древних языков, со включением еврейского и сирийского, в видах ознакомления с предметами религиозными, необходимо для духовных училищ, а отнюдь не для мирян, так как все потребное для их назидания имеется на русском и славянском языках, изучение же в подлиннике книг Священного Писания должно быть непременно герменевтическим и производиться под руководством духовных лиц, без чего книги эти могут подавать лишь повод к опасным заблуждениям. Признавая высокое совершенство поэзии древних и пользу ее влияния на современные умы, граф Панин сомневался, однако, чтобы понимание ее было доступно на гимназическом уровне ее изучения. Философия греческая, по мнению графа, хотя и являет в себе замечательные проблески человеческого ума, но отличается отвлеченностью и неопределенностью, во многом расходится с христианским мировоззрением, а потому изучение ее в гимназиях не только не нужно, но и опасно, если преподаванию ее не будут намечены должные пределы. Древние историки оставили, за исключением одного, только отрывки; к тому же все они отличаются отсутствием критики и познаний, приобретенных во времена позднейшие, и для изучения древней истории, в ее совокупности, приходится прибегать к исследованиям историков новейших. Наконец, в изучении юриспруденции хотя и нельзя обойтись без римского права и его источников, но для применения этого права к русской жизни необходимо еще чаще обращаться к тому развитию, которое римское право получило в законодательстве современных народов; византийское же право имеет значение только для нашего права духовного. О математических науках и естествоведении граф Панин отозвался, что известно, какое развитие получили они в настоящее время и как они важны для преуспеяния промышленности и благосостояния каждого государства.

С не меньшею силою восставали шесть членов и против рассуждения графа Толстого, что вопрос между древними языками и всяким другим способом обучения есть вопрос между нравственным и материалистическим направлением обучения и воспитания, а следовательно, и всего общества, и что надлежащее понимание учениками преподанного им из всех наук, кроме древних языков и математики, особенно из естествоведения, почти уходит из-под учительского контроля, почему здесь и возможно, с одной стороны, развитие крайнего самомнения, а с другой – образование самых превратных воззрений. Известно, что науки сами по себе – доказывали они – не имеют способности делать человека нравственным или материалистом, внушать ему скромность или самомнение. Благодетельное или вредное влияние обучения зависит от способа его, от достоинств и недостатков учителя. Плохой учитель древних языков весьма легко может поселить в ученике отвращение ко всякому серьезному учению, а отличный преподаватель естественных наук воспользуется ими, чтобы развить в детях внимательность, наблюдательность, способность сравнивать и соображать. В подтверждение шесть членов приводили мнение, высказанное по этому предмету начальником медико-хирургической академии: «При правильном способе преподавания реальных наук молодой ум развивается стройно и основательно, в постоянной работе синтеза и анализа, в наведениях и выводах, восходящих с непоколебимой, как законы природы, логической постепенностью от простого к более важному и трудному предмету понимания. Реальные науки, воспитывая человека в понимании вечных, неизменных законов природы, при неистощимой изменяемости проявления их сил, служат простейшим и самым многосторонним средством для нравственного воспитания человека. Из методической научной проверки каждого неверно выведенного умозаключения, из неизбежной необходимости поправить его вырабатывается правдивость и стойкость; из постоянного сопоставления ограниченности, несовершенств и непрочности собственных сил с беспредельностью, совершенством и вечностью сил, управляющих и возобновляющих вселенную, слагается в молодой душе почва для религиозного верования». По поводу этого мнения граф Панин заключил, «что науки в надлежащем их развитии, конечно, способны к отвращению умов от опасных заблуждений, но только тогда, когда познания соединены с твердыми убеждениями в истинах веры и гражданских обязанностей; что средствами более действительными к предупреждению зла следует признать наблюдение, чтобы преподаватели сами не распространяли подобных заблуждений, а удерживали от них молодых людей; что, сверх того, составление хороших учебников и самый объем преподавания могут более всего содействовать к тому, независимо от религиозного и нравственного образования».

Шесть членов напоминали, что материалистическое учение никогда не достигало такого распространения и таких крайних пределов совершенного отрицания религии и всех вечных нравственных основ семейной, общественной и государственной жизни, как в течение прошлого столетия, особенно во время французской революции; школа же в то время была одна – классическая. Точно так же и в продолжение нынешнего столетия религиозные и нравственные основания общественного и государственного строя подвергались самым сильным колебаниям в Италии, Испании и Франции, то есть именно в тех государствах, где не было вовсе реальных училищ. Могла ли бы, спрашивали они, известная часть нашей молодежи до такой степени увлечься самыми наивными материалистическими идеями, совершенно противоречащими точным выводам естественных наук, если бы у нас существовали такие же правильно устроенные реальные школы, как в Пруссии? Вооруженная такими познаниями молодежь наша не придала бы никакого значения тем фантастическим теориям, которые в виде вывода из естественных наук проникли к нам в некоторых плохих компиляциях по естествоведению.

Исходя из этих соображений, меньшинство особого присутствия полагало, что учрежденные у нас по уставу 1864 года реальные гимназии не только не должны быть упразднены, но что их следует поставить на ту степень правильного устройства, на которой находятся в настоящее время прусские реальные училища первого разряда. Оно осуждало намерение графа Толстого приноровить проектированные им реальные училища к специальным потребностям какой-либо промышленной деятельности, противополагая ему ту педагогическую истину, подтвержденную опытом образованнейших государств Европы, что школы, преследующие одновременно цели формальные, т. е. развитие способностей, и цели практические или утилитарные, т. е. сообщение специальных технических знаний, не в состоянии достигнуть ни тех, ни других. Шесть членов находили предположенные новые реальные училища с учебной программой, отстаиваемой графом Толстым, неудовлетворительными во всех отношениях и выражали мнение, что следует сохранить существующие реальные гимназии, устроив их наравне с классическими гимназиями с восьмилетним курсом и приготовительным классом, с более основательным преподаванием математики, естествоведения, отечественного и новых языков, с введением в них преподавания и латинского языка для тех из учеников, которые пожелают ему обучаться, открыв таковым свободный доступ на физико-математический и медицинский факультеты университетов и в медико-хирургическую академию.

Единогласному мнению своему шесть членов дали такое заключение: «Если смотреть без предубеждения, то общеобразовательные реальные училища оказываются крайней настоятельной необходимостью и имеют за себя самую сильную опору не в умозрении некоторых ученых и педагогов, а в самых точных и положительных указаниях опыта. С другой стороны, обращаясь к тому, с какой осмотрительностью необходимо для России следовать примерам Западной Европы, нельзя не придти еще к следующим соображениям. Западная Европа имеет повсюду распространенное элементарное образование, огромное количество гимназий, реальных училищ, низших промышленных школ, учительских институтов для приготовления преподавателей. При такой-то постановке образования и при существующем уже замещении различных поприщ образованными деятелями прусское правительство не только не отвергает пользы общего реального образования и не берет на себя решать спор между классическим и реальным образованием, но обращается к своим университетам с вопросом: следует ли допустить к слушанию университетских лекций учеников реальных училищ, и на основании ответов шести университетов из девяти и представлений различных прусских обществ допускает их, хотя и с ограничением. Таково ли положение нашего отечества? Наше элементарное образование еще находится в проекте, учительские институты – в проекте, профессиональных школ – совершенно нет, реальных гимназий – только девять, классических – по одной на 380 тысяч душ мужского населения. При этом на двух из главнейших практических поприщ, учительском и медицинском, замечается крайний недостаток в деятелях. Имеем ли мы право при таких данных в настоящую минуту отвергнуть один из двух путей общего образования, признаваемых всей Западной Европой, и избрать исключительно другой, труднейший? А вместе с тем, при характере наших университетов, имеющих только наружную форму германских университетов, а внутренний строй – вполне схожий с французскими специальными школами, можем ли мы заявлять те же исключительные требования относительно подготовления в наших общеобразовательных заведениях к факультетским занятиям? Не говоря уже о том, что наши высшие специальные заведения требуют окончивших общее образование до 600 человек (все военно-учебные заведения здесь в расчет не принимаются), а все гражданские гимназии, за выпуском прямо на службу и вступлением в университеты и медико-хирургическую академию, дают в это число только до 150 человек, и что количество это, вследствие введения во все гимназии еще греческого языка, едва ли увеличится – нужно припомнить, что физико-математический факультет представляет единственный рассадник учителей математических и естественных наук для всех существующих заведений среднего курса, а медицинский факультет, в последнее время столь уменьшившийся вследствие огромного отвлечения слушателей на юридический факультет, служит единственным источником медицинской помощи для целой России, исключая военного ведомства. Можем ли мы ввиду таких насущных потребностей, еще не удовлетворенных, затруднять получение высшего образования вследствие только спора между приверженцами классицизма и реализма – спора, который не берут на себя решать и государства, богатые по образованию, и право на решение которого у нас связано с предварительным распространением и упрочением тех образовательных учреждений по всем категориям, какие видим в западных странах, с таким избытком уже пользующихся ими, и, однако же, не отвергающих тот путь, от которого мы, при нашей скудости во всех степенях образования, так легко хотим отказаться».

В силу всех этих соображений шесть членов полагали: «1) Ввиду быстрого развития, которое получили в последнее время науки естественные, и дознанной уже общеобразовательной силы их, а также для удовлетворения, в благоразумных размерах, видимо возрастающей потребности общества в знаниях по этим наукам, необходимо предоставить математике и естествоведению должное место в общей системе образования в государстве. 2) Посему мысль, положенная в основание устава 1864 года, что для среднего общего образования существуют два способа: классический и реальный, должна и впредь служить основанием наших законоположений для средних учебных заведений. 3) Вследствие этого, денежные средства, предоставленные министру народного просвещения на среднее общее образование, должны, по справедливости и по настоятельной государственной потребности, быть равномерно употреблены на учебные заведения, в которых главным способом развития служат древние языки, и на те заведения, где для сего употребляются науки естественные и математика. 4) Следуя этой основной мысли, из всего числа нынешних гимназий: с двумя древними языками, с одним латинским языком и реальных, должно бы иметь половинное число классических и другую половину преобразовать постепенно в реальные, с восьмилетним курсом и приготовительным классом. 5) В сии последние гимназии ввести факультативное изучение латинского языка, с тем чтобы окончившие в них курс и изучавшие латинский язык были допускаемы, на общем основании, в физико-математический и медицинский факультеты университетов. 6) Затем, уже вовсе не учреждать предлагаемых проектом министерства народного просвещения реальных училищ с различными профессиональными типами и поручить министру народного просвещения представить, согласно с вышеизложенными соображениями, проект соответствующих изменений в уставе о гимназиях 1864 года и проект самого распределения уроков в реальных гимназиях».

Заменявший министра финансов, товарищ его, Грейг, соглашаясь с проектом преобразования всех гимназий в классические, предъявил возражения против предположенного министром народного просвещения устройства реальных училищ, настаивая на необходимости исключить из их программы все предметы специальные и прикладные и самые специальные названия училищ опустить. Все прочие восемь членов присутствия присоединились к мнению графа Толстого. В защиту этого мнения приведены были следующие доводы.

Не отрицая общеобразовательного значения учебных заведений и других родов, восемь членов признавали приготовительными к университетам школами одни только гимназии, то есть такие заведения, в которых все учение сосредоточивается главнейшим образом на обоих древних языках, а затем на математике. Они находили, что следует отдать этим предметам предпочтение над всеми прочими, потому что, как по самому свойству своему, так и по выработанной вполне методе их преподавания, помянутые предметы представляют незаменимое средство к развитию способностей; что такого взгляда на среднее образование всегда держалось русское законодательство и что самый устав 1864 года исходил из него. По мнению восьми членов, в сохранении или отмене установленного уже для реальных училищ ограничения относительно поступления учеников их в университеты – заключается, в сущности, весь вопрос о дальнейших судьбах народного образования в России. Соглашаясь с заключением министра народного просвещения, они полагали основой общенародного университетского образования сохранить исключительно систему классическую и внести в гимназический устав проектированные графом Толстым изменения, приняв к ближайшему обсуждению и составленный им проект устава о реальных училищах.

Бывший министр народного просвещения Головнин предъявил еще несколько возражений по частным вопросам: об учреждении восьмого класса в гимназиях, о назначении инспекторов, о прибавке жалованья преподавателям, но прочие четырнадцать членов не согласились с ним и одобрили предложения графа Толстого.

При рассмотрении дела в общем собрании Государственного Совета – и там проявилось то же разногласие, что и в особом присутствии, по главному вопросу: должны ли давать доступ без экзамена в университеты одни только классические гимназии или же, наряду с ними, также и реальные училища? В пользу первого мнения высказалось 19 членов, в пользу второго – 29. С обеих сторон приведены были, за и против, те же доводы. Большинство усвоило заключение шести членов особого присутствия, меньшинство вполне разделило взгляды министра народного просвещения. В таком виде журнал заседания общего собрания 15-го мая 1871 года представлен был на Высочайшее утверждение. Питая к графу Толстому неограниченное доверие и вполне полагаясь на него, Император Александр повелел: исполнить по мнению 19-ти членов.

Согласно такой Высочайшей воле, в гимназический устав внесены следующие изменения и дополнения: при всех гимназиях и прогимназиях учреждены приготовительные классы для детей от 8 до 10 лет; курс седьмого класса гимназии продолжен на два года, а впоследствии образован последний, восьмой, класс; исключены из гимназического курса естественная история и космография, сокращено число уроков по Закону Божию, русскому и новейшим языкам, географии и истории и взамен увеличено число учебных часов, посвященных преподаванию математики и в особенности латинского и греческого языков, уроки которых доведены до 84 часов в неделю; воспитание и обучение в гимназиях и прогимназиях поставлены в ближайшую связь привлечением директоров и инспекторов к преподавательской деятельности, а учителей – к воспитательной; улучшено материальное положение учителей увеличением их содержания; пансионы при гимназиях устроены не для одних низших четырех классов, как то было по прежнему уставу, а для всех классов вообще, без ограничения их комплекта 80 учениками; облегчены условия для приобретения сословиями, обществами и частными лицами права избрания почетных попечителей гимназий и прогимназий с предоставлением этого права и земствам, и восстановлены права, коими почетные попечители пользовались по уставу 1828 года; уничтожено разделение гимназий и прогимназий на классические и реальные, с тем чтобы название гимназии и прогимназии присвоено было впредь исключительно средним учебным заведениям с полным классическим курсом. На все эти преобразования потребовался дополнительный ежегодный кредит в 94600 рублей. Утверждая мнение Государственного Совета, Император Александр повелел: не допускать впредь окончивших курс в реальных училищах ни в один из факультетов университетов; не превращать существующие классические гимназии в реальные училища; составить, на основании принятых изменений и дополнений, и поднести на Высочайшее утверждение новый устав, в котором классические гимназии и прогимназии именовать просто гимназиями и прогимназиями и из которого исключить все, относящееся до реальных гимназий; а реальные гимназии оставить на прежнем основании, впредь до обсуждения Государственным Советом внесенного министром народного просвещения проекта устава о реальных училищах. Новый устав о гимназиях и прогимназиях получил Высочайшее утверждение 30-го июля 1871 года и введен в действие с начала учебного 1871–72 года.

Так введена в России остающаяся в силе и поныне классическая система среднего образования, в основание которой положено исключительно изучение латинского и греческого языков. Граф Толстой считал ее существенно отвечающей потребностям русского просвещения и был глубоко убежден в ее плодотворности для возвышения умственного и нравственного уровня русской молодежи. Повсеместное введение ее представляло, однако, немало трудностей. Главное затруднение истекало из недостатка в основательно подготовленных преподавателях обоих древних языков, преимущественно греческого. Для устранения его, независимо от учреждения историко-филологических институтов и филологической семинарии в Лейпциге, усиленно привлекались в Россию иностранные преподаватели классических языков, в особенности из чехов. Выступившие в печати горячими сторонниками и защитниками классической реформы, издатели «Московских Ведомостей», Катков и Леонтьев, еще в 1869 году основали в Москве образцовое частное учебное заведение с пансионом, обнимающее курс гимназический и университетский, которому по их ходатайству Всемилостивейше присвоено, в память почившего царского первенца, название «Лицея Цесаревича Николая» и дарованы обширные права, между прочим для служащих в нем лиц – права государственной службы.

В 1872 году Государь утвердил устав реальных училищ ведомства министерства народного просвещения. Подобно гимназическому, и этот устав первоначально выработан в министерстве народного просвещения и затем рассмотрен и исправлен комиссией, в председательстве графа С. Г. Строганова, на следующих главных основаниях: реальные училища, имеющие целью доставлять учащемуся в них юношеству общее образование, приспособленное к практическим потребностям и к приобретению технических познаний, преобразуются из бывших реальных гимназий или учреждаются вновь с различными учебными курсами, сообразно с потребностями преобладающей местной промышленности, так чтобы одни из этих училищ были агрономическими, другие коммерческими, или техническими с преобладанием механики, техническими с преобладанием химии, горнозаводскими и технолого-агрономическими. Курс реальных училищ продолжается от четырех до семи лет и заключает в себе предметы общеобразовательные: математику, отечественный и новейшие языки, историю и географию, а также и предметы специальные; он рассчитан так, чтобы в реальные училища возможен был переход из училищ уездных или имеющих их заменить училищ городских, а также, чтобы они служили, по возможности, подготовлением к поступлению в высшие специальные училища. Реальные училища, учреждаемые от правительства взамен реальных гимназий, должны служить образцами, по которым могли бы быть учреждаемы подобные же училища как промышленными классами местных населений, так и вообще земствами, с пособием от казны или без оного. Наконец, окончившим в них полный курс учения предоставляется право поступать в высшие специальные училища только по поверочному испытанию, а при поступлении в гражданскую службу они сравниваются в правах с воспитанниками прочих средних учебных заведений.

Внимание графа Толстого было обращено и на содействие, путем образования, делу обрусения западных окраин Империи. В 1865 году, еще в министерство Головнина, по настоянию генерал-губернатора Муравьева в Северо-Западном крае упразднено несколько дворянских училищ и учреждены взамен: прогимназия в гор. Гомеле, 20 двухклассных уездных училищ и 21 одноклассное для обучения детей женского пола. Вполне разделяя взгляд Муравьева, что гораздо полезнее учреждать в этом крае училища для народа, чем для детей высших сословий, граф Толстой, вскоре по вступлении в управление министерством народного просвещения, дал этому взгляду еще более широкое применение и в 1868 году, упразднив две гимназии в Свенцянах и Новогрудке и прогимназию в Тельшах, заменил их в этих трех городах двухклассными уездными училищами; Виленскую прогимназию преобразовал в гимназию; изъял Слуцкую гимназию из управления виленского реформатского синода и назначил постоянные ежегодные пособия по 700 рублей двухклассным и по 385 рублей одноклассным частным женским училищам в 31 городе Северо-Западного края.

В 1869 году училищная часть в юго-западных губерниях была преобразована на тех же основаниях, что и в Северо-Западном крае: при управлении киевского учебного округа назначено шесть инспекторов народных училищ; для приготовления учителей в народные училища учреждена учительская семинария наподобие Молодеченской; упразднено пять сословных дворянских училищ, одно уездное и один женский пансион и взамен их учреждены: 32 двухклассных мужских и столько же женских училищ – во всех городах края, женская гимназия в Киеве и три женских прогимназии – в гор. Немирове и в местечках Белая Церковь и Златополь. Сверх того, решено в одном из селений каждой из трех юго-западных губерний основать по одному двухклассному училищу по примеру таких же городских, но с двухгодичным курсом в каждом классе, с целью распространения более основательного образования в среде крестьянского населения и, в частности, для облегчения обществам возможности находить способных людей для должностей сельских учителей, волостных писарей, старшин, сельских старост и т. п. С той же целью основано 126 училищ одноклассных. Наконец, в распоряжение попечителя киевского учебного округа ассигновано по 30000 рублей ежегодно для производства из этой суммы пособий школам, основанным в деревнях и селах православным духовенством. Основой всех этих преобразований служила мысль министра, что в Западном крае правительству, «сколько по нравственным, столько же и по политическим соображениям, надобно не отвлекать от народа лучшие силы, ставя крестьян, путем гимназического образования, в несвойственное их рождению положение, а развивать эти силы путем приходских и ремесленных школ и сохранять их народу для его же нужд, и что исключительным талантам всегда найдется место в существующих гимназиях».

В конце 1861 года учебные заведения Царства Польского были изъяты из ведения министерства народного просвещения и для управления ими образована в Варшаве самостоятельная правительственная комиссия. В период с 1864 по 1866 год вся учебная часть в Царстве преобразована на началах, выработанных Н. А. Милютиным, но с сохранением еще польского языка в преподавании, не только в низших, но и в средних учебных заведениях Привислянского края. В начале 1866 года изданы отдельные уставы гимназий, как мужских, так и женских, и педагогических курсов для польского и для русского населения. Но в мае следующего 1867 года упразднена польская правительственная комиссия и восстановлен Варшавский учебный округ, подчиненный, на общем основании, министерству народного просвещения. В 1865 году из 55 средних учебных заведений этого округа – в 20-ти преподавание велось уже по всем предметам учебного курса на русском языке; из остальных же 35-ти – в 33-х происходило на польском и в 2-х на немецком языке, за исключением, однако, русского языка и словесности, а также истории и географии России, которые во всех этих 35 заведениях читались лицами русского происхождения, на русском языке. В феврале 1868 года состоялось Высочайшее повеление: во всех польских учебных заведениях вести на русском языке преподавание физико-математических и исторических предметов, а в двух немецких – всеобщей истории и географии. В мае 1870 года Высочайше повелено производить на русском языке преподавание всех предметов учебного курса в гимназиях и прогимназиях Варшавского учебного округа, в частных же учебных заведениях того же округа ограничить пока русское преподавание предметами физико-математическими и историческими, с тем чтобы, однако, со временем ввести русский язык и в преподавание всех прочих предметов, предупредив о том содержателей помянутых заведений. Месяц спустя вместо прежней главной школы открыт в Варшаве русский Императорский университет и преобразован в русский – земледельческий институт в Новой Александрии. В 1871 году введено обязательное обучение русскому языку во все без исключения начальные училища Варшавского округа; в 1872 году применен к классическим гимназиям этого округа общий гимназический устав; в 1875 году отменено наименование начальных училищ в Царстве Польском по вероисповеданиям, за исключением лишь училищ еврейских.

Заботясь о распространении русского языка и в Прибалтийском крае, граф Толстой принял несколько мер, направленных к достижению этой цели. Так, в 1867 году испрошено им Высочайшее соизволение: на основание в Риге русской мужской гимназии с наименованием ее Александровской; на учреждение при каждом из 4-х низших классов гимназий дерптского учебного округа параллельных классов русского языка; на определение учителя русского языка в дерптскую учительскую семинарию; на пересмотр и исправление программ по русскому языку в дерптском округе; на введение в одной из гимназий оного, в виде опыта, преподавания всеобщей истории на русском языке; на преобразование дерптского русского одноклассного начального училища в двухклассное; на сравнение содержания законоучителей православного исповедания с таковым лиц, преподающих Закон Божий вероисповедания лютеранского. В 1868 году учреждена в Риге женская русская гимназия, названная Ломоносовской. В 1869 году, ввиду усиленной деятельности лютеранского духовенства и дворянства в пользу протестантских народных школ, 369 православным сельским училищам Прибалтийского края Всемилостивейше назначено в пособие 20000 рублей. В 1873 году все эти училища подчинены министерству народного просвещения и для заведования ими учреждены в дерптском округе должности инспекторов народных училищ. Для образования преподавателей русского языка в гимназиях этого округа основано шесть стипендий в С.-Петербургском историко-филологическом институте.

Преобразования, предпринятые графом Толстым в составе средних учебных заведений, не ограничивались заведениями мужскими, но распространялись и на женские. Положение о последних 1860 года пересмотрено, и в 1870 году издано новое, на следующих основаниях. Женские училища ведомства министерства народного просвещения 1-го разряда переименованы в женские гимназии, а 2-го разряда – в женские прогимназии. За ними сохранен характер учебных заведений открытых, предназначенных для девиц всех сословий, и содержание их по-прежнему предоставлено преимущественно местным земствам, сословиям и обществам, при пособии от казны. Срок учебного времени в женских гимназиях продолжен с шести до семи лет, в прогимназиях оставлен трехлетний, но, сверх того, при гимназиях учрежден еще дополнительный педагогический курс, продолжающийся один год. В общем учебном курсе сделаны изменения применительно к практическим потребностям женского образования. В каждой губернии, начальнику ее предоставлено учреждать особые комитеты для изыскания средств к поддержанию существующих и к открытию новых женских гимназий и прогимназий. Существенные изменения внесены в организацию управления этими заведениями. Учителям, учительницам и окончившим в них курс предоставлены значительные права. Преобразование женских училищ вызвало дополнительный расход в 150000 рублей в год, ассигнованных в распоряжение министерства народного просвещения из средств государственного казначейства.

Новое положение о женских гимназиях и прогимназиях введено во всех учебных округах, за исключением дерптского, виленского и киевского. В первом из них женские училища оставлены без изменения; в двух последних образованы, по особым условиям края, чисто правительственные женские гимназии и прогимназии.

В тесной связи с вопросом о женском образовании находился выдвинутый временем вопрос о допущении женщин на службу в общественные и правительственные учреждения. Он обсуждался в Совете министров, в Высочайшем присутствии, и 14-го января 1871 года получил следующее разрешение:

«Государь Император, признав необходимым положительно определить круг полезной для государства и общества служебной деятельности лиц женского пола, Высочайше повелеть соизволил: 1) Всеми мерами содействовать распространению и преуспеянию правильно устроенных отдельных для женщин курсов акушерских наук и привлечению на оные как можно более слушательниц для того, чтобы дать возможность наибольшему числу женщин приискать себе акушерские занятия во всех частях государства, столь скудно еще наделенных представительницами этой необходимой отрасли. 2) Ввиду пользы, приносимой госпитальной деятельностью сестер милосердия, разрешить женщинам занятия фельдшерские и по оспопрививанию, а также аптекарские в женских лечебных заведениях. 3) Поощрять женщин на поприще воспитательном, где они ныне уже занимают должности учительниц в начальных школах и низших классах женских гимназий, а буде признается возможным, то предоставить учебному ведомству расширить еще круг их деятельности на этом поприще. 4) Допускать женщин: а) по телеграфному ведомству к занятию мест сигналистов и телеграфистов лишь в определенной министерством внутренних дел пропорции общего числа этих должностей, и б) по счетной части в женских заведениях ведомства IV отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии по непосредственному усмотрению Его Высочества, главноуправляющего сим отделением. 5) Затем, воспретить прием женщин, даже по найму, на канцелярские и другие должности во всех правительственных и общественных учреждениях, где места предоставляются по назначению от начальства и по выборам. 6) О сем объявить всем министрам и главноуправляющим отдельными частями к должному исполнению, производящиеся же по сему предмету дела в высших государственных учреждениях считать конченными».

Соответственно реформе высших и средних учебных заведений, при графе Толстом преобразованы в 1872 году и низшие; 402 бывших уездных училища переименованы в городские, так как назначением их было доставить начальное умственное и религиозно-нравственное образование детям жителей городов всех сословий и вместе с тем сообщить, насколько возможно, такие прикладные познания, которые соответствуют нуждам местного городского населения. Городские училища разделены на четыре разряда, по числу одного, двух, трех и четырех классов. Учебный курс их обнимал: Закон Божий, русский и славянский языки, арифметику, практическую геометрию и черчение, отечественную историю и географию, сведения из естественной истории и физики, пение и гимнастику. Одновременно в семи учебных округах, за исключением дерптского, варшавского и киевского, основано семь закрытых учительских институтов для подготовления в них учителей в городские училища. На городские училища положено отпускать ежегодно 1009500 рублей, а на учительские институты 202000 рублей. Преобразование это, по отзыву графа Толстого, «завершило приведение нашей училищной системы в правильное и прочное положение, на благо истинного просвещения русского общества».

Оставались еще сельские народные школы, в применении к коим положение 1864 года скоро оказалось не удовлетворяющим своему назначению. Министр народного просвещения нашел их, при личном обозрении учебных округов, в крайне незначительном числе и в самом печальном состоянии. Главными тому причинами он считал несоответственный состав училищных советов как губернских, так и уездных, недостаточную долю участия, отведенную в них представителям учебного ведомства, изъятие их из непосредственного подчинения попечителям учебных округов и самому министерству. Чтобы хоть несколько исправить этот существенный недостаток, в 1869 году учреждены в 34-х губерниях, управляемых на общем основании, должности инспекторов народных училищ, по одному на каждую губернию. Но число это министр признавал все еще недостаточным, а потому в выработанном новом проекте положения о начальных народных училищах предположил для надзора и наблюдения за ними назначить в каждой губернии по одному директору народных училищ, отделив эту должность от должности директора гимназии, и по два к нему помощника, получивших звание инспекторов. Новый проект вносил в прежнее положение многие существенные перемены. Состав училищных советов изменен в том смысле, что, согласно обращенному Государем призыву к дворянству: «стать на страже народной школы», председателем губернского училищного совета имел быть впредь, вместо епархиального архиерея, губернский предводитель дворянства, а уездного – уездный предводитель. Советы эти, в коих непременными членами назначены директора и инспекторы народных училищ, непосредственно подчинены как в учебном, так и в хозяйственно-распорядительном отношениях попечителям учебных округов и через них – министерству народного просвещения. Относительно самых школ граф Толстой выражал мнение, «что для успехов народного образования выгоднее устраивать меньшее число училищ, но хороших и обеспеченных в материальном отношении, чем разводить множество плохих училищ, приносящих мало пользы и даже нередко вредных в том отношении, что они подрывают в обществе доверие к образованию». На содержание 34 директоров, 68 инспекторов народных училищ и канцелярий 34 губернских и 358 уездных училищных советов определено отпускать ежегодно по 404000 рублей. В 1876 году число инспекторов увеличено на 74, и ассигновано на этот предмет еще по 148000 рублей в год.

В царствование Императора Александра II ученым учреждениям постоянно оказывалось деятельное покровительство; преобразованы штаты и увеличено содержание: академии наук, публичной библиотеки, Николаевской Пулковской обсерватории, переведенного в Москву Румянцевского музея; щедрые вспомоществования дарованы археографической комиссии и многим ученым обществам, как прежде существовавшим, так и возникшим вновь; некоторые из них приняты под покровительство членов Императорской фамилии. С Высочайшего соизволения состоялись ученые съезды и международные конгрессы в столицах и других городах: естествоиспытателей, археологов, статистиков, ориенталистов и т. п.

С 1866 по 1879 год сумма расходов министерства народного просвещения возросла вследствие, главным образом, размножения учебных заведений всех разрядов и наименований с 6769000 рублей до 16407000 рублей. Из этой последней суммы расходы административные составляли 762000 рублей; содержание университетов – 2484000 рублей; гимназий и прогимназий – 5275000 рублей; реальных училищ – 1558000 рублей; уездных училищ – 1245400 рублей; приходских и начальных училищ – 229000 рублей; народных училищ – 1507000 рублей; специальных училищ – 1537500 рублей; строительные расходы – 320000 рублей; приготовление профессоров, учителей и командировки – 117000 рублей; пособия заведениям и стипендии – 597000 рублей; ученые учреждения – 602000 рублей; разные расходы – 59000 рублей.

Какое важное значение придавал Император Александр II делу народного просвещения, видно из многочисленных собственноручных отметок его на докладе комиссии, рассматривавшей последний отчет графа Толстого по вверенному ему министерству за 1879 год и заключившей свой доклад следующими словами: «От нравственного и умственного направления грядущего потомства зависит будущее благоденствие России, и для достижения сей высокой цели правительство должно употреблять все возможные усилия и средства». «Да!» – надписал Государь на подлинном журнале комиссии против этого заключения.

24-го апреля 1880 года граф Д. А. Толстой уволен от должности министра, и управляющим министерством народного просвещения назначен статс-секретарь А. А. Сабуров.

Не одна русская наука имела в Императоре Александре II просвещенного покровителя. Царственные щедроты его простирались и на русское искусство во всех его видах и отраслях. В его царствование Императорский Эрмитаж обогатился новыми ценными приобретениями; Императорская академия художеств, во главе которой стояли сначала старшая сестра Государя, Великая Княгиня Мария Николаевна, потом второй сын его, Великий Князь Владимир Александрович, образовала и поощряла ряд даровитых художников, живописцев, ваятелей и зодчих. Прикладное искусство, широко распространившееся на Западе после первой Лондонской всемирной выставки 1851 года и учреждения Кенсингтонского музея, получило и в России специальные органы для содействия развитию русской художественной производительности: рисовальные училища и при них музеи, оба в С.-Петербурге, из коих одно учреждение возникло при обществе поощрения художеств, другое – создано на средства, пожертвованные бароном А. Л. Штиглицем. Широкое распространение получило музыкальное образование в России с учреждением русского музыкального общества, состоявшего под покровительством Великой Княгини Елены Павловны, а по смерти ее – Великого Князя Константина Николаевича. Освобожденная от цензурных стеснений, одушевленная общим подъемом народного духа, русская литература расцвела в художественных произведениях великих писателей, Тургенева, Достоевского, Льва Толстого, не считая цикла писателей даровитых и своеобразных, хотя и второстепенных, романистов и поэтов. Из числа их некоторые, как князь Вяземский, граф Алексей Толстой, Тютчев, были ласково приняты в Царской семье и образовали близкий кружок Императрицы Марии Александровны; другие получили за свои литературные труды и заслуги значительные пенсии, переходившие на их вдов и сирот.

Русская повременная печать, можно сказать, народилась при Александре II и очень быстро развилась. До 1855 года политический отдел имели только четыре ежедневные газеты: Ведомости «С.-Петербургские» и «Московские», «Северная Пчела» и «Русский Инвалид». Вскоре по воцарении Государь разрешил основание новых политико-литературных органов, предоставив как им, так и прежде существовавшим изданиям помещать самостоятельные политические известия и исследования по вопросам юридическим и государственным, в том числе и по насущному крестьянскому вопросу. Уже в 1862 году появились временные правила о цензуре, значительно облегчившие условия, в которые была поставлена повременная печать. С обнародованием в 1865 году закона о печати дарованные ей льготы еще более расширены: допущено для столиц издание без предварительной цензуры газет, журналов, самостоятельных сочинений и переводов; облегчено открытие типографий, литографий и т. п. заведений, а также книжных лавок, библиотек и кабинетов для чтения; дозволена продажа в разнос на улицах и площадях всякого рода произведений печати и газет отдельными номерами; разрешено, с соблюдением лишь самых элементарных условий государственного порядка, обсуждение в печати отдельных законов, обнародованных правительственных распоряжений и даже всей совокупности отечественного законодательства. В 1863 году всех повременных изданий в России выходило и имело право выходить в свет 195; в 1880 году число их возросло до 531, то есть увеличилось в два с половиной раза.

В заключение остается упомянуть о ведомстве, состоявшем под непосредственным покровительством Монарха и в котором попечение о воспитании юношества тесно связано с делом благотворительности. Ведомство это носит имя Августейшей своей основательницы, Императрицы Марии, супруги Императора Павла, и в царствование Александра II оно включено в состав IV отделения Собственной Его Величества канцелярии. Во главе его почти за весь этот двадцатишестилетний период стоял известный своей благотворительной деятельностью двоюродный брат Государя, принц Петр Георгиевич Ольденбургский. При жизни Августейшей вдовы Императора Николая I державный сын оставил за нею главное попечительство над этим ведомством, после же кончины Императрицы Александры Феодоровны забота эта перешла на царствующую Императрицу. «Проводив тело незабвенной матери нашей до последнего жилища, – писал Государь в рескрипте на имя Августейшей Супруги, – мы желаем, чтобы оплакивающие ее воспитательные и благотворительные заведения, тридцать два года процветавшие под кротким и мудрым ее попечительством, не оставались долее без покровительницы, и для сего поручаем их Вашему Величеству, со всеми правами, принадлежавшими блаженной памяти Императрице Александре Феодоровне. Мы твердо уверены, что непосредственное ваше покровительство будет для означенных учреждений надежнейшим залогом к дальнейшему их преуспеянию на пользу России и что в попечении о постоянно возрастающей семье воспитывающихся и призреваемых вы найдете новую пищу для христианской вашей деятельности и высокую для материнского сердца отраду. Любезнейшая же родительница наша из горней обители благословит заботы Вашего Величества о заведениях, кои она столь много и нежно любила».

Положение о главном управлении учреждений Императрицы Марии издано в 1860 году, одновременно с назначением главноуправляющим принца Ольденбургского; в 1862 году обнародован устав училищ для приходящих девиц, названных женскими гимназиями, и преобразованы патриотические школы; в 1864 и 1869 годах установлен новый порядок управления детскими приютами; в 1873–74 годах главный Совет женских учебных заведений слит с бывшими Опекунскими Советами, петербургским и московским, в один общий Опекунский Совет; в 1880 году, по кончине Государыни Марии Александровны, главное попечительство над ведомством учреждений Императрицы Марии Высочайше вверено Цесаревне Марии Феодоровне.

Как быстро и широко разрастался круг деятельности ведомства учреждений Императрицы Марии, видно из сличения числа подведомственных ему заведений, воспитательных и благотворительных, в начале царствования и в конце его. В 1853 году заведений этих числилось: женских учебных заведений: 1-го разряда – 22; 2-го – 14; 3-го – 7 и 4-го – 3; институтов, училищ, больниц и благотворительных заведений в заведовании с.-петербургского и московского Опекунских Советов – 34; больниц и богаделен в заведовании с.-петербургского попечительного совета заведений общественного призрения – 9; школ с.-петербургского женского Патриотического общества – 15; детских приютов: в С.-Петербурге – 19, в Москве – 9, в губернских и уездных городах – 53; школ московского благотворительного общества – 14; Императорский Александровский лицей; 2 коммерческие училища – в С.-Петербурге и в Москве; Александровская мануфактура; 3 банка – в Туле, Томске и Иркутске; 4 попечительства о бедных с их отделениями – в Москве, Пензе, Киеве и Симбирске; 4 дома трудолюбия, особому управлению вверенные; 2 больницы в С.-Петербурге, 2 больницы в Москве и 5 богаделен в разных городах; Общество садоводства с находящимися при нем училищем и собственной Ее Величества дачей, и 4 частных благотворительных учреждения.

В 1878 году числилось по списку: 1)Благотворительные заведения: В С.-Петербурге – воспитательный дом с учительской семинарией, сельскими школами, училищами: женскими, нянь и фельдшериц, и с детскими приютами в округах, дома и родовспомогательное заведение с Мариинским гинекологическим отделением, повивальным институтом и школой для сельских повивальных бабок; в Москве – воспитательный дом с малолетним отделением, учительской семинарией и сельскими школами и родовспомогательное заведение с теми же при нем заведениями, что и Петербургское; больницы: в С.-Петербурге – 12 и две лечебницы, в Москве – 6 и три лечебницы; домов призрения и богаделен: в С.-Петербурге – 7, в Москве – 14, в губерниях – 9; убежищ и семейных приютов в Москве – 8; детских приютов: в С.-Петербурге – 23, не считая приютов в округах воспитательного дома, в Москве – 12, в губерниях – 78; благотворительных обществ: в С.-Петербурге – 4, в Москве – 4, в губерниях – 2. 2)Воспитательно-учебные заведения: мужские: в С.-Петербурге – Императорский Александровский лицей, в Гатчине – Николаевский сиротский институт и сиротский дом в Симферополе; женские: институты – в С.-Петербурге – 9, в Москве – 3, в губерниях – 16; гимназии – в С.-Петербурге – 11, в Москве – 5, в губерниях – 15; в С.-Петербурге: женских школ патриотического общества – 14, низших женских школ – 5; в Москве: школ попечительства о бедных – 3, школ благотворительного общества – 15; в губерниях: низших женских школ – 11; заведений для детей обоего пола: в С.-Петербурге – 5, в Москве – 13, не считая сельских школ воспитательного дома, в губерниях – 3. Специальные учебные заведения: мужские: в С.-Петербурге: коммерческое училище, учительская семинария и фельдшерская школа; в Москве: училища – техническое и коммерческое, учительская семинария, фельдшерская школа и школа садоводства; женские: в С.-Петербурге – 9, в Москве – 4; училище для глухонемых в С.-Петербурге. 3) Разные учреждения: общества: садоводства и политехническое, банки: тульский и иркутский со сберегательной кассой при последнем; с.-петербургская карточная фабрика и при ней школа. Всего 459 учреждений против 208, существовавших в 1855 году.

Таким образом, в царствование Императора Александра II по ведомству учреждений Императрицы Марии основано: 5 больниц, 12 богаделен, 36 приютов, 2 института, 33 гимназии, 175 низших училищ, 1 высшее мужское учебное заведение и 5 частных благотворительных обществ. В 1879 году воспитательные дома приняли под свой кров 21072 незаконных и 542 законных младенцев (более, против 1854 года, – первых на 3981, последних – на 474); в 1880 году состояло в призрении этих домов питомцев 62251 и законных детей 518 (более, против 1854 года, – первых на 12299, последних – на 315). Сравнительно с 1854 годом находилось в 1880 году: в 22 больницах кроватей – 6727, более на 2943; в них лечилось 69161 человек, более на 31552; больничные амбулатории посетило 121226 лиц, более на 67841; в 38 богадельнях призревалось 5731 лицо, более на 2364, в том числе бесплатно 3406; в 113 детских приютах нашли убежище 12463 ребенка обоего пола, более на 4487, в том числе 3559 в ночлежных сиротских отделениях на полном содержании от заведений; в 30 институтах воспитывалось 7566 девиц, более на 2066, в том числе 2485 на бесплатных вакансиях; в 31 женской гимназии, включая педагогические курсы и прогимназию, обучались 11786 учениц, в том числе 342 пансионерки; в 225 низших училищах состояло 10885 учащихся детей обоего пола, более на 8022; в 5 мужских учебных заведениях обучалось 2275 учеников, более на 1104, в том числе 812 на бесплатных вакансиях. За время с 1855 по 1880 год воспитывалось в институтах 37694 девицы, обучалось в женских гимназиях 41400, в мужских учебных заведениях получили образование 8807 юношей.

Второе десятилетие царствования Императора Александра Николаевича завершилось среди глубокого мира. Забота о его поддержании была главной причиной, побудившей русского Государя вступить в так называемое «соглашение трех Императоров». Опасность войны или каких-либо международных столкновений, по-видимому, исчезла с политического горизонта Европы. В это время небольшая черная точка показалась в северо-западном углу Балканского полуострова. Мало-помалу она разрослась в громовую тучу, разразившуюся над европейским Востоком грозой, которая совершенно видоизменила как его политическую поверхность, так и соотношения великих держав. То было восстание, вспыхнувшее летом 1875 года в нескольких южных округах Герцеговины.

Ближайшим поводом к восстанию послужили притеснения христианского населения турецкими сборщиками податей, вызвавшие кровавые схватки между христианами и мусульманами. В дело вмешались войска, встретившие неожиданное сопротивление. Все мужское население округов Невесинского, Билечского и Гачковского ополчилось, оставило свои дома и удалилось в горы; старики, женщины, дети, чтобы избежать поголовной резни, искали убежища в соседних Черногории и Далмации. Усилия турецких властей подавить восстание в зародыше оказались безуспешными. Из южной Герцеговины оно скоро перешло в северную, а оттуда и в Боснию, христианские жители которой бежали в пограничные австрийские области, а те, что остались дома, также вступили с мусульманами в отчаянную борьбу.

Первые известия об этих происшествиях получены были в Петербурге в половине июня, вскоре по возвращении Государя из заграничного путешествия. По предложению Петербургского кабинета в Вене установлен центр соглашения (un centre d’entente) трех Императорских Дворов, с целью изыскать средства ограничить и прекратить беспорядки или, по меньшей мере, не дать им разрастись настолько, чтобы они могли угрожать всеобщему миру. Условясь относительно общих мер, Дворы петербургский, берлинский и венский пригласили и прочие великие державы приступить к состоявшемуся между ними уговору, дабы вызвать умиротворение восставшей турецкой области.

Все великие державы откликнулись на этот призыв и, заручившись согласием Порты, послали в Герцеговину комиссию, состоявшую из местных их консулов, поручив им вступить в личные сношения с вожаками восстания, действуя, впрочем, не коллективно, а в качестве агентов дружественных держав, в согласии с турецким комиссаром. Мера эта успеха не имела. Инсургенты ответили консулам, что прежде всего должно быть заключено перемирие и что, не полагаясь на обещания турок, они не удовольствуются никакими реформами, если таковые не будут поставлены под охрану и ручательство великих держав. Оба эти требования были отвергнуты Портой.

Между тем возбуждение росло в сопредельных с восставшими областями странах, в Черногории и в Сербии, которые начали поспешно вооружаться. Из всех славянских земель, не исключая и России, посылались герцеговинцам и боснякам щедрые денежные пособия от обществ и частных лиц, сочувствовавших делу их освобождения. В Вене и Пеште всего более опасались, как бы восстание ни привело к присоединению Боснии к Сербии, а Герцеговины к Черногории, как на то надеялись в Белграде и в Цетинье. Император Франц-Иосиф давно питал надежду, что, рано или поздно, эти две области послужат ему вознаграждением за земельные и другие утраты, понесенные его монархией в Германии и Италии. Из босняков и герцеговинцев католическое меньшинство было расположено в пользу присоединения к Австро-Венгрии. Но в самой Дунайской монархии общественное мнение не сочувствовало такому приобретению, по сию, как и по ту сторону Лейты. Пока усилия графа Андраши были направлены к тому, чтобы, не допуская Боснии и Герцеговины ни до соединения с двумя славянскими княжествами, ни до образования автономной области, оставить их под властью Порты, но с тем, чтобы в них введены были реформы по плану, составленному австро-венгерским министром, применение которых было бы поставлено под ручательство великих держав и под фактический контроль венского Двора.

План свой граф Андраши поручил австро-венгерскому представителю в Петербурге передать на заключение Императорского кабинета.

«Задача великих держав, – писал он, – не только ограничить настоящее движение, но и по возможности предупредить повторение подобных столкновений, исправив существующее зло. Теперь настало тому время, после того как, с одной стороны, сделались известны желания инсургентов, с другой – выяснилась невозможность для них достигнуть осуществления их собственными средствами». Граф Андраши с жаром восставал против образования из Боснии и Герцеговины автономной области под властью наследственного правителя, еще более – против раздела их между Сербией и Черногорией. По мнению его, нужно стараться уменьшить зло практическими реформами на почве как вещественной, так и нравственной. Нужно, чтобы в этих областях христианская вера была поставлена de jure и de facto в положение, равноправное с Исламом. Нужно, кроме того, улучшить материальное положение христиан. Турецкое оружие может потушить пламя восстания; оно несомненно успеет в том, но прочное умиротворение края невозможно без соблюдения трех условий: 1) полная свобода вероисповедания для христиан; 2) прекращение отдачи податей на откуп; 3) уничтожение феодального порядка владения землею путем выкупа. Требовать этого от Порты не значит еще вмешиваться в ее внутренние дела. Державы имеют на то право в силу постановлений Парижского трактата 1856 года. Австро-Венгрия более всех прочих заинтересована в прекращении постоянных смут в ближайшем своем соседстве. О всех этих мерах граф Андраши выражал желание условиться прежде всего с Россией, а потом и с прочими великими державами, в уверенности, что если между ними будет достигнуто полное соглашение, то и Порта не отвергнет сделанных ей от имени всей Европы предложений.

Тем временем в Константинополе не без страха помышляли об опасности вмешательства великих держав в отношения Порты к христианским подданным султана и, по совету русского посла, спешили предупредить ее принятием решений в том же направлении, но самостоятельных. Султанские «ираде» и «фирман», изданные несколько времени спустя, даровали турецким христианам всевозможные облегчения в податях и налогах и гражданскую равноправность с мусульманами.

Взгляд свой на положение дел на Востоке Императорский кабинет выразил в следующем сообщении, появившемся в «Правительственном Вестнике»:

«Важные политические события, совершающиеся ныне на Балканском полуострове, застали Россию не одну, а в союзе с двумя державами, одинаково с нею одушевленными желанием сохранить и упрочить европейский мир. Чуждый каких-либо корыстных политических целей, основанный на взаимном доверии правительств и скрепленный свиданием трех императоров, союз этот является пред Европой не решателем судеб ее, а охранителем ее свободы и блюстителем ее спокойствия. Доступ в этот союз открыт всем, ищущим мира. Но, участвуя в этом союзе, Россия не принесла в жертву ему того сочувствия, которое питала постоянно к угнетенному христианскому населению Турции и которое разделяла с нею и, без сомнения, разделяет и теперь вся христианская Европа. Жертвы, принесенные русским народом для христиан Турции, так велики, что дают России право заявить об этом сочувствии и ныне пред лицом всей Европы. Проникнутый прежними симпатиями к христианскому населению Балканского полуострова и сознанием опасности, угрожающей спокойствию Европы, Императорский кабинет ныне, как и прежде, при таких же обстоятельствах, не мог остаться равнодушным и безучастным зрителем событий, совершающихся в Герцеговине, грозивших вовлечь в неравную борьбу Сербию и Черногорию и возжечь войну, пределы которой трудно было предвидеть. Он первый возвысил голос в защиту бедственного населения Герцеговины, доведенного до крайнего положения непомерными налогами, и в пользу сохранения мира, столь необходимого для Европы вообще и для Турции в особенности. По приглашению его Правительства союзных держав, Германии и Австро-Венгрии, движимые тем же желанием предупредить дальнейшие замешательства в Турции, поспешили оказать ему содействие для примирения Порты с восставшими подданными. Правительства Франции, Англии и Италии, разделявшие взгляды северных кабинетов на опасное для европейского мира положение дел в Турции, присоединили свои старания для достижения предположенной цели. Миролюбивые советы, преподанные Порте представителями держав в Константинополе, имели первым последствием – посылку в Герцеговину консульской комиссии, долженствовавшей содействовать примирению инсургентов с правительством, а вторым – свободное и невынужденное обнародование его величеством султаном «ираде», дарующего христианским подданным его значительные облегчения в налогах, равноправность с мусульманами в судах и лучшее административное устройство. Никто, конечно, не сомневается в искренности желания его величества султана улучшить настоящее бедственное положение христианских подданных его. Правительства всех великих держав отнеслись сочувственно к новому «ираде», как несомненному доказательству постоянной заботливости султана о благе этих подданных. Но примеры недавнего прошлого, ясно указывающие на то, что подобные же сочувственные христианам заявления воли султана оставались бесследными и что те сравнительно ничтожные права, которыми пользуются христиане некоторых местностей Турции, были даны им вынужденно, вследствие настояний европейской дипломатии, дают повод общественному мнению Европы относиться к новому султанскому «ираде» не с тем доверием, которого он заслуживал бы как выражение сочувствия его величества к бедственному положению христианских подданных его. Доверие же сих последних к подобным правительственным актам поколеблено до того, что Порте трудно будет восстановить его вдруг, без дружественного содействия европейских кабинетов. В этом содействии кабинеты, без сомнения, не откажут Порте. В свою очередь, и Порта не преминет дать этим кабинетам осязательное доказательство твердой и непреложной решимости своей выполнить точно нынешние торжественные обязательства относительно христиан и этим положить конец ненормальному положению, внушающему столько опасений Европе. Во всяком случае, можно быть уверенным, что бедственный порядок вещей, продолжавшийся доселе в Турции в ущерб интересам Порты, подданных ее и Европы, должен будет прекратиться».

Решение султана непосредственными уступками попытаться примирить с Портой ее восставших христианских подданных, не доводя дела до вмешательства великих держав, было приписано русскому влиянию и возбудило большое неудовольствие в Вене. Дальнейшие переговоры скоро выяснили, однако, что Император Александр не желает отделяться в восточных делах от своих союзников и вполне одобряет проект реформы, предложенный графом Андраши для Боснии и Герцеговины. В этом смысле состоялось второе правительственное сообщение от 4-го ноября такого содержания:

«Обнаружившиеся в некоторой части европейской печати опасения по поводу настоящих смут в Герцеговине не оправдываются ни общим политическим положением Европы, ни исключительным состоянием дел на Балканском полуострове. Никогда еще Европа не находилась в положении более благоприятном, чем теперь, для успешного и мирного устранения всяких недоразумений, влияющих на ее спокойствие. Три сильных державы Севера стремятся соединенными усилиями, при содействии других европейских правительств, приискать мирное разрешение затруднений, возникших в Герцеговине, и никто не может помышлять о том, чтобы нарушить мир и выступить наперекор общим миролюбивым стремлениям. Таким образом, можно утвердительно сказать вновь, что как бы ни были прискорбны замешательства, ныне возникшие на Балканском полуострове и нарушившие спокойствие Европы, соединенные усилия трех держав, с содействием других европейских кабинетов, дадут этим замешательствам исход, соответствующий настоящему миролюбивому настроению, и что, во всяком случае, мир Европы покоится так твердо на взаимном доверии и согласии великих держав, что в нарушении его не предвидится никакой опасности».

18-го декабря граф Андраши разослал всем великим державам предварительно одобренный в Петербурге свой проект реформ, введение которых в Боснии и Герцеговине он считал единственным средством к скорому и прочному умиротворению этих областей. Сводились они к следующим пяти статьям: 1) полная свобода вероисповедания; 2) уничтожение отдачи податей на откуп; 3) употребление на местные нужды доходов областей; 4) учреждение смешанной комиссии из христиан и мусульман для наблюдения за исполнением преобразований, как тех, что потребованы державами, так и дарованных непосредственно Портой; 5) улучшение аграрного положения сельского населения. Султан приглашался подтвердить, в официальном сообщении державам, намерения свои, занесенные в «ираде» и «фирман», по отношению ко всей Оттоманской Империи, и в частности, принять вышеизложенные пять статей для применения их к двум восставшим областям. «Этим способом, – заключал австро-венгерский министр свою депешу, – христиане хотя и не получат ручательств в той форме, которой они, по-видимому, добиваются, но все же они найдут некоторое обеспечение в том, что необходимость реформ будет признана державами и что Порта обяжется пред оными привести их в исполнение».

Требования, заключавшиеся в депеше графа Андраши, были поддержаны в Константинополе представителями всех великих держав, не исключая и Англии, и, уступая их давлению, Порта выразила готовность сообразоваться с их советами. Оставалось получить от инсургентов обещание, что они удовлетворятся осуществлением предположенных в Вене преобразований и положат оружие. Вступить с ними в переговоры по этому предмету поручено, с общего согласия держав, австрийскому наместнику в Далмации, генералу барону Родичу.

В Петербурге были довольны таким оборотом дела и, по-видимому, не сомневались в успехе примирительной миссии, возложенной на австрийского генерала. Русский Двор присоединил свой голос к голосам прочих держав, чтобы настойчиво советовать в Белграде и Цетинье не выходить из пределов умеренности и не перечить усилиям Европы водворить мир и порядок в восставших областях. Агентам нашим в Сербии и в Черногории предписано было заявить князьям Милану и Николаю, что собственный интерес их требует, чтобы они влияние свое на христиан Боснии и Герцеговины употребили для убеждения их в необходимости исполнить волю великих держав, с предупреждением, что, в противном случае, Россия не станет защищать ни Сербии, ни Черногории от могущей возникнуть для них самих опасности. Однако на жалобы сент-джемского Двора, что русские дипломатические представители в этих странах открыто заявляют о своем сочувствии восстанию и оказывают ему материальную поддержку, распределяя поступающие к ним от славянских комитетов пожертвования в пособие выходцам из восставших областей, и что такое поведение их находится в прямом противоречии с уверениями Императорского кабинета, государственный канцлер отвечал, что политика русского Двора ясна как день и не может быть заподозрена ни в чем, но что он не вправе вменить в вину проявление человеколюбия нашим консулам, которые влиянием своим на князей сербского и черногорского немало способствовали воздержанию их от вмешательства в дело восстания. Со своей стороны, посол наш в Константинополе, пользуясь личным влиянием своим на султана Абдул-Азиса и на верховного визиря Махмуда-пашу, не переставал внушать им, что простейшим средством положить конец восстанию в Герцеговине было бы доставить удовлетворение князю Черногорскому уступкою ему некоторых пограничных округов и гавани на Адриатическом море. Когда слух о таких единоличных попытках генерал-адъютанта Игнатьева воздействовать на Порту помимо своих сотоварищей, послов прочих великих держав, достиг до Вены, то возбудил большую тревогу в тамошних дипломатических кругах, тем более что венский Двор вовсе не был расположен благоприятствовать какому-либо земельному расширению Черногории, а и того менее – открытию ей свободного доступа к морю.

Потребовалось немало времени, чтобы устранить все препятствия к предположенному съезду барона Родича с вожаками восстания. Он состоялся не ранее весны 1876 года, после того как Порта издала амнистию и согласилась на заключение перемирия с инсургентами на двенадцать дней. Герцеговинские главари, прибывшие в Сутторину на свидание с австрийским генералом, объявили ему, что они не положат оружия иначе как на следующих условиях: 1) треть земель в Герцеговине будет предоставлена христианам в собственность; 2) турецкие войска навсегда очистят эту область, за исключением шести городов, в которых останутся турецкие гарнизоны; 3) Порта обяжется выстроить вновь все разрушенные церкви и дома, в продолжение года снабдит христиан продовольствием, доставит им домашнюю утварь и нужные земледельческие орудия и на три года освободит их от платежа всяких налогов и податей; 4) христиане до тех пор не положат оружия, пока не будут обезоружены все мусульмане и не введутся все обещанные реформы и улучшения; 5) по возвращении выходцев будут немедленно введены, при участии их главарей, обещанные Портой преобразования, на основании проекта графа Андраши; 6) распоряжение средствами края должно быть поставлено под контроль европейской комиссии, которая будет наблюдать, чтобы они действительно были употреблены на восстановление церквей и домов, на приобретение домашней утвари и сельскохозяйственных орудий, на снабжение запасных магазинов всем потребным для возвращающихся выходцев продовольствием; 7) правительства русское и австрийское назначат постоянных агентов во все шесть мест Герцеговины, где останутся турецкие гарнизоны, для наблюдения за точным исполнением реформ. Подобные же притязания предъявили и боснийские инсургенты. Порта наотрез отказалась принять их в соображение, и назначенный главнокомандующим ее военными силами в восставших областях Мухтар-паша тотчас возобновил военные действия против христиан.

Западноевропейские кабинеты признали притязания инсургентов чрезмерными и не подлежащими удовлетворению. Не таково было мнение князя Горчакова. Русский канцлер находил, что, предъявив свои требования, главари Боснии и Герцеговины тем самым доказали, что под известными условиями они готовы положить оружие. Кроме того, все выраженные ими желания нимало не противоречат предложениям графа Андраши. Они не стремятся к полному освобождению из под власти Порты и не добиваются земельного распадения Оттоманской империи. Цель их – получить ручательство в точном исполнении Портою принятых на себя обязательств. Князь Горчаков выразил сожаление, что условия инсургентов не были приняты во внимание, так как, по его убеждению, они могли бы послужить основанием к соглашению. Вину за разрыв он возлагал на Порту, которая приказала Мухтару-паше возобновить военные действия. «Теперь, – говорил он, – слово остается за пушками, и надо выждать дней десять результата боя». Вместе с тем, канцлер выражал представителям иностранных держав твердое намерение поддержать соглашение, установившееся между ними и русским Двором. «Россия, – свидетельствовал он, – не преследует своекорыстной политики; она не хочет материальных приобретений. Все, чего она желает, это соблюдения мира в Европе и улучшения положения турецких христиан».

Между тем в Петербурге получено было известие из Константинополя, что султан страшно раздражен против Черногории и что Порта замышляет нападение на нее с двух сторон: из Герцеговины и Албании, с тем чтобы подавить восстание в корне. Князь Горчаков тотчас же поручил генерал-адъютанту Игнатьеву энергично протестовать против такого решения и предупредить Порту, что подобный необдуманный шаг может повести к разрушению Оттоманской империи. 10-го апреля, собрав у себя представителей великих держав, канцлер именем Императора просил их правительства поддержать в Константинополе представления русского посла. При этом случае князь очень строго отозвался о действиях Порты, которая до сих пор не исполнила ни одного из своих обещаний. Несколько дней спустя, после того как Порта в обращении к великим державам заявила, что не намерена нападать на Черногорию и приписывала, напротив, Черногорскому князю намерение вторгнуться в турецкие пределы, русский канцлер поведал английскому послу, что, по его глубокому убеждению, Порта никогда не выполнит обязательств, принятых ею пред Европой относительно улучшения участи ее христианских подданных, потому что она бессильна сделать это. На замечание лорда Августа Лофтуса, что незачем было и требовать от нее того, что она не в состоянии исполнить, князь Александр Михайлович возразил: «Это правда; по когда ей были предъявлены наши требования, мы думали, что Порта располагает большими средствами, имеет более жизненности, что она не столь немощна, как оказалось с тех пор». Несмотря на это, канцлер все еще думал, что депеша графа Андраши могла быть согласована с притязаниями, выраженными инсургентами, которым, по мнению его, следовало бы вступить в прямые переговоры с турецкими властями, помимо посредничества держав. Но когда послы турецкий и английский обратились к нему с просьбой сделать князю Черногорскому внушение, чтобы удержать его от вмешательства в борьбу герцеговинских христиан с турками, канцлер отвечал резким отказом. Выслушав сообщение турецкого дипломата, он воскликнул, обращаясь к Кабули-паше: «То, что вы мне прочитали – роман, а я хочу истории», и присовокупил, что оставит это сообщение без ответа; лорду же Августу Лофтусу сказал, что ввиду неисполнения Портой обещаний и угрожающего положения, принятого ею на границах Черногории он не только не считает себя вправе произвести какое-либо давление на князя Николая, но и не может поручиться за то, что последний не будет вынужден обстоятельствами перейти к действию. По мнению канцлера, державам надлежало произвести общее давление на Порту, чтобы та, не медля долее, решилась на уступки, которые удовлетворили бы инсургентов и восстановили бы мир в восставших областях. И теперь, заявил князь Горчаков, как и несколько лет тому назад, он выставляет против Турции начало невмешательства и сам будет твердо его держаться. А потому, если усилия европейских держав вызвать примирение Порты с инсургентами останутся бесплодными, то он хотя и не предпримет ничего, чтобы возбудить Сербию и Черногорию к действию, но и не станет их долее удерживать. Тогда, рассуждал князь, восстание, без всякого сомнения, примет несравненно обширнейшие размеры и пламя его распространится на Болгарию, Эпир, Фессалию, Албанию, такое пламя, потушить которое не будет в состоянии Порта с ее истощенными средствами, и долг человеколюбия, поддержанный общественным мнением, вынудит великие державы Европы выступить посредницами, чтобы остановить пролитие крови.

Мысли эти были высказаны князем Горчаковым за неделю до отъезда Императора Александра за границу. По случаю проезда его через Берлин туда, по приглашению князя Бисмарка, отправился граф Андраши для личного совещания с немецким канцлером и с русским, который должен был сопровождать Государя. Выехав из Петербурга 27-го апреля, Его Величество прибыл в германскую столицу 29-го и провел там три дня, в продолжение которых между руководящими министрами России, Германии и Австро-Венгрии установилось по восточным делам полное соглашение. Выражением ему служила декларация трех Императорских Дворов, известная под названием «берлинского меморандума».

Исходною точкою этого акта были тревожные вести, полученные из разных городов Турции о возраставшем возбуждении мусульманского населения как в Константинополе, так и во многих других местах, между прочим в Солуне, где разъяренная толпа мусульман умертвила германского и французского консулов. Три союзных Двора настаивали на необходимости общего соглашения великих держав относительно отправления военных судов в турецкие воды для ограждения безопасности как своих подданных в Турции, так и местных христиан и вообще для поддержания спокойствия и порядка вооруженной рукой в тех местностях, где это окажется нужным. Но, заявляли они, цель эта не может быть достигнута вполне, пока не будет устранена первоначальная причина всех этих волнений – умиротворением Боснии и Герцеговины. Напомнив о безуспешности всех усилий держав побудить к тому Порту, союзные Дворы выражали опасение, как бы возбуждение национальных и религиозных страстей не привело ко всеобщему восстанию христиан Балканского полуострова, желание предотвратить которое и вызвало посредничество держав. Средством к тому Императорские Дворы признавали совокупное давление держав на Порту, чтобы заставить ее исполнить наконец обязательства, принятые на себя перед Европой. Первое требование, которое следовало предъявить ей «со всей энергией, приличествующей общему голосу великих держав», есть требование двухмесячного перемирия. В этот срок державы будут иметь возможность повлиять на инсургентов и на выходцев, чтобы вселить в них доверие к бдительной попечительности Европы, на оба соседних княжества, чтобы побудить их не препятствовать этой примирительной попытке, наконец, и на Оттоманское правительство, чтобы понудить его исполнить свои обещания. Так подготовилось бы соглашение между христианами Боснии и Герцеговины и Портою путем прямых переговоров, на основании желаний, выраженных инсургентами, а именно: 1) выходцам, возвратившимся на родину, даны будут материалы для восстановления разрушенных церквей и домов и обеспечено продовольствие до тех пор, пока они получат возможность существовать плодами трудов своих; 2) распределение этих пособий будет производиться турецким комиссаром по соглашению со смешанной комиссией из христиан и мусульман, составленной из выборных лиц обоих исповеданий под председательством христианина, для наблюдения за введением реформ и их исполнением на деле; 3) для устранения всяких столкновений турецкие войска будут сосредоточены в нескольких определенных пунктах, по крайней мере до тех пор, пока умы не успокоятся; 4) христиане сохранят оружие, так же как и мусульмане; 5) консулы или делегаты держав будут наблюдать за введением реформ и вообще, и в частности, за условиями возвращения и водворения выходцев. В случае, однако, если бы все эти меры не состоялись или не увенчались успехом, три Императорских Двора выражали убеждение в настоятельной необходимости «поставить их дипломатическое действие под охрану соглашения, ввиду действительных мер, вызванных заботой о поддержании всеобщего мира, дабы остановить зло и воспрепятствовать его развитию».

Берлинский меморандум был сообщен представителям Англии, Франции и Италии в Берлине, с выражением надежды трех Императорских Дворов, что державы эти не откажутся приступить к состоявшемуся между ними соглашению и поддержат в Константинополе требования, предъявленные к Порте. В тот же день Император Александр выехал в Эмс, куда последовал за ним и князь Горчаков и где Его Величество оставался до 1-го июня. В эти пять недель на Балканском полуострове произошел целый ряд событий, имевших чрезвычайно важные последствия.

Франция и Италия примкнули к соглашению трех Императорских Дворов и выразили готовность поддержать требования, изложенные в берлинском меморандуме; Англия отказалась последовать этому примеру. Напрасно послы русский, германский и австрийский пытались убедить министра иностранных дел королевы Виктории, что единодушие всех великих держав – необходимое условие успеха их воздействия на Порту; напрасно в этом смысле высказались и представители Франции и Италии в Лондоне. Лорд Дерби стоял на том, что берлинский меморандум не может быть одобрен правительством ее британского величества.

Между тем кровавый переворот произошел в Константинополе. Ежедневно возраставшее возбуждение мусульман привело сначала к министерской перемене – сменен был великий визирь Махмуд-паша, – а затем, не без соучастия новых министров, принадлежавших к партии молодой Турции, – и к низложению и умерщвлению султана Абдул-Азиса и к провозглашению султаном племянника его, Мурада V, который вскоре был, в свою очередь, низложен и заменен на оттоманском престоле братом своим, Абдул-Гамидом. Оба султана объявили при воцарении амнистию восставшим своим подданным и обещали ввести в Турции представительную конституцию по западному образцу. Но тогда же обнаружилась возмутительная жестокость, с которой турки подавили попытку восстания болгар в окрестностях Филиппополя. Дознанием, произведенным на месте секретарем великобританского посольства, установлено, что под предлогом усмирения мусульмане совершили над болгарами ряд неслыханных злодейств: участники восстания преданы лютой казни; не пощажены ни старики, ни женщины, ни дети; дома и имущество болгар разграблены, церкви разрушены, целые селения сожжены. Число жертв в одном Филиппопольском санджаке превышало 12000.

Вопль негодования пронесся по всей Европе и сильнее всего откликнулся в Англии. Общественное мнение этой страны было глубоко возмущено турецкими зверствами, ответственность за которые падала, до известной степени, и на потворствовавшее туркам правительство королевы. Вождь партии вигов, Гладстон, заклеймил виновников болгарских убийств и грабежей в страстном воззвании к чувствам справедливости и человеколюбия старой Англии и всего образованного мира. В брошюре, озаглавленной «Болгарские ужасы и Восточный вопрос», он настаивал на совершенном изъятии из турецкого управления Болгарии, Боснии и Герцеговины; полное освобождение этих областей из-под мусульманского ига составляет существенное удовлетворение, которое можно еще дать памяти груды убиенных, поруганной и посрамленной цивилизации. Под впечатлением возбуждения, вызванного в Англии воззванием Гладстона, председательствуемый лордом Биконсфильдом сент-джемский кабинет потребовал от Порты строгого наказания властей, руководивших усмирением болгарского восстания, настаивая на необходимости немедленно ввести во всей Оттоманской империи возвещенные Портой коренные реформы.

Ввиду всех этих событий, опереженный ими берлинский меморандум вовсе не был сообщен турецкому правительству. Желая воспользоваться негодованием против турок, проявлявшимся во всех слоях английского общества, князь Горчаков счел своевременным возобновить переговоры о соглашении с Англией по Восточному вопросу. Из Эмса он написал русскому послу в Лондоне депешу, в которой повторил уверение, что Россия не имеет в виду ничего иного, как положить конец смутам на Балканском полуострове и предупредить в Турции всеобщее столкновение. «Также как и г-н Дизраэли, – писал он, – мы не верим в бесконечное продолжение ненормального порядка вещей, представляемого Оттоманской империей. Но ничто еще не готово для того, чтобы заменить его, и внезапное его нарушение рисковало бы потрясти Восток и Европу. Вот почему желательно поддержать политическое status quo действительным улучшением участи христианского населения, каковое улучшение мы всегда считали, считаем и теперь, необходимым условием существования Оттоманской империи». Канцлер перечислял все свои усилия, чтобы достигнуть этого результата общим и дружным давлением христианских держав на Порту и выражал сожаление об отказе Англии приступить к берлинскому меморандуму и отсутствию единодушия в европейских кабинетах приписывал происшедший на Востоке взрыв. «Ныне, – продолжал он, – пред нами – новое положение, которое трудно еще определить. В сущности, совершившаяся в Константинополе перемена не представляется нам изменяющей в главных чертах задачу, присущую Европе. Мы находим, что и теперь, как восемь месяцев тому назад, нет повода желать, чтобы на Востоке наступил окончательный кризис, так как обстоятельства недостаточно созрели еще для такого решения. С другой стороны, Европа не может оставаться безучастной к этим важным событиям, которые слишком близко касаются ее, ни позволить им идти своим естественным ходом. Ей остается лишь возобновить свои миротворные усилия. Если лондонский кабинет имеет в виду средства, пригодные к достижению этой цели, либо на предложенных уже основаниях, либо путем более коренных решений, не вызывая, однако, всеобщего столкновения, мы готовы принять всякую мысль, сообщенную нам с искренним желанием соглашения».

Еще ранее получения в Лондоне этой депеши граф Шувалов выразил лорду Дерби сожаление о том недоверии, с которым привыкли относиться в Англии к намерениям русского правительства, прибавив, что прошлое Императора Александра должно было бы служить достаточным ручательством его миролюбия. Английский министр отвечал, что никто и не сомневается в желании русского Государя поддержать мир; что всем хорошо известно, что Его Величество по принципу является противником воинственной политики, но, к несчастью, слова и поступки русских агентов на Востоке не всегда соответствуют личным взглядам Императора, и ни для кого не тайна – всеобщее сочувствие, питаемое в России к восточным христианам. На вопрос русского посла: чего хочет, к какой цели стремится английская политика, лорд Дерби объяснил, что переговоры, которые все еще ведут инсургенты с Портой, приведут к одному из двух результатов: или к соглашению, которое сделает ненужным вмешательство держав, или к окончательному разрыву, который министр признавал более вероятным. Но и в этом случае, по мнению его, вмешательство держав может быть действительным лишь под условием принятия против Турции понудительных мер, а на них не согласится великобританское правительство. Инсургенты – продолжал лорд – сражаются не ради административных реформ, а из-за независимости или автономии, а Порта хотя и согласна на реформы, более или менее пространные, но, конечно, не даст инсургентам автономии иначе, как по принуждению. Таким образом, обоюдные притязания несогласуемы по существу и едва ли поэтому обе стороны могут придти к соглашению. Державам, заключил лорд Дерби, не остается ничего иного, как выждать исхода борьбы. Если туркам не удастся усмирить восстание, то, быть может, султан и согласится признать Боснию и Герцеговину автономными областями, даровав им устройство, сходное с тем, что существует в Сербии или Румынии; а если, наоборот, потерпят поражение инсургенты, то они, в свою очередь, выкажут большую податливость и примут организацию, сходную с той, что была дарована критянам после восстания 1866–67 годов; во всяком случае, недалеко то время, когда державы могут вмешаться в дело с некоторой надеждой на успех, но оно еще не наступило.

Ознакомившись с этим взглядом английского министра, князь Горчаков поручил графу Шувалову передать ему свои возражения. Император Александр, сообщал канцлер, узнал с удовольствием, что правительство королевы разделяет его мнение об обязанностях, возлагаемых на великие державы положением дел на Востоке. Его Величество уверен, что не трудно европейским кабинетам придти к соглашению относительно общих мер к удовлетворительному разрешению существующих усложнений. Государь рад был ознакомиться со взглядами сент-джемского Двора и повелел князю Горчакову отвечать на них с полной откровенностью. С русской точки зрения, всякое столкновение христиан с мусульманами затрагивает честь христианских держав и не позволяет им относиться к нему безучастно. Поэтому русский Двор не может согласиться с мнением, выраженным лордом Дерби, что им следует уклониться от вмешательства, пока борьба инсургентов с турками не приведет к какому-либо исходу. С.-Петербургский кабинет придерживается как раз противоположного взгляда, находя, что державы обязаны сделать все, от них зависящее, чтобы предупредить фанатическую истребительную войну в видах как общего человеколюбия, так и частных своих интересов. Последствия такой войны были бы неисчислимы. Они погубили бы и победителей, и побежденных и задушили бы в зародыше будущее благосостояние края, от водворения в котором гражданственности Европа могла бы только выиграть. С этой целью, объяснял князь Горчаков, Россия старалась вызвать соглашение всех великих держав. Наперекор возрастающему стремлению каждой из них придерживаться начала невмешательства, русский Двор полагал, что долго еще придется Европе проводить свое влияние на Востоке с целью умерять приходящие в столкновение страсти и направлять местные населения по пути мирного порядка и преуспеяния. Задача эта недостижима, если только заинтересованные правительства не примутся дружно за ее разрешение. Что же касается до мер, вызываемых настоящими обстоятельствами, то канцлер соглашался с лордом Дерби, что лучшими из них будут те, которые окажутся наиболее практичными, а потому русский Двор склонялся в пользу основания вассальных и платящих дань Порте автономных христианских княжеств. Такое разрешение вопроса не изменит политического и территориального status quo Турции, а только облегчит бремя, истощающее ныне ее финансовые средства. План, на который недавно изъявила свое согласие Россия, косвенно клонился к той же цели, но, может быть, лучше было бы установить яснее основное начало. Этот исход был бы, по мнению князя Горчакова, еще полнее, если бы Порта уступила Черногории гавань на море и несколько сопредельных с нею округов в Герцеговине, а Сербии отдала Малый Зворник. Таким образом оба эти княжества были бы заинтересованы в поддержании мирных отношений к Турции, и создалось бы удовлетворительное положение для всех. Державам осталось бы только обеспечить его соблюдение с обеих сторон. Русское правительство не намерено производить давления на Порту, но если бы вышеизложенные виды были поддержаны всеми державами, и в особенности Англией, то и Россия поддержала бы их. Всякие иные компромиссы русский канцлер признавал недостаточными. Он опасался, как бы организация, подобная той, что введена на острове Крит, не была признана инсургентами Боснии и Герцеговины неудовлетворительной, а если турки одолеют христиан, то они не согласятся и на такую уступку. Тогда неизбежным явилось бы европейское вмешательство, чтобы не допустить поголовного истребления христиан. Не лучше ли прибегнуть к нему ныне же, не доводя дела до такой крайности? Пора обсудить этот вопрос. Русский Двор, хотя и не питает слишком много доверия к молодому султану, находящемуся под влиянием окружающей его среды, но считает его намерения добрыми и готов дать ему время, нужное для их осуществления. Россия согласна отложить на неопределенное время всякое совокупное действие, но не хочет связывать себя обещанием воздержаться от вмешательства каждые три или четыре недели. От держав будет зависеть определить время общего действия, как только выяснится пред ними программа нового турецкого правительства, а до тех пор они поступят благоразумно, воспользовавшись промежутком времени, чтобы придти между собой к полному соглашению.

Таковы были русские предложения, сообщенные одновременно в Лондоне, Берлине и Вене. Целью дипломатического вмешательства Европы князь Горчаков ставил постепенное образование из христианских областей Оттоманской империи вассальных, но автономных княжеств, с номинальным лишь подчинением власти султана. Против такого решения восстал граф Андраши. Он решительно отвергал автономию, в особенности в применении к Боснии и Герцеговине, утверждая, что она привела бы не к замирению этих областей, а к увековечению в них борьбы между мусульманами и христианами. Андраши полагал, что лучше предоставить событиям выяснить положение, прежде чем выступать с новым дипломатическим посредничеством, которое не может иметь успеха и только скомпрометирует будущую политику держав.

На вызов князя Горчакова не замедлил дать ответ лорд Дерби. Правительство королевы, сообщал он в ноте русскому послу, не может присоединиться к мнению, что восстание в Боснии и Герцеговине вызвано притеснениями турок. Христианское население этих областей борется не из-за реформ, а из-за независимости, и никакие частные улучшения их не удовлетворят. Лондонский кабинет не думает также, чтобы иностранные правительства могли выработать план реформ, пригодных для турецких областей. Такой план может быть составлен только в общих выражениях и при применении к делу непременно окажется несостоятельным. Англия готова была бы содействовать примирению Порты с Черногорией и с Сербией, даже ценой некоторых уступок последним, но нельзя советовать султану эти уступки в такое время, когда вполне выяснилось намерение обоих княжеств объявить Турции войну. Быть может, не поздно еще предостеречь их от опасных для них последствий неравной борьбы, в особенности русскому правительству, влияние которого так сильно в Белграде и в Цетинье. Лорд Дерби выражал убеждение, что если такое предостережение последует в тоне, не допускающем никаких сомнений, то дело умиротворения совершится просто и легко. В этом направлении великобританское правительство готово действовать в тесном согласии с русским Двором.

Начатый в Эмсе обмен мыслей с Дворами Лондонским и Венским продолжался и в Югенгейме, куда Император Александр прибыл в половине июня и где посетил его император Вильгельм, проведший с ним и три последних дня пребывания его в Эмсе. 20-го июня пришло известие об объявлении войны Турции Сербией и Черногорией. Сербское войско, под главным начальством генерала Черняева, вторглось в турецкие пределы одновременно с трех сторон, а князь Николай ввел своих черногорцев в южную Герцеговину.

25-го июня Государь выехал из Югенгейма и, проведя вечер в Веймаре, на другое утро, встреченный в Эгере императором Францем-Иосифом, вместе с ним прибыл в замок Рейхштадт в Богемии. Там между обоими монархами, которых сопровождали их министры иностранных дел, состоялось совещание, обнимавшее политические вопросы настоящего и будущего. С общего согласия решено было в войне, вспыхнувшей между Черногорией и Сербией с Турцией, строго придерживаться начала невмешательства до той минуты, пока перевес не окажется в пользу одной из воюющих сторон и тогда сообща согласовать результаты войны с интересами обеих империй. В случае поражения Сербии и Черногории условлено не допускать до изменения отношений двух княжеств к Порте, ни посягательства последней на их земельную целость; в случае же их военных успехов, император Франц-Иосиф заявил, что ограждение жизненных интересов его монархии не позволит ему согласиться на образование за Дунаем единого и сплоченного государства, славянского или иного, и что всякое изменение территориального status quo на Балканском полуострове вынудит его потребовать земельного вознаграждения в пользу Австро-Венгрии в Боснии и в части Герцеговины. Император Александр не оспаривал этого притязания и со своей стороны выразил намерение предъявить права России на участок Бессарабии, прилегающий к Дунаю и отторгнутый от нее по парижскому договору 1856 года. Оба Государя обменялись обещанием действовать в восточных делах не иначе как по предварительному уговору друг с другом во всех возможных случайностях, не исключая и окончательного распадения Оттоманской империи. В последнем случае предположено из Болгарии, Албании и остальной части Румелии образовать автономные княжества; Фессалию и остров Крит присоединить к Греции, Константинополь же с ближайшим его округом объявить вольным городом. Отобедав в Рейхштадте, Император Александр в три часа пополудни отправился в дальнейший путь. Император Франц-Иосиф провожал своего Августейшего гостя до пограничного города Боденбаха в Саксонии. 28-го июня Государь был уже в Петергофе.

В России, с самого начала восстания в Герцеговине и Боснии, общественное мнение высказалось в пользу восставших. Славянские благотворительные комитеты в Петербурге и в Москве собирали обильные приношения и доставляли их на место через своих агентов. Независимо от денежной помощи, они организовали помощь врачебную для раненых и больных инсургентов, снабжали выходцев, удалившихся в сопредельные славянские области Черногории, Сербии и Австро-Венгрии, пищей и одеждой. По мере того как разрасталось восстание, росло и сочувствие русского общества к братьям-славянам, жертвам турецкой жестокости. Когда же сербы и черногорцы вступили в борьбу с Турцией, провозгласив целью ее освобождение всех единоплеменников и единоверцев Балканского полуострова от многовекового мусульманского ига, всеобщее одушевление охватило всю Россию. Все сословия, звания и состояния, не говоря уже об отдельных лицах, соревновали в щедрых пожертвованиях. Хотя министерство внутренних дел и сделало распоряжение о воспрещении земствам уделять в помощь южным славянам земские суммы, зато сборы в их пользу производились в церквах, по благословению духовного начальства, путем подписок, постановлений чиновников разных ведомств о вычете на общеславянское дело известного процента из получаемого ими содержания. Все эти приношения стекались в общество попечения о больных и раненых воинах, принявшее на себя доставление и раздачу их по принадлежности или прямо в канцелярию Императрицы Марии Александровны, Августейшей попечительницы общества. Русский Красный Крест первый снарядил и отправил в Черногорию и Сербию санитарные отряды, снабдив их всем необходимым. Примеру его не замедлили последовать Петербург, Москва, большая часть провинциальных городов. При отправлении на театр военных действий врачей, сестер милосердия происходили торжественные проводы, служились молебны о ниспослании победы славянскому оружию, с провозглашением многолетия архистратигам славянских сил, произносились пламенные речи, совершались возлияния, провозглашались здравицы. Газеты и журналы громили и клеймили на своих столбцах варваров-турок и пели хвалебные гимны вождям и воинам христианской рати, пророча первым поражение и гибель, обещая вторым – скорую и полную победу и одоление противника. Наконец, толпы добровольцев всех сословий, в том числе простых солдат, офицеров и даже генералов, покинувших службу, стремились в Сербию и Черногорию, чтобы стать в ряды бойцов за славянское дело.

Общественное движение было так сильно, до того проникло во все слои и круги, не исключая и высших, до самого подножия Престола, что немногие благоразумные голоса раздавались втуне, никем не услышанные. Так, маститый ветеран русской мысли и слова, князь П. А. Вяземский, занес в письмо к близкому свойственнику предостережения, оказавшиеся пророческими: «Все, что делается по Восточному вопросу, – писал он, – настоящий и головоломный кошмар. Правительства не видать и не слыхать; а на сцене * и ** с компанией. Они распоряжаются судьбами России и Европы. Если правительство с ними, то делается слишком мало; если не с ними – то чересчур много. Тут нет ни политического достоинства, ни политической добросовестности, нет и благоразумия. Все плотины прорваны, и поток бушует и разливается на все стороны: многое затопит он. Правительства не должны увлекаться сентиментальными упоениями: они должны держаться принципов. Без принципов правительство играет в жмурки, да я и не верю в глубину и сознательность нынешнего народного движения… Народ не может желать войны, а по недосмотрительности своей ведет к войне. Война теперь может быть для нас не только вред, но и гибель. Она может наткнуться на государственное банкротство. У нас, как у французов, нет в жилетном кармане миллиардов, не говоря уже о других худых последствиях войны… Видеть Россию в руках * и ** и страшно, и грустно. За ними не видать правительства. Qui ne dit mot – consent. Следовательно, правительство молча потакает этой политической неурядице и горько может поплатиться за нее… Хороши и сербы! Россия стряхнула с себя татарское иго, а после наполеоновское руками своими, а не хныкала и не попрошайничала помощи от соседов. Неужели мы своими боками, кровью своею, может быть, будущим благоденствием своим должны жертвовать для того, чтобы сербы здравствовали? Сербы – сербами, а русские – русскими. В том-то и главная погрешность, главное недоразумение наше, что мы считаем себя более славянами, нежели русскими. Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди – славянолюбие. Единоверчество тут ничего не значит. Французы тоже единоверцы с поляками. А что говорили мы, когда французы вступались за мятежных поляков? Религиозная война хуже всякой войны и есть аномалия, анахронизм в наше время. Турки не виноваты, что Бог создал их магометанами, а от них требуют христианских, евангельских добродетелей. Это нелепо. Высылайте их из Европы, если можете, или окрестите их, если умеете; если нет, то оставьте их и Восточный вопрос в покое до поры и до времени. Восточный вопрос очень легок на подъем, и мы любим подымать его; но не умеем поставить на ноги и давать ему правильный ход. Когда Наполеон III поднял итальянский вопрос, он вместе с ним поднял и двухсоттысячную армию и в три недели побил и разгромил Австрию. А мы дразним и раздражаем, и совершенно бессовестно, Турцию, *, ** и санитарными отправлениями, при барабанном бое, шампанском и разных криках, чуть ли не вприсядку, с бубнами и ложками. Все это недостойно величия России… Много виновато и общество покровительства раненых. Из христианского и евангельского подвига сделали они machine de guerre. Крест Спасителя обратили в пушку и стреляют из креста. Все это неправильно, недобросовестно, просто нечестно. И из чего подымают всю эту тревогу, весь этот гвалт? Из чего так разнуздали и печать, и шайки разных проходимцев?. . Из чего, того и смотри, загорится вся Европа и распространится всеобщая война? Ужели думают, что Россия окрепнет силой восстановленных славянских племен? Нисколько, а напротив. Мы этим только обеспечим и утвердим недоброжелательство и неблагодарность соседа, которого мы воскресили и поставили на ноги. «Il est grand, il est beau de faire des ingrats!» Это говорит поэзия, а политика не то говорит. Лучше для нас иметь сбоку слабую Турцию, старую, дряхлую, нежели молодую, сильную демократическую Славянию, которая будет нас опасаться, но любить нас не будет. И когда были нам в пользу славяне? Россия для них – дойная корова, и только. А все сочувствия их уклоняются к Западу. А мы даем себя доить до крови… Сохраните письмо мое… Хочу, чтобы потомство удостоверилось, что в «пьяной» России раздавались кое-какие трезвые голоса».

Тотчас по возвращении в столицу Император Александр совершил, в первых числах июля, с Августейшей супругой и детьми поездку в Финляндию и затем принимал в Петергофе царственных гостей: короля и королеву датских, короля и королеву эллинов, принца и принцессу пьемонтских. Обычный лагерный сбор в Красном Селе ознаменован следующим, памятным для гвардии, происшествием. 30-го июля, после общего одностороннего маневра, за которым Государь, вся царская семья и августейшие гости наблюдали с высот Павловской слободы, Его Величество, подойдя к лейб-гвардии Павловскому полку, напомнил, что ровно 50 лет тому назад он в этот самый день, еще семилетним ребенком, был поставлен незабвенным родителем во фронт этого полка, коего назначен шефом, и объявил, что теперь он таким же образом ставит во фронт Павловского полка своего старшего семилетнего внука. С этими словами, взяв за руку Великого Князя Николая Александровича, бывшего в мундире Павловского полка, Государь поставил его во фронт роты Его Величества, причем сам скомандовал роте «на караул!». Полк отвечал дружным и громким «ура!». После этого Император пригласил Павловских офицеров в царский шатер и провозгласил тост в честь полка, на который полковой командир отвечал тостом за здоровье Августейшего шефа. Красносельские маневры завершились Высочайшим смотром, по окончании которого Государь, собрав вокруг себя офицеров, сказал им, что ему дорога честь России, что усилиям его удалось доселе сохранить мир, что сам он желает мира, но – прибавил он – если задета будет честь страны, то он полагается на верную и храбрую свою армию. Царские слова встречены с необычайным одушевлением.

Сильное впечатление произвели на чувствительное сердце Императора Александра подробности о возмутительном зверстве, с которым подавили турки зарождавшееся восстание в Болгарии. Тогда же решил он потребовать от Порты для болгар тех же прав, что были уже потребованы в пользу босняков и герцеговинцев. Заявляя о том великобританскому послу, князь Горчаков выразил надежду, что вся английская нация исполнится негодования против турок и станет на сторону христиан. Хотя первые успехи сербов скоро сменились поражениями и сербские войска уже были вынуждены отступить внутрь границ княжества, но русский канцлер, по-видимому, питал еще надежду на успешный исход борьбы их с Турцией, замечая, что они обладают большой оборонительной силой и что победы, одержанные черногорцами, до известной степени возмещают сербские неудачи. Князь Горчаков не терял из виду европейского вмешательства в дело. По словам его, Россия не возьмет на себя почина, но охотно присоединится к предложению других держав созвать конференцию, когда настанет для того время, на следующих двух условиях: что местом конференции не будет столица ни одной из великих держав и что заседать в ней будут министры иностранных дел, которые властны принимать самостоятельные решения, не ожидая инструкций от своих правительств. Предложить конференцию должна Англия. Что же касается до Австро-Венгрии, то канцлер утверждал, что по вопросу об умиротворении Востока он достиг полного согласия с графом Андраши по всем пунктам и на все случайности. Тогда же Государь говорил австрийскому послу: «Теперь, более чем когда-либо, мы должны держаться друг за друга».

Венский Двор хотя и выражал желание действовать в согласии с Россией, но в действительности взгляды его на положение дел на Востоке в значительной степени расходились с воззрениями русского Двора. У нас радовались тому, что Австро-Венгрия не только не препятствовала, но как бы покровительствовала восстанию в сопредельных с нею турецких областях, выражала сочувствие к страданиям христиан, призревала тех из них, что искали убежища в ее пределах, но вовсе не принимали в соображение сопротивление ее всякому предложению, клонившемуся к дарованию Боснии и Герцеговине политической автономии, не говоря уже о разделе их между Сербией и Черногорией. Вменяли ей в заслугу и то, что Австро-Венгрия не воспротивилась объявлению обоими славянскими княжествами войны Турции. Действительно, одного ее слова было бы достаточно, чтобы сделать эту войну невозможной. Но венский Двор принял все меры, дабы исход войны не обратился ему в ущерб. Против Белграда поставлены были на Дунае два австрийских монитора, а в Хорватии и Банате сосредоточен целый корпус под начальством генерала графа Сапари. В то же время граф Андраши объявил князю Черногорскому, что он должен тщательно воздерживаться от всяких движений, которые затронули бы интересы австро-венгерской монархии, правительство которой предоставляет себе, во всяком случае, решающее слово в определении результатов войны; если одолеют черногорцы, то оно не допустить никакого территориального изменения, противного собственным его видам, а если победа останется за турками, то ему же придется защищать Черногорию от чрезмерных притязаний Порты. Дело в том, что в Вене и в Пеште предвидели неизбежный бедственный для славян исход борьбы с превосходными силами турок.

Расчет венского Двора не замедлил оправдаться. Сербы с величайшим трудом отбивались от турок, наступавших со стороны Тимока, Моравы и Дрины, когда князь Милан, отчаявшись в успехе, 12-го августа собрал у себя представителей шести великих держав и воззвал к их посредничеству для прекращения, как выразился он, «бесцельного кровопролития».

Все державы изъявили согласие на его просьбу, к которой приступил вскоре и князь Черногорский. Англия взяла на себя выступить в Константинополе с предложением перемирия.

В половине августа Императрица Мария Александровна с младшими сыновьями и дочерью, герцогиней Эдинбургской, отправилась в Ливадию, а Государь, в сопровождении Наследника, поехал туда же через Варшаву, где пробыл неделю. Там принял он прусского фельдмаршала Мантейфеля, привезшего ему собственноручное письмо от императора германского, писавшего, что Германия никогда не забудет услуг, оказанных ей в 1866 и в 1870 годах русским Государем, который поэтому и может вполне на нее положиться. В Ливадию Император прибыл за два дня до своих именин, 28-го августа. В свите его находились государственный канцлер и военный министр.

Между кабинетами великих держав шли деятельные переговоры об условиях мира, которые они собирались сообща предъявить Порте. Сент-джемский Двор определил их следующим образом: status quo в Сербии и Черногории; административные реформы, в смысле местной автономии, для Боснии и Герцеговины; подобные же гарантии против злоупотреблений в Болгарии. Ознакомясь с этими основаниями, князь Горчаков выразил мнение, что прежде всего нужно перемирие. Первый долг держав, говорил он, прекратить кровопролитие, и русское правительство твердо решилось настоять на этом, в надежде, что прочие кабинеты не вынудят его действовать одиноко. Интересы Империи и выражения общественного мнения одинаково побуждают его положить конец ужасам, причиненным восстанием и войной. Что же касается до английских оснований мира, то канцлер одобрил их, дополнив лишь требованием земельного приращения в пользу Черногории, а также выражением убеждения, что их недостаточно советовать Порте, а должно принудить ее к их принятию. Достоинство Европы – заключил князь Горчаков – не позволяет ей довольствоваться обещаниями, от исполнения коих Порта постоянно уклоняется.

Франция и Италия безусловно приняли английскую программу, но граф Андраши приступил к ней не прежде чем лорд Дерби успокоил его насчет значения слова «автономия» в применении к Боснии, Герцеговине и Болгарии, разъяснив, что под этим словом следует понимать автономию чисто местную и административную, а отнюдь не политическую, равносильную образованию из этих областей вассальных княжеств. Германское правительство заявило, что хотя Германия и не заинтересована прямо в восточных делах, но, желая содействовать соглашению по ним двух равно ей дружественных союзных держав, России и Австро-Венгрии, а также дорожа единомыслием с прочими державами, и в особенности с Англией, она приступает к общей программе, которая сама по себе отвечает и собственным ее интересам.

Десятидневное перемирие, на которое согласилась Порта, с 4-го по 15-е сентября, истекло, однако, без того, чтобы все заинтересованные стороны пришли к соглашению о мире. Турецкое правительство, отвечая на запрос Англии, предъявило условия мира до того неумеренные, что все державы признали их не заслуживающими даже рассмотрения. Пока между кабинетами продолжались переговоры о дальнейшем направлении дела, русский Двор выступил с новым предложением. Генерал-адъютант граф Сумароков-Эльстон 14-го сентября привез в Вену собственноручное письмо Императора Александра к императору Францу-Иосифу, в котором, ввиду проявленного турками упорства, предлагалось принять относительно Порты, с целью заставить ее исполнить требования держав, следующие понудительные меры: занятие Боснии австро-венгерскими, а Болгарии – русскими войсками и вступление в Босфор эскадр всех великих держав. То же предложение сообщил в тот же день лорду Дерби граф Шувалов. Князь Горчаков высказывал мнение, что меры эти, несомненно, приведут к желанной цели: сломят упрямство Порты, прекратят войну и обеспечат участь восточных христиан.

Венский Двор отклонил предложение совместного занятия Боснии австрийскими и Болгарии русскими войсками по той причине, что вопрос о водворении австро-венгерского господства в «тыльных» областях монархии не представлялся ему еще достаточно созревшим, но сочувственно отнесся к морской демонстрации пред Константинополем. На последнюю, однако, не согласился лондонский кабинет. Тогда князь Горчаков предложил всем великим державам, чтобы прекратить кровопролитие, потребовать от воюющих сторон немедленной приостановки военных действий и заключения перемирия на шесть недель, с целью дать державам возможность условиться между тем об окончательном разрешении спорных вопросов. Сент-джемский кабинет снова взялся передать это требование Порте, которая отвечала, что согласна на перемирие, но не на шесть недель, а на шесть месяцев, то есть до весны.

Такая податливость Турции не удовлетворила князя Горчакова. Он отверг полугодовое перемирие, объявив, что не станет советовать Сербии и Черногории принять его, находя, что обоим княжествам нельзя так долго оставаться в неизвестности и что столь продолжительный срок перемирия крайне неблагоприятно отразится на финансовом и торговом положении Европы. Искренности Порты канцлер доверял тем менее, что, принимая перемирие, она отклонила английские условия мира и проект созвания конференции, а взамен реформ, потребованных в пользу восставших областей, султан даровал представительную конституцию всей империи. Такое выражение недоверия к Европе может ли быть принято ею, спрашивал князь Горчаков, и присовокуплял: Россия не примет его ни в каком случае. Никто больше ее не желает общеевропейского соглашения в интересах человеколюбия и гражданственности. Она не преследует никаких своекорыстных целей; но существуют пределы, перейти за которые нельзя без ущерба для чести и достоинства. Русский Двор – заключил канцлер – отдает свое поведение на суд истории.

В Англии такая настойчивость князя Горчакова показалась подозрительной. Лорд Дерби поведал графу Шувалову, что со времени заявления о занятии Болгарии русскими войсками в общественном мнении Великобритании снова возродилось опасение, не посягает ли Россия на целость Турции, не стремится ли она под благовидным предлогом улучшения участи христиан к разрушению Оттоманской Империи и к захвату Константинополя? Впечатление это заглушило даже чувство негодования, возбужденное в англичанах турецкими зверствами и жестокостями, и до того встревожило правительство королевы, что послу ее в Петербурге предписано было для разъяснения сомнений самому отправиться в Ливадию, где имели пребывание Император Александр и его канцлер.

Прочие державы, по-видимому, не разделяли опасений Англии. Из Вены, Рима, Парижа слали в Лондон совет не настаивать на полугодовом сроке и уступить русскому требованию перемирия от одного месяца до шести недель. Князь Бисмарк склонялся сам в пользу срока более продолжительного, но император Вильгельм убедил его, что надо избегать всего, что могло бы опечалить Русского Государя. Последствием было, что берлинский кабинет заявил в Константинополе и в Лондоне, что будет поддерживать русское требование.

Между тем в Ливадии в советах Императора Александра обсуждался уже вопрос о вооруженном вмешательстве России в балканскую смуту. Дела на полуострове принимали крайне серьезный оборот. После возобновления военных действий в половине сентября сербы терпели одно поражение за другим. Турки в превосходных силах атаковали их последний оплот – укрепленные позиции на Мораве, отстоять которые не было надежды. Для принятия участия в совещаниях вызваны в Ливадию: Цесаревич, Великий Князь Николай Николаевич и министр финансов. На совете, происходившем под личным председательством Государя 3-го октября, решено, что в случае разрыва с Турцией объектом военных операций будет Константинополь; что для движения на турецкую столицу будет мобилизовано четыре корпуса, которые, перейдя Дунай у Зимницы, двинутся к Адрианополю, а оттуда – к Царьграду по одной из двух линий: Систово–Шипка или Рущук–Сливно; по последней в том случае, если удастся в самом начале овладеть Рущуком. Но целью войны ставилось отнюдь не распадение Оттоманской империи, а единственно освобождение Болгарии от турецкого произвола и насилия, и занятие Константинополя имелось в виду лишь как крайнее средство для побуждения султана к миру. Главное начальство над действующими войсками предположено вверить: на Дунае – Великому Князю Николаю Николаевичу, а за Кавказом – Великому Князю Михаилу Николаевичу. Впрочем, решение вопроса – быть или не быть войне – поставлено в зависимость от исхода дипломатических переговоров.

15-го октября прибыл в Ялту английский посол в Петербурге, лорд Август Лофтус, и два дня спустя был принят в Орианде князем Горчаковым, который сказал ему, что положение весьма серьезно, хотя вопрос о перемирии, по всей вероятности, и уладится между Портой и русским послом, только что отбывшим в Константинополь после нескольких дней, проведенных в Ливадии. Канцлер находил, что если перемирие состоится, то следует тотчас же созвать конференцию для определения условий мира. Россия, сказал он, должна настоять на таких реформах для трех христианских областей: Болгарии, Боснии и Герцеговины, которые оказались бы действительными на деле, а не на словах, а Порта обязана дать ручательство в точном исполнении их, предоставив Европе право надзора и контроля. Канцлер отозвался одобрительно о султане и о намерениях его, но прибавил, что Абдул-Гамид и его советники находятся в постоянном страхе народных волнений и возбужденного мусульманского фанатизма, парализующих их действия и решения. Положение дел в Константинополе князь признавал крайне опасным и даже высказал предположение, что, быть может, султану придется прибегнуть к покровительству держав против фанатизма собственных подданных-мусульман. Посол, со своей стороны, сообщил, что английское правительство хотя и не может взять на себя настояния пред Портою на принятии русского срока перемирия, так как оно уже согласилось на заявленный Турцией шестимесячный срок, но не станет возражать против перемирия на один месяц или на шесть недель, если об этом последует соглашение между Россией и Портой. Уступая его просьбе, князь Горчаков согласился не исключать Турции из конференции, если таковая соберется для обсуждения оснований мира, под условием, однако, что представители шести христианских великих держав предварительно установят их между собой в особом совещании.

Между тем телеграф принес в Ливадию весть об окончательном разгроме сербов, о взятии турками Джуниса и Алексинаца и о беспрепятственном движении турецкой армии, долиной Моравы, к Белграду. Тотчас же было послано генералу-адъютанту Игнатьеву по телеграфу Высочайшее повеление: объявить Порте, что если в двухдневный срок она не примет перемирия на один месяц или на шесть недель и если она не отдаст немедленно приказания прекратить военные действия, то русский посол оставит Константинополь со всеми чинами посольства и дипломатические сношения России с Турцией будут прерваны.

Русский ультиматум сообщен был Порте 19-го октября, и на другой день последовал ее ответ: она подчинялась всем изложенным в нем требованиям.

21-го октября, по получении из Константинополя известия о вероятном успехе решительного дипломатического шага, Император Александр принял в Ливадии великобританского посла и удостоил его продолжительной и откровенной беседы. Государь выразил удовольствие по поводу проявленной Портой уступчивости и объяснил своему собеседнику, что решился на отправление ультиматума, по получении известия об окончательном разгроме сербов, из опасения, как бы вторжение турок в Сербию не сопровождалось теми же жестокостями, что были совершены ими в Болгарии. Целью Государя было – предупредить напрасное кровопролитие, и никто, заметил он, не был так удивлен ультиматумом, как сам генерал Игнатьев. Его Величество выразил желание, чтобы конференция собралась как можно скорее и чтобы послам в Константинополе были даны немедленно инструкции, которые поставили бы их в возможность приступить к обсуждению условий мира на основаниях, выработанных Англией.

Спокойно и ясно изложил Император послу взгляд свой на положение Восточного вопроса. Он сказал, что дал несомненные доказательства своего миролюбия и сделал все от него зависящее, чтобы привести к мирному разрешению существующих усложнений. В этих видах он поддержал первоначально предложенное лордом Дерби перемирие на шесть недель, которое отвергла Порта, заменив его простым прекращением военных действий в продолжение десяти дней, оказавшимся вполне призрачным. Государь находил, что отказ Порты уважить совокупное обращение к ней Европы – пощечина, данная ею державам. Его Величество терпеливо снес оскорбление, лишь бы не отделяться от европейского согласия. Напомнив, затем, о дальнейшем ходе переговоров с Турцией, не приведших ни к какому результату, Государь сказал, что Порта рядом ухищрений парализовала все усилия соединенной Европы прекратить войну и вызвать всеобщее умиротворение; что если Европа согласна сносить такие оскорбительные действия (rebuffs) Порты, то он не может долее считать их совместными с честью, достоинством и интересами России; что он по-прежнему будет стараться не отделяться от европейского соглашения, но что настоящее положение невыносимо, не может быть терпимо долее, а потому если Европа не станет действовать с энергией и твердостью, то он, Император, вынужден будет действовать один.

Государь перешел к определению своих отношений к Англии. Он выразил сожаление, что в стране этой доселе питают застарелую подозрительность по отношению к русской политике и постоянный страх перед приписываемыми России наступательными и завоевательными замыслами. Сколько раз он торжественно уже заявлял, что не хочет завоеваний; что не стремится к увеличению своих владений; что не имеет ни малейшего желания или намерения овладеть Константинополем. Все, что говорилось или писалось о желании Петра Великого и помыслах Екатерины II – иллюзии и призраки, никогда не существовавшие в действительности, и сам Государь считал бы приобретение Константинополя – несчастьем для России. О нем ныне нет и речи, как не помышлял о нем и покойный Император Николай, доказавший это в 1829 году, когда его победоносная армия остановилась всего в четырех переходах от турецкой столицы. Император торжественно дал «честное слово», что не имеет намерения приобрести Константинополь, прибавив, что если обстоятельства вынудят его занять часть Болгарии, то только на время, пока не будут обеспечены мир и безопасность христианского населения. Упомянув о предложении занять Боснию австрийскими войсками, а Болгарию русскими и одновременно произвести морскую демонстрацию пред Константинополем, в которой преобладающая роль досталась бы на долю английского флота, Государь указывал на это как на лучшее доказательство того, что он далек от намерения занять турецкую столицу. Его Величеству непонятно, почему, коль скоро две страны преследуют общую цель, а именно поддержание мира и улучшение участи христиан, коль скоро сам он дал несомненные доказательства того, что он не хочет ни завоеваний, ни земельного приращения, – почему бы не состояться между Англией и Россией соглашению, основанному на политике мира, одинаково выгодной их обоюдным интересам и вообще интересам всей Европы. «России приписывают намерение, – сказал Император, – покорить в будущем Индию и завладеть Константинополем. Есть ли что нелепее этих предположений? Первое из них – совершенно неосуществимо, а что касается до второго, то я снова подтверждаю самым торжественным образом, что не имею ни этого желания, ни этого намерения». Его Величество выразил глубокое сожаление по поводу недоверия, проявляемого в Англии к его политике, и печальных последствий оного и просил посла сделать все от него зависящее, чтобы рассеять эту тучу подозрительности и ничем не оправдываемого недоверия к России, передав правительству королевы данные им торжественные заверения.

Отвечая на замечания и вопросы лорда Августа Лофтуса, Император Александр объяснил, что пока еще нет речи о признании Румынии и Сербии независимыми королевствами и что было бы неблагоразумно возбуждать этот вопрос; что провозглашение королем князя Милана было делом армии, но что он, Император, его не одобрил и даже советовал Милану не ездить в главную квартиру. Впрочем, сербский князь не послушался царского совета, ссылаясь на обязанность свою, в нынешних тяжких обстоятельствах, находиться при армии. На замечание посла, что большое число русских волонтеров в Сербии в значительной степени способствовало лихорадочному возбуждению в России, Его Величество отозвался, что, разрешая русским офицерам, по оставлении службы, отправиться в Сербию, он надеялся успокоить волнение, пустив в него струю холодной воды. Упомянув о значительном числе русских офицеров павших в бою и выразив мнение, что общественное одушевление в пользу сербов несколько поумерилось в России, Государь все сказанное им послу свел к следующим трем положениям: 1) перемирие, которое, как Император надеялся, будет принято Портой; 2) немедленное созвание конференции, главной задачей коей будет соглашение о введении в три области таких реформ, которые обеспечили бы интересы христиан и дали бы им потребную для того долю автономии, и 3) надежные ручательства в том, что Порта приведет эти реформы в исполнение.

После аудиенции лорд Август Лофтус был приглашен к Высочайшему столу, и Император Александр, сообщив ему о получении официального согласия Порты на русский ультиматум, заметил, что немного твердости вызвало этот успешный результат.

Английские министры с величайшим удовольствием приняли заявления, сделанные Государем. Сент-джемский кабинет поспешил разослать всем великим державам выработанную им программу совещаний будущей конференции, в которой известным уже основаниям умиротворений предпослал два важных заявления: что державы будут уважать независимость и земельную целость Оттоманской империи и что ни одна из них не станет искать для себя каких-либо территориальных выгод и вообще никакого исключительного влияния или уступок в Турции, которые бы не достались одновременно на долю и всех прочих держав.

26-го октября Государь и вся царская семья выехали из Ливадии и 28-го прибыли в Москву. В этот день на банкете лондонского лорда-мэра граф Биконсфильд произнес вызывающую и угрожающую речь, в которой отозвался иронически о русском ультиматуме, сказав, что предъявление его походить на начатие иска, после того как сумма его уже выплачена полностью. Заслугу добытого перемирия он приписывал исключительно Англии. Задачей конференции, заявил он, будет утверждение мира посредством уважения к существующим договорам, устанавливающим начало целости и независимости Оттоманской империи, которое хотя и не может быть обеспечено одной лишь работой пера и чернил, но цель эта будет достигнута без войны и даже без воззваний к войне, слишком часто уже раздававшихся. Мир составляет сущность политики Англии, но если Англия хочет мира, то ни одна держава лучше ее не приготовлена к войне. И если Англия решится на войну, то только за правое дело, и, конечно, не прекратит ее, пока право не восторжествует.

На другой день, 29-го октября, принимая в Кремлевском дворце московское дворянство и городское общество, представлявшие Его Величеству всеподданнейшие адресы, Император Александр обратился к ним со следующими словами:

«Благодарю вас, господа, за чувства, которые вы желаете мне выразить по случаю настоящих политических обстоятельств. Они теперь более разъяснились, и потому я готов принять ваш адрес с удовольствием. Вам уже известно, что Турция покорилась моим требованиям о немедленном заключении перемирия, чтобы положить конец бесполезной резне в Сербии и Черногории. Черногорцы показали себя в этой неравной борьбе, как всегда, истинными героями. К сожалению, нельзя того же сказать про сербов, несмотря на присутствие в их рядах наших добровольцев, из коих многие поплатились кровью за славянское дело. Я знаю, что вся Россия вместе со мною принимает живейшее участие в страданиях наших братий по вере и по происхождению; но для меня истинные интересы России дороже всего, и я желал бы до крайности щадить дорогую русскую кровь. Вот почему я старался и продолжаю стараться достигнуть мирным путем действительного улучшения быта христиан, населяющих Балканский полуостров. На днях должны начаться совещания в Константинополе между представителями шести великих держав для определения мирных условий. Желаю весьма, чтобы мы могли придти к общему соглашению. Если же это не состоится и я увижу, что мы не добьемся таких гарантий, которые обеспечивали бы исполнение того, что мы вправе требовать от Порты, то я имею твердое намерение действовать самостоятельно, и уверен, что в таком случае вся Россия отзовется на мой призыв, когда я сочту это нужным и честь России того потребует. Уверен также, что Москва, как всегда, подаст в том пример. Да поможет нам Бог исполнить наше святое призвание!».

1-го ноября Император и Императрица возвратились в Царское Село. В продолжение нескольких месяцев со всех концов России поступали ответные адресы на московскую речь Государя от всех сословий и обществ, с выражением пламенного сочувствия к балканским славянам и готовности принести всевозможные жертвы делу их освобождения.

Еще во второй половине сентября последовало Высочайшее повеление о подготовлении к частной мобилизации войск Одесского, Харьковского, Киевского и части войск Кавказского военных округов, а 12-го октября, в Ливадии, – четырех дивизий Московского военного округа. В самый день возвращения в Царское Село Государь повелел приступить к мобилизации двадцати пехотных дивизий с их артиллерийскими бригадами, четырех стрелковых бригад, семи кавалерийских дивизий с их конной артиллерией, четырех артиллерийских парков и двух саперных бригад, донской казачьей дивизии и десяти донских полков. Вместе с мобилизацией действующих войск мобилизовались и вновь формировались запасные части. Численность всех этих войск, простиравшаяся по штатам мирного времени до 272000 человек, возросла до 546000. К началу 1877 года в составе Дунайской действующей армии находилось: 107 батальонов, 149 эскадронов и сотен, 472 орудия, а всего около 193 тысяч человек; в Одесском округе, для охранения прибрежья: 48 батальонов, 39 эскадронов и сотен, 216 орудий, всего около 72 тысяч человек; в Киевском округе, как резерв действующей армии – 52 батальона, 24 сотни, 210 орудий, всего 73 тысячи человек. Действующий корпус на кавказско-турецкой границе состоял из 79 батальонов, 32 пеших сотен, 151 эскадрон и сотня, 256 орудий, всего 102 тысячи человек. Итого, в войсках, приведенных на военное положение и предназначенных для действий, числилось к 1 января 1877 года: 286 батальонов, 363 эскадрона и сотни 1154 орудия, в числе 460 тысяч человек.

О мобилизации русских военных сил возвестил Европе государственный канцлер в циркуляре к дипломатическим представителям России при иностранных Дворах. Напомнив о состоявшемся между великими державами соглашении относительно перемирия и оснований мира, а равно и об установлении в христианских областях, подвластных султану, нового порядка. – «Императорское правительство, – писал князь Горчаков, – стремилось всеми силами к упрочению единодушия между великими державами, сохраняя непрестанно в виду, что в настоящем вопросе интересы политические должны уступить место более возвышенным интересам всего человечества и спокойствия Европы. Оно направит все зависящие от него средства к тому, чтобы это единодушие привело наконец к последствиям существенным, прочным и согласным с требованиями справедливости и общего мира. Но тогда как дипломатия ведет в течение года переговоры, имеющие целью привести европейское соглашение к действительному осуществлению, Порта воспользовалась возможностью вызвать из глубины Азии и Африки темные силы наименее обузданных элементов исламизма, возбудить фанатизм мусульман и раздавить под тяжестью численного превосходства христианские населения, вступившие в борьбу за свое существование. Виновники ужасных избиений, справедливо возмутивших всю Европу, продолжают пользоваться безнаказанностью, и в настоящее время, следуя их примеру, на всем протяжении Оттоманской империи совершаются на глазах негодующей Европы, повторения тех же насилий и того же варварства. Ввиду таких усложнений, Государь Император, принимая, со своей стороны, твердую решимость преследовать и достигнуть всеми зависящими от него средствами предначертанную великими державами цель, признал необходимым мобилизовать часть своей армии. Государь Император не желает войны и сделает все возможное, чтобы избежать ее. Но Его Величество не остановится в своей решимости до тех пор, пока признанные всею Европой принципы справедливости и человеколюбия, к коим народное чувство России примкнуло с неудержимой силой, не возымеют полного и обеспеченного прочными гарантиями осуществления».

Главнокомандующим действующею армиею назначен великий князь Николай Николаевич. В составе его штаба учреждена должность заведующего гражданскими делами, на которого возложено было устройство гражданского управления в Болгарии по занятии ее русскими войсками. При представлении Его Величеству назначенного на эту должность князя В. А. Черкасского Государь имел с ним продолжительный разговор и, соглашаясь с выраженным им мнением, подвергнуть зрелому и всестороннему обсуждению вопрос о будущих мероприятиях в Болгарии, заметил, что «там, за Дунаем, следует ввести нечто вроде того, что было сделано нами в Царстве Польском». Войска, имевшие составить действующую армию, сосредоточивались в Бессарабии. 19-го ноября Великий Князь-главнокомандующий выехал из С.-Петербурга в главную квартиру, в Кишинев.

Весть о русских вооружениях произвела потрясающее впечатление в Европе. Она встревожила европейские правительства, являясь как бы предвестницей неминуемого вмешательства России в борьбу южных славян с турками. Как ни успокоительны были заявления русской дипломатии, как ни искренно звучали слова Государя, сказанные английскому послу, – им не верили, относились подозрительно и к побуждениям России, и ко всем ее действиям. Взаимному раздражению немало способствовала оживленная полемика, которую не переставал вести Императорский кабинет с сент-джемским Двором.

Князь Горчаков старался оправдать принятую Россией решительную меру – мобилизацию части армии. Но чем более распространялся он об исключительно человеколюбивом и благотворительном направлении ее политики, о совершенном ее бескорыстии, тем сильнее возбуждал опасение в существовании тайных замыслов, в намерении воспользоваться восточным кризисом для того, чтобы разрушить Оттоманскую империю и на развалинах ее основать собственное преобладание на европейском Востоке.

Опасения эти всего живее сказывались в Константинополе, где Порта поспешила выразить согласие на созыв конференции, затем в Лондоне, отчасти в Вене. В Париже и в Риме относились к России доверчивее; наконец, в Берлине хорошо были ознакомлены с целями и способами действия русского Двора, а потому и не сомневались в искренности и чистоте его великодушных намерений. Но всюду в дипломатических кругах западных столиц подозревали русского посла в Константинополе в проведении иных видов, чисто своекорыстного свойства, совершенно отличных и даже прямо противоположных тем, что исповедовал во всеуслышание Императорский кабинет. Для наблюдения за ним и противодействия ему на имевшей собраться в турецкой столице конференции или, как выразился лорд Биконсфильд в своей речи, «для установления более широкого основания, чем то, что создалось бы собранием местных дипломатов, которые часто смотрят на вещи со своей частной и ограниченной точки зрения и не всегда ведут дело к искреннему соглашению», большинство великих держав, за исключением России, Германии и Италии, решилось назначить особых уполномоченных в конференцию, независимо от обычных своих представителей при Порте.

Прежде чем открыть заседания конференции, составленной из уполномоченных всех держав-участниц парижского договора 1856 года, представители христианских держав собрались в особом совещании, без участия уполномоченных Турции, дабы оговориться между собой насчет требований, которые имели быть предъявлены Порте от имени соединенной Европы. Совещание это собиралось девять раз в продолжение первой половины декабря, под председательством старейшего из послов, генерал-адъютанта Игнатьева, и путем взаимных уступок пришло к полному соглашению, выработав программу как мирных условий между Турцией, с одной стороны, и Сербией и Черногорией – с другой, так и преобразований, которые имели быть введены в Боснии, Герцеговине и Болгарии. Черногория получала значительную прирезку в южной Герцеговине и в северной Албании, с крепостями Никшич, Жабляк и Спуж; гавани на Адриатике ей не уступалось, но зато объявлялось свободное плавание по реке Бояне. Сербия сохраняла прежние свои границы, которые должны были быть подвергнуты исправлению лишь со стороны Дрины, при участии делегатов европейских держав. Босния и Герцеговина соединялись в одну область под властью одного генерал-губернатора; Болгария, напротив, разделялась на два вилайета, один, восточный, с главным городом Тырновом, другой, западный, с главным городом Софией. Во всех этих областях генерал-губернаторы имели назначаться Портой с согласия великих держав на пятилетний срок; учреждались выборные областные собрания; преобразовывались суды; провозглашалась полная свобода исповеданий; христиане сравнивались в гражданских и политических правах с мусульманами и получали доступ ко всем общественным должностям; турецкие войска сосредоточивались в крепостях; образовывались местная жандармерия и милиция; учреждалась на срок одного года международная комиссия из делегатов великих держав для наблюдения за введением в действие новых порядков.

В одном из последних заседаний совещания русский посол заявил, что правительство его принимает сообща установленную программу как минимум, не подлежащий сокращению. Дабы предложения, выработанные представителями великих держав, имели полный успех, необходимо, сказал он, чтобы согласие кабинетов было полное. Безопасность христиан, а равно и действительное исполнение реформ должны быть гарантированы присутствием европейских комиссаров, опирающихся на тождественный, а если окажется нужным, то и на угрожающий образ действий всей Европы. Речь свою генерал-адъютант Игнатьев заключил прочтением следующей телеграммы к нему государственного канцлера: «Император непоколебим в своем решении достигнуть действительного и осязательного улучшения участи христиан в трех областях на началах, принятых всеми кабинетами. Императорское правительство не сомневается, что христианские представители вменят себе в честь заставить Порту искренно принять общие их предложения, поддержанные единодушными и твердыми речами. Оно надеется, что они не упустят из виду великой ответственности, которая лежит на них пред историей и человечеством».

Председатель совещания не замедлил известить Порту, что представители Европы готовы сойтись с уполномоченными Турции в общей конференции. Министр иностранных дел султана отвечал приглашением собраться на первое заседание в Порте 11-го декабря.

Таким образом, вопрос: быть или не быть войне России с Турцией, был поставлен в зависимость от того: примет ли Порта единогласные решения Европы или отвергнет их.

В Берлине с напряженным вниманием следили за ходом событий на Востоке. Положение, занятое Германией по отношению к ним, князь Бисмарк выяснил в речи в рейхстаге по поводу предъявленного ему запроса о распоряжении русского правительства касательно взимания золотом таможенных пошлин. Нам не за что, сказал он, выпрашивать у России каких-либо торговых льгот или уступок, потому что в восточных делах она не требует от нас никакого содействия. Император Александр чужд всяких своекорыстных намерений, и цель, преследуемая им, есть в то же время и цель Германии: улучшение участи христианских подданных султана. Германия дорожит дружбой России; она хочет жить в согласии и мире и со всеми прочими державами и задачу свою полагает в примирении их противоположных интересов.

В Петербурге речь немецкого канцлера произвела самое благоприятное впечатление. Государь и князь Горчаков выразили ему горячую благодарность.

Зорко следя за ходом событий, Бисмарк высказывал такие взгляды: что, во всяком случае, России не следует вступать в бой, не обеспечив себе возможности с самого начала нанести решительный удар противнику; затягивать приступление к делу представляет и выгоды, и неудобства. Все это надо взвесить. Кто поручится, что в более или менее отдаленном будущем не произойдет перемены в Англии и в самом Берлине? С этой случайностью должно считаться. Как знать, что произойдет через несколько месяцев, тогда как через три или четыре года Восточный вопрос непременно снова станет на очередь?

Бисмарк всячески старался поощрять русский Двор к решительным действиям. Посвященный в тайну доверительных переговоров, которые велись в Вене с целью выговорить нейтралитет Австро-Венгрии на случай русско-турецкой войны, он несколько раз объявлял, что перестанет поддерживать монархию Габсбургов, если та не отрешится от своих предубеждений против России, будет действовать враждебно по отношению к ней или не исполнит принятых пред нею обязательств.

Когда в конце декабря выяснилось, что Порта предпочитает риск войны с Россией подчинению требованиям конференции, немецкий канцлер оценивал положение так: «В результате, – говорил он, – сомневаться нельзя: Россия пойдет вперед, она должна идти; необходимо, чтобы она открыла пальбу. Она выберет свое время. Переход через Дунай всегда труден; нет надобности предпринимать его, пока продолжается ледоход; Россия должна подготовиться так, чтобы обеспечить себе успех и не делать ни шагу вперед, не удостоверясь в возможности полной и блистательной победы. Быть может, я и не зашел бы так далеко, как пошли в России. Я, вероятно, мобилизовал бы армию, не возвещая о том, не предупреждая всю Европу о намерении занять турецкие области. Теперь Россия должна действовать. Нельзя допустить, чтобы сказали, что она отступила перед турками. Это будет стоить человеческих жертв. Я первый скорблю о том. Причинит это и материальные потери, но они поправимы, и русский министр финансов не должен колебаться принесением в жертву последней трети сумм, уже израсходованных. Такое колебание было бы плохим расчетом. Что будет, если Россия не извлечет меча? Это отразится на внутреннем положении, потому что вопрос касается народной чести, и страна дорожит, и имеет полное право дорожить, законными своими преданиями. Она, конечно, покорно примет всякое решение Императора. Но вскоре посыплются насмешки и колкости, которые уронят правительство в общественном уважении. Это вызовет внутри страны положение беспокойное, и я первый буду скорбеть о том, потому что желаю видеть Россию довольной, не хочу, в интересах Европы, чтобы страна в 70 миллионов жителей являлась недовольной и оскорбленной. Россия всегда была нашим искренним другом. В продолжение минувших десяти лет дружественное расположение ее облегчило нам нашу политическую роль и наши успехи. Германия обязана принять это в расчет и облегчить ныне России политику ее и требования в национальном и популярном вопросе».

Следуя принятому им направлению политики, князь Бисмарк хотел, прежде всего, соблюсти тесные отношения к России как к исконному и искреннему другу; во-вторых – оказать услугу Русскому Императору и его политике; в-третьих, доставить удовлетворение и прочим державам, но России прежде всего.

В Вене шли у нас деятельные переговоры с австро-венгерским министром иностранных дел с целью определить положение монархии Габсбургов ввиду становившегося все более и более вероятным разрыва России с Турцией.

Дворы с.-петербургский и венский скоро сошлись на том, что, в случае разрыва и войны между Россией и Портой, Австро-Венгрия станет относительно России в положение доброжелательного нейтралитета (neutralité bienveillante); что она окажет России свое дипломатическое содействие, дабы парализовать, насколько это зависит от нее, всякую попытку вмешательства или коллективного посредничества других держав; что, не отрицая действующей силы договора 3-го (15-го) апреля 1856 года, коим Австрия обязалась, сообща с Англией и Францией, отстаивать независимость и целость Турции, венский Двор провозгласит свой нейтралитет и уклонится от посредничества, если таковое ему будет предложено на основании VIII статьи парижского трактата 18-го (30-го) марта 1856 года; что ввиду необходимости для русских военных целей временного заграждения Дуная, Австро-Венгрия не будет протестовать против стеснений судоходства по этой реке, Россия же обяжется восстановить по ней свободу плавания, как только это окажется возможным; что русские военные лазареты могут быть устраиваемы, с соблюдением постановлений женевской конвенции, вдоль линии австро-венгерских железных дорог, прилежащих к границам России и Румынии, и что русские больные и раненые воины будут принимаемы в военные и гражданские госпитали в Галиции и Буковине, по тарифу, установленному для чинов австро-венгерской армии; что правительство обеих половин монархии дозволит русским правительственным агентам и комиссионерам закупать в пределах ее все нужное для русской действующей армии, за исключением лишь военной контрабанды, но при определении того, что следует понимать под этим названием, будет придерживаться толкования, наиболее благоприятного России; что от Австро-Венгрии зависит избрать время и способ для военного занятия Боснии и причитающейся ей части Герцеговины; что ни в каком случае занятие это не должно носить характера, враждебного России, равно как и занятие Болгарии не должно быть угрожающим по отношению к Австро-Венгрии. Сверх того, обе стороны обязались не распространять своих военных операций: император австрийский – на Румынию, Сербию, Болгарию и Черногорию, а Император Всероссийский – на Боснию, Герцеговину, Сербию и Черногорию. Оба славянских княжества и промежуточная между ними территория имели служить нейтральной полосой, не доступной армиям обеих империй и которая должна была предотвратить непосредственное соприкосновение между их войсками. Впрочем, Австро-Венгрия не противилась союзному участию Сербии и Черногории в войне России с Турцией, хотя только вне пределов этих княжеств. Но и это условие было изменено впоследствии, и венский Двор признал, с некоторыми оговорками, право России перевести войска свои на правый берег Дуная в пределах княжества Сербского.

Но если соглашение по всем этим вопросам установилось между договаривающимися сторонами легко и скоро, то тем труднее было согласовать их виды относительно последствий войны и будущего территориального устройства Балканского полуострова. Соглашение было достигнуто путем взаимных уступок. Россия согласилась на то, чтобы окончательный мир ее с Турцией или, в случае распадения последней, чтобы политическое устройство Балканского полуострова были определены при деятельном соучастии Австро-Венгрии и чтобы причитавшееся в пользу последней земельное приращение в Боснии и части Герцеговины явилось последствием не прекращения турецкого владычества в Европе, а всякого территориального изменения в распределении балканских земель. Со своей стороны, Австро-Венгрия приняла предложенное Россией расширение пределов Сербии и Черногории с предоставлением им общей границы по реке Лим. Во всем прочем подтверждены были условия уговора, состоявшегося в Рейхштадте – о возвращении России придунайской части Бессарабии, о недопущении образования на Балканском полуострове великого и сплоченного государства, славянского или иного, и о будущей участи Румелии, Албании, Фессалии и Эпира, Крита, наконец, Константинополя.

Как и следовало ожидать, Константинопольская конференция разошлась не достигнув цели. В продолжение целого месяца – с 11-го декабря по 8-е января – турецкие уполномоченные, ссылаясь на введенную во всей Оттоманской империи конституцию по западноевропейскому образцу, оспаривали программу реформ, предложенную им от имени шести великих держав. В заключение они изъявили согласие на условное принятие лишь некоторых статей ее, за исключением двух главнейших – назначения генерал-губернаторов Портой с согласия держав и установления комиссий из представителей держав для наблюдения за введением в действие и исполнением условленных в пользу христиан преобразований. Тогда все прочие члены конференции объявили, что правительства их отзывают из Константинополя послов своих, возлагая на Турцию ответственность за гибельные для нее самой последствия ее упорства. Русский посол оставил турецкую столицу 15-го января, одновременно со всеми своими сотоварищами, представителями великих держав. Четыре дня спустя князь Горчаков обратился к европейским кабинетам с возвещенным заранее запросом.

В циркуляре к дипломатическим представителям России при иностранных Дворах государственный канцлер, подтвердив снова, что Россия считает восточный вопрос вопросом человеколюбия и общего интереса, изложил подробно ход переговоров, приведших к созванию Константинопольской конференции, завершившейся упрямым отказом Порты исполнить волю соединенной Европы. «Положение Востока, – писал князь, – не только не подвинулось по пути к благоприятному решению, но еще ухудшилось и остается постоянной угрозой для спокойствия Европы, для чувств человеколюбия и для совести христианских народов. При таких обстоятельствах Государь Император, прежде чем определить направление, в коем он станет действовать, желает знать то, на котором остановятся кабинеты, с коими мы старались доселе, хотим и впредь, насколько это будет возможно, идти сообща».

В ответ на этот циркуляр князь Бисмарк заявил, что рад нам быть полезным, лишь бы мы не требовали участия прусских батальонов в военном вмешательстве. Германия ни под каким видом не станет участвовать в оккупации турецких областей. Для этого положение турецких христиан не вызывает достаточного сочувствия в стране и весь вопрос для нее не представляется довольно важным. Но Германии все равно, примет или нет участие в оккупации какая-либо иная держава. Чем больше их будет, тем лучше для Германии, положение которой станет обеспеченнее. Что же касается до просимого нами содействия, то Бисмарк не прочь оказать нам его, лишь бы мы доставили ему к тому возможность, сказав, чего мы собственно хотим? Для этого он и спрашивал у русского посла инструкций несколько недель назад, так как ему одинаково легко распространить убеждение, что война нужна и даже необходима или что она не нужна и можно избежать ее. Россия, по-видимому, желает обеспечить участь христиан Востока, не прибегая к войне. Но возможно ли это? Порта дала отказ, и державы едва ли решатся на угрозы или на понуждение. Между тем Порта уступила бы только тем или другим. На какой же мере остановиться ввиду такого положения дел? «Я ее не вижу, – объявил Бисмарк: – ведь это так же трудно, как найти философский камень». Он не предвидел успеха ни от новой тождественной ноты держав, ни от письменного обещания Англии не поддерживать Порту в ее упрямстве. К тому же роль его, заметил он, затрудняется постоянными нападками на него печати вообще, и в частности – русской. Когда Бисмарк высказывается в пользу России, его винят в подстрекательстве к войне, а когда он этого не делает, то жалуются на его сочувствие к туркам. Впрочем, он сделает все возможное, чтобы сохранить мир.

Между тем, по совету Англии, Порта объявила великим державам, что хотя она и отвергла их формальное вмешательство в свои внутренние дела, как посягательство на ее независимость, но намерена по собственному почину ввести большую часть потребованных от нее улучшений, не только в трех восставших областях, но и на всем пространстве Оттоманской империи, и притом в пользу не одних христиан, но и мусульман.

Заключение мира с Сербиею и мирные переговоры, начатые Портою с Черногориею, в связи с уклончивым ответом на русский циркуляр, полученным от всех европейских кабинетов, вызвали в Петербурге новые колебания. И Государь, и канцлер склонялись в пользу мира, лишь бы найти благовидный исход из положения, созданного предшедшими заявлениями русской дипломатии. В письмах к представителям нашим при иностранных дворах князь Горчаков не скрывал своего разочарования, утверждая, что Россия может положиться только на самое себя и что содействие союзных с нею держав – не более как призрак. В первых числах февраля русский посол в Лондоне заявил, что Император Александр не упускает из виду одну и ту же цель, хотя средства к ее достижению могут изменяться сообразно обстоятельствам. Цель эта та, что преследует и вся Европа, – мир между Турцией, Сербией и Черногорией и улучшение участи турецких христиан на основаниях, указанных великими державами. Русский Император не раз объявлял, что стремится к такому разрешению Восточного вопроса в согласии с прочими державами и что, пока согласие это существует, он не отделится от них. По мнению князя Горчакова, главная опасность будет устранена, если состоится мир между Портой и славянскими княжествами. Если одновременно Порта, согласно данным ею обещаниям, действительно примет меры к улучшению участи своих христианских подданных, то, конечно, Император Александр примет этот результат в соображение. Нужно только, чтобы приступлено было к делу и чтобы делалось оно не на одних словах. Тогда выяснится, должна ли Россия действовать сообща с прочими державами или одиноко, на свой страх. Если великие державы ответят ей, что они продолжают настаивать на своих требованиях улучшить участь христианского населения турецких областей и что единодушная воля Европы должна быть уважена Турцией; если установлено будет, как основное начало, что Европа не оставляет на произвол судьбы будущее этого населения, то России нет причин перестать стремиться к этой цели совокупно с прочими державами. Искреннее желание Императора Александра – достигнуть мирного разрешения восточных усложнений.

Такие же точно заявления были сделаны и прочим великим державам. Всем им было объявлено, что хотя Россия и имеет уже под ружьем и готовыми к действию полмиллиона воинов, но все же она предпочитает мирный исход. Нужно только дать России достаточные основания, чтобы оправдать разоружение и жертвы, возложенные на страну. Зависит это от европейских держав, лишь бы они провозгласили, что продолжают считать необходимыми действительные улучшения участи балканских христиан, и что если такое улучшение не состоится, то они изыщут средства к его осуществлению. Для разъяснения тех условий, при которых Россия получила бы возможность приступить к разоружению, отправлен был в главные европейские столицы посол в Константинополе, генерал-адъютант Игнатьев. Он объехал последовательно Берлин, Париж, Лондон, Вену, и всюду свидетельствовал о миролюбивом настроении Императора Всероссийского, внушая, что война может повести к разрушению Турции, равно не желательному для России и Европы. В бытность его в Лондоне граф Шувалов вручил лорду Дерби проект протокола, подписание которого представителями всех европейских держав должно было служить последним предостережением Порте, последним средством предотвратить вооруженное вмешательство России в пользу турецких христиан.

В большей части кабинетов снова возникла надежда на мирный исход дела. Сент-джемский Двор хотя и предъявил множество возражений против русского проекта протокола, множество поправок к нему, но вошел с нашим послом в серьезное его обсуждение. Венский Двор предложил свое посредничество для устранения несогласий, проявившихся между Россией и Англией. Приступить к протоколу обещали из Парижа и из Рима.

Один только князь Бисмарк не сочувствовал этой примирительной попытке, предсказывая ей тот же неуспех, что постиг все предшествовавшие меры, решенные сообща великими державами. Русский Двор, говорил он, сам должен решить, хочет ли он мира или войны и может ли он согласиться на изменения в протоколе, на которых настаивает Англия? Если он решится на войну, то действия его будут ограждены Германией, которая не походит на прежнюю Пруссию и с намерениями которой вынуждена считаться и Австрия.

19-го марта представителями шести великих держав в Лондоне подписан протокол, в котором значилось: что державы считают лучшим средством для умиротворения Востока поддержание установившегося между ними согласия и провозглашение участия своего к улучшению положения христианского населения Турции и к реформам, которые Турция приняла и обещала ввести в Боснии, Герцеговине и в Болгарии; что они принимают к сведению мир, заключенный с Сербией; что относительно Черногории они находят желательным исправление границ и свободу плавания по реке Бояне; что уговор Порты с обоими княжествами державы считают шагом к умиротворению, составляющему предмет общих их желаний; что они приглашают Порту упрочить его приведением ее армии на мирное положение и введением, возможно скорее, реформ в трех помянутых выше областях; что ввиду обнаруженных Портой добрых намерений державы надеются, что Порта не только примет все меры, необходимые для улучшения участи христианских ее подданных, но, вступив на этот путь, не покинет его и впредь, как единственный отвечающий собственной ее чести и пользам; что державы, через посредство представителей в Константинополе и местных своих агентов, будут внимательно наблюдать за исполнением обещаний Порты на всем пространстве Оттоманской империи; что если, однако, надежды их снова не оправдаются и положение христиан в Турции не улучшится настолько, чтобы предупредить повторение смут, периодически нарушающих спокойствие Востока, то державы заявляют, что признают такой порядок вещей не согласным со своими частными интересами и с интересами всей Европы, а потому и предоставляют себе в означенном случае принять сообща меры, которые будут найдены наиболее целесообразными для того, чтобы обеспечить благосостояние христиан и интересы всеобщего мира.

К протоколу были приложены две декларации. Первая, за подписью русского посла графа Шувалова, гласила: «Если будет заключен мир с Черногорией и Порта примет совет Европы и выкажет готовность привести армию в мирное положение, а также серьезно приняться за введение реформ, упомянутых в протоколе, то пусть отправит она в С.-Петербург нарочного посланника для переговоров о разоружении, на которое, со своей стороны, согласится Государь Император. Если произойдет резня, подобная той, что окровавила Болгарию, то все меры к демобилизации будут неизбежно приостановлены». Во второй декларации, подписанной лордом Дерби, великобританское правительство заявляло, что согласилось подписать протокол, предложенный Россией исключительно в интересах мира Европы, и что если не будет достигнута эта цель, а именно взаимное разоружение России и Турции и мир между ними, то оно будет считать помянутый протокол как бы несостоявшимся и лишенным обязательной силы.

Лондонский протокол был сообщен Порте поверенными в делах великих держав в Константинополе, и 28-го марта высокомерно и решительно отвергнут ею.

Последняя надежда на мир исчезла. Узел восточных осложнений Император Александр решился разрубить мечом.

7-го апреля 1877 года Император Александр выехал из С.-Петербурга по Варшавской железной дороге. Его Величество сопровождали: Наследник Цесаревич, Великий Князь Николай Николаевич Младший, князь Сергий Максимилианович Романовский и многочисленная свита. Царский поезд направился к юго-западу и к утру 10-го прибыл в Жмеринку. Там Государь произвел смотр 5-й пехотной дивизии, входившей в состав мобилизованных войск. По окончании парада Его Величество собрал офицеров вокруг себя и сказал: «Мне жаль было пустить вас в дело и потому я медлил, доколе было возможно. Мне жаль было проливать вашу, дорогую для меня, кровь… Но раз, что честь России затронута, я убежден, что мы все, до последнего человека, сумеем постоять за нее. С Богом! Желаю вам полного успеха! До свидания». То были первые слова, обращенные к войску и возвещавшие принятое Государем решение: силой русского оружия освободить турецких христиан.

В тот же день Император смотрел в Бирзуле 31-ю пехотную и 9-ю кавалерийскую дивизии и к ночи прибыл в Тирасполь, где встретил Его Величество главнокомандующий действующей армией, окруженный своим штабом. Произведя поутру смотр находившимся в этом городе войскам, Государь продолжал путь. В пограничной с Румынией станции Унгены Его Величество встретили молдавский митрополит с духовенством, румынский префект и депутация от города Яссы. «Храни вас Бог, поддержите честь русского оружия!» – повторял Император офицерам частей, являвшихся ему на смотр по пути. В 11 часов вечера Государь и его спутники достигли конечной цели путешествия – Кишинева, где была расположена главная квартира действующей армии.

На другой день, 12-го апреля, Император Александр, подписав манифест об объявлении войны Турции, отправился в собор. Долго молился он, стоя на коленях у иконостаса, затем сел на коня и выехал к войскам, собранным на скаковом поле. Там Государь вручил подлинный манифест преосвященному Павлу, епископу кишиневскому, который прочел его перед фронтом. В акте этом излагался весь ход дипломатических переговоров, имевших целью побудить Порту улучшить участь своих христианских подданных, и отказ ее исполнить требование, предъявленное ей от имени всех великих христианских держав. «Исчерпав до конца миролюбие наше, – так заключался манифест, – мы вынуждены высокомерным упорством Порты приступить к действиям более решительным. Того требуют и чувство справедливости, и чувство собственного нашего достоинства. Турция отказом своим поставляет нас в необходимость обратиться к силе оружия. Глубоко проникнутые убеждением в правоте нашего дела, мы, в смиренном уповании на помощь и милосердие Всевышнего, объявляем всем нашим верноподданным, что наступило время, предусмотренное в тех словах наших, на которые единодушно отозвалась вся Россия. Мы выразили намерение действовать самостоятельно, когда мы сочтем это нужным и честь России того потребует. Ныне, призывая благословение Божие на доблестные войска наши, мы повелели им вступить в пределы Турции».

Начался торжественный молебен. Государь, сойдя с коня, скомандовал: «батальоны, на колени!». Коленопреклоненное войско, с державным вождем своим во главе, в благоговении внимало произнесенной преосвященным Павлом умилительной молитве о ниспослании русскому оружию победы и одоления над врагом. По возглашении многолетия епископ окропил знамена святой водою. Подойдя к главнокомандующему, Император крепко обнял его и поцеловал, потом снова сел на коня и пропустил войска церемониальным маршем. «Прощайте, до свидания!» – говорил он проходившим мимо него полкам. – «Возвращайтесь поскорее со славою! Поддержите честь русского оружия! Да хранит вас Всевышний!». Громкое «ура!» покрывало царские слова.

Император остался в Кишиневе неделю, осматривая проходившие через этот город войска, походные госпитали и лазареты, всех ободряя своим участием, очаровывая милостивыми и ласковыми словами. Там получил Александр II известия о щедрых пожертвованиях на военные надобности городских дум, дворянства и купечества обеих столиц, а также бессарабского дворянства и земства. 17-го апреля день рождения Государя отпраздновано богослужением в соборе, парадом и торжественным обедом, данным в честь Его Величества дворянством Бессарабской губернии в зале дворянского собрания. Когда подали шампанское, Государь сказал, обращаясь к Великому Князю Николаю Николаевичу Старшему: «Я душевно рад, что собственными моими глазами имел случай убедиться в отличном состоянии действующей армии и в том прекрасном направлении, которое ты сумел дать как твоему штабу, так и всем твоим многочисленным управлениям и войскам. Уверен, что ты исполнишь свой долг. Пью за здоровье главнокомандующего и его славной действующей армии!»

19-го апреля Император выехал из Кишинева, на другой день посетил в Одессе батареи, возведенные на берегу моря для обстреливания рейда, и смотрел на маневры миноносок; на третий – остановясь в Киеве, выслушал молебен в Печерской лавре и произвел смотр войскам; на четвертый – к вечеру – прибыл в Москву.

На вокзале Московско-Курской железной дороги Его Величество встретили за несколько минут до него прибывшие из Петербурга Императрица и Цесаревна. Царская семья ехала по ярко освещенным тысячами огней улицам первопрестольной столицы, посреди несметного скопления умиленного и ликующего народа, оглашавшего воздух восторженными кликами.

Утром, 23-го апреля, Государь принимал в Кремлевском дворце депутации от московского дворянства и городской думы, поднесшие всеподданнейшие адресы. Выслушав их, Император произнес дрожащим от волнения голосом: «Шесть месяцев тому назад в этих самых стенах, посреди нашего древнего, родного Кремля, я выразил вам мои надежды на мирный исход политических дел на Востоке. Я желал донельзя щадить дорогую русскую кровь; но старания мои не увенчались успехом. Богу угодно было решить дело иначе. Манифест мой, подписанный 12-го апреля в Кишиневе, возвестил России, что минута, которую я предвидел, для нас настала, и вся Россия, как я ожидал, откликнулась на мой призыв. Москва первая подала в том пример и вполне оправдала мои надежды. Сегодня я счастлив, что могу, вместе с Государыней Императрицей, благодарить все сословия Москвы от глубины души за их истинно патриотические чувства, которые они доказали уже не одними словами, но и делом. Могу сказать по совести, что их пожертвования превзошли мои ожидания. Да поможет нам Бог исполнить наш долг и да будет Его благословение на наших славных войсках, идущих на бой за Веру, Царя и Отечество». Вслед за приемом депутаций состоялся Высочайший выход с Красного крыльца в Успенский собор.

Посетив Троицкую лавру и помолясь у раки преподобного Сергия, царственная чета 25-го апреля возвратилась в Петербург. Столица готовила Царю торжественную и задушевную встречу. Войска были расставлены шпалерами по Невскому проспекту; генералы и офицеры гвардии собрались на Николаевском вокзале. Выйдя из вагона, Государь, обратясь к ним, сказал: «Я привез вам, господа, поклон от главнокомандующего, который очень жалеет, что вы не с ним, но я еще надеюсь, что и вам удастся принять участие в походе, и уверен, что вы сумеете поддержать славу русской армии». Его Величество прибавил, что Великий Князь Николай Николаевич Старший находился уже в огне у Браилова, где пять турецких броненосцев обстреливали город, не причинив, однако, никакого вреда, и что войска действующей армии представились ему в самом блестящем состоянии, несмотря на дурные дороги и ненастную погоду.

Петербургское дворянство и городское общество спешили также представить Монарху сочувственные адресы. На приветствие городского головы и депутации от думы Государь отвечал следующими словами: «Благодарю вас, господа, за выраженные вами чувства. Я был уверен, что после слов, сказанных мной в Москве, и моего манифеста вы проявите те чувства, которые мне отрадно видеть в вас. Вы знаете, что мною было сделано все от меня зависящее, чтобы дело решилось мирным путем для избежания пролития дорогой мне русской крови и чтобы устранить замешательства промышленности. Всевышнему угодно было указать пути для достижения цели, и нам остается лишь уповать на милость Божию, чтобы цель наша была достигнута скорее. Выраженные вами чувства радуют меня, тем более что я вижу в них не одни лишь слова, но дело. Пожертвование ваше облегчит положение жертв, неизбежных в таком деле. Душевно благодарю вас и поручаю вам выразить мою благодарность всему городскому обществу». К этим словам Императрица, пожелавшая также принять думскую депутацию, прибавила следующее: «Значительное пожертвование от города С.-Петербурга на военные потребности, представленное городской думой в мое распоряжение, дает мне новый случай выразить мою сердечную благодарность. Я высоко ценю то чувство, которое руководило вами при назначении этого щедрого пожертвования. В чувствах ваших и в готовности на жертвы я никогда не сомневалась. От всей души благодарю вас и, в лице вашем, весь город». В таких же выражениях благодарили Император и Императрица петербургское дворянство за крупное пожертвование в пользу жен и детей пострадавших от войны.

В самый день отъезда Государя в Кишинев, т. е. за пять дней до обнародования манифеста об объявлении войны, государственный канцлер возвестил великим державам о решении, принятом Императором. В циркуляре его представителям России при иностранных Дворах, как и в Высочайшем манифесте, подробно изложен ход дипломатических переговоров и неуспешный их исход. «Отказ Порты и побуждения, на коих он основан, – писал князь Горчаков, – не оставляют никакой надежды на то, что она примет в уважение желания и советы Европы, и не дают никакого ручательства в том, что предложенные для улучшения участи христианского населения реформы будут введены; они делают невозможным мир с Черногорией и выполнение условий, которые могли бы привести к разоружению и умиротворению. При таких обстоятельствах попытки к примирению теряют всякую вероятность успеха, и остается одно из двух: или допустить продолжение положения дел, признанного державами несовместным с их интересами и интересами Европы вообще, или попытаться достигнуть путем понуждения того, чего единодушные усилия кабинетов не успели получить от Порты путем убеждения». Следовало сообщение, что русский Император решился принять на себя совершение дела, к выполнению которого вместе с собой приглашал все великие державы, и повелел своим войскам переступить границы Турции. «Возлагая на себя это бремя, – заключал циркуляр, – наш Августейший Монарх выполняет тем самым долг, налагаемый на него интересами России, мирное развитие которой задерживается постоянными смутами на Востоке. Его Императорское Величество сохраняет уверенность, что с тем вместе он действует соответственно чувствам и интересам Европы».

11-го апреля русский поверенный в делах в Константинополе нотой известил Порту, что вследствие отказа ее подчиниться требованиям великих держав ему предписано порвать с нею дипломатические сношения и оставить Константинополь в сопровождении всех чинов Императорского посольства и русских консулов в Турции. К этому сообщению он присовокупил, что обязан, во исполнение Высочайшего повеления, предупредить Порту, что на нее падет тяжкая ответственность в случае, если подверглись бы опасности не только русские подданные, но и вообще христиане, подданные султана или иностранных держав в какой бы ни было местности Оттоманской империи. 12-го мая Правительствующий Сенат обнародовал Высочайшее повеление с изложением правил, коими во все продолжение войны русские власти должны были руководствоваться как в отношении неприятеля и его подданных, так и в отношении нейтральных государств и их уроженцев. Правилами этими установлялось: 1) разрешение турецким подданным свободного проживания и мирных занятий в пределах России под защитой действующих законов; 2) дозволение турецким торговым судам, застигнутым объявлением войны в русских портах, свободно выходить в море в продолжение срока, достаточного для нагрузки товаров, не составляющих военной контрабанды; 3) право подданных нейтральных государств продолжать беспрепятственно торговые сношения с русскими портами и городами, под условием соблюдения законов Империи и начал международного права; кроме того: 4) военные власти обязаны были принимать все меры с целью обеспечить свободу законной торговли нейтральных государств, насколько она допускается условиями военных действий; 5) подтверждалась сила декларации парижского конгресса по морскому праву об отмене каперства, о праве нейтрального флота покрывать неприятельский груз и о нейтральных товарах, не подлежащих захвату под неприятельским флагом, – за исключением военной контрабанды, а также об обязательности лишь действительной блокады неприятельского берега, причем постановления эти предписано применять ко всем нейтральным державам, не исключая и тех, которые, подобно Испании и Северо-Американским Соединенным Штатам, не приступили к парижской декларации 1856 года; 6) в точности определены предметы, составляющие военную контрабанду и подлежащие захвату на нейтральных судах, если они предназначены в неприятельский порт; 7) нейтральные суда, которые занимаются перевозкой неприятельских войск, неприятельских депеш и переписки, поставкой и подвозом неприятелю военных припасов, не только захватываются, но и конфискуются; 8) военное начальство обязывается не препятствовать судоходству и законной торговле на Дунае и его берегах, подвергая их лишь тем временным стеснениям, которые являются неизбежным последствием войны; 9) оно должно оказывать особенное покровительство сооружениям, работам и личному составу Европейской Дунайской комиссии; 10) оно обязано уважать постановления Женевской конвенции 1864 года относительно неприкосновенности неприятельских госпиталей, походных лазаретов и врачебного персонала, под условием соблюдения взаимности со стороны неприятеля; 11) в силу Петербургской декларации 29-го ноября 1868 года воспрещается употребление разрывных снарядов весом менее 400 граммов; 12) ввиду смягчения бедствий войны и с целью согласовать, по мере возможности и под условием взаимности, военные действия с требованиями человеколюбия, военное начальство должно сообразоваться в своих распоряжениях с общим духом начал, заявленных Брюссельской конференцией 1874 года, насколько они применимы к Турции и к целям настоящей войны.

Объявление Россиею войны Турции, давно уже казавшееся неизбежным, тем не менее произвело сильное впечатление в Европе. Испуганная Порта обратилась к державам, подписавшим договор 1856 года, с просьбой, на основании VIII статьи этого договора, взять на себя посредничество между нею и Россией, но просьба эта не была уважена вследствие заявления князя Горчакова, что о мире теперь думать поздно.

Все европейские державы издали декларации о своем нейтралитете, которые сопровождались более или менее определенными пояснениями.

О решении своем объявить Порте войну Император Александр известил Императора Вильгельма собственноручным письмом. Германский Император ответил на него выражением своей непоколебимой дружбы к Государю, сердечного расположения к боевым своим товарищам русской армии, пожелания ей успехов, а также сочувствия делу освобождения турецких христиан. Отправление князя Рейса послом в Константинополь князь Бисмарк объяснил необходимостью охранять там интересы не только Германии, но и России, подданные которой, оставшиеся в Турции, вверены попечению германских дипломатических и консульских представителей. По поводу отъезда Императора Александра в действующую армию немецкий канцлер выразил полное удовольствие и повторил уверения в дружественном и прямодушном расположении к России, но при этом случае высказал также надежду, что по одержании победы Россия покажет себя умеренной и великодушной к противнику, прибавив, что как только Двор наш пожелает завести речь о мире, то Рейс может содействовать ему в том в Константинополе, разумеется, только с нашего согласия.

Австро-венгерскому правительству пришлось успокаивать общественное мнение, встревоженное вступлением русских войск в Турцию и войной, вспыхнувшей в ближайшем соседстве с дунайской монархией. На запросы в палатах австрийские и венгерские министры отвечали, что венский Двор употребил все усилия, дабы русско-турецкая война не обратилась в общеевропейское столкновение, и сохранил за собой право повлиять на последствия войны и на окончательное устройство Востока в той мере, которая обуславливается географическим положением Австро-Венгрии и политическими ее интересами.

С нескрываемыми досадою и раздражением относилась к России одна только Англия. Сент-джемский кабинет оспаривал заключения русского циркуляра о войне; он не соглашался с высказанным князем Горчаковым мнением, что ответ Порты на сообщенный ей лондонский протокол не оставлял ни малейшей надежды на подчинение ее воле и требованиям христианских держав и делал невозможным заключение мира с Черногорией, а также взаимное разоружение. Еще менее допускали министры королевы Виктории, что, объявив войну Турции, Россия действовала в согласии с чувствами и интересами Европы. Лорд Дерби прямо выражал мысль, что, поступая таким образом, Россия нарушает обязательство, наложенное на нее VIII статьей Парижского трактата. «Начав действовать против Турции за свой собственный счет, – писал он, – и прибегнув к оружию без предварительного совета со своими союзниками, русский Император отделился от европейского соглашения, которое поддерживалось доселе, и в то же время отступил от правила, на которое сам торжественно изъявил согласие. Невозможно предвидеть все последствия такого поступка». Выслушав эти резкие замечания из уст великобританского посла, князь Горчаков отвечал, что, желая избегнуть раздражающей полемики, которая ни в каком случае не может повести к добру, он оставит английскую депешу без ответа.

Но этим сообщением не ограничился лондонский Двор. Узнав о предстоявшем отъезде в Петербург русского посла, графа Шувалова, лорд Дерби вручил ему ноту, в коей «во избежание недоразумений» перечислил те пункты, распространение на которых военных действий затронуло бы интересы Англии и повлекло бы за собой прекращение ее нейтралитета и вооруженное вмешательство в войну России с Турцией. То были: Суэцкий канал, Египет, Константинополь, Босфор и Дарданеллы, наконец, Персидский залив. Для успокоения общественного мнения Англии министр иностранных дел королевы требовал положительного ответа на свое сообщение. Желание его было исполнено. С Высочайшего соизволения князь Горчаков поручил графу Шувалову передать лорду Дерби, что Россия не намерена ни блокировать, ни заграждать Суэцкого канала, ни угрожать ему каким бы ни было образом, почитая его международным сооружением, важным для всемирной торговли; что хотя Египет и является составной частью Оттоманской империи, а египетские войска участвуют в войне против России, но, ввиду того что в Египте замешаны европейские интересы и в особенности интересы Англии, Россия не включит эту страну в сферу своих военных операций; что, не предрешая результатов войны, Россия признает во всяком случае, что участь Константинополя составляет вопрос, представляющий общий интерес, который может быть разрешен только общим соглашением, и что если возбудится вопрос о принадлежности этого города, то он не может принадлежать ни одной из европейских держав; что Босфор и Дарданеллы, хотя оба берега их и принадлежат одному государю, являются истоком двух обширных морей, в которых заинтересованы все державы, а потому следует при заключении мира разрешить этот вопрос с общего согласия, на основаниях справедливых и действительно обеспеченных; что русское правительство не посягнет ни на Персидский залив, ни на какой-либо иной путь в Индию. Императорский кабинет, заявлял канцлер, вообще не распространит войну за пределы того, чего требует цель войны, громко и ясно возвещенная Императором. Он будет уважать интересы Англии, доколе та станет соблюдать нейтралитет, в надежде, что и Англия примет во внимание интересы России, заключающиеся в том, чтобы положить конец бедственному состоянию турецких христиан и вызываемым им непрерывным кризисам, одинаково влияющим как на внутреннее, так и на внешнее положение России. Улучшение их участи не противно ни одному из европейских интересов. Император Александр не положит оружия, пока цель эта не будет достигнута и обеспечена надлежащим образом.

Так, все великие державы Запада заняли выжидательное положение к начинавшейся войне. Из христианских государств Балканского полуострова одна только Черногория выступила как деятельная союзница России. В самый день объявления войны князь Николай возобновил военные действия против турок. Румыния не последовала его примеру. Она хотя и заключила с нами конвенцию о свободном пропуске русских войск через ее владения, но лишь после того, как обращение ее к великим державам о признании ее нейтралитета осталось без отклика. По вступлении русских войск в Румынию румынские войска не соединились с ними, но отступили и сосредоточились в западных областях княжества. Лишь после того как Порта объявила Румынии войну, румынские палаты 10-го мая провозгласили княжество независимым, а князь Карл оказал главнокомандующему русской действующей армией, перенесшему свою главную квартиру в гор. Плоешти, почетный и радушный прием. Сербия и Греция не двинулись. Об удержании их в нейтральном положении усердно хлопотала английская дипломатия.

Впрочем, Императорский кабинет не только не искал побудить правительства Румынии, Сербии и Греции к деятельному участию в войне, но даже предпочитал, чтобы они не участвовали в поединке России с Турцией. Князь Горчаков полагал, что в военных операциях следует ограничиться самым необходимым, не заходить слишком далеко, не давать войне разрастаться, словом, вести ее «умеренным образом». Целью войны, рассуждал он, должно быть понуждение султана к дарованию своим христианским подданным прав и преимуществ, выговоренных в их пользу Европой, но отнюдь не распадение Оттоманской империи и окончательное разрешение Восточного вопроса. Для этой цели достаточно русских сил, и всякое участие в войне христианских балканских государств может только затруднить ее достижение, не говоря уже об опасности вызвать вмешательство западных держав и таким образом зажечь пожар, который распространился бы далеко за пределы Балканского полуострова и пламя которого охватило бы всю Европу, весь мир. Умеренный способ ведения войны русский канцлер считал единственным средством удержать державы Запада в состоянии нейтралитета, а для того чтобы сломить упорство Порты, две или три наши победы над турками представлялись ему вполне достаточными.

Исходя из этих соображений, в советах Императора Александра, русская дипломатия настаивала и теперь, как в 1828 году, на том, чтобы задунайский поход предпринят был с силами, которые большинство русских военачальников признавало далеко не отвечающими силам противника. Уступая убеждениям главнокомандующего действующей армией и прочих призванных на совещание генералов, Государь, в бытность свою в Кишиневе, повелел, в дополнение к произведенной в ноябре 1876 года мобилизации четырех корпусов, составлявших дунайскую армию, мобилизовать семь пехотных и две кавалерийские дивизии с их артиллерией и одну саперную бригаду, а в мае 1877 года мобилизована еще одна пехотная дивизия для подкрепления закавказских войск.

Но и с этими силами предполагалось не переносить войны за Балканы, если только Порта станет просить мира ранее чем будет предпринято это движение. В таком случае, по мнению Императорского кабинета, мир мог состояться на следующих условиях: Болгария до Балкан будет возведена на степень вассального, но автономного княжества, за ручательством Европы; из нее будут удалены турецкие войска и чиновники, крепости будут срыты, установлено самоуправление и народная милиция; Южной Болгарии, по ту сторону Балкан, и всем прочим христианским областям Оттоманской империи державы выговорят наилучшие гарантии правильной администрации; Черногория и Сербия получат земельное приращение, определенное с общего согласия великих держав; Боснии и Герцеговине будут дарованы учреждения, признанные отвечающими их внутреннему положению и обеспечивающими им хорошее управление из туземцев, причем Австро-Венгрии предоставлен будет преобладающий голос в устройстве их участи; Сербия, как и Болгария, останется в вассальном отношении к султану, но от держав будет зависеть настоять перед Портой на признании независимости Румынии; Россия не потребует для себя другого вознаграждения, кроме возвращения ей части Бессарабии до Дуная, отторгнутой от нее в 1856 году, и уступки Батума; вознаграждением Румынии может служить в таком случае или признание ее независимости, или, если она останется вассальной, – часть Добруджи; если Австро-Венгрия потребует вознаграждения и для себя, то Россия не воспротивится тому, чтобы она искала его в Боснии и Герцеговине.

Эти условия мира и обязательство не переступать за Балканы, если Порта своевременно выразит на них согласие, были доверительно сообщены Дворам берлинскому, венскому и лондонскому, с предупреждением, что в случае отклонения их Портою Россия должна будет вести войну до тех пор, пока не вынудит Турцию к миру. Графу Шувалову поручено было заявить лорду Дерби, что цель России – положить конец смутам, столь часто повторяющимся на Востоке, с одной стороны, убедив турок в перевесе своих сил, так чтоб они впредь уже не смели вызывать ее на бой, а с другой – обеспечить турецких христиан, и в особенности болгар, от злоупотреблений турецкой администрации. Цель Англии – поддержать начало целости Оттоманской империи и неприкосновенность Константинополя и Проливов. Обе эти цели С.-Петербургский кабинет не признавал несогласуемыми. От Англии зависит, утверждал он, путем воздействия на Порту и склонением ее к миру предупредить переход русских войск за Балканы и окончательное распадение Оттоманской империи.

Между тем военные действия открылись на обоих театрах войны. В самый день ее объявления, 12-го апреля, дунайская армия перешла через Прут четырьмя колоннами, под начальством генералов: барона Дризена, Ванновского, Радецкого и князя Шаховского, а передовой отряд полковника Струкова занял Барбошский мост, на Серете, близ Галаца. В тот же день войска кавказской армии вступили в Малую Азию, так же в четырех колоннах, которыми начальствовали генералы: Лорис-Меликов, направившийся к Карсу, Тергукасов – к Баязету, Девель – к Ардагану и Оклобжио – к Батуму.

Первые действия русских войск, как в Европе, так и в Азии, ознаменовались блестящими успехами. В продолжение мая дунайская армия, заняв левый берег Нижнего Дуная, сосредоточилась в окрестностях Бухареста, кавалерия же расположилась вдоль по Дунаю, от впадения в него Ольты до Килии. Главная квартира перенесена была в Плоешти. Прибывшая к Браилову осадная артиллерия открыла перестрелку с турецкой артиллерией, находившейся по ту сторону Дуная. Удачными выстрелами ее затоплен турецкий броненосец. Другой неприятельский броненосец взорван с миноносного катера лейтенантами Дубасовым и Шестаковым. Минные заграждения устроены: на нижнем Дунае – у Браилова, на среднем – между Парапаном и Корабией. В Малой Азии крепости Ардаган и Баязет взяты приступом, после чего приступлено к обложению крепости Карс.

Император Александр желал быть личным свидетелем боевых подвигов доблестных своих войск. 21-го мая, в 11 часов вечера, Его Величество, сопровождаемый Наследником Цесаревичем и Великим Князем Сергием Александровичем, выехал по железной дороге из Царского Села в действующую армию. В свите Государя находились: канцлер князь Горчаков, министры: Императорского Двора и военный. Вечером 24-го мая Царский поезд в Унгенах переступил русскую границу, а на другой день, в начале второго часа пополудни, прибыл в Браилов. Там ждали Императора: Августейший Главнокомандующий, Великие Князья Владимир Александрович и Николай Николаевич младший, начальники частей и главные чины полевого штаба, а также генералы и офицеры, отличившиеся в делах с неприятелем и получившие уже георгиевские кресты и другие боевые отличия. Обняв брата и поблагодарив военных чинов за проявленную храбрость, Государь продолжал путь в Плоешти – главную квартиру действующей армии, куда и прибыл в тот же вечер. На следующий день приехал приветствовать Его Величество князь Карл Румынский, которому Император не замедлил отдать визит в Бухаресте. Румынские власти, войска и весь народ громкими кликами радости встретили того, кого в приветственной речи председатель румынской палаты депутатов г-н Россети назвал «освободителем Румынии».

В продолжение трех недель половодье на Дунае не дозволяло предпринять переправы через эту реку. Между тем Государя занимал пересмотр важных политических вопросов. По прибытии в армию он скоро убедился, что принятое в Петербурге решение, не переступать за черту Балкан и удовольствоваться согласием Порты на разделение Болгарии на две области, из которых та, что расположена к северу от Балканской цепи, составила бы автономное княжество, а вторая осталась бы под непосредственной властью султана, – не отвечает побуждениям, вызвавшим войну, потому что при этих условиях пришлось бы оставить под турецким владычеством тех именно болгар, которые наиболее пострадали от насилия и произвола мусульман. В этом смысле поручено было русским послам объясниться с кабинетами берлинским, венским и лондонским, предупредив их, что по зрелом размышлении русский Двор находит, что Болгария по обе стороны Балкан должна составить одну область, состоящую в вассальных отношениях к Порте, но пользующуюся полной самостоятельностью внутреннего управления. В сознании военных потребностей изменился взгляд Императора Александра и на движение русской армии за Балканы и на участие в войне Сербии и Румынии. Сербский князь Милан, прибывший в Плоешти в сопровождении первого министра Ристича, удостоен милостивого приема и обнадежен согласием России на возобновление Сербией, в союзе с нею, военных действий против турок; с Румынией заключено соглашение о деятельном содействии румынских войск операциям русской действующей армии.

Местом перехода главных русских сил через Дунай, в глубочайшей тайне, избрана главнокомандующим Зимница, местечко, расположенное на левом берегу реки, против лежащего на правом берегу болгарского города Систова. Дабы отвлечь внимание неприятеля от этого пункта, в ночь на 10-е июня передовой отряд 14-го корпуса успешно переправился через Нижний Дунай у Галаца и занял на турецком берегу высоты Буджака. В тот же день Государь отправился в Галац, куда прибыл на следующий день, в пять часов утра. Первым вопросом Его Величества было: «Сколько жертв стоила эта переправа?» Узнав, что раненые офицеры и нижние чины свезены в Галацкий госпиталь, Император пожелал немедленно навестить их. С глазами, полными слез, утешал он увечных и страждущих воинов, благодарил за службу и за пролитую кровь, раздал им кресты и другие награды, щедро одаряя их и деньгами. С этого дня и до самого отъезда из армии посещение госпиталей и лазаретов сделалось главной заботой Государя. Он являлся в них ангелом-утешителем, ободряя раненых, ласково беседуя с ними, расспрашивая их о желаниях и нуждах, осыпая выражениями царской милости как их, так и санитарный персонал, врачей и сестер милосердия, с неутомимым рвением совершая свой человеколюбивый подвиг.

В Галаце и Браилове Император Александр присутствовал при посадке на суда остальных частей 14-го корпуса, переправлявшихся на правый берег Дуная и скоро занявших, без выстрела, Мачин, Тульчу и Исакчу. По возвращении в Плоешти вечером 11-го июня Его Величество подписал воззвание на болгарском языке, которое войска наши, перешедшие Дунай, должны были распространять среди христианского населения Болгарии.

«Болгаре, – гласило оно, – мои войска перешли Дунай и вступают ныне на землю вашу, где уже не раз сражались они за облегчение бедственной участи христиан Балканского полуострова. Неуклонно следуя древнему историческому преданию, всегда черпая новые силы в заветном единомыслии всего православного русского народа, мои прародители успели в былые годы своим влиянием и оружием последовательно обеспечить участь сербов и румын и вызвали эти народы к новой политической жизни. Время и обстоятельства не изменили того сочувствия, которое Россия питала к единоверцам своим на Востоке. И ныне она с равным благоволением и любовью относится ко всем многочисленным членам великой христианской семьи на Востоке. На храброе войско мое, предводимое моим любезным братом, Великим Князем Николаем Николаевичем, повелениями моими возложено – оградить навеки вашу народность и утвердить за вами те священные права, без которых немыслимо мирное и правильное развитие вашей гражданской жизни. Права эти вы приобрели не силой вооруженного сопротивления, а дорогой ценой вековых страданий, ценой крови мучеников, в которой так долго тонули вы и ваши покорные предки. Жители страны Болгарской! Задача России – созидать, а не разрушать. Она призвана Всевышним Промыслом согласить и умиротворить все народности и все исповедания в тех частях Болгарии, где совместно живут люди разного происхождения и разной веры. Отныне русское оружие оградит от всякого насилия каждого христианина; ни один волос не спадет безнаказанно с его головы; ни одна крупица его имущества не будет, без немедленного возмездия, похищена у него мусульманином или кем другим. За каждое преступление беспощадно последует законное наказание. Жизнь, свобода, честь, имущество каждого христианина, к какой бы церкви он ни принадлежал, будут одинаково обеспечены. Но не месть будет руководить нами, а сознание строгой справедливости, стремление создать постепенно право и порядок там, где доселе господствовал лишь дикий произвол». Следовало обращение к мусульманам, живущим в Болгарии. Русская власть не будет возмещать содеянных ими жестокостей и преступлений над согражданами-христианами, если только они чистосердечно признают суд Божий, над ними совершающийся, и безусловно покорятся русским властям. Под этим условием обещалось, что вера их останется неприкосновенной и будут охраняемы жизнь, достояние и честь как их, так и их семейств. Христиане Болгарии так же приглашались явить пример христианской любви, забыть старые домашние распри, сплотиться вокруг русского знамени и, всеми силами содействуя успехам русского оружия, служить прочному возрождению болгарского края. Воззвание заключалось следующими словами: «По мере того как русские войска будут подвигаться вовнутрь страны, турецкие власти будут заменяемы правильным управлением. К деятельному участию в нем будут немедленно призваны местные жители, содействуя, под высшим руководством, мною установленной для сего власти, и новые болгарские дружины послужат ядром местной болгарской силы, предназначенной к охранению всеобщего порядка и безопасности. Готовностью честно служить своей родине, бескорыстием и беспристрастием в исполнении этого высокого служения – докажите вселенной, что вы достойны участи, которую Россия столько лет, с таким трудом и пожертвованиями для вас готовила. Слушайтесь русской власти, исполняйте в точности ее указания. В этом сила и спасение. Смиренно молю Всевышнего, да дарует нам одоление над врагами христианства и да ниспошлет свыше благословение свое на правое дело. Александр».

Проведя в Плоештах весь день 12-го июня, Император выехал оттуда 13-го, в четыре часа пополудни, и к утру следующего дня, доехав до Слатина по железной дороге, проследовал в экипаже на курган, возвышавшийся на самом берегу Дуная, в трех верстах от румынского города Турн-Магурелли и почти насупротив турецкой крепости Никополя. Там нашел Государь главнокомандующего, вместе с которым он долго наблюдал за пушечной перестрелкой наших береговых осадных батарей с неприятельской крепостью. Усиленная эта пальба предпринята была с целью отвлечь внимание турок от Зимницы, где все готовилось к переправе, которая началась в ночь с 14-го на 15-е. Ночь эту Император провел в Драче, деревне, расположенной неподалеку от Турн-Магурелли, а рано поутру он в сопровождении Великого Князя Николая Николаевича Старшего снова выехал на придунайский курган. Пока Государь глядел в подзорную трубку в направлении к Зимнице, главнокомандующий, взобравшись на козлы телеграфной кареты, сам переговаривался с Зимницкой телеграфной станцией и тотчас же передавал Его Величеству сведения о ходе переправы. Трудная и сложная операция эта удалась как нельзя лучше. К одиннадцати часам утра, поставленная на понтоны, 14-я пехотная дивизия генерала Драгомирова была уже вся перевезена на левый берег реки, а турки поспешно отступили к Систову. Вслед за 14-й поплыла 9-я дивизия и стрелки. Уже по возвращении Государя в Драчу к обеду получена была телеграмма из Зимницы от начальника штаба армии, генерал-адъютанта Непокойчицкого, известившая, что переход через Дунай двух пехотных дивизий, трех батарей артиллерии и сотни казаков совершился с полным успехом и что переправившиеся на правый берег войска наши овладели Систовым и окружающими высотами. Государь был в восторге и тут же возложил на брата знаки ордена св. Георгия II степени. «С малолетства сроднившись с армией, – сказал он обступившим его генералам и офицерам Императорской квартиры, – я не вытерпел и приехал, чтобы разделить с нею труды и заботы. Я рад, что хоть частичке моей гвардии досталось трудное дело, и она геройски исполнила его. Дай Бог, чтобы всегда так было».

На другой день, 16-го июня, на рассвете Государь летел в Зимницу, где уже опередил его прибытием Великий Князь Николай Николаевич Старший. Ровно в полдень, при оглушительных кликах «ура!», Император Александр сел в приготовленный для него понтон и высадился на противоположном турецком берегу, где встретил его главнокомандующий, окруженный блестящей свитой. В прочувствованных словах благодарил верховный вождь русской армии начальников частей за их труды и распоряжения, увенчавшиеся столь блестящим успехом.

Сев на коня, Государь поднялся в гору к Систову, поздравляя с победой расставленные по пути полки 8-го корпуса, на долю которого выпала честь первым вступить на неприятельскую землю. Впереди Систова навстречу Государю вышло православное духовенство с хоругвями, крестом и св. водою и все болгарское население города. Мужчины кричали «живио!», женщины и дети усыпали царский путь цветами, старики плакали от радости, все целовали стремена и ноги Государя. Приложившись к кресту, Его Величество направился в собор, где отстоял литургию и молебствие, потом проехал на наши аванпосты, расположенные на запад от города, почти на ружейный выстрел от неприятеля, и, осмотрев войска и местность, принял почетных жителей и стариков. К обеду Государь вернулся в Зимницу.

В Зимнице Император Александр провел более двух недель в небольшом доме, принадлежавшем князю Ипсиланти. Сначала Государь следил за постройкой моста и за постепенным переходом по нему наших главных сил, разделенных на четыре отряда. 12-й и 13-й корпуса под начальством Наследника Цесаревича составили рущукский отряд, расположенный между реками Янтрой и Ломом для обеспечения левого фланга армии; 9-й корпус приступил к осаде Никополя; остальные войска сосредоточивались вокруг главной квартиры, перенесенной 25-го июня в Царевицы; наконец, передовой отряд, под начальством генерала Гурко, был двинут в направлении к Тырнову и Балканам. Великий Князь Алексей Александрович назначен главным начальником собранных на Дунае морских частей, а Великий Князь Владимир Александрович – командующим 12-м корпусом.

По отъезде из Зимницы брата и двух старших сыновей Государь время свое разделял между смотрами подходивших к мосту войск, посещением госпиталей и поездками по окрестностям. Скоро получил он известие о занятии Тырнова отрядом генерала Гурко и о перенесении главной квартиры в эту древнюю столицу болгарских царей. Император томился отдаленностью своего местопребывания от театра военных действий. Его тянуло за Дунай, поближе к полям сражений, на которых решалась участь похода. Предоставив главнокомандующему полную свободу распоряжаться движениями армии, Государь считал своим царственным долгом заботу о жертвах войны, о страждущих воинах, раненых и больных. Он хотел находиться среди них, «братом милосердия», как выражался он сам о своем человеколюбивом подвиге. 3-го июля Его Величество и следовавшая за ним Императорская квартира перебрались за Дунай и расположились на ночлег в деревне Царевицах, в пяти верстах от переправы. При Императоре находился Великий Князь Сергий Александрович. Великий Князь Алексей Александрович остался в Зимнице, чтобы руководить работами и действиями наших моряков на Дунае. К вечеру этого дня Государь получил известие о переходе передового отряда генерала Гурко через Хаскиоский перевал за Балканы.

В ночь с 3-го на 4-е июля в Царском лагере вызвала тревогу телеграмма из Систова, извещавшая о появлении турок под этим городом. Государь тотчас приказал разбудить свою свиту и, во главе ее, выступил в направлении к селу Павло, где расположена была штаб-квартира Наследника. К счастью, известие оказалось ложным. Встреченный Цесаревичем, Император, по прибытии в Павло, получил от командира 9-го корпуса, генерала Криднера, телеграмму: «Никополь у ног Вашего Величества». Турецкая крепость после ожесточенного боя, длившегося целый день, сдалась на капитуляцию; взято в плен двое пашей и до 6000 человек регулярного войска.

6-го июля Государь расстался с Наследником, перенесшим свою главную квартиру далее к Лому, а 8-го сам переехал в Белу, город на Янтре, где и оставался до конца июля.

Еще в Зимнице получены были с Кавказа неблагоприятные вести. После поражения, нанесенного отряду генерала Геймана Мухтаром-пашой у Зивина, генерал Лорис-Меликов вынужден был снять осаду Карса. Немалого труда стоило генералу Тергукасову освободить русский гарнизон, осажденный в Баязетской цитадели превосходными силами неприятеля. В последних числах июля все отряды кавказского действующего корпуса перешли обратно за русскую границу.

На европейском театре войны – первой неудачей было отражение Османом-пашой, 8-го июля, дивизии генерала Шильдер-Шульднера при нападении его на Плевну. Предпринятая десять дней спустя вторичная попытка овладеть этим городом соединенными силами 9-го и 11-го корпусов окончилась еще более чувствительной неудачей. В этот промежуток времени главнокомандующий западной турецкой армией, Осман-паша, окопавшись впереди Плевны, обратил свою позицию в обширный укрепленный лагерь и отбил произведенный на него штурм с сильной потерей для нападавших. Урон наш в этом бою простирался до 6000 человек убитыми и ранеными. В тот же день генерал Гурко, по овладении Шипкинским перевалом и долиной Тунджис, городами Казанлыком, Эски-Загрой и Йени-Загрой, встретился со значительно превосходившей числом отряд его армией Сулеймана-паши и, оттесненный ею, вынужден был отступить за Балканы, удержав, однако, за нами горные перевалы, в том числе и важнейший из них, Шипкинский.

Тотчас по получении известия об отбитии второй атаки на Плевну и не зная еще об отступлении генерала Гурко за Балканы, Император Александр пригласил главнокомандующего прибыть к нему в Белу для совещания. На военном совете, происходившем 19-го июля в Высочайшем присутствии, в котором приняли участие Великий Князь Николай Николаевич, Наследник Цесаревич, военный министр и начальник штаба действующей армии, решено мобилизовать и двинуть за Дунай весь гвардейский корпус, за исключением кирасирской дивизии, а также 24-ю пехотную дивизию. Весть о неудачах, постигших отряд Гурко, не поколебала твердости Императора. Бодрость свою он искал передать войскам, говоря офицерам различных частей, проходивших через Белу: «Вы слышали о неудаче? Не унывайте, Бог милостив. Я потребовал гвардию».

Между тем главная квартира Великого Князя Николая Николаевича перенесена была из Тырнова в Горный Студень. Туда же решился переехать и Государь со своей свитою, главным образом вследствие настояний лейб-медика Боткина, находившего климат Белы нездоровым и способствующим усилению лихорадки, которою уже начал страдать Император. 2-го августа Государь прибыл в Горный Студень совершив верхом сорокапятиверстный переход туда из Белы. Для Его Величества приготовлен был небольшой деревянный дом в шесть комнат, которые Государь разделил с министрами: Императорского двора – графом А. В. Адлербергом и военным – генерал-адъютантом Милютиным; в подвальном этаже дома поместился генерал-адъютант князь Суворов. Царская свита расположилась вокруг в палатках.

Здесь царственному подвижнику суждено было пережить тяжелые, нерадостные дни. Ближайшие к нему лица не раз, тотчас по переходе армии за Дунай, пытались убедить его оставить армию и возвратиться в Петербург. Они опасались вредного влияния на его нервную и впечатлительную натуру печальных известий с места боя, бедствий, неразрывно сопряженных с войной, переполнения госпиталей и лазаретов ранеными, трепетали и за личную его безопасность при том неблагоприятном обороте, который принимали дела в нашем центре и на правом фланге, где с минуты на минуту можно было ожидать перехода неприятеля в наступление. Но Император Александр и слышать не хотел об оставлении армии. Невзирая на невыносимый летний зной, как впоследствии на приближение ненастной осени, на все лишения, сопряженные с походной жизнью в дикой, опустошенной стране, на болезненное состояние своего здоровья, он решился с христианским смирением совершить свой подвиг – до конца.

В Горном Студне Государь вставал около восьми часов утра, никогда не изменяя этого часа, даже после тревожных ночей, часто проведенных без сна, отвечая на замечания своего врача: «Я не могу вставать позже потому, что не успею иначе всего сделать». До кофе он совершал утреннюю прогулку пешком, иногда заходя в лазареты; потом принимался за обычные занятия, читал телеграммы и разные донесения, просматривал и газеты, внимательно следя за военными действиями, изучая их на карте, делая отметки сообразно полученным сведениям. В двенадцать часов подавали завтрак в большом шатре, к которому собиралась вся свита. Телеграммы, получаемые во время завтрака или обеда, читались вслух. После полудня Его Величество удалялся к себе и несколько часов посвящал работе над бумагами, присылаемыми из Петербурга, читал их и делал на полях замечания или писал резолюции. В эту пору дня слушал он доклады не отлучавшихся от него министров – Императорского двора, военного, и шефа жандармов, переписывался с оставшимся в Бухаресте государственным канцлером, принимал посланных к нему лиц или курьеров. В четыре часа Государь ложился отдохнуть, всегда приказывая разбудить себя, если получится какое-либо важное известие. Отдохнув с час времени, он совершал прогулку в экипаже по лагерю и ежедневно навещал то тот, то другой лазарет. Обедал Государь в семь часов в том же шатре, окруженный свитою. После обеда, за чаем, читались вслух выписки из газет иностранных и русских. В одиннадцать часов вечера все расходились, но Император, погуляв немного, долго еще работал у себя, обыкновенно до часу ночи, иногда и долее, когда в часы, назначенные для дневной работы, ему приходилось выезжать на позиции.

После второй Плевны и отступления передового отряда генерала Гурко за Балканы наступило повсеместное затишье, продолжавшееся без малого три недели. Прервано оно было 4-го августа неудавшейся попыткой турок прорваться через Хаскиоский перевал. Пять дней спустя, 9-го августа, Сулейман-паша со значительными силами атаковал перевал на Шипке. В этот день отбито несколько приступов, но турки с необычайным упорством возобновляли их в продолжение шести последующих дней, атакуя наши позиции по десяти и более раз в сутки. В шестидневном бою генерал Радецкий отстоял перевал, благодаря прибывшим подкреплениям и беззаветной храбрости и самоотвержению войск.

С беспокойством и тревогою следил Император Александр за перипетиями кровавой бойни, от исхода которой зависела участь похода. С нетерпением ждал он телеграмм с места сражения, сам принимал, расспрашивал и выслушивал всех прибывших с Шипки офицеров, русских и иностранных, даже корреспондентов газет. «Что же это, наконец, второй Севастополь!» – воскликнул он, когда развернулась пред ним картина ужаса, страданий и смерти, отражавшаяся как в официальных донесениях, так и в рассказах очевидцев. Вести о многочисленных жертвах боя раздирали ему сердце. Беспрерывная внутренняя тревога отразилась на его здоровье. Вид его был истомленный; он похудел, осунулся, как будто сгорбился под тяжестью забот. Труднее прежнего переносил он стоявшую невыносимую жару. Единственной отрадой Императора было не прекращавшееся ежедневное посещение им госпиталей. «Государь, – свидетельствует обычный спутник его в этих посещениях, С. П. Боткин, – относится с такой истинной сердечностью к раненым, что невольно становится тепло при этих сценах. Солдатики, как дети, бросаются на подарки и радуются чрезвычайно наивно. Сколько мне приходилось видеть этих прекрасных синих глаз, слегка увлажненных слезою. Я до сих пор не могу смотреть на эти сцены без особого чувства теплоты и умиления».

Едва прекратились отчаянные приступы Сулеймана-паши на Шипку, как перешли в наступление Осман-паша на нашем правом фланге и Мехмед-Али – на левом. Нападение на войска Западного отряда, стоявшего против Плевны, под начальством генерала Зотова, было отражено 19-го августа под Пелишатом; накануне – 18-го – передовые войска рущукского отряда были оттеснены турками, возобновившими 24-го свое нападение на отряд Цесаревича по всей линии, но – безуспешно.

Между тем в действующую армию прибыли подкрепления: 2-я и 3-я пехотные дивизии и 3-я стрелковая бригада, а также двадцатипятитысячная румынская армия, перешедшая через Дунай, под личным предводительством князя Карла, который 16-го августа посетил Императора в Горном Студне. Там, на военном совете, решено, что румынские войска, вместе с русскими 4-м и 9-м корпусами, войдут в состав Западного отряда, который поступит под главное начальство князя Карла.

С этими силами признано было возможным возобновить в третий раз нападение на Плевну и защищавшие ее войска Османа-паши. С Западным отрядом соединился отряд генерала князя Имеретинского, взявший с бою Ловчу. 26-го августа все собранные под Плевной части придвинулись к этому городу и с возведенных в одну ночь батарей – в числе их и две батареи осадной артиллерии – открыли огонь по турецкому укрепленному лагерю. Решено, после предварительной подготовки артиллерийским огнем, – штурмовать Плевну.

Государь пожелал быть свидетелем этого решительного боя. 24-го августа он вместе с главнокомандующим переехал из Горного Студня в Чауш-Махала, а 26-го выехал на позиции под Плевной. С возвышенности, находившейся между центром и правым нашим флангом и получившей название «Царского валика», Его Величество в этот и три последующих дня наблюдал за действием бомбардирования, а 30-го августа следил за ходом предпринятого штурма.

В день тезоименитства Государя, в полдень, на «Царском валике» отслужен был молебен, в присутствии Императора, главнокомандующего и многочисленной свиты.

Бой начался на левом фланге в одиннадцать часов утра, но, согласно диспозиции, штурмовые колонны двинулись на приступ только в три часа пополудни. «Боже мой, Боже мой, какой ужасный ружейный огонь», – молвил Император Александр, выехав на две версты вперед от «валика», чтобы ближе следить за ходом сражения. Недобрые вести приносились с места боя. Все наши атаки были последовательно отбиты. Войска отступали со страшным уроном. Под этим удручающим впечатлением Государь в восемь часов вечера уехал на ночлег в селение Радоницы. Лишь на другое утро Государю доложили, что на левом фланге генерал Скобелев 2-й овладел двумя турецкими редутами, а на правом фланге большой Гривицкий редут взят приступом архангелогородским полком, поддержанным румынами. «Скорбь Государя действительно искренняя и горячая, – пишет близко присматривавшийся к нему доверенный врач его, Боткин. – Но знает ли он причину всех этих погромов? Не известно. Его кругом обманывают, и кто же из специалистов решится прямо и откровенно высказать свое мнение? Все окружающее не блестит таким гражданским мужеством, которое бы давало право говорить правду там, где нужно…»

С рассветом 31-го августа Император снова выехал на позицию, на «Царский валик», который, по образному выражению Боткина, в эти скорбные дни был его «Голгофой». Он ясно видел оттуда, как на крайнем левом фланге, теснимый превосходными силами неприятеля, Скобелев вынужден был, отступая шаг за шагом, очистить занятые им накануне два редута. Поддержать его было нечем. Все резервы были уже введены в дело и так же, как и все прочие участвовавшие в штурме войска, понесли громадные потери. За два дня мы лишились убитыми и ранеными более 15000 человек, румыны – 3000.

Страшный, непомерный урон, ослабивший и расстроивший все части, отсутствие резервов, отдаленность шедших из России подкреплений – таковы были соображения, в силу которых главнокомандующий признавал невозможным оставаться на занимаемых под Плевной позициях. Он не скрыл от Государя, что считает необходимым отступление армии к Дунаю, ссылаясь на то, что война начата была с недостаточными силами… Против этого мнения с жаром восстал военный министр Милютин, возразивший, что отступление невозможно и было бы для армии позором; что нельзя отступать, когда ничего еще не известно о намерениях неприятеля, который, быть может, отступит и сам; что никто нас не теснит; что мы должны стоять, пока не подойдут подкрепления…

С самого приезда в армию Государь тщательно отстранял себя от руководительства военными действиями, предоставляя в этом отношении полную свободу и независимость главнокомандующему, и, по словам Боткина, «держал себя безукоризненно, не вмешиваясь иначе, как добрым советом». Так, он не раз сдерживал порывы и увлечения полевого штаба, напоминал главнокомандующему о необходимости оградить себя с флангов, обеспечить систовскую переправу и не слишком зарываться вперед. Перед второй Плевной Государь советовал быть осторожными, не давать сражения, не сосредоточив против Османа сил, равных тем, которыми располагал паша. Теперь, после третьей неудачи под Плевной, в торжественную и решительную минуту, когда от принятого решения зависели не только исход войны, но и будущая судьба России, ее обаяние в мире, Император Александр, «в сознании ответственности своей перед Россией», как сам он выражался, рассказывая об этом эпизоде близким ему лицам, нашел, что Царю принадлежит последнее, решающее слово. Личное мнение его было уже составлено. Он считал нужным, не отступая ни на шаг, в ожидании прибытия подкреплений, приступить к правильной осаде или, по меньшей мере, к обложению Плевны и во что бы то ни стало – покончить с Осман-пашою прежде, чем предпринимать какое-либо другое движение. Желая, однако, выслушать и мнение главных чинов полевого штаба и начальников частей, он созвал военный совет для окончательного обсуждения плана дальнейших действий.

Совет открылся на другой день, 1-го сентября, на «Царском валике», под личным председательством Государя. В нем приняли участие: главнокомандующий, военный министр и генералы: Непокойчицкий, Зотов, князь Масальский и Левицкий. Император, обведя весь кружок вопросительным взором, остановил его на главнокомандующем, который изложил подробно соображения, побуждавшие его настаивать на необходимости отступления к Дунаю. Генералы Зотов и князь Масальский предлагали отвести войска Западного отряда на позиции, которые занимали они до последнего движения к Плевне, за Осмой, и там ждать прихода подкреплений. Энергично восстал против всякого отступления генерал Левицкий. Он выразил мнение, что отступать в настоящую минуту, после нового поражения, отнюдь не следует ни одной пяди; что отступление невозможно ни в политическом смысле, по нашим отношениям к некоторым из европейских держав, ни в смысле нравственном, по отношению к противнику, к своей собственной армии и, наконец, к России; что нам теперь не отступать, а, напротив, надо еще теснее сплотиться вокруг Плевны, притянуть к ней из России возможно большие силы, взять сюда гвардию и гренадер, и стянув вокруг Османа, так сказать, железное кольцо, пресечь ему пути сообщения с Виддином и Софией и, так или иначе, посредством блокады или осады, вынудить его наконец к безусловной сдаче; что таков наш долг, которого требует от нас не только честь армии, но и честь государства. Военный министр еще более вескими доводами поддержал и развил мнение помощника начальника штаба действующей армии.

Мысли, высказанные генералами Милютиным и Левицким, вполне отвечали собственному убеждению Императора, и Его Величество приказал принять их за основание будущих действий. Решено мобилизовать три гренадерские дивизии и 1-ю отправить на Кавказ, а 2-ю и 3-ю – за Дунай. Тогда же по Высочайшему повелению вызван в действующую армию из Петербурга генерал-адъютант Тотлебен.

Государю оставалось исполнить еще один, последний, столь милый его отеческому сердцу долг: навестить и утешить многочисленных жертв боя, увечных и раненых воинов. На другой день по посещении госпиталя в Булгаренях Его Величество возвратился в Горный Студень. Туда же последовал за ним и главнокомандующий со своим штабом.

Вторичное пребывание Императора в Горном Студне продолжалось шесть недель. За все это время под Плевной было сравнительно спокойно, но турки возобновили отчаянные нападения свои на Шипку и на рущукский отряд Цесаревича. Настроение Государя было крайне тревожное и не замедлило отразиться на его здоровье. Со времени прибытия в армию он, правда, менее страдал грудной астмой, зато заболевал очень часто: в Плоешти – лихорадкой с катаром бронхов; в Беле – эпидемическим катаром желудка и кишок; в Горном Студне – кровавым поносом. По возвращении из-под Плевны, когда нестерпимую летнюю жару сменила сырая и холодная осенняя погода, Государь серьезно занемог местной лихорадкой. Врач его, Боткин, приписывал болезнь непривычке держать себя в данной местности сообразно требованиям известной гигиены. Припадки лихорадки были довольно продолжительны, сон тревожный, температура доходила до 40°. Озабоченные нездоровьем отца, поспешили к нему Цесаревич, Великие Князья Владимир и Сергий и прибывший из Петербурга Павел Александрович. Но Государь скоро оправился. Быстрому его выздоровлению содействовало прибытие гвардии на театр войны. Государь выезжал сам навстречу гвардейским частям, проходившим через Горный Студень, с любовью приветствовал их и поощрял к предстоявшим подвигам ласковыми и милостивыми словами. «Вы пойдете на святое дело, – говорил он офицерам. – Дай Бог, чтобы больше из вас вернулось назад… Вы не знаете, как каждый из вас мне дорог… Я уверен, что вы свято исполните свой долг… Я, впрочем, вас еще увижу, приеду к вам. До свиданья!»

15-го сентября в Горный Студень прибыл генерал-адъютант Тотлебен. Его поразил болезненный вид Императора, «но – замечает он – страдания его скорее нравственного свойства… Он добр и милостив как всегда, истинный рыцарь… Если бы все были такими, все бы пошло лучше». Защитник Севастополя приглашен был на военный совет, состоявшийся в Высочайшем присутствии и в котором участвовали: главнокомандующий, Наследник Цесаревич, военный министр и начальник полевого штаба. Постановлено обратить главные силы действующей армии против Плевны, чтобы покончить наконец с этой неожиданно созданной твердыней.

Окончательно ободрили Государя победные вести с Кавказа: 15-го сентября отбито нападение Измаила-паши на отряд генерала Тергукасова; 20-го войска наши атаковали левый фланг расположения Мухтара-паши и овладели горой Большие Ягны, принудив турок отступить к Авлиару; 3-го октября на Авлиарских высотах армия Мухтара-паши разбита наголову и отрезана от Карса. Последствием этой победы было вторичное обложение Карса русскими силами.

Главнокомандующему кавказской армией Великому Князю Михаилу Николаевичу послан орден св. Георгия 1-й степени при милостивой грамоте.

По объезде генерал-адъютантом Тотлебеном плевненских позиций знаменитый защитник Севастополя, ознакомившись с местностью и расположением войск Западного отряда, высказался решительно как против повторения штурма, так и против приступления к осаде. Целью действий он поставил: блокаду Плевны и пленение неприятельской армии. Соответственно этому взгляду, вполне одобренному Его Величеством, Западный отряд усилен всеми прибывшими в Болгарию войсками гвардейского корпуса, и помощником князя Карла Румынского, по званию начальника этого отряда, назначен Тотлебен.

Во исполнение его плана сильный отряд, в состав которого вошли гвардейские 1-я и 2-я пехотные и 2-я кавалерийская дивизии, под общим начальством генерала Гурко, перейдя на левый берег реки Вида, двинулся на софийско-плевненское шоссе. Ближайшей задачей его было овладеть турецкими укреплениями в тылу плевневского укрепленного лагеря. 12-го октября взят с боя Горный Дубняк. В этом деле гвардия покрыла себя славой, но победа стоила нам больших жертв: более 2500 человек выбыло из строя; после усиленной бомбардировки 16-го сдался Телиш; 20-го занят Дольний Дубняк. Таким образом вокруг Османа-паши постепенно стягивалось стальное кольцо. К концу октября Плевна была уже обложена со всех сторон.

Как только возобновились военные действия вокруг Плевны, Государь выразил намерение приблизиться к ним. 14-го октября Императорская квартира перенесена в Порадим, в десяти верстах от Плевны, где уже помещалась штаб-квартира князя Румынского. 25-го октября Его Величество произвел смотр гвардейским частям, расположенным лагерем по левую сторону реки Вида.

Тогда же отряд генерала Гурко выделен из состава Западного отряда, переименованного в отряд обложения Плевны, и двинут на юго-запад от Плевны, в направлении к Балканам и к Софии. На прежних позициях за Видом сменили его 2-я и 3-я гренадерские дивизии под начальством командира гренадерского корпуса, генерал-адъютанта Ганецкого. Получивший название Западного, отряд Гурко взял гор. Врац и занял Розолитский перевал. Следуя далее к югу, он овладел укрепленной позицией под Правецом, взял с бою Этрополь, занял Орханиэ и настиг отступавшего перед ним неприятеля, засевшего в неприступной горной местности под Араб-Конаком. Здесь остановило Гурко Высочайшее повеление: не идти вперед, пока не падет Плевна. Распоряжение это состоялось по настоянию Тотлебена, представившего Его Величеству, что действия Гурко не соответствуют силе его отряда и что он заходит слишком далеко, оставляя линию своих сообщений без прикрытия.

Подвигаясь вперед, отдельные отряды постепенно расширяли район нашего расположения в Болгарии. Начальник Сельви-Ловчинского отряда, генерал Карцов, взял Тетевень; румыны овладели Раховым и Лом-Паланкой. Под Плевной генерал Скобелев 2-й занял первый кряж Зеленых гор и придвинулся еще ближе к расположению неприятеля. Но предположенное им дальнейшее наступление было приостановлено Тотлебеном как не соответствующее общей цели наших действий. «Четвертой Плевны не будет», – сказал герой Севастополя Императору Александру Николаевичу, принимая начальство над отрядом обложения, и – сдержал слово. «Нужно гораздо больше решимости, – рассуждал он, – чтобы противиться безрассудным предприятиям и систематически следовать зрело обдуманному плану, чем идти наобум на штурм, который был бы весьма желателен неприятелю и расстроил бы наши силы. Весь вопрос заключается теперь в том: на сколько времени хватит у Османа продовольствия? Раз окажется недостаток в продовольствии, тесное обложение приведет к цели без значительных потерь». Ознакомясь с положением дела на месте, Государь вполне разделил мнение Тотлебена. «Только терпением, – сказал он ему после первого посещения возведенных им укреплений, – преодолеваются всякие затруднения». С этого дня Император энергично поддерживал Эдуарда Ивановича во всех случаях, когда тому приходилось оспаривать предположения полевого штаба или сдерживать порывы не в меру нетерпеливых частных начальников.

Между тем дела на Кавказе с каждым днем принимали более благоприятный оборот. Преследуя отступающего неприятеля, войска наши перешагнули за Саганлугский хребет, кавалерия находилась уже в 18-ти верстах от Эрзерума. 23-го октября соединенные отряды генералов Геймана и Тергукасова разбили армию Мухтара-паши и Измаила-паши на укрепленной позиции под Деве-Бойну. Турки бежали в полном расстройстве, бросив лагерь, оружие, запасы. Не менее успешно шла осада Карса: вылазки гарнизона все были отбиты с уроном для неприятеля.

Получив известие об этих делах, Государь телеграфировал Великому Князю-наместнику кавказскому 26-го октября: «Благодарю Бога за вновь дарованную победу 23-го числа. Честь и слава нашим молодецким войскам и достойным их начальникам! Ты поймешь мою и общую радость. Буду ждать с нетерпением подробностей и дальнейших известий. Сегодня 27 лет, как я удостоился получить георгиевский крест в рядах славных кавказских войск. Передай мое сердечное спасибо всем. Иду сейчас к молебну. Радуюсь успешным действиям князя Меликова в Дагестане и генерала Лазарева под Карсом. Кутаисскому полку мое особое спасибо за молодецкое дело. Ты можешь гордиться славными войсками, находящимися под твоей командой. Да будет благословение Божие и впредь с нами!»

6-го ноября Император Александр поехал в деревню Згалевицы для осмотра помещенного там центрального военно-временного госпиталя. Туда прискакал верхом начальник Императорских военно-походных телеграфов и, подавая Государю депешу, воскликнул: «Ваше Величество! Имею честь поздравить… Карс взят!». Государь снял фуражку, перекрестился и взволнованным голосом вслух прочитал телеграмму окружавшим его лицам. На другой день Его Величество приказал, чтобы ровно в полдень во всех отдельных отрядах и корпусах, находящихся за Дунаем, в виду турецких позиций, было отслужено благодарственное молебствие, во время которого, при возглашении многолетия российскому воинству и вечной памяти убиенным, вся артиллерия должна была салютовать боевыми залпами по неприятельским позициям. Сам Государь присутствовал на молебне на Тученицком редуте, в память этого дня получившего название Царского. Салютационные залпы производились со всех редутов и батарей, окружавших Плевну. После молебна Император обратился к войскам с краткой речью, в которой возвестил им о взятии Карса, числе пленных, орудий и прочих трофеев, и пожелал скорейшего и победоносного окончания с Плевной.

Карс был взят ночным приступом, и успех этого блестящего штурма снова возбудил в военных кругах вопрос: не следует ли выйти из тяжкого выжидательного положения, решившись в четвертый раз штурмовать Плевну? Намерению этому генерал-адъютант Тотлебен воспротивился всей силой своих убеждений. «До сих пор, – говорил он, – все шло по зрело обдуманному плану. Теперь же хотят действовать быстрее чем возможно. Мы должны спокойно выжидать результатов обложения. Я употребляю все усилия, чтобы тормозить». Мнение Тотлебена восторжествовало потому, что встретило могучую опору в Государе, пребывание которого в отряде, как занес в свой дневник защитник Севастополя, – «было в высшей степени благотворно».

«Нужно отдать полную справедливость Государю, – писал тогда же Боткин, – который до сих пор геройски переносит как физические, так и нравственные невзгоды…» Лейб-медик прибавлял, что «им надо любоваться», тогда как «разлагающиеся человеческие остатки» – под которыми Боткин разумеет тех из окружавших Его Величество, которые тяготились продолжительным пребыванием в армии в непривычной и неприглядной обстановке, сопряженной с неизбежными лишениями, – «самым тщательным образом скрывают пред ним свое нравственное состояние».

Ежедневно заезжая то на ту, то на другую из наших позиций, Император 15-го ноября посетил и румынский лагерь. Князь Карл принял державного союзника в нововыстроенном форте, названном в честь его фортом «Александр» и поднес Его Величеству медаль «за военные достоинства». Государь надел ее при восторженных кликах румынских солдат, которых сам щедро наделил знаками отличия военного ордена.

26-го ноября Государь отпраздновал в Парадиме георгиевский праздник. После обедни, за завтраком, он провозгласил обычный тост за своего «лучшего друга и старейшего кавалера св. Георгия, Императора Вильгельма», за которым следовал другой тост: «За второго моего друга, Императора Австрийского». Потом, обращаясь к присутствовавшим за столом георгиевским кавалерам, Государь сказал: «За ваше здоровье, господа. Мое сердечное спасибо за вашу службу. Дай Бог вам здоровья. Вы знаете, как вы все мне дороги».

Поражение, нанесенное турками на левом фланге, под Еленой, отряду генерала князя Святополк-Мирского 2-го, снова опечалило и встревожило Императора Александра. Неудача эта была последней. Приближалась страстно желаемая, всеми нетерпеливо ожидаемая развязка.

В штабе отряда обложения и в главной нашей квартире давно уже имелись сведения о том, что, истощив весь запас продовольствия, Осман-паша решился на отчаянную попытку: прорваться через окружавшие его со всех сторон русские войска, чтобы открыть своей армии путь к Виддину или к Софии. 27-го ноября стало известно намерение неприятеля ударить, с этой целью, на гренадеров, расположенных на левом берегу Вида, о чем генерал-адъютант Тотлебен предупредил командора гренадерского корпуса генерала Ганецкого, сделав все нужные распоряжения о своевременном подкреплении его войсками соседних участков.

28-го ноября, на рассвете, Великий Князь главнокомандующий протелеграфировал Государю, что Осман-паша всеми своими силами напал на гренадерские дивизии. В девятом часу утра Его Величество выехал на позиции, сначала на «Царский валик», откуда, около полудня, прибыл на Императорский редут, между Радишевым и Тученицей. Но войска наши не находились уже на своих обычных местах. Великий Князь Николай Николаевич лично повел их вперед и занял Плевну в тылу оставившей ее турецкой армии. Государь провел на редуте несколько часов в томительном ожидании исхода боя, кипевшего за Видом, раскаты которого доносились до него. Посланные им в разные стороны за сведениями флигель-адъютанты долго не возвращались. Но уже по утихнувшей пальбе можно было заключить, что сражение кончилось и – в нашу пользу. Лицо Государя просияло. Подойдя к военному министру, он сказал, указывая на него окружавшим лицам: «Я говорю, что если мы здесь, если мы имеем сегодня этот успех, то этим мы ему обязаны. Я этого никогда не забуду». Прошло еще с полчаса времени. Наконец около четырех часов пополудни заметили всадника, скакавшего по направлению к Императорскому редуту и махавшего фуражкой. То был помощник коменданта главной квартиры полковник Моравский. Завидев Государя, он издали закричал: «Ваше Императорское Величество, Осман-паша сдается!» Государь быстрыми шагами пошел к нему навстречу. «Правда ли?» – переспросил он. «Ей-Богу так, Ваше Величество», – отвечал Моравский. «Спасибо, молодец», – молвил Император, подавая ему руку и тут же поздравил Моравского флигель-адъютантом; потом снял фуражку и с выступившими на глазах слезами осенил себя крестным знамением. «Ура!» – вырвалось из груди всех присутствовавших. «Господа, – сказал Государь, обращаясь к свите, – сегодняшним днем и тем, что мы здесь, мы обязаны Дмитрию Алексеевичу Милютину. Поздравляю вас, Дмитрий Алексеевич, с Георгиевским крестом 2-й степени».

Пять минут спустя прискакал к редуту ординарец главнокомандующего, посланный Его Высочеством с донесением о безусловной сдаче турецкой армии и ее главнокомандующего. Атака Османа-паши на гренадер была так стремительна, что турки, смяв нашу первую линию, ворвались в траншеи и овладели орудиями; но приспевшие на помощь войска второй линии выбили их оттуда и оттеснили за Вид. После пятичасового жаркого боя неприятель выкинул белый флаг. В три часа пополудни Осман-паша вручил свою саблю генералу Ганецкому. Трофеями победы были: пленных 40 пашей, 2000 офицеров и 44000 нижних чинов, 84 пушки, множество оружия и снарядов, весь турецкий лагерь и обоз.

Прежде чем покинуть редут, Государь обратился снова к военному министру: «Дмитрий Алексеевич, – сказал он, – испрашиваю у вас, как у старшего из присутствующих георгиевских кавалеров, разрешение надеть георгиевский темляк на саблю. Кажется… я это заслужил…» Министр молча низко поклонился Государю. Свита снова крикнула: «Ура!»

По возвращении в Парадим Император Александр сам возвестил своему конвою о полной победе над храбрым и упорным противником. Всеобщая радость превосходила всякое описание. В тот же день, вечером, Государь отправил следующую телеграмму в Петербург Императрице Марии Александровне: «Ура! Полная победа. Осман-паша сделал сегодня утром попытку прорваться сквозь наши линии по направлению к Виду, но был отброшен к занятой уже нами Плевне и вынужден сдаться, без всяких условий, со всей своей армией. Тебе понятны моя радость и исполняющая мое сердце благодарность к Богу. Я только лишь в шесть часов вернулся с наших батарей. Желал бы, чтобы в большой церкви был отслужен благодарственный молебен.

На другой день, посреди неприятельского лагеря, на том месте, где стояла ставка Османа-паши, собрались все высшие чины армий русской и румынской, имея во главе Великого Князя Николая Николаевича и князя Карла. В половине первого туда же прибыл Император Александр. Выйдя из экипажа, Государь с сияющей улыбкой направился к августейшему брату, спешившему ему навстречу. Они сошлись и бросились в объятия друг другу. Расцеловав главнокомандующего, Император собственноручно возложил на него георгиевскую ленту. Затем сел на коня и объехал собранные войска, поздравляя их с победой. Отличившиеся части были удостоены особым Монаршим вниманием. Молебствие с коленопреклонением отслужено тут же, под открытым небом.

Сопровождаемый главнокомандующим, князем Карлом, многочисленной и блестящей свитой, Государь верхом въехал в Плевну и направился к церкви, на пороге которой встретило его болгарское духовенство, в убогом облачении, но со свечами и хоругвями, с крестом и святой водой. Приняв благословение от старшего протоиерея и выслушав приветствие его, Его Величество помолился в церкви, окруженный толпою болгарских жителей Плевны, громкими кликами радости приветствовавших своего Освободителя.

В одном из лучших болгарских домов был приготовлен завтрак для Императора и его свиты. Его Величество находился еще за столом, когда на дворе раздалось: «браво! браво!». То был привет русских офицеров храброму предводителю плененной неприятельской армии, несмотря на рану, явившемуся, чтобы представиться Державному вождю русского воинства. Разговор Императора Александра с Османом-пашой происходил через драгомана. «Что вас побудило прорваться?» – спросил Государь. Мушир отвечал, что поступил так, как обязан поступить солдат, дорожащий своим честным именем, что сделать эту попытку предписал ему его воинский долг. – «Отдаю полную дань уважения вашей доблестной храбрости, – промолвил Государь, – хотя она и была направлена против моей армии». – Спросив пашу, знал ли он о взятии нами позиций, лежавших в его тылу, Врацы, Правца, Этрополя и ОрханIэ, а также много ли у него оставалось продовольствия, Его Величество получил в ответ, что после потери Горного Дубняка в продолжение 45 дней никакая весть извне не проникала в Плевну и что продовольствия у Османа оставалось всего на пять дней, каковое и было выдано людям накануне вылазки. «В знак уважения к вашей храбрости, – сказал Император, отпуская Османа-пашу, – я возвращаю вам вашу саблю, которую вы можете носить и у нас, в России, где, надеюсь, вы не будете иметь причины к какому-либо недовольству».

30-го ноября Государь собрал у себя в Парадиме совещание для обсуждения дальнейших действий Дунайской армии. Генерал-адъютант Обручев, незадолго до того прибывший в главную квартиру действующей армии с Кавказа, указывал на опасность, грозившую Зимницкой переправе от близости к ней турецкого корпуса Мехмета-Али, предлагая перенести мост далее, вверх по Дунаю, против Лом-Паланки, на высоте румынского города Крайова; тогда и армия могла бы свободно двинуться на Софию, вступив в связь с сербами, уже готовыми, выступить в поход. Генерал-адъютант Тотлебен настаивал на необходимости сосредоточить главные силы на левом фланге и заняться осадой Рущука, по взятии которого, с наступлением весны, идти за Балканы. Последним говорил Великий Князь главнокомандующий, развивший свой план немедленного зимнего перехода через Балканский хребет. Признавая всякое замедление нашего наступления выгодным только для неприятеля, Его Высочество полагал, невзирая на наступившую стужу, действовать наступательно сначала нашим правым флангом, а потом центром, оставляя наш левый фланг на месте, т. е. «произвести стратегическое захождение налево». С этой целью войска, взявшие Плевну, предположено распределить следующим образом: 9-й корпус и 3-ю гвардейскую пехотную дивизию присоединить к отряду генерала Гурко; 4-й корпус и 1-ю кавалерийскую дивизию – двинуть на Шипку для подкрепления генерала Радецкого; гренадерский корпус, составлявший центральный резерв, направить к Габрово. Первым должен был перейти Балканы генерал Гурко, обойдя сильно укрепленные турецкие позиции у Араб-Конака, Златицы и Лютикова. Вслед за ним имел перевалить через Траянский проход генерал Карцов с 3-й пехотной дивизией; наконец, генералу Радецкому предстояло совершить Забалканский переход через соседние с Шипкой перевалы, после чего все наши силы имели продолжать наступление к Адрианополю.

Смелый план Великого Князя был принят советом и утвержден Государем. Осуществление его облегчалось блестящей победой, одержанной 30-го ноября под Мечкой Восточным отрядом под предводительством Наследника Цесаревича над турецкой рущукской армией.

Ничто уже не удерживало Государя в действующей армии, а важные дела, внутренние и внешние, настоятельно требовали скорейшего возвращения его в столицу. Отъезд Его Величества был назначен на 3-е декабря. Накануне офицеры гвардейского почетного конвоя поднесли ему золотую саблю с надписью «за храбрость». Принимая ее, император сказал офицерам, доложившим, что сабля эта будет заменена впоследствии другою, из чистого золота: «Благодарю вас, я очень доволен и этой саблей, и другой мне не нужно. Буду ее постоянно носить. Искренно благодарю вас за эту дорогую память о вас и еще раз спасибо за службу. Теперь я должен через день расстаться с вами и пошлю вас служить к Цесаревичу, но надеюсь, до скорого свидания! Воображаю, как Цесаревич вам обрадуется! А теперь поцелуйте меня все…» Перецеловав по очереди всех офицеров конвоя, Государь присовокупил: «Больше полугода мы прожили вместе, время прошло незаметно… Прощайте, господа!»

В тот же день, желая проститься с войсками, Император назначил общий парад русским и румынским частям на той самой позиции, между Дольным Дубняком, Горным Метрополем и рекой Вид, где в день падения Плевны гренадеры грудью отразили стремительный напор Османа-паши. Государь объехал войска и каждую часть благодарил отдельно за стойкость и храбрость их в последнем сражении.

3-го декабря, в 6¹/₂ часов утра, в Парадиме рота почетного конвоя выстроилась у «дворца», как звали в Императорской квартире убогий дом, занимаемый Государем. Ровно через час Его Величество вышел на крыльцо, одетый в зимнее форменное пальто. Музыка заиграла преображенский марш. Поздоровавшись с людьми, Император сказал: «Еще благодарю за солдатскую службу при мне, а также за вашу боевую службу и, надеюсь, до свидания. Гг. офицеров еще раз благодарю за саблю и всем вышлю от себя по сабле». С этими словами Государь сел в экипаж, быстро умчавший его по дороге в Брестовац, штаб-квартиру Цесаревича, куда Его Величество прибыл в 4 часа пополудни. Встреченный Наследником, Государь нежно обнял его и сам надел на него георгиевский крест 2-й степени.

На другой день, 4-го, Его Величество прощался с войсками рущукского отряда и милостиво благодарил их за службу и боевые подвиги. Император предложил Цесаревичу сопровождать его в Петербург, сдав генерал-адъютанту Тотлебену начальство над вверенным ему отрядом. Но Великий Князь Александр Александрович не пожелал оставить армию прежде окончания войны. 5-го декабря он проводил Державного Родителя за Дунай и простился с ним в Петрошанах. Садясь в вагон, Государь в последний раз обратился с прощальным словом к провожавшим его военным чинам: «Прощайте, господа, дай Бог, чтобы нам скорее победоносно кончить кампанию». К полудню Его Величество прибыл уже в Бухарест.

В румынской столице ожидала Государя торжественная встреча. Восторженно приветствовали его князь Карл, двор, правительство, палаты, войско и народ. Император оставил Бухарест в тот же вечер, отдав там прощальный приказ по войскам действующей армии:

«Возвращаясь в свою столицу после более пятимесячного пребывания в войсках действующей армии, я обращаюсь с чувством естественной гордости и благоговения к воспоминаниям о воинских доблестях русских воинов, являющихся и в нынешнюю кампанию теми же героями, коими всегда славилось наше оружие. Беспредельная преданность к Престолу и к долгу чести и службы, неустрашимость и стойкость в бою, примерное самоотвержение в тяжелых испытаниях, неизбежных в военное время, искони отличавшие русского солдата, постоянно ему присущи и ныне. Мне отрадно было быть личным свидетелем неоднократных доказательств таковых достоинств горячо мною любимых войск моих. Расставаясь с ними ныне, в твердом уповании на милосердие Всевышнего, Его благословение на дарование новых и окончательных побед над врагом, я твердо убежден, что для достижения их, под сим благословением, войска мои не знают преград». – Следовало выражение царской признательности главнокомандующему, начальникам частей, всем чинам армии, от высших до низших, и перечисление совершенных ими боевых подвигов. Особая похвала выражена Цесаревичу и состоявшему под его начальством рущукскому отряду. «Благодарю всю армию, – так заключался приказ, – от всего сердца и молю Бога о ниспослании нам новых побед и успехов».

Вся Россия вздохнула свободнее, узнав о падении Плевны и о пленении Османа-паши со всею его армией. С кликами восторга, со слезами умиления, встречала она возвращавшегося из армии Царственного подвижника. В Гатчину, навстречу Его Величеству, выехали Великие Князья Константин Николаевич и Николай Николаевич Младший. В Петербурге, на Варшавском вокзале встретили его Великие Княгини и Княжны. Императрица, по нездоровью, не могла покинуть Зимний Дворец.

Государь, сопровождаемый Великими Князьями Сергием Александровичем и Константином Константиновичем, прибыл в свою столицу 10-го декабря, в 10 часов утра. В многочисленной толпе военных и гражданских чинов, собравшейся на вокзале, находились и депутации от городского общества и сословий – купеческого и мещанского. Приняв от них адресы и хлеб-соль, Император обратился к представителям города со следующими словами: «Благодарю вас, господа, за ваше сочувствие. Очень рад видеться с вами, особенно после того утешения, которое я имел в последние дни под Плевной и у моих детей. Многое нами сделано, но нам предстоит еще многое впереди. Да поможет нам Бог привести к концу это святое дело». Со станции Государь отправился в Казанский собор и оттуда в Зимний Дворец, где ждала его Императрица. Тотчас же было отслужено в большой дворцовой церкви благодарственное молебствие.

Задушевным адресом приветствовало возвращение Царя в столицу с.-петербургское дворянство: «С невыразимой радостью верное дворянство северной столицы Вашего Императорского Величества имеет счастье приветствовать вас, Государь, с благополучным возвращением под кров вашей царственной обители. С молитвой и благословениями следили мы за тем великим подвигом, который ежечасно совершали Ваше Императорское Величество во все время долгого и достопамятного пребывания среди славного и доблестного войска вашего. Россия ценит этот подвиг и сохранит его навеки в своей памяти. Россия знает, с каким самоотвержением обрекли вы себя, Государь, на все лишения трудного похода, с каким непоколебимым мужеством, неослабным терпением и неизменной кротостью переносили вы палящий зной полуденного лета и все тягости зимних непогод в первобытной стране, где палатка была вашим чертогом и убогая комната вашим дворцом. Россия знает, каким ангелом утешения являлись вы, Государь, среди больных и раненых воинов, ободряя их милостивым словом теплого участия и облегчая их страдания с той беспредельной добротой, которой преисполнено ваше любящее сердце. Россия знает, как спасительное присутствие ваше на месте военных действий воодушевляло войско, которое верило в своего Царя, как Царь верил в свое войско. С несокрушимой стойкостью и отвагою, отражая беспрерывные натиски многочисленного врага, оно завершило ряд блестящих дел взятием с боя, под глазами Вашего Императорского Величества, мощной твердыни, сооруженной и защищаемой лучшим военачальником и лучшими войсками Оттоманской империи. Россия знает, Государь, с каким смирением вы уклоняетесь от славы, предоставляя на свою долю одни лишения, труды и заботы. Но слава сама осенила главу вашу своим лучезарным венцом. От предгорий Балкан до берегов Невы благословенный путь ваш сопровождался немолчными кликами восторга, и Ваше Императорское Величество еще раз изведали всю глубину преданности и любви к вам русского народа и русских войск. С той же преданностью, с той же любовью предстаем и мы пред вами, великий Государь, и без лести во языце повергаем к державным стопам Вашего Императорского Величества искреннейшее выражение сердечных и неизменных чувств с.-петербургского дворянства. Да благословит вас, Государь, Господь Бог Всемогущий на славное окончание ознаменованной уже столь славными подвигами войны». На всеподданнейшем адресе петербургских дворян Его Величество начертал собственноручно: «Прочел с истинным удовольствием и благодарю от всего сердца».

Два дня спустя по возвращении Государя в столицу, 12-го декабря, торжественно отпразднована столетняя годовщина рождения Императора Александра I. После панихиды в Петропавловском соборе Государь возложил на гробницу Благословенного золотую медаль, выбитую по этому случаю. В залах Зимнего дворца происходил парад в присутствии депутаций от армий германской и австрийской.

Первопрестольная столица не отстала от Петербурга в выражении верноподданнических чувств и прислала депутации от московских дворян, земства и городской думы с адресами. Все они были приняты Государем. Думскую депутацию он благодарил за выраженные чувства, сказав, что не сомневается, что Москва горячо примет к сердцу последние успехи русского оружия, но что еще много предстоит дела, для довершения которого надо надеться на милость Всевышнего. На приветствие депутаций от московского дворянства и земства Император, принявший их в самый день Рождества Христова, отвечал так: «Благодарю вас, господа, за выражение чувств ваших. Чувства эти я давно знаю, в искренности их никогда не сомневался и твердо уверен, что они вовек останутся неизменными. Да поможет нам Господь со славой и честью довести до конца святое дело наше. Жалею, что вас несколько задержал. Желаю вам в радости, с семьями вашими провести конец праздников. Вчера, под самое Рождество, получил я радостную весть от брата. Дело наше всем нам близко к сердцу; хочу с вами поделиться своей радостью». Государь прочел вслух следующую телеграмму главнокомандующего дунайской армией: «Имею счастье поздравить Ваше Величество с окончанием блистательного перехода через Балканы. Генерал Гурко после восьмидневной гигантской борьбы с горами, морозами, снегом, бурями и метелями перешел через Балканы, спустился в Софийскую долину и 19-го декабря после упорного боя у Ташкисена, продолжавшегося до 6 часов вечера, овладел этой укрепленной позицией… Ночью турки бросили все свои позиции и 20-го декабря, рано утром, наши войска, заняв Араб-Конак, Шандорник и Дольные Колодцы, начали преследовать турок… Сам Гурко, дав наиболее утомленным войскам столь необходимый отдых, идет на Софию».

23-го декабря занята была София, и отряд генерала Гурко вступил в связь с сербской армией.

Военные приготовления Сербии начались с самого перехода нашего через Дунай, тотчас по возвращении князя Милана из Плоешти, где сербский князь в конце мая посетил Императора Александра и главнокомандующего. Они несколько замедлились после неудач наших под Плевной, но возобновились тотчас после прибытия гвардии на театр войны и движения ее за Вид. Два дня спустя по падении Плевны, 1-го декабря, Сербия объявила Турции войну, и сербские войска, перейдя турецкую границу, обложили Ниш, 16-го взяли Пирот, а 24-го и самый Ниш.

Весть о переходе Балкан отрядом генерала Гурко получена была Государем накануне Рождества. За два дня до Нового года он был обрадован известием о еще более решительном успехе. «Имею счастье поздравить Ваше Величество, – телеграфировал главнокомандующий, – с блистательной победой: сегодня, 28-го декабря, ровно через месяц после падения Плевны, взята в плен после упорного боя вся Шипкинская армия».

Тотчас по переходе Балкан отрядом генерала Гурко, а именно 21-го декабря, генерал Карцов со своим отрядом форсировал Троянский перевал. Три дня спустя, 24-го, генерал Радецкий направил через Балканы, для обхода турок с обоих флангов и действия в тыл неприятелю, две колонны: левую – генерала князя Святополк-Мирского, и правую – генерала Скобелева 2-го. Первая спустилась с гор 26-го декабря и 27-го выдержала жаркий бой со всеми силами неприятеля. Чтобы выручить ее из затруднительного положения, генерал Радецкий повел с горы св. Николая атаку на турок с фронта. Лишь 28-го, по появлении правой колонны Скобелева в тылу неприятеля, турки выкинули парламентерский флаг. Главнокомандующий Вессель-паша сдался со всею двадцатипятитысячной армией. Трофеями победы были: знамена, орудия, весь неприятельский лагерь.

Последствием успешного перехода за Балканы ваших главных сил были следующие распоряжения главнокомандующего, 31-го декабря перенесшего главную квартиру в Казанлык: от Софии отряд генерала Гурко двинуть к Филиппополю, с приказанием: по взятии этого города идти на Адрианополь через Хаскиой и Демотику; отряд генерала Карцова направлен на Чирпан; из Казанлыка передовой отряд генерала Скобелева 2-го и следовавший за ним гренадерский корпус пошли к Адрианополю прямым, ближайшим путем, через Германлы и Мустафа-Пашу, тогда как 8-й корпус Радецкого шел туда же через Ески-Загру и Ямболи; крайняя левая колонна генерала Деллинсгаузена наступала через Твардицкий перевал и Сливно, охраняя левый фланг и тыл главных сил и вступая в связь с занимавшим Добруджу 14-м корпусом генерала Циммермана. Одновременно войскам Восточного отряда предписано произвести общее наступление к Рущуку, Разграду, Ески-Джуме и Осман-Базару.

Стремительным и неудержимым потоком, окрыленные победой, войска наши быстро и безостановочно шли вперед. В трехдневном упорном бою под Филиппополем, с 3-го по 5-е января, Гурко разбил наголову и рассеял армию Сулеймана-паши, разрезанную надвое, потерявшую 110 орудий, а Карцов занял Хаскиой. При приближении к Адрианополю авангарда передового отряда Скобелева под начальством генерала Струкова турки очистили укрепления, возведенные в этом городе, и поспешно отступили. Неприятель совершенно потерял голову. Турецкие батальоны клали оружие перед кавалерийскими разъездами, казаки забирали неприятельские орудия. Струков занял Адрианополь, без выстрела, 8-го января; 10-го вступил туда Скобелев, а 14-го прибыл по железной дороге из Германлы Великий Князь главнокомандующий с главной квартирой.

Сила сопротивления турок была сломлена. Порта молила о пощаде, о мире.

В первых числах июля в Беле, после перехода через Дунай, взятия Никополя, занятия Тырнова и первого движения передового отряда генерала Гурко за Балканы, после овладения Ардаганом и Баязетом и приступления к осаде Кapca, Император Александр заявил сопровождавшему Его Величество в походе английскому военному агенту, полковнику Веллеслею, что, несмотря на эти значительные успехи, он готов заключить мир на сообщенных еще до начала войны лондонскому Двору условиях, если Порта сама обратится к нему с просьбой о мире. Но неудачи наши за Кавказом и под Плевной возбудили в султане и его советниках надежду на окончательное вытеснение русских из Болгарии и Малой Азии. В Константинополе отвергали всякую мысль о мире, который допускали не иначе как на основании status quo ante bellum, а в конце октября сент-джемский кабинет предложил нам свое посредничество даже на условии ограничения прав Румынии и занятия белградской цитадели турецким гарнизоном.

После падения Плевны основания мира, выработанные до войны, уже не соответствовали обстоятельствам. Новые условия, обнимавшие все подробности переустройства Балканского полуострова, составлены были в дипломатической канцелярии главнокомандующего, одобрены Государем и прямо из Парадима доверительно сообщены союзным Дворам: берлинскому и венскому. Из Берлина отвечали, что Германия согласна на всякие условия, которые будут установлены с общего согласия России и Австро-Венгрии. Но граф Андраши медлил ответом. Ему нужно было сообразить и согласовать с мирными условиями меры, направленные к занятию австро-венгерскими войсками Боснии и Герцеговины.

Плевненский погром рассеял мечтания турок, лишив их всякой надежды на успешный для них исход войны. 7-го декабря Порта решилась обратиться к великим державам с просьбой о посредничестве, а когда просьба эта была отклонена в Берлине и в Вене, в Риме и в Париже, то стала просить лондонский Двор принять посредничество на себя. 15-го декабря лорд Дерби поручил великобританскому послу в Петербурге осведомиться у князя Горчакова, согласна ли Россия вступить в переговоры о мире? Канцлер отвечал, что Император Александр ничего не желает более, как достигнуть мира (d’arriver à la paix), но что для этого Порта должна обратиться к главнокомандующим русскими армиями в Европе и в Азии, которые сообщат ей условия, на коих может быть заключено перемирие, вследствие чего, неделю спустя по переходе отряда генерала Гурко через Балканы, в самый день Шейновского боя и взятия в плен армии Весселя-паши, турецкий военный министр Реуф-паша телеграммой на имя Великого Князя Николая Николаевича просил Его Высочество известить его, куда следует отправить уполномоченных для заключения перемирия и на каких условиях? Главнокомандующий отвечал по телеграфу же, что мирные условия будут сообщены им лицу, которое явится к нему с полномочием от Порты для принятия их, перемирие же не может быть заключено иначе, как по подписании предварительных условий мира.

Но самые эти условия еще не были установлены в Петербурге, вследствие неполучения отзыва австро-венгерского правительства на наше сообщение. Между тем время шло, русские войска быстро подвигались в направлении к Царьграду, не встречая более никаких препятствий по пути. Нельзя было оставлять долее главнокомандующего без определенных наставлений на случай прибытия к нему турецких послов с мольбой о мире.

Предвидя возражения Австро-Венгрии на составленную в Парадиме программу, решили сделать из нее краткое извлечение. В нем опустили все подробности и лишь в общих чертах перечислили главные основания будущего мира: 1) образование из Болгарии вассального, но автономного княжества; 2) независимость и земельное приращение Черногории; 3) независимость Румынии и Сербии с территориальным вознаграждением для первой и с исправлением границ для второй; 4) автономное управление для Боснии и Герцеговины и введение реформ в прочих христианских областях Турецкой империи; 5) вознаграждение России за военные издержки, земельное или денежное. По принятии Портой этих пяти статей и по составлении о том формального протокола могли открыться переговоры о предварительных условиях мира в Севастополе или Одессе, куда должны были отправиться турецкие уполномоченные, и лишь по подписании таковых решений разрешается заключить перемирие. Условием последнего поставлено очищение придунайских крепостей и Эрзерума и, сверх того, занятие русскими войсками важнейших стратегических пунктов по усмотрению главнокомандующих на обоих театрах войны.

Инструкция в этом смысле Высочайше утверждена 17-го декабря, а 21-го декабря с нарочным фельдъегерем отправлена к Великим Князьям Николаю и Михаилу Николаевичам.

29-го декабря на просьбу о скорейшей присылке инструкции главнокомандующего Дунайской армией отвечено, что таковая уже послана, но что не следует торопиться сообщением условий туркам, а стараться протянуть дело, отнюдь не ослабляя энергии военных действий и не останавливая движения армий вперед.

Между тем, в Константинополе с нетерпением ждали сообщения мирных условий, от которых зависела будущая судьба Оттоманской Империи. В самый Новый год султан обратился непосредственно к Императору Александру с телеграммой, в которой, упомянув о бедствиях войны и о живейшем желании своем положить ей конец, извещал, что два лица, снабженные надлежащими полномочиями, отправлены им в главную квартиру русской армии для переговоров об условиях мира, и выразил надежду, что Его Величество немедленно прикажет приостановить военные действия на все время переговоров. Государь отвечал, так же по телеграфу, что и он желает мира и восстановления дружественных отношений к Турции, но что на перемирие он может согласиться не иначе как по принятии Портой предварительных условий мира.

Фельдъегерь, везший инструкции, прибыл в Казанлык, главную квартиру Дунайской армии, 2-го января, а 7-го явились туда же и турецкие послы – министр иностранных дел, Сервер-паша, и министр Двора султана, Намык-паша. В тот же день Великий Князь получил телеграмму от канцлера, извещавшего, что Государь желает, чтобы Его Высочество повременил сообщением турецким уполномоченным предварительных условий мира, сам спросил бы их, на каких условиях предлагает нам мир Турция, и содержание их ответа протелеграфировал бы в Петербург. Нам важно, пояснял князь Горчаков, выиграть время, чтобы придти к соглашению с Австро-Венгрией, предъявившей возражения на некоторые из наших мирных статей. Государь отправил по этому поводу собственноручные письма императорам германскому и австрийскому, и желательно дождаться получения на них ответов.

Но Великий Князь не счел возможным сообразоваться с выраженным ему канцлером желанием. Его Высочество рассуждал, что коль скоро в виды наши не входит овладение Константинополем, о чем неоднократно писали ему и военный министр, и сам Государь, то лучше скорее кончить дело заключением перемирия; к тому же Император Александр сообщил непосредственно султану, что главнокомандующему посланы и условия мира, и полномочия для переговоров с турецкими послами, а потому, приняв Сервера и Намыка 8-го января, Великий Князь хотя и начал с предложения им вопроса: какие мирные условия предлагает нам Порта, но, получив в ответ, что побежденный не может предъявлять победителю никаких требований и что султан повергает себя и свою империю на великодушие русского Императора, – главнокомандующий вручил послам текст полученных из Петербурга пяти статей и потребовал от них точного и определенного ответа, от которого, прибавил он, зависит и столь желаемая Портой приостановка военных действий. Ознакомясь с содержанием бумаги, послы с ужасом воскликнули: «Это конец Турции!». Ответ обещали они дать на следующий день.

9-го января, снова явясь к главнокомандующему, турецкие уполномоченные вручили ему ноту, в которой большая часть наших условий прямо отвергалась, остальные принимались с существенными оговорками и ограничениями. Великий Князь объявил, что не допустит никаких изменений и что турецкий ответ должен быть: да или нет. Снисходя, однако, на ходатайство послов, он разрешил им сообщить наши условия в Константинополь и запросить оттуда окончательных инструкций от Порты, предупредив, однако, что и он донесет обо всем в Петербург и впредь до получения новых повелений Государя не остановит наступления и не будет считать себя связанным содержанием предъявленных турецким послам статей, предоставляя себе изменить их или дополнить сообразно обстоятельствам.

Нерешительность оттоманских уполномоченных соответствовала вполне выраженному канцлером желанию выиграть время. Но события шли с такой быстротой, что не могли не повлиять на образ мыслей и действий главнокомандующего. Донося Государю о занятии Адрианополя, он выражал мнение, что нам нельзя остановиться в этом городе и что лучше прямо идти к Царьграду и там «покончить дело». Но при этом, замечал Великий Князь, нужно непременно занять и Галлиполи, дабы заградить английскому флоту вход в Мраморное море и в Босфор. Его Высочество сообщал, что впредь до получения Высочайших указаний не будет кончать дела с уполномоченными, а с Богом «пойдет вперед». Занятие как Константинополя, так и Проливов считал он необходимым как драгоценный залог, обеспечивающий положение нашей армии на Балканском полуострове.

14-го января главнокомандующий перенес в Адрианополь свою главную квартиру. Между тем войска наши безостановочно продолжали наступление. Передовые отряды высланы, в восточном направлении – к Каракилиссе, в южном – к Демотике. Авангард Струкова, подвигаясь вдоль железной дороги по прямому направлению к Константинополю, занял Люле-Бургас и 17-го января взял с бою Чорлу, город, стоящий всего в трех переходах от Царьграда.

16-го января в Адрианополе главнокомандующий получил телеграфический ответ Государя на последние свои сообщения. Он приглашался не требовать отправления турецких уполномоченных в Севастополь или Одессу для переговоров о мире, так как с этой целью посылается в Адрианополь бывший посол при султане граф Н. П. Игнатьев. Далее ему предписывалось назначить Серверу и Намыку трехдневный срок для принятия наших предложений, и если такового не последует, то двинуться вперед и решить дело «под стенами Константинополя». При этом, однако, отнюдь не дозволялось ни приближаться к Босфору и Дарданеллам, ни занимать Галлиполи и всего полуострова этого имени.

На другой день по получении царской телеграммы, 17-го января, турецкие послы объявили Великому Князю, что, не имея более средств сопротивляться, Порта принимает все наши условия, в надежде, что неприязненные действия будут немедленно приостановлены.

Ввиду изъявленной Портою полной покорности, Великий Князь Николай Николаевич не счел себя вправе медлить долее подписанием предварительных условий мира и заключением перемирия. Приказания, полученные им из Петербурга, были несколько противоречивы. С одной стороны, ему предписывалось требовать от Порты решительного ответа на наши условия, с другой – сообщалось о скором прибытии в Адрианополь графа Игнатьева для переговоров о мире. Разрешение идти к Константинополю было поставлено в зависимость от отказа Порты ответить на наш запрос и в то же время строго воспрещено занятие Проливов, которое одно могло обеспечить положение русской армии под стенами турецкой столицы. Канцлер хотя и выражал мнение, что лучше дождаться установлений окончательного соглашения с Австро-Венгрией об основаниях мира, но не уведомлял, есть ли надежда на такое соглашение и в какой срок оно может последовать, а между тем извещал о грозящем разрыве с Англией и о намерении ее ввести свою эскадру в Босфор. Последнее известие положило конец колебаниям Великого Князя. Он приказал тотчас же приступить к составлению конвенции о перемирии и 19-го января сам подписал с турецкими уполномоченными предварительные условия мира.

Взяв перо, Намык-паша долго не решался приложить свою подпись к протоколу, заключавшему, по словам его, смертный приговор Турции. Великий Князь протянул ему руку, выразив надежду, что, напротив, мир упрочит существование Оттоманской Империи, так как отныне Россия и Турция будут жить в согласии и дружбе.

Подписанные Великим Князем, Сервером и Намыком пашами основания мира были следующие: «1) Болгария в пределах, определенных большинством болгарского населения и которые ни в каком случае не могут быть менее пределов, указанных на Константинопольской конференции, будет возведена в автономное княжество, платящее дань, с правительством народным, христианским, и туземной милицией. Оттоманская армия не будет там находиться. 2) Независимость Черногории будет признана. Увеличение владений, соответствующее тому приращению, которое отдала в ее руки судьба оружия, будет за нею утверждено. Окончательные границы определятся впоследствии. 3) Независимость Румынии и Сербии будет признана. Первой из них будет назначено достаточное земельное вознаграждение, а для второй произведено исправление границ. 4) Боснии и Герцеговине будет даровано автономное управление, с достаточными обеспечениями. Подобного же рода преобразования будут введены в прочих христианских областях Европейской Турции. 5) Порта примет обязательство вознаградить Россию за ее издержки на войну и за потери, которым она должна была себя подвергнуть. Способ сего вознаграждения – деньгами, либо поземельной уступкой, либо чем иным – будет определен впоследствии. Его величество султан войдет в соглашение с Его Величеством Императором Всероссийским для охранения прав и интересов России в проливах Босфорском и Дарданельском. Немедленно будут открыты переговоры в главной квартире Его Императорского Высочества главнокомандующего между уполномоченными двух правительств, для установления предварительных условий мира. Как только настоящие основания мира и условия о перемирии будут подписаны, последует приостановление неприязненных действий между воюющими армиями, включая румынскую, сербскую и черногорскую, на все время продолжения переговоров о мире. Главнокомандующие обоюдными армиями в Азии немедленно будут о том уведомлены для заключения между ними перемирия, которое равномерно приостановит военные действия. Императорское Оттоманское правительство даст приказание Оттоманским войскам очистить, как только перемирие будет подписано, крепости: Виддин, Рущук и Силистрию – в Европе, и крепость Эрзерум – в Азии. Кроме того, русские войска будут иметь право на военное занятие, в продолжение переговоров, известных стратегических пунктов, обозначенных в условиях о перемирии, на обоих театрах войны».

В тот же день генералы Непокойчицкий и Левицкий подписали с турецкими военными уполномоченными конвенцию о перемирии, заключенную на все время переговоров о мире, впредь до благоприятного окончания их или перерыва. Актом этим установлялась демаркационная линия между армиями русской и турецкой на всем пространстве Балканского полуострова. Турки обязывались немедленно очистить дунайские крепости: Виддин, Силистрию и Рущук, а также Эрзерум в Малой Азии. Русская армия занимала всю Болгарию, за исключением четырехугольника вокруг Варны и Шумлы, ограниченного берегом Черного моря, между Бальчиком и Мисиври. Далее разграничительная линия шла от Деркоса на Черном море до впадения реки Карасу в Мраморное море. Пространство между русской и турецкой линиями составляло нейтральную полосу, на которой не дозволялось ни воздвигать, ни усиливать, ни исправлять укреплений во все время продолжения перемирия. Русские войска занимали Родосто на Мраморном море и Дедеагач в Архипелаге, не переступая, однако, за перешеек от Таркиой до Урши, отделяющий от материка полуостров Галлиполи. Той же конвенцией снимались турецкая блокада с русских черноморских портов и русские заграждения на Дунае. Приказание о приостановлении военных действий тотчас же было отправлено во все отряды Дунайской армии, в Малую Азию и на Кавказ.

Война кончилась. Побежденная и разгромленная Турция приняла главные основания будущего мира. Оставалось достигнуть утверждения их Европою.

Во все продолжение войны великие державы Запада не выходили из пределов нейтралитета. Италия и Франция, внутри которой происходил перелом, выразившийся в переходе власти от монархистов-консерваторов в руки республиканцев, – довольно безучастно относились к военным событиям на Востоке. Но Германия и Австро-Венгрия, в особенности Англия, зорко следили за их ходом. Падение Плевны произвело потрясающее впечатление в Берлине, Вене и Лондоне; еще большее – зимний забалканский поход, в шесть недель перенесший победоносную русскую армию от Балкан к берегам Черного и Эгейского морей.

Составленные в Парадиме, накануне отъезда Императора Александра из армии, мирные условия были доверительно сообщены одним только двум союзным императорским Дворам: берлинскому и венскому. Из Берлина, по обыкновению, ответили, что Германия согласна на все, что будет соглашено между Россией и Австро-Венгрией, но граф Андраши долго медлил ответом на русское сообщение, и только в конце декабря предъявил в Петербурге свои возражения, касавшиеся, главным образом, объема будущей Болгарии, который он находил слишком обширным, создающим на Балканском полуострове то самое «сплошное славянское государство», образование коего не допускалось соглашением, состоявшимся между Россией и Австрией до войны. Венский Двор напоминал о предоставленном ему этим соглашением праве голоса в определении мирных условий и не скрыл своего неудовольствия, когда узнал о прибытии турецких послов в русскую главную квартиру и о начатых с ними переговорах не только о перемирии, но и об основаниях мира. Упрекая наш Двор в уклонении от обязательства: ничего не решать без предварительного уговора с Австро-Венгрией, граф Андраши заявил одновременно в Петербурге и в Константинополе, что венский Двор признает действительными лишь такие мирные условия, которые будут согласны с собственными его интересами, а поскольку они касаются общих интересов Европы – получат утверждение всех держав, участниц парижского договора 1856 года.

Крайнюю тревогу и беспокойство, по мере приближения русских войск к Царюграду и Проливам, проявила Англия. Отказав туркам в официальном посредничестве, сент-джемский кабинет тем не менее выступил усердным ходатаем за них в Петербурге. Тотчас после падения Плевны, лорд Дерби заявил графу Шувалову, что, невзирая на успокоительные заверения, данные русским Двором в начале войны относительно Константинополя, великобританское правительство признает нежелательным даже временное занятие этого города русскими войсками, по той причине, что оно непременно встревожит общественное мнение в Англии, которое станет требовать от правительства принятия мер противодействия и предосторожности; а потому лорд Дерби выразил надежду, что, по переходе через Балканы, русская армия не займет ни Константинополя, ни Дарданелл, так как в противном случае, Англия, вынуждена будет принять меры для ограждения британских интересов. На это сообщение князь Горчаков отвечал повторением прежних своих заявлений: что намерения Императора Александра не изменились и что приобретение Константинополя не входит в виды Его Величества; что Государь считает будущую участь этой столицы делом общеевропейского интереса, которое может быть решено не иначе, как с общего согласия, и что если возбужден будет вопрос о судьбе Константинополя, то Его Величество полагает, что он не должен принадлежать ни одной из великих держав Европы. Но с другой стороны, канцлер удивлялся тому, что свобода военных действий, необходимая для понуждения неприятеля к миру, может, по толкованию английского правительства, затронуть в чем-либо интересы Великобритании, и просил лорда Дерби точно определить: какие именно английские интересы считал бы он нарушенными ходом войны, в пределах, намеченных заявлением русского Двора, «дабы изыскать сообща средство согласовать их с интересами России, обеспечить которые обязан Государь Император».

Лондонский кабинет не замедлил откликнуться на этот вызов и указал, как на препятствие к признанию Англией прямого примирения между Россией и Турцией, на всякое действие, имеющее целью поставить под контроль России проход через Дарданеллы. Заявление это вызвало ответ князя Горчакова, что Россия не намерена распространять военные действия на Галлиполи, если только турки не сосредоточат своих военных сил на полуострове этого имени и если само английское правительство не займет его своими войсками. Дерби поспешил удостоверить, что, при настоящих обстоятельствах, в виды Англии не входит занимать эту позицию.

Но этою перепискою не ограничилось дипломатическое вмешательство Англии в дело примирения обеих воюющих сторон. По совету лондонского Двора, Порта решилась послать уполномоченных в русскую главную квартиру. В Петербурге, великобританский посол не переставал настаивать, чтобы русский Двор не медлил заключением перемирия; когда же выяснилось, что главнокомандующий действующей армией потребовал от турецких послов, прежде чем приступить к переговорам о перемирии, безусловного принятия главных оснований мира, то лорд Дерби объявил в Петербурге и в Константинополе, «что всякий договор, заключенный между Россией и Портой, касающийся (affecting) договоров 1856 и 1871 годов, должен быть трактатом европейским, и не будет действителен (valid) без согласия держав-участниц помянутых договоров». Заявление это сопровождалось воинственными демонстрациями: созванием парламента и испрошением у него чрезвычайного кредита в 6000000 фунтов стерлингов для вооружений. Тогда же дано было приказание английской средиземной эскадре вступить в Дарданеллы, но приказание это отменено и эскадра, с согласия султана вступившая было в Мраморное море, возвратилась на прежнюю стоянку в бухте Безика, после того, как стало известно, что Порта приняла русские предварительные условия мира. Эти условия были доверительно сообщены графом Шуваловым лорду Дерби, равно как и уверение русского канцлера, что принятие их Турцией хотя и признано необходимым для заключения перемирия, но что их следует считать только условиями предварительными, отнюдь не окончательными по отношению к Европе, и что вопросы, затрагивающие общеевропейские интересы, будут решены по соглашению с великими державами. Важное это заявление русский канцлер сообщил и всем державам-участницам договоров 1856 и 1871 годов.

Подписание предварительных мирных условий и перемирия русским главнокомандующим и турецкими послами последовало в Адрианополе 19-го января 1878 года. Русский Двор, по общим политическим соображениям, желал скорейшего заключения этих актов, дабы не подавать повода к подозрению, будто Россия нарочно тянет переговоры, с целью ближе подойти к Царьграду, и в этом смысле посланы были приказания Великому Князю Николаю Николаевичу. Движение к Константинополю, – сообщали ему, – не должно входить в наши виды, коль скоро Порта приняла наши условия. Известие о подписании оснований мира и перемирия было принято в Петербурге с радостью, хотя в высших правительственных кругах и сознавали вполне, что для достижения окончательного мира придется еще преодолеть немало трудностей. «Поздравляю вас, господа, с заключением перемирия на столь выгодных для нас условиях, – казал Государь, обращаясь к генералам и офицерам на разводе, происходившем 22-го января. – Мы этим обязаны славным нашим войскам, которые доказали, что для наших молодцов ничего невозможного нет. Но этим дело далеко еще не кончено и мы должны оставаться наготове, пока не достигнем прочного и достойного России мира. Да поможет нам Бог и в этом!».

По этому важному вопросу происходили едва ли не ежедневно совещания высших сановников Империи в Зимнем дворце, в кабинете Государя, под личным его председательством. На одном из них Великий Князь Константин Николаевич выступил со смелым предложением: идти прямо на Константинополь, занять его и оттуда возвестить России и Европе об окончании многовековой борьбы христианства с исламом и о прекращении турецкого владычества над христианами, после чего Россия, довольная совершенным ею подвигом и ничего не требуя для себя, созвала бы в Царьград представителей европейских держав, дабы сообща воздвигнуть, на очищенной ею от обломков прошлого почве, здание, достойное XIX века.

Но мысль генерал-адмирала не отвечала настроению большинства участников совещания и не была одобрена Государем. Ведение переговоров о «предварительном» мире с Турцией поручено отправленному в Адрианополь, бывшему послу при султане, генерал-адъютанту графу Игнатьеву. В данных ему инструкциях предписывалось не придавать трактату, который он имел заключить с турецкими уполномоченными, вида формального и окончательного договора, а только прелиминарного протокола, не вдаваясь в слишком определенные подробности, так как все вопросы, затрагивающие интересы других держав или совокупной Европы, предполагалось решить сообща, на общеевропейской конференции.

Основания мира и акт перемирия 19-го января сообщены были русским Двором всем европейским кабинетам. В Берлине не возражали против них, но снова выразили желание, чтобы Россия действовала в согласии с Австрией. Зато граф Андраши предъявил резкий протест, находя, что адрианопольские условия представляют целую политическую программу, противную видам Австро-Венгрии, которая лишена ими законно принадлежащего ей права участия в определении оснований будущего мира. Единственным исходом из этого положения, который позволил бы венскому Двору не отступать от своего уговора с Россией – представлялось Андраши созвание европейской конференции, которую австро-венгерский министр предложил собрать в Вене, и, не дожидаясь ответа русского Двора, разослал приглашения всем великим державам.

Князь Горчаков согласился на конференцию и на передачу ей на обсуждение всех постановлений о мире, носящих общеевропейский характер, но решительно воспротивился созыву ее в австрийской столице, утверждая, что это воскресило бы печальные воспоминания о совещаниях, происходивших в Вене во время севастопольской войны, и возмутило бы русское народное чувство. Россия, пояснял канцлер, несла одна всю тяжесть войны и дорого обошлись ей победы, которые сломили упорство турок и вынудили их подчиниться воле Европы. Она имела бы преимущественное право пригласить уполномоченных прочих держав собраться в Петербурге, но русский Двор не руководится в данном случае побуждениями честолюбия или тщеславия. Он предпочитает созвать конференцию в каком-либо городе, не принадлежащем ни одной из великих держав, с тем, чтобы приняли в ней участие сами первенствующие министры, руководящие политикой своих государств. Местом сбора князь Горчаков предлагал назначать Баден-Баден или Дрезден.

Отказ России крайне раздражил графа Андраши, сделав его еще более несговорчивым, и не без труда согласился он на предложение Германии подвергнуть предварительному обсуждению спорные между Австрией и Россией вопросы на частном совещании представителей трех императорских Дворов в Вене, чтобы придти к соглашению и потом действовать на конгрессе сообща, по заранее условленной программе.

В Петербурге рассчитывали на деятельное посредничество князя Бисмарка для устранения возникших несогласий с Австрией. С этой просьбой Император Александр в собственноручном письме, лично обратился к императору Вильгельму. В то же время князь Горчаков сообщил немецкому канцлеру возражения свои на австрийские замечания. Считая соглашение трех императорских Дворов «осью политического положения и венцом свода европейского мира», русский канцлер выразил надежду, что влиянию Германии удастся удержать венский Двор в лоне этого сочетания, согласить противоположные взгляды России и Австрии и остановить последнюю на пути сближения или какой-либо сделки с Англией.

Князь Горчаков настаивал на предоставлении Болгарии полной автономии. Достижение ее было главной целью войны. Она – minimum того, чем может удовольствоваться Россия за все принесенные ею жертвы. Отступиться от нее не позволяют России ни честь ее, ни ее интересы. Так же точно Россия должна требовать, чтобы автономная, хотя и вассальная Болгария, составляла единое государство, а не была разделена на две области, как то было предположено константинопольской конференцией. Напрасно венский Двор считает единую Болгарию несогласуемой с дальнейшим существованием Оттоманской империи. Россия, напротив, полагает, что она является единственным средством продлить существование турецкого владычества в Европе доставлением христианским подданным султана хоть сколько-нибудь сносного существования. От Австрии зависит, впрочем, взять себе соответствующее вознаграждение в Боснии и Герцеговине. Россия не станет этому препятствовать, хотя и не осуществились вполне предположения, коими уступка эта была обусловлена в Рейхштадте. Пределы будущей Болгарии могут быть точно определены только на месте, особыми комиссарами по разграничению, но основное начало, соответствующее и новейшему праву, и требованиям справедливости – соображаться с национальностью большинства населения. Двухлетнее занятие Болгарии русскими войсками вызывается необходимостью этого срока для введения во вновь образуемом княжестве правильной государственной и военной организации. Сопротивление Австрии этой естественной и вполне необходимой мере представляется совершенно непонятным. Вопрос о вознаграждении России за принесенные жертвы возвращением участка Бессарабии, отторгнутого от нее в 1856 году, касается лишь воюющих сторон. Вопрос о Проливах предоставляется решить европейской конференции. В заключение канцлер заявлял, что принятые Турцией главные основания мира составляют предел, за который Россия не отступит в своих требованиях, но что новые обстоятельства, как например: вступлениеиностранных эскадр в Босфор и вызванное им занятие Царьграда русскими войсками, могут повести к более радикальным решениям. В таком случае, Россия будет придерживаться условий Рейхштадтского Уговора с одним только исключением: она откажется от мысли обратить Константинополь в вольный город и предпочтет оставить его во власти турок, в качестве уполномоченных Европы, на обязанность которых будет возложено охранение Проливов.

Князь Бисмарк, проведя всю осень и начало зимы в сельском уединении в Варцине, возвратился в Берлин 2-го февраля. Приезд его был вызван предъявленным в германском имперском сейме запросом о политике Германии в Восточном вопросе. Гласных заявлений немецкого канцлера с большим нетерпением ждали как у нас, так и во всей Европе.

В пространной речи, произнесенной в рейхстаге 7-го февраля, Бисмарк с замечательной откровенностью изложил свой взгляд на события, совершившиеся за Дунаем и Балканами, и точно определил образ действий, которого держалась и впредь намерена была держаться Германия. О подписанных в Адрианополе главных основаниях мира он отозвался, что постановления, касающиеся Болгарии, Черногории, Румынии, Сербии, Боснии и Герцеговины, не затрагивают германских интересов настолько, чтобы побудить Германию поставить на карту (auf’s Spiel setzen) дружественные отношения свои к соседним государствам. Что же касается до условленного в пользу России вознаграждения, то определение денежного вознаграждения касается лишь воюющих сторон, а земельного – держав-участниц парижского договора 1856 года и требует их утверждения. Важность для Германии представляют только два вопроса: о Проливах и о Дунае. Она заинтересована в том, чтобы оба эти водные пути оставались открытыми для свободного плавания торговых судов всех наций. Сверх того, она не может быть безучастна к улучшению участи турецких христиан. Одобрив, таким образом, русские условия мира в общем их объеме, имперский канцлер перешел к обсуждению вопроса о том, как будет относиться Германия к совершившимся на Балканском полуострове переменам. Те из них, объявил он, что видоизменяют постановления парижского трактата, могут совершиться не иначе, как с общего согласия Европы. В этом и заключается задача предстоящей европейской конференции. В интересе всех держав, не исключая и России, избежать войны и покончить все несогласия миром. Германия никому не станет навязывать своих взглядов, не будет разыгрывать из себя третейского судью, а ограничится рольючестного маклера, желающего, чтобы между спорящими сторонами действительно состоялось соглашение. Бисмарк распространился по этому поводу о сущности политической связи, соединяющей три Императорские Двора, которая не покоится на письменных обязательствах, и ни один из трех императоров не обязан подчиниться решению двух других. Связь эта зиждется на личных взаимных симпатиях трех монархов, на личном их доверии друг к другу и на долголетних, также личных, отношениях руководящих министров трех держав. Когда между Россией и Австро-Венгрией возникали несогласия, Германия всегда избегала высказываться в пользу той или другой. Так будет поступать она и впредь. И без нее Россия добровольно принесет миру Европы все те жертвы, которые допустит ее народное чувство и интересы 80 миллионов русских. Она не простила бы Германии, если бы та, во имя европейского интереса, потребовала от нее большего. Это подало бы лишь повод тем из русских людей, которые недолюбливают немцев и хотя, к счастью, не находятся у власти, но, конечно, стремятся к ней, – к такому упреку: что достижению возвышенного русского народного идеала воспротивилась не Англия и не Австрия, а Германия, которой Россия оказала в прошедшем столько услуг. «Никогда, – заключил Бисмарк первую часть своей речи, – мы не примем на себя ответственности за то, чтобы желанию играть роль третейского судьи в Европе пожертвовать верной и за несколько поколений испытанной дружбой».

Возражая затем ораторам оппозиции, утверждавшим, что последняя война доставила России на Востоке могущественное положение, крайне опасное для всей Европы, и что Германия должна была предупредить это своевременно, не допуская Россию до единоборства с Турцией, Бисмарк привел, из новейшей европейской истории, несколько примеров вмешательств, обратившихся в ущерб держав-посредниц, а на замечание, что тому, кто владеет Дарданеллами, принадлежит и владычество над миром, язвительно ответил: что никто в Пруссии не ощущал доселе чувства, что живет под турецкой властью, хотя султан, в продолжение нескольких столетий, обладал этим проливом. «Впрочем, – продолжал князь, – я и не утверждал никогда, что ключ от Дарданелл не имеет важного значения. Я утверждаю только, что в настоящую минуту Россия не стремится овладеть этим ключом, что она, в угоду заинтересованным державам, не вошла в Константинополь и что слово Императора Александра ручается нам в том, что он не сохранит Константинополя за собой. А останется ли после того Турция, подчиненная преобладающему влиянию России – этого мы еще не знаем…»

Тройственное совещание в Вене не привело к желаемому результату. Предложения русского Двора Андраши нашел неудовлетворительными уже по одной их неопределенности. Князь Горчаков, желая установить соглашение трех Императорских Дворов до собрания конференций, полагал, что в случае, если она не приведет к миру, трехдержавный союз все же останется «якорем спасения», тогда как австро-венгерский министр настаивал, напротив, на скорейшем созвании европейского ареопага. После русского отказа от конференции в Вене, Андраши разослал великим державам приглашение собраться в Баден-Бадене на 26-е февраля. Предложение это было принято всеми кабинетами, но князь Бисмарк и лорд Дерби заявили, что сами они не примут личного участия в совещаниях. Тогда Горчаков обратился к Бисмарку с просьбой: созвать в Берлине уже не конференцию, а европейский конгресс, состоящий из первенствующих министров, под личным его председательством, причем выразил надежду, что немецкий канцлер будет руководить прениями в духе прямодушного расположения к России. После некоторых колебаний император Вильгельм и князь Бисмарк изъявили свое согласие, что возбудило живейшую радость в Петербурге. Русский канцлер горячо благодарил германского императора и его министра за важную услугу, оказываемую ими России и делу европейского мира. Все великие державы не замедлили принять, без всяких оговорок, приглашение Германии на конгресс в ее столице. Совершенно неожиданные возражения предъявила Англия.

В Лондоне никакие примирительные уверения, никакие уступки русского Двора не в состоянии были успокоить общественного возбуждения, возраставшего с каждым известием, приходившим с театра войны. Крайне встревожила сент-джемский кабинет та из статей адрианопольских оснований мира, которой русский Император и султан обязались условиться об обеспечении прав и интересов России в проливах Босфорском и Дарданельском. На протест великобританского посла в Петербурге князь Горчаков отвечал, что и сам он находит эту статью неопределенной и ненужной, и готов даже вовсе ее отменить, так как Россия считает вопрос о Проливах подлежащим разрешению только с общего согласия всех европейских держав.

Весть о занятии Чаталджи русским передовым отрядом послужила поводом к новому представлению английской дипломатии в Петербурге. Движение это она сочла первым шагом к занятию Константинополя, которое, как заявил лорд Август Лофтус русскому канцлеру, не может уже быть вызнано военными соображениями и, следовательно, противоречило бы положительному обещанию Императора Александра. Не дожидаясь ответа русского канцлера, великобританское правительство решилось, в предупреждение опасности, на чрезвычайную меру: английской средиземной эскадре вторично предписано вступить в Дарданеллы. Извещая русского посла об этом важном решении, лорд Дерби старался уверить его, что принято оно исключительно для ограждения безопасности проживающих в Константинополе англичан и их собственности от проявления мусульманского фанатизма. В действительности же, оно имело целью предупредить русских в Константинополе и на Босфоре.

Вступление английского флота в Дарданеллы было вопиющим нарушением обязательства, принятого Англией перед Россией, которым и были обусловлены все наши ей уступки. Граф Шувалов не скрыл от великобританского министра иностранных дел своего негодования и решительно и твердо объявил ему, что мера эта повлечет за собой последствия, прямо противоположные тем, которые ожидало от нее английское правительство. Она освобождает русский Двор от всех обещаний, данных с целью ее предупреждения. Заключение перемирия исключало возможность русского занятия Константинополя и Галлиполи, но появление английской эскадры в Мраморном море неминуемо повлечет за собой вступление наших войск в Галлиполи, в самую турецкую столицу.

Князь Горчаков вполне одобрил заявление русского посла в Лондоне. Столь явно враждебный России шаг переполнил меру терпения и уступчивости Императорского кабинета. 29-го января была обнародована во всеобщее сведение следующая телеграмма государственного канцлера к дипломатическим представителям России при Дворах великих держав: «Великобританское правительство, по донесению своего посла в Константинополе, решилось воспользоваться фирманом, ранее полученным для направления части своего флота в Константинополь, в видах охранения жизни и безопасности великобританских подданных. Другие державы приняли эту же самую меру для своих подданных. Совокупность этих обстоятельств обязывает нас позаботиться и с нашей стороны о средствах оказать покровительство христианам, жизни и имуществу коих будет угрожать опасность, и для достижения этой цели – иметь в виду вступление части наших войск в Константинополь».

Решение русского Двора – занять турецкую столицу привело английских министров в крайнее смущение, выразившееся в том, что, несмотря на ясный смысл петербургской телеграммы, лорд Дерби запросил графа Шувалова, чем собственно вызвана возвещенная князем Горчаковым мера: заботой о безопасности христианского населения или же требованиями военной чести, чтобы в то время, когда Англия и другие державы развевают свои флаги в Константинополе, там появилось бы и русское знамя? Ответ канцлера был, что русское правительство руководствуется побуждениями тождественными с английскими, с тем лишь оттенком, что считает долгом оказать свое покровительство не одним своим подданным в Царьграде, но и всем христианам вообще; что оба правительства исполняют, таким образом, долг человеколюбия, и что общее их миролюбивое дело не должно поэтому иметь вид взаимной враждебности. Лорд Дерби не согласился с таким взглядом, утверждая, что положение Англии и России неодинаково, так как первая состоит в дружбе с Турцией, а вторая ведет с ней войну, вследствие чего появление английского флота в Дарданеллах не может быть приравнено к занятию Константинополя русскими войсками в нарушение заключенного перемирия.

Не вдаваясь в эти рассуждения, граф Шувалов в объяснениях своих с лордом Дерби твердо стоял на том, что Россия отныне свободна от всяких обязательств перед Англией. Решительный тон его речей не замедлил произвести надлежащее действие. По обсуждении вопроса в совете министров, министр иностранных дел королевы Виктории уже не настаивал на отречении России от возвещенного занятия турецкой столицы, но ограничился замечанием, что если одновременно со вступлением в Константинополь, русские войска будут направлены и на Галлиполи, то Англия сочтет это движение за casus belli, потому что оно подвергло бы опасности ее эскадру, которая, по заграждении Дарданелл минами, очутилась бы в Мраморном море, как в мышеловке. В таком случае возбуждение в Англии достигло бы крайних пределов и неминуемо вызвало бы объявление России войны. Из этого сообщения граф Шувалов заключил, что занятие Царьграда не вызовет войны с Англией, и советовал не отказывать сент-джемскому Двору в обещании не занимать Галлипольского полуострова и линии Булаира, под тем условием, что и Англия не высадит ни единого человека, как на европейском, так и на азиатском берегу. Уполномочивая посла в Лондоне дать лорду Дерби это заверение, князь Горчаков присовокупил, что так как английская эскадра уже вошла в Дарданеллы, невзирая на протест Порты, то временное занятие Константинополя частью наших воиск стало неизбежным. Несколько дней спустя, лондонский кабинет, приняв к сведению заявление о Дарданеллах, все же возобновил протест свой против введения русского отряда в турецкую столицу без предварительного согласия султана, грозя, хотя и не войной, но отозванием великобританского посла из Петербурга и отказом принять участие в конгрессе. На это новое притязание князь Горчаков, напомнив, что англичане сами вступили в Дарданеллы вопреки протесту Порты, отвечал: «Пусть британское правительство поступает как ему угодно. История, а быть может и современники, произнесут свой приговор над этим полным отсутствием логики и над этим презрением ко всеобщему миру».

Еще до заключения мира вопрос о появлении английских морских сил в Проливах озабочивал главнокомандующего действующей армией. На запрос его, как поступить ему в этом случае, последовал ответ из Петербурга: если британская или какая-либо иная иностранная эскадра вступит в Босфор, то должно войти с ней в дружественное соглашение для водворения общими силами порядка в Царьграде; если иностранный десант займет Константинополь, то избегать столкновения с ним, и наши войска оставить под стенами города; ввести русские войска в город в том только случае, если о том будут просить сами жители или представители других держав; наконец, ни в каком случае не занимать Галлиполи, а если на полуострове этого имени будет находиться турецкий отряд, то выдвинуть наш наблюдательный отряд только к перешейку, соединяющему полуостров с материком.

Ни одна из предвиденных случайностей не осуществилась, а потому, по подписании перемирия, русская армия, согласно этому акту, остановилась на линии Деркос-Буюк-Чекмедже, на расстоянии трех переходов от турецкой столицы. В конце января имели открыться в Адрианополе переговоры о заключении «предварительного» мира между русскими уполномоченными – графом Игнатьевым и А. И. Нелидовым, и турецкими – Савфетом-пашой и Саадуллах-беем. Ни Румыния, ни Греция, – всего за несколько дней до того объявившая войну Турции и введшая войска свои в Фессалию, – не участвовали в мирных совещаниях, равно как Сербия и Черногория, которые, впрочем, прислали в русскую главную квартиру своих агентов для заявления желаний и отстаивания интересов. Но не успели еще съехаться русские и турецкие уполномоченные, как пришло в Адрианополь известие, что шесть английских броненосцев, под флагом адмирала Горнби, подошли к Дарданеллам и требуют от Порты свободного пропуска в Мраморное море. Одновременно Великий Князь главнокомандующий получил из Петербурга приказание: ввиду появления английских морских сил в Проливах, войти с турецкими уполномоченными в соглашение о вступлении и наших войск в Константинополь, а в случае, если они тому воспротивятся, то быть готовым занять Царьград даже силой. Вступление английской эскадры в Босфор, сообщал брату Император Александр, слагает с нас прежние обязательства относительно Галлиполи и Дарданелл. Если англичане сделают где-либо высадку, следует немедленно привести в исполнение предположенное введение наших войск в Константинополь. Великому Князю Николаю Николаевичу предоставлялась при этом полная свобода действий на берегах Босфора и Дарданелл, с тем, однако, чтобы избежать непосредственного столкновения с англичанами, пока они сами не начнут враждебных нам действий.

Насильственное вторжение английского флота в Дарданеллы и появление его под стенами Константинополя было не только нарушением общеевропейского договора о недоступности Проливов военному флагу всех держав; оно грозило столкновением между британскими морскими и русскими сухопутными силами в непосредственном соседстве турецкой столицы, столкновением, неизбежным последствием которого было бы возобновление войны, только что прекращенной перемирием, и обращение ее в войну всеобщую, в которую неминуемо вмешались бы и другие державы. Средством предупредить это бедствие, представлялось Императору Александру, введение части русских войск в Константинополь, с согласия Порты. С этой целью Государь обратился прямо к султану с телеграммой, в которой, ссылаясь на поступок англичан, предупреждал, что и сам он вынужден последовать их примеру, но исключительно с мирной целью, а именно, для поддержания порядка и спокойствия в Константинополе. В ответе своем, Абдул-Гамид уверял, что в столице его все спокойно; что переговоры его уполномоченных с русскими не замедлят привести к скорому миру; что сами англичане, ввиду предъявленного Портой протеста, остановились перед Дарданеллами, а потому султан надеется, что и русский Император не даст хода заявленному им намерению и не будет настаивать на вступлении русских войск в Константинополь. Оказалось, однако, что английская эскадра пренебрегла турецким протестом и, не взирая на отказ в фирмане для пропуска, 1-го февраля вошла в Мраморное море и бросила якорь у Принцевых островов. Государь протелеграфировал султану, что, в случае вступления британских броненосцев в Босфор, ему невозможно будет не ввести в Константинополь на время части своей армий. «Ваше величество, – заметил по этому поводу Император, – слишком сознаете собственное достоинство, чтобы не признать, что, в данном случае, я не могу поступить иначе». Абдул-Гамид просил отложить эту меру, по крайней мере, до получения ответа на письмо, с которым он обратился к королеве Виктории, умоляя ее отозвать флот. На это Государь согласился. Сент-джемский кабинет не уважил, однако, ходатайства султана и только предписал адмиралу Горнби отойти от Принцевых островов и стать на якоре в заливе Мандании, в Мраморном море, на более значительном расстоянии от Босфора. Тогда Император Александр снова сам известил султана, что временное занятие Константинополя русскими войсками не может быть ни оставлено, ни отложено, коль скоро английская эскадра остается в Мраморном море, вместо того, чтобы уйти обратно за Дарданеллы. Тогда же Великому Князю главнокомандующему подтверждено, в случае вступления английской эскадры в Босфор, стараться занять несколько укрепленных пунктов на европейском берегу и, вместе с тем, ускорить исполнение предположенного занятия «ближайших к Константинополю предместий», а на случай отказа султана в согласии на эти меры, приготовить достаточные силы. Вообще, Его Высочеству предоставлялось действовать по своему усмотрению, не ожидая особых разрешений из Петербурга.

Озабочиваясь исполнением Высочайшей воли, Великий Князь Николай Николаевич отправил в Константинополь первого драгомана посольства, чтобы разведать, в какой мере расположена Порта допустить временное занятие Константинополя русскими войсками. По отзыву этого дипломата, турецкие министры противились лишь для виду и только на словах. Султан, доносил он, пошлет в Адрианополь Намыка-пашу, чтобы постараться убедить Великого Князя отказаться от заявленного намерения, но кончится тем, что Порта поторгуется и под конец уступит. Турки называли уже русскому драгоману константинопольские казармы, которые могли бы приютить русских солдат: Дауд-паша, Ильдыз-Чифтлик, на высотах Эюба.

Между тем, первый турецкий уполномоченный, Савфет-паша, прибыл в Адрианополь, и граф Игнатьев предъявил ему, именем Великого Князя Николая Николаевича, требование перенесения русской главной квартиры, в сопровождении отряда в 10000 человек, в Сан-Стефано, местность, расположенную на берегу Мраморного моря и отстоящую от Константинополя в 10 верстах. Порта долго медлила ответом, что побудило главнокомандующего объявить ее уполномоченному, что если ответ этот не будет получен в течение трех дней, то русская армия двинется вперед и займет впереди Константинополя все те позиции, которые признает нужным; всякая же попытка турок оказать сопротивление будет признана за нарушение перемирия. Угроза подействовала. Порта выразила согласие на русское требование, и 12-го февраля Великий Князь Николай Николаевич со своим штабом прибыл в Сан-Стефано. Русские войска, переступив за установленную перемирием демаркационную черту, расположились вокруг этой местности, не дойдя, однако, ни до высот, господствующих над Константинополем, ни до Босфора. Состоявшееся между тем соглашение с Англией не дозволило им также распространить наше занятие до Галлиполи и берегов Дарданелл.

Так понял и исполнил главнокомандующий преподанные ему из Петербурга наставления. В них занятие Константинополя и европейского берега Босфора было обусловлено, с одной стороны, согласием Порты, с другой – вступлением английской эскадры в Босфор. Но Порта не соглашалась, а англичане не только в Босфор не вошли, но, оставаясь в Мраморном море, отступили от Принцевых островов к Мандании. К тому же, как доносил Великий Князь Государю, перемирие изменило наше положение далеко не в нашу пользу. Численность турецких войск, сосредоточенных впереди столицы, увеличивалась с каждым днем и доступ к ней был уже не так легок, как за две недели перед тем. Занятием Сан-Стефано и его окрестностей главнокомандующий хотел поставить нашу армию в положение, сходное с тем, которое английская эскадра занимала в Мраморном море. Государь одобрил его решение и выразил удовольствие по поводу водворения его в «предместьи» Константинополя, с согласия султана. К сожалению, предместье это отстояло от столицы на целые 10 верст. Между ним и Царьградом сосредоточились, на командующих позициях, все наличные военные силы Турции. Берега Босфора и Дарданелл остались вне района нашего расположения, хотя между русскими и турецкими войсками и не было проведено новой демаркационной черты, и нам в первую минуту вольно было занять все, что бы мы ни пожелали.

В Сан-Стефано продолжались, начатые в Адрианополе переговоры о заключении «предварительного» мира. Турецкие уполномоченные затягивали их елико возможно, в надежде, что вмешательство европейских держав избавит их от печальной необходимости подписать трактат, который представлялся им смертным приговором Турции. Это же соображение побуждало Императорский кабинет настаивать на скорейшем заключении договора. Русским уполномоченным поручено объявить туркам, что пока не будет подписан с нами мир, Россия не согласится на созвание конференции. Султан, в надежде на смягчение русских условий, выразил намерение отправить в Петербург чрезвычайного посла, но получил в ответ, что турецкий посол будет принят не ранее, как по заключении мира. Чтобы скорее достигнуть цели, графу Игнатьеву и Нелидову предписано не выходить из пределов данных им инструкций и даже поступиться некоторыми из первоначально заявленных требований, в том числе уступкой, в счет следующего России денежного вознаграждения, турецких броненосцев, занесенным в акт перемирия, а также обязательством Турции вступить в тайное соглашение с Россией по вопросу о Проливах. Русские уполномоченные спешили окончить переговоры ко дню восшествия Императора АлександраII на Престол и, чтобы подписание трактата могло состояться в этот день, решились не настаивать на двух статях, возбуждавших сопротивление турок: о согласных действиях России и Турции на будущем европейском конгрессе и о дозволении сажать на суда русские войска, предназначенные к возвращению на родину, в Буюк-Дере, на берегу Босфора.

19-го февраля граф Игнатьев и Нелидов, с русской стороны, Савфет-паша и Саадуллах-бей – с турецкой, приложили свои подписи к акту «предварительного мира между Россией и Турцией. О событии этом, закончившем продолжительную, славную, но стоившую многих тяжких жертв, войну, Великий Князь главнокомандующий объявил собранным на параде в Сан-Стефано, в виду Царьграда и святой Софии, войскам действующей армии.

Сан-стефанский мирный договор совершенно видоизменял политическую поверхность Балканского полуострова. За Турцией оставались на европейском материке лишь Константинополь, Адрианополь, Солунь, Эпир, Фессалия, Албания, Босния и Герцеговина. Вся Болгария, от Дуная до Эгейского моря, от Черного моря до Охридского озера, обращалась в княжество, хотя и вассальное по отношению к султану, но вполне самостоятельное, с христианским управлением и народной милицией, с правом избрания князя; турецкие войска выводились из Болгарии, дунайские крепости имели быть срыты; впредь до образования болгарской милиции, русские войска занимали княжество в продолжение двух лет. Порта признавала независимость Черногории, получавшей значительное земельное приращение со стороны, как Албании, так и Герцеговины, а равно и по Адриатическому побережью. Провозглашалась независимость Румынии и Сербии. От Румынии отходил к России участок Бессарабии, отторгнутый по парижскому миру 1856 года, взамен которого она получала Добруджу; пределы Сербии расширялись к югу, в направлении к Старой Сербии. В Боснии и Герцеговине вводились преобразования, проектированные константипольской конференцией 1877 года, с изменениями, которые будут установлены с общего согласия России и Австро-Венгрии. Чтобы сохранить связь между этими двумя областями и прочими владениями султана, Черногория и Сербия не получили общей границы по реке Лиму, и Ново-Базарский дефилей оставлен за Турцией. Устройство, сходное с тем, что с 1868 года введено было на острове Крите, распространялось на Эпир, Фессалию и Албанию. Улучшения и реформы обещались армянам, а равно ограждение их безопасности от курдов и черкесов. Размер денежного вознаграждения, следовавшего России за военные издержки и убытки, понесенные русскими областями и подданными, вследствие войны, определен в 1410 миллионов рублей. Россия принимала в уплату большей части этой суммы, а именно 1100 миллионов, независимо от участка Бессарабии и Добруджи, предназначенной в вознаграждение Румынии, уступку в Малой Азии Ардагана, Карса, Батума, Баязета, с окружающей их территорией, вплоть до Саганлугского хребта. Остальная часть контрибуции, 310 миллионов рублей, имела быть выплачена деньгами. Порта обязывалась рассмотреть и удовлетворить предъявленные к ней или к ее подданным иски русских подданных. Русским духовным лицам и паломникам обеспечивались, как в Европейской, так и в Азиатской Турции, все права и преимущества, предоставленные иностранцам других исповеданий. Признавалось право покровительства как им, так и русским духовным и благотворительным учреждениям в Палестине и в других местах, императорских – посольства в Константинополе и консульств в Оттоманской империи. Те же права и преимущества признавались за афонскими монахами русского происхождения. Подтверждались не отмененные статьями сан-стефанского договора прежние трактаты и конвенции, заключенные между Россией и Турцией. Для вывода русских войск из Европейской Турции назначался трехмесячный срок, а из Азиатской – шестимесячный. Порта объявляла всеобщую амнистию. Возвращение военнопленных имело состояться немедленно по ратификации договора Государем и султаном. Обмен ратификаций должен был последовать в С.-Петербурге, в пятнадцатидневный срок.

«Имею счастье поздравить Ваше Величество с подписанием мира, – телеграфировал Императору Александру Великий Князь главнокомандующий. – Господь сподобил нас, Государь, окончить предпринятое вами великое, святое дело. В день освобождения крестьян, вы освободили христиан из под ига мусульманского». Император отвечал выражением благодарности Всевышнему, признательности брату и победоносной его армии. Но тут же вырвалось у него восклицание: «Дай Бог, чтобы конференция не испортила достигнутого результата!»

В день заключения мира султан поздравил Государя по телеграфу с годовщиной восшествия на Престол. В ответе своем Император Александр выразил надежду, что мир послужит к восстановлению между ним и Абдул-Гамидом добрых отношений, долговечных и прочных. Султан не замедлил ратифицировать прелиминарный мирный договор и с ним отправил в Россию чрезвычайным послом сераскира Реуфа-пашу, прибывшего в Петербург в сопровождении графа Игнатьева. 4-го марта произошел обмен ратификаций. Сан-стефанский трактат обнародован во всеобщее сведение и сообщен правительствам великих держав.

Оставалось собраться европейскому конгрессу в Берлине, когда со стороны Англии возникли неожиданные препятствия. Принимая приглашение на конгресс, сент-джемский кабинет условием своего согласия поставил, что рассмотрению конгресса будут подлежать все вопросы, затронутые в мирном договоре, заключенном Россией и Турцией, и что никакое изменение порядка, установленного прежними трактатами, не будет признано действительным иначе, как с общего согласия держав. Требование это князь Горчаков счел оскорбительным для России, которая, если бы оно было удовлетворено, явилась бы на конгрессе, не в качестве равноправной участницы, а как бы в роли подсудимой, а потому канцлер решительно отклонил притязание Англии, заметив, что русский Двор уже согласился на обсуждение конгрессом вопросов, касающихся европейских интересов, и что дальше этого он пойти не может. Решение это канцлер так пояснил в телеграмме графу Шувалову: «Правительство королевы, как и все прочие великие державы, предоставляет себе на конгрессе полную свободу суждений и действий. Не отрицая этой свободы для других, Россия требует ее и для себя, и она бы ограничила ее, если бы одна из всех держав приняла на себя предварительное обязательство». В Лондоне не удовлетворились этим заявлением и снова потребовали, чтобы Россия представила весь сан-стефанский мирный договор на обсуждение и решение конгресса. Ответ князя Горчакова гласил: «В виду различных толкований свободы суждений и действий, которую Россия долгом считает сохранить за собой на конгрессе, Императорский кабинет определяет точный смысл ее следующим образом: он предоставляет прочим державам право возбуждать на конгрессе какие бы то ни было, признанные нужными, вопросы, а за собой сохраняет право принять или не принять эти вопросы к обсуждению».

Скоро, однако, оказалось, что английские оговорки и ограничения лишь прикрывали решимость великобританского правительства прибегнуть к оружию. Парламент вотировал потребованный от него на вооружения кредит в 6 миллионов фунтов стерлингов. Первый министр, лорд Биконсфильд, настаивал на немедленном созвании резервов, и мера эта, решенная большинством министров, побудила лорда Дерби сложить с себя звание министра иностранных дел. Преемником ему назначен лорд Салисбюри.

Новый министр не замедлил обнародовать циркуляр к дипломатическим представителям Англии, явившийся грозным обвинительным актом по адресу России. Все постановления сан-стефанского мира представлялись в нем направленными к распространению и утверждению преобладания России на Востоке. Такое именно значение приписывал лорд Салисбюри и созданию единой Болгарии, простирающейся от Черного моря до Эгейского, и предоставлению России права наблюдать за введением преобразований в прочих христианских областях, оставленных за Турцией, и оторванности Константинополя от этих областей, и значительному земельному приращению России на Дунае и в Малой Азии; наконец, выговоренному в пользу ее денежному вознаграждению, значительно превышающему платежные средства Порты. Допустить этого Англия не может, в особенности – подчинения исключительно русскому влиянию оттоманского правительства, владеющего местностями, с коими столь тесно соприкасаются британские интересы: Босфором и Дарданеллами, берегами Леванта, Красного моря и Персидского залива. Соглашаясь с необходимостью улучшения участи христианских подданных султана, сент-джемский кабинет требовал, чтобы существующие договоры были изменены не иначе, как с согласия всех держав-участниц этих договоров на общеевропейском конгрессе.

Князь Горчаков не оставил обвинений лорда Салисбюри без возражения. В ответном циркуляре он искал установить, что при переустройстве Востока Россия не преследует никаких своекорыстных целей, не ищет подчинить своему исключительному влиянию ни новосозданную Болгарию, ни прочие христианские государства и народности Балканского полуострова, ни самую Порту. Единственная выгода, выговоренная ею в свою пользу – присоединение участка Бессарабии, отторгнутого от нее в 1856 году, и уступка трех крепостей в Азии – далеко не возмещает принесенных ею жертв. Единственная цель ее – обеспечить христиан Востока от произвола и насилия мусульман и тем самым поддержать существование Оттоманской империи.

Не менее решительные возражения против сан-стефанского договора, чем Англия, предъявила и Австро-Венгрия.

Граф Андраши долго не высказывал своего мнения о частностях русско-турецкого мирного трактата, ограничиваясь общими замечаниями и упреками в нарушении Россией уговора, заключенного с Австро-Венгрией до войны. В Петербурге причиной разногласия с Веной считали простое недоразумение, для разъяснения которого Император Александр отправил в Вену графа Игнатьева, снабдив его собственноручным письмом к императору Францу-Иосифу. Русскому дипломату не удалось убедить венский Двор в полном соответствии сан-стефанского мира с условиями австро-русского соглашения 1877 года, но он успел настоять на предъявлении графом Андраши замечаний на те из статей договора, которые австро-венгерский министр считал несогласными с интересами монархий Габсбургов, а также изменений, которые он желал бы в него внести. Последние сводились к следующим пунктам: 1) занятие Австро-Венгрией не только Боснии и Герцеговины, с включением и южных округов, присужденных в Сан-Стефано Черногории, но и Ново-Базарского санджака, т. е. местности, расположенной к югу от Герцеговины, между границами Сербии и Черногории, а также крепости Ада-Кале на острове Дунае; 2) отказ в согласии на дарование Черногории какого-либо порта на Адриатическом море; 3) изменение западной границы Сербского княжества, установленной сан-стефанским трактатом со стороны Боснии и Старой Сербии; 4) исключение из состава Болгарии всей Македонии, т. е. округов, расположенных к западу от водораздела между морями Черным и Адриатическим, а также проведение южной границы княжества в расстоянии, менее близком к Адрианополю; наконец, 5) сокращение срока занятия Болгарии русскими войсками с двух лет на шесть месяцев. В случае согласия России на эти перемены, Австро-Венгрия обязывалась оставаться верной своему с ней соглашению, не вступать в сделку с Англией, поддержать требование России о возвращении ей Дунайского участка Бессарабии и вообще, поддерживать на будущем конгрессе ее дипломатическую программу. В противном случае венский Двор уже не будет считать себя связанным прежними обязательствами и предоставит себе полную свободу действий.

В Петербурге были тем менее расположены удовлетворить требованиям графа Андраши, что те из них, которые касались распространения австрийского занятия на южную Герцеговину и на Ново-Базарский округ, а также лишение Черногории доступа к морю, составляли прямое отступление от условий австро-русского уговора. Не прерывая доверительных переговоров с Веной, у нас стали деятельно готовиться к войне, не только с Англией, но и с Австрией, тем более что громкие протесты против сан-стефанского мира стали раздаваться и в некоторых из Балканских государств. Румыния восставала против решенной помимо нее и вопреки ей, уступки Бессарабского участка; Греция, выведшая свои войска из Фессалии, требовала от Англии награды за воздержание от участия в войне России с Турцией и допущения своих уполномоченных на конгресс. Даже Сербия выражала неудовольствие, признавая недостаточным выговоренное в ее пользу земельное приращение.

В нашем главном штабе составлен был план военных действий на случай объявления России войны Англией и Австрией. Решено собрать на австрийской границе армию, составленную из войск, не принимавших участия в походе 1877 года, с подкреплением их некоторыми частями, которые предполагалось вызвать с Кавказа и из-за Дуная. Но последняя мера могла быть принята лишь под условием предварительного овладения берегами Босфора и заграждения этого пролива, которое воспрепятствовало бы английскому флоту проникнуть в Черное море и действовать, как на сообщения обеих наших армий, дунайской и кавказской, так и на Черноморское наше побережье.

Тотчас по подписании сан-стефанского мира Великому Князю Николаю Николаевичу предписано было принять заблаговременно меры к сосредоточению значительных сил в ближайшем к Константинополю и к Галлиполи районе, на случай войны с Англией и с Австрией, и для воспрепятствования прорыва английского флота через Босфор. В особенности интересовались в Петербурге вопросом: можно ли надеяться на содействие турок, как уверял находившийся в русской столице сераскир Реуф-паша, или придется овладеть Босфором силой? Местные признаки указывали на несостоятельность первого предположения. На требование Великого Князя главнокомандующего, разрешить посадку русских войск на суда в Буюк-Дере для возвращения их в Россию, Порта отвечала, что не может допустить этого, так как появление русских в этой местности будет сочтено английским правительством за занятие Константинополя и повлечет за собой вторжение британской эскадры в Босфор. Вообще Порта заявила, что станет протестовать против всякого движения наших войск к Белградскому лесу или к Буюк-Дере, то есть, в направлении к Босфору.

Вопрос о том, как отнесется Турция к разрыву России с Англией и какое положение займет она между воюющими сторонами, поставлен был прямо Великим Князем главнокомандующим султану при первом личном свидании с ним, происходившем в Илдыз-Киоске 15-го марта. Ответ Абдул-Гамида звучал уклончиво. Спрашивать его об этом – несправедливо после того, как ему обломали руки и ноги и довели Турцию до состояния полного бессилия. Не мог же он силой задерживать английский флот перед Дарданеллами в то самое время, когда русская армия, подобно неудержимому потоку, наступала на его столицу? И теперь всякая попытка с его стороны воспротивиться действиям англичан обрекла бы Константинополь на гибель. Ведь не для чего иного, как для спасения Константинополя принял султан тяжкие русские условия мира. Положение его между русскими и англичанами – то же, что между молотом и наковальней. С ужасом помышляет он о возможности, – впрочем, мало вероятной, по его мнению, – вступления английской эскадры в Босфор. Голова идет у него кругом от одной этой мысли, и спрашивать, как он поступит в данном случае, все равно, что спросить его: что станется с ним на том свете? Он сам этого не знает. Бесспорно лишь то, что Россия довела Турцию до нынешнего состояния беспомощности. Но от нее же зависит предупредить все эти грозные случайности. Чего ради англичане вступили в Мраморное море? Из опасения занятия Константинополя русскими. Теперь мир подписан и русская армия удалится отсюда. Удаление ее, конечно, повлечет и удаление англичан за Дарданеллы. Султан пригласит их к тому, как только русские войска начнут отступление. Но Великий Князь настаивал на первоначальном своем вопросе. Тогда Абдул-Гамид снова распространился о намерении соблюдать относительно России доброжелательный нейтралитет, о несчастьях Турции, о ее бессилии, о невозможности предвидеть то, как поступит она в случае ужасной катастрофы, под которой султан разумел столкновение России с Англией, и едва ли не разрушение Константинополя. «Если», прибавил он, «русский Император желает, чтобы я сделал более, то пусть и он сделает что-нибудь для нас». Турцию надо поддержать, возвратить ему, султану, хоть несколько обаяния, смягчением подавляющих условий мира. Под этим Абдул-Гамид разумел применение к Болгарии постановлений константинопольской конференции 1877 года, дабы доказать, что Россия не желает окончательного распадения Турции. В таком только случае он будет в состоянии дать оттоманской политике новое направление и, быть может, даже заключит с Россией оборонительный и наступательный союз, а это было бы ей небесполезно в случае составления против нее общеевропейской коалиции. Так не лучше ли сделать это ныне же, оказать более справедливости несчастным туркам, преследуемым дикарями-болгарами, не заслуживающими того сочувствия, которое питает к ним Россия?. .

Но в Петербурге не были расположены на какие-либо уступки в пользу Турции, а потому находили, что беседа султана с Великим Князем ничего хорошего не обещает. Однако ввиду представлявшегося с каждым днем все более и более неизбежным разрыва с Англией, Великому Князю Николаю Николаевичу подтверждено, чтобы он, приготовив все нужное для решительных действий, потребовал от Порты категорического ответа: как намерена она поступить в случае войны между Россией и Великобританией? Если Порта захочет действовать заодно с нами, то должна передать нам немедленно укрепления Босфора, по крайней мере на европейском берегу, и войти в соглашение относительно распределения ее военных сил. Если же оттоманское правительство признает себя слишком слабым для принятия деятельного участия в войне против Англии, то ему следует, по сдаче нам всех прибрежных укреплений, прекратить всякие вооружения, распустить или удалить свои войска, которые затрудняли бы наши действия, разоружить военные суда свои в Черном море, поставить их в указанные нами порты, и воспретить своим подданным всякое участие во враждебных нам действиях. Как в том, так и в другом случае русские войска не должны были вступать в самый Константинополь, а только утвердиться на берегах Босфора, чтобы установить в нем заграждения.

Непредвиденным остался третий случай: уклонение Порты от всякого соглашения с нами, полное подчинение ее внушениям английской и австрийской дипломатии и открытый переход на сторону Великобритании и Австро-Венгрии в тот день, когда державы эти вступили бы с Россией в вооруженную борьбу. На такой именно исход указывали все ее действия и распоряжения: отказ в разрешении сажать русские войска на суда в Босфоре, замедление в выводе турецких гарнизонов из Варны, Шумлы и Батума и в сдаче этих крепостей, наконец, сосредоточение всех наличных оттоманских военных сил в Константинополе и его окрестностях и возведение вокруг столицы многочисленных и сильных укреплений. При таких условиях Высочайшая воля об обезоружении турецкой армии и флота и о занятии и заграждении Босфора могла быть исполнена не иначе как открытой силой, то есть с нарушением мира и с возобновлением против Турции военных действий. Невзирая на неблагоприятные стратегические условия, в коих находилась со времени заключения мира русская армия, на ослабление ее численного состава, на сильно развитую в ней смертность от тифа и других заразных болезней, несмотря также на ежедневное возрастание сил неприятеля, на занимаемые им грозные позиции и на близость великобританской эскадры, Великий Князь главнокомандующий не отказывался предпринять эту отчаянную попытку, но, ввиду тяжкой ответственности, которой подвергла бы его возможная неудача, настаивал, чтобы ему было дано на то точное и определенное приказание.

Такого приказания не последовало. 17-го апреля Великий Князь Николай Николаевич был, по собственной просьбе, вынужденной расстроенным состоянием его здоровья, отозван в Петербург с производством в генерал-фельдмаршалы, в каковое звание возведен в тот же день и Великий Князь Михаил Николаевич, а главнокомандующим действующей армией назначен генерал-адъютант Тотлебен.

Первою заботою нового вождя было исследовать на месте положение армии и обсудить вопрос о плане будущих военных действий на случай войны с Англией. Успешное заграждение Босфора минами он признал, при настоящих обстоятельствах, «немыслимым делом», так как при сопротивлении турок, владеющих обоими берегами пролива, мы бы не успели под огнем неприятеля погрузить достаточное число мин до появления английской эскадры в Босфоре, а потому Тотлебен находил и самое занятие Босфора бесцельным, ибо оно не помешало бы англичанам проникнуть в Черное море. Весьма трудной и рискованной операцией считал также Тотлебен штурм константинопольских укреплений и взятие с боя турецкой столицы, хотя и допускал, что занятие ее русскими войсками произвело бы сильное нравственное впечатление на турок и на Европу. Но, рассуждал он, приобретенные этим выгоды будут лишь временными. Война этим не окончится, а только затянется на продолжительное время, в течение которого русская армия может быть вынуждена к отступлению вследствие недостатка продовольствия, развития болезней и решительных действий неприятеля на растянутую донельзя и совершенно необеспеченную линию наших сообщений. С другой стороны, в случае неудачного штурма армия будет поставлена в самое затруднительное положение и могут быть утрачены все результаты, добытые предшедшей кампанией. Лучшим исходом представлялось Тотлебену добровольное отступление армии к Адрианополю, по очищении турками Шумлы и Варны, при надлежащем обеспечении тыла, что дало бы нам возможность отбить все попытки неприятеля к овладению завоеванной нами Болгарией и, пользуясь обстоятельствами, – разбить его в поле. Только при этом условии главнокомандующий считал возможным отделить от дунайской армии два корпуса для подкрепления ими войск, сосредоточенных вдоль австрийской границы.

Ввиду всех этих обстоятельств Императорскому кабинету не оставалось ничего иного, как продолжать вести с Австрией и Англией доверительные переговоры и все усилия направить к достижению мирного разрешения возникших с этими державами несогласий. При этом, естественно, рождался вопрос: которую из двух держав легче удовлетворить, которая из них удовольствуется меньшими уступками? По мнению большинства русских дипломатов, следовало установить прежде всего соглашение с Австро-Венгрией, как потому, что потребованные ею изменения в сан-стефанском трактате представляли меньшую важность, по сравнению с английскими, так и потому, что, по общему убеждению, в случае войны с Австрией Англия непременно приняла бы в ней участие, но едва ли бы решилась вести войну с Россией один на один, без поддержки австрийцев. В Петербурге не без колебаний решились на уступки венскому Двору, к тому же не сразу, выразив сначала лишь согласие на распространение австрийского занятия на южные округа Герцеговины и на заключение Австро-Венгрией с соседними княжествами торговых и таможенных договоров, потом – даже на отделение восточной части Болгарии в особое автономное княжество, пользующееся одинаковыми правами и преимуществами с Болгарией западной; зато настаивали на даровании Черногории гавани на Адриатическом море и не соглашались ни под каким видом на уступку Австрии Ново-Базарского санджака, т. е. узкой полосы земли, отделяющей Черногорию от Сербии, в том уважении, что владение этим участком (enclave) доставило бы Австрии преобладающее военное и политическое положение во всей западной половине Балканского полуострова и обратило бы в ее подручницы как Черногорию, так и Сербию. Россия – рассуждали у нас – естественная покровительница славянских народностей; она может допустить отсрочку полного их освобождения, но не вправе подвергать опасности будущее их развитие и самое существование.

Предложения русского Двора не удовлетворили графа Андраши, признавшего их недостаточными. Он объявил, что доселе противостоял всем заискиваниям англичан, оспаривал их доводы против созвания конгресса и даже отверг их план разделения Болгарии на северную и южную, но что если не состоится соглашения с Россией, то Австро-Венгрии поневоле придется вступить в сделку с Англией, чтобы не очутиться одинокой на предстоящем конгрессе.

Русская дипломатия все еще рассчитывала на содействие князя Бисмарка для образумления Австрии и удержания ее в составе трехдержавного союза. Но немецкий канцлер упорно держался политики, возвещенной им с самого начала восточного кризиса, отказываясь произвести какое-либо давление на венский Двор. Он находил, что для России даже выгодно дозволить Австрии зарваться (s’enferrer) на Балканском полуострове и, во всяком случае, не стоит рисковать войной с соседней великой державой из-за большего или меньшего протяжения границ Болгарии. Если, невзирая на это, война все же вспыхнет между ними, то Германия, говорил Бисмарк, останется нейтральной, так как ей одинаково было бы неприятно поражение как той, так и другой из воюющих сторон.

Уклоняясь таким образом от вмешательства в пререкания с.-петербургского кабинета с венским, Бисмарк сам предложил, для предотвращения столкновения английских морских сил с русской армией под стенами Царьграда, выступить посредником между Россией и Англией и устроить соглашение между ними, в силу которого, английская эскадра ушла бы из Мраморного моря за Дарданеллы, одновременно с удалением от турецкой столицы русских войск. Предложение это было принято, как в Петербурге, так и в Лондоне, но оно не привело к желаемому соглашению. Англичане требовали удаления русской армий на линию Мидия-Aдрианополь-Дедеагач, т. е. на расстояние, несравненно дальнейшее от Константинополя, чем то, что отделяет этот город от бухты Безика, обычной стоянки британского флота в Архипелаге. На это, разумеется, не согласились в Петербурге, а также не сошлись и на сроке, предположенном на случай нового разрыва и возвращения обеих сторон на прежние позиции.

Прошло уже два месяца со дня подписания сан-стефанского мирного договора, а вопрос о мире или войне ни на шаг не приблизился к развязке. Вооружения Англии и Австрии вызывали усиленные вооружения России, мобилизацию всех ее военных сил, сосредоточение одной армии на австрийской границе и другой вдоль Черноморского побережья. Дипломатические переговоры тянулись вяло и бесплодно, не подавая надежды на успех. В особенности тяжко было это положение для России, средства которой были истощены войной предшедшего года, тогда как громадным чрезвычайным расходам на военные надобности не предвиделось конца. В последних числах апреля в Петербурге решились, чтобы выйти из состояния томительной неизвестности, снова воззвать к содействию Германии. Решено было отдать на суд князя Бисмарка и самого императора Вильгельма поведение, как Англии, так и Австро-Венгрии, и просить их, с одной стороны, произвести на сент-джемский кабинет давление, дабы побудить его не воздвигать препятствий к собранию европейского конгресса, который один может обеспечить мир Европы, а с другой – повлиять на венский Двор в том смысле, чтобы он удовлетворился нашими уступками, не вступая в стачку с Англией и не разрывая связи, соединявшей в общем соглашении три соседние империи.

Сообщение это не нашло уже в Берлине князя Бисмарка, под предлогом нездоровья, удалившегося в поместье свое Фридрихсруэ, близ Гамбурга, где канцлер германской империи и остался выжидать выяснения общего политического положения.

Никому тягостное положение, в котором находилась Россия, несшая все бремя войны и лишенная возможности воспользоваться ее выгодами, не представлялось яснее, чем послу нашему в Лондоне. Граф Шувалов признавал необходимым во чтобы ни стало выйти из этого положения, но не считал пригодным к тому средством одновременное удаление от Константинополя русской армии и английского флота, находя, что подобная мера состоялась бы в исключительную пользу англичан. Не был он сторонником и европейского конгресса, на котором, как предвидел он, должно было неминуемо произойти сближение между представителями Великобритании и Австро-Венгрии, в ущерб России. Но идею конгресса выдвинул вперед сам князь Горчаков еще до начала русско-турецкой войны и снова выступил с ней по ее окончании. По мнению графа, если конгресс был неизбежен, то следовало попытаться предупредить на нем стачку австрийцев с англичанами. Средством к тому представлялось Шувалову предварительное соглашение с сент-джемским Двором по главным статьям сан-стефанского трактата.

В беседах своих с лордом Салисбюри граф Шувалов старался внушить ему, что долг обоих правительств сделать все от них зависящее, чтобы избежать войны и сохранить мир, и что даже конгресс может повести к войне, если Россия и Англия не условятся предварительно о взаимных уступках делу мира. Поэтому им непременно следует объясниться: какие из статей сан-стефанского мира могут быть удержаны, какие изменены и в каком смысле? Если удастся придти к соглашению по спорым вопросам, то успех конгресса и мирный его исход будут вполне обеспечены.

Великобританский министр иностранных дел, после некоторых колебаний и совещания с первым министром, лордом Биконсфильдом, согласился на предложенный нашим послом обмен мыслей, но под условием глубочайшей тайны. Дабы избежать всякой огласки, решено, что переговоры лорда Салисбюри с графом Шуваловым будут происходить только на словах, что русский посол не будет доносить о них своему Двору письменно, а сам отправится в Петербург, чтобы довести до сведения Государя и канцлера о достигнутом результате. На такой способ ведения переговоров последовало Высочайшее разрешение.

После нескольких совещаний, обоюдным уполномоченным удалось установить главные основания будущего соглашения. Англия изъявила согласие на присоединение к России придунайского участка Бессарабии, Карса и Батума, но требовала разделения Болгарии на две части: северную и южную, границей которых должны были служить Балканы. Оставалось найти формулу созвания конгресса, которая не слишком бы противоречила противоположным заявлениям по этому предмету Дворов петербургского и лондонского. Граф Шувалов предложил посвятить князя Бисмарка в тайну англо-русского соглашения и просить его созвать конгресс в Берлине на следующем оснований: каждая из держав-участниц конгресса, принимая приглашение на конгресс, тем самым выражает готовность подвергнуть обсуждению его все статьи сан-стефанского договора.

Отправляясь из Лондона в Петербург, граф Шувалов заехал к князю Бисмарку в Фридрихсруэ. Немецкий канцлер был крайне удивлен известием, что русскому послу в Лондоне удалось убедить английских министров согласиться на земельное приращение, выговоренное в Сан-Стефано в пользу России, не только в Европе, но и в Азии. «В таком случае, – сказал он, – вы хорошо сделали, что уговорились с Англией. Она одна объявила бы вам войну, тогда как Австрия не двинется без союзников». Бисмарк принял условленную между Шуваловым и Салисбюри формулу приглашения на конгресс и вообще обещал оказать нам в дальнейшем направлении дела полную поддержку. То же обещание повторил и император Вильгельм, которому граф Петр Андреевич представился проездом через Берлин.

Прибыв в Петербург 30-го апреля, Шувалов нашел высшие правительственные круги утомленными войной и единодушно расположенными в пользу мира. Средства государства были истощены, боевые запасы израсходованы. В трудности, едва ли не в полной невозможности продолжать войну уверяли посла высшие государственные сановники, гражданские и военные.

Император Александр был не менее князя Бисмарка удивлен неожиданной податливостью английских министров, и отнесся к ней несколько скептически. Выслушав доклад Шувалова, он сказал, что для него все равно – будет ли одна, две или даже три Болгарии; важно лишь, чтобы все они получили учреждения, которые обеспечили бы их от возможности повторения турецких зверств и неистовств. Что же касается до согласия Англии на уступку России Карса и Батума, то Государь просто отказывался ему верить, утверждая, что как только дело дойдет до подписания договора, то англичане отступятся от своих обещаний, словом, что они «проведут» графа Шувалова. Вопрос о соглашении с Англией обсуждался в нескольких совещаниях под председательством Императора. Из всех условий самым тяжким для Его Величества было право, выговоренное Англией в пользу Турции – занять линию Балкан ее войсками. Но как оно, так и все прочие, были приняты совещанием, утверждены Государем, и граф Шувалов снабжен полномочием для подписания с маркизом Салисбюри тайной конвенции. Отпуская посла, Император Александр объявил ему, что назначает его первым уполномоченным на конгрессе. Вторым уполномоченным имел быть посол при германском Дворе, П. П. Убри.

«Приезд графа Шувалова, – писал Государь главнокомандующему действующей армии, генерал-адъютанту Тотлебену, – дал нам некоторую надежду на сохранение мира… Переговоры с Австрией еще не привели ни к какому положительному результату, но главный вопрос должен решиться на днях в Лондоне. Если соглашение с Англией состоится, то не вероподобно, чтобы Австрия одна решилась объявить нам войну, а если бы была довольно безумна, чтобы на это решиться, то можно полагать, что Турция будет скорей на нашей стороне, ввиду нескрываемого Австрией желания занять Боснию и Герцеговину, не временно, а постоянно…» На возвратном пути в Лондон граф Шувалов снова заехал в Фридрихсруэ, чтобы условиться с князем Бисмарком относительно времени созвания конгресса. От него узнал он, что, по отъезде его из Петербурга, Государь, уступая просьбам старца-канцлера, согласился на назначение первым уполномоченным на конгрессе князя Горчакова, причем Шувалов становился вторым, а Убри третьим. Известие это произвело на Бисмарка крайне раздражающее впечатление. Лично дружный с Шуваловым, но весьма не расположенный к князю Горчакову, он воскликнул: «Теперь все изменилось. Мы с вами останемся друзьями на конгрессе, но я не позволю Горчакову снова влезть ко мне на плечи и обратить меня в свой пьедестал!» Немалого труда стоило Шувалову убедить немецкого канцлера, что речь идет не о личных отношениях его к Горчакову, а о дружественном расположении Германии к Императору Александру и к России, и об исполнении ее обязательств перед ними.

По возвращении в Лондон, граф Шувалов 18-го мая подписал с лордом Салисбюри три тайные конвенции, главные условия которых были следующие:

Болгария разделялась на две части: одна к северу, другая к югу от Балкан; северная область получала политическую автономию под управлением князя, а южная лишь широкую административную автономию, под властью генерал-губернатора из христиан, назначаемого Портой, с согласия Европы, на пятилетний срок. Южная Болгария не должна была доходить до Эгейского моря; восточные границы обеих областей также изменялись, с тем, чтобы оставить вне их население неболгарского происхождения; турецкие войска выводились, как из северной, так и из южной Болгарии, но Англия предоставляла себе выговорить на конгрессе право для султана, в известных случаях и под некоторыми ограничениями, вводить свои войска в южную Болгарию, располагать их вдоль ее границ, назначать с согласия держав начальников милиции в этой области.

Обещанные Портою права и преимущества ее христианским подданным в европейских областях, как-то: в Эпире, в Фессалии и других, а также армянам в Малой Азии, будут поставлены под наблюдение не одной России, но и всех прочих великих держав.

Англия хотя и относится с глубоким сожалением к намерению России присоединить участок Бессарабии, отторгнутый от нее в 1856 году, но не будет препятствовать осуществлению этого намерения. Соглашаясь на присоединение к России Карса и Батума, Англия принимает к сведению обещание русского Императора, что русская граница не будет впредь распространяема со стороны Азиатской Турции. Зато Россия отказывается от приобретения Алашкертской долины с крепостью Баязетом, и взамен их будет настаивать на уступке Персии Портой города Хотура с его округом.

Россия обязуется не обращать в земельное приращение выговоренное в ее пользу, денежное вознаграждение за военные издержки, которое не лишит Англию ее прав в качестве кредитора Порты и ничего не изменит в положении, что занимала она в этом отношении до войны. Таковы были главные статьи англо-русского соглашения, сверх которых Англия оставляла за собой право возбудить на конгрессе несколько второстепенных вопросов, как-то: участие Европы в организации обеих Болгарий; срок русского военного занятия Болгарии и прохода через Румынию; условия судоходства по Дунаю; все постановления, касающиеся Проливов, и т. п.

Четыре дня спустя, 22-го мая, германское правительство разослало всем державам-участницам парижского трактата 1856 года приглашение съехаться на конгресс в Берлин для обсуждения условий прелиминарного мирного договора, заключенного между Россией и Турцией.

Конгресс съехался в Берлине к назначенному дню. Первыми уполномоченными великих держав явились на нем первенствующие министры, руководившие их внешней политикой: за Германию – князь Бисмарк, за Австро-Венгрию – граф Андраши, за Великобританию – первый министр граф Биконсфильд и министр иностранных дел маркиз Салисбюри, за Францию, Италию и Турцию – министры иностранных дел: Ваддингтон, граф Корти и Каратеодори-паша. Государственный канцлер князь Горчаков хотя и считался первым уполномоченным России, но по старости и крайне расстроенному состоянию здоровья не принимал деятельного участия в совещаниях, на которых отстаивать интересы России выпало, главным образом, на долю второго уполномоченного, графа Шувалова. Христианские балканские государства: Греция, Румыния, Сербия и Черногория, также прислали в Берлин своих представителей, но они не были допущены на конгресс и приглашались к переговорам с уполномоченными великих держав только вне заседаний.

Важнейшие вопросы обсуждались и разрешались, не в самых заседаниях конгресса, а большей частью в частных собраниях, им предшествовавших, между представителями России, Англии и Австро-Венгрии. Те из них, которые составляли предмет спора Великобритании с Россией, были уже предрешены соглашением, состоявшимся до конгресса между графом Шуваловым и маркизом Салисбюри. Но такого соглашения не последовало между Дворами петербургским и венским, которым пришлось согласовать свои противоположные виды на самом конгрессе. Посредничеству князя Бисмарка обязан граф Андраши, что все его требования были признаны как английскими, так и русскими уполномоченными. С другой стороны, немецкий канцлер, верный своему слову, не раз вмешательством своим, решал в пользу России пререкания, возникавшие по второстепенным или вновь возбужденным на конгрессе вопросам между представителями России и Великобритании.

Председательствуемый князем Бисмарком берлинский конгресс заседал ровно один месяц. Первое его заседание происходило 1-го июня, а 1-го июля подписан заключительный акт, известный под названием берлинского трактата. В главных чертах конгресс подтвердил результаты, добытые русско-турецкой войной и занесенные в сан-стефанский мирный договор, но значительно видоизменил их в смысле интересов западных держав, преимущественно Англии и Австро-Венгрии.

Под именем Болгарии конгресс разумел лишь болгарские области к северу от Балкан, возведенные на степень вассального, но вполне автономного княжества, с правом избрания князя, утверждаемого султаном, с согласия великих держав, а также – содержать войско, и выработать органический статут. Впредь до введения в княжестве нового государственного устройства, управление им возлагалось на Императорского русского комиссара, для содействия коему, «с целью контроля», приданы были оттоманский комиссар и консулы великих держав. Временное управление имело продолжаться не долее девяти месяцев со дня ратификации берлинского договора, после чего следовало приступить к избранию князя и Болгария вступала в полное пользование своей автономией. Турецкие войска очищали Болгарию, а крепости подлежали срытию и не могли быть впредь восстановляемы болгарским правительством.

Болгария к югу от Балкан, составляла отдельную область, получившую название Восточной Румелии, которая хотя и оставлялась под непосредственной военной и политической властью султана, но пользовалась полной административной автономией. Границы ее не доходили к югу до Эгейского моря, а к востоку не простирались далее бывшего Филиппопольского санджака. Во главе области ставился генерал-губернатор из христиан, назначаемый на пятилетний срок Портой, с согласия великих держав. В Восточной Румелии вводилась местная милиция, подчиненная начальнику, назначенному султаном, но турецкие войска сохраняли право занимать границы области, не исключая северной, т. е. линии Балкан, воздвигать на них укрепления, а в случае опасности внутренней или внешней, могли даже вступить и внутрь области. Организация Восточной Румелии поручалась международной комиссии из представителей великих держав и Порты, которая должна была управлять ее финансами впредь до введения нового управления. Русские войска, занимавшие, как Болгарию, так и Восточную Румелию, не должны были превышать состава в 50000 человек, а срок их пребывания определен в девять месяцев со дня ратификации берлинского трактата. В следующие затем три месяца Россия обязывалась окончательно очистить от войск своих и Румынию.

Все пространство к востоку от Болгарии и Восточной Румелии до границы Албании, включая и часть побережья Эгейского моря, отнесенную по сан-стефанскому договору к Болгарии, оставлялось за Турцией, которая обязывалась ввести, как в этих областях, так и во всех прочих подвластных ей частях Европейской Турции, населенных христианами, областное устройство, сходное с тем, которое в 1868 году введено на острове Крите, с предоставлением местному населению участия в составлении новых правил.

Греции предоставлялось условиться с Портой относительно исправления границ, а если обе державы не успеют придти к соглашению, то великие державы предложат им свое посредничество.

Австро-Венгрия получала право занять своими войсками и ввести свое управление в Боснии и Герцеговине, а также держать гарнизоны в Ново-Базарском санджаке, оставленном за Портой, и проложить в этой области военные и торговые дороги.

Великие державы и Порта признавали независимость Черногории, получавшей земельное приращение со стороны Герцеговины и Албании, хотя и значительно меньшее, чем то, что было присуждено ей по сан-стефанскому трактату. На Адриатическом побережье получала она порт Антивари, но без права содержать военные суда под своим флагом. Морская полиция в черногорских водах предоставлялась Австро-Венгрии, которая обещала торговому флагу Черногории покровительство своих консульских агентов.

Провозглашалась независимость от Порты Сербии и Румынии. К Сербии прирезывалось несколько округов, но в более восточном направлении, чем по сан-стефанскому миру. Румыния получала Добруджу в обмен придунайского участка Бессарабии, который присоединялся к России, хотя и без устьев Дуная, оставленных за Румынией. Подтверждались и расширялись права Дунайской европейской комиссии, в состав которой вступала Румыния.

Ардаган, Карс и Батум с их округами присоединялись к России, которая возвращала Порте уступленные ей в Сан-Стефано Алашкертскую долину и город Баязет. Батум провозглашался вольной гаванью, исключительно торговой. Хотур отходил к Персии. Порта обязывалась ввести в областях своих, населенных армянами, улучшения и преобразования, вызываемые местными потребностями, и о ходе их периодически сообщать великим державам.

В Румынии, Сербии и Черногории, равно и в Болгарии и Восточной Румелии, наконец, во всех владениях султана: провозглашалась полная свобода вероисповедания и пользование всеми гражданскими и политическими правами, распространялось на лиц всех исповеданий. Порта обещала предоставить эти же преимущества и духовным лицам всех народностей в своих владениях, как европейских, так и азиатских, признав право покровительства над ними, а также над их церковными и благотворительными учреждениями, за дипломатическими и консульскими представителями великих держав. Оговорены при этом исконные права Франции и установлено, что положение, существующее в Святых Местах, не может быть видоизменено.

Наконец, в заключение, утверждены все не отмененные или не измененные берлинским трактатом постановления парижского договора 1856 года и лондонского – 1871 года.

Ратификация берлинского трактата Императором Александром последовала 15-го июля.

Заключая мир с Портой после победоносной войны, приведшей русскую армию к стенам Царьграда, Император Александр имел в виду согласовать результаты войны с существованием Турции, как независимой державы, и избежать конечной развязки Восточного вопроса, другими словами, разрушения Оттоманской империи. В Петербурге ласкали себя надеждой, что дарование самостоятельного управления христианским подданным султана в Европе прекратит всякий повод к несогласиям России с Турцией. Но мысль о сближении с Россией после войны, хотя и не была чужда Абдул-Гамиду и некоторым из его советников, однако, не иначе, как под условием значительного смягчения тяжких для Турции постановлений сан-стефанского договора.

Между тем, в Петербурге и слышать не хотели о каких-либо изменениях в статьях прелиминарного договора, последствием чего явилось заключение между Англией и Турцией союзного трактата, коим Англия обещала защищать азиатские владения султана от русского нападения, а Порта обязалась пред ней даровать подданным султана в Азии те же права и преимущества, что и в Европе, и сверх того предоставила Англии занять своими войсками остров Кипр и ввести в нем свое управление.

Таким образом, влияние Англии стало преобладающим в Порте, которая не делала ни шагу, не спросясь совета и не сообразуясь с указаниями великобританского посла, в чаянии, что лондонскому Двору удастся, на предстоявшем конгрессе, добыть ей те облегчения, которых ей не удалось достигнуть посредством прямого соглашения с Россией. При таких неблагоприятных обстоятельствах, вновь назначенному послу в Константинополе князю А. Б. Лобанову-Ростовскому приходилось вести с турецкими министрами переговоры по важным вопросам, не разрешенным сан-стефанским трактатом, вследствие торопливости, с которой заключен был этот акт. Тотчас по подписании берлинского трактата посол заявил Порте, что отступление русской армии от Царьграда, после того как турецкими войсками будут очищены и сданы нам крепости Шумла, Варна и Бургас. Сдача этих крепостей последовала: Шумлы —7—го июля, Варны —25—го и Бургаса —25—го августа, а 5-го августа, после блестящего смотра, произведенного главнокомандующим в Сан-Стефано, в присутствии высших турецких сановников и иностранных послов, в виду Константинополя, началось возвращение русских войск в отечество. Одна часть их отплыла на судах морем в Одессу и Севастополь; другая отступила сухим путем в направлении к границам Восточной Румелии и Болгарии. В первых числах сентября главная квартира действующей армии перенесена в Адрианополь.

В этом городе она пробыла целые пять месяцев. Дальнейшее отступление пришлось приостановить вследствие ряда происшествий, возбуждавших опасение, что обязательства, наложенные на Порту берлинским трактатом, не будут ею исполнены. То были: восстание мусульман, вспыхнувшее в Родопских горах; образование албанской лиги и сопротивление ее передаче черногорцам территорий, присужденных им конгрессом; жестокости, совершенные турками над христианами в местностях, очищенных русскими войсками, по мере возвращения в них оттоманских властей. Но главной причиной продолжительного пребывания в Адрианополе главнокомандующего с его штабом и задержания отступления армии было уклонение Порты от заключения с Россией окончательного мирного договора, который подтвердил бы все статьи сан-стефанского прелиминарного трактата, не отмененные берлинским конгрессом.

Трудная задача эта была возложена на князя Лобанова. Не малым препятствием успеху переговоров служили беспрерывные перемены в личном составе оттоманского правительства. По этому поводу Император Александр, по возвращении в Петербург из Ливадии, где по обыкновению проводил осень, писал главнокомандующему от 12-го декабря: «Политические дела, к сожалению, продолжают находиться в том же неопределительном положении, которое для нас столь томительно. Перемена министерства в Константинополе вновь замедлила заключение окончательного мирного договора с Портой. По последним сведениям князя Лобанова, преемник Савфета-паши, Каратеодори высказал заверение о желании его окончить это дело в возможно скорейшем времени; но я не вполне доверяю этим заверениям, зная из достоверных источников, что английский посол Лэйярд продолжает употреблять все средства, чтобы препятствовать исполнению наших требований. С другой стороны, обнаружившиеся несогласия между членами румелийской комиссии не предвещают ничего хорошего; европейские ее члены, как кажется, хотя и убедились в непрактичности будущей ее организации на основании берлинского трактата, но не имеют довольно смелости в том признаться публично. Из этого возникает новая комбинация об occupation mixte. Если она нам будет предложена, то мы, разумеется, не иначе можем на нее согласиться, как по окончании предоставленного нам срока оккупации и с тем, чтобы и мы в ней участвовали наравне с прочими. Покуда все войска наши должны оставаться на занимаемых ими ныне местах, до сдачи Портой Подгорицы и подписания и ратификации окончательного мирного договора… Я сам было простудился в Москве; и вследствие того не могу еще отделаться от кашля. Слабость, которую я после того чувствовал, начинает проходить и силы возвращаются, хотя забот у меня немало. Да поможет нам Бог, как можно скорее выйти из теперешних компликаций, как внешних, так и внутренних». Отвечая на поздравление главнокомандующего с наступлением нового 1879 года, Император телеграфировал ему: «Благодарю и поздравляю также с новым годом тебя и все славные войска твоей армии. Дай Бог, чтобы нам удалось, наконец, заключить окончательный мир и воротить вас домой. В этом заключаются ежедневные мои молитвы». Тотчас по подписании окончательного мира с Портой, Высочайше повелено Тотлебену принять все меры к немедленному возвращению действующей армии в Россию. «Ни в каком случае, – подтвердил ему Государь в письме от 23-го января, – не допускаю возможности, не только дальнейшего оставления армии за границей, но и продления оккупации далее срока, назначенного берлинским трактатом. Сообщи это категорически князю Дондукову».

Четыре дня спустя, 27-го января, князь Лобанов, преодолев все затруднения, подписал в Константинополе с уполномоченным Порты, министром иностранных дел Каратеодори-пашой, окончательный мирный договор. Актом этим устанавливались мир и дружба между обеими империями; объявлялось, что постановлений берлинского трактата заменили статьи трактата сан-стефанского, измененные или отмененные конгрессом; следующее России от Турции денежное вознаграждение определено в 802? миллиона франков, а способ уплаты предоставлен позднейшему соглашению; вознаграждение русским подданным за убытки ограничено суммой в 2675000 франков; положено свести и уплатить взаимные счеты по содержанию военнопленных; предоставлено жителям уступленных России местностей оставить оные в трехлетний срок с правом продажи их недвижимых имуществ; обещано прощение лицам, компрометированным в сношениях с неприятелем во время войны, и дозволено тем из оттоманских подданных с их семьями, которые того пожелают, удалиться вслед за русской армией; дарована амнистия всем оттоманским подданным, принимавшим участие в событиях, предшествовавших войне, и подвергнутых за это ссылке или какому-либо иному наказанию; введены снова в действие приостановленные войной все договоры и обязательства обеих сторон, касающиеся торговли или прав, предоставленных в Турции русским подданным; Порта обязалась покончить полюбовно все иски русских подданных и доставить им удовлетворение.

Мир с Турцией по ратификации обнародован Высочайшим манифестом.

Император Александр был крайне обрадован вестью о заключении окончательного мира. «Дай Бог, чтобы он был прочен, – телеграфировал Государь главнокомандующему действующей армии, – и чтобы вы все благополучно вернулись домой. При этом не могу не повторить мое сердечное спасибо тебе и всем участникам в минувшей войне. Вы все честно и славно исполнили свой долг». Но все еще политический горизонт представлялся Императору Александру довольно мрачным. «Не могу скрыть от тебя, – писал он Тотлебену от 6-го февраля, – моих опасений о тех компликациях, которые нас еще ожидают, благодаря непрактичности решений берлинского конгресса. Никому лучше не известно, как тебе, что затруднения эти начали уже обнаруживаться. Несмотря на то, нам следует держаться того, что было решено еще во время пребывания твоего в Ливадии… Мне остается желать, чтобы эвакуация армии нашей исполнилась, согласно твоему плану, в должном порядке и чтобы не повторилось теперь того же, что произошло при отступлении нашем из Сан-Стефано. Опасаюсь еще больших беспорядков, когда придется нам совершенно очистить Восточную Румелию. Все меры, ныне нами предпринимаемые относительно сей отторгнутой части Болгарии, должны бы доказать Европе правильность наших действий, и потому ответственность за те волнения, которые могут произойти тогда между болгарами, падет не на нас, а на прочие великие державы, участвовавшие в берлинском конгрессе. Ты хорошо сделал, что отклонил вмешательство их представителей в так называемой европейской комиссии в дела, касающиеся собственно нашего управления…»

Высочайшая воля была исполнена. 6-го февраля начался отход войск с передовых пунктов. К началу марта турецкие владения в Европе и в Азии были все очищены от русских войск. Оккупационный русский корпус остался, на точном основании постановления берлинского конгресса, лишь в Восточной Румелии и в Болгарии для обеспечения вводимого там нового государственного устройства.

Дело это берлинский конгресс возложил на русскую власть только в северной Болгарии и то – под наблюдением комиссаров великих держав. В Болгарии южной составление органического статута поручено было комиссии из делегатов всех держав, участвовавших в конгрессе. Впредь до введения нового устройства в обеих областях, они оставлены под русским управлением.

По кончине начальника гражданского управления в Болгарии, князя Черкасского, умершего в Сан-Стефано в самый день подписания прелиминарного мирного договора, Император Александр главой этого управления назначил, с званием Императорского комиссара, генерал-адъютанта князя Дондукова-Корсакова, избравшего местом своего пребывания Филиппополь. Но когда состоялось на конгрессе разделение Болгарии на вассальное княжество и автономную область, Императорский комиссар переехал в северную Болгарию, а во главе временного управления Восточной Румелией поставлен особый генерал-губернатор, генерал-адъютант Столыпин. Скоро прибыла в Филиппополь и европейская комиссия, приступившая к выработке основного закона области и, согласно постановлению конгресса, принявшая в свое заведование ее финансы. Между иностранными комиссарами, с одной стороны, русскими властями и болгарским населением – с другой, происходили частые пререкания и даже столкновения, устранять и сглаживать которые выпадало на долю примиряющего влияния русского посла в Константинополе.

Император Александр сам глубоко скорбел о расчленении Болгарии. «Симпатии болгар, находящихся под нашим управлением, – писал он Тотлебену, – к их соплеменникам, оставшимся под владычеством Турции, вполне понятны. Поэтому я опасаюсь, что образование так называемой Восточной Румелии, согласно берлинскому трактату, окажется на деле неисполнимым. Самое выгодное было бы для нас, если бы члены европейской румелийской комиссии сами могли в том убедиться…» Государь одобрял распоряжения главнокомандующего об устранении европейских комиссаров от вмешательства в управление области и об образовании местной милиции, с русскими кадрами и инструкторами. По представлению генерал-адъютанта Тотлебена, он разрешил передать в военные склады обеих Болгарий все ружья системы Крынка, оставшиеся без употребления после перевооружения нашей пехоты ружьями Бердана, «дабы дать, – как выразился он в письме к главнокомандующему, – болгарам возможность, подобно албанцам, отстаивать свою независимость». В другом письме к нему же Император развивал следующие мысли: «Те меры, которые ты предлагаешь… я одобряю, как существенное средство, могущее остановить переселение христиан из Восточной Румелии, когда настанет время очищения ее нашими войсками, и ты справедливо говоришь, что нам никогда не представится более благоприятного случая подготовить болгар к самозащите, как в настоящее время, когда все распоряжения зависят еще от наших властей. При этом, весьма вероятно, как ты сам говоришь, что Порта будет протестовать против учреждения больших складов оружия и обучения стрельбе большого числа охотников и что в своих протестах найдет сочувствие и других держав. Но я полагаю, как и ты, что ни одно государство по этому вопросу не объявит нам войны и что все ограничится протестами, а между тем, дело будет сделано и независимость болгар обеспечена не менее Албании, которая, и я полагаю, по всей вероятности, отложится от Турции. Назначение турецких офицеров в болгарскую милицию – немыслимо и не может состояться, ибо по берлинскому договору Порта обязана назначать таковых той же национальности, которой принадлежит большинство милиционеров. Наблюдение за этим есть одна из главных обязанностей румелийской комиссии, в которой участвуют и наши делегаты. Совершенно правильные их действия дают мне полную надежду, что они не попустят никакого отступления от настоящего смысла берлинского договора, которого исполнение равно обязательно для всех держав, в нем участвовавших».

Императора продолжало озабочивать движение в среде болгарского населения, направленное против разъединения Болгарии. В конце февраля 1879 г. Его Величество так выражал Тотлебену опасения свои по этому поводу: «Из телеграмм явствует, что умы болгар находятся в большом волнении, и что они не могут привыкнуть к мысли отчуждения от княжества Восточной Румелии и Македонии, и хотят обратиться с протестом на решение берлинского договора ко всей Европе и будто бы в этом находят поддержку, как в английском, так и в австрийском делегатах. Признаюсь, на поддержку эту я смотрю с большим недоверием и опасаюсь намерения их вовлечь болгар в такие действия, которые могли бы оправдать в глазах Европы вооруженное вмешательство Турции, тем более, что из секретных сведений мы знаем достоверно, что английское правительство советует туркам ускорить занятием и укреплением некоторых пунктов в Балканах. К сожалению, по берлинскому трактату, турки имеют на это право, но, однако, не прежде окончательного проведения пограничной линии между княжеством Болгарским и Восточной Румелией, на чем я и настаиваю».

По мере приближения определенного конгрессом срока вывода русских войск из Восточной Румелии и передачи управления этой областью назначенному султаном, с согласия великих держав, генерал-губернатору, Император Александр все более и более утверждался в убеждении, что отказ Порты от пользования предоставленным ей конгрессом правом содержать турецкие гарнизоны в Балканах, было бы лучшим средством успокоить волнение умов в болгарском населении, предотвратить беспорядки, и до известной степени, примирить болгар с разделением их отечества на две, или, точнее, на три части. Взгляд свой Государь изложил в собственноручном письме к султану, которое отправил в Константинополь с генерал-адъютантом Обручевым. Абдул-Гамид внял благоразумному совету и уполномочил русского генерала объявить населению Восточной Румелии, что Порта, не отрекаясь от своих прав, не имеет, однако, в настоящую минуту намерения вводить турецкие войска в автономную область.

Из Константинополя генерал-адъютант Обручев направился в Филиппополь. 24-го апреля он всенародно прочитал воззвание русского Императора к болгарам Восточной Румелии. Государь объявлял им о твердой решимости своей исполнить в точности постановления берлинского трактата, который один может обеспечить им пользование правом, добытым русским оружием, и о приказании, данном русским войскам – очистить эту область в установленный конгрессом срок. Его Величество благодарил население за чувства преданности и признательности, неоднократно выраженные русскому Царю и России, и изъявлял надежду, что чувства эти будут переданы нынешним поколением детям и внукам. Перечислив права, обеспеченные жителям области органическим статусом, выработанным международной комиссией: охрана жизни, чести и собственности, мирное самоуправление и распоряжение финансовыми средствами страны, под властью генерал-губернатора, христианина и единоверца, – Император приглашал их пользоваться этими правами в духе мирного развития их гражданской жизни. Он выражал строгое порицание замыслам, имеющим целью насильственное низвержение порядка, установленного в крае с общего согласия великих держав, которое могло бы навлечь на страну лишь новые бедствия и подорвать в корне дело национального возрождения. Царские слова генерал-адъютант Обручев пояснил в речи, непосредственно обращенной к народу, в которой упомянул и об обещании султана не вводить турецких войск в Восточную Румелию, пока не будет нарушен в этой области законный порядок.

Императорское воззвание произвело на обитателей Восточной Румелии ожидаемое действие. Введение в область нового управления и водворение в ней генерал-губернатора по назначению султана произошли в полном порядке.

Одновременно новое государственное устройство введено и в Болгарском княжестве.

Основной закон страны, названный органическим уставом, выработан был в совете Императорского комиссара в Болгарии и пересмотрен в особой комиссии, при II отделении Собственной Его Величества канцелярии. Проект устава, по утверждении Государем, был передан князем Дондуковым-Корсаковым на обсуждение созванного им в Тырнове собрания именитых людей Болгарии, открытие которого состоялось 13-го февраля.

Сессия Тырновского учредительного собрания продолжалась около шести недель, в течение которых оно пересмотрело и переработало проект органического устава переименовав его в «конституцию Болгарского княжества».

17-го апреля, в день рождения Императора Александра, в Тырнове, после торжественного молебствия, совершенного на площади, перед конаком, Императорский комиссар открыл великое народное собрание, созванное уже на основании конституции для избрания князя и которое единогласно провозгласило принца Александра Баттенбергского владетельным и наследственным князем Болгарии.

Весть об избрании племянника Императрицы Марии Александровны болгарским князем Император Александр получил в Ливадии, где, вместе с Августейшей супругой проводил часть весны 1879 года. Туда же прибыл вскоре принц Александр Баттенбергский и там принял депутацию от Тырновского собрания, привезшую ему постановление о выборе. Напутствуемый наставлением и щедро одаренный милостями русского Государя, молодой князь посетил Дворы великих держав, в Константинополе принял из рук султана фирман, утверждавший его избрание, и 25-го июня высадился на болгарский берег в Варне где встретил его князь Дондуков.

Строго придерживаться духа и буквы берлинского трактата, добросовестно исполнить все его постановления – такова была программа, указанная Высочайшей волей дипломатическим представителям России при иностранных Дворах. Если последствием ее будет всеобщее умиротворение, рассуждал князь Горчаков, то Россия может только выиграть от прекращения неопределенного положения, тяжким бременем лежащего на ней; если же, напротив, она приведет к усложнениям, то лучше для России встретиться с ними, сосредоточив внутри себя свои силы. Невзирая, однако, на такой образ мыслей и тщательно согласованный с ним образ действий русского Двора, отношения его к прочим великим державам не только не улучшились, но, можно сказать, обострялись с каждым днем.

Всех больше подозрительности, вовсе не скрываемой враждебности, проявляла Англия. Первым поводом к пререканиям с ней послужили афганские дела. В промежуток времени между заключением сан-стефанского мира и собранием берлинского конгресса, когда у нас ожидали объявления войны англичанами и готовились к ней, часть войск ташкентского военного округа была двинута за Аму-Дарью к границам Афганистана, а в Кабул к эмиру Шир-Али отправлено посольство, с целью привлечь его к союзу против Великобритании. Весть о прибытии в столицу Афганистана генералов Столетова и Разгонова и о почетном приеме, оказанном им эмиром, получена была в Лондоне вскоре по возвращении туда из Берлина лордов Биконсфильда и Салисбюри. Она крайне встревожила правительство и общественное мнение Англии и вызвало обращение сент-джемского кабинета в Петербург с требованием немедленного отозвания русских посланцев из Кабула, под тем предлогом, что в силу соглашения, состоявшегося между Россией и Англией в 1873 году, Россия обязалась не включать Афганистан в сферу своего влияния. Русский Двор отвечал, что действие этого соглашения прервано событиями последнего времени, но что он не прочь возобновить его, если Англия обещает уважать независимость Афганистана. Лорд Салисбюри дал это заверение, хотя и не без существенных оговорок, вследствие чего между ним и русским послом в Лондоне состоялся обмен писем, коими англо-русское соглашение по среднеазиатским делам признано сохранившим для обеих сторон обязательную силу. Русское посольство было отозвано из Кабула, а англо-индийские войска тремя колоннами вступили в Афганистан.

Между тем эмир Шир-Али объявил народу, что не хочет вступать ни в какие сделки с англичанами и сам поедет в Петербург, чтобы несогласия свои с ними отдать на суд Императора всероссийского. 1-го декабря 1878 года он выехал из Кабула, назначив сына своего, Якуб-хана, правителем на время своего отсутствия, и в сопровождении генерала Разгонова прибыл в Мазаришериф, местность, находящуюся в русских владениях. Туркестанскому генерал-губернатору предписано было принять эмира с честью, но задержать его в Ташкенте, отнюдь не допуская продолжать следование в Петербург. Шир-Али умер от гангрены 9-го февраля в Шир-Абаде, не доехав даже до Ташкента.

Мир, предписанный англичанами его сыну и преемнику Якуб-хану, окончательно подчинил Афганистан влиянию Великобритании. Не считая возможным противодействовать такому распространению английского могущества в Средней Азии, в непосредственном нашем соседстве, русское правительство решило, со своей стороны, расширить наши среднеазиатские владения, включив в них туркменскую степь, к востоку от Каспийского моря, и для того овладеть Ахал-Текинским оазисом, отстоящим от Мерва на расстоянии 200 верст. Предпринятая летом 1879 года экспедиция в степь не увенчалась успехом, но была возобновлена в следующем году, под начальством генерал-адъютанта Скобелева, который 12-го января 1881 года взял Денгиль-Тепе приступом и привел туркмен в подданство Белому Царю.

В продолжение переговоров, происходивших по среднеазиатским делам, английские министры выказали большую раздражительность. Еще более вызывающего образа действий относительно России держались они во всех вопросах, касавшихся введения нового порядка на Балканском полуострове.

Горький опыт ее давнего прошлого окончательно подорвал веру Императорского кабинета в возможность войти в соглашение с Англией, явно выступившей противницей России на Западе, как и на Востоке. В Петербурге убедились, что главная цель сент-джемского кабинета утвердить свое влияние в Константинополе, совершенно вытеснив из советов Порты влияние России, а Император Александр прямо заподазривал Англию в стремлении к овладению проливами Босфорским и Дарданелльским. Тем более расположен был русский Двор поддерживать тесное и дружественное единение с Берлином и Веной, так называемое «соглашение трех Императоров», несколько ослабевшие узы которого, по-видимому, были возобновлены на берлинском конгрессе. Князь Бисмарк продолжал уверять нас, что Германия заранее согласна на все, что будет решено и установлено сообща Россией и Австро-Венгрией, а венский Двор, в возмездие всех уступок, сделанных ему русскими уполномоченными на конгрессе, положительно обязался оказывать дипломатическое содействие усилиям России к устранению трудностей, которые могли бы встретиться при приведении в исполнение решений конгресса. Говоря об этом содействии, обещанном нам из Берлина, как и из Вены, Государь в письме к Тотлебену от 19-го октября 1878 года, писал: «Весьма желательно в теперешних обстоятельствах действовать нам заодно с сими двумя кабинетами… В этом тройственном согласии вижу лучшее обеспечение сохранения мира».

К сожалению, скоро обнаружилась тщетность этих ожиданий. В начале 1879 года в Петербурге уже считали соглашение трех Императоров фактически расторгнутым поведением наших союзников в отношении к России.

Скоро прибавился новый повод к неудовольствию на действия правительств германского и австро-венгерского. То были стеснительные для русской торговли меры, принятые ими сообща вдоль русских границ, для воспрепятствования чуме, появившейся в низовьях Волги, проникнуть из России в Западную Европу. Меры эти приняты без предварительного извещения о них русского правительства, что и было сочтено Императором Александром за нарушение международных приличий. В августе он обратился к императорам Вильгельму и Францу-Иосифу с собственноручными письмами, в которых звучал упрек за противоречие между их личными уверениями в дружбе и поведением их правительств, и высказывалось опасение, что если настоящие отношения двух императорских Дворов к России не изменятся, то как бы они не привели, в более или менее близком будущем, к разрыву с ней. Особенной грустью и горечью было проникнуто письмо к тому из монархов, которого Государь считал своим ближайшим и лучшим другом – к императору германскому. «Канцлер вашего величества, – писал Александр Николаевич, – забыл обещания 1870 года…»

Искренний и задушевный тон письма подействовал на старца-императора, поспешившего отправить в Варшаву, где находился Император Александр, фельдмаршала Мантейфеля с ответным письмом, в котором он просил племянника тотчас же съехаться с ним на русской границе. Свидание обоих монархов произошло в пограничном местечке Александрове 22-го и 23-го августа. Императоры Александр и Вильгельм обменялись новыми уверениями в личной дружбе и словом: ни в каком случае не допускать, чтобы взаимные несогласия их правительств могли довести дело до войны между Россией и Германией.

Отправление императора Вильгельма на свидание с русским Государем и обмен дружеских с ним уверений не согласовались с видами князя Бисмарка, который хотел воспользоваться обстоятельствами, чтобы осуществить давнюю свою мечту: соединить узами тесного союза австро-венгерскую монархию с германской империей. Незадолго до съезда монархов в Александрове, он вызвал в Гастейн, где лечился водами, графа Андраши и выработав с ним главные основания австро-немецкого союзного договора сам поехал в Вену. Проект трактата, составленный в Вене Бисмарком и Андраши и уже принятый австрийским императором, Бисмарк отправил к своему государю в Баден-Баден с вице-канцлером графом Штольбергом. Император Вильгельм уступил давлению лиц, его окружавших, членов королевской семьи и довереннейших советников, и утвердил проект трактата. Самый союзный договор подписан был в Вене графом Андраши и германским послом, принцем Рейсом 26-го сентября.

Во вступлении к договору изложены причины, побудившие к заключению союза: забота о безопасности обоих государств и о спокойствии их народов. Договор состоял из трех статей. Первой статьей обе стороны обязывались в случае нападения на них России помогать друг другу всеми силами и не заключать мира с ней иначе, как сообща, на одинаковых условиях. Вторая статья установляла, что если на одну из сторон нападет какая-либо иная держава, то другая сторона не должна ни в каком случае ее поддерживать, но соблюдать по отношению к первой дружественный нейтралитет; если же нападающую державу поддержит Россия, то обязательство военной помощи, изложенное в первой статье, вступает немедленно в силу. Третья статья постановила хранить в тайне союзный договор и сообщать его посторонней державе не иначе как по взаимному согласию обеих сторон. Заключалась она так: «Во внимание к чувствам, выраженным Императором Александром при свидании в Александрове, обе высокие договаривающиеся стороны питают надежду, что вооружения России не окажутся в действительности угрожающими для них и, следовательно, у них в настоящую минуту нет никакой причины сделать сообщение. Но в случае, если, вопреки всем ожиданиям, надежда эта не оправдается, то обе договаривающиеся стороны почтут за долг чести по меньшей мере предупредить доверительно Императора Александра, что они обязаны признать нападение на одну из них за направленное против их обеих».

К концу 1879 года Европа находилась в крайне возбужденном состоянии. Но мало-помалу тревога улеглась, и дела приняли более мирный и спокойный оборот. На такую перемену повлияла происшедшая в апреле следующего 1880 года перемена в английском министерстве: замена ториев у власти вигами, с Гладстоном во главе нового кабинета.

Натянутость отношений между Петербургом, с одной стороны, Берлином и Веной – с другой, также несколько ослабла, после того как государственный канцлер, князь Горчаков, удалился на покой, сохранив, впрочем, свое звание и только изредка приезжая в Петербург, но зиму и лето проводя за границей, причем управление министерством иностранных дел вверено было его товарищу, статс-секретарю Гирсу.

Соглашение трех императоров отошло в область истории. Но неизменной осталась пережившая все испытания личная дружба, связывавшая Императора Александра с императором Вильгельмом. Она выразилась 19 февраля 1880 года, в день празднования двадцатипятилетия годовщины вступления Государя на Престол, в кабинетном письме императора германского, обнародованном тогда же во всеобщее сведение. «Предстоящий возврат того дня, – писал маститый монарх, – в который Ваше Величество двадцать пять лет тому назад приняли бразды правления, дает мне желанный случай выразить мою радость о том, что дружба, связывавшая наших в Бозе почивающих родителей, сохранилась и в наших настоящих отношениях».

Император Александр не остался в долгу у дяди. 10-го марта того же года, в день рождения его, Государь приветствовал его телеграммой, в коей говорил, что более, чем когда-либо, полагается на старую и постоянную дружбу Императора для поддержки и упрочения добрых отношений между Россией и Германией, согласно с их общими интересами.

Первые шесть лет царствования Императора Александра II протекли среди глубокого мира внутреннего. В продолжение их никто в России не посягал на государственный порядок, общественное спокойствие ни разу не было нарушено. Кротость и милосердие Государя, великодушно простившего и возвратившего из ссылки и заточения политических преступников, осужденных в предшедшее царствование, привлекли к нему все сердца. Общество с радостью приветствовало благие начинания молодого Императора, направленные к преобразованию всех отраслей управления, с доверием относилось к нему.

Но как только разгорелась в Варшаве польская смута, в непосредственной связи с нею начали проявляться и в России признаки революционного настроения некоторой, хотя, впрочем, весьма небольшой, части русского общества. С весны 1861 года в Петербурге разбрасывались летучие листки, отпечатанные в тайной типографии и требовавшие независимости Польши и созвания учредительного собрания или земского собора для начертания конституции для России. Воззвания эти, исходившие от нескольких тайных кружков различных наименований: «Великорусс», «Земская дума», «Земля и Воля», становились все радикальнее; в одном из них, распространенном в сентябре и озаглавленном «К молодому поколению», заявлялись самые крайние требования: насильственный переворот, ниспровержение существующего государственного и общественного строя, всеобщий передел земли, замена постоянного войска народным ополчением, введение представительного образа правления и ограничение самодержавной власти.

Появление последнего листка совпало с беспорядками, происшедшими осенью 1861 года среди студентов С.-Петербургского университета, скоро распространившимися и на все университеты провинциальные. Последствием их было исключение из университетов значительного числа студентов, участников беспорядков, и высылка их под надзор полиции в разные города Империи. Та же мера принята и относительно лиц, замешанных в дело распространения революционных воззваний, составители которых и главные зачинщики преданы суду Правительствующего Сената и осуждены на каторгу.

В течение 1862 года брожение, охватившее так называемые передовые круги и, в частности, учащуюся молодежь, не только не улеглось и не успокоилось, но приняло еще большие размеры. Поддерживаемое некоторой частью повременной печати, только что освобожденной от цензурных стеснений, оно увлекало лиц обоего пола, мужчин и женщин различных общественных классов, молодых писателей, офицеров, врачей, воспитанников учебных заведений, отчасти преподавателей и даже университетских профессоров. К этому времени относятся первые попытки распространить революционные начала и в народе, под предлогом обучения его грамоте в воскресных школах. Подпольные листки самого возмутительного содержания продолжали появляться в большом числе. Их рассылали по почте, разбрасывали по улицам столицы и даже в Зимнем дворце в ночь под Светлое Христово Воскресение, во время заутрени. Листок «Молодая Россия» прямо взывал к бунту, кровавому и беспощадному, к всеобщей резне, с целью переустройства общества на иных началах и провозглашения в России социальной и демократической республики. Вслед за появлением этого воззвания вспыхнули в Петербурге пожары, в короткое время принявшие огромные размеры и повторившиеся в разных городах и местностях Империи.

Такой оборот дела побудил правительство прибегнуть к чрезвычайным и энергическим мерам. По Высочайшему повелению закрыты воскресные школы, приостановлено издание печатных органов, виновных в распространении разрушительных учений, и для обнаружения тайных революционных сообществ, так нагло заявлявших о своем существовании, образована особая следственная комиссия под председательством статс-секретаря князя А. Ф. Голицына. Комиссия эта произвела ряд обысков и многочисленные аресты. Лица, изобличенные в преступных деяниях, преданы суду Сената, присудившего главнейших из них, в том числе писателя Чернышевского, к лишению всех прав состояния и к ссылке в Сибирь на каторжную работу на продолжительные сроки, а менее виновных – к поселению в Сибири же. Но большинство арестованных лиц постигла административная кара: они высланы в более или менее отдаленные местности, где и водворены под полицейским надзором.

Не столько, однако, эти меры строгости, сколько вспыхнувший в начале 1863 года мятеж в Царстве Польском и в Западном Крае произвел в настроении русского общества коренной и спасительный перелом. Совращенная с правого пути, русская молодежь очнулась, отрезвилась и примкнула к единодушному выражению патриотических чувств всех званий и состояний русского народа, спешивших излить их пред Государем, как олицетворением отечества, верховным блюстителем его целости, независимости и достоинства. Посреди всеобщего, всенародного одушевления, как дым, рассеялись революционные бредни ничтожного и беспочвенного меньшинства. Напрасно пытались снова сплотить и возмутить его лондонские выходцы, открыто выступившие защитниками польских притязаний; напрасно старался повлиять на русских людей польский революционный комитет, руководивший восстанием и имевший в русской столице сильные связи, даже в высших правительственных кругах: воззвания, печатаемые в Лондоне, распространяемые в России по распоряжению варшавского жонда и обращенные к русским образованным классам, к офицерам и солдатам, к казакам, наконец, к крестьянам, оставались без отклика. Не оправдались и надежды, возлагаемые поляками на действие подложного манифеста, составленного от царского имени и раскинутого по всему Поволжью, в котором объявлялась Высочайшая воля о предоставлении крестьянам всей земли, оставшейся, за наделом их, в собственности государства и землевладельцев. Великорусские крестьяне так же мало поддались на это прельщение, как крестьяне малорусские на обещания золотой грамоты, изданной от имени жонда народового с приглашением их восстать против русского правительства, за что вся земля, которой они пользовались, предоставлялась им в безмездную собственность. Крестьяне повсюду предъявляли грамоты в полицию и выдавали властям их распространителей. Так рассыпались в прах революционные мечтания при первом соприкосновении с действительностью. Заступничество за поляков окончательно подорвало влияние на русское общество и лондонских выходцев, первый удар которым нанес в русской печати Катков, громовой статьей ответивший на вызов Герцена и возложивший на него ответственность за гибель множества молодых людей, совращенных или увлеченных его проповедью. «Колокол», расходившийся в первые годы своего существования в количестве от 2000 до 2500 экземпляров, спустился до 500, а с 1868 года прекратился вовсе.

После подавления польского мятежа совершенно прекратились острые проявления революционного брожения в России. Государственные преобразования, быстро следовавшие одно за другим, судебная реформа и введение земских учреждений открывали молодежи широкий доступ к участию в делах управления.

Выстрел Каракозова зловещим светом озарил внутреннее положение России. Председательствуемая графом Муравьевым следственная комиссия хотя и установила, что злодейская попытка цареубийства не истекала из заговора, а зародилась в голове одного безумца под впечатлением окружавшей его среды и исповедуемых ею разрушительных учений, но она же обнаружила в высшей степени серьезное явление: повальное заражение целого поколения русской учащейся молодежи язвой социализма.

Результаты, добытые следствием о злодеянии Каракозова, заключают в себе в зародыше все последующее развитие социально-революционного движения в России. Так, выяснено, что небольшой по числу своих членов Ишутинский кружок в Москве, состоявший преимущественно из студентов и к которому принадлежал цареубийца, замышлял подготовить государственный переворот следующими действиями: 1) пропаганда между сельским населением, с объявлением, что земля составляет собственность всего народа; 2) возбуждение крестьян против землевладельцев, дворянства и вообще против властей; 3) устройство разных школ, артелей, мастерских, переплетных, швейных и иных ассоциаций, дабы посредством их сближаться с народом и внушать ему идеи социализма; 4) заведение в провинции библиотек, бесплатных школ и разных обществ на началах коммунизма для привлечения и подготовления новых членов, с тем чтобы провинциальные кружки состояли в зависимости от центрального общества в Москве и получали от него направление; 5) распространение в народе социалистических учений чрез воспитанников семинарий и сельских учителей; 6) социально-революционная пропаганда по Волге, пользуясь удобством пароходных сообщений. В будущем развитии предполагалось разделить тайное сообщество на отделы с различными наименованиями: «взаимного вспомоществования», «переводчиков и переводчиц», «поощрения частного труда». Отделы эти имели быть облечены законной формой, и для прикрытия революционной цели предполагалось исходатайствовать им утверждение правительства. Московский кружок намерен был войти в близкие сношения с другими подобными же кружками в Петербурге и в других городах и постепенно распространить свою агитационную деятельность на всю Империю.

Все это были только предположения, едва намеченные и далекие еще от осуществления, но они несомненно указывали на то, что социалистические начала получили широкое распространение среди учащейся молодежи и пустили в ней глубокие корни. Несмотря на это, ни одна из правительственных мер не была направлена прямо к искоренению зла.

Члены Ишутинского кружка Верховным Уголовным судом приговорены к каторжным работам на разные сроки; значительное число их единомышленников высланы в разные города под надзор полиции; запрещены окончательно два органа так называемого передового направления: «Современник» и «Русское Слово»; во главе III отделения поставлен граф П. А. Шувалов, а во главе столичной полиции – генерал-адъютант Трепов; наконец, министром народного просвещения назначен обер-прокурор Св. Синода граф Д. А. Толстой.

В Высочайшем рескрипте на имя председателя Комитета Министров князя П. П. Гагарина Государь хотя и выразил твердое намерение охранить русский народ от зародышей вредных лжеучений и волю свою, чтобы на воспитание юношества было обращено особое внимание и чтобы оно было направляемо в духе истин религии, уважения к правам собственности и соблюдения коренных начал общественного порядка, но мудрые слова эти остались мертвой буквою и не нашли себе применения в ряде мер, принятых новым министром народного просвещения по вверенному ему ведомству.

Внимание графа Толстого обращено было исключительно на поддержание в высших учебных заведениях внешнего порядка и благоустройства. Усугублены суровые меры против студенческих сходок в стенах университета и вне его; студенты лишены права распоряжаться кассой взаимопомощи, устраивать в пользу ее спектакли и концерты, собирать пожертвования для неимущих товарищей, заведовать собственной библиотекой. Распоряжения эти вызывали в университетской молодежи крайнее раздражение, выражавшееся в непрерывных волнениях и попытках сопротивления ближайшему начальству. Весной 1869 года волнения эти приняли обширные размеры. Беспорядки начались в С.-Петербургском университете и быстро распространились на прочие высшие учебные заведения столицы: Медико-Хирургическую академию, институты Технологический и Земледельческий, а вслед за тем и на провинциальные университеты. Последствием их было массовое увольнение студентов из заведений, высылка их из столиц и университетских городов и водворение в качестве поднадзорных в разных местностях Империи.

В гимназиях, введенная в 1871 году, так называемая классическая реформа дала не менее горькие плоды. Все усилия педагогов были исключительно направлены на обучение юношества двум древним языкам в ущерб прочим предметам преподавания, и также, как и в университетах, совершенно упущено из виду воспитательное воздействие на развитие образа мыслей и чувств, на утверждение в преданиях родной истории, в началах веры и нравственности подрастающих поколений.

Последствия такой образовательной системы не замедлили сказаться, и в десятилетие с 1866 по 1876 год неверие в области религии, материализм в науке, социализм в политике – окончательно овладели незрелыми умами русской учащейся молодежи. Результату этому не могло воспрепятствовать запрещение внутри России изданий, распространявших эти пагубные лжеучения. Не находя их на родине, юные социалисты обращались за ними за границу, откуда им беспрепятственно доставляли их русские эмигранты, водворившиеся в Англии и Швейцарии. Женева и в особенности Цюрих сделались местами паломничества большого числа юношей и девиц, студентов и студенток. Слушая лекции в тамошних высших учебных заведениях, они более или менее почерпали крайние анархические учения у самого источника, в Юрской секции Интернационала, создателем и руководителем которой был Бакунин. Когда в 1871 году правительство решилось на энергическую меру и под угрозой лишения прав русского подданства вызвало обратно русских женщин, изучавших естественные науки в Цюрихском университете, большинство хотя и повиновалось, но вернулось на родину с твердо усвоенными социалистическими убеждениями, которые и принялось усердно распространять среди соотечественников.

Между тем в России очагами анархизма были уже не одни столицы или университетские города, но и все те местности в разных концах Империи, в которых расселены были поднадзорные, получавшие определенное содержание от казны и, сверх того, не замедлившие, в силу своего полуобразования, добыть влиятельное положение в местном обществе и немаловажные должности в общественных учреждениях, не исключая и школ. Обстоятельство это, как показал опыт, немало содействовало быстрому и широкому распространению умственной заразы. Мало-помалу вся Россия покрылась густой сетью так называемых «кружков самообразования», в которых учащаяся молодежь, воспитанники высших и средних учебных заведений пропитывались учением анархизма, жадно прислушиваясь к голосам вожаков, их товарищей, исключенных из университетов и гимназий, или тех из них, что побывали за границей и по возвращении на родину продолжали поддерживать с политическими выходцами непрерывные сношения. В кружках участвовало немалое число женщин и девиц, фанатических сторонниц полной эмансипации своего пола, не замедливших получить выдающееся в них значение и играть в их действиях преобладающую роль.

Явление это долго ускользало от внимания и педагогического начальства, и полицейских властей, судя по бездействию их ввиду нарождавшейся опасности. Меры предупреждения или пресечения вызывались лишь единичными случаями и не выходили из пределов обычных распоряжений: обыска, ареста, административной высылки. На след образовавшегося в 1869 году в Москве тайного сообщества под именем «Общества Народной Расправы», преследовавшего прямо революционные цели, навело полицию убийство одного из участников, заподозренного товарищами в измене. Следствие по этому делу – главный зачинщик которого, Нечаев, успел бежать за границу и выдан лишь два года спустя швейцарским правительством – произведено было судебными властями на точном основании нового Устава уголовного судопроизводства. К нему привлечено в качестве обвиняемых 87 человек, преданных суду судебной палаты с участием сословных представителей. Из них 4 лица присуждены к каторжной работе, 2 – к ссылке на житье, 27 – к тюремному заключению; остальные оправданы за недостатком юридических улик. Но большая часть лиц последней категории высланы административно; та же участь постигла многих заарестованных, заподозренных в политической неблагонадежности, но не привлеченных к следствию и суду.

Нечаевский процесс обнаружил между прочим несоответствие лежавших на корпусе жандармов обязанностей по раскрытию государственных преступлений с Судебными уставами 20-го ноября 1864 года, не предоставлявшими этому корпусу ни малейшего участия в производстве дознаний по означенного рода делам. Законом, изданным 19-го мая 1871 года, устранено это неудобство и изменен порядок судопроизводства по делам политическим, возложением производства по ним дознаний на чинов жандармского управления при участии прокуроров. Тем же законом установлено, что оконченные таким порядком дознания представляются министру юстиции, который по соглашению с шефом жандармов или делает распоряжение о производстве предварительного следствия, или испрашивает Высочайшее соизволение на прекращение производства либо на разрешение его в порядке административном. В следующем году в законодательство о государственных преступлениях внесены два других существенных изменения: увеличены несколькими степенями наказания за принадлежность к преступным тайным сообществам и создана для дел этого рода, бывших по Судебным Уставам подсудными судебным палатам, новая юрисдикция: особое присутствие Правительствующего Сената по делам о государственных преступлениях с участием сословных представителей.

Между тем проповедь социализма продолжалась в среде русской молодежи беспрерывно и почти беспрепятственно; с каждым днем увеличивалось число его убежденных сторонников. Набирались они преимущественно среди воспитанников учебных заведений, высших и средних, но в числе их были и лица более возмужалые. Люди различных категорий покидали кто службу, кто школу, кто семью, поселялись на общих квартирах, в так называемых коммунах, составляя отдельные кружки, различавшиеся по оттенкам, но согласные в общем стремлении преобразовать на социалистических началах существующий в России государственный и общественный строй. Кружки эти поддерживали тесные сношения как между собой, так и с русскими политическими выходцами за границей. На сходках кружков, а также в заграничных революционных изданиях обсуждался вопрос о способах для произведения переворота, который, по общему сознанию, представлялся невозможным до тех пор, пока идеи анархизма не проникнут в народ и не возбудят его к восстанию. С начала семидесятых годов отдельные личности из социалистов искали сближения с простонародьем, водворяясь в деревнях и приурочивая себя к деятельности сельских учителей, волостных писарей, фельдшеров и других профессий, близких к крестьянскому быту. С 1872 года петербургские кружки занялись систематическим совращением рабочих столичных фабрик и заводов. С этой целью они поселялись в частях города, где жили рабочие: на Васильевском острове, на Выборгской стороне, за Невской заставой, и, привлекая рабочих в трактиры или в свои помещения под предлогом обучения их чтению и письму, заводили с ними речь о бедственном их положении, о несправедливости распределения богатств между трудом и капиталом, об успехах рабочего сословия на Западе в борьбе за свое освобождение из-под ига хозяев, читали им лекции по истории и естественным наукам, стараясь подорвать в них веру в Бога и Царя. Пропаганда эта велась целых два года, не в одном Петербурге, но и во многих других городах, преимущественно университетских. Она обратила на себя внимание полицейских властей лишь в конце 1873 и в начале 1874 года. В Петербурге произведено по этому поводу несколько обысков, задержано несколько лиц, но только немногие подверглись административным взысканиям, большая же часть выпущена на свободу за недостатком улик.

Отчасти затруднение, встреченное в продолжении пропаганды среди городских рабочих, отчасти убеждение в том, что громадное большинство населения в Империи составляют крестьяне, побудили социально-революционные кружки расширить рамки своей проповеди – перенести пропагандистскую деятельность свою из города в деревню. Ранней весной 1874 года участники их, как по условленному сигналу, двинулись на пропаганду – в народ. С этой целью запаслись они поддельными паспортами и целой массой отпечатанных за границей брошюр, в которых доступным пониманию русского крестьянина простонародным языком излагались основные начала социализма в самых разнообразных видах, а именно в форме рассказов, рассуждений, проповедей и проч. Чтобы проникнуть в народ и внушить ему доверие, пропагандисты, как мужчины, так и женщины, одевались в крестьянское платье, стараясь и внешним видом, и образом жизни походить на простолюдинов. Одни превращались в офеней, торгующих по деревням книгами; другие нанимались в работники на хуторах, фабриках и заводах; третьи изучали какое-либо ремесло. С этой целью устроено было ими несколько мастерских столярных, слесарных, башмачных. Сближаясь с крестьянами, они пользовались всяким случаем, чтобы распространять среди них те же учения, что проповедовались городским рабочим, и раздавать им принесенные с собой социалистические книжки и воззвания.

Исходным пунктом движения был Петербург, откуда пропагандисты двинулись «в народ» по двум главным направлениям: юго-западному и северо-восточному. Те, что пошли в Киев, Харьков и Одессу, нашли на юге России многочисленных единомышленников, сплоченных в разные кружки, преследовавшие одинаковые цели и не замедлившие послать и своих членов вести пропаганду по деревням. Другая часть через Москву направилась к Волге, в Ярославль, Нижний, Казань, Саратов и Самару. Появление петербургских агитаторов вызывало во всех городах Поволжья образование новых кружков из местной молодежи, по следам их так же устремившейся в народ. К половине лета социально-революционная проповедь раздавалась уже во всех концах России. Кроме перечисленных выше местностей, следы ее обнаружены в губерниях Черниговской, Полтавской, Екатеринославской, Херсонской, Курской, Орловской, Тульской, Калужской, Владимирской, Тамбовской, Пензенской, Оренбургской, Уфимской и Вятской, в Земле Войска Донского, в Таганроге и Ростове-на-Дону. Но нигде пропагандисты не нашли даже того относительного успеха, который имели в деле совращения, весьма, впрочем, незначительного числа, городских рабочих. Освобожденные царской волей, наделенные землей, крестьяне оставались глухи к разглагольствиям об уничтожении собственности вообще, и в частности, поземельной; к пропагандистам относились они не только с недоверием и подозрительностью, но и прямо враждебно, отвергая раздаваемые ими книжки, задерживая проповедников и выдавая их властям.

Социалистические кружки хотя и действовали самостоятельно один от другого, но поддерживали между собой тесную связь и постоянные сношения. Вот почему обнаружение в мае 1874 года в Саратове одного из притонов пропаганды скоро привело к раскрытию ее преступной деятельности во всей Империи. Производство о ней одного общего дознания поведено было с большой энергией. Обыски и аресты произведены во всех местностях, служивших полем деятельности пропаганды. Привлечено к дознанию в качестве обвиняемых 770 человек (612 мужчин и 158 женщин); из них оставлены под стражей 265.

Но все эти меры не остановили движения социалистов в народ. Обнаружены и задержаны были далеко не все его участники. Многие из них скрылись от преследования, другие бежали из мест заточения. Убыль в рядах пропагандистов быстро пополнялась новыми деятелями из насквозь пропитанной анархическим учением учащейся молодежи, а также из эмигрантов, мужчин и в особенности женщин, спешивших возвратиться в Россию, чтобы принять участие в «общем деле». Летом 1875 года образовался в Москве кружок с более определенной организацией, чем все предшествовавшие, принявший все меры, чтобы затруднить раскрытие своей деятельности. Члены кружка, в состав которого вошло несколько бывших цюрихских студенток, жили по поддельным видам, называли друг друга условными именами и кличками, завели общую кассу, тайный шифр для переписки с единомышленниками, притоны для укрывательства членов, возбудивших подозрение властей. Они поступали рабочими на заводы и фабрики в Москве, в Иваново-Вознесенске, в Туле, завели сношения с пропагандистами в Киеве, где после разгрома предшедшего года быстро восстановились социально-революционные кружки, продолжавшие прежнюю деятельность. То же явление повторилось в Харькове, в Одессе, в Саратове и в других местах. Но к концу 1875 года обнаружена была большая часть и этих кружков, и деятели их, в числе нескольких сот человек, задержаны и привлечены к новым дознаниям.

Обширные размеры социально-революционной пропаганды, невзирая на полный неуспех ее в народе, озаботили Императора Александра. В 1875 году Государь поручил Особому Совещанию под председательством министра государственных имуществ Валуева, из министров юстиции, финансов, внутренних дел, главноуправляющего II отделением Собственной Его Величества канцелярии и шефа жандармов – изыскать меры против распространения в русском обществе разрушительных учений. В числе прочих предметов Высочайше повелено совещанию рассмотреть вопрос об устранении тех вредных последствий, которые обнаружились вследствие высылки политически неблагонадежных лиц во внутренние губернии России, причем обсудить и вопрос о том, не следует ли сосредоточить этих лиц в какой-либо одной местности?

Совещание пришло к заключению, что единственно возможный надзор в России может заключаться в постановке политически неблагонадежных лиц в такую среду, где наблюдение за ними облегчено и где менее удобств для распространения вредного их влияния, и что в этом отношении административная высылка вполне соответствует своему назначению, имея, сверх того, некоторый устрашающий характер, могущий остановить многих от преступных увлечений. На основании этих соображений, совещание положило оставить в силе существующий порядок административной высылки и, отвергнув мысль о сосредоточении ссылаемых в какой-либо отдельной местности как мысль практически не применимую, остановилось на следующих двух мерах, которые, по мнению большинства, если не совершенно, то, по крайней мере, в возможных пределах должны были устранить недостатки высылки, а именно: во-первых, на определении таких местностей для водворения ссылаемых, которые в политическом отношении представляются средой наиболее безопасной от влияния этих лиц и, во-вторых, на усилении средств местного начальства для надзора за высылаемыми. 30-го мая 1875 года Государь утвердил предположения особого совещания, но осуществлены они не были. Совещание хотя и наметило некоторое число городов в Европейской России, пребывание в коих политических ссыльных, по мнению его, представлялось наименее вредным, установив, что не следует скучивать поднадзорных более известного числа лиц в одном пункте, но число это скоро оказалось далеко не достаточным, так как количество поднадзорных, коих насчитывалось в 1875 году в Европейской России не более 260 человек, расселенных в 92 городах, в продолжение последующих четырех лет учетверилось, несмотря на высылку нескольких сот человек в Сибирь, так что пришлось административно-ссыльных распределять в таких местах, которые само Особое Совещание находило неудобными как места ссылки. Проект правил о местном надзоре, составленный комиссией при министерстве внутренних дел, остался без дальнейшего движения, а усиление полицейских средств надзора состоялось лишь несколько лет спустя, учреждением в 1878 году конно-полицейских стражников (урядников), а в 1879 году ассигнованием на указанный предмет дополнительного кредита, сверх прежде отпускавшихся в распоряжение министра внутренних дел 30000 рублей, еще 40000 ежегодно.

Смута на Балканском полуострове и вскоре последовавшая война России с Турцией отвлекли внимание правительства от внутреннего положения. К тому же в правительственных кругах господствовало убеждение, что за задержанием большинства пропагандистов поход их против государства может почитаться оконченным, а сообщество – разрушенным. На деле было далеко не так. Произведенные в рядах сообщества арестами 1875 года пробелы быстро пополнились новобранцами все из той же среды учащегося юношества. Правда, часть социалистов была оттянута в Сербию в качестве добровольцев в 1876 году, а в следующем году – за Дунай, мужчины в должности фельдшеров, женщины – сестер милосердия. Но те, что остались в России, по-прежнему составляли кружки в главных провинциальных городах, а петербургские социалисты сплотились в один кружок, которому искали придать руководящее значение в «партии», усвоившей название «социально-революционной».

Полный неуспех, постигший пропаганду социалистов в крестьянской среде, не убедил их в неосуществимости преследуемой ими конечной цели: произвести переворот в государстве путем народного восстания. Но продолжая стремиться к ней, они нашли нужным изменить средства и способы действия. Вместо проповеди отвлеченных начал космополитического социализма, недоступных пониманию русских простолюдинов, решено приноравливать пропаганду к тем желаниям, которые предполагались у крестьян, а именно внушать крестьянам, что им одним должна принадлежать возделываемая ими земля, что не следует платить податей, что управлять миром должны одни только выборные должностные лица. С этого времени движение принимает так называемый народнический оттенок, и мирную пропаганду заменяет чисто революционная агитация. Социалисты шли в народ, но уже не для того, чтобы скитаться по деревням и селам, по фабрикам и заводам, а селиться среди крестьян, занимая постоянные должности волостных писарей, сельских учителей и учительниц, фельдшеров, фельдшериц и акушерок и пользоваться каждым случаем, чтобы волновать умы крестьян, разжигать в них страсти, возбуждать к сопротивлению властям, к бунтам. Такие «поселения» основаны в продолжение 1876 и 1877 годов петербургскими пропагандистами в губерниях Псковской, Тамбовской, Саратовской и Самарской. Социалисты в Киеве, Харькове и Одессе сплотились также в одно сообщество, принявшее название «Южно-русского рабочего союза». Они искали возбудить крестьян в Малороссии распространением слухов о предстоящем будто бы земельном переделе; некоторым из них удалось даже совратить несколько сот крестьян в Чигиринском уезде, которым они выдавали себя за комиссаров, тайно посланных Царем для образования из них боевых дружин, призванных действовать против панов и чиновников. Организация эта просуществовала полтора года и была обнаружена лишь осенью 1877 года. Но три устроителя ее, хотя и были арестованы, успели бежать из Киевского тюремного замка. Вообще бегство, не только из-под стражи, но и из мест высылки, из самых сибирских острогов, стало явлением весьма частым, так как к освобождению заключенных направлены были все старания остававшихся на свободе товарищей, которым не раз удавалось отбивать их даже от сопровождавшего вооруженного конвоя.

Одновременно как петербургские, так и провинциальные кружки продолжали вести деятельную пропаганду среди городских рабочих и так называемой «интеллигентной» молодежи, вербуя из нее новых сочленов и пополняя убыль в своих рядах. С этой последней целью заведена в Петербурге осенью 1877 года тайная типография, печатавшая возмутительные листки и брошюры. Были даже попытки производить уличные демонстрации. В марте 1876 года, по случаю похорон умершего в доме предварительного заключения одного из обвиняемых социалистов, собралась большая толпа молодежи, силой овладевшая гробом и демонстративно пронесшая его на руках вплоть до самого кладбища.

Дознание над тысячью с лишком привлеченных к ответственности молодых людей за социально-революционную пропаганду продолжалось несколько лет. Вопрос о том, следует ли предать социалистов суду, или решить их участь административным порядком, обсуждался в Комитете Министров, который высказался в пользу гласного суда по следующим соображениям. «Комитет, – читаем в Высочайше утвержденном журнале 18-го и 26-го марта 1875 года, – остановился на соображении, что одной из главнейших причин удостоверенного ныне прискорбного равнодушия благонамеренных общественных элементов к распространяющейся пропаганде разрушительных начал, представляется всеобщая до сего времени неизвестность не только для большинства публики, но и для членов государственного управления, в том числе и для большинства членов Комитета Министров, обнаруженных произведенными в последнее время дознаниями размеров пропаганды. По мнению Комитета, при такой неизвестности нельзя ставить прямым укором обществу отсутствие серьезного отпора лжеучениям; нельзя ожидать, чтобы лица, не ведающие той опасности, которой лжеучения сии грозят общественному порядку, могли столь же энергически и решительно порицать деятельность революционных агитаторов, как в том случае, когда опасность эта была бы для них ясна и им были бы известны те пути, коими приверженцы революции, называющие себя друзьями народа, хотят придти к нему на помощь. Такое сознание обуславливает, конечно, в большинстве случаев легкомысленные упреки правительству за принимаемые меры преследования злоумышленников и их аресты, приписываемые часто одному лишь произволу администрации и возбуждающие обыкновенно сострадание к арестуемым и разыскиваемым лицам. Между тем, по глубокому убеждению Комитета, едва ли изложенная в представленной генерал-адъютантом Потаповым записке одного из передовых деятелей агитации картина будущности, которую революционные пропагандисты готовят настоящему поколению, могла бы возбудить какое-либо сочувствие не только в благонадежных общественных сферах, но даже в натурах неразвитых и склонных к экзальтации. Сами составители записки и программы пропаганды это чувствуют и постоянно указывают на необходимость для успеха дела скрывать его конечные цели. Они с неимоверным цинизмом обсуждают все страшные последствия желаемого ими восстания и указывают на необходимость гибели настоящего поколения в потоках крови, в видах доставления благоденствия грядущим поколениям, по заранее определенным ими законам общежития. Они прямо высказывают, что для достижения их идеалов необходимы ручьи, реки, наводнения крови. Комитет глубоко убежден, что подобный бред фанатического воображения не может возбудить к себе сочувствия; но для того чтобы общественное мнение отвратилось от провозвестников такого учения, начала этого учения не должны оставаться во мраке. Признавая, таким образом, полезным и настоятельно необходимым не только продолжать систему гласности, принятую по тем трем политическим делам, которые производились в судебных учреждениях в последнее время, но допустить гласность еще в больших размерах для полного разъяснения в обществе нашем возмутительного учения агитаторов, Комитет находит, что естественным и самым прямым путем для такой благотворной гласности представляется суд, в котором, при судебном следствии, может быть разоблачена вся тлетворность изъясненных учений и степень угрожающей от них опасности».

В январе 1877 г. открылся ряд отдельных политических процессов в особом присутствии Правительствующего Сената по делам о государственных преступлениях. Завершился он в январе 1878 г. общим делом о революционной пропаганде в Империи, к которому в качестве обвиняемых привлечено 193 человека. Во внимание к продолжительности предварительного следствия Сенат постановил относительно большинства подсудимых снисходительный приговор.

На другой день по воспоследовании означенного приговора Вера Засулич выстрелом из пистолета тяжело ранила с.-петербургского градоначальника, генерал-адъютанта Трепова.

Выстрел Засулич послужил сигналом к целому ряду террористических преступлений. 30-го января, при обыске, произведенном в Одессе в квартире, занимаемой социалистами, жильцы ее оказали жандармам и полиции вооруженное сопротивление, продолжавшееся несколько часов, так что пришлось прибегнуть к помощи войск, чтобы проникнуть в квартиру и задержать лиц, в ней находившихся. 1-го февраля убит в Ростове-на-Дону рабочий, заподозренный социалистами в доносе. 23-го того же месяца, вечером, в Киеве в товарища прокурора Котляревского произведено три выстрела, к счастью, без вреда. На другой день появилось печатное воззвание, грозившее новым покушением не только Котляревскому, но и офицеру Киевского губернского жандармского управления барону Гейкингу. Воззвание это было расклеено на стенах домов, причем между лицами, занимавшимися расклеиванием, и чинами полиции произошла схватка: социалисты стреляли в городовых и жандармов. Вскоре после того, в начале марта, вспыхнули серьезные волнения между студентами университета св. Владимира. 120 студентов исключены из университета, а 15 высланы административно в отдаленные северные губернии. При проезде последних через Москву студенты московских учебных заведений устроили им сочувственную демонстрацию, окончившуюся неожиданным вмешательством в дело торговцев Охотного ряда и толпы из простонародья, пришедших на помощь полиции и кинувшихся на студентов с криком: «Бей изменников русского Царя!».

Все эти происшествия отразились и на настроении петербургского студенчества. Похороны одного из заключенных социалистов послужили снова поводом к шумной демонстрации на улице. Так же демонстративно приветствовала толпа молодежи 31-го марта оправдательный вердикт, вынесенный присяжными Вере Засулич по обвинению в покушении на убийство генерал-адъютанта Трепова. Освобожденная из-под стражи подсудимая была уведена единомышленниками посреди невообразимого смятения, причем в полицию было сделано несколько выстрелов.

Ввиду всех этих событий правительство решилось усугубить меры строгости.

Высочайшею властью главному начальнику III Отделения предоставлено всех лиц, привлеченных к делу противоправительственной пропаганды, виновность которых в деятельности, направленной к разрушению государственного и общественного строя очевидна и оставление которых в пределах Европейской России, по имеющимся о них сведениям, представляется опасным – высылать административным порядком в распоряжение генерал-губернатора Восточной Сибири для водворения, по его усмотрению, в местностях вверенного ему края на жительство, под надзор полиции. Впрочем, очень многие из высланных успели бежать, одни с пути, другие с мест высылки, и усилили боевые ряды социально-революционного сообщества. Тогда же снова изменен порядок судопроизводства по делам о государственных преступлениях; восстановлена юрисдикция судебных палат с участием сословных представителей и для особо тяжких преступлений учрежден опять Верховный уголовный суд. Другой закон изъял из ведения обыкновенных судов все дела о нападении на должностных лиц, вверив производство оных судебным органам, учрежденным для суждения государственных преступлений.

Между тем среди участников социально-революционного сообщества, избегших преследования и остававшихся на свободе, ожесточение росло и все более и более распалялись страсти. 24-го мая в Киеве ударом кинжала убит жандармский капитан барон Гейкинг.

4-го августа главному начальнику III Отделения и шефу жандармов, генерал-адъютанту Мезенцеву во время прогулки нанесена смертельная рана кинжалом в живот. Убийца и сопровождавший его сообщник скрылись. Мезенцев скончался вечером того же дня. В брошюре, отпечатанной в Петербурге, в тайной типографии, три месяца спустя по совершении преступления, воздержание от дальнейших политических убийств ставилось в зависимость от следующих трех условий: прекращение преследований против членов социально-революционного сообщества; отказ правительства от всяких административных мер взыскания, и в частности – от высылки административным порядком; полная амнистия всем обвиненным в государственных преступлениях, осужденным за совершение их.

Убийство главы государственной полиции на улице, в центре столицы, среди бела дня, побудило Императора Александра прибегнуть к чрезвычайным мерам для подавления революционного движения, которое успело в короткое время так широко разрастись и главные виновники которого ускользали из рук правосудия. Меры эти были предложены, обсуждены и решены в заседании Совета министров, собранного в Зимнем дворце под личным председательством Государя.

Право заарестования лиц, подозреваемых в государственных преступлениях, предоставленное по закону 19-го мая 1876 года лицу, производящему дознание, распространено на всех офицеров корпуса жандармов, а в случае их отсутствия – на полицмейстеров и уездных исправников, и не только задержание лиц, преследуемых за государственные преступления, но и тех, что участвуют в уличных беспорядках или сходках. Как тех, так и других, если они подлежат административной высылке, Высочайше повелено ссылать преимущественно в Восточную Сибирь; поднадзорных, покушавшихся на побег или совершивших таковой, наказывать ссылкой в Якутскую область; всех оказавших сопротивление силою при обыске или аресте предавать военному суду, приговор которого – конфирмовать и приводить в исполнение безотлагательно; приступить к устройству в Сибири колоний для поселения в них государственных преступников и административно-ссыльных, а в одной или двух губерниях Европейской России – особых тюрем для временного содержания в них политических пропагандистов, предназначенных к высылке. В развитие этих распоряжений изданы особые правила, представлявшиеся необходимыми, как сказано в Высочайшем повелении, ввиду развития преступной социально-революционной деятельности, сопровождаемой угрозами относительно должностных лиц, убийством и другими злодеяниями.

Независимо от этих мер издан Именной Высочайший указ Правительствующему Сенату, в котором изображено: «Повторяющиеся в последнее время случаи государственных преступлений, явного неповиновения и сопротивления властям, от правительства установленным, и целый ряд злодеяний, направленных против должностных лиц, при обстоятельном расследовании сих преступлений несомненно свидетельствуют о существовании круга тайных злоумышленников, которые под влиянием социально-революционных и других разрушительных учений стремятся к ниспровержению всего государственного строя. Отвергая необходимость всякого общественного порядка, неприкосновенность собственности, святость семейного союза и даже самую веру в Бога, злодеи эти для достижения своих преступных целей не останавливаются ни пред какими средствами, сколь бы гнусны и безнравственны они ни были, и дерзкими совершениями самых коварных злодеяний возмущают общественное спокойствие и угрожают безопасности властей, правительством установленных, на которых лежит священный долг охраны общества и противодействия этим разрушительным преступным стремлениям. Последовательное проявление этих необычайных злодеяний вызывает необходимость неотложного принятия таких временных исключительных мер, которые обеспечивали бы наиболее быструю и строгую наказуемость оных. В сих видах мы признали за благо подчинить временно дела о таковых преступлениях ведению военных судов, с применением ими наказаний, установленных для военного времени». Указ заключался повелением предавать военному суду, для суждения по законам военного времени, всех лиц, обвиняемых в вооруженном сопротивлении властям, или нападении на чинов войска и полиции и на всех вообще должностных лиц при исполнении ими обязанностей службы или же вследствие исполнения сих обязанностей, коль скоро преступления эти сопровождались убийством или покушением на убийство, нанесением ран, увечий, тяжких побоев или обжогов.

20-го августа в «Правительственном Вестнике» появилось сообщение, приглашавшее русское общество оказать правительству дружное содействие в борьбе с крамолой. Правительство, говорилось в нем, с неуклонной твердостью и строгостью будет преследовать тех, которые окажутся виновными или прикосновенными к злоумышлению против существующего государственного устройства, против основных начал общественного и семейного быта и против освященных законом прав собственности. «Но, – продолжало сообщение, – как бы ни были тверды и стойки действия правительства, как бы строго и неуклонно ни следовали исполнители правительственных мероприятий велениям их долга и совести, с каким бы презрением и гражданским мужеством ни относились правительственные власти к повторяемым угрозам шайки злодеев, правительство должно найти себе опору в самом обществе и потому считает ныне необходимым призвать к себе на помощь силы всех сословий русского народа для единодушного содействия ему в усилиях вырвать с корнем зло, опирающееся на учение, навязываемое народу при помощи самых превратных понятий и самых ужасных преступлений. Русский народ и его лучшие представители должны на деле показать, что в среде их нет места подобным преступлениям, что они действительно считают их отверженниками и что каждый верноподданный русского Государя будет всеми зависящими от него мерами способствовать правительству к искоренению нашего общего внутреннего врага». В заключение правительство обращалось к молодому учащемуся поколению с увещанием – зрело обдумать и взвесить прискорбные и тяжкие последствия, которым оно себя подвергает, увлекаясь распространяемыми в среде его лжеучениями: «Добросовестное и здравое отношение к науке, соединенное с трудолюбием, всегда было и будет лучшим и надежнейшим охранителем от вступления на ложный путь соблазна. Встречавшиеся среди сего времени уклонения от этой непреложной, освященной опытом истины, к величайшему прискорбию, уже сгубили безвременно немало жертв из среды молодых людей, по своим способностям подававших надежды на более светлую и полезную для общего блага будущность».

Приняв перечисленные выше важные решения, Император Александр 15-го августа выехал из Царского Села в Ливадию.

В Ливадии Государь назначил генерал-адъютанта Дрентельна главным начальником III Отделения и шефом жандармов на место убитого Мезенцева, а по возвращении в Петербург, 22-го ноября, уволил, согласно прошению, генерал-адъютанта Тимашева от должности министра внутренних дел, вверив управление министерством статс-секретарю Макову.

Осень 1878 года ознаменовалась новыми волнениями среди студентов. Начались они в Харькове по поводу прекращения лекций в тамошнем ветеринарном институте и оттуда распространились и на прочие университетские города. Обширных размеров достигли они в Петербурге, где приняли в них участие студенты не только университета, но и всех прочих высших учебных заведений. Собравшись все вместе, в целом ряде сходок они составили прошение на имя Наследника Цесаревича с жалобами на притеснения начальства и с требованием возвращения им права совещаться об общих делах и распоряжаться своими кассой, столовыми и библиотеками. Особенно буйным характером отличались собрания студентов военно-медицинской академии, для водворения порядка в стенах и на дворе которой пришлось прибегнуть к вооруженной силе. Около полутораста студентов-медиков были арестованы и заключены в казармах лейб-гвардии московского полка. Тогда же задержаны в значительном числе и студенты других заведений. Дело кончилось исключением из них и высылкой под надзор полиции в разные местности нескольких сот юношей.

Кружок петербургских социалистов воспользовался всеми этими происшествиями, чтобы привлечь к себе новых сторонников из учащейся молодежи, поддерживая в среде ее брожение, возбуждая против правительства и властей, уверяя студентов в полной солидарности с ними социально-революционного сообщества. Такую же агитацию вело это сообщество и среди петербургских рабочих, подстрекая их к стачкам против хозяев, распаляя их страсти, всячески распространяя между ними социалистические и анархические учения. Петербургский кружок организовался в партию, принявшую название: «Земля и Воля».

Одною из главных забот коноводов социальной революции было поддерживать возможно частые сношения с заключенными товарищами и содействовать их побегу из тюрем или мест ссылки. Побеги эти, за недостатком присмотра, сделались заурядным явлением, но те из заключенных, которым не удавалось вырваться на свободу, предавались мрачному отчаянию, выразившемуся, между прочим, в ряде так называемых «голодных» бунтов в Петропавловской крепости, в тюрьмах Белогородской и Новоторжской, состоявших в том, что заключенные отказывались от пищи и пытались заморить себя голодом. Энергические меры, принятые против таких бунтов в последних двух тюрьмах харьковским губернатором князем Крапоткиным, возбудили против него крайнее раздражение и злобу революционеров. 9-го февраля 1879 года он убит выстрелом из револьвера.

За убийством князя Крапоткина в Харькове последовало 13-го марта в Петербурге покушение на убийство шефа жандармов Дрентельна. 2-го апреля, в девятом часу утра, при возвращении Императора Александра с прогулки в Зимний дворец шедший ему навстречу человек, одетый в пальто при форменной гражданской фуражке с кокардой, подойдя на близкое расстояние, сделал в Его Величество пять выстрелов из револьвера. К счастью, Государь даже не был ранен. Сбежавшаяся толпа схватила преступника, оказавшегося сельским учителем из исключенных из университета студентов, Александром Соловьевым.

Весть о новом покушении на священную особу Монарха быстро разнеслась по городу. Высшие военные и гражданские чины и дамы, имеющие приезд ко Двору, спешили в Зимний дворец, чтобы выразить пред Царем радость о его чудесном спасении. Император вышел к ним в Белую залу после обедни и благодарственного молебствия в малой церкви. Встреченный оглушительными кликами «ура!», Государь произнес следующие слова, обращенные к присутствовавшим: «Я глубоко тронут и сердечно благодарю за чувства преданности, высказанные вами. Сожалею только, что поводом к этому послужил столь грустный случай. Богу угодно было в третий раз избавить меня от верной смерти, и сердце мое преисполнено благодарности за его милости ко мне. Да поможет он мне продолжать служить России и видеть ее счастливой и развивающейся мирно, как я того желал бы. Благодарю вас еще раз».

Покушение на цареубийство ясно доказало недостаточность мер, принятых правительством против преступных действий шайки злоумышленников, не отступавших ни пред каким преступлением. На совещании высших сановников, происходившем, в присутствии Государя, в кабинете Его Величества, решено прибегнуть к новой мере, еще не испытанной: учреждению временных генерал-губернаторств, с предоставлением генерал-губернаторам чрезвычайных полномочий. Временных генерал-губернаторов положено назначить в Петербурге, Харькове и Одессе, а предоставленные им права распространить и на генерал-губернаторов в Москве, Киеве и Варшаве. Во всех этих и в смежных с ними губерниях Высочайше повелено: все местные гражданские управления подчинить генерал-губернаторам в том размере, в каком подчиняются главнокомандующему армией губернии и области, объявленные на военном положении, а также подчинить им же учебные заведения всех ведомств по предметам, относящимся до охранения государственного порядка и общественного спокойствия; предоставить генерал-губернаторам лиц гражданского ведомства предавать военному суду, а равно и нижеследующие права: высылать административным порядком из вверенных их управлению местностей всех тех лиц, дальнейшее пребывание которых в тех местностях они признают вредным; подвергать личному задержанию, по непосредственному своему усмотрению, всех лиц, несмотря на звание и состояние, в тех случаях, когда они признают это необходимым; приостанавливать или вовсе воспрещать издание журналов и газет, направление которых будет ими признаваемо вредным, и вообще принимать те меры, которые по местным обстоятельствам они признают необходимыми для охранения спокойствия во вверенном им крае. Временными генерал-губернаторами назначены три генерала, покрывшие себя славой в минувшую войну с Турцией: в С.-Петербург – генерал-адъютант Гурко, в Одессу – генерал-адъютант граф Тотлебен и в Харьков – генерал-адъютант граф Лорис-Меликов, только что успешно окончивший Высочайше возложенное на него поручение по принятию мер против распространения чумы, появившейся в некоторых уездах Астраханской губернии.

Дознание по делу о покушении на жизнь Государя хотя и обнаружило принадлежность преступника Соловьева к социально-революционному сообществу и многолетнее участие его в преступной деятельности, но не повело к раскрытию ни организации «партии» в Петербурге, ни сообщников преступления. Соловьев предстал один пред Верховным Уголовным Судом, приговорившим его к смертной казни через повешение. Приговор приведен в исполнение и преступник казнен 28-го мая.

Вторую половину апреля и весь почти май Император Александр провел в Ливадии вместе с Императрицей Марией Александровной, болезненное состояние которой вызвало эту поездку в Крым. Отъезжая из столицы, Государь поручил снова Особому Совещанию из министров военного, финансов, юстиции, народного просвещения и внутренних дел, главноуправляющего II Отделением и шефа жандармов, под председательством министра государственных имуществ, Валуева, в отсутствие его исследовать и выяснить причины быстрого распространения в среде молодого поколения разрушительных учений и изыскать действительные практические меры положить предел их растлевающему влиянию. Комитет министров, которому председатель совещания представил на рассмотрение программу будущих его занятий, нашел, что неизбежное оглашение деятельности высшей комиссии вызовет, при существующем возбуждении умов, разные толки и превратные суждения, а потому полагал осуществление программы, проектированной комиссией, отложить до обстоятельств, более благоприятных. Но Государь настоял на точном исполнении своей воли, и во второй половине июня статс-секретарь Валуев внес на обсуждение Комитета Министров плод трудов состоявшего под его председательством Совещания.

Совещание это хотя и не признавало положения дел безысходным, но, сознавая его затруднительность, не скрывало и опасности, которой оно грозит государству.

Заключение Особого Совещания распадалось на две части: в первой изложены проектированные им меры судебно-административные, во второй части – те, что, по мнению его, должны были быть приняты по ведомству министерства народного просвещения.

Меры первой категории были следующие: 1) в видах предоставления полиции большей самостоятельности и для возвышения ее значения и авторитета в общественной среде, отменить право мировых судей давать полицейским чинам предостережения; 2) предоставить полиции право приносить жалобы на мировых судей прямо, а не через товарищей прокурора; 3) ввиду неудобств, происходящих от непризнания за полицейскими показаниями и протоколами силы полного судебного доказательства, и оттого, что мировые суды не действуют с беспрерывностью, которая требуется для полицейских дел, пересмотреть вообще узаконения о мировых судьях; 4) ввиду того что нынешний состав полиции не соответствует возложенным на нее требованиям закона, не ожидая пересмотра всех узаконений о полиции, усилить ее нынешний состав; 5) ввиду неразборчивого выбора земскими и городскими управлениями служащих по их ведомствам лиц, в числе которых нередко встречаются агенты революционной пропаганды, распространить действие правил 1866 года о предварительном испрошении согласия губернатора на определение известных должностных лиц на земские и городские управления; 6) ввиду постоянно и систематически вредного влияния периодической печати и недостаточности действующих о ней постановлений, проектировать новые правила о денежных с периодических изданий взысканиях; 7) ввиду распространяемого в крестьянском сословии возбуждения насчет обременительности лежащих на нем повинностей и недостатка предоставленного по закону земельного надела – принять меры к прекращению агитации, направленной против коренных начал положений 19-го февраля и к опровержению ложных надежд на дополнительный надел; 8) принимая во внимание, что необходимо ободрить и сплотить для противодействия революционной пропаганде те элементы населения, в которых должны естественно и преемственно заключаться разумные и охранительные силы, что такие силы действительно заключаются в частном потомственном землевладении, потому что они возбуждаются и поддерживаются его собственными интересами, и что влияние этого охранительного элемента до сих пор парализуется отсутствием всякой территориальной связи между разными частями населения – возвратиться к давнему предположению министерства внутренних дел об устройстве территориальных волостей и вообще оказать частному землевладению ободрительное со стороны правительства внимание; 9) ввиду того что другой охранительный элемент в настоящее время явно обнаруживается в среде раскольников, что эта среда до сих пор остается недоступной революционной пропаганде и что такое настроение ее полезно поддержать и упрочить – дать исполнительное движение Высочайше утвержденным в 1864 году предположениям относительно последователей сект, не признаваемых особенно вредными, с тем чтобы соответствующие меры были приняты административным порядком, без законодательной торжественности; 10) в видах устранения административной розни между разными частями Империи и во внимание к тому, что революционная агитация не находит удобной для себя почвы в населении, принадлежащем к польскому племени, отменить действующие в западных губерниях исключительные постановления и правила, не касаясь, впрочем, закона 10-го декабря 1865 года.

Относительно мер, которые надлежало бы принять для улучшения строя учебных заведений, между членами совещания произошло разногласие, выразившееся в оживленных прениях, а также и в том, что они не пришли к общему соглашению по этому важному вопросу.

Министр финансов указывал как на одну из главных причин неудовлетворительного состояния высших учебных заведений – на наплыв в них таких элементов, которые не представляют достаточного обеспечения ни к окончанию начатого курса учения, ни к размещению в общественной среде, если бы при помощи разных льгот им удалось его окончить. Дешевизна платы за учение – доказывал генерал-адъютант Грейг, – освобождение даже и от этой платы, многочисленные стипендии и разные другие воспособления, оказываемые учащимся, искусственно увеличивают число лиц, стремящихся к перемещению из одного слоя общества в другой. Несмотря на оказываемые им льготы и пособия, они подвергаются, во время состояния в заведениях, ожесточающей их нужде и тем легче поддаются влиянию злонамеренных агитаторов, которые заранее уверены в том, что именно на этой почве им всегда удобнее искать себе пособников и находить слепые исполнительные орудия. Между тем наша печать при всяком удобном случае старается возбуждать участие к учащейся молодежи, хвалить ее направление и защищать ту именно систему, которая переполняет заведения вредным и опасным контингентом.

Министр народного просвещения приписывал неустройство университетов недостаткам устава 1863 года, который, по мнению его, почти совершенно устраняет правительственную власть от влияния на учащихся и на учащих, в особенности права и способы влияния попечителей учебных округов, и предоставляет профессорским коллегиям неудобную во всех отношениях автономию. Но недостатки эти, заявил граф Толстой, будут устранены в новом университетском уставе, уже готовом ко внесению в Государственный Совет. Для предупреждения же наплыва студентов в столичные университеты министр народного просвещения выразил желание сосредоточить в своем ведомстве все вообще казенные университетские стипендии, дабы распределять их между университетами по своему усмотрению, предоставив дальнейшую разверстку по факультетам попечителям, а не коллегиям или советам. Сверх того, граф Толстой признавал необходимым восстановить, как в университетах, так и в гимназиях и реальных училищах, более точную учебную дисциплину, настоять на своевременном начатии лекций, воспретить произвольное со стороны преподавателей сокращение курсов и напомнить учащему сословию, что оно должно при исполнении своих обязанностей соблюдать установленную форму для одежды.

Перейдя к вопросу о народных училищах, министр народного просвещения признавал недостаточность надзора за ними, потому что инспекторов приходится на одну губернию от двух до четырех, тогда как их следовало бы иметь по одному на каждый уезд. Он находил, что следует напомнить предводителям дворянства о лежащей на них обязанности заботиться о правильном и сообразном с видами правительства направлении начального народного образования, а внимание Св. Синода обратить на предоставленный духовенству положением о народных училищах надзор в деле наблюдения за нравственным направлением школы. Министр упомянул о затруднениях, встречаемых им по наблюдению за школами, содержимыми на счет земства, о мерах, принятых для обеспечения преподавания в них Закона Божия и о более удовлетворительном состоянии многочисленных школ, содержимых на счет православного духовенства. Тем не менее граф Толстой настаивал на необходимости приготовлять для народных школ учителей, знакомых с педагогическими приемами, и с похвалой отозвался об учрежденных им учительских семинариях, выразив сожаление лишь о том, что число их не соответствует ощущаемым в них потребностям.

Генерал-адъютанты Грейг и Дрентельн высказали по этому поводу мнение, что учительские семинарии едва ли могут принести ожидаемую от них пользу, потому что выходящие из них учителя, хотя и взятые из народной среды, отчуждаются от этой среды во время прохождения курсов, не удовлетворяются своим положением, легко переходят в разряд недовольных условиями своего быта, вследствие чего могут поддаваться и влиянию революционной пропаганды. Министр финансов и шеф жандармов выразили убеждение, что задача первоначального обучения не так сложна, чтобы улучшенные педагогические приемы были для нее безусловно необходимы. Она заключается в том, чтобы научить детей читать, писать, считать и молиться Богу, и потому могла бы быть преимущественно вверена духовенству при улучшении его материального быта теми средствами, которые теперь предназначаются для школ, не состоящих в прямом его заведовании.

Граф Толстой с жаром защищал преимущество специалистов-педагогов в деле начального народного образования. Дело это, утверждал он, не так легко, как кажется на первый взгляд. В народных школах правильный исход преподавания важнее, чем в среднем учебном заведении или даже с университетской кафедры, потому что учитель имеет дело с неразвитыми и неподготовленными учениками. Так как духовные лица готовятся не к учительским, а к несравненно более важным пастырским обязанностям, то во всей Европе, не исключая и католических стран, в учительских семинариях воспитывают учителей для начального преподавания народу. Русское духовенство чуждо антагонизма со светскими властями и сочувственно встретило учреждение учительских семинарий в России. Граф Толстой проводил мысль, что преподавание в сельской школе учителем, приготовленным к этому делу в учительских семинариях, нисколько не нарушает естественного и законного влияния пастырей церкви на воспитание их прихожан. Положением о народных училищах духовенству предоставлено не одно преподавание Закона Божия, но и высшее наблюдение за религиозно-нравственным направлением обучения в начальных школах. Кроме того, церковно-приходские школы при церквах и монастырях находятся в исключительном заведовании духовенства, а таких школ – около трети всех существующих. Большее участие духовенства в этом деле министр признавал невозможным, считая его неподготовленным к преподаванию, слишком занятым своими приходскими обязанностями, а равно и заботой о своем материальном положении, по крайней недостаточности получаемого содержания.

Председательствовавший в Совещании министр государственных имуществ присоединился к общему взгляду министра финансов и шефа жандармов. Он заявил при этом, что всегда признавал и теперь признает дело народного образования существенно единым по своему государственному значению; что он прежде находил и теперь находит неудобным то участие, которое в нем предоставлено земским учреждениям, действующим неодинаково в разное время и в разных губерниях; что он считает необходимым объединение дела в одних руках и его повсеместное одинаковое направление к одной цели; что при данных условиях нашей обширной территории, нашего климата, малой густоты населения и ограниченности данных средств он сомневается в возможности устройства наших сельских школ по какому-нибудь усовершенствованному европейскому образцу и что по этим уваженьям он, со своей стороны, признает особенно желательным поручить эти школы прямому попечению приходского духовенства, вверив ему приискание учителей и надзор за ними и предоставив ему на этот конец те денежные средства, которые могли бы быть сбережены при устройстве и содержании школ на таких основаниях.

С общим взглядом Особого Совещания согласился и Комитет министров, одобривший большую часть предложенных Совещанием судебно-полицейских мер.

Не менее оживленные прения, как в Особом Совещании, происходили и в Комитете министров по вопросу о народном образовании.

Комитет министров, выразив убеждение, что проектирование мер по части народного образования требует, по важности их последствий, особой осторожности и строгого соображения со всей системой ведения учебного дела, чтобы отдельными мероприятиями не нарушить стройности системы, приступил к обсуждению возбужденных Особым Совещанием двух главных и существенных по учебному делу вопросов: 1) не следует ли положить предел искусственной поддержке весьма распространенного стремления перемещаться, путем высшего образования, из одного слоя общества в другой, и 2) должно ли поддерживать и развивать нынешний порядок приготовления учителей для народных школ посредством учительских семинарий или изменить систему народного образования, установив преобладающее влияние духовенства на школу?

По первому вопросу Комитет высказался утвердительно, вполне разделив взгляд на предмет, выраженный генерал-адъютантом Грейгом. Если – рассуждал он – доступность высшего образования и составляет потребность нынешнего века, то едва ли правильно искусственно возбуждать стремление к нему в России, где существуют столь резкие грани в быте различных общественных слоев. В силу этих соображений Комитет положил: «Предоставить подлежащим министрам, в ведении коих находятся высшие учебные заведения, принять к руководству изъясненное общее начало о положительном вреде искусственного возбуждения в России стремления к высшему образованию с тем, чтоб каждый из них принял по своему ведомству меры, коими могут быть достигнуты успешные результаты в смысле ослабления означенного явления. Вместе с тем, решено сосредоточить в министерстве народного просвещения все казенные университетские стипендии и предложено министру внести «в возможно неотлагательном времени» в Государственный Совет проект нового университетского устава.

По вопросу о народной школе Комитет хотя и признал, «что духовно-нравственное развитие народа, составляющее краеугольный камень всего государственного строя, не может быть достигнуто без предоставления духовенству преобладающего участия в заведовании народными школами», но в то же время нашел, что «полное повсеместное подчинение народной школы православному духовенству представляется ныне на практике затруднительным», а потому и ограничился тем, что поставил достижение этого «целью согласованных стараний министерства народного просвещения и духовного ведомства», выразив мнение, «что при значительной потребности в народных школах, при практической невозможности, чтобы самое преподавание в них лежало исключительно на обязанности сельского духовенства, и наконец, при большом числе местностей, населенных неправославными и даже нехристианами, – оканчивающие курс в учительских семинариях найдут себе занятия, соответствующие их назначению». В заключение Комитет министров выразил пожелание, чтобы изысканы были средства к улучшению материального положения сельских священников и чтобы духовное ведомство всемерно облегчило способы к восстановлению исподволь упраздненных за последние годы самостоятельных приходов.

Такова была совокупность мер для борьбы с крамолой, проектированных Особым Совещанием и в несколько измененном виде поднесенных Комитетом министров на утверждение Государя. Из них весьма немногие были осуществлены своевременно; большую же часть опередили события, и они не вышли из области предположений.

К числу первых относятся: обнародованный в «Правительственном Вестнике» циркуляр министра внутренних дел губернаторам, объявлявший, по особому Государя Императора повелению, «что ни теперь, ни в последующее время, никаких дополнительных нарезок к крестьянским участкам не будет и быть не может», а также Высочайшее повеление о предоставлении министру народного просвещения права, впредь до утверждения нового общего устава университетов, издать инструкцию для университетской инспекции, с присовокуплением правил о даровании разных льгот, пособий и стипендий.

Между тем генерал-губернаторы широко применили чрезвычайные свои полномочия для подавления социально-революционного движения. Ими издан длинный ряд обязательных постановлений о разных предметах, состоявших более или менее в связи с этим движением, с наложением крупных денежных штрафов за их нарушение. Постановления эти установляли: строгое наблюдение за своевременной и точной пропиской видов, а в столицах – постоянное дежурство дворников; правила ношения, хранения и продажи оружия; правила о продаже легко воспламеняющихся и взрывчатых веществ, о надзоре за типографиями и т. п. Усиленные обыски и аресты производились среди лиц, заподозренных в соучастии с злоумышленниками; большая часть арестованных высылалась из Петербурга и университетских городов под надзор полиции в разные местности.

Невзирая, однако, на всю строгость преследования, а равно и на то, что некоторые из коноводов движения на юге попали в руки правосудия и понесли заслуженную кару, самое движение не только не ослабевало, но развивалось и проявлялось все с большей силой.

Главные вожаки и организаторы движения все еще ускользали от преследования и при помощи ложных имен и фальшивых паспортов, свободно разъезжали по России. В последних числах июня назначен был в Воронеже годовой съезд членов партии «Земля и Воля», мало-помалу сплотившей в одно сообщество рассеянные по всему пространству России социалистические кружки. На съезде предполагалось обсудить как цели, преследуемые «партией», так и средства и способы к их осуществлению. Большинство участников склонялось в пользу исключительно социального переворота, помимо переворота политического, а потому восставало против политических убийств, как не ведущих к цели. Но в среде сообщества выделилось несколько человек, настаивавших на политическом перевороте как на необходимом условии свободного и успешного распространения социалистических начал в русском народе. Прежде чем отправиться в Воронеж, социалисты, придерживавшиеся последнего взгляда, собрались в городе Липецке, Тамбовской губернии, и там совещались в продолжение четырех дней.

Число лиц, съехавшихся в Липецк, не превышало пятнадцати человек, мужчин и женщин, но то были самые решительные из коноводов революции, отчаянные головы, не отступавшие ни перед чем для достижения своих преступных целей. Пропаганда социализма – рассуждали они – невозможна в России при существующем образе правления, а потому следует стремиться к его ниспровержению, к ограничению самодержавной власти, к дарованию политических вольностей или к созыву народного представительства. Средством к достижению этой цели должен был служить террор, под которым заговорщики разумели убийство должностных лиц, и прежде всего цареубийство. На липецких совещаниях решено предпринять ряд покушений на Священную Особу Государя Императора. Там же выработана организация нового сообщества, выделившегося из партии «Земля и Воля» и принявшего название «Народная Воля». Три члена выбраны в так называемую «распорядительную комиссию», поставленную во главе сообщества для направления и руководства его деятельностью. Все прочие участники съезда составили «исполнительный комитет», назначением которого было организовать и совершить предположенные злодеяния.

Из Липецка члены нового сообщества отправились в Воронеж, где напрасно старались увлечь в свою организацию прочих своих товарищей. Раскол в среде партии «Земля и Воля», уже обнаружившийся на воронежском съезде, происходившем в конце июня, окончательно решен на сходке в Петербурге 15-го октября. В противоположность партии «террористов», называвшейся «Народная Воля», – народники образовали свое отдельное сообщество под именем «Черный Передел». Оба кружка завели свои печатные органы. Расходясь в средствах, они сходились в одной общей задаче – переустройство России на анархических началах – и оказывали один другому взаимную поддержку и помощь.

Проповедь социализма в народе и в образованных классах – такова была задача, которую поставили себе «народники». «Террористы» все свои усилия направили на одну цель – совершение цареубийства.

На собраниях так называемого «исполнительного комитета Народной Воли», состоявшихся в Петербурге в конце августа, решено совершить несколько покушений на жизнь императора Александра осенью 1879 году, на обратном пути Его Величества из Ливадии – где Государь по обыкновению проводил осень – в Петербург, и притом с применением к делу динамита.

Приготовления начались с сентября. «Техники» сообщества, с этой специальной целью занявшиеся изучением химии, и в частности – взрывчатых веществ, изготовляли в устроенных в Петербурге лабораториях в большом количестве динамит. Двое заговорщиков, мужчина и женщина, отправились в Одессу и там, поступив в качестве сторожа и жены его на железную дорогу, поселились в сторожевой будке на 14-й версте от Одессы и занялись подведением мины под рельсы при помощи товарищей, живших в Одессе и доставлявших им динамит. Тогда же другой заговорщик, в сопровождении женщины и двух рабочих, прибыл в гор. Александровск и поселился там близ станции железной дороги, выдавая себя за лицо, намеревавшееся выстроить в этой местности кожевенный завод. Работая ночью, они заложили под насыпью рельсового пути, на 4-й версте от станции, под глубоким оврагом, два цилиндра, наполненные динамитом, с электрическими запалами. В Москве, в 20 саженях от линии Курской железной дороги, приобретен был дом, в котором поместились, под видом хозяев, два злоумышленника, мужчина и женщина. По ночам собирались там все находившиеся в Москве или прибывшие туда члены сообщества и общими силами проводили оттуда подземный подкоп под полотно дороги. Галерея имела в основании 0, 37 сажени ширины и в высоту 0, 5 сажени. Спираль Румкорфа хранилась в доме, в сундуке, а гальваническая батарея в сарае. Под полотном на глубине двух саженей заложена была мина из динамита. Медные трубы для мины ковались в Харькове завлеченным в сообщество кузнецом. Оттуда же развозились в трех направлениях, в Одессу, Александровск и Москву, все прочие приспособления и динамит.

Все эти приготовления продолжались беспрепятственно целых три месяца, и ни одно из трех готовившихся злодеяний не было своевременно обнаружено. Когда стало известно, что Император Александр проследует обратно из Крыма в Петербург не через Одессу, а через Москву, то предупрежденные о том злоумышленники распорядились отправить оказавшийся ненужным в Одессе динамит в Москву. Лицо, везшее этот динамит, задержано 9-го ноября на станции Елисаветград. Но и это обстоятельство не повело к своевременному раскрытию ни мин под Александровском, ни московского подкопа.

Между тем Государь, выехавший из Петербурга 15-го августа через Динабург, Вильну и Гродно, прибыл в Варшаву; оттуда Его Величество ездил на свидание с германским императором в Александрово и через Брест и Одессу проехал в Ливадию, где пробыл два месяца. Из Ливадии Императрица Мария Александровна отбыла прямо в чужие края, в гор. Канн, на юге Франции, а Император 17-го ноября предпринял обратный путь в Петербург. При проезде Императорского поезда через гор. Александровск, 18-го ноября, в десять часов утра, три заговорщика, подъехав на телеге к месту, откуда начата была укладка проволоки, соединявшей спираль Румкорфа с миной под полотном железной дороги, сомкнули цепь, но взрыва не последовало. На другой день, 19-го, в 10 часов 25 минут вечера, на 4-й версте от пассажирской станции Курской железной дороги в Москве произошел взрыв, но, к счастью, не под Императорским, а под следовавшим непосредственно за ним так называемым свитским поездом. Поезд сошел с рельс, паровоз оторвался, несколько вагонов опрокинулось, но, за исключением легких поранений, несчастий с людьми не произошло.

20-го ноября, после обычного выхода с Красного крыльца в Успенский собор, Император Александр, принимая в Кремлевском дворце представителей сословий, сказал им: «Я надеюсь на ваше содействие, чтобы остановить заблуждающуюся молодежь на том пагубном пути, на который люди неблагонамеренные стараются ее завлечь. Да поможет нам в этом Бог и да дарует Он нам утешение видеть дорогое наше отечество постепенно развивающимся мирным и законным путем. Только этим путем может быть обеспечено будущее могущество России, столь же дорогое вам, как и мне».

Проведя два дня в Москве, Государь 22-го ноября благополучно возвратился в Петербург.

Попытка взорвать царский поезд вызвала новые обыски и аресты, но без успеха. Виновники преступления остались не обнаруженными. В Петербурге так называемый «исполнительный комитет» выпустил отпечатанное в тайной типографии воззвание, в котором грозил новым покушением на жизнь Монарха. Организация террористического сообщества все еще оставалась неизвестной властям. К раскрытию ее не повело и случайное задержание в Петербурге в конце ноября нескольких из принадлежавших к ней злоумышленников, у одного из которых найден план Зимнего дворца, на котором императорская столовая отмечена была крестом. В типографии сообщества стал выходить, с 6-го октября, периодический его орган, социально-революционное обозрение под заглавием: «Народная Воля». Программа «исполнительного комитета», излагавшая устройство террористической партии, ее намерения, цели и средства, в тысячах печатных экземпляров распространялась в Петербурге между единомышленниками и рассылалась во все концы России. Надежды свои возлагали заговорщики на готовившееся новое покушение, местом совершения которого должно было служить уже самое жилище Государя – Зимний дворец.

Еще в сентябре в число столяров, работавших в Зимнем дворце и помещенных в подвальном его этаже, поступил, под чужим именем и с поддельным видом, один из «распропагандированных» рабочих, принадлежавших к террористическому сообществу. В продолжение четырех месяцев он мало-помалу сносил туда динамит в свой сундук, стоявший в комнате, расположенной как раз под царской столовой, а когда динамита накопилось около трех пудов, 5-го февраля, в шесть часов вечера, т. е. в обычное время обеда Императорской семьи, воспламенив через огнепроводный шнур приспособленную к сундуку капсюль с гремучекислой ртутью, сам удалился из дворца. Несколько минут спустя последовал взрыв.

Государь находился в это время в малой фельдмаршальской зале, куда вышел навстречу принцу Александру Гессенскому и сыну его, князю болгарскому, замедление в приезде которых и было причиной того, что обед не был подан в установленный час. От сильного удара поколебались стены, разбились вдребезги стекла, газ потух во дворце. Но разрушительное действие взрыва не распространилось далее главной гауптвахты, расположенной в первом этаже, над подвальным помещением, в котором заложена была мина, и под столовой залой. Из находившихся в этой комнате занимавших в этот день караул во дворце нижних чинов лейб-гвардии Финляндского полка убито 10 и ранено 56 человек. На полу столовой оказалась лишь небольшая трещина.

На следующий день в Большой церкви Зимнего дворца в присутствии Императора и всей Царской Семьи, а также при стечении толпы придворных, высших военных и гражданских чинов происходил благодарственный молебен. Следуя в собор, Государь остановился перед офицерами Финляндского полка и в милостивых выражениях благодарил их за отличное исполнение чинами полка службы накануне, во время и после взрыва. Несмотря на страшное опустошение, произведенное в рядах караула, на обезображенные трупы товарищей, на собственные раны и увечья, уцелевшие часовые оставались все на своих местах и даже по прибытии вызванной смены от л.-гв. Преображенского полка не уступали прибывшим своих мест, пока не были сменены своим разводящим ефрейтором, который тоже был ранен при взрыве. Его Величество выразил глубокое сожаление о жертвах печального происшествия и объявил, что семьи пострадавших будут обеспечены.

Две недели спустя, 19-го февраля 1880 года, Россия праздновала двадцать пятую годовщину вступления Императора Александра II на престол. Из самых отдаленных концов ее, от всех сословий, учреждений и множества отдельных лиц неслись теплые выражения любви, признательности, верноподданнической преданности Монарху.

В Петербурге день начался исполнением нескольких музыкальных пьес на площадке перед Зимним дворцом соединенными хорами всех гвардейских полков, при громе салютационных орудий, расставленных вдоль набережной Васильевского Острова. Государь слушал это исполнение с дворцового балкона и на оглушительное «ура!» войска и народа, сняв каску, отвечал милостивыми поклонами. Вслед за этим в Белой зале Зимнего дворца состоялся прием поздравлений от военных чинов. Приняв поднесенный от гвардии образ-складень, Государь, имея возле себя Наследника Цесаревича, подозвал командиров гвардейских полков и сказал, что 25 лет тому назад покойный Император передал ему шефство над гвардейскими частями, в которых он за сорок лет перед тем сам начал службу; что еще будучи Наследником, он гордился командуемыми ими гвардейскими частями и был уверен, что они всегда отлично исполнят свое дело; что гвардия доказала это в две войны его собственного царствования: в 1863 году, при усмирении польского мятежа, и в войну 1877–1878 годов. Поблагодарив гвардию за ее ревностную и верную службу, Император Александр выразил уверенность, что, когда его не станет, гвардия так же точно будет служить и его преемнику. Обойдя затем ряды генералов и офицеров, Государь прибавил, обращаясь к последним, что уверен, что переживаемые ныне тяжкие времена пройдут, в особенности при содействии всех благонамеренных людей, к числу которых принадлежат и офицеры гвардии, в верности которых Его Величество не сомневается и вполне полагается на нее.

После благодарственного молебна, отслуженного в придворном соборе, Император принимал поздравления высших учреждений Империи. Председателем Государственного Совета, Великим Князем Константином Николаевичем, прочитан журнал заседания Совета, состоявшегося в тот же день, следующего содержания:

«Государственный Совет в чрезвычайном собрании 19-го февраля 1880 года, в торжественный день совершившегося двадцатипятилетия со дня восшествия Государя Императора на прародительский Престол, следуя сердечному влечению, признал священным долгом принести к подножию престола Его Императорского Величества верноподданническое поздравление вместе с выражением одушевляющих Совет благоговейных чувств признательности и преданности.

Государственный Совет, как ближайший участник в осуществлении предначертаний Государя по законодательству и высшему управлению, был постоянным свидетелем трудов Монарха по главным отраслям державного его дела. Совершившиеся в настоящее царствование преобразования и усовершенствования в законах, обновившие весь строй государства, являются плодами неисчерпаемой любви Его Императорского Величества к России и неусыпной заботливости его о благе вверенного ему Богом народа. Совет имел великое счастье быть призванным к обсуждению и окончательной разработке законодательных мероприятий, память о которых останется неизгладимой в летописях нашего отечества.

Наиболее важное из них – освобождение крестьян – возымело начало от лица самого Государя, развилось и созрело под непосредственным благотворным руководством Его Императорского Величества и исполнено успешно силой державной воли его, встреченной единомышленным сочувствием дворянства, при спокойствии и доверии сельского населения.

Великое, святое дело совершилось. Никому не знать и не счесть, сколько крестных знамений положено за него миллионами освобожденных людей, сколько теплых молитв вознесено к Богу, сколько горячих, радостных слез оросило русскую землю. Наименование Освободителя в благодарной памяти народной, неразрывно связанное с именем Александра II, будет навсегда красноречиво-простым свидетельством того, что прочувствовано русскими сердцами.

Дарование крестьянам прав свободных граждан и введение затем суда гласного, устного и равного для всех подданных, в связи с целым рядом других, по всем отраслям управления, узаконений и улучшений, указанных отеческой заботливостью Монарха, дали стране новую жизнь, Россия возмужала и развилась.

Не легок был путь, пройденный царственным тружеником; немало разнообразных препон дано было ему побороть. Провидению не угодно было умалить славу его деяний удалением от него той тяготы, которая, по неисповедимым путям Промысла, бывает неразлучна с трудом созидания, которая величавее проявляет дух избранников Бога и сильнее привязывает к ним сердца людей. Наряду с успехами и радостями представлялись трудности и ниспосылались печали. Но они не смущали его сердце, не ослабляли и не останавливали воли, благодеющей России.

Гордое венценосным своим Вождем, отечество с молитвой торжествует ныне двадцатипятилетие его царствования. Стекающиеся из всех концов обширной Империи, от всех сословий и обществ горячие заявления о неизменной преданности и благодарности Его Императорскому Величеству, сопровождаемые щедрыми пожертвованиями на богоугодные цели, свидетельствуют о беспредельной любви к Монарху его верноподданных, желающих добрыми делами привлечь на его главу новые благословения. Учреждение училищ, облегчение обремененных и неимущих и призрение страждущих – вполне достойное чествование Царя-Освободителя.

Бог Всемогущий да сохранит его на многие годы!»

Выслушав чтение журнала, Император произнес, обращаясь к членам Государственного Совета: «Благодарю вас, господа, за выражение ваших чувств. Благодарю вас также за ваши труды. К прискорбию моему, нет уже в живых многих из тех, которые участвовали в главных законодательных работах моего царствования. Благодарю всех ближайших сотрудников, начиная с тебя, – слова эти были обращены к Великому Князю, генерал-адмиралу, – первого моего помощника в крестьянском деле, а также всех министров, бывших и нынешних, в особенности государственного канцлера. Надеюсь, что Совет будет по-прежнему помогать мне в предстоящих еще трудах. Уповаю, что Бог нас не оставит. Молитесь вместе со мною, и Господь выведет нас из того тягостного положения, в котором мы теперь находимся. Бог да хранит всех вас!».

Вслед за Государственным Советом Император Александр принял Сенат, постановление которого, состоявшееся в торжественном общем собрании всех департаментов, прочитал министр юстиции. В акте этом Сенат помянул все великие преобразования царствования: освобождение крестьян, судебную реформу, всеобщую воинскую повинность, земские и городские учреждения, финансовые меры, преобразование государственного контроля, гласность сметы и отчеты по ее исполнению. «Преобразования, предназначенные Его Императорским Величеством в мудрой заботливости о благе отечества, – свидетельствовал Сенат, – исполнены твердой державной волей с верным сознанием действительных нужд государства. Правительствующий Сенат, веруя в великую благость Божию, сохраняющую на счастье и радость русского народа священную жизнь Его Императорского Величества, уповает, что России суждено еще долгие годы идти путем мирного развития под Августейшим и мудрым руководительством Императора Александра II. Временная потребность в принятии чрезвычайных мер к искоренению ненавистной для всей России горсти крамольников не поколебали веры Царя в преданность Престолу народа русского. Россия сильна любовью Царя к своему народу и непоколебимой преданностью народа своему Царю. Великими преобразованиями, совершенными Императором Александром II, посеяны семена умственного и нравственного развития, трудолюбия и уважения к законам, неуклонное исполнение коих есть незыблемое основание, утверждающее благоустройство, могущество и счастье народное».

На приветствие сенаторов Государь ответил: «Благодарю вас, господа, за выраженные вами чувства. Я уверен, что Правительствующий Сенат всегда, так же как в прежнем своем составе, и в настоящем его виде будет руководствоваться теми же правилами, действуя на благо и славу России. Убежден, что деятельность ваша всегда будет направлена к упрочению законного порядка. Еще раз благодарю и надеюсь, что мне и впредь придется благодарить вас за столь же добросовестное исполнение вами ваших обязанностей».

Среди бесчисленных адресов, приветствий, поздравлений представлено было Его Величеству и всеподданнейшее письмо Святейшего Синода, прочитав которое, Государь начертал собственноручно: «Благодарю искренно. Да не оставит нас Бог в теперешних трудных обстоятельствах. На Него возлагаю, как всегда, всю мою надежду! Да будет воля Его!»

1-го января 1880 года на место умершего генерал-адъютанта графа Н. Н. Игнатьева председателем Комитета Министров назначен статс-секретарь Валуев, которого в должности министра государственных имуществ заменил князь Ливен.

П. А. Валуев принадлежал к числу ближайших и довереннейших советников Императора Александра II, который часто совещался с ним по делам общегосударственного значения. В последние годы он состоял председателем нескольких высших комиссий, учрежденных с целью изыскать способы к подавлению социально-революционного движения, о котором ему неоднократно приходилось беседовать с Государем. Ввиду приближения двадцатипятилетнего юбилея царствования, Валуев находил, что правительственная мера, которая расширила бы общественное участие в делах государственных, благоприятно повлияла бы на русское общество и содействовала бы успокоению умов, возбужденных до крайности безуспешностью усилий правительства к обузданию крамолы.

Предложение П. А. Валуева было обсуждаемо в Особом Совещании под председательством самого Государя, но вследствие высказанных против него опровержений, основанных преимущественно на опасении более возмутить, чем успокоить, умы, Император решил не давать хода обсуждавшемуся предложению.

Произведенный 5-го февраля взрыв в Зимнем дворце снова поставил на очередь вопрос о решительных и действительных мерах для борьбы с крамолой. На совещании, происходившем у Государя 8-го февраля, в котором приняли участие председатель Комитета Министров, министры: Императорского Двора, военный, внутренних дел и шеф жандармов, Цесаревич выступил с предложением учредить Верховную следственную комиссию с обширным полномочием, которое не ограничивалось бы известной местностью, а распространялось бы на всю Россию. Император Александр, сначала не сочувствовавший выполнению этой мысли, усвоил ее вследствие настояний Наследника, и на другой день, 9-го февраля, объявил, что такая комиссия будет немедленно учреждена, а генерал-адъютант граф Лорис-Меликов поставлен во главе ее.

Выработать основания будущей деятельности нового учреждения и определить его полномочия Император Александр поручил Особому Совещанию под председательством статс-секретаря Валуева. Утвердив поднесенный к его подписи указ Правительствующему Сенату, Его Величество надписал на нем: «Давай Бог, в добрый час».

Указ от 12-го февраля гласил, что учреждение Верховной Распорядительной Комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия и назначение графа Лорис-Меликова ее главным начальником вызваны «твердым решением» Государя Императора «положить предел беспрерывно повторяющимся в последнее время покушениям дерзких злоумышленников поколебать в России государственный и общественный порядок»; что члены комиссии назначаются Высочайшей властью по представлению главного начальника, которому предоставляется, сверх того, право призывать в комиссию всех лиц, присутствие которых будет им признано полезным; что в видах объединения действий всех властей по охранению государственного порядка и общественного спокойствия главному начальнику комиссии предоставляются по всем делам такого рода: а) права главноначальствующего в С.-Петербурге и его окрестностях, с непосредственным подчинением ему с.-петербургского градоначальника; б) прямое ведение и направление следственных дел по государственным преступлениям в С.-Петербурге и С.-Петербургском военном округе и в) верховное направление означенных дел по всем другим местностям Империи. Далее установлялось, что все требования главного начальника Верховной распорядительной комиссии по делам об охранении государственного порядка и общественного спокойствия подлежат немедленному исполнению как местным начальством, генерал-губернаторами, губернаторами и градоначальниками, так и со стороны всех ведомств, не исключая военного; что все ведомства обязаны оказывать ему полное содействие; что он непосредственно испрашивает у Государя Императора повеления и указания, когда признает это нужным; что, независимо от того, он делает все распоряжения и принимает вообще все меры, которые признает необходимыми для охранения государственного порядка и общественного спокойствия как в С.-Петербурге, так и в других местностях Империи, с правом определять меры взыскания за неисполнение или несоблюдение этих распоряжений, а также порядок наложения взысканий; что распоряжения главного начальника и принимаемые им меры должны подлежать безусловному исполнению всеми и каждым и могут быть отменены лишь им самим или особым Высочайшим повелением. Засим упразднялась должность временного С.-Петербургского генерал-губернатора, учрежденная указом 5-го апреля 1879 года.

По представлению графа Лорис-Меликова членами Верховной Распорядительной Комиссии Всемилостивейше назначены: член Государственного Совета Победоносцев, генерал-адъютант князь Имеретинский, управляющий делами Комитета министров статс-секретарь Каханов, сенаторы Ковалевский и Шамшин, обер-прокурор Сената Марков, товарищ главноуправляющего III Отделением генерал-майор Черевин, генерал-майор Батьянов и правитель канцелярии министра внутренних дел Перфильев.

Первым шагом графа Лорис-Меликова по вступлении в должность главного начальника Верховной Распорядительной Комиссии было напечатанное в «Правительственном Вестнике» обращение «к жителям столицы». «Сознаю всю сложность предстоящей мне деятельности, – заявлял он в нем, – и не скрываю от себя лежащей на мне ответственности. Не давая места преувеличенным и поспешным ожиданиям, могу обещать лишь одно – приложить все старание и умение к тому, чтобы, с одной стороны, не допускать ни малейшего послабления и не останавливаться ни пред какими строгими мерами для наказания преступных действий, позорящих наше общество, а с другой – успокоить и оградить законные интересы его здравомыслящей части. Убежден, что встречу поддержку всех честных людей, преданных Государю и искренно любящих свою родину, подвергнувшуюся ныне столь незаслуженным испытаниям. На поддержку общества смотрю как на главную силу, могущую содействовать вместе к возобновлению правильного течения государственной жизни, от перерыва которого наиболее страдают интересы самого общества». Жители столицы, как ближайшие свидетели злодеяний террористов, приглашались отнестись спокойно и с достоинством к будущему и не смущаться злонамеренными или легкомысленными внушениями, толками и слухами. «В разумном и твердом отношении населения к настоящему тягостному положению, – так заключалось воззвание, – вижу прочный залог успеха в достижении цели, равно для всех дорогой, – восстановления потрясенного порядка и возвращения отечества на путь дальнейшего мирного преуспеяния, указанного благими предначертаниями Августейшего его вождя».

Ответом злоумышленников на эту программу было совершенное 11-го февраля, всего пять дней по ее обнародовании, покушение на жизнь графа Лорис-Меликова. Выстреливший в него из револьвера преступник дал промах, не нанеся графу никакого вреда. Преданный военному суду, он был приговорен к смертной казни через повешение, и приговор приведен в исполнение в двадцать четыре часа.

Чрезвычайные полномочия, дарованные главному начальнику Верховной Распорядительной Комиссии, требовалось согласовать с деятельностью III Отделения и с теми правами, которые были предоставлены генерал-губернаторам, постоянным и временным, в предшедшем году. Последовавшее вскоре увольнение от должности шефа жандармов, генерал-адъютанта Дрентельна, имело последствием фактическое подчинение III Отделения графу Лорис-Меликову. Но генерал-губернаторы оставались независимыми от него, а потому Император Александр возложил на Особое Совещание задачу установить единство в действиях их с действиями Комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия и разъяснить отношения их к главному ее начальнику. Членами Совещания были, под председательством графа Валуева, министры финансов, юстиции и внутренних дел и сам граф Лорис-Меликов, а в заседание, происходившее 27-го февраля, приглашены вызванные в С.-Петербург генерал-губернаторы: варшавский – Коцебу, московский – князь Долгоруков, киевский – Чертков, одесский – Тотлебен и харьковский – заменивший в этой должности Лорис-Меликова – князь Дондуков-Корсаков.

Совещание пришло к заключению, что за генерал-губернаторами следует сохранить все, принадлежащие им по общим законам и временно, особенными постановлениями предоставленные, права, с тем чтобы они поставляли в известность как министра внутренних дел, так и главного начальника Верховной Распорядительной Комиссии о всех лицах, высылаемых ими административным порядком с приведением причины высылки, а также сообщали им, со своими соображениями, все нужные сведения по делам о государственных преступлениях.

Между тем Верховная Распорядительная Комиссия приступила к делу. В первом заседании ее, 4-го марта, граф Лорис-Меликов указал на две главные ее задачи: принятие решительных мер к подавлению преступных действий анархистов и изыскание средств для уврачевания причин, породивших крамолу и поддерживающих ее. Необходимым средством к достижению этих обеих целей почиталось, прежде всего, объединение действий всех судебных и административных органов, призванных к обнаружению и преследованию преступных замыслов и действий. Как на другую причину, затрудняющую борьбу правительства с крамолой, указывалось на крайнюю медленность производства дознаний и дел о государственных преступлениях. Третий вопрос, предложенный графом на обсуждение Комиссии, было рассмотрение и точное определение двух мер, обыкновенно принимаемых против лиц, заподозренных в политической неблагонадежности: высылки и полицейского надзора. Наконец, граф обратил внимание Комиссии на то, что понятие о политической неблагонадежности допускает много степеней, разграничить которые полиция не всегда бывает в состоянии, а это влечет за собой неосмотрительность при определении административных взысканий. В заключение главный начальник предложил Комиссии заняться разработкой этих четырех вопросов, а Комиссия постановила: собрать подробные сведения как о личном составе, так и о стоимости всех органов правительственных и общественных, призванных к охранению порядка и обнаружению преступных замыслов в столице и ее окрестностях. С целью ускорения производства дознаний и дел о государственных преступлениях, Комиссия поручила своим членам рассмотреть и проверить списки арестованных, а также привести в известность всех лиц, подвергшихся административным взысканиям, высланных или отданных под надзор полиции.

В следующих заседаниях Верховная Распорядительная Комиссия приняла ряд мер, направленных, главным образом, к облегчению участи лиц, заподозренных в политической неблагонадежности, и поручила сенатору Ковалевскому, исследовав вопрос об административной высылке, установить по возможности однообразные правила по этому предмету. По представлению ее главного начальника состоялось Высочайшее повеление о решении впредь всех политических дел по личным всеподданнейшим докладам графа Лорис-Меликова или же в его присутствии – по докладам министра юстиции, а также об освобождении от полицейского надзора лиц, исправившихся в поведении и нравственности.

В начале апреля граф Лорис-Меликов представил Императору Александру пространный доклад с изложением отчета о деятельности Комиссии и взглядов, выработанных ее председателем. Указав на возложенную на него Высочайшим доверием задачу – охранить государственный порядок и общественное спокойствие и объединить направленные к тому действия всех властей, граф признавал предоставленные ему для того полномочия столь широкими, «что идти далее по этому пути – совершенно невозможно». Впечатление, произведенное указом об учреждении Верховной Распорядительной Комиссии он находил «в высшей степени благотворным», так как мера эта устрашила злоумышленников, доказав им твердое решение правительства положить во что бы то ни стало предел их покушениям и, вместе с тем, возбудила надежды благомыслящей части общества и отечества, успокоила ее, наметив решимость правительства не останавливаться на мерах внешнего свойства.

«Произведенное указом 12-го февраля впечатление, – развивал граф мысль свою, – не есть случайное и отнюдь не должно быть скоропреходящим. В этом впечатлении выразилась не только исторически выработавшаяся, заветная черта русского народа – доверие к мудрым предначертаниям своего Государя, но и упование, что тот Монарх, который верной рукой поставил Россию, в другую, страшную для нее годину, на путь процветания, столь же твердо и решительно укажет исполнителям его воли на способы к избавлению той же России от встреченных ею на том же пути искусственных преград. Такие чувства – лучший залог для будущего, и ими нельзя не дорожить. С ними не страшны для государственной власти в России ни лжеучения Запада, ни доморощенные безумцы. Но чувства эти должны быть удовлетворены, насколько это в настоящее время возможно, иначе государственная язва будет все более и более захватывать здоровые части государственного организма, тесно связанные между собой. Правительство в эпоху, переживаемую ныне Россией, должно уяснить себе разнородные явления, порождаемые общим течением государственной жизни в связи их между собой и с прошедшим государства, и отделить в них случайное от неизбежного. Только такое сознательное отношение к этим явлениям может указать на действительные средства к уврачеванию болезни».

Доклад перечислял меры, принятые в продолжение истекших трех месяцев, с целью, с одной стороны, объединить и усилить охранительную деятельность в месте пребывания Государя, а с другой – изучить разнородные причины приведения к настоящему затруднительному положению, разъяснить общественное настроение и изыскать способы к полному восстановлению порядка. То были: объединение деятельности полицейских и жандармских властей, преобразование розыскной части в столице и усиление полицейских средств, установление более быстрого движения дознаний и более внимательного к ним отношения. От всех этих мер граф Лорис-Меликов ожидал наилучших последствий и выразил намерение, в дальнейших действиях продолжать неуклонно следовать усвоенной им и Высочайше одобренной системе.

«Время особого усиления социалистических учений в Европе, – гласил доклад, – совпало с тем временем, когда общественная жизнь в России находилась в периоде великих преобразований, ознаменовавших славное царствование Вашего Величества. Учения эти находили здесь, как и везде, последователей, но число таковых не могло быть велико, и влияние их не было заметно на первых порах. Внутри государства не существовало удобного для них класса – земледельческого пролетариата, а созданная реформами жизнь занимала и во многом удовлетворяла умственные силы развитых элементов общества; подраставшее же поколение, так называемая учащаяся молодежь, не могло не помнить прежних порядков и с доверием относилось к будущему. Никогда и, может быть, нигде сила правительственной власти не выражалась блистательнее и торжественнее, как в то время, и никогда составные части русского общества не были одушевлены более сознательной приверженностью к лицу своего Монарха. Прочность такого настроения зависела от хода самых преобразований, от правильной их постановки, от урегулирования и пополнения их. При продолжительности же этого настроения законный порядок, приноровленный к потребностям времени и историческим условиям России, успел бы настолько укорениться, что предстоявшая неизбежная борьба начал порядка с народившимися лжеучениями не могла бы сопровождаться особенной опасностью для государственного строя».

«К несчастью, – продолжал доклад, – не таков был ход дела. Новые порядки создали во многих отраслях управления новое положение для представителей власти, требовавшее других знаний, других приемов деятельности, иных способностей, чем прежде. Истина эта не была достаточно усвоена и далеко не все органы власти заняли подлежащее им место. Ложно понятое назначение в общем государственном строе повело к ряду нарушений прямых обязанностей, к ряду столкновений. Неизбежные ошибки, часто увлечение, еще чаще неумение приноровиться к новым порядкам и руководить обстоятельствами и людьми – вызывали отдельные прискорбные факты, из которых стали выводиться общие заключения в невыгоду новых начал, проведенных в жизнь. Разнообразие взглядов, проявившееся в обществе, проникло и в правительственные влиятельные сферы, где также стала образовываться пародия партий, стремившихся провести в дело свои убеждения при каждом удобном случае. Затаенная борьба увлекала мнения в крайности. Одни стремились не только к урегулированию реформ, но и к упразднению их последствий. Другие стали на их сторону, защищая с одинаковой горячностью основные их начала и неизбежные недостатки. Самые умеренные попытки урегулировать действие реформ и пополнить недостатки законодательства по нетронутым отраслям управления встречались с противодействием, явным или скрытым, или оставались без движения. Такая участь постигла предуказанные Высочайшей волей вопросы первой важности, каковы: возвышение нравственного уровня нашего духовенства, реформа податная, преобразование губернских административных учреждений, установление отношений нанимателей к рабочим, дарование прав раскольникам, переустройство тюрем и многие другие. Бесчисленный ряд комиссий, бесконечные бесплодные переписки раздражали общественное мнение и не удовлетворяли никого. Все тонуло в канцеляриях, и застой этот отражался на деятельности вновь созданных учреждений».

Доклад указывал затем на неудовлетворительный ход и развитие главнейших преобразований царствования: «Крестьянское дело после кипучей деятельности первых дней вошло в общую колею, и неподвижность в улучшении слабых его сторон создало такую обособленность несовершенного крестьянского управления, которая могла казаться полезной лишь в первые дни великой реформы. Новые суды, созданные при недостаточных полицейских порядках, стали в изолированное от общего строя положение, не смягчаемое нисколько влиянием прокуратуры, далеко не усвоившей себе надлежащего значения. Личный состав судебных учреждений неосторожно критическими, а часто неприязненными отношениями к окружающим его порядкам усилил подобное же отношение к этим порядкам в других общественных слоях. Адвокатура заняла место, не понятное для простого ума, и затронула многие молчавшие до того струны. Духовенство продолжало, за редкими исключительными явлениями, коснеть в невежестве и мало-помалу лишалось и того влияния, какое имело прежде. Оно отовсюду систематически устранялось, приходы закрывались, духовные семинарии оставались прежними бурсами. Значение дворянства, как сословия, стушевалось; мало чем поддерживаемое земство, привлекшее сначала лучшие силы местного населения, не могло остаться долго на той же высоте при отсутствии средств к более широкому исполнению местных задач и при недостатке оживляющей правительственной поддержки. Городское самоуправление редко где встретило на первых же шагах сочувственное отношение администрации к своим нуждам и правам. Кроме того, общие потребности населения возрастали, а положение наших финансов расстроилось чрезвычайными военными издержками. Ценность бумажного рубля упала, ценность продуктов увеличилась, появились новые налоги. Все возбужденные такими и подобными явлениями неудовольствия, более или менее основательные разочарования, при застое насущных вопросов, указанных уже Вашим Величеством к разрешению, усиливали с каждым годом число недовольных и уменьшали устойчивость почвы под началами государственного порядка. Параллельно с этим увеличивалась рознь в действиях правительственных учреждений, призванных к охранению порядка, и влияние социальных учений зрело».

Начертав общую картину внутреннего состояния России, граф Лорис-Меликов переходил к положению учебной и воспитательной части в связи с настроением учащейся молодежи: «Народившееся за это время молодое поколение не было уже свидетелем дореформенных безобразий; точка отправления его ожиданий была уже не та, что для прежних поколений, и восприимчивость к впечатлениям окружающей жизни была сильнее. Необходима была рука твердая, но не резкая, руководимая не исключительно системой, но и известной долей сердечности, чтобы сдержать наружные проявления горячей учащейся молодежи, чтобы направить ее стремления, чтобы приготовить из нее полезных и надежных деятелей для будущего. К несчастью, в эту эпоху руководство учебным ведомством не было сопутствуемо описанными чертами, что было тем более прискорбно, что руководящая власть была вооружена новой учебной системой и новыми уставами средних учебных заведений, не имевшими за собой поддержки общественного мнения. Чтобы возбудить эту поддержку, необходима была известная мягкость приемов и форм. Противоположный способ привел к еще большему раздражению общественного мнения, и масса молодых людей, враждебно отнесшаяся к предъявленным к ней требованиям, встретила в семье и обществе не осуждение, а сочувствие. Молодые люди, не кончив научной подготовки, неприспособленные к труду и к практической деятельности, стали выбрасываться школою в жизнь и стали искать исхода в деятельности вне закона, пополняя собой ряды последователей социальных лжеучений. Семья и общество, мало знакомые, собственно говоря, с сущностью этих лжеучений и под впечатлением чувства неудовлетворенности общим ходом дел, отнеслись равнодушно к проявлениям крайних теорий. Не находя себе отпора или даже авторитетных порицателей, теории эти, схватываемые без критики и клочками, загнездились в целых кружках и начали проявляться наружу. Первые подобные проявления были признаны за болезненные наросты, а не за выражения болезни, требующей внимательного изучения и в особенности санитарных мер для сокращения ее эпидемических свойств. Сообразно сему, и меры были приняты исключительно полицейского характера: обыски, аресты, административная высылка и военный суд. Меры эти, принимавшиеся без системы, под влиянием раздражения, не излечили зла, а народили новую массу недовольных, тем более что при разрозненности и торопливости действий правительственных властей допускалось смешение всех родов и видов теорий, если они не согласовались с установленным порядком вещей, а в этом смешении часто упускались крайние анархисты». В довершение обзора доклад упоминал еще о двух фактах, влиявших на общественное неудовольствие: обнаружение судом прискорбной неправильности действий многих административных лиц и отсутствие надлежащего руководства периодической печатью.

Обращаясь к желаниям и ожиданиям, проявлявшимся в русском обществе, граф Лорис-Меликов свидетельствовал, что как те, так и другие – чрезвычайно разнообразны, истекая из личных воззрений. Одни удовольствовались бы единичными частными улучшениями, другие желают преобразований более общих, третьи хотят возврата от чрезвычайных мер к законному порядку, четвертые – облегчения тяжестей налогов, улучшения финансового управления. Жалуются на распущенный порядок разных ведомств, на чрезмерное отягощение бюджета, на недостатки духовенства, в особенности – на учебное ведомство, которое, по отзыву графа, «возбудило против себя и государственных сановников, и духовенство, и дворянство, и ученое сословие, и земство, и города; одним словом – всех, кроме лично заинтересованных в продолжении существующего направления».

Предположенные графом Лорис-Меликовым, направленные к установлению лучших порядков государственные мероприятия были следующие:

«1) Идти твердо и решительно в деле преследования злоумышленников против государственного порядка и общественного спокойствия, но не смешивать с ними людей, не участвующих в преступной социальной партии, а виновных лишь в проступках, не имеющих прямого отношения к социально-революционным проявлениям.

2) Всемерно стремиться к установлению полного единства действий всех органов правительственной власти, призванных к борьбе с преступными лжеучениями.

Сюда относятся преобразовательные мероприятия к объединению, сосредоточению и усилению деятельности разного рода полиций и направительное руководство министерства юстиции, судебных учреждений и в особенности – прокуратуры, без чего успех мероприятий полицейских затруднен.

3) С постепенным достижением указанных в предыдущих пунктах целей, стремиться к возвращению от чрезвычайных мер к законному течению дел.

4) Побудить правительственные учреждения и лица к более внимательному отношению к выразившимся насущным потребностям народа и общества и к его представителям. Нельзя не оказывать благорасположенного участия к нуждам духовенства, к заявлениям дворянства, к деятельности земства, к потребностям городов. Следует дать ход таким предположениям, кои давно уже намечены Высочайшей волей Вашего Императорского Величества и осуществление коих останавливается в канцеляриях и всякого рода комиссиях. Полезно было бы привлекать и дворянство, и земство, и города к участию в таких вопросах, которые близко касаются их местных нужд.

5) Восстановить утраченное учебным ведомством доверие всех сословий и всех слоев общества, не касаясь коренных основ учебной системы. Необходимые для этого изменения в личном составе управления учебным ведомством будут встречены величайшим сочувствием всею Россией. Без этих изменений успех принимаемых мер будет постоянно парализоваться новым наслоением вредных элементов, тревожных для настоящего и грустных для будущего».

«Направление ведомств, – так кончался доклад, – зависит преимущественно от лиц, стоящих во главе их. Задача их – быть точными исполнителями благих предначертаний Вашего Величества на счастье России и ее народов. Велика их ответственность перед потомством и глубоко должно быть сознание их в том, что они – слуги своего дела и что одна из существеннейших их целей есть привлечение сердец к источнику власти в России. В тяжкие минуты государственной жизни, подобные переживаемым ныне, они более, чем когда-либо, должны стоять на высоте своего призвания и по складу способностей, и по любви к управляемым. Без этих условий, вместе соединенных, они не могут быть достойными исполнителями воли своего Государя и приносят не пользу, а вред, грозящий усилением тех осложнений, которые привели нас к настоящему тяжелому времени».

Одобренные Императором Александром мысли, изложенные в докладе графа Лорис-Меликова, легли в основание всей его дальнейшей деятельности. Одновременно граф Толстой уволен от должностей министра народного просвещения и обер-прокурора Св. Синода и заменен в первой из них А. А. Сабуровым, во второй – К. П. Победоносцевым. Облеченный безграничным Монаршим доверием, граф Лорис-Меликов в циркуляре к генерал-губернаторам сообщил им новые начала, усвоенные правительством в борьбе с социально-революционным движением, и пригласил их сообразоваться с ними, указав на двойную цель, к коей должны быть направлены все усилия властей: неуклонное преследование злоумышленников и успокоение благонадежных общественных элементов возбуждением в них сочувствия к правительственной деятельности.

Вскоре Императорский Дом, а с ним и вся Россия, облеклись в глубокий траур. Тяжкая болезнь, которой несколько лет уже страдала Императрица Мария Александровна, вызвала еще осенью 1879 года отправление Ее Величества на зиму в гор. Канн, в южной Франции, но, чувствуя приближение смерти, Государыня пожелала возвратиться в Россию, к семье своей. 23-го января она прибыла обратно в Петербург; силы ее быстро падали; она уже не вставала с постели и 22-го мая мирно опочила. Тело усопшей Императрицы предано земле в Петропавловском соборе 28-го числа того же месяца.

Между тем, озабочиваясь применением к делу своих соображений о вреде, причиняемом медленностью в производстве и решении дел о государственных преступлениях, граф Лорис-Меликов поспешил предать военному суду несколько лиц, задержанных при обнаружении полицией в январе 1880 года трех тайных типографий в Петербурге, а также небольшого числа участников злодеяний предшедших годов.

Признания одного из главных участников террористической шайки, образовавшейся на Липецком съезде, Гольденберга, убийцы князя Крапоткина, задержанного в Харькове в октябре 1879 г., навели власти на след этого преступного сообщества и обнаружили остававшиеся дотоле неизвестными подробности покушений на цареубийство, произведенных осенью того же года в Александровске и в Москве. Расследование на месте подтвердило вполне эти показания, но не повело к разысканию и задержанию деятельнейших из террористов. Не видя острых проявлений революционной деятельности, граф Лорис-Меликов верил в успокоение умов, вызванное переменой правительственной системы даже в среде наиболее закоренелых злоумышленников, и убеждение это успел вселить и в самого Императора. 6-го августа состоялся именной Высочайший указ Правительствующему Сенату, в котором изображено: «Следя со дня учреждения Верховной Распорядительной Комиссии за мероприятиями главного начальника оной, мы убедились, что ближайшая цель учреждения Комиссии – объединение действий всех властей для борьбы с крамолой – настолько уже достигнута вполне согласными с видами нашими распоряжениями генерал-адъютанта графа Лорис-Меликова, что дальнейшие указания наши по охранению государственного порядка и общественного спокойствия могут быть приводимы в исполнение в общеустановленном законном порядке, с некоторым лишь расширением круга ведения министра внутренних дел».

В силу этих соображений, а также с целью большего на будущее время упрочения единства действий существующих органов правительственной власти закрыта была Верховная Распорядительная Комиссия с передачей дел ее в министерство внутренних дел; упразднено III Отделение Собственной Его Величества Канцелярии с передачей и его дел в ведение того же министерства и с образованием, для заведования ими в составе оного, департамента государственной полиции, впредь до возможности полного слияния высшего заведования полицией в государстве в одно учреждение упомянутого министерства; заведование корпусом жандармов возложено на министра внутренних дел, на правах шефа жандармов; ему же предоставлено завершение возбужденных Верховной Распорядительной Комиссией вопросов с правом приглашать для сего в особые совещания членов закрытой Комиссии; генерал-губернаторам и другим учреждениям и начальствующим лицам повелено относиться и впредь к министру внутренних дел, которому вверено высшее направление всех следственных по государственным преступлениям дел, на тех же основаниях, на которых таковое направление принадлежало главному начальнику Верховной Распорядительной Комиссии.

Министром внутренних дел назначен генерал-адъютант граф Лорис-Меликов; товарищем министра – ближайший его сотрудник и доверенный советник, статс-секретарь Каханов; вторым товарищем – свиты Его Императорского Величества генерал-майор Черевин. Почта, телеграф и иностранные исповедания выделены из состава министерства внутренних дел, и во главе их поставлен статс-секретарь Маков в звании министра почт и телеграфов и главноначальствующего над департаментом иностранных исповеданий.

Тотчас по вступлении в должность министра внутренних дел граф Лорис-Меликов представил на благоусмотрение Государя соображения свои о важной правительственной мере. «К числу самых правильных средств, – писал он во всеподданнейшем докладе от 11-го августа, – к поверке действий местных властей и к изучению потребностей различных частей обширной Российской Империи принадлежали в царствование в Бозе почивающего Государя Императора Николая Павловича ревизии губерний особо назначавшимися сенаторами. Ревизии эти имели всегда самые благотворные последствия и, содействуя к оживлению местной жизни, доставляли высшему правительству неоценимые материалы как для точного определения действительного положения обревизованных губерний, так и для выяснения необходимых мер к исправлению замеченных неустройств». Такие ревизии и с той же целью министр признавал крайне полезными и в настоящее время, в видах прочного охранения государственного порядка и общественного спокойствия. По мнению его, они послужили бы также к выяснению разнообразных воззрений и вообще настроения умов вне столичных центров и к пополнению современными данными имеющихся в разных ведомствах сведений по следующим, надлежащим разрешению вопросам: преобразование административных губернских учреждений сообразно потребностям времени, способы к прочному объединению полицейских властей, уяснение степени распространения социально-революционной пропаганды, изучение влияния административных высылок и проч. «Настоящая минута, – продолжал граф Лорис-Меликов, – была бы в высшей степени удобной для назначения сенаторских ревизий в шести или семи губерниях различных полос Империи. Ревизии эти были бы крайне полезны не только для ведомства министерства внутренних дел, но, без сомнения, и для других ведомств, которые могли бы так же дополнить этим путем сведения свои по многим, весьма важным предметам, как, например, по предрешенному уже Вашим Величеством вопросу о замене подушной подати. Самое назначение ревизий не может, по моему убеждению, не произвести весьма успокоительного впечатления на общество, как новое доказательство Высочайшего Вашего Величества попечения о благе народном».

Император Александр утвердил предположения министра внутренних дел, согласно коим назначены для производства ревизии сенаторы: Ковалевский – в губерниях Казанской и Костромской, впоследствии в Оренбургской и Уфимской; Мордвинов – в Тамбовской и Воронежской; Половцов – в Киевской и Черниговской; Шамшин – в Самарской и Саратовской.

Комиссия из представителей разных ведомств выработала особое наставление ревизующим сенаторам, поднесенное министром юстиции на Высочайшее утверждение. Наставление это представляло программу, широко охватывавшую все главнейшие отрасли внутреннего управления. Сенаторы приглашались подвергнуть тщательному исследованию и подробной разработке нижеследующие вопросы:

1) По ведомству министерства внутренних дел: о распространении в России социально-революционных лжеучений; об административной высылке и ее последствиях; о настроении умов крестьянского населения, в особенности по поводу слухов о новом наделении землей; об экономическом положении местного населения в связи с причинами упадка народного благосостояния и общественной нравственности; о недостатках местных по крестьянским делам учреждений и, в частности, общественного крестьянского управления; о предоставленном сельским обществам праве исключать или не принимать обратно порочных своих членов; о деятельности земских учреждений и о степени удовлетворительности личного их состава, а также о пререканиях земств с правительственными органами; о правильности применения Городового Положения; о преобразовании и объединении действий всех административных учреждений в губерниях и уездах, а равно и полицейских властей различных наименований; об отношениях Корпуса жандармов к общей полиции; о санитарных условиях городов; о положении раскольников и евреев. 2) По судебному ведомству: об отношениях прокурорского надзора к судебным и административным учреждениям; о личном и количественном его составе; о состоянии мест заключения и о надзоре за арестантами; об участии полиции в расследовании преступлений; об улучшении порядка составления списков присяжных заседателей; о степени удовлетворительности мировых судебных установлений; о присяжных поверенных и других лицах, коим предоставлено право ходатайствовать перед судом; о порядке исполнения судебных решений по гражданским делам. 3) По финансовому ведомству: о предположенном слиянии управлений акцизным сбором с казенными палатами; о тяжести и недостатках подушной подати; о причинах накопления недоимок, как постоянных, так и случайных, и о мерах к их предотвращению; об отмене акциза на соль; о положении ремесленного, фабричного и заводского населения; о техническом образовании и недостатке в технике; о влиянии сельских банков, ссудосберегательных касс и товариществ на благосостояние крестьян; о положении евреев в промышленности и торговле; о недостатках паспортной системы. 4)По ведомству государственных имуществ: о слиянии местных органов этого министерства с общими губернскими учреждениями; о недостатках существующего порядка сдачи в аренду казенных оброчных статей; о сельскохозяйственных учебных заведениях; о переселенческом движении; о привлечении земств и частных лиц к совокупной с министерством деятельности по сельскому хозяйству; о введении правильного лесного хозяйства и о мерах к охранению лесов; о взаимных отношениях сельских хозяев и рабочих; о введении минерального топлива. 5)По ведомству народного просвещения: о состоянии университетов Казанского и св. Владимира в Киеве и о взаимных отношениях попечителей учебных округов с университетскими советами; о среднем образовании вообще и, в частности, о положении реальных училищ и учительских семинарий, училищ городских и народных; о привлечении земств и городов к более деятельному участию в народном образовании. 6) По ведомству путей сообщения: о содержании и распределении бечевников и о денежных сборах с судов; о порядке заведования шоссейными дорогами; о привлечении земств и городов к устройству подъездных путей к железным дорогам и к судоходным рекам и каналам.

Осенью 1880 года ревизующие сенаторы отправились к местам своего назначения.

17-го августа Император Александр выехал из С.-Петербурга в Ливадию. Там 30-го того же месяца, в день своих именин, Его Величество пожаловал графу Лорис-Меликову орден св. Андрея Первозванного при милостивом рескрипте, в котором так выразился о его заслугах: «Настойчиво и разумно следуя в течение шести месяцев указанным мною путем к умиротворению и спокойствию общества, взволнованного дерзостью злоумышленников, вы достигли таких успешных результатов, что оказалось возможным если не вовсе отменить, то значительно смягчить действие принятых временно чрезвычайных мер, и ныне Россия может вновь спокойно выступить на путь мирного развития». В Ливадии же состоялось увольнение генерал-адъютанта Грейга от должности министра финансов и назначение на этот пост А. А. Абазы. Проведя всю осень на южном берегу Крыма, Государь возвратился в С.-Петербург 21-го ноября. Два дня спустя обнародован Высочайший указ Правительствующему Сенату, отменявший акциз на соль с 1-го января будущего 1881 года.

Между тем несколько комиссий деятельно трудились над преобразованием и улучшением разных частей управления. Одной из них поручен был пересмотр всех действующих узаконений о печати; другая занималась рассмотрением списков административно-ссыльных и поднадзорных и применением к ним новых, выработанных сенатором Ковалевским правил.

Наступил 1881 год.

В конце января граф Лорис-Меликов свидетельствовал, во всеподданнейшем докладе, о благотворных последствиях принятой правительством системы постепенного возвращения государственной жизни к правильному ее течению, удовлетворяющему, по его выражению, внутренним стремлениям благомыслящей части общества и укрепляющему временно поколебленное доверие населения к силе и прочности правительственной власти в России. Результаты эти граф приписывал ряду государственных мер, принятых со времени назначения его начальником Верховной Распорядительной Комиссии, и впоследствии – министром внутренних дел. Но, рассуждал он, в видах прочнейшего порядка следует воспользоваться наступившим успокоением умов. «Великие реформы царствования Вашего Величества, – читаем далее в докладе, – вследствие событий, обусловленных совместными с ними, но не ими вызванными проявлениями ложных социальных учений, представляются до сих пор отчасти не законченными, а отчасти не вполне согласованными между собой. Кроме того, многие первостепенной государственной важности вопросы, давно уже предуказанные Державной волей, остаются без движения в канцеляриях разных ведомств. Для окончания реформ и для разрешения стоящих на очереди вопросов в центральных управлениях имеется уже много материалов, добытых опытом прошедших лет и приуготовительными работами. Сенаторские ревизии, имеющие главной целью исследование настоящего положения провинции и местных потребностей, должны внести богатый вклад в эти материалы и уяснить местными данными то направление, какое для успеха дела необходимо будет дать предстоящим преобразовательным работам центральных учреждений; но и эти данные, при окончательной разработке их, несомненно, окажутся недостаточными без практических указаний людей, близко знакомых с местными условиями и потребностями».

Основываясь на этих соображениях, министр внутренних дел признавал, что призвание общества к участию в разработке необходимых для настоящего времени мероприятий и есть именно то средство, которое «и полезно, и необходимо для дальнейшей борьбы с крамолой». Важным и подлежащим зрелому обсуждению представлялся при этом способ осуществления этой мысли.

Граф Лорис-Меликов снова и энергически высказался против организации народного представительства в России, а почитал наиболее целесообразным порядок рассмотрения предстоявших разрешению правительства задач, уже испытанный в первые годы царствования Императора Александра II.

По его мнению, следовало остановиться на учреждении в С.-Петербурге временных подготовительных комиссий, наподобие организованных в 1859 году редакционных комиссий, с тем чтобы работы этих комиссий были подвергаемы рассмотрению, с участием лиц, взятых из среды земства и некоторых значительных городов».

1-го марта, в 12¹/₂ часов дня, Государь одобрил составленный в этом смысле проект правительственного сообщения, повелев, чтобы до напечатания его в «Правительственном Вестнике» проект был выслушан в заседании Совета Министров, созванном на 4-е марта.

Мерами снисхождения и кротости граф Лорис-Меликов надеялся образумить отуманенную социально-революционными лжеучениями молодежь, свести ее с пути преступления, примирить с правительством и обществом. Расчет этот не оправдался по отношению к закоренелым преступникам, участникам террористической шайки, присвоившей себе название «Народной Воли». Более, чем когда-либо, злодеи решились упорствовать в своих преступных замыслах и достигнуть конечной цели совершением цареубийства.

Разоблачения Гольденберга обнаружили весь личный состав этой шайки, образовывавшейся в Липецке летом 1879 года, но полицейским властям, производившим дознание, удалось задержать весьма немногих. Большинство успело скрыться от преследования, в особенности со времени ослабления его, и под вымышленными именами, с подложными видами продолжали свободно разъезжать по России. К осени 1880 года все почти члены террористического сообщества стеклись в Петербург с целью возобновить покушения на священную Особу Монарха.

В конце декабря счастливая случайность вызвала в Петербурге арест главного вожака шайки, Александра Михайлова, после чего руководство ею и направление ее преступной деятельности перешло в руки Андрея Желябова, устроителя мин под полотном железной дороги в гор. Александровске и под Каменным мостом в Петербурге. Тотчас же заговорщики приступили к деятельным приготовлениям к цареубийству.

Зимою 1880–1881 годов они имели в Петербурге несколько так называемых конспиративных квартир.

В одной из них помещалась тайная типография, печатавшая орган сообщества, социально-революционное обозрение: «Народная Воля» и другие возмутительные воззвания и листки; в другой – производились химические опыты техниками и приготовлялся по их указаниям динамит, а также вновь изобретенные одним из них разрывные метательные снаряды. Опыты с этими снарядами производились за городом, в пустынных местах. Одновременно велась усиленная пропаганда среди учащейся молодежи и в рабочих кругах, вербовались новые члены сообщества, участники готовившегося злодеяния. За всеми выездами Государя устроено было постоянное наблюдение, с целью изучения направлений, по которым Его Величество обыкновенно следовал.

При обсуждении способов совершения покушения злодеи остановились на подкопе под одну из улиц столицы и на метательных снарядах.

На общей сходке, происходившей 28-го февраля, любовница Желябова, Софья Перовская, уже принимавшая деятельное участие в предшедших покушениях на цареубийство, между прочим во взрыве под Москвой, настояла на немедленном совершении злодейского замысла. В ночь с 28-го февраля на 1-е марта заговорщики снарядили и заложили мину в подкопе под Малой Садовой и изготовили три метательных снаряда. Решено было взорвать подкоп в воскресенье 1-го марта при проезде Государя из Зимнего дворца в Михайловский манеж для присутствования при обычном воскресном разводе. Рано утром этого дня Перовская на одной из конспиративных квартир раздала по одному метательному снаряду трем юношам-фанатикам: Рысакову, Гриневецкому и Емельянову, недавно принятым в сообщество и самим вызвавшимся совершить ужасное злодейство. Главную надежду возлагали заговорщики на действие мины, к метательным же снарядам предполагали прибегнуть лишь в случае неудачи взрыва под улицей.

В субботу, 28-го февраля, Император Александр, по обыкновению говевший на первой неделе Великого поста, причастился Св. Тайн в Малой церкви Зимнего дворца вместе со всеми членами Царственной семьи своей. Утром 1-го марта Его Величество принял доклад министра внутренних дел и, позавтракав в тесном семейном кругу, отправился в закрытой карете в Михайловский манеж на развод. Когда царский экипаж выехал из дворца, все уже было готово для взрыва на Малой Садовой, а три метальщика, вооруженные снарядами, стояли на условленных местах.

Но, вопреки предположениям злодеев, Государь проследовал в манеж не по Невскому и Малой Садовой, а более прямым путем, по набережной Екатерининского канала. По окончании же развода Его Величество поехал в Михайловский дворец, где посетил Великую Княгиню Екатерину Михайловну. Наблюдавшей за этим Перовской ясно стало, что Император возвратится в Зимний дворец тем же путем, т. е. вдоль Екатерининского канала. По данному ею сигналу метальщики заняли места у решетки канала: первым, саженях в 50-ти от угла Инженерной улицы, стал Рысаков, вторым – Гриневецкий, третьим – Емельянов. Сама Перовская перешла на противоположную сторону канала и остановилась против Инженерной улицы.

Когда, в 2 часа 15 минут пополудни, Императорская карета отъехала от Михайловского дворца, Перовская, махнув платком, дала о том знать метальщикам. Государь сидел в карете один; за ним в одних санях ехал полицмейстер Дворжицкий, в других – корпуса жандармов капитан Кох и ротмистр Кулебякин. Конвой из конных казаков окружал экипаж.

Карета быстро неслась по набережной Екатерининского канала и уже миновала Рысакова, когда тот бросил под нее бомбу. Последовал страшный взрыв. Несколько человек упало; в числе их один из казаков конвоя и мастеровой мальчик – тяжело раненные. Государь приказал лейб-кучеру остановить экипаж и, выйдя из кареты, направился к месту взрыва, близ которого толпа из солдат и народа уже схватила Рысакова. На вопросы обступивших его офицеров, не ранен ли он, Император отвечал: «Слава Богу, я уцелел, но вот…», – указывая при этом на лежавших на мостовой раненых. Государь подошел затем к Рысакову и спросил его, он ли стрелял и кто он такой? Злодей отвечал утвердительно, но назвал себя вымышленным именем. «Хорош!» – молвил Император и, повернув назад, в направлении к своей карете, сделал несколько шагов по панели вдоль канала. Второй метальщик, Гриневецкий, стоявший опершись на решетку, бросил свою бомбу в ту минуту, как Император проходил мимо него, под самые ноги. Произошел второй оглушительный взрыв. Когда рассеялся дым, пораженным взорам присутствующих, как пострадавших, так и уцелевших, представилось ужасающее зрелище: обнажившиеся ноги Царственного Страдальца были раздроблены, кровь сильно струилась по ним, лицо было все в крови. «Помоги», – едва внятным голосом произнес Государь, обращаясь к лежавшему возле него тяжело раненному полковнику Дворжицкому. Когда сбежавшиеся прохожие, в их числе несколько юнкеров Павловского военного училища и матросы 8-го флотского экипажа, возвращавшиеся с караула, стали поднимать Государя, он уже потерял сознание. По распоряжению прибывшего из Михайловского дворца Великого Князя Михаила Николаевича Императора положили на сани полицмейстера и всего истекающего кровью повезли в Зимний дворец.

Государя внесли на руках в кабинет его и положили на выдвинутую посредине комнаты постель. Лейб-хирург Круглевский перевязал ему раны. Подоспевший лейб-медик Боткин прибегнул ко всем известным способам, чтобы возвратить страдальцу сознание. Голову Государя вспрыскивали водой, виски натирали эфиром, давали вдыхать ему кислород. Все напрасно. Обильное кровотечение истощило силы Царя-Мученика. На спасение его не было никакой надежды.

Скоро прибыли в Зимний дворец Цесаревич с Цесаревною и прочие члены Августейшей семьи, окружившие одр умирающего Императора. Залы дворца наполнились высшими государственными и придворными сановниками, военными и гражданскими чинами. Несметная толпа народа в немом ужасе наводняла площадь перед дворцом.

Наследник Александр Александрович приказал ввести протоиерея придворного собора, Рождественского, с запасными дарами. Государя приобщили Св. Тайн. Все присутствующие опустились на колени. Протоиерей начал читать отходную.

В 3 часа 35 минут пополудни не стало Императора Александра II.

* * *

Произносить над царствованием Императора Александра II окончательный приговор не настало еще время. Современный историк слишком близко стоит к этой достопамятной эпохе, он не может судить о ней совершенно беспристрастно на основании вполне выясненных, подробно исследованных, тщательно оцененных фактов. Но собранных и приведенных в настоящем очерке данных более чем достаточно, чтобы уяснить светлую духовную личность Государя, явившегося на русском Престоле достойным продолжателем трудов, исполнителем заветов державных своих предшественников на благо России.

В первом акте своего царствования, в манифесте, возвещавшем о вступлении на Престол, Император Александр Николаевич выразил твердую решимость исполнить виды и намерения Петра, Екатерины, Александра Благословенного и нежно им любимого, незабвенного отца. Подобно им, служение Отечеству вменял он себе в священный долг, всех своих верноподданных обнимал царской любовью и преобразовательную деятельность свою – выражаясь собственными его словами – почитал за высокий жребий, через течение событий поданный ему рукой Провидения.

Семена правды и добра, вложенные в его отзывчивую душу людьми, призванными на дело его воспитания, в особенности Жуковским, разрослись в ней пышным цветом. Возвышенному идеалу человечности Александр II остался верен до конца. Им одушевлены были его помыслы и действия, и если не все его начинания принесли ожидаемые плоды, то причина тому – присущее человеческой природе несовершенство, неподготовленность русского общества, наконец, ошибки и увлечения, заблуждения и страсти ближайших советников и сотрудников Императора, слишком полагавшегося на некоторых из них по избытку, свойственного душам возвышенным, доверия, чуждаясь всеугнетающей, всеубивающей подозрительности. Вот чем всего более объясняются недочеты и внутренней, и внешней политики этого продолжительного царствования, самый его трагический исход. Несомненно то, что Император Александр II всегда и во всем желал добра, желал искренно, – снова приводим его слова: «…видеть народ свой счастливым, просвещенным светом христианской истины и охраняемым в своем развитии твердыми законами и ненарушимым правосудием».

Чуткий ко всему, что касалось чести и достоинства Богом вверенной ему державы, Государь Александр Николаевич обнаруживал непоколебимую стойкость в тех случаях, когда ему приходилось давать отпор враждебным посягательствам на это высшее достояние России. Зато во всем прочем он, быть может, слишком часто внушение разума подчинял влечению чувства.

История не вменит ему этого в вину, потому что нет в мире большего величия, как величие нравственное. Сам Государь пал жертвой своего доброжелательства, своего доверия к людям, своего человеколюбия и кротости. Но следующие поколения уже начинают пожинать плоды его царственных подвигов. Миллионы не одних русских людей, но и родственных им по вере и племени народов свято чтут память Императора Александра II.

Сергей Спиридонович Татищев.

1) Дела и документы архивов русских и иностранных, правительственных и частных.

2) Полное Собрание Законов.

3) Annuaire diplomatique de l’Empire de Russie, 1861–1881.

4) Souvenirs de l’Imperatrice Alexandra Feodorovna, 1817–1820 (manuscrit).

5) Камер-фурьерский журнал 1818 г.

6) История царствования Императора Александра I и Россия в его время. М. И. Богданович, V, С.-Петербург, 1871.

7) Восшествие на престол Императора Николая I. Барон М. А. Корф, С.-Петербург, 1857.

8) Memoires du marechal Marmont. Duc de Royme, VIII, Paris, 1857.

9) Формулярный список Наследника Цесаревича и Великого Князя Александра Николаевича 1818–1855.

10) Сочинения В. А. Жуковского. II и VI, С.-Петербург, 1885.

11) Годы учения Императора Александра II. Сборник Императорского Русского Исторического Общества, XXX и XXXI, С.-Петербург, 1880.

12) Записки К. К. Мердера. Русская Старина, 1885 г., XLVI, XLVII, XLVIII.

13) Письма Цесаревича Александра Николаевича к его воспитателю К. К. Мердеру. Русская Старина, 1886 г., XLIX.

14) Histoire de la vie et du regne de Nicolas I, Empereur de Russie, par Paul Lacroix. IV–VIII, Paris, 1867–1873.

15) Alexandra Feodorovna, Kaiserin von Russland von A. Th. von Grimm. I und II, Leipzig und St.-Petersburg, 1866.

16) Император Николай в Св. Синоде. Н. И. Григорович, Русский Архив, 1869 г.

17) Дорожные письма Е. А. Юрьевича, во время путешествия по России с Цесаревичем Александром Николаевичем в 1837 г. Pycский Архив, 1887 г., I и II.

18) La Russie en 1839 par le Marquis de Custine. I, Paris, 1843.

19) Memoires du Prince de Metternich. VIII, Paris, 1884.

20) Souvenirs et Correspondance du Prince Emile de Sayn-Wittgenstein-Berlebourg. I, Paris, 1888.

21) Последние часы жизни Императора Николая I. С.-Петербург, 1855.

22) История образования Государственного Совета в России. Даневский, С.-Петербург, 1859.

23) История Восточной войны 1853–1856 годов. М. И. Богданович, I–IV, С.-Петербург, 1877.

24) Восточная война 1853–1856 годов. Н. Ф. Дубровин, С.-Петербург, 1878.

25) Étude diplomatique sur la guerre de Crimée. I–II, Paris, 1874.

26) Actenstücke zur Orientalischen Frage zusammengestellt von D-r I. von Jasmund. I–III, Berlin, 1855–1859.

27) Император Александр Николаевич в эпоху войны 1855 г. Русская Старина, 1883 г., XXXVII и XXXIX.

28) Переписка Императора Александра Николаевича с князем Ф. И. Паскевичем и князем М. Д. Горчаковым в 1855 г. Русская Старина, 1881 г., XXXII.

29) Une ambassade en Russie. Extrait des mémoires de Duc de Morny. Paris, 1892.

30) Aus Drei Viertel Jahrhunderten, Erinnerungen und Aufzeichnungen von Fr. Ferd. Graf von Beust. I, Stuttgart, 1887.

31) Zur Geschichte des Orientalischen Krieges 1853–1856 von Heinrich Geffcken. Berlin, 1881.

32) Граф П. Д. Киселев и его время. Заблоцкий-Десятовский, IV, С.-Петербург, 1882.

33) Собрание трактатов и конвенций профессора Ф. Ф. Мартенса. VII, С.-Петербург, 1888.

34) Preussen im Bundestage, 1851 bis 1859, herausgegeben von D-r Ritter von Poschinger. III– IV, Leipzig, 1882–1885.

35) The life of the Prince Consort, by Theodore Martin. III–V, London, 1877–1880.

36) Сборник в память двадцатипятилетия управления Министерством Иностранных Дел князем А. М. Горчаковым, 1856–1881. С.-Петербург, 1881.

37) Aus meinem Leben und aus meiner Zeit, von Ernst II, Herzog von Sachsen-Coburg-Gotha. II, Berlin, 1888.

38) Bismarckbriefe, 1844–1870. Bielefeld und Leipzig, 1880.

39) Записка князя М. Д. Горчакова о мерах в случаях восстания в Венгрии. Русская Старина, 1884 г., XLI.

40) Граф Н. Н. Муравьев-Амурский. И. П. Барсуков, I и II, Москва, 1891.

41) Фельдмаршал князь А. И. Барятинский. А. Л. Зиссерман, II, Москва, 1890.

42) Князь Александр Иванович Барятинский на Кавказе в 1859 г. М. Я. Ольшевский, Русская Старина, 1880 г., XXIX.

43) Записка Императора Александра II о Кавказе, 1860 г., сообщена А. П. Берже. Русская Старина, 1882 г., XXXVI.

44) Приказы кн. Барятинского к войскам Кавказской армии. Русская Старина, XXVII.

45) Император Александр Николаевич на Западном Кавказе в 1861 г. М. Я. Ольшевский, Русская Старина, 1884 г., XLII.

46) К истории отмены крепостного права. Русский Архив, 1884, III.

47) Записка графа С. С. Ланского. Русский Архив, 1869 г.

48) Достопамятные минуты в моей жизни. А. И. Левшин, Русский Архив, 1885 г., II.

49) Первые шаги к освобождению крестьян в России. Еленев, Русский Архив, 1886 г., II.

50) Предсмертная записка Я. И. Ростовцева о крестьянском деле. Русская Старина, 1880 г., XXVII.

51) Крестьянское дело в Главном Комитете. Русская Старина, 1884 г., XLI.

52) Материалы для истории упразднения крепостного состояния помещичьих крестьян в России. I–III, Берлин, 1861–1862.

53) Освобождение крестьян в царствование Императора Александра II, хроника деятельности Комиссии по крестьянскому делу. Н. П. Семенов, I–IV, С.-Петербург, 1889–1892.

54) Записка Я. А. Соловьева. Крестьянское дело в 1856–1859 годах. Русская Старина, 1880–1883 гг., XXVII, XXX, XXXI, XXXIII, XXXIV.

55) Письма Н. А. Милютина к Ю. Ф. Самарину и Я. А. Соловьеву. Русская Старина, 1880 г., XXXVII.

56) Речь Императора Александра II в заседании Государственного Совета, 28 января 1861 г. Русская Старина, 1880, XXVII.

57) Дневник гр. П. А. Валуева. Русская Старина, 1891, LXX, LXXI и LXXII.

58) 8 сентября 1862 г. Из воспоминаний графа Валуева. Русская Старина, 1888 г., LVII.

59) Из записок графа Толстого-Знаменского. Русский Архив, 1885 г., II.

60) Последняя польская смута, по переписке с 16 февраля 1861 г. по 15 июня 1862 г. Русская Старина, 1882 г., XXXVI и XXXVII.

61) Записка Н. В. Берга о польских заговорах и восстаниях 1831–1862. Москва, 1873.

62) Седмицы польского мятежа 1861–1864. Н. И. Павлищев, I–II, С.-Петербург, 1887.

63) Le Marquis Wielepolski, sa vie et son temps, par Henry Lisicki. I–II, Vienne, 1880.

64) 1863-й год. Собрание статей по польскому вопросу М. Н. Каткова. I–II, Москва, 1887.

65) Об отмене телесных наказаний в Российской Империи и в Царстве Польском, записка князя Н. А. Орлова. Русская Старина, 1881 г., XXXI.

66) Correspondence relating to the affairs of Poland (Blue-Book). London, 1863.

67) Documents diplomatiques sur les affaires de Pologne (Livre Jaune). Paris, 1863.

68) Ausgewählte Reden des Fürsten von Bismarck 1862–1881. I–III, Berlin, 1882.

69) Fürst Bismarck, Sein politisches Leben und Wirken von Ludwig Jahn I–IV. Berlin, 1878–1886.

70) Четыре записки графа М. Н. Муравьева о Северо-Западном крае. Русский Архив, 1885 г., II.

71) Записки графа М. Н. Муравьева о мятеже в Северо-Западной России в 1863–1865 годах. Русская Старина, 1882 и 1883 гг., ХХХVI, ХХХVII и ХХХXVIII.

72) Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского, VII, С.-Петербург, 1882.

73) М. Н. Катков и его историческая заслуга. Н. А. Любимов, С.-Петербург, 1889.

74) Die Begründung des Deutschen Reiches und Wilhelm I, von Heinrich von Sybel. I–VI, München und Leipzig, 1894.

75) Graf von Bismarck und seine Leute im Jahre 1870–1871 von Moritz Busch. Leipzig, 1878.

76) Unser Reichskanzler von Moritz Busch. Leipzig, 1884.

77) Aus dem Leben Wilhelm I von Louis Schneider. I–III, Berlin, 1888.

78) Enquête parlementaire sur les actes du Gouvernement de la Défense nationale. I, Versailes, 1872.

79) L’Empereur Alexandre II et la France le 1875. Révélations du Général Le Flô. Le Figaro, Paris, 1887.

80) Исторический обзор Туркестана и поступательного движения в него русских. Макшеев, С.-Петербург, 1890.

81) Россия и Англия в Средней Азии. Ф. Ф. Мартенс, С.-Петербург, 1879.

82) Исторический очерк деятельности военного управления в России с 1855 по 1880 гг., I–VI, С.-Петербург, 1879–1881.

83) Секретный всеподданнейший отчет по морскому ведомству с 1855 по 1880 г., С.-Петербург, 1880.

84) Обзор деятельности морского управления в России с 1855 по 1880 г., I–II, С.-Петербург, 1880.

85) Финансы России XIX столетия. История. Статистика. И. С. Блиох, I–IV, С.-Петербург, 1882.

86) Влияние железных дорог на экономическое состояние России. И. С. Блиох, I–V, С.-Петербург, 1878.

87) Государственные росписи приходов и расходов с 1862 по 1881 г.

88) Виды внешней торговли 1855 г.

89) Обзор внешней торговли России 1880 г.

90) Государственные долги России. Бржесский, С.-Петербург, 1884.

91) Всеподданнейший отчет по Министерству Путей Сообщения с 1855 по 1880 гг., С.-Петербург, 1880.

92) Краткий отчет деятельности Министерства Внутренних Дел с 1855 по 1880 гг., С.-Петербург, 1880.

93) Всеподданнейшие отчеты обер-прокурора Св. Синода с 1855 по 1881 гг.

94) Всеподданнейшие отчеты министра народного просвещения с 1855 по 1881 гг.

95) Сборник постановлений по Министерству Н. Пр., III–VII, С.-Петербург, 1876–1883.

96) Пятидесятилетие IV Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии: хроника и монография ведомства учреждений Императрицы Марии, I–II, С.-Петербург, 1878.

97) Das Staatsarchiv, Sammlung der offiziellen Actenstücke zur Geschichte der Gegenwart XXX–XXXV, Leipzig, 1876–1879.

98) Дневник Высочайшего пребывания за Дунаем, С.-Петербург, 1880.

99) Дневник пребывания Царя-Освободителя в Дунайской армии в 1877 году. Л. М. Чичагов, С.-Петербург, 1887, изд. 2-е.

100) Письма из Болгарии в 1877 г. . С. П. Боткин, С.-Петербург, 1893.

101) Полный сборник официальных телеграмм Восточной войны 1877–1878 гг., I–II, С.-Петербург, 1877–1878.

102) Граф Э. И. Тотлебен. Н. К. Шильдер, I–II, С.-Петербург, 1885–1886.

103) Le Congres de Berlin par le Baron d’Avril. Paris, 1889.

104) Болгария после Берлинского конгресса. П. А. Матвеев, С.-Петербург, 1890.

105) Обвинительные акты, отчеты о судебных заседаниях и приговоры по делам о государственных преступлениях с 1871 по 1881 гг.

106) Обзор социально-революционного движения в России, С.-Петербург, 1880.

107) Chronique du mouvement socialiste en Russie 1878–1887. St.-Petersbourg, 1890.

108) Geschichte der revolutionären Bewegungen in Russland von Alphons Thun. Leipzig, 1883.

109) Alexandre II. Détails inédits sur sa vie intime et sa mort, par Victor Laferte. Bâle-Genève-Lyon, 1882.

110) Исторический очерк военно-походной Е. И. В. канцелярии. Н. К. Шведов, С.-Петербург, 1882.

111) Северная Почта с 1862 по 1869 г.; Правительственный Вестник с 1869 по 1881 г.; Русский Инвалид и Journal de Saint-Petersbourg с 1855 по 1881 гг.