Александр I, Император Всероссийский

Александр I, Император Всероссийский, старший сын Цесаревича Павла Петровича и Великой Княгини Марии Феодоровны (принцессы Виртембергской), род. в С.-Петербурге, в Зимнем дворце, 12-го декабря 1777 года; 28-го сентября 1793 года вступил в брак с Баденской принцессой Луизой-Марией-Августой, нареченной при святом миропомазании Елисаветой Алексеевной; Наследником Цесаревичем сделался 6-го ноября 1796 года; вступил на престол 12-го марта 1801 года; скончался в Таганроге 19-го ноября 1825 года; имел двух дочерей: 1) Марию Александровну, родившуюся 8-го мая 1799 года и скончавшуюся 27-го июля 1800 года, и 2) Елисавету Александровну, род. 3-го ноября 1806 года и скончавшуюся 30-го апреля 1808 года.

Великий Князь Александр Павлович. 1777–1796

Цесаревич Александр Павлович. 1796–1801

Император Александр Первый. 1801–1825

Период первый. Эпоха преобразований. 1801–1810

Период второй. Борьба с Наполеоном. 1810–1815

Период третий. Последнее десятилетие. 1816–1825

После тревожных сентябрьских дней 1777 года, когда небывалое в летописях Петербурга наводнение грозило столице гибелью, настало для Императрицы Екатерины радостное событие. В понедельник, 12-го декабря, в девять и три четверти часа утра, Великая Княгиня Мария Феодоровна разрешилась от бремени сыном, которому дано, по желанию Императрицы, имя Александра, в честь Александра Невского, святого народного для России и для Петербурга в особенности. Династия, наконец, упрочилась, а вместе с тем для Императрицы представлялась в будущем возможность назначить себе наследника по сердцу. Крещение Александра Павловича совершено было 20-го декабря; восприемниками его были заочно Император Римский Иосиф II и король Прусский Фридрих Великий. Таким образом, будущий творец Священного Союза уже с колыбели связан был духовным родством с венценосцами Австрии и Пруссии. Затем начался целый ряд великолепных придворных и народных празднеств, данных Императрицей и ее вельможами. «До поста осталось каких-нибудь две недели, – писала в феврале 1777 года Екатерина Гримму, – и между тем у нас будет одиннадцать маскарадов, не считая обедов и ужинов, на которые я приглашена. Опасаясь умереть, я заказала вчера свою эпитафию».

С первых же дней жизни Великого Князя Александра Павловича державная бабка всецело предалась мысли воспитать продолжателя великих дел ее славного царствования, называя его в своей переписке будущим венценосцем (porteur de couronne en herbe). Признавая сына и невестку неспособными воспитать будущего русского Государя, Екатерина, как глава Императорского дома, считала свои правом и обязанностью взять на себя заботы по его воспитанию, в надежде видеть в нем впоследствии воплощение лучших своих дум и стремлений. Она лелеяла его детство, назначала ему наставников и руководила его учением, сосредоточивая на нем самую горячую нежность, заботливость и никогда не теряемый из виду династический интерес.

Александр Павлович в первые годы его младенчества был вверен попечению генеральши Софии Ивановны Бенкендорф (урожденной Левенштерн), вдове Ревельского коменданта. Выбор няни был весьма удачен. Это была жена первого камердинера Великого Князя: Прасковья Ивановна Гесслер, родом англичанка, женщина редких достоинств; она передала хорошие привычки и наклонности своему питомцу, который приобрел от нее любовь к порядку, простоте и опрятности, и навсегда сохранил к ней благоговейное уважение. Екатерина также отзывалась с большим уважением о г-же Гесслер; восхваляя в 1793 году физическое и моральное воспитание Великого Князя Александра, Императрица сказала своему секретарю Храповицкому: «Если у него родится сын и той же англичанкой так же семь лет воспитан будет, то наследие престола Российского утверждено на сто лет. Какая разность между воспитанием его и отцовским».

Екатерина приступила к делу физического воспитания своего внука во всеоружии научных знаний и опытности, и оно не оставляло желать ничего лучшего. Прежде всего Императрица позаботилась о том, чтобы закалить здоровье своего внука. «Как только господин Александр родился, – писала Екатерина в 1778 году шведскому королю Густаву III, – я взяла его на руки, и после того как его вымыли, унесли в другую комнату, где и положили на большую подушку. Его обвернули очень легко, и я не допустила чтобы его спеленали иначе как посылаемая при сем кукла. Когда это было сделано, то господина Александра положили в ту корзину, где кукла, чтобы женщина, при нем находившаяся, не имела никакого искушения его укачивать: эту корзину поставили за ширмами на канапе. Убранный таким образом господин Александр был передан генеральше Бенкендорф; в кормилицы ему была назначена жена молодца садовника из Царского Села, и после крещения своего он был перенесен на половину его матери, в назначенную для него комнату. Это – обширная комната, посреди которой расположен на четырех столбах и прикреплен к потолку балдахин, и занавесы, под которыми поставлена кровать господина Александра, окружены балюстрадой, вышиною по локоть; постель кормилицы за спинкой балдахина. Комната обширна, для того чтобы воздух в ней был лучше; балдахин посреди комнаты, против окон, для того чтобы воздух мог обращаться свободнее вокруг балдахина и занавесок. Балюстрада препятствует приближаться к постели ребенка многим особам за раз; скопление народа в комнате избегается и не зажигается более двух свечей, чтобы воздух вокруг него не был слишком душным; маленькая кровать господина Александра, так как он не знает ни люльки, ни укачивания, – железная без полога; он спит на кожаном матрасе, покрытом простыней, у него есть подушечка и легкое английское одеяло; всякие оглушительные заигрывания с ним избегаются, но в комнате всегда говорят громко, даже во время его сна. Тщательно следят, чтобы термометр в его комнате не подымался никогда свыше 14 или 15 градусов тепла. Каждый день, когда выметают в его комнате, ребенка выносят в другую комнату, а в спальне его открывают окна для возобновления воздуха; когда комната согреется, господина Александра снова приносят в его комнату. С самого рождения его приучили к ежедневному обмыванию в ванне, если он здоров… Как скоро только весною воздух сделался сносным, то сняли чепчик с головы господина Александра и вынесли его на воздух; мало-помалу приучили его сидеть на траве и на песке безразлично, и даже спать тут несколько часов в хорошую погоду, в тени, защищенный от солнца. Тогда кладут его на подушку, и он отлично отдыхает таким образом. Он не знает и не терпит на ножках чулок и на него не надевают ничего такого, что могло бы малейше стеснять его в какой-нибудь части тела. Когда ему минуло четыре месяца, то чтобы его поменьше носили на руках, я дала ему ковер… который расстилается в его комнате… здесь-то он барахтается, так что весело смотреть. Любимое платьице его, это – очень коротенькая рубашечка и маленький вязаный очень широкий жилетик; когда его выносят гулять, то сверх этого надевают на него легкое полотняное или тафтяное платьице. Он не знает простуды».

В заключение Екатерина говорит, что Александр полон, велик, здоров и очень весел, и не кричит почти никогда (il est gros, grand, bien portant et fort gai, et ne criant presque jamais).

Из этих строк очевидно, с какой любовью и заботливостью с самого рождения своего старшего внука Екатерина входила во все подробности физического воспитания Александра, направляя его самым рациональным образом.

Не долго Александр Павлович оставался одиноким без товарища.

Екатерина с нетерпением поджидала появления второго внука; «мне все равно, – говорила она, – будут ли у Александра сестры, но ему нужен младший брат». Желания Императрицы вскоре осуществились: 27-го апреля 1779 года у Марии Феодоровны родился второй сын. «Этот чудак, – писала Екатерина Гримму, – заставлял ожидать себя с половины марта и, двинувшись наконец в путь, упал на нас как град в полтора часа… но этот слабее брата и при малейшем холоде прячет нос в пеленки». В это время Екатерина задумала уже знаменитый греческий проект, и потому при крещении дано ему имя Константин. «У меня спросили, – писала по этому поводу Екатерина, – кому быть восприемником. Всего бы лучше любезнейшему другу моему Абдул-Гамиду, – отвечала я; но так как турку нельзя крестить христианина, то, по крайней мере, сделаем ему честь и назовем младенца Константином… И вот я справа с Александром, а слева с Константином».

Второй внук также поступил на ближайшее попечение бабушки и, следовательно, к нему применили тот же метод физического воспитания, как и к Александру. С тех же пор, как братья могли предаться совместно своим детским играм, они, по желанию Екатерины, остались неразлучными.

Воспитание Великого Князя Александра Императрица старалась поставить на высоту современных ей педагогических требований.

Попечителем при обоих Великих Князьях Александре и Константине Павловичах Екатерина назначила генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова. Это был ловкий, но ограниченный царедворец, весьма твердо знавший придворную науку. Отличительной чертой его характера была угодливость. По грубому выражению одного из сотрудников Салтыкова по воспитанию, Александра Павловича, Массона, его главным делом при Великих Князьях было предохранить их от сквозного ветра и засорения желудка. Наружность его была не привлекательная. Современник изображает его человеком небольшого роста, с огромной головой, невзрачным и неуклюжим, тщедушным, хворым, с постоянной гримасою на лице. Нельзя предположить, чтобы Екатерина придавала какое либо особое значение воспитательным качествам Салтыкова; выбор ее был, вероятно, вызван тем обстоятельством, что Салтыков был в милости у великокняжеской четы, заведуя их двором уже 10 лет (с 1773 года). Екатерина не могла не заметить искусства, с которым пробирался Салтыков между подводными камнями, которыми усеяна была дорога между большим и малым дворами. Говорят, что при этом случае он умел умерять выражение неудовольствия, которое ему поручалось передать, а с другой стороны – смягчал и ответы сына, докладывая о них матери так, что обе враждующие стороны оставались им довольны. Вообще Салтыкову предназначалась роль ширмы, за которой скрывалась венценосная бабушка. Притом, нельзя упустить из виду еще и то обстоятельство, что Екатерина могла положиться на эту ширму, а этим свойством Салтыкова нельзя было пренебрегать при существовавшей тогда обстановке придворной жизни.

Императрица продолжала по-прежнему лично входить во все подробности воспитания своих внуков. Это видно из подробного наставления о воспитании Великих Князей, написанного Екатериною для Салтыкова и врученного ему 13-го марта 1784 года при особом рескрипте. В этом рескрипте Императрица говорит: «Богу благодарение! Неоспоримо, что природное сложение Их Высочеств, здоровье их и качества души и ума соответствуют в полной и редкой мере принятому об них попечению. Старшему приспело уже время перейти из присмотра младенчеству сродственного, в руководство отроку отродию его приличное. Брать его по привычке и горячей любви между ними, да будет неразлучен со старшим братом, которого пример ему нужен и полезен». Затем Екатерина переходит к самому Салтыкову, мотивируя свой выбор следующим образом: «В главные приставники над воспитанием искали мы особу добронравную, поведения основанного на здравом рассудке и честности, и который с детьми умел бы обходиться приятно и ласково. Уверены мы, что вы, соединяя в себе сии качества, ревность ваша к добру и испытанную вашу честность употребите в служении, в котором по великой его важности будете руководимы единственно нами во всех случаях».

В марте 1785 года, Екатерина сообщает в следующих выражениях известие о мероприятиях своих по воспитанию внуков: «Господа Александр и Константин между тем перешли в мужские руки и в их воспитании установлены неизменные правила (leur éducation а reçu des règles immuables); но они все-таки приходят прыгать вокруг меня и мы сохраняем прежний тон, смею утверждать, что эти дети подают очень великие надежды (j’ose affirmer que ce sont des enfants de la plus grande espérance)».

Назначив верного человека главным приставником при внуках, Екатерина озаботилась приисканием способного исполнителя своих педагогических предначертаний. Выбор ее остановился на швейцарском гражданине Лагарпе; это был человек, преисполненный гуманными взглядами философов 18-го века, неподкупной честности и независимого характера.

Выбор Лагарпа состоялся при следующих обстоятельствах: в 1782 году Лагарп был избран Гриммом, чтобы сопутствовать в Италии брату фаворита Александра Дмитриевича Ланского. Ум и здравый смысл Лагарпа, по отзыву Екатерины, очаровал присутствующих и отсутствующих, и Императрица пожелала, чтобы он сопровождал порученного его попечению молодого человека до Петербурга. Путешественники прибили в Петербург в начале 1783 года и Лагарп назначен состоять кавалером при Великих Князьях; назначение его совпало с переходом их от женского надзора к мужскому. Преподавание Лагарпа началось с французского языка. 10-го июня 1784 года Лагарп представил Императрице обширную записку, как бы педагогическую исповедь, в которой изложил, какие предметы и при помощи каких пособий он может и должен преподавать Великим Князьям. Записка Лагарпа, дополняющая собою инструкцию Екатерины, и решила его судьбу. Императрица вполне одобрила записку и написала: «действительно, кто составил подобный мемуар, тот способен преподавать не только один французский язык». В следствие этого Лагарп был официально признан наставником Великих Князей с увольнением от должности кавалера.

«Провидение, по-видимому, возымело сожаление над миллионами людей, обитающих Россию», – пишет Лагарп в своих записках, отступив на этот раз от обычной скромности, – «но лишь Екатерина могла пожелать, чтобы ее внуки были воспитаны как люди».

С первых же дней появления республиканца при дворе Екатерины, он сделался задушевным другом и любимым наставником своего царственного воспитанника, проявлявшего к нему трогательную привязанность. Чувства искренней любви и благодарности к Лагарпу неизменно сохранились в сердце Александра до конца его земного поприща. – «Я вам обязан тем, что я знаю (Je vous dois le peu de ce que je sais)», писал Александр Лагарпу 16-го января 1808 года. – «Tout ce que je sais et tout ce que peut-être je vaux, c’est a M-r Laharpe que je le dois», сказал Император Александр в 1814 году, представляя Лагарпа Прусскому королю и его сыновьям. Подобный же отзыв и в ту же эпоху слышал и Михайловский-Данилевский и записал его в свой дневник: «Никто более Лагарпа, – сказал Александр, – не имел влияния на мой образ мыслей. Не было бы Лагарпа, не было бы Александра». Те же, мысли высказал Александр уже в 1796 году князю Адаму Чарторижскому, отзываясь о Лагарпе, как о человеке высоких добродетелей, истинном мудреце, строгих правил, сильного характера, которому он обязан всем, что в нем есть хорошего, всем что он знает; ему в особенности, утверждал Александр, он был обязан теми началами правды и справедливости, которые он имеет счастье носить в своем сердце, куда внедрил их его наставник. Лагарп также душевно привязался к своему даровитому ученику. По мнению его, Александр родился с самыми драгоценными задатками высоких доблестей и отличнейших дарований. «Ни для одного смертного, – сказал в 1815 году Лагарп Михайловскому-Данилевскому, – природа не была столь щедра. С самого младенчества замечал я в нем ясность и справедливость в понятиях (justesse d’idées)». Вообще и тогда еще Лагарп не мог без восхищения говорить о питомце своем.

Екатерина вполне доверяла Лагарпу и неоднократно выражала сочувствие и одобрение содержанию читанного им курса, каждый отдел которого ею тщательно просматривался. «Будьте якобинцем, республиканцем, чем вам угодно, – сказала ему однажды Екатерина, – я вижу что вы честный человек, и этого мне довольно; оставайтесь при моих внуках и ведите свое дело так же хорошо, как вели его до сих пор».

При всех своих достоинствах Лагарп не был, конечно, чужд и недостатков: он сам признавал себя идеалистом и теоретиком, знакомым более с книгами, нежели с людьми. Только впоследствии, когда, по возвращении в отечество, Лагарп столкнулся с жизнью и страстями человеческими и приобрел не достававшую ему жизненную и политическую опытность, он отказался от многих либеральных увлечений и теоретических умозаключений. В 1802 году он начал даже усматривать величайшее благо в разумном самодержавии, и в этом новом духе преподавал Александру наставления.

Современники встретили выбор главного наставника Александра не вполне сочувственно. Однажды юный Великий Князь, бросаясь на шею к Лагарпу, был осыпан пудрой с его парика – и когда Лагарп сказал: «посмотрите, любезный князь, на что вы похожи», Александр отвечал: «все равно; никто меня не осудит за то, что займу от вас». Как раз в этом и ошибся Александр. Вигель, относящийся в своих воспоминаниях вообще враждебно к преобразовательной деятельности Александра, разразился в них следующей филиппикой против Лагарпа, которая заслуживает внимания как отголосок мнения всех тогдашних приверженцев старых порядков: «Воспитание Александра, – пишет Вигель, – было одной из великих ошибок Екатерины; образование его ума поручила она женевцу Лагарпу, который, оставляя Россию, столь же мало знал ее, как в день своего прибытия и который карманную республику свою поставил образцом будущему самодержцу величайшей Империи в мире. Идеями, которые едва могут развиться и созреть в голове двадцатилетнего юноши, начинили мозг ребенка. Но не разжевавши их, можно сказать, не переваривши их, призвал он их себе на память в тот день, в который начал царствовать».

Нет сомнения, что другой современник Крылов в басне: «Воспитание льва» также намекает на неправильное воспитание Александра. Орел, воспитывая львенка, обучает его, к ужасу звериного света, вить гнезда; в заключение рассказа баснописец приводит нравоучение, что важнейшая наука для царей знать свойство своего народа и выгоды земли своей.

А. С. Стурдза, консервативный образ мыслей которого достаточно известен, высказывается более снисходительно относительно Лагарпа, величая его Аристотелем новейшего Александра; он признает за ним заслугу в том, что он внушил и глубоко внедрил в сердце своего воспитанника религиозное уважение к человеческому достоинству – качество, драгоценное для Монарха вообще – и незаменимое для самодержца. («Ce qu’il sut lui inspirer et graver profondément dans son coeur, ce fut un respect religieux pour la dignité de l’homme, qualité précieuse dans un souverain, inappreciable dans un autocrate»).

Коснувшись вкратце воспитательной роли Лагарпа, необходимо сказать несколько слов и о прочих наставниках Александра.

Законоучителем и духовником, или как значится в придворных календарях того времени: наставником в христианском законе, Императрица избрала протоиерея Андрея Афанасьевича Самборского. Он занимал эту должность с 1784 года до обручения Великого Князя в 1793 году. Прекрасный выбор Екатерины не раз подвергался осуждению. Доныне историки осуждают Самборского в том, что он не умел сообщить своему царственному ученику истинного понимания духа православной церкви; на него смотрели, как на человека светского, лишенного глубокого религиозного чувства. Обвинения эти не могут быть признаны справедливыми. Неблагоприятные отзывы о Самборском отчасти вызваны были, вероятно, отзывами Императора Александра, заметившего впоследствии относительно своих юношеских религиозных чувств следующее: «Я был, как и все мои современники, не набожен». Но этот взгляд навеян позднейшими религиозными увлечениями Императора Александра, и еще вопрос была ли эта вновь обретенная набожность полезнее государству душевного настроения юношеских годов Великого Князя. Наставления Самборского преисполнены были, напротив того, истинно христианским духом; об этом свидетельствует вся переписка Самборского, и нелицеприятный суд истории должен призвать, что законоучитель, избранный Великой Екатериной, который учил Великого Князя: «находить во всяком человеческом состоянии – своего ближнего, и тогда никого не обидите, и тогда исполнится закон Божий», – вне всякого сомнения, стоял вполне на высоте своего призвания. Поэтому, наперекор вышеупомянутому взгляду, позволительно, напротив того, утверждать, что именно благодаря влиянию Самборского окрепло религиозное чувство Александра Павловича. Недоброжелателей и завистников Самборского, конечно, смущало и то обстоятельство, что Императрица, во внимание к долголетнему пребыванию его за границей, разрешила ему носить светскую одежду и брить бороду. После этого легко было обвинять Андрея Афанасьевича в некотором умышленном отступлении от чистоты православия; к тому же этому бритому, образованному законоучителю поручено было преподавать Великим Князьям и английский язык – пример, едва ли не единственный в истории русской педагогии.

Обратимся теперь к второстепенным деятелям, призванным к участию в деле воспитания Великого Князя Александра.

Генерал-поручик Александр Яковлевич Протасов, родственник графа Александра Романовича Воронцова, состоял при Великом Князе в звании придворного кавалера, т. е. воспитателя. Он пользовался расположением Императрицы за усердное и добросовестное исполнение своих обязанностей и, вероятно, обратил на себя ее внимание, будучи еще новгородским губернатором, твердым и человеколюбивым образом действий при усмирении взбунтовавшихся в 1783 году крестьян. Массон отзывается в своих записках о Протасове крайне неуважительно, называя его «borne, mystérieux, bigot, pusillanime». Дневные записки Протасова и переписка его свидетельствуют, что отзыв Массона не может быть признан справедливым. Из записок Протасова видно, что он, как верный сын православной церкви и строгий хранитель дворянских преданий и сложившихся форм русской общественной жизни, не сходился в политических взглядах с Лагарпом; он называл его «человеком, любящим народное правление», хотя, впрочем, с честнейшими намерениями. Свободомыслие Лагарпа признавалось Протасовым опасным и вредным для Великого Князя. В одном только деле у этих двух непримиримых антагонистов проявлялось трогательное единодушие: в старании внушить Александру любовь и уважение к отцу, сблизить его с ним. Когда, в начале августа 1796 г., Протасов расстался с своим воспитанником, родители его благодарили Александра Яковлевича за то, что он возвратил им сына («Ils m’ont tous deux remercie pour leur avoir rendu leur fils»). Что же касается до нравственных добродетелей, которые Протасов старался привить Великому Князю, то едва ли между ним и Лагарпом могло существовать разногласие; строгость предъявляемых ими требований была одинакова. Не подлежит сомнению, что Протасов своими советами и внушениями неоднократно оказывал благотворное влияние на сердце и совесть Великого Князя.

Преподавателями наук были избраны: по русской словесности и истории известный писатель Михаил Никитич Муравьев, по ботанике знаменитый Паллас, по физике академик Крафт, по математике полковник Массон. Заботы Екатерины о воспитании Александра не ограничились выбором наставников и сочинением известного наставления. Она сама взяла перо в руки, чтобы создать полезную для внуков детскую библиотеку. Таким образом появилась «Бабушкина азбука», которая и составила библиотеку Великих Князей Александра и Константина Павловичей. Азбука заключает в себе повести и беседы, пословицы и поговорки, сказку о царевиче Фивее; кроме того, в ней занимает выдающееся место изложение событий русской истории от начала Российского государства до первого нашествия татар на Россию (с 862 по 1224 год). Предназначая свой труд для назидания внуков, Императрица изложила события в таком виде, чтобы они действовали благотворно на воображение детей и служили для них примерами.

Приготовляясь на исходе 1786 года к путешествию в Новороссию и в Крым, Екатерина намеревалась взять с собой обоих внуков: Александра и Константина, чтобы познакомить их с Россией. Цесаревич и Великая Княгиня Мария Феодоровна оскорбились этим намерением и в почтительном письме просили оставить Великих Князей в Петербурге. Екатерина отвечала: «Дети ваши принадлежат вам, но в то же время они принадлежат и мне, принадлежат и государству. С самого раннего детства их я поставила себе в обязанность и удовольствие окружать их нежнейшими заботами. Вы говорили мне часто и устно, и письменно, что мои заботы о них вы считаете настоящим счастьем для своих детей и что не могло случиться для них ничего более счастливого. Я нежно люблю их. Вот как я рассуждала: вдали от вас для меня будет утешением иметь их при себе. Из пяти трое (т. е. все дочери) остаются с вами; неужели одна я, на старости лет, в продолжение шести месяцев, буду лишена удовольствия иметь возле себя кого-нибудь из своего семейства?» Царственная бабушка осталась непреклонной и отъезд Великих Князей был решен бесповоротно. Но злой рок распорядился иначе: Великий Князь Константин заболел корью и 7-го января 1787 года, Екатерина должна была выехать из Петербурга одна. Однако, к концу путешествия, Императрица вытребовала к себе обоих внуков в Москву; отъезд Их Высочеств из Царского Села состоялся 22-го мая.

Любопытно проследить за это время начавшуюся уже ранее детскую переписку Александра и Константина с державной бабушкой; она, за немногими исключениями, велась на русском языке. Достаточно одного беглого обзора ее, чтобы убедиться, насколько в этих письмах ярко обрисовываются будущие особенности характера обоих Великих Князей. Первые записочки Александра к державной бабушке относятся к самым ранним годам его детства; затем переписка обоих Великих Князей длилась в продолжение всего путешествия Императрицы в Крым. Сравнивая между собой письма Александра и Константина, нельзя не обратить внимания на заключительные слова их. Александр пишет: «Я люблю вас всем сердцем и душою. Целую ваши ручки и ножки (иногда прибавлялось и маленький пальчик), ваш нижайший внук Александр». Константин придает окончанию своих писем совершенно иной оборот; всякие нежности отсутствуют; он пишет: «Я пребываю ваш, бабушка, покорнейший внук Константин». Во французских письмах замечается тот же характер. Константин пишет: «Je suis, avec respect, votre tres obéissant petit fils». Александр же оканчивает свои нежные послания бабушке следующим образом: «Je baise vos mains et vos pieds. Votre tres humble et tres obéissant petit fils».

С 1790 года Екатерина была озабочена приисканием подходящей невесты для Великого Князя Александра Павловича. Доверенным лицом Императрицы по этому важному делу был будущий государственный канцлер граф Николай Петрович Румянцов. Окончательно выбор ее остановился на дочери маркграфа Баденского Луизе-Августе. 30-го октября 1792 года принцесса прибыла в Петербург в сопровождении младшей сестры Фредерики-Доротеи. «L’aînée plus on la voit et plus elle plait», писала Екатерина Румянцеву; Великий Князь Александр оказался того же мнения. По замечанию Протасова, невеста, для него избранная, как нарочно для него создана. 9-го мая 1793 года состоялось миропомазание 14-летней принцессы Луизы, которая наречена Великой Княжной Елисаветой Алексеевной. 10-го мая последовало обручение с Великим Князем Александром Павловичем, а 28-го сентября того же года – бракосочетание. «C’est Psyche unie a l’Amour», замечает восторженно Екатерина в своей переписке.

В дневных записках своих Протасов 15-го ноября 1792 года записал следующее: «Мой воспитанник – честный человек, прямой христианин, доброты души его нет конца, телесные доброты его всем известны. Невеста, ему избранная, как нарочно для него создана. Если Александр Павлович имеет некоторые слабости, яко то – праздность, медленность и лень, имею надежду, что хорошие его качества переработают отчасти его недостатки… Если вперед при нем будет хороший человек, не сомневаюсь нимало, чтоб он еще лучше сделался».

Нельзя не пожалеть, что Императрица несколько поспешила с браком 16-летнего внука; вредные последствия этого преждевременного шага не замедлили отозваться на не окончившем еще свое воспитание юноше. Любопытно проследить по запискам Протасова замеченные им, по этому случаю, в своем воспитаннике в разное время перемены.

«Александр Павлович отстал нечувствительно от всякого рода упражнений; пребывание его у невесты и забавы отвлекли его высочество от всякого прочного умствования… он прилепился к детским мелочам, а паче военным… подражал брату, шалил непрестанно с прислужниками в своем кабинете весьма непристойно… Причина сему – ранняя женитьба и что уверили его высочество, будто уже можно располагать самому собою… его высочество, совершенно отстав от упражнений, назначенных с учителями, упражнялся с ружьем и в прочих мелочах… Сколько ни твердил я до окончания сего года, что праздность есть источник всех злых дел, а между тем лень и нерадение совершенный делают ему вред. Вот как», заключает Протасов, «к сожалению моему окончился 16-й год и наступил 17-й».

В переписке А. Я. Протасова с графом А. Р. Воронцовым встречаются по этому же предмету еще более резкие отзывы огорченного положением дел воспитателя.

Хотя Екатерина и была, по-видимому, полновластной распорядительницей воспитания Великого Князя Александра, но она не имела возможности совершенно отстранить от него влияние родителя. Императрица предвидела это неизбежное зло уже вскоре после рождения внука, и в 1778 году писала Гримму: «Во всяком случае из него выйдет отличный малый. Боюсь за него только в одном отношении, но об этом скажу вам на словах. Домекайте (à bon nez salut)». Предвидение Екатерины, к сожалению, оправдалось вполне. Со вступлением Александра в юношеский возраст, отцовское влияние неизбежным образом усилилось и внесло новые противоречия в дело воспитания. «Le père prend toujours plus d’ascendant sur les fils», – пишет Протасов в 1796 году.

Для верной оценки характера Александра, каким он проявился впоследствии, во время его самодержавства, нельзя упустить из вида указанное выше обстоятельство и должно принять в соображение, что ему суждено было провести детство и юность между двумя противоположными полюсами: гениальной бабкой и гатчинской кордегардией. Привязанности Александра мучительным образом делились между Екатериной и его родителями. Ему приходилось угождать то одной, то другой стороне и беспрестанно согласовать несхожие вкусы, скрывая, по необходимости, свои чувства. Влияние этих впечатлений можно проследить и в характере Александра Павловича; ему никогда не удалось отрешиться, во всех своих начинаниях, от некоторой присущей ему двуличности и скрытности, соединенных с недоверием вообще к людям, – недостатки, развившиеся под влиянием обстановки, среди которой он возмужал. Таким образом в уме Александра постепенно вкоренялась двойственность в делах и в мыслях, которая преследовала его затем в продолжение всей его жизни.

Гатчинская кордегардия привила Александру еще другое зло: увлечение фронтом, солдатской выправкой, парадоманией. Усмотрев в выправке существенную сторону военного дела и свыкнувшись с подобным взглядом, он впоследствии перещеголял в этом искусстве даже брата Константина, которого нельзя, однако, заподозрить в равнодушии к этой, излюбленной им уже с детства, специальности. В 1817 году Цесаревич Константин Павлович писал генерал-адъютанту Сипягину: «Ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь… я более 20-ти лет служу и могу правду сказать, даже во время покойного Государя был из первых офицеров, а ныне так премудрено, что и не найдешься».

Великий Князь Александр, совместно с братом, ежегодно все более и более привлекались Цесаревичем к экзерцициям гатчинских войск. «Должен сознаться, – писал Александр Лагарпу 27-го октября 1795 года, – что, к сожалению, прошлое лето мало доставило мне времени для занятий. Главным развлечением служили слишком частые маневры, учения и парады в Павловске, ибо вместо одного раза в неделю, как мы ездили в предыдущие годы, мы бывали до трех, а иногда и до четырех раз в это лето, а по вторникам и пятницам по обыкновению; сочтите, что оставалось». В следующем затем году фронтовые занятия Великого Князя еще более расширились, окончательно отвлекая его от всяких научных занятий. «Нынешним летом могу действительно сказать, – писал Александр Лагарпу 13-го октября 1796 года, – что я служил, ибо, представьте себе, каждый день, в 6 часов утра, мы должны были ездить в Павловск и оставаться там до первого часа, а часто даже и после обеда, не исключая воскресных и праздничных дней, с тою разницей, что в эти дни мы имели время возвращаться в Царское Село к обедне».

Служба при гатчинских войсках причинила Александру еще одно зло: она вызвала глухоту левого уха. «Я в молодости стоял близ батареи, – рассказывал Император Александр в 1818 году, – от сильного гула пушек лишился слуха в левом ухе». Эти слова Государя тогда же записанные очевидцем флигель адъютантом Михайловским-Данилевским, доказывают несправедливость того известия, по которому виновницей глухоты Александра Павловича является будто бы, Екатерина, желавшая приучить внука еще в младенчестве к игрушечным выстрелам и вызвавшая этой неосторожностью повреждение в неокрепшем еще слуховом нерве будущего Императора.

Протасов в своей переписке упоминает впервые о глухоте Александра Павловича в письме от 18-го мая 1794 года и замечает, что он упорно отказывается от совета докторов Рожерсона и Бека, уклоняется вместе с тем от всякого пользования лекарствами.

Что же это были за гатчинские войска, в которых Александр научился уму-разуму «по нашему, по-гатчински», и олицетворявшие собой как бы государство в государстве. Екатерина всегда опасалась для своих внуков неправильной постановки военного обучения: «понеже все касательно службы, – писала Императрица, вероятно, Н. И. Салтыкову, – не есть и быть не может детской игрушкой». Но в действительности обстоятельства сложились иначе. По какому-то необъяснимому недоразумению или упущению, Екатерина с 1782 года допустила постепенное сформирование и усиление гатчинских войск, образованных из всех трех родов оружия, и таким образом, среди российской армии, могли, на законном оснований, появиться какие-то обособленные войска, устроенные по прусскому образцу и походившие на карикатуру уже отживших свое время Фридриховских порядков. Организация, обмундирование и обучение гатчинцев не имели ничего общего с порядками, существовавшими в правительственных российских войсках. В 1796 году гатчинские войска состояли уже из шести батальонов пехоты, егерской роты, четырех кавалерийских полков (жандармского, драгунского, гусарского и казачьего) и пешей, и конной артиллерии. Всего, по списку 6-го ноября 1796 года, в них числилось 2399 человек (в том числе 19 штаб- и 109 обер-офицеров).

Личный состав гатчинских войск был более чем плачевный. Один из современников отзывается о Гатчинских офицерах следующим нелестным образом: «Это были по большей части люди грубые, совсем не образованные, сор нашей армии: выгнанные из полков за дурное поведение, пьянство или трусость, эти люди находили убежище в гатчинских батальонах и там добровольно, обратясь в машины, без всякого неудовольствия переносили всякий день от Наследника брань, а может быть, иногда и побои. Между сими подлыми людьми были и чрезвычайно злые. Из гатчинских болот своих они смотрели с завистью на счастливцев, кои смело и гордо шли по дороге почестей. Когда, наконец, счастье им также улыбнулось, они закипели местью: разъезжая по полкам, везде искали жертв, делали неприятности всем, кто отличался богатством, приятною наружностью или воспитанием, а потом на них доносили». Из этой среды более всех приобрел впоследствии известность своей лютостью бывший прусский гусар Федор Иванович Линденер. При воцарении Павел произвел его в генерал-майоры и назначил инспектором кавалерии. В кавалерийских полках долго помнили его имя; он сотнями считал людей, коих далось ему погубить. Ростопчин, в своей переписке, отозвался о Линдере в 1794 году в следующих нелестных выражениях: «Пошлая личность, надутая самолюбием (plat personnage, bouffi d’amour propre), выдвинутая вперед минутной прихотью Великого Князя. Этот человек очень опасен, будучи подозрителен и недоверчив, тогда как властелин легковерен и вспыльчив».

Другой выдающийся герой среди этой своеобразной школы раболепства и самовластия был Алексей Андреевич Аракчеев, сделавшийся, по истинно роковой случайности, еще до воцарения Павла близким человеком гуманного воспитанника Лагарпа. По отзыву того же современника, «Аракчеев возмужал среди людей отверженных, презираемых, покорных, хотя завистливых и недовольных, среди малой гвардий, которая должна была впоследствии осрамить, измучить и унизить настоящую старую гвардию».

Но всем этим не ограничилось растлевающее влияние гатчинской атмосферы. Независимо от военной выправки «по нашему, по-гатчински», как выражался в то время юный Великий Князь, ему приходилось еще слышать при малом дворе резкое осуждение правления Екатерины и нередко также наставления далеко не гуманного свойства. Так, например, однажды, по поводу кровавых событий французской революции, Павел сказал своим сыновьям: «Вы видите, мои дети, что с людьми следует обращаться, как с собаками». Подобные нравоучения, конечно, весьма мало согласовались, или, лучше сказать, совсем расходились с наставлениями Екатерины и Лагарпа и невольно водворяли смуту в неустановившемся еще миросозерцании Александра. Стоит припомнить следующий рассказ. Однажды, в 1792 году, Великий Князь Александр вступил с некоторыми лицами в рассуждение о правах человека. На сделанный ему вопрос, откуда он почерпнул эти сведения, Александр признался, что Императрица («sa bonne maman», как он ее называл) прочла с ним французскую конституцию, разъяснив ему все статьи ее, равно как и причины французской революции.

Рассмотрим теперь, к каким политическим взглядам и убеждениям привели Великого Князя Александра воспитание и ненормальная семейная обстановка. Ответ на этот вопрос могут дать несколько свидетельств несомненной исторической достоверности, ясность и определенность которых не оставляет желать ничего лучшего.

Обратимся к главнейшему из них, рисующему без всякой утайки, самыми яркими красками мировоззрение и нравственное душевное настроение внука Екатерины. Это письмо Великого Князя Александра к другу своему, Виктору Павловичу Кочубею, от 10-го мая 1796 года. При чтении этого любопытного письма прежде всего поражает отрицательное, почти враждебное отношение Александра к правительственной системе своей державной бабки, с которой он в сущности был еще весьма мало знаком, не будучи к тому же еще способен, по молодости лет и по своей неопытности, должным образом оценить необыкновенный гений этой государыни. «В наших делах, – пишет Великий Князь, – господствует неимоверный беспорядок; грабеж со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, и Империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления, это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения». Впоследствии Александр отнесся с большой справедливостью к памяти Екатерины II. Он сказал: «Catherine était pleine de prudence et d’esprit. C’était une grande femme dont la mémoire vit a jamais dans l’histoire de Russie». Но зато Александр усмотрел в Екатерине новые недостатки: «Quant au développement moral elle était au même point que son siècle… Nous étions philosophes et la divine essence du christianisme se dérobait a nos regards».

Не менее резки и беспощадны отзывы Александра относительно государственных и придворных деятелей того времени. Вот в каких выражениях он характеризует двор и ближайших сотрудников своей бабки: «Придворная жизнь не для меня создана. Каждый день страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места». Вся эта безотрадная, по мнению Александра, обстановка, привела его к решению отречься от предстоящего в будущем высокого жребия и поселиться с женой на берегах Рейна, где Великий Князь предназначил себе жить спокойно частным человеком.

В таком же духе и почти в тех же выражениях Александр еще ранее писал и Лагарпу (21-го февраля 1796 года): «Как часто я вспоминаю о вас и обо всем, что вы мне говорили, когда мы были вместе! Но это не могло изменить принятого мною решения отказаться со временем от занимаемого мной звания. Оно с каждым днем становится для меня все более невыносимым, по всему тому, что делается вокруг меня. Непостижимо, что происходит: все грабят, почти не встречаешь честного человека; это ужасно». (Tout le monde pille, on ne rencontre presque pas d’honnête homme; c’est affreux).

Не меньшего внимания заслуживают откровенные беседы 19-летнего Александра с князем Адамом Чарторижским весной 1796 года в Таврическом саду и в Царском Селе. Эти беседы юного политического мечтателя свидетельствуют, что Александр придерживался в то время самых крайних политических воззрений и сочувствовал несчастьям Польши. Великий Князь сознался, что, не разделяя правил и воззрений кабинета и двора, он далеко не одобряет политики своей бабки, основные начала которой кажутся ему заслуживающими порицания, что он оплакивал падение Польши.

Впечатление, произведенное на Чарторижского этим разговором было чрезвычайно сильно: «Он не знал, во сне ли это он слышал или наяву». Александр показался ему необыкновенным существом, посланным Провидением для блага человечества и Польши; с этой минуты он почувствовал к нему безграничную привязанность. Так началась эта дружба, продолжавшаяся с некоторыми колебаниями около 30-ти лет. Со времени первой встречи в Таврическом саду, откровенные политические беседы Александра с князем Чарторижским не прерывались и сопровождались нескончаемыми прениями. Польскому магнату приходилось даже не раз умерять крайность убеждений, высказываемых в пылу увлечения юным мечтателем. Между прочим, Александр утверждал, что наследственность престола – установление несправедливое и нелепое, что верховную власть должен даровать не случай рождения, а приговор всей нации, которая сумеет избрать способнейшего к управлению государством. Чарторижский упорно оспаривал эту наивную политическую ересь и кончил тем, что сказал Великому Князю, что на этот раз, по крайней мере, Россия от этого ничего не выиграла бы, ибо она лишилась бы того, кто всех достойнее верховной власти. Замечательно, что много лет спустя, а именно в 1807 году, в Тильзите, Наполеону пришлось выдержать подобный же спор с Императором Александром. Вспоминая об этом на острове св. Елены, Наполеон рассказывал в 1816 году следующее: «Croira-t-on jamais ce que j’ai eu a débattre avec lui? Il me soutenait que l’hérédité était un abus dans la souveraineté et j’ai du passer plus d’une heure et user toute mon eloquence et ma logique a lui prouver que cette hérédité était le repos et le bonheur des peuples».

Когда настал 1796 год, царствование Екатерины склонялось к своему концу. Тридцать три года оно изливало славу и блеск на Россию; Великая Императрица мудро довершала и совершенствовала то, что создано и начато было Великим Петром. Одно только ложилось тяжелым бременем на душу Екатерины; она не могла думать без страха о том, что Империя, выдвинутая ею столь быстро на путь благоденствия, славы и образованности, останется после нее без всяких гарантий прочного развития Екатерининских начинаний.

Уже с 1780 года заметно было, что отношения Екатерины к Цесаревичу Павлу Петровичу сделались крайне натянутыми. После одной беседы с Цесаревичем, Екатерина заметила: «вижу, в какие руки попадет Империя после моей смерти! Из нас сделают провинцию, зависящую от Пруссии. Жаль, если бы моя смерть, подобно смерти Императрицы Елисаветы, сопровождалась бы изменением всей системы русской политики».

Екатерина вовсе не была жестокой, бессердечной матерью, какой многие писатели склонны ее нам изобразить; но она отлично знала своего сына; предвидела пагубное его царствование и намеревалась предотвратить беду, заставив Цесаревича отречься от престола и уступить его Великому Князю Александру; устранение Павла Петровича от престола являлось в ее глазах государственной необходимостью. Затруднения, с которыми сопряжен был, без всякого сомнения, столь смелый правительственный шаг, не могли остановить Государыню. «На этом свете, – писала Екатерина, – препятствия созданы для того, чтобы достойные люди их уничтожали и тем умножали свою репутацию; вот назначение препятствий». К тому же, обстоятельства благоприятствовали новому перевороту, задуманному Екатериной. В то время не существовало закона, который в точности устанавливал бы порядок престолонаследия. Закон Петра Великого 1722 года сохранял еще полную силу, а по этому закону правительствующие Государи российского престола имели право назначить своим наследником кого им будет угодно, по собственному благоусмотрению, не стесняясь старинным правом первородства, а в случае, если назначенный уже наследником окажется не способным, отрешить его от престола. Дневник Храповицкого может служить доказательством, что в 1787 году (20-го августа) вопрос о престолонаследии уже настолько созрел в уме Императрицы, что она приступила к историческому изучению его, читала «Правду воли монаршей» и входила с секретарем своим в рассуждение о том, что причиной несчастий Царевича Алексея Петровича было ложное мнение, будто старшему сыну принадлежит престол.

Всего труднее было приготовить к подобному перевороту Великого Князя Александра Павловича и заручиться его согласием, не возмущая его сыновних чувств. Зная любовь и доверие, с которыми Александр относился к Лагарпу, Екатерина решилась воспользоваться содействием его в столь щекотливом деле. Действительно, не подлежит сомнению, что Лагарп был единственный человек, который мог взять на себя подобное поручение и разрешить его с полным успехом, при том, конечно, условии, если бы сочувствовал намерениям Императрицы. Через три недели после брака Великого Князя Александра, 18-го октября 1793 года, Екатерина призвала к себе Лагарпа, чтобы сообщить ему свое намерение и с его помощью приготовить внука к мысли о будущем его возвышении. Но честный, неподкупный республиканец не был расположен разыграть роль, предназначенную ему, как он пишет, в деле избавления России от будущего Тиверия; он был даже возмущен до глубины души предстоящей насильственной мерой. Разговор с Екатериной, продолжавшийся два часа, обратился для Лагарпа, по собственному его призванию, в величайшую нравственную пытку; все усилия его были направлены к тому, чтобы воспрепятствовать Императрице открыть задуманный ею план и вместе с тем отклонить от нее всякое подозрение в том, что он проник в ее тайну.

Лагарп не ограничился, однако, этим пассивным сопротивлением. Он употребил все усилия, чтобы внушить своему воспитаннику любовь и уважение к отцу и решился даже предостеречь Павла, несмотря на то, что Цесаревич в течение трех лет не говорил с ним ни слова и упорно отворачивался при встречах. Это намерение честного республиканца удалось ему выполнить только в 1795 году, в Гатчине. Во время происшедшей здесь беседы, Лагарп, между прочим, убеждал Цесаревича иметь к сыновьям полное доверие, сделаться другом их и всегда обращаться к ним прямо. Павел оценил по достоинству бескорыстный поступок Лагарпа, подарил ему во время бала свои перчатки и до гроба сохранил об этом разговоре доброе воспоминание.

Когда Екатерина убедилась, что Лагарп не только не намерен содействовать, но даже склонен оказать противодействие намерению ее назначить Александра наследником взамен Павла, она решилась уволить его от занятий с внуком и отпустить за границу. Это была истинная причина его преждевременного удаления из России, а вовсе не свойственный ему либеральный образ мыслей, на который обыкновенно указывают историки. Великий Князь Александр и после брака продолжал предначертанные Императрицею занятия с любимым наставником. В 1794 году, во время одной из лекций, Салтыков вызвал внезапно Лагарпа и объявил ему волю Государыни, что так как Александр Павлович вступил в брак, а Константин Павлович определен в военную службу, то занятия с Великими Князьями должны прекратиться с концом текущего года. Великий Князь тотчас догадался в чем дело и сказал Лагарпу, желавшему скрыть испытанное огорчение: «Не думайте, чтоб я не замечал, что уже давно замышляют против вас что-то недоброе, нас хотят разлучить, потому что знают всю мою привязанность, все мое доверие к вам». Говоря это, он бросился к нему на шею. Протасов по поводу увольнения Лагарпа пишет 30-го ноября 1794 года, что Великий Князь «а fait quelques demonstrations pour le retenir», ho Александру Яковлевичу казалось: «que dans le fond de l’âme il n’en était pas fâché».

Летом 1795 года Лагарп был уже в Швейцарии.

Испытав неудачу в своих переговорах с Лагарпом, Императрица попыталась найти себе союзника в лице Великой княгини Марии Феодоровны, но встретила, конечно, со стороны невестки не менее упорный отказ. В июле 1796 года, вскоре после рождения в Царском Селе Великого Князя Николая Павловича, Императрица сообщила Марии Феодоровне бумагу, в которой предлагалось Великой Княгине потребовать от Цесаревича отречения от своих прав на престол в пользу Великого Князя Александра Павловича, приглашая вместе с тем Марию Феодоровну скрепить этот акт своей подписью. Великая Княгиня, преисполненная чувствами искреннего негодования, отказалась подписать требуемую бумагу. На этом пока остановилось это дело.

Вскоре последовали, однако, события, которые побудили Императрицу вступить в личные объяснения по этому вопросу с Великим Князем Александром.

13-го августа 1796 года прибыл в Петербург шведский король Густав IV. Среди нескончаемых празднеств начались переговоры по поводу предположенного брака его с Великою Княжною Александрой Павловной; наконец, казалось, что все препятствия устранены и 11-го сентября должно было иметь место в Зимнем дворце обручение. Официально двор был приглашен только к балу. Но в последнюю минуту вероисповедный вопрос и упрямство Густава IV все расстроили. Двор собрался, и пребывал в тщетном ожидании грядущих событий. Король отказался явиться. Когда же князю Зубову пришлось, наконец, доложить Императрице, что предположенное обручение не может состояться, она не могла выговорить ни одного слова. Екатерина почувствовала впервые легкий припадок паралича. Оскорбление, нанесенное в этот плачевный день самолюбию Императрицы, должно было отразиться пагубным образом на здоров Государыни, возбудив в душе ее мрачные предчувствия. Это обстоятельство побудило, вероятно, Екатерину подумать об ускорении своих намерений относительно изменения порядка престолонаследия.

Оправившись несколько от испытанной тревоги, Екатерина имела по этому поводу, 16-го сентября, разговор с Великим Князем Александром. Спрашивается, каким образом отнесся юный Великий Князь к сообщениям своей бабки? На это дает ответ письмо Александра, от 24-го сентября 1796 года, уцелевшее в бумагах князя Зубова. Вот точный перевод этого любопытного исторического документа:

«Ваше Императорское Величество!

Я никогда не буду в состоянии достаточно выразить свою благодарность за то доверие, которым Ваше Величество соблаговолили почтить меня, и за ту доброту, с которой изволили дать собственноручное пояснение к остальным бумагам. Я надеюсь, что Ваше Величество убедитесь, по усердию моему заслужить неоцененное благоволение ваше, что я вполне чувствую все значение оказанной милости. Действительно, даже своей кровью я не в состоянии отплатить за все то, что вы соблаговолили уже и еще желаете сделать для меня.

Эти бумаги с полною очевидностью подтверждают все соображения, которые Вашему Величеству благоугодно было недавно сообщить мне, и которые, если мне позволено будет высказать это, как нельзя более справедливы.

Еще раз повергая к стопам Вашего Императорского Величества чувства моей живейшей благодарности, осмеливаюсь быть с глубочайшим благоговением и самою неизменною преданностью,

Вашего Императорского Величества, всенижайший, всепокорнейший подданный и внук Александр».

Несмотря, однако, на категорические выражения этого письма, позволительно думать, что видимое согласие Великого Князя принять престол из рук своей державной бабки не было искренним. Это был только своего рода политический маневр, известный, может быть, даже Цесаревичу Павлу Петровичу. На эту мысль наводит следующее обстоятельство. Существует письмо Великого Князя Александра Павловича Алексею Андреевичу Аракчееву, от 23-го сентября 1796 года, касающееся служебных дел гатчинских войск, но замечательное тем, что Александр присваивает отцу своему титул Его Императорского Величества, и это при жизни Екатерины. К тому же, не следует забывать, что письмо это помечено 23-м сентября, следовательно написано накануне вышеприведенного письма Великого Князя Императрице Екатерине. Но как бы то ни было, одно не подлежит, кажется, сомнению, что Александр твердо решил поступить наперекор выраженной ему воле Императрицы и сохранить за отцом право наследства.

Современник слышал даже по этому поводу от Александра следующие достопамятные слова: «Если верно, что хотят посягнуть на права отца моего, то я сумею уклониться от такой несправедливости. Мы с женой спасемся в Америке, будем там свободны и счастливы и про нас больше не услышат». «Трогательное излияние молодой и чистой души», замечает тот же современник.

Вообще мечты, занимавшие в то время ум Александра, увлекали его совершенно на другой путь, чем тот, который предначертала и готовила ему Екатерина. Стоит припомнить, что писал Великий Князь В. П. Кочубею, чтобы уяснить себе тогдашнее его миросозерцание. Он сознавался своему другу, что он не рожден для того высокого сана, который предопределен ему в будущем «и от которого, – пишет Александр, – я дал себе клятву отказаться тем или другим способом». Лагарпу же Великий Князь писал: «я охотно уступлю свое звание за ферму подле вашей».

Между тем Екатерина готовилась всенародно объявить свое решение. Тайна из Зимнего дворца давно уже проникла в общество и не трудно било отгадать, кого Екатерина желала видеть своим преемником. В Петербурге начали распространяться слухи, что 24-го ноября, в день тезоименитства Императрицы, а по другим известиям 1-го января 1797 года последуют важные перемены. Екатерина готовила манифест о назначении Великого Князя Александра наследником престола. Сохранилось предание, что бумаги по этому предмету были подписаны важнейшими государственными сановниками. Называли Безбородко, Суворова, Румянцева-Задунайского, князя Зубова, митрополита Гавриила и других. Тогда же, без сомнения, праздность Александра, на которую жаловался Протасов, прекратилась бы навсегда. Ему предоставили бы, без сомнения, определенный круг государственных занятий, к коим Екатерина признавала невозможным допустить Павла ради его характера и политических воззрений… Но Провидение рассудило иначе.

Утром 5-го ноября 1796 года Великий Князь Александр, по обыкновению, гулял по набережной и встретил дорогой князя Константина Чарторижского. Подойдя к дому, занимаемому Чарторижскими, к ним присоединился князь Адам, и они втроем беседовали на улице, когда прибежал скороход, сообщивший Великому Князю, что граф Салтыков требует его немедленно к себе. Александр поспешил в Зимний дворец, ничего не подозревая о причине этого вызова. Оказалось, что Императрица Екатерина была смертельно поражена параличом. Великий Князь немедленно поручил Ф. В. Ростопчину отправиться в Гатчину, чтобы известить Цесаревича о безнадежном состоянии Императрицы; но князь Платон Зубов успел уже предупредить намерение Великого Князя, отправив с этим поручением своего брата, Николая Зубова.

Между тем Цесаревич провел день 5-го ноября обычным образом. Утром Павел Петрович катался в санях; затем в 11 часов он прошел в манеж, где одному из батальонов его войск произведено было обычным порядком ученье и вахтпарад. В первом часу Их Высочества со свитой отправились на гатчинскую мельницу к обеденному столу. Возвращаясь во дворец, Цесаревич узнал о прибытии в Гатчину графа Зубова. Рассказывают, что Павел Петрович обратился тогда к Великой Княгине со словами: «ma chère, nous sommes perdus!» Он думал, что граф приехал его арестовать и отвезти в замок Лоде, о чем давно ходили слухи. Когда же он узнал настоящую причину появления Зубова, то быстрый переход от страха к радости подействовал пагубным образом на нервы Павла Петровича. Кутайсов выразил впоследствии сожаление, что не пустил Великому Князю немедленно кровь.

Цесаревич не замедлил тотчас же выехать в Петербург. В Софии он встретил Ростопчина, посланного Великим Князем Александром; расспросив его подробно о происшествии этого дня, Цесаревич приказал ему следовать за собой. Проехав Чесменский дворец, Павел вышел из кареты и обратился к Ростопчину с известными словами, «J’ai vécu 42 ans. Dieu m’а soutenu; peut-être me donnera-t-il la force et la raison pour supporter l’état auquel il me destine. Espérons tout de sa bonté».

Вечером, в девятом часу, Цесаревич с Великой Княгиней Марией Феодоровной прибыли в Зимний дворец, наполненный людьми всякого звания, объятыми страхом и любопытством, ожидавшими с трепетом кончины Екатерины. У всех была одна дума: что теперь настанет пора, когда и подышать свободно не удастся. Великие Князья Александр и Константин встретили родителя в гатчинских мундирах своих батальонов. «Прием, ему сделанный, – пишет Ростопчин, – был уже в лице Государя, а не Наследника». Хотя Екатерина еще дышала, но чувствовалась уже близость новой злополучной эры.

Цесаревич посетил умирающую Императрицу и, поговорив несколько с медиками, прошел с Великой Княгиней и в угольный кабинет и туда призывал или тех, с которыми хотел разговаривать, или кому хотел передать приказание. Здесь же Цесаревич принимал Аракчеева, прискакавшего по его приказанию вслед за ним из Гатчины. «Смотри, Алексей Андреевич – сказал ему Павел Петрович – служи мне верно, как и прежде». Затем, призвав Великого Князя Александра Павловича и после лестного отзыва об Аракчееве, сложив их руки вместе, прибавил: «Будьте друзьями и помогайте мне». Александр, видя воротник Аракчеева забрызганным грязным снегом от скорой езды, и узнав, что он выехал из Гатчины в одном мундире, не имея с собой никаких вещей, повел его к себе и дал ему собственную рубашку. Начиная с этого рокового часа, грубая и тусклая фигура Аракчеева делается историческим лицом и заслоняет собой личность Александра.

Вероятно, вслед за приездом Цесаревича, при посредстве графа Безбородко, посвященного Екатериной в дело о престолонаследии, таинственные бумаги, касавшиеся Павла, перешли в его руки. По некоторым известиям, князь Зубов играл также роль при передаче этих бумаг Цесаревичу или же при указании места, где они хранились. Но как бы то ни было, во всяком случае вполне достоверно, что еще при жизни Екатерины Цесаревич приказал собрать и запечатать бумаги, находящиеся в кабинете, и, как сказано в камер-фурьерском журнале: «Сам начав собирать оные прежде всех».

Крепкий организм Екатерины продолжал еще бороться со смертью до вечера 6-го ноября; наконец в три четверти десятого часа страдания великой Государыни окончились, после мучительной агонии, продолжавшейся 36 часов без перерыва. «Российское солнце погасло», – пишет Шишков в своих записках. Павел первый был Императором.

Не теряя ни минуты, новый Государь приказал тотчас все приготовить к присяге; в двенадцатом часу последовал выход Их Величеств в придворную церковь. Здесь генерал-прокурор граф Самойлов прочел манифест, извещавший о кончине Императрицы и о вступлении на наследственный прародительский престол Императора Павла Петровича. Наследником объявлен Государь Цесаревич Великий Князь Александр Павлович. По прочтении манифеста началась присяга; после Императрицы Марии Феодоровны присягал Цесаревич Александр и все прочие Высочайшие и знатные особы. Церемония присяги и поздравления окончилась в два часа по полуночи, и в заключение отслужена еще панихида при теле усопшей Императрицы.

В эту же ночь князь Петр Михайлович Волконский встретил у ворот Зимнего дворца Наследника, который в сопровождении Аракчеева расставлял новые пестрые будки и часовых. Праздные дни Александра Павловича кончились, занятия явились, но явилось вместе с тем другое зло; теперь Великому Князю предстояло терять все время на исполнение обязанностей унтер-офицера, как он сам справедливо выразился, оценивая впоследствии свою деятельность в царствовании Императора Павла.

На другое утро, 7-го ноября, в девятом часу Император Павел совершил верховый выезд по городу, в сопровождении Цесаревича Александра, а в одиннадцатом часу присутствовал при первом вахтпараде или разводе; с этого дня вахтпарад приобрел на многие годы значение важного государственного дела. При пароле Государь ежедневно отдавал Цесаревичу Александру Павловичу приказы, содержание которых причиняло многим нечаянные радости, но еще чаще незаслуженную печаль. Приказы подписывались Цесаревичем и скреплялись Аракчеевым.

Приказом от 7-го ноября Александр Павлович назначен полковником в Семеновский полк, а полковник Аракчеев – комендантом города Петербурга и в Преображенский полк. На следующий день, 8-го ноября, Аракчеев произведен в генерал-майоры и пожалован кавалером св. Анны 1-й степени. Отныне гатчинский капрал, по отзыву Ростопчина, взялся смирять высокомерие екатерининских вельмож и при первом же вахтпараде гвардейцам пришлось ознакомиться с прелестями его цветистой речи, услышав из уст его незнакомое для них поощрение, выраженное гнусливым голосом в грозных словах: «что же вы, ракалии, не маршируете! Вперед – марш».

С какими чувствами Аракчеев относился вообще к Екатерининским преданиям, можно судить по следующему любопытному рассказу, сохранившемуся в записках Михайловского-Данилевского. Император Павел неоднократно поручал Аракчееву инспектирование войск по России. При смотре екатеринославского гренадерского полка Аракчеев назвал громогласно знамена этого полка, прославившегося в прошлых войнах своей храбростью, «Екатерининскими юпками».

10-го ноября гатчинские войска, вызванные в Петербург, торжественно вступили в столицу. Военная церемония окончилась неожиданным распоряжением о включении их в состав полков лейб-гвардии. Впечатление, произведенное среди гвардии этим повелением, было потрясающее. «На всех напало какое-то уныние, – пишет тогдашний гвардеец, граф Комаровский. – Иначе и быть не могло, ибо эти новые товарищи были не только без всякого воспитания, но многие из них развратного поведения; некоторые даже ходили по кабакам, так что гвардейские наши солдаты гнушались быть у них под командой».

Таким образом, новое царствование с первых же дней сделалось отрицанием предыдущего. Наступила новая эпоха в русской истории. «Называли ее, – как выразился Ф. П. Лубяновский, – где как требовалось: торжественно и громогласно возрождением; в приятельской беседе, осторожно и вполголоса – царством власти, силы и страха; в тайне между четырех глаз – затмением свыше». Началась беспощадная ломка всего, созданного для России гением Екатерины. «Вообще сказать можно», писал граф А. Р. Воронцов, «был хаос совершенный».

Мысль о грозящем России упадке в следствие непрестанных войн и полном беспорядке в делах внутреннего управления Империи никогда не покидала Павла во все время царствования Екатерины. Поэтому он немедленно и с превеликим усердием принялся за подвиг «исцеления» России. В одно мгновение все сразу переменилось, и через сутки по воцарении Павла кто бы за неделю до того уехал, по возвращении ничего бы не узнал. А. С. Шишков свидетельствует, что в один час все так переменилось, что казалось настал иной век, иная жизнь, иное бытие. «Отжили мы добрые дни, кому дадут покой?» говорили в народе, когда распространилась весть о кончине Императрицы. Народное предчувствие не обманулось. «Кроткое и славное Екатеринино царствование, тридцать четыре года продолжавшееся, так всех усыпило, что, казалось, оно, как бы какому благому и бессмертному божеству порученное, никогда не кончится. Страшная весть о смерти ее, не предупрежденная никакой угрожающею опасностью, вдруг разнеслась и поразила сперва столицу, а потом и всю обширную Россию». (Записки адмирала А. С. Шишкова).

Пышный, великолепный двор Екатерины преобразился в огромную кордегардию. От появления гатчинских любимцев в Зимнем дворце, по меткому замечанию Державина, «тотчас все прияло новый вид, зашумели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по завоеванию города, ворвались в покой везде военные люди с великим шумом». Другой современник, князь Федор Николаевич Голицын, пишет, что дворец как будто обратился весь в казармы: «внутренние бекеты, беспрестанно входящие и выходящие офицеры с повелениями, с приказами, особливо поутру. Стуку их сапог, шпор и тростей, все сие представляло совсем новую картину, к которой мы не привыкли. Тут уже тотчас было приметно, сколь Государь страстно любил все военное, а особливо точность и аккуратность в движениях, следуя отчасти правилам Фредерика, короля Прусского».

Немедленно все пружины установившегося государственного строя были вывернуты, столкнуты со своих мест, и Россия вскоре приведена в хаотическое состояние. Прежде всего была объявлена беспощадная война круглым шляпам, отложным воротникам, фракам, жилетам и сапогам с отворотами. Затем появилась новая уродливая и неудобная форма для русского воинства. «Эта одежда и Богу угодна, и вам хороша», говорил Павел, приветствуя вновь обмундированных по прусскому образцу чинов своей армии.

По событиям, сопровождавшим первый день воцарения Павла, можно было предугадать последующие резкие перемены в государственном строе России и готовиться к необычайным зрелищам. Но Павел сумел даже удивить своих приверженцев утонченными проявлениями злобы против истекшего с 1762 года тридцатилетия. 19-го ноября вынуто тело «бывшего Императора» Петра III, погребенного в 1762 году в Александро-Невской лавре, и переложено в новый, великолепный гроб. 25-го ноября Император Павел короновал покойного родителя собственноручно, возложив на гроб Императорскую корону. Но этим загробным апофеозом чествование памяти Петра III не ограничилось. 2-го декабря жителям Петербурга представилось необыкновенное зрелище, которое еще недавно не приснилось бы самому смелому воображению: из Невского монастыря, при 18-градусном морозе, потянулась в Зимний дворец печальная процессия с останками Петра III, а за гробом шествовали пешком в глубоком трауре Их Величества и Их Высочества. По прибытии во дворец гроб Петра III был внесен в залу и поставлен на катафалке в особо устроенном великолепном Castrum doloris, рядом с гробом Императрицы Екатерины. Затем, 5-го декабря, оба гроба одновременно перевезены в Петропавловский собор, где в тот же день последовало отпевание. Останки Петра III и Екатерины II были преданы земле в Петропавловском соборе только 18-го декабря 1796 года, после панихиды, в присутствии Их Величеств и всей Императорской Фамилии.

Тревожно и грустно взирал Александр на эту церемонию двойных похорон. Мечтатель, юноша с романическими идеями, одушевленный какой-то неопределенной филантропией, сознательно уклонившийся от активной политической роли, предназначенной ему Екатериной, очутился подавленный ужасом у подножия трона, бессильный помочь и лишенный возможности отойти. Началась трагическая пора его истинно многострадальной жизни.

Перемены продолжали идти с неимоверной быстротой; они совершались не годами, не месяцами, а часами. Всякий мог почитать себя ежеминутно накануне гибели или быстрого возвышения. Более тридцати лет продолжавшееся славное царствование Екатерины приучило русских почитать себя в Европе. «Вдруг, – пишет очевидец эпохи возрождения России, – мы переброшены в самую глубину Азии и должны трепетать перед восточным владыкой, одетым однако же в мундир прусского покроя, с претензиями на новейшую французскую любезность и рыцарский дух средних веков: Версаль, Иерусалим и Берлин были его девизом, и таким образом всю строгость военной дисциплины и феодальное самоуправие умел он соединить в себе с необузданной властью ханской и прихотливым деспотизмом французского дореволюционного правительства» (Записки Вигеля, «Русский Архив» 1891 года).

Император Павел чрезвычайно спешил со своей коронацией; вероятно, он вспомнил совет, некогда данный Фридрихом Великим Петру III, не откладывать коронование как средство более упрочить себя на престоле, но совет, недостаточно оцененный в то время его другом и почитателем. Поэтому Павел выбрал для этого торжества самое неблагоприятное время года, весеннюю распутицу, и заранее возвестил о предстоящем торжестве верноподданных манифестом, последовавшим 18-го декабря 1796 года, в день окончательного погребения Екатерины II и Петра III.

28-го марта 1797 года, в Вербное воскресенье, последовал торжественный въезд Императора Павла в Москву, по улицам, покрытым еще снегом. Мороз был настолько чувствителен, что многих из придворных чинов, ехавших согласно церемониалу верхом, приходилось снимать с лошадей совершенно окоченевшими. Император ехал один, а несколько позади его следовали Великие Князья Александр и Константин. Государь почти постоянно держал в руке шляпу, чтобы приветствовать ею толпу, видимо этим довольную; но особенное внимание обращал на себя Цесаревич Александр, которого красота и приветливое лицо всех пленили.

Коронация совершилась 5-го апреля, в день Светлого Воскресенья. По окончании священнодействия Император, стоя, во всеуслышание прочитал фамильный акт о престолонаследии. По прочтении акта Император через царские врата вошел в алтарь и положил его на св. престол в нарочно устроенный серебряный ковчег и повелел хранить его там на все будущие времена.

Торжество коронации ознаменовано было щедрой раздачей чинов, орденов и крестьян (более 82000 душ). Но, вместе с тем, в тот же день появился манифест, свидетельствующий о заботливом отношении Императора Павла к крестьянскому сословию; в нем возвещалось о трехдневной работе крестьян в пользу помещика и о не принуждении крестьян к работе в воскресные дни. Кроме того, 5-го апреля изданы были еще два важных узаконения: учреждение об Императорской фамилии и установление о российских Императорских орденах.

Император Павел расстался с Москвой 3-го мая и предпринял поездку по России, в которой участвовали также Цесаревич Александр и Великий Князь Константин. На этот раз осчастливлены были царским посещением: Смоленск, Могилев, Минск, Вильно, Гродно, Митава, Рига и Нарва. 2-го июня Павел Петрович возвратился через Гатчину в Павловск.

В следующем 1798 году Цесаревич с братом также сопровождали Императора Павла в новом путешествии по России, предпринятом 5-го мая. Сперва остановились в Москве, где происходили большие маневры войск, собранных здесь под начальством фельдмаршала графа И. П. Салтыкова, о которых один из участников этих военных упражнений отозвался следующим образом: «Они были скудны в стратегии, жалки в тактике и никуда негодны в практике».

16-го мая Государь с Великими Князьями выехал из Москвы и через Владимир, Нижний Новгород прибыл 24-го мая в Казань, где оставался шесть дней. Полковник Л. Н. Энгельгард, командовавший Уфимским полком, пишет в своих записках по поводу «ревю», назначенного в Казани: «все шли с трепетом; я более ужасался, чем идя на штурм Праги». Из Казани Император Павел возвратился в Петербург кратчайшим путем, на Ярославль, минуя Москву.

Любопытно проследить теперь, какие мысли возбудило в Цесаревиче Александре Павловиче новое царствование. Это всего лучше видно из письма к Лагарпу из Гатчины, от 27-го сентября 1797 года, которое должен был передать знаменитому швейцарцу один из друзей Цесаревича, Николай Николаевич Новосильцов. Вместе с тем он должен был воспользоваться при личном свидании советами Лагарпа по вопросу, который в то время особенно озабочивал Цесаревича. В этом письме Александр выражает надежду со временем устроить судьбу России на новых основаниях и уже по достижении этой великой цели кончить жизнь частным человеком. Этот исторический документ имеет первостепенную важность и несомненное значение для характеристики будущего Императора, и, ввиду непоявления его доселе в печати, должен быть воспроизведен здесь в переводе в полном объеме:

«Наконец-то я могу свободно насладиться возможностью побеседовать с вами, мой дорогой друг», – пишет Александр, – «как уже давно не пользовался я этим счастьем. Письмо это вам передаст Новосильцов; он едет с исключительной целью повидать вас и спросить ваших советов и указаний в деле чрезвычайной важности – об обеспечении блага России при условии введения в ней свободной конституции (constitution libre). Не устрашайтесь теми опасностями, к которым может повести подобная попытка; способ, которым мы хотим осуществить ее, значительно устраняет их. Чтобы вы могли лучше понять меня, я должен возвратиться назад.

Вам известны различные злоупотребления, царившие при покойной Императрице; они лишь увеличивались по мере того, как ее здоровье и силы, нравственные и физические, стали слабеть. Наконец в минувшем ноябре она покончила свое земное поприще. Я не буду распространяться о всеобщей скорби и сожалениях, вызванных ее кончиною, и которые, к несчастью, усиливаются теперь ежедневно. Мой отец, по вступлении на престол, захотел преобразовать все решительно. Его первые шаги были блестящи, но последующие события не соответствовали им. Все сразу перевернуто вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком сильной степени, лишь увеличился еще более.

Военные почти все свое время теряют исключительно на парадах. Во всем прочем решительно нет никакого строго определенного плана. Сегодня приказывают то, что через месяц будет уже отменено. Доводов никаких не допускается, разве уж тогда, когда все зло совершилось. Наконец, чтоб сказать одним словом, благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами: существует только неограниченная власть, которая все творит шиворот-навыворот. Невозможно перечислить все те безрассудства, которые совершились здесь; прибавьте к этому строгость, лишенную малейшей справедливости, немалую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; заслуги здесь ни при чем. Одним словом, моя несчастная родина находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены. Вот картина современной России, и судите по ней, насколько должно страдать мое сердце. Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера, решительно не имея никакой возможности отдаться своим научным занятиям, составлявшим мое любимое времяпрепровождение; я сделался теперь самым несчастным человеком.

Вам известны мои мысли, клонившиеся к тому, чтобы покинуть свою родину. В настоящее время я не предвижу ни малейшей возможности к приведению их в исполнение, и затем несчастное положение моего отечества заставляет меня придать своим мыслям иное направление. Мне думалось, что если когда либо придет и мой черед царствовать, то, вместо добровольного изгнания себя, я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках каких либо безумцев. Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законной властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена и нация избрала бы своих представителей. Вот в чем заключается моя мысль.

Я поделился ею с людьми просвещенными, со своей стороны, много думавшими об этом. Всего-навсего нас только четверо, а именно: Новосильцов, граф Строганов, молодой князь Чарторижский, мой адъютант, выдающийся молодой человек, и я.

Мы намереваемся в течение настоящего царствования поручить перевести на русский язык столько полезных книг, как это только окажется возможным, но выходить в печати будут только те из них, печатание которых окажется возможным, а остальные мы прибережем для будущего; таким образом, по мере возможности, положим начало распространению знания и просвещению умов. Но когда придет мой черед, тогда нужно будет стараться, само собой разумеется, постепенно, образовать народное представительство, которое, должным образом руководимое, составило бы свободную конституцию (constitution libre), после чего моя власть совершенно прекратилась бы, и я, если Провидение покровительствовало бы нашей работе, удалился бы куда либо и жил бы счастливый и довольный, видя процветание своей родины и наслаждаясь им. Вот каковы мои мысли, мой дорогой друг. Теперь мы посылаем к вам г-на Новосильцова, чтобы получить ваше одобрение относительно всего вышесказанного и просить ваших указаний. А как бы я был счастлив, если б явилась возможность иметь вас тогда подле себя! Сколько пользы могли бы вы принести нам – но это мечта, которой я даже не смею предаваться. Мы будем даже достаточно счастливы и тем, если вы не откажетесь передать нам ваши советы через г-на Новосильцова, который, в свою очередь, может сообщить вам множество сведений на словах. Это отличный молодой человек, и притом очень образованный и особенно хорошо знающий свое отечество; я поручаю его вашему вниманию, мой дорогой друг.

Ему поручено, с вашей стороны, об очень многом расспросить вас, в особенности о роде того образования (le genre d’instruction), который вы считаете наиболее удобным для прививки и его дальнейшего распространения, и которое притом просветило бы умы в кратчайший промежуток времени. Вопрос этот имеет громадное значение, и без разрешения его немыслимо приступить к делу. В настоящее время мы очень заняты устройством перевода на русский язык возможно большего количества полезных книг, но предприятие наше не может подвигаться так быстро, как это было бы желательно; всего труднее подыскать людей, способных исполнить эти переводы. Я надеюсь, дорогой друг, что вы одобрите наши предположения и поможете нам вашими советами, которые будут нам крайне полезны. Я предоставляю г-ну Новосильцову сообщить вам много других подробностей на словах. Дай только Бог, чтобы мы когда либо могли достигнуть нашей цели – даровать России свободу и сохранить ее от поползновений деспотизма и тирании. Вот мое единственное желание, и я охотно посвящу все свои труды и всю свою жизнь этой цели, столь дорогой для меня.

Прощайте, мой дорогой и истинный друг; если бы мне пришлось вновь увидеть вас, я был бы на верху блаженства. А пока верьте самой чистосердечной привязанности и преданности, которыми одушевлен в отношении к вам ваш верный друг».

Письмо от 27-го сентября не нуждается в комментариях; в этой откровенной политической исповеди уже всецело выступает образ друга человечества, того филантропического Александра, убеждения которого впоследствии нередко смущали не одного практического государственного деятеля. В одном только отношении рассуждения Александра резко отличаются от мечтаний его во время Екатерининского царствования. Правление отца побуждает его отказаться от высказанного им ранее намерения отречься от престола и жить частным человеком на берегах Рейна или в Швейцарии; новая обстановка, вызванная смертью Императрицы, дает его мыслям другое направление.

Близкий друг Александра, князь Адам Чарторижский, повествуя о событиях того времени, называет незрелые политические рассуждения Великого Князя: «divagations politiques»; по его мнению, они соответствовали взглядам воспитанника 1789 года, который желает повсюду видеть республики и признает эту форму правления как единственную соответствующую желаниям и правам человека. Князь Адам поясняет свои рассуждения еще следующим любопытным рассказом. Вскоре после коронации Императора Павла Цесаревич поручил Чарторижскому составить проект манифеста, который предполагалось обнародовать в день вступления Александра на престол. В этом манифесте выяснились неудобства образа правления, существовавшего дотоле в России, и выгоды, сопряженные с новым порядком вещей, который Александр намеревался ввести в Империю; выяснялись также благодеяния, связанные с водворением свободы и справедливости, которыми пользовалась бы впредь Россия, по устранении стеснений, препятствующих развитию ее благоденствия; наконец, объявлялась решимость Александра, по совершении этого возвышенного подвига, сложить с себя власть, дабы тот, кто будет признан наиболее ее достойным, мог бы упрочить и усовершенствовать начатое им великое дело. Александр остался чрезвычайно довольным работой князя Адама, сумевшего в точности воспроизвести на бумаге мимолетную мечту своего царственного друга; Цесаревич спрятал у себя проект и находил в существовании этого документа видимое успокоение среди огорчений этой тревожной эпохи. Содержание задуманного Александром манифеста, очевидно, вполне сходно, по основной его мысли, со взглядами, выраженными им в вышеприведенном письме к Лагарпу; они в то время всецело занимали ум будущего венценосца и только позднейшее соприкосновение его с суровостями и требованиями действительной жизни побудили Александра постепенно отказаться от увлечений молодости, позабыть юношеские мечтания и сделаться даже страстным сторонником и представителем совершенно противоположной, более здравой политической программы.

Здесь нужно отметить еще одно событие из жизни Александра, имевшее место в царствование Павла. Брак Наследника оставался дотоле бездетным. Наконец 18-го мая 1799 года родилась в Павловске Великая Княжна Мария Александровна. 29-го мая происходило крещение новорожденной; восприемниками были Император Павел с Великой Княжной Александрой Павловной и Их Величества Римский Император и Король Великобританский. Но Великая Княжна прожила недолго; она скончалась 27-го июня в Царском Селе и 31-го числа погребена в Невском монастыре.

Хотя в царствование Павла Цесаревич Александр Павлович, по собственному признанию, терял все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера, но если перечислить занимаемые им тогда высокие должности, то список их выходит довольно длинным. Цесаревич был первым с.-петербургским военным губернатором. Должность второго с.-петербургского военного губернатора в царствование Павла занимали последовательно: генерал от инфантерии Архаров, генерал-лейтенант граф Буксгевден и генерал от кавалерии фон дер Пален. Затем Александр состоял еще членом совета и сената, шефом л.-гв. Семеновского полка, инспектором по кавалерии и пехоте в Петербургской и Финляндской дивизиях и председателем в военном департаменте. Эта последняя должность объявлена в Высочайшем приказе от 1-го января 1798 года в следующих выражениях: «Е. И. В. Наследнику всероссийскому председательствовать в военном департаменте. Сие делается за труды его в благодарность». Но в действительности все эти многосложные занятия сводились, по большей части, к точному и строгому исполнению совершенно не имеющих значения мелочей службы и не могли приготовить Великого Князя для предстоящего ему в будущем высокого назначения. Стоит вникнуть в переписку Александра с Аракчеевым, относящуюся к царствованию Павла, чтобы воспроизвести отчетливую картину тех мучительных забот и тревог, которыми преисполнена была жизнь Цесаревича, независимо от нескончаемых и никогда не прерывавшихся вахтпарадов и смотров.

Остановимся здесь несколько на той непостижимой дружбе, которая связывала ученика и почитателя Лагарпа с гатчинским капралом Алексеем Андреевичем Аракчеевым, любимцем Павла Петровича. Массон, близко знавший Александра как бывший его наставник, предсказал это печальное явление, основываясь на верной оценке характера Великого Князя. Отзываясь вообще в своих записках с похвалой о характере Александра, Массон жалуется, однако, на то, что он склонен поддаваться чужому влиянию, и потому выражает опасение, что какой-нибудь наглый, невежественный и злой человек овладеет им и подчинит его себе.

Дружба, связывавшая Александра с Аракчеевым, не есть плод времен Павловского возрождения России; она началась уже в конце царствования Екатерины. «Без блистательных подвигов, без особенных дарований от природы, не учившись ничему, кроме русского языка и математики, даже без тех наружных приятностей, которые иногда невольно привлекают к человеку, Аракчеев умел, однако же, один из пятидесяти миллионов подданных приобрести неограниченное доверие такого Государя, который имел ум образованнейший и которого свойства состояли преимущественно в скрытности и проницательности» (Рукописный журнал Михайловского-Данилевского). Какое-то таинственное дело, может быть относящееся к вопросу о престолонаследии, связало их неразрывными узами. «У меня только и есть, что Бог да вы», – сказал однажды Аракчеев Цесаревичу Павлу Петровичу в Гатчине. – «Со временем я сделаю из тебя человека», – отвечал ему его покровитель. Император Павел не забыл своего обещания и с воцарением его открылось для Аракчеева обширное поприще для его экзерцирмейстерских дарований. Вместе с тем, он сделался неоцененным и необходимым советником Александра Павловича в сложных порядках тогдашней службы, усеянной на каждом шагу бесчисленными подводными камнями. По настоятельной просьбе Цесаревича Аракчеев с предупредительной готовностью муштровал «хорошенько» вверенные Александру войска и не оставлял полезными советами неопытного еще молодого командира. «Я получил бездну дел, – писал ему Александр, – из которых те, на которые я не знаю, какие делать решения, к тебе посылаю, почитая лучше спросить хорошего совета, нежели наделать вздору». – «Прости мне, друг мой, что я тебя беспокою, но я молод и мне нужны весьма еще советы, и так я надеюсь, что ты ими меня не оставишь? Прощай, друг мой, не забудь меня и будь здоров».

Когда Александр, в ожидании путешествия с Государем по России после коронации, узнал, что Аракчеев будет с ними, он тотчас ему написал: «Это будет для меня великое утешение и загладит некоторым образом печаль разлуки с женою, которую мне, признаюсь, жаль покинуть. Одно у меня беспокойство, это твое здоровье. Побереги себя ради меня!»

Всякая разлука с Аракчеевым вызывала сожаление и сетования Александра.

«Когда тебе совсем свободно будет, то приезжай сюда. Я жду тебя с крайним нетерпением и пребываю на весь век искренний и усердный Александр». – «Мне всегда грустно без тебя, – пишет Александр другой раз. – Ты мне крайне недостаешь, друг мой, и я жду с большим нетерпением той минуты, когда мы увидимся». – «Друг мой, Алексей Андреевич, как я рад, что ты приехал, с отменным нетерпением жду ту минуту, в которую с тобой увижусь».

Нелегко было, впрочем, в то время Александру удовлетворять строгим требованиям своего родителя. Взаимные неудовольствия дошли до того, что однажды Цесаревич заговорил даже в 1797 году об отставке и поверил эту тайну Аракчееву в письме, относящемуся, вероятно, к августу месяцу: «Теперь я должен твое желание исполнить и сказать тебе, что меня очень хорошо сегодня приняли и ничего о прошедшем не упоминали: еще вчерась мне милостивые отзывы были через мою жену, так, как, например, чтобы я не сердился на него и тому подобные. Впрочем, сие не переменяет моего желания идтить в отставку, но, к несчастью, мудрено, чтобы оно сбылось… прощай, друг мой, будь здоров и не забывай меня. Твой верный друг». В другом письме, без числа и года, читаем следующий рассказ о мучениях, которым подвергался Александр: «Я хромой. В проклятой фальшивой тревоге помял опять ту ногу, которая была уже помята в Москве, и только что могу на лошади сидеть, а ходить способу нет; и так я с постели на лошадь, а с лошади на постель».

В заключение представленных выдержек из переписки Александра с Аракчеевым приведем еще следующие характерные строки из одного письма: «Твоя дружба, – пишет Александр, – всегда для меня будет приятна, и поверь, что моя не перестанет на век». Это признание заключало в себе не одни слова и свидетельствует об искренности дружеских чувств писавшего эти строки.

Щедрые милости, которыми Павел осыпал Аракчеева, не спасли его, однако, от неизбежной опалы. К несчастью для Аракчеева, кроме муштрования войск, ему была поручена должность генерал-квартирмейстера всей армии. В сведениях об Аракчееве, собранных В. Ратчем, говорится: «О размерах и направлении его деятельности по этому званию сведения очень скудны. Зная, однако, его корпусное образование и его службу, сомневаемся, чтобы дальнейшие разыскания указали на какую либо самостоятельную деятельность, тем более что Аракчеев не был из числа людей, которые чтением расширяют свои познания». Граф Толь называет службу офицеров по квартирмейстерской части, под начальством Аракчеева, «преисполненной отчаяния». Занятия их заключались в нескончаемом перечерчивании прежних планов, большей частью бесполезных, но на скорую работу которых налегал, со свойственной ему неукротимостью, Аракчеев. Он жил над залой, в которой производилось черчение, и раза по два или по три в день являлся среди офицеров. При малейшем поводе, под самыми ничтожными предлогами он ругался позорнейшими словами и раз одному молодому колонновожатому, Фитингофу, дал пощечину. В другой раз, в январе 1798 года, гнев его разразился над подполковником Леном, сподвижником Суворова и георгиевским кавалером. Он обругал Лена самыми площадными словами; тот молча выслушал брань и, возвратившись домой, написал письмо Аракчееву и затем застрелился. Подполковник Лен был лично известен Государю и рекомендован ему графом Румянцевым-Задунайским и трагическая кончина его наделала много шуму в городе. Император потребовал письмо Лена. Сверх того, еще ранее, в январе того же года, Аракчеев публично обругал в строю преображенцев и щедрой рукой рассыпал, обходя по рядам, удары своей трости; чаша переполнилась – на этот раз Павел внял общему воплю и временно расстался со своим любимцем. 29-го января 1798 года подполковник Лен был исключен из списков умершим; 1-го же февраля генерал-майор Аракчеев уволен в отпуск до излечения, с сохранением только звания генерал-квартирмейстера. Он немедленно удалился в Грузино (пожалованное ему 12-го декабря 1796 года, в день рождения Цесаревича Александра). Здесь Аракчеева застал новый приказ от 18-го марта, по которому он без прошения был отставлен от службы, с награждением, однако, чином генерал-лейтенанта.

Во время путешествия, предпринятого Императором Павлом в Москву и Казань, Цесаревич Александр послал Аракчееву 7-го мая из Валдая следующие дружеские строки: «Любезный друг, Алексей Андреевич! Подъезжая к Вышнему Волочку, душевно бы желал тебя увидеть и сказать тебе изустно, что я такой же тебе верный друг, как и прежде. Признаюсь, однако же, что я виноват перед тобой и что давно к тебе не писал; но ей-Богу оттого произошло, что я не имел ни минуты для сего времени, и я надеюсь, что ты довольно меня коротко знаешь, чтоб мог усумниться обо мне. Если ты сие сделал, то по чести согрешил и крайне меня обидел, но я надеюсь, что сего не было. Прощай, друг мой! Не забудь меня и пиши ко мне, чем ты меня крайне одолжишь. Так же поболее смотри за своим здоровьем, которое, я надеюсь, поправится, по крайней мере желаю оного от всего сердца и остаюсь на век твой верный друг». На первый раз опала, постигшая Аракчеева, была непродолжительна. Через два месяца после увольнения, 18-го мая того же года, Аракчеев вновь принят на службу и в 1799 году был уже графом, командором ордена св. Иоанна Иерусалимского и инспектором всей артиллерии. Но 10-го октября 1799 года быстрое возвышение Аракчеева снова прервалось. Высочайший приказ неожиданно возвестил, к всеобщей радости служебного мира, что генерал-лейтенант граф Аракчеев за ложное донесение отставляется от службы. Новая опала Аракчеева, подобно немилости 1798 года, нисколько не повлияла на дружеское расположение к нему Цесаревича Александра Павловича; в этом легко убедиться из письма Великого Князя к графу Аракчееву от 15-го октября 1799 года. «Я надеюсь, друг мой, – пишет Цесаревич из Гатчины, – что мне нужды нет при сем несчастном случае возобновлять уверение о моей непрестанной дружбе, ты имел довольно опытов об оной, и я уверен, что ты об ней и не сомневаешься. Поверь, что она никогда не переменится. Я справлялся везде о помянутом твоем ложном донесении, но никто об нем ничего не знает и никакой бумаги такого рода ни от кого совсем в государеву канцелярию не входило; а Государь, призвавши Ливена, продиктовал ему сам те слова, которые стоят в приказе. Если что-нибудь было, то с побочной стороны. Но я вижу по всему делу, что Государь воображал, что покража в арсенале была сделана по иностранным научениям. И так как воры уже сысканы, как уже я думаю тебе и известно, то он ужасно удивился, что обманулся в своих догадках. Он за мною тотчас прислал и заставил пересказать, как покража сделалась, после чего сказал мне: я был все уверен, что это по иностранным проискам. Я ему на это отвечал, что иностранным мало пользы будет в пяти старых штандартах. Тем и кончилось. Про тебя же ни слова не говорил, и видно, что ему сильные внушения на тебя сделаны… Прощай, друг мой Алексей Андреевич! не забывай меня, будь здоров и думай, что у тебя верный во мне друг остается».

В чем же заключалось ложное донесение графа Аракчеева, о котором упоминает Высочайший приказ? После покражи, совершившейся в арсенале, графу Аракчееву нужно было донести о том Государю. Но оказалось, что родной брат графа, Андрей Андреевич Аракчеев, командовал артиллерийским батальоном, содержавшим в этот день караул в арсенале; граф Аракчеев донес тогда Императору Павлу, что караул содержался от полка генерала Вильде. Государь не замедлил исключить Вильде из службы; но пострадавший невинно генерал решился обратиться к Кутайсову и объяснить ему бесчестный поступок Аракчеева. Вслед за тем появился вышеупомянутый приказ об увольнении графа Алексея Андреевича от службы.

Вскоре после воцарения Павла у него зародилась мысль о постройке нового дворца на месте бывшего Летнего дворца, переименованного Высочайшим приказом от 20-го ноября 1796 года в Михайловский дворец. 26-го февраля 1797 года здесь происходила уже закладка Михайловского замка, отстроенного с возможной поспешностью в четыре года по проекту В. И. Баженова и оконченного, после его смерти, архитектором Бренна. Новый дворец был окружен рвами и каменными брустверами, вооруженными орудиями; сообщение производилось через рвы по подъемным мостам. Толщина стен замка напоминала собою крепость. 8-го ноября 1800 года последовало торжественное освящение замка; в этот день Государь в первый раз обедал с семейством в своем новом жилище, а вечером дан был большой бал-маскарад, во время которого замок был открыт для публики, которая могла любоваться роскошью и изяществом убранства вновь созданных чертогов. Но тем не менее праздник не удался вполне по причине крайней сырости, господствовавшей в замке; в комнатах образовался густой туман и, несмотря на тысячи восковых свечей, господствовала повсюду темнота. Хотя доктора предупреждали Государя об опасности для здоровья жить в таком сыром здании, он тем не менее переселился в Михайловский замок со всем семейством 2-го февраля 1801 года; Цесаревич Александр с супругой занимали помещение в первом этаже замка, ныне принадлежащем Николаевскому инженерному училищу; в то время это были самые сырые апартаменты в замке! Император был в восхищении от своего нового дворца, но все-таки, несмотря на все принятые меры предосторожности, пребывание в нем не было безопасно для здоровья. Везде в помещениях заметны были следы ужасающей сырости, которая и с наступлением 1801 года была еще столь велика, что в спальнях оказалось необходимым выложить стены сверху донизу деревом. Печи были недостаточны, чтобы нагреть и высушить воздух. Бархат, которым обиты были стены, во многих комнатах начал покрываться плесенью; многие фрески совершенно слиняли. В большой зале замка постоянно поддерживался огонь в двух больших каминах, и, несмотря на это распоряжение, во всех углах ее образовался сверху донизу слой льда. Густой туман по-прежнему наполнял все комнаты, разрушая живопись и портя мебель. Павел объявил новый дворец загородным и затем учредил почту на немецкий образец, которая два раза в день, при звуке трубы, привозила письма и рапорты.

В Михайловском замке Цесаревичу Александру Павловичу пришлось испытать немало новых огорчений и душевных тревог. В 1801 году Императору Павлу благоугодно было вызвать из-за границы в Россию тринадцатилетнего племянника Императрицы Марии Феодоровны, принца Евгения Виртембергского, назначенного уже в 1798 году генерал-майором и шефом Драгунского полка. Воспитателем его был генерал барон Дибич, отец будущего фельдмаршала графа Дибича-Забалканского. С первого же представления Павлу молодого принца он понравился и завоевал себе искреннее расположение Государя. «Savez vous, – сказал Павел Петрович Императрице, – que ce petit drôle а fait ma conquête». С этого дня расположение к нему Императора с каждым днем возрастало поражающим образом; наконец оно дошло до того, что Павел Петрович объявил Дибичу о своем намерении усыновить принца Евгения, прибавив, что он владыка в своем доме и в государстве, и потому возведет принца на такую высокую степень, которая приведет всех в изумление. Закону о престолонаследии, установленному, как казалось, незыблемым образом самим Императором Павлом, угрожало вопиющее нарушение. Положение Александра Павловича становилось с каждым днем все более затруднительным. Несмотря на покорность, внимание и предупредительность сына, подозрительность и недоверие к нему грозного Родителя принимало все более резкие формы. Войдя однажды в комнату Наследника, Император Павел нашел на его столе трагедию «Брут» Вольтера; она оканчивается, как известно, словами Брута: «Rome est libre: il suffit …Rendons grâces aux dieux!» Государь призвал сына к себе наверх и, показывая на указ Петра Великого о несчастном Алексее Петровиче, спросил его: знает ли он историю этого Царевича?

Народ с надеждой взирал на восходящее солнце России, как называл Александра князь Платон Зубов. Уже тогда распространилась молва о благодушии и кротости Цесаревича, так что не успевал он показаться на улице, как встречали его благословениями и пожеланиями счастья. Известно было, что Александр всегда старался, по мере сил, облегчать участь всех подпавших под гнев Родителя, и потому распространилась уверенность, что царствование его будет благословенное, отеческое…

С исхода 1800 года настроение Павла Петровича делалось все более мрачным; подозрительность усиливалась. Усматривая, что через вывозимые из-за границы книги наносится «разврат веры, гражданского закона и благонравия», Павел, 18-го апреля 1800 года, Высочайшим указом сенату воспретил привоз в Россию из-за границы всякого рода книг «на каком бы языке оные ни были без изъятия, равномерно и музыку». Никто не был уверен, что будет с ним на следующий день. «Награда утратила свою прелесть, – пишет Карамзин, – наказание – сопряженный с ним стыд». Высочайшим приказом от 12-го мая 1800 года штабс-капитан Кирпичников лишен чинов и дворянства и записан навечно в рядовые, с прогнанием шпицрутенами сквозь 1000 человек в раз. За все царствование Павла не было более жестокого приказа; в нем права дворянства попирались ногами и всякий мог видеть, какая участь ему предстояла бы, если бы он подвергся Монаршему гневу. Столица приняла небывалый, своеобразный вид; в 9 часов вечера, после пробития зари, по большим улицам перекладывались рогатки и пропускались только врачи и повивальные бабки. Тайная комиссия при генерал-прокуроре Обольянинове подвергала допросам с истязаниями. Вызванные этими мерами всеобщее уныние и беспокойство были всеми ощущаемы и вызвали убеждение, что такое положение продлиться не может. В Москве военный губернатор, фельдмаршал граф Салтыков, сам ожидая со дня на день ссылки, высказывал в эти тревожные дни, не стесняясь, мнение, что эта кутерьма долго существовать не может… 9-го марта был в Михайловском замке концерт. Среди собравшегося Двора господствовало мрачное настроение. Великая Княгиня Елисавета была грустна и молчалива; Александр разделял ее печальное настроение духа. Императрица с беспокойством оглядывалась и, казалось, размышляла над тем, какими пагубными мыслями озабочен ее супруг. Перед выходом к вечернему столу произошло следующее: когда обе половины дверей распахнулись, Павел подошел к близ стоявшей Императрице, остановился перед ней, насмешливо улыбаясь, скрестивши руки и, по своему обыкновению, тяжело дыша, что служило признаком сильного недовольства; затем он повторил те же угрожающие приемы перед обоими Великими Князьями: Александром и Константином. В конце концов он подошел к графу Палену, со зловещим видом шепнул ему на ухо несколько слов и поспешил к столу. Все последовали за ним в молчании и со стесненной грудью. Гробовая тишина царила за этой печальной трапезой, и когда, по окончании ее, Императрица и Великие Князья хотели поблагодарить Императора, он отстранил их от себя с насмешливой улыбкой и вдруг удалился, не простившись. Императрица заплакала и вся семья удалилась, глубоко взволнованная.

Наступил понедельник, 11-го марта 1801 года. Саблуков, бывший конногвардейский офицер, повествует в своих правдивых воспоминаниях, что, явившись вечером в 8 часов к Великому Князю Константину Павловичу в Михайловский замок с рапортом как дежурный полковник по полку, он, к удивлению своему, нашел обоих Великих Князей под домашним арестом. Александр Павлович объявил это лично Саблукову и прибавил: «нас обоих водил в церковь Обольянинов, присягать в верности…». Вскоре после возвращения в полк Саблуков получил приказание немедленно явиться в замок; он тотчас отправился к своему эскадрону, занимавшему караул перед кабинетом Государя. В одиннадцатом часу вышел Император, а за ним следовал дежурный флигель-адъютант Уваров. Подойдя к Саблукову, Государь сказал: «Vous êtes des jacobins». – Оскорбленный этим, Саблуков ответил: «Oui, Sire». – «Pas vous mais le régiment», – повторил Государь. – На это Саблуков возразил: «Passe encore pour moi, mais vous vous trompez pour le régiment». – Государь продолжал: «А я лучше знаю. Сводить караул». Саблуков скомандовал: «направо кругом, марш», и караул выступил из занимаемого им покоя. Затем Император сказал еще, что он велел выслать конный полк из города и расквартировать его по деревням, и приказал Саблукову, чтобы все было готово к выступлению в 4 часа утра, в полном походном порядке.

После этих слов Павел Петрович обратился к двум ундер-лакеям, одетым в гусарскую форму, но невооруженным, и приказал им занять пост в дверях, ведущих в кабинет. Поклонившись особенно милостиво Саблукову, Государь удалился в свой кабинет…

В первом часу пополуночи, с 11-го на 12-е марта 1801 года, граф Пален явился в Михайловском замке к Цесаревичу Александру Павловичу с известием о скоропостижной кончине Императора Павла…

Горесть Александра Павловича была неописанная; он заливался слезами… В это самое время князь П. А. Зубов разбудил Великого Князя Константина Павловича и привел его к воцарившемуся Императору. Только с трудом граф Пален уговорил Александра выйти к собранным в замке войскам Преображенского и Семеновского волков. «C’est assez faire l’enfant, – сказал Пален, – allez régner, venez vous montrer aux gardes». Затем новый Государь немедленно переехал в санях в Зимний Дворец. Императрица Елисавета Алексеевна осталась в Михайловском замке утешать вдовствующую Императрицу Марию Феодоровну.

В два часа ночи призван был в Зимний Дворец уволенный с 1800 года от всех дел по болезни Д. П. Трощинский. Александр кинулся к нему на шею и сказал: «Будь моим руководителем». Ему поручили тотчас же написать манифест о вступлении на престол Императора Александра Первого.

Манифест возвещал следующее: «Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11-го на 12-е марта. Мы, восприемля наследственно Императорский Всероссийский Престол, восприемлем купно и обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и по сердцу в Бозе почивающей Августейшей Бабки Нашей Государыни Императрицы Екатерины Великой, коей память Нам и всему отечеству вечно пребудет любезна, да, по ее премудрым намерениям шествуя, достигнем вознести Россию на верх славы и доставить ненарушимое блаженство всем верным подданным Нашим». Этими словами, вылившимися в минуту счастливого вдохновения, Трощинский воспламенил сердца подданных искреннейшей любовью к молодому Императору и успокоил умы, еще взволнованные пережитыми тяжелыми днями…

Присяга новому Императору и Наследнику, «который назначен будет», совершилась повсюду утром 12-го марта в величайшем порядке. Среди всеобщего ликования всех сословий задумчив и печален оставался один Александр. Смерть отца произвела на него потрясающее впечатление. На выходе 12-го марта вся поступь его и осанка изображала человека, удрученного горестью и растерзанного неожиданным ударом рока. Александр рассказывал впоследствии Р. С. Стурдзе (графине Эдлинг), что он должен был тогда скрывать свои чувства ото всех, его окружающих, и потому нередко запирался в отдаленном покое и там, предаваясь скорби, испускал глухие стоны, сопровождаемые потоками слез. В сознании его царская власть, которую он принял на себя столь неохотно, являлась одним тяжелым бременем. Вид огорченного Императора-сына приобрел ему сердца всех, замечает справедливо один из очевидцев 1801 года. «После четырех лет, – пишет другой современник этой эпохи, – воскресает Екатерина из гроба, в прекрасном юноше. Чадо ее сердца, милый внук ее, возвещает манифестом, что возвратит нам ее времена» (Записки Вигеля).

Близкое к Александру лицо написало на другой день после восшествия на престол по поводу события 12-го марта следующие правдивые строки: «Его чувствительная душа навсегда останется растерзанной… Только мысль о возвращении своему отечеству утраченного благосостояния может поддержать его. Ничто другое не могло бы придать ему твердости. Она же необходима ему, потому что единому Богу известно, в каком состоянии получил он эту Империю…» «…Все тихо и спокойно, если не говорить о почти безумной радости, охватившей всех, от последнего мужика до высших слоев общества; грустно, что это даже не может удивлять… Я дышу свободно вместе со всей Россией». Эти слова любящего его человека оказались пророческими. Действительно, чувствительная душа Александра навсегда осталась растерзанной. «Все неприятности и огорчения, какие мне случатся в жизни моей, я их буду носить как крест», – сказал Император Александр.

Вся мыслящая Россия встрепенулась при известии о воцарении Александра. Восторг был всеобщий и искренний и, по свидетельству современников, выходил даже из пределов благопристойности. Общество как бы возрождалось к новой жизни, «очнувшись от терроризма человека, который четыре года, не ведая, что творит, мучил Богом вверенное ему царство». На улицах люди плакали от радости, обнимая друг друга, как в день светлого Воскресения. Природа как бы участвовала в общей радости; до 12-го марта погода была сырая и пасмурная, с воцарением Александра засияло солнце надолго… Легко было начать новую эпоху, опираясь на такую веру, на такую радость! Все с упованием взирали на юного Государя; молодой, прекрасный собой, с кротким и задумчивым взглядом, застенчивый и приветливый, он мог очаровать всех. Россия увидела исполнение Державинского стиха: «Будь на троне человек». Ужасные мысли о тюрьмах, пытках, ссылках рассеялись, как зловещие призраки; их заменила надежда на народное благосостояние и на личную безопасность.

Граф Завадовский в своей переписке с графом Семеном Романовичем Воронцовым посвятил оценке событий 12-го марта несколько своеобразных строк: «Жиды чают Мессии, но спасающий нас обрадовал внезапно… благоволением судьбы вышли мы из томных дней. Заживают раны от муки прежней, по удостоверению, что отверженные кнут и топор больше не восстанут: ибо ангел, с стороны кротости и милосердия, царствует над нами. Зады Иоанна Грозного мы испытали, измеряй по тому радость общую, когда можем подымать дух и сердце, когда никто не имеет страха мыслить и говорить полезное и чувствовать себя».

Незабвенный историограф наш, Карамзин, оставил в «Записке о древней и новой России»правдивую и красноречивую характеристику правления Павла, пронесшегося, по его словам, над Россией подобно грозному метеору: «Павел, – пишет Карамзин, – восшел на престол в то благоприятное время для самодержавия, когда ужасы французской революции излечили Европу от мечтаний гражданской вольности и равенства, но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного. По жалкому заблуждению ума и вследствие многих личных претерпленных им неудовольствий он хотел быть Иоанном IV, но россияне имели уже Екатерину II, знали, что Государь не менее подданных должен выполнять свои святые обязанности, коих нарушение уничтожает древний завет власти с повиновением и низвергает народ со степени гражданственности в хаос частного и естественного права. Сын Екатерины мог быть строгим и заслужить благодарность отечества; к неизъяснимому изумлению россиян, он начал господствовать всеобщим ужасом, не следуя никаким уставам, кроме своей прихоти, считал нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг, отнял стыд у казни, у награды – прелесть; унизил чины и ленты расточительностью в оных; легкомысленно истреблял долговременные плоды государственной мудрости, ненавидя в них дело своей матери, умертвил в полках наших благородный дух воинский, воспитанный Екатериной, и заменил его духом капральства. Героев, приученных к победам, учил маршировать, отвратил дворянство от воинской службы; презирал душу, уважал шляпы и воротники; имея, как человек, природную склонность к благотворению, питался желчью зла; ежедневно вымышлял способы устрашать людей и сам всех более страшился; думал соорудить себе неприступный дворец, соорудил гробницу! Заметим черту, любопытную для наблюдателя: в сие царствование ужаса, по мнению иностранцев, россияне боялись даже и мыслить: нет, говорили и смело, умолкали единственно от скуки частого повторения, верили друг другу и не обманывались. Какой-то дух искреннего братства господствовал в столицах; общее бедствие сближало сердца, и великодушное остервенение против злоупотреблений власти заглушало голос личной осторожности».

Когда весть о вступлении на престол Императора Александра дошла до Лагарпа, он написал своему бывшему воспитаннику нижеследующий привет: «Я не поздравляю вас с тем, что вы сделались властителем тридцати шести миллионов подобных себе людей, но я радуюсь, что судьба их отныне в руках Монарха, который убежден, что человеческие права – не пустой призрак и что глава народа есть его первый слуга. Вам предстоит теперь применить на деле те начала, которые вы признаете истинными. Я воздержусь давать вам советы; но есть один, мудрость которого я уразумел в несчастные восемнадцать месяцев, когда я был призван управлять страной. Он состоит в том, чтобы в течение некоторого времени не останавливать обычного хода администрации, не выбивать ее из давней колеи, а внимательно следить за ходом дел, избегая скоропостижных и насильственных реформ. Искренно желаю, чтобы человеколюбивый Александр занял видное место в летописях мира, между благодетелями человечества и защитниками начал истины и добра». В этом письме проглядывают уже новые идеи, служащие доказательством поворота, последовавшего в образе мыслей Лагарпа после политического опыта, вынесенного им за время управления Гельветической директорией. Император Александр 9-го мая ответил Лагарпу, что первой истинной радостью с тех пор, как он стал во главе своей несчастной родины (malheureux pays), было получение письма от него. «Верьте любезный друг, – писал Государь, – что ничто в мире не могло также поколебать моей неизменной привязанности к вам и всей моей признательности за ваши заботы обо мне, за познания, которыми я вам обязан, за те принципы, которые вы мне внушили и в истине которых я имел столь часто случай убедиться. Не в моей власти оценить все, что вы для меня сделали, и никогда я не в состоянии буду заплатить за этот священный долг. Буду стараться сделаться достойным имени вашего воспитанника и всю жизнь буду этим гордиться; я перестал писать вам лишь повинуясь самым положительным приказаниям, но не перестал думать о вас и о проведенных с вами минутах… Об одной милости прошу вас – писать ко мне от времени до времени и давать мне ваши советы, которые будут мне столь полезны на таком посту, как мой и который я решился принять только в надежде быть полезным моей стране и предотвратить от нее в будущем новые бедствия… Скажу вам только, что более всего мне доставляет забот и труда согласовать частные интересы и ненависти и заставить других содействовать единственной цели – общей пользе».

Ряд мероприятий, последовавших с воцарением Александра, не замедлил оправдать надежды, единодушно возлагавшиеся в то время на нового Государя друзьями человечества. Все отрасли государственного управления приведены были к 1801 году в неописанный беспорядок. Поэтому первые заботы нового правительства заключались в отмене перемен, внесенных Императором Павлом в учреждения своей матери, и в возвращении сословиям и обществам присвоенных им прежде прав, попранных неограниченным произволом, воцарившимся с 1796 года. Этот произвол прервал стремление, обнаруженное законодательством Екатерины ввести в России правильную общественную организацию и начать твердое определение прав отдельных сословий для их гражданской самодеятельности. Александр, подготовленный воспитанием к принятию новых общественных идей, обнаружил явное стремление, на место произвола и насилия водворить закон и справедливость. Он не побоялся даже открыто высказать, что не признает на земле справедливой власти, которая бы не исходила из закона. Для исполнения своих благих намерений Государю безотлагательно нужно было обновить личный состав главнейших государственных деятелей, окружавших в последнее время Павла Петровича. С этого и начал новый Император.

Генерал-прокурор Обольянинов был немедленно уволен; на его место призван 16-го марта генерал от инфантерии Александр Андреевич Беклешов, занимавший уже некогда эту важную должность в царствование Павла. Действительному тайному советнику барону Васильеву приказано вступить в прежнюю должность государственного казначея, вместо действительного тайного советника Державина, которому велено только присутствовать в Сенате. (Император Павел уволил барона Васильева от всех дел 22-го ноября 1800 года, поручив его должность Державину. Державин был исключен из Совета, которого он состоял членом.) Ближайшим сотрудником по внутренним делам избран тайный советник Дмитрий Прокофьевич Трощинский; он был назначен состоять при Особе Его Величества у исправления дел, по особой доверенности Государя на него возложенных. При нем повелено быть статскому советнику Сперанскому, со званием статс-секретаря (15-го марта). Граф Петр Алексеевич фон-дер-Паленсохранил за собой-то влиятельное положение, к которому был призван в царствование Павла; он продолжал занимать место петербургского военного губернатора, управляющего гражданской частью в Петербургской, Лифляндской, Эстляндской и Курляндской губерниях, командующего войсками петербургской инспекции и первоприсутствующего в коллегии иностранных дел; вместе с тем он занимал еще должность великого канцлера державного ордена св. Иоанна Иерусалимского. Граф Пален отказался только от управления почтовым департаментом, который с 13-го марта поручен Трощинскому.

Граф Никита Петрович Панин, находившийся с 20-го декабря 1800 года в ссылке в своей деревне, был возвращен ко Двору. Император Павел назначил графа Н. П. Панина вице-канцлером, 7-го января 1800 года, с пожалованием в действительные тайные советники; 15-го ноября 1800 года графу Панину повелено присутствовать в Сенате, а 17-го декабря того же года он был отставлен от службы и затем выслан из столицы. 16-го февраля 1801 года генерал-прокурор Обольянинов сообщил графу Панину, что Государь снова разрешил ему въезд в обе столицы. Возвращение его в Петербург сбылось, однако, уже в новое царствование. 21-го марта Панин явился в Зимнем Дворце. Император Александр принял графа с невыразимой добротой, обнял его со слезами и сказал: что он вызван им для того, чтобы снова взяться за управление внешними делами и коллегией иностранных дел. Князь Александр Борисович Куракин должен был сохранить за собой номинально вице-канцлерство, а граф Пален оставлен членом коллегии. Император был настолько милостив, что спрашивал графа Панина: согласен ли он служить с ними, положительнейшим образом уверяя, что он один будет управлять иностранными делами. Никита Петрович отвечал, что уважение и доверие Государя суть единственные предметы его честолюбия и что на службе он не признает никакого совместничества. «Если говорить о добродетелях нашего нового монарха, – писал в марте 1801 года граф Панин, – и о чувствах, которые он внушает всем, кто к нему приближается, то я бы никогда не кончил. Это сердце и душа Екатерины II, и во все часы дня он исполняет обещание, данное в манифесте».

Между тем тело Императора Павла было выставлено для прощания народа в тронной зале Михайловского замка и 23-го марта, в страстную субботу, перенесено в Петропавловский собор. Император Александр шествовал за гробом в черной мантии и шляпе с флером. В тот же день последовало отпевание и погребение.

Печальные придворные церемонии, продолжавшиеся почти две недели, начиная с 12-го марта, не препятствовали, однако, обнародованию целого ряда правительственных мер, которыми Александр спешил исправить вред, нанесенный России мерами его родителя. Почти каждый день царский указ уничтожал какую-нибудь несправедливость, насилие, стеснение, произвол и открывал свободный путь к новой и благотворной деятельности. «Воспитанник Лагарпа, друг просвещения и свободы, враг этикета сказался вполне». Освобождение несчастных жертв тайной экспедиции было первым подвигом монарха, принявшего скипетр 12-го марта; несколько сот человек увидели свет Божий и были возвращены обществу. Петропавловская крепость в первый раз опустела вдруг – и надолго. Об этом последовал 15-го марта указ Сенату, в котором объявлялось прощение людей, содержащихся по делам, производившимся в тайной экспедиции. Довольно трудно определить точную цифру всех прощенных и освобожденных несчастных и по большей части невинных жертв истекшего грозного четырехлетия. По именному списку, приложенному к указу 15-го марта, оказывается, что прощению и освобождению подлежали 153 человека. Но в бумагах Трощинского (Государственный Архив. Разряд V. № 206) сохранились по этому делу следующие данные: оказывается, что по спискам в тайной экспедиции числилось до 12-го марта 1801 года арестантов, сосланных в крепость и монастыри, в Сибирь, по разным городам и живущих в деревнях под наблюдением всего 700 человек. Из этого числа по 21-е марта, т. е. до погребения Императора Павла, всемилостивейше прощено и освобождено 482 человека; затем отбирались справки по поведению и неизвестности преступлений о 54-х лицах, и не освобожденными оставались еще 164 человека. В числе помилованных указом 15-го марта находились: бывший коллежский советник Александр Николаевич Радищев, находившийся тогда в Калужской губернии, по возвращении из Сибири (в царствование Павла Петровича), артиллерии подполковник Алексей Петрович Ермолов, проживавший в ссылке в Костроме, и Зейдер, бывший Дерптский пастор, сосланный после наказания кнутом в Нерчинск. Когда камергер Рибопьер вышел из каземата Петропавловской крепости, он увидел, что на дверях его темницы приклеена была надпись: «Свободна от постоя», свидетельствующая о настроении, в котором узники расставались с местом своего заключения. Государь, узнав об этом, сказал: «Желательно, чтобы навсегда».

Указом, данным военной коллегии 13-го марта, на другой день по воцарении Императора Александра, повелено: «всех выключенных по сентенции военного суда, и без суда генералов, штаб- и обер-офицеров, считать отставленными от службы». 15-го марта эта милость распространена и на гражданских чиновников, из службы выключенных или отрешенных без суда и без законного исследования. По свидетельству А. С. Стурдзы, число лиц, возвратившихся на службу и получивших прежние права, по новому человеколюбивому указу, простиралось до 12000 человек.

Другие важнейшие указы Императора Александра, появившиеся в течение трех месяцев вслед за 12-м марта, представляют собой целый ряд освободительных мер и служат лучшей характеристикой наступившей новой, небывалой эпохи русской истории.

14-го марта – снятие запрещения на вывоз различных продуктов и товаров из России.

15-го марта – манифест, объявлявший амнистию беглецам, укрывшимся в заграничных местах; все вины их, кроме смертоубийства, предавались забвению. Того же числа последовал указ о восстановлении дворянских выборов.

16-го марта – снятие запрещения на привоз в Россию разных товаров из чужих краев.

17-го марта – отмена в губернских городах ратгаузов и в уездных – ордонанс-гаузов.

19-го марта – указ, объявленный обер-полицмейстеру графом Паленом, чтобы чиновники полицейские отнюдь из границ должности своей не выходили, а тем менее дерзали причинять никому никаких обид и притеснений».

22-го марта – о свободном пропуске едущих в Россию и отъезжающих из нее.

24-го марта – отмена запрещения на вывоз за границу хлеба и вина.

31-го марта – об отмене запрещения Императора Павла (от 18-го апреля 1800 года) ввозить из-за границы книги и музыкальные ноты и о распечатании частных типографий, закрытых указом 5-го июня 1800 года, и о дозволении им печатать книги и журналы. Того же числа объявлена роспись кавалерийским и пехотным полкам, коим Высочайше повелено именоваться прежними историческими именами, вместо введенного Императором Павлом названия по именам шефов.

2-го апреля Император Александр прибыл в Сенат и, заняв председательское место в общем собрании Сената, велел прочесть подписанные им в тот день пять манифестов: 1) о восстановлении жалованной дворянству грамоты; 5-го мая Высочайше утвержден доклад Сената, составленный на основании манифеста 2-го апреля, о восстановлении статей дворянской грамоты, отмененных указами Императора Павла; между прочими и о восстановлении свободы от телесного наказания, которому подвергались дворяне при Павле, в противность жалованной грамоте; 2) о восстановлении городового положения и грамоты, данной городам; 3) о свободном отпуске российских произведений за границу, об оставлении сбора пошлин с оных на прежнем основании и о предоставлении казенным поселянам пользоваться лесами, в чем они были затруднены лесным ведомством; 4) об уничтожении тайной экспедиции и о ведении дел, производившихся в оной в Сенате, и 5) об облегчении участи преступников и о сложении казенных взысканий до 1000 рублей. Приведем здесь некоторые выражения этого достопамятного указа: «Рассуждая, что в благоустроенном государстве все преступления должны быть объемлемы, судимы и наказуемы общей силой закона, мы признали за благо не только название, но и самое действие тайной экспедиции навсегда упразднить и уничтожить, повелевая все дела, в оной бывшие, отдать в Государственный Архив к вечному забвению; на будущее же время ведать их в 1-м и 5-м департаментах Сената и во всех тех присутственных местах, где ведаются дела уголовные. Сердцу нашему приятно верить, что, сливая пользы наши с пользами наших верноподданных и поручая единому действию закона охранение Имени Нашего и государственной целости от всех прикосновений невежества или злобы, мы даем им новое доказательство, колико удостоверены мы в верности их к нам и престолу нашему, и что польз наших никогда не разделяем мы от их благосостояния, которое едино составлять всегда будет все существо мыслей наших и воли».

8-го апреля – об уничтожении виселиц, поставленных в городах при публичных местах и к которым прибивались имена провинившихся чинов.

9-го апреля – об обрезании пуклей у солдат; косы сохранялись и, имея 4 вершка длиной, должны были завязываться в половину воротника. «Е. И. В., делая сие облегчение, – сказано в указе, – надеется что гг. шефы тем более будут наблюдать опрятность нижних чинов». Только вторая война с Наполеоном избавила русскую армию от кос. 2-го декабря 1806 года граф Ливен объявил военной коллегии следующее Высочайшее повеление: «Государь Император, в облегчение войск, Высочайше повелеть изволил: всем нижним воинским чинам, исключая гвардии и гусарских полков, обрезать косы под гребенку; что же касается до генералов, штаб- и обер-офицеров, Его Величество предоставляет им поступить в сем случае по собственной их воле». Затем, для войск была придумана новая форма; екатерининская форма обмундирования не была восстановлена. Широкие и длинные мундиры перешиты в узкие и чрез меру короткие; низкие отложные воротники сделались стоячими и до того возвысились, что голова казалась в ящике, и трудно было ее поворачивать. Тем не менее все восхищались новой обмундировкой.

13-го апреля – об ежегодном отпуске Вольному Экономическому Обществу по 5000 рублей.

23-го мая – восстановлен закон об освобождении священников и диаконов, впадших в уголовные преступления, от телесного наказания. При чтении этого указа Государь лично присутствовал в Синоде.

28-го мая – указ президенту Академии Наук, барону Николаи: «дабы объявление о продаже людей без земли, ни от кого, для припечатания в ведомостях, принимаемо не было». Этот указ обращает на себя внимание как первое осторожное мероприятие Императора Александра, направленное против крепостного права.

13-го июня – о восстановлении ежегодного отпуска в 6250 руб. из кабинета на содержание Академии Наук, находившейся в совершенном загоне при Императоре Павле. Позднее, в 1802 году, приказано было еще печатать издаваемые Академией сочинения за счет кабинета.

В заключение этого краткого перечня упомянем еще об указе 26-го июня, по которому отменялись шлагбаумы по городам и селам, где отсутствовал военный гарнизон.

К числу первых административных преобразований Императора Александра относится указ 26-го марта, по которому существовавший при Дворе Совет был упразднен, а членам его велено оставаться «при тех должностях и местах, где они по званию каждого состоят». В этом указе ясно выражены причины упразднения прежнего совета, который, «быв редко занимаем предметами существенными, доселе носил одно имя государственного установления, без ощутительного влияния на дела общественные». Действительно, при Павле деятельность Совета была обращена главным образом на рассмотрение рукописей и книг, запрещенных цензурой. 30-го марта учрежден Совет непременный для рассмотрения и уважения государственных дел и постановлений. В том же указе назначены «на сей раз» членами Совета 12 главнейших государственных сановников. 5-го апреля дан сему новому установлению наказ, коим определены: состав Совета, предмет его рассуждений, порядок производства в нем дел, степень власти, основные правила для его действий и образование его канцелярии. Император Александр присутствовал в этом Совете только один раз, 16-го мая 1801 года, при рассуждениях о непродаже крепостных людей без земли.

Д. П. Трощинскому в звании члена нового Совета вверено было главное заведование его канцелярией, состоявшей из четырех экспедиций. 20-го апреля статскому советнику Сперанскому повелено быть экспедитором по части гражданских и духовных дел.

5-е июня ознаменовано было изданием двух важных указов, которые следует признать первым гласным заявлением задуманных Государем обширных административных преобразований:

1) Сенату повелевалось представить особый доклад о своих правах и обязанностях, для утверждения оных силой закона на незыблемом основании, как государственный закон.

2) Управление комиссиею составления законов поручено графу Завадовскому, он удостоился получить по этому случаю особый рескрипт. Мотивы учреждения комиссии, принятой Государем в собственное ведение, высказаны в нем следующим образом: «Поставляя в едином законе начало и источник народного блаженства, и быв удостоверен в той истине, что все другие меры могут сделать в государстве счастливые времена, но один закон может утвердить их навеки, в самых первых днях царствования моего и при первом обозрении, государственного управления, признал я необходимым удостовериться в настоящем части сей положении. Я всегда знал, что с самого издания Уложения до дней наших, т. е. в течение почти одного века с половиною, законы, истекая от законодательной власти различными и часто противоположными путями и быв издаваемы более по случаям, нежели по общим государственным соображениям, не могли иметь ни связи между собой, ни единства в их намерениях, ни постоянности в их действии. Отсюда всеобщее смешение прав и обязанностей каждого, мрак, облежащий равно судью и подсудимого, бессилие законов в их исполнении и удобность переменять их по первому движению прихоти или самовластия».

Указ Сенату о представлении им доклада о сущности его прав и обязанностей раскрыл еще более намерения Императора Александра. По отзыву Шторха в начатом им периодическом издании «Россия при Александре Первом» (Russland unter Alexander dem Ersten, St.-Petersburg und Leipzig, 1804) можно судить, какое сильное впечатление произвел указ 5-го июня на общество. «Не подлежит никакому сомнению, – пишет Шторх, – что Император мог без шума (ohne Aufsehen), более кратким и верным путем получить те сведения, каких он требовал здесь столь публично и столь торжественно; мы вправе предположить, что он не без важных причин отдал предпочтение публичному запросу, и потому можем с вероятностью принять, что этот первый шаг предназначен был к тому, чтобы испытать общественное мнение и приготовить умы к предстоящим переменам. И эта мера не осталась без своего действия. Впечатление, произведенное этим указом в Сенате, было всеобщее, и в несколько дней оно сообщилось всей образованной публике столицы».

Без всякого преувеличения можно сказать, что в 1801 году не было правительства в Европе, которое было бы столько занято общественным благом, как русское. Такое впечатление произвела, по крайней мере, в 1802 году на швейцарца Дюмона, друга Бентама, правительственная обстановка Императора Александра. «Если в чем есть недостаток, – прибавляет Дюмон, – то в исполнителях, чтобы осуществить то добро, которое хотят сделать. Люди должны быть откопаны или созданы; и в этом заключается главное затруднение».

При воцарении Александра лучшие друзья его, за исключением графа Павла Александровича Строгонова, отсутствовали из Петербурга и пребывали за границей. Граф В. П. Кочубей находился в Дрездене, князь Адам Чарторижский – в Неаполе и Н. Н. Новосильцов – в Англии. Лагарп поселился в Париже. Все поспешили собраться вокруг своего венценосного друга. Из них Строгонов, Новосильцов и Чарторижский образовали более тесный союз, который современное общество называло триумвиратом.

Чарторижский, по прибытии в Петербург, заметил в Александре некоторую перемену; он уже не думал по-прежнему об отречении; в нем сложился, под влиянием обстоятельств, более практический взгляд на дела и проглядывало сознание тех трудностей, с которыми сопряжено будет осуществление многих задуманных, в порыве юношеского увлечения, реформ.

Позже всех прибыл в Петербург Лагарп. Дружеские письма к нему Императора Александра побудили бывшего наставника Государя навестить наконец своего царственного друга после шестилетней разлуки. Лагарп явился в северную столицу в августе 1801 года и девять месяцев провел почти неразлучно с Александром; только в начале мая 1802 года Лагарп вторично покинул Россию и выехал обратно во Францию. Лагарп, прибывший в Петербург в 1801 году, был уже далеко не тот «якобинец», который смущал русское придворное общество в 1794 году. Опыт восемнадцатимесячного управления Гельветической республикой во многом изменил взгляды бывшего ее директора. Отныне Лагарп с негодованием восставал уже против призрачной свободы народных собраний и видел величайшее благо в разумном самодержавии. Предостерегая юного Государя от либеральных увлечений, Лагарп убеждал его дорожить своей властью, видоизменяя ее мало-помалу мудрыми и прочными учреждениями, и указывал на пример Пруссии, нашедшей тайну соединить абсолютизм с законностью и правосудием. Все советы Лагарпа об управлении государством сводились теперь к одному основному началу – твердой и непоколебимой власти; он стал также относиться с меньшим сочувствием к крестьянскому вопросу, выставляя необходимость охранять неприкосновенность помещичьих прав собственности. Единственный верный друг монарха, говорил Лагарп, его собственное здравое рассуждение; он советовал даже Государю в крестьянском деле избегать самого слова «освобождение», заменяя его выражением – «перемены в экономическом быте», Лагарп высказывался не менее решительно против расширения прав Сената.

Деятельность Лагарпа не ограничивалась одними политическими советами; по просьбе Александра он внимательно наблюдал за его выходами, чтобы высказать откровенно мнение, в какой мере обращение Государя, умение держать себя и т. п. соответствуют высокому званию, к которому он не успел еще привыкнуть. Для выполнения этой задачи Лагарп неустанно следил за Императором во дворце и в обществе; на площади он смешивался с толпой, чтобы удобнее замечать каждое движение Государя; вынесенные им во время этих наблюдений впечатления он сообщал Александру, присовокупляя к ним свои советы. Новое консервативное направление, принятое Лагарпом, не примирило его, однако, с многочисленными недоброжелателями и завистниками. Неудовольствие против него многих влиятельных членов русского общества оставалось по-прежнему в полной силе. Граф Н. П. Панин, не стесняясь, распространял о нем самые язвительные отзывы; он старался даже препятствовать приезду Лагарпа в Петербург, опасаясь влияния исповедуемых этим злодеем (scélérat) ложных принципов и софизмов на восприимчивый ум юного Государя. «Швейцарец известный вам, – писал граф Панин в Лондон графу С. Р. Воронцову, – едет сюда, невзирая на сильные представления матери и на мои. Сей человек будет управлять своим воспитанником и не допустит к нему верных сынов отечества. Все благомыслящие со мною в том согласны».

Наставления Лагарпа, в духе его новейших консервативных воззрений, не остались без влияния на Императора Александра, как это видно из слов, сказанных однажды (в 1803 году) Государем, во время доклада, Державину: «Ты меня всегда хочешь учить; я самодержавный Государь и так хочу». Из этих слов, сказанных хотя и в минуту неудовольствия, можно видеть, что Император успел уже перейти на реальную почву и расстался со своими юношескими политическими мечтами о какой-то свободной конституции, высказанными некогда с таким увлечением, 27-го сентября 1797 года, в письме к Лагарпу. Из намеченной тогда фантастической программы для будущего царствования осуществились только предположения, относящиеся до переводов «полезных книг», чтобы «положить начало распространению знания и просвещению умов» и таким образом подготовить общество к восприятию отодвинутых в далекое будущее реформ.

Перечислим здесь некоторые из изданных в преобразовательную эпоху, по Высочайшему повелению, переводных сочинений, имевших очевидной целью внушить интерес к общественным, экономическим и политическим вопросам, и дать по этим предметам последнее слово западной науки: 1) «Исследование свойства и причин богатства народов», соч. Адама Смита. Спб. 1802, пер. Николая Политковского. 2) Два перевода соч. Беккариа о преступлениях и наказаниях, Д. Языкова (1803 г. ) и А. Хрущева (1806 г. ). 3) «Рассуждение о гражданском и уголовном законоположении» Бентама. Перевод с французского издания Дюмона М. Михайлова. Спб. 1805. 4) «Летописи К. Корнелия Тацита». Перевод с латинского Ф. Поспелова. Спб. 1805. 5) «Конституция Англии», сочинение де Лолма. Перевод с французского Ивана Татищева. Москва 1806. В посвятительном письме Императору Александру Татищев просит Государя Всемилостивейше воззреть на перевод сей книги «коей знаменитый автор занимается преимущественно изъяснением средств, употребленных в Англии для установления существующего там всеобщего и беспристрастного правосудия, столь любезной Вашему сердцу добродетели и одной из главных и надежнейших подпор престола и царств». 6) «О существе законов» Монтескье. Пер. Д. Языкова Спб. 1809.

Тесный кружок друзей Александра образовал особый келейный совет, который Государь в шутку называл: «Комитетом общественной безопасности» (Comité du salut public). Благодаря обыкновению графа П. А. Строгонова, по возвращении с комитетских собраний, записывать вкратце весь ход совещаний и даже споры, для истории сохранился драгоценный источник, чтобы судить о том, как велось дело в этом Комитете, и какие вопросы были там затронуты. Первое заседание негласного Комитета состоялось 24-го июня 1801 года, а последнее в конце 1803 года, когда первый преобразовательный пыл Александра уступил место новому увлечению: стать во главе зарождавшейся европейской коалиции против Франции.

По-видимому, забыт был Императором Александром только один из друзей юности: граф Аракчеев. Но в действительности этого не было. Александр шел еще тогда по восходящему пути широко задуманных реформ; неудобно было возбудить подозрение, что готовится некоторый поворот на старую дорогу; нельзя было изменить явным образом торжественному обещанию царствовать по законам и по сердцу Екатерины II; имя же графа Аракчеева связывало его неразрывно с Павловскими преданиями. Все эти обстоятельства обеспечивали неприкосновенность сельской идиллии Аракчеева в Грузине еще на некоторое время.

Политические соображения побудили, однако, Александра призвать также к деятельности из вынужденного бездействия и некоторых екатерининских сановников; кроме уже вышеупомянутых нами Д. П. Трощинского и А. А. Беклешова, нужно поименовать еще графа Александра Романовича Воронцова, графа Завадовского, графа Моркова. Находившийся в Англии, в опале, граф Семен Романович Воронцов снова занял прежний дипломатический пост при великобританском дворе, и запрещение, наложенное на его поместья Императором Павлом, снято Александром на другой же день по восшествии на престол. Сочувствие Александра к своим ближайшим сотрудникам, было, конечно, не одинаковое. К екатерининским сподвижникам Император относился вообще недружелюбно; это подтверждается в достаточной мере его перепиской и другими не менее достоверными историческими свидетельствами. Нерасположение к деятелям и к царствованию своей великой бабки сохранилось в нем, и в позднейшие года жизни; его подметил также Михайловский-Данилевский, который по этому поводу пишет: «Встречая на пути лиц, служивших при бабке его, Государь обходился с ними сухо и почти не обращал на них внимания. Вообще он не любил, когда вспоминали при нем о царствовании Екатерины». О графе Завадовском Александр отзывался в письме к Лагарпу крайне резко. «Это ничтожество – настоящая овца» (un vrai mouton). К графу А. Р. Воронцову Государь питал непреодолимое отвращение. Все было ему антипатично в старике: устарелые его приемы, звук голоса, протяжный и гнусливый, привычные телодвижения. Когда он, в 1804 году, по болезни, удалился от дел, Александр радовался, как ребенок (avait des joies d’enfant). Для довершения затруднительности положения старых сановников при деловых сношениях с юным Императором, они еще враждовали между собой; стоит назвать Державина, Беклешова и Трощинского. Относительно двух последних Император Александр усвоил себе особую систему действий. «Они, без сомнения, по опытности своей в делах, знающее всех прочих государственных чиновников», сказал однажды Государь, летом 1801 года, генерал-адъютанту Комаровскому: «но между ними есть зависть. Я приметил это, потому что, когда один из них объясняет какое либо дело, кажется нельзя лучше; лишь только оное коснется для приведения в исполнение до другого, тот совершенно опровергает мнение первого, тоже, кажется, на самых ясных доказательствах. По неопытности моей в делах, я находился в большом затруднении и не знал, кому из них отдать справедливость; я приказал, чтоб по генерал-прокурорским делам они приходили с докладом ко мне оба вместе и позволяю им спорить при себе, сколько угодно, а из сего извлекаю для себя пользу».

Державин в своих записках выражает сожаление о вражде Беклешова и Трощинского, благодаря которой они ослабили доверенность к ним Государя «и сбили с твердого пути, так что он не знал, кому из них верить». Беклешова же он обвиняет в том, что оп присвоил себе всю власть, так сказать самодержавную. Антагонизм, существовавший между генерал-прокурором и Трощинским подтверждается также записками Михайловского-Данилевского, который замечает, что Беклешов и Трощинский не имели столько патриотизма и возвышенности души, чтобы совокупно споспешествовать ко благу России и оправдать тем доверие юного монарха. «Сколь ни велики были способности сих «особ», присовокупляет Данилевский, «но они не были в согласности с просвещением ХIХ века».

Из краткого очерка всех перечисленных выше мероприятий, сопровождавших в России перемену царствования; очевидно, на сколько Александр руководствовался в то время еще своими идеальными воззрениями. При каждом удобном случае Государь выставлял принцип законности, которому охотно подчинял неограниченность своей собственной самодержавной власти, и решительно отклонял от себя всякий произвол, на который его нередко вызывали. Для примера, приведем ответ Александра на письмо княгини Голицыной (урожденной Вяземской), просившей остановить взыскание долгов, коих законность утверждена была подписью ее мужа. Император ответил ей 7-го августа 1801 года, что как скоро он себе дозволит нарушить законы, кто тогда почтет за обязанность наблюдать их? «Быть выше их, если б я мог, – продолжает Государь, – то, конечно, бы не захотел, ибо я не признаю на земле справедливой власти, которая бы не от закона истекала; напротив того, я чувствую себя обязанным первее всех наблюдать за исполнением его, и даже в тех случаях где другие могут быть снисходительны, а я могу быть только правосудным».

Такое блистательное начало царствования Императора Александра не могло не возбудить к нему сильной любви всего народа. Золотой век наступил наконец для России, пишет г-жа Виже Лебрен. «В этом нельзя было сомневаться, смотря на любовь, почтение, восторг, с которыми русские относились к своему новому Императору. Этот восторг был настолько велик, что всеми почиталось за величайшее счастье увидеть и встретиться с Александром; если он выходил вечером гулять в Летний Сад или проезжал по улицам Петербурга, толпа его окружала, благословляя, и он, приветливейший из Государей, удивительно милостиво отвечал на всю эту дань почтения».

Действительно, никогда еще в России не испытывали того чувства благосостояния, которым объята была Империя в первые шесть месяцев царствования Александра. «Любовь ею управляла, и свобода вместе с порядком водворялись в ней. Все чувствовали какой-то нравственный простор, взгляды сделались у всех благосклоннее, поступь смелее, дыхание свободнее». Современник ко всему этому присовокупляет, что чувства к Государю тогдашнего общества не могут быть выражены обычным понятием человеческой преданности: «его любили страстно, как любят обожаемую женщину».

В это счастливое для России время немаловажным влиянием на некоторые начинания Императора Александра пользовался также Василий Назарьевич Каразин. Это был искренний идеалист, светлая, благородная личность, одушевленная страстным желанием добра своим согражданам, искренней любовью к Александру и непоколебимой верой в возможность нравственного совершенства человека. 22-го марта Государь нашел в своем кабинете на столе безымянную записку, написанную с увлечением, где автор высказывал великие надежды, возбужденные в России воцарением Александра, и излагал свои политические взгляды, стремившиеся к водворению законности, при некотором содействии представительства и наделении помещичьих крестьян человеческими правами. По приказанию Императора автор записки был разыскан. «Я бы желал иметь побольше людей, которые бы так думали, как вы, и говорили мне такую правду», – сказал Каразину Государь при первом своем свидании. «С чего начать?» – спросил его затем Александр и получил ответ: «с образования народного». Александр выразил желание, чтобы Каразин подробнее обработал свою мысль о народном образовании. Явилась по этому предмету подробная записка, переделанная впоследствии в 1802 году в план Министерства Народного Просвещения.

Дополним все вышесказанное о первых неделях правления Императора Александра выдержками из письма И. М. Муравьева-Апостола от 6-го апреля 1801 года к графу С. Р. Воронцову в Лондон, по которым можно судить о степени общественного счастья и радости, преисполнившими этот медовый месяц нового царствования: «Я бы хотел передать вам», пишет Муравьев, «точное понятие о благополучии, которым все теперь пользуются в России, но эта задача слишком превышает мои силы… По воцарении одним из первых действий нашего ангела, нашего обожаемого Государя было освобождение невинных жертв, которые целыми тысячами стонали в заточении, сами не зная, за что они были лишены свободы. Замечательнейшим из этих государственных узников был Иловайский, казацкий атаман, тот самый, которого отличала Екатерина II. Я был свидетелем, как этот почтенный старец в первый раз взглянул на свет Божий после трехлетнего заключения. Имя Божие мешалось в его устах с именем Александра; он просил, чтобы ему дали взглянуть на сына. Сын был уже в его объятиях, но он не мог его распознать: до такой степени горе обезобразило этого замечательного молодого человека, который так же в течение трех лет сидел в тюрьме, не подозревая, что только одна стена отделяла его от того каземата, где томился несчастный его отец. Вообразите себе, что подобных сцен, какая произошла с Иловайским, насчитывалось до 15 тысяч по всему пространству России, и ваше сиятельство составите себе понятие, что такое воцарение Александра. Нежный и почтительный к матери, обходительный со всеми, наш любезный Государь суров только к самому себе. В строгости при исполнении своих обязанностей он точно ученик Епиктета. С 7-ми часов утра до 11-ти он занят исключительно делами государственными, и ничто не может отвлечь его от них. В 11 бывает кратковременный парад, и не столько для дисциплины, как ради удовольствия показаться бесчисленному множеству народа, который всегда жаден его видеть и не может на него наглядеться. Единственное время отдохновения – от полудня до обеда, который всегда подается в час. Затем он выходит пешком или едет верхом, но всякий раз приказывает гофмаршалу немедленно известить его, если до него будет дело кому-нибудь из его министров. С 5-ти часов пополудни он опять занимается делами правления, и эти занятия продолжаются иной раз до 11-ти часов ночи. Вот образ жизни, который предписал себе Государь, а вот несколько подлинных анекдотов, его изображающих. Он запретил через полицию выходить из экипажей при встрече с ним. Один офицер, желая поближе взглянуть на него, нарушил это распоряжение. Государь приблизился к нему и сказал: «Я вас просил не выходить из экипажа». Фраки и круглые шляпы появились с первых же дней нового царствования. Военный губернатор, в видах охранения военной выправки, вошел к Государю с докладом, не прикажет ли сделать распоряжение относительно одежды офицеров. «Ах, Боже мой! – отвечал Государь. – Пусть их ходят как хотят; мне еще легче будет распознать порядочного человека от дряни». Г. Трощинский представил к подписанию милостивый манифест, начинавшийся известными словами: «По сродному нам к верноподданным нашим милосердию и проч. ». Император зачеркнул эти слова, сказав: «Пусть народ это думает и говорит, а не нам этим хвастаться». Другой раз, тот же Трощинский принес указ Сенату с обыкновенным началом: «Указ нашему Сенату». – «Как, – сказал с удивлением Государь, – нашему Сенату! Сенат есть священное хранилище законов; он учрежден, чтобы нас просвещать. Сенат не наш: он Сенат Империи». И с этого времени стали писать в заголовке: «Указ Правительствующему Сенату». Г. Ламб, заведующий военной частью, возражая однажды против какого-то распоряжения, сказал: «Извините меня, Государь, если я скажу, что это дело не так». – «Ах, мой друг, – сказал Император, обняв его, – пожалуй, говори мне чаще не так. А то ведь нас балуют». Я бы не кончил, если бы стал записывать вам подобного рода анекдоты нынешнего восхитительного царствования; их слышишь каждый день новые. Счастливые россияне, с радостью и признательностью в сердце и со слезами на глазах, восторженно повторяют всякое слово, исходящее из уст обожаемого Государя. Не могу изобразить вашему сиятельству, до какой степени все в восхищении» («Русский Архив» 1876 года, книга 1-я). Может быть, к этому времени относится нижеследующая собственноручная записочка Императора Александра, найденная в его бумагах после его кончины и подаренная Императором Николаем графу Дибичу (в 1826 году): «Ты спишь несчастный и груды дел тебя ожидают. Ты пренебрегаешь своими обязанностями, чтобы предаться сну или удовольствиям, и несчастные страдают, пока ты валяешься на своих матрасах. Какой срам, у тебя недостает храбрости, чтобы победить эту леность, которая всегда была твоим уделом. Встань, освободись от ига присущих тебе слабостей, сделайся опять человеком и полезным гражданином отечества (citoyen utile de la patrie)» (Военно-ученый архив. Отд. I, № 969).

Среди общего восторга раздавались, конечно, и неодобрительные голоса людей, которые не могли помириться с новыми веяниями. «Александру в особенности принадлежат проявления мягкого человеколюбия и уклончивой скромности, с какой нередко он пользовался своей властью: это не нравилось людям старого века, выросшим в рабском страхе и привыкшим думать, что власть должна являться только в виде пугала». Недоброжелатели, однако, воздерживались пока от слишком громкого осуждения нового политического направления и, во всяком случае, составляли меньшинство. В неизданных записках Д. П. Рунича можно прочесть следующую филиппику против новой эры: «Суровость Павла сменилась необузданной распущенностью. Либерализм обратился в моду. При вступлении на престол Александр объявил о своем намерении царить по примеру своей бабки Екатерины II. Только и было разговоров, что о манифесте, содержавшем эту пошлую и смешную фразу (cette phrase banale et ridicule), да о красоте юного Императора и свободе, которой жаждали. Увы, что это за свобода! Александр должен был лавировать. Его мать была недовольна им, дворянство тоже, сторонники его отца питали к нему отвращение (le parti de son père l’abhorrait). Тем не менее, когда могучая рука ослабляет петлю, уже было готовую затянуться, эту руку целуют. Было назначено коронование. Отправились в Москву, которая, охваченная восторгом, считала себя точно воскресшей. Вполне верно, как замечает Маккиавель, что маленькие обиды постоянно более чувствительны, чем большие! Запрещение носить круглые шляпы и панталоны возбудило ненависть к Павлу и среди знати, и среди не знати, между тем как купцы и народ любили его. Разрешение наряжаться шутами, обмен рукопожатий, болтовня без удержу заставили полюбить Александра тотчас по вступлении на престол».

Г. Р. Державин также принадлежал к числу лиц, сильно предубежденных против нового порядка вещей; он открыто восставал против»коверкания», как он выразился, всех начинаний Павла I и, не стесняясь, изливал свое неудовольствие против ближайших советников и друзей Александра, не щадя даже екатерининских стариков. Обвинения его, направленные против Беклешова, уже приведены нами выше. Относительно же друзей Государя, составлявших его тайный совет, он пишет, что они ни государства, ни дел гражданских не знали. Увлечение и неудовольствие Державина постепенно возросло до того, что он обвинял советников Александра впоследствии в том, что они довели государство до близкой в 1812 г. погибели.

А. С. Шишков, сделавшийся со временем одним из выдающихся деятелей Александровского царствования, должен быть причислен, подобно Державину, к числу недовольных новым правлением, хотя порицание его отличалось отчасти другим оттенком. Он находил, что торжественное обещание Государя, идти по стопам бабки своей, не осуществилось. По мнению Шишкова, «все то, чего при ней не было и что в подражание пруссакам введено после ней, осталось ненарушимым: те же по военной службе приказы, ежедневные производства, отставки, мелочные наблюдения, вахтпарады, экзерциргаузы, шлагбаумы и проч., и проч.; та же раздача орденов лекарям и монахам. Одним словом, Павлово царствование, хотя не с той строгостью, но с подобными же иностранцам подражаниями и нововведениями еще продолжалось». Не щадил также Шишков и влиятельных людей того времени и оставил в записках характеристику, вполне совпадающую с оценкой их Державиным: «Молодые наперсники Александровы, – пишет Шишков, – напыщенные самолюбием, не имея ни опытности, ни познаний, стали все прежние в России постановления, законы и обряды порицать, называть устарелыми, невежественными» (Записки адмирала А. С. Шишкова, Берлин, 1870, т. 1, стр. 84 и 85).

Но все эти более или менее скрытые чувства неудовольствия и порицания, высказываемые различными представителями общества, пока еще не могли затемнить общего восторга и сочувствия.

По словам современника, «если б Государь составил совет из 15-летних мальчиков, то и его постановления были бы приняты как плоды высокой мудрости». Касаясь деятельности ближайших советников и друзей Императора Александра в эпоху его воцарения, историки охотно прилагают к ним эпитеты: «юные деятели», «юные сподвижники»; между тем это замечание до некоторой степени справедливо только относительно графа П. А. Строгонова, которому минуло тогда 27 лет (род. 7-го июня 1774 года). Что же касается прочих, то Новосильцову было около 40 лет (род. в 1761 году), графу Кочубею – 33 (род. 14-го ноября 1768 года) и князю Чарторижскому – 31 (род. 3-го января 1770 года). Всех моложе был Император Александр, вступивший на престол 24-х лет.

Нелегко было Императору Александру управлять государством и провести необходимые преобразования среди этих противоречивых течений, вызванных непримиримым антагонизмом, существовавшим между приверженцами прежних порядков и представителями прогрессивных мероприятий. Все эти затруднения усложнялись еще последствиями той исключительной обстановки, при которой совершилось восшествие на престол преемника Павла.

В первые месяцы нового царствования преобладающее влияние выпало, конечно, на долю графа фон-дер-Палена. Пользуясь молодостью и неопытностью Государя, властолюбивый граф то принимал покровительственный тон, то позволял себе вступать с Императором в спор и навязывать ему собственные мнения; Александр тяготился влиянием и высокомерием графа Палена, но благоразумие требовало пока избегать открытого разрыва с могущественным временщиком. Опытный царедворец был, однако, введен в заблуждение притворной скромностью молодого Государя и, совершенно не подозревая близости готовящейся опалы, продолжал действовать по-прежнему. Вполне доверяя честности и прямодушию генерал-прокурора Беклешова, Император Александр не скрыл от него неприятных сторон его сношений с графом Паленом. Опытный делец ограничился ответом: «Когда у меня под носом жужжат мухи, я их прогоняю». Совет Беклешова произвел должное впечатление и не остался без последствий. Неизбежная окончательная развязка только ускорилась благодаря натянутым отношениям, существовавшим между графом Паленом и Императрицей Марией Феодоровной; произошло наконец открытое столкновение. Вдовствующая Государыня потребовала от сына выбора между ней и графом. 17-го июня 1801 года последовал Высочайший указ следующего содержания: «Снисходя на всеподданнейшее прошение генерала от кавалерии Санкт-петербургского военного губернатора и управляющего гражданской частью в Санкт-петербургской, Лифляндской, Эстляндской и Курляндской губерниях графа фон-дер-Палена, всемилостивейше увольняем его, за болезнями, от всех дел». Но опала, постигшая графа Палена, этого «ливонского великого визиря», как называл его граф С. Р. Воронцов, не ограничилась одним удалением его от участия в государственных делах; к немилости присоединилась еще ссылка, и ему приказано было выехать из столицы и удалиться в свое Курляндское имение. Граф Пален беспрекословно повиновался, и в тот же день покинул Петербург, с которым расстался уже навсегда. Это был первый пример решимости молодого Императора на царственном поприще; но это важное происшествие, как повествует современник, едва было замечено людьми, еще хмельными от радости, – обе столицы и Россия утопали тогда в веселии. Петербургским военным губернатором назначен был генерал от инфантерии Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов.

Немедленно после удаления от дел графа Палена начались правильные заседания негласного комитета, при постоянном участии самого Государя; как уже выше упомянуто, первое заседание комитета состоялось 24-го июня 1801 года. До тех пор Император Александр, очевидно, не располагал достаточной свободой действия и должен был соображать свои начинания со взглядами всесильного петербургского военного губернатора. По желанию Государя комитет общественного спасения приступил к систематической работе над реформой безобразного здания управления Империи (reforme de l’edifice informe du gouvernement de l’Empire). После преобразования различных частей администрации предполагалось увенчать все эти различные учреждения обеспечением, которое может представить конституция, установленная на основании истинного народного духа (et enfin couronner ces differentes institutions par une garantie offerte dans une constitution réglée d’après le veritable esprit de la nation).

Члены комитета пользовались привилегией обедать за Высочайшим столом без приглашения. После кофе, поговорив несколько минут с прочими приглашенными, Император удалялся. Но пока остальные гости разъезжались, четыре избранника вводились через особый ход в небольшую туалетную комнату, смежную с внутренними покоями Их Величеств. Туда приходил Государь, и там, в его присутствии и при его участии, происходили оживленные и продолжительные прения по всевозможным государственным вопросам.

«В этом собрании», пишет князь Чарторижский: «Строгонов был самый пылкий, Новосильцев самый рассудительный, Кочубей самый осторожный и искренно желавший принять участие в управлении, я же самый бескорыстный и старавшийся всегда успокоить чрезмерное нетерпение».

Лагарп никогда не присутствовал в заседаниях комитета, но вел продолжительные беседы с Императором и представлял ему длинные записки, которые Государь сам передавал своим негласным сотрудникам; некоторые из них получили применение в предположенных преобразованиях. Так, например, записка его об устройстве учебной части в Империи легла в основание новых законоположений об этой части. Уезжая, Лагарп сказал членам комитета, что мысленно всегда будет участником их совещаний.

Что же касается до свободы прений в негласном комитете, то, по словам графа Строгонова, возражения и идеи Александра не всегда были основательны, но противоречить ему не решались. «Вступив в спор с Императором, следовало опасаться, чтобы он не заупрямился (qu’il ne s’entétat), и благоразумнее было отложить возражения до другого случая». Через несколько времени это упорство ослабевало само собой, и он опять становился способным выслушивать возражения. По внешним делам этот оптимизм советников Александра оправдался менее всего; оказалось, что усвоенную раз Государем политическую точку зрения было всего труднее поколебать.

Политические затруднения, среди которых начался 1801 год, побудили Императора Александра обратить немедленно особенное внимание на устранение внешних затруднений и прежде всего на восстановление дружеских сношений с Англией. С этою целью немедленно отменена была фантастическая экспедиция казаков в Индию, затеянная по повелению Императора Павла и по поводу которой он писал атаману Донского войска, Орлову-Денисову, 12-го января 1801 года: «Карты мои идут только до Хивы и Амударьи реки, а далее ваше уже дело достать сведений до заведений английских и до народов индейских им подвластных».

Между тем английский флот, под начальством знаменитого Нельсона, прорвавшись через Зунд, приблизился к Ревельскому порту. Это обстоятельство не воспрепятствовало, однако, успешному ходу переговоров, начавшихся между великобританским кабинетом и русским. По требованию русского правительства, флот удалился с 6-го мая, затем последовало снятие эмбарго с судов английских купцов и освобождение имений их от секвестра. Конвенция же о взаимной дружбе окончательно заключена в Петербурге 5-го (17-го) июня 1801 года; она была подписана графом Паниным и лордом Сент-Геленс. Император Александр отказался от острова Мальты, не принял сана великого магистра ордена св. Иоанна Иерусалимского, сохранив за собою только звание Протектора, и признал, что нейтральный флаг не покрывает неприятельского груза. (По манифесту 16-го марта Император Александр принял на себя звание протектора державного ордена св. Иоанна Иерусалимского; По указу же 26-го апреля крест этого ордена снят с русского государственного герба).

10-го мая последовал указ о восстановлении миссии при венском дворе. Графу А. К. Разумовскому приказано снова занять прежнее посольское место в Вене.

Первоначальные воззрения Императора Александра на политические задача России лучше всего выяснились в инструкции, данной 5-го июля 1801 года представителям нашим при главнейших европейских дворах. В этой инструкции, между прочим, сказано: «Я не вмешаюсь во внутренние несогласия, волнующие другие государства; мне нет нужды, какую бы форму правления ни установили у себя народы, пусть только руководствуются в отношении к моей Империи тем же духом терпимости, каким руководствуюсь и я, и мы останемся в самых дружественных отношениях».

Новое направление русской политики, вызванное событием 12-го марта, не могло быть приятным первому консулу Бонапарту. Но на этот раз уклонение России от враждебных действий против Англии не привело к разрыву с республиканской Францией. Для лучшего выяснения намерений русского правительства, Бонапарт поспешил прислать в Петербург своего доверенного адъютанта Дюрока, чтобы приветствовать нового Императора; прибыв 13-го мая, он встретил здесь самый предупредительный и радушный прием. Это было последствием личного сочувствия Александра к началам 1789 г., внушенного ему Лагарпом. «Александр был в восторге», пишет князь Чарторижский: «увидав, наконец, французов пресловутой революции, коих он считал еще республиканцами. Он взирал на них с любопытством и участием. Он столько наслышался про них, так часто о них размышлял! И он, и Великий Князь Константин Павлович испытывали живейшее удовольствие, именуя их в разговоре «гражданами» (citoyen), название, которым – так думал Александр – они гордятся. Но это оказалось вовсе не по вкусу посланцам Бонапарта и они вынуждены были несколько раз протестовать, что во Франции более не принято именоваться «гражданами», прежде чем Александр и брат его перестали их так называть».

Дюрок был в восхищении от Императора Александра и явился вообще сторонником союза с Россией, высказав по этому поводу в своих донесениях следующий взгляд: «Россия по своему географическому положению и по своим богатствам представляет державу, союз которой наиболее выгоден для Франции с точки зрения политической и торговой». Таким образом, взгляд Дюрока на русско-французский союз вполне сходился со словами, сказанными Бонапартом 10-го декабря 1800 года генералу Спренгтпортену: «Оба государства созданы по своему географическому положению (он в особенности оттенил это выражение) к тому, чтобы жить в тесной между собой связи». Относительно Императора Александра Дюрок отозвался самым сочувственным образом: «В Императоре красивая и приятная наружность соединяется с большой кротостью и вежливостью; он, кажется, обладает хорошими правилами и образован. Он любит военное дело и Пользуется расположением солдат, которых он часто видит и заставляет учиться, не утруждая и не утомляя их. Его любит народ за простое обхождение и за предоставленную большую свободу, столь противоположную стеснительной жизни предшествовавшего царствования и суровым обычаям, господствовавшим при Павле». 24-го мая Император имел с Дюроком в Летнем саду замечательный разговор; в этой беседе, независимо от его политических воззрений, отразились также некоторые черты сложного характера Александра: «Я всегда желал поддержать дружбу между Францией и Россией», сказал Государь: «это две могущественные нации, которые доказали взаимное уважение и должны быть между собой в дружбе, чтобы прекратить мелкие раздоры на континенте. В этом смысле сделаны были предложения моему покойному родителю); я бы желал войти в непосредственное соглашение с первым консулом, честный характер которого мне хорошо известен, избегая содействия большого числа посредников, всегда опасных. Я говорю с вами откровенно, заявите ему об этом от моего имени; но будьте осторожны: не нужно даже об этом говорить ни одному министру. Вам не следует пользоваться почтой: ваши письма пройдут через слишком много рук. Скажите ему также, что я сочувствую его славе и что не нужно, чтобы считали его завоевателем… Мне ничего не нужно, я желаю только содействовать к спокойствию Европы».

Дюрок, следуя указаниям первого консула, намеревался отправиться в Москву и Присутствовать при коронации; с этой целью ему был даже открыт особый кредит в 600000 франков. Александр также желал, чтобы Дюрок находился в Москве. Но граф Панин не сочувствовал сближению с Францией и, встретив вообще Дюрока сухо и холодно, повел дело таким образом, чтобы он покинул Россию ранее предстоящего в Москве торжества.

Между тем переговоры в Париже затягивались. Решено было отозвать Колычева и заменить его графом Морковым. По прибытии его в сентябре 1801 г. в Париж, первый консул при первой же аудиенций сказал новому послу: «Обязательства, данные покойному Императору, были чисто личные и вызваны исключительно широкими и великодушными взглядами этого Государя; и они до того согласовались с видами Франции, что он, первый консул, не задумался бы для их исполнения сделаться наместником Павла I-го (de se faire lieutenant de Paul premier). Но так как в настоящее время Император Александр возвращается к политике благоразумной и умеренной, но не выходящей из обычной колеи, то и нужно придерживаться общепринятого пути». Бонапарт окончил речь словами: «прежде всего заключим мир, а потом уже будем говорить о другом» (faisons la paix d’abord et puis nous parlerons d’autre chose).

26-го сентября (8-го октября) граф Морков подписал мирный договор с Францией, а 29-го сентября (11-го октября) заключил секретную конвенцию.

Еще до заключения мира с Францией были восстановлены дружественные сношения с Испанией; трактат подписан в Париже 22-го сентября (4-го октября). Наконец, в следующем 1802 году, 15-го (27-го) марта состоялся мир между Францией и Англией. Казалось, что эра революционных войн закончилась полным примирением всех враждовавших уже столько лет между собой государств! Последующие события не оправдали, однако, мирных надежд, возбужденных положением дел в 1802 году.

По-видимому, секретная конвенция 1801 г., заключенная графом Морковым, предоставляла России и Франции диктатуру в Европе и должна была содействовать к упрочению связи между этими двумя державами. Между тем неопределенность многих статей этой конвенции и различие политических видов Императора Александра и Бонапарта открывали обширное поле к новым столкновениям. Они не замедлили обнаружиться по поводу двух важнейших статей русско-французской конвенции; эти статьи заключали в себе постановление о распределении с обоюдного согласия земель, коими будут вознаграждены по Люневильскому трактату князья, потерявшие владения на левом берегу Рейна, и устройстве, также с взаимного согласия обеих держав, дел в Италии.

Император Александр избрал для своей коронации сентябрь месяц, руководствуясь, вероятно, примером Екатерины II. Намерение это объявлено особым манифестом еще 20-го мая. Отъезд из Петербурга последовал 31-го августа, и после остановки в Новгороде и Твери Их Величества прибыли в Петровский дворец 5-го сентября. Государь был весел и «смотрел, – по отзыву очевидца, – как майское утро». Когда узнали о том в столице, несчетное множество народа направилось к загородному дворцу, чтобы приветствовать Императора. Торжественный въезд в Москву происходил 8-го сентября. На другой день, Государь поехал один прогуляться верхом по Тверской; когда народ его узнал, к нему кинулись и окружили его. «Он был прижат народом так сильно и осторожно, – свидетельствует современник, – как страстная мать сжимает в объятиях младенца своего. Ни крика, ни шуму; но сквозь легкий шепот услышал он вокруг себя и «батюшка», и «родимый», и «красное солнышко», и все, что в простонародном языке есть нежно выразительного. Царский конь, сбруя и одежда, все в народе освящалось его прикосновением; целовали его лошадь, его сапоги, ко всему прикладывались с набожностью. Перед владыками Востока народ в ужасе падает ниц, на Западе смотрели некогда на королей в почтительном молчании; на одной только Руси цари бывают иногда так смело и явно обожаемы».

Погода стояла чудесная и теплая, какая редко бывает в России. Население столицы почти удвоилось; предстоящее торжество привлекло даже в Москву множество иностранцев; успели также придти и приехать толпами люди, возвращенные из Сибири. Повсюду среди общества и народа царствовал сильнейший восторг. Коронация состоялась в воскресенье 15-го сентября. Священнодействие совершил митрополит Платон, четыре года тому назад короновавший Императора Павла. В день торжества утро не обещало хорошей погоды; небо было пасмурно; но при выходе царственной четы из собора порывом ветра сорвало с неба последние тучи, покрывавшие солнце, и торжественное шествие предстало во всем блеске. Среди зрителей раздались восклицания: «как он хорош, какой ангел!» Красота и благодушие Александра выступали еще ярче в присутствии Цесаревича Константина Павловича, который напоминал отчасти Императора Павла. В лице Государя было более задумчивости, робости, чем смелости: он как бы чувствовал всю важность, всю тягость царской власти, которую принял. Не с самонадеянностью и гордым величием шел он; не страх внушали его взгляды кроткие, приветливые, но беспредельную любовь, сочувствие и готовность на самопожертвование. Каждый мысленно ободрял его: «смелее! смелее! верь, что господство дикой власти менее надежно, чем господство разума, что проявление благотворного добра в нравственной жизни народа так же необходимо, как проявление солнечной теплоты в царстве растительном. Смелее! Смелее! Бог милостив, мы за тобой» (Ковалевский: «Граф Блудов и его время» – Спб. 1866, стр. 24).

Один из очевидцев народных восторгов 1801 года сохранил в своих воспоминаниях, не лишенную исторического интереса и значения, заметку, свидетельствующую о настроении, проявлявшемся среди нашего образованного общества при коронации преемника Павла. «В этот день, – пишет А. П. Бутенев, – у нас к обеду собралось гостей более обыкновенного. За столом не прекращались разговоры о великолепии торжества и о всеобщем восторге к Государю. Один молодой преображенский офицер заметил, что для полноты дела недоставало одного: молодому Императору, на пути в собор для восприятия царского венца, следовало бы обратиться к собравшимся зрителям и спросить их, желает ли русский народ иметь его своим Государем. Это было бы тем легче сделать, – прибавил офицер, – что в ответ не могло быть сомнения. Сидевшие за обедом, по-видимому, не придали никакого значения этому отзыву и только посмеялись над молодым человеком за его увлечение; но я крепко призадумался, может быть потому, что слова офицера как-то согласовались с моей собственной юношеской способностью увлекаться. Несколько лет позже, я особенно вспоминал про эти слова, соображая о том, как уже в начале этого столетия, тотчас вслед за управлением самым строгим и насильственным, в умах нашей военной молодежи могли возникать подобные свободолюбивые помышления».

Другой очевидец московских торжеств оставил нам об Александре следующий восторженный отголосок общественного настроения того времени: «Это человек необыкновенный: в нем юность, красота, величество в одной точке, в одном градусе высшего совершенства; они никак не разделены: между ними нет и тени отличий того или другого в первенстве. Наш Государь, повторяю я, человек единственный; другого ему подобного человека едва ли еще возможно найти в свете».

Но никто так прекрасно и верно не выразил того, что тогда видели и чувствовали русские, как Жуковский в известном стихотворении Императору Александру:

‎…«Когда ж священный храм при громах растворился –

О! сколь пленителен ты нам тогда явился,

С младым, всех благостей исполненным лицом,

Над прародительским сияющий венцом,

Нам обреченный вождь ко счастию и славе!»

Награды, пожалованные в день коронации, не отличались особенной щедростью и вообще не выходили из разряда обыкновенных; крестьян не было вовсе роздано, к великому огорчению многих, алчущих сего отличия. Вот что отвечал Александр одному из сановников, просившему пожалование имением: «Большая часть крестьян в России рабы: считаю лишним распространяться об уничижении человечества и о несчастии подобного состояния. Я дал обет не увеличивать числа их и поэтому взял за правило не раздавать крестьян в собственность».

Манифест о короновании даровал народу ряд милостей. Но манифест 15-го сентября всего более замечателен по вступительным словам, составляющим особенность его, сравнительно с другими документами подобного рода; в этом вступлении перечисляется все, что сделано было правительством с 12-го марта. «Восприяв вместе с престолом нашим прародительским обязанности великого нашего служения, – вещает манифест, – и сознав в душе своей, что с сего торжественного мгновения счастье вверенного нам народа должно быть единым предметом всех мыслей наших и желаний, мы к нему единому обратили все движения нашей воли, и в основание его, в самых первых днях царствования нашего положили утвердить все состояния в правах их и в непреложности их преимуществ… отвергнув ужасы тайной экспедиции, мы исторгнули из заклепов ее все ее жертвы; уничтожив бесконечные следствия и суды над чиновниками и всякого звания людьми, вовлеченными в преступление заблуждением, случаем или порочными примерами, облегчали мы судьбу их без ослабления силы закона, и в твердом уповании, что сей опыт благости послужит, к исправлению и обратит на путь истины с него совратившихся… Тако исполняя обязанности наши пред Богом, мы не мыслим, чтоб достигнули уже тем совершенно великого нашего предустановления… Всеми сими постановлениями мы желали только означить, сколь искренно жаждем мы народного счастья; сколь приятно нам удостоверить истинных сынов отечества в любви нашей к нему и во внимании к его пользам».

В день коронации обнародован был еще другой, не менее замечательный указ об учреждении комиссии для пересмотра прежних уголовных дел. Членами комиссии утверждены сенаторы, избранные самим Сенатом, а именно: князь Куракин, Новосильцов, Козодавлев и Макаров. 23-го сентября этой комиссии дана инструкция, которая по высказанным в ней мыслям является замечательным памятником гуманных воззрений, одушевлявших Императора Александра в первые светлые годы его царствования. «Неоднократно до сведения моего доходило, – так сказано в первом пункте данного комиссии наставления, – что люди, вины которых важны были только по обстоятельствам политическим, и не предполагали, впрочем, ни умысла, ни разврата, ни бесчестных правил, ни нарушения общественного и государственного порядка, осуждены были как преступники и сосланы на вечное заточение. Часто одно безвинное и совершенно случайное прикосновение к делу, один слух, одно слово, без намерения произнесенное, заставляло правительство при разных его преобращениях исторгать из среды общества людей невинных, для того только, чтоб сокрыть свидетелей какого либо происшествия и предупредить самую тень его последствий. Таким образом, именем закона наказывалось не преступление, не порок, но единая возможность разглашения, и государственная тайна погребалась вместе не только со всеми лицами, кои в ней участвовали, но кои могли или предполагать в ней участвовать. Между тем обстоятельства, решившие правительство на сию строгую меру, прешли совершенно, но жертвы их остались в том же положении по забвению, по равнодушию, по недостатку искателей, а может быть и по самой неизвестности, куда они сосланы, и где теперь находятся, Сей род людей должен составить первый класс в разысканиях комиссии, и открытия их она будет в необходимости собирать сведения с самых мест заточения».

27-го сентября Император Александр завершил свои благодеяния уничтожением пытки. Сенату повелевалось наистрожайшим образом подтвердить всем управлениям и судам в Империи, чтобы никто не дерзал ни делать, ни допускать, ни исполнять никаких истязаний и пристрастных допросов, под страхом неминуемого и строгого наказания, и чтобы наконец «самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной».

За два месяца до кончины Императора Павла издан был, 18-го января 1801 г., манифест, возвещавший о присоединении Грузинского царства к России. Александр не решился немедленно принять меры для осуществления воли своего предшественника; он поручил Совету рассмотреть дело, предупредив его о крайнем отвращении принять это царство в подданство России, почитая несправедливым присвоение чужой земли. После долгих колебаний, вопрос получил окончательное решение в Москве и 12-го сентября, еще до совершения коронации, обнародован манифест об учреждении внутреннего управления в Грузии. Государь, принимая на себя бремя управления царством грузинским, объявлял, что оставляет подати с земли в пользу края и сохраняет народу его права, преимущества и веру, царевичам их уделы, кроме отсутствующих. Главноуправляющим Грузии назначен генерал-лейтенант Б. Ф. Кнорринг, и в Тифлисе учреждено верховное грузинское правительство.

В память коронования была выбита медаль, рисунок которой не лишен значения, как всенародное выражение основной мысли, руководившей в то время всеми начинаниями Александра. На этой медали находилось с одной стороны его изображение, а с другой обрезок колонны, с надписью закон, увенчанная Императорской короной, а вокруг красовалась многознаменательная надпись: «залог блаженства всех и каждого».

Пребывание Императора Александра в Москве сопровождалось еще одним важным событием. Граф Панин, встреченный столь радушно Государем, после 12-го марта, перестал управлять иностранными делами. Признаки непрочности его служебного положения обнаружились уже летом 1801 года. Вмешательство вице-канцлера князя Куракина в дела, причиняло Панину частые и чувствительные огорчения; вообще в недоброжелательстве к нему со всех сторон не было недостатка; у него, как у человека холодного, высокомерного и даже надменного было очень мало друзей. Для довершения всех невзгод, политические взгляды графа Никиты Петровича расходились вполне с намерениями и симпатиями Императора Александра, и между ними водворился полнейший разлад, который усугублялся еще тяжелыми воспоминаниями недавнего прошлого. Александр не мог простить Панину, что за несколько месяцев до кончины Павла, он первый завел с ним речь о необходимости установлений регентства. В негласном комитете Александр выражал желание освободиться от Панина, который затруднял его занятия своим упрямством и был ему неприятен. Хотя при коронации граф Панин награжден был алмазными знаками ордена св. Александра Невского, но тем не менее ему вскоре не оставалось ничего другого сделать, как добровольно удалиться от занимаемой должности. Просьба, поданная графом Паниным 30-го сентября, была немедленно удовлетворена, и в тот же день ему разрешен трехлетний отпуск для поправления расстроенного здоровья. Но графа Никиту Петровича ожидали в будущем еще сильнейшие невзгоды; участь его, под влиянием вдовствующей императрицы Марии Феодоровны, была бесповоротно решена в уме Александра в том смысле, чтобы никогда более не допускать Панина к участию в делах. Поэтому по возвращении графа Панина из-за границы в 1804 году, в свои смоленские поместья и затем в Москву, ему сообщено было негласное распоряжение относительно воспрещения пребывания в Петербурге. Это прискорбное распоряжение побудило графа вновь подать просьбу, но уже об окончательной отставке. 19-го января 1805 года последовал указ, по которому граф Панин был уволен от всех дел.

После удаления графа Панина управление иностранными делами поручено было графу Кочубею. Перемена в личном составе сопровождалась еще другим последствием; с этого времени Император Александр стал заниматься внешней политикой с особенным участием. Еще до нового назначения, граф Кочубей высказывал в негласном комитете свой взгляд на внешнюю политику России, который главным образом состоял в том, чтобы не связывать себя союзами с иностранными державами и не заключать других договоров, кроме торговых. Он отвергал пользу вмешательства в земельное переустройство Германии и только советовал соблюдать равновесие между Австрией и Пруссией, не дозволяя одной из этих держав усиливаться за счет другой. Сделавшись руководителем русской дипломатии, граф Кочубей остался верен прежним убеждениям: держаться в стороне от европейских дел, вмешиваться в них как можно менее, быть в хороших отношениях со всеми, чтобы иметь возможность все время и все внимание посвятить улучшению внутреннего положения Империи. «Россия», говорил Кочубей, «достаточно велика и могущественна пространством, населением и положением, она безопасна со всех сторон, лишь бы сама оставляла других в покое. Она слишком часто и без малейшего повода вмешивалась в дела, прямо до нее не касавшиеся. Никакое событие не могло произойти в Европе без того, чтобы она не предъявила притязания на участие в нем. Она вела войны бесполезные и дорого ей стоившие. Благодаря счастливому своему положению, Император может пребывать в дружбе с целым миром и заняться исключительно внутренними преобразованиями, не опасаясь, чтобы кто-либо дерзнул потревожить его среди этих благородных и спасительных трудов. Внутри самой себя предстоит России совершить громадные завоевания, установив порядок, бережливость, справедливость во всех концах обширной Империи, содействуя процветанию земледелия, торговли и промышленности. Какое дело многочисленному населению России до дел Европы и до войн, из него проистекающих? Она не извлекала из них ни малейшей пользы».

Несмотря на видимое одобрение Императором взглядов, высказанных графом Кочубеем, дальнейшие события не оправдали этих мирных начинаний. Уклонения от этой программы не заставили себя ждать и первый шаг к тому был сделан уже в начале 1802 г., который в политическом отношении занимает выдающееся положение в жизни Императора Александра. Произошло событие, определившее навсегда политическое направление Александровского царствования, а именно: в Мемеле состоялось свидание между прусской королевской четой и Государем. Здесь положено было прочное основание личной дружбе Александра к Фридриху-Вильгельму III, дружбе, которой король впоследствии обязан был сохранением своей монархии. Впрочем, Александр был уже несколько подготовлен к восприятию мемельских впечатлений тем сочувствием, которое он издавна питал к Пруссии, благодаря его военному воспитанию и унаследованным отцовским преданиям. Он с радостью помышлял, что увидит, наконец, войска, о коих был лично самого высокого мнения; свидание же представляло удобный случай увеличить свои воинские познания об учении, выправке, параде, которым он придавал большое значение и в которых был весьма сведущ, по прежней гатчинской практике. Граф Кочубей не сочувствовал поездке в Мемель; она не согласовалась с его политической программой, заключавшейся, как выше упомянуто, в том, чтобы держаться в стороне от европейских дел, вмешиваясь в них как можно менее. Затем Кочубей опасался, что король воспользуется этим случаем, чтобы обеспечить за собой поддержку России в деле распределения медиатизированных немецких земель в пользу Пруссии, которой в то время сильно благоприятствовал первый консул. Прения, возбужденные, по этому случаю, в тайном комитете, не поколебали решения Императора. Поездка не была отменена, но Александр заявил только в собрании, что путешествие его не имеет никакой дипломатической цели, и обещал, что он в Мемеле не коснется политических дел.

Отъезд из Петербурга последовал 20-го мая (1-го июня). Государя сопровождали: граф Кочубей, Новосильцев, обер-гофмаршал граф Н. А. Толстой (неразлучный спутник Александра в первые 12 лет его царствования), генерал-адъютанты: князь П. П. Долгоруков, граф Ливен, князь Волконский и лейб-медик Виллие. Все это путешествие Императора Александра, по всей справедливости, можно сравнить с триумфальным шествием. 24-го мая путешественники, через Нарву и Дерпт, прибыли в Ригу. Несмотря на отвращение Государя от шумных изъявлений усердия, народ испросил соизволение отпрячь лошадей у заставы и везти на себе царский экипаж. Весь город был преисполнен радостным восторгом, который разделяли иностранцы, туда прибывшие. Один из любекских шкиперов, пробираясь с трудом сквозь толпу к коляске монарха, кричал: «Да позвольте же мне, я должен посмотреть на Государя мира (Friedens Kaiser)». Наконец, удалось ему приблизиться к царскому экипажу, но в тесноте он попал под колесо, которое переехало ему через ногу. Не обращая на то внимания, шкипер сказал окружавшим его: «Какая важность в том, что мне помяло пальцы? Мои глаза видели Государя мира. Я счастлив» (Storch: Russland unter Alexander dem Ersten, ч. IУ стр. 337).

После Риги Император Александр посетил Митаву. Конечная цель путешествия оставалась, однако, до сих пор для всех тайной. 28-го мая Государь рескриптом из Полангена, на имя генерал-прокурора Беклешова, известил его, что так как Фридрих-Вильгельм прибыл в Мемель по случаю смотра своих войск, то в этом городе произойдет свидание с прусским королем. 29-го мая Александр прибыл в Мемель и торжественно встречен королем и населением. В продолжение семи дней смотры, приемы и обеды сменялись балами и прогулками. Графиня Фосс посвятила в своем дневнике мемельскому свиданию следующие строки (Grafin Voss: 69 Jahre am preussischen Hof): «Император чрезвычайно красивый человек и поражает выражением своего лица; но фигура его не хороша или, вернее, он плохо держится. Он обладает, по-видимому, мягким и человеколюбивым сердцем; во всяком случае он в высшей степени учтив и приветлив». По мере ближайшего знакомства, графиня убедилась, что в Государе есть что-то обаятельное, и сочувствие ее к высокому гостю возрастало с каждым днем все более. В заключение она пишет: «Император самый любезный человек, какого можно вообразить себе, и по своим взглядам и убеждениям это вполне честный человек. Бедный, он совсем увлечен и очарован королевой. Я очень огорчена, что эти прекрасные дни приходят к концу. Расставаясь – мы все плакали». Граф Кочубей в письме к графу С. Р. Воронцову заметил, что не было знаков внимания, предупредительности, к коим не прибегали бы в Мемеле, чтобы угодить Государю, «и не напрасно». Для окончательной оценки политического значения мемельского свидания, приведем еще отзыв об этом событии секретаря прусского короля, Ломбарда: «Если возможно предвидеть события и составлять предположения в политике, то смею думать, что результаты, им обещаемые, будут крайне счастливые. Оба Государя возымели друг к другу живейшее уважение и дружбу. Удалению и интриге, быть может, и удастся охладить со временем эти взаимные чувства, но я сомневаюсь, чтобы они могли расторгнуть принятое, кажется, безмолвное обязательство (l’engagement tacite): оставаться на веки соединенными интересами и дружбой. Вы поймете, что волшебница (l’enchanteresse) немало способствовала скреплению уз, связывающих ныне обоих государей. Это фея, подчиняющая все силе своего очарования». (Ломбард – маркизу Луккезини 30-го июня (12-го июля) 1802 года: Bailleu: «Preussen und Frankreich», 1795–1807, В. 2, р. 103).

Итак, мемельское свидание сопровождалось для России более существенными политическими последствиями, чем это могло казаться, с первого взгляда, многим современникам. Более проницательный князь Чарторижский вполне предугадал пагубное значение этого свидания для будущей политики Александра. В 1806 г., в письме к Государю, он высказал по этому поводу свою точку зрения с полной откровенностью и замечательной ясностью: «Я смотрю на это свидание, – писал князь Адам, – как на одно из самых несчастных происшествий для России, как по своим непосредственным последствиям, так и по тем, которые оно имело и будет еще иметь. Интимная дружба, которая связала Е. И. В. с королем, после нескольких дней знакомства, привела к тому, что вы перестали рассматривать Пруссию, как политическое государство, но видели в ней дорогую вам особу, по отношению к которой признавали необходимым руководствоваться особыми обязательствами». 4-го июня Император из Мемеля предпринял обратный путь в Петербург через Шавли, Ковно, Вильно, Гродно, Минск, Могилев, Витебск, Полоцк и Псков.

Упомянем здесь об одном случае, связанном с воспоминанием об этом путешествии и свидетельствующем о сострадательном сердце Александра. На пути в Вильну, близ Ковно, Государь, заметив народ, столпившийся на берегу Немана, приказал остановит коляску, подошел к крестьянам и узнал, что один из них, таща вместе с прочими барку, был сильно зашиблен лопнувшим канатом. Император помог поднять раненого, послал за лекарем, поддерживал больного, пока ему пустили кровь, и удалился не прежде, как уложив страдальца на повозку и отправив его в ближайшую деревню.

1802-й год в истории царствования Александра имеет не менее важное значение и по отношению к внутренним делам; он ознаменовался весьма важным преобразованием, совершенно изменившим существовавший дотоле административный строй Империи. Когда в негласном комитете обсуждался вопрос о правах Сената, явилась мысль вверить отдельные части управления лицам ответственным или министрам. После продолжительного обсуждения и горячих споров коллегиальное управление Петра Великого заменено 8-го сентября 1802 года учреждением министерств. В манифесте, изданном по этому случаю, сказано: «Мы заблагорассудили разделить государственные дела на разные части, сообразно естественной их связи между собой, и для благоуспешнейшего течения поручить оные ведению избранных нами министров, постановив им главные правила, коими они имеют руководствоваться в исполнении всего того, чего требовать будет от них должность и чего мы ожидаем от их верности, деятельности и усердия ко благу общему».

Манифест 8-го сентября состоял всего из 19-ти статей и определял в одних лишь общих чертах отношения министерств к верховной власти, к совету, сенату и между собой. Все прочее предоставлялось будущим инструкциям и дальнейшим, по опыту, соображениям. Всех министерств было учреждено восемь, а именно: 1) военных и сухопутных сил, 2) морских сил, 3) иностранных дел, 4) юстиция, 5) внутренних дел, 6) финансов, 7) коммерции и 8) народного просвещения. Министрам внутренних и иностранных дел, юстиции, финансов и народного просвещения, по обширности вверенных им частей, положено было придать помощников в звании товарищей министров. Военная коллегия, адмиралтейств-коллегия и иностранная коллегия были оставлены на прежнем их основании и подчинены министрам: военных – сухопутных сил, военных – морских сил и иностранных дел. Все министры были члены совета и присутствовали в Сенате. Прочие существовавшие доселе коллегии поступили в состав министерств и преобразовались в департаменты. Министры подчинены были верховному надзору Сената; они обязывались доставлять ежегодно отчеты, каждый по деятельности своего министерства, Сенату, как важнейшему верховному месту. Сенат же должен был делать свои заключения и представлять докладом Государю. Введено было постановление, в силу которого подпись Государя на указах и повелениях имела быть контрассигнована подлежащим министром. Учрежден был комитет министров для совместного обсуждения общих государственных дел. С 16-го сентября 1802 года до сентября 1805 года, Император Александр, за немногими исключениями, лично председательствовал в комитете. С 1807 года посещение Государем комитета совсем прекратилось. Сверх того сохранена существовавшая в то время в виде самостоятельной части должность государственного казначея. Возобновленный в начале царствования непременный совет сохранен в прежнем . составе и продолжал существовать до 1801 года, утратив окончательно всякое значение; он сделался почти исключительно высшей инстанцией для тяжебных дел. 8-го сентября были назначены министрами: 1) военных сухопутных сил – генерал от инфантерии и вице-президент военной коллегии Вязмитинов; 2) военно-морских сил – адмирал и вице-президент адмиралтейств-коллегии Мордвинов; 3) иностранных дел (с титулом государственного канцлера) – граф А. Р. Воронцов, товарищем его – тайный советник князь Адам Чарторижский; 4) юстиции – генерал-прокурор Державин; 5) внутренних дел – граф Кочубей; товарищем его – тайный советник граф П. А. Строгонов; 6) финансов – граф Васильев; товарищем его – гофмейстер Гурьев; 7) коммерции – граф Н. П. Румянцев; 8) народного просвещения – граф Завадовский; товарищем его – тайный советник М. Н. Муравьев. Государственным казначеем назначен тайный советник Голубцов. Князь Куракин пожалован канцлером российских орденов.

В указе было также упомянуто, что Государь предоставляет себе впредь назначить министру юстиции товарища. Это место занял действительный камергер Новосильцов. Бывший генерал-прокурор Беклешов не пожелал быть министром юстиции, так как круг деятельности его значительно сокращался в новом звании. Он остался лишь членом непременного совета. Манифест о министерствах сочинен без всякого участия Трощинского; появление этого учреждения было для него совершенной неожиданностью. Вероятно, в знак утешения, Трощинский был 15-го сентября наименован министром уделов, с оставлением главным директором почт; кроме того он продолжал заведовать канцелярией непременного совета. Трощинский написал впоследствии пространную записку: «О неудобствах, происходящих от государственного управления по форме единоличной, введенной закрытием коллегий и отменой коллежского обряда и подтвержденной общим учреждением министерств 1810 и 1811 годов». В этой записке высказано мнение, вполне согласное с взглядами государственных деятелей Екатерининского времени. Одновременно со всеми этими служебными перемещениями последовало повеление: статс-секретарю Сперанскому быть при министерстве внутренних дел. По справедливому замечанию биографа Сперанского, Трощинский в один и тот же день лишился и своего прежнего влияния, и правой своей руки. 26-го октября (1802 года) Император Александр писал Лагарпу: «Министерство образовано и идет довольно хорошо уже более месяца. Дела от этого приобрели более ясности и методы, и я знаю тотчас, с кого взыскать, если что-нибудь идет не так, как следует». Лагарп выразил сожаление по поводу назначения министром графа Завадовского. Александр спешил его успокоить, утверждая, что значение его ничтожно. «Всем управляет совет, состоящий из Муравьева, Клингера, Чарторижского, Новосильцова и др.; нет бумаги, которая бы не была обработана ими, нет человека, назначенного не ими. Частые сношения мои, в особенности с двумя последними, мешают министру ставить какие либо преграды добру, которое мы стараемся делать… он посажен в министерство только для того, чтобы не кричал, что отстранен». Вероятно, назначение графа А. Р. Воронцова и Державина было вызвано подобными же соображениями. Об отношениях Александра к этим двум государственным деятелям уже упомянуто нами выше. Все это не предрекало особенной долговечности составу министерства 8-го сентября. Недовольных реформой оказалось немалое число. Старики, привязанные к прежним формам, громко восстали против нового установления, сожалели об исчезновении коллегиального порядка, установленного Петром Великим, и сокрушались об утрате Сенатом некоторых прав.

К числу противников учреждения министерств принадлежал также Карамзин. Позднее он высказал свои сомнения и опасения в «Записке о древней и новой России», в которой, ссылаясь на правило мудрых, он высказывает мысль, что «всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегать только в необходимости: ибо одно время дает надлежащую твердость уставам, ибо мы более уважаем то, что давно уважаем, и все делаем лучше от привычки». Из современников реформы Вигель также отдает безусловное предпочтение коллегиальному порядку, приписывая ему преувеличенное благодетельное значение, не оправдываемое историей. По его мнению, «там, где верховная неограниченная власть находится в одних руках, и глас народа, чрез представителей его, не может до нее доходить, власть главных правительственных лиц должна быть умеряема совещательными сословиями, составленными из мужей более или менее опытных. Если суждения их, споры, даже несогласия несколько замедляют ход дел, за то перед Государем они одни только обнажают истину, выказывают ему способных людей для каждого места и таким образом облегчают ему выборы». Затем он ставит вопрос: перед кем будут министры отвечать? И приходить к решению: «разве только перед своею совестью, когда невзначай есть она в котором-нибудь из них». Окончательно Вигель останавливается на следующем заключении: «Может же когда-нибудь случиться, что рассеянный Государь вверится небрежным министрам, которые вверятся ленивым директорам, которые вверятся неблагоразумным и неопытным начальникам отделений, а они вверятся умным и деятельным, но не весьма благонамеренным и добросовестным столоначальникам; тогда сии последние без общей цели и связи будут одни управлять делами государства. Вот будущность, которая с 8-го сентября 1802 года открывалась для России». Конечно, нельзя отрицать, что первое образование министерств, даже если смотреть на него без предубеждения в пользу совещательного порядка, было произведением незрелым, не соглашенным ни с образованием учрежденного ранее непременного совета, ни с правами и властью Сената и коллегий, еще оставшихся, на первое время, в прежнем своем составе и действии. По мнению барона М. А. Корфа, «набросанное на бумагу в нескольких поверхностных очерках, без всяких подробностей исполнения, и между тем тотчас же приведенное в действие, это образование во всем носило на себе отпечаток особенной спешности и малой опытности составителей». («Жизнь графа Сперанского», т. 1-й, стр. 94).

Одновременно с учреждением министерств последовал указ о расширении прав Сената. В числе прав и обязанностей Сената заслуживает внимания статья, по которой этому верховному месту в Империи дозволялось представлять Государю о таких указах, которые сопряжены с большими неудобствами при исполнении, либо несогласны с другими законами или неясны; но когда по представлению Сената не будет сделано изменения в указе, то он остается в своей силе. Введение в указ этой статьи, утвержденной не без некоторого колебания, имело в виду ограничить произвол министров, имевших возможность испрашивать Высочайшие повеления помимо Сената, нисколько не сообразуясь с существовавшими законами. Однако, при всей скромности содержания этой статьи, она, на первых же порах, оказалась мертвой буквой. В начале 1803 года, Сенат, по инициативе графа Северина Потоцкого, убежденного в либеральных взглядах Императора, вздумал воспользоваться предоставленным ему законом правом всеподданнейших представлений. Дело касалось обязательного 12-летнего срока службы дворян унтер-офицерского чина, объявленного указом 5-го декабря 1802 года и в котором граф Потоцкий усмотрел нарушение прав дворянства, установленных жалованной грамотой 1785 года. Государь на Фоминой неделе дозволил, чтобы, на основании данного Сенату нового права, от него явилась депутация; ее составляли граф А. С. Строгонов и Трощинский, присутствовал также министр юстиции Державин. «При вступлении в кабинет Его Величества, часу в 7-м вечера», пишет Державин, «хотя еще светло было, но неизвестно для чего гардины у окон были завешены и горели свечи. Великая везде была тишина, и Государь один дожидался. Принял весьма важно сам, при письменном столе и депутации приказал садиться, не говоря никому ни одного слова. Потом приказал Трощинскому читать бумаги… По выслушании встал, весьма сухо сказал, что он даст указ, и откланялся». Указ последовал 21-го марта 1803 г. В нем пояснено, что дарованное Сенату право входить с представлениями против того или другого указа не касается вновь издаваемых или подтверждаемых верховной властью законов, и потому Сенат не имел основания к своему представлению. Вместе с тем ясно высказана мысль, что он вмешался не в свое дело, коснувшись «частного распоряжения, единственно до армии принадлежащего».

В крестьянском деле Император Александр не ограничился запрещением делать объявления о продаже крестьян без земли и прекращением раздачи населенных земель в собственность частным лицам; последовала попытка сделать нечто более в пользу этого сословия. 20-го февраля 1803 года объявлен указ о свободных хлебопашцах, которым разрешалось всем помещикам, кто пожелает увольнять своих крестьян целыми селениями или отдельно с землей по заключении условий, на обоюдном согласии основанных. Министерству внутренних дел предоставлялось рассмотрение и утверждение этих условий. Мера эта была обнародована вследствие изъявленного графом Сергеем Петровичем Румянцевым желания отпустить на волю некоторых крестьян с участками земли. Эта благая мера, вполне согласовавшаяся с задушевными мыслями и желаниями Императора, нашла себе, как и следовало ожидать, ожесточенных критиков среди русского общества. Так, напр., Державин пишет, что предположение о свободных хлебопашцах выдумано графом Румянцевым, «смею сказать – из подлой трусости, чтобы подольститься к Государю, воспитанному в либеральном духе Лагарпом».

В действительной жизни русского народа указ о свободных хлебопашцах не сопровождался теми благодетельными последствиями, которые были возможны; он был обставлен такими стеснительными формальностями и исполнение его отличалось такой боязливостью, что скромный успех, в освободительном смысле, был возможен отчасти только в первое время, при свежем впечатлении и под влиянием первого преобразовательного пыла.

Из образованных в 1802 году министерств, наибольшую деятельность выказали тогда два министерства: внутренних дел и народного просвещения. Граф Кочубей имел по организации своего министерства такого высокодаровитого деятеля, как Сперанский; поэтому вверенная ему часть получила первая несколько стройную организацию и далеко опередила другие. Все проекты новых постановлений по министерству писал Сперанский и писал так, как никто до него; старинный наш приказный язык, благодаря искусному перу его, видимо стал облекаться в новые формы. Отчеты министра Государю стали впервые печататься в общее сведение и, как пишет биограф Сперанского, и теперь, спустя более полустолетия, могут, по методе их составления, назваться образцовыми. Министерство внутренних дел начало еще другое, небывалое до тех пор у нас дело, издавая свой официальный журнал под названием «С.-Петербургского». Александр впервые непосредственно сошелся со Сперанским в 1806 году, когда граф Кочубей, во время частых своих болезней, начал посылать его с бумагами вместо себя. Эта случайность послужила к сближению Государя со своим статс-секретарем. «Превосходный докладчик, – замечает барон Корф, – ловкий и сметливый исполнитель принимаемых повелений, умевший на лету ловить и угадывать каждое слово, Сперанский с первых пор очаровал Государя, который тогда же стал давать ему разные личные поручения». По министерству народного просвещения, в сравнительно короткое время, сделано было чрезвычайно много. «Предварительные правила народного просвещения» изложили план, выработанный министерством для учреждения и управления высшими и низшими заведениями; эти правила удостоились Высочайшего утверждения 24-го января 1803 года. Организованы шесть учебных округов. В городах учреждены гимназии и уездные училища. Основаны университеты в Казани и Харькове; последний создан на средства, собранные заботами В. Н. Каразина. Кроме того, преобразованы университеты в Дерпте и Вильне. Попечителем виленского округа назначен в 1803 году князь Чарторижский, оставшийся в этой должности по 1823 год. В состав этого округа вошли восемь губерний (Виленская, Гродненская, Витебская, Могилевская, Минская, Волынская, Подольская и Киевская), составлявшие области, присоединенные от Польши в царствование Екатерины II. В Петербурге для приготовления молодых людей в учители гимназий учрежден в 1804 году педагогический институт; основание же предположенного в столице университета состоялось позже. Покровительство и поощрение оказано было и литературе. «Редко какой-нибудь правитель оказывал такое поощрение литературе, как Император Александр», – пишет Шторх. «Замечательные литературные заслуги лиц, находящихся на службе, вознаграждаются чинами, орденами, пенсиями; писатели, не состоящие на государственной службе, за литературные свои труды, доходящие до сведения Императора, нередко получают подарки значительной ценности. При настоящем положении книжной торговли русские писатели не всегда могут рассчитывать на приличный гонорар за большие научные сочинения… В таких случаях Император, смотря по обстоятельствам, жалует писателям иногда крупные суммы на напечатание их трудов. Многие писатели посылают свои рукописи Императору, и если только они имеют какую-нибудь полезную тенденцию, он велит печатать их на счет кабинета, и затем дарит обыкновенно все издание авторам».

Ввиду желания, изъявленного Карамзиным посвятить труды свои сочинению полной истории Российского государства, Император, указом 31-го октября 1803 г., пожаловал ему титул историографа и 2000 рублей ежегодной пенсии. Основанием этого щедрого покровительства словесности, как уже выше упомянуто, было желание Государя действовать литературой на развитие общественных понятий. Вообще первое пятилетие правления Александра отличалось трудами и заботами на пользу просвещения и сопровождалось сильным умственным движением, принесшим России неоцененные плоды.

Не забыта была также цензура. Когда учреждены были министерства, цензурная часть отнесена к министерству народного просвещения. Последствием этого было снабжение ее особым уставом (9-го июля 1804 года), но «не для стеснения» – как именно упоминается в докладе министра – «свободно мыслить и писать, а единственно для принятия пристойных мер против злоупотребления оной». Весь устав состоял из 47 параграфов.

1803 год ознаменовался для столицы необыкновенным торжеством: 14-го мая Петербург праздновал первое столетие своего существования. В этот день депутация от города поднесла Императору Александру золотую медаль – с изображением на одной стороне профиля Петра Великого в венке, с надписью вокруг: «от благодарного потомства», а на другой – Геркулеса, покоящегося на основании Петербурга. Указом 16-го мая Александр повелел Правительствующему Сенату внести медаль с подобающей честью и приличными обрядами в Петропавловский собор и от лица России, благословляющей великие его начинания, положить на гроб отца отечества, «в незабвенное свидетельство пред грядущими веками, колико память его России священна».

Празднование столетия Петербурга совпало с другим важным событием. Государь послал графу Аракчееву в Грузино, 26-го апреля, следующую записку: «Алексей Андреевич! имея нужду видеться с вами, прошу вас приехать в Петербург». Результатом последовавшего затем свидания был приказ, по которому 14-го мая 1803 года граф Аракчеев принят в третий раз на службу с назначением по-прежнему инспектором всей артиллерии и командиром л.-гв. артиллерийского батальона. Генерал Эйлер вспоминает по этому случаю в своих записках, что артиллеристы интриговали, стараясь удержать Государя от принятия на службу графа Аракчеева, но все усилия и хлопоты остались тщетными. «Служба, – прибавляет он, – сделалась во всех отношениях строгая».

Как уже выше упомянуто, соглашение Франции с Англией не оказалось долговечным. В 1803 году взаимные неудовольствия привели к новому разрыву, и на этот раз борьба продолжалась без перерыва до 1814 года. Одновременно с этим новым усложнением в международных отношениях, произошел также перелом в личных отношениях Александра к первому консулу, вызванный главным образом принятием Бонапартом в 1802 году пожизненного консульства. После этого решительного шага Бонапарта на пути упрочения присвоенной себе власти существовавшие дотоле симпатии Государя к главе французского правительства подверглись сразу резкому изменению. «Завеса упала, – писал Александр Лагарпу, – он сам лишил себя лучшей славы, какой может достигнуть смертный и которую ему оставалось стяжать, – славы доказать, что он без всяких личных видов работал единственно для блага и славы своего отечества и, верный конституции, которой он сам присягал, сложить через 10 лет власть, которая была в его руках. Вместо того он предпочел подражать дворам, нарушив вместе с тем конституцию своей страны. Ныне это знаменитейший из тиранов, каких мы находим в истории (Maintenant c’est un des tyrans les plus fameux que l’histoire ait produit)». Эти неприязненные чувства Александра продолжали возрастать, благодаря различным мероприятиям первого консула, и окончательно превратили Бонапарта в глазах Императора в преступного честолюбца и завоевателя. К довершению всех бед, личные свойства русского представителя в Париже не могли содействовать к установлению дружеских отношений к Франции. Выбор графа Моркова для занятия этой трудной должности оказался вполне неудачным. Его приняли сначала с большой предупредительностью, но вскоре граф Аркадий Иванович своим бестактным поведением возбудил против себя сильнейшее неудовольствие и даже ненависть первого консула; он стал ему лично неприятен. Морков, в свою очередь, ненавидел Бонапарта и дозволял себе сарказмы и презрительное обращение к главе французского правительства. С каждым днем взаимный разлад принимал все большие размеры. Наконец первый консул нашел себя вынужденным даже письменно жаловаться Императору Александру на графа Моркова за вмешательство его в интриги страны. Дела в Италии также давали немалый повод к взаимным пререканиям. Бонапарта в особенности раздражало участие, выказанное Россией, как он выражался, сардинскому царьку (roitelet de Sardaigne), которому настойчиво требовали возвратить Пьемонт. «Это дело решенное. Денег сколько хотите и сколько он хочет, – сказал первый консул, – и ничего более». В другой беседе первый консул заметил Моркову, что это дело не должно было занимать Императора Александра более, нежели сколько занимают его дела в Персии. Наконец в 1803 году граф Морков был отозван, но предварительно награжден орденом св. Андрея, в котором он и откланивался первому консулу в Тюильри; не стесняясь, граф заявлял при этом присутствовавшим, что считает удаление из Парижа за величайшую милость своего Государя. По отъезде его, в декабре 1803 года, поверенным в делах России остался старший из чиновников посольства Убри. Когда же в 1804 году отряд французских войск увез из баденских владений герцога Энгиенского, и 9-го (21-го) марта последовала его казнь в Венсенском замке, то нельзя было более сомневаться в образовании новой коалиции против Франции; душой этой зарождавшейся коалиции явился Император Александр. Хотя Австрия в это время стала обнаруживать склонность к сближению с Россией, но вместе с тем она не желала немедленного разрыва с Францией; что же касается Пруссии, то она еще более уклонялась от всякого решительного шага. Александр, в отношении к Франции, принял более вызывающий образ действий; он наложил при дворе траур и выразил свое негодование по поводу этенгеймского события и его последствий в двух протестах. В ноте, поданной в Регенсбурге германскому сейму, Россия приглашала все немецкие державы протестовать по поводу неприкосновенности пределов Германии. В Париже русский поверенный в делах вручил Талейрану другую ноту, в коей Император Александр, выражая скорбь о судьбе, постигшей герцога Энгиенского, изъявлял надежду, что первый консул примет самые действительные меры для успокоения германских держав и прекратит положение дел, угрожающее их безопасности и независимости. Талейран, в свою очередь, отвечал резкой нотой, содержание которой наносило личное оскорбление Императору Александру, соединенное с клеветой на английское правительство.

Между тем Бонапарт принял 6-го (18-го) мая 1804 года титул императора Наполеона и тогда с его стороны началось еще более бесцеремонное обращение с картой Европы, к которому Александр не счел возможным оставаться равнодушным. В ответ на эти действия Наполеона, Император Александр начал держать в разное время австрийским дипломатам такие речи: «Этот человек делается безумным, в зависимости от малодушия французов. Я думаю, что он сойдет еще с ума. Я желал бы, чтобы вы были на стороже. Преступное честолюбие этого человека желает вам зла; он помышляет только о вашей гибели. Если европейские державы желают во чтобы то ни стало погубить себя, я буду вынужден запереть всем свои границы, чтобы не быть запутанным в их гибели. Впрочем, я могу оставаться спокойным зрителем всех их несчастий. Со мною ничего не случится; когда я захочу, я могу жить здесь, как в Китае». Политика берлинского кабинета также возбуждала сильнейшее неудовольствие Александра: «Я не понимаю малодушной политики Пруссии, – сказал Государь австрийскому полковнику Стутергейму в 1804 г., – мы можем только насильственными мерами заставить ее принять решение». Воинственному обороту, принятому русской политикой, немало способствовало еще и следующее обстоятельство. В начале 1804 года канцлер граф А. Р. Воронцов по болезни удалился от дел и уехал в свое Владимирское имение; когда вследствие этого поднят был вопрос о том, кто заменит больного канцлера в управлении иностранными делами, Государь более всех настаивал на том, чтобы эту обязанность принял на себя товарищ министра, князь Чарторижский. После некоторого колебания, Чарторижский принял предложенное ему назначение. Решение Государя возбудило в современном обществе и придворных сферах сильнейшее неудовольствие. Князь Чарторижский сознается в своих записках, что какое-нибудь почетное звание не столько бы возмутило русских людей, как привлечение его к ответственной государственной деятельности. «Поляк, – пишет он, – пользующийся полным доверием Императора и посвященный во все дела, было явлением, которое оскорбляло самые закоренелые их понятия и чувства». Став во главе управления иностранными делами, князь Адам решился воспользоваться благоприятными обстоятельствами и при содействии коалиционной войны против Наполеона осуществить свою любимую мечту, с которой он никогда не расставался: восстановить Польшу в пределах 1772 г., при условии династической связи с Россией. План Чарторижского, по существу, состоял в следующем: 1) в европейской коалиции против Наполеона, и 2) в восстановлении польского королевства, но при личном династическом союзе с Россией, с возвращением ему польских областей, доставшихся Австрии и Пруссии при разделах Речи Посполитой. Князь Чарторижский указывал Александру, что единственная политика в грандиозном стиле, достойная такого монарха, заключается в том, чтобы пробудить в Европе чувство солидарности и уважения международного права и, встав во главе коалиции, поднять знамя во имя высших принципов. Чтобы низвергнуть колосса, недостаточно присутствия одной военной силы, необходимо противопоставить политике завоевания принципы справедливости и закона. С этим знаменем в руках князь Чарторижский желал провести Александра по Европе, как избавителя народов и как противника Наполеона, поправшего по своему произволу династические законы и независимость народов. Вместе с тем Чарторижский доказывал, что ключом положения, первым укреплением, которым необходимо заблаговременно овладеть в этой борьбе идеи и принципов: Польша. Следовательно, надо прежде всего предупредить в польском вопросе инициативу Наполеона и провозгласить восстановление польского королевства. Россия сделалась бы таким образом охранительницей международного права, порядка и свободы, и внесла бы в мировую политику историческую справедливость и евангельские начала. Но для осуществления подобного фантастического плана предстояло руководителю русской политики преодолеть, и вне нерешительного характера Александра, величайшие затруднения и препятствия. Они были двоякого рода: внутренние, исходившие от людей и партий в России, не сочувствовавших предположениям князя Чарторижского, и внешние, выставляемые преимущественно прусской дипломатией. Князь Чарторижский, убежденный в том, что политическая обстановка требовала быстрых и решительных действий, говорил Императору: один только Наполеон сознает великое значение времени и он именно покоряет мир тем, что сразу облекает в действия самые ответные замыслы своих врагов. Но Император Александр уклонялся от решительных мер в духе политической программы Чарторижского и время пропадало в бесплодных совещаниях и переговорах; довольствовались полумерами. Государь все еще не терял надежды убедить Фридриха-Вильгельма III в необходимости добровольно присоединиться к коалиции, между тем как князь Адам признавал войну с Пруссией залогом успеха воинственной политики, направленной против Наполеона.

Самым влиятельным противником Чарторижского и его политической системы был в то время князь Петр Петрович Долгоруков, молодой генерал-адъютант Императора Александра (князь П. П. Долгоруков родился 19-го декабря 1777 г., и был, следовательно, ровесником Императора Александра). Пользуясь дружбой, которой его удостаивал Государь, он старался, по мере сил, препятствовать планам польского магната. Однажды за царским столом он вступил в жаркий спор со своим антагонистом и сказал ему: «Вы рассуждаете, как польский князь, а я рассуждаю, как русский князь». Чарторижский побледнел и умолк. По поводу отношений князя Долгорукова к Чарторижскому, в записках графа Ланжерона читаем следующее: «Il était l’objet de calomnies que rien ne pouvait excuser. Le Prince Dolgorouky disait publiquement qu’il aspirait au trône de Pologne et que pour y parvenir il trahirait la Russie et son souverain; cette assertion était absurde, Dolgorouky ne l’ignorait pas, mais s’il parvenait a le faire croire a quelques personnes, son but était rempli» (Campagne en Moravie et en Hongrie 1805). Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна относилась также с недоверчивостью к Чарторижскому, возбуждая против него, как он утверждает, гвардейских офицеров.

Швеция первая приступила к союзу с Россией против Наполеона, подписав 2-го (14-го) января 1805 года в Петербурге трактат. Затем 30-го марта (11-го апреля) заключен здесь же союзный договор между Россией и Англией, и, наконец, Австрия, долго уклонявшаяся от последнего решительного шага, также приступила к союзному договору 28-го июля (9-го августа). Война стала неизбежной. Распределение русских сил, осенью 1805 года, было следующее: Армия, сосредоточенная около Радзивилова, в составе 50000 человек, под начальством генерала Кутузова, должна была следовать через Галицию на соединение с австрийскими войсками в Баварии. Армия, собранная на западной границе у Гродно и Брест-Литовска, в числе 90000 человек, под главным начальством генерала Михельсона, предназначалась для действий против Пруссии. Она состояла из трех корпусов: один генерала Бенигсена, в составе 40000 человек, имел целью демонстрацию против Пруссии, и следующие два: графа Буксгевдена и Эссена, силой до 50000 человек (в том числе и гвардия), должны были действовать совокупно с австрийцами, если Пруссия дозволит им двинуться через Силезию в Моравию. В противном случае генерал Михельсон уполномочен был обратить их против Пруссии. Кроме того, 16000 человек под начальством графа П. А. Толстого, были отправлены морем из Кронштадта в Стральзунд, угрожая Пруссии с севера. На Днестре, на Молдавской границе, сосредоточивался резервный корпус генерала Тормасова, силой до 15000 человек. Войска на Ионических островах, силой до 20000 человек, предполагалось перевезти морем в Неаполь. Сверх того, 6-го октября генералу Римскому-Корсакову повелено было приступить еще к сформированию резервной армии, долженствовавшей расположиться вдоль нашей западной границы от Полангена до Проскурова.

9-го сентября, в осенний сумрачный день, Император Александр из Казанского собора отправился к армии, собранной на австрийской границе. В воспоминаниях Ф. П. Лубяновского сохранился любопытный рассказ о посещении Государем, за несколько дней до отъезда, известного в то время старца Севастьянова, жившего в Измайловском полку. Он умолял Императора не ездить и войны с проклятым французом теперь не начинать – добру тут не быть. «Не пришла еще пора твоя, – говорил старец, – побьет тебя и твое войско; придется бежать, куда ни попало; погоди да укрепляйся, час твой придет; тогда и Бог поможет тебе сломить супостата». К несчастью, зловещему пророчеству суждено было вскоре осуществиться. Александра сопровождали при поездке в армию обер-гофмаршал граф Толстой, генерал-адъютанты: граф Ливен, князь П. П. Долгоруков и князь Волконский, управлявший министерством иностранных дел князь Чарторижский, тайные советники: Новосильцев и граф Строгонов, и лейб-хирург Виллие. Император следовал на Оршу, Минск и прибил в Брест-Литовск 16-го сентября. В первый раз со времени кончины Петра Великого, русский Государь являлся на театре военных действий и эта решимость показалась современникам событием чрезвычайным; последующие частые и продолжительные войны Александровского царствования приучили их к этому явлению. 17-го сентября Александр направился из Бреста в Пулавы, где он предполагал остановиться на некоторое время. Здесь должна была решиться судьба Европы.

Князь Чарторижский явился первым в Пулавы, чтобы предупредить свою мать о скором приезде Императора. Неожиданно ночью с 17-го на 18-е сентября, в два часа пополуночи, когда во дворце все уже спали, Александр прибыл пешком, забрызганный грязью, в сопровождении еврея, освещавшего дорогу фонарем. Запретив будить кого-либо в доме, Государь приказал провести себя в приготовленные для него апартаменты и там, не раздеваясь, бросился на кровать и проспал так до семи часов утра. Оказалось, что сопутствовавшие Императору, в качестве проводников, австрийские чиновники, преднамеренно устранявшие польских обывателей от высокого путешественника, не зная местности, сбились в темноте с дороги и затем скрылись; к довершению несчастья, кучер зацепил за пень и сломал экипаж. Государя выручил из беды еврей, везший бочку с водкой; у него оказались кремень и сальная свечка и он вызвался провести Государя по лесным тропинкам в Пулавский дворец, удаленный еще на полмили. Утром родители князя Чарторижского были приняты Императором Александром. «Мы застали его, – пишет княгиня, – в мундире прохаживающимся по комнате с сыном нашим Адамом. Мы выразили благодарность за честь, оказанную посещением нашего дома. На это он отвечал, что он нам более обязан, так как мы дали ему лучшего друга в жизни».

Император изъявил желание познакомиться с возможно большим числом поляков, и в Пулавы стали стекаться из Варшавы и окрестностей, на смену одних другими, целые толпы гостей, стремившихся увидеть русского Императора. Согласно общему отзыву современников, молодой 28-летиий Император своей поразительной красотой и чрезвычайной любезностью производил на всех чарующее впечатление; видевшие его мужчины становились его горячими поклонниками; женщины же были в восхищении от венценосного рыцаря. Император отбросил ненавистный ему этикет и являлся только в качестве друга семьи. Князь Адам, казалось, был тогда самым приближенным лицом к Императору, который на каждом шагу отличал его от других и не скупился изъявлениями своей искренней дружбы и полного доверия, рассыпаясь вместе с тем в любезностях к его родителям и пулавским гостям. Каетан Козмян посвятил впечатлению, вынесенному им в 1805 году в Пулавах, следующий восторженный отзыв: «Если бы Император Александр был частным лицом, он все же оставался бы самым красивым, самым приветливым в обращении и самым благовоспитанным человеком в мире; поэтому, можно себе представить, какое очаровательное впечатление производил этот самодержец могущественнейшего государства во всей красе расцветающей весны, сделавшийся с начала своего царствования предметом поклонения своих подданных и чужеземцев, надеждой всего человечества: он очаровывал тем более, чем менее окружал себя блеском пышного двора». Ежедневно утром Император в мундире отправлялся верхом в лагерь и производил смотры войскам. По возвращении, надевал статское платье и затем большую часть дня проводил среди собранного в Пулавах общества. Обед происходил обыкновенно за общим столом в большой зале дворца; князь Адам представлял тогда вновь прибывших лиц Государю, который каждому подавал руку; если же сидел, то указывал место подле себя и имея всегда наготове какое-нибудь приветливое слово, завязывал более продолжительный разговор. Иногда Государь обедал в семейном кругу, в маленьких апартаментах. В рассказах о пребывании Императора Александра в Пулавах приводится оригинальный к тому повод: императорская свита, говорят, была слишком многочисленна, а ее присутствие нагоняло тоску.

После обеда предпринимались прогулки и поездки в окрестности, где изобретательная княгиня Чарторижская заранее подготовляла какие либо зрелища или сцены из народной жизни, чтобы развернуть и эту страницу сельской польской поэзии перед монархом, сочувствовавшим поэтическим и идиллическим картинам, Употреблено было все старание и искусство, чтобы Александр всецело проникся польской атмосферой. Во время прогулок по саду посещали также храм Сивиллы, построенный в 1798 году, где княгиня собрала памятники, относящиеся к археологии и истории Польши, с надписью на дверях: «прошедшее будущему». Император вписал свое имя в книгу посетителей. Продолжительные разговоры об искусстве, поэзии, истории, заканчивались обыкновенно воспоминаниями о минувшем величии польского народа, испытанных им несчастьях и правах его на существование в будущем. Казалось, что мечта о возрождении Польши принимала с каждым днем в уме Александра более осязательный образ.

Между тем вся Польша готова была восстать против Пруссии и увеличить ряды русской армии, поджидаемой как избавительницы. Варшава волновалась и готовилась к торжественной встрече Императора. Даже князь Иосиф Понятовский, всегда враждебно относившийся к России, готовил прием для Александра, в своем замке Виланове, если он явится в качестве врага Пруссии, чтобы провозгласить себя королем польским. В Варшаве положение дел между пруссаками и поляками обострилось до того, что, по современным донесениям, рыночные торговки открыто говорили прусским полицейским чиновникам: «ваше царство недолговечно, русские придут и вас выгонят». В дипломатических переговорах князь Чарторижский добился отчасти удовлетворительного результата. В Пулавы прибыл из Вены граф Стадион; Император Франц ожидал спасения от России и можно было рассчитывать, что Австрия не воспрепятствует провозглашению Александра королем польским ввиду предназначенного ей вознаграждения: Силезии и Баварии. В Лондоне соглашались заставить силой оружия Пруссию присоединиться к коалиций и Фокс писал, что если враждебные действия откроются против Пруссии, нужно их вести решительно и не думать об остальном. Насколько Император Александр, видимо, склонялся к мысли о разрыве с Пруссией, можно судить по следующему месту из депеши Чарторижского графу Разумовскому от 28-го сентября (9-го октября): «Sa Majesté est fermement décidée de commencer la guerre contre la Prusse». Между тем Император Александр избрал своего любимца князя Долгорукова для доверительных переговоров с прусским королем; таким образом в руках антагониста князя Чарторижского сходились нити политики, прямо противоположной явным намерениям Императора, клонившимся к провозглашению себя королем польским. Сначала Фридрих-Вильгельм упорствовал в принятом первоначально решении считать за объявление войны всякое посягательство на нейтралитет Пруссии; но когда получено было неожиданное донесение, что французские войска нарушили неприкосновенность прусских владений в Анспахе, король изъявил согласие на проход русских войск через прусскую территорию. Вслед за тем Император Александр, со своей стороны, объявил 4-го октября Чарторижскому намерение не идти с войском на Варшаву, но немедленно отправиться в Берлин, чтобы склонить Пруссию присоединиться к коалиции. И так, после продолжительного колебания, принято было, наконец, решение, прямо противоположное, видимо, усвоенной русским правительством политической программе.

Недоразумения с Пруссиею кончились циркулярным предписанием главным начальникам русских войск сжечь немедленно все бумаги, в которых заключалось что либо враждебное против этой державы, в особенности же проект деклараций против Пруссии. В Козеницах, главной квартире генерала Михельсона, Государя встретил граф Калькрейт и здесь условились относительно движения русских войск через Силезию в Моравию. Отказом от враждебных действий против Пруссии упразднялась роль, предназначенная генералу Михельсону; он был отпущен в Россию и получил затем, в виде утешения, Андреевскую ленту. 13-го (25-го) октября Император Александр въехал в Берлин при пушечной пальбе. Весь гарнизон стоял под ружьем, население встретило русского Государя с восторгом. Ряды приверженцев Франции, видимо, редели, и Александр с полным успехом дал ход врожденной способности пленять людей. Сам король подчинился чарующему влиянию русского Императора, который с скромным и благоговейным вниманием ухаживал за королевой, сочувствуя ее патриотическим мыслям и стремлениям. На долю князя Чарторижского, сопровождавшего Государя в Берлин, выпала отныне второстепенная роль; союз с Пруссией полагал конец всем блестящим планам его о возрождении Польши; князь Долгоруков торжествовал и безбоязненно обличал перед Государем предательские, по его убеждению, замыслы министра-поляка. Тем не менее успех, достигнутый в политическом отношении, был более чем умеренный. 22-го октября (3-го ноября) подписана была Потсдамская конвенция, к которой в тот же день присоединилась также Австрия; присоединение Пруссии к коалиции было только условным и предстояло еще в далеком будущем. Вообще конвенция не послужила в пользу коалиции, уже сильно потрясенной в ту пору пленением Маковской армий под Ульмом. На следующий день, по подписании конвенции, Император намеревался покинуть Потсдам; он спешил к своей армии в Моравию ввиду наступления Наполеона к Вене. Во время последнего ужина Государь выразил сожаление, что оставляет Потсдам, не воздавши дани уважения останкам великого Фридриха. «На это еще хватит времени», – ответил король. В одиннадцать часов оба монарха и королева Луиза встали из-за стола; в полночь они спустились в склеп, освещенный свечами. Под влиянием душевного волнения Александр прикоснулся устами славного гроба, поцеловав его, протянул руку королю и королеве и поклялся им и королевскому дому в вечной дружбе, залогом которой будет освобождение Германии.

Император отправился из Потсдама в Веймар к великой княгине Марии Павловне, где провел три дня, и 29-го октября, через Лейпциг, выехал в Дрезден. Везде его ожидали торжественные встречи; народ приветствовал Александра, как избавителя Европы. Государь намеревался продолжать следование в Прагу, но продолжавшееся наступление Наполеона и известие о появлении французских разъездов в Пильзене, побудили его повернуть на Бреславль, чтобы этим путем достигнуть новой конечной цели путешествия – Ольмюца, где его поджидал император Франц.

В то время, как совершился переворот в намерениях и цели русской политики, успехи французского оружия продолжали возрастать.

Наполеон устремился к Вене, занял австрийскую столицу, захватил Дунайский мост и выдвинулся к Брюну. Несмотря на критическое положение, в которое был поставлен Кутузов поражением Мака, он со славой совершил свое знаменитое отступление в Моравию и, соединившись с войсками графа Буксгевдена, сосредоточил в позиции под Ольшаном, впереди Ольмюца, до 82000 человек; из этого числа на австрийцев приходилось только 14000 человек.

Прибыв 6-го (18-го октября) в Ольмюц, Император Александр встретил здесь обстановку, далеко не радостную. Свидетель и участник событий 1805 года, граф Ланжерон, пишет по этому поводу: «Я был поражен, подобно всем прочим генералам, холодностью и глубоким молчанием, с которыми войска встретили Императора». Войска голодали, и это обстоятельство расстроило добрые отношения к австрийцам; не получая ничего законным образом, крайняя нужда заставила их прибегать к грабежам и опустошениям. Такие беспорядки развивали взаимную вражду и положили начало неприязни к австрийским властям. Среди войск двух союзных партий зарождался антагонизм, который вскоре дошел до открытого обвинения австрийцев в измене.

Князь Чарторижский высказался против намерения Императора Александра оставаться при армии и советовал предоставить Кутузову самостоятельное распоряжение военными действиями. Советы Чарторижского не были приняты Императором и произвели даже неприятное впечатление. Почтительные представления Кутузова еще менее понравились. По мнению главнокомандующего, следовало избегать решительного сражения, о котором именно мечтал Наполеон, и продолжать держаться выжидательного образа действий, поджидая подкрепления. Такой осторожный план действия оскорблял тщеславие Александра; дальнейшее бездействие в Кутузовском смысле казалось Государю позором. В действительности у Кутузова отнято было самостоятельное начальство над армией, хотя он по имени и оставался главнокомандующим. Положение его было крайне двусмысленное. Граф Ланжерон пишет: «Les jeunes gens qui entouraient l’Empereur le ridiculisaient sans cesse et l’appelaient le general Lambin, et il était sans pouvoir comme sans consideration». Австрийский генерал-квартирмейстер Вейротер сделался главным советником Александра. Обладая вообще умением подделаться к влиятельным лицам, он вошел также в доверие к той молодежи, которая руководила главной квартирой рой союзной армии, и в особенности, к князю Долгорукову. Вспоминая, много лет спустя, о несчастном дне аустерлицкого сражения, Александр сказал: «Я был молод и неопытен; Кутузов говорил мне, что нам надобно было действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее». Едва ли большая настойчивость со стороны Кутузова, при защите собственных убеждений, могла бы привести к более благоприятному результату. Для уяснения полной безотрадности его положения достаточно привести следующий пример: однажды Кутузов, спрашивая приказания Государя относительно движения армии, получил ответ: «Cela ne vous regarde pas!» Упрекают Кутузова, что он, осужденный начальствовать при такой невозможной обстановке, не сложил с себя звание главнокомандующего. На это можно возразить, что сомнительно, чтобы ему дозволили отказаться от занимаемого им места; колеблясь между желанием пожать лавры полководца и опасением неудачи, Александр не хотел уступить Кутузову славы, в случае успеха, или же принять на себя ответственность в случае поражения.

Наполеон находился в это время в Брюне и, сознавая затруднительность своего положения, в случае, если война затянется, отправил в Ольмюц генерала Савари с письмом к Императору Александру, чтобы поздравить Государя с прибытием к армии. Александр отвечал уклончиво: «au chef du gouvernement francais». Появление французского генерала в союзной главной квартире принесло, однако, делу коалиции громадный вред. В сущности Савари имел поручение высмотреть положение австро-русской армии, в особенности же ознакомиться с настроением и образом мыслей главной квартиры, причем, он должен был притворно выразить опасение атаки со стороны союзников; не трудно было посланному вскоре убедиться в слепой самоуверенности пылкой и неопытной молодежи, с князем Долгоруковым во главе, окружавшей Императора Александра; сговорчивость же, выказанная Савари к начатию переговоров, послужила окончательным поводом к начатию предположенного наступления. Относительно пребывания Савари в Ольмюце, в 30-м бюллетене от 21-го ноября (3-го декабря) 1805 года читаем: «Il lui fut facile de comprendre, par la suite des conversations qu’il eut, pendant trois jours, avec une trentaine de freluquets qui, sous différents titres environnent l’Empereur de Russie, que la présomption, l’imprudence et l’inconsideration régneraient dans les decisions du cabinet militaire comme elles avaient regne dans celles du cabinet politique». Граф Ланжерон по этому поводу замечает: «Il n’y en avait pas trente, mais il y en avait encore malheureusement trop. Du reste Napoleon а trouve le vrai mot, il peint parfaitement la chose゛. Таким образом Наполеону удалось выманить союзников для желанного им боя.

15-го (27-го) ноября началось наступление союзной армии; она подвигалась в величайшем порядке; войскам приказано было идти в одну ногу! На следующий день произошло дело у Вишау, памятное тем, что здесь был Император Александр впервые в огне. Кавалерия Мюрата была оттеснена; захвачено 500 человек пленных. Сначала в веселом расположении духа Император следовал за наступавшими колоннами; но когда пальба стихла, шагом и безмолвно объезжал он поле сражения, всматриваясь посредством лорнета в лежавшие тела и приказывая подать помощь тем, у кого замечал искру жизни. Опечаленный зрелищем пораженных смертью и ранами, Государь весь день не вкушал пищи и к вечеру почувствовал себя нездоровым. Успешная стычка у Вишау, в которой 56 эскадронов, поддержанных пехотой, прогнали 8 французских эскадронов, послужила к возбуждению еще большей самонадеянности союзной главной квартиры.

Наполеон немедленно приступил к сосредоточению своей несколько разбросанной армии. С целью выиграть время, генерал Савари был вторично послан к Императору Александру, с предложением перемирия и свидания. Пользуясь этим случаем, Савари вновь проверил впечатления, вынесенные им при посещении Ольмюца, относительно слепой самоуверенности, господствовавшей среди влиятельных советников главной квартиры. Александр отклонил предложенное свидание, но послал для переговоров с Наполеоном своего любимого и доверенного генерал-адъютанта, князя Долгорукова. Наполеон, объезжая тогда передовые посты, встретился с русским посланным и вступил с ним в продолжительный разговор на большой дороге. Впоследствии Наполеон назвал князя Долгорукова «un freluquet impertinent», «се polisson de Dolgorouki», и жаловался, что он говорил с ним, как с боярином, которого собираются сослать в Сибирь. Расспросив о здоровье Императора Александра, Наполеон сказал: «Долго ли нам воевать? Чего хотят от меня? За что воюет со мною Император Александр? Чего требует он? Пусть он распространяет границы России на счет своих соседей, особенно турок, тогда все ссоры его с Францией кончатся». Князь Долгоруков показал вид, что слушает Наполеона с отвращением и отверг сделанные им предложения, как несовместные с характером Императора Александра, не желавшего завоеваний и вооружившегося только за независимость Европы, не питая никакой вражды против Франции. Далее Долгоруков говорил, что Император не может равнодушно взирать на занятие французами Голландии, на бедствия сардинского короля, не получившего вознаграждения, обещанного ему договорами. «России надобно следовать совсем другой политике, – ответил Наполеон, – и помышлять о своих собственных выгодах». В заключение Наполеон сказал: «Итак, будем драться». Князь Долгоруков повернулся и, не называя во время свидания Наполеона «императорским величеством», сел на лошадь и отправился в обратный путь. Упоминая в 30-м бюллетене о разговоре с князем Долгоруковым, Наполеон говорит, что он не принял бы предложенных им условий, даже если бы русские стояли на высотах Монмартра. Возвратившись к Императору Александру, князь Долгоруков представил донесение, существенные черты которого заключались в замеченной им у французов нерешительности, робости и унынии. В 30-м бюллетене сказано: «Cet aide de camp put remarquer que tout respirait dans la contenance de l’armee francaise la reserve et la timidite» . «Наш успех несомненный», утверждал Долгоруков, «стоит только идти вперед, и неприятели отступят, как отступили они от Вишау». Таким образом, его донесения содействовали к усилению надежд на несомненную победу; опасались только, как бы противник не ускользнул своевременно от готовившегося поражения. Поэтому союзники решили атаковать французов без дальнейших проволочек и приняли план, предложенный генералом Вейротером; он заключался в следующем: захватить путь отступления Наполеона, обойдя его с правого фланга и отрезать его от Вены.

В полночь с 19-го на 20-е ноября собраны были у Кутузова в Крженовице главные начальники колонн, предназначенных для атаки неприятеля. Генерал Вейротер, разложив карту, приступил к чтению и разъяснению своей многоречивой диспозиций. По словам графа Ланжерона, он напоминал собою школьного учителя, объясняющего урок молодым ученикам. Кутузов тотчас погрузился в глубокий сон, в чем и выразилась в этом случае вся оппозиция плану, получившему уже одобрение Императора Александра. Вейротеру возражал только один генерал – граф Ланжерон. Он заметил: «а если неприятель нас предупредит и атакует в Працене, что мы будем делать? Этот случай не предусмотрен». Le cas n’est pas prevu). В это время князь Долгоруков и другие воинственные советники Александра проводили время в тревожном состоянии; опасались, что неприятель, пользуясь ночной темнотой, уйдет. Князь Долгоруков, объезжая ночью аванпосты, предлагал тщательно наблюдать, по какой дороге будет отступать неприятель. В 3 часа пополуночи утомительная лекция Вейротера, наконец, окончилась. Пришлось разбудить Кутузова, который, отпустив собранных генералов, поручил им оставить в главной квартире адъютантов для получения русского перевода австрийской диспозиции. Исполнение этого перевода было поручено майору Толю. Злополучная диспозиция была получена начальниками колонн только к шести часам утра, некоторыми же еще позже, а в 7 часов вся армия должна была уже начать предназначенное ей движение.

В свите Императора Александра находился также граф Аракчеев. Государь намеревался поручить ему начальство над одной из колонн, но граф Алексей Андреевич пришел от Предстоящей ему чести предводительствовать войсками в бою в неописанное волнение и отклонил от себя столь лестное поручение, ссылаясь на несчастную раздражительность своих нервов. Хотя некоторые писатели и называют графа Аракчеева в числе лиц, которые сопровождали Александра на аустерлицком поле сражения, но это, по всей вероятности, недоразумение. Аракчеев не отваживался никогда, даже в императорской свите, показаться в сражении в черте выстрелов. Эта особенность служебного поприща графа Аракчеева блистательно подтвердилась во время войн 1813 и 1814 годов; он никогда не мог возобладать над собой даже настолько, чтобы совершением столь скромного подвига уничтожить в формулярном списке слова: «в сражениях не бывал».

Настало утро 20-го ноября (2-го декабря), так нетерпеливо ожидаемое уверенными в победе союзниками. Часа два после восхождения солнца, «le soleil d’Austerlitz», густой туман покрывал еще местность, среди которой началось исполнение пагубного Вейротеровского плана. В 9 часов утра прибыли на поле сражения союзные монархи. В числе лиц, сопровождавших Императора Александра, находился также триумвират: князь Чарторижский, граф Строгонов и Новосильцов. Подъехав к войскам четвертой колонны, при которой находился безвластный главнокомандующий, и видя, что солдаты отдыхали, сложив ружья в козла, Император Александр спросил Кутузова: «Михайло Ларионович, почему не идете вы вперед?» «Я поджидаю, – отвечал Кутузов, – чтобы все войска колонны пособрались». Император сказал: «Ведь мы не на Царицыном лугу, где не начинают парада, пока не придут все полки». «Государь, – отвечал Кутузов, – потому-то я и не начинаю, что мы не на Царицыном лугу. Впрочем, если прикажете!» Приказание о немедленном начатии движения было отдано. Главная причина остановки четвертой колонны, независимо от вытягивания и перекрещивания третьей и пятой колонн, заключалась в том, что Кутузов, верно ценя значение Праценских высот, неохотно оставлял их и под разными предлогами затягивал движение. Наполеон не дал союзникам времени привести в исполнение мудрые предначертания Вейротера. Он занял Праценские высоты и, прорвав таким образом центр союзных войск, поставил тем своих противников в положение оборонительное, вовлекая их в случайный бой, со всей присущей ему беспорядочностью. «Все сознавали необходимость, во что бы то ни стало, вновь овладеть высотами; все стремились к этой цели; но войска находились в неудобном для боя порядке (походном); общего плана и общего руководства свыше не было. Следствием этого был упорный, отчаянный двухчасовой бой (с 9-ти до 11-ти), состоявший из ряда блестящих частных атак, без внутренней связи между собой, и кончившийся разгромом центра» (Г. А. Леер, «Аустерлицкая операция»). Слова, сказанные Наполеоном накануне аустерлицкого сражения, оправдались: «если русские покинут Праценские высоты, то они погибнут бесповоротно».

Утвердившись на Праценских высотах и заняв их сильной артиллерией, Наполеон перешел к решительному наступлению против обоих флангов противника, окончательно решившему участь дня. К вечеру союзная армия очутилась на дороге в Венгрию, потеряв до 27000 человек (в том числе на русских приходится 21000), 158 орудий (из них 133 русских) и 36 знамен и штандартов. К счастью побежденных, преследование французов было не так настойчиво, как могло бы быть. Наполеон с гордостью сознавал превосходство своих распоряжений под Аустерлицом: «J’ai livré 30 batailles», говорил он, «mais je n’en ai vu aucune ou la victoire ait été si décidée et les destins si peu balances». До конечного поражения четвертой колонны Император Александр находился при ней. Подле него ранило картечью лошадь Виллие; находившуюся саженях в 30-ти позади Государя заводную лошадь убило гранатой; в двух шагах перед ним упало ядро и осыпало его землей. Смятение во время боя было так велико, что находившиеся при Императоре Александре лица потеряли его из виду, рассеялись в различные стороны и присоединились к нему уже в ночи, а некоторые через день, даже через два. Оттого в продолжение большей части сражения при Государе находились только лейб-медик Виллие, берейтор Ене, конюший и два казака. Майор Толь следовал верхом с бегущими войсками четвертой колонны, и немало удивился, увидев на некотором расстоянии Императора, который ехал по полю в сопровождении Виллие и берейтора Ене. Толь не посмел приблизиться к Государю, но ему казалось опасным оставлять его почти одного; он не терял из виду всадников, провожая их издали. Незначительный полевой ров задержал несколько Императора и его спутников. Александр не был хорошим ездоком и колебался перескочить ров, отыскивая удобный переезд, между тем как берейтор, перескакивая ров, неоднократно старался показать, насколько это легко исполнить. Наконец, лошадь Государя последовала за Ене и препятствие было побеждено. Уже четыре дня, со времени дела при Вишау, Александру нездоровилось; теперь он почувствовал такое расстройство физическое и моральное, что не мог ехать дальше. Он слез с лошади, сел под деревом на землю, закрыл лицо платком и залился слезами; резкий и внезапный переход от недавних победоносных надежд к последовавшим затем потрясающим событиям был, конечно, весьма горький. Спутники Государя стояли в смущении подле. Тогда Толь подъехал, слез с лошади и присоединился к ним. Видя продолжающуюся горесть Государя, Толь, после некоторого колебания, подошел и старался утешить и ободрить своего монарха. Александр выслушал Толя, отер слезы, встал, молча обнял его, сел на лошадь и поехал далее по направлению к Годьежицу. Здесь Государь случайно сошелся с Кутузовым и, переговорив с ним, за неимением экипажа, продолжал следовать верхом среди ночного ненастья, по дороге в Чейч; но более семи верст ехать не мог. Пришлось остановиться в селении Уржиц, где уже расположился на ночлег император Франц.

Государь приютился в крестьянской избе и провел ночь на соломе. Соединение нравственного и физического беспокойства аустерлицкого дня усилили болезненное состояние Александра; он жаловался на озноб и расстройство желудка. Виллие хотел подкрепить больного глинтвейном, но не нашлось красного вина. Послали к австрийскому обер-гофмаршалу Ламберти, который на обращенную к нему просьбу отозвался, что император Франц почивает и без приказания его он не может касаться собственного императорского запаса. Выручили из беды казаки: у них оказалось немного вина; изготовили горячий напиток, который, с прибавкой капель опиума, доставил облегчение Государю. После успокоительного сна, Александр сел на лошадь и поехал в Чейч. Появление Государя обрадовало войска, так как разнеслась весть, будто он был ранен. Наполеон, со своей стороны, не замедлил распространить другую басню, что Император Александр, после аустерлицкого сражения, будучи окружен войсками маршала Даву, неминуемо попался бы в плен, если бы великодушный противник его не предоставил ему возможность спастись – и все это было сделано из уважения к другу первого консула! (L’Empereur voulant respecter l’ami du Premier Consul). Ближайший разбор обстановки приводит, напротив того, к заключению, что это одна из самых наглых выдумок, которыми когда либо пытались обогатить историю. В записке, диктованной по этому случаю Наполеоном Фэну (Fain), он утверждает, что положение, занятое маршалом Даву, было таково, что вне всякого сомнения, ни один русский не мог бы спастись, начиная с Императора и кончая последним барабанщиком (depuis l’Empereur jusqu’au dernier tambour).

Эта записка не появлялась до сих пор в печати, и подлинник ее хранится в архиве министерства иностранных дел; она была куплена, вместе с собственноручными письмами Павла I и Александра I, в Париже в 1821 году, при содействии генерал-адъютанта Жомини.

Военные действия прекратились; 22-го ноября (4-го декабря) состоялось свидание императора Франца с Наполеоном, после которого заключено перемирие для обеих союзных армий, с тем, чтобы русские войска немедленно очистили австрийские владения. Император Александр предоставил австрийскому монарху полную свободу действий, требуя только одного, чтобы Россию не впутывали в переговоры. Что же касается до выхода русских войск из австрийских областей, то Государь словесно изъявил на то свое согласие генералу Савари, присланному для этой цели Наполеоном в Голич.

Александр расстался со своим бывшим союзником в Голиче 27-го ноября и поехал через Треншин и Тешен в Россию. В тот же день Кутузов выступил с русскими войсками через Кашау и Лемберг, и после трудных зимних маршей прибыл в Радзивилов 26-го декабря. Гвардия возвратилась в Петербург только 9-го апреля 1806 года.

После аустерлицкого поражения князь Чарторижский убеждал Государя начать переговоры о мире совместно с императором Францем; он полагал, что Наполеон поставит Австрии менее стеснительные условия, когда он будет иметь дело с двумя союзными державами; кроме того, он советовал, ввиду распада коалиции, искать сближения с Наполеоном. Доводы князя Адама не удостоились одобрения и поступлено было как раз в противоположном смысле. Таким образом богатый событиями год беспрепятственно закончился полным торжеством Наполеона: 3-го (15-го декабря) Пруссия заключила с Францией оборонительный и союзный трактат, приняв от нее в дар Ганновер, принадлежавший Англии, и 14-го (26-го) декабря Австрия подписала тягостный и унизительный для себя пресбургский мирный договор, по которому она окончательно утратила свое первенство в Германии.

Возвращение Императора Александра последовало 8-го декабря. Вскоре за тем, 13-го декабря, кавалерская дума св. Георгия просила Государя возложить на себя знаки этого ордена первого класса. Старший кавалер, князь Прозоровский, поднес доклад, а канцлер, князь Куракин, орденские знаки. Император благодарил думу и сказал, что первый класс Военного Ордена – награда за распоряжения начальственные, что он разделял с войсками опасность, но не командовал ими, а привел войско на помощь своего союзника, «который всеми оного действиями распоряжал по собственным своим соображениям». В доказательство же своего уважения к Военному Ордену, Александр возложил на себя только знак 4-го класса.

Несчастный день аустерлицкого сражения не остался без последствий для некоторых участников его. Графу Ланжерону Император Александр дозволил просить увольнения от службы. Генерал Пржибышевский, взятый в плен, был по возвращении в Россию отдан под суд и разжалован в солдаты. Та же участь постигла генерала Лошакова. Штаб и обер-офицерам Новгородского мушкетерского полка Государь приказал носить шпаги без темляков, нижним чинам тесаков не иметь, и к сроку службы их прибавил по пять лет. Имена офицеров и солдат, найденных в Вагенбурге, были обнародованы и, сверх того, они лишились некоторых служебных прав.

Кутузов был награжден орденом св. Владимира первой степени и назначен военным губернатором в Киев.

Современник пишет (Записки Л. Н. Энгельгардта. Москва. 1867, стр. 221): «Аустерлицкая баталия сделала великое влияние над характером Александра, и ее можно назвать эпохой в его правлении. До того он был кроток, доверчив, ласков, а тогда сделался подозрителен, строг до безмерности, неприступен и не терпел уже, чтобы кто говорил ему правду; к одному графу Аракчееву имел полную доверенность, который по жестокому своему свойству приводил Государя на гнев и тем отвлек от него людей, истинно любящих его и Россию».

Итак, 1805 год принес Александру чувствительные огорчения. Он, который мечтал о политических и военных подвигах, при первом же выступлении на арену великих европейских событий отступился от явно покровительствуемого им польского дела, которое вскоре перешло в руки Наполеона, позволил Пруссии обмануть себя, не добившись от нее никаких уступок и существенной помощи. Стремясь к военной славе и жертвуя собой на поле сражения, он, во главе русской армии, испытал небывалое в летописях ее ужасающее поражение, покинул союзника, не сблизился с противником и добровольно устранил себя от нового переустройства Европы.

Пребывание Александра в Пулавах вызвало, конечно, горькое разочарование среди лиц, введенных в заблуждение насчет истинных намерений его; но тем не менее оно оставило по себе неизгладимые воспоминания. Очарование, произведенное личностью Императора Александра, было так велико, что заставило позабыть политические заблуждения и огорчения минуты, поддерживая надежду, что он когда-нибудь, при более благоприятных обстоятельствах, обратится снова к покинутому им делу. Незначащий сам по себе факт служил тому как бы подтверждением. Император прислал из Петербурга пулавским владельцам стеклянную плиту, предназначенную для помещения в своде над храмом Сибиллы. Этот дар должен был служить знаком, что, несмотря на изменчивость судьбы, монарх остался неизменным в своей дружбе и желает поместить в храме польских воспоминаний свой дар на вершине, чтобы он светил свыше лучом надежды.

По окончании первой войны с Наполеоном, заботы Императора Александра неизбежно обратились к усилению оборонительных средств государства. Необходимо было немедленно принять меры для укомплектования армии, сильно расстроенной продолжительным походом и появившимися затем заразительными болезнями; материальная часть также нуждалась в неусыпных попечениях. Распадение коалиции, смерть Питта, сближение Пруссии с Францией побудили Императора искать некоторую почву для установления приязненных отношений с Наполеоном. С этой целью, под предлогом попечения о наших пленных, отправлен был в Париж ст. сов. Убри для начатия переговоров о мире. 8-го (20-го) июня, Убри подписал мирный трактат. Но Император Александр не ратифицировал договора, найдя его «противным чести и обязанностям России в рассуждении союзников ее, безопасности государства и общему спокойствию Европы». По этому поводу 3-го сентября 1806 года последовал манифест, в котором Александр выражал уверенность, что подданные его соединят усилия свои с ним, «как скоро безопасность России, глас славы и веления наши призовут их действовать на пользу общую». Вместе с тем, ввиду неудовольствий Фридриха-Вильгельма против Наполеона, началось снова сближение с Пруссией, несмотря на двусмысленное поведение ее в 1805 году. Генералу Бенигсену повелено было находиться в распоряжении прусского короля. В ответ на эти действия Императора Александра, французские газеты стали наполняться колкими статьями против России и шутками над побежденными под Аустерлицем. Кроме того, со стороны Наполеона последовал ряд самовластных распоряжений в Италии, Голландии, Германии, где образован рейнский союз, протектором которого сделался французский император. Новое кровопролитие становилось неизбежным.

После полного крушения политических планов князя Чарторижского и предстоящего союза с Пруссией ради защиты ее интересов и безопасности, он не мог продолжать руководство внешней политикою Империи и потому предпочел сложить с себя эту тяжелую ответственность. 17-го июня 1806 года генерал от инфантерии барон Будберг был назначен министром иностранных дел, а 2-го июля товарищем его граф А. Н. Салтыков. Попечительство виленского учебного округа осталось за князем Чарторижским. Пруссия, ослепленная воспоминаниями славы Фридриха Великого, внезапно отказалась от многолетней миролюбивой политики и 19-го сентября (1-го октября) потребовала от Наполеона вывода французских войск из Германии. В ответ на этот вызов, Наполеон отправился в Бамберг и 24-го сентября (6-го октября) приказом по армии объявил войну Пруссии. В восемь дней армия, монархия, немецкие союзники ее – все было сокрушено неудачным исходом одного сражения. Причины этого явления известны: слабость короля, нерешительность в советах, разногласие и зависть среди генералов, полное незнание французской системы ведения войны, непринятие мер на случай неудачи, отсутствие общественного духа среди народонаселения, а среди армии – самомнение, доведенное до безрассудства.

15-го (27-го) октября Наполеон торжественно вступил в Берлин, и ежедневно получал ключи без боя, постыдно (дававшихся ему прусских крепостей по Везеру, Эльбе и Одеру. Королю и семейству его пришлось искать убежища в восточных окраинах государства.

Мнение, высказанное Наполеоном, после аустерлицкого сражения, относительно русских: «Ils en ont pour trente ans sans intervenir dans nos affaires», не оправдалось. Император Александр, с свойственным ему великодушием, решился выручить друга и союзника, хотя после поражения пруссаков при Иене и Ауэрштедте, вместо наступательной войны, приходилось помышлять о защите границ России. 22-го октября (3-го ноября) Александр писал королю: «Долгом считаю вновь торжественно подтвердить вашему величеству, что каковы бы ни были последствия ваших великодушных усилий, я никогда не откажусь от известных в. в. намерений. Будучи вдвойне связан с в. в. в качестве союзника и узами нежнейшей дружбы, для меня нет ни жертв, ни усилий, которых я не совершил бы, чтобы доказать вам всю мою преданность дорогим обязанностям, налагаемым на меня этими двумя именами… Соединимся теснее, нежели когда либо, пребудем верны началам чести и славы и предоставим остальное Промыслу, который не преминет положить предел успехам узурпации и тирании, даруя торжество самому справедливому и прекрасному делу (en faisant triompher la plus juste et la plus belle des causes)».

16-го (28-го) ноября 1806 года Император Александр объявил о начатии войны с французами. Предвидя возможность вторжения неприятеля в русские пределы, 30-го ноября последовал манифест о составлении и образовании повсеместных временных ополчений или милиций в 612000 ратников. Все сословия государства были вызваны к пожертвованиям деньгами, хлебом, амуничными вещами и особенно оружием. Синод, со своей стороны, предписал духовенству внушать прихожанам, что православная наша церковь, угрожаемая нашествием неприятеля, призывает верных чад своих к временному ополчению, что не искание тщетной славы, но безопасность пределов государства, собственное личное благосостояние каждого влагают им в руки оружие; Наполеон же обвинялся Синодом в намерении, с помощью ненавистников имени христианского и способников его нечестия, иудеев, похитить священное имя Мессии.

Перечитывая грозное объявление Синода, которое преподносили тогда в храмах молящемуся народу на всем пространстве Российской Империи, нельзя не удивляться искусству, с которым извращалась в этом объявлении историческая обстановка данной минуты. Войну, предпринятую единственно ради спасения погибавшей Пруссии, чтобы не дать этому государству исчезнуть с карты Европы, превращали в народную войну, направленную против гонителя православной церкви, мечтавшего провозгласить себя Мессией. Ввиду подобных чудовищных замыслов, приписываемых Наполеону, призыв ополчения делался вполне понятным народу; но зато, когда впоследствии война закончилась дружественным договором с Францией, последний неизбежно получил в глазах народной массы окраску как бы посягательства на веру и возбудил общее к себе несочувствие. 22-го октября (3-го ноября) корпус генерала Бенигсена перешел границу у Гродно, в составе около 60000 человек при 276 орудиях. Из России поджидали подкрепления: корпус графа Буксгевдена в составе около 40000 человек с 216 орудиями прибыл в Остроленку 22-го ноября, а корпус генерала Эссена, в составе около 22000 человек с 132 орудиями, подходил к Бресту в начале декабря. Прусский король подчинил Бенигсену единственный уцелевший остаток своей армий, 14000 корпус Лестока, с 92 орудиями, и сказал, что предоставляет жребий Пруссии Императору Александру. Таким образом, Россия была вовлечена в новую войну с Наполеоном; но одного несчастья было мало: в октябре 1806 года открылась семилетняя война с Турцией (1806–1812 гг. ) и окончательно на руках Императора Александра оказались две войны, не считая войны с Персией, начавшейся еще в 1804 году, вследствие утверждения русского владычества в Закавказье. Неожиданный и решительный разгром Пруссии вызвал необходимость увеличить число войск, назначенных на помощь союзнику. Поэтому образованную под начальством генерала Михельсона днестровскую армию, в составе пяти дивизий (60000 человек), пришлось убавить почти на половину. Две дивизии, составлявшие корпус Эссена, двинуты к Бресту; с оставшимися затем войсками генералу Михельсону повелено было, избегая разрыва с Оттоманской Портой, занять Бессарабию, Молдавию и Валахию, чтобы принудить султана к исполнению нарушенных им обязательств.

Теперь оставалось избрать достойного главнокомандующего войск, двинутых на помощь Пруссии. Общественное мнение указывало на 69-летнего старца фельдмаршала графа Михаила Федотовича Каменского, как на спасителя отечества. Подражая Суворову, Каменский старался быть оригинальным, юродствовал и тем привлекал к себе общее внимание. «Полагаясь на мысли всего государства», Император Александр назначил Каменского главнокомандующим заграничной армией, предоставив ему действовать во всех случаях по собственному усмотрению. В это время Императрица Елисавета Алексеевна разрешилась от бремени дочерью (3-го ноября 1806 года), нареченной Елисаветой. Императрица тем не менее пожелала видеть фельдмаршала перед отъездом его в армию; она с чувством говорила ему о защите, о спасении горячо любимой им России. По словам Каменского, ему казалось, что он слышит небесный голос, призывающий его на святое дело. 10-го ноября фельдмаршал выехал из Петербурга и провел в дороге три недели до Вильны, по причине расстроенного здоровья. Из Вильны он донес Государю: «Я лишился почти последнего зрения: ни одного города на карте сам отыскать не могу… Боль в глазах и в голове; неспособен я долго верхом ездить; пожалуйте мне, если можно, наставника, друга верного, сына отечества, чтобы сдать ему команду и жить с ним в армии. Истинно чувствую себя неспособным к командованию столь обширным войском». Подъезжая к Пултуску 7-го (19-го декабря), граф Каменский, в подражание Суворову, сел в тележку и прискакал в ней в главную квартиру, но Государю продолжал писать в прежнем духе: «Стар я для армии; ничего не вижу… земли не знаю… дерзаю испрашивать себе перемены. Подписываю не знаю что». Семь дней фельдмаршал предводительствовал войском и запутал до неимоверности все дела, едва не погубив при этом армии. Ночью на 14-е декабря граф Каменский послал за Бенигсеном; когда тот явился, было три часа пополуночи, он вручил ему письменное повеление о «ретираде в наши границы» и вслед за тем уехал в Остроленку, откуда в донесении Государю писал: «Увольте старика в деревню… таковых, как я, в России тысячи». Графу Буксгевдену фельдмаршал приказал бросать на дороге батарейную артиллерию, если она будет затруднять движение войск, и заботиться единственно о спасении людей. Начальникам дивизий главнокомандующий прямо от себя предписывал иметь «ретираду» на российские границы, «а как мне в Пруссии дороги неизвестны, то самим генералам и бригадным командирам наведываться о кратчайшем тракте к нашей границе, к Вильне и ниже по Неману… а вошед в границу после такого несчастья – явиться к старшему». На наше счастье, Наполеон не мог знать царствовавшей в армии неурядицы и приписал сначала перепутанное отступление русских войск и бессвязность наших действий какому либо задуманному маневру. Это опасение вызвало со стороны Наполеона промедление в его наступательных действиях, спасшее нашу армию от окончательного поражения. Бенигсен решился ослушаться приказания главнокомандующего идти обратно в Россию и ожидать, напротив того, нападения французов в занятой им под Пултуском позиции. 14-го (26-го) декабря здесь произошло сражение, в котором победа осталась на стороне Бенигсена. Русские войска ночевали на поле сражения, и на другой день наши разъезды не встретили неприятеля на расстоянии десяти верст. Одновременно с боем под Пултуском, французы в превосходных силах атаковали князя Голицына в Голымине и принудили его к вечеру отступить; это обстоятельство побудило Бенигсена с рассветом 15-го (27-го) декабря отойти к Остроленке, но тем не менее в пышной реляции он донес Государю, будто против него сражался Наполеон с целой французской армией, имея под своим начальством двух маршалов Даву и Ланна.

Император Александр получил почти одновременно известие о бегстве графа Каменского из вверенной ему армии и о победе, одержанной Бенигсеном под Пултуском. Снова пришлось решить Государю замысловатый вопрос, кому быть главнокомандующим. «Трудно описать затруднительное положение, в котором я нахожусь, – писал Александр дежурному генералу графу Петру Александровичу Толстому 3-го (15-го) января 1807 года, – где у нас тот человек, пользующийся общим доверием, который соединял бы военные дарования с необходимой строгостью в деле командования? Что касается до меня, то я его не знаю (Quel est donc chez nous cet homme jouissant de la confiance generale, qui réunisse les talents militaires a une sévérité indispensable dans le commandement? Quant a moi je ne le connais pas). Уж не Михельсон ли, Григорий Волконский из Оренбурга, Сергей Голицын, Георгий Долгорукий, Прозоровский, Мейендорф, Сухтелен, Кнорринг, Татищев? Вот они все и ни в одном из них я не вижу соединения требуемых качеств». Александр не называет в этом письме Кутузова, который находился в немилости после Аустерлица; но зато Государь вспомнил графа Палена в следующих выражениях: «Un peut-etre vaudrait un peu mieux que les autres, c’est Pahlen. Mais quelle confiance mettre en lui apres toute sa conduite… je doute qu’un homme pareil fut propre a contenir l’ordre dans une armée». Выбор Императора Александра остановился, по необходимости, на мнимом победителе Наполеона под Пултуском – генерале Бенигсене. Граф Буксгевден уехал в Ригу и с удалением его в армии водворилось единство власти. 24-го декабря последовал указ об увольнении графа Каменского, который застал его в Гродне, где он продолжал еще запутывать дела. «Хотя и с прискорбием, – сказано в указе, – но не обинуясь должен я сказать вам, что таковой предосудительный поступок, если бы он сделан был кем либо другим, надлежало бы предать строжайшему военному суду, коего неминуемым последствием было бы лишение живота».

В исходе 1806 года Император Александр испытал еще другое огорчение. Осенью Государь отправил своего любимца генерал-адъютанта князя П. П. Долгорукова в армию генерала Михельсона; когда же начались политические усложнения по поводу разгрома Пруссии, Александр приказал ему немедленно явиться в Петербург, куда его вызывали для совещания по поводу чрезвычайных успехов Наполеона. Долгоруков поскакал в столицу на курьерской тележке. На шестой день после возвращения князь Петр Петрович скончался в Зимнем дворце в день рождения Государя, 12-го декабря 1806 года, на 29-м году от рождения, Александр отменил во дворце бал; плакал неутешно, и в течении трех дней не выходил на прогулку и не являлся на развод. Граф Ланжерон по поводу смерти князя Долгорукова замечает «sa mort fut un bienfait du ciel pour la Russie». Граф Ланжерон признавал вообще князя Долгорукова крайне вредным для государства человеком: «C’était un homme, un general, un sujet, un citoyen aussi dangereux a son pays qu’a la société. Il ne dissimulait pas son désir de régner despotiquement sous le nom de son maître».

Одновременно с воинственным характером, принятым русской политикой с 1805 года, замечается также новый оттенок в управлении внутренними делами Империи. Нечувствительно и может быть незаметно для него самого, Александр отдалялся от порядков, с таким увлечением созданных им самим в начале царствования. Так, например, Александр, вскоре по воцарении торжественно уничтожил тайную экспедицию и в резких выражениях заклеймил в манифесте установившийся по этой части, прежний порядок дел. Между тем в 1805 г. уничтоженная экспедиция возродилась до некоторой степени из пепла, под другим названием, чем в корне подрывались все стремления Государя к водворению в Империи законности. Перед самым отъездом Императора Александра в армию в 1805 году, состоялось 5-го сентября Высочайшее повеление об учреждении Комитета для совещания по делам, относящимся к той части высшей полиции, которая имеет целью своей «сохранение всеобщего спокойствия и тишины граждан и облегчения народного продовольствия». Он состоял из трех министров: военных сухопутных сил и главнокомандующего в С.-Петербурге – генерала Вязмитинова, юстиции – князя Лопухина и внутренних дел – графа Кочубея. Комитету дано было секретное наставление в 11-ти пунктах. В 1807 году в этом направлении сделан был новый и более решительный шаг. 13-го января учрежден комитет охранения общей безопасности, продолжавший свое существование до 1829 года. «Комитет 13-го января 1807 года» закрепил внутренний разлад в уме Александра с самим собой. Личный состав комитета 13-го января, при самом учреждении его, состоял из министра юстиции князя Лопухина и сенаторов Макарова и Новосильцова; в случае нужды в комитете должны были присутствовать: генерал Вязмитинов и граф Кочубей. Для характеристики деятельности комитета достаточно сказать, что самым деятельным членом его являлся Александр Семенович Макаров, который когда-то был преемником Шешковского по тайной экспедиции.

27-го января (8-го февраля) 1807 года генерал Бенигсен выиграл кровопролитный бой при Прейсиш-Эйлау, стоивший нам 26000 человек убитыми и ранеными. «Ce n’etait pas une bataille, mais un carnage», – сказал впоследствии Наполеон генералу Бенигсену. На этот раз Бенигсен имел дело действительно с самим Наполеоном. Обе воевавшие стороны приписали себе победу под Эйлау; но в 10 часов вечера главнокомандующий приказал армии отступить к Кенигсбергу, а потому Наполеон, простояв девять дней на поле сражения, имел право назвать себя победителем. Прогуливаясь в 1809 году с ротмистром Чернышевым в Шенбрунском саду и беседуя с ним о войне 1807 года, Наполеон сказал: «Если я назвал себя победителем под Эйлау, то потому только, что вам угодно было отступить». Обе армии расположились на зимних квартирах; французы продолжали осады Грауденца и Данцига. Император Александр, по получении известия об Эйлауской победе, писал 8-го февраля генералу Бенигсену: «C’est a vous, mon general, qu’а été réservée la gloire de vaincre celui qui ne l’а jamais été encore». Вместе с тем Государь пожаловал ему орден св. Андрея Первозванного и 12000 рублей пенсии. В том же письме он спрашивал мнение Бенигсена на счет времени, когда прибытие Императора к армии окажется всего полезнее. 9-го марта Бенигсен просил Императора поспешить с отъездом; 15-го марта Его Величество отвечал, что это известие причинило ему чувствительное удовольствие. 16-го марта 1807 года Александр выехал из Петербурга в армию, через Ригу и Митаву. Императора сопровождали обер-гофмаршал граф Толстой, министр иностранных дел барон Будберг и генерал-адъютанты граф Ливен и князь Волконский. Еще ранее сделаны были распоряжения об усилении армии генерала Бенигсена. Выступление гвардии в поход началось 13-го февраля; Цесаревич Константин Павлович последовал за ней. 17-я и 18-я дивизии получили приказание идти из Москвы и Калуги к Неману. 18-го марта Александр посетил в Митаве Людовика XVIII и сказал королю, что «лучшим днем своей жизни сочтет тот, когда водворит его во Франции. » 20-го марта (1-го апреля) в Полангене Государь был встречен королем прусским. На другой день оба монарха вместе поехали в Мемель. 23-го марта (4-го апреля) король и королева отправились с Императором в Кидуллен, близ Юрбурга, на смотр прибывшей из Петербурга гвардии. Александр вручил королю строевой рапорт и лично представляя союзнику гвардию свою, обнял его и со слезами на глазах сказал: «Не правда ли, никто из нас не падет один? или оба вместе, или никто». Первым следствием свидания Государя с королем прусским было назначение Гарденберга министром иностранных дел, вместо генерала Цастрова, поборника мира с Францией. 5-го (17-го) апреля Император Александр прибыл в главную квартиру армии, находившуюся в Бартенштейне, и принял Бенигсена чрезвычайно милостиво. Вспоминая печальный опыт Аустерлицкого боя, он предоставил Бенигсену действовать по усмотрению и велел отдать по армии следующий приказ, собственноручно им написанный: «Победы под Пултуском и Прейсиш-Эйлау, одержанные генералом Бенигсеном над неприятелем, оправдали и увеличили доверенность, возложенную на искусство его. Прибытие Е. И. В. к храброй своей армии, не вводит ни в каком отношении ни малейшей перемены в образе начальства, под которым общее благо Европы столь ощутимо начинает уже возникать. Все повеления выходят по-прежнему, от одного главнокомандующего генерала Бенигсена, равно как и рапорты доставляются прямо к нему». 14-го (26-го) апреля Император Александр заключил с королем прусским Бартенштейновскую конвенцию. Еще теснее сплотился союз с Пруссией, имевший целью предоставить человечеству блага всеобщего и прочного мира, обеспеченного ручательством всех держав. Не победив еще Наполеона, намеревались соорудить незыблемое политическое здание, которое не могло бы разрушиться при первом покушении потрясти его. С этой целью, для утверждения независимости Германии, предполагалось уничтожить Рейнский союз, заставить Наполеона отвести войска за Рейн и основать в Германии новую конституционную федерацию под покровительством Австрии и Пруссии. В случае присоединения Австрии и Англии к союзу, им обещано было территориальное расширение. Россия за все пожертвования в пользу общего дела не выговаривала себе ничего; мало того, 12-ою статьей конвенции выговаривались еще независимость и неприкосновенность Турции. Высокие договаривавшиеся стороны высказывали, что они не потерпят, чтобы ей нанесен был малейший ущерб. Любопытно, что в договор могла быть включена подобная статья, если принять в соображение, что Россия с 1806 года состояла в войне с Оттоманской Портой. Александр в письме к Алопеусу в Лондон (от 19-го апреля) сделал следующую оценку этого произведения господствовавшей тогда дипломатической романтики: «L’histoire de nos jours n’offre malheureusement que peu d’exemples de pareilles transactions, dont le but n’est uniquement que le bien general sans aucune arrière-pensée de la part des puissances contractantes, et par consequent sans articles secrets».

К счастью для России, другие державы не нашли для себя возможным присоединиться к конвенций 14-го апреля и вступить в предлагаемый бескорыстный союз. Австрия признала условия бартенштейновской конвенции столь неумеренными, что полагала невозможным добиться предположенной цели даже после ряда самых блистательных военных успехов. Вообще в Вене, по традиционному предубеждению, взирали крайне несочувственно на Пруссию и на затеянную ею войну; однажды граф Стадион в порыве откровенности высказал графу Разумовскому следующее: «Tenez, voulez vous que je vous dise ce qu’on pense ici. C’est que vous faites la guerre pour la Prusse». Не менее остроумно отнесся Каннинг к настоятельному приглашению приступить к конвенции. Он признался, что ему известен проект Гарденберга об организации северогерманского союза; главой этого союза должен быть король прусский; по мнению Каннинга, при такой организации Германии, военное господство в Европе перейдет к Пруссии и будет сходно с деспотической властью Наполеона над членами Рейнского союза, обратив германских князей в вассалов прусского короля.

Осмотрев различные части армии, Император Александр уехал в Тильзит. В это время в армии начали раздаваться влиятельные голоса в пользу мира; к ним принадлежал Цесаревич Константин Павлович. Прибыв в Тильзит после гейльсбергского сражения, Цесаревич горячо убеждал своего державного брата вступить в переговоры с Наполеоном; между ними разыгралась бурная сцена. Император остался непреклонным в решении продолжать войну, приказал Цесаревичу возвратиться к армии и 2-го июня выехал в Юрбург на встречу прибывшим из России резервам. В этот же день, 2-го (14-го) июня, произошло Фридландское сражение, после которого не подлежало уже сомнению, на чьей стороне находилась победа. Генерал Бенигсен, величавший себя победителем непобедимого (le vainqueur de l’invincible), был на этот раз наголову разбит Наполеоном. Результатом боя оказались: громадные потери – до 15000 человек, отступление русской армии за Неман и занятие Кенигсберга французами. Фридрих-Вильгельм сделался окончательно безземельным королем; вся Пруссия, от Везера до Немана, кроме Кольберга, Пиллау, Грауденца и Мемеля, находилась во власти Наполеона. 4-го июня Император Александр производил в Олите смотр пришедшей из Москвы 17-й дивизии князя Лобанова-Ростовского, когда получено было известие о фридландском поражении. Генерал Бенигсен, в заключение своего краткого донесения, повергал на благоусмотрение Государя мнение о необходимости завязать мирные переговоры с неприятелем, чтобы выиграть хотя бы некоторое время, нужное для вознаграждения потерь, понесенных армией. Александр отправил к Бенигсену князяЛобанова-Ростовского, которому поручил ведение этих щекотливых переговоров «Vous devez sentir, – писал он главнокомандующему, – tout ce qu’il m’en coûte de passer par ce parti».

Наполеон давно уже сознавал, что ему нужно приобрести для Франции верного континентального союзника. События войны 1806 и 1807 годов еще более убедили его в необходимости прочного союза с одной из европейских великих держав. «Необходимо, – писал Наполеон Талейрану, – чтобы все это кончилось системой тесного союза или с Россией, или с Австрией». Венский кабинет не сумел воспользоваться благоприятной обстановкой и пока австрийские дипломаты колебались и не знали, к какому берегу пристать, фридландское сражение определило дальнейшее направление французской политики; к крайнему огорчению венского кабинета, Наполеон протянул руку примирения России и на этот раз не встретил отказа со стороны Императора Александра. «Бывают обстоятельства, – признался Государь князю Куракину, – среди которых надобно думать преимущественно о самом себе и руководствоваться одним побуждением: благом государства».

10-го июня состоялось в Тильзите первое свидание князя Лобанова с Наполеоном. Приблизившись к столу, на котором лежала карта, император сказал, указывая на Вислу: «Вот граница обеих империй: с одной стороны должен владычествовать ваш Государь, с другой я». Князь Лобанов отвечал: «Государь мой твердо намерен защищать владения союзника своего, короля прусского». Наполеон, тем не менее, продолжал излагать князю Лобанову доводы в пользу своих предположений. Князь слушал его хладнокровно и напомнил о цели своего приезда. Заметив, что красноречие его политической импровизации не встречает ожидаемого сочувствия со стороны русского посланного, Наполеон обратился к Бертье и приказал ему заняться окончательной редакцией перемирия. Тем не менее, во время обеда Наполеон опять повторил, что истинная и натуральная граница российская должна быть река Висла. 11-го июня князь Лобанов отправился к Императору Александру, находившемуся в Таурогене, с актом перемирия. Государь встретил князя с распростертыми объятиями и благодарил его в самых лестных выражениях. Александр уполномочил князя Лобанова вместе с двоюродным братом его, князем Александром Борисовичем Куракиным (назначенным послом в Вену) приступить в Тильзите к соглашению о мире и снабдил Лобанова следующим собственноручным наставлением: «Засвидетельствуйте императору Наполеону искреннюю мою благодарность за все, переданное вами по его поручению, и уверьте его в моих пожеланиях, чтобы тесный союз (union étroite) между обоими нашими народами загладил прошедшие бедствия. Скажите ему, что этот союз Франции с Россией постоянно был предметом моих желаний, и что, по моему убеждению, один только этот союз может обеспечить счастье и спокойствие вселенной. Система совершенно новая должна заменить ту, которая доныне существовала, и я льщу себя надеждой, что мы с императором Наполеоном легко придем к соглашению, если только войдем в переговоры без посредствующих лиц (sans intermédiaires). Прочный мир может быть заключен между нами в несколько дней».

Итак, переход России к новой политической системе был решен в уме Александра, обратившегося под гнетом обстоятельств к более жизненным задачам. Ради самосохранения, Россия вынуждена была уклониться от принятой на себя с 1799 года неестественной и неблагодарной роли спасительницы Европы и снова вступить на путь прежней национальной политики, завещанной Империи славными преданиями Петра I и Екатерины II. Возвратившись в Тильзит, князь Лобанов уведомил Бертье об утверждении перемирия Императором Александром. Размен ратификаций Дюроком имел место в час пополуночи на 12-е июня. Дюрок, в разговоре с Лобановым, спрашивал, не имеет ли он каких приказаний от своего Государя относительно будущих переговоров. «Взаимное объяснение монархов, – отвечал князь, – много может облегчить их и ускорить окончание». Заявление это доставило Дюроку видимое удовольствие и он обещал передать его Наполеону. Еще ранее (в полночь с 7-го на 8-е июня) во время свидания Дюрока с Бенигсеном, он уверил главнокомандующего, что Наполеон искренно желает сближения с Императором Александром: «mais qu’il fallait s’entendre»; он несколько раз повторял это выражение, которое, по мнению Бенигсена, содержало намек на свидание между обоими монархами. Таким образом, не подлежит сомнению, что обе договаривавшиеся стороны стремились к достижению одной и той же цели.

Король прусский получил известие о фридландском сражении в Мемеле; по приглашению Императора Александра, он прибыл 9-го июня в Шавли, но нашел уже всю бартенштейновскую систему изменившуюся как бы действием волшебного жезла. Ему оставался только один исход – последовать примеру Государя и вступить с Наполеоном в переговоры о перемирии. Желая находиться ближе к месту переговоров, Александр в сопровождении короля прусского переехал в Пиктупенен. Здесь 12-го июня явился к Государю Дюрок, чтобы поздравить Его Величество от имени императора Наполеона с прекращением военных действий и предложить свидание. Александр принял приглашение, после чего условились съехаться на следующий день 13-го (25-го) июня на Немане.

После Фридланда Императору Александру предстояло выбрать одно из двух решений: или заключить мир с Францией, или продолжать единоборство с Наполеоном на русской территории. Неудивительно, что Александр остановился на первом решении, тем более, что Россия среди борьбы, поднятой в порыве великодушия за чуждое ей дело – спасение Европы, осталась в самый критический момент войны без союзников. Пруссия перестала существовать и безземельному королю с семейством предстояло искать убежища в России. Венский кабинет объявил, что австрийские войска ранее 1809 года не могут быть поставлены на военную ногу. Что же касается Англии, то она отнеслась ко всем предложениям России с полнейшим равнодушием и отказала Императору Александру даже в скромном займе в шесть миллионов фунтов стерлингов, который намеревались сделать при посредничестве великобританского правительства; приготовления же к высадке на германском прибрежье для диверсии в тылу Наполеона кончились одними обещаниями. Император Александр в следующих словах сделал оценку событий, которые привели его к примирению с Францией: «Руководствуясь постоянно неизменными правилами справедливости, бескорыстия и непреложной заботливостью о сохранении моих союзников, я ничем не пренебрег, по мере сил моих, для поддержания и защиты их. Независимо от дипломатических сношений, сделанных с этою целью, по моему повелению, я два раза вступал в борьбу с Францией, и, конечно, не будут меня упрекать ни в одном из этих случаев в преследовании каких либо личных выгод. Усматривая постепенное разрушение начал, на которых уже столько веков основывалось спокойствие Европы, я чувствовал, что обязанность и достоинство российского Государя обязывали меня не оставаться праздным зрителем окончательного разрушения. Я сделал все, что было в силах человеческих. Но в том положении, до которого ошибками других доведены были дела, – когда мне одному пришлось бороться со всеми силами Франции, поддержанными огромными средствами, доставляемыми ей Германией, Италией, Голландией и даже Испанией; когда я был совершенно покинут союзниками, на которых я имел повод всего более рассчитывать; наконец, когда увидел, что границы моей Империи подвергаются опасности от сцепления ошибок и обстоятельств, которых мне невозможно было тотчас отвратить, – я рассудил, что имею полное право воспользоваться предложениями, неоднократно сделанными мне в продолжение сей войны императором французов. Тогда и я, в свою очередь, предложил перемирие, за которым, в скором времени, последовал окончательный мир между Россией и Францией».

Наполеон пожелал по мере сил и средств придать свиданию со своим могущественным противником возможную торжественность. С этою целью построили посреди Немана, против Тильзита, плот с двумя павильонами, обтянутыми белым полотном и украшенными вензелями обоих Императоров. Французская гвардия выстроилась в несколько линий, фронтом к реке. Тысячи тильзитских жителей и французских военных покрывали высокий левый берег Немана. Около 11-ти часов утра 13-го (25-го) июня Император Александр, король прусский, Цесаревич Константин Павлович и лица свиты выехали из главной квартиры в Амт-Баублене и отправились к берегу Немана по тильзитскому тракту. Государь остановился в разоренной корчме Обер-Мамельшен-Круг и ожидал здесь прибытия Наполеона. Оба Императора вступили в лодки в одно время. Государя сопровождали: Цесаревич, Бенигсен, барон Вудберг, граф Ливен, Уваров и князь Лобанов-Ростовский. С Наполеоном находились: Мюрат, Бертье, Бесьер, Дюрок и Коленкур. Причалив несколько ранее Императора Александра к плоту, Наполеон быстро взошел на него и поспешил на встречу Государю. Соперники подали друг другу руки, обнялись и молча вошли в павильон, сопровождаемые радостными криками войск и свидетелей мирового события, примирения России с Францией. Король прусский оставался на правом берегу Немана. «Я ненавижу англичан не менее вас, – было первым словом Александра, – и готов вас поддерживать во всем, что вы предпримите против них» (Je hais les Anglais autant que vous les haissez, et je serai votre second dans tout ce que vous ferez contre eux). – «Если так, – ответил Наполеон, – то все может быть улажено, и мир упрочен. » (En ce cas tout peut s’arranger et la paix est faite). Беседа обоих Императоров продолжалась час и пятьдесят минут. Наполеон предложил Александру переселиться, ради удобства переговоров, в Тильзит, объявив город нейтральным; это предложение было принято с удовольствием.

14-го (26-го) июня Император Александр отправился для вторичного свидания с Наполеоном на Немане в сопровождении короля прусского. В тот же день вечером Государь переселился в Тильзит и пробыл здесь две недели. Оба Императора были беспрестанно вместе. Вечером Наполеон приходил к Государю один, без свиты, и тогда начинались исторические беседы двух Императоров, продолжавшиеся далеко за полночь, последствием которых было совершенное видоизменение карты Европы.

Переговоры о мире вели с русской стороны князь А. Б. Куракин и князь Лобанов-Ростовский, а со стороны Франции Талейран; но главное участие в них принадлежало самим Императорам. «Мы скорее придем к соглашению, – сказал Наполеон своему новому другу, – если вступим в непосредственные переговоры, отстранив министров, которые нас нередко обманывают или же не понимают; мы вдвоем в один час более подвинем дела, чем наши посредники по прошествии нескольких дней. Между вами и мною никого не должно быть. Я буду вашим секретарем и вы будете моим». Подобный взгляд на дело вполне соответствовал воззрениям, сложившимся, до переезда в Тильзит, в уме Александра, писавшему, как уже выше упомянуто, князю Лобанову: «мы с императором Наполеоном легко придем к соглашению, если только войдем в переговоры без посредствующих лиц».

Вот обстановка, при которой начались тильзитские переговоры, но при оценке их не следует забывать, что Наполеон, при ясно намеченной политической программе, имел за собой еще Талейрана; Александр же был один и не располагал подходящими советниками в столь неравном состязании со своим гениальным соперником. По неопытности и склонности к мечтательному увлечению, Александр не позаботился о надлежащем формулировании и внесении в секретные статьи договора всех тех обещаний и предположений, которые Наполеон расточал щедрой рукой в беседах перед своим удивленным слушателем. Поэтому неудивительно, что словесные соглашения сказались в некотором противоречии с писанным договором; случалось даже, что живое слово тильзитских бесед совершенно расходилось с мертвой буквой трактата. Можно сказать, что их нередко разделяла целая пропасть. Пользуясь этим обстоятельством, Наполеон руководствовался в последующих затем в 1807 и 1808 годах переговорах исключительно статьями писанного договора, не придавая никакого значения прекрасным фразам, которые он высказал в Тильзите (les belles phrases que j’ai débitées à Tilsit), или же предлагал ввести в трактат новые условия, не соответствовавшие политическим видам Императора Александра.

Для поправления безнадежных прусских дел решено было пригласить королеву Луизу в Тильзит. 24-го июня (6-го июля) состоялся ее торжественный въезд. Пруссаки надеялись, что ужасное унижение несчастной королевы тронет победителя и побудит его смягчить предъявленные им требования. Наполеон не желал, однако, принять на себя роль великодушного победителя и сказал обер-гофмаршалу, графу Толстому: «Je ne ferai pas pour les beaux yeux de la reine de Prusse, ce que je n’ai pu accorder a l’amitié de votre empereur». Не менее резко и положительно Наполеон выразился по случаю навязанного ему свидания, в разговоре с графом Гольцем: «Ваш король всем обязан рыцарской привязанности к нему Императора Александра: без него династия короля лишилась бы престола, и я отдал бы Пруссию брату моему Иерониму. При таких обстоятельствах, король должен считать одолжением с моей стороны, если я что либо оставляю в его власти».

Тильзитский мир был подписан 25-го июня (7-го июля), а ратификация трактата последовала 27-го июня (9-го июля). Он состоял из следующих договоров: 1) Traite de paix et d’amitie (29 статей), 2) Articles separes et secrets (7 статей), 3) Traite d’alliance offensive et defensive (9 статей). 27-го июня (9-го июля) был подписан также мир Франции с Пруссией, и кроме того, заключена особая конвенция 30-го июня (12-го июля) в Кенигсберге.

Сущность тильзитского договора, объявленного тогда во всеобщее сведение, заключалась в следующем. Наполеон в угоду Императору Всероссийскому (par égard) и во изъявление своего искреннего желания соединить обе нации узами доверенности и непоколебимой дружбы возвращал Фридриху-Вильгельму часть завоеванного королевства. Из польских областей, принадлежавших Пруссии, составлено Великое герцогство Варшавское и отдано саксонскому королю. Данциг объявлен вольным городом. Белостокская область присоединена к России. Император Александр признавал все изменения, произведенные Наполеоном в политическом строе Европы. Герцогам Кобургскому, Ольденбургскому и Мекленбург-Шверинскому возвращены их владения. Россия обязывалась заключить перемирие с Турцией и вывести войска свои из Молдавии и Валахии, которых туркам не занимать до окончательного мира при посредничестве Франции. Александр принимал на себя посредничество в примирении Англии с Францией. Императоры русский и французский взаимно поручились за целость своих владений и держав, упомянутых в трактате.

По секретному союзному договору, оборонительному и наступательному: оба Императора обязывались воевать заодно на море и на суше, во всех войнах, которые Россия или Франция вынуждена будет вести против какой либо европейской державы. Если Англия не примет русского посредничества, то Россия будет действовать заодно с Францией против этой державы. В случае отказа Англии, союзники одновременно пригласят копенгагенский, стокгольмский и лиссабонский дворы – запереть англичанам свои гавани и отозвать из Лондона своих посланников, а если которая либо из этих трех держав не согласится на сделанное предложение, то Россия и Франция поступят с ней неприязненно. В случае отказа со стороны Швеции, заставить Данию объявить ей войну. Если Оттоманская Порта не примет посредничества Франции в примирении с Россией, или, приняв его, не заключит мира в продолжение трех месяцев, то Императоры Александр и Наполеон войдут между собой в соглашение относительно избавления от ига и притеснений турок всей европейской Турции, за исключением города Константинополя и Румелийской области. По отдельным секретным статьям Россия уступала Наполеону Каттаро и Ионические острова.

До тильзитских переговоров Император Александр смотрел на Турцию, как на безопасного соседа, а потому и как на наилучшего, порицая вместе с тем начинания Екатерины II относительно Востока. Чарующая речь Наполеона возбудила в его слушателе сочувствие к политическому призванию России на Востоке. «Надо покончить с государством, которое не может более существовать» (Il faut en finir d’un Empire qui ne peut plus subsister), сказал Наполеон. Но в трактате он условным образом допускал распространение русского владычества за Дунаем только до Балкан; Константинополь он признавал невозможным уступить России: «Это значит господство над вселенной» (C’est l’empire du monde). Между тем тильзитские уроки принесли свои плоды и превзошли даже произведенным успехом ожидания Наполеона. Александр не замедлил опередить своего союзника по указанному им пути и в уме его вскоре укоренилось сознание в необходимости приобретения для России проливов или, как он впоследствии не раз выражался, ключа своего дома. Конечно, можно было пока довольствоваться границами, намеченными для Балканского полуострова Наполеоном; но и эта уступка была им весьма искусно поставлена в зависимость от принятия турками условий перемирия. Когда же впоследствии Александр выказал намерение руководствоваться в восточных делах словесными обещаниями Наполеона, а не буквой трактата, то выгодные стороны тильзитского договора по восточному вопросу сразу сказались воображаемыми. Впрочем, уже в Тильзите Наполеон по поводу словесных обещаний, не стесняясь, сказал однажды Александру, что в его привычки входит не держать данного обещания. «Иной раз весьма полезно кое-что обещать», – прибавил он. При таком взгляде Наполеона на значение словесных обещаний, объяснится многое в последующем постепенном охлаждении дружеских чувств Александра к своему гениальному сопернику.

Более выгодными и существенными оказались уступки Наполеона относительно будущих отношений России к Швеции. Он обратил внимание Императора Александра на географического неприятеля (l’ennemi geographique), предвидя, что Густав IV, по свойственным ему упрямству и ограниченной прямолинейности, не откажется от английского союза. Ввиду неизбежной войны между Россией и Швецией, Наполеон предложил Александру овладеть Финляндией. «Петербург слишком близок к финляндской границе, – сказал Наполеон, – русские красавицы не должны слышать из дворцов своих гром шведских пушек».

Остается сказать еще несколько слов относительно польского вопроса. Александр отверг предложение Наполеона распространить границы своей Империи до Вислы; но затем не подлежит сомнению, что он не высказался против образования герцогства Варшавского; если бы последовал в этом смысле решительный протест, то Наполеону, дорожившему русской дружбой, пришлось бы уступить. Поэтому, зная взгляды, которыми руководствовался Александр относительно Польши, можно даже предположить, что он способствовал этой своеобразной политической комбинации, Наполеон же с радостью осуществил проект, не оспариваемый, а может быть, даже внушенный русским Императором, – проект, при содействии которого созидался на Висле удобный для Франции базис для удержания России на пути тильзитских соглашений. При обсуждении этого вопроса нельзя забывать, что Император, издавна лелея мысль о восстановлении Польши, затруднялся только осуществлением этого проекта, который требовал отторжения от Пруссии доставшихся ей, по последнему разделу, коренных польских областей. Совершить самолично ампутацию монархии Фридриха Великого представлялось для Александра столь щекотливым делом, что он отказался его исполнить в 1805 году, несмотря на благоприятную политическую обстановку того времени. Но в Тильзите явился прекрасный способ для разрешения этого, близкого его сердцу, вопроса: стоило рукой Наполеона отторгнуть от Пруссии ее польские области, создать хотя и скромное, но самостоятельное польское государство, предоставляя всемогущему времени сделать остальное и создать благоприятную почву для исправления исторической несправедливости, совершенной Екатериной II.

После торжественного размена ратификаций тильзитского договора 27-го июня (9-го июля), Наполеон и Александр расстались; Государь обещал своему новому другу и союзнику посетить его в Париже. «La paix générale est à Petersbourg», сказал Наполеон после тильзитского свидания, «les affaires du monde sont là».

4-го июля Император возвратился в Петербург и остановился в Таврическом дворце. На другой день Государь присутствовал на молебне в Казанском соборе и вечером город был иллюминован. Милиция была распущена, кроме подвижной части ее, которая поступила на укомплектование армии и зачтена вместо рекрут. 9-го августа появился манифест, в котором возвещалось прекращение войны с Францией: «благословенный мир паки восстановлен». Государь изъявил своему народу и войску благоволение. По поводу предложенного Наполеоном расширения пределов России, замененного только некоторым исправлением границ, в манифесте значилось следующее: «В основаниях сего мира все предположения к распространению наших пределов, а паче из достояния нашего союзника, признали мы несогласными с справедливостью и с достоинством России. В ополчении нашем не расширения пространной нашей Империи мы искали, но желали восстановить нарушенное спокойствие и отвратить опасность, угрожавшую державе, нам сопредельной и союзной. Постановлением настоящего мира не только прежние пределы России во всей их неприкосновенности обеспечены, но и приведены в лучшее положение присоединением к ним выгодной и естественной грани».

Относительно Пруссии, спасенной от окончательной гибели заступничеством Императора Александра, в манифесте сказано: «Союзнику нашему возвращены многие страны и области, жребием войны отторгнутые и оружием покоренные». Чувство скромности, свойственное Государю, не позволило сказать более. Но в откровенной беседе с майором Шелером, посланным королем в Петербург, Александр признался, что он в Тильзите иной раз ставил интересы Пруссии на первый план. Наполеон, в речи законодательному корпусу, от 4-го (16-го) августа, выразился более положительным образом и, не скрывая истины, приписал сохранение династии Фридриха-Вильгельма III единственно дружеским чувствам, внушенным ему могущественным Императором Севера. По поводу этого вопроса, князь А. Б. Куракин, под свежим впечатлением совершившихся событий, писал Императрице Марии Феодоровне 18-го (30-го) июня из Тильзита: «Государь отказался разделить владения побежденного и лишенного средств союзника. От него единственно зависело присоединить к своим обширным владениям все польские провинции Пруссии и принять титул короля польского. Наполеон предлагал их Государю, но он имел великодушие не пожелать этого. Россия делается ангелом-хранителем короля прусского, который в Императоре находит себе спасителя и из его рук получает снова большую часть своих владений, которых он сам не умел сберечь и защитить». Пруссаки и во главе их Гарденберг негодовали, конечно, на Александра за его, как они выражались, недостойный образ действий, приписывая свое унижение предательству России. Но король оказался прозорливее своих дипломатов; он настойчиво повторял недоброжелателям России: «Nein, von Alexander lass ich nicht» (Нет, я не отстану от Александра). Дружеские чувства его нисколько не поколебались беспощадными условиями тильзитского договора и дальнейшие события вполне оправдали проницательность Фридриха-Вильгельма.

24-го августа Александр встретил на Петергофской дороге гвардию, возвращавшуюся из похода. С какими чувствами отнеслось к этому торжеству русское общество, можно судить по письмам современников.

В тяжелые минуты, последовавшие после фридландского поражения, Император Александр не поколебался принести в жертву своему долгу и России личные чувства и привязанности; примирением с Наполеоном он обеспечил отечество от неприятельского вторжения и приобрел вместе с тем для Империи существенные выгоды. Но то, что было ясно и осязательно для Государя, не могло быть усвоено в той же мере современниками этих происшествий: тильзитский мир не обрадовал Россию. Проигранные сражения, как Аустерлиц и Фридланд, не оскорбили народной чести; тильзитский же мир Россия признала для себя постыдным. Когда последовал в том же 1807 году разрыв с Англией, который вызвал остановку в торговле, затруднения в денежных оборотах и упадок ценности ассигнаций, то союз с Францией сделался предметом единодушного осуждения всех сословий государства. Неудовольствие поддерживалось и укреплялось также английскими интригами и преобладающим влиянием, которым пользовались в высшем русском обществе эмигранты и немецкие недоброжелатели Наполеона. «Вообще неудовольствие против Императора более и более возрастает, – доносил граф Стеддинг своему королю, – и на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать». Изъявлений всеобщего неудовольствия не было возможности не только наказывать, но даже и удерживать, ибо, как выразился один современник: «от знатного царедворца до малограмотного писца, от генерала до солдата, все, повинуясь, роптало с негодованием». Все это было вполне известно Александру, но не поколебало его в принятом решении и в уверенности, что он сделал все для спасения России и будущего ее величия. Генералу Савари, присланному Наполеоном в Петербург до назначения посла, Государь сказал 11-го июля, в первой же аудиенции: «Il а ma parole et je la tiendrai». Относительно противников тильзитского союза Александр несколько позднее выразился следующим образом: «Qu’ils ne pensent pas me faire faiblir ou me déshonorer». Стоит привести еще некоторые мысли, высказанные по этому поводу Александром в беседах с генералом Савари: «Je pousserai la Russie vers la France tant que je pourrai. Ne voyez pas l’opinion dans quelques miserables dont je ne me sers point et qui sont trop lâches pour entreprendre quelque chose. Il n’y а pas ici assez d’esprit ni de resolution pour cela. – Malheur a celui qui ne va pas droit. – Il faudra bien que l’on fléchisse. – J’aime mes parents beaucoup, mais je regne et je veux que l’on ait pour moi des égards».

При дворе, главным и самым влиятельным врагом Наполеона была вдовствующая Императрица Мария Феодоровна. Она стояла во главе оппозиции и, не стесняясь, осуждала новую политику Александра; подобный образ действий возмущал кроткую Императрицу Елисавету Алексеевну, которая в следующих словах высказала негодование свое 29-го августа (11-го сентября) в письме к матери: «L’Imperatrice qui comme mere devait soutenir, défendre les intérêts de son fils, par inconséquence, par amour propre (et certes par aucune autre raison, car elle n’est pas capable de mauvaises intentions) а réussi a ressembler a un chef de fronde, tous les mécontents qui sont en grand nombre, se rallient autour d’elle, l’élèvent aux nues et jamais elle n’а attire autant de monde a Pavlovsky que cette année-ci. Je ne puis vous rendre a quel point cela m’indigne».

Среди народа тильзитская дружба возбуждала также разнообразные толки. Церковные увещания и проповеди, начавшиеся в 1806 году, принесли свои плоды: они распространили и укрепили среди народа молву, что Наполеон антихрист, что тут действует нечистая сила. Когда в России узнали о свидании Императоров, в народе ходила следующая легенда. Зашла о свидании речь у двух мужичков. «Как же это (говорит один) наш батюшка, православный царь, мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем. Ведь это страшный грех!» – «Да, как же ты, братец (отвечает другой), не разумеешь и не смекаешь дела? Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уже допустить его пред свои светлые, царские очи». Из всего вышесказанного видно, насколько тильзитская дружба поколебала народную привязанность к обожаемому доселе Александру. По поводу этой изменчивости народных чувств, Вигель справедливо замечает: «И вот эпоха, в которую нежнейшая любовь, какую могут только иметь подданные к своему Государю, превратилась вдруг в нечто хуже вражды; в чувство какого-то омерзения. Я не хвалюсь великой мудростью; но в этом увидел я жестокую несправедливость русских. Мне за них стало стыдно: так презираемые ими черемисы и чуваши секут своих богов, когда они не исполняют их желаний. Все, что человек, не рожденный полководцем, может сделать, все то сделал Император Александр. Что оставалось ему, когда он увидел бесчисленную рать неприятельскую, разбитое свое войско, подкрепленное одной только свежей новосформированной дивизией князя Лобанова, и всем ужасного Наполеона, стоящего уже на границе своего государства? Что бы сказали русские, если бы за нее впустил он его? И в этом тяжком для его сердца примирении разве не сохранил он своего достоинства? Разве не умел он, побежденный, стать совершенно наравне с победителем и тут еще явиться покровителем короля? Таким ли бедствиям, таким ли унижениям подвергался император Франц II? Что делали его подданные? Делили с ним горе и с каждым новым несчастьем крепче теснились к нему и сыновнее его любили. Лет пятнадцать после того, наказание Божие едва не постигнуло нас за неблагодарность нашу к Александру: он был долготерпелив и мстителен и все вспомянул во дни славы своей. Когда вместе со счастьем возвратилось к нему обожание подданных, на распростертый перед ним народ взглянул он с досадным презрением, и не было слова его потом, не было действия, которое бы его не выражало. Он думал, что с ним можно все себе дозволить. Народы иногда бывают так же подлы, как люди».

Настал период царствования Александра, когда все изменилось в нем и вокруг него, когда он должен был разорвать прежние союзы, удалить от себя прежних любимцев, когда притворство сделалось для него необходимостью.

Тильзитский мир прекратил окончательно всякую возможность возобновления негласного комитета и навсегда лишил членов его всякого значения. Новосильцев был уволен за границу, граф Кочубей заменен князем Алексеем Борисовичем Куракиным. Граф Строганов предпочел меч перу и, получив еще в кампании 1807 года, в чине тайного советника орден св. Георгия 3-го класса, произведен в генерал-майоры и пожалован в генерал-адъютанты. 30-го августа 1807 года барон Будберг сменен графом Николаем Петровичем Румянцевым. Князь Лобанов-Ростовский назначен петербургским военным губернатором. Наконец, 13-го января 1808 года граф Аракчеев назначен военным министром вместо Вязмитинова. Он потребовал устранения генерал-адъютанта графа Ливена от доклада по военным делам, уничтожения военно-походной канцелярии и хотел господствовать над главнокомандующими действующих армий. Император Александр на все изъявил свое согласие.

Но Александр не вполне еще расстался со своими юношескими идеалами; он чувствовал необходимость в полезных сотрудниках. Поэтому он приблизил к себе Сперанского, и удостоил его беспредельной доверенности; 19-го ноября 1807 года, до отставки графа Кочубея, Сперанский был уволен из министерства внутренних дел «с оставлением при прочих должностях по званию статс-секретаря». Современник замечает: «благоразумный Сперанский, меняясь с обстоятельствами, потихоньку, неприметным образом, перешел из почитателей Великобритании в обожатели Наполеона, из англичанина сделался французом. Сия перемена в правилах и в образе мыслей была для него чрезвычайно полезна, ибо еще более приблизила его к Царю».

Союз с Франциею, независимо от перемены в личном составе ближайших сотрудников Александра, отразился на изменении воинских уставов, а также на обмундировании, обучении и организации русских войск. Назначив графа Румянцева управлять министерством иностранных дел, как сторонника французского союза, Александр позаботился избрать для Парижа достойного представителя России. Выбор Государя остановился на генерале графе Петре Александровиче Толстом. «Мне вовсе не нужен дипломат, – писал ему Александр, – а храбрый честный воин, и эти качества принадлежат вам». 17-го (29-го) сентября 1807 года, граф Толстой, снабженный инструкцией Императора Александра, выехал из Петербурга и 20-го октября (1-го ноября) прибыл в Париж 25-го октября (6-го ноября) последовал торжественный прием посла в Фонтенбло, причем Наполеон сказал, что те двадцать дней, которые провел с Государем в Тильзите, он считает лучшими в своей жизни и что питает величайшее уважение к русскому народу.

После Фридланда, Император Александр, недовольный распоряжениями генерала Бенигсена, призвал в Тильзит отставленного в 1806 году соперника его, графа Буксгевдена; ему была поручена армия на другой день после заключения мира, для приведения расстроенных частей ее в порядок. Чиновники провиантского и комиссариатского ведомств были лишены права носить общий армейский мундир; Государь поставил им в вину, что большая их часть, имея в виду обогащение свое, возвышали цены на все припасы, а между тем войска терпели во всем нужду, и важные предприятия были тем останавливаемы ко вреду государства (подлинные слова именного указа). Главная квартира графа Буксгевдена находилась в Витебске. Осенью 1807 года Государь пожелал осмотреть вверенные ему войска, которым предстояло готовиться к новым подвигам на дальнем Севере. Александр выехал из Петербурга 29-го сентября и возвратился в столицу 10-го октября. Путешествие это замечательно еще тем, что Государь взял с собой Сперанского, что, естественно, повело к еще большему сближению и упрочило его возраставшее значение.

Посредничество России для примирения Англии с Францией не привело к цели. В ответ на Тильзитский мир английский флот бомбардировал Копенгаген, увел датские корабли и истребил верфи и арсеналы. Следствием этого нападения была декларация России против Англии, 25-го октября (6-го ноября) 1807 года, сопровождавшаяся разрывом торговых связей и потерей средиземной эскадры Сенявина, возвратившейся в отечество.

На Балканском полуострове дела находились в следующем положении. Тильзитский мир застал армию генерала Михельсона в Молдавии и Валахии; крепости Хотин и Бендеры были заняты, но Измаил не удалось захватить. Турки продолжали также владеть на левом берегу Дуная Журжей и Браиловым. Оттоманская Порта объявила России войну только 18-го (30-го) декабря 1806 года. Попытка турок овладеть Бухарестом не увенчалась успехом; Милорадович разбил их в Обилешти и заставил отказаться от замышляемого покушения. На море действия эскадры Сенявина были не менее благоприятны. Он овладел островом Тенедосом у входа в Дарданеллы и разбил турецкий флот при Афонской горе. Сербы восстали под предводительством Георгия Черного. Затем военные действия прекратились. Руководствуясь постановлениями Тильзитского трактата, 12-го (24-го) августа 1807 года подписано перемирие. Но во время переговоров 5-го (17-го) августа скончался генерал Михельсон; старший после него, генерал Мейендорф, утвердил перемирие и немедленно приступил к очищению княжеств. Хотя туркам, согласно перемирию, воспрещен был доступ на левый берег Дуная, но они вступили в Валахию, заняли Галац и стали грабить жителей. Между тем Император Александр, узнав о смерти Михельсона, назначил главнокомандующим фельдмаршала князя Прозоровского, придав ему помощником, по собственной его просьбе, Кутузова. Вслед за тем государь, узнав о ратификации Мейендорфом условий перемирия, отверг его как несовместного с достоинством России и приказал приостановить выступление войск из княжеств до прибытия князя Прозоровского. Вместе с тем начались переговоры с Францией о присоединении к России княжеств Молдавии и Валахии; этими приобретениями желали оправдать перед возбужденным общественным мнением союз, заключенный с Наполеоном.

В ответ на эти требования русского правительства Наполеон прикрылся условиями Тильзитского договора и, в свою очередь, за уступку в смысле желаний Императора Александра потребовал вознаграждения на счет Пруссии. Во всяком случае, Наполеон признавал за собой право не выводить своих войск из Пруссии, пока русские не очистят княжеств. В это время в Петербург прибыл, 5-го (17-го) декабря 1807 года, французский посол Коленкур. Во время первой же беседы его с Императором Александром, 9-го (21-го)декабря, затронут был вопрос о княжествах. Государь сообщил ему, что предложения Наполеона, переданные графом Толстым, огорчили его. «Никогда, – продолжал Александр, – не было и речи о предназначении Пруссии служить вознаграждением за турецкие дела. Император Наполеон первый заговорил о Валахии и Молдавии, точно так же, как и о другой части Турции. Он сам назначил себе свою долю и считал себя совершенно освобожденным от всяких обязательств низложением султана Селима. Наверное, не было сказано ни одного слова, которое могло бы заставить предположить, что бедная Пруссия должна явиться эквивалентом в сделке, вызываемой скорее анархией и революцией в провинциях, о которых идет речь, чем выгодами России. Генерал Савари мог передать вам, как не хотелось мне подобного соглашения; я не могу согласиться быть фактическим участником в разделе жалких остатков владений несчастного государя, восстановленного на своем престоле, как засвидетельствовал об этом сам император перед лицом всей Европы и Франции, единственно из уважения ко мне. И по закону чести он не может перестать быть моим союзником, пока не будет введен во владение всем тем, что возвращает ему мир… Затем уже пусть будет то, что угодно Господу Богу. Я нисколько не сомневаюсь в намерениях императора, но в данном случае требуется что-либо такое, что показало бы народу и армии, что наш союз не заключен исключительно в вашу пользу. В ваших же интересах сделать его народным (il est de votre interet de la nationaliser). Я говорю с вами откровенно, что это будет даже услугой, оказанной мне лично. Император, судя по тому, что он говорил мне в Тильзите, вовсе не такого мнения о турках, чтобы оно побуждало его поддерживать их. Он же сам назначил нашу долю и свою собственную; вместе с тем, предположено дать что-нибудь Австрии, скорее для удовлетворения ее самолюбия, чем честолюбия, – вот каковы были его намерения. Они не могли измениться, так как с тех пор я предупреждал постоянно все могущие появиться у него желания… Турки первые нарушили перемирие. Если бы я не был чистосердечен в отношении к императору, то я мог бы воспользоваться этим предлогом для разрыва с ними, нисколько не посягая тем на Тильзитский договор».

После этой беседы с Коленкуром переговоры по поводу княжеств не прекращались в Петербурге; они постепенно расширились и перешли наконец в обсуждение фантастического проекта раздела Оттоманской Империи. В это время граф Толстой оставался не только совершенно в стороне, но и в полном неведении относительно происходивших в Петербурге переговоров, и к довершению ненормального положения дела должен был, со своей стороны, согласно Тильзитскому договору, вести мирные переговоры с турецким представителем в Париже. Как и следовало ожидать, все эти словопрения в Петербурге и в Париже кончились ничем. Но они сопровождались некоторым вредом для России; Наполеон, пользуясь правом посредничества между Россией и Турцией, предоставленного ему договором, задерживал начало решительных действий против Оттоманской империи и препятствовал также своими внушениями мирной развязке нашей восточной политики.

Не менее забот причинял Императору Александру своеобразный образ действий графа Толстого. Тотчас после своего приезда в Париж граф начал в своих депешах высказывать полное недоверие к дружбе Наполеона; не сочувствуя новой политической системе, установленной в Тильзите, он усматривал в этой системе гибель России и, предвещая неизбежность новой войны с Францией, советовал заключить союз с Австрией и организовать ополчение в России. Кроме того, граф Толстой просил отозвать его с занимаемого места, сознавая, как он писал графу Румянцеву, с каждым днем все более недостаточность своих способностей для поприща, которое заставили его избрать. Таким образом, граф Толстой начал преследовать политические цели, не согласные с ясно выраженной волей Государя, желавшего иметь главным союзником Наполеона, причем никакая параллельная дружба (amitie collaterale) не должна была вредить дружбе его с Францией. Упорствуя тем не менее в принятом раз направлении и отстраненный от всех важных переговоров, граф Толстой поставил себя при дворе Наполеона в двусмысленное положение.

Бо́льшим успехом, сравнительно с прочими начинаниями, сопровождались действия наши против Швеции. Густав IV отверг предложение вступить в союз с Россией против Англии и возвратил Императору Александру знаки ордена св. Андрея, написав, что он не может носить один орден с Бонапартом. 9-го (26-го) февраля 1808 года русские войска в составе 24000 человек, под начальством графа Буксгевдена, перешли шведскую границу и в течение двух с половиной месяцев заняли почти всю Финляндию. 22-го апреля сдался Свеаборг. Но уже ранее, а именно 22-го марта последовал манифест, по которому шведская Финляндия присоединена навсегда к Российской Империи, а обыватели ее приняли присягу на подданство.

Однако, шведы, оправившись от внезапного натиска, сосредоточили свои силы, и, пользуясь разбросанным положением русских войск, перешли в наступление; появились партизаны и народная война, при содействии пересеченной местности, быстро развилась. Успешные действия графа Н. М. Каменского остановили успехи шведского оружия и поход 1808 года окончился конвенцией, заключенной 7-го (19-го) ноября в Олькиоки. Финляндия на этот раз была уже окончательно завоевана по реку Кеми, составлявшую в то время границу ее с Швецией. В декабре граф Буксгевден получил просимое им увольнение и заменен генералом Кноррингом.

Враждебное настроение, с которым в России относились к союзу с Наполеоном, привело к странному явлению: наступательная война против шведов, этих старинных врагов империи, была всеми русскими громко осуждаема и успехи наших войск почитаемы бесславием. Современникам этих событий казалось, что Александр вооружился против слабого соседа, и к тому же близкого родственника, (королева Фридерика была родной сестрой Императрицы Елисаветы Алексеевны), во исполнение как будто не собственной, а чужой воли, исходящей от ненавистного завоевателя.

Пока Наполеон занимал Императора Александра фантастическими проектами о разделе Оттоманской империи и походе в Индию, он вторгнулся в Португалию, занял Испанию и принудил испанских Бурбонов уступить ему в Байоне свои державные права. Затем декретом Наполеона от 3-го (15-го) июля 1808 года брат его, неаполитанский король Иосиф, назначен испанским королем, а Мюрат королем неаполитанским. Россия признала эти перемены.

Но Испания поголовно восстала и нашла себе поддержку в Англии. Генерал Дюпон подписал Байленскую капитуляцию, король Иосиф покинул Мадрид, и Австрия, пользуясь обстоятельствами, начала открыто готовиться к новой борьбе с Францией. Чтобы приобрести свободу действий в Испании, Наполеону пришлось искать поддержки России и установить с ней новое соглашение. Для достижения этой цели новое свидание с Императором Александром сделалось настоятельно необходимым. В эту пору тильзитская дружба была уже сильно поколеблена дружными стараниями врагов французско-русского союза и ошибками самого Наполеона, старавшегося эксплуатировать русскую дружбу, без предоставления Императору Александру всех тех выгод, которые были ему обещаны в Тильзите.

Переговоры о предположенном свидании велись при посредстве Коленкура, помимо графа Толстого, который в новом соглашении с Наполеоном видел только гибель России (le complément de nos malheurs, la perte de la Russie). Сначала Александр поставил условием свидания принятие со стороны Наполеона восточных проектов, разработанных в Петербурге, но кончилось тем, что Государь согласился на свидание без предварительных условий (l’entrevue sans condition). Местом свидания был избран Эрфурт.

2-го (14-го) сентября 1808 года Император Александр отправился из Петербурга за границу для своего второго и последнего свидания с Наполеоном. Государя сопровождали во время этой поездки: Цесаревич Константин Павлович, обер-гофмаршал граф Толстой, граф Румянцев, генерал-адъютанты: князь Волконский, князь Гагарин, граф Шувалов, граф Ожаровский, статс-секретари: князь Александр Николаевич Голицын (обер-прокурор Святейшего Синода) и Сперанский, а также французский посол Коленкур.

Императрица Мария Феодоровна смотрела на предстоящее Государю свидание с беспокойством и не скрывала своих опасений за благополучный исход путешествия; не только ей, но и многим другим казалось возможным повторение недавних байонских событий. Начало поездки было невеселое; Александру пришлось остановиться в Кенигсберге и выслушать прусские жалобы. Штейн возбудил опасения Императора относительно ненасытного честолюбия Наполеона и вселил чувства сострадания к несчастной Пруссии. «Поверьте, я сделаю все, что окажется в моих силах», – сказал Александр. Переправившись через Вислу, Государь встретился уже с французскими войсками; в Фридберге его приветствовал, 10-го (22-го) сентября, маршал Ланн, который писал Наполеону после встречи с Александром: «Il n’y а pas de choses agreables qu’il ne m’ait dites pour Votre Majeste. Il m’а repete souvent et de coeur: j’aime beaucoup l’Empereur Napoleon et je lui en donnerai des preuves dans toutes les occasions». Государь, не останавливаясь, проехал в Веймар, где он провел два дня у великой княгини Марии Павловны.

15-го (27-го) сентября Александр направился в Эрфурт; на дороге его встретил Наполеон, выехавший на встречу своему союзнику, окруженный блестящей свитой. Усмотрев экипаж Государя, Наполеон поскакал галопом, сошел с коня и обнял вышедшего из коляски Александра. Затем Император верхом въехали в Эрфурт при пушечной пальбе и колокольном звоне.

Наполеон обставил свидание всевозможной торжественностью; немецким королям, герцогам и принцам разрешено было прибыть в Эрфурт.

Император Франц прислал для приветствия Наполеона генерала Винцента. Графу Меттерниху, сильно домогавшемуся приглашения в Эрфурт, было в этом отказано.

Беседы двух Императоров снова возобновились, по примеру 1807 года, но вскоре Наполеон имел случай убедиться, что перед ним уже находится не неопытный и восторженный слушатель Тильзита. В мыслях Александра недоверие к Наполеону успело пустить глубокие корни. Чувствуя неизбежность войны с Австрией, Наполеон находил, что единственное средство для обеспечения мира заключается в совместном, решительном воздействии России и Франции на венский кабинет, доведенном до требования немедленного разоружения. Александр отказывался от угроз и полагал, что дружеское и успокоительное увещание скорее приведет к желаемой цели – сохранению мира. Обмен мыслей по этому вопросу кончился тем, что Наполеон бросил на пол свою шляпу и начал топтать ее ногами. Александр улыбнулся и сказал: «Vous êtes violent; moi, je suis entêté; avec moi la colere ne gagne donc rien. Causons, raisonnons, ou je pars», и затем направился к двери. Наполеон должен был удержать его и, успокоившись, продолжал беседу в умеренном духе.

Роли переменились, когда Александр начал настаивать на полном очищении французами Пруссии, требуя эту уступку, как залог умеренности Наполеона по отношению к России и Европе. Собеседник Государя, в свою очередь, остался непреклонным. «И это мой друг, мой союзник, – ответил Наполеон, – который предлагает мне отказаться от позиции, откуда я могу угрожать Австрии с фланга, в случае нападения с ее стороны, когда мои силы будут находиться на юге Европы. Впрочем, если вы решительно требуете эвакуации, я согласен, но тогда я вместо того, чтобы идти в Испанию, сейчас же покончу свой спор с Австрией. – «L’Europe me traitera bientôt en petit garçon» – присовокупил еще Наполеон. Немедленная война с Австрией менее всего соответствовала желаниям Александра, и он поспешил отказаться от своего требования.

Александр явился в Эрфурт уже с убеждением, что нарушению мира угрожают не австрийские вооружения, но скрытые замыслы Наполеона; стараниями Талейрана, этот взгляд получил должное направление и окончательно окреп. Тотчас после прибытия Государя, Талейран обратился к нему с следующей речью: «Sire, que venez-vous faire ici! C’est a vous de sauver l’Europe et vous n’y parviendrez qu’en tenant tête à Napoleon. Le peuple français est civilise, son souverain ne l’est pas; le souverain de la Russie est civilise, et son peuple ne l’est pas: c’est donc au souverain de la Russie d’être l’allie du peuple français».

Разлад, начинавшийся между Александром и Наполеоном оставался, однако, для всех тайной; внешние проявления дружбы союзных императоров не оставляли желать ничего лучшего. Один из свидетелей свидания пишет, что он в первый раз в жизни видел Наполеона, употреблявшим все усилия, чтобы понравиться. Изредка только случалось, что Наполеон уклонялся от намеченной себе роли.

Во время свидания, французские полки беспрерывно проходили через Эрфурт, и Наполеон производил им смотры в окрестностях города, сопровождаемый при этом Государем. Это были войска, которых Император не видел с тильзитского мира. Однажды, выехав в поле, Наполеон дал шпоры своему коню и поскакал вдоль фронта войск, не заботясь нисколько об Императоре, который должен был следовать сзади, как адъютант. После этого Наполеон крикнул: «Les braves en avant». Несколько офицеров, унтер-офицеров и рядовых вышли вперед и образовали большой полукруг. Наполеон сошел с лошади и пригласил Императора и Цесаревича Константина Павловича стать по правой стороне, имея с левой Бертье с записной книжкой в руках. Открытый еще с одной стороны полукруг сомкнулся присутствующими принцами и свитой. Полковой командир вызывал по очереди каждого по имени и представлял его Наполеону, который спрашивал: где и когда он отличился? Осматриваемый полк содействовал под Фридландом к решению победы и все раздаваемые награды были как раз назначаемы за это сражение. Один убил собственноручно столько-то русских и столько-то человек взял в плен, другой овладел знаменем, третий захватил орудия, четвертый вогнал русский батальон в воду, где он потонул… Наполеон выслушивал все со вниманием и решал затем, что следовало записать Бертье, производство или крест почетного легиона; каждому представлявшемуся Наполеон снова предлагал те же вопросы, так что присутствовавшим казалось, будто он с намерением хотел причинить огорчение Императору Александру и подвергнуть его нравственной пытке. Взоры всех обратились к Императору, который с полным спокойствием стоял возле Наполеона и оставался в таком положении, пока последний из имевших получить награду не окончил своего рассказа. Цесаревич удалился из кружка и осматривал выехавшую батарею.

В ответ на эти неуместные выходки»нецивилизованного», по выражению Талейрана, повелителя Франции, Александр расточал утонченные изъявления своих дружеских чувств к Наполеону. Забыв однажды шпагу, союзник предложил ему свою. «Je ne la tirerai, jamais contre Votre Majesté», – сказал Александр, принимая ее.

Свидетели эрфуртских празднеств, не посвященные в тайны происходивших переговоров, имели полное основание думать, что дружба Александра и Наполеона укреплена отныне на незыблемом основании.

В Эрфурте, в разговорах между Императорами был также затронут вопрос о возможном разводе Наполеона, но обоюдных решительных объяснений по этому предмету не последовало. Таким образом, ко всем существовавшим недоразумениям и недомолвкам присоединился еще новый нерешенный вопрос, который со временем мог послужить причиной размолвки между Россией и Францией.

Дипломатические переговоры закончились секретною конвенциею, подписанной 30-го сентября (12-го октября). Она заключалась главным образом в следующих постановлениях. Наполеон отказывался от всякого посредничества в турецких делах, признавал присоединение Молдавии и Валахии к России, предоставляя ей склонить Оттоманскую Порту к этой уступке. Россия обязывалась действовать сообща с Францией против Австрии, в случае объявления ею войны Наполеону. Вместе с тем, союзники обязались сообща открыть мирные переговоры с Англией, при условии сохранения настоящего положения владений обеих Империй.

Эрфуртские совещания сопровождались еще следующими распоряжениями. Император Александр, наконец, освободил графа Толстого от обязанности работать в Париже в пользу упрочения дела, которое он ненавидел. Толстого заменил князь Александр Борисович Куракин. Для переговоров с Англией, послан в Париж граф Румянцев, но эта новая попытка к примирению не привела к намеченной цели. Великобританский кабинет отказался от всяких уступок в пользу мира. В заключение Наполеон, желая угодить своему союзнику, уменьшил на 20 миллионов франков военную контрибуцию, должную Франции прусским правительством.

2-го (14-го) октября Император Александр и Наполеон, выехав вместе из Эрфурта, простились на Веймарской дороге – и расстались навсегда.

Коленкур донес Наполеону из Петербурга, что Александр, по прибытии в Веймар, тотчас отправил Императрице Марии Феодоровне следующие успокоительные строки: «Nous avons quitte la forteresse d’Erfurt et avec regret l’Empereur Napoleon: je vous écris de Weimar».

На возвратном пути в Петербург Государь вторично остановился в Кенигсберге. Графиня Фосс пишет: «Император сделал для нас невозможное и выказал себя чрезвычайно преданным». Опасения ее, что «эрфуртские комедии» могут сбить с толку слабого друга, – не оправдались.

16-го (28-го) октября Император Александр возвратился в Петербург.

Дружеские внушения, которые Александр не замедлил сделать в Вене, и успокоительное письмо Императору Францу, конечно, не могли остановить австрийские вооружения. Напротив того, видя русско-французский союз поколебленным, в чем граф Меттерних окончательно убедился из слов Талейрана: «Alexandre n’est plus entraînable contre vous», – венский кабинет пришел к решению, что если война не входит в расчеты Наполеона, она обязательно должна входить в австрийские соображения. Поэтому, пока Наполеон занимал Мадрид и углублялся далее в Испании, пожиная там бесполезные лавры, Австрия готовилась с лихорадочной поспешностью к разрыву, стараясь только выиграть время для окончания своих вооружений.

В Петербурге 1809 год начался блестящими придворными празднествами, вызванными следующими событиями. 25-го декабря 1808 года (6-го января 1809 года) прибыли в Стрельну король и королева прусские, сопровождаемые братом короля принцем Вильгельмом и дядей принцем Августом. Здесь они были встречены Императором Александром. На следующий день царственные гости имели в сильнейший мороз «церемониальный въезд» в Петербург, при пушечной пальбе и колокольном звоне. Гвардия размещена была в городе, по пути следования, до Зимнего дворца. Государь и король ехали верхом. Затем, во время пребывания прусских гостей, 1-го (13-го) января 1809 года состоялось обручение великой княжны Екатерины Павловны с принцем Георгом Ольденбургским – событие, не лишенное политического значения. (Торжество бракосочетания великой княжны Екатерины Павловны состоялось 18-го апреля 1809 года). 19-го (31-го) января Император Александр расстался со своими кенигсбергскими друзьями.

В конце января в Петербург явился князь Шварценберг; он был прислан венским кабинетом, чтобы убедить Государя в целесообразности вооружений Австрии, составлявших единственное средство ее спасения. При аудиенции 31-го января (12-го февраля), Александр указал австрийскому дипломату на существование союзных обязательств между Россией и Францией, и предостерег его словами: «Si vous bougez, je marche; vous mettrez le feu en Europe et vous en serez la victime». Передавая Коленкуру содержание беседы с Шварценбергом, Александр продолжал убеждать французского посла в необходимости придерживаться умеренного дипломатического воздействия на Австрию; только этим путем Государь признавал еще возможным избавить Европу от бедствий грозящей ей новой войны.

Если разговор Шварценберга с Александром не вполне удовлетворил посла, то нижеследующие слова Императрицы Марии Феодоровны должны били навести его на другие, более радостные мысли: «Une marche combinée avec calme et sagesse, mais exécutée avec rapidité et la plus grande energie dans tous les details ferait bientôt ici l’effet le plus salutaire». После этого неудивительно, что Шварценберг высказал в своих донесениях убеждение, что только страх руководит распоряжениями Александра; в сущности же он благословит случай, который избавит его от французской зависимости.

Между тем, желая воспользоваться зимним временем, Император Александр повелел генералу Кноррингу предпринять наступательные действия против Швеции. Однако, миновала половина февраля – и главнокомандующий бездействовал. Наконец, Государь послал в Финляндию военного министра графа Аракчеева; здесь он получил указ следующего содержания «Нахожу нужным сим моим указом вверить вам власть неограниченную во всей Финляндии и право представлять сей указ везде, где польза службы оного востребует. С.-Петербург, 7-го марта 1809 года. Александр». Последствием этого распоряжения был ряд геройских подвигов русских войск. Князь Багратион занял Аландские острова и Кульнев появился 7-го (19-го) марта в Гриссельгаме, в окрестностях Стокгольма. Барклай-де-Толли перешел из Вазы в Умео через Кваркен. Граф Шувалов двинулся по сухому пути, через Торнео в Вестроботнию и принудил шведского генерала Грипенберга положить оружие. Успехи русского оружия решили судьбу Густава IV. 1-го (13-го) марта король был арестован и регентом провозглашен дядя его, герцог Карл Зюдерманландский. Кнорринг, в надежде на скорый мир, заключил с новым правительством перемирие; русские войска возвратились в Финляндию тем же путем.

Еще 20-го января (1-го февраля) последовало Высочайшее повеление о созвании народных представителей Финляндии в городе Борго. 13-го (25-го) марта, Император Александр, сопровождаемый графом Румянцевым и Сперанским, отправился для открытия сейма в Финляндию; оно последовало 16-го (28-го) марта, после речи, произнесенной Государем на французском языке. Из Борго Император отправился в Гельсингфорс, осмотрел Свеаборг и 19-го (31-го) марта торжественно въехал в Або, где воздвигнута была триумфальная арка с надписью на шведском языке, которая в точном переводе гласила следующее: «Александру I, войска которого покорили край, и благость которого покорила народ». 25-го марта Государь возвратился в Петербург. Перемирие было повелено прекратить и военные действия продолжались. 29-го мая главнокомандующим в Финляндии назначен Барклай-де-Толли, о котором Государь писал графу Аракчееву, что он час от часу ему более нравится.

В то время, когда продолжали измышлять наилучшие способы для дипломатического предостережения Австрии, она внезапно обнаружила настоящую цель своих вооружений. 29-го марта (10-го апреля) эрцгерцог Карл с главной армией вторгнулся в Баварию, эрцгерцог Иоанн в Италию и эрцгерцог Фердинанд в Варшавское герцогство; прокламации призывали Германию ополчиться против Наполеона. 5-го (17-го) апреля Наполеон прибыл в Донауверт и с 7-го (19-го) по 11-е (23-е) апреля победил эрцгерцога Карла в сражениях при Танне, Экмюле, Ландсгуте, Абенсберге и Регенсбурге. Следствием этих пятидневных побед было отступление эрцгерцога Карла на левый берег Дуная и движение Наполеона к Вене, которая была им занята 30-го апреля (12-го мая).

Вступление австрийских войск в герцогство Варшавское сделалось известным в Петербурге только 14-го (26-го) апреля. На следующий день Император Александр объявил Коленкуру, что он считает миссию князя Шварценберга оконченной и что вечером будет отправлено повеление о вступлении русских войск в Галицию. «J’ai tout fait pour eviter la guerre, – сказал Государь, – mais puisque les Autrichiens l’ont provoquée et commencée, l’Empereur trouvera en moi un allie qui marchera franchement, je ne ferai rien a demi».

13-го (25-го) апреля Шварценберг доносил в Вену о следующем разговоре с Государем: «L’Empereur dit qu’il allait donner une grande preuve de sa confiance en m’assurant que rien ne serait oublie de ce qui était humainement possible d’imaginer pour eviter de nous porter des coups; il ajouta que sa position était si étrange, que quoique nous nous trouvassions sur une ligne opposée, il ne pouvait s’empêcher de faire des voeux en faveur de nos succès».

Ha случай войны с Австрией, на западной границе была сосредоточена армия в составе 70000 человек, под начальством князя Сергия Федоровича Голицына. Из этой армии только 32000 человек переправились наконец через Буг 22-го мая (3-го июня), и вступили на австрийскую территорию в то время, когда Наполеон, после ряда побед, уже несколько недель занимал Вену. С нашей стороны началась тогда бескровная война. В деле при Подгурже, 2-го (14-го) июля, важнейшем в продолжение всей войны 1809 года с Австрией, убиты два казака и ранен подполковник Стакельберг и казачий сотник. По окончании похода, единственная награда пожалована раненому Стакельбергу, а именно золотая шпага. Наполеон впоследствии по поводу военных действий в Галиции сказал: «Vous avez été sans couleur – on n’а pas tire le sabre une seule fois». В продолжение всей войны 1809 года настоящим неприятелем русских войск являлись не австрийцы, а союзные варшавские войска, от совокупного действия с которыми приказано было вообще уклоняться. «Союзники озабочивают меня более, нежели неприятель», доносил главнокомандующий.

Во время победоносного движения Наполеона к Вене, внимание его было отвлечено от двусмысленной роли, принятой на себя Россией; но когда после двухдневного боя под Асперном, 9-го (21-го) и 10-го (22-го) мая, французы отступили на остров Лобау и эрцгерцог Карл мог провозгласить себя победителем, то отсутствие надлежащей союзной помощи возбудило сильнейшее неудовольствие Наполеона. Слова, сказанные им в начале года графу Румянцеву, получили печальное подтверждение: «notre alliance finira par être honteuse». Однако, Ваграмский бой 24-го июня (6-го июля) решил участь кампании. Австрия смирилась; 30-го июня (12-го июля) заключено перемирие в Цнайме и затем начались в Альтенбурге переговоры о мире, продолжавшиеся три месяца. Наши успехи в Галиции довершились занятием 3-го (15-го) июля Кракова.

Император Александр не прислал уполномоченных в Альтенбург, предоставив своему союзнику договариваться с Австрией за Россию; Государь отказывался от всякого вознаграждения, но напомнил Наполеону не забывать интересов его Империи по отношению к бывшей Польше (la ci-devant Pologne). Пока длились переговоры с Австрией, Александру удалось наконец сломать сопротивление Швеции, и 5-го (17-го) сентября граф Румянцев подписал фридрихсгамский мир, по которому Финляндия с Аландскими островами присоединена к России. 6-го сентября Император прислал графу Аракчееву орден св. Андрея при следующем письме: «Мир, слава Всевышнему, заключен мной на предположенных основаниях. Чтобы не терять времени, я, отступя от порядка, приказал адъютанту заехать в крепость с повелением выстрелить 101 пушку. При сем посылаю то, что по всей справедливости тебе следует, а чтобы более изъявить мою благодарность за всю твою службу и чтобы приятнее тебе было оный носить, прилагаю здесь мой собственный, который я носил». Вечером того же дня граф Аракчеев упросил Государя взять орден обратно, что было им милостиво исполнено. 7-го сентября граф Аракчеев удостоился получить рескрипт следующего содержания : «В воздаяние ревностной и усердной службы военного министра графа Аракчеева, войскам отдавать следующие ему почести в местах Высочайшего пребывания Его Императорского Величества». Граф Румянцев за фридрихсгамский мир получил 17-го сентября звание государственного канцлера.

Менее удовлетворительно кончились австрийские дела. 2-го (14-го) октября Наполеон заключил шенбрунский мир, по которому Россия получила Тарнопольскую область, а большая часть Галиции отошла к Варшавскому герцогству; последнее условие как раз не согласовалось с положительно выраженной волей Императора Александра. Отныне союз между обеими империями был поколеблен в своих основаниях. Когда, в 1808 году, Александр послал с письмом флигель-адъютанта князя Н. Г. Волконского в Байону, Наполеон сказал ему за обедом: «Передайте вашему Государю, что я его друг, но чтобы он остерегался тех, которые стараются нас поссорить. Если мы в союзе, мир будет принадлежать нам (Si nous sommes unis, le monde est a nous). Свет как это яблоко, которое я держу в руках. Мы можем разрезать его на две части, и каждый из нас получит половину. Для этого нам только нужно быть согласными, и дело сделано». Когда князь Волконский отдавал отчет в своей поездке, он рассказал и о сравнении мира с яблоком, сделанном Наполеоном. Государь заметил: «Сначала он удовольствуется одною половиной яблока, а там придет охота взять и другую». После шенбрунского мира 1809 года эта мысль окончательно утвердилась в уме Александра и чувство недоверия к Наполеону не могло уже ничем быть поколеблено. Последующие затем обоюдные старания сохранить неприкосновенность союза и даже воскресить его с новой силой, привели только к новым печальным недоразумениям, ускорившим разрыв между тильзитскими друзьями. Увеличение Варшавского герцогства и вызванное этим возбуждение польских надежд, побудило Императора Александра потребовать от Коленкура установления формального обязательства, что французское правительство не будет содействовать восстановлению Польши. Желания Государя были предупреждены Наполеоном; в доказательство искренности своих намерений поддержать во всей силе союз с Россией, он предлагал вычеркнуть имя Польши из официальных актов и вместе с тем уполномочить Коленкура подписать конвенцию, которая дала бы полное удовлетворение России по польскому вопросу. Наполеон не ограничился, однако, этими изъявлениями своей дружбы. Забывая неудовольствие свое против России в войну 1809 года, он в речи, произнесенной в законодательном корпусе 21-го ноября (3-го декабря), сказал: «Союзник и друг мой, Российский Император, присоединил к своей обширной империи Финляндию, Молдавию и Валахию и часть Галиции. Не соперничаю ни в чем, могущем послужить ко благу России. Мои чувства к ее знаменитому Монарху согласны с моей политикой». Кроме того, министр внутренних дел Монталиве заявил в отчете о состоянии империи, что Наполеон никогда не имел в виду восстановления Польши.

Заявление Наполеона относительно придунайских княжеств имело для России важное значение, ввиду неудачного исхода военных действий, предпринятых в 1809 году на Балканском полуострове. Кампания началась двумя неудачными штурмами: Журжи и Браилова. Затем, совершив переправу через Дунай, князь Прозоровский, 9-го (21-го) августа, скончался. Его заменил князь Багратион; одержана была победа под Рассеватом, занят Измаил, покорен Браилов, но в заключение пришлось снять осаду Силистрии и отвести войска на левый берег Дуная, отказавшись от зимовки в Болгарии. Главнокомандующий просил увольнения; преемником его назначен граф Николай Михайлович Каменский.

28-го ноября (10-го декабря) Император Александр отправился в Тверь для свидания с Великой Княгиней Екатериной Павловной, супруг которой был назначен новгородским, тверским и ярославским генерал-губернатором. 6-го декабря Государь приехал в Москву в первый раз со времени коронации и был с восторгом встречен населением; отпраздновав в древней столице день своего рождения, Александр в открытых санях в 12-м часу ночи отправился обратно в Петербург. 14-го (26-го) декабря, в 10 часов вечера, Государь был уже в Зимнем дворце, совершив переезд в 43 часа. 16-го (28-го) декабря Коленкур обедал у Государя и записал следующий отзыв Александра по поводу приема, встреченного в Москве: «L’Empereur me parla de Moscou et des marques non equivoques d’attachement qu’il avait reçues de tout son peuple. Il en paraissait fort touche. Il me dit que cela avait été tel et d’une maniere si touchante dans toutes les classes que cela lui avait souvent tire les larmes des yeux. Il m’ajouta que ces moments avaient été pour lui la recompense la plus douce, la plus flatteuse de ses travaux».

Во время пребывания в Москве Император Александр занимался рассмотрением проекта учреждения Государственного Совета, выработанного Сперанским, который высылал его частями на имя камердинера Мельникова. Сопутствовавший Государю, граф Аракчеев, находился в полном неведении относительно предстоящей реформы; только по возвращении в Петербург, почти уже накануне обнародования, Император сообщил проект Аракчееву. На предварительное обсуждение проект был сообщен, только частным образом, графу Салтыкову, князю Лопухину и графу Кочубею, которые одобрили его словесно и письменно. Потом его показывали также государственному канцлеру графу Румянцеву, которого Государь предполагал назначить председателем Совета. 24-го декабря граф Аракчеев написал Государю: «Не гневайтесь на человека, без лести полвека прожившего, но увольте его из сего звания, как Вам угодно». В ответ на эту вспышку гнева графа, Император Александр ответил своему другу следующим письмом:

«Не могу скрыть от вас, Алексей Андреевич, что удивление мое было велико при чтении письма вашего. Чему должен приписать я намерение ваше оставить место, вами занимаемое. Говорить обиняками было бы здесь неуместно. Причины, вами изъясняемые, не могу я принять за настоящие. Если до сих пор вы были полезны в звании вашем, то при новом устройстве Совета, почему сия полезность может уменьшиться? Сие никому не будет понятно. Все читавшие новое устройство Совета нашли его полезным для блага Империи. Вы же, на чье содействие я более надеялся, вы твердившие мне столь часто, что кроме привязанности вашей к отечеству, личная любовь ко мне вам служит побуждением, – вы, невзирая на оное, одни, забыв пользу Империи, спешите бросить управляемую вами часть, в такое время, где совесть ваша не может не чувствовать, сколько невозможно вас заменить. Вопросите искренно самого себя, какое побуждение в вас действует? и если вы будете справедливы на свой счет, то вы сие побуждение не похвалите. Но позвольте мне, отложив здесь звание, которое я на себе ношу, говорить с вами как с человеком, к которому я лично привязан, которому во всех случаях я доказал сию привязанность. Какое влияние произведет в глазах публики ваше увольнение от должности в такую минуту, где преобразование полезное и приятное для всех введено будет в правительстве? Конечно, весьма дурное для вас самих. Устройство Совета будет напечатано, всякий судить будет, что не от чего было вам оставлять своего места и заключения будут весьма невыгодны на ваш счет. В такую эпоху, где я право имел ожидать от всех благомыслящих и привязанных к своему отечеству, жаркого и ревностного содействия, вы одни от меня отходите и предпочитая лично честолюбие мнимо тронутое, пользе Империи, настоящим уже образом повредите своей репутации. Если все вышеписанное, против чаяния моего, над вами действия никакого не произведет, то по крайней мере я вправе требовать от вас, чтобы до назначения преемника вашего, вы продолжали исполнять обязанность вашу, как долг честного человека оного требует. При первом свидании вашем вы мне решительно объявите, могу ли я в вас видеть того же графа Аракчеева, на привязанность которого я думал, что твердо мог надеяться, или необходимо мне будет заняться выбором нового военного министра».

Граф Аракчеев остался непреклонным в принятом им решении и 29-го декабря ответил Государю, что до назначения преемника он будет исполнять должность с тем же рачением, как и всегда, «но прошу Вашего Величества избрать оного»; что же касается мнений публики, то они, пишет граф «столь различны, что на оные никогда положиться нельзя, и лучшее мнение в свете – спокойная в человеке совесть; я имею ее и буду с ней везде спокоен».

В то время, когда Сперанский занимался уже по личным указаниям Императора Александра разработкой обширных внутренних реформ, состоялись при его участии два указа, вызвавшие сильнейшее неудовольствие и ропот лиц, затронутых новыми постановлениями. Первый из них нанес чувствительное огорчение сановному миру. 3-го (15-го) апреля 1809 года появился никем нежданный указ о придворных званиях, решенный единственно между Сперанским и Государем. Этим указом повелевалось: имевшим уже звание камергеров и камер-юнкеров, которые не состояли в военной или гражданской службе, избрать в течение двух месяцев род действительной службы; впредь эти звания, при пожаловании их вновь, считать отличиями, не приносящими никакого чина; наконец, всякому, принимаемому ко Двору в упомянутые звания, продолжать вместе с исправлением придворных обязанностей, и действительную службу, без чего он будет отставлен. Следующий затем указ коснулся сословия чиновников. В конце лета 1809 года Император Александр, быв опрокинут из экипажа при переезде, через Петербургскую Сторону, с Каменного острова в Петергоф, повредил себе ногу. Этот ушиб, последствия которого Государь чувствовал до самой своей кончины, принудил его оставаться в Петергофе несколько времени, не выходя из комнаты. Он воспользовался этим обстоятельством, чтобы обдумать и выработать совместно со Сперанским указ о чинах гражданских от 6-го (18-го) августа 1809 года. Из посторонних о появлении указа знал один только граф Аракчеев. Сущность нового закона состояла в том, чтобы впредь никого не производить в чин коллежского асессора, без предъявления свидетельства одного из русских университетов о том, что представляемый к производству успешно окончил в нем курс, или, явясь на испытание, заслужил одобрение в своих званиях. Такое же университетское свидетельство установлялось и для производства в статские советники. «Если постановление о придворных званиях возбудило против Сперанского высшее сословие, – пишет его биограф, – то легко представить себе, какой вопль, за постановление об экзаменах, поднялся против него в многочисленном сословии чиновников, для которых этим постановлением так внезапно изменялись все их застарелые привычки, все цели, вся, можно сказать, жизнь». Ропот был такой, как будто бы грозила гибель отечеству, вроде нового нашествия Батыя. Сатиры, карикатуры, эпиграммы сыпались на Сперанского с небывалым ожесточением. Указ 6-го августа просуществовал, однако, не долго; общая в нем ломка началась тотчас после падения Сперанского в 1812 году.

1809 год закончился еще следующим важным, по политическим последствиям, событием. Наполеон, ради упрочения своей династии, решился на развод с императрицей Жозефиной и 10-го (22-го) ноября поручил Коленкуру просить для него руки великой княжны Анны Павловны, требуя категорического ответа по прошествии двух дней. Коленкур исполнил повеление Наполеона тотчас по возвращении Государя из Москвы, при первом же приеме, состоявшемся 16-го (28-го) декабря. Александр ответил послу, что если бы дело зависело от него, то Коленкур заручился бы его словом не выходя из Кабинета. «Cette idée me sourit», – прибавил Император. Но, согласно духовному завещанию Императора Павла, судьбой его сестер располагала исключительно Императрица-мать. Поэтому Государь заявил, что для получения ответа ему необходимо дать десять дней сроку. По истечении этого времени потребовалась новая отсрочка в десять дней и таким образом 1810 год начался среди оживленных переговоров, от успешного окончания которых несомненно зависела будущая судьба русско-французского союза.

Одновременно с брачными переговорами разрабатывалась также конвенция о Польше, на скором утверждении которой особенно настаивал Император Александр. 24-го декабря 1809 года (5-го января 1810 года) Коленкур подписал конвенцию, вполне согласную с видами русского правительства, и отправил ее для ратификации в Париж. По условиям этого акта постановили: 1) королевство Польское никогда не будет восстановлено, 2) договаривающиеся стороны употребят все средства, чтобы имя Польши и поляков никогда не присваивалось какой-либо области, принадлежавшей прежней Польше, и было навсегда изглажено из государственных бумаг. Остальные статьи конвенции касались уничтожения польских орденов, воспрещения принимать русских подданных в службу герцогства и обязательства не увеличивать герцогства областями принадлежавшими Польше.

1809 годом заканчивается первый период царствования Императора Александра, которому присваивают, обыкновенно, наименование эпохи преобразований.

Во время Эрфуртского свидания, Император Александр обратился к Сперанскому с вопросом, как находит он чужие края в сравнении с Россией? Сперанский отвечал: «Мне кажется, Государь, что здесь установления, а у нас люди лучше». – «Это и моя мысль, – заметил Государь, – возвратясь домой, мы с тобой часто будем говорить об этом». С этого времени, Александр, несмотря на возраставшее бремя забот по внешней политике, начал ближе знакомить Сперанского с образом своих мыслей, доставлял своему статс-секретарю бумаги, прежде к нему поступившие, и нередко проводил с ним целые вечера в чтении разных сочинений. Величайшей похвалой Сперанскому, – замечает по поводу сближения его с Государем Михайловский-Данилевский, – удовольствие, испытанное Александром беседовать с ним после бесед с Наполеоном. Доверие Государя не было обмануто; Сперанский явился даровитым и красноречивым выразителем тайных стремлений Александра. С этих пор милость к Сперанскому стала ежедневно возрастать и вскоре не только все законодательство, но и почти все высшее управление сосредоточились в его руках. Новая, счастливая обстановка и самостоятельное положение вдохнули в Сперанского отвагу, освободив его от посторонних влияний, стеснявших до сих пор его деятельность. После Эрфурта он утвердился в мысли, что – по любимым его тогдашним выражениям – il faut trancher dans le vif, tailler en plein drap. «Из всех сих упражнений, – писал впоследствии Сперанский Государю из пермской ссылки, – из стократных может быть разговоров и рассуждений Вашего Величества, надлежало, наконец, составить одно целое». Обширная работа, порученная перу Сперанского, подвигалась с изумительной быстротой, и к октябрю 1809 года план всеобщего государственного образования лежал уже на столе Императора Александра. «В существе своем он не содержал ничего нового, – пишет Сперанский, – но идеям, с 1801 г. занимавшим внимание Государя, дано в плане систематическое расположение. Весь разум сего плана состоял в том, чтобы посредством законов и установлений утвердить власть правительства на началах постоянных и тем самым сообщить действию сей власти более правильности, достоинства и истинной славы».

Октябрь и ноябрь 1809 года прошли в ежедневном почти рассмотрении разных частей этого плана, в которых Государь делал свои поправки и дополнения. Наконец, оставалось только решить вопрос, каким образом ввести его в действие. По этому поводу Сперанский пишет в пермском письме: «Блистательнее, может быть, было бы все установления сего плана приготовить вдруг, открыть одновременно: тогда они явились бы все в своем размере и стройности и не произвели бы никакого в делах смешения. Но В. В. предпочли твердость сему блеску и признали лучшим терпеть на время укоризну некоторого смешения, нежели все вдруг переменить, основавшись на одной теории. Сколько предусмотрение сие ни было основательно, но впоследствии оно сделалось источником ложных страхов и неправильных понятий. Не зная плана правительства, судили намерения его по отрывкам, порицали то, чего еще не знали, и, не видя точной цели и конца перемен, устрашились вредных уновлений».

Император Александр решился приступить к осуществлению предположенных преобразований с учреждения Государственного Совета, как более независимого от общего круга задуманных реформ. Все прочее осталось только на бумаге и, как говорит биограф Сперанского, «даже исчезло из памяти людей, как стертый временем очерк смелого карандаша». Новое образование Государственного Совета основывалось на трех главных началах: 1) в порядке государственных установлений Совет составляет сословие, в коем все части управления в главных их отношениях к законодательству соображаются и через него восходят к верховной Императорской власти; 2) посему все законы, уставы и учреждения в первообразных их начертаниях предлагаются и рассматриваются в Государственном Совете, а потом действием Державной власти поступают к предназначенному их совершению; 3) никакой закон, устав и учреждение не исходит из Совета и не может иметь совершения без утверждения Верховной власти. К этим предметам занятий Совета, обнимавшим собственно законодательную часть, еще были присоединены и некоторые другие, как-то: 1) общие внутренние меры в чрезвычайных случаях; 2) объявление войны, заключение мира и другие важные меры, «когда, по усмотрению обстоятельств, могут они подлежать предварительному общему соображению»; 3) ежегодные сметы общих государственных приходов и расходов, назначение новых издержек в течение года и чрезвычайные финансовые меры; 4) отчеты всех министерств. Совет был разделен на четыре департамента: законов, дел военных, дел гражданских и духовных и государственной экономии. В общем собрании Государь предоставил себе председательство; в отсутствие его председательствующим на первый год был назначен государственный канцлер, граф Н. П. Румянцев, государственным секретарем – Сперанский. В этом званий Сперанский, по степени личного своего влияния, стал истинно первым министром. Благоволение и доверенность к нему Императора не имели, кажется, пределов. Членов Совета было 35. Для производства дел Совета была учреждена государственная канцелярия, из статс-секретарей, докладывающих в департаментах, и их помощников. Ближайшими сотрудниками Сперанского по должностям статс-секретарей в департаментах Совета сделались: М. Л. Магницкий, С. А. Бижеич, А. Н. Оленин и Ф. И. Энгель. Первый из них занимал важнейшее место по департаменту законов и был доверенным лицом Сперанского. Комиссия составления законов обращена в установление, при Государственном Совете состоящее. Директором ее назначен Сперанский. Кроме того, при Совете образована еще комиссия прошений. Государственный секретарь докладывал дела в общем собрании, представлял журналы Совета на Высочайшее усмотрение и заведовал всей исполнительной частью.

31-го декабря 1809 года члены Совета получили повестки собраться на другой день утром в половине девятого, в одну из зал Шепелевского дворца. К 9-ти часам 1-го января 1810 года в Совет прибыл Император Александр. Государь в председательском кресле открыл заседание речью, живо отражавшей его тогдашнее настроение; она была преисполнена чувства, достоинства и таких возвышенных взглядов, которые никогда еще Россия не слышала с престола. Эта речь была сочинена Сперанским и собственноручно исправлена Александром. «Все, – сказал Император, – что в мыслях и желаниях человеческих есть самого твердого и непоколебимого, все будет Мной употреблено, чтобы установить порядок и оградить Империю добрыми законами. Вы приемлете священную обязанность Мне в сем содействовать. Пред отечеством, пред Богом, вы будете в сем ответствовать. Пред сими великими именами все личные уважения должны исчезнуть. Изочтите миллионы, кои от вас ожидать будут твердой собственности, тишины и благоустройства, и измерьте сим пространство ваших обязанностей и степень Моего к вам доверия. Уповая на благословение Всевышнего, Мой долг будет разделять труды ваши и искать одной славы, для сердца Моего чувствительной, чтоб некогда, в поздних временах, когда Меня уже не будет, истинные сыны отечества, ощутив пользу сего учреждения, вспомнили, что оно установлено было при Мне и Моим искренним желанием блага России». Затем Государь повелел Сперанскому прочитать манифест об образовании Совета, самое положение о нем, список председателей департаментов, членов и чинов канцелярии и расписание дней заседаний. В манифесте Александр провозглашал перед лицом России, что законы гражданские, сколь бы они ни были совершенны, без государственных установлений не могут быть тверды; впервые всенародно выражено сознание, что положение государственных доходов и расходов требует неукоснительного рассмотрения и определения; впервые возвещено, что разум всех усовершений государственных должен состоять в учреждении образа управления на твердых и непременяемых основаниях закона. Вообще же все «образование Государственного Совета» носило на себе явный отпечаток понятий и форм, совершенно новых в нашем общественном устройстве, начиная с первой главы под названием коренных законов Совета. В заключении Государь вручил председателю только что составленный проект гражданского уложения и план финансов (выработанный Сперанским), для внесения их в департаменты Совета по принадлежности; они должны были лечь в основу работ этого нового учреждения. По отбытии Государя, члены Совета подписали особо установленную для них присягу.

Начиная с этого дня, Император Александр присутствовал в общих собраниях Совета. Рано утром, перед заседанием, Сперанский являлся к нему с делами и журналами. Такой порядок продолжался в течение 1810 и 1811 гг.

Открытие Государственного Совета сопровождалось важными переменами в личном составе высших правительственных лиц. Председателем военного департамента был назначен граф Аракчеев с увольнением от звания военного министра; «лучше самому быть дядькой, нежели над собой иметь дядьку», сказал при этом случае Алексей Андреевич. Государь избрал ему преемником главнокомандующего финляндской армией и генерал-губернатора вновь покоренного княжества, Барклая-де-Толли. Министром юстиции назначен сенатор И. И. Дмитриев, вместо князя Лопухина, занявшего место председателя департамента гражданских и духовных дел в Совете. Министром народного просвещения повелено быть (11-го апреля)графу Алексею Кирилловичу Разумовскому, занимавшему место попечителя Московского университета. Министерство финансов, вверенное после смерти графа Васильева, в 1807 году, со званием государственного казначея Голубцову, было поручено Гурьеву, управлявшему с 1805 года ведомством уделов.

После учреждения нового Государственного Совета, Сперанский перешел к преобразованию министерств. Манифестом 25-го июля (6-го августа) 1810 года было обнародовано «новое разделение государственных дел в порядке исполнительном», с подробным исчислением предметов каждого министерства и главного управления. В следующем году, при манифесте 25-го июня (7-го июля) 1811 года, было издано»общее учреждение министерств». Министерство коммерции было упразднено; дела его распределены между министерствами финансов и внутренних дел. Учреждены: главное управление ревизии государственных счетов, главноуправляющим которого был избран барон Б. Б. Кампенгаузен, и министерство полиции, в состав которого отделялись предметы внутренней безопасности от министерства внутренних дел. Министром полиции назначен с.-петербургский военный губернатор, генерал-адъютант Балашов. Вследствие уменьшения круга деятельности министерства внутренних дел, оно перешло от князя Алексея Борисовича Куракина к Осипу Петровичу Козодавлеву. Кроме того, образовано главное управление духовных дел иностранных исповеданий, вверенное обер-прокурору Святейшего Синода князю Александру Николаевичу Голицыну (25-го августа 1810 года).

Еще в 1809 году (20-го ноября) последовал манифест об учреждении управления водяными и сухопутными сообщениями. Должность главного директора была возложена на Принца Георгия Ольденбургского. К нему определен был со званием статс-секретаря Ф. П. Лубяновский; от него все доклады и предположения Принца восходили к Государю через Сперанского. Затем в 1810 году (11-го ноября) последовало открытие корпуса инженеров путей сообщения.

Немедленно после учреждения Государственного Совета Сперанский внес в департамент экономии финансовый план; он был одобрен департаментом и общим собранием Совета и постепенно приведен в исполнение. 2-го февраля 1810 года обнародован манифест, коим положено прекратить дальнейший выпуск ассигнаций, признанных государственным долгом, и вместе с тем объявлено возвышение податей и налогов. Вслед за тем открыта комиссия погашения долгов и изданы манифесты о преобразовании монетной системы.

При всех многочисленных занятиях Сперанского, Государю угодно было привлечь его еще к делам финляндским, в которых он до 1812 года не переставал принимать самое деятельное участие: 17-го апреля 1809 года Сперанский назначен канцлером Абоского университета. Новоприобретенный край был образован в виде отдельного государства, к которому указом 11-го (23-го) декабря 1811 года были присоединены финляндские земли, отошедшие к России по Абоскому миру 1743 года, равно как и Выборгская губерния, уже сто лет принадлежавшая Империи.

Вопрос этот был уже давно решен в уме Императора Александра и вполне соответствовал сокровенным мыслям его о превосходстве конституционного порядка над неограниченным самодержавием. В беседе с генералом Армфельдом в мае 1811 года Александр высказал свои воззрения по поводу этого щекотливого вопроса с полной откровенностью и со свойственной ему изысканной скромностью. «Je vous jure», сказал ему Государь, «que ces formes me plaisent bien davantage que cet exercice d’un libre arbitre qui n’а pour base que ma volonté et qui admet un principe de perfection chez le souverain, qui n’est pas hélas dans l’humanité. Ici je ne peux me tromper que parce que je le veux bien; toutes les lumières me sont offertes – là je ne suis entouré que d’incertitude et presque toujours d’habitudes qui ont supplée aux lois. Vous verrez, ajouta-t-il, comme je pense sur cela, là ou il y а moyen d’operer un changement dans mes Etats, puisque incessamment je vais réunir la vieille Finlande a vous autres et lui donner la même constitution et les mêmes formes de liberté». – Армфельд восторгался мыслями Александра и заметил: «Государь ангел; работать с ним – это рай».

Присоединение Выборгской губерний к Финляндии не произвело в России особого впечатления. «При неизмеримом пространстве земель, коими владеет Россия, – пишет Вигель, – некоторые только посмотрели на то, как на уступку немногих десятин богатой вотчиной другой небольшой соседней деревне, одному же с ней помещику принадлежащей. Все взоры устремлены были на запад и на юг, и до севера никому дела не было. Лучше сказать никто почти не узнал о том; в этом случае Россия была, как огромная хоромина, для изображения величины которой есть поговорка, что в одном углу обедают, а в другом не ведают».

11-го (23-го) января 1811 года обнародован был устав Царскосельского лицея, окончательно разработанный Сперанским; цель учреждения лицея определена в образовании юношества, особенно предназначенного к важным частям службы государственной. Побудительной причиной к учреждению этого высшего учебного заведения послужило следующее обстоятельство. Хотя Император не вмешивался в дело воспитания своих младших братьев, Великих Князей Николая и Михаила Павловичей, всецело предоставленное Императрице Марии Феодоровне, но вскоре представился случай, в котором Государь признал нужным отступить от принятого им сдержанного положения. Императрица-мать пожелала отправить сыновей своих для довершения образования в Лейпцигский университет, чему, однако, решительно воспротивился Император Александр; взамен этого ему пришло на мысль учредить в Царском Селе лицей, где бы младшие братья его могли слушать публичные лекции. Для этой цели отведен был дворцовый флигель, соединенный галереей с главным корпусом дворца. События 1812 года воспрепятствовали осуществлению мысли поместить туда Великих Князей. Торжественное открытие Царскосельского лицея, в присутствии Императора Александра, последовало 19-го октября 1811 года. Впоследствии в Царском Селе учрежден еще Благородный пансион, как рассадник для лицея; он был открыт 27-го января 1814 года.

1811 год ознаменовался еще окончанием Казанского собора. Ровно через десять лет после венчания на царство Императора Александра, 15-го (27-го) сентября, происходило торжественное освящение нового храма в присутствии Государя. Строителем собора был русский зодчий Воронихин; вообще же работы производились под наблюдением президента Академии Художеств, графа Александра Сергеевича Строганова. Все живописные и скульптурные произведения Казанского собора были исполнены академиками и воспитанниками Академий Художеств.

Между тем внешние дела продолжали отвлекать внимание Императора Александра от работ, связанных с предположенным преобразованием внутреннего управления Империи. Начавшиеся в исходе 1809 года переговоры Коленкура о предстоящем браке Наполеона с Великой Княжной Анной Павловной не привели к новому и более прочному сближению Франции с Россией. Последствия оказались совершенно иными. После ряда отсрочек и неопределенных сочувственных пожеланий, Император Александр сообщил, наконец, послу 23-го января (4-го февраля) 1810 года, что Императрица Мария Феодоровна, ввиду молодости Великой Княжны, не может согласиться на брак ее ранее, как по истечении двух лет. Уклончивый ответ русского двора сопровождался еще со стороны вдовствующей Императрицы следующей оценкой французского союза, сделавшейся известной Коленкуру: «L’empereur Napoléon ne tient pas a la Russie par principe et par sentiment, mais par besoin momentané de son concours; l’alliance actuelle n’est qu’une chose de circonstance pour paralyser le Nord pendant qu’on soumet le Midi». Наполеон, конечно, не дождался отрицательного ответа на сделанное им брачное предложение, чтобы принять новое решение, и как только убедился из донесений Коленкура в полной непредупредительности России по отношению к столь важному для него вопросу, он немедленно предложил руку дочери Императора Франца, эрцгерцогине Марии-Луизе. Австрийцы, опасавшиеся более всего заключения русского брака и связанного с ним упрочения поколебавшейся с 1809 года дружбы двух Императоров, отнеслись к предложению Наполеона с нескрываемым удовольствием. 25-го января (6-го февраля) Князю Шварценбергу пришлось решить этот важный политический вопрос в несколько часов времени и подписать брачный контракт. Уклончивый образ действий, усвоенный Императором Александром в переговорах с Коленкуром, сопровождался новым для него огорчением: Наполеон отказался ратифицировать конвенцию о Польше, подписанную его послом в Петербурге, и предложил для нее новую редакцию, несогласную с видами нашего правительства, требуя, вместе с тем, чтобы это соглашение оставалось секретным. Отныне полный разрыв между тильзитскими союзниками сделался вопросом времени. Из доверенных советников Наполеона один Камбасерес предвидел этот плачевный исход. Он высказал мнение, что Франции через два года предстоит вести войну с той державой, с которой не породнится Наполеон; новое столкновение с Австрией не внушало Камбасересу никаких опасений, но он страшился войны с Россией, последствия которой казались ему неисчислимыми. ( Je tremble d’une guerre avec la Russie; les conséquences en sont incalculables). Дальберг оценил подобным же образом политические последствия австрийского брака Наполеона, и по этому поводу писал Меттерниху: «Ce dont vous pouvez être sur, c’est qu’en moins de cinq mois nous sommes en froid avec la Russie et en moins de dix-huit mois en guerre avec elle».

Возможность нового столкновения с Францией побудила Императора Александра направить все усилия к скорейшему разрешению борьбы, длившейся уже столько лет на Востоке. Новый главнокомандующий граф Каменский, подобно своим предшественникам, не оправдал возложенных на него надежд: русское оружие потерпело на Балканском полуострове новые неудачи и поход 1810 года не приблизил нас к желаемой развязке, а именно к уступке Оттоманской Портой придунайских княжеств. Хотя открытие 10-го (22-го мая) кампании на Дунае сопровождалось сначала некоторыми успехами: 22-го мая (3-го июня) взят приступом Базарджик, 30-го мая (11 июня) сдалась крепость Силистрия, и 5-го (17-го) июня овладели укреплениями Разграда, – но затем граф Каменский потерял время и средства на покорение Шумлы. Убедясь в невозможности овладеть этой твердыней, главнокомандующий двинул армию против Рущука и 22-го июля (3-го августа), в день тезоименитства Императрицы Марии Феодоровны, предпринял неудачный штурм этой крепости, сопровождавшийся потерей более 8000 человек. Победа, одержанная 26 августа (7-го сентября) под Батиным, не поправила дела; хотя затем Систово, Рущук, Журжа, Турно и Никополь сдались, и русские утвердились на правом берегу Дуная, но граф Каменский, ввиду наступившего ненастья, считал, однако, невозможным продолжать военные действия; большая часть армии была снова переведена на левый берег Дуная. Последствия похода 1810 года оказались крайне неутешительными: армия лишилась почти половины наличного числа людей, а достигнутые результаты не сделали Порту более сговорчивой к миру. Граф Каменский смертельно заболел († в Одессе 4-го мая 1811 года); временное начальство над армией принял старший генерал, граф Ланжерон, до прибытия 7-го (19-го) апреля нового главнокомандующего, генерала Кутузова. Задача, предстоявшая старому полководцу, была не легкая; он должен был принудить Турцию к заключению мира, располагая только четырьмя дивизиями, а пять дивизий были направлены к Днестру, ввиду опасности, начинавшей угрожать нашей западной границе. Тем не менее, он вышел победителем из этой невыгодной обстановки и блистательно закончил семилетнюю войну с Портой. Кутузову удалось «скромным своим поведением» выманить визиря из Шумлы; очистив Рущук, Силистрию, Никополь, русская армия отступила на левый берег Дуная и расположилась между Журжей и Слободзеей. Турки, ободренные уходом русских, перешли в числе 36000 человек Дунай и расположились в укрепленном лагере; успокоенные видимым успехом, они пребывали в полном бездействии. Тогда Кутузов подкрепил себя двумя дивизиями, возвращенными с Днестра, переправил на правый берег Дуная выше Рущука корпус под начальством генерала Маркова, который 2-го (14-го) октября овладел находившимся здесь турецким лагерем и начал оттуда громить из батарей армию визиря, отрезав ему сообщение, отступление и продовольствие. Визирь ночью спасся в челноке в Рущук. Последствием этих искусных действий Кутузова было перемирие и открытие переговоров о мире. Между тем, положение турок, обложенных в лагере при Слободзее, сделалось истинно отчаянным: они гибли тысячами от голода и болезней. Наконец, 23-го ноября (7-го декабря) турки сдались; их осталось 12000 человек из 36000, перешедших Дунай. Затем главная квартира перешла в Бухарест, где продолжались начавшиеся в Журже переговоры. Император Александр пожаловал Кутузову графское достоинство. «Conçoit-on ces chiens, ces gredins de Turcs qui ont eu le talent de se faire battre de la sorte», сказал Наполеон при первом известии об этом неожиданном событии. «Qui est-ce qui aurait pu le prévoir».

В то время, как в 1810 и 1811 годах война на Балканском полуострове продолжалась с переменным счастьем, отношения России к Франции приняли окончательно враждебный характер. Для упрочения континентальной системы, Наполеон с 1810 года начал расширять пределы своей Империи путем декретов; последовательно уничтожена была самобытность Голландского королевства, и присоединены к Франции Ганзеатические города, Лауенбург и все прибрежье Немецкого моря. «Присоединение требуется обстоятельствами» (la réunion est commandée par les circonstances), громогласно объявлял французский министр внешних сношений, по поводу этих распоряжений. К несчастью для России, в числе пострадавших оказался герцог Ольденбургский; это обстоятельство побудило Императора Александра повелеть князю Куракину вручить Шампаньи декларацию, заключавшую в себе формальный протест против нарушения существующих трактатов. Когда французское правительство не приняло протеста, Государь приказал отправить по этому поводу ноту ко всем русским посольствам, для сообщения дворам, при которых они находились. Скрытые и явные враги тильзитской политики могли, наконец, торжествовать победу; антагонизм двух Императоров был засвидетельствован перед Европой. Отныне великодушное убеждение в необходимости спасти Европу от завоевательных стремлений Наполеона снова получило преобладающее значение в политической программе Александра; ему казалось необходимым оградить несчастное человечество от угрожающего ему варварства. Прусско-немецкие патриоты и иезуитско-эмигрантская колония в Петербурге дружно сплотились около Александра, стремясь к одной общей цели: низвержению ненавистного им Наполеона и возбуждению русского национального чувства против преобладающего влияния Франции. В этом же духе действовала Императрица Мария Феодоровна. Иностранные дипломаты, которые привыкли смотреть на Россию, как на орудие своекорыстных своих целей, страшились только одного, что борьба России с Наполеоном не состоится. Граф Меттерних не скрывал своих опасений на счет возможного соглашения России с Францией, в ущерб Австрии и Пруссии. Прав, поэтому, писатель, сказавший, что «война 1812 года была великой дипломатической ошибкой, обращенной духом русского народа в великое народное торжество».

К возродившимся политическим неудовольствиям присоединилась вскоре еще таможенная борьба. 19-го (31-го) декабря 1810 года последовало издание: «Положения о нейтральной торговле на 1811 г. », коим дозволялся привоз колониальных товаров под американским флагом, а изделия французских фабрик частью запрещались, частью же были обложены высокой пошлиной, чтобы оградить вывоз звонкой монеты за предметы роскоши. Этим распоряжением нанесен был чувствительный удар континентальной системе, незыблемость которой всего более озадачивала Наполеона; одно из самых существенных условий тильзитского соглашения перестало, в действительности, существовать. Наполеон по этому поводу сказал: «Вот большая планета сорвалась со своего пути и принимает ложное направление, я не понижаю ее движения. Она так не может действовать без намерения разойтись с нами. Будем на стороже и примем все те меры, которые предписывает благоразумие». 16-го (28-го) февраля 1811 года Наполеон писал Императору Александру: «Votre Majesté n’а plus d’amitié pour moi». С этого времени Наполеон, действительно, начал готовиться к возможному разрыву с Россией, в том предположении, что она решилась броситься в объятия Англии. Переписка между обоими Императорами потеряла дружественный характер и получила полемический оттенок; вопрос о вознаграждении пострадавшего герцога Ольденбургского поддерживал натянутые отношения, установившиеся между тильзитскими друзьями. В переписке Шампаньи с Коленкуром, французский министр советовал послу обратиться, во время своих бесед, к чувствительному сердцу Императора Александра: «dites lui que le souverain qu’il place dans une situation pénible est celui a qui il а dit a Tilsit et dans ce jour qu’il regardait comme l’anniversaire de Pultava: vous avez sauvé l’Empire russe» (19-го февраля (3-го марта) 1811 года). Наполеон в это же время (21-го марта (2-го апреля) 1811 года) писал королю Виртембергскому: «война разыграется. Она произойдет вопреки моим убеждениям, вопреки Императору Александру, противно интересам Франции и России. Я этому был уже не раз свидетелем и личный опыт, вынесенный из прошлого, открывает мне эту будущность. Все это уподобляется оперной сцене и англичане стоят за машинами. (Tout cela est une scene d’opera et les Anglais tiennent les machines)». Относительно же вознаграждения герцога Ольденбургского, требуемого Россией, Наполеон высказал весной 1811 года следующее мнение: «Вы хотите получить Данциг? Год тому назад, даже шесть месяцев ранее, я отдал бы его вам; но теперь, когда я питаю недоверие к России, когда она угрожает мне, как же вы хотите, чтобы я уступил вам крепость, которая в случае войны может служить точкой опоры для всех моих действий на Висле?» Между тем Россия и Франция продолжали усиленно готовиться к войне, прикрывая боевые мероприятия бесплодными переговорами и обвиняя друг друга в воинственных замыслах. Князь Куракин, о котором некогда граф Ростопчин писал в 1799 году, что ему следовало бы, по ограниченности своей, быть немецким принцем, изгнанным из своих владений, или же идолом у дикарей, не внушал Императору Александру достаточного доверия среди политических затруднений, сопровождавших Шенбрунский мир. Куракина упрекали особенно в том, что он не умел разузнавать о событиях, и сообщал в депешах сведения ничтожного содержания. Поэтому, в начале 1810 года поручено было графу Нессельроде отправиться в Париж под предлогом заключения займа; в действительности же Нессельроде должен был сообщать сведения из Парижа Государю через посредство Сперанского и войти в сношения с Талейраном, в лице которого Император Александр, со времени эрфуртского свидания, приобрел тайного союзника для своей антинаполеоновской политики. Прибыв в Париж, граф Нессельроде явился Талейрану и сказал ему: «je suis officiellement employé auprès du prince Kourakine, mais c’est auprès de vous que je suis accredite. J’ai une correspondance particulière avec l’Empereur, et je vous apporte une lettre de lui». Переписка эта должна была оставаться тайной как для государственного канцлера графа Румянцева, так и для князя Куракина; она продолжалась безостановочно до осени 1811 года и была известна одному Сперанскому.

Наполеон, недовольный, в свою очередь, донесениями Коленкура, решился отозвать его из Петербурга, обвиняя своего посла в том, что он совершенно сделался русским и забывает выгоды Франции. Коленкур был заменен графом Лористоном, прибывшим в Петербург 9-го мая 1811 года. Кроме того, вместо Шампаньи, французским министром внешних сношений назначен был Маре, герцог Бассано; в последнем Наполеон приобретал еще более послушное орудие для своих политических целей.

Прощаясь с Коленкуром, Император Александр с полной откровенностью высказал свой взгляд на положение дел: «У меня нет таких генералов, как ваши, я сам не такой полководец и администратор, как Наполеон, но у меня хорошие солдаты, преданный мне народ, и мы скорее умрем с оружием в руках, нежели позволим поступить с нами как с голландцами и гамбургцами. Но уверяю вас честью, я не сделаю первого выстрела. Я допущу вас перейти Неман и сам его не перейду; будьте уверены, что я не объявлю вам войны, я не хочу войны, мой народ, хотя и оскорблен отношениями ко мне вашего императора, но так же, как и я, не желает войны, потому что он знает ее опасности. Но если на вего нападут, то он сумеет постоять за себя». Император Александр повторил те же мысли, 13-го (25-го) марта, в письме к Наполеону:

«Повторяю, если начнется война, то лишь потому, что Ваше Величество ее желали, и, употребив все мои усилия чтоб предотвратить ее, я сумею сражаться и дорого продам мое существование».

В августе 1811 года воинственные приготовления Наполеона настолько подвинулись вперед, что он счел возможным обратиться к способу, которым он любил возвещать Европе, что в уме его решена новая война. Во время торжественного приема в Тюильерийском дворце 3-го (15-го) августа, император разыграл с князем Куракиным сцену, напоминавшую подобные же беседы с Витвордом в 1803 году и с Меттернихом в 1808 году. Самым выдающимся местом его грозной речи, продолжавшейся два часа времени в присутствии дипломатического корпуса, следует признать следующие слова: «В России есть таланты; но то, что там делается, доказывает, что у вас или потеряли голову или имеют задние мысли. Вы походите на зайца, у которого дробь в голове, и который кружится то в ту, то в другую сторону, не зная, ни какому направлению он следует, ни куда он добежит». Ко всем этим любезностям Наполеон присоединил еще личное оскорбление князю Куракину, сказав: «вы хотите вести дела, а единственный умный человек из вашего посольства, граф Нессельроде, собирается уехать от вас».

После выходки Наполеона, 3-го (15-го) августа, последовал снова период видимого политического затишья. Обе враждовавшие стороны приискивали союзников. Настал роковой 1812 год. 24-го февраля (7-го марта) Фридрих-Вильгельм III должен был, как он писал, пожертвовать влечениями своего сердца и заключить союзный договор с Францией, что не помешало, однако, королю потребовать от французского правительства, в случае успешного исхода предстоящей кампании, уступки Курляндии, Лифляндии и Эстляндии. На это заявление Наполеон злостно заметил: «А клятва над гробом Фридриха?» (Et le serment sur le tombeau de Frédéric). 2-го (14-го) марта, та же участь постигла и Австрию. Россия, в свою очередь, успела сблизиться с Швецией и заключила 16-го (28-го) мая мир с Оттоманской Портой. Турция уступила Бессарабию, и река Прут признана границей между обоими государствами. Относительно разграничения в Азии, Кутузову удалось мастерски провести, как он выражался, статью темную и запутанную, которая дозволила России сохранить мир с Портой до 1828 года, не нарушая приобретенных ценой семилетней войны территориальных выгод в Закавказье. В ожидании заключения мира, Император Александр, недовольный медленным ходом переговоров, избрал преемником Кутузова адмирала Чичагова, «homme de tête», как отзывался о нем Государь в своей переписке; но по приезде в Бухарест, новый главнокомандующий застал мир уже совершившимся фактом. Адмиралу оставалось только подготовить и осуществить замышляемую тогда Государем диверсию в Далмацию, при помощи славян и содействии Турции, с которой предполагалось заключить союз. В собственноручной инструкции, данной при отправлении в княжества адмиралу Чичагову, Император Александр писал следующее: «Коварное поведение Австрии, соединившейся с Францией, заставляет Россию употребить все способы, находящиеся у нее в руках, для опровержения вредных замыслов сих двух держав. Главнейшие из сих способов суть славянские народы, как-то: сербы, босняки, далматцы, черногорцы, бокезцы, кроаты, иллирийцы. Венгры, недовольные их правительством, представляют нам столь же сильные средства озаботить Австрию. Все сии народы, быв соединены воедино, и подкреплены нашими регулярными войсками, составят ополчение, довольно огромное, чтобы противостать замыслам Австрии, произвести сильную диверсию на правом крыле французских владений. – Целью диверсий противу Франции, завоевав Боснию, Далмацию и Кроацию, должно быть направление славянского ополчения на Триест, дабы, учредив из сего порта сношения с английским флотом, устремить старания пробраться до Тироля, и сим соединиться с сим храбрым и недовольным народом, равномерно с швейцарцами. Все, что может возвысить дух славянских народов, должно быть употреблено главнокомандующим, как-то: обещания независимости, восстановление славянского царства и прочее». Все эти фантастические предположения оказались, однако, только минутной вспышкой; самозащита и благоразумие одержали верх над несвоевременными увлечениями незрелых политических комбинаций. Вскоре Император Александр нашелся вынужденным сообщить Чичагову, что он признает полезным несколько пощадить Австрию, обещавшую Государю ограничить свое содействие Наполеону вспомогательным корпусом в 30000 человек.

Сближение с Швециею состоялось уже с конца 1810 года, вскоре после избрания маршала Бернадота наследным принцем шведским. Он сказал присланному к нему флигель-адъютанту Чернышеву, что Император Александр может смотреть на Швецию, как на свой верный передовой пост (sa vedette fidèle) и присовокупил, что в каком бы Россия ни находилась положении, Швеция не двинется с места. Вскоре между Бернадотом и Императором Александром завязалась дружественная переписка, и Наполеон окончательно утратил возможность содействия Швеции в подготовляемой им борьбе с Россией.

Император Александр помышлял также о том, чтобы лишить Наполеона содействия Польши, путем примирения ее с Россией. Начались переговори при посредничестве князя Адама Чарторижского. 25-го декабря 1810 года Государь писал ему: «Мне кажется, что пришла минута доказать полякам, что Россия не есть их враг, но скорее их естественный, истинный друг; что, несмотря на то, что им представляют Россию, как единственное препятствие, существующее к восстановлению Польши, нет, напротив того, ничего невероятного в том, чтобы именно она-то его не осуществила. То, что я вам говорю, быть может, удивит вас; но повторяю, ничто не может быть вероятнее, и обстоятельства кажутся мне благоприятными, чтобы снова обратиться к мысли, которая прежде была моей любимой мыслью (idée favorite); под гнетом обстоятельств я был вынужден два раза отсрочить ее исполнение, но эта мысль тем не менее запала мне в душу». Затем Император Александр ставил князю Чарторижскому ряд вопросов, из которых главнейшие заключались в двух следующих: «Имеете ли вы основание думать, что варшавцы схватятся с жадностью за всякую уверенность (говорю не вероятность, а уверенность) своего возрождения (non pas probabilité, mais certitude de leur régénération) – схватятся ли они за нее, откуда бы она ни пришла, и присоединятся ли они к той державе, которая искренно станет на сторону их интересов?» – Князь Чарторижский ответил 18-го (30-го) января 1811 года: «За уверенность в восстановлении Польши, как мне кажется, схватились бы с благодарностью и предупредительностью, откуда бы она ни пришла, только бы эта уверенность существовала в действительности, хочу сказать, только бы способ, коим она была бы предложена и подготовлена, осуществил надежды более обширные, внушил более доверия и обеспечения в успехе, чем представляют их надежды и обеспечение, которыми располагают жители герцогства (или воображают, что располагают) при их связи с Францией». Затем князь Адам подробно развил в письме своем условия, принятием которых Россия могла бы обеспечить за собой содействие поляков. Но даже и в таком случае Чарторижский не был уверен в успехе и в заключение с грустью восклицает: «все это кажется мне слишком прекрасным, слишком счастливым, чтобы быть достижимым, и что дух зла, по-видимому, всегда готовый разрушать комбинации, слишком счастливые для человечества, расстроит и эту».

Предчувствия князя Чарторижского сбылись; любимая мысль Императора Александра снова не могла быть осуществлена по многим причинам, и Польша осталась верна Наполеону, ожидая от него спасения и полного восстановления. Отказавшись от намерения увлечь за собой Польшу, Император Александр отказывался вместе с тем от наступательных действий против Франции, и мнение о пользе оборонительного образа действия против Наполеона, к счастью для России, окончательно восторжествовала в мыслях Государя.

Войне 1812 года предшествовало важное событие, которое находилось в тесной связи с политическими обстоятельствами того времени. Император Александр решился прервать преобразовательную деятельность Сперанского и пожертвовать им для успокоения умов русского общества, относившегося крайне враждебно к смелому реформатору. Высший класс раздражен был сближением с Наполеоном и вообще последствиями Тильзитского мира; купечеетво страдало от запретительной системы, совершенного упадка курса и дурного управления финансами; чиновничество вопило против указа, преградившего путь к производству в некоторые чины без экзамена, и печалилось, что вместо произвола и неурядицы в производстве дел вводились отчетность и контроль. При этом общем ропоте не решались еще произносить громко имя Александра, но называли, не стесняясь, другого, близкого ему человека, виновника большей части ненавистных преобразований. Обвиняли Сперанского в том, что он попирал ногами прошедшее, к которому заинтересованные классы общества привыкли и которое потому считали почти безукоризненным. Честолюбцы не могли помириться с мыслью, что выскочка секретарь не только опередил их на службе, но и стал доверенным лицом Государя. До чего доходила эта ненависть к Сперанскому видно из отзыва о нем одного современника: «Я разделял всеобщее к нему уважение, но и тогда близ него мне все казалось, что я слышу серный запах и в голубых очах его вижу синеватое пламя подземного мира». В глазах русского общества это был вольнодумец, революционер, мартинист, иллюминат; вскоре его называли уже прямо изменником и врагом общественного блага. Затруднительность положения Сперанского усугубилась в начале 1811 года еще тем прискорбным явлением, что прежнее единство в мыслях между ним и Императором было поколеблено. Сперанский, конечно, хотел идти далее и в особенности скорее Александра; они стали расходиться в окончательных целях. Между тем на полдороге Государь начал одумываться. Этому настроению в сильной степени способствовало еще следующее обстоятельство. При посещении Императором Александром 15-го (27-го) марта 1811 года в Твери Великой Княгини Екатерины Павловны, Государь получил из ее рук записку Карамзина: «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях», с надписью: «a mon frère seul». В этой записке Александр прочел резкое осуждение либеральных начинаний первых годов своего царствования. «Все россияне были согласны в добром мнении о качествах юного Монарха, – писал Карамзин, – он царствует десять лет, и никто не переменил о том своих мыслей; скажу еще более: все согласны, что едва ли кто-нибудь из Государей превосходил Александра в любви, в ревности к общему благу; едва ли кто-нибудь столь мало ослеплялся блеском венца и столь умел быть человеком на троне, как он… Но здесь имею нужду в твердости духа, чтобы сказать истину. Россия наполнена недовольными; жалуются в палатах и в хижинах; не имеют ни доверенности, ни усердия к правлению, строго осуждают его цели и меры». Чтение этой записки должно было произвести впечатление на Александра и навести его на размышления, неблагоприятные по отношению к деятельности Сперанского. К этим размышлениям присоединилось еще нечто другое: хотя в преобразовательных замыслах Сперанского, как справедливо замечает князь П. А. Вяземский, во всяком случае не было ничего преступного и, в юридическом смысле, государственно-изменнического, но, к несчастью для Сперанского, было что-то предательское в личных отношениях его к Государю.

Сперанский был, к несчастью, невоздержан в своих отзывах об Императоре Александре, не только в разговорах, но и в переписке. В часы, сколько-нибудь свободные от работы, Сперанский любил поговорить о делах государственных, его тогда преимущественно занимавших, любил выставлять на показ свои великие познания, свои виды и нередко в разговорах своих не щадил Государя, как раз в то самое время, когда он удостаивал его полной своей доверенности и даже приязни. В разговорах этих Сперанский старался унижать и характер, и ум, и заслуги Александра; он выставлял его человеком ограниченным, равнодушным к добру отечества, беззаботным, красовавшимся своей фигурой, свиставшим у окна, когда ему докладывали дела. Сперанский не пренебрегал также шутками и насмешливыми прозвищами, заимствованными, между прочим, из сказок Вольтера. Доносились, например, и такие разговоры Сперанского: «Пора нам сделаться русскими», – сказал Сперанский. Ему отвечали: – «что же, не тебя ли уже в цари русские», а он, как будто в шутку прибавил: «а хотя бы и меня, не меня одного и вас, мало ли людей русских, кроме немцев», – намекая тем, как говорится в доносе, на республиканское правление. Александру все это делалось известным и не могло не иметь прискорбного отголоска в чувствах Государя, который никогда не простил Сперанскому учиненной им дружеской измены. Несколько мнительный и при всей своей кротости самолюбивый и злопамятный Александр чувствовал себя нравственно и лично оскорбленным в этом тайном неуважении к нему Сперанского. В подобных действиях государственного секретаря он мог видеть даже предательство и, во всяком случае, имел полное основание признать это неблагодарностью. Таким образом, прежняя неограниченная доверенность и сердечное расположение обращались мало-помалу в охлаждение, охлаждение – в мнительность, мнительность – в сильное подозрение, если не в убеждение виновности прежнего любимца.

В беспокойстве духа, в котором находился Император Александр в ожидании приближающихся грозных событий 1812 года, он решился силе обстоятельств принести великую жертву. Политические соображения подвигли Государя создать такое положение дел, которое, возбудив патриотизм, соединило бы все сословия вокруг него. Для достижения этой цели нельзя было ничего придумать лучше обвинения в измене против Государя и отечества, приписав все эти козни Сперанскому. Почва для подобных фантастических обвинений была как нельзя лучше подготовлена. Общее недовольство при оглашении государственных мер, разработанных при главном участии Сперанского, возрастало в ужасающей степени и нашло себе влиятельных и красноречивых обличителей в лице Великой Княгини Екатерины Павловны, Карамзина, графа Ростопчина и других недовольных мероприятиями правительства. Граф Аракчеев, вероятно, тоже не бездействовал, чтобы погубить человека, осмелившегося похитить исключительную привязанность к себе Государя; независимо от чувства оскорбленной, ревнивой дружбы, Аракчеев по характеру и убеждениям своим не мог не ненавидеть человека в высшей степени гуманного, каким был Сперанский. Общественное мнение всех слоев в своем возбуждении скоро дошло до признания по всей России изменником Сперанского. Стали появляться нелепые подметные письма, расходившиеся по Петербургу и Москве в тысячах списков; в этих письмах Сперанский обвинялся не только в гласном опорочивании существовавшей политической системы, не только в предсказании падения Империи, но даже и в явной измене, в сношениях с агентами Наполеона, в продаже государственных тайн… Оставалось только раздуть искру, чтобы произвести пожар. Действующими лицами замышляемой интриги избраны были: генералАрмфельт (перешедший недавно из Швеции на русскую службу), французский эмигрант Вернег и министр полиции генерал-адъютант Балашов; затем этими лицами привлечены были и второстепенные деятели. Руководствуясь самыми разнообразными побуждениями, все привлеченные к делу лица усердно хлопотали о том, что давно решено было в уме Александра и чего они не знали, не сразу проникнув до понимания истинной подкладки интриги. Среди всех этих враждебных течений, Сперанский стоял вполне одиноко, не имея в среде правительственной и в среде общественной ни чистосердечных союзников, ни преданных единомышленников. Между тем, Сперанский никогда не злоупотреблял властью и нисколько не пользовался положением своим с целью кому-нибудь повредить и отстранить с занимаемого места. Он довольствовался тем, что всех преодолел и стал головой выше их. Несмотря на подобное добродушие, Сперанский все-таки ни на что и ни на кого опереться не мог. Единственная же опора его деятельности, которую он имел в самом Государе, изменила ему, по собственной вине. В пылу охватившей его лихорадочной преобразовательной деятельности, Сперанский не оценил по достоинству изменившейся вокруг него обстановки, и хотя сознавал непрочность своего служебного положения, но в то время, когда ему уже грозила ссылка, он думал только об отставке, которая, заметим здесь, была самым милостивым образом отклонена Государем. 1-го (13-го) января 1812 года Сперанский был даже награжден орденом Св. Александра Невского. Таким образом, намеченная жертва утратила всякую возможность добровольного и своевременного отступления.

Для возможно полной характеристики Императора Александра и условий, при которых совершилось падение Сперанского, необходимо несколько остановиться еще на следующем эпизоде. Во время путешествия Императора Александра в Мемель, в 1802 году, его приветствовал в Дерпте проректор университета Паррот замечательной речью; это приветствие послужило исходной точкой многолетней дружбы, установившейся между Александром и дерптским профессором. Между двумя страстными друзьями человечества завязались небывалые в истории сношения между подданным и Государем. Паррот, ничего не искавший и даже резко отклонявший всякое внешнее изъявление царской милости, всецело предался Александру со всем пылом, свойственным идеальным стремлениям своего возвышенного ума и любящего сердца – постепенно усвоил себе роль сокровенного ментора и как бы живой совести своего царственного друга. Александр уполномочил Паррота писать о всем, что хотел, о предметах правительственных, домашних, сердечных; во время же посещений Парротом Петербурга он приглашался прямо в кабинет Государя и в дружеской откровенной беседе проводил с ним целые вечера. Таким образом 16-го марта 1812 года, вечером (в субботу) Паррот был призван к Императору Александру; это свидание с Государем и сопровождавшую его беседу Паррот описал в последствии (в 1845 году) в письме к Императору Николаю.

«L’Empereur, – пишет Паррот, – me dépeignit avec une colère que je ne lui avais jamais vue et un sentiment qui lui arrachait des larmes l’ingratitude de Speransky. Après m’avoir énoncé les preuves qu’on lui avait fournies de cette trahison, il me dit: «Je suis décidé a le faire fusiller des demain et c’est pour avoir votre avis là-dessus que je vous ai invite a venir». Je lui répondis qu’il était dans un état passionne et que cet état de son âme m’avait trop ému pour lui répondre sur le champ, mais le lendemain il aurait ma réponse et que j’avais besoin de quelques heures pour pouvoir lui donner un conseil sage». – В заключение, Александр, прощаясь с Парротом, сказал ему: «La lutte terrible qui va s’ouvrir décidera du sort de mon Empire et je n’espère pas triompher du génie et des forces de mon ennemi. Mais je ne ferai surement pas une paix déshonorante; je m’ensevelirai plutôt sous les débris de l’Empire. Si le ciel en а ordonne ainsi, parlez de moi a la postérité. Vous connaissez mon coeur». Je le lui promis dans nos derniers embrassements. Il était minuit quand je le quittai».

Двадцать четыре часа спустя, т. е. в понедельник утром 18-го марта, Император Александр получил от Паррота письмо. «La lettre portait en substance», пишет Паррот, «que le crime de Speransky n’est pas assez avère; qu’un souverain n’est pas un juge; que dans ce cas il serait juge et partie; qu’il ne pouvait même en ce moment nommer un Comité pour le juger, tous les grands étant en quelque sorte complices de l’accusation et que le jugement devait être remis a la fin de la campagne. Je lui conseillai pour toute sureté d’exiler Speransky assez loin et de le faire surveiller assez exactement pour qu’il ne puisse continuer sa correspondance criminelle s’il l’avait commencée. L’Empereur m’écrivit: «Je vous remercie beaucoup pour le papier inclus dans votre lettre que j’ai lue avec émotion et sensibilité. Croyez moi pour toujours tout a vous».

Между тем, когда Император Александр получил вышеупомянутое письмо Паррота, судьба Сперанского уже решилась в смысле ссылки накануне, в воскресенье 17-го марта. Действительно, в этот день последовала наконец неожиданная для многих развязка. Вечером Сперанский явился в Зимний дворец с обычным докладом. Относительно происшедшего тогда достопамятного разговора, по поводу которого Сперанский хранил всегда упорное молчание, Император Александр сообщил несколько месяцев спустя Новосильцову следующее: «Le croyez vous traitre? Rien moins que cela, il n’est réellement coupable qu’envers moi seul, – coupable d’avoir paye ma confiance et mon amitié par l’ingratitude la plus noire, la plus abominable. Mais cela ne m’aurait pas encore porte a recourir a des mesures rigoureuses, si des personnes qui se sont donne la peine de suivre depuis quelque temps ses paroles et ses actions n’y avaient pas entrevu et dénoncé des circonstances qui faisaient soupçonner les intentions les plus malveillantes. Le temps, la situation dans laquelle se trouvait le pays, ne me permirent pas de m’occuper d’un strict et rigoureux examen des dénonciations qui me parvenaient a cet égard. Aussi lui ai-je dit en l’éloignant de ma personne: «En tout autre temps j’aurais employé deux années pour vérifier avec la plus scrupuleuse attention tous les renseignements qui me sont parvenus concernant votre conduite et vos actions. Mais le temps, les circonstances ne me le permettent pas en ce moment: l’ennemi frappe a la porte de l’Empire et dans la situation ou vous ont place les soupçons que vous avez attire sur vous par votre conduite et les propos que vous vous êtes permis, il m’importe de ne pas paraitre coupable aux yeux de mes sujets, en cas de malheur, en continuant de vous accorder ma confiance, en vous conservant même la place que vous occupez. Votre situation est telle que je ne vous conseillerais même pas de rester a Petersbourg ou dans la proximité de cette ville. Choisissez vous-même le lieu de votre séjour ultérieur jusqu’a la fin des évènements qui approchent; – je joue gros jeu, et plus il est gros, d’autant plus vous risqueriez en cas de non réussite, vu le caractère du peuple auquel on а inspire de la méfiance et de la haine pour vous» (Государственный Архив, Разр. VI. № 557). Вследствие высказанного Императором Александром решения, Сперанский избрал для себя местом удаления Нижний Новгород. Объяснение кончилось словами: «Когда я от него вышел, – рассказывал впоследствии Сперанский – на моих щеках были его слезы».

Возвратившись домой, Сперанский нашел уже у себя поджидавших его генерал-адъютанта Балашова и директора его канцелярии Я. И. Де Санглена. В ту же ночь Сперанский выехал в Нижний Новгород, минуя Москву, в сопровождении чиновника полиции Шипулинского. Одновременно со Сперанским подвергся также ссылке в Вологду друг его, статс-секретарь по департаменту законов, М. Л. Магницкий, который впоследствии приобрел столь печальную известность в истории русского просвещения.

По прибытии 23-го марта в Нижний Новгород, Сперанский написал Императору Александру на французском языке письмо, которым не воспользовался ни один из биографов и историков этой эпохи. По содержанию своему это письмо резко отличается от последующих обращений бывшего государственного секретаря к монаршему милосердию, когда новые невзгоды и огорчения окончательно сломили бодрость духа и самоуверенность опального любимца Александра. «Arrivé a ma destination», пишет Сперанский, «il ne me reste qu’une grâce a demander a V. M., c’est celle de permettre que ma petite famille se réunisse a moi. Un enfant et trois Anglaises réunis ensemble a mille verstes de Petersbourg ne sauraient jamais former un objet de soupçons même pour les plus ombrageux de mes ennemis. La vie m’est déjà devenue assez pénible a supporter du moment que j’avais perdu vos bontés; mais elle me serait tout a fait insupportable si je devais être séparé de ma fille, unique consolation qui me reste sur la terre. Je n’importunerai pas a présent l’attention de V. M. de ma justification. Votre temps, sire, est trop précieux et d’ailleurs il y а des objets qui pour être appréciés demandent a être vus a une certaine distance des temps et des lieux. L’unique bienfait que j’oserai solliciter pour le moment, c’est de ne pas permettre que les papiers saisis dans mon cabinet soient éparpillés ou égarés. Je suppose qu’ils ont subi déjà leur examen; je désirerais donc qu’après avoir séparé tout ce qui concerne les affaires publiques le reste fut réuni et mis en dépôt, afin que V. M. dans un temps plus opportun put jeter un coup d’oeil sur leur contenu. Il y en а de deux sortes. Les uns regardent le plan de l’organisation générale conçu sous Vos auspices et par Vos ordres immédiats. L’original de ce plan doit se trouver dans le cabinet de V. M. et une traduction française en а été remise dans le temps par Vos ordres au Prince d’Oldenbourg. Ce travail, Sire, source première et unique de tout ce qui m’est arrivé, est d’une nature trop relevée pour permettre qu’il soit confondu avec les autres et qu’il traine dans les chancelleries du ministère. Je serais en Siberie, Sire, que je ne cesserai de croire que tôt ou tard V. M. reviendra aux mêmes idées fondamentales: elles ont été empreintes dans Votre coeur; ce n’est pas moi qui les ai proposées: je les ai trouvées toutes formées dans Votre esprit, et si leur exécution peut et doit être modifiée ou remise aux temps plus calmes, leur principe ne saurait jamais être attaqué. Il y а d’autres pièces en petit nombre qui traitent de sujets politiques et surtout des affaires de la Pologne. Ce sont des mémoires que V. M. m’avait demandes a différentes époques. Serait il convenable, Sire, qu’ils devinssent a présent publics? Les archives de mon cabinet contiennent encore une suite de recherches sur les finances et sur les diverses parties des administrations publiques. C’est ma propriété la plus sacrée et peut-être la plus considérable. Serait-il juste que j’en sois prive? Cependant quelle que soit la maniere dont V. M. daignera envisager ces objets, je ne cesserai jamais de me reposer sur le souvenir de ses bontés pour moi, et quoique éloigne du service de l’État, je ne puis me defendre de me compter encore au service personnel de V. M. Je suis avec respect, Sire, de V. M. I. le plus fidèle sujet, Speransky» (Государственный Архив. Разр. VI. №. 557).

Ссылку Сперанского торжествовали в России, как первую победу над французами. «Не знаю, смерть лютого тирана могла ли бы произвести такую всеобщую радость, – пишет в своих записках Вигель, – Между тем это был человек, который никого не оскорбил обидным словом, который никогда не искал погибели ни единого из многочисленных личных врагов своих, который, мало показываясь, в продолжение многих лет трудился в тишине кабинета своего. Но на кабинет сей смотрели, как на Пандорин ящик, наполненный бедствиями, готовыми излететь и покрыть собой все наше отечество. Все были уверены, что неоспоримые доказательства в его виновности открыли, наконец, глаза обманутому Государю; только дивились милосердию его и роптали. Как можно было не казнить преступника, государственного изменника, предателя и довольствоваться удалением его из столицы и устранением от дел».

Граф Нессельроде, секретная парижская переписка которого восходила через Сперанского к Государю, был сильно встревожен ссылкой государственного секретаря, своего задушевного друга и главной опоры у Государя. Император Александр не замедлил призвать к себе Нессельроде и рассеял его опасения относительно последствий переписки со Сперанским; переписка эта была отослана Сперанским Государю запечатанной и лежала в его кабинете. Еще ранее, по возвращении, в октябре 1811 года, графа Нессельроде из Парижа, Император Александр назначил его статс-секретарем, и сказал ему: «Так же, как и вы, я считаю разрыв неизбежным. В случае войны, я намерен предводительствовать армиями; мне нужен будет тогда человек молодой, могущий следовать за мной верхом и заведовать политической моей перепиской. Канцлер, граф Румянцев, стар, болезнен, на него нельзя возложить этой обязанности. Я решился остановить выбор на вас; надеюсь, что вы верно и с должным молчанием будете исполнять это поручение, доказывающее мое к вам доверие».

Падение Сперанского сопровождалось назначением нового государственного секретаря. Выбор Императора Александра остановился на А. С. Шишкове. 22-го марта (3-го апреля) Шишков был позван в Зимний дворец. «Я читал ваше рассуждение о любви к отечеству», сказал ему Государь, «имея таковые чувства, вы можете ему быть полезны. Кажется, у нас не обойдется без войны с французами; нужно сделать рекрутский набор; я бы желал, чтобы вы написали о том манифест». 23-го марта Шишков привез Государю манифест, который был одобрен и в тот же день подписан. Этот первый удачный опыт послужил предвестником нового назначения Шишкова; Император Александр в день отъезда из Петербурга в армию (9-го апреля) обратился к нему со словами: «Я бы желал, чтоб вы поехали со мной. Может быть, для вас это и тяжело; но для отечества нужно». Затем Государь подписал указ, повелевающий Шишкову быть при особе Его Величества в звании государственного секретаря. Выбор, приблизив пылкого патриота, показывал, что правительство, готовясь к народной войне, намерено выдвигать вперед людей известных особенной любовью к отечеству.

Готовилось и другое назначение в подобном же духе. Ввиду важности готовящихся событий нужно было подумать о замене московского главнокомандующего, престарелого фельдмаршала Гудовича, более подходящим лицом. Выбор Государя, по совету Великой Княгини Екатерины Павловны, остановился награфе Ф. В. Ростопчине, который в это время находился в Петербурге. Назначение это последовало уже во время пребывания Императора Александра в Вильне, а именно 24-го мая подписан Государем указ следующего содержания: «Действительный тайный советник и двора Е. И. В. обер-камергер, граф Ростопчин, всемилостивейше переименовывается в генералы от инфантерии и назначается военным губернатором в Москву». Через несколько дней, 29-го мая, состоялось новое Высочайшее повеление о назначении его главнокомандующим в Москву.

Желая иметь при себе, в случае отбытия из столицы, государственного канцлера графа Румянцева, Император Александр назначил 29-го марта председателем государственного Совета фельдмаршала Н. Н. Салтыкова.

Ввиду войны с Францией русские вооруженные силы были разделены на три армии: первая западная, под начальством военного министра Барклая-де-Толли в числе 120000 человек, была расположена между Россиенами и Лидой, имея главную квартиру в Вильне; вторая западная князя Багратиона в числе 37000 человек, стояла между Неманом и Бугом, имея главную квартиру в Волковыске; третья армия, резервная обсервационная, под начальством генерала Тормасова, в числе 46000 человек, находилась по южной стороне Полесья, имея главную квартиру в Луцке, и служила для прикрытия Волыни от австрийского вспомогательного корпуса.

Каким же планом действий намерен был руководствоваться Император Александр в предстоящей войне, когда благоразумие побуждало отказаться от наступательных предприятий и предпочесть оборону, выжидая в собственные пределы вторжения противника? Множество современных записок свидетельствует о том, что лица, задумывавшиеся тогда над решением этого вопроса, сознавали, что единственный способ ведения войны против Наполеона заключается в противопоставлении ему времени, расстояния, суровости климата и развалин, в отступлении шаг за шагом, избегая решительных сражений, тревожа его фланги и сообщения. Справедливость этих мыслей сознавали в то время даже люди не военные; так, например, граф Ростопчин, еще до перехода французов через Неман, писал Императору Александру 11-го (23-го) июня 1812 года: «Ваша Империя имеет двух могущественных защитников в ее обширности и климате… Русский Император всегда будет грозен в Москве, страшен в Казани и непобедим в Тобольске (l’Empereur de Russie restera toujours formidable a Moscou, terrible a Cazan et invincible a Tobolsk). Несмотря на то что этот план, так сказать, инстинктивно носился в воздухе, он не был принят к руководству. В эту знаменательную для России эпоху, в вопросе о предстоящем образе военных действий, генерал Фуль пользовался преобладающим доверием Императора Александра; это был прусский офицер, вступивший в русскую военную службу в 1806 году. Благодаря его влиянию, в основу наших первоначальных действий в 1812 году лег план, составленный этим теоретиком. Фуль полагал вести оборонительную войну двумя армиями, из которых одна удерживала бы неприятеля с фронта, между тем как другая действовала бы ему во фланг и тыл; притом, по его мнению, лучший способ удерживать наступающего противника заключался в том, чтобы расположиться в стороне от прикрываемого пути, заняв фланговую позицию. Вырабатывая свои теоретические измышления, Фуль совершенно упустил из виду требования обстановки, вызываемые громадным численным превосходством, которым располагал Наполеон. Вследствие этого, принятие идеи Фуля привело к неуместному разделению наших и без того слабых сил, занимавших западную границу, на две армии, и к возведению на Двине Дрисского укрепленного лагеря, от устройства которого ожидали всяких стратегических чудес.

Получив в начале апреля известие о приближении французских войск к западной границе России, Император Александр признал своевременным отправиться в Вильну. За несколько дней до отъезда из Петербурга, у Государя был обеденный стол, на котором присутствовало много военных лиц. После обеда Император сказал присутствовавшим: «Мы участвовали в двух войнах против французов как союзники и, кажется, долг свой исполнили; теперь пришло время защищать свои собственные права, а не посторонние, и потому, уповая на Бога, надеюсь, что всякий из нас исполнит свою обязанность, и что мы не помрачим военной славы, нами приобретенной».

9-го (21-го) апреля в два часа пополудни, после молебствия в Казанском соборе, Государь, сопровождаемый молитвами во множестве стекшегося на пути его народа, выехал из столицы. Императора сопровождали: принц Георгий Ольденбургский, герцог Александр Виртембергский, канцлер граф Румянцев, граф Нессельроде, граф Кочубей, обер-гофмаршал, граф Н. А. Толстой, государственный секретарь Шишков, генералы: барон Бенигсен, граф Аракчеев и Фуль; генерал-адъютанты: Балашов, князь П. М. Волконский и Комаровский, генерал Армфельт, и др.

В день отъезда Его Величества, граф Румянцев пригласил к себе французского посла графа Лористона, и передал ему от Государя поручение сообщить Наполеону, что Его Величество в Вильне, так же как и в Петербурге, остается его другом и самым верным союзником (son ami et son allié le plus fidèle); что он не желает войны, и сделает все, чтобы избегнуть ее; что его отъезд в Вильну вызван известием о приближении французских войск к Кенигсбергу, и имеет целью воспрепятствовать генералам предпринять какое-либо движение, которое могло бы вызвать разрыв.

14-го (26-го) апреля в два часа гром орудий и колокольный звон возвестили жителям Вильны о прибытии Александра. Государя встречал военный министр и главнокомандующий первой западной армией Барклай-де-Толли; в предместье Антоколь ожидали Его Величество виленский магистрат, все городские цехи с знаменами и литаврами, еврейский кагал с десятословием и хлебом и тысячи народа. Население заняло не только городские улицы и площади, но и антокольские холмы, башни костелов, крыши домов. На следующий день, Император Александр принимал во дворце духовенство и всех властей, а также членов университета, магистрат, купечество и кагал. Затем, Государь производил смотры войскам и с этою целью ездил также в Вилькомир, Шавли и Гродно.

Между тем в многолюдной главной квартире шумели, интриговали среди обстановки, затруднявшей всякую разумную деятельность. Один из очевидцев по этому поводу заметил: «nos grands faiseurs sont a la Wellington», но, прибавляет он, в виде особого сфинкса, состоящего из рака и зайца. Все дружно высказывались против плана Фуля; каждый из его противников предлагал свой план; но эти предложения противоречили одно другому, и давали только повод к постоянным совещаниям, которые хотя и не привели к определенным заключениям соответствующим более верной оценке условий обстановки, но зато сильно раздражали Барклая, не одаренного способностью говорить и спорить. Император Александр, отказавшийся от наступательных действий ввиду союзов, заключенных Наполеоном с Пруссией и Австрией, явился в Вильну с неизменным решением не быть зачинщиком войны, но с убеждением в полной пригодности и целесообразности плана, выработанного Фулем.

Все возражения против плана Фуля, несмотря на разнообразие мер, предлагаемых для исполнения, сходились в одной общей мысли – дать сражение неприятелю и не отступать без боя. Эту мысль поддерживал Барклай. Главный довод, представляемый сторонниками этого мнения, заключался в том, что продолжительное отступление, необычайное для русских войск, может поколебать тот дух, которым они были проникнуты и распространить среди них уныние. Но при всех рассуждениях руководствовались ошибочной оценкой сил, которыми в действительности располагал Наполеон, в случае войны с Россией; у нас предполагали силы обеих враждующих сторон почти равными. Обычай Наполеона преувеличивать численность своих войск, чтобы запугать противников, был известен Императору Александру, и он не верил, чтобы через Неман перешло такое огромное количество врагов как то, что впоследствии действительно оказалось. Это заблуждение было всеобщим и рассеялось лишь после вторжения неприятелей в русские пределы; только тогда убедились наконец, что наши силы далеко не соответствуют силам Наполеона.

Получив известие о выезде Императора Александра в армию, Наполеон, в свою очередь, покинул Париж и направился в Дрезден. Но до отъезда он отправил к Государю графа Нарбонна с письмом. Главная цель посылки Нарбонна, независимо от собрания сведений заключалась в том, чтобы выиграть время, необходимое для спокойного сосредоточения великой армии, так как Наполеон опасался вторжения со стороны русских войск в Восточную Пруссию или герцогство Варшавское. Нарбонн убедился на месте в неосновательности опасений относительно ожидаемого перехода русской армии через Неман. «Nous ne sommes pas assez heureux pour qu’ils y pensent», – писал Нарбонн Даву. Указав на лежавшую перед ним карту России, Император Александр сказал: «Я не ослепляюсь мечтами; я знаю, в какой мере Император Наполеон обладает способностями великого полководца, но на моей стороне, как видите, пространство и время (j’ai pour moi l’espace et le temps). Во всей этой враждебной для вас земле нет такого отдаленного угла, который не послужил бы мне местом удаления, нет такого пункта который я бы не защищал прежде, нежели соглашусь заключить постыдный мир. Я не начну войны, но не положу оружия, пока хотя один неприятельский солдат будет оставаться в России».

То же самое Государь высказал барону Штейну, вызванному им из Праги и прибывшему 31-го мая (12-го июня) в Вильну; он сообщил ему о своей непоколебимой решимости вести войну со всевозможной настойчивостью, и охотнее подвергнуться всяким опасностям и бедствиям, нежели согласиться на бесславный мир.

Наполеон, вместе с императрицею Мариею-Луизою, 4-го (16-го) мая, приехал в Дрезден. Здесь собрались почти все государи Рейнского Союза, император Франц и король прусский. По прибытии графа Нарбонна, Наполеон, выслушав его донесение, сказал: «On veut la guerre; je la ferai», и немедленно ускорил движение своих войск к русским границам; 16-го (28-го) мая, император выехал из Дрездена в Данциг и затем постепенно приближался со своей главной квартирой к Неману.

В то время, как в Вильне ежедневно приходилось ожидать открытия военных действий, последовала 11-го (23-го) июля ратификация Бухарестского мира. По случаю этого радостного для России события, Император Александр написал Наполеону собственноручное письмо, которое не было отправлено по назначению вследствие вторжения французов, но которое тем не менее заслуживает внимания историка, как несомненное свидетельство миролюбивых намерений, одушевлявших еще и в то время Государя. Приведем здесь содержание чернового отпуска этого письма, и заметим только, что в нем не проставлено имя лица, которому предполагалось поручить передачу письма Наполеону: «Monsieur mon frère. Fidèle a la marche que je m’étais tracée j’envoie a V. M. le «‎» pour lui faire part que la paix entre la Russie et la Porte Ottomane а été signée le 15 mai a Boukarest et ratifiée par le Vizir le 26. Malgré la fâcheuse position dans laquelle nous nous trouvons l’un envers l’autre, j’aime encore a espérer de ses sentiments personnels qu’elle prendra quelque part a un évènement aussi important pour moi. Le «‎» est particulièrement chargé d’assurer V. M. que cette paix en augmentant mes forces disponibles ne diminue en rien mes dispositions pacifiques a l’égard de la France. Jusqu’a présent aucun engagement ne me lie a l’Angleterre et aucune altération n’а eu lieu dans les règlements de mon commerce. Je suis toujours prêt a négocier sur les bases que le P-ce Kourakine а été charge de présenter au duc de Bassano et si V. M. nourrit les mêmes sentiments que moi, la guerre peut encore s’éviter. Les négociateurs munis des pouvoirs nécessaires se rendront alors dans un lieu dont il sera facile de convenir (Зачеркнуто: a votre quartier général). Dans le cas contraire et ou elle voudrait prolonger cet état d’incertitude, je dois lui déclarer avec toute franchise qu’elle me forcera pour mettre fin a une gêne qui pèse fort sur mes peuples, d’ouvrir nos ports aux navires de toutes les nations. Maintenant il depend de V, M. (зачеркнуто: de prévenir ce résultat, tout comme c’est a elle) d’éviter a l’humanité les malheurs d’une nouvelle guerre» (Госуд. Архив. Разряд IV. № 238).

Вторжению Наполеона, предшествовало еще одно происшествие, которое могло сопровождаться весьма печальными последствиями. Лица свиты Государя вознамерились пригласить Государя на бал; для этой цели избран был загородный замок генерала Бенигсена – Закрет. За неимением в замке большой залы, решились для танцев выстроить в саду деревянную галерею, украшенную зеленью, что поручено было местному архитектору Шварцу. Накануне бала, назначенного на 12-е июня, Император Александр получил записку, в которой его предостерегали, что зала эта ненадежна и должна рушиться во время танцев. Государь поручил директору военной полиции де Санглену осмотреть эту постройку во всей подробности. Едва де Санглен успел прибыть в Закрет, как выстроенная галерея обрушилась; один пол уцелел. Архитектор скрылся. «Так это правда, – сказал Император де Санглену, выслушав его донесение, – поезжайте и прикажите пол немедленно очистить; мы будем танцевать под открытым небом». В то время, когда все веселились на балу 12-го (24-го), получено было из Ковны известие о начавшейся переправе французской армии через Неман. Император Александр явил редкий пример самообладания: он приказал Балашову хранить известие в тайне и продолжал очаровывать всех приглашенных своей изысканной любезностью. Возвратившись в Вильну, Государь провел в работе большую часть ночи. Призвав к себе Шишкова, Император Александр приказал ему написать приказ нашим армиям и рескрипт фельдмаршалу графу Салтыкову о вступлении неприятеля в русские пределы. По изготовлении их, Государь подписал их без изменения. Рескрипт графу Салтыкову оканчивался достопамятными словами: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем». – «Россия увлекается роком» (La Russie est entrainée par la fatalité), сказал Наполеон в приказе по войскам при движении к Неману. Словами: «На зачинающего Бог», оканчивается приказ Александра своим армиям. Торжественный обет Александра не вступать ни в какие переговоры с Наполеоном, пока хоть один человек из неприятельской армии будет в пределах России, нашел отголосок в каждом русском, возвратил Государю прежнюю безусловную любовь и безграничную веру в него.

Немедленно сделано распоряжение для сосредоточения первой армии у Свенцян; князю Багратиону послано приказание идти к Вилейке, а в случае невозможности это исполнить, направиться на Минск к Борисову.

План Наполеона заключался в том, чтобы прорвать центр нашего растянутого положения. Для этого он предполагал главную массу великой армии (220000) возможно поспешнее направить против первой армии, оттеснить ее, а потом одну часть двинуть вслед за первой армией, другую же направить в тыл второй армии, которая сначала временно должна быть удержана на месте, а затем атакована с фронта 80000 короля Иеронима, которым предназначено было перейти Неман в Гродне несколькими днями позже главных сил. Между этими двумя массами, против промежутка между первой и второй армиями, должны были наступать 80000 человек вице-короля Евгения Богарне, чтобы разобщить наши армии и, в случае боя, содействовать главным французским силам. Распорядившись таким образом, Наполеон считал уже соединение наших армий невозможным, выражаясь по поводу ожидаемого им результата со свойственным ему лаконизмом: «Теперь Багратион с Барклаем уже более не увидятся».

В виде последней миролюбивой попытки и с целью сделать известным Европе, что война начата не Россией, Император Александр решился послать к Наполеону генерал-адъютанта Балашова, с собственноручным письмом; вместе с тем Александр поручил ему сказать Наполеону словесно, что если он намерен вступить в соглашение, то переговоры могут тотчас же начаться, однако, с одним непременным условием, чтобы армии его вышли за границу, в противном же случае Государь дает ему слово, пока хоть один вооруженный француз будет в России, не говорить и не принимать ни одного слова о мире. Наполеон, торжественно отступив в Вильну 16-го (28-го) июня, принял здесь Балашова; он отклонил предложения Императора Александра и в письменном ответе между прочим сказал: «Dieu même ne peut pas faire que ce qui а été n’ait pas été». Между тем, Император Александр выехал из Вильны на заре 14-го (26-го) июня. В Свенцянах Император Александр призвал к себе графа Аракчеева и просил, чтобы он опять вступил в управление военными делами. «С оного числа, – пишет граф Аракчеев, – вся французская война шла через мои руки, все тайные донесения и собственноручные повеления Государя Императора». Хотя военные действия начались отступлением русских войск, но тем не менее не сразу покинута была мысль дать сражение неприятелю. По вступлении неприятеля в русские пределы, лишь постепенно пришли к убеждению, что наши силы далеко не соответствуют громадной численности великой армии. Заняв войсками первой армии, 28-го июня (10 июля), дрисский укрепленный лагерь, Император Александр, 4-го (16-го) июля, писал фельдмаршалу Салтыкову: «До сих пор, благодаря Всевышнего, все наши армии в совершенной целости; но тем мудренее и деликатнее становятся все наши шаги. Одно фальшивое движение может испортить все дело, противу неприятеля, силами нас превосходнее, можно сказать смело, на всех пунктах. Противу нашей первой армии, составленной из 12-ти дивизий, у него их 16-ть или 17-ть, кроме трех, направленных в Курляндию и на Ригу. Противу Багратиона, имеющего 6 дивизий, у неприятеля их 11. Противу Тормасова одного силы довольно равны. Решиться на генеральное сражение столь же щекотливо, как и от оного отказаться. В том и другом случае можно легко открыть дорогу на Петербург, но, потеряв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании. На негоциации же нам и надеяться нельзя, потому что Наполеон ищет нашей гибели и ожидать доброго от него есть пустая мечта. Единственно продолжением войны можно уповать с помощью Божией перебороть его». Таким образом, с самого начала войны усиление наших боевых средств на главном театре действий являлось настоятельной необходимостью. К этой цели были отныне направлены все распоряжения Императора Александра; они вскоре совершенно изменили первоначальный план действий, потерпевший полнейшее крушение, и заключались, главным образом, в признании безусловной необходимости соединения второй армии с первой, и в возбуждении народной войны.

В это время адмирал Шишков заболел и не мог выходить из своей квартиры. «Мысль во время болезни моей, – пишет Шишков, – о скорой долженствующей на сем месте произойти битве, представлялась мне ежечасно. Безнадежность на успех нашего оружия и худые оттого последствия крайне меня устрашали. Несколько дней уже перед сим бродило у меня в голове размышление, что, может быть, положение наше приняло бы совсем иной вид, если бы Государь оставил войска и возвратился через Москву и Петербург… Чем чаще помышлял я о сем, тем более возрастало во мне желание произвести намерение мое в действие. Но каким образом? Единственное средство было написать письмо к Государю». Шишков сочинил такое письмо и переписал его набело. Оставалось придумать средство, каким образом доставить эту бумагу в руки Императора. Быть может, недоумения Шишкова продолжались бы еще долго, но на другой день, утром, флигель-адъютант Чернышев принес ему приказ войскам, который Государь поручал ему просмотреть и исправить. Этот приказ от имени Государя оканчивался словами: «я всегда буду с вами и никогда от вас не отлучусь». Это выражение привело Шишкова в отчаяние, но в то же время вдруг воспламенило в нем дух твердости. Он подчеркнул эти слова и сказал Чернышеву: «Донесите Государю, что это зависеть будет от обстоятельств, и что он не может сего обещать, не подвергаясь опасности не сдержать данного им слова». Это случайное обстоятельство заставило Шишкова вспомнить, что однажды Государь сказал ему: «Вы бы трое (разумея под сим графа Аракчеева, Балашова и Шишкова) сходились иногда и что-нибудь между собой рассуждали».

Таким образом, приготовленное Шишковым письмо представлялось возможным подать Императору за подписью трех лиц. Балашов согласился немедленно. Граф Аракчеев колебался; когда ему доложили, что отъезд Государя в Москву представлялся единственным средством спасти отечество, Аракчеев возразил: «Что мне до отечества! Скажите мне, не в опасности ли Государь, оставаясь дольше при армии». Шишков и Балашов отвечали: «конечно, ибо если Наполеон атакует нашу армию и разобьет ее, что тогда будет с Государем, а если он победит Барклая, то беда еще не велика». После этих объяснений граф Аракчеев подписал бумагу и положил с вечера на письменный столик Государя. Она была прочитана Александром утром, и при докладе Аракчеева Его Величество сказал ему: «Я читал ваше послание». Затем, на другой день (6-го июля) к ночи велено было приготовить коляски, чтобы ехать через Смоленск в Москву, а Шишкову поручено написать воззвание первопрестольной столице и манифест о всеобщем ополчении. Отныне борьба с Наполеоном получила значение народной и священной войны. Вместе с тем принято было еще другое, весьма важное решение: Император Александр, убедившись в полной несостоятельности дрисского лагеря, решился вывести оттуда армию. Вследствие этого первая армия продолжала отступление сначала к Витебску, а затем далее для соединения с второй армией, осуществившегося, наконец, 22-го июля (3-го августа) в Смоленске. Надежды Наполеона не оправдались: Багратион встретился с Барклаем.

Одновременно с распоряжениями, сопровождавшими отъезд Императора Александра в Москву, последовала также перемена в цели действий предположенной для дунайской армии. Во всеподданнейшем письме адмирала Чичагова от 29-го июня (11-го июля), он сделал неожиданное предложение занять Константинополь и там предписать законы югу Европы. «Если Наполеон подвигается к северу», писал Чичагов, «будем подвигаться к югу; если он пойдет к Петербургу – заставим его трепетать за Константинополь, который занимает его гораздо более». Император Александр отвечал Чичагову 6-го (18-го) июля, что предположения его очень обширны, очень смелы, но кто может ручаться за их успех? «Вопрос о Константинополе может быть отложен до будущего времени; лишь только ваши дела против Наполеона пойдут хорошо, мы сейчас же можем возвратиться к вашим предположениям против турок и провозгласить тогда или славянскую, или греческую империю (et alors proclamer soit l’empire des Slaves soit celui des Grecs). Но приступать к ее исполнению теперь, когда мы должны бороться со столькими затруднениями и против сил, превосходящих наши, было бы слишком смело и неблагоразумно». На этом основании, Государь предлагал Чичагову выбор между двумя предположениями: действовать в тыл неприятелю «или со стороны Адриатического моря, приближаясь к Тиролю и Швейцарии, а оттуда к сердцу Германии и даже к границам Франции, или прямее – через герцогство Варшавское, уничтожая там все, что устроил неприятель, лишая его возможности извлекать новые способы из своего тыла».

Появление Императора Александра, вечером 11-го (23-го) июля, в Москве произвело всеобщее воспламенение чувств и сердец, разлившееся по окрестностям ее и по всему пространству России. Государь остановился в Кремле; при нем находились: обер-гофмаршал граф Толстой, граф Аракчеев, А. С. Шишков, барон Штейн, генерал-адъютанты: Балашов, князь Волконский и граф Комаровский, и флигель-адъютант Чернышев. Генерал-адъютант князь Трубецкой прибыл ранее, будучи отправлен из д. Ляхова с воззванием и манифестом немедленно после их подписания. С восходом солнца Кремль наполнился народом, жаждавшим видеть Царя своего, которого с ними еще более сроднила опасность, угрожавшая отечеству. Граф Ростопчин имел полное основание писать барону Штейну, что если он желает видеть Императора, обожаемого своим народом, то предлагает ему пожаловать во дворец. Александр, выйдя в 9 часов утра на Красное Крыльцо, остановился видимо растроганный представившимся зрелищем. Государь поклонился народу, и вместе с колокольным звоном слились приветственные возгласы многочисленного народа. Но рядом с обычным «ура» смешались другие возгласы: «Веди нас куда хочешь; веди нас, отец наш; умрем или победим». Началось шествие к Успенскому собору, замедляемое народом, который не мог наглядеться на Государя. «На каждой ступени Красного Крыльца, со всех сторон сотни торопливых рук, – пишет очевидец, – хватались за ноги Государя, за полы мундира, целовали и орошали их слезами. Быстрый прилив народа стеснял его все более; окружавшие его лица порывались раздвигать ряды. Император, кланяясь на все стороны, говорил: «Не троньте, не троньте их, я пройду». Один из толпы, посмелее других, купец или мещанин, подошел к нему и сказал: «Не унывай! видишь, сколько нас в одной Москве, а сколько же во всей России. Все умрем за тебя». Он передал словами то, что было на сердце у каждого. «Находившиеся при Государе генерал-адъютанты, – говорит другой очевидец, – принуждены были составить из себя род оплота, чтоб довести Императора от Красного Крыльца до собора. Всех нас можно было уподобить судну без мачт и кормила, обуреваемому на море волнами. Между тем, громогласное ура заглушило почти звон колоколов. Это шествие продолжалось очень долго, и мы едва совершенно не выбились из сил. Я никогда не видывал такого энтузиазма в народе, как в это время». При вступлении Государя в храм, певчие, по распоряжению преосвященного Августина (викария престарелого митрополита Платона), воспели: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его».

В собрании дворянства и купечества в Слободском дворце, 15-го (27-го) июля, Москва выразила Императору твердую решимость спасти Россию пожертвованиями денег и людей. «Нельзя не быть тронуту до слез, – писал Император графу Салтыкову, – видя дух, оживляющий всех, и усердие и готовность каждого содействовать общей пользе». По возвращении Императора в Кремль, к нему вскоре явился граф Ростопчин с известием о сборе подпиской купечества 2400000 рублей, менее чем в полчаса времени. Государь сказал графу Ростопчину, что он поздравляет себя с тем, что посетил Москву и что назначил такого генерал-губернатора. Прощаясь, он ласково поцеловал Ростопчина в обе щеки; при этом; присутствовали граф Аракчеев и Балашов. «По выходе в другую комнату, – пишет граф Ростопчин в своих записках о 1812 годе, – Аракчеев поздравил меня с получением высшего знака благоволения, т. е. поцелуя от Государя «Я, – прибавил он, – я, который служу ему с тех пор, как он царствует – никогда этого не получал». «Будьте уверены, – сказал мне потом Балашов, что Аракчеев никогда не забудет и никогда не простит этого поцелуя». Я рассмеялся в то время, но впоследствии неопровержимые доводы убедили меня, что министр полиции был прав и что он более знал графа Аракчеева, нежели я». Император Александр, действительно, имел полное основание быть довольным своим приездом в Москву. В ней из военачальника он стал русским царем и почувствовал силы народа. За большим обеденным столом, который был в этот день во дворце, (15-го июля), он несколько раз повторял: «этого дня я никогда не забуду».

Во время пребывания Государя в Москве, там получены были мирный трактат, заключенный с Великобританией в Эребро, 6-го (18-го) июля, и союзный договор, подписанный в Великих Луках 8-го (20-го) июля, уполномоченными России и испанских кортесов. Еще ранее, в Смоленске, Император Александр получил 9-го (21-го) июля ратификацию султаном Бухарестского мира, названного в манифесте «Богодарованным».

В Москве Император Александр решил также окончательно цель действий, предстоявших дунайской армии, и положил конец, как мечтательным замыслам адмирала-полководца, так и предположенной диверсии в тыл неприятелю, в Далмацию и Северную Италию. Поэтому он, 18-гo (30-гo) июля, писал к Чичагову из Москвы: «Решившись продолжать войну до последней крайности (à toute outrance), я должен был позаботиться о собрании новых сил в помощь действующим войскам. Поэтому, я должен был решиться провести несколько дней в средоточии Империи, чтобы возбудить дух всех сословий и подготовить к новым пожертвованиям в пользу святого дела, которое мы защищаем оружием. Последствия превзошли мои ожидания: Смоленск мне дал 15000 человек, Москва 80000, Калуга 23000. Каждый час я ожидаю донесений из других губерний… остановитесь на другом предположении, которое я вам сообщал: переведите как можно скорее ваши войска через Днестр и следуйте на Дубну. Там подкрепит вас армия Тормасова и корпус герцога Ришелье. Таким образом составится армия из 8 или 9 дивизий пехоты и 4 или 5 конницы, и вы будете в состоянии действовать наступательно, смотря по обстоятельствам, или на Пинск, или на Люблин и Варшаву. Такое движение может поставить Наполеона в затруднительное положение и может дать совершенно новое направление военным действиям». В заключение Государь присовокупил: «Ayant fini avec Napoléon, nous reviendrons à l’instant sur nos pas, mais alors déjà pour créer un empire Slave».

Адмирал Чичагов предугадал намерения Императора Александра и уже по получении письма Государя от 6-го (18-го) июля двинул свою армию к Днестру на соединение с Тормасовым.

Пробыв в первопрестольной столице восемь дней, Александр выехал из Москвы в ночь с 18-го (30-го) на 19-е (31-го) июля и прощаясь сказал графу Ростопчину, просившему приказаний и наставлений: «Я даю вам полную власть действовать, как сочтете нужным. Как можно предвидеть в настоящее время, что может случиться? Я полагаюсь на вас». – «Он оставил меня полновластным», пишет Ростопчин, «вполне облеченным его доверенностью и в чрезвычайно затруднительном положении импровизатора, которому задали задачу: Наполеон и Москва».

Император Александр остановился на одни сутки в Твери у Великой Княгини Екатерины Павловны и прибыл в Петербург к 22-му июля – дню тезоименитства Императрицы Марии Феодоровны.

Вскоре после возвращения на Каменный остров, Император Александр, разговаривая с фрейлиной Р. С. Стурдзой, коснулся патриотизма и народной силы. «Мне жаль только, что я не могу, как бы желал, соответствовать преданности чудного народа (admirable nation)», заметил Александр. – «Как же это, Государь? Я Вас не понимаю», возразила его собеседница. – «Да, этому народу нужен вождь, способный его вести к победе; а я, по несчастью, не имею для того ни опытности, ни нужных дарований. Моя молодость протекла в тени двора (a l’ombre d’une cour); если бы меня тогда же отдали к Суворову или Румянцеву, они меня научили бы воевать, и, может быть, я сумел бы предотвратить бедствия, которые теперь нам угрожают». – «Ах, Государь, не говорите этого. Верьте, что Ваши подданные знают Вам цену и ставят Вас во сто крат выше Наполеона и всех героев на свете». – «Мне приятно этому верить, потому что вы это говорите; но у меня нет качеств, необходимых для того, чтобы исполнить, как бы я желал, должность, которую я занимаю; но, по крайней мере, не будет у меня недостатка в мужестве и в силе воли, чтобы не погрешить против моего народа в настоящий страшный кризис. Если мы не дадим неприятелю напугать нас, он может разрешиться к нашей славе. Неприятель рассчитывает поработить нас миром; но я убежден, что если мы настойчиво отвергнем всякое соглашение, то в конце концов восторжествуем над всеми его усилиями». – «Такое решение, Государь, достойно Вашего Величества и единодушно разделяется народом». – «Это и мое убеждение; я требую только от него не ослабевать в усердии к великодушным жертвам и я уверен в успехе. Лишь бы не падать духом, и все пойдет хорошо. (Point de découragement, et tout ira bien)».

В это время в Петербург прибыла г-жа Сталь, которая, преследуемая Наполеоном, явилась в Россию, как в последнее убежище угнетенных. Император Александр удостоил знаменитую изгнанницу продолжительной беседы, которой она посвящает в своих записках следующие признательные строки: «Je fus très touchée de la simplicité noble avec laquelle il aborda les grands intérêts de l’Europe, des les premières phrases qu’il voulut bien m’adresser. J’ai toujours considéré comme un signe de médiocrité cette crainte de traiter les questions sérieuses, qu’on а inspirée a la plupart des souverains de l’Europe; ils ont peur de prononcer des mots qui aient un sens réel. L’Empereur Alexandre, au contraire, s’entretint avec moi comme l’auraient fait les hommes d’État de l’Angleterre, qui mettent leur force en eux-mêmes, et non dans les barrières dont on peut s’environner. L’Empereur Alexandre, que Napoléon а tâché de faire méconnaître, est un homme d’un esprit et d’une instruction remarquables, et je ne crois pas qu’il put trouver dans son empire un ministre plus fort que lui dans tout ce qui tient au jugement des affaires et a leur direction. Il ne me cacha point qu’il regrettait l’admiration a laquelle il s’était livre dans ses rapports avec Napoléon, … L’Empereur Alexandre peignait cependant avec beaucoup de sagacité l’effet qu’avaient produit sur lui ces conversations de Bonaparte, dans lesquelles il disait les choses les plus opposées, comme si l’on avait du toujours s’étonner de chacune, sans songer qu’elles étaient contradictoires. Il me racontait aussi les leçons a la Machiavel que Napoléon avait cru convenable de lui donner… Une âme noble ne peut être trompée deux fois par la même personne. Alexandre donne et retire sa confiance avec la plus grande réflexion. Sa jeunesse et ses avantages extérieurs ont pu seuls, dans le commencement de son règne, le faire soupçonner de légèreté; mais il est sérieux, autant que pourrait l’être un homme qui aurait connu le malheur. Alexandre m’exprima ses regrets de n’être pas un grand capitaine: je répondis a cette noble modestie qu’un souverain était plus rare qu’un général et que soutenir l’esprit public de sa nation par son exemple, c’était gagner la plus importante des batailles, et la première qui eut été gagnée. L’Empereur me parla avec enthousiasme de sa nation et de tout ce qu’elle était capable de devenir. Il m’exprima le désir, que tout le monde lui connait, d’améliorer l’état des paysans, encore soumis a l’esclavage. «Sire, lui dis-je, votre caractère est une constitution pour votre empire, et votre conscience en est la garantie . – Quand cela serait, me répondit-il, je ne serais jamais qu’un accident heureux». Belles paroles, les premières, je crois, de ce genre qu’un monarque absolu ait prononcées! Que de vertus il faut pour juger le despotisme en étant despote! et que de vertus pour n’en jamais abuser, quand la nation qu’on gouverne s’étonne presque d’une si grande modération».

Тем временем известия, получаемые из армии, продолжали быть неблагоприятными. Необходимость назначения общего над всеми армиями главнокомандующего становилась все более очевидной, в особенности ввиду разномыслия, возникшего между Барклаем и князем Багратионом. Решение этого вопроса было поручено чрезвычайному комитету, составленному из графа Салтыкова, генерала Вязмитинова, графа Аракчеева, генерал-адъютанта Балашова, князя Лопухина и графа Кочубея. В заседании 5-го (17-го) августа все члены комитета единогласно постановили вверить Кутузову начальство над всеми армиями, предоставить ему одному власть, определенную положением о большой действующей армии, и предписать начальникам губернских ополчений доносить ему об успехе вооружений. Вместе с тем, положено было предоставить управление военным министерством князю Горчакову. Император Александр, хотя и неохотно, утвердил мнение комитета, однако, призвав к себе Кутузова в Каменноостровский дворец, объявил ему 8-го (20-го) августа назначение в главнокомандующие всеми русскими армиями и ополчениями. Государь уполномочил Кутузова действовать по усмотрению. Одно строжайше запрещал ему Александр: вступать в переговоры с Наполеоном, и приказал еще, при благополучном обороте войны, занимая нашими войсками западные губернии, поступать кротко с теми жителями, которые в отношение к России забыли долг верноподданных. Назначение Кутузова (возведенного еще 29-го июля в княжеское достоинство с титулом светлости) встречено было с восторгом во всей России; даже порицатели его сознавали, что никто не мог заменить его в то время, когда Наполеон неудержимо двигался в самое сердце Империи.

«Я бы ничего так не желал, как обмануть Наполеона», сказал Кутузов в тесном родственном кругу, перед отъездом в армию 11-го (23-го) августа. Прощаясь с Государем, Кутузов уверил его, что он скорее ляжет костьми, чем допустит неприятеля к Москве (l’ennemi n’arriverait a Moscou qu’en passant sur son corps). Узнав о назначении нового главнокомандующего, Наполеон назвал его: «le vieux renard du Nord». Постараюсь доказать великому полководцу, что он прав, заметил Кутузов, когда ему сделался известным этот отзыв.

Переезд главнокомандующего от столицы до главной квартиры армии имел вид торжественного шествия. Кутузов прибыл к армии 17-го (29-го) августа и застал ее на позиции у Царева-Займища, избранной Барклаем для решительного боя. Поздоровавшись с почетным караулом, он сказал, смотря на солдат: «Можно ли все отступать с такими молодцами». Тем не менее, признав местность невыгодной для сражения и желая сблизиться с приближающимися подкреплениями, Кутузов приказал продолжать прерванное отступление и остановился на Бородинской позиции, в 11-ти верстах перед Можайском.

Назначив Кутузова главнокомандующим, Император Александр отправился 10-го (22-го) августа в Або для свидания с наследным принцем шведским, желая личным знакомством скрепить союз с Швецией, заключенный еще 24-го марта (5-го апреля) 1812 года. Когда во время переговоров Бернадот коснулся возвращения Швеции Аландских островов, Государь отвечал ему: «С удовольствием исполнил бы просьбу вашего высочества, если бы не был совершенно уверен в том, что такая уступка повредит мне во мнении народа. Для меня лучше отдать вам Ригу с островами Эзелем и Даго, но только в залог до совершенного исполнения заключенных между нами условий». Когда же принц сказал, что слово Императора Александра для него важнее всякого залога, Государь, пожав ему руку, отвечал, что он никогда не забудет столь высокого доверия. Не следует забывать, что эти слова были сказаны, когда Александр получил известие о занятии Наполеоном, 6-го (18-го) августа, Смоленска. Очарованный увлекательным обращением Императора Александра, Бернадот отказался от своих требований и довольствовался прежней уступкой Норвегии, подтвержденной особой конвенцией, заключенной 18-го (30-го) августа. Кроме того, Швеция обязывалась, в случае расширения пределов Российской Империи до Вислы, признать такое приобретение справедливым вознаграждением пожертвований и усилий, сделанных в войне против общего врага. Наследный принц простер свою предупредительность еще далее и предложил Государю усилить корпус графа Витгенштейна, прикрывающего дорогу в Петербург, войсками, находящимися в Финляндии и предназначенными для содействия шведам при завоевании Норвегии. «Ваш поступок прекрасен», отвечал Государь, «но могу ли я принять такое предложение? Если я это сделаю, то каким образом вы получите Норвегию». – «Ежели успех будет на вашей стороне», сказал наследный принц, «я получу ее. Вы сдержите ваше обещание. Если же вы будете побеждены, Европа подвергнется порабощению; все государи будут подчинены произволу Наполеона, и тогда лучше быть простым пахарем, нежели царствовать при таких условиях». Приняв предложение наследного принца, Император Александр повелел войска, собранные в Финляндии, под начальством графа Штейнгеля, отправить морем в Ревель, откуда они выступили к Двине для содействия графу Витгенштейну.

30-го августа (11-го сентября) в Петербурге было получено донесение Кутузова о сражении 26-го августа (7-го сентября) при Бородине, которое «кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами». Затем главнокомандующий присовокупил, что, ночевав на месте сражения, он ввиду громадных потерь, понесенных армией, отступил за Можайск. Потеря с каждой стороны простиралась до 40000 человек. По меткому выражению Ермолова, «французская армия расшиблась о русскую». Хотя Император Александр не был введен в заблуждение относительно истинного значения Бородинского побоища, но, желая поддержать в народе надежду на успешное окончание борьбы с Наполеоном и доверие к Кутузову, принял донесение, как известие о победе. Кутузов произведен в фельдмаршалы и ему пожаловано сто тысяч рублей. Барклай-де-Толли награжден орденом св. Георгия 2-й степени, а смертельно раненый князь Багратион пятьюдесятью тысячами рублей. Орден св. Георгия 3-й степени получили 14 генералов. Всем бывшим в сражении нижним чинам пожаловано по пяти рублей на каждого.

В Петербурге наступила минута томительного ожидания. Между тем Кутузов, отступая шаг за шагом, привел армию к Москве и 1-го (13-го) сентября собрал в дер. Фили военный Совет. Здесь решилась участь первопрестольной столицы. После продолжительных прений, Кутузов заключил совещание, сказав: «Je sens que je paierai les pots casses, mais je me sacrifie pour le bien de ma patrie. J’ordonne la retraite». Уже к ночи граф Ростопчин получил от Кутузова следующее письмо: «Неприятель, отделил колонны свои на Звенигород и Боровск; невыгодное здешнее местоположение вынуждают меня с горестью Москву оставить. Армия идет на рязанскую дорогу». Таким образом граф Ростопчин получил первое уведомление о намерении Кутузова оставить Москву только за несколько часов до появления французов в виду города; при таких обстоятельствах Ростопчин сделал возможное и принял все меры для зажжения столицы по выступлении армии. Когда, 2-го (14-го) сентября, Наполеон прибыл к Дорогомиловской заставе, он ожидал найти здесь депутацию с мольбой о пощаде города, но, вместо того, получил донесение об оставлении Москвы ее жителями: «Moscou déserté! Quel évènement invraisemblable. Il faut y pénétrer. Allez et amenez moi les boyards», – сказал он графу Дарю, отправляя его в город для отыскания «бояр». Переночевав в предместье, Наполеон, утром 3-го (15-го) сентября, перенес главную квартиру свою в Кремль; начавшиеся уже накануне пожары не прекращались, и в ночи с 3-го на 4-е сентября огонь, гонимый сильным ветром, охватил большую часть города. В полдень огонь достиг Кремля; Наполеон вынужден был искать убежища в Петровском дворце, где он оставался до 6-го (18-го) сентября, когда пожар начал стихать. ⁹/₁₀ города сделались добычей пламени.

Только 7-го (19-го) сентября Император Александр получил через Ярославль краткое донесение графа Ростопчина о том, что Кутузов решился оставить Москву. На другой день, 8-го (20-го) сентября, роковая весть о занятии французами первопрестольной столицы подтвердилась донесением фельдмаршала, привезенным полковником Мишо. Кутузов писал, что после кровопролитного, хотя и победоносного, сражения 26-го августа, имея под своим начальством совершенно расстроенную армию и будучи угрожаем обходами с обоих флангов, он, по совещании с первенствующими генералами, решился, для спасения остатков армии, оставить Москву, откуда все сокровища, арсенал и почти все имущества, казенные и частные, вывезены, и ни один почти житель не остался. Затем упоминалось еще о фланговом движении к тульской дороге для прикрытия «пособий, в обильнейших ваших губерниях заготовленных» и для угрожания неприятельским сообщениям. Донесение оканчивалось следующими словами: «пока армия В. И. В. цела и движима известной храбростью и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря отечества. Впрочем, В. И. В. Всемилостивейше согласиться изволите, что последствия сии нераздельно связаны с лотерей Смоленска и с тем расстроенным совершенно состоянием войск, в котором я оные застал».

Это печальное известие не поколебало, однако, решимость Императора Александра продолжать войну. Выслушав донесение Мишо, он обратился к нему со следующими достопамятными словами: «Возвратитесь в армию, скажите нашим храбрецам, скажите моим верноподданным, везде где вы проезжать будете, что если у меня не останется ни одного солдата, то я созову мое дорогое дворянство и добрых крестьян, что я буду предводительствовать ими и пожертвую всеми средствами моей Империи. Россия представляет мне более способов, чем неприятели думают. Но ежели назначено судьбой и Промыслом Божьим династии моей более не царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моей власти, я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу стыд моего отечества и дорогих моих подданных, коих пожертвования умею ценить. – Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать; я его узнал, он более не обманет меня! (Napoléon ou moi, moi ou lui, nous ne pouvons plus régner ensemble; j’ai appris à le connaitre, il ne me trompera plus)».

«Потеря Москвы», писал Александр шведскому наследному принцу 19-го сентября (1-го октября), «дает мне случай представить Европе величайшее доказательство моей настойчивости продолжать войну против ее угнетателя. После этой раны все прочие ничтожны (après cette plaie, toutes les autres ne sont que des égratignures). Ныне, более нежели когда-либо, я и народ, во главе которого имею честь находиться, решились стоять твердо и скорее погрести себя под развалинами Империи, нежели мириться с Аттилой новейших времен». Письмо Наполеона, от 8-го (20-го) сентября, из Москвы, в котором он отклонял от себя ответственность за сожжение столицы, оставлено без ответа.

Извещая об этом наследного принца шведского, Император Александр прибавил: «Elle ne contient d’ailleurs que des fanfaronnades». Решимость Государя не мириться с Наполеоном не разделялась всеми государственными сановниками, и в малодушных советах не было недостатка. Поборники мира: Цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев, граф Аракчеев изъявляли сомнение в успехе борьбы с Наполеоном. Но Александр остался непреклонным в принятом решении и напоминал Кутузову, что он еще обязан ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Граф Жозеф де Местр писал: «Император тверд и слышать не хочет о мире (L’Empereur tient bon et ne veut pas qu’on parle de paix).

Императрица Елисавета Алексеевна вполне разделяла этот взгляд, усвоенный Государем с самого начала его борьбы с Наполеоном; она с замечательной проницательностью верно оценила обстановку, среди которой совершались потрясающие события 1812 года. Об этом лучше всего свидетельствует ее переписка. В самый день Бородинской битвы, Императрица писала своей матери, маркграфине Амалии: «Nous sommes préparés à tout, à la vérité – hormis des négociations. Plus Napoléon s’avancera – moins il doit croire une paix possible. C’est le sentiment unanime de l’Empereur et de toute la nation dans toutes ses classes. Et grâces au Ciel il existe la plus parfaite harmonie a cet égard. C’est sur quoi Napoléon ne comptait pas, il s’est trompe en ceci comme en bien des choses. Chaque pas qu’il fait dans cette immense Russie l’approche davantage de l’abime. Nous verrons comment il y supportera l’hivers». 28-го августа (9-го сентября) Императрица продолжает: «Si les circonstances actuelles ont des cotes pénibles par toutes les souffrances et les malheurs individuels qu’elles occasionnent, elles en offrent aussi de sublimes et d’un genre qui ne se rencontrent que de loin en loin dans l’histoire du monde, puisque heureusement pour l’humanité des époques comme celle ou nous vivons ne sont pas fréquentes. Il faut voir et entendre journellement comme nous des preuves de patriotisme et de dévouement et d’une bravoure héroïque dans tous les rangs militaires et civiles pour ne pas les croire exagérés. Ah, cette brave nation montre bien ce qu’elle est et ce que ceux qui la comprenaient savaient depuis longtemps, malgré qu’on s’obstinait a la traiter de barbare … Du moment que Napoléon eut passe les frontières c’était comme une étincelle électrique qui s’étendit dans toute la Russie, et si l’immensité de son étendue avait permis que dans le même moment on en soit instruit dans tous les coins de l’Europe, il se serait élevé un cri d’indignation si terrible qu’il aurait je crois retenti au bout de l’univers. A mesure que Napoléon avance ce sentiment s’élève davantage. Des vieillards qui ont perdu tout leur bien, ou a peu près, disent: nous trouverons moyen de vivre, tout est préférable a une paix honteuse. Des femmes qui ont tous les leurs a l’armée ne regardent les dangers qu’ils courent que comme secondaires et ne craignent que la paix. Cette paix qui serait l’arrêt de mort de la Russie ne peut pas se faire heureusement; l’Empereur n’en conçoit pas l’idée, et quand même il le voudrait, il ne le pourrait pas. Voila le beau héroïque de notre position. Les agréments journaliers ne manquent pas. Les sentiments et les opinions qui pendant ces cinq ans avaient été réprimés, contraints et froisses a chaque instant, se dilatent journellement a présent. De tous cotes accourent des gens de tête et de mérite que la petitesse tyrannique de Napoléon obligeait de se cacher ou de fuir le continent. Enfin nous nous retrouvons ici en bonne compagnie; il règne une activité pour la bonne cause dont le bienfait est sensible a mon âme qui depuis tant d’années se meurt de l’atmosphère envenimée qui l’entourait. Les Anglais qui accourent de toute part, Espagnols et Allemands martyrs de la bonne cause – tout cela ne fait qu’une famille; on s’embrasserait avec des Turcs comme avec des frères s’ils montraient le même zèle pour le bien général». Занятие и пожар Москвы нисколько не поколебали решимость Императрицы; убеждения ее не изменились, и 24-го сентября (6-го октября) она пишет: «Napoléon en entrant a Moscou n’а trouve rien de ce qu’il espérait; il comptait sur un public, il n’y en avait plus, tout avait quitte; il comptait sur des ressources, il n’а presque rien trouve; il comptait sur l’effet moral, le découragement, l’abattement qu’il causerait a la nation – il n’а fait qu’exciter la rage et le désir de vengeance; il comptait que la paix serait le résultat final de tout ceci… Petersbourg même dut – il subir le même sort, l’Empereur serait également éloigné de l’idée d’une paix honteuse… Au reste, quelles que soient encore les épreuves par lesquelles nous soyons encore destines a passer, des que Napoléon ne peut pas espérer la paix, de l’avis de tout le monde, il se trouvera dans une fort mauvaise position a mesure qu’il prolongera son séjour en Russie».

Вообще Императрица Елисавета Алексеевна, всегда склонная к высоким движениям души, старалась нежной предупредительностью утешать Государя, во время тяжелых для него испытаний. «Это его тронуло, – пишет графиня Эделинг, – и во дни страшного бедствия пролился в сердца их луч взаимного счастья».

Вступление Наполеона в Москву побудило правительство принять меры предосторожности на случай движения неприятеля к Петербургу и сделать заблаговременно распоряжения для вывоза из столицы драгоценностей. На случай занятия неприятелем Петербурга зимой усиливали укрепления Кронштадта и предположено отослать в Англию стоявший там флот.

Император Александр, хотя и ощущал глубокую скорбь, но, скрывая снедавшую его грусть, усвоил себе вид спокойствия и бодрого самоотречения, которое сделалось потом отличительной чертой его характера. Забывая про опасности, которые могли грозить его жизни, он предавался новым для него размышлениям. Из деиста он постепенно обратился в верующего христианина. Гибель Москвы потрясла его до глубины души; он не находил ни в чем утешения и признавался товарищу своей молодости, князю Александру Николаевичу Голицыну, что ничто не могло рассеять мрачных его мыслей. Князь Голицын самый легкомысленный, блестящий и любезный из царедворцев, незадолго перед тем остепенился и стал читать Библию с ревностью новообращенного человека. Робко предложил он Александру почерпнуть утешение из того же источника. Государь ничего не отвечал; но через несколько времени, придя к Императрице, спросил, не может ли она дать ему почитать Библию. Императрица очень удивилась этой неожиданной просьбе и отдала ему свою Библию. Государь ушел к себе, принялся читать и почувствовал себя перенесенным в новый для него круг понятий. Он стал подчеркивать карандашом все те места, которые мог применить к собственному положению, и когда перечитывал их вновь, ему казалось, что какой-то дружеский голос придавал ему бодрости и рассеивал его заблуждения. «Пожар Москвы осветил мою душу, – сказал впоследствии Александр, – и наполнил мое сердце теплотой веры, какой я до тех пор не ощущал. Тогда я познал Бога». Пламенная и искренняя вера проникла к нему в сердце; он почувствовал себя укрепленным. «Про эти подробности, – пишет графиня Эделинг, – я узнала много времени спустя, от него самого. Они будут занимательны для людей, которые его знали и которые не могли надивиться внезапной перемене, происшедшей в этой чистой и страстной душе. Его умственные и нравственные способности приобрели новый, более широкий полет; сердце его удовлетворилось, потому что он мог полюбить самое прекрасное, что есть на свете, т. е. Богочеловека. Чудные события этой страшной войны окончательно убедили его, что для народов, как и для царей, спасение и слава только в Боге».

Вот рассуждения, которыми сопровождает перемену миросозерцания непосредственный очевидец роковых событий, видоизменивших надолго строй европейской мысли. В этом случае вполне оправдались слова одного мыслителя: идеи – это тень приближающихся событий.

Среди беспримерных политических тревог настало 15-е сентября, день коронации Императора Александра. Сильный ропот раздавался в столице. Среди раздраженного и встревоженного народа могли вспыхнуть волнения. Дворянство громко винило Александра в бедствиях государства, и в обществе почти никто не осмеливался выступить его защитником и опровергать нелепые слухи и клеветы, распространяемые про двор. Уговорили Государя, на этот раз, не ехать по городу верхом, а проследовать в Казанский собор в карете вместе с Императрицами. Тут в первый и последний раз он уступил совету осторожной предусмотрительности; но поэтому можно судить, как велики были опасения. Царский поезд встретила пасмурная и мрачно-молчаливая толпа. «Никогда в жизни не забуду тех минут, – пишет графиня Эделинг, – когда мы вступали в церковь, следуя посреди толпы, ни единым возгласом не заявлявшей своего присутствия. Можно было слышать наши шаги, а я была убеждена, что достаточно было малейшей искры, чтобы все кругом воспламенилось. Я взглянула на Государя, поняла, что происходит в его душе, и мне показалось, что колена подо мной подгибаются».

Между тем Кутузов, отступая с армией по рязанской дороге, предпринял оттуда знаменитое свое фланговое движение на старую калужскую дорогу, на которое он уже намекал в донесении от 4-го (16-го) сентября. Войска потянулись, в виду зарева Москвы, к Подольску и Красной Пахре и оттуда отошли к Тарутину, где заняли 20-го сентября (2-го октября) позицию за рекой Нарой. Армия здесь беспрепятственно отдохнула, оправилась и усилилась прибывшими подкреплениями. Поднялась народная война и начались успешные партизанские действия на сообщениях неприятеля. Последовали также перемены по личному составу армии: Барклай-де-Толли получил от фельдмаршала увольнение в отпуск; его место занял генерал Тормасов, армия которого подчинена Чичагову. Дежурным генералом назначен Коновницын. Кутузов, оставаясь, видимо, в бездействии, расставлял сети Наполеону. Сознавая, что занятие Москвы послужит к гибели французской армии, он всеми мерами старался продлить пребывание врагов среди развалин столицы; для достижения этой цели, он прибегал к искусно распускаемым слухам относительно слабости и бедственного положения русской армии, и общего желания мира, составляющего, будто бы, единственное средство к спасению Империи. Все эти меры содействовали к удержанию Наполеона в Москве, поддерживая в нем надежду на получение мирных предложений со стороны Императора Александра.

Подобный образ действий Кутузова не был встречен сочувственно ни при дворе, ни в обществе, ни даже среди армии. Император Александр по-прежнему не любил Кутузова; очищение Москвы, конечно, не послужило к упрочению доверия Государя к главнокомандующему, назначение которого состоялось единственно под давлением общественного мнения, взволнованного появлением неприятеля в сердце России. К тому же, в недоброжелателях у Кутузова вообще не было недостатка. Один из самых ярых его противников был граф Ростопчин; в письмах к Государю, московский главнокомандующий, осуждая бездействие и преступное, по его мнению, равнодушие фельдмаршала, называл Кутузова: «une vieille femme commère qui а perdu la tête et croit faire quelque chose en ne faisant rien». Поэтому Ростопчин советовал отозвать этого старого болвана и царедворца (ce vieux imbécile et courtisan). В письмах Ростопчина к графу П. А. Толстому, встречаются еще более резкие отзывы. «Кутузов, – пишет Ростопчин, – самый гнусный эгоист, пришедший от лет и развратной жизни почти в ребячество, спит, ничего не делает». В руководящих сферах немногие отдавали должную справедливость Кутузову, как, например, генерал Кнорринг, который по поводу обвинения Кутузова в том, что он спит по 18 часов в сутки сказал: «Слава Богу, что он спит; каждый день его бездействия стоит победы». После этого неудивительно, что переписка Императора Александра с Кутузовым представляет немало случаев сдержанного неудовольствия Государя, требовавшего, чтобы немедленно были открыты решительные действия против неприятельской армии. Укажем на два примера. 23-го сентября (4-го октября) Кутузов допустил в свою главную квартиру генерала Лористона, прибывшего к нему с письмом Наполеона. «Cette guerre singulière cette guerre, inouïe doit elle donc durer éternellement, – сказал Лористон фельдмаршалу, – l’Empereur mon maitre а un désir sincère de terminer ce différend entre deux nations grandes et généreuses et a les terminer pour jamais». Кутузов отвечал: не имею на то никакого наставления; при отправлении меня к армии слово мир ни разу не упомянуто; «Je serais maudit par la postérité, – присовокупил Кутузов, – si l’оn me regardait comme le premier moteur d’un accommodement quelconque, car tel est l’esprit actuel de ma nation». Затем Лористон просил Кутузова испросить у Императора Александра разрешения ему, Лористону, прибыть в Петербург и предложил в ожидании ответа заключить перемирие. Фельдмаршал обещал донести Государю о желании Наполеона, но в перемирии отказал. Получив донесение Кутузова, Император Александр изъявил ему свое неудовольствие в следующем рескрипте, от 9-го (21-го) октября: «Из донесения вашего, с князем Волконским полученного, известился я о бывшем свидании вашем с французским генерал-адъютантом Лористоном. При самом отправлении вашем к вверенным вам армиям, из личных моих с вами объяснений, известно вам было твердое и настоятельное желание мое устраняться от всяких переговоров и клонящихся к миру сношений с неприятелем. Ныне же, после сего происшествия, должен с такой же решимостью повторить вам: дабы сие принятое мной правило, было во всем его пространстве строго и непоколебимо вами соблюдаемо… Все сведения от меня к вам доходящие и все предначертания мои в указах на имя ваше изъясняемые, и одним словом все убеждает вас в твердой моей решимости, что в настоящее время никакие предложения неприятеля не побудят меня прервать брань и тем ослабить священную обязанность: отомстить за оскорбленное отечество». Другой выговор, полученный Кутузовым, был еще более строгим. Фельдмаршал поручил один отряд, сформированный большей частью из ополчения, генерал-майору князю Яшвилю, жительствовавшему в Калужской губернии. Между тем оказалось, что князь Яшвиль находится под надзором полиции, вследствие чего Император Александр писал Кутузову 3-го (15-го) октября: «Вы сами себе приписали право, которое я один имею, что поставляю вам на замечание, предписываю немедленно послать Яшвиля сменить и отправить его в Симбирск под строгий надзор к губернатору». Посылая графу Аракчееву собственноручно написанный черновой отпуск этого рескрипта, Государь на обложке написал карандашом: «какое канальство». 31-го октября (12-го ноября), Кутузов ответил немногими строками: «В. И. В. имею счастье донести, что отставной генерал-майор Яшвиль в деревню свою возвратился».

Еще до занятия французами Москвы, на другой день по получении известия о Бородинском сражении, Император Александр отправил к Кутузову 31-го августа (12 сентября) флигель-адъютанта Чернышева с общим планом военных действий, имевшим целью совокупными усилиями всех наших армий запереть Наполеону выход из России. Сущность плана, составленного Императором Александром, заключалась в том, чтобы русские войска, действовавшие на флангах театра войны (на Двине и на Западном Буге), усилясь подкреплениями, оттеснили стоявшего против них неприятеля и потом направились в тыл великой армии Наполеона, атакованной в то же время с фронта нашими главными силами. Чернышев нашел главную квартиру в Красной Пахре, на старой калужской дороге. Хотя взаимное положение противников изменилось, но привезенный план не потерял своего значения и был выполнен в его основных чертах; но главная его цель загородить Наполеону выход на берегах Березины вследствие частых ошибок исполнителей, не была достигнута.

Наконец, тяжелые дни, переживаемые Императором Александром, миновали и проявилась надежда на лучшее будущее, когда 15-го (27-го) октября из армии вторично прибыл в Петербург полковник Мишо, но на этот раз с радостным известием о Тарутинском сражении (6-го (18-го) октября). Посланный доложил также Государю о желании войск, чтобы он лично принял над ними начальство. Император Александр отвечал: «Все люди честолюбивы; признаюсь откровенно, что и я не менее других честолюбив, и если бы теперь внял только одному этому чувству, то сел бы с вами в коляску и отправился в армию. Принимая во внимание невыгодное положение, в которое мы вовлекли неприятеля, отличный дух армии нашей, неисчерпаемые средства Империи, приготовленные мной многочисленные запасные войска, распоряжения, посланные мной в молдавскую армию, – я несомненно уверен, что победа у нас неотъемлема и что нам остается только, как вы говорите, пожинать лавры. Знаю, что если буду при армии, то вся слава отнеслась бы ко мне, и что я занял бы место в истории; но когда подумаю, как мало опытен я в военном искусстве в сравнении с неприятелем моим, и что, невзирая на добрую волю мою, я могу сделать ошибку, от которой прольется драгоценная кровь детей моих, тогда, несмотря на мое честолюбие, я готов охотно пожертвовать личной славой для блага армии. Пусть пожинают лавры те, которые более меня достойны их; возвратитесь в главную квартиру, поздравьте князя Михаила Илларионовича с победой и скажите ему, чтобы он выгнал неприятеля из России, и что тогда я поеду к нему навстречу и ввезу его торжественно в столицу».

22-го октября полковник Мишо был назначен флигель-адъютантом.

В это время участь великой армии уже окончательно решилась. С потерей надежды на мир, Наполеон стал готовиться к отступлению. Поражение его авангарда у Тарутина, 6-го (18-го) октября, ускорило выступление французов из Москвы, которое началось в тот же день вечером. Намерение Наполеона двинуться сперва по старой калужской дороге, соединиться с авангардом Мюрата, и потом, перейдя на новую калужскую дорогу, выйти на путь, ведущий от Калуги к Смоленску – привело 12-го (24-го) октября к сражению при Мало-Ярославце. Город восемь раз переходил из рук в руки и хотя после 18-часового боя уступлен французам, но зато Кутузов успел сосредоточить к югу от него, в 2¹/₂верстах, всю армию.

Здесь, справедливо замечает граф Сегюр, остановилось завоевание вселенной, исчезли плоды двадцатилетних побед и началось разрушение всего, что думал создать Наполеон. Теперь фельдмаршалу предстояло решить вопрос: дать ли генеральное сражение для уничтожения французской армии, и тем покончить кампанию сразу, или же стремиться к той же цели более осторожным путем. Кутузов остановился на последнем решении. «Все это развалится u без меня (Tout cela s’effondrera sans moi)», говорил Кутузов нетерпеливым сторонникам решительных действий. Английскому генералу Вильсону, находившемуся в русской главной квартире он высказал свою мысль еще более определительно: «Я предпочитаю построить золотой мост, pont d’or, как вы называете, моему противнику, нежели поставить себя в такое положение, чтобы получить от него un coup de collier». Русская армия начала отходить ночью с 13-го на 14-е октября к Детчину; Милорадович остался против Мало-Ярославца. В то время, как Кутузов решал вопрос о постановке цели для дальнейших действий, тот же вопрос решался и Наполеоном: атаковать ли русскую армию или отступать к смоленской дороге. Наполеон принял последнее решение. Таким образом, 14-го (26-го) октября обе армии отступили одна от другой в противоположные стороны: Кутузов к Детчину, Наполеон к Боровску.

16-го (28-го) октября Наполеон в Можайске вышел на смоленскую дорогу, представлявшую до Днепра в полном смысле пустыню. В тот же день Кутузов прибыл с главными силами к Полотняным заводам, а Чичагов двинулся к Пружанам, направляясь через Слоним на Минск, оставив Сакена против Шварценберга и Ренье, оттесненных за реку Буг. Только в этот день изменилась не прекращавшаяся до сих пор благоприятная погода; подул резкий северо-восточный ветер, и термометр пал до 4°.

При известии об очищении Москвы недовольные замолчали, а народ, никогда не покидавший надежды на Божью помощь, успокоился. Непоколебимое решение Императора Александра не вступать с Наполеоном в переговоры принесло свои плоды; каждый дальнейший шаг Наполеона приближал его все более и более к погибели. Отечество было спасено.

С отступлением Наполеона по Смоленской дороге началось параллельное преследование великой армии; но Кутузов не увлекся бедственным положением своего противника и остался верным усвоенному осторожному образу действий. Он ни разу не изменил своей руководящей идее и остался ей верен до конца. Сторонникам же более решительных мероприятий он говорил: «наша молодежь сгоряча досадует на меня, старика, за то, что удерживаю ее порывы. Надлежало бы им сообразить, что обстоятельства сами собой более сделают, чем наше оружие. Не придти же нам на границу толпой бродяг». Нерешительность Кутузова под Вязьмой и Красным, ошибки Чичагова и осторожность графа Витгенштейна дали гению Наполеона возможность восторжествовать с новым блеском над постигшими его небывалыми невзгодами. 14-го (26-го) ноября началась переправа французов через Березину и Студянку, а затем жалкие остатки великой армии, до 9000 человек, поспешно двинулись или, лучше сказать, бежали к Вильне, преследуемые по пятам русскими войсками. Морозы до 30° довершили расстройство неприятеля; вся дорога усеяна была трупами людей, погибших от холода и голода. Видя гибель своей армии и необходимость создать новую армию для продолжения борьбы, Наполеон, издав в Молодечне 21-го ноября (3-го декабря) 29-й бюллетень, в котором он оповестил Европу о плачевном исходе кампании, и передав начальство над армией Мюрату, 23-го ноября (5-го декабря) выехал из Сморгони в Париж.

По мере приближения остатков великой армии к границам России Императору Александру предстояло решить сложный вопрос: следует ли русским войскам остановиться на Висле и довершить торжество России славным миром или продолжать борьбу с Наполеоном для восстановления политической самобытности Германии. Государь склонялся к последнему решению, которое вполне согласовалось с высказанным им убеждением: «Наполеон или я, он или я, но вместе мы не можем царствовать». В конце 1812 года конечная цель войны с Наполеоном была уже намечена Императором Александром. Это видно из разговора его с Р. С. Стурдзой незадолго до отъезда в Вильну, в котором Государь поделился с нею радостным чувством по поводу счастливого исхода событий. Александр коснулся в беседе необыкновенного человека, который, ослепленный счастьем, причинил столько бедствий миллионам людей; заговорив о загадочном характере Наполеона, он вспоминал, как изучал его во время тильзитских переговоров. Государь по этому поводу сказал: «Нынешнее время напоминает мне все, что я слышал от этого необыкновенного человека в Тильзите. Тогда мы подолгу беседовали, так как он любил высказывать мне свое превосходство, говорил с любезностью и расточал передо мною блестки своего воображения. Война, сказал он мне однажды, вовсе не такое трудное искусство, как воображают, и откровенно говоря, иной раз трудно выяснить, каким образом удалось выиграть именно то или другое сражение. В действительности оказывается, что противник устрашился, и в этом вся тайна. Нет полководца, который бы не опасался за исход сражения; все дело в том, чтобы скрывать этот страх возможно продолжительное время. Лишь этим средством можно настращать противника, и затем дальнейший успех уже не подлежит сомнению. Я выслушивал, продолжал Государь, с глубоким вниманием все, что ему угодно было сообщать мне по этому поводу, твердо решившись воспользоваться тем при случае; и в самом деле надеюсь, что с тех пор я приобрел некоторую опытность для решения вопроса, что нам остается сделать». – «Неужели, Государь», сказала Стурдза, «мы не обеспечены навсегда от всякого нового нашествия? разве враг осмелится еще раз перейти наши границы?» – «Это возможно, – ответил Александр, – но если хотеть мира прочного и надежного, то надо подписать его в Париже; в этом я глубоко убежден (si l’on veut une paix stable et solide c’est a Paris qu’il faut la signer; j’en ai l’intime conviction)».

Кутузов был сторонником совершенно противоположного взгляда; он полагал, что Наполеон теперь для России не опасен и следует поберечь его для англичан. Еще под Мало-Ярославцем Кутузов сказал английскому генералу Вильсону, что он вовсе не убежден, будет ли великим благодеянием для вселенной совершенное уничтожение Наполеона и его войска; наследство после него не попадет в руки России или какой-нибудь иной из континентальных держав, но достанется той державе, которая уже завладела морями, и тогда ее владычество будет нестерпимо. Все помыслы Кутузова клонились только к спасению отечества, а не всей вселенной, как твердили англичане и немецкие патриоты, смотревшие на Россию как на удобное орудие для достижения своих личных целей. Мнение Кутузова сильно порицалось приближенными Александра и вообще людьми, судившими о военных действиях из глубины своего кабинета; это лучше всего видно из переписки генерала Армфельта, который посвятил этому вопросу следующие остроумные строки: «Nos affaires auraient pu aller encore mieux, si Koutousoff n’avait pas pris pour modèle la tortue et Tchitchagoff la girouette qui ne s’attache a aucun plan – le dernier peche par trop d’esprit et trop peu d’experience, l’autre par trop de prudence et trop de crainte de compromettre sa réputation. Je crois cependant qu’au passage du Niemen, Bonaparte n’aura pas grande compagnie… le froid, la faim et les piques des cosaques le gêneront. En attendant tant que cet homme existe, jamais nous ne pourrons espérer de repos; ainsi il faut une guerre a mort; notre bon Maitre est de cet avis malgré tous les misérables qui voudraient s’arrêter sur la Vistule. Mais cela n’est pas le voeu de la nation qui porte cependant seule le poids, mais qui а plus de bon sens et d’âme que les têtes poudrées que nous voyons couvertes de décorations et de broderies».

28-го ноября (10-го декабря) русские войска заняли Вильну, захватив 140 орудий, более 14000 человек и обширные склады запасов. 30-го ноября (12-го декабря) прибыл Кутузов, занимавший здесь некогда место литовского военного губернатора. Население, забыв Наполеона, приветствовало торжествующего полководца; посыпались оды, речи, на театральной сцене засияло изображение Кутузова с надписью: «спасителю отечества».

По очищении Вильны неприятель бежал в Ковну. 2-го (14-го) декабря здесь явились казаки Платова и город очищен французами. Через Неман перешли 1000 человек с 9-ю орудиями и около 20000 безоружных.

Все эти поразительные успехи были, однако, куплены дорогой ценой. Достаточно указать, что главная армия, выступившая из Тарутина в составе 97112 человек, считала по прибытии в Вильну в рядах своих 27464 человека. Из 622 орудий, находившихся при армии, оставалось налицо только 200; прочие оставлены позади вследствие потери лошадей и убыли в прислуге. 48000 больных рассеяны были по госпиталям, остальные убиты в делах, умерли от ран и болезней. Такая неутешительная обстановка побудила фельдмаршала высказать Государю убеждение в необходимости на время приостановить наступательное движение вверенной ему армии и даровать ей отдых. «Между тем признаться должно, – писал в заключение Кутузов, – ежели бы не приостановясь, а продолжать действие ею верст на полтораста, тогда бы, может быть, расстройка ее дошла до такой степени, что должны бы, так сказать, снова составлять армию».

Император Александр совершенно расходился в своих взглядах на положение дел со своим полководцем и 2-го (14-го) декабря писал ему: «Поверхность наша над неприятелем расстроенным и утомленным, приобретенная помощью Всевышнего и искусными распоряжениями вашими, и вообще положение дел нынешних требует всех усилий к достижению главной цели, несмотря ни на какие препятствия. Никогда не было столь дорого время для нас, как при нынешних обстоятельствах. И потому ничто не позволяет останавливаться войскам нашим, преследующим неприятеля, ни на самое короткое время в Вильне».

Не рассчитывая на исполнительность Кутузова в указанном в письме смысле, Император Александр признал необходимым лично отправиться в армию. 6-го декабря князю Кутузову пожалован титул Смоленского. 7-го (19-го) декабря Государь, помолившись накануне вечером в 11 часов в Казанском соборе, выехал в 9 часов утра из Петербурга. На этот раз Государь оставил здесь всю свиту, сопровождавшую его в Вильну в прошлую весну; при нем находились только обер-гофмаршал граф Толстой, граф Аракчеев, государственный секретарь Шишков, генерал-адъютанты: князь Волконский и барон Винценгероде, статс-секретарь граф Нессельроде и действ. ст. сов. Марченко. Барон Штейн получил приказание присоединиться к Императору по вступлении русских войск в Пруссию. Несмотря на сильную стужу, Государь ехал все время в открытых санях. 11-го (23-го) декабря Кутузов в парадной форме со строевым рапортом в руке, стоял у дворцового подъезда в Вильне с почетным караулом от л.-гв. Семеновского полка. В 5 часов пополудни прибыл Император, прижал к сердцу фельдмаршала, принял от него рапорт и, поздоровавшись с семеновцами, вошел во дворец рука об руку с победоносным полководцем. Он повел его в свой кабинет и беседовал с ним без свидетелей. По выходе Кутузова из государева кабинета граф Толстой поднес ему на серебряном блюде орден св. Георгия первой степени.

Генерал Вильсон, непримиримый враг Кутузова и потому едва ли заслуживающий безусловного в отзывах своих о нем доверия, утверждает, что Император Александр весьма неохотно удостоил фельдмаршала высшей из военных наград, и даже сказал Вильсону, что Кутузов не оказал никакой заслуги и что пожалование ему Георгия первой степени, не за действительное отличие, а в угождение московскому дворянству, нарушает статут ордена. Вильсон передает следующим образом слова Государя, в которых выразились настоящие его чувства по отношению к Кутузову, а не официальная оценка его деятельности как полководца: «Maintenant vous allez recevoir une pénible confession… Je sais que le maréchal n’а rien fait de ce qu’il eut fallu faire, rien entrepris contre l’ennemi a quoi il ne fut littéralement obligé. Il n’а jamais vaincu que par force; il nous а joue mille et mille tours a la turque. Pourtant la noblesse moscovite lui prête appui, et on insiste pour personnifier en lui la gloire nationale de cette campagne… je vais décorer cet homme du grand ordre de Saint-Georges, et manquer ainsi, je l’avoue, a toutes les règles de cette glorieuse institution… je ne fais que céder a la nécessité la plus impérieuse. Désormais, du reste, je ne quitterai plus mon armée et ne l’exposerai plus aux dangers d’une direction pareille. Après tout, c’est un vieillard. Je vous demanderai de ne point lui refuser les courtoisies que l’usage commande, et de ne pas repousser ouvertement les avances qu’il pourra vous faire. Je désire que des ce jour toute malveillance rétrospective soit abolie entre vous. Nous commençons une ère nouvelle; il faut l’inaugurer par une vive reconnaissance envers la Providence, et par des sentiments de généreux pardon a l’égard de tous».

На следующее утро, в день рождения Императора Александра, 12-го (24-го) декабря, Государь сказал собравшимся во дворец генералами: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу». В этих словах была выражена тайная дума Императора Александра явиться защитником угнетенных народов; это высокое призвание казалось предназначенным ему Всевышним Промыслом. День этот ознаменовался еще манифестом, провозглашавшим для поляков в западных русских губерниях, принявших сторону неприятеля, забвение прошлого, всеобщее прощение. Исключались от помилования только те, которые останутся в службе наших врагов, не желая воспользоваться объявленной милостью. Всепрощение расстроило намерение Кутузова представить Государю, чтобы генералов и офицеров, отличившихся в отечественной войне, наградить поместьями литовских и белорусских мятежников. На обеде у фельдмаршала, когда пили за здоровье Императора, при громе орудий, Кутузов сказал Государю, что наши артиллеристы палят из отбитых у неприятеля пушек французским порохом. Вечером Император Александр посетил бал у фельдмаршала, который незадолго перед тем, получив от Платова отбитые донцами знамена, поверг их к стопам Государя, при входе его в бальную залу. Император Александр отклонил предложение виленских жителей дать в честь его бал, «потому в настоящих обстоятельствах ни танцы, ни звуки музыки не могли быть приятны»; согласившись же удостоить своим присутствием бал, данный Кутузовым, он имел в виду единственно сделать удовольствие старику.

Действительно, Вильно ко времени прибытия Императора Александра представляла далеко не радостное зрелище. Город был переполнен ранеными и больными. На всех главных улицах были разведены большие костры, для уничтожения миазмов и очищения воздуха. Госпиталь в Базилиянском монастыре представлял наиболее ужасающее зрелище: 7500 трупов были навалены друг на друга по коридорам, подобно грудам свинца; всюду разбросанные трупы валялись и в других помещениях; все отверстия разбитых окон или стен были заткнуты руками, ногами, туловищами и головами мертвых, чтобы предохранить живых от доступа холодного воздуха. И в этих помещениях, наполненных зловредными испарениями, лежали несчастные больные и раненые, обреченные на гибель. Приезд Императора Александра был истинным благодеянием Провидения для оставшихся в живых неприятелей, которым немедленно была оказана всевозможная помощь; не только по его повелению, но даже под его личным надзором. Государь не побоялся явиться среди гнездилища смерти и, не думая о заразе, утешал своим присутствием тех, кого долг и несчастье собрали в эти скорбные помещения. Никто не прославил трогательных проявлений человеколюбия и милосердия Александра к падшим врагам, но они не должны быть забыты потомством.

Вскоре получено было известие чрезвычайной важности; прусский генерал Йорк заключил с генералом Дибичем в Пошерунской мельнице, недалеко от Таурогена, конвенцию, по условиям которой положено, чтобы вверенные ему войска расположились между Мемелем и Тильзитом на пространстве, признанном нейтральным на все время стоянки прусских войск. Таким образом, отложение Йорка от корпуса Макдональда лишило французов в самую критическую минуту похода 1812 года содействия вполне сохранившихся к бою 16000 человек с 48 орудиями. Войска графа Витгенштейна, перешедшие через Неман у Юрбурга уже 16-го (28-го) декабря, направились к Кенигсбергу, и 24-го декабря (5-го января 1813 года) русский авангард беспрепятственно занял этот город.

Несмотря на успешное окончание похода и изгнание Наполеоновских полчищ из пределов России, Кутузов не сразу согласился с мнением Императора Александра о необходимости продолжать войну в пределах Германии. «Ваш обет исполнен, – сказал он государю, – ни одного вооруженного неприятеля не осталось на русской земле; теперь остается исполнить и вторую половину обета – положить оружие». Император Александр не внял ни доводам своего полководца, ни голосу общего мнения в России, которое было против войны заграничной. Отразив нашествие, полагали, что с Наполеоном можно заключить мир самый для нас выгодный и что не было причины переступать за Неман, навстречу новым случайностям переменчивого счастья. Итак, война за освобождение Европы от французского ига, решенная Императором Александром, есть его личное достояние, принадлежит ему одному. Шишков, сочувствовавший взглядам Кутузова относительно необходимости отказаться от заграничного похода, как не соответствующего выгодам России, спросил князя, отчего он не настаивает в том перед Государем? «Он, – прибавил Шишков, – по вашему сану и знаменитым подвигам, конечно, уважил бы ваши советы». Кутузов отвечал: «Я представлял ему об этом; но, первое, он смотрит на это с другой стороны, которую также совсем опровергнуть не можно; и другое, скажу тебе про себя откровенно и чистосердечно: когда он доказательств моих оспорить не может, то обнимет меня и поцелует; тут я заплачу и соглашусь с ним».

Наполеон, со своей стороны, также сознавал всю пользу для себя от соглашения с Россией и высказал по этому поводу, когда прибыл весной 1813 года в Эрфурт во главе вновь сформированной армии, следующие мысли: «Всего проще и рассудительнее было бы войти в непосредственное соглашение с Императором Александром. Я всегда считал польский вопрос средством, а отнюдь не главным делом. Удовлетворив Россию насчет Польши, мы могли бы унизить и уничтожить Австрию. Какие уступки не сделал бы Император Александр, если бы мы, чтобы выйти из затруднения, уступили ему Польшу. Посылка в русскую главную квартиру разделила бы весь мир между нами (Une mission au quartier general russe partagerait le monde en deux)».

Обе стороны поступили, однако, как раз противно своим истинным выгодам.

25-го декабря 1812 года (6-го января 1813 года), в день Рождества Христова, возвещено было государству благополучное окончание отечественной войны манифестом. В тот же день постановлено соорудить в Москве храм во имя Спасителя Христа.

28-го декабря 1812 года (9-го января 1813 года) главные силы выступили из Вильны, направляясь к Меречу-на-Немане. При них находились Император Александр и Кутузов. Несмотря на гибель «великой армии», без Александра Европа не восстала бы против Наполеона. Отважился ли бы на это Фридрих-Вильгельм, тогда вышедший из-под влияния Кекеритца и Цастрова, но следовавший внушениям еще более ничтожных Калькрейта и Витгенштейна? Пожелали бы того Франц и Меттерних? Нет, Пруссия вела одновременно переговоры с Россией и Францией, Австрия же довольствовалась пока занять выжидательное положение. Пришло ли бы когда это в голову князьям Рейнского Союза? Нет, напротив того, они не замедлили последовать приказанию своего протектора и беспрекословно приступили к усиленным вооружениям. Могли ли бы германские патриоты что-либо сделать? «Нет, и сто раз нет!» восклицает один из немногих правдивых немецких историков, «без Александра не было бы войны 1813 года». Итак, Германия, и в особенности Пруссия, – всецело обязана своим освобождением и независимостью великодушной инициативе Императора Александра.

1-го (13-го) января 1813 года Император Александр с Кутузовым, отслужа молебен, перешли с войсками Неман у Мереча и вступили в герцогство Варшавское; они двинулись через Лык к Плоцку, который заняли 24-го января (5-го февраля).

В главной квартире, по замечанию очевидца, А. И. Михайловского-Данилевского, произошла большая перемена противу того, что было в Тарутине, где все ходили запросто и нередко в сюртуках, сшитых из солдатского сукна, и вообще жили как спартанцы, между тем как в Плоцке находился Государь с блестящей свитой, появилось множество новых лиц, щегольских лошадей и экипажей. Все проявляли величайшую деятельность, писали и составляли планы для будущих военных действий; особенное внимание обращено было на формирование запасных войск и на союз с Пруссией и Австрией. Государь был всегда верхом, одет щеголем, и удовольствие не сходило с прекрасного лица его. В герцогстве Варшавском никто, однако, не встречал нас как своих избавителей. Одни евреи выносили пред каждое местечко, лежавшее на дороге, где проходили войска, разноцветные хоругви с изображением на них вензеля Государя; при приближении русских они били в барабаны и играли в трубы и литавры.

18-го (30-го) января Милорадович заключил перемирие с князем Шварценбергом, которое обеспечивало австрийцам свободное отступление в Галицию, а 26-го января (7-го февраля) русские войска вступили в Варшаву; ключи города были поднесены Милорадовичу тем самым чиновником, который в 1794 году поднес их Суворову. По приказанию Государя Варшава была, однако, освобождена от постоя. Успехи русского оружия побудили князя Чарторижского возобновить с Императором Александром прерванную событиями последнего времени переписку. На пути в Плоцк Государь получил письмо, в котором князь Адам предлагал образовать особое польское королевство под властью Великого Князя Михаила Павловича. Император Александр отклонил это предложение и с полной откровенностью высказал в ответном письме свой взгляд на польский вопрос, получивший до некоторой степени осуществление лишь в 1814 году. «Je vais vous parler avec toute franchise, – писал Александр 13-го января 1813 года, – pour faire réussir mes idées favorites sur la Pologne, j’ai a vaincre quelques difficultés, malgré le brillant de ma position actuelle. D’abord l’opinion en Russie. – La manière dont l’armée polonaise s’est conduite chez nous, les sacs de Smolensk, de Moscou, la dévastation de tout le pays а ranime les anciennes haines. Secondement, dans le moment actuel, une publicité donnée a mes intentions sur la Pologne jetterait complètement l’Autriche et la Prusse dans les bras de la France: résultat qu’il est très essentiel d’empêcher, d’autant plus que ces puissances me témoignent déjà les meilleures dispositions. Ces difficultés, avec de la sagesse et de la prudence seront vaincues. Mais, pour y parvenir il faut que vous et vos compatriotes me secondiez. Il faut que vous m’aidiez vous même a faire gouter mes plans aux Russes et que vous justifiez la prédilection qu’on me sait pour les Polonais et pour tout ce qui tient a leurs idées favorites. Ayez quelque confiance en moi, dans mon caractère, dans mes principes, et vos espérances ne seront plus trompées. A mesure que les résultats militaires se développeront, vous verrez a quel point les intérêts de votre patrie me sont chers et combien je suis fidèle a mes anciennes idées. Quant aux formes, vous savez que les libérales sont celles que j’ai toujours préférées. Je dois vous avertir cependant, et cela d’une manière décidée, que l’idée de mon frère Michel ne peut pas être admise. N’oubliez pas que la Lithuanie, la Podolie et la Volhynie se regardent jusqu’ici comme provinces russes, et qu’aucune logique au monde ne pourra persuader a la Russie de les voir sous la domination d’un autre souverain que celui qui régit la ’Russie. Quant a la dénomination sous laquelle elles se trouvent en faire partie, cette difficulté est plus facile a vaincre. Je demande donc que, de votre cote, vous fassiez connaitre de cette lettre ce que vous jugerez convenable aux personnes de la coopération desquelles vous croirez devoir vous servir, que vous engagiez vos compatriotes a témoigner aux Russes et a la Russie de bons sentiments, pour éteindre les souvenirs de cette campagne et pour faciliter par la mon ouvrage… Voici en résumé les résultats que j’ai a vous annoncer: la Pologne et les Polonais n’ont a craindre nulle vengeance de ma part. Mes intentions a leur égard sont toujours les mêmes… Les succès ne m’ont pas change ni dans mes idées sur votre patrie, ni dans mes principes en général, et vous me retrouverez toujours tel que vous m’avez connu».

Общее наступление русских войск продолжалось безостановочно. В начале февраля они уже находились на берегах Одера; 12-го (24-го) февраля главная квартира Императора Александра была перенесена в Калиш. Здесь появился князь Адам Чарторижский. Прибытие этого страстного ревнителя восстановления Польши служило доказательством, что поляки начали отчаиваться в успехах Наполеона, и обратились к новому солнцу, восходящему на политическом небосклоне Европы.

Между тем, прусский король переехал в Бреславль 11-го (23-го) января и приступил к вооружениям, поддерживая одновременно переговоры с Францией и Россией. Фридрих-Вильгельм потребовал от Наполеона признание нейтралитета Силезии и уплаты 94-х миллионов франков за поставки, сделанные в 1812 году для французской армии. Однако, колебания короля кончились тем, что 16-го (28-го) февраля 1813 года заключен был в Калише союзный договор с Россией.

В приказе по войскам, отданном Императором Александром 25-го марта (6-го апреля), по случаю союза с Пруссией, сказано было, что она идет вместе с нами «положить конец сему нестерпимому кичению, которое, несмотря на собственную свою и других земель пагубу, алчет реками крови и грудами костей человеческих утвердить господство свое над всеми державами… Мы стоим за веру против безверия, за свободу – против властолюбия, за человечество – против зверства. Бог видит нашу правду. Он покорит под ноги наши гордого врага, и посрамит ползающих к стыду человечества перед ним рабов». Главное начальство над прусскими войсками король предоставил Кутузову. Вскоре, после занятия русскими войсками Берлина, Император Александр отправился в Бреславль для свидания с Фридрихом-Вильгельмом. На Силезской границе пруссаки встретили Государя, как своего избавителя. 3-го (15-го) марта, король поехал на встречу своему союзнику. Увидев его, Государь вышел из коляски и бросился к нему в объятия; молча несколько минут они прижимали один другого к сердцу. Не доезжая города, оба монарха сели верхом и торжественно въехали в Бреславль при колокольном звоне и громе орудий. 21-го марта (2-го апреля) король Прусский, в свою очередь, приехал в Калиш. Император Александр ожидал его на первой станции от города. Армия была построена на высотах близ Калиша, под начальством Кутузова, который, не имея сил ехать верхом, стоял впереди строя. Король нашел войска в отличном состоянии, но обратил внимание на их малочисленность; действительно, собранные здесь главные силы армии не превышали 18000 человек. Понесенная в отечественную войну убыль еще не могла быть пополнена; резервы же, выступившие из России, были задержаны на пути непроходимой грязью.

Здоровье Кутузова видимо начинало слабеть. Хотя влияние его отчасти ограничивалось присутствием Государя, но без воли его ни к чему не приступали. Когда недуги не позволяли ему лично докладывать дела, то Александр приходил к нему сам и занимался с ним в его кабинете. Вообще Император обращался с фельдмаршалом со всевозможным уважением; казалось, что он хотел вознаградить его за те неудовольствия и огорчения, которые испытаны были им со времени Аустерлицкого сражения. Граф Витгенштейн, Блюхер, почти все генералы настаивали на необходимости быстрейшего перенесения наступательных действий за Эльбу. Упорствовал в противном только Кутузов, не желавший действовать на удачу, не приняв всех возможных предосторожностей для обеспечения успеха. «Самое легкое дело, – сказал он однажды с негодованием, – идти теперь за Эльбу, но как воротимся? С рылом в крови».

26-го марта (7-го апреля) Император Александр выступил с главной армией из Калиша, направляясь в Саксонию. В первом силезском городе, Миличе, появление Кутузова вызвало необыкновенный восторг со стороны населения. На улицах кричали: «Vivat der grosse Alte! Vivat unser Grossvater Kutuzoff. » – «Такого энтузиазма не будет в России, – писал фельдмаршал жене, – несть пророк честен во отечестве своем». 3-го (15-го) апреля армия перешла в Штейнау через Одер. У моста поднесли Императору Александру лавровый венок. Государь отослал его Кутузову, сказав, что лавры принадлежат ему.

По прибытии главной квартиры в Бунцлау, 6-го (18-го) апреля болезнь Кутузова не позволила ему далее следовать за армией. Король прусский поручил попечение о нем знаменитому врачу Гуфеланду; но уже дни фельдмаршала были сочтены; он скончался 16-го (28-го) апреля. «Болезненная не для одних вас, но и для всего отечества потеря», – сказано в письме Императора Александра овдовевшей княгине от 25-го апреля (7-го мая), – не вы одна проливаете о нем слезы: с вами плачу Я, и плачет вся Россия». По получении известия о кончине Кутузова, Император Александр поручил главное начальство над армиями графу Витгенштейну, хотя в действующих войсках находились генералы старее его в чине. Король прусский подчинил ему также свои войска. Вместе с тем, Государь приказал до времени утаить это известие от войск, пишет Шишков, дабы перед самым наступающим сражением не привести их в уныние.

Накануне Светлого Воскресения, т. е. 12-го (24-го) апреля Император Александр прибыл в Дрезден. По свидетельству очевидца А. С. Шишкова, великолепие въезда Государя было очаровательным, «картина, которую никаким пером, ни кистью изобразить невозможно. День был прекраснейший, и солнце посреди неба сияло во всем своем блеске. По обеим сторонам дороги стояли в параде наши и прусские войска. К ним присоединялась саксонская гвардия. Толпящийся народ версты за три выбежал к нам на встречу. Государь с прусским королем ехали верхами. За ним многочисленная свита чиновников, верхами и в колясках. Музыка гремела. Радостные крики раздавались. По въезде в город, Государь и король остановились на площади, где все войска, при множестве зрителей, наполнявших улицы и окна домов, проходили мимо их. По окончании сего, прусский король проводил Государя в так называемый Брилев дворец и, откланявшись, отправился в отведенный для него дом. Между тем, Государю представлялись все здешние чиновники и съехавшиеся сюда из разных городов посланники наши… Отпустя их, Государь ходил осматривать дворец, и очень был весел. Он сказал нам шутя: «Здесь нет у нас экипажей, – мы можем ходить пешком». И в самом деле пошел пешком к прусскому королю в дом, отведенный ему за рекой, с полверсты от Брилев дворца. Лишь только он вышел, народ тотчас окружил его, и мы шли как туда, так и оттуда, посреди многочисленной толпы, которая за ним и перед ним бежала и почти беспрестанно кричала: ура!».

Король саксонский не разделял радостных чувств одушевлявших его подданных при встрече их с русско-прусскими войсками. Сомневаясь в успешном исходе борьбы Императора Александра с Наполеоном, он благоразумно удалился в Богемию, выжидая дальнейший ход освободительного движения в Германии.

Решительная минута приближалась. 5-го (17-го) апреля Наполеон прибыл в Майнц, а 16-го (28-го) апреля в Веймар, где, сев на коня, отправился к армии, двигавшейся к долине реки Заалы, Он сказал при этом: «je ferai cette campagne comme le général Bonaparte, et non pas en Empereur».

Под личным предводительством Наполеона к Лейпцигу двинулись 125000 человек (в том числе 8000 плохой кавалерии) при 250 орудиях. 20-го апреля (2-го мая) разбросанные силы французов были неожиданно атакованы под Люценом союзниками, располагавшими для боя 72000 войск (39000 русских и 33000 прусских). Император Александр и король прусский, выехав 17-го (29-го) апреля из Дрездена, прибыли к войскам, и участвовали в деле, находясь нередко под ружейным огнем. На просьбу окружавших Государя удалиться из опасного места, Александр ответил: «Для меня здесь нет пуль». По словам Гнейзенау: «Основная идея боя была хороша, а распоряжения плохи. Потеряно время на медленное развертывание войск, вместо внезапного нападения на настигнутого врасплох неприятеля». Вообще, обстановка, при которой начался бой, нельзя назвать благоприятной. Сражением должен был руководствовать главнокомандующий граф Витгенштейн, вступивший в командование русско-прусскими войсками лишь в день люценского сражения и который, следовательно, не мог знать ни состава, ни нужд армии; здесь, среди поля, Император Александр даже впервые встретился с ним после похода 1812 года. К тому же, присутствие при армии двух монархов должно было неизбежно стеснить свободу действий полководца, которому вверена была участь войск. Таким образом оказывается, что граф Витгенштейн был, в сущности, главнокомандующим только по названию. Наполеон восторжествовал и в этот день над своими противниками с обычным искусством; это было, как он выразился: «une bataille donnée et gagnée par le général en chef d’Italie et d’Égypte». К вечеру союзники стали уже помышлять не о победе, но о безопасном отступлении. Император Александр и король только с наступлением темноты оставили поле сражения и отправились ночевать в деревню Гроич, пробираясь с трудом среди раненых и всякого рода повозок при содействии фельдъегеря, указывавшего им путь при помощи фонаря. Государь решился лично убедить своего друга и союзника в необходимости отступления за Эльбу. Фридрих-Вильгельм, заметно огорченный, отвечал с некоторой запальчивостью: «Это мне знакомо; если только мы начнем отступать, то не остановимся на Эльбе, но перейдем также за Вислу; действуя таким образом, я вижу себя снова в Мемеле». Император удалился; король сказал: «точно так же, как при Ауэрштедте». Он успокоился только, когда ранений генерал Шарнгорст убедил его в необходимости сохранить неразрывный союз с Императором Александром. – На рассвете 21-го апреля (3-го мая), штабс-капитан свиты Его Величества по квартирмейстерской части, Михайловский-Данилевский, был послан к графу Витгенштейну узнать от него распоряжения его на наступивший день. Долго Данилевский ездил по полям: никто не знал, где главнокомандующий; наконец, он нашел графа, хладнокровно сидевшего в поле, и получил ответ, что как в армии находится Император, то главнокомандующий ожидает повелений от Его Величества. Таким образом оказалось, что никто не давал приказаний; Государь надеялся на главнокомандующего, а последний на Государя. Возвратившись от главнокомандующего, Данилевский был отправлен к Милорадовичу, с приказанием ему Государя принять начальство над арьергардом и прикрывать отступление армии. Он находился в городке Цейц, где провел день Люценского боя с 11500 человек в бездействии, служа резервом, который граф Витгенштейн не признал возможным ввести в дело, чтобы обеспечить армию от возможного обхода с левого фланга. «С Наполеоном, – говорил граф, – нельзя сражаться, не имея за собой сильного резерва». Данилевский застал Милорадовича совершенно расстроенным; он сказал ему: «Вчера я плакал, как ребенок, потому что в первый раз в жизни, слыша пушечные выстрелы, не участвовал в деле. Доложите Государю, что я буду служить под чьей командой он прикажет; если мне не вверяют армии, то пусть дадут батальон или роту, мне все равно». Решено было отступить на правый берег Эльбы. Политические соображения не позволили вступить во вторичное сражение, не имея ручательства в успехе. Нельзя было забыть Австрию; поэтому Император Александр справедливо заметил: «La prudence devait prévaloir, lorsqu’on avait lieu de s’attendre a la coopération d’une troisième puissance». В Пениг Император и несколько приближенных к нему особ проскакали мимо Данилевского во весь опор в колясках. Князь Волконский, сидевший в одной из них, увидев Данилевского, остановил ее и сказал: «Напиши в реляции, что мы идем фланговым маршем». Едва он выговорил эти слова, как закричал своему почтальону – «пошел», – и понесся вслед за Государем. «Какова должна быть история, основанная на подобных материалах, – пишет будущий историограф этой войны, – а к сожалению, большая часть историй не имеет лучших источников». Вечером того же дня Государь прислал Данилевскому собственноручную записку следующего содержания, для помещения как бы от главнокомандующего в конце реляции: «Я вообще не могу довольно отдать справедливости всем войскам, сражавшимся в сей достопамятный день под глазами своих Государей, храбрости их, так и порядку, с коим под жарчайшим огнем все движения были исполняемы. Вслед за сим не премину я представить об отличившихся». В реляции Люценское сражение было выставлено как победа, и граф Витгенштейн награжден Андреевской лентой.

По неимению кавалерии, Наполеон не мог извлечь особенной выгоды из люценской победы, благодаря чему союзная армия могла совершить отступление в полном порядке и с относительно незначительными потерями. Французы заняли Дрезден 26-го апреля (8-го мая). Наполеон, настойчиво пригласив короля Саксонского возвратиться в его столицу, вместе с ним въехал в Дрезден, 30-го апреля (12-го мая), при громе пушек, колокольном звоне и восклицаниях войск. Союзные войска отступили к Бауцену, где расположились на выгодной позиции, которую начали укреплять. Император Александр поселился в замке Вуршен. Генерал Милорадович, оказавший незабвенные услуги во время отступления от Люцена к Бауцену, был возведен 1-го (13-го) мая в графское достоинство. К союзникам подошли подкрепления (главнейшие из них принадлежали Барклаю-де-Толли, прибывшему в Бауцен после покорения Торна), так что силы их возросли до 100000 человек (70000 русских и 30000 пруссаков) при 610 орудиях.

Между тем Австрия, постепенно уклоняясь от союза с Наполеоном, приняла на себя роль посредницы для восстановления общего мира. Раздраженный явной изменой родственного ему австрийского двора и тяжкими условиями, намеченными Меттернихом для общего примирения, Наполеон сделал попытку вступить в непосредственное соглашение с Императором Александром; он намеревался договориться с ним о славном для России мире, чтобы заставить Австрию заплатить за коварную политику и нарушение союза. С этой целью он послал Коленкура, удостоенного, во время пребывания послом в Петербурге, особенной благосклонности Императора Александра, с предложением заключить перемирие и открыть переговоры о мире. «Если я должен сделать какие-либо пожертвования, – сказал Наполеон Коленкуру, – то охотнее их сделаю в пользу Императора Александра, который ведет со мной открыто войну, либо в пользу короля прусского, в коем принимает участие Россия, нежели в угождение Австрии, разорвавшей союз со мной и присваивающей себе, под предлогом посредничества, право распоряжаться делами Европы… Император Александр должен охотно воспользоваться этим случаем, чтобы отомстить блистательно за глупую диверсию австрийцев в Россию». Надежды Наполеона не оправдались. Коленкур не был допущен в союзную главную квартиру; Государь объявил, что все переговоры должны быть ведены через Австрию. Таким образом, Александр, предпочитая общее благо Европы частным выгодам, какие его Империя могла бы приобрести, заключив отдельный мир с Наполеоном, отклонил условия, которые были полезны только для России.

Впоследствии, когда, в 1839 году, Михайловский-Данилевский составил «Описание войны 1813 года» и представил рукопись на Высочайший просмотр, он, коснувшись неудавшейся миссии Коленкура, написал: «Долго европейские дворы не отваживались даже понимать во всем объеме великой и бескорыстной мысли Александра, но по совершении подвига, когда государствам возвращена была прежняя независимость, современники провозгласили Александра своим спасителем», Император Николай собственноручно начертал здесь следующие слова: «К стыду рода человеческого, память благодеяний не долго сохраняется».

Итак, обеим враждовавшим сторонам оставалось только снова обратиться к оружию. 8-го (20-го) и 9-го (21-го) мая в Бауцене произошло кровопролитное сражение, которое окончилось новым торжеством Наполеона. 8-го мая Император Александр следил за сражением на высотах при деревне Кайне. 9-го мая Александр и Наполеон прибыли на поле сражения в 5 часов утра и находились в виду один у другого; Государь расположился на горе позади деревень Башюц и Уенковиц, Наполеон на высотах при Нидер-Кайне. Государь не съезжал с высоты до отступления армий; Наполеон также не трогался с места во весь день. Граф Витгенштейн не оставлял ни минуты Государя и не подъезжал ни разу к войскам. Около четырех часов пополудни предложено было Государю прервать сражение. «Je ne veux pas être temoin de cette deconfiture; commandez la retraite», – сказал Император Александр графу Витгенштейну, оставляя поле сражения. Отступление исполнено было в совершенном порядке. Союзная армия понесла в два дня урон до 12000 человек; но неприятелю не удалось взять ни пушки, ни знамени, ни повозки у армии, выдержавшей двухдневный бой. Наполеон, в неудовольствии, что сражение при Бауцене не доставило ему никаких трофеев, сказал с негодованием: «Comment, après une telle boucherie, point de résultats! point de prisonniers! Ces gens là ne me laisseront pas un clou». – Союзные монархи направились к Рейхенбаху. Император Александр ехал шагом, стараясь утешить короля прусского. «Я ожидал иное! – сказал Фридрих-Вильгельм, – мы надеялись идти на запад, а идем на восток». Государь отвечал, что ни один из союзных батальонов не был расстроен и что хотя отступление сделалось неизбежным, однако же еще ничего не потеряно и с помощью Божьей дела пойдут лучше. «Ежели Бог благословит наши общие усилия, – сказал король, – то мы должны будем сознаться пред лицом всего света, что Ему одному принадлежит слава успеха». Государь, пожав руку своему союзнику, изъявил ему, что он совершенно разделяет эти чувства.

В Рейхенбахе Император Александр повелел графу Витгенштейну продолжать отступление к Швейдницу, чтобы сблизиться с корпусом Сакена и с резервами, шедшими из России, но в особенности для того, чтобы не удаляться от австрийской границы, в надежде на содействие венского двора. Французы, со своей стороны, продолжали подвигаться вперед, заняли Лигниц, Неймарк, наконец и Бреславль. – Бауценское сражение сопровождалось еще назначением, 17-го (29-го) мая, нового главнокомандующего русско-прусской армии: Барклая-де-Толли. Очевидец событий 1813 года, Данилевский, пишет, что после поражений под Люценом и Бауценом стало очевидным, насколько звание, в которое, после смерти Кутузова, облечен был граф Витгенштейн, не соответствовало его силам. «Беспечность его относительно внутреннего управления армии привело ее в расстройство до такой степени, что иногда не знали расположения некоторых полков. Главная квартира его походила на городскую площадь, наполненную вестовщиками. По доброте души своей, он не воспрещал к себе свободного доступа никому; комнаты его наполнены были всегда праздными офицерами, которые разглашали сведения о всех делах, даже и самых секретных; по этой причине, как бы тайно ни было дано повеление графу, но оно немедленно делалось всем известным! Я не постигаю, как Наполеон не воспользовался этим обстоятельством, чтобы собрать сведения о том, что у нас происходило. Союзники наши, пруссаки, равномерно были недовольны графом Витгенштейном; это и неудивительно: им необходима была победа, а под предводительством его они испытали два поражения и видели ежедневно увеличивавшееся расстройство армии. Таким образом, граф Витгенштейн, недавно еще превозносимый, как оплот Европы, упал с этой высоты и испытал участь, свойственную тем, кому счастье перестает улыбаться; те, которые восхваляли его до небес, первые его оставили и наводнили главную квартиру Государя, с тем, чтобы искать места, в котором бы можно было приобрести им более знаков отличия, страсть к коим до невероятной степени усилилась тогда в нашей армии. Недавно ставили его наряду с Кутузовым, и полагали, что кончина фельдмаршала не может иметь последствий на ход военных действий, потому что его заступил Витгенштейн; но это самое сравнение сделалось для нового главнокомандующего пагубным, ибо при падении его начали сравнивать порядок, бывший при жизни Кутузова в армии, подчиненность между генералами и ряд неслыханных успехов с тем, что случилось при преемнике его. Легко заступить место знаменитого мужа, но трудно заменить его».

Ко всему этому, для полной характеристики тогдашней обстановки, необходимо еще припомнить, что в армии находились три генерала старее Витгенштейна чинами: Барклай-де-Толли, Милорадович и Блюхер; поэтому, вместо того, чтобы приказывать, Витгенштейну приходилось нередко просить и вести переговоры, почитая одолжением то, чего он имел право требовать. Случалось также, что донесения поступали прямо в главную квартиру Государя и короля, и в ответ посылались разрешения нередко мимо главнокомандующего, отчего происходили недоразумения и столкновения властей.

Граф Милорадович наиболее содействовал к возведению Барклая в главнокомандующие. 13-го (25-го) мая он поехал к графу Витгенштейну и сказал ему: «Зная благородный образ ваших мыслей, я намерен с вами объясниться откровенно. Беспорядки в армии умножаются ежедневно, все на вас ропщут и благо отечества требует, чтобы назначили на место ваше другого главнокомандующего». – «Вы старее меня, – отвечал граф Витгенштейн, – и я охотно буду служить под начальством вашим или другого, которого Император определит на мое место». После этого Милорадович поехал к Государю, изобразил ему настоящее положение дел, и просил его принять лично начальство над армией, на что Александр ответил: «Я взял на себя управление политическими делами; что же касается до военных, то я не беру их на себя». – «В таком случае, – сказал Милорадович, – поручите армию Барклаю, он старее всех». «Он не захочет командовать», – возразил Государь. – «Прикажите ему Ваше Величество; тот – изменник, кто в теперешних обстоятельствах осмелится воспротивиться Вашей воле». – «Но ты во всяком случае при армии останешься?» – спросил Император. – «Государь, – отвечал Милорадович, – дайте мне батальон или роту, я и тогда за счастье поставлю доказать Вам, что я достоин быть Вашим подданным».

Приняв начальство над армией, Барклай немедленно занялся приведением в порядок армии; несколько дней он не мог узнать истинный числительный состав ее; сначала полагали ее слишком в 100000, потом в 70000, а на поверку вышло, что она состояла из 90000. Это происходило оттого, что полки были так перемешаны, что некоторые дивизии и бригады имели полки, вовсе к ним не принадлежавшие, которые не знали, где отыскать настоящих своих начальников.

Несмотря на успехи французского оружия, Наполеон возобновил переговоры о перемирии, которое состоялось 23-го мая (4-го июня) в Пойшвице, и заключено на шесть недель, до 8-го (20-го) июля, с обязательством предварить за шесть дней о возобновлении военных действий. Перемирие впоследствии продолжено еще на три недели, до 29-го июля (10-го августа). Французы очистили Бреславль; установлена нейтральная полоса между противниками; союзная главная квартира перешла в Рейхенбах; Император Александр поселился в окрестностях его, в замке Петерсвальде, Наполеон отправился в Дрезден. Он сказал: «si les alliés ne veulent pas de bonne foi la paix, cet armistice peut nous devenir bien fatal». Исход войны 1813 года отныне зависел от того, которая из враждующих сторон заручится содействием Австрии. В последствии времени, уже находясь на острове св. Елены, Наполеон сознал свою ошибку: «Не следовало мне, – говорил он, – соглашаться на перемирие после победы при Бауцене. Я уже был в Бреславле, и если бы продолжал безостановочное движение, то русские и пруссаки ушли бы за Вислу, поляки вооружились бы снова и мой тесть никогда не отважился бы явно восстать против меня». Нельзя отрицать, что третье большое сражение, по всей вероятности, имело бы для Наполеона весьма благоприятные последствия: русские отступили бы в Польшу, Пруссия была бы подавлена, Австрия осталась бы нейтральной.

По заключении перемирия Император Александр поехал 4-го (16-го) июня на несколько дней в Опочну в Северной Богемии, для свидания с Великой Княгиней Екатериной Павловной. Сюда прибыл также Меттерних для переговоров с Государем. Император Франц, ввиду близкой развязки подготовлявшихся событий, переселился в это время в Гичин.

15-го (27-го) июня Россия и Пруссия заключили в Рейхенбахе секретную конвенцию с Австрией, на основании которой венский двор обязывался объявить войну Наполеону, если до истечения перемирия он не согласится: 1-е, предоставить в распоряжение союзников герцогство Варшавское; 2-е, увеличить Пруссию, вследствие раздела Варшавского герцогства и уступки Данцига и занятых французами крепостей в прусских владениях; 3-е, возвратить Австрии Иллирию, и 4-е, отказаться от ганзеатических городов и вообще прибрежья северной Германии. Еще ранее 2-го и 3-го (14-го и 15-го) июня заключены были трактаты с Англией о субсидиях.

Для совещания на счет общего плана предстоявших военных действий, Император Александр, король прусский и наследный принц шведский съехались 28-го июня (10-го июля) в Трахенбергский замок, близ Бреславля. Главным основанием плана принято: «Направлять все союзные войска туда, где находятся главные силы неприятеля, и потому корпусам, долженствовавшим действовать на флангах и в тылу противника, двигаться по кратчайшему направлению на его путь действий. Главным силам союзников стать таким образом, чтоб они всегда могли предупредить неприятеля. Выдающееся, подобно бастиону, положение Богемии тому способствует». Вместе с тем решено было, что та армия, против которой направится Наполеон с главными силами, должна не принимать боя, но уклоняться от него, отступать, увлекая за собой неприятеля; остальным же в это время армиям, следовало перейти в наступление против сообщений противника и тем вынудить его к отступлению.

Канцлер граф Румянцов, оставшийся в Петербурге (после отъезда Императора Александра в Вильну в декабре 1812 г. ) вдали от дел, тяготился своим положением. Не сочувствуя новому течению, принятому русской политикой, он не желал «слыть государственным канцлером, когда отлучен пребываю от участия и сведения государственных дел». Поэтому граф Румянцов неоднократно утруждал Государя просьбами об увольнении его от службы. В письме к графу Аракчееву от 1-го (13-го) мая он подтвердил свое намерение удалиться от дел в следующих резких выражениях: «Государь канцлера своего держит в черном теле и тем худо воздает за очень известную к нему приверженность и за службу не вовсе же пустую, когда она обозначена Фридрихсгамским миром; но с сильными на земле нет расчета – есть развязка. Я подал просьбу об отставке».

Император Александр воспользовался первой свободной минутой, чтобы в милостивом письме, от 12-го (24-го) июля 1813 года, из Петерсвальдау, отклонить просьбу, высказанную канцлером. Письмо это должно занять место в биографии Императора Александра, как красноречивое свидетельство его неутомимой деятельности за это тревожное время и дружеских чувств его к заслуженному государственному деятелю:

«Enfin, monsieur le comte, je puis prendre la plume pour vous répondre a vos différentes lettres.

Avant de passer a tout autre sujet il faut que je fasse ma propre apologie. La maladie du maréchal et la reprise de l’offensive par Napoléon ont date du même moment a peu près, c. a d. du commencement d’avril; ainsi le surcroit de la besogne militaire causée par l’approche de l’armée ennemie est venue fondre sur moi, au moment ou la principale cheville ouvrière m’а manque; vous concevez sans peine le travail énorme qui en est résulté pour moi. Des ce moment je puis dire que je n’ai pas eu a ma disposition non seulement un jour, mais pas même une seule nuit. Ajoutez a cela que je n’ai passe sur place depuis le commencement d’avril que deux jours a Dresde, après lesquels nous avons marche a l’ennemi et depuis nous nous sommes trouves en mouvement perpétuel. La conclusion de l’armistice а bien suspendu ce mouvement pour la troupe, mais pour moi, ma besogne n’en а pas diminue, elle n’а fait que changer de genre et une très grande activité а du être employée pour réorganiser plusieurs parties essentielles dans l’armée, après une campagne d’au de la de 12 mois et des marches comme celles depuis Moscou jusqu’a Dresde. Après avoir réglé le plus exigeant, je suis parti d’abord pour Opotschna ou des soins d’une autre espèce m’appelaient. A peine revenu, que j’ai du songer a une seconde course pour m’aboucher avec le Prince royal de Suede a Trachenberg. De retour a Peterswaldau, après y avoir passe 24 heures, je suis reparti pour une nouvelle tournée de trois jours dans les montagnes sur les frontières de la Bohème pour différents objets militaires. Enfin ce n’est que depuis 5 jours que je me trouve proprement en place, et me voici la plume a la main pour vous écrire.

Ceux qui tranquillement habitent un même lieu, voient régulièrement se succéder un jour a l’autre et le temps s’écouler, trouvent que deux ou trois mois sont une époque très longue; mais pour ceux qui se trouvent en mouvement continuel, les semaines s’écoulent comme des jours, et les mois comme des semaines. Vous, monsieur le comte, qui vous êtes trouve plus d’une fois, si ce n’est devant l’ennemi, du moins dans des trains de vie semblable pour l’activité, vous saurez très bien comprendre ce que je veux dire. Dans les jours de relâche que j’ai eus cependant depuis l’armistice, je me suis occupe a la lecture suivie des papiers que vous m’avez envoyés, comme vous le verrez par les dates de mes notes, car a leur réception pendant la campagne, a peine avais-je le temps de parcourir le sommaire que vous m’en faisiez dans vos lettres. J’ai tenu a vous restituer le tout ensemble et a me remettre une fois au courant. Vous trouverez mes résolutions a cote des dépêches mêmes qui en demandaient.

J’en viens maintenant aux demandes réitérées que vous m’avez adressées, monsieur le comte, pour avoir votre congé et que j’ai reçues au plus fort de nos mouvements. Je vous avoue franchement que je ne me suis pas attendu de votre part a une démarche pareille surtout dans les circonstances actuelles. Vous paraissez me reprocher, que vous trouvant éloigne de moi, vous vous croyez écarte de l’ensemble des affaires politiques. Soyez juste, pouvez vous m’en vouloir de ne vous avoir pas pris avez moi quand il s’agissait de subir une campagne d’hiver et après l’atteinte sérieuse que votre santé а soufferte lors du voyage a Vilna? Du moins ce dont je puis vous répondre positivement, c’est qu’en vous laissant a Petersbourg je n’ai consulté que le soin de Votre conservation. Après la justice que je me suis plu a rendre toujours a Votre manière de remplir la place que je vous ai confiée, je ne m’attendais surement pas a trouver dans vos lettres des expressions comme celles dont vous vous êtes servi. Au reste je puis vous garantir d’après l’expérience de ces 7 mois et d’après ma conviction intime que les diplomates et les négociateurs, n’ont presque rien a faire dans l’époque ou nous nous trouvons, que l’épée seule peut et doit décider de l’issue des évènements, que pour augmenter même les forces dont on а a disposer contre l’ennemi commun, en réunissant a la cause de nouvelles Puissances, l’eloquence et l’habileté des négociateurs y est tout a fait inutile, car tout ne dépend que du plus ou du moins de résolution qu’ont les souverains pour affronter les périls auxquels ils exposent leurs États en embrassant la cause pour laquelle nous combattons. Quand vous verrez la suite des papiers de tout ce temps, vous en serez convaincu vous-même. Finalement persuadez-vous que jamais la plus légère intention de vous soustraire la connaissance des choses auxquelles votre place et j’ajouterai ma confiance personnelle vous donnent droit, n’а existe en moi. Les localités et surtout le mouvement continuel dans lequel je me suis trouve m’en ont seuls ôté toute la possibilité.

Je vous engage donc, monsieur le, comte, a vous désister de votre demande et a conserver une place a laquelle mon estime et ma confiance en vous, vous а appelé. Du moins ne fut ce que jusqu’a mon retour; alors vous aurez le choix ou de reprendre nos anciennes habitudes, ou de me quitter, si tel est enfin votre intention irrévocable.

Ma lettre n’étant que trop longue je m’arrête la pour aujourd’hui. Tout a vous».

Наполеон не мог скрыть своего гнева против Австрии, когда, с наступлением перемирия, переговоры с этой державой получили первостепенное значение. С какими чувствами Наполеон относился к этому делу лучше всего видно из следующих строк, написанных им Коленкуру: «Россия имеет полное право на выгодные условия мира. Она купила их ценой двух тяжких походов, опустошения областей, потерей столицы. Австрия, напротив того, не заслуживает ничего. Ничто не огорчило бы меня так, как если бы Австрия, в награду за свое вероломство, получила выгоды и славу восстановления мира в Европе». Неудивительно поэтому, что Наполеон озадачил Меттерниха, прибывшего 14-го (26-го) июня в Дрезден, оскорбительным вопросом: «Сколько вам дала Англия за то, чтобы вы сделались врагом моим?». – Дрезденский разговор с Меттернихом сопровождался разрывом союзного договора 1812 года; затем Наполеон, согласившись на посредничество Австрии, предложил созвать конгресс в Праге, для переговоров о восстановлении мира в Европе, в которых участвовала бы и Англия. Решено было продолжить перемирие до 29-го июля (10-го августа), и открыть переговоры в Праге; они не привели к миру, потому что никто его не хотел, но дозволили державам с успехом окончить вооружения. В записках графа Нессельроде сказано: «Ainsi nul congres ne fut-il plus désoeuvré… au fond personne ne voulait sincèrement la paix». «Только меч может и должен решить дело», – высказал тогда с полным основанием Император Александр. 31-го июля (12-го августа), Меттерних прислал на имя графа Нарбонна, в качестве французского посла при Венском дворе, объявление войны. Но уже накануне, в ночь с 29-го на 30-е июля (с 10-го на 11-е августа), запылали костры на всем пространстве от Праги до главной квартиры союзных армий. Это были сигналы, возвестившие о прерывании переговоров. В ту же ночь Барклай-де-Толли послал на неприятельские аванпосты объявление о прекращении перемирия. На следующий день более 126500 русско-прусских войск выступили из Силезии в Богемию. Начался осенний поход 1813 года.

Император Александр приехал в Прагу 3-го (15-го) августа. Командование главной богемской армией было поручено князю Шварценбергу. Император Александр, не принимая, однако, звания главнокомандующего, имел главнейшее влияние на все движения армий, несмотря на присутствие двух других государей. В Градчине имели пребывание два Императора, король прусский и множество лиц, принадлежавших к их свите. День и ночь, рассказывает очевидец, приезжали от разных корпусов и отрядов адъютанты, и курьеры посылались в тысячу различных мест, так что пражский Градчин уподобился главной квартире. В это время прибыли в Прагу Жомини и Моро. Оба они предложили свои услуги коалиции по вызову Императора Александра.

Ко времени открытия осенней кампаний союзники разделили свои силы на три армии: 1) Главная (Богемская) 237000 при 764 орудиях (русских войск 77200, при 274 орудиях; прусских – 49300, при 128 орудиях; австрийских – 110500, при 362 орудиях), под начальством австрийского фельдмаршала князя Шварценберга; 2) Силезская армия 99500 при 340 орудиях (русских войск 61220, при 236 орудиях; прусских – 37200, при 104 орудиях), под начальством Блюхера, и 3) Северная, 155500 при 359 орудиях (русских войск – 30500, при 120 орудиях; прусских – 73000, при 115 орудиях; шведских – 24000, при 62 орудиях, и отдельный корпус Вальмодена, на Нижней Эльбе, – 28000, при 62 орудиях), под начальством наследного принца шведского Карла-Иоанна. Кроме того в герцогстве Варшавском формироваласьрезервная армия (так называемая «польская армия»), под начальством Бенигсена. Она могла перейти Одер только в конце августа (первой половине сентября). Всего в составе союзных действующих армий находилось 492000, при 1383 орудиях. Действующая французская армия, ко времени открытия военных действий после перемирия, считала в рядах своих до 440000, при 1200 орудиях.

10-го (22-го) августа началось наступательное движение богемской армии к Дрездену. Между тем, Наполеон, не получив своевременно точных сведений о соединении русско-прусских войск с австрийской армией в Богемии, двинулся против силезской армии Блюхера, который ранее других, перешел уже в наступление 3-го (15-го) августа. Шварценберг предполагал сначала двинуться к Лейпцигу, на сообщения Наполеона; но, получив сведения, что в Дрездене находится только слабый корпус Сен-Сира и что Наполеон двинулся в Силезию, союзники изменили первоначальное направление, данное богемской армии, с целью овладеть дрезденским укрепленным лагерем. К четырем часам пополудни 13-го (25-го) августа успела собраться под Дрезденом лишь четвертая часть армии (60000). Около полудня Император Александр и король прусский, вместе с князем Шварценбергом и всей своей свитой, обозревали Дрезден с высоты у селения Рекниц. Начались прения, которые обнаружили полное разногласие во взглядах лиц, призванных к обсуждению вопроса: приступить ли немедленно к атаке Дрездена? Наконец, уже поздно, решено было отложить нападение в ожидании прибытия остальных войск. Благоприятный момент для овладения Дрезденом был, таким образом, безвозвратно упущен, а Наполеон выиграл целые сутки для своевременной поддержки Сен-Сира. Ночью, по указаниям князя Шварценберга, выработали неопределенную диспозицию, в смысле попытки овладеть Дрезденом путем обстреливания его полевой артиллерией и рядом демонстраций. 14-го (26-го) августа союзники приступили к выполнению этой жалкой полумеры. Рано утром завязался бой между передовыми войсками. В 11 часов Император Александр прибыл на высоты Рекница, откуда видно было движение французских войск по Бауценской дороге на левом берегу Эльбы; они спешили на помощь корпусу Сен-Сира. Союзники получили также верное сведение о прибытии Наполеона в Дрезден. Шварценберг приостановил наступление до четырех часов пополудни. Снова приступили к бесплодным совещаниям. Данилевский пишет, что «то место, где стояли монархи с штабом своим, уподобилось шумному народному совещанию». Моро пришел в крайнее раздражение и, бросив шляпу на землю, сказал князю Шварценбергу: «Je ne suis plus étonné si depuis 17 ans vous êtes toujours battu». Император Александр старался его успокоить и отвел в сторону. «Sire, cet homme la va tout perdre», – прибавил Моро. Наконец, атака Дрездена признана была несвоевременной; к тому же союзная армия уже начинала терпеть недостаток в жизненных припасах, и в случае неудачи ей предстояло отступление по весьма неудобным дорогам, через Рудные горы. Все эти обстоятельства побудили князя Шварценберга дать слово союзным Государям, что он отменит диспозицию наступления к Дрездену. Он поскакал отыскивать своего начальника штаба Радецкого, и генерал-квартирмейстера Лангенау, чтобы через них сделать распоряжение об извещении войск относительно отмены атаки. Но время проходило, обещанная отмена не последовала, и в четыре часа по трем залпам с Рекницких высот, пять колонн, раскинутые на 15 верст, двинулись вперед по указанным направлениям для выполнения предписаннойбольшой демонстраций. В 6 часов вечера Наполеон перешел в наступление и отбросил союзников. Император Александр очень долго оставался на поле сражения, во мраке ненастного осеннего вечера, пока погода утихла и заблистали тысячи огней, разложенных войсками; происходили совещания, что на следующий день предпринять надлежало. Ввиду сосредоточения к ночи до 160000 человек под Дрезденом решились остаться с войсками на занимаемой ими позиции. Наполеон был убежден, что союзники в ночь отступят и готовился к их преследованию; Вандамм был двинут на сообщения богемской армии; но, заняв Пирнское плато он оставался 15-го (27-го) августа в бездействии. В глубокой темноте Государь приехал в замок Нетниц, где расположился ночевать. Поднялась ужасная буря и полился крупный холодный дождь; казалось, что облака разверзлись над Дрезденом. Союзные войска провели ужасную ночь, под открытым небом, в грязи на биваках; кроме того, ощущался совершенный недостаток продовольствия и ко всем физическим страданиям присоединялся еще упадок духа, вызванный отбитым приступом. 15-го (27-го) августа, в шестом часу утра, Император Александр выехал уже на позицию; обе армии стояли друг от друга на самом близком расстоянии и в седьмом часу завязалась сильная канонада. Дождь с вихрем продолжался и бой начался при самой невыгодной для союзников обстановке. Генерал Моро был тяжело ранен в нескольких шагах от Императора Александра; он был поражен ядром, которое оторвало у него правую ногу и, пролетев сквозь лошадь, раздробило другое колено. Вслед за ударом, постигшим генерала Моро, союзники узнали о поражении австрийцев за Плауэнским оврагом. Здесь положили оружие четыре полка австрийской армии. Сверх того, Мюрат захватил 16 орудий и несколько знамен. Известие это произвело потрясающее впечатление; заговорили о немедленном отступлении в Богемию. Император Александр предложил возобновить бой на следующий день, опасаясь движения через горы в столь ненастную погоду. Но Шварценберг настоятельно потребовал отступления; австрийские солдаты были до того изнурены от голода, что многие падали замертво; более трети людей шли босиком. Ко всем невзгодам, испытанным союзниками, нужно еще присоединить значительные потери, которые в оба дня сражения под Дрезденом возросли до 30000. Государь с сокрушенным сердцем принужден был согласиться на представления главнокомандующего. Отступление расстроенной и изнуренной армии началось в непроницаемом мраке, при сильном вихре и дожде, в грязи по колено; только и слышны были вопли раненых и ругательства, произносимые почти на всех языках европейских. Таким образом, наступательное движение союзников к Дрездену кончилось полной неудачей. Наполеон, измокший до костей, к вечеру отправился во дворец к своему союзнику, королю саксонскому. Несмотря на продолжавшуюся непогоду, его шествие было торжественно: за ним несли десять отбитых знамен; позади их следовали отбитые орудия и толпы пленных. Великий полководец мог справедливо гордиться своей победой! Когда саксонский военный министр, генерал Герсдорф стал поздравлять его с победой, Наполеон отвечал, что ненастье спасло союзников от совершенного истребления. «Я хотел овладеть высотами», сказал он, «но не мог этого сделать, по случаю дождя. Надеюсь прийти в Богемию прежде, нежели отступят туда мои противники; я достигну Праги в одно время с ними… я доволен сегодняшними успехами, но там, где меня нет, все идет плохо». И как бы предчувствуя неудачи, предстоявшие ему испытать в Силезии, продолжал: «войска, направленные против Берлина, разбиты; опасаюсь также и за Макдональда… он храбр, предан мне, но ему не достает счастья». Действительно, там, где не было Наполеона, победа не венчала действий его маршалов. 11-го (23-го) августа северная армия, под начальством наследного принца Шведского, одержала победу над Удино при Грос-Беерене, и 14-го (26-го) августа Блюхер разбил Макдональда на реке Кацбахе.

16-го (28-го) августа Наполеон лично распорядился преследованием отступавших союзных войск. Вандамму, занимавшему Пирнское плато, послано приказание всеми силами атаковать стоявшего против него принца Евгения Виртембергского и, двинувшись через Петерсвальде в Богемию, предупредить союзников при выходе их армий из горных дефиле. В это же время Мюрат, Мармон и Сен-Сир должны были теснить богемскую армию с тыла. Вечером 16-го (28-го) числа Наполеон со всей гвардией прибыл в Пирн. Но к счастью для коалиции, разбитые под Дрезденом войска не подверглись энергическому преследованию; французы ограничились захватом в плен отсталых и повозок, брошенных на марше отступавшими войсками. Наполеон заболел и озабоченный к тому же неблагоприятными известиями с других театров военных действий, возвратился 17-го (29-го) августа со старой гвардией в Дрезден. Вандамм один принялся за выполнение предначертанной ему Наполеоном задачи. Движение Вандамма сопровождалось 17-го (29-го) и 18-го (30-го) августа сражением при Кульме, которое кончилось полным поражением французов; своевременные распоряжения Императора Александра спасли союзную армию и вывели ее из критического положения. Двухдневный бой увенчался блистательной победой: Вандамм со всей свитой взят в плен; захвачена вся неприятельская артиллерия (82 орудия) и 10000 пленных. Это была первая победа над врагами, при которой лично присутствовал Император Александр, и победу имел полное право приписать себе; поэтому Кульмское сражение до конца жизни Государя было для него всегда любимым предметом воспоминания. Пленные, рассказывает Данилевский, проходили целыми колоннами мимо Государя. Наконец, издали показался генерал Вандамм, ведомый казаками. На другой день Вандамм был отправлен в Москву.

В этот день Император Александр на самом поле сражения при Кульме испытал и другую радость: приехал курьер от Блюхера с донесением о победе при Кацбахе. Возвращаясь вечером в Теплиц, Государь встретил на дороге длинный ряд повозок с нашими ранеными, к которым он подъезжал, благодарил их, и спрашивал о нуждах, называя их своими сотоварищами. «Как после сего, – пишет очевидец, – военным было не боготворить Александра, который делил с ними и непогоды и опасности, звал лично многих офицеров, а сраженным на поле битвы являлся в виде ангела-утешителя».

Победа при Кульме имела особенно важное значение в смысле подъема духа армии, испытавшей поражение под Дрезденом и затем расстроенной беспорядочным отступлением. Шварценберг, отчаиваясь в успехе, уже намерен был отвести австрийскую армию за реку Эгер; Меттерних, со своей стороны, готовился отделить Австрию от коалиции. День 18-го (30-го) августа, в связи с победами при Грос-Беерене и Кацбахе, произвел решительный переворот в общем положении дел в пользу союзников. Военные успехи северной армии довершены были еще 25-го августа (6-го сентября) победой при Денневице. 28-го августа (9-го сентября) Россия скрепила союз с Австрией и Пруссией новыми договорами, заключенными в Теплице. Все три державы обязались содержать для войны до 150000 человек каждая, не договариваться о мире отдельно и не заключать его иначе, как на известных условиях.

14-го (26-го) сентября резервная (так называемая польская) армия Бенигсена пришла в окрестности Теплица. Располагая отныне значительным перевесом в силах, союзники предполагали перейти к решительному наступлению всеми армиями на сообщения Наполеона, чтобы, по возможности, одним ударом окончить кампанию. Для достижения этой цели решено было двинуть богемскую армию с армией Бенигсена в Саксонию, а силезскую и северную переправить через Эльбу, и направить все эти силы к Лейпцигу. К 4-му (16-му) октября союзники успели сосредоточить все армии к Лейпцигу, кроме армии Бенигсена и корпуса Коллоредо, которые могли только подойти 5-го (17-го) октября. В главной квартире решено было неотлагательно атаковать Наполеона, чтобы предупредить сосредоточение его сил, но относительно плана атаки возникло, как всегда, сильное разногласие. Желая зайти неприятелю в тыл, Шварценберг намеревался направить главные силы в пространство, образуемое течением Плейсы и Эльстера. Император Александр с обычным своим спокойным видом старался убедить Шварценберга в нецелесообразности подобного распоряжения; но выведенный, наконец, из терпения, он сказал ему с неудовольствием: «Eh bien, monsieur le maréchal, puisque vous persistez, vous ferez avec l’armée autrichienne ce que vous voudrez, mais quant aux troupes russes du grand-duc Constantin et de Barclay, elles iront a la droite de la Pleisse, ou elles doivent être et pas ailleurs». Bo время этого спора, пишет Данилевский, император Франц и король прусский молчали, как будто посторонние, делая только изредка ничего незначащие изменения и соглашаясь попеременно то с Государем, то с Шварценбергом. Сражение 4-го (16-го) октября подтвердило справедливость мнения, высказанного Императором Александром; Шварценберг тем не менее двинул австрийские войска Мерфельда и принца Гессен-Гомбургского в мешок между Эльстером и Плейссой и жестоко поплатился за свои ошибочные распоряжения. «Вообще, – замечает Данилевский по поводу исторического спора, происшедшего 3-го (15-го) октября, – сколько я ни видал Государя, рассуждающего о военных делах на поле, то его мнения были самые основательные и дальновидные; но в нем была какая-то недоверчивость к самому себе и он имел тот недостаток для военного человека, что он не скоро узнавал местное положение поля сражения, или, говоря техническим языком, он с трудом мог ориентироваться».

Утром 4-го (16-го) октября Император Александр прибыл на поле сражения, когда армия строилась в боевой порядок; шагом и в молчании ехал он к первой линии, как вдруг, в начале десятого часа, раздался гул первого неприятельского выстрела. «L’ennemi salue l’arrivée de Votre Majesté», – сказал граф Милорадович, находившийся подле Государя. Вскоре войска двинулись; на всех пунктах они встретили сильное сопротивление. Уже три часа кипело сражение и нигде атакующий не выиграл ни шагу.

Все атаки союзников, веденные слабыми и притом разбросанными на расстоянии восьми верст силами, были отбиты. Тогда Наполеон решился прорвать центр союзников и отбросить богемскую армию к Плейссе. С этой целью он, около двух часов пополудни, двинул значительную массу кавалерии, поддержанную главными силами. Французы достигли уже прудов и селения Госсы, в близком расстоянии от высоты, на которой находился Император Александр. Генералы, находившиеся в свите Государя, умоляли его удалиться; но Александр, не обращая внимания на опасность, с безмятежным спокойствием, обычным ему в важных случаях жизни, заботился только о подкреплении опрокинутых войск. Все стоявшие близ Александра считали сражение проигранным, не отчаивался только Государь. Это была блистательнейшая из минут его военного поприща. «Я смотрел, – пишет Данилевский, – нарочно в лицо Государю; он не смешался ни на одно мгновение и, приказав сам находившимся в его конвое лейб-казакам ударить на французских кирасир, отъехал назад не более как шагов на пятнадцать. Положение Императора было тем опаснее, что позади его находился длинный и глубокий овраг, через который не было моста». В эту критическую минуту боя, Император Александр распорядился ввести в действие резервную артиллерию. Подозвав к себе начальника артиллерии, генерала Сухозанета, Государь, указав на поле сражения, сказал: «Видишь, теперь тот лучше, кто прежде всех сюда поспеет; далеко ли твоя артиллерия». – «Она будет здесь через две минуты», отвечал Сухозанет, заблаговременно приказавший всем резервным батареям идти на рысях к Госсе. За ними следовал гвардейский корпус, за которым также послал Государь, заметив сосредоточение неприятельских сил у Вахау. 112 орудий русской резервной артиллерии открыли огонь. Полтора часа обе стороны продолжали в расстоянии не более тысячи шагов с ожесточением ужасную канонаду, о которой граф Милорадович сказал, что она громче Бородинской. Между тем Наполеон, видя центр союзной армии прорванным, послал в Лейпциг поздравить короля саксонского с победой, приказал во всех церквах города звонить в колокола и сказал стоявшему подле него графу Дарю: «le monde tourne encore pour nous». Канонада продолжалась до шести часов, и в результате оказалось, что хотя атака союзников и была отбита, но и контратака Наполеона, прорыв центра союзников, по недостаточности сил, осталась без последствий. Наступательные действия Блюхера, предпринятые в тот же день, 4-го (16-го) октября, к северу от Лейпцига у Moкерна, сопровождались большим успехом. Трофеями боя были 53 орудия и 200 пленных. Общая потеря каждой из сторон, в первый День Лейпцигского сражения, простиралась до 30000 человек.

5-е (17-е) октября прошло в бездействии с обеих сторон. Союзники поджидали присоединения подкреплений: корпус Коллоредо, армию Бенигсена и северную армию. Император Александр провел весь день в поле, под дождем, занимаясь лично приготовлениями к бою; в действительности он начальствовал союзными армиями, а не кто другой; к князю Шварценбергу потеряли доверие, а прочие два монарха ни во что не вмешивались. Александр, ознакомившись в течение двух месяцев с австрийцами, уже не оказывал им такой уступчивости, как при начале своего союза с ними; при разногласиях он твердо настаивал на своем мнении. Пруссаки во всем ему покорялись и самые австрийцы, признавая его возвышенные дарования и отсутствие всяких личных честолюбивых видов, начинали его слушаться, тем более, что сосредоточение под Лейпцигом всех союзных армий увеличивало число войск, непосредственно зависевших от распоряжений Государя, который, по выражению очевидца, был «истинным Агамемноном сей великой брани».

Наполеон, сознавая затруднительность своего положения ввиду несомненного превосходства сил союзников, решился 5-го (17-го) октября прибегнуть к переговорам: он отправил к союзным государям взятого накануне в плен австрийского генерала Мерфельда с предложением заключить перемирие и потом начать переговоры о мире. Сущность предложений Наполеона заключалась в том, что он соглашался уступить Варшавское герцогство, Голландию и Ганзеатические города, признавал независимость Италии, отказывался от Рейнского союза и Испании, и только требовал возвращения ему завоеванных англичанами французских колоний: «Пришлите ко мне кого-нибудь, к кому я могу иметь доверие, – сказал он Мерфельду, – и тогда мы придем к соглашению. Меня обвиняют в том, будто бы я все предлагаю перемирия. Я потому и не предложу его. Но согласитесь, что человечество от этого выиграло бы много. Если пожелают, я отступлю за Заалу, русские и пруссаки за Эльбу, вы в Богемию, а несчастная Саксония, которая столько пострадала, остается нейтральной». На возражение Мерфельда, что союзники надеются, что он еще осенью отойдет за Рейн, Наполеон сказал: «Для этого надобно мне проиграть сражение. Это может случиться, но этого еще нет (Cela peut arriver mais cela n’est pas)». В заключение он прибавил: «Надеюсь, что мои слова, вами переданные, возбудят в обоих императорах красноречивые воспоминания». Графа Мерфельда препроводили на нашу передовую цепь и ночью князь Шварценберг прислал его к Императору Александру, но на привезенные им предложения Наполеона не последовало никакого ответа.

Наполеон не воспользовался ночью, чтобы скрытно отойти за Эльстер. Он потерял целый день, ожидая ответа на мирные предложения, и наконец остановился на отступлении, имеющем вид перемены позиции; ночью с 5-го (17-го) на 6-е (18-е) октября он занял позицию ближе к Лейпцигу, верстах в семи.

6-го (18-го) октября по утру прекраснейшего осеннего дня началась «битва народов» (Völkerschlacht). Император Александр прибыл к войскам прежде выступления их с биваков. Следуя за колоннами центра, он переезжал с одной высоты на другую под ядрами, через него летавшими, и неоднократно подвергался опасности, в особенности при продолжительной атаке деревни Пробстгейда. Одно ядро упало весьма близко от Государя; ему советовали отъехать, но он сказал любимую свою пословицу, которой всегда придерживался: «одной беды не бывает, посмотрите, сейчас прилетит другое ядро». Действительно, едва успел он произнести эти слова, как зажужжала граната и осколками своими ранила нескольких конвойных солдат. Австрийский император и король прусский были неразлучны с Государем, к которому беспрерывно приезжали адъютанты от разных корпусных командиров и от армии Бенигсена, шведского наследного принца и Блюхера. Но самым радостным вестником был начальник саксонских войск, генерал Рюссель, перешедший со своими войсками на сторону союзников часу в третьем; он явился к Императору Александру, который превозносил патриотизм его.

Результаты, достигнутые союзниками в день 6-го (18-го) октября, далеко не соответствовали их громадному численному превосходству над противником. Атаки были ведены разновременно и до 100000 человек оставались в резерве, вовсе не принимая участия в бою.

В сумерки, когда император австрийский уже уехал с поля сражения в Рету, все первенствующие генералы собрались вокруг Государя и короля прусского, на так называемом Монаршем холме. С рассветом решено было приготовить войска к новому бою; в случае же совершенного оставления неприятелем занятой им позиции – двинуться к Лейпцигу и штурмовать город. Государь присовокупил, что так как отступление Наполеона казалось ему несомненным, то полезно было бы гвардию и гренадер немедленно направить ночью на левый берег Эльстера, для действия во фланг неприятелю. Очевидец и правдивый историк Плото пишет: «Император Александр говорил так ясно, определительно и с таким знанием стратегических движений, что возбудил общее удивление». Тем не менее князь Шварценберг упросил Государя отказаться от этого намерения, ссылаясь на усталость войск и недостаток продовольствия. Преследование было отложено до следующего утра; принятые же главнокомандующим полумеры лишили союзников возможности нанести противнику решительный удар.

С рассветом 7-го (19-го) октября, Император Александр объезжал войска, благодарил их и ободрял колонны, шедшие на приступ, но велел щадить город. Подъехав к войскам графа Витгенштейна, Александр сказал: «Ребята! Вы вчера дрались, как храбрые воины, как непобедимые герои; будьте же сегодня великодушны к побежденным нами неприятелям и к несчастным жителям города. Ваш Государь этого желает, и если вы преданы мне, в чем я уверен, то вы исполните мое приказание». Слова Государя с быстротой молнии были переданы во все ряды войск. Около полудня Император Александр въехал в Лейпциг во время не прекращавшегося еще боя. В союзных войсках в трехдневном Лейпцигском сражении выбыло из строя 50000 человек (22000 русских, 16000 пруссаков, 12000 австрийцев и 300 шведов).

Шведы понесли наименьшую потерю под Лейпцигом. Это объясняется нерешительным образом действий наследного принца шведского (Бернадота), стоявшего во главе северной армии. Эта нерешительность и видимое желание щадить французов можно проследить в его действиях в продолжение всего осеннего похода 1813 года. Оно объясняется политическими соображениями наследного принца, высказанными им с полной откровенностью после сражения при Депневице, флигель-адъютанту Императора Александра, графу Рошешуару: «Il ne faut plus d’empereur, ce titre n’est pas français, il faut a la France un roi, mais un roi soldat; la race des Bourbons est une race usée qui ne remontera jamais sur l’eau. Quel est l’homme qui convient mieux que moi aux Français?»

Независимость Германии была обеспечена. Наполеон с остатками разбитой армии быстро подвигался к Рейну, медленно преследуемый Шварценбергом. 2-го (14-го) октября баварский король присоединился к коалиции и объявил войну Франции. 18-го (30-го) числа Наполеон нанес у Ганау поражение австро-баварским войскам, находившимся под начальством графа Креде, и проложил себе путь к Рейну. 20-го октября (1-го ноября) французская армия выступила из окрестностей Франкфурта и на следующий день перешла в Майнце на левый берег Рейна. Здесь Наполеон покинул армию и возвратился в Париж.

Наступление богемской армии к Рейну было соображено князем Шварценбергом с таким расчетом, чтобы австрийские войска предупредили прочих союзников в Франкфурте; затем император Франц должен был торжественно вступить в этот древний имперский город прежде Императора Александра, являясь как бы главой коалиции. Государь сперва не обратил внимания на этот политический маршрут, но потом, убедясь в видах австрийцев, он со свойственной ему ловкостью расстроил расчеты венских политиков. Российско-прусская кавалерия, получив новые маршруты, двинулась усиленными переходами к Франкфурту. 24-го октября (5-го ноября) Император Александр прибыл в этот город, сопровождаемый более 7500 всадников. На другой день Государь принял императора Франца как хозяин, встретив его у заставы и сопровождая его оттуда до собора. Большинство войск, выстроенных по улицам, составляли русские кирасиры. 26-го октября (7-го ноября) Император Александр писал графу Румянцеву; «Nous voici a Francfort et nos avant-postes sont sur le Rhin. Pour vous en donner un document irrécusable j’ai exige de votre ami Bethman une lettre pour vous. J’ai fait la connaissance de son aimable famille».

Союзная главная квартира пробыла здесь более месяца; на это время Франкфурт сделался средоточием политических дел Европы и наполнился приезжавшими со всех концов Германии принцами. «Я видел, – пишет очевидец, – в приемных комнатах Государя и королей и владетелей, лишенных французами престолов своих, и членов Рейнского союза, которые незадолго еще отправляли войска свои против России. Австрийцы и пруссаки могли к ним иметь более или менее притязаний, но за беспристрастие Александра ручалось могущество его; они видели в России державу, которой не нужно было расширять свои пределы на их счет, а потому все обращались к Государю, как к новому солнцу, воссиявшему на горизонте их».

Во время пребывания Императора Александра в Франкфурте получено было радостное известие о заключении 12-го (24-го) октября мира с Персией, подписанного в Гюлистане. Мирный договор упрочил за Россией сделанные нашими войсками завоевания на Кавказе и доставил в некоторой степени спокойствие этому краю. Граф Румянцев написал поэтому случаю 17-го ноября графу Аракчееву: «Мир с Персией, весь в пользу и в отличие Империи нашей, написан ясно и будет иметь полезные последствия». Канцлер воспользовался этим случаем, чтобы вновь возобновить просьбу об отставке и во всеподданнейшем письме от 5-го декабря 1813 года сделал по этому случаю следующую оценку своей политической деятельности за время заведования им иностранными делами. «Препровождая к утверждению В. И. В. заготовленные ратификации Персидского мирного договора, – писал граф Румянцев, – я сужу, что сим оканчивается министерское мое служение, и благодарю Промысл Всевышнего за то, что и посреди переменившегося жребия моего он допустил меня давнюю ко мне Монаршую доверенность, по возможности, оправдать. В министерском звании служу я Вам, Всемилостивейший Государь, 12 лет, а 6 тому минуло, В. И. В. подписав Тильзитский мир, которому был я совершенно чужд, мне поручить изволили начальство иностранных дел. – Тогда, Государь, две войны уже имели Вы на руках: персидскую и турецкую; да и самым мирным Тильзитским договором обязались неукоснительно вступить в войну с Англией и в войну со Швецией; и то Монаршее обещание исполнить изволили. В таком положении дела Империи находились, когда я, не по домогательству своему и не по желанию, а единственно по всеавгустейшей воле Вашей, принял министерство иностранных сношений, и сам исповедаю, что чужд к сему служению особой способности. Будучи просто исполнителем воли Вашей и ежедневно руководим самими Вами, Всемилостивейший Государь, ныне достиг той цели, что всем оным войнам положен благополучный конец. В 1812 году восстановлен мир с Англией, и предшествовавшая ему война не нанесла отечеству никаких бед. В 1809 году подписан Фридрихсгамский мир; на Севере поставлена межа Империи не на Кимене, но там, где течет Торнео. В 1812-м окончена Турецкая война, и на полудни Прут и Дунай обозначили новые границы. Теперь, Всемилостивейший Государь, восстановляется мир с Персией, и на востоке Кур и Аракс составят предел отечества. Став, наконец, таковых событий счастливым свидетелем и волей Вашей отстранен от поприща дипломатических дел, ныне с таким блеском текущих, я в долг себе вменяю припасть снова к священнейшему престолу В. И. В. и наиубедительнейше просить Вас, Всемилостивейший Государь, вспомнить и милостивым решением удостоить неоднократно принесенную мной просьбу об отставке. Я принес Престолу службу полезную, и с меня довольно. Отпустите меня». Во Франкфурте получены были также из России медали, установленные Императором Александром в Вильне за войну 1812 года. «Хотя, – как замечает Данилевский, – мы находились в союзе со всей Европой, но медали напоминали о времени, когда эти же самые европейские державы за год перед тем, склоняясь под железный скипетр деспота, намеревались оттеснить нас в Азию, когда мы были одни, оставленные на произвол собственных сил наших, когда пламенели и Смоленск и Москва, но не устрашился Государь и не дрогнули сердца русские».

Союзные войска, несколько утомленные и расстроенные выдержанным трудным походом, расположились для отдыха и устройства вдоль Рейна; тем временем среди победителей проявилась, однако, склонность к дипломатическим переговорам, и сторонники мира снова подняли голос. Император Франц и Меттерних нисколько не стремились к низложению Наполеона, а только к ослаблению его могущества. Англия также склонялась к подобному воззрению. Русские также не были чужды подобного взгляда на политическую обстановку. Уже при начале войны 1813 года многие русские находили, что выгоднее заключить мир, нежели продолжать борьбу с Наполеоном за дело нам чуждое – освобождение Германии. Достигнув, наконец, Рейна, сторонники этой политики полагали, что после столь трудного, хотя и славного похода настала пора заключить мир и что дальнейшее продолжение войны не обещает России никакой кой пользы и было бы в политическом отношении грубой ошибкой. «L’armée russe était muette: elle regardait son but comme atteint», – пишет Меттерних в своих Записках. Один Император Александр не верил в возможность прочного мира и намерен был продолжать борьбу до последней крайности, чтобы предписать мир в Париже. Он стремился к низложению Наполеона и к полному освобождению Европы от его влияния. Поэтому Государь требовал немедленного продолжения войны и зимнего похода, желая воспользоваться полным расстройством французских вооруженных сил. Действительно, когда Наполеон перешел Рейн, французская армия считала в рядах своих не более 60000 человек, из которых лишь 40000 были способны к бою, и для успеха дела важно было не дать Наполеону времени создать новую армию. Независимо от того, Император Александр оставался неизменно верным убеждению, что всякий мирный договор с Наполеоном не что иное, как перемирие, которое французский владыка всякий раз считал обязанным нарушить, когда этого требовали его выгоды «Я не могу каждый раз поспевать к вам на помощь за 400 лье», – говорил Александр своим союзникам. Мнение Государя поддерживали некоторые из выдающихся прусских деятелей, как-то: Блюхер и Гнейзенау; но затем и в прусском стане раздавались голоса в пользу мира, которые глумились над «романической идеей сумасбродов блюхеровой главной квартиры». Даже прусский король считал опасным решением вторжение во Францию; воспоминания о злополучном походе 1792 года оставили во многих прусских сердцах неизгладимое впечатление. Опасались последствий народного восстания, как только союзники перейдут древние пределы Франции.

Случайность доставила Меттерниху возможность завязать с Наполеоном дипломатические переговоры; он немедленно ей воспользовался. После лейпцигского сражения барон Сент-Эньян (St.-АIgnаn), французский министр при Веймарском дворе, был взят в плен. Меттерних беседовал с ним во Франкфурте и вручил ему 28-го октября (9-го ноября) условия, на основании которых европейская коалиция соглашалась открыть переговоры с Наполеоном для установления общего мира. Союзники требовали: признания независимости Германии, Италии и Голландии, восстановления династии Бурбонов в Испании, предоставляя Франции сохранение ее естественных границ: Рейна, Альп и Пиренеев. Со стороны Англии изъявлена готовность к значительным уступкам и к соглашению на счет свободы мореплавания и торговли. В случае принятия Наполеоном этих условий, Меттерних предложил признать нейтральным какой-либо город на правом берегу Рейна и пригласить туда уполномоченных всех воюющих держав, не прерывая однако же военных действий. Несмотря на крайне выгодные условия мира, предложенные Наполеону, он медлил решительным ответом, изъявив только согласие на созвание конгресса в Мангейме; между тем, благодаря усиленным вооружениям во Франции, партия продолжения войны в союзном лагере взяла решительный перевес. На военном совете во Франкфурте, 19-го ноября (1-го декабря), решено приступить к зимнему походу и обнародована декларация, в которой союзники объявили, что они ведут войну не против Франции, напротив преобладания императора Наполеона (prépondérance), которым он, к несчастью Европы и Франции, пользовался слишком долго вне пределов своей империи. Таким образом конечная цель политики Императора Александра получила уже некоторое осуществление: союзники разъединили Францию от ее повелителя и сделали очевидный для всех первый шаг к низложению Наполеона. Не подлежит сомнению, что без энергии Императора Александра, Наполеон ценой некоторых пожертвований сохранил бы свое преобладание. 29-го ноября (11-го декабря) главная квартира выступила из Франкфурта.

Союзники предполагали вторгнуться во Францию с главными силами со стороны верхнего Рейна; Император Александр, одобряя подобный план действий, желал, однако, сохранить нейтралитет Швейцарии. По прибытии в Карлсруэ, Император Александр узнал, что австрийцы, без ведома его, вступили в Швейцарию. Этот поступок своего союзника был до такой степени прискорбен Государю, что, по словам Данилевского, он сказал при получении о том известия: «это один из самых неприятных дней в моей жизни».

Император Александр высказал свое неудовольствие и огорчение в письме к Лагарпу из Фрейбурга от 22-го декабря 1813 года (3-го января 1814 года); это было первое письмо Государя к своему бывшему наставнику, после всех великих событий последнего времени: «Enfin mon cher, mon respectable ami, je puis vous parler sans que mon écriture puisse vous compromettre et sans qu’elle passe par la censure indiscrète des postes. C’est M. Monod qui vous remettra ces lignes. J’ai éprouvé une véritable jouissance a faire sa connaissance d’après la place que je sais qu’il occupe dans votre estime; aussi il ne lui а pas beaucoup coute de gagner ma confiance. Je lui ai parle avec un entier abandon sur tout ce qui tient a votre patrie, sur les efforts que j’ai fait pour en faire respecter la neutralite, sur les promesses formelles que j’avais obtenu de l’Autriche a cet égard et enfin sur la circonstance qui а servi de prétexte pour éluder ces promesses et que vous devez a vos Messieurs de Berne et leurs méprisables intrigues. On а profite du moment ou de Francfort je me rendais a Fribourg et ou je m’étais arrêté quelques jours a Carlsrouhe pour rendre mes devoirs aux parents de ma femme, pour violer le territoire Suisse a l’invitation soi-disante de vos messieurs de Berne. M. Monod а pu juger lui-même de toute l’indignation qu’une conduite pareille soit de la part de mes Allies, soit de la part de vos intrigants avait produite sur moi… Le plénipotentiaire que j’ai envoyé auprès du Landaman et de la Diete, est un M. de Capo d’Istria, homme très recommandable par sa probité, sa délicatesse, ses lumières et ses vues libérales. Il est de Corfou; par conséquent républicain; et c’est la connaissance de ses principes que me l’а fait choisir… Avant de finir cet épitre laissez moi vous dire, que si, a cote de l’oeuvre de la Providence, quelque persévérance et énergie que j’ai en l’occasion de déployer depuis deux ans, ont été utiles a la cause de l’indépendance de l’Europe, c’est a vous et a vos instructions que je le dois. Votre souvenir dans les moments difficiles, а été constamment présent a ma pensée, et le désir d’être digne de vos soins, de mériter votre estime, m’а soutenu. Nous voici des bords de la Moskwa sur ceux du Rhin que nous allons franchir ces jours-ci. Si près de vous je nourris la douce consolation, que je pourrais vous serrer dans mes bras et vous réitérer de bouche toute la gratitude que mon coeur vous portera jusqu’au tombeau. Ce sera un des jours les plus chers de ma vie».

Тем не менее пришлось примириться с совершившимся фактом, чтобы не обнаружить разногласия, существовавшего между союзниками. Главная квартира перешла в Базель, и 1-го (13-го) января 1814 года русские войска перешли здесь по мосту через Рейн, ровно через год после переправы через Неман. Погода нам не благоприятствовала: шел дождь, смешанный со снегом, и дул пронзительный ветер. Наконец, Император Александр мог приступить к окончательному довершению предначертанной себе задачи, заключавшейся, по словам Государя, в восстановлении европейской системы (la restauration du système européen): «Rendre à chaque nation la pleine et entière jouissance de ses droits et de ses institutions; les placer toutes et nous placer nous-mêmes sous la sauvegarde d’une alliance générale; nous garantir et les préserver de l’ambition des conquérants; telles sont les bases sur lesquelles nous espérons avec l’aide de Dieu faire reposer ce nouveau système».

Император Александр выехал из Базеля 4-го (16-го) января 1814 года и имел первый ночлег во Франции в городе Дель. Главная армия медленно подвигалась к Лангру, следуя восемью колоннами, длинным фронтом в 350 верст. Между тем Силезская армия Блюхера, перейдя 20 декабря 1813 года (1-го января 1814 года) Рейн между Мангеймом и Кобленцом, шла гораздо быстрее и заняла 15-го (27-го) Нанси. Дожди, снег, оттепели и морозы затрудняли переходы, но не останавливали ни Государя, ни войск. Хотя князь Шварценберг и не желал быстрого наступления, но Император Александр направлял все свои усилия к тому, чтобы возбудить главнокомандующего к большей предприимчивости. Приучив себя с молодых лет переносить непогоду, он большей частью ехал верхом, в одном мундире, и по обыкновению был одет лучше всех. По рассказу очевидца, казалось, что он был не на войне, но спешил на веселый праздник, и на переходах, по обыкновению, очаровывал всех своей приветливостью. В городах, где назначались ночлеги, Александр принимал местных властей и почетнейших обывателей, и обнадеживал их в своем покровительстве. Войскам было строжайше подтверждено о дружественном обхождении с французами и соблюдении порядка и дисциплины. Это обстоятельство составляло предмет неусыпной деятельности Государя. «Более чем непогоды, – пишет Данилевский, – обуревало нас несогласие на счет военных действий, возникавшее по временам между союзными армиями. Единственно присутствие Александра, который, быв главой союза, всем старался угождать, нередко с самоотвержением всякой личности, и через то склонял всех на свое мнение – соделало не только возможным успехи разнородного ополчения, но избавило от погибели армии, которые без него пали бы жертвой несогласий».

Когда, в продолжение похода, ночью, получались важные донесения, то сколько раз случалось, что Александр, пренебрегая сном, вставал и, предшествуемый кем-нибудь с фонарем, ходил в ненастную погоду по грязным улицам деревень к союзным монархам, или даже к князю Шварценбергу, будил их и, садясь на их кровать, читал им донесения, а также условливался с ними о мерах, требуемых обстоятельствами.

10-го (22-го) января Император Александр прибыл в Лангр и провел здесь пять дней. К нему присоединились также король прусский и император австрийский.

К немалому огорчению Меттерниха, который находил, что Александр и без того преисполнен революционными идеями (imbu d’idées révolutionnaires), в Лангр прибыл также Лагарп; он последовал милостивому приглашению Государя, посланному из Фрейбурга. Радость Императора снова увидеть своего бывшего наставника, с которым не встречался с 1802 года, была вполне искренней и неподдельной; она выразилась в дружеских строках, присланных к, нему тотчас после приезда, ввиду свидания, которое могло быть назначено только на следующий день. «Je n’ai pas de mots pour vous rendre tout le bonheur que j’éprouve a l’idée de pouvoir enfin vous serrer dans mes bras, et vous renouveller de bouche ma gratitude pour tout ce que je vous dois», – писал к нему Александр, – car dans tous mes moments pénibles, c’est l’idée de ne pas être indigne de vos soins, qui m’а soutenu et ranime mon courage». Представляя Лагарпа в Лангре прусскому королю и его сыновьям, Император Александр сказал: «Tout ce que je sais et tout ce que peut-être, – je vaux, c’est a, monsieur La Harpe que je le dois».

Союзники занялись в Лангре разрешением вопроса: довольствоваться ли приобретенными успехами, и заключить мир с Наполеоном или продолжать войну, имея в виду восстановить в Европе существовавший до революции порядок вещей. Остановились на полумере: продолжать войну и, вместе с тем, вступить в переговоры с Наполеоном, требуя от него возвращения всех завоеваний, сделанных Францией с 1792 года. Для достижения этой цели предположено открыть конгресс в Шатильоне. Французский уполномоченный Коленкур, ожидавший уже три недели в передовой цепи решения союзников относительно предстоящего конгресса, мог, наконец, приступить к исполнению возложенного на него поручения. Союзники назначили для конгресса в Шатильоне следующих уполномоченных: с русской стороны – граф Разумовский, с австрийской – граф Стадион, с прусской – барон Гумбольдт, с английской – Каткарт, Стюарт, Абердин, которым в продолжение некоторого времени содействовал Кестельри. Император Александр хотя и вынужден был изъявить согласие на открытие конгресса, но нисколько не сочувствовал этому решению, которое могло возвысить клонившееся к падению значение Наполеона; поэтому Государь предписал графу Разумовскому не торопиться ведением переговоров (de ne rien précipiter, de laisser aux évènements de la guerre le temps de développer leurs résultats) и не подписывать ничего решительного, не испросив предварительно его повелений. В действительности, подобно тому, как и в 1813 г., во время пражских переговоров, никто из договаривавшихся сторон, за исключением, на этот раз, одной Австрии, не желали искренно мира, даже и на тех условиях, которые были обсуждаемы собравшимися уполномоченными. Наполеон, равно как и Александр, преследовали одну цель: они ожидали решения участи возникшей между ними борьбы от исхода военных действий и старались лишь при помощи переговоров выиграть время. Тем не менее, не легко было Императору Александру сохранить за своей политикой преобладающее значение; Австрия, более чем когда-либо, обнаруживала склонность в пользу соглашения с Наполеоном; Англия разделяла подобные воззрения; что же касается Пруссии, этого самого верного союзника России, то она, по-прежнему, в решительные минуты всегда готова была колебаться. Советники короля не переставали охлаждать воинственный пыл Фридриха-Вильгельма. Кнезебек называл желание идти к Парижу: «eine blosse Gloriole»; по словам его: «наступление Наполеона от Смоленска к Москве причинило ему вред; то же самое произойдет с союзниками, если двинемся к Парижу». Сторонниками воззрений Императора Александра оставались, по отзыву Меттерниха, только отъявленные якобинцы: Штейн, Блюхер, Гнейзенау, Йорк. Поэтому, единственным поборником решительных действий против Наполеона неизменно оставался Император Александр; он с непоколебимой настойчивостью, при счастливых и неблагоприятных обстоятельствах утверждал, что вернейшее средство обеспечить успех союза и мир в Европе – продолжать военные действия с наивозможной быстротой и решительностью. Торжество этой идеи, обеспеченное непреклонной волей Государя, вызвало падение Наполеона и упрочило за Александром славу миротворца Европы.

Едва принято было союзниками важное решение относительно открытия конгресса в Шатильоне, как ночью с 16-го (28-го) на 17-го (29-е) января прискакал из Шомона (главной квартиры князя Шварценберга) офицер к Императору Александру с донесением о начатии Наполеоном наступательных действий. Государь в мрачную, бурную ночь немедленно отправился в Шомон. Вслед за тем союзные уполномоченные выехали в Шатильон. Таким образом военные действия и дипломатические переговоры открылись почти одновременно и оставались в неразрывной связи в продолжение всего похода 1814 года.

Между тем, Наполеон 13-го (25-го) января, оставил Париж и 14-го (26-го) января прибыл в Шалон. Перед отъездом в армию, Наполеон назначил императрицу Марию-Луизу регентшей и брата своего Иосифа (бывшего короля испанского) императорским наместником. Целью наступательного движения Наполеона была атака Силезской армии до соединения ее с главной армией. Но уже с 15-го (27-го) января Блюхер находился в Бриенне, составляя как бы авангард армии Шварценберга. Здесь он был 17-го (29-го) января атакован Наполеоном и едва не захвачен в плен. Ночью Блюхер отступил к Транну, по дороге на Бар-сюр-Об, для сближения с главной армией. Французы следовали за отступавшими войсками до Ла-Ротьера. Союзники сосредоточили здесь на позиции до 90000 человек, которым Наполеон мог противопоставить не более 40000. Еще 22-го декабря 1813 года (3-го января 1814 года) Наполеон спросил Пакье, префекта полиции в Париже, по получении известий о вторжении союзников во Францию, какого решения ожидают с его стороны? Пакье ответил: население не сомневается, что император станет во главе своих войск и двинется против неприятеля. Наполеон ответил: «Mes troupes, mes troupes! Est-ce qu’on croit que j’ai encore une armée? La presque totalité de ce que j’avais ramené d’Allemagne n’а-t-elle pas péri de cette affreuse maladie qui est venue, mettre le comble a, mes désastres? Une armée! Je serai bien heureux, si, dans trois semaines d’ici, je parviens a réunir trente ou quarante mille hommes». Последнее как раз и удалось осуществить Наполеону. 20-го января (1-го февраля), по настоянию Императора Александра, произошло сражение при Ла-Ротьере; Наполеон, потеряв 6000 человек и 63 орудия, отступил по направлению к Арси, а затем повернул к Троа. Чтобы различить союзные войска, которые принадлежали шести державам и под Ла-Ротьером впервые сражались заодно, приказано было у нас всем, от генерала до солдата, иметь на левом рукаве белую повязку. Впоследствии, при вступлении союзников в Париж, она много способствовала к распространению среди французского населения ложного убеждения, будто цвет повязки означал намерение союзных монархов восстановить Бурбонов на французском престоле. Между тем, под Бриенном эта мысль вовсе не входила еще в соображение союзников. Поэтому, когда генерал-адъютант Жомини доложил Императору Александру, что белый цвет повязки подает повод к догадке о расположении союзных дворов к Бурбонам, – Государь отвечал: «Qu’est ce que cela me fait». Союзники не воспользовались одержанным под Ла-Ротьером успехом и подавляющим превосходством своих сил; преследование разбитого неприятеля ведено было настолько вяло, что до вечера 2-го (14-го) февраля не знали даже о направлении, принятом Наполеоном при отступлении. Для довершения всех бед, в Бриенне собрался военный совет для решения вопроса, «как продолжать войну?» Решение последовало вполне в духе шварценберговской стратегии и заключалось в том, что обе союзные армии, едва соединившиеся, разделятся опять, разойдутся в противоположные стороны и каждая из них будет продолжать наступление к Парижу, одна долиной Марны, другая долиной Сены. Наполеон не замедлил воспользоваться столь выгодной для него обстановкой и, двинувшись с 35000 против Блюхера, располагавшего 57000, нанес ему ряд чувствительных поражений: 29-го января (10-го февраля) у Шампобера, 30-го января (11-го февраля) при Монмирале, 31-го января (12-го февраля) у Шато-Тьери и 2-го (14-го) февраля у Вошана и Этожа. Четыре последовательные удара расшатали Силезскую армию, которая была разбита по частям и потеряла почти треть личного состава (15000 человек и до 50 орудий). Хотя армия Блюхера была сильно расстроена, но, однако, далеко не уничтожена; поэтому, благодаря прибывшим подкреплениям, она вскоре была готова к новому наступлению. Победы подняли дух французов; Наполеон, считая Силезскую армию вконец разгромленной, мечтал уже о возвращении прежней славы и утраченных завоеваний; после сражения при Шампобере он сказал: «L’ennemi repassera le Rhin plus vite qu’il ne l’а passe; et je suis encore sur la Vistule». Заметив, что эти слова не были встречены сочувственно его сподвижниками, Наполеон прибавил: «Et puis je ferai la paix aux frontières naturelles du Rhin». Новые намерения Наполеона и блестящие надежды, возбужденные одержанными им победами, лучше всего выразились в письме его к вице-королю Евгению Богарне. Император писал: «J’ai retrouve et remis mes bottes de la campagne d’Italie». Надежды Наполеона едва не оправдались. 31-го января (12-го февраля) Наполеон издал воззвание к народу о поголовном ополчении, и война с этой минуты действительно начала принимать до некоторой степени оттенок народной войны.

В то время, как Наполеон наносил армии Блюхера поражение за поражением, князь Шварценберг, по обыкновению, бездействовал и своей нерешительностью содействовал к упрочению успехов французов. Заняв 26-го января (7-го февраля) Троа, он расположил армию на квартирах в окрестностях этого города; хотя Император Александр настоятельно потребовал, чтобы Шварценберг двинулся в тыл Наполеону, но главнокомандующий, имея от своего правительства секретное предписание не переходить Сены, ограничился одними полумерами, которые привели только к еще большей разброске сил главной армии. Он назначил три корпуса для овладения переправами через Сену у Ножана, а остальными силами намеревался маневрировать к Сансу и Фонтенебло для обхода противника, т. е. одновременно преследовал две цели в расходящихся направлениях. К исполнению этого плана Шварценберг приступил 31-го января (12-го февраля). Слабые силы Виктора и Удино отступили 3-го (15-го) февраля за реку Иер и, соединившись здесь с Макдональдом, направленным к ним из Mo Наполеоном, расположились здесь в числе 40000 в двух переходах от Парижа. Опасность, угрожавшая столице, вынудила Наполеона отказаться от окончательного уничтожения армии Блюхера; он немедленно двинулся для поддержки своих маршалов, сделав с гвардией более 90 верст в 36 часов; пехота двигалась на подводах, кавалерия шла день и ночь с небольшими привалами. 4-го (16-го) февраля Наполеон сосредоточил в Гинь более чем 60000, и на другой день перешел в наступление. Несмотря на то, что Шварценберг, сравнительно с Наполеоном, располагал двойными силами, он решился отвести армию в Троа и приказал Блюхеру примкнуть к нему. Частные неудачи, испытанные 5-го (17-го) февраля графом Паленом при Мормане, и 6-го (18-го) февраля наследным принцем Виртембергским у Монтеро, окончательно подорвали всякую предприимчивость австрийского фельдмаршала. 11-го (23-го) февраля Шварценберг приказал перевести армию на правый берег Сены; 12-го (24-го) февраля, перед выездом из Троа в восемь часов утра, союзные монархи и Шварценберг собрались к королю прусскому на совещание, происходившее в присутствии нескольких генералов и министров. Здесь решено отправить письмо к Бертье с предложением перемирия. Среди всеобщего упадка духа и полного разногласия в мнениях, господствовавших в союзной главной квартире, один Император Александр оставался верным установившемуся в нем убеждению, относительно необходимости довести войну до низложения Наполеона; между тем, даже лица, непосредственно при Государе состоявшие и удостоенные его доверием (граф Нессельроде, князь Волконский, генерал Толь), являлись сторонниками мира. Лорд Кастельри, поспешивший в Троа из Шатильона для выяснения тревожного положения дел, также советовал Императору Александру не отвергать мира и не ожидать необходимости перейти обратно за Рейн; лорд присовокупил: «J’ai les ordres de la chambre de profiter des occasions pour faire la paix; d’autant plus que je vois notre coalition prête a se séparer». Но Государь отвечал ему с твердостью: «Mylord, ce ne sera pas une paix; ce sera une trêve, qui vous fera poser les armes momentanément. Je ne puis courir a votre secours ayant quatre cent lieues a faire avec mes armées. Je ne ferai pas de paix tant que Napoléon sera sur le trône».

12-го (24-го) февраля Наполеон с гвардией вступил торжественно в Троа. В тот же день в 12-ти верстах от города, в Люзиньи, начались переговоры о перемирии; но ввиду требования Наполеона не прекращать военных действий, до принятия союзниками франкфуртских условий мира, совещания не сопровождались никаким результатом и прервались 21-го февраля (5-го марта). Поспешное отступление главной союзной армии, как будто бы после проигранного сражения, среди опустошенной страны, в холодную погоду, изнурило и расстроило войска; появилось множество отсталых, искавших приюта и грабивших жизненные припасы. Дальнейшее отступление могло совершенно погубить армию и обратить ее в необузданное скопище. Ввиду этих обстоятельств был собран в Бар-Сюр-Об военный совет 13-го (25-го) февраля; здесь был окончательно установлен новый план для дальнейших действий союзных армий. На совете, кроме трех Государей, находились: Шварценберг, Радецкий, Дибич, князь Волконский, Кнезебек и дипломаты: Меттерних, Гарденберг, Нессельроде и лорд Кестельри.

При начале совещания мнения были неодинаковы; большая часть присутствовавших полагали выгоднее отступить обеим армиям. Император Александр противился предложению, и сказал: «В случае отступления, я отделюсь от главной армии со всеми находящимися здесь русскими войсками, гвардией, гренадерами и корпусом графа Витгенштейна, соединюсь с Блюхером и пойду на Париж. Надеюсь», присовокупил он, обратясь к королю прусскому, «что в. в., как верный союзник, явивший мне многие опыты дружбы своей, не откажетесь идти со мной». Король отвечал, что он не расстанется с Государем и давно уже предоставил свои войска распоряжению его величества». «Для чего же одного меня оставлять?» – сказал император Франц. «Таквзаимные приязненные чувствования монархов», пишет современник, «были причиной единодушных мер, принятых в Бар-Сюр-Об».

Протокол совещания собственноручно записан Императором Александром и заключался в следующих статьях: «1) On ne livrera pas la bataille près de Bar-sur-Aube. 2) Blücher continuera son mouvement séparé. 3) La grande armée continuera son mouvement par Chaumont sur Langres. 4) La continuation de ce mouvement dépendra des circonstances. 5) Avertir Blücher des mouvements, décidés pour la grande armée, et des ordres qu’on а donnés à Winzingerode et Bülow d’être sous son commandement. 6) Donner a Winzingerode et a Bülow des ordres en conséquence. 7) Donner a Blücher une latitude dans ses mouvements, pourvu toutefois qu’une certaine prudence militaire soit observée».

Таким образом обе армии, главная и Силезская, поменялись ролями: армия Блюхера обращалась в главную, а армия Шварценберга в вспомогательную. Подобное решение представляло единственное средство согласовать мнения двух главнокомандующих, из которых один хотел наступать, а другой во что бы то ни стало отступать. Император Александр и король прусский, сделав эту уступку Шварценбергу, требовали, однако, от него, чтобы в случае движения Наполеона против Блюхера, главная армия немедленно возобновила наступательные действия, угрожая в противном случае отобрать свои войска и присоединить их к Силезской армии. Затем Император Александр поехал в Шомон, где пробыл две недели. Здесь 17-го февраля (1-го марта) союзники скрепили коалицию договором, по которому Россия, Австрия, Англия и Пруссия обязались на двадцать лет, в случае несогласия Франции на предъявленные ей мирные условия, выставлять против общего неприятеля каждая по 150000 человек; Англия обязалась уплачивать прочим союзным державам ежегодно по пяти миллионов фунтов стерлингов субсидий.

По занятии Троа, Наполеон, убедившись в невозможности вовлечь Шварценберга в генеральное сражение, направил против него Удино и Макдональда с 40000, и с 35000 двинулся в третий раз против Блюхера, по поручении сведений о вступлении его в долину Марны. На этот раз действия Наполеона против Блюхера не сопровождались таким решительным торжеством, как во время первого наступательного движения союзников к Парижу. Преждевременная сдача крепостцы Суассона малодушным комендантом, генералом Моро, расстроила превосходно задуманный план Наполеона; благодаря этому роковому обстоятельству, он одержал только полууспех под Краоном 23-го февраля (7-го марта), испытал поражение, хотя далеко не полное, в двухдневном бою под Лаоном 25-го и 26-го февраля (9-го и 10-го марта) и в заключение нанес противнику ничтожное поражение при Реймсе 1-го (13-го) марта. Проведя трое суток в Реймсе, чтобы дать отдых утомленной армии, Наполеон 5-го (17-го) марта обратился снова против Шварценберга.

Когда Наполеон предпринял наступательное движение против Блюхера, неприятель открывал главной союзной армии свободный доступ к Парижу; но Шварценберг, конечно, не воспользовался этим благоприятным обстоятельством. После дела при Бар сюр-Об 15-го (27-го) февраля и у Лаферте-сюр-Об 16-го (28-го) февраля слабые силы Удино и Макдональда отступили к Троа и заняли позицию впереди города, между тем как Шварценберг расположил свои войска на квартирах. Только 19-го февраля (3-го марта), когда он окончательно удостоверился в движении Наполеона в долину Марны, главная армия приступила к осторожному наступлению по направлению к Троа. Передовые корпуса заняли Троа 20-го февраля (4-го марта), но этот успех не побудил Шварценберга к большей деятельности; расположив передовые корпуса на тесных квартирах, он снова бездействовал с 90000 армией до 27-го февраля (11-го марта), когда, наконец, решился продолжать наступление, чтобы вытеснить французов с позиций на реке Сене; это движение привело к ряду незначительных столкновений. Затем, получив известие об успехе, одержанном Наполеоном при Реймсе, Шварценберг снова впал в обычные колебания и готовился отступать. Ряд принятых тогда нецелесообразных мероприятий привел окончательно к невообразимой разброске войск, а именно, главная армия растянулась на пространстве 70-ти верст между Ножаном и Бриенном. В это время Император Александр, оставив Шомон, снова находился в Троа; здесь он имел свидание с агентом, присланным из Парижа Талейраном. Этот великий дипломат, сознавая близость падения Наполеона, начал осторожно действовать против своего грозного повелителя, собирая вокруг себя врагов императорского правительства. Опасное поручение явиться в союзную главную квартиру принял на себя яростный сторонник Бурбонов, барон Витроль; он сообщил графу Нессельроде сведения о состоянии умов в Париже; настаивал на том, как легко союзникам будет овладеть этим городом, если решительнее распорядиться имеющимися у них военными силами; утверждал, что союзников ожидает в Париже радушный прием. 5-го (17-го) марта Витроль был принят Императором Александром и имел с ним продолжительную беседу. К ужасу этого страстного роялиста, Государь, обсуждая вопрос, на каком решении остановиться, в случае исчезновения Наполеона, отнесся несочувственно к возвращению Бурбонов во Францию и сказал Витролю: «Si vous les connaissiez, vous seriez persuade que le fardeau d’une telle couronne serait trop lourd pour eux… peut-être une république sagement organisée conviendrait-elle mieux a l’esprit français. Ce n’est pas impunément que les idées de liberté ont germe pendant longtemps dans un pays tel que le votre». Подобное смелое, лишенное предубеждения, воззрение на французские дела ошеломило собеседника Государя. «Ou en étions-nous grand Dieu, le 17 Mars! L’Empereur Alexandre, le roi de rois unis pour le salut du monde, me parlait de la république», – пишет Витроль в своих записках!. . Тем не менее защитник прав Бурбонов постарался поколебать воззрения Императора; в заключение он сказал: «la guerre devrait être politique, on la fait stratégique. On demande l’opinion et les voeux de la nation aux provinces qui sont muettes, tandis qu’on en trouverait l’expression a Paris, mais a Paris… Réunissez vos forces sans regarder en arrière, marchez droit sur Paris, et je laisse ma tête entre les mains de Votre Majesté pour qu’elle tombe sur un billot, si l’opinion ne se prononce pas hautement pour le rétablissement de la monarchie». Речь Витроля произвела впечатление на Императора Александра; мысль двинуться на Париж и там искать решения вопроса относительно будущего устройства французского правительства, вполне согласовалась с сокровенными мыслями Государя. «Monsieur de Vitrolles, le jour ou je serai a Paris, je ne reconnaitrai plus d’autre allie que la nation française. Je vous promets que cet entretien aura les plus grands résultats», – этими словами Александр заключил беседу.

Теперь Государю надлежало, прежде всего, спасти армию от гибельных последствий невыгодного распределения сил ее, принятого главнокомандующим. С этой целью, Александр 6-го (18-го) марта отправился в главную квартиру Шварценберга, находившуюся в Арси. Генерал Толь встретил его словами: «Величайшее счастье, что ваше величество приехали; вы исправите наши ошибки». В происшедшем затем совещании, благодаря настояниям Императора Александра, решено было, как можно поспешнее сосредоточить разбросанные союзные корпуса между Троа, Арси и Лемон.

Одновременно с этим распоряжением, последовало событие, не менее важное в политическом отношении: переговоры на конгрессе в Шатильоне окончательно прервались. Отныне, как и в 1813 году в Праге, мечу предоставлялось окончательное разрешение всех спорных вопросов. Появление Наполеона против Шварценберга сопровождалось 8-го (20-го) марта нерешительным сражением при Арси. Около полудня Император Александр прибыл из Троа на высоты, занятые перед Арси войсками главной армии; Государь сошел с лошади и, ходя по полю с Барклаем, окруженный обыкновенной свитой, не скрыл негодования, возбужденного распоряжениями Шварценберга, и сказал громко: «Эти австрийцы сделали мне много седых волос». По мнению очевидца, Данилевского, слова Государя получают особенное значение, если принять во внимание, что Александр «не часто обнаруживал то, что происходило в душе его». На следующий день Наполеон готовился возобновить бой, но, убедившись в огромном превосходстве сил союзников, он внезапно обратился к выполнению задуманного им уже другого плана действий и приказал начать отступление днем, в виду всей сосредоточенной стотысячной армии своих противников. Вообще все действия Наполеона под Арси, располагавшего здесь всего только 30000, отличались крайней дерзостью, но тем не менее прошли безнаказанно, – до такой степени велик был страх, внушаемый Шварценбергу одним присутствием победоносного полководца. Заметя с высот, на которых развернулась союзная армия, отступление французов, Шварценберг, вместо того, чтобы обрушиться на них тотчас же всеми силами, созвал корпусных командиров накраткое совещание, продолжавшееся два часа. Наконец, только в третьем часу пополудни началось общее наступление союзных войск; но в это время Наполеон успел уже перевести большую часть своих войск на правую сторону реки Об. Во второй день сражения при Арси Император Александр не присутствовал на позиции: нездоровье задержало его в Пужи. Это печальное обстоятельство позволило Шварценбергу, не стесняясь, придумывать полумеры и уклоняться от решения покончить войну одним ударом. Утвердительно можно сказать, что если бы Государь 9-го марта находился на поле сражения, то едва ли Наполеону удалось бы благополучно совершить свое смелое отступление.

После сражения при Арси, Наполеон немедленно приступил к осуществлению нового плана действий. Не рассчитывая, чтобы противники его приняли смелое решение идти к Парижу, он направил все силы на сообщения главной армии, намереваясь присоединить к ним гарнизоны крепостей мозельских, маасских и эльзасских и возбудить народную войну в тылу союзников. Принятие этого плана казалось ему особенно целесообразным ввиду крайней заботливости, с которой Шварценберг, во время всего похода 1814 года, относился к охранению своих сообщений. С этой целью он двинулся к Витри и затем повернул к С. Дизе.

Впоследствии Наполеон сказал австрийскому генералу Коллеру, сопровождавшему его на остров Эльбу: «J’ai fait la marche sur St.-Dizier parce que je savais par une expérience de vingt années de guerre, que vous étiez dans les plus grandes allarmes des que je vous envoyais une seule patrouille sur vos communications, mais cette fois j’y ai fait marcher des armées et vous vous en êtes fort peu soucie; c’est que vous aviez le diable au corps».

Союзники вовсе не ожидали, чтобы Наполеон двинулся на их сообщения. Задуманный им план обнаружился из письма его к Императрице Марии-Луизе, перехваченного казаками и присланного Блюхером 11-го (23-го)марта. Император Александр находился в это время еще в Пужи, где утром была отслужена «панихида по Государе Павле», как записал граф Аракчеев в собственноручном журнале. В три часа пополудни, собрался здесь у Императора Александра военный совет, на котором присутствовали: король прусский, Шварценберг, Радецкий, несколько генералов австрийского главного штаба и князь Волконский. Австрийские генералы оправдали надежды, возлагавшиеся на них Наполеоном, и прежде всего предложили на обсуждение совета вопрос: возможно ли было, сделав ускоренное фланговое движение на Вандевр и Бар-сюр-Сен к Шатильону, предупредить неприятеля и прикрыть сообщения с Рейном. Предложение австрийцев представляло, в сущности, замаскированное отступление к Рейну, т. е. давало войне именно тот оборот, к которому стремился Наполеон. Предложение австрийских генералов признано было, однако, несвоевременным, и решено было только двинуть главную армию к Шалону, на соединение с Селезскою, а потом действовать обеим в совокупности в тыл и фланги Наполеона. Вместе с тем сообщили принятые меры императору Францу, находившемуся и Бар-сюр-Об, чтобы он вместе со всеми дипломатами отправился через Шатильон в Дижон. Парки и обозы из Шомона и Лангра приказано было также перевести на дорогу в Дижон.

12-гo (24-го) марта, на рассвете, Император Александр, король прусский и Шварценберг прибыли в Сомпюи. Здесь получено было известие, что обе союзные армии вошли между собой в связь и таким образом совершенно разобщили Наполеона от войск Мармона и Мортье, выступивших на соединение с ним из Этожа. Вновь перехваченные письма доставили важные сведения о настроении умов в Париже; они свидетельствовали о всеобщем неудовольствии и жажде мира, господствовавших в стране, и особенно в столице. В письме Савари Наполеону, он, как министр полиции, доносил, что в Париже находится множество влиятельных лиц, враждебных правительству, и что, в случае приближения союзной армии к столице, он не отвечает за ее спокойствие. Тем не менее Шварценберг, не изменяя своего решения идти с армией вслед за Наполеоном, отправился около десяти часов утра из Сомпюи по дороге в Витри; туда же поехал и король прусский. Между тем Император Александр, оставшись в Сомпюи, приказал князю Волконскому пригласить к себе генералов: графа Барклая, Дибича и Толя. Когда они явились, Государь сказал: «По соединении обеих наших армий представляются нам два случая: первый идти на Наполеона и в гораздо превосходнейших силах атаковать его; а второй, скрывая от него наши движения, идти прямо на Париж. Какое ваше мнение, господа?» Государь прежде всего обратился к Барклаю, который, взглянув на карту, сказал: «Надобно со всеми силами идти за Наполеоном и атаковать его, как только с ним встретимся». Генерал Дибич предложил: «Отрядить от сорока до пятидесяти тысяч к Парижу, а с прочими силами идти вслед за Наполеоном». Тогда Толь не мог удержаться и высказал противное мнение: «Послать корпус в десять тысяч, преимущественно составленный из кавалерии, за Наполеоном, а с армиями Блюхера и Шварценберга идти форсированными маршами к Парижу». Когда же Государь поддержал мнение Толя, Дибич сказал: «Если ваше величество хотите восстановить Бурбонов, тогда, конечно, лучше идти со всеми силами на Париж». Государь отвечал: «Здесь дело идет не о Бурбонах, но o свержении Наполеона». Затем приступили к примерному расчету, во сколько переходов союзники могли достигнуть Парижа. Очевидно было, что, по мере приближения к столице Франции, на первом марше они удалялись от Наполеоновой армии на два марша, на втором – на четыре и т. д. и что, следовательно, овладев Парижем, могли иметь довольно времени для разрушения господства Наполеона и для встречи его, если бы он обратился к Парижу. По словам Толя, «генерал-адъютант князь Волконский, во все время наших рассуждений, находился в некотором расстоянии от стола, как адъютант, который ожидает приказание своего генерала». По окончании военного совета, Император Александр, желая сообщить мнение свое королю прусскому и Шварценбергу, приказал подать лошадь и в сопровождении своего штаба поехал в след за войсками. Проехав несколько верст и настигнув короля и фельдмаршала, Государь, сойдя с лошади, приказал генералу Толю разостлать на земле карту и объяснил сам предположенные меры, настойчиво убеждая своих союзников в необходимости движения к Парижу. Шварценберг, несмотря на противоречие многих лиц своего штаба, согласился с мнением Государя и тотчас изменил свои прежние распоряжения. Немедленно всем корпусам посланы были приказания остановиться, а генералу Винценгероде с кавалерией идти к С. Дизье, чтобы привлечь к себе внимание неприятеля и прикрыть движение союзных армий к Парижу. Винценгероде должен был разыграть роль авангарда и заготовлять квартиры для союзных монархов.

Таким образом, генерал Толь рассказывает в своих записках решение, принятое в Сомпюи, которое получило всемирно-историческое значение. Между тем впоследствии князь Волконский приписывал себе славу спасительного совета идти на Париж. В записках Данилевского встречается по этому поводу следующая заметка: «В 1816 году, в Варшаве, князь Волконский дня два что-то беспрестанно писал; это мне показалось странным, ибо я знал, что он не большой грамотей. Он сочинял описание совещания, в котором положено было идти на Париж, и в котором он утверждает, что он подал к тому первую мысль. Зная честность его и любовь к истине, я могу поручиться, что он неправды не напишет, хотя, впрочем, генералы Дибич и Толь присваивают себе эту мысль, решившую войну и участь света. Он позволил мне взять копию с сей любопытной статьи». Как бы то ни было, кто бы ни предлагал в Сомепюи двинуться к Парижу, но заслуга этого подвига составляет неоспоримое достояние того, кто принял на себя привести эту мысль в исполнение; поэтому смелое решение идти на Париж, бросив свои сообщения, принадлежит всецело одному Императору Александру.

13-го (25-го) марта началось движение союзников к Парижу; за исключением всех отдельных отрядов, они располагали для этой цели 170000 войск. В тот же день произошел случайный для обеих сторон двойной бой у Фер-Шампенуаза с французскими войсками, которые шли на соединение с Наполеоном: корпуса Мармона и Мортье (17000) и дивизии Пакто и Аме (6000). Сражение при Фер-Шампенуазе представляет блистательный пример победы, одержанной исключительно кавалерией с конной артиллерией; пехота не сделала ни одного выстрела. Император Александр лично распоряжался ходом боя против Пакто и Аме, неожиданно появившихся к вечеру на поле сражения. Русские врезались в неприятельские каре, которые, будучи окружены со всех сторон, не хотели сдаваться. В пылу боя, войска готовы были не давать пощады даже положившим, наконец, оружие. Чтобы остановить резню, Государь, подвергая себя явной опасности, въехал в каре с лейб-казачьим полком; напрасно многие напоминали Александру об угрожавшей ему опасности. «Хочу пощадить их», – отвечал он. Пакто и прочие генералы были представлены Императору, который хвалил выказанную ими храбрость и принял живое участие в судьбе пленных, которых на этом одном месте было более 3000 человек. Вообще французы убитыми, ранеными и пленными потеряли до 11000 человек; победителями захвачено 75 орудий.

Мармон и Мортье отступили к Парижу, и 17-го (29-го) подошли к нему с южной стороны у Шарантона. Вечером того же дня Император Александр прибыл на ночлег в замок Бонди (7 верст от Парижа). 18-го (30-го) марта участь Парижа должна была решиться сражением, для которого союзники располагали 100000 войск (из них 63400 русских). Для обороны столицы в распоряжении короля Иосифа находилось всего лишь не более 40000 человек с 154-мя орудиями; в это число, кроме войск Мармона и Мортье (24000 и 21 орудие), входило до 12000 человек национальной гвардии. К довершению всех бедствий, обрушившихся на империю Наполеона, Веллингтон, вытеснив французов из Испании, занял 28-го февраля (12-го марта) Бордо; кроме того, 9-го (21-го) марта австрийцы заняли Лион. Но это безвыходное положение усиливалось еще тем, что в Париже подготовлялась и созревала измена законному правительству. Движением этим осторожно руководила искусная, но предательская рука Талейрана, и оно готово было облегчить и довершить задачу, предстоявшую исполнить союзникам в открытом бою. Отъезд императрицы Марии-Луизы с королем Римским в Рамбулье и оттуда в Блуа, последовавший 17-го (29-го) марта, окончательно развязал руки врагам Наполеона. Талейран должен был по приказанию императора сопровождать регентшу; но он уклонился от выезда и остался в Париже в ожидании скорой развязки дела.

На рассвете 18-го (30-го) марта вся свита Императора Александра ожидала верхом, во дворе замка Бонди, его выезда на поле сражения; уже раздавался гром пушек со стороны Роменвильского плато. В это время в Бонди привели захваченного в плен французского капитана Пейра (Peyre, architecte, capitaine de sapeurs-pompiers). Государь пожелал видеть его и расспрашивал его более получаса о настроении умов в Париже; затем, он поручил ему ехать к главнокомандующему неприятельскими войсками с объявлением, что «Император требует сдачи Парижа, стоит перед стенами его с многочисленной армией, и ведет войну не с Францией, а с Наполеоном. Вместе с Пейром велено ехать флигель-адъютанту полковнику Орлову. Александр, отпуская его, сказал: «Partez. Je vous donne le pouvoir de suspendre le feu, partout ou vous le jugerez nécessaire. Je vous autorise, sans aucune responsabilité, a faire cesser les attaques les plus décisives et suspendre même la victoire pour prévenir et arrêter les désastres. Paris, prive de ses défenseurs disperses et de son grand homme, ne saurait résister; j’en ai l’intime conviction. Mais en m’accordant la puissance et la victoire, Dieu veut que je n’en use que pour donner la paix et le repos au monde. Et cette paix, si nous pouvons l’obtenir sans combat, tant mieux, sinon, rendons-nous à la nécessité et combattons, car, de gré ou de force, au pas de charge ou au pas de parade, sur des décombres ou sous des lambris dores, il faut que l’Europe couche aujourd’hui même a Paris».

«Государь, величественный и гордый, когда дело касалось интересов Европы, – пишет М. Ф. Орлов, описывая капитуляцию Парижа, – скромный и смиренный, как только шло дело о нем самом, либо о его славе, принимая на себя роль пассивного орудия Провидения, был в действительности повелителем судеб мира. Разговор его носил отпечаток этих двух оттенков характера и выражал уверенность в победе, соединенную с отеческой заботливостью об участи побежденных врагов. По первым словам его я понял, что настоящий день долженствовал ознаменоваться решительной битвой и вслед за тем великодушной капитуляцией».

Орлов с французским офицером поскакал в Пантен, где в то время уже происходила перестрелка. Несколько раз парламентеры пытались прекратить кровопролитие, но все их усилия были напрасны. Человеколюбивое желание Императора Александра не могло быть исполнено. Ожесточенный бой завязался по всей линии. В пятом часу пополудни все позиции, кроме Монмартра, были потеряны французами. Между тем, король Иосиф, получив донесение Мармона о невозможности продолжать защиту Парижа, поспешил уехать в Блуа и предоставил маршалам открыть переговоры с Российским Императором и князем Шварценбергом и отвести войска за Луару. После этого к Императору Александру явился парламентер без всяких полномочий, но с предложением прекратить бой и условиться о перемирии. Ему в этом отказали, и Государь послал Орлова к маршалу Мармону с следующими предложениями: «Огонь прекратится; французские войска отойдут за укрепленные заставы; немедленно будет назначена комиссия для переговоров о сдаче Парижа». Мармон изъявил согласие. Возвратясь назад, Орлов нашел Императора Александра на бельвильской высоте, расставлявшим батарею из 24-х орудий. Государь подозвал к себе графа Несселроде и, дав ему инструкцию, поручил ему вместе с Орловым открыть переговоры; к ним был присоединен адъютант князя Шварценберга, граф Пар. Они направились к Пантенской заставе, где встретились с Мармоном. Французские войска уже вступали в город. Во время начавшихся переговоров снова раздалась перестрелка; это был заключительный акт сражения под Парижем: граф Ланжерон взял штурмом Монмартр. Успех под Парижем был куплен дорогой ценой; союзники потеряли в день сражения 18-го (30-го) марта 8400 человек (в том числе 6000 русских); значительный урон объясняется отсутствием единства в действиях союзников и происшедшей вследствие этого неодновременности атаки всех частей союзной армии. К тому же, успех дня решился прямым ударом на самую сильную часть неприятельской позиции.

Пока договаривались с французскими маршалами о сдаче Парижа, Император Александр объезжал войска, расположенные вблизи Бельвиля и Шомона и поздравлял их с победой. Тогда же Государь пожаловал фельдмаршалом графа Барклая-де-Толли; затем он возвратился в Бонди. Переговоры по капитуляции Парижа перенесены были, между тем, в отель маршала Мармона. Там собралось большое общество, ожидавшее с беспокойством решения участи Парижа. Во главе присутствовавших находился Талейран. Он подошел к флигель-адъютанту русского императора и сказал с некоторой торжественностью: «Monsieur, veuillez bien vous charger de porter aux pieds de Sa Majesté l’Empereur de Russie l’expression du profond respect du prince de Benevent». «Prince, – отвечал Орлов, – je porterai, soyez en sûr, ce blanc-seing a la connaissance de Sa Majesté». Легкая, едва заметная улыбка скользнула по лицу Талейрана, который, вероятно, будучи доволен смыслом, приданным словам его, удалился, не показывая вида, что, в свою очередь, понял Орлова.

Соглашение между французами и представителями союзных армий, наконец, установилось, и в третьем часу пополуночи капитуляция Парижа, составленная М. Ф. Орловым, была подписана; победителю пришлось, однако, отказаться от заявленного первоначального требования, чтобы французские войска, оборонявшие Париж, отступили по Бретаньской дороге. В заключительной 8-й статье этой капитуляции, собственно относительно предстоящего занятия Парижа союзниками, было лишь сказано, что город предается великодушию союзных монархов. (La ville de Paris est recommandée a la générosité des hautes puissances alliées). Opлов сказал Мармону, что представители Парижа могут лично высказать, не стесняясь, свои желания Императору Александру. Поэтому предстояло собрать депутацию от города, которая немедленно явилась бы в союзную главную квартиру; она состояла из префекта полиции Пакье, Сенского префекта Шаброля и некоторых членов муниципального совета и представителей национальной гвардии. С рассветом депутаты в каретах двинулись в Бонди, сопровождаемые полковником Орловым, который провел их через русские биваки. По прибытии в главную квартиру, французы были введены в большую залу замка; Орлов приказал доложить о себе графу Нессельроде, который вышел к депутатам, между тем как он прямо отправился к Императору, который принял его, лежа в постели «Quelles nouvelles m’apportez-vous?», – сказал Государь. – «Sire, c’est la capitulation de Paris», – отвечал Орлов. Император взял капитуляцию, прочел ее, сложил бумагу и, положив под подушку, сказал: «Je vous félicite, votre nom est attache a un grand évènement». Затем Государь заставил Орлова рассказать все подробности вечера, проведенного им в Париже у маршала Мармона, и выказал большое удивление, когда узнал о встрече русского парламентера с Талейраном: «Ce n’est encore qu’une anecdote, – сказал Александр, – mais cela peut devenir de l’istoire». Государь, отпустив затем Орлова, заснул глубоким сном почти в ту же минуту.

В то время, когда происходили описанные выше действия под Парижем, Наполеон распоряжался следующим образом. По достижении Винценгероде С. Дизье, Наполеон двигался из Дулевана в Бар-сюр-Об. Для разъяснения истинных намерений союзников, он приказал произвести усиленную рекогносцировку, которая привела к бою у С. Дизье; Винценгероде был отброшен к Бар-ле-Дюку. Из расспросов пленных Наполеон убедился, что против него оставлен только кавалерийский отряд, и что главные силы союзников направились к Парижу. «C’est un beau coup d’échecs; je n’aurais jamais cru qu’un général de la coalition fut capable de le faire», – сказал Наполеон. Немедленно, 15-го (27-го) марта, Наполеон направил имевшиеся y него силы к Парижу, по кружной дороге к Троа и Фонтенбло. 18-го (30-го) марта, на рассвете, когда союзники находились уже перед Парижем и готовились атаковать столицу, Наполеон с передовыми войсками достиг лишь Троа (150 верст от Парижа). В надежде по крайней мере личным присутствием поправить дела в Париже, он опередил войска и поскакал в Фонтенбло; прибыв сюда поздно вечером, он безостановочно продолжал путь к Парижу. Но было уже поздно, и ночью на 19-е (31-е) марта, в двадцати верстах от Парижа, Наполеон встретил передовые части выступивших уже оттуда французских войск, от которых он узнал о заключенной Мармоном капитуляции. В шесть часов утра Наполеон возвратился в Фонтенбло.

Около шести часов утра 19-го (31-го) марта парижская депутация была принята Императором Александром. Граф Нессельроде представил Государю поименно членов ее; затем Александр обратился к ним с речью, которую Пакье в своих мемуарах воспроизвел следующим образом: «Je n’ai qu’un ennemi en France et cet ennemi c’est l’homme qui m’а trompe de la manière la plus indigne, qui а abuse de ma confiance, qui а trahi avec moi tous les serments, qui а porte dans mes Etats la guerre la plus inique, la plus odieuse. Toute réconciliation entre lui et moi est désormais impossible; mais je le repete, je n’ai en France que cet ennemi. Tous les français, hors lui, sont bien vus de moi. J’estime la France et les français, et je souhaite qu’ils me mettent dans le cas de leur faire du bien. J’honore le courage et la gloire de tous les braves contre lesquels je combats depuis deux ans, et que j’ai appris a estimer dans toutes les positions ou ils se sont trouves. Je serai toujours pret a leur rendre la justice et les honneurs qui leur sont dus. Dites donc, messieurs, aux Parisiens, que je n’entre pas dans leurs murs en ennemi, et qu’il ne tient qu’a eux de m’avoir pour ami; mais dites aussi que j’ai un ennemi unique en France, et qu’avec celui la je suis irréconciliable». Пакье прибавляет: «cette idée fut reproduite de vingt manières et toujours avec la plus extrême véhémence, et en traversant la chambre d’un bout a l’autre».

Перейдя, затем, к подробностям занятия Парижа, Император Александр согласился предоставить охранение спокойствия в столице национальной гвардии и дал слово, что он ничего не потребует от жителей, кроме жизненных припасов для армии; войска будут расположены биваками. Отпустив депутацию, Император Александр приказал графу Нессельроде немедленно отправиться в Париж к Талейрану и условиться с ним о мерах, которые следовало принять на первых порах; он въехал в город в сопровождении одного казака. «Бульвары были покрыты разряженной толпой», – пишет Нессельроде в своих записках. «Казалось, народ собрался, чтобы погулять на празднике, а не для того, чтобы присутствовать при вступлении неприятельских войск. Талейран был за туалетом. Полупричесанный, он выбежал ко мне навстречу, бросился в мои объятия и осыпал меня пудрой. Успокоившись несколько, он велел позвать людей, с которыми он находился в заговоре (en pleine conspiration). То были герцог Дальберг, аббат де Прадт, барон Луи. Я передал своим собеседникам желания Императора Александра, сказав им, что он остановился окончательно на одной лишь мысли: не оставлять Наполеона на французском престоле; что затем вопрос, какой порядок вещей должен заменить его, будет разрешен Государем не иначе, как по совещании с теми выдающимися людьми, с которыми ему предстоит войти в сношение». Император Александр намеревался поселиться во дворце «Élysée-Bourbon». Но получив предостережение, что под дворец этот подведены мины, Государь прислал эту записку графу Нессельроде; когда об этом узнал Талейран, он не хотел верить, но по избытку предосторожности, предложил Императору остановиться у него, пока это дело не будет расследовано. По всей вероятности вся эта тревога была подстроена самим изворотливым князем Беневентским, который заручился таким образом присутствием главы коалиции в своем отеле.

После отправления графа Нессельроде в Париж, к Императору Александру явился в Бонди Коленкур, присланный Наполеоном с предложением неотлагательного мира на условиях, сходных с требованиями союзных держав в Шатильоне. Государь высказал ему, что считает себя обязанным упрочить спокойствие Европы, и поэтому ни он, ни его союзники не станут вести переговоров с Наполеоном. Тщетно Коленкур старался поколебать решимость Александра, представляя ему, что союзные монархи низвергнув с престола государя, всеми ими признанного, выказали бы себя поборниками разрушительных идей революции. «Союзные монархи не желают ниспровержения престолов», – отвечал Александр, – они будут поддерживать не какую-либо партию недовольных настоящим правительством, а общий голос почетнейших людей Франции. Мы решились продолжать борьбу до конца, чтобы не возобновлять ее при менее выгодных обстоятельствах, и будем сражаться, пока достигнем прочного мира, которого не можем надеяться от человека, опустошившего Европу от Москвы до Кадикса». В заключение Император Александр обещал принять Коленкура во всякое время в Париже.

Оставляя Бонди, посол Наполеона увидел лошадь, поданную Государю для предстоящего въезда в Париж; это была светло-серая лошадь, по имени Эклипс, подаренная Императору в бытность Коленкура послом при русском дворе. Около восьми часов утра Император Александр выехал из Бонди. «Все готовились встретить день, беспримерный в истории». – пишет очевидец, –Покорение Парижа являлось необходимым достоянием наших летописей. Русские не могли бы без стыда раскрыть славной книги своей истории, если бы за страницей, на которой Наполеон изображен стоящим среди пылающей Москвы, не следовала страница, где Александр является среди Парижа». Проехав с версту, Государь встретил короля прусского и гвардию, пропустил мимо себя, назначенных идти в голове вступавших в Париж войск, прусскую гвардейскую и нашу легкую гвардейскую кавалерию, и последовал за ними вместе с королем и князем Шварценбергом, сопровождаемый свитой, в числе более тысячи генералов и офицеров различных наций. За ними шли: австрийские гренадеры, русский гренадерский корпус, гвардейская пехота и три кирасирские дивизии с артиллерией. Прекраснейшая погода благоприятствовала торжественной обстановке этого незабвенного дня. Какими чувствами преисполнена была тогда душа Александра? Что думал Государь, переживший тяжелое испытание Аустерлица, блеск тильзитского свидания и пожар Москвы? Он с полным смирением готовился отплатить за испытанное зло неслыханным в истории великодушием. Действительно, среди Парижа явился победитель, который не искал другого торжества, как только счастья побежденных. Еще в Вильне, в декабре 1812 года, Император Александр сказал: «Наполеон мог даровать мир Европе; это было в его власти, но не было им исполнено! Теперь очарование исчезло! Мы увидим, что лучше внушать страх или любовь (Napoléon pouvait donner la paix a l’Europe, il le pouvait et il ne l’а pas fait! Maintenant, le charme est rompu! Nous verrons ce qui réussira le mieux, de se faire craindre ou de se faire aimer)». В Париже Государю представилось благодарное поприще для применения на деле этих великодушных мыслей. Подозвав к себе генерала Ермолова и указав незаметно на ехавшего с ними князя Шварценберга, Александр сказал по русски: «По милости этого толстяка, не раз у меня ворочалась под головой подушка. » – и затем, помолчав с минуту, спросил: «Ну что, Алексей Петрович, теперь скажут в Петербурге? Ведь право, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали за простачка». – «Не знаю, Государь, – отвечал Ермолов, – могу сказать только, что слова, которые удостоился я слышать от вашего величества, никогда еще не были сказаны монархом своему подданному». Народ толпился на улицах, и даже кровли домов были покрыты любопытными зрителями. Из окон были вывешены белые скатерти. Женщины из окон и с балконов махали белыми платками. Один из новейших французских историков весьма метко определяет настроение парижского населения в день 19-го (31-го) марта следующими словами: «On ne raisonnait pas. On respirait». Ласковый привет Императора и слова, им сказанные: «Je ne viens pas eu ennemi. Je viens vous apporter la paix», привели в восторг парижан. «Nous vous attendions depuis longtemps», – сказал один француз, успевший протискаться до самого Государя. «La faute en est a la bravoure de vos troupes si je ne suis pas venu plus tôt», – отвечал ему Александр. – «Que l’Empereur Alexandre est beau – comme il salue gracieusement. Il faut qu’il reste a Paris ou qu’il nous donne un souverain qui lui ressemble», – говорили они друг другу. Союзные войска встречались радостными криками: «Vive Alexandre! Vivent les Russes! Vivent les allies!» По мере приближения к Елисейским полям, энтузиазм возрастал и начал принимать демонстративный правительству Наполеона характер; появились белые кокарды на шляпах и раздавались восклицания: «Vivent les Bourbons! A bas le tyran». Все эти манифестации не возбуждали, однако, в народе ни малейшего сочувствия к чуждым ему Бурбонам; это движение было чисто поверхностное. Французы, увидя белые повязки на русских мундирах, воображали, что Европа вооружилась из за Бурбонов, и выставили в свою очередь цвета, которым они в душе вовсе не сочувствовали. Тем не менее французские демонстрации сопровождались тем злом, что внушили союзникам ложное убеждение о силе роялистской партии. В этот день с обеих сторон проявилось недоразумение, которое вызвало по справедливому замечанию историка: «une nouvelle journée des dupes». Во время прохождения войск церемониальным маршем в Елисейских полях, парижанки, желая удобнее видеть Императора Александра, просили офицеров свиты сажать их к себе на седла. Государь, заметив эти проделки, указал на них с улыбкой королю прусскому. Князь Шварценберг сказал: «Как бы не вышло из этого новое похищение сабинянок».

Во время смотра один француз подошел к Данилевскому, находившемуся вблизи Императора Александра, и просил предупредить Государя не останавливаться в Тюильерийском дворце, потому что в погребах его положен порох, с намерением взорвать дворец. «Я сообщил это известие князю Волконскому, – пишет Данилевский, – который сказал, что Император избрал на первое время своего здесь пребывания дом Талейрана». В это время Данилевский, воображение которого, по собственному признанию, было уже «воспалено» сообщением о взрыве будто бы приготовленном в Тюильерийском дворце, увидел одного человека, который вдруг, среди толпы, подле самого Государя поднял ружье вверх. Мгновенно я на него бросился и, почувствовав в себе необыкновенную силу, вырвал у него ружье, схватил его за ворот и закричал жандармам, чтобы они его взяли. Ужасный шум произошел в народной толпе; он пьян, говорили французы, столько же изумленные появлением сего ружья, а Государь, перед глазами коего все сие происходило, повторил несколько раз с торопливостью: «Оставь его, Данилевский, оставь его». Одному небу известны намерения этого человека, который скрылся в толпе народа, но я почту себя всю жизнь счастливым, что я исторг оружие из рук его. Свидетелем сего явления был один тогдашний товарищ мой, Щербинин, потому что все чиновники, принадлежавшие к свите Государя, находились в некотором расстоянии».

По окончании смотра, в пятом часу пополудни, Император Александр отправился пешком на Сен-флорентинскую улицу, в дом Талейрана, где все было готово к его приему. Здесь ожидали Государя тяжелые заботы. Если уже в 1813 году Александр писал графу Аракчееву: «С семи часов до сих пор я нe зажимал по несчастью рта своего с этой проклятой политикой», то что же предстояло ему теперь в Париже, когда нужно было создать новое правительство и согласовать самые противоположные мнения и убеждения. Задача была не легкая, но Александр и здесь остался победителем. По прибытии к Государю короля прусского и князя Шварценберга, началось совещание, к которому были приглашены Талейран, герцог Дальберг, князь Лихтенштейн, граф Нессельроде и генерал Поццо-ди-Борго. Император Александр открыл собрание краткой речью, в которой он заявил, что единственной целью его союзников и его самого есть достижение прочного мира, и что союзники готовы признать регентство Марии-Луизы, господство Бернадота, республику, Бурбонов – словом сказать, всякое правительство, только бы оно признано было всеми французами. Начались прения. Все присутствовавшие сказались того мнения, что никто, кроме Бурбонов, не может Наполеона заменить. Талейран заключил свою речь словами: «возможны лишь две комбинации: Наполеон или Лудовик ХVIII. Республика – невозможность; регентство или Бернадот – интрига; одни только Бурбоны – принцип». Император Александр принял высказанный в совете единогласный отзыв за выражение мнения всех французов, и, убедясь в одобрении его прусским королем и Шварценбергом, сказал: «нам, чужеземцам, не подобает провозглашать низложение Наполеона, еще менее того можем мы призывать Бурбонов на престол Франции. Кто же возьмет на себя почин в этих двух великих актах?» Талейран указал на Сенат и взялся устроить это дело, но поставил условием, чтобы союзные монархи объявили всенародно, что они не станут вести переговоров с Наполеоном или с кем-либо из членов его семейства и приглашают Сенат немедленно назначить временное правительство. Прокламация в таком смысле была немедленно составлена графом Нессельроде, сообща с герцогом Дальберг, затем исправлена и подписана Императором Александром и 20-го марта (1-го апреля) распространена по всему Парижу. Хотя Бурбоны не названы в этой прокламации, но сокровенная цель союзников была обнаружена в ней с достаточной ясностью. Под руководством Талейрана, Сенат 20-го марта (1-го апреля) учредил временное правительство и на следующий день, 21-го марта (2-го апреля), объявил Наполеона и всех лиц его семейства лишенными права на престол Франции. В тот же день Император Александр принял Сенат, представленный ему Талейраном, и обратился к этому собранию с следующею речью: «Je suis l’ami du peuple français; ce que vous venez de faire redouble encore ce sentiment. Il est juste, il est sage de donner a la France des institutions fortes et libérales qui soient en rapport avec les lumières actuelles. Mes allies et moi nous ne venons que pour protéger la liberté de vos décisions. Pour preuve de cette alliance durable que je veux contracter avec votre nation, je lui rends tous les prisonniers français qui se trouvent dans mes Etats; le gouvernement provisoire m’en avait fait la demande, je l’accorde au Senat, après les résolutions qu’il а prisés aujourd’hui».

В тот же день Император Александр принял Коленкура и объявил ему необходимость отречения со стороны Наполеона; только на этом основании возможно войти с ним в переговоры. «Je n’ai aucun ressentiment, croyez-le», – сказал ему Государь. «Napoléon est malheureux, et des cet instant je lui pardonne le mal qu’il а fait a la Russie; mais la France, l’Europe ont besoin de repos, et airec lui elles n’en auront jamais. Nous sommes irrévocablement fixes sur ce point. Qu’il réclame ce qu’il veut pour sa personne: il n’est pas de retraite qu’on ne soit dispose a lui accorder. S’il veut même accepter la main que je lui tends, qu’il vienne dans mes États et il y recevra une magnifique et, ce qui vaut mieux, une cordiale hospitalité. Nous donnerons lui et moi, un grand exemple a l’univers, moi en offrant, lui en acceptant cet asile». Ha вопрос Коленкура, какое владение может быть назначено Наполеону, Император Александр окончательно остановился на острове Эльбе и в заключение сказал: «partez, amenez votre maitre a une résignation nécessaire, et nous verrons. Tout ce qui sera convenable et honorable sera fait. Je n’ai pas oublie ce qui est du a un homme si grand et si malheureux».

Между тем, Наполеон, пребывая в Фонтенебло, готовился, по сосредоточении своих войск, продолжать борьбу и идти на Париж. Сообщения Коленкура еще более утвердили его в этом намерении. Армия оставалась ему верна и готова была с самоотвержением следовать за своим вождем. Но маршалы, утомленные беспрерывными боевыми тревогами, начали уже преследовать другие цели, более мирного свойства, и отказались содействовать предприятию Императора, угрожавшему в будущем новым нескончаемым кровопролитием; они убедили Наполеона отказаться от престола в пользу своего сына. 23-го марта (4-го апреля) Наполеон подписал условное отречение и уполномочил Коленкура, Нея и Макдональда войти на этом основании в переговоры с союзными державами; дорогой к ним должен был присоединиться Мармон. Рассчитывая на нерасположение Императора Александра к Бурбонам, уполномоченные надеялись отстоять права короля римского и регентство Марии-Луизы. Они прибыли в Париж поздно ночью и немедленно были приняты Императором Александром. Действительно, ожидания сторонников регентства оправдались; выслушав маршалов, Александр обнаружил некоторое колебание, и роялисты начали трепетать, предчувствуя близкое крушение подготовленного ими с таким успехом политического переворота. Измена Мармона, сопровождавшаяся переходом его корпуса в Версаль, за линию, занимаемую союзными войсками на р. Эссонне, вывела противников Наполеона из затруднительного положения. «Vous le voyez, c’est la Providence qui le veut, elle se manifeste, elle se déclare; plus de doute, plus d’hésitation», – сказал Александр Поццо-ди-Борго. После этого события Государь на следующее утро объявил уполномоченным Наполеона, что изменившиеся обстоятельства заставляют отказаться от учреждения регентства и что одни лишь Бурбоны могут удовлетворить требованиям Франции и Европы. Затем Император Александр повторил Коленкуру обещание отдать Наполеону остров Эльбу и употребить все возможные средства доставить Марии-Луизе и сыну ее владение в Италии. Решительное слово было произнесено. Давно уже Наполеон предвидел эту неизбежную развязку и еще в 1810 году сказал Меттерниху: «Savez-vous pourquoi Louis XVIII n’est point assis ici en face de vous? Ce n’est que parce que j’y suis assis, moi. Tout autre n’aurait pas pu s’y soutenir, et si jamais je devais disparaitre par suite d’une catastrophe, nul autre qu’un Bourbon ne pourrait s’asseoir a cette place». Теперь оставалось только Наполеону согласиться на безусловное отречение. Оно состоялось 25-го марта (6-го апреля). Уполномоченные Наполеона, Коленкур, Ней и Макдональд, снова отправились в Париж, чтобы на основании этого нового акта заключить договор с союзными державами. Ознакомившись с актом отречения, Государь объявил им, что, считая себя связанным словом, данным Коленкуру относительно острова Эльбы, он будет во время переговоров отстаивать выгоды Наполеона и его семейства. Отпустив маршалов и оставшись наедине с Коленкуром, Александр говорил с участием о Наполеоне, с досадой о приверженцах Бурбонов и их увлечениях. В тот же день Сенат утвердил выработанную им новую конституцию, одна из статей которой постановляла, что Лудовик, брат последнего короля, призывается на престол свободной волей французского народа и что он будет провозглашен королем французов по принесении присяги конституции.

В то время, когда совершались события столь мировой важности, наступила страстная неделя. Император Александр, пожелал говеть; Государь ознакомил впоследствии князя А. Н. Голицына с тем душевным настроением, в котором он тогда находился;оно представляло собой дальнейшее развитие мыслей и чувствований, возбужденных в Государе событиями 1812 года, о которых уже было выше упомянуто. Внутренний духовный процесс неуклонно совершался, оставаясь пока еще незаметным для лиц, непосредственно окружавших Государя, и постепенно Александр 1801 года преобразовался в Александра 1815 года, в творца священного союза. «Наше вхождение в Париж было великолепное. – говорил Государь князю Голицыну. – Все спешило обнимать мои колена, все стрелилось прикасаться ко мне; народ бросался целовать мои руки, ноги; хватались даже за стремена , оглашали воздух радостными криками, поздравлениями. Но душа моя ощущала тогда в себе другую радость. Она, так сказать, таяла в беспредельной преданности к Господу, сотворившему чудо своего милосердия; она, эта душа, жаждала уединения, жаждала субботствования; сердце мое порывалось пролить пред Господом все чувствования мои. Словом, мне хотелось говеть и приобщиться Св. Тайн; но в Париже не было русской церкви. Милующий Промысл, когда начнет благодетельствовать, тогда бывает всегда безмерен и Своей изобретательности; и вот, к крайнему моему изумлению, вдруг приходят ко мне с донесением, что столь желанная мной русская церковь нашлась в Париже; последний наш посол, выезжая из столицы Франции, передал свою посольскую церковь на сохранение в дом американского посланника. И вот, сейчас же, насупротив меня, французы наняли чей-то дом, и церковь русская была устроена; а от дома моего, в котором я жил уединенно, в тот же раз французы сделали переход для удобного посещения церкви. Французское правительство, узнавши о моем намерении исполнить предвзятую мной религиозную обязанность, приняло меры распорядиться, в самое скорейшее время, чтобы по той улице никакие экипажи не ездили. И вот ничто уже мне не мешало исполнить мою обязанность пред Господом. Бывало, всякий день хожу в церковь. Но, идучи туда и возвращаясь обратно в дом, трудно, однако ж, мне было сохранять чувствование своего ничтожества, которого требует святая наша церковь в подвиге покаяния; как, бывало, только покажусь на улицу, так густейшая толпа, что есть только лучшего в парижском обществе, толпа, составленная из кавалеров и дам, тесно обступят и смотрят на меня с тем одушевлением признательного чувства, с тем доброжелательством, которые для лиц нашего значения так сладко и обаятельно видеть в людях. С трудом каждый раз пробирался я на уединенную свою квартиру. Никогда с таким удобством и спокойствием я не говел, как в многолюдной столице Франции. Промысл все, так сказать, милости излил на меня от Своей десницы; Он ниспослал мне все возможное спокойствие к исполнению этого священного долга. Но прежде чем я к тому приступал, душа моя была, однако ж, не без смущения: мне совершенно известно было, что грозные еще своим отчаянием полчища Наполеоновы стягивались в самом близком расстоянии от Фонтенебло; следовательно, союзные армии, так недавно вступившие в стены столицы, должны были вновь готовиться не для одного отдыха и наслаждения; мне скоро надлежало выводить их для нового боя, может быть отчаяннейшего, чем все прежние; мне надлежало также принять все возможные меры, чтоб сдерживать и буйную чернь парижскую, могущую удобно зажигаться и волноваться, даже и от наималейшего успеха Наполеонова. Как же мне, говорю, было спокойно говеть, когда надлежало может быть в скорейшее время выводить войска из Парижа? Но я и здесь повторяю то же, что если кого милующий Промысл начнет миловать, тогда бывает безмерен в божественной своей изобретательности. И вот в самом начале моего говения добровольное отречение Наполеона как будто нарочно поспешило в радостном для меня благовестии (понедельник 23-го марта (4-го апреля н. с. ), чтоб совершенно уже успокоить меня и доставить мне все средства начать и продолжать мое хождение в церковь».

Император Александр пожелал также, чтобы войска говели; последовал приказ, воспрещавший офицерам и солдатам посещение на это время театров, шумных народных собраний и всяких публичных увеселений.

В день Светлого Воскресения Христова, 29-го марта (10-го апреля), парижское население было свидетелем совершенно нового для него зрелища. Событие этого дня послужило также предметом рассказа Императора Александра в беседах его с князем А. Н. Голицыным. «Еще скажу тебе о новой и отрадной для меня минуте в продолжение всей жизни моей, – промолвил Государь. – Я живо тогда ощущал, так сказать, апофеоз русской славы между иноплеменниками; я даже их самих увлек и заставил разделять с нами национальное торжество наше. Это вот как случилось. На то место, где пал кроткий и добрый Лудовик XVI, я привел и поставил своих воинов; по моему приказанию сделан был амвон; созваны были все русские священники, которых только найти было можно; и вот, при бесчисленных толпах парижан всех состояний и возрастов, живая гекатомба наша вдруг огласилась громким и стройным русским пением… Все замолкло, все внимало!. . Торжественная была эта минута для моего сердца, умилителен, но и страшен был для меня момент этот. Вот, думал я, по неисповедимой воле Провидения, из холодной отчизны Севера привел я православное мое русское воинство для того, чтоб в земле иноплеменников, столь недавно еще нагло наступавших на Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства народного, принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу. Сыны Севера совершали как бы тризну по короле французском. Русский царь всенародно молился вместе со своим народом, и тем как бы очищал окровавленное место пораженной царственной жертвы. Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели; оно невольно втолкнуло благоговение и в самые сердца французские. Не могу не сказать тебе, Голицын, хотя это и не совместно в теперешнем рассказе, что мне даже было забавно тогда видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских, теснилась возле русского креста и друг друга толкала, чтоб иметь возможность скорее к нему приложиться. Так обаяние было повсеместно, так оторопели французы от духовного торжества русских».

В тот же день Император Александр пожаловал бывшему наставнику своему Лагарпу, имевшему в России только чин полковника, орден св. Андрея Первозванного. В рескрипте, данном в Париже 29-го марта сказано было: «Желая воздать должную справедливость тем отличным попечениям и трудам, кои оказываемы были вами с самых молодых лет моих при воспитании моем, и будучи движим должной к вам благодарностью, препровождаю при сем знаки ордена нашего св. апостола Андрея Первозванного». Лагарп, расставшийся с Государем при движении на Париж, не успел еще прибыть во французскую столицу, чтобы быть свидетелем торжества своего бывшего ученика. На другое утро после вступления в Париж, князь Волконский послал Михайловского-Данилевского от имени Императора к супруге Лагарпа известить ее, что муж ее находится в безопасности в Дижоне, в главной квартире австрийского императора, и предложить ей от его величества всевозможные услуги, караул в загородный дом ее в Плесси-Пике и, если нужно, деньги. Сверх того, ему приказано было сказать ей, что Государь не имел еще ни одной свободной минуты, чтобы ее посетить, но что в самом скором времени лично у ней будет. Когда Данилевский известил госпожу Лагарп о воле Императора, то она, заплакав, отвечала: «Вы видите мои слезы, вот мой ответ». Александр исполнил свое обещание и посетил госпожу Лагарп, жившую в четвертом этаже. «Вы очень переменились», – сказал Государь. – «Ваше величество, и я, как все, терпела горе». – «Вы меня не поняли, – продолжал Александр, – бывало, вы сидели подле воспитанника вашего супруга и дружески с ним разговаривали, а теперь – стоите перед ним. Надеюсь, что наши прежние отношения не изменились».

Император Александр не позабыл также оказать внимание канцлеру графу Румянцову, и в самый день вступления в Париж (19-го марта), написал ему письмо следующего содержания: «Malgré la rigueur avec laquelle vous me traitez, monsieur le comte, je ne puis m’empêcher de vous tracer ces lignes pour vous annoncer la prise de Paris après un combat très chaud livre hier sous ses murs et qui nous а valu deux généraux, quelques milliers de prisonniers, 71 canons et deux drapeaux. Tout a vous» (Государственный архив, V разряд, № 209).

По случаю взятия Парижа, Государь готовил высокое отличие графу Аракчееву. В автобиографических заметках графа Аракчеева по этому поводу встречается следующая запись: «Марта 31-го дня, 1814 года в Париже, Государь Император Александр I-й изволил произвесть графа Аракчеева в фельдмаршалы, вместе с графом Барклаем, о чем и приказ собственноручно был написан, но граф Аракчеев оного не принял и упросил Государя отменить».

29-го марта (10-го апреля) Меттерних и Кастельри, наконец, прибыли в Париж из Дижона. После разговора с Александром, Меттерних написал императору: «J’ai trouve l’Empereur de Russie dans des dispositions très-raisonnables. Il divague beaucoup, moins que je ne l’aurais cru; le prince de Schwartzenberg aussi а été très-content de lui». Но, будучи, беспорно, доволен общим положением дел, созданным в Париже Императором Александром, Меттерних возражал только против одного пункта предстоящего соглашения с Наполеоном, а именно против предоставления ему во владение острова Эльбы. Он выражал опасение за спокойствие Европы в будущем и находил, что великодушие в настоящих обстоятельствах неуместно. Император Александр ответил, что он не может взять назад своего слова и что нельзя сомневаться в обещании солдата и государя, не оскорбляя его (sans lui faire injure). Меттерних покорился обстоятельствам и согласился подписать договор, который, по его мнению, не позже как через два года, снова приведет союзников на поле битвы (je mettrai mon nom au bas d’un traite qui en moins de deux ans nous ramènera sur le champ de bataille). 30-го марта (11-го апреля) в Париже подписали так называемый Фонтенблоский трактат, определявший судьбу императора Наполеона и его семейства. Побежденный, после некоторого колебания, согласился ратифицировать трактат и стал готовиться к отъезду в свои новые владения. Наполеон, в сопровождении союзных комиссаров, выехал из Фонтенбло 8-го (20-го) апреля и прибыл на остров Эльбу 3-го (15-го) мая. Императрица Мария-Луиза с сыном отправилась в Вену 11-го (23-го) апреля. В это время, уже 1-го (13-го) апреля, граф д’Артуа, брат Лудовика ХVIII, в мундире национальной гвардии, торжественно въехал в Париж и вступил в управление делами, в качестве наместника короля.

После благополучного окончания всех этих трудных и сложных дел, Император Александр вынужден был продлить свое пребывание в Париже для окончательного разрешения еще двух важных вопросов, заключавшихся в обеспечении за Францией свободных учреждений и в заключении с новым правительством мирного договора.

12-го (24-го) апреля Лудовик XVIII отплыл из Дувра, сказав, при посещении им Лондона, принцу-регенту, что восстановлением своего дома на престоле Франции он, после Всевышнего Промысла, всего более обязан благодарным советам принца, его благоразумным усилиям и непоколебимому постоянству английского народа. Король, конечно, умолчал о главном виновнике своего возвращения во Францию, купленного потоками русской крови; в этих немногих словах обрисовалась вполне будущая политика Франции и мера той возмутительной неблагодарности, которую Лудовик XVIII намерен был выказать Императору Александру за оказанные благодеяния. 17-го (29-го) апреля король прибыл в Компиень. Государь, узнав о прибытии короля в Кале, выслал ему навстречу генерал-адъютанта Поццо-ди-Борго, с письмом, в котором советовал главе Бурбонского дома не уклоняться от либеральных идей и даровать Франции свободные учреждения (Votre Majesté subjuguera tout les coeurs, si elle manifeste des idées libérales tendantes a maintenir et a raffermir les institutions organiques de la France). Но этот совет был принят весьма холодно, и король довольствовался неопределенным ответом. Тогда Император Александр, по своей привычке к личному действию и руководясь желанием упрочить будущее спокойствие Франции, сам отправился в Компьень с целью уговорить Лудовика согласиться на условия, предъявленные сенатом. Король, принимая Императора, сел в кресло и предложил своему высокому гостю стул, затем выслушивал его спокойно, ничего не отверг, ничего не уступил, но зато много говорил о Всевышнем Промысле и о могуществе великого начала законности, которого он был представителем.

После посещения Компиеня Император Александр сказал князю Волконскому: «Весьма естественно, что король больной и дряхлый сидел в кресле, но я, в таком случае, приказал бы подать для гостя другое». Граф Нессельроде, сопровождавший Императора в этой поездке, отзывается по поводу свидания с Лудовиком ХVIII следующим образом: «Король выказал неуместную надменность в отношении к Государю, которому он обязан был возвращением на престол; Император был очень оскорблен этим поведением и оно повлияло на последующие отношения обоих монархов». Неопределенное положение дел продолжалось до прибытия короля в Сент-Уэн, тогда Император Александр был вынужден объявить Лудовику, что он может въехать в Париж не прежде, как приняв конституцию сената, или, в крайнем случае, не обнародовав декларации о правах, даруемых им народу. Король избрал последний путь и 21-го апреля (3-го мая) состоялся его въезд в Париж, сопровождавшийся, по свидетельствам сторонников Бурбонов, неописанным энтузиазмом. С водворением Лудовика XVIII в Тюилерийском дворце, отношения его к Императору Александру окончательно ухудшились. Король, завидуя популярности, которой пользовался Александр среди французского населения, называл его: «Le petit roi de Paris. » Пригласив однажды на обед Императора и короля прусского, Лудовик вошел в столовую залу первым и сел на почетном месте; когда же один из служителей, поднося блюдо, подошел прежде всех к Императору Александру, король грозно вскричал: «а moi s’il vous plait». Впоследствии Государь, говоря об этом обеде, сказал: «Мы, северные варвары, более вежливы у себя дома». Вообще же Император Александр отозвался в следующих выражениях по поводу неуместного высокомерия главы Бурбонского дома: «Лудовик XIV, во время своего наибольшего могущества, не принял бы меня иначе; можно было подумать, что он возвратил мне утраченный престол».

К немалому неудовольствию тюилерийского двора, Александр усугубил, после первых встреч с Бурбонами, внимание и явное предпочтение, оказываемое им семейству Наполеона. Александр посещал неоднократно Императрицу Жозефину в Мальмезоне и сблизился с королевой Гортензией. Среди собиравшегося здесь общества, он не стесняясь высказывал свои взгляды по поводу современного положения французских дел, выражаясь неодобрительно о Бурбонах. «Эти люди никогда не сумеют поддержать себя», – сказал Адександр. Все это передавалось куда следует и, конечно, не содействовало к улучшению отношений между Императором и династией, водворенной им в Тюильри.

Население столицы относилось, между тем, совершенно иначе к своему великодушному победителю, чарующее обращение которого привлекало к нему сердца всех. Сперанский, услышав в далекой ссылке о восторге, с которым везде встречали Александра, сказал: «Верьте, что тут нет лжи; будь человек с каменным сердцем – и тот не устоит против в обращения Государя: это сущий прельститель». Не легко было достигнуть полной, блестящей победы и не оставить никакого раздражения в побежденных, приобрести их любовь и уважение. Александр сумел одержать эту двойную победу. Даровитость, гибкость ума и твердость его воли явились в Париже в полном блеске. Неподкупный, правдивый Штейн усматривал в поведении Александра редкое сочетание мудрости, благородства, мужества и возвышенности души; он посвятил характеристике его в своей переписке из Парижа следующие сочувственные строки: «благородный, возвышенный и доброжелательный образ действий Императора Александра покоряет все сердца, насильно отрывает их от тирана, заставляет французов забыть, что в их столице распоряжаются иноземцы. Император вел переговоры о внутренних делах Франции, руководясь самыми чистейшими, возвышеннейшими принципами. Он предоставил действовать высшим государственным учреждениям, он ничего не предписывал, не принуждал ни к чему, – он давал свободу действия, он охранял, но не говорил как владыка». Лагарп, конечно, не отстал от Штейна в восхвалении действий Александра в 1814 году; по его мнению, он выдержал свою роль до конца с таким совершенством, что самые неверующие люди должны били признать, что он представляет собой редкое явление, которое встречается в тысячу лет раз. Пакье по этому же поводу пишет: «Замечали, что все исходит от Александра. Его союзник, король прусский, оставался незамеченным; его мало видели, он избегал показываться публично и сохранял всюду свойственную ему застенчивость, которая не могла придать ему особенный блеск. Александр, напротив того, ездил по городу по всем направлениям верхом и внимательно осматривал все общественные учреждения. Совершая эти поездки, он искал случая сделать то, что могло возбудить к нему сочувствие всех классов общества». Все эти поездки предпринимаемы были Государем без всякого конвоя и не предупреждали о том французскую полицию, чем причинялось сильнейшее беспокойство Пакье, который тщетно умолял изменить этот порядок осмотра парижских достопримечательностей. К счастью, опасения Пакье оказались напрасными, и все обошлось благополучно.

Еще во время приема парижской депутации в Бонди, Император Александр сказал: «Общественные памятники будут сохранены в целости». Нарушение порядка последовало со стороны самих французов, увлеченных разъединившими их политическими страстями; они не замедлили выказать полное пренебрежение и презрительное отношение к собственной национальной славе. В самый день вступления союзных войск в Париж, вечером 19-го (31-го) марта, уличная толпа, подстрекаемая роялистами, двинулась на Вандомскую площадь, к памятнику, увенчанному статуей Наполеона, с криками: «à bas Napoléon». Народ веревками уцепил статую императора и старался ее сорвать; но по личному распоряжению Александра внезапно явился караул л.-гв. Семеновского полка. Русские гвардейцы молча окружили колонну; беснующаяся чернь присмирела и разошлась. На этот раз Наполеон устоял на памятнике, благодаря вмешательству русской вооруженной силы. Для предупреждения на будущее время подобных беспорядков, было решено снять статую Наполеона, о которой Император Александр сказал: «У меня закружилась бы голова на такой высоте». На место статуи водрузили белое знамя.

В то время, когда французы увлекались не без причины действиями Александра, русские войска проводили время в Париже без особенного удовольствия. Очевидец, Н. Н. Муравьев, представил в своих записках весьма непривлекательную картину испытаний и лишений, перенесенных победителями во французской столице. «Во все время пребывания нашего в Париже часто делались парады, – пишет Муравьев, – так что солдату в Париже было более трудов, чем в походе». Победителей морили голодом и держали как бы под арестом в казармах. Государь был пристрастен к французам и до такой степени, что приказал французской национальной гвардии брать наших солдат под арест, когда их на улицах встречали, отчего произошло много драк, в которых большей частью наши оставались победителями. Но такое обращение с солдатами вызвало весьма печальное явление: оно склонило их к побегам, так что при выступлении нашем из Парижа множество из них осталось во Франции. Офицеры также имели своих притеснителей; первый был генерал Сакен, назначенный военным губернатором Парижа и державший всегда сторону французов. Комендантом Парижа сделали флигель-адъютанта графа Рошешуара; он был родом француз и оставил отечество свое во время революции. Рошешуар делал всякие неприятности русским офицерам, почему и не терпели его. Он окружился французами, которых поддерживал, и давал им всегда преимущество над нашими, так что цель Государя была вполне достигнута: он приобрел расположение к себе французов.

3-го (15-го) апреля в Париж, наконец, прибыл император Франц. Ему была приготовлена союзниками и графом д’Артуа торжественная встреча, но парижане отнеслись к нему несочувственно и выражали мнение, что отцу Марии-Луизы подобало бы явиться с меньшим шумом (avec moins de fracas).

Предприняв поход во Францию, Император Александр разрешил своим младшим братьям, Великим Князьям Николаю и Михаилу Павловичам, прибыть к нему в армию. 5-го (17-го) февраля Великие Князья выехали из Петербурга; но воспитатель их генерал Ламздорф путешествовал с такой медленностью, что не поспел к решительному моменту кампании 1814 года. По прибытии в Везуль, оказалось, что дальнейший путь в главную армию прегражден; таким образом, Великие Князья были лишены возможности участвовать в заключительных славных делах похода. Они оставались в Базеле до покорения французской столицы и затем уже присоединились к Государю в Париже.

Среди забот, связанных с устройством французских и общеевропейских дел, Император Александр нашел возможным подготовить разрешение еще другого вопроса, весьма близкого его сердцу, а именно польского вопроса. Простив французам их нашествие на Россию, Государь простил также и полякам яростное участие, принятое ими в этом нашествии и в разорении России. Теперь Александру представился, наконец, давно желанный случай осуществить мечты юности, восстановив политическое существование Польши, хотя на первый раз еще не в полном объеме.

Когда русские войска вступили во Францию, князь Адам Чарторижский не замедлил прибыть в главную квартиру Императора Александра в Шомон. Появление его произвело переполох между дипломатами союзных армий и привело в смущение Меттерниха, раздраженного уже присутствием здесь Лагарпа и Жомини. Глава австрийского кабинета утверждал, что коалиции грозит распадение, если стараниями Чарторижского и влиянием его на Александра снова воскреснет польский вопрос, который вызовет раздоры между союзными монархами. На этот раз опасения Меттерниха сказались преждевременными, но они вполне обрисовывали уже то положение, которое он впоследствии занял в отношении к Императору Александру, при обсуждении политических разграничений на Венском конгрессе. Когда Наполеон двинулся на сообщения союзников, князь Чарторижский был отрезан от главной квартиры наравне с прочими дипломатами и присоединился к Императору Александру лишь по занятии Парижа. Хотя Государь просил его не касаться здесь польского вопроса, но по оказанной князю Адаму радушной встрече, он убедился, что Александр остался тем же для него и для Польши. На первый раз Император Александр разрешил польским войскам, оставшимся до конца верными Наполеону, возвратиться в герцогство Варшавское со своими знаменами, «tambour battant», как хвастались тогда польские офицеры. Цесаревич Константин Павлович предназначался главнокомандующим войск этого герцогства, и Государь предполагал вверить ему организацию в Варшаве будущей польской армии. Вместе с тем, Император Александр приказал князю Чарторижскому написать в Варшаву Новосильцеву, с целью известить его более определительно о намерениях Государя в отношении к Польше. «Он желает, – пишет Чарторижский, – сделать эту страну счастливой и удовлетворить желания ее жителей, упрочив неразрывную связь и искреннее братство между обоими народами. Такая цель объясняет действия Его Величества и его виды в будущем. Положение дел в политическом отношении побуждало Государя скрывать свои намерения. Но в настоящее время падение Бонапарта способствует Его Величеству не обращать внимания на соперничество некоторых кабинетов, завидующих его могуществу и желающих помешать исполнению видов, клонящихся к возвышению России».

После отречения Наполеона, генерал Домбровский послал генерала Сокольницкого и полковника Шимановского депутатами к Императору Александру, для разъяснения участи, ожидавшей польские войска, и изложения их нужд и желаний. На вопрос генерала Сокольницкого, могут ли польские войска сохранить национальную кокарду, Александр отвечал: «Да, и я надеюсь, что в ближайшем будущем вы будете носить ее с полной уверенностью сохранить ее навсегда. Правда, мне предстоит преодолеть много затруднений, но вы видите меня в Париже, и этого довольно. Я предаю забвению прошлое, и хотя я имею право жаловаться относительно многих личностей вашей национальности, я хочу все забыть; я желаю видеть одни ваши добродетели; вы храбрецы и честно исполнили вашу службу». В ответ на эти милостивые слова, Сокольницкий сказал: «Ваше величество можете быть уверенным, что столь великодушные намерения обеспечивают вам нашу благодарность». Император Александр ответил: «Господа, я потребую от вас благодарности только тогда, когда фактами, которые в скором времени получат осуществление, я приобрету на это право. Я поручаю вам высказать вашим войскам расположение, которым я преисполнен по отношению к ним». Шимановский, желая пояснить слова генерала Сокольницкого, заметил: «мы не имеем другого честолюбия и другой привязанности, как любовь к отечеству; это болезнь нашей земли». На это Александр возразил: «Она не неизлечима и делает вам честь Спросите у ваших соотечественников, каким образом вели себя мои войска в вашей земле; издавна уже я благорасположен к вашей нации».

Государь, по просьбе Цесаревича Константина Павловича, восхищенного видом польских войск, сделал им смотр. По окончании смотра, Цесаревич передал им по приказанию Императора, что его величество отдает справедливость храбрости, постоянству и твердости, с которыми они служили прежнему французскому правительству. На последовавшем затем завтраке у генерала Красинского, Цесаревич провозгласил тост: «a la sante de la brave nation polonaise».

Император Александр с 1794 года питал особенное уважение к Костюшке; оно еще усилилось после упорного отклонения польским героем предложений, сделанных ему Наполеоном. После занятия Парижа, Костюшко вступил в переписку с Александром. В ответном письме Государя от 3-го (15-го) мая 1814 года, откровенно высказан взгляд, которым он намерен был руководствоваться в польском вопросе: «С особым удовольствием, генерал, отвечаю на ваше письмо, – писал Александр. – Самые дорогие желания мои исполнятся. С помощью Всевышнего я надеюсь осуществить возрождение храброй и почтенной нации, к которой вы принадлежите. Я дал в этом торжественную клятву и благосостояние польского народа всегда было предметом моих забот. Одни лишь политические обстоятельства послужили преградой к осуществлению моих намерений. Ныне препятствия эти уже не существуют, они устранены страшной, но в то же время и славной двухлетней войной. Пройдет еще несколько времени и при мудром управлении, поляки будут снова иметь отечество и имя, и мне будет отрадно доказать им, что человек, которого они считают своим врагом, забыв прошедшее, осуществит все их желания. Как отрадно будет мне, генерал, иметь вас помощником при этих благотворных трудах! Ваше имя, ваш характер, ваши способности будут мне лучшей поддержкой».

Независимо от переписки, Император Александр лично беседовал с Костюшкой. Свидание состоялось на балу, который княгиня Яблоновская устроила по совету князя Чарторижского. В разговоре Государь спросил Костюшко, не желает ли он возвратиться в Польшу; он ответил, что горячо желает умереть на родине, но вернется в Польшу только тогда, когда она будет свободна. При этих словах Император обратился к окружавшим их польским офицерам со словами: «Messieurs, il faut arranger les affaires de sorte que ce galant homme puisse revenir dans sa patrie».

Все эти события и разговоры сообщались в Варшавское герцогство; князь Чарторижский присовокупил от себя благоразумный совет не слишком возгордиться всем случившимся, но скромно и спокойно ожидать дальнейших событий, не возбуждая зависти преждевременным торжеством. Совет, данный князем Адамом, был буквально исполнен; Польша с покорностью и с патриотической сдержанностью выжидала решение своей участи на предстоявшем в скором времени конгрессе, всецело уповая на доброжелательность к ней чувства Императора Александра.

18-го (30-го мая), после продолжительных переговоров и споров, последовало заключение первого парижского мира. Франция лишилась населения в 15360000 и вошла в границы 1792 года, с ничтожными приращениями, заключавшими в себе 450000 жителей. Произведения изящных искусств, завоеванные Наполеоном в разных государствах и украшавшие французские музеи, остались в Париже, где, по мнению Императора Александра, они окажутся более доступными для всей Европы; его заступничеству Франция была обязана, что о них умолчали в трактате. Англия сохранила Мальту, но обязалась возвратить Франции отнятые у нее колонии, за немногими исключениями. По секретной статье Франция обязалась признать распоряжения союзников на счет уступленных ею владений. Положено в продолжение двух месяцев собрать конгресс в Вене. Король прусский домогался от Франции уплаты 132 миллионов франков в возврат за содержание наполеоновских войск в 1812 году; но Лудовик ХVIII воспротивился принять подобное условие и объявил, что скорее употребит 300 миллионов франков на войну с пруссаками, нежели уплатит им требуемую сумму. Император Александр вмешался в спор и явился защитником Франции против требований, заявленных его союзником. Государю удалось убедить Фридриха-Вильгельма отказаться от своих денежных притязаний. Окончательно пришли к такому заключению: французское правительство обязалось лишь выплатить все суммы, должные союзным державам, либо их подданным, на основании законных документов, что по общей ликвидации составило 25 миллионов франков.

По случаю заключения мира, состоявшегося в праздник сошествия Св. Духа (18-го мая), Император Александр отдал по армии приказ, в котором, между прочим, было сказано следующее: «Совершена война, для свободы народов и царств поднятая… Победа, сопровождавшая знамена ваши, водрузила их в стенах Парижа. При самых вратах его ударил гром ваш. Побежденный неприятель простер руку к примирению! Нет мщения! Нет вражды! Вы даровали ему мир, залог мира во вселенной! Храбрые воины, вам, первым виновникам успехов, принадлежит слава мира!. . Вы снискали право на благодарность отечества, именем отечества ее объявляю».

Накануне заключения мира, 17-го (29-го) мая скончалась в Мальмезоне от горловой жабы императрица Жозефина. Смерть ее совпала с миром, в конец разрушившим здание, воздвигнутое Наполеоном, и достигнутое им политическое преобладание Франции. Погребальные почести первой супруге Наполеона были отданы русской гвардией.

Требования союзников относительно скорейшего обнародования французской конституции, встретили не менее затруднений, чем соглашение при заключении мирного договора. Император Александр желал, чтобы это дело было окончено до отъезда его из Парижа, с целью обеспечить в будущем вверившуюся ему Францию от отживших притязаний эмигрантов. Для ускорения дела, решение которого оттягивалось под разными предлогами, пришлось, наконец, заговорить, по замечанию Беньо, «наполеоновским языком» и объявить французскому правительству, что союзные войска выступят из Парижа не прежде, как по исполнении обязательств, принятых на себя королем в декларации 21-го апреля (3-го мая). Тогда Лудовик XVIII назначил 23-го мая (4-го июня) торжественное заседание сената и законодательного собрания для провозглашения дарованной им конституции, известной под названием хартии (charte). Накануне этого дня Император Александр расстался с Парижем и отправился в Англию; в тот же день император Франц выехал в Вену. Городские караулы были сданы национальной гвардии и вместе с тем генерал Сакен сложил с себя звание военного губернатора Парижа. Король прусский выехал 23-го мая (4-го июня), чтобы сопровождать Государя при поездке его в Лондон. Генерал-адъютант Поццо-ди-Борго был назначен послом при французском дворе.

Со времени выезда Императора Александра из Петербурга 7-го (19-го) декабря 1812 года он не расставался с графом Аракчеевым; незыблемая дружеская связь его с Государем, среди чрезвычайных обстоятельств потрясающей борьбы с Наполеоном, еще более упрочилась. После разрешения французских дел, для Александра настала минута временной разлуки с верным другом. 13-го (25-го) мая граф Аракчеев уволен в отпуск, как сказано в рескрипте: «на все то время, какое нужно вам для поправления здоровья». Затем, 22-го мая (3-го июня), в самый день отъезда Императора Александра из Парижа, он наградил еще графа Аракчеева глубоко прочувствованным собственноручным письмом. Содержание этого письма служит несомненным доказательством исключительных и несокрушимых дружеских чувств, которым преисполнен был к нему его державный покровитель; вместе с тем оно свидетельствует, что почва для будущего преобладающего, государственного значения графа Аракчеева была уже вполне подготовлена, оставаясь пока тайной для лиц, непосвященных в значение для будущих судеб России этой роковой дружбы. «С крайним сокрушением я расстался с тобой, – писал Александр. Прими еще раз всю мою благодарность за столь многие услуги, тобой мне оказанные, и которых воспоминание на век останется в душе моей. Я скучен и огорчен до крайности, я себя вижу после 14-летнего тяжкого управления, после двухлетней разорительной и опаснейшей войны, лишенным того человека, к которому моя доверенность была неограниченна всегда. Я могу сказать, что ни к кому я не имел подобной и ничье удаление мне столь не тягостно, как твое. На век тебе верный друг». Граф Аракчеев отвечал Императору Александру: «Чувствую всю цену милостивого вашего письма; оно будет для меня на всю жизнь утешением. Позвольте, всемилостивейший Государь, и мне сказать с прямой откровенностью, что любовь и преданность моя к вашему величеству превышали в чувствах моих все на свете, и что желания мои не имели другой цели, как только заслужить одну вашу доверенность, не для того, чтоб употреблять ее к приобретению себе наград и доходов, а для доведения до высочайшего сведения вашего о несчастьях, тягостях и обидах в любезном отечестве. Вот была всегда цель моя. Но, почувствовав слабость здоровья и заметя в себе неспособность, которая не дозволяла меня употребить в делах и быть вам, всемилостивейший Государь, полезным, должен был просить себе увольнения. Не смею скрыть пред вами, Государь, и того, чтобы меня не тяготило душевное огорчение. В. И. В. везде и всегда буду благодарным и верным подданным и слугой».

К концу пребывания Императора Александра в Париже, отношения его к Талейрану окончательно расстроились. При вступлении союзников в Париж, великий дипломат, по-видимому, не признавал другого закона, как волю Императора Всероссийского, но, по прошествии четырех недель, он нашел возможность приобрести полную независимость в своих действиях. После праздника Пасхи, Александр переехал из дома Талейрана в Елисейский дворец; таким образом размолвке их предшествовало установившееся с 19-го марта внешнее сближение. Перед отъездом Император Александр отказал Талейрану в прощальной аудиенции и отозвался о нем в следующих выражениях: «Этот человек своим поведением жертвует ради честолюбивых видов отечеством и друзьями». Явное нерасположение к нему Государя побудило Талейрана написать как бы оправдательное письмо, в котором заслуживает внимания следующее место: «Вы спасли Францию, вступление Ваше в Париж означало конец деспотизма. Какие бы ни были Ваши тайные мысли, то, что было Вами сделано, пришлось бы снова повторить, если бы Вы были снова к тому призваны, потому что Вы не могли бы отказаться от вашей славы». Тем не менее, Александр покинул Францию с глубоким убеждением, что нельзя основать прочного порядка на развалинах революции.

26-го мая (7-го июня) «вождь бессмертной коалиции, стяжавший славу умиротворителя вселенной», – как выражались тогда, высадился в Дувре, в сопровождении короля прусского. Население встретило высоких гостей с невыразимым восторгом. Как только Александр и Фридрих-Вильгельм вышли на берег и сели в приготовленные для них экипажи, народ отпряг лошадей и повез на себе обоих монархов в Дувр. Встретившей его от города депутации Александр сказал: «Уверяю вас, что буду стараться о всегдашнем сохранении дружбы между Англией и Россией». На следующий день путешественники отправились в Лондон, где их ожидали не менее восторженная встреча и нескончаемые приемы и празднества.

В числе лиц, сопровождавших монархов в Англию, находились: фельдмаршал граф Барклай-де-Толли, граф Платов, генерал-адъютанты: Чернышев, Уваров и Ожаровский; граф Нессельроде, князь Адам Чарторижский, обер-гофмаршал граф Толстой, лейб-медик Виллие, Гарденберг, Гумбольдт, Блюхер и Йорк. Принимая в Сен-Джемском дворце всех знатных лиц, тогда находившихся в Лондоне, Император Александр, встретив лорда Эрскина, вручил ему письмо Лагарпа и сказал при этом случае: «Я обещал передать вам лично письмо моего друга и наставника, которому я обязан правилами, руководящими мой ум и мое сердце». 2-го (14-го) июня в Оксфордском университете происходило торжественное собрание, на котором Императору Александру поднесли диплом на звание доктора прав. Александр, обратясь к ректору, сказал: «Как мне принять диплом! я не держал диспута». – «Государь, – возразил ректор, – вы выдержали такой диспут против утеснителя народов, какого не выдерживал ни один доктор прав на всем свете». – На обеде, данном 6-го (18-го) июня городом Лондоном, Император Александр сказал, между прочим, в ответной речи на приветствие лорда-мера, что, будучи верным союзником Великобритании во время войны, желает оставаться столько же постоянным другом ее в продолжение мира.

В знак особенного внимания принца-регента к Императору Александру, он даровал лейб-медику Виллие сначала достоинство кавалера (Sir), а вскоре за тем и титул великобританского баронета, на что ему была выдана грамота с гербом, оригинал которого сочинен и рисован самим Государем.

Несмотря на всю пышность празднеств, устроенных в честь Императора Александра, пребывание в Англии не прошло, однако, для него без неудовольствий. Граф Нессельроде пишет, что Государь не сочувствовал принцу-регенту; кроме того, Великая Княгиня Екатерина Павловна, прибывшая ранее Императора в Лондон, сблизилась с оппозицией более, чем с господствовавшей тогда партией ториев; она склоняла своего брата усвоить то же направление, что не правилось регенту и было причиной нескольких столкновений. – Благоволение Государя к вигам доходило до того, что беседуя однажды о пользе честной и благонамеренной опозиции, он присовокупил, что озаботится вызвать к жизни «un foyer d’opposition» в России. Александр покинул Англию недовольный своим там пребыванием; он составил себе, однако, высокое мнение о благоденствии и могуществе этой страны.

14-го (26-го) июня Государь отплыл из Дувра в Кале и оттуда направился в Остенде, Антверпен и далее в Голландию. Здесь он посетил все главнейшие города; народ встречал его повсеместно как своего освободителя и освободителя человечества. Из Амстердама Император Александр поехал в Брухзал, где находилась в то время Императрица Елизавета Алексеевна у матери своей маркграфини. Императрица выехала из России за границу в последних числах декабря месяца 1813 года.

Граф Аракчеев находился в это время на водах в Ахене. Государь воспользовался этим случаем, чтобы иметь с ним свидание в Кельне и послал ему по этому поводу следующую собственноручную записку из Роттердама от 19-го июня (1-го июля): «Сделай одолжение Алексей Андреевич! если тебе не в тягость, приезжай в Кельн (сегодяя) 22-го поутру, я там буду часу в 12-м и отобедаю. Оно не так далеко для тебя, а мне будет отменно приятно с тобой видеться. Пребываю навсегда тебе искренно привязанным».

В Брухзале Император Александр получил поднесенное ему Св. Синодом, Государственным Советом и Сенатом чрез депутатов (князя Александра Борисовича Куракина, генерала Тормасова и графа А. Н. Салтыкова) прошение о принятии Государем наименованияБлагословенного, «тем более приличного скромности и благочестивому смирению Государя Императора, что великие подвиги его очевидно ознаменованы покровительством Всевышнего Промысла». Вместе с тем, испрашивалось высочайшее соизволение – выбить медаль и воздвигнуть в Петербурге памятник, с надписью: «Александру Благословенному, Императору Всероссийскому, великодушному держав восстановителю от признательной России». Государь, призвав к себе 29-го июня (11-го июля) А. С. Шишкова (оправившегося от нездоровья, которое препятствовало ему участвовать в походе во Франции в 1814 году), приказал ему в ответ на поднесенное государственными сословиями прошение написать указ, в котором бы изъявлено было, что его величество, благодаря за их к нему любовь и усердие, от воздвижения памятника и принятия наименования Благословенного «отрицается и не соизволяет». Выслушав приказание, Шишков призадумался и сказал: «Государь! Мне кажется, вы по скромности мыслей ваших и чувств, можете отрешиться от воздвижения вам памятника; но отказаться от наименования Благословенным требует некоторого особого размышления, потому что словом сим не иное что испрашивается, как называть вас благим, добрым Государем: как же можно не желать сего и еще воспрещать, чтоб народ ваш не называл вас сим именем? По истине я в недоумении, каким образом объяснить это. Позвольте мне хорошенько об этом подумать и написать так, чтоб не видно было ни явного в том утверждения, ни совершенного отрицания вашего». – «Хорошо, – сказал Государь, – напиши как лучше придумаешь; это не требует поспешности». На другой день, 30-го июня, Шишков принес указ, написанный в этом смысле, и Государь без всякой перемены его подписал. Указ оканчивался словами: «да соорудится мне памятник в чувствах ваших, как оный сооружен в чувствах моих к вам! Да благословляет меня в сердцах своих народ мой, как я в сердце моем благословляю оный! Да благоденствует Россия, и да будет надо мной и над ней благословение Божие».

Из Брухзала Император Александр отправился на короткое время в Петербург, до открытия конгресса в Вене. Императрица Елисавета Алексеевна осталась за границей и должна была осенью также переехать в австрийскую столицу. 12-го (24-го) июля, в одиннадцатом часу вечера, Александр прибыл в Павловск, после полуторагодовалого отсутствия из России; здесь его встретила Императрица Мария Феодоровна.

В Петербурге производились, между тем, большие приготовления для торжественной встречи Государя. Но уже 7-го (19-го) июля петербургский главнокомандующий генерал Вязмитинов получил следующий высочайший рескрипт: «Сергей Козмич! Дошло до моего сведения, что делаются разные приготовления к моей встрече. Ненавидя оные всегда, почитаю их еще менее приличными ныне. Един Всевышний причиной знаменитых происшествий, довершивших кровопролитную брань в Европе. Перед Ним все должны мы смиряться. Объявите повсюду мою непременную волю, дабы никаких встреч и приемов для меня не делать. Пошлите повеления губернаторам, дабы ни один не отлучался от своего места для сего предмета. На вашу ответственность возлагаю точное исполнение сего повеления». Вследствие полученного им рескрипта, генерал Вязмитинов приказал разобрать все триумфальные арки и все сооружения для иллюминации.

13-го (25-го) июля Император Александр приехал из Царского Села в Петербург утром в 7 часов и прежде всего остановился у Казанского собора; вслед за тем Государь отправился в Каменноостровский дворец. На следующий день назначено было торжественное молебствие в Казанском соборе. Император Александр и Цесаревич Константин Павлович ехали верхами перед парадной каретой, в которой сидела Императрица Мария Феодоровна и Великая Княжна Анна Павловна. Этой церемонией окончилось все торжество возвращения Государя-Победителя в свою столицу.

По заключении парижского мира, 1-я гвардейская пехотная дивизия возвратилась в Петербург морем; она села на суда в Шербурге. 18-го (30-го) июля войска эти благополучно высадились у Ораниенбаума. 27-го июля (8-го августа) в Павловске состоялось празднество, устроенное Императрицей Марией Феодоровной в честь победителей. 30-го июля (11-го августа) гвардейская дивизия, лично предводимая Императором Александром, вступила в Петербург, следуя через триумфальные ворота, построенные в память отличной службы войск лейб-гвардии, начавшейся на берегах Немана и окончившейся в Париже.

Граф Аракчеев был на время уволен для отдыха в Грузино. Но уже 6-го (18-го) августа Император писал из Таврического дворца: «Я надеюсь, что ты будешь доволен мной, ибо, кажется, довольно долго я тебя оставлял наслаждаться любезным твоим Грузиным. Пора, кажется, нам за дело приняться, и я жду тебя с нетерпением. Пребываю на век тебе искренним и преданным другом».

Действительно, Император Александр уже принялся за работу. 1-го (13-го) августа последовал указ Сенату, в котором значилось: «Снисходя на прошение государственного канцлера графа Румянцева, всемилостивейше увольняем его от дел, на него возложенных, с сохранением всех полученных им ныне окладов». Отставка графа Румянцева, этого выдающегося представителя ненавистной всем тильзитской политики, была встречена сочувственно в России, равно как и за границей. Венский двор считал его последним представителем системы: «беспокойной, своекорыстной, буйной, жаждавшей завоеваний и господства, которая так долго и основательно навлекала на Российский Двор недоверие и ненависть всех его соседей». Вслед за тем, указом Сенату от 10-го (22-го) августа: «Статс-секретарю тайному советнику графу Нессельроде повелено продолжать докладывать Его Величеству по всем делам иностранного департамента как то исполнялось во все течение последней с французами войны». Тайному советнику Вейдемейеру повелено впредь до указа управлять коллегией иностранных дел. Оправдались слова Наполеона, сказавшего однажды указывая на Нессельроде за обедом в Тюильри: «Voila un petit homme qui sera un grand homme». Назначение графа Нессельроде вызвало удовольствие и одобрение среди австрийских дипломатических сфер. Гентц писал по этому поводу, «что Император, вверяя Нессельроде портфель, хотел доказать снова, что он намерен продолжать быть своим первым министром». «Тем не менее, с личным характером Императора, – продолжает австрийский дипломат, – таким в особенности, каким он стал в течение великих событий двух минувших лет, весьма важно, чтобы министр, заведующий внешними сношениями, был человеком благоразумным, умеренным, без всякой наклонности к честолюбию и к интриге, чуждым романтических проектов (projets romanesques) и, главное, другом мира. Насколько влияние графа Нессельроде способно распространиться, оно всегда будет направлено в благую сторону и безопасно для соседей России. В этом отношении, правда, более отрицательном, чем положительном, назначение его драгоценно для всех, кому дорого сохранение всеобщего спокойствия. Он не будет настолько силен, чтобы постоянно предупреждать меры, могущие нарушать это спокойствие, но, по крайней мере, он никогда не станет благоприятствовать им».

5-го (17-го) и 7-го (19-го) августа Император Александр принимал депутатов разных губерний, допущенных для принесения поздравлений с окончанием войны. Особенное политическое значение имел прием депутатов губерний: Киевской, Подольской, Волынской, Могилевской, Витебской, Минской, Виленской, Гродненской, Курляндской, а также Белостокского округа. Император вышел в собрание с таким суровым выражением лица, какого никто не видывал, пишет свидетель, граф Огинский; он имел вид Государя, который определил судьбу Европы. После общего приветствия, Александр произнес сильным, звучным и суровым голосом: «Господа! С удовольствием вижу собравшихся вокруг меня депутатов губерний, от которых отдалил меня на некоторое время поход 1812 года. Я очень доволен большей частью ваших соотечественников, оставшихся мне верными и преданными, хотя, к сожалению, и знаю, что некоторые увлеклись иноземными обольщеньями и ложными надеждами. Но я отомстил им актом амнистии, по которому они могут судить о моем образе мыслей. Скажите вашим доверителям, что все забыто и прощено и чтобы они не сомневались ни в моем искреннем участии в их судьбе, ни в моем желании видеть их счастливыми и довольными». Затем Государь обошел всех депутатов; приблизившись же к графу Огинскому, Александр сказал: «Весьма рад видеть вас еще раз органом ваших литовских земляков; искренно сожалею, что не мог на этот раз возвратиться через Вильну; этот город оставил во мне много хороших воспоминаний. Скажите жителям Вильны, что я никогда не забуду усердия и преданности, выказанных мне ими во время пребывания среди их пред началом похода 1812 года, и всегда охотно буду принимать участие в их судьбе». В заключение Император сказал: «Господа, еще немного терпения и вы будете довольны мной».

По всему видно было, что в это время польский вопрос и связанный с ним вопрос об участи западных губерний выдвинулся на первый план. Граф Нессельроде пишет по этому поводу в своих записках, что намерение Императора Александра восстановить польское королевство, которое он настойчиво преследовал в продолжение всей войны, начинало проникать в высшие петербургские сферы; оно вызвало некоторое охлаждение того радостного впечатления, которое возбудило в обществе вступление русских войск в Париж. Тщетно некоторые лица старались представить Государю доводы против осуществления намерения, столь антипатичного России, по выражению графа Нессельроде. К числу их принадлежал председатель временного управления в герцогстве Варшавском, действительный тайный советник В. С. Ланской, который 4-го (16-го) мая 1814 года написал Императору Александру: «Прости русскому, открывающему пред тобой чувства свои и осмеливающемуся еще изъяснить, что благосердие твое и все усилия наши не могут быть сильны сблизить к нам народ, и вообще войско польское, коего прежнее буйное поведение и сообразные оному наклонности противны священным нашим правилам, и потому, если я не ошибаюсь, то в формируемом войске питаем мы змия, готового всегда излить на нас яд свой. Более не смею говорить о сем, и как сын отечества, как верный подданный вашему императорскому величеству, не имею другой цели в сем донесении, кроме искреннего уверения, что ни в каком случае считать на поляков не можно». Но Александр не изменил своего намерения воскресить Польшу и собирался отстоять в Вене осуществление своей излюбленной мысли.

Первая годовщина Кульмского сражения 18-го (30-го) августа 1814 года послужила поводом к учреждению комитета, обязанности которого, как сказано было в высочайшем приказе по армиям: «принимать просьбы, пещись о доставлении возможного вспомоществования неимущим изувеченным генералам, штаб и обер-офицерам и представлять об них доклады свои чрез состоящего при мне генерала от артиллерии графа Аракчеева». Первыми членами «Комитета, учрежденного в 18-й день августа 1814 года», были назначены генерал-адъютанты: Уваров, граф Строгонов, Голенищев-Кутузов, и генерал-майоры: Закревский и Сипягин.

Император Александр, желая выразить признательность всем сословиям русского народа за их участие в Отечественной войне, приказал А. С. Шишкову составить в этом смысле манифест, который назначен был к обнародованию 30-го августа. В этом манифесте возвещалось о ежегодном торжественном чествовании дня избавления России от неприятельского нашествия, о даровании духовенству особого наперсного креста, дворянству и воинству особых медалей, купечеству: «благоволения и благодарности», а мещанству и крестьянству объявлялось, что с них не будет производимо в продолжение некоторого времени рекрутских наборов и что, впрочем, они «получат мзду свою от Бога». Чтение проекта манифеста не обошлось без споров. Шишков поставил в манифесте дворянство выше воинства. На вопрос Государя, почему он это сделал, Шишков отвечал, что дворянство есть первое государственное сословие, снабжающее войско из среды себя полководцами, военачальниками, ратниками и, словом, всеми потребными силами; а потому «яко целое, долженствует преимуществовать пред частью самого себя». «Вот, – сказал государственному секретарю с насмешкой Государь, пишет Шишков, – стану я равнять такого-то с таким-то!» (Он назвал здесь два лица по именам). На это Шишков отвечал: «Государь! сравнение двух частных лиц не дает справедливого заключения о двух сословиях, происходящих одно от другого». Шишков хотел продолжать еще далее свои доводы; но Государь, не слушая докладчика, повелительным тоном приказал статью о воинстве поставить выше статьи о дворянстве. Шишков, «в первый раз видя его гневного, принужден был замолчать». О помещичьих крестьянах Шишков написал: «Мы уверены, что забота наша о их благосостоянии предупредится попечением о них господ их. Существующая издавна между ними на обоюдной пользе основанная, русским нравам и добродетелям свойственная связь, прежде и ныне многими опытами взаимного их друг к другу усердия и общей любви к отечеству ознаменованная, не оставляет в нас ни малого сомнения, что, с одной стороны, помещики отеческой о них, яко о чадах своих, заботой; а с другой – они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга, приведут себя в то счастливое состояние, в каком процветают добронравные и благополучные семейства». Здесь, рассказывает Шишков, Государь оттолкнул от себя бумагу и, весь вспыхнув, сказал: «Я не могу подписывать того, что противно моей совести и с чем я ни мало не согласен». При этом, указав на слова: «на обоюдной пользе основанная», он был так взволнован и таким решительным движением пера вычеркнул это выражение, что Шишков при всем своем упрямстве и при всей своей смелости, не решился разжать губ. По поводу этого доклада Шишков выражает в своих записках сожаление относительно несчастного предубеждения Императора Александра против крепостного в России права, против дворянства и против всего прежнего устройства и порядка; по его мнению, это предубеждение «внушено в него было находившимся при нем французом (?) Лагарпом и другими окружавшими его молодыми людьми, воспитанниками французов, отвращавших глаза и сердце свое от одежды, языка, от нравов и, словом, от всего русского». Таким образом, по понятиям Шишкова, оказывается, что отвращение от крепостного права было преступлением против русской национальности.

Граф Аракчеев присутствовал при чтении манифеста государственным секретарем, но не принимал участия в возникших спорах, сохраняя во время доклада глубокое молчание. По выходе от Императора, Шишков сказал ему: «Я думаю, ваше сиятельство находите меня правым, и если бы Государю угодно было выслушать меня без гнева, то я уверен, что и он согласился бы со мной». Аракчеев и здесь продолжал упорно молчать, и они разошлись без всяких объяснений по этому вопросу. Трудно сказать, что думал Аракчеев, присутствуя при докладе Шишкова; между тем Аракчееву уже вскоре предстояло осуществить мысль Государя о крепостном праве другого рода, – мысль, которой пленился Александр, не замечая связи ее с тем правом, которое так ненавидел. Эту мысль Александр лично внес в тот же манифест 30-го августа, пока еще в неясных выражениях, а именно в статье о воинстве прибавил: «надеемся, что продолжение мира и тишины подаст нам способ не токмо содержание воинов привести в лучшее и обильнейшее прежнего, но даже дать оседлость и присоединить к ним их семейства».

В заключение манифеста 30-го августа, народу даровались разные льготы и милости, заключавшиеся в 19-ти статьях. В последней даровалось всеобщее прощение всем лицам, которые в продолжение войны «пристали к неправой, Богу и людям ненавистной стороне злонамеренного врага».

30-го августа 1814 года Император Александр наградил многих высших государственных сановников. Фельдмаршал граф Н. И. Салтыков возведен в княжеское достоинство с присвоением титула светлости. В указе, данном по этому случаю Сенату, сказано; «пред наступлением минувшей войны, учредив на время отсутствия нашего из столиц порядок течения государственных дел, вверили мы оный попечению нашего генерал-фельдмаршала графа Салтыкова. Известные достоинства его, опытность, долговременной, усердной службой приобретенная, и любовь к отечеству побудили нас на выбор сей и он, невзирая на преклонные лета и болезненное состояние, оправдал в полной мере доверенность нашу». Кроме того, в тот же день последовал еще следующий Высочайший указ: «В ознаменование особенного благоволения нашего к долговременной службе генерал-фельдмаршала князя Салтыкова и знаменитым заслугам, оказанным им отечеству, назначаем ему в отличие офицерский караул».

Графу Аракчееву пожалован портрет при следующем милостивом рескрипте: «Доказанная многократными опытами в продолжение всего времени царствования нашего совершенная преданность и усердие ваше к нам, трудолюбивое и попечительное исполнение всех возлагаемых на вас государственных должностей, особливо же многополезные содействия ваши во всех подвигах и делах в нынешнюю, знаменитую войну происходивших, запечатлевая заслуги ваши нам и отечеству, обращают на них в полной мере внимание и признательность нашу, во изъявление и засвидетельствование которых препровождаем мы к вам для возложения на себя портрет наш». Предваренный об этом новом свидетельстве монаршей милости, Аракчеев упросил Государя пожаловать ему портрет без бриллиантовых украшений.

Князь Лопухин возведен в 1-й класс. Неразлучному спутнику Государя во всех его путешествиях и походах графу Н. А. Толстому, пожалован алмазный перстень с портретом и 50000 рублей. Главнокомандующий в С.-Петербурге, С. К. Вязмитинов награжден орденом св. Андрея. 30-го же августа последовало увольнение, по расстроенному здоровью, министра юстиции И. И. Дмитриева, с пенсионом в 10000 рублей, и назначение на его место Д. П. Трощинского.

Назначения А. С. Шишкова государственным секретарем и графа Ростопчина московским главнокомандующим последовали ввиду чрезвычайных обстоятельств 1812 года, вопреки личному расположению Государя; неудивительно, что после заключения мира они сошли одновременно с деятельного поприща государственной службы. А. С. Шишкову повелено быть членом Государственного Совета «в воздаяние долговременной службы и трудов, понесенных в минувшую войну». Графа Ростопчина ожидала подобная же участь. Он находился в числе лиц, прибывших в Петербург, по случаю возвращения Государя из похода. Граф Федор Васильевич был встречен холодно, что можно было предвидеть после убийства Верещагина, совершенного в день вступления французов в Москву; это возмутительное происшествие омрачило собой неоспоримые заслуги, оказанные Ростопчиным в 1812 году. Александр тогда же высказал ему по этому делу свое неудовольствие. «Я был бы вполне доволен всем вашим образом действий», – писал Государь графу Ростопчину 6-го (18-го) ноября 1812 года, – если бы не дело Верещагина, или, лучше сказать, не окончание этого дела. Я слишком правдив, чтобы говорить с вами иначе, как с полной откровенностью. Его казнь была не нужна, в особенности ее отнюдь не следовало производить подобным образом. Повесить или расстрелять, было бы лучше». 30-го августа 1814 года граф Ростопчин уволен от должности по прошению, за расстроенным здоровьем, и назначен, «в воздаяние усердной службы», членом Государственного Совета. Место главнокомандующего в Москве получил генерал Тормасов. Граф Ростопчин вскоре после увольнения поехал за границу и оттуда писал: «в немецкой земле мне делают почести и признают главным орудием гибели Наполеона. По крайней мере, когда своим не угодил, то чужие спасибо скажут».

После манифеста 30-го августа, провозгласившего всепрощение за политические проступки, совершенные во время нашествия врагов на Россию, вспомнили также о Сперанском. Со времени удаления его в Нижний Новгород, враги бывшего государственного секретаря не дремали. За всеми разговорами и действиями его был установлен деятельный надзор. Несмотря на постигшие Сперанского невзгоды, он в Нижнем Новгороде, подобно тому как и в Петербурге, в дни своего могущества, продолжал уклоняться от пределов требуемой средой, в коей жил, осторожности и тем доставил своим недоброжелателям желанный случай сообщать о нем неблагоприятные сведения. Граф Ростопчин, пользуясь тревожными обстоятельствами этого времени, также постарался окончательно уронить его в глазах Императора Александра. 23-го июля (4-го августа) 1812 года, Ростопчин писал из Москвы: «Не скрою от вас, Государь, что Сперанский очень опасен там, где он теперь. Он тесно сблизился с епископом Моисеем, который известен, как великий почитатель Бонапарта и великий хулитель ваших действий. Кроме того, Сперанский, прикидываясь человеком очень благочестивым, при содействии популярности и лицемерия, снискал себе дружбу жителей Нижнего. Он сумел их уверить, будто он жертва своей любви к народу, которому якобы хотел он доставить свободу, и что вы им пожертвовали министрам и дворянам. В настоящее время, когда враг наш станет принимать всякие меры к нарушению общественного спокойствия и к парализированию ваших гигантских средств, нельзя быть достаточно бдительным». Через месяц, 23-го августа (4-го сентября) граф Ростопчин, продолжая свои яростные нападки на Сперанского, снова писал Государю: «Я послал к графу Толстому уведомление относительно этого негодного Сперанского; он заставляет действовать Столыпина и Злобина в Пензенской и Саратовской губерниях; имеется в виду ослабить усердие страхом. Но надобно поскорее противодействовать этому и воспрепятствовать козням, которые ведутся против вас». Граф Ростопчин не довольствовался этими вылазками и готовил Сперанскому еще нечто худшее. Он потребовал от нижегородского губернатора Руновского присылки в Москву тайного советника Сперанского; губернатор отвечал, что Сперанский прислан в Нижний Новгород по высочайшей воле и поручен его надзору, а потому он не может исполнить приказание графа без особого на то высочайшего повеления. Позволительно думать, что если бы граф Ростопчин имел в своем распоряжении Сперанского 2-го (14-го) сентября 1812 года, то он по всей вероятности приобщил бы его к «масакру» Верещагина, как выразился московский почт-директор Д. П. Рунич в донесении министру внутренних дел О. П. Козодавлеву. Следующий донос окончательно решил участь Сперанского и вызвал новое отягощение его печальной изгнаннической жизни. Нижегородский вице-губернатор Крюков довел до сведения генерал-адъютанта Балашова, что, 6-го (18-гo) августа 1812 года, в день Преображения Господня, Сперанский у епископа Моисея, вступив с преосвященным перед обеденным столом в разговор, говорил о Наполеоне и об успехах его предприятия, причем заметил, что в прошедшие кампании в немецких областях, он, Наполеон, щадил духовенство, оказывал ему уважение и храмов не допускал до разграбления, но еще, для сбережения, приставлял караул.

Граф П. А. Толстой, бывший парижский посол, начальствовал в то время в Нижнем Новгороде III-м округом военного ополчения и имел особые полномочия по гражданской части. К нему 15-го сентября, в день коронации Императора Александра, приехал фельдъегерь с собственноручным письмом Государя, в котором сказано было, «при сем прилагаю рапорт вице-губернатора нижегородского о тайном советнике Сперанском. Если он справедлив, то отправить сего вредного человека под караулом в Пермь с предписанием губернатору, от моего имени, иметь его под тесным присмотром и отвечать за все его шаги и поведение». Не обратив внимания на слова Государя, «если он (т. е. рапорт) справедлив», граф Толстой немедленно распорядился высылкой Сперанского в тот же день в Пермь, без всяких расспросов и исследований. Здесь Сперанский провел почти два года. В Перми он написал свою знаменитую оправдательную записку к Императору Александру, в которой оправдывал совершеные им, по указаниям Государя, реформы и опровергал наветы врагов: «что другое, – писал Сперанский, – вы от меня слышали, кроме указаний на достоинство человеческой природы, на высокое ее предназначение, на закон всеобщей любви, яко единый источник бытия, порядка, счастья, всего изящного и высокого». В заключение, Сперанский просил единой милости в награду всех испытанных им горестей, в возмездие всех тяжких трудов, ко благу государства подъятых, дозволить ему с семейством в маленькой деревне Великополье (Новгородской губернии), «провести остаток жизни, по истине одними трудами и горестями преизобильной». Письмо к Государю с приложением этой записки было увезено из Перми дочерью Сперанского и дошло до Монарха, но ответа не последовало. Между тем, Император Александр вступил в Париж и с окончательной победой явился, наконец, и мир. Сперанский выбрал это время, чтобы напомнить о себе: «Приемлю смелость, – написал он Государю 9-го (21-го) июля, – повергнуть к стопам в. и. в. всеподданнейшее мое поздравление с вожделенным событием всеобщего мира. Провидение, вверив вам, всемилостивейший Государь, совершение сего священного дела, показало, сколь благоприятна ему твердость духа и сие святое самоотвержение, непреклонное среди бедствий, кроткое среди успехов, которое возвышает все другие достоинства и одно может привлечь и утвердить на себе все небесные благословения. Да будет мир сей эпохой лучших дней человечества, твердым союзом не только политического но и нравственного народов образования, новым залогом благоустройства и счастья верных ваших подданных. Удаление мое от лица вашего и бедствия, меня постигшие, да не умалят в очах ваших цену сих желаний. Никакое положение не лишит меня права быть вам приверженным. Среди всеобщей радости не оскорбитесь, всемилостивейший Государь, склонить внимание ваше на горестную судьбу мою. Тому полтора года, как, быв принужден расстаться здесь с моей дочерью, вручил я ей письмо для поднесения вашему величеству при первом верном и удобном случае. Не знаю еще, дошло ли оно до рук ваших. Содержание его, с переменой обстоятельств, не во многом изменилось. Я просил в нем единой милости: дозволения сокрыть остаток скорбных дней моих в маленькой деревне близ Нова-города, дочери моей по наследству доставшейся. Сей самой милости и теперь вторично испрашиваю, в твердом уповании на правосудие и милосердие ваше».

Повторенная просьба Сперанского произвела свое действие. 31-го августа 1814 года управлявший министерством полиции С. К. Вязмитинов уведомил Сперанского, что Государь всемилостивейше соизволяет на желание его жить в новгородской деревне Великополье, «в полной будучи удостоверенности, что скромное в оной житье его не подаст повода к каким-либо в отмену сего мерам».

1-го (13-го) сентября Император Александр оставил Каменноостровский дворец в 8 часов утра, и, посетив Казанский собор, отправился в Царское Село; на следующий день он выехал в Вену на конгресс. В одном экипаже с Государем следовал генерал-адъютант князь П. М. Волконский. Это было первое путешествие, в котором он ехал вместе с Императором Александром; доселе, начиная с поездки в Мемель в 1802 году, это место бессменно занимал обер-гофмаршал граф Николай Александрович Толстой, который по болезни остался в Петербурге. Цесаревич Константин Павлович 6-го (18-го) сентября направился в Варшаву, где ему предстояло стать во главе польских войск. В Бресте Государя ожидал Новосильцев, один из главных членов временного управления Варшавского герцогства. За ним следовала депутация от Варшавского герцогства, во главе которой находился князь Сулковский; они представились в Бяле. По поводу приема депутатов Императором Александром Новосильцев писал графу П. А. Строгонову: «Его речь была так убедительна, так разумна, и, вместе с тем, так одержана и ловка, что я не мог придти в себя от удивления. Он не обещал ничего, не принял на себя никакого обязательства, а все требовал. Несмотря на то, все, и даже такие достойные личности, как Матусевич и князь Сулковский, восторгались им после приема и в высшей степени удивлялись ясности и верности его мыслей».

Государь при этом случае наградил орденом св. Александра Невского Новосильцева, который, по замечанию современника, «до сего времени отказывался от всех знаков отличия, которые ему были предлагаемы».

В начале войны 1813 года, Александр писал князю Чарторижскому: «Если по исходе всех этих событий, я мог бы на минуту очутиться в недрах вашего семейства, это причинило бы мне безумную радость». Теперь оказалось возможным исполнить данное обещание и посетить Пулавы. 3-го (15-го) сентября намерение Государя посетить семью Чарторижских сделалось известным в Пулавах; скоро начали съезжаться приглашенные в ожидании приезда высокого гостя, появление которого не лишено было политического значения. Александр подъехал к замку в коляске с генерал-адъютантом Волконским; у подъезда его ожидали князь Адам и другие члены семьи Чарторижских. «Вышедши из экипажа, – пишет в своем дневнике княгиня мать, – Император приветствовал нас с той вежливостью которая так мила в равных нам и так трогательна в людях, стоящих выше нас. «Я счастлив, что опять в Пулавах, – сказал он, целуя мне руку, – чувствую себя дома». Он сердечно поздоровался с моей дочерью и бросился в объятия моего сына. Поклонившись всем гостям, он сказал, что вернется, чтобы познакомиться с ними, а теперь желает поговорить со мной. После тысячи любезных слов, что Пулавы для него «un lieu de préférence et de choix», он коснулся прошедших и будущих дел. Он распространялся о том, как он любит поляков за их храбрость: «они защищают такое благоразумное дело, что я горячо желаю осчастливить их, работаю на этом пути, но нужно терпение и вера в меня. В 1812 году я не мог противиться могущественному напору неприятеля, но решил бороться; мороз и голод помогли мне и Бог наказал Наполеона. Теперь меня больше всего занимает Польша. Еду на конгресс, чтобы работать для нее, но надо двигать дело постепенно. У Польши три врага: Пруссия, Австрия и Россия, и один друг – я. Если бы я хотел присоединить Галицию, пришлось бы сражаться. Пруссия соглашается восстановить Польшу, если ей отдадут часть Велико-Польши. А я хочу отдать польским провинциям около 12-ти миллионов жителей. Составьте себе хорошую конституцию и сильную армию, и тогда посмотрим». После этого разговора Император вернулся в гостиную, где мой сын представил ему всех гостей. Князю Константану Государь сказал: «Мы были в разных лагерях, но не были врагами. Я всегда вас любил, а теперь еще больше люблю за борьбу вашу за родину».

После обеда Александр провел вечер в апартаментах княгини. На следующее утро княгиня провела Императора в храм Сибиллы; он с большим вниманием осматривал все собранные драгоценности, посмотрел книгу с именами посетителей, которых оказалось тысяча со времени его последнего посещения в 1805 году, и сказал: «моя подпись есть в начале книги, пусть же она будет и на последней странице». Возвращаясь ко дворцу, Государь был встречен поджидавшей его толпой народа, преимущественно евреев; их хотели удалить, но Александр сказал: «laissez les faire, c’est notre métier de monarques d’entendre les plaintes». Он принимал просьбы и передавал их князю Волконскому; впоследствии оказалось, что все просьбы были удовлетворены. Прощаясь в одиннадцать часов вечера, Император просил, чтобы никто не беспокоился ночью, когда он будет уезжать. Перед отъездом из Пулав 6-го (18-го) сентября Государь не упустил случая обрадовать графа Аракчеева, находившегося в Грузине, следующими дружескими строками: «Благодарю тебя, любезный Алексей Андреевич, за твои желания от 5-го числа; ты знаешь, сколь искренно я тебя люблю. Сейчас еду далее». Во втором часу пополуночи Александр сел в экипаж и был приятно поражен, встретив все общество у перевоза на Висле, где его поджидали с музыкой и факелами. Он дружески простился со всеми и сказал: «До свидания через два месяца в Варшаве». Эти слова доказывают, что Государь рассчитывал скорее окончить венские переговоры, чем это оказалось в действительности возможным.

Князь Адам Чарторижский также поехал в Вену, но не как официальный представитель русской политики; он явился среди собранного здесь европейского ареопага в качестве друга Императора Александра и защитника польских интересов. Спокойно, без увлечений отбросив пагубный девиз: все или ничего, Чарторижский намерен был добиться только возможного; под влиянием новых политических комбинаций, он сузил свою прежнюю программу 1805 года и имел в виду отстоять независимость хотя бы только небольшой части Польши, обеспечив за ней гарантию, могущую служить для всех поляков источником законного договорного права, признанного всей Европой.

13-го (25-го) сентября, Император Александр торжественно въехал в Вену, вместе с королем прусским, и поселился в Гофбурге. Они уговорились въехать в город вместе, чтобы показать австрийскому двору, что между ними существует полное согласие. Государь был весел и доволен, а в обращении, как замечает очевидец, неподражаем. При нем находились генерал-адъютанты: князь Волконский, Уваров, Чернышев: граф Ожаровский, князь Трубецкой, Кутузов и Жомини; флигель-адъютанты, Брозин, Панкратьев и Киселев; статс-секретарь Марченко. Уполномоченными России на венском конгрессе были: граф Андрей Кириллович Разумовский, граф, Нессельроде и граф Стакельберг; кроме того, Государь пользовался еще содействием генерал-адъютанта Поццо ди Борго, барона Анстета и графа Каподистрии. 15-го (27-го) сентября в Вену прибыла Императрица Елисавета Алексеевна; кроме того, здесь находились еще сестры Государя, Великие Княгини Мария и Екатерина Павловны. Цесаревич Константин Павлович также приехал в Вену на короткое время.

В летописях мира не встречается примера такого собрания царственных лиц, какое поселилось у австрийского императора в Гофбурге в 1814 году. С прусским королем находились брат его принц Вильгельм и принц Август; с королем датским его зять принц Гольштейн-Бекский; далее король баварский, его супруга (сестра Императрицы Елисаветы Алексеевны), и наследный принц Людвиг; король виртембергский и наследный принц Вильгельм, бывший вице-король принц Евгений Богарне; затем, как пишет современник, немецкие князья целыми сотнями, «Перечислить их трудно, а еще труднее изложить все их притязания. Зато и положение их во время конгресса было незавидное: никто не хотел их выслушивать, ни отвечать на записки, которые подавались их уполномоченными. В этом царственном сонме, Государь наш отличался не только видом и приятной наружностью, но и своей доступностью, и если бы возможно было позабыть в нем его значение, то все-таки это был бы один из любезнейших на свете людей».

Р. С. Стурдза замечает, что толпа различных государей, собравшихся в Вене, обратилась в царедворцев. «В самом деле, они казались таковыми, особенно в присутствии русского Императора, который, никогда не придавая важности этикету, гораздо больше оказывал внимания швейцарскому ландману или хорошенькой венской женщине или принцу Евгению, нежели всем этим германским владетелям. Я не оправдываю Императора: ему, конечно, следовало поступать иначе, потому что народы имеют право требовать уважения к тем, кто ими управляет, и это неосторожное поведение немало содействовало к тому, чтобы создать ему врагов. Из гордости они умалчивали о настоящей причине своей ненависти и ссылались только на страх, который должны внушать сила и честолюбие России».

Виды Императора Александра, при ведении переговоров на венском конгрессе, были изложены им собственноручно в краткой записке (Points sommaires de l’instruction), следующим образом:

«Pour la Russie. – Le duché de Varsovie. – Au pis aller je ne consens a céder que Posen jusqu’a une ligne tirée depuis Thorn jusqu’a Peysern, et de la le long de la Prosna jusqu’a la frontière clé la Silesie, et le district de Culm jusqu’a la Drevenz, a l’exception d’un rayon autour de Thorn. – Pour l’Autriche. – Le nord de l’Italie jusqu’au Tessin et le lac Majeur; le Vénitien, le Tyrol, le Salzbourg, l’Innviertel et la Dalmatie. – Pour la Prusse. – Ses anciens États et la Saxe jusqu’a une ligne a tirer le long de l’Elster, ou même au de la. – Le reste de la Saxe royale devra être cédé a la maison de Weimar, une parcelle a celle de Cobourg. – Appuyer autant que faire se pourra les intérêts du duc d’Oldenbourg. – Pour le reste des princes de l’Allemagne: veiller autant que possible qu’on ne bouleverse pas trop l’état des choses actuel. – Les princes qui m’intéressent le plus fort sont le roi de Würtemberg, le grand-duc de Bade et le grand-duc de Darmstadt. – En sus je m’intéresse a un établissement pour la Vice-Reine et qui pourrait être pris sur un des anciens Électorats ecclésiastiques».

Составление и сохранение союза всей Европы против Наполеона в 1813 и 1814 годах было делом Императора Александра и удалось благодаря особым свойствам его ума и характера. Государь и никто другой повел всю Европу во Францию и буквально повлек за собой. Задача была не легкая. Для успешного продолжения борьбы с Наполеоном, ему нужно было прежде всего привлечь на свою сторону Пруссию, а затем и Австрию; в то же время необходимо было достигнуть, чтобы эти державы отступили в угоду России от притязаний на области, которые намеревался сохранить за собой Александр; нужно было успокоить их недоверие, оставляя за собой свободу действия. Кроме того, нужно было побороть сопротивление австрийского кабинета, желавшего удержать Наполеона на престоле. Император Александр достиг предположенной цели столько же посредством присущего ему дипломатического искусства, сколько благодаря своей счастливо одаренной личности. Чарующая обходительность Государя, личное обаяние, склонность к благородным порывам, свойственный ему возвышенный образ мыслей в соединении с искренним и рыцарским обращением, немало содействовали к тому, чтобы склонить весы европейской политики на сторону России и обеспечить за ее державным вождем первенствующий голос в коалиции, направленной против Наполеона. Теперь предстояло союзникам разрешение не менее трудной задачи: разделить между собой завоеванные земли; Александру приходилось побороть явное недоброжелательство и зависть Европы по отношению к возраставшему могуществу России. Государь говорил не раз: «людская благодарность так же редко встречается, как белый ворон». Справедливость этого изречения пришлось теперь испытать главе европейской коалиции во время дипломатической борьбы, начавшейся в Вене.

Один из очевидцев событий Венского конгресса занес в свой дневник следующую характеристику Императора Александра за это время. «Образ мыслей его и жизни изменился до такой степени, что самые близкие люди, издавна его окружавшие, уверяли меня, что, по возвращении его из Парижа, они с трудом могли его узнать. Отбросив прежнюю нерешительность и робость, он сделался самодеятелен, тверд и предприимчив, и не допускает никого брать над собой верха. В первые годы его царствования вообще отдавали справедливость кротости его и мягкосердию, но оспаривали политические его дарования, не подозревали в нем военных способностей и не полагали силы в его характере. Опыт убедил его, что употребляли во зло расположение его к добру, язвительная улыбка равнодушия явилась на устах его, скрытность заступила место откровенности и любовь к уединению сделалась господствующей его чертой; он обращает теперь врожденную ему проницательность преимущественно к тому, чтобы в других людях открывать пороки и слабости, предугадывать пагубные намерения их и изыскивать средства от них уклоняться. Перестали доверять его ласкам, если он кому-либо их оказывает, и простонародное слово «надувать» сделалось при дворе общим; может быть, оно не для всех будет понятно, но кто знает хорошо нашу эпоху, согласится что оно и есть лучшая характеристика оной. Он употребляет теперь своих генералов и дипломатов не как советников своих, но как исполнителей своей воли, они боятся его, как слуги своего господина. Невзирая на это, уважение близких к нему особ от ежедневного с ним обращения не только не уменьшается, но увеличивается и сие происходит оттого, что государь, как человек, по природным способностям своим, по образованию, по опытности, по знанию света, дел и людей, несравненно выше всех его окружающих и имеет оттого неоспоримую над ними поверхность, которой он обязан не сану своему, но личным своим достоинствам. Для тех, которые в течение многих лет находятся при нем, таковое изменение характера не очень приятно. Они иногда жалуются, особенно когда видят, что Император поступает с ними не столь учтиво, как с австрийскими офицерами, даже малых самых чинов. Если Государь не видит кого-либо из своих генералов или флигель-адъютантов несколько времени, то редко спрашивает о причине, почему такой-то не являлся при дворе, болен ли он и тому подобное, но когда случается, что какой-нибудь из знакомых его величеству австрийцев занеможет, то немедленно посылает узнавать о его здоровье. С другой стороны должно сознаться, что и генералы, находящиеся с Императором в Вене, заслуживают холодное обращение с ними Государя – хотя и все люди честные, хорошие военные, старые служивые, но на конгрессе, где соединены просвещеннейшие особы Европы, они кажутся совсем ничтожными. Когда приезжает к ним какой-либо иностранец, отличный умом своим или сведениями, то они почти все стараются его избегать, обнаруживая тем сколь они чувствуют превосходство его над собой; я не встретил на конгрессе ни одного русского, которого бы способности соответствовали тем важным обстоятельствам, в коих отечество наше находится. Это обстоятельство обнаруживает, почему Император преимущественно употребляет иностранцев и к ним имеет доверие, а с другой стороны, может быть, политика его заставляет окружать себя посредственными людьми, дабы потомство всю славу воздало ему одному. Невзирая на великое число чиновников российского дипломатического корпуса, находящихся в Вене, Государь сам занимается беспрестанно делами, относящимися до конгресса. В затруднительных случаях, где уполномоченные его встречают противоречие, он лично ведет переговоры, не только с монархами, но даже с министрами их, которые проводят с ним наедине по несколько часов в его кабинете в жарких спорах. Мне часто случается приглашать к его величеству Меттерниха, Гарденберга, Велингтона, Кестельри, Талейрана и других, и слышать из другой комнаты весьма продолжительные и громкие их разговоры и споры, из коих господа сии выходили со столь пламенными лицами, что принуждены бывали отирать с них пот. Россия должна всегда сохранить в памяти, что она в роковую эпоху, ознаменованную столь важными событиями, имела такого Государя, который, показав великие доблести в ратном деле, на общем европейском ареопаге, где надлежало рассечь новый гордиев узел, удержав за собой первенствующее место, лично вел переговоры с иностранными дворами, не страшился возражений искуснейших государственных мужей своего века, и торжествовал над ними не силой, но убеждением и превосходством своих умственных способностей». Насколько борьба с недоброжелателями России в Вене легла тяжелым бременем исключительно на Императора Александра, можно видеть из следующего случая: в одном из заседаний конгресса, Меттерних, Талейран и Кестельри вступили в спор с графом Нессельроде и отклонили сделанное русским уполномоченным предложение, прося его объяснить причины в защиту высказанного мнения. «Господа, – отвечал граф, – я нахожу справедливыми ваши возражения и совершенно согласен с вами, но Государю моему угодно противное». К этому рассказу, приведенному в записках Михайловского-Данилевского, он присовокупляет, что из шести уполномоченных наших на конгрессе, один только граф А. К. Разумовский был природным русским, да и тот от России почти отрекся, двое лифляндцев: графы Нессельроде и Стакельберг, один эльзасец: Анстет, один корсиканец: Поццо ди Борго и один корфиот: граф Каподистрия. К этим особам должно присовокупить еще барона Штейна, который хотя и не находился на службе ни одной державы, но пользовался особенным доверием Императора Александра. Он, как писал Михайловский-Данилевский, носил мундир прусский, но ордена на нем русские. В сомнительных и чрезвычайных случаях Государь обращался к его советам.

К числу самых важных вопросов разрешением которых должен был заняться Венский конгресс, принадлежала будущая судьба Саксонии и Варшавского герцогства. Император Александр предоставлял Саксонию королю прусскому и намеревался удержать за собой Варшавское герцогство, восстановив наименование польского королевства. Подобный план встретил дружный отпор со стороны Меттерниха и французского уполномоченного Талейрана; к ним присоединился также Кестельри. Лишь только Талейран появился в Вене, представитель побежденной Франции с неподражаемым искусством занял на конгрессе влиятельное положение. «J’ai su m’asseoir», – говорил он. «Talleyrand fait ici le ministre de Louis XIV», – заметил Александр. Талейран выступил защитником строгой законности и уважения ко всем правам; слово «légitimité» было пущено в ход им и с его легкой руки сделалось политическим термином. Он не замедлил вступить в личное пререкание с Императором Александром. Описывал свою первую аудиенцию у Государя, происшедшую 19-го сентября (1-го октября), Талейран в письме к Лудовику XVIII замечает, что Александр не имел обычного приветливого вида; речь его была отрывиста, выражение серьезное; вообще он выступил с некоторой торжественностью. «Я видел ясно, что он намерен разыграть роль», – присовокупляет Талейран. – «Прежде всего, – сказал Александр, – каково положение вашей страны». – «Так хорошо, как только ваше величество можете желать, и лучше, чем того можно было ожидать». – «Общественное настроение?» – «Оно улучшается с каждым днем». – «Либеральные идеи?» – «Их нигде нет столько, как во Франции». – «Но свобода печати»? – «Она восстановлена, за исключением немногих ограничений, вызванных обстоятельствами: они перестанут действовать по прошествии двух лет и не помешают до того времени появляться в печати всему тому, что есть хорошего и полезного». – «А армия?» – «Она вся за короля. 130000 человек под знаменами, и по первому призыву можно будет собрать еще 300000». Затем, Император еще сделал несколько вопросов, касавшихся маршалов, оппозиции палат, и личного положения Талейрана, а потом сказал: «Теперь поговорим о наших делах; их нужно кончить здесь». – «Это зависит от вашего величества. Они будут кончены скоро и благополучно, – ответил Талейран, – если ваше величество в них окажете то же самое благородство и величие души, какое явили в делах Франции». – «Однако необходимо, чтобы каждый нашел в них свои выгоды». – «И каждый свое право». – «Я сохраню за собой то, что занимаю». – «Ваше величество изволите сохранить за собой лишь то, что вам законно принадлежит». – «Я в согласии с великими державами». – «Я не знаю, считаете ли ваше величество Францию в ряду таковых держав». – «Я прежде всего ставлю право, а потом выгоды». – «Выгоды Европы суть право». – «Эта речь, Государь, не ваша; она вам чужда, и Ваше сердце ее не признает». – «Нет, повторяю, выгоды Европы суть право». – Я повернулся тогда к стене, около которой находился, прислонился к ней головой и, ударяя по облегающему ее дереву, воскликнул: «Европа! Несчастная Европа»; оборотившись же к Императору, спросил: «Как бы не сказали, что Вы ее потеряете?» – Он ответил: «Лучше война, чем отказаться от того, что занимаю». – Я опустил руки, в положении опечаленного, но решительного человека, который как бы говорил ему: не наша будет вина, и замолчал. Император промолчал несколько мгновений, а затем повторил: «Да, лучше война». Я оставался в том же положении. Александр сказал: «Пора в театр, я обещал императору и меня ждут». – Он вышел, но еще раз вернулся, сжал меня обеими руками и изменившимся голосом сказал: «Прощайте, прощайте, мы еще увидимся». – Во время всего этого разговора, пишет Талейран, Польша и Саксония ни разу не были названы. Желая назвать Саксонию, Александр употребил выражение: «Ceux qui ont trahi la cause de l’Europe». Талейран возразил: «Sire, c’est la une question de date», намекая тем на поведение Александра в 1807 году.

В заключение этого донесения Талейран, тем не менее, признавался, что положение Франции на конгрессе трудное и что оно каждый день может ухудшиться. Император Александр, побуждаемый Лагарпом и князем Чарторижским, по словам Талейрана, дает своему честолюбию полный простор; Пруссия рассчитывает на большие приобретения. Трусливая Австрия одержима постыдным честолюбием и готова идти на уступки ради поддержки своих видов; английский уполномоченный слаб.

Однако, не долго пришлось Талейрану жаловаться на Австрию и Англию относительно их уступчивости перед Россией. Он с большим искусством воспользовался известным орудием европейской дипломатии, столько раз с успехом употреблявшимся ею, это: устрашение и возбуждение всех против России. Несмотря на то, что 18-го (30-го) сентября Меттерних приглашал Талейрана лишь дляприсутствования на предварительной конференции соединенных представителейРоссии, Англии, Австрии и Пруссии, на одинаковых правах с испанским посланником, уже вскоре обстановка, при которой начались венские совещания, совершенно изменилась. 27-го сентября (9-го октября) Талейран доносил королю, что Меттерних, приглашая его на вторую предварительную конференцию, прибавил в записке: «если он зайдет к нему немного раньше, то представится возможным поговорить с ним о вещах весьма важных». Явившись на это приглашение, Талейран во время беседы с Меттернихом умышленно упомянул с иронией о союзниках. «Не говорите более о союзниках; их нет более». Обрадовавшись такому открытию, Талейран сказал: «Однако, здесь есть люди, которые должны бы быть таковыми (т. е. союзниками) в том смысле, что даже без соглашения между собой, все они должны бы думать одинаково и желать одного и того же. Как у вас хватает храбрости помещать Россию как какой-то пояс вокруг ваших главных и важнейших владений, Венгрии и Богемии? Каким образом вы дозволите, чтобы владения старого доброго соседа, в семействе которого замужем Эрцгерцогиня, были бы уступлены вашему естественному врагу? Странно, что вы намерены этому противиться, а вы от этого отказываетесь. Я признаю, что саксонский король при настоящих обстоятельствах должен принести жертвы; но если намерены лишить его всех владений и передать Саксонское королевство Пруссии, я никогда на это не соглашусь. Точно так же я никогда не дам согласия на передачу Люксембурга и Майнца Пруссии. Тем более я не допущу, чтобы Россия перешла Вислу, имела в Европе 44 миллиона подданных и границы на Одере».

Меттерних взял Талейрана за руку и сказал: «Мы менее с вами расходимся, чем вы полагаете; я вам обещаю, что Пруссия не получит ни Люксембурга, ни Майнца; мы также вовсе не желаем, чтобы Россия увеличивалась сверх меры; что же касается Саксонии, то мы употребим все усилия, чтобы сохранить, по крайней мере, часть ей».

Таким образом, собственно говоря, брешь была пробита, и секретная статья Парижского трактата о разделе между союзниками земель, завоеванных у Франции, без вмешательства Лудовика XVIII, перестала существовать. Строгое соблюдение бывшими Шомонскими союзниками этой статьи всего более беспокоило Талейрана перед отъездом из Парижа, и он сказал по этому случаю: «S’ils entendent que cet engagement soit rigoureusement tenu, je serai la ce qu’on appelle fort improprement ad honores. J’ouvrirai la bouche de loin en loin pour la forme; on ne prendra pas garde a mes paroles». Все эти опасения, благодаря враждебным чувствам западных держав, по отношению к России, оказались напрасными.

После разговора с Меттернихом Талейран начал уже работать в пользу образования тройственного союза между Францией, Австрией и Англией, с целью противиться притязаниям России и Пруссии силой оружия.

11-го (23-го) октября, по просьбе Талейрана, состоялась вторичная аудиенция его у Императора Александра. При этом произошел следующий разговор, на этот раз не сопровождавшийся театральными выходками со стороны Талейрана. «В Париже, – сказал Государь, – вы стояли за Польское королевство; каким же образом случилось, что вы переменили мнение?» – «Мое мнение, Государь, остается то же самое: в Париже дело шло о восстановлении всей Польши. Я хотел тогда, как и теперь, ее независимости. Но в настоящее время речь идет о другом; вопрос поставлен теперь в зависимости от границ, которые обеспечили бы Австрию и Пруссию». – «Они не должны беспокоиться: впрочем, у меня двести тысяч человек в герцогстве Варшавском; пусть же меня выгонят! Я отдал Саксонию Пруссии, Австрия на это согласна. » – «Я не знаю, согласна ли она. Позволю себе в этом сомневаться, до такой степени оно противоречит ее интересам. Но может ли согласие Австрии сделать Пруссию собственницей того, что принадлежит королю Саксонскому?» – «Если саксонский король не отречется, его повезут в Россию; там он и умрет. Уже один король там умер». – «Ваше величество позволите мне этому не верить: не для того собрался конгресс чтобы видеть такое покушение». – «Как так? Покушение? Вот еще что! Разве не отправился в Россию Станислав? Почему же бы и королю Саксонскому туда не отправиться? Положение их одно и то же. Я тут не вижу никакой разницы». Затем Государь продолжал: «Я полагал, что Франция кое-чем мне обязана. Вы всегда говорите мне о принципах: ваше общественное право (droit public) для меня ровно ничего не значит; я не знаю, что это такое. Какое употребление, думаете вы, я могу сделать из всех ваших пергаментов и трактатов? Для меня одно превыше всего, – это данное мной слово. Я его дал и сдержу; я обещал Саксонию Прусскому королю, в то время, когда мы сошлись вместе». – «Ваше Величество обещали Прусскому королю от 9 до 10 миллионов душ, – возразил Талейран, – вы можете их дать ему и без уничтожения Саксонии». – «Саксонский король изменник». – «Государь, такое название никогда не может быть дано какому-либо королю; необходимо даже, чтобы оно ему никогда не было даваемо». После минутного молчания, Император Александр в заключение полуторачасовой беседы сказал: «Король Прусский будет королем Прусским и Саксонским, так же как я буду Императором Российским и королем Польским. Предупредительность, которую Франция окажет мне относительно этих двух пунктов, послужит мне мерилом».

Несравненно более резкий характер приняло столкновение Императора Александра с Меттернихом, по поводу тех же тесно связанных между собой вопросов: польского и саксонского. Антагонизм между ними начался, впрочем, еще до венского конгресса, когда Меттерних воспротивился намерению Государя назначить в осеннюю кампанию 1813 года главнокомандующим союзных войск Моро и настоял на назначении князя Шварценберга. Эта неприязнь получила новую пищу, когда австрийцы, вопреки обещанию Императора Александра сохранить нейтралитет Швейцарии, вторглись во Францию через территорию покровительствуемой им республики. Затем, во время похода 1814 года и после занятия Парижа немало было поводов к разногласию между Императором и главой австрийского кабинета. Наконец, в Вене Александр окончательно убедился в настойчивом преследовании Меттернихом одной цели: везде становиться поперек намерений и проектов Русского Императора. Меттерних замечает по этому поводу в своих «Записках», что ему предназначено было самой судьбой бороться с такими монархами, как Наполеон и Александр, и, прибавляет он в припадке свойственного ему самообожания, победить их. Меттерних уверяет, что оппозиция его выводила из себя Александра, который осыпал его в венских гостиных самыми странными сарказмами и отзывами (mauvais propos). Уверенный в поддержке императора Франца, Меттерних пишет, что ко всему этому он относился весьма равнодушно. Взаимное нерасположение привело к сцене самого странного характера и вскоре слух о ней распространился по всему городу. Талейран писал о ней королю 19-го (31-го) октября следующее: «Император Александр имел с г. Меттернихом разговор, в коем, как утверждают, он обращался с этим министром с таким высокомерием и резкостью выражений, какие могли бы показаться чрезвычайными даже в отношении одного из его слуг. Меттерних ему сказал относительно Польши, что если речь идет о создании таковой, то они (австрийцы) сами могли бы это сделать; Император не только назвал это замечание неуместным и неприличным, но даже увлекся до того, что сказал, что он, Меттерних, один в Австрии, который позволил бы себе такой бунтовщицкий тон (un ton de révolte). Говорят еще, дело зашло так далеко, что Меттерних ему заявил, что будет просить своего государя назначить на конгресс вместо его другого министра. Меттерних вышел после этой беседы в таком состоянии, в каком близкие к нему люди никогда его не видали». Но этим разговором размолвка между Императором Александром и Меттернихом не окончилась. В разговоре с прусским уполномоченным Гарденбергом, Меттерних дал понять ему, что Император Александр, по-видимому, более заботится о Польше, чем о Саксонии. Встревоженный этим сообщением, Гарденберг поспешил передать услышанное Императору Александру. Государь отправился тотчас же к императору Францу и объявил, что, считая себя лично оскорбленным Меттернихом, он решился вызвать его на дуэль. Австрийский император заметил, что если Государь желает настоять на своем намерении, то Меттерних, конечно, не откажет дать ему должное удовлетворение и примет его вызов, хотя не мешало бы им предварительно объясниться. Это объяснение состоялось при посредстве генерал-адъютанта Ожаровского. Меттерних оправдывался глухотой Гарденберга и тем, что тот его не совсем понял. Этим объяснением все дело о дуэли покончилось. Однако же Император Александр не мог забыть этой выходки австрийского дипломата и уже более не являлся на вечерах и балах Меттерниха. При ежедневных почти встречах с князем в венском обществе, они показывали вид, что не замечают друг друга. Подобное положение дел продолжалось до возвращения Наполеона с острова Эльбы во Францию.

Во время этой ожесточенной дипломатической борьбы из-за Польши и Саксонии, увеселения, устраиваемые для венценосцев, собравшихся в Вене, не прекращались и поражали своей пышностью и разнообразием. Балы, маскарады, представления живых картин, фейерверки и карусели сменялись прогулками в санях, охотами, парадами и маневрами. Принц де-Линь со свойственным ему остроумием имел полное основание сказать: «Le congres danse mais ne marche pas».

29-го сентября (11-го октября) Данилевский записал в своем дневнике следующую заметку: «Сегодня по утру я пошел по обыкновению в комнаты Государя; князь Волконский, выходя от его величества, сказал мне с каким-то особенно веселым видом, чтобы я сообщил графу Головкину для извещения наследного принца Виртембергского, что Император назначает в половине 12-го часа свидание, которое его высочество желал иметь. Едва окончена аудиенция, как велено нарядить фельдъегеря для отправления в Петербург. Из всего замеченного сегодня и судя по какому-то торжественному виду, с которым наследный принц вышел от Императора, я заключил, что дело идет о свадьбе его с великой княгиней Екатериной Павловной (овдовевшей в 1812 г. ). Не знаю, сбудется ли моя догадка, но трудно найти достойнейшую чету. Итак, конгресс как комедия окончится женитьбой, и я полагаю, что фельдъегеря отправляют для того в Петербург, чтобы известить об оной вдовствующую Государыню, без согласия которой ничего не делается в императорской фамилии». Позднее, 1-го (13-го) декабря, Данилевский дополнил свой рассказ еще следующими строками, могущими служить для характеристики Императора Александра: «Недавно за обедом у Государя говорили о Фридрихе Великом. Император восхвалял его военные дарования и ставил его выше Наполеона, потому что он и в самых несчастиях, после проигранных сражений, умел находиться. Наследный принц Виртембергский, соглашаясь с ним, присовокупил, что он ему только одного не прощает: «d’avoir rendu tous les rois caporaux». Выражение это весьма не понравилось Александру, который изменился в лице и тотчас переменил разговор. Придворные из всего охотно выводят заключения, и некоторые уверяли, что замечание наследного принца может расстроить брак его с Екатериной Павловной». Опасения царедворцев, однако, не оправдались; но тем не менее Александр питал с тех пор нерасположение к наследному принцу.

Эрцгерцог Карл предложил Императору Александру обозреть поля сражений при Асперне и Ваграме. Государю сопутствовали король прусский, эрцгерцог Фердинанд и наследный принц баварский. Эрцгерцог Карл объяснял движения австрийских войск; генерал-адъютант Чернышев и граф Витт, которые в 1809 году находились во французской армии, рассказывали о действиях Наполеона. Речь коснулась также распоряжения Наполеона после Аспернского боя, поручившего Массене спасение армии своей, и отправившегося затем ночевать на остров Лобау; Государь заметил: «Какой человек! Он дает подобные приказания генералу своему, а сам едет отдыхать и проводит всю ночь в крепком сне!» Когда высокие посетители стояли у берега Дуная, где Наполеон сел в лодку, чтобы переправиться на остров Лобау, то водворилось внезапно между всеми молчание; в эту минуту каждый невольно предавался размышлениям, что на сем месте могла решиться участь вселенной. Наследный принц баварский, пишет очевидец, показывая на рукав Дуная, говорил в это время один со своим адъютантом довольно громко. «Государь, по-видимому, его не жаловал», и оборотясь к нам, русским, сказал в полголоса по-русски: «Он, конечно, делает свои диспозиции и если бы он здесь командовал, то, без сомнения, Наполеон был бы разбит». Перед обедом, приготовленным в Эцерсдорфе, мы, русские, разговаривали между собой, стоя в стороне. Император подошел к нам и сказал: «Обращайтесь как можно вежливее с иностранцами, надобно им показать, что мы не медведи». Выпив за здоровье эрцгерцога Карла, мы поехали по Ваграмскому полю сражения. В течение сего дня эрцгерцог Карл пленил нас необыкновенной своей скромностью, он не сказал ни слова лично о себе, и говорил о прошедших событиях без всякого лицеприятия, как муж, ценящий высокое достоинство своего соперника».

6-го (18-го) октября праздновали первую годовщину лейпцигской битвы; по этому случаю устроили в Пратере обед для 30000 войск. Они сперва проходили церемониальным маршем. Государь, по приближении гренадерского своего имени полка, стал впереди первого взвода, обнажил шпагу и отдал честь императору Францу, что принято было венскими жителями с большим удовольствием, ибо никто этого не ожидал. Цесаревич Константин Павлович в продолжение парада командовал своим кирасирским полком, на немецком языке и также салютовал австрийского императора.

Присутствовавшие на празднестве царственные особы приветствовали князя Шварценберга, как героя торжества и виновника лейпцигской победы. Примеру государей последовали остальные, и Шварценберг не знал, куда деваться от расточаемых ему со всех сторон поздравлений и приветствий. «Произошла, по замечанию очевидца, полная мистификация. Люди благоразумные находили ее совершенно не уместной в таком торжественном случае, но только пожимали плечами. От павильона, назначенного для государей, как от центра, протянуты были столы. Войска угощались вперемежку с городскими жителями и иностранцами, наполнявшими собой рощу. Всеми овладело радостное чувство и зрелище этих длинных столов, за которыми сидели пирующие с веселыми лицами, было восхитительное. Под конец пира государи показались на галерее, окружавшей павильон. Русский Император, сияя удовольствием и благостью, взял бокал, подошел ближе к решетке и выпил за здоровье народа и собранных войск. Этот внезапный порыв любящего сердца в человеке восхитительной наружности, преисполненного изящества в каждом своем движении, возбудил всеобщий восторг. Толпа огласила воздух кликами любви и счастья, а русские плакали от горделивой радости».

На следующий день, Государь пригласил более 300 особ к обеденному столу в великолепном доме графа А. К. Paзумовского. Кроме двух императоров с их супругами, четырех королей и тридцати особ, принадлежащих к владетельным домам, тут находились только военные различных держав, участвовавшие в лейпцигском сражении. За обедом Государь преимущественно обращал речь к эрцгерцогу Карлу и фельдмаршалу князю Шварценбергу, которого он обнял два раза.

13-го (24-го) октября Император Александр предпринял путешествие в Венгрию; император Франц, эрцгерцог Палатин, король прусский и брат его принц Вильгельм также туда отправились. Государя сопровождали генерал-адъютанты князь Волконский и Уваров, и полковник Михайловский-Данилевский. По прибытии в Офен, Александр принимал 14-го октября во дворце духовенство, военных, дворян, чиновников и дам. Все представлявшиеся были в национальном платье. Император явился тут в первый раз в лейб-гусарском мундире, что чрезвычайно понравилось венгерцам, как знак уважения к народному их одеянию. На придворном балу, Государь много танцевал и привел в восхищение венгерских дам. Описывая пребывание Государя в Венгрии, Данилевский в записках отметил также сочувствие, с которым население встречало его, как русского, во время прогулок по Офену и Пешту. «В особенности, – пишет Данилевский, – подходили ко мне сербы и славяне. Некоторые из последних говорили: «Мы приехали в Офен издалека, чтобы увидеть монарха славянского поколения. – Все, что мы о нем слышали, – прервал один из них, – уверяет нас, что он печать царей». Выражение поэтическое, показывающее чувства соплеменников наших и единоверцев, которые часто обращаются мысленно к России с такими желаниями, какие исполняли израильтяне, во время пленения вавилонского. Они рассказывали мне о своем восхищении, когда узнали об истреблении неприятелей в 1812 году. «Мы радовались, что Бонапарт нашел преграду завоеваниям посреди славянского народа, – сказал мне Палкович, профессор славянской словесности в Пресбургском университете, – мы льстили себя сладостной надеждой, что Государь объявит войну Австрии и освободит народы ему соплеменные». Подданные австрийского двора славянского поколения находятся в утеснении и ничто не доказывает более чувствований их к нам, как радость, испытанную ими при виде русских и откровенность, с которой они говорят о несчастном положении своем, потому что они подвергаются великой опасности, ежели бы правительство о сем узнало. Они смотрят на нас, как на братьев, и искренние желания их состоят в том, чтобы находиться под Российской державой, которую они почитают единственной защитой на земле, как по единоверию с нами, так и по тому обстоятельству, что покровительство славянских племен входило в состав политики нашего кабинета в прошедшем столетии. Хотя кажется, что двор наш переменил в сем отношении свои мысли, но, по привычке благодетельствовать славянам, Государь не перестает оказывать к ним внимание. Неоднократно греческие духовные лица из Иллирии и Далмации имели у Его Величества в Вене аудиенции, и когда замечено было, что это не нравилось австрийскому двору, то после сего Государь принимал их два раза в тайне. Таким образом, однажды, в темный вечер мне приказано было одного греческого исповедания архимандрита спрятать на дворе за стеной дворца, и потом провести его скрытно к Государю. Архимандрит, который, видимо, испросил эту аудиенцию вопреки приказаний венского двора, дрожал, чтобы его не узнали австрийские чиновники, находившиеся при нашем Императоре». В Венгрии славянам менее посчастливилось. К Данилевскому явились два серба с просьбами на высочайшее имя. «Один из них, по имени Понович, – пишет Данилевский, – образовал в прошлую войну с турками всю сербскую артиллерию и ею в продолжение похода начальствовал, а другой Петрович, дядя Георгия Черного, командовал некоторое время сербскими войсками; каждый из них имел по шести ран. Они явились просить у Императора пропитания. Мир, заключенный с Портой в 1812 году, по силе которого Сербия отдана под покровительство турок, лишил людей этих имуществ; они были вынуждены спастись бегством, чтобы не быть казненными мусульманами, которые ныне делают всякого рода неистовства в Белграде и в окружности оного. К удивлению моему, сербам сим не сделал Государь никакого вспоможения».

16-го (28-го) октября, Император Александр покинул Офен и возвратился в Вену через Пресбург. Утром он слушал обедню в местечке Иреме, в семи верстах от Офена, в церкви, построенной на месте погребения Великой Княгини Александры Павловны. По поводу пребывания в Венгрии, Данилевский вообще замечает: «Истинно дружеское обращение с нами венгерцев и их непритворное расположение к русским более и более меня к ним привязывали».

По возвращении Императора Александра из Венгрии, ему предстояло продолжать переговоры с лукавыми союзниками. Несогласия между державами перестали быть тайной. Данилевский, в дневнике от 16-го (28-го) ноября, пишет: «Слухи о несогласии держав, участвующих в конгрессе, усиливаются ежедневно и начинают говорить о войне, которая должна возгореться скоро между ними. Тайны дипломатов непроницаемы, но известно, что многие державы вооружаются против России, в особенности англичане. Они, стараясь присвоить себе всеми способами деспотическую власть в Европе и в прочих частях света, утверждают, что не следует уступить нам Польши, потому что Россия, требуя этот край, обнаруживает намерение занять в политической системе Европы место Наполеона. Кажется, что Россия лишилась в переговорах той поверхности, которую она приобрела великими пожертвованиями в последние три похода и которая всеми державами единодушно ей была уступлена в Париже. Дипломаты наши не поддержали того, что искуплено кровью военных. Я полагаю, одной из причин, по которой мы не сохранили на Венском конгрессе первенства, заключается в том, что мы отложили тогда на несколько месяцев заключение всеобщего мира и утверждение статей, составляющих теперь предмет переговоров, и не занялись этим в бытность нашу в столице Франции. Восхитительно было видеть знамя русское, развевающееся на высотах Монмартра, но победа тогда только совершенна, когда увенчана блистательным миром. В Париже никто не смел восставать против первенства русских, но оттуда Император поехал с министрами в Лондон, как будто принимать поздравление в счастливом окончании войны от надменных англичан, которые вменили посещение союзных государей в должную им дань признательности за денежные их вспоможения. Из Лондона его величество отправился через Голландию и немецкие земли в Петербург, а затем уже по прошествии нескольких недель поехал в Вену. И так, со дня отбытия из Парижа до дня приезда в Вену, прошло два с половиной месяца, в течение которых с нашей стороны ничего не было сделано для удержания поверхности, приобретенной нами над всеми кабинетами. Между тем, англичане, австрийцы, пруссаки и французы употребляли все усилия, чтобы в мнении народов и дворов уменьшить влияние России и представить пожертвования наши и подвиги наших войск, по возможности, ничтожными, доказывая, что влияние России на политические дела Европы должно быть пагубным для просвещения и для самой независимости держав. Два с половиной месяца были достаточны для сих кабинетов, чтобы успеть в своих неприязненных в отношении к нам поступках, и потому едва мы представили на конгрессе требования на счет Польши, как все восстали против нас и грозили войной, утверждая, что Россия желает присвоить себе диктаторскую власть. В таком положении нашел я дела по приезде моем в Вену, где нас приняли с одинаковыми почестями с королем Виртембергским, и встретили не как избавителей, но как людей, пагубному влиянию которых должно противодействовать. Менее нежели в три месяца мы завоевали Францию и Париж, но в такое же время не можем кончить дел конгресса».

Среди тревожного положения политических дел, Император Александр не позабыл, однако, обрадовать ласковым словом графа Аракчеева. 16-го (28-го) ноября Государь отправил ему следующие дружеские строки: «С душевным прискорбием узнал я, любезный Алексей Андреевич, что ты был жестоко болен. Всемогущий Бог услышал молитвы любящего тебя, особливо того, которого доверенность к тебе и надежда на твое пособие в многотрудных его обязанностях есть неограниченная. Побереги себя ради пользы отечества нашего и ради пребывающего на век тебе верным другом».

В ноябре месяце Император Александр счел необходимым вновь обменяться с Талейраном мыслями о положении дел конгресса. На вопрос Государя, как идут дела и каково положение, занимаемое им, Талейран отвечал, что оно всегда останется тем же самым, и присовокупил: «если ваше величество желаете восстановить всю Польшу в полной ее независимости, мы готовы вас поддержать». – «Я желал в Париже восстановления Польши, и вы это одобряли; я того же желаю еще, как человек, всегда верный либеральным идеям, которых я никогда не покину. Но в моем положении желания человека не могут служить руководством для Государя. Быть может, настанет день, когда окажется возможным восстановить всю Польшу; в настоящее время об этом нельзя думать». – «Если речь идет лишь о разделе герцогства Варшавского, то это дело Австрии и Пруссии более, чем наше. Раз эти две державы признают себя удовлетворенными в этом отношении, мы также будем удовлетворены. Пока же этого не случится, нам предписано их поддерживать, и это наша обязанность, ибо Австрия допустила проявление всех этих затруднений, которые ей было так легко отстранить, предупредить». – «Это как?» – «Потребовав, при заключении с вами союза, занятия принадлежавшей ей части герцогства Варшавского своими войсками; вы бы, вероятно, ей в этом не отказали, и если бы она заняла тогда этот край, вы бы не подумали его у ней отнять». – «Австрия и я мы согласны между собой». – «Не то думают об этом в публике». – «Мы не расходимся в существенных пунктах; спор происходит теперь лишь из-за нескольких деревень». – «Этот вопрос имеет для Франции второстепенное значение; но за Саксонией остается первостепенное значение». – «Действительно, саксонский вопрос имеет для Бурбонского дома семейное значение». – «Нисколько, Государь, в саксонском деле речь вовсе не идет об отдельной личности или семействе; это дело касается интересов всех королей; оно касается ближе всего вашего величества, ибо ваша собственная выгода требует сохранить приобретенную личную славу, блеск которой падает на вашу империю. Ваше Величество должны об ней заботиться, не только для себя, но и для вашей страны, для которой эта слава составляет наследство; вы довершите ее, оказывая покровительство и требуя уважения к принципам, которые служат основанием общественному порядку и всеобщей безопасности. Я говорю с вами, Государь, не как французский министр, но как человек, который к вам искренно привязан». В ответ на эти льстивые фразы, Император Александр сказал Талейрану: «Вы говорите о принципах, но ведь это то же принцип – держать данное слово, а я дал слово». – «Бывают различные обязательства, и обязательство принятое на себя вашим величеством при переходе через Неман, по отношению к Европе, должно иметь превосходство над всеми другими. Позвольте, Государь, еще присовокупить, что на вмешательство России в дела Европы смотрят вообще с ревностью и беспокойством, и если оно было терпимо, то единственно ради личного характера вашего величества. Поэтому необходимо, чтобы этот характер всецело сохранился». – «Это есть дело, которое касается только лично меня и в котором лишь я один могу быть судьей». – «Простите, Государь, когда принадлежишь истории, весь мир является судьей». В заключение разговора Император Александр сказал: «Послушайте, поторгуемся; будьте любезны для меня в саксонском вопросе, и я тем же отплачу вам в неаполитанском. С этой стороны у меня нет обязательств». Талейран ответил, что такая торговля невозможна, так как между этими вопросами нет подобия. «Ну, так убедите пруссаков, чтобы вернули мне мое слово». – «Я очень редко вижусь с ними и, конечно, мне не удастся их в том убедить. Но ваше величество располагаете всеми средствами для этого. Вы имеете влияние на ум короля. К тому же, вы располагаете всеми средствами, чтобы удовлетворить пруссаков». – «Это каким образом?» – «Уделив им что-нибудь побольше из Польши». – «Вы предлагаете мне странный способ, – ответил Александр. – Вы хотите, чтобы я пожертвовал собственностью и им отдал». В заключение беседы Император сказал Талейрану: «vous insistez beaucoup sur une chosedécidée». Сообщая содержание этой беседы 5-го (17-го) ноября королю, Талейран, относительно намерений Императора Александра, пришел к следующему заключению. «Tout esclave qu’il veut paraître de sa parole, il serait dans le fond de l’âme enchanté d’avoir un prétexte honnête pour se dégager». Но высказав подобное предположение, Талейран прибавил: «jusqu’ici l’Empereur Alexandre n’а pas fléchi».

В то время, когда совещания конгресса с каждым днем становились затруднительнее и представлялась возможность разрыва России с западными державами, Император Александр признал полезным обратиться с воззванием к польской армии, призывая ее к защите отечества и к сохранению политического существования страны. В приказе по польской армии Цесаревича Константина Павловича, от 29-го ноября (11-го декабря) 1814 года сказано было: «Вы ознаменовали себя великими подвигами в борьбе нередко вам чуждой. Теперь, когда вы обратите все свои усилия к защите отечества, вы будете непобедимы. Беспредельная преданность Императору, который желает одно благо вашего отечества, любовь к его августейшей особе, повиновение, дисциплина, согласие: вот средства, могущие обеспечить благоденствие вашей страны, состоящей под мощной защитой Императора. Таким путем вы достигнете той счастливой доли, которую другие могут вам обещать, но которую лишь он один может вам доставить. Его могущество и его добродетели в том ручаются».

Князь Чарторижский удивлялся настойчивости, выказанной Императором Александром в переговорах по польскому вопросу и писал по этому поводу отцу: «Император продолжает держаться своего намерения; его твердость и непоколебимость относительно Польши служат для меня предметом удивления и уважения. Все кабинеты против него; никто не говорит нам добрго слова, не помогает нам искренно. Здешние русские тоже страшно негодуют и не извиняют Императора; этот хор из чужих и своих старается перекричать один другого. На меня тоже падает их гнев, как на защитника этого дела и воображаемого советника Императора. Но несмотря на все эти бури, я все-таки надеюсь, что дело кончится хорошо для Польши».

Талейран не замедлил сообщить все сказанное Государем во время аудиенции Меттерниху, под предлогом, «чтобы дело не представлялось в ложном свете». По мнению Талейрана, Лудовику XVIII предстояла новая миссия, – спасти Европу от гибели, которой угрожали ей честолюбие некоторых держав, слепота и малодушие других. Хотя сначала Талейран высказал относительно государей, собравшихся, в Вене, следующее мнение «ils n’ont ni le courage de se brouiller, ni le bon sens de s’entendre», но вскоре он пришел к другому убеждению. В декабре 1814 года интриги, направленные против России, созрели настолько, что Талейран нашел возможным предложить Кестельри подписать совместно с Австрией: «une petite convention» с целью обеспечить права саксонского короля. «Конвенция, – спросил английский дипломат, – то есть, вы предлагаете союз». Талейран возразил, что из этого может выйти союз, если он того пожелает. Этот обмен мыслей привел договаривавшиеся стороны к окончательному заключению, что нужно все сделать, чтобы спасти честь, справедливость и будущность Европы! Вскоре старания Талейрана в этом смысле увенчались полным успехом. 22-го декабря 1814 года (3-го января 1815 года) Меттерних, Кестельри и Талейран подписали конвенцию, по условиям которой Австрия, Англия и Франция обязывались выставить по полутораста тысяч каждая; в случае войны, взаимно условиться на счет выбора главнокомандующего и не иначе заключить мир, как с общего согласия. Положено было, сверх того, пригласить к участию в союзе Баварию, Виртемберг и Нидерланды. К этим державам нужно присоединить еще Ганновер. Посылая королю конвенцию, Талейран умолял его о наискорейшей ратификации договора, прося употребить для этой работы людей лишь самых испытанных на счет тайны; предосторожность новых союзников простиралась до того, что Австрия не решилась отправить по этому поводу в Париж курьера в свое посольство. Хотя, по мнению Талейрана, редакция некоторых статей конвенции могла быть лучше отделана, но, как он доносил королю, с людьми слабого характера нужно было торопиться кончить дело. 7-го (19-го) января Талейран получил обратно из Парижа ратифицированную королем конвенцию. «Теперь, государь, – писал Талейран, – коалиция разрушена и разрушена навсегда. Не только Франция не изолирована более в Европе, но ваше величество располагаете такой федеративной системой, что, кажется, и пятьдесят лет переговоров не могли бы вам ее доставить. Вы действуете в союзе с тремя великими державами и с тремя второстепенными державами, а вскоре присоединятся к ним все государства, которые руководствуются принципами, не имеющими ничего общего с принципами революционными. Вы будете в полном смысле главой и душой этого союза, образованного для защиты принципов, впервые вами провозглашенных». Князь Шварценберг составил подробный план предстоявших новым союзникам военных действий, причем решено было, что кампания начнется в конце марта, при участии стотысячной французской армии, так как, по его соображениям, «в настоящее время с большими выгодами можно бы ее вести, чем несколько лет позже».

Великий дипломат не довольствовался, однако, одержанным успехом и для усиления союза, предложил Меттерниху и Кестельри действовать сообща с Францией на Оттоманскую Порту, чтобы побудить ее, в случае надобности, произвести полезную диверсию против России; они одобрили эти предположения, предписав своим представителям в Константинополе понуждать к тому турецкое правительство. Кроме того, Талейран признавал выгодным установить такое же соглашение и с Швецией.

Император Александр не подозревал двуличия своих коварных союзников. Тайна враждебной России политики соблюдена была настолько удачно, что Государь продолжал, даже при посредстве Талейрана, переговоры, начатые им с Лудовиком XVIII по поводу брака Великой Княжны Анны Павловны с герцогом Беррийским. Опасения, высказанные графом Каподистрия еще по заключении мира в Париже относительно вероятности исхода предстоявшего тогда конгресса, получили блистательное подтверждение в Вене. Получив приказание Государя – изложить свое мнение о Парижском трактате, Каподистрия подал записку, в которой доказывал, что на предстоявшем конгрессе Россия, Австрия и Пруссия явятся с домогательствами вознаграждений, а Франция и Англия, как державы, уже вполне удовлетворенные, от которых будет зависеть согласие на требование прочих; при таком положении дел, по мнению Каподистрия, достаточно было одной из этих держав перейти на сторону Англии и Франции, чтобы придать переговорам направление, вредное для двух остальных. Государь был поражен заключением, к которому приводил графа Каподистрия разбор парижского мира, но, тем не менее, сказал: «Tout cela est de la doctrine; ne soyez pas en peine, je me tirerai d’affaire».

В то время, когда Талейран тайно подготовлял коалицию против Императора Александра, Пруссия обнаружила не раз колебания в выборе пути, которым она могла бы обеспечить за собой обладание Саксонией. Прусские государственные люди вовсе не сочувствовали планам Императора Александра; Вильгельм Гумбольдт даже написал в одной ноте, что, конечно, расширение пределов России нежелательно, но противиться этому событию нельзя, ибо оно служит естественным последствием фальшивой системы, укоренившейся с конца прошлого столетия, системы, – состоявшей в том, чтобы бороться с преобладанием Запада, опираясь на Восток. Именно для того, чтобы на будущее время не могло случиться ничего подобного, чтобы Германия не нуждалась в помощи России и следует усилить Пруссию присоединением к ней Саксонии; это необходимо не столько даже в ее интересах, сколько в интересах Европы. От прусского правительства требуют, чтобы оно в союзе с Англией и Австрией воспротивилось намерениям Императора Александра по польскому вопросу, но благоразумно ли противиться им, когда они, если только суждено им осуществиться, принесут вред самой России. Затем, Гумбольдт подробно развивал последнюю мысль с замечательной проницательностью. Гарденберг, с своей стороны, также намекал, что Пруссия не откажется разойтись с Россией, если будет ей гарантировано обладание Саксонией. Наконец, Император Александр вынужден был лично разъяснить дело. Он пригласил к себе обедать прусского короля и вступил с ним в продолжительный разговор. Он ему напомнил о соединявших их узах дружбы и о значении, которое он придает этой дружбе, и о желании своем, чтобы она навсегда оставалась неизменной; о том, что так как они почти одинаковых лет, то ему приятно думать, что еще долго будет он свидетелем благополучия, которым отразится на подвластных им народах тесный их союз. Затем Александр сказал, что он всегда связывал свою личную славу с восстановлением польского королевства; и теперь, когда он уже близок был к осуществлению своих желаний, неужели суждено ему испытать горечь видеть между своими противниками самого дорогого друга и единственного государя, на чувства которого он рассчитывал? Король рассыпался в сердечных излияниях и поклялся поддерживать его в польском вопросе. «Недостаточно, – сказал ему Император, – если вы сами усвоите себе подобный взгляд; необходимо еще, чтобы ваши министры сообразовались с ним». Король призвал тогда Гарденберга, и Государь повторил ему все сказанное им королю и что король дал ему уже свое слово. Когда, затем, Меттерних и Кестельри убедились, что Пруссия не намерена содействовать их видам, они высказали желание, чтобы Гарденберг подал в отставку; но прусский дипломат и не думал доводить свою оппозицию до такого решительного шага. Врагам Императора Александра пришлось, таким образом, довольствоваться тройственным союзом, и Талейрану не удалось совершенно изолировать Россию, хотя он и доносил Лудовику ХVIII, что прусский кабинет не разделяет слепой привязанности своего короля к русскому Государю.

Новые союзники Франции не были, однако, воодушевлены одинаковым воинственным пылом, так что, 27-го января (8-го февраля) 1815 года, Талейран не без грусти писал королю: «La guerre que personne n’а envie de faire, que presque personne n’est en état de faire, n’aura très probablement pas lieu». Действительно, державы, спорившие между собой на конгрессе, начали постепенно склоняться к взаимным уступкам; при таком настроении венские переговоры вступили в новый фазис. Император Александр начал уже говорить о предстоявшем возвращении в Россию, как неожиданно для всех произошло новое усложнение, погубившее дело, созданное Талейраном с таким неподражаемым искусством. В ночь с 22-го февраля (6-го марта) на 23-е февраля (7-е марта) 1815 года Меттерних получил известие об отплытии Наполеона с острова Эльбы; оно было отправлено с эстафетой австрийским генеральным консулом в Генуе и ограничивалось простым сообщением факта. Меттерних вскрыл депешу только утром и, познакомившись с ее содержанием, тотчас же поспешил в восьмом часу утра к императору Францу, который приказал ему передать это известие Императору Александру и королю прусскому. «Скажите им, – присовокупил австрийский монарх – что я готов отдать приказ моей армии снова направиться против Франции. Я не сомневаюсь в том, что оба Государя будут действовать в согласии со мной».

В первый раз, по истечении почти трех месяцев со времени знаменитой размолвки, Меттерних снова являлся к Императору Александру. Он сейчас же принял его. «Государь высказался с большим спокойствием и достоинством в смысле согласия со своим августейшим союзником, – пишет Меттерних. – Нам не пришлось долго обсуждать меры, которые следовало принять; решение последовало быстрое и категорическое. Уладив эго дело, Император сказал мне: «Nous avons encore a vider un differend personnel. Nous sommes chrétiens tous les deux; or notre sainte loi nous commande de pardonner les offenses. Embrassons nous, ce que tout soit oublie». Я ответил Императору, что, со своей стороны, мне нечего прощать, но что мне приходится позабыть неприятные случаи; что, по всей справедливости, и е. и. в. находится в таком же положении, и поэтому я не принимаю прощения, но предлагаю все позабыть. Император обнял меня и отпустил с просьбой возвратить ему прежнюю дружбу. В позднейшие наши многократные личные отношения ни разу не было более речи о нашей распре. Наши отношения не замедлили принять прежний доверительный характер». Вслед за тем Меттерних отправился к прусскому королю, который ответил в таком же смысле. В десять часов у Меттерниха состоялось уже первое совещание, вызванное новым положением дел. «C’est ainsi que la guerre fut décidée en moins d’une heure», – пишет Меттерних. Первым явился к нему Талейран; он дал ему прочесть известие, полученное из Генуи. Талейран остался безмятежным, и между ними завязался следующий лаконический разговор, который Меттерних воспроизвел в своих «Записках». Талейран: «Знаете-ли, вы куда направляется Наполеон?» – Я: «Донесение ничего об этом не говорит». – Талейран: «Он высадится на какой-либо берег Италии и бросится в Швейцарию». – Я: «Он пойдет прямо на Париж». – «Вот история во всей ее простоте», – прибавляет Меттерних. Высказанное Меттернихом предположение оправдалось на деле. 8-го (20-го) марта 1815 года, Наполеон, не сделав ни одного выстрела, прибыл в Тюильерийский дворец, в то время, как Лудовик XVIII находился уже на дороге в Гент. Бегство короля совершилось с такой быстротой, что он забыл в своем кабинете копию секретного договора 22-го декабря 1814 года (3-го января 1815 года). Наполеон воспользовался этим счастливым случаем и, надеясь расстроить собиравшуюся против него коалицию, отправил с этим важным документом, оставшегося в Париже секретаря русской миссии Будягина, в Вену к Императору Александру. 27-го марта (8-го апреля) Будягин вручил этот документ Государю, который мог, наконец, наглядно убедиться в двуличии своих союзников. Но цель, которую имел в виду Наполеон, решившись на такое разоблачение политических намерений Бурбонского дома, не была достигнута. На следующее утро Александр призвал к себе Штейна, и дав ему прочесть договор, сказал: Я пригласил к себе также князя Меттерниха, и желаю, чтобы вы были свидетелем нашего разговора. Вскоре вошел Меттерних. Александр показал ему бумагу и спросил: «Известен ли вам этот документ?» Князь не изменился в лице и молчал. Придумывая себе оправдание, он хотел заговорить, но Император прервал его и сказал: «Меттерних, пока мы оба живы, об этом предмете никогда не должно быть разговора между нами. Нам предстоят теперь другие дела. Наполеон возвратился и поэтому наш союз должен быть крепче, нежели когда-либо». С этими словами он бросил трактат в пылавший подле него камин и отпустил обоих министров.

Когда узнали, что секретный договор, придуманный Талейраном, находится в руках Императора Александра, многие почувствовали необходимость оправдать себя в его глазах. Король баварский явился к Государю с объяснениями и извинениями. Александр заметил ему: «Вы были увлечены другими, я забыл уже об этом деле». Уполномоченный нидерландского короля фон Гагерн не замедлил последовать примеру Баварского короля и представил свои оправдания через Штейна Александру; они также были благосклонно приняты. Страх перед Наполеоном заставил немедленно все державы вновь возложить свои упования на Россию и ожидать спасения Европы от великодушия и бескорыстия Александра.

Независимо от присылки договора, Наполеон прибег еще к другому средству для достижения желаемого им примирения с Императором Александром. С 1814 года королева Гортензия находилась в переписке с Государем, и Наполеон поручил ей написать письмо своему неумолимому противнику, с целью отклонить его от враждебных действий против Франции и убедить в миролюбивых намерениях восстановленной империи. В этом письме от 13-го (25-го) марта, между прочим, сказано: «La nation est donc toute entière a l’Empereur, mais elle veut la paix, et il aura assez d’esprit pour suivre en cela l’opinion dominante, car il а déjà éprouvé, et les Bourbons en sont un exemple, qu’on ne peut rester souverain qu’en ne séparant pas sa cause de celle de la nation. Voici ma politique, et je crois bien que c’est celle qu’on suivra ici; mais on attend avec impatience les intentions de l’Empereur Alexandre, on dit que son intérêt est d’être en paix avec la France, qu’il ne doit jamais craindre qu’on veuille l’inquiéter sur la Pologne, qu’on а la preuve qu’il est impossible de retourner chez lui, qu’il а désire faire le bonheur de la France, qu’il ne viendra donc pas nous apporter la guerre, pour défendre une famille qui n’était guère reconnaissante envers lui, et pour aller en contradiction avec une nation qui s’est bien déclarée, car un homme qui arrive tout seul reprendre son trône prouve bien qu’il y est appelle par le voeu de la nation. Il promet une constitution libérale, la liberté de la presse, enfin il veut contenter tout le monde, et s’il ne le fesait pas, il ne pourrait pas y rester. Serait-ce donc celui que nous aimons, dont les français se rappellent encore avec sensibilité tous les procèdes, qui viendrait nous apporter ici de nouveaux malheurs; je soutiens toujours . que c’est impossible et comme ce que je viens de Vous dire fait le principal sujet de toutes mes conversations, j’aime a Vous en parler et a croire que Vous ne pouvez jamais être que notre ami. Vous seriez toujours a temps d’être notre ennemi, si l’on n’était pas vrai et loyal envers Vous… enfin si Vous êtes notre ami, tout ira bien». (Государственный Архив. IV Разряд, № 240).

Все эти попытки Наполеона придать своему возвращению на престол мирную развязку и отвлечь от союза Императора Александра оказались тщетными. По словам современника, могучее, звучное, ласковое слово Императора Александра раздалось на конгрессе и всех ободрило, все примирило, все соединило. Внимая этому слову, все народы европейские вдруг поднялись, как один народ. 13-го (25-го) марта последовала декларация восьми держав, на основании которой Наполеон Бонапарт, как нарушитель общего мира и спокойствия, был объявлен состоящим вне покровительства законов; вместе с тем, изъявлено твердое намерение держав поддерживать всеми средствами условия парижского договора. Декларация сопровождалась заключением союзного договора, на основании шомонского трактата. Россия, Англия, Австрия и Пруссия обязались каждая выставить по 150000 человек, и не прежде прекратить военные действия, как лишив Наполеона возможности возмущать спокойствие Европы; тогда же приглашены к участию в союзе все прочие европейские державы. По особому договору, Англия обязалась уплатить России, Австрии и Пруссии субсидию в 5 миллионов фунтов стерлингов; кроме того, тридцати германским владениям, выставившим контингенты против Франции, назначено было еще три с половиной миллиона фунтов стерлингов. Вообще против Наполеона союзники выставили 800000 человек, из них было 167000 русских, под начальством фельдмаршала графа Барклая-де-Толли. Войска эти двинулись с места своего расположения в начале апреля, но могли достигнуть французской границы лишь в июне, когда победа англо-прусских войск при Ватерлоо уже решила участь Наполеона. Корпуса графа Витгенштейна и принца Евгения Виртембергского, выступившие в поход несколько позже, не дошли до Рейна; та же участь постигла и гвардейский корпус. Указ о походе гвардии последовал 27-го апреля (9-го мая), но она была остановлена в Вильне и осенью возвратилась в столицу, не побывав вторично в Париже. Вообще же вся действующая армия, вверенная Барклаю, вместе с резервами и нестроевыми чинами простиралась до 225000 человек. Начальником главного штаба действующей армии назначен был генерал Дибич.

По поводу нового похода против Франции, Император Александр писал Цесаревичу Константину Павловичу, 12-го (24-го) марта 1815 года: «Vous saurez déjà que Napoléon а reparu sur la scène. Ceux qui étaient le plus intéresses a le bien garder, les Bourbons et les Anglais, y ont mis une ineptie et une insouciance vraiment criminelle. Des le moment que j’ai appris son départ de son île avec sa petite troupe, je n’ai plus doute un moment qu’il n’eut des intelligences très fortes dans l’armée française, et des cet instant j’ai prévu la possibilité que joignant les premieres troupes qui lui étaient bien disposées il se dirigera avec un corps d’armée sur Paris. C’est justement ce qu’il а fait. Il а dépasse Lyon, et les Bourbons jusqu’a ce moment ne peuvent pas réussir a disposer contre lui d’une force un peu majeure. Des la première nouvelle de son départ, on est unanimement convenu d’employer les efforts communs les plus vigoureux, pour agir contre lui avant qu’il ne puisse bien ancrer sa puissance en France et rétablir cette force militaire imposante, qui plus tard rendra tous nos efforts vains. Une armée de 150000 Autrichiens se forme en Italie. Vis-a-vis de Strasbourg une armée composée de 65000 Bavarois, de 25000 Wurtembergeois et de 10000 Badois va être soutenue et renforcée par 160000 Autrichiens. Une armée prussienne de 160000 hommes se forme près de Luxembourg, ayant a sa droite une autre entre Mons et Namur composée de 60000 Anglais, 20000 Bataves et 20000 Allemands, tels que Hanovriens, Brunswickois et Hessois. Enfin notre armée forte de 200000 hommes va se porter vers Nuremberg pour faire la grande réserve de toutes ces forces, de manière qu’on va disposer contre ce génie du mal et ce perturbateur du repos public d’une masse de moyens de 860000 hommes. Très certainement de longtemps il ne pourra pas même mettre 400000 hommes en campagne, ainsi, avec l’assistance de la Providence Divine, j’espère que nous parviendrons a l’abattre pour la seconde fois. Mais il faudra déjà que ce soit la dernière. Telle est la décision unanime de toutes les puissances… Si je verrai que la lutte s’engage sérieusement, je ferai marcher la garde vers Bialistok, ainsi que la 1-re de grenadiers et le 1-re corps de réserve de cavalerie; sinon, je les laisserai en repos la ou ils sont maintenant».

После возвращения Наполеона в Париж, недоброжелатели России тотчас заговорили другим языком. Великодушный Александр, конечно, не допускал и мысли потребовать себе новых уступок, пользуясь для этой цели общим переполохом. Талейран находил теперь для своего отечества даже выгодным, чтобы Императору Александру предоставлена была главная роль среди держав, ополчившихся против Наполеона; в донесении королю он указал и на побудительную к тому причину: Александр не может питать никаких честолюбивых замыслов относительно Франции. Государь, помирившись с Меттернихом, пожелал видеть и Талейрана; он сказал ему: «Il faut ecarter les recriminations, ne point revenir sur le passe et s’occuper franchement et utilement de l’etat present, non pour en chercher les causes, mais pour y remedier». Затем Александр присовокупил еще, что он готов пожертвовать последним своим солдатом и последним своим рублем за дело, в котором замешана его честь. После таких милостивых слов, неудивительно, что Талейран писал своему двору: «l’Empereur de Russie а le meilleur langage». Наконец, Александр простер свое великодушие даже до того, что не сказал ни слова Талейрану относительно секретной конвенции, присланной Наполеоном из Парижа. По поводу этого акта Государь выяснил свой взгляд Каподистрии в следующих выражениях: «Люди, которые работали над этим соглашением, не ожидают, чтобы теперь я признал его несуществующим. Однако, я не скажу им ни слова и приказываю вам поступить точно так же. Достаточно будет, если я удвою бдительность в договоре, который будет заключен для возобновления войны и для открытия похода».

Война с наполеоновскою Франциею не казалась однако, всем равно необходимой; нашелся даже прусский патриот генерал Гнейзенау, передавший Гарденбергу записку, в которой развивались мысли, совершенно противные решениям, принятым тогда в Вене. Гнейзенау доказывал, что теперь для Пруссии настал удобный момент предъявить союзникам ультиматум относительно исполнения всех справедливых требований ее под угрозой выхода из союза; затем, он подробно развивал все выгоды, которыми союз с Наполеоном сопровождался бы тогда для Пруссии. Гарденберг отверг предложение Гнейзенау, назвав его: «eine moralische Enormitat», и отказался даже доложить об этом королю. Впоследствии он высказал, однако, уверенность, что подобное бесцеремонное поведение Пруссии, в столь критический момент, склонило бы все державы согласиться на требуемые ею уступки.

Появление Наполеона в Париже встревожило Россию, но в изъявлениях беспокойства видно было более досады, чем страха. В одной только Москве, говорит современник, приостановились с новыми постройками, но не на долго. Воображению многих представлялось, что Наполеон по-прежнему будет все продолжать идти вперед, и предосторожные люди думали только об одном, как бы на этот раз своевременно начать укладываться, чтобы завоеватель не застал их врасплох, как в 1812 году. В Петербурге не сомневались в успехе новой войны. «Поступок Наполеона в глазах наших, – пишет Вигель, – был не что иное, как возмущение против Александра, на которого в двенадцатом году все смотрели мы с обидным состраданием и в которого через три года веровали беспредельно. Грозный же повелитель народов, законодатель целой Европы, ужас России, который имя свое должен был дать столетию, в котором жил, казался нам отчаянным пройдохой, которому нечего было терять и который в последний раз хочет испытать свое счастье. Сама Франция, сума переметная, в мнении нашем ниспала до состояния слабой, вечно мятежной Польши, которую Россия столько раз без труда унимала. Даже простой народ полагал, что с Бонапартом так же легко будет справиться, как с Костюшкой, и что казак на аркане верно притащит его в русский стан».

С самого открытия венского конгресса Талейран усердно домогался свержения Мюрата с неаполитанского престола и восстановления здесь Бурбонской династии в лице Фердинанда IV. Мюрат не пользовался сочувствием венценосцев, заседавших в Вене; даже Император Александр в разговоре с Талейраном выразился о нем неодобрительно и сказал: «c’est une canaille qui nous а tous trahi». Но по разным причинам решительные против него действия были временно отложены. Когда же Наполеон возвратился в Париж, Мюрат поднял знамя итальянской независимости; смелое предприятие его, однако, не увенчалось успехом; австрийцы восторжествовали, и Мюрат бежал во Францию.

Восстановление французской империи ускорило развязку спорных вопросов на венском конгрессе. 21-го апреля (3-го мая) 1815 года подписаны трактаты между Россией, Австрией и Пруссией, определявшие судьбу Варшавского герцогства; оно было присоединено к России под наименованием Царства Польского, за исключением Познани, Бромберга и Торна, отданных Пруссии, Кракова, объявленного вольным городом, и соляных копей Велички, возвращенных Австрии вместе с Тарнопольской областью, которая с 1809 года принадлежала России. Александр принимал титул Царя Польского и предоставлял себе даровать этому государству, имеющему состоять под особенным управлением, то «внутреннее расширение», которое за благо признает. Вообще же полякам, как российским подданным, так и австрийским и прусским, предположено даровать представительный образ правления и национальные учреждения, согласные с образом политического существования, который признают удобнейшим и полезнейшим владеющие ими правительства. В тот же день заключен уполномоченными Пруссии и Саксонии трактат, по условиям которого король саксонский уступил Пруссии почти всю Лузацию и часть Саксонии. Наконец, почти месяцем позже, 27-го мая (8-го июня) 1815 года был подписан акт германского союза, а на следующий день, 28-го мая (9-го июня) – главный акт венского конгресса.

На основании условий конгресса 1815 года, Россия увеличила свою территорию пространством около 2100 кв. миль с народонаселением более трех миллионов человек; Австрия приобрела 2300 кв. миль с десятью миллионами человек, а Пруссия 2217 кв. миль с 5362000 человек. Таким образом, Россия, которая на своих плечах вынесла всю тяжесть трехлетней войны с Наполеоном и принесла наибольшие жертвы для торжества европейских интересов, получила наименьшее вознаграждение.

За несколько дней до подписания трактатов, определивших судьбу герцогства Варшавского, Император Александр известил президента польского сената, графа Островского, о предстоявшем присоединении Царства Польского к Российской Империи. В этом письме, между прочим, сказано: «Si le grand intérêt du repos général n’а pas permis que tous les Polonais fussent réunis sous le même, sceptre, je me suis efforcé du moins d’adoucir, autant que possible, les rigueurs de leur séparation, et de leur obtenir partout la jouissance, possible de leur nationalité». Вслед за тем, 13-го (25-го) мая последовал манифест жителям Царства Польского о даровании им конституции, самоуправления, собственной армии и свободы печати. 9-го (21-го) июня в Варшаве происходило торжество восстановления Польши. Князь Чарторижский в письме к Императору Александру выразился, что воспоминание об этом дне должно быть для великодушного сердца Государя наградой за его труды на благо человечества. В католической соборной церкви собрались все правительственные лица, где после Божественной службы были прочтены: акт отречения короля саксонского, манифест Императора Всероссийского, короля Польского, и основания будущей конституции. Государственный совет, Сенат, чиновники и жители принесли присягу в верности Государю и конституции. Тогда же белый орел и польское знамя водружено на всех общественных зданиях и во всех церквах отслужено благодарственное молебствие с колокольным звоном и пушечной пальбой. Затем все государственные сановники отправились к Цесаревичу. Войска собрались на равнине, близ Воли, где сооружен был алтарь; там военные чины, побатальонно, присягали в присутствии августейшего главнокомандующего польской армией. Канонада и ружейные залпы, заключившие торжество, прерывались громкими восклицаниями народа: «Да здравствует наш король Александр». Князь Адам Чарторижский, присланный Государем из Вены, занял место в совете. 13-го (25-го) мая Император Александр писал ему из Вены: «Вы имели случай ознакомиться с моими намерениями относительно учреждений, которые я хочу установить в Польше, и улучшений, которые я желаю ввести в этой стране. Вы постараетесь никогда не терять их из виду, при совещаниях совета, и обращать на них все внимание ваших товарищей, для того, чтобы ход правительства и реформы, которые ему поручено произвести, были согласны с моими воззрениями». Для составления же конституции был назначен комитет, под председательством графа Островского, из польских сановников.

Император Александр, не дожидаясь окончания конгресса, выехал из Вены 13-го (25-го) мая и отправился к армии, приближавшейся к Рейну. 9-го (21-го) мая Государь подписал манифест «о поднятии оружия против похитителя французского престола всеми державами, хранящими закон благочестия и правды». В том же манифесте возвещалось о присоединении к России обширнейшей части бывшего герцогства Варшавского. «Сим ограждается пределов ваших безопасность, возникает твердый оплот, наветы и вражеские покушения отражающий, возрождаются узы братства племен, взаимно между собой сопряженных единством происхождения. Сего ради признали Мы за благо устроить участь сего края, основав внутреннее управление оного на особенных правилах, свойственных наречию, обычаям жителей и к местному их положению примененных. Следуя учению Христианского закона, коего владычество объемлет толикое число разноплеменных народов, но при всем том отличающие их свойства и обычаи сохраняет неизменными, возжелали Мы, созидая благополучие новых подданных, поселить в сердцах их чувство приверженности к престолу Нашему, и тем изгладить навсегда следы прежних бедствий, от пагубного несогласия и долговременной борьбы происходящих».

В день отъезда из Вены, Император Александр возвел графа Разумовского в княжеское достоинство, в воздаяние отличных услуг, оказанных отечеству в продолжение Венского конгресса.

Государь остановился на короткое время в Мюнхене и Штутгарте, и 23-го мая (4-го июня) прибыл в Гейльброн, избранный местом для русской главной квартиры. Здесь произошла первая встреча Императора Александра с баронессой Юлианой Криднер.

Баронесса Криднер (урожденная Фитингоф), автор известного романа «Valérie», давно уже из тщеславной, светской женщины обратилась в кающуюся грешницу и вступила на путь мистического пиетизма. Знакомство с моравскими братьями и в особенности с Юнг-Штиллингом окончательно утвердили ее мысли в благочестиво-филантропическом настроении. Она, со свойственной ей экзальтацией, все больше и больше воображала, что ей предстоит великое дело, что сам Бог поручает ей высокую миссию – обращать неверующих. По замечанию ее биографа, она была готова сказать, подражая Лудовику XIV: «Le ciel c’est moi». В 1814 году г-жа Криднер сблизилась в Карлсруэ с фрейлиною Р. С. Стурдзой и через нее проникла к Императрице Елисавете Алексеевне. Но, по ее словам, внутренний голос говорил ей, что этим дело еще не кончено; конечную цель ее стремлений составляло сближение с Императором Александром, душевное настроение которого того времени ей было вполне известно как из разговоров со Стурдзой, так и после свидания Государя с Юнг-Штиллингом, состоявшегося в 1814 году, во время Высочайшего пребывания в Брухзале. В продолжение Венского конгресса г-жа Криднер поддерживала деятельную переписку с Р. С. Стурдзой. Она коснулась в этой переписке и Императора Александра и говорит: «Вам хотелось бы говорить о стольких великих и глубоких прекрасных качествах души Императора. Мне кажется, что уже много знаю о нем. Я уже давно знаю, что Господь даст мне радость его видеть. Если я буду жива, это будет одной из счастливых минут моей жизни… Я имею множество вещей сказать ему, потому что я испытала многое по его поводу: Господь один может приготовить его сердце к принятию их; я не беспокоюсь об этом; мое дело быть без страха и упрека; его дело преклониться перед Христом, истиной». К этим душевным излияниям г-жа Криднер искусно примешивала тайные пророчества: «Буря приближается; эти лилии явились, чтобы исчезнуть». Р. С. Стурдза была поражена этими таинственными предсказаниями, и показала письмо Императору Александру; он поручил ей написать г-же Криднер, что почтет для себя счастьем встречу с ней. В таком же духе г-жа Криднер продолжала писать и в следующем году; в письме от 4-го февраля I8I5 года она еще яснее высказала занимавшие ее мысли: «Величие миссии Императора в последнее время было еще открыто мне так, что мне непозволительно в ней сомневаться. Я преклонялась перед щедротами Господа, который дал столько благословений этому орудию милосердия. Ах, как мало мир знает о всем том, что ожидает его, когда священная политика возьмет в бразды все, и когда солнце правосудия покажется для самых слепых. Да, милый друг, я убеждена, что я имею множество вещей сказать ему, и хотя князь тьмы делает все возможное, чтобы удалить и помешать тем, кто будет говорить с ним о божественных вещах, Всемогущий будет сильнее его. Бог, который любит пользоваться теми, кто в глазах света служит предметом унижения и насмешек, приготовил мое сердце к тому смирению, которое не ищет одобрения людей. Я только ничтожество. Он все, и земные цари трепещут перед ним».

Выше уже упомянуто, что первый религиозный порыв Императора Александра проявился в 1812 году, когда тяжелые испытания обрушились на Россию и вселили справедливую тревогу в душе его. Религиозные стремления Александра не могли быть удовлетворены обычными церковными формами; он искал здесь нечто другое. Поэтому, расставшись с теми гуманистическими идеалами, которые до некоторой степени воодушевляли его с юных лет и, вступив раз на религиозную почву, он по свойствам своего характера руководствовался и в этом деле идеальными стремлениями, не расставаясь, вместе с тем, с присущей ему сентиментальной романтикой. При таком настроении у Александра должна была проявиться восприимчивость к внушениям пиетистов и мистиков. Заграничный поход представил к тому много удобных случаев: в Силезии Государь посещал общины моравских братьев, в Бадене он беседовал с Юнг-Штиллингом, в Лондоне оказывал большую благосклонность квакерам и выражал сочувствие депутации Библейского общества. Настало время Венского конгресса с его нескончаемыми светскими развлечениями и политическими разочарованиями. И вдруг, среди этого водоворота удовольствий и дипломатических интриг, грянуло известие о появлении Наполеона во Франции и бегстве короля. Под влиянием всех этих разнообразных впечатлений Император Александр прибыл в Гейльбронн.

«Наконец я вздохнул свободнее, – рассказывал Александр о своем пребывании в Гейльбронне Р. С. Стурдзе, – и первым моим движением было взять книгу, которая всегда со мной; но отуманенный рассудок мой не проникал в смысл читаемого; мысли мои были бессвязны, сердце стеснено. Я оставил книгу и думал, каким бы утешением была для меня в подобную минуту беседа с сочувствующим душевно мне человеком. Эта мысль напомнила мне о вас и о том что вы мне говорили о г-же Криднер а также и о желании, высказанном мною вам, познакомиться с ней. Где она теперь находится, спрашивал я себя, и где мне ее встретить? Никогда! Не успел я остановиться на этой мысли, как я услышал стук в дверь. Это был князь Волконский; с видом нетерпения и досады он сказал мне что поневоле беспокоит меня в такой час, только потому, чтобы отделаться от женщины, которая настоятельно требует свидания со мной, и назвал г-жу Криднер. Вы можете судить о моем удивлении! Мне казалось, что это сновидение. Такой внезапный ответ на мою мысль представился мне не случайностью. Я принял ее тотчас же, и она, как бы читая в душе моей, обратилась ко мне с сильными и утешительными словами, успокоившими тревожные мысли, которыми я так давно мучился. Ее появление оказалось для меня благодеянием».

В этом первом свидании г-жа Криднер подняла перед ним завесу прошедшего и представила жизнь его со всеми заблуждениями тщеславия и суетной гордости; она доказала, что минутное пробуждение совести, сознание своих слабостей и временное раскаяние, не есть полное искупление грехов и не ведет еще к духовному возрождению. «Нет, Государь, сказала она ему, вы еще не приблизились к Богочеловеку, как преступник, просящий о помиловании. Вы еще не получили помилования от Того, Кто один на земле имеет власть разрешать грехи. Вы еще остаетесь в своих грехах. Вы еще не смирились пред Иисусом, не сказали еще, как мытарь, из глубины сердца: Боже, я великий грешник, помилуй меня! И вот почему вы не находите душевного мира. Послушайте слова женщины, которая также была великой грешницей, но нашла прощение всех своих грехов у подножия креста Христова». В заключение г-жа Криднер сказала: «Государь, я прошу вас простить мне тон, каким я говорила. Поверьте, что я со всей искренностью сердца и перед Богом сказала вам истины, которые еще не были вам сказаны. Я только исполнила священный долг относительно вас». – «Не бойтесь, – отвечал Александр, – все ваши слова оправдываются в моем сердце: вы помогли мне открыть в себе самом вещи, которых я никогда еще в себе не видел; я благодарю за это Бога».

Император Александр, по обыкновению, принятому им в 1813 и 1814 годах, желал непременно быть в средоточии военных действий. Австрийцам это намерение было не по душе, и они прислали из своей главной квартиры в Гейдельберге извещение, что в этом небольшом городе трудно найти подходящее помещение, а потому они полагали, что для его величества гораздо спокойнее будет продолжать пребывание в Гейльбронне. Государь приказал отвечать, что просит об отводе в Гейдельберге для него только одного или двух домов, а что главная квартира его расположится в окрестных деревнях. Затем Александр 25-го мая (6-го июля) переехал в Гейдельберг и окончательно поселился за городом, на берегу Некара, в доме англичанина Пикфорда; здесь Государь пробыл до 10-го (22-го) июня, ожидая приближения к Рейну своей армии.

Г-жа Криднер не замедлила также переехать в Гейдельберг и поселиться недалеко от дома, занимаемого Государем. Там он проводил большую часть своих вечеров и, слушая ее душеспасительные наставления, в доверчивой беседе, передавал повесть скорбей и страстей, которыми омрачилась преисполненная горестями жизнь его. Во время пребывания Государя в Гейдельберге сюда явились Великие Князья Николай и Михаил Павловичи. Бывший воспитатель их генерал Ламздорф возвратился в Россию и место его занял генерал-адъютант Коновницын. В день приезда Великих Князей, пишет очевидец, Государь пробыл целый вечер с ними. «Великие Князья не только любят Государя как брата, но имеют к нему особенное благоговение, как к знаменитому мужу». Затем приехала сюда же Великая Княгиня Екатерина Павловна. Когда русская армия вступила во Францию, Великие Князья сопровождали Государя на марше к Парижу. Еще до прибытия Государя в Гейдельберг, австрийцы приступили к разработке общего плана предстоящих военных действий. Он заключался в том, чтобы в ожидании прибытия русской армии к среднему Рейну, сосредоточить англо-прусскую армию в Бельгии и на нижнем Рейне, а свою, составленную из австрийских и немецких войск, на верхнем Рейне, чтобы войти в связь с австрийской армией, двигавшейся из Италии; по прибытии же русской армии к Майнцу и Мангейму, надлежало, по мнению князя Шварценберга, направить ее на поддержание австрийской армии к Шомону. Затем, обе союзные массы войск должны были одновременно двинуться вперед. План этот, очевидно, сочинен был в таком предположении, как будто Наполеон располагал в 1815 году несметными силами, и свидетельствует о всеобщем страхе, который он вселил прежними победами. Император Александр начал оспаривать целесообразность выработанного Шварценбергом предположения, и между прочим высказал мнение о необходимости союзным монархам быть вместе в одной главной квартире, как и в прошлом году. В политических взглядах союзников относительно будущей судьбы Франции царствовало также не меньшее разногласие. Гагерн по этому поводу писал: «L’opinion de l’Europe est extrêmement partagée». Пока в главной квартире происходили совещания и споры, Наполеон открыл наступательные действия против англо-прусской армии и разбил Блюхера при Линьи. Это известие вызвало тревогу в союзной главной квартире. Немедленно собран был военный совет 8-го (20-го) июня на котором, отменив прежде принятый план действий, решили: обе армии, русскую и австрийскую, сосредоточить между Майнцем и Базелем и следовать к Нанси, имея в виду сосредоточиться там в конце июня (старого стиля); баварской армии поручено прикрывать русскую армию с правого фланга, а корпусу графа Ланжерона обложить Страсбург и Ландау.

Опасения союзников продолжались не долго. 10-го (22-го) июня было получено известие о решительной победе, одержанной при Ватерлоо, и отныне союзниками руководило только одно соображение – в возможно скорейшее время достигнуть Парижа. На другой день Император Александр перенес свою главную квартиру в Мангейм. Между тем, события во Франции быстро подвигались к окончательной развязке; 13-го (25-го) июня Наполеон отрекся от престола в пользу своего сына и отправился в Рошефор. Теперь оставалось только Лудовику XVIII возвратиться в свою столицу и принять престол из рук временного правительства, что он не замедлил исполнить с возможной для него поспешностью.

Приближаясь к французским пределам, фельдмаршал граф Барклай-де-Толли отдал, по приказанию и ближайшим указаниям Императора Александра, приказ по армии, в котором войска предварялись, что все благомыслящие и благонамеренные французы – наши друзья. «Мирный и безоружный житель Франции, в жилище и собственности своей, между вами должен быть столько же безопасен, как в нашем отечестве наши соотечественники. Одни вооруженные и действующие против вас и союзников наших суть ваши враги и неприятели: их надлежит вам побеждать и истреблять. В прошедшую войну, когда еще живо напечатлены были в каждом из вас все ужасы причиненных французами в России опустошений, зажигательств, насильств и грабежей; когда дух мщения не мог еще временем изгладиться в чувствованиях ваших, вы и тогда отличались беспримерной добродетелью щадить безоружных жителей Франции. Теперь, когда они ни в чем невинны и когда их объятия к вам распростерты, вы тем паче обязываетесь усугубить сию добродетель, не посягать на обиду и озлобление мирных и невооруженных французов; напротив, защищать и покровительствовать несчастные жертвы, угнетаемые тиранством и властолюбием: на сие воля Государя Императора есть точная и непреложная… Справедливость, а с ней и Бог на нашей стороне. Мы не жаждем подобно Бонапарту крови по видам властолюбия: достижение общего спокойствия, безопасности и незыблемого благополучия народов есть единственная цель союзных Государей; следовательно, с твердым упованием можем мы положиться на помощь Всемогущего, и с уверенностью ожидать новых побед и уничтожения вредных замыслов врага человечества». Император Александр производил смотры русским войскам, проходившим через Мангейм на левый берег Рейна. Русские полки удивили иностранцев мужественным видом солдат, исправностью оружия и хорошим состоянием лошадей. Но от зоркого ока Государя не скрылись некоторые недостатки и он часто выражал свое неудовольствие.

Во время похода во Францию в 1815 году, военные подвиги русских ограничились только взятием штурмом города Шалона, причем генерал-адъютант Чернышев захватил шесть орудий. Кроме того, русские встретили упорное сопротивление при обложении крепости Мец. Государь с главной квартирой своей, с императором Францем и королем прусским следовал при колонне войск, находившейся под начальством генерала Раевского. Очевидец и участник похода пишет: «Можно сказать, что Государь сам предводительствует всей армией, а что Барклай-де-Толли объявляет только его повеления; все донесения приходят прямо к Императору, приказания о движении войск и о направлении их отдаются его величеством. Князь Волконский показывает ему почти каждую бумагу, относящуюся до марша армии; Государь собственноручно сочиняет бумаги, которые заслуживают большего внимания, и лично поверяет таблицы маршей, словом, он входит во все подробности. Переходы делает он верхом, с чужими весел и торжествует, когда же занимается делом – важен, иногда бранчив, быстр, но не тороплив, и взыскателен». Население всюду с любопытством и сочувствием встречало Государя; по несколько часов народ терпеливо ожидал минуты, чтобы взглянуть на него, между тем как улицы, в которых жили император Франц и король прусский, по свидетельству очевидца, были пусты, «как будто бы монархов сих там не было».

Однообразие похода, который уподоблялся военной прогулке, было прервано попытками французов организовать партизанскую войну; но она не успела получить опасного для армии развития, вследствие занятия англо-прусскими войсками Парижа, сдавшегося на капитуляцию. С этой минуты война могла считаться оконченной. Не доезжая до Сен-Дизье, Государь встретил курьера с донесением из Парижа генерал-адъютанта Чернышева, в котором он уведомлял, что, по мнению Веллингтона, присутствие Императора Александра в Париже необходимо, так как он один только в состоянии рассечь Гордиев узел и принять меры, сообразные с обстоятельствами. Генерал Гнейзенау, как свидетельствовал Чернышев, также был того мнения, что ввиду неприязненного расположения парижан к Бурбонам, один Государь может распутать это дело, и что без него никто не осмеливается ни на что решиться; поэтому Веллингтон убедительно просил Императора прибыть в Париж, чтобы положить конец как личному его недоумению, так равно запутанности дел вообще.

Император Александр решился немедленно опередить армию и проехать 200 верст, отделявшие его от Парижа, по пространству, не занятому нашими войсками. 27-го июня (9-го июля) Государь выехал из Сен-Дизье, сопровождаемый императором Францем и королем прусским. Для обеспечения переезда заблаговременно было послано на каждую станцию до города Mo по полусотне казаков; далее же монархи продолжали путь без конвоя. При Государе находились: графы Нессельроде и Каподистрия, князь Волконский и капитан Михайловский-Данилевский. Все поместились в девяти экипажах; положено было не отставать друг от друга и ехать вместе. Очевидец пишет: «Должно удивляться, с какой смелостью Государь отважился на опасный путь, в котором сотня решительных французов могла переменить участь вселенной». 28-го июня (10-го июля), Александр благополучно прибыл в Париж и остановился в Елисейском дворце. Когда парижане, не ожидавшие так скоро увидеть Государя, узнали его, то взывали в восторге: «Вот Александр, вот наш избавитель!» Через полчаса прибыл король; на этот раз он позабыл разыгрывать Лудовика XIV и первым поспешил приветствовать покровителя Франции. Оба монарха провели вместе более часа, и когда вышли из комнаты, в которой беседовали, то на Государе была голубая лента ордена Святого Духа, и король, обратившись к стоявшим здесь русским, сказал Императору: «Ваше величество, объявите этим господам, что на вас не лента святого Андрея Первозванного». Они расстались, по-видимому, ласковее и дружнее, нежели встретились.

Прибытие Императора Александра успокоило жителей Парижа; все партии признавали его своим покровителем и возлагали на него надежду. Блюхер намеревался взорвать Йенский мост и приступил к приготовлениям, невзирая на протесты французского правительства; Государь немедленно запретил исполнить намеченное пруссаками варварское распоряжение. Кроме того, контрибуция, наложенная Блюхером на Париж, была уменьшена, и, наконец, Александр явился защитником целости Франции против неумеренных требований своих союзников на предстоявших мирных переговорах. Среди всеобщего возбуждения умов и разных предостережений, получавшихся Государем, он не подавал вида, что чего-либо можно опасаться: ходил по Парижу пешком иногда один, прогуливался по Елисейским полям верхом, в сопровождении одного только конюшего, и ездил по городу в карете, запряженной двумя лошадьми, с двумя лакеями-французами, и с кучером, тоже французом, без всякого прикрытия. Караул содержали в Елисейском дворце попеременно пруссаки, англичане, а затем и русские; только на ночь дворец охраняли еще несколько лейб-казаков.

Через месяц после приезда Государя в Париж, третья гренадерская и 2-я кирасирская дивизии вступили с торжеством в столицу Франции; при церемониальном марше случилась беда: три полка сбились с ноги, за что полковые командиры арестованы, к общему огорчению русских. Вообще, большие строгости в армии вызвали неудовольствие и даже частые побеги, подобно тому, как это имело уже место в 1814 году; Государь повелел тогда графу Нессельроде снестись с французским правительством, чтобы оно запретило укрывать беглецов и выдавало их нам.

В 1814 году, во время пребывания в Париже, Император Александр разрешил всем военным носить гражданское платье, не присутствовал более на разводах, и, как пишет очевидец, «будучи свидетелем подвигов армии, убедился, как казалось, в том, что строгое соблюдение гарнизонной службы бесполезно. Таковое расположение продолжалось и нынешнего года, по вступлении нашем в Париж, две недели, и можно себе легко представить, сколь много сие всех радовало. Однажды вечером Государь поехал гулять верхом по Елисейским полям и встретил Веллингтона, учившего двенадцать рекрут. По возвращении, Государь сказал: «Wellington m’а fait revenir d’une grande erreur, en temps de paix il faut s’occuper des détails du service», и на другой день после сей встречи с английским фельдмаршалом, начались у нас по-прежнему разводы и учения. Мне кажется, что эта встреча не была случайная и что она была приготовлена английским министерством в том намерении, чтобы отвлечь Императора фронтовой службой от важнейших занятий».

Вообще Государь становился все более и более взыскательным. «Строгость, – говорил он, – причиной, что наша армия есть самая храбрая и прекрасная». Однажды Государь очень разгневался на князя Волконского за то, что затерялось какое-то важное донесение, полученное от нашего посланника при Нидерландском Дворе, и между прочим сказал ему при всех, что «он его ушлет в такое место, которого князь не найдет на всех своих картах». «Хотя князь в сем деле был не виноват, – пишет Данилевский, потому что, как мне известно, он положил полученную из Брюсселя депешу в кабинете Государя, где она во множестве бумаг, вероятно, затерялась, но не менее того он чрезмерно был огорчен, никого во весь день, кроме меня, к себе не допускал, говорил мне, что он все бросит и уедет в Россию и, наконец, просил меня принести ему Библию. Под вечер Государь за ним послал и, смеясь, сказал ему: «Не правда ли, что ты был виноват? помиримся». «Вы бранитесь при всех», – отвечал князь, – а миритесь наедине». Они пробыли вдвоем с час, и на другой день назначено быть званому обеду, на котором Император хотел всему Двору показать, что он более не гневается на своего любимца, и между прочим сказал: «Люди живущие вместе, иногда ссорятся, но зато скоро и мирятся, например как мы с Волконским».

По приглашению Императора Александра г-жа Криднер отправилась в Париж; она прибыла 2-го (14-го) июля и поселилась по близости Елисейского дворца, в отеле Моншеню. Государь часто видался с ней и проводил у нее вечера. Принимавший участие в этих собраниях, бывший женевский пастор Эмнейтаз, поместил в своих заметках об Александре несколько любопытных по этому предмету рассказов. Император больше и больше проникался убеждением в силе покаяния и смиренной молитвы. Однажды, когда беседа шла об этом предмете, он сказал: «Je puis vous assurer que, m’étant souvent trouve dans des situations scabreuses, j’en ai toujours été tire par la prière. Je vous dirai une chose qui étonnerait singulièrement le monde, si elle était connue: c’est que dans mes conférences avec mes ministres, qui sont loin d’avoir mes principes, lorsqu’ils sont d’avis contraire, au lieu de disputer, je prie intérieurement, et je les vois se rapprocher peu a peu des principes de la charité et de la justice». Образ жизни Государя совершенно изменился; он уединялся, избегал праздников и увеселений. Г-жа Криднер писала: «Он обязан бывать иногда в свете, но он никогда не отправляется на спектакли или на балы, и он говорил мне, что эти вещи производят на него впечатление похорон, и что он уже не может понимать светских людей, предлагающих ему удовольствие».

Изнуренная длинным и продолжительным походом, русская армия так скоро оправилась, что, до возвращения ее в отечество, Император Александр пожелал пощеголять ею и показать войска неприятелям и союзникам. Эта, как называет ее современник, мирная война принесла свою пользу. Император, принявший на себя роль великодушного покровителя Франции, хотел показать союзникам огромные силы, которые он имел под рукой для поддержки своих намерений, и так как этот смотр должен был, вместе с тем, послужить шумным объявлением о выступлении русских войск из Франции, то демонстрация получала и другое значение: выступление войск показывало, что Россия не намерена более участвовать в дальнейшей войне с Францией, если бы переговоры не пришли к мирному концу. Первоначально предположено было произвести этот смотр в начале августа месяца под Фер-Шампенуазом, но затем он отложен был на несколько недель для того, чтобы дать время на уборку хлеба с полей. Вместо Фер-Шампенуаза окончательно избрали для этой цели обширную равнину, близ города Вертю, между Эпернэ, Бриеном и Шалоном, посреди которой находится гора «Mont-Aime». Покуда армия сосредоточивалась на этой местности, в Императорской главной квартире днем и ночью не прерывалась работа: составлялись чертежи, обсуждали расстановку войск, какие движения им произвести и устанавливали командные слова и сигналы для каждого корпуса порознь. Государь сам входил во всевозможные подробности; к нему носили раз по двадцати в день все бумаги, касавшиеся этого смотра, в котором он намеревался представить свою армию на суд всей Европы. 25-го августа (6-го сентября) Император Александр отправился с князем Волконским в Вертю. Предположено было 26-го августа (7-го сентября), в памятный день Бородинского сражения, произвести примерный смотр, а затем 29-го августа (10-го сентября) настоящий смотр, в присутствии союзных государей и всех приглашенных на это торжество иностранцев. Военное празднество должно было закончиться 30-го августа (11-го сентября), в день тезоименитства Государя, церковным парадом. В строю находилось более 150000 человек при 540 орудиях; из собранных здесь русских войск, отсутствовал только корпус графа Ланжерона, блокировавший французские крепости, еще непокоренные союзниками.

Репетиция парада удалась вполне. Наружное состояние войск было безукоризненное, все построения совершались в образцовом порядке. В минуту радостного чувства при виде своей армии Александр сказал: «Я вижу, что моя армия первая в свете; для нее нет ничего невозможного, и по самому наружному ее виду никакие войска не могут с нею сравниться».

29-го августа смотр происходил в том же порядке, как и 26-го, в присутствии несметного числа иностранцев, причем, во время церемониального марша Государь лично предводительствовал армией и салютовал союзных монархов. Великий Князь Николай Павлович в первый раз обнажил шпагу, в качестве бригадного командира, перед Фаногорийским гренадерским полком; Великий Князь Михаил Павлович находился во главе конной артиллерии. Один из присутствовавших иностранцев сказал, что этот смотр есть урок, даваемый российским Императором прочим народам. В день Александра Невского происходило богослужение в семи походных церквах; войска расположились в каре по трем фасадам, кругом церковных шатров. 30-го августа фельдмаршал граф Барклай-де-Толли был возведен в княжеское достоинство. В тот же день граф Каподистрия и Марченко были назначены статс-секретарями. В приказе, отданном по армии Императором Александром, по окончании смотров в Вертю, Государь изъявлял сослуживцам своим благодарность за усердие и исправность, найденные при осмотре рядов их на полях Шампании, и, вместе с тем, возвещал обратное шествие армии в любезное отечество. 1-го (13-го) сентября Император Александр возвратился в Париж, где провел еще две недели, посвященных окончанию мирных переговоров с Францией.

При первом свидании с г-жой Криднер, Государь сказал, что смотр в Вертю был прекраснейшим днем его жизни и никогда не изгладится из его памяти. Затем он присовокупил: «Mon coeur était rempli d’amour pour mes ennemis; j’ai pu prier avec ferveur pour eux tous, et c’est en pleurant au pied de la croix du Christ que j’ai demande le salut de la France».

К этому времени относится заключение священного союза, которым Александр намеревался, независимо от обыкновенных политических договоров, скрепить общую связь государств актом, основанным на непреложных истинах божественного учения, создать союз, который бы связал государей и народы братскими узами, освященными религией, был бы для них, как Евангелие, обязателен по совести, по чувству, по долгу. Однажды Император Александр сказал г-же Криднер: «Я оставляю Францию; но до своего отъезда я хочу публичным актом воздать Богу Отцу, Сыну и Святому Духу, хвалу, которой мы обязаны ему за оказанное нам покровительство, и призвать народы стать в повиновение Евангелию. Я принес вам проект этого акта и прошу вас внимательно рассмотреть его, и если вы не одобрите в нем какого-нибудь выражения, то укажите мне его. Я желаю, чтобы император австрийский и король прусский соединились со мной в этом акте богопочтения, чтобы люди видели, что мы, как восточные маги признаем верховную власть Бога Спасителя. Вы присоединитесь ко мне в молитве Богу, чтобы мои союзники били расположены подписать его». Александр собственноручно написал весь задуманный им трактат и поручил только графу Каподистрии облечь его в обычную форму, «но сущности не изменяйте! это мое дело, я начал, и с Божией помощью довершу», прибавил Государь.

Договор братского христианского союза, задуманного Александром и названного священным союзом, состоял из трех статей, по которым союзники обязывались: 1) пребывать соединенными неразрывными узами братской дружбы, оказывать друг другу помощь и содействие, управлять подданными своими в том же духе братства для охранения веры, правды и мира; 2) почитать себя членами единого христианского народа, поставленными Провидением для управления тремя отраслями одного и того же семейства, и 3) пригласить все державы к признанию этих правил и ко вступлению в священный союз. Вообще же государи, подписавшие договор, обязывались, как в управлении собственными подданными, так и в политических отношениях к другим правительствам, руководствоваться заповедями св. Евангелия, которые, не ограничиваясь приложением своим к одной частной жизни, должны непосредственно управлять волей царей и их деяниями».

Король Фридрих-Вильгельм охотно изъявил согласие сделаться членом священного союза, задуманного в том же духе, в каком происходила некогда ночная сцена над могилой Фридриха Великого, в гарнизонной церкви в Потсдаме, и являвшегося осуществлением той мысли, которая была высказана монархами в беседе после Бауценского сражения: «Если Господь благословит наши начинания, – говорили они, – то мы воздадим хвалу Ему перед лицом всего мира». Гораздо сдержаннее отнесся к этому предложению император Франц. Он подписался под договором лишь тогда, когда Меттерних успокоил его уверением, что на этот проект следует смотреть не иначе, как на безобидную болтовню. Хотя Меттерних в своих записках называет священный союз: «ce monument vide et sonore», но он умолчал об одном: присоединившись к этому союзу, Австрия имела в руках драгоценное орудие, чтобы поставить Россию во главе реакции в Европе, и этим орудием Меттерних не замедлил воспользоваться с неподражаемым искусством для достижения намеченной цели. Только два государя не получили приглашения вступить в союз: папа и султан. Принц регент английский ограничился письмом, в котором было заявлено, что он совершенно одобряет условия этого договора.

Переговоры относительно мира с Франциею сопровождались большими затруднениями вследствие существенного разногласия между союзниками. Пруссия предлагала отнять у Франции Эльзас и Лотарингию, вместе с линией северных крепостей. Один Император Александр прямо высказался против лишения Франции завоеваний, сделанных Лудовиком XIV, и сослался на заявление держав о том, что единственной целью войны было ниспровержение Наполеона и возвращение к порядку, установленному парижским миром. Мнение Государя восторжествовало, и Пруссия вынуждена была отказаться от предъявленных чрезмерных требований.

По условиям второго парижского мира, подписанного только 8-го (20-го) ноября 1815 года, Франция понесла весьма умеренные земельные потери и сохранила границы 1790 года. Сверх того, было положено как для обеспечения уплаты контрибуции в 700 миллионов франков, так и для охранения спокойствия страны, занять союзными войсками 17 крепостей в северо-восточных департаментах. Из контрибуции на долю России приходилось 100 миллионов франков. Оккупация Франции иностранными войсками в числе 150000 человек ограничена пятилетним сроком, который предположено сократить до трех лет, если окажется возможным предоставить охранение внутреннего спокойствия страны ее собственному правительству. Главнокомандующим оккупационных войск назначен герцог Веллингтон; в состав этих войск поступил корпус графа М. С. Воронцова, в числе 27000 человек с 84-мя орудиями. По отдельному договору между Австрией, Англией, Пруссией и Россией возобновлены условия, заключенные в 1814 году в Шомоне. Изящные предметы искусств, захваченные французами со времени революционных войн, были возвращены прежним их владельцам.

28-го ноября (10-го декабря) 1815 года князю Разумовскому, первому полномочному при заключении мира, пожалован титул светлости.

По совету и желанию Императора Александра, король назначил главой французского министерства бывшего одесского генерал-губернатора, герцога Ришелье; Талейран, утративший благоволение государя своими происками на Венском конгрессе, был уволен. Ришелье согласился принять эту тяжелую должность, только уступив убедительной просьбе Императора Александра. Он был заменен в Одессе графом Ланжероном.

Во время пребывания Государя в Париже, к нему прибыла польская депутация, во главе которой находился сенатор граф Замойский. В ответ на прочтенный им благодарственный адрес, Александр сказал: «Я искренно тронут чувствами польского народа, вами переданными. Уверьте его моим именем, что мною руководит желание – возвратить ему существование. Соединяя его с народом одного с ним происхождения, славянского, я упрочиваю его благосостояние и спокойствие: видеть его счастливым – считаю лучшей себе наградой».

Император Александр выехал из Парижа 13-го (25-го) сентября 1815 года, рано утром, направляясь в Брюссель. Государя сопровождали только князь Волконский и полковник Михайловский-Данилевский. Все прочие лица свиты, военные и дипломатические, отправились прямо в Берлин. 21-го сентября (3-го октября) Император направился через Лаон, Витри и Шомон в Дижон, где он присутствовал на маневрах австрийской армии. «На сем пространстве, – пишет Данилевский, – заключающем в себе более пятисот верст, ни один вооруженный не сопровождал Государя, невзирая на то, что мы ехали в земле неприятельской, где умы находились в чрезвычайном брожении. Жители мест, отдаленных от большой дороги, старые и малые, мужчины и женщины, толпились на почтовых дворах, чтобы взглянуть на повелителя Франции и спасителя ее, как они его называли, подавали ему просьбы и говорили о своих нуждах, как настоящему своему монарху» . Из Дижона Император Александр поехал в Базель. Маршрут по Швейцарии, написанный Лагарпом, подвергся некоторому сокращению; Государь, желая скорее прибыть в Берлин, посетил только Цюрих, Констанц и 29-го сентября (11-го октября) прибыл в Линдау.

«Мне сказали, – пишет Данилевский, – что Государь дорогой в Цюрих из Базеля много шел пешком, любовался богатством земли и неоднократно заходил в крестьянские дома. Дай Бог, подумал я, чтобы вид изобилия, порядка и опрятности, которые он в них, без сомнения, находил, на него подействовали, в чем я и не сомневаюсь, зная, сколь он расположен к улучшению состояния его подданных; но душа его, конечно страдала, когда он сравнивал состояние вольных швейцарских поселян с нашими крестьянами. Сердце Государя напитано свободой; если бы он родился в республике, то он был бы ревностнейшим защитником прав народных. Он первый начал в России вводить некоторое подобие конституционных форм и ограничивать власть самодержавную, но вельможи, окружавшие его, и помещики русские не созрели еще до политических теорий, составляющих предмет размышлений наших современников. Он не мог сохранить привязанности к людям, которые не в состоянии ценить оснований, соделывающих общества счастливыми; от сего происходит, может быть, неуважение его к русским, предпочтение иностранцев и, что мне даже страшно и думать, некоторое охлаждение к России, которая монарха своего до сих пор в полной мере не умеет ценить. Признаемся, что не он, а мы виноваты… никто его не понимал; напротив, многие на него роптали».

По приезде в Линдау, Данилевский замечает в своем дневнике, что уже два дня, как Государь скучен, «бранит камердинеров своих и князя Волконского, который с ним почти вырос, во всю жизнь был неразлучен и душевно его любит. Я не знаю, как согласовать суровость, которую он сегодня показывает, с обыкновенной его любезностью, особенно к иностранцам; например, чиновников города Линдау Государь так обворожил, что они выходя от него, были в истинном восхищении; когда же они уехали и никого не осталось в доме кроме нас, русских, то он опять начал сердиться. Таковые противоречия ясно обнаруживают притворство, составляющее одну из главных черт характера его… Я сохраню навсегда истинное уважение к великим его способностям и политическим дарованиям, но не испытываю одинаковое чувство к личным его свойствам. Удивление мое к нему как к монарху столь велико, что я не могу, как русский, не желать ему всех совершенств, независимо от чувств личной моей беспредельной и бескорыстной привязанности».

Дальнейшее путешествие Императора Александра последовало через Ульм и Нюрнберг; в Богемии Государь остановился на несколько дней у князя Шварценберга в поместье его Ворлик. Однажды, гуляя с собравшимся здесь небольшим обществом, Александр увидел крестьянина, пахавшего в поле, подошел к нему и, став на его место, провел сохой борозду. Находившийся здесь художник воспроизвел впоследствии этот эпизод в картине. Затем, Государь уже безостановочно продолжал путь через Прагу и Силезию. 12-го (24-го) октября Император, сопутствуемый королем, торжественно въехал в Берлин, где провел около двух недель. Пребывание Государя в Берлине было ознаменовано одним важным событием, политическое значение которого для России и Пруссии сопровождалось одинаково важными последствиями. 23-го октября (4-го ноября) русский гренадерский полк короля Фридриха-Вильгельма, вступил в Берлин. В тот же день, при дворе был обеденный стол, к коему приглашены были все штаб- и обер-офицеры этого полка; во время обеда Император Александр и король, неожиданно встав со своих мест, предложили выпить за здоровье новосговоренных – Великого Князя Николая Павловича и принцессы Шарлотты.

27-го октября (8-го ноября) Император Александр покинул Берлин и через Франкфурт проследовал в Калиш. Переночевав здесь, Государь надел в первый раз польский мундир и звезду Белого Орла. 31-го октября (12-го ноября) Александр, верхом, через Мокотовскую заставу, въехал в Варшаву, среди польских войск, окруженный сановниками королевства. Возгласы: «Да здравствует Александр, наш король» раздавались среди народной толпы. Мать князя Адама Чарторижского прибыла с дочерьми из Пулав и любовалась шествием из окон дворца Мокроновских. Александр заметил ее и приветствовал поклоном. На Саксонской площади войска прошли перед Императором церемониальным маршем. На Краковском предместье стояли с одной стороны воспитанники мужских, с другой – воспитанницы женских школ. Перед костелом капуцинов духовенство ожидало прибытия своего Монарха. Государь принял благословение от епископа Келецкого. На следующий день был бал у князя Адама. Император открыл бал с княгиней. «Все это казалось мне сновидением, – пишет княгиня в своем дневнике, – существует Польша, король польский, в национальном мундире и цветах. Слезы полились из моих глаз: у меня есть родина и я оставлю ее своим детям».

Слова эти, вырвавшиеся прямо из сердца, ярко рисуют радостное настроение, охватившее тогда все польское общество, после пережитых им тяжелых испытаний, сопровождавших Наполеоновские войны.

Император Александр, возвратив полякам политическое существование и самое имя их, которого они были лишены в продолжение двадцати лет, употреблял все средства, чтобы приобрести расположение новых своих подданных; он рассыпал щедроты на все сословия народа. Свято запрещение с имений тех поляков, которые до последнего времени служили под знаменами Наполеона; эта милость распространена и на уроженцев западных губерний России; учрежден штат для Варшавского двора; назначены польские генерал и флигель-адъютанты; многие девицы пожалованы фрейлинами. Но при всем том, что Государь видимо старался как бы предугадывать желания народа и частных людей, поляки, по свидетельству русского очевидца, «смотрели на нас пасмурно и казались недовольными; они даже не скрывали в разговорах, что им следует возвратить Могилев, Витебск, Волынь, Подолию и Литву».

Граф Огинский, прибывший в Варшаву с Высочайшего разрешения с депутатами трех губерний: Виленской, Гродненской и Минской, был сперва наедине принят Императором Александром. Коснувшись в разговоре недавних политических событий, Государь сказал: «Я еще раз вступил в Париж, потеряв в моей армии не более пятидесяти человек. Подобные чрезвычайные события не повторяются веками. Совершились и другие события, которые были предусмотрены и осуществились потому что я этого хотел и обещал исполнить. Я держу мое слово и исполняю все мои обязательства, как честный человек, для которого обещание стоит клятвы. Я всегда требовал от жителей этой страны терпения и доверия. В проезд мой через Пулавы я видел многих, которые оказали мне доверие. Они не обманули меня и я имею основание быть почти всеми довольным. Я не обманул их также со своей стороны. Своим доверием они уполномочили меня работать для них. Я все сделал, что было возможно. Адам скажет вам, чего мне это стоило и какие должен был я преодолеть препятствия в Вене. Я создал это королевство и создал его на весьма прочных основаниях, потому что принудил европейские державы обеспечить договорами его существование. Сделаю и все остальное, как было обещано; но это не может быть исполнено разом. Необходимо доверие. Имею право на него после всего, что сделано мною, а мои решения неизменны». Затем, Огинский коснулся Литвы и его отношений к вновь созданному королевству. Государь согласился принять депутацию, но присовокупил: «Только не затрагивайте нежной струны, которая поставила бы меня в затруднительное положение. Я не могу допустить, чтобы вы просили о присоединении ваших областей к Польше, так как не следует подавать повода к мысли, что вы меня о том просите. Необходимо, чтобы все были убеждены в том, что я сделаю это по собственному почину; что именно я этого желаю. Мне известно, что вы не можете признать удовлетворительными отношения, которые существовали до сих пор между вашими областями и Россией. Каждый рассудительный человек убежден в этом. Никто не может допустить предположение, чтобы я намерен был отделить эти области от России. Напротив, я хочу упрочить связь этих областей с моей Империей, заботясь о том, чтобы мои польские подданные не имели бы причин жаловаться. Вы недовольны в Литве и будете недовольны, пока не сольетесь с вашими соотечественниками и не воспользуетесь благами конституции; только тогда ваше соединение с Россией установить доверие и полное согласие между обеими нациями. Мои убеждения в пользе исполнения этого плана еще более утвердятся, если в будущем найду повод быть столь же довольным армией и гражданской частью в королевстве, как теперь ими доволен. До сих пор я могу только хвалить их. Когда я буду в состоянии указать на это правительство, как на образцовое, и увидят, что существование его не сопровождается никаким вредом для Империи, тогда мне будет легко выполнить и остальное. Еще раз доверие, и не ставьте меня в затруднительное положение».

14-го (26-го) ноября Император Александр принял депутацию, и выслушав благосклонно адрес на французском языке, прочитанный Огинским, ответил: «Скажите вашим доверителям, что их благосостояние постоянно составляет предмет моих попечений и забот. Уверьте их, что я не забывал о них даже среди военных трудов, и что я всегда думал о средствах к улучшению их судьбы и обеспечению их спокойствия и счастья». После удаления депутации, Государь сказал Ланскому: «je ferai pour eux bien plus même qu’ils ne peuvent s’y attendre aujourd’hui».

15-го (27-го) ноября Император Александр подписал конституционную хартию Царства Польского. Оставалось еще назначить наместника; это звание до последней минуты рассчитывал получить князь Адам Чарторижский, но Государь назначил неожиданно для всех наместником ветерана Наполеоновских войн, безногого генерала Заиончека. «Это происходило во втором часу пополуночи, – пишет Данилевский, – я стоял в комнате перед кабинетом Государя с князем Волконским и статс-секретарем Марченко, как вдруг вошел с расстроенным видом князь Чарторижский и ходил по горнице более четверти часа, и не только не взглянул на нас во все сие время ни одного раза, но даже не поклонился нам: он был как в исступлении, вероятно, от оскорбленного самолюбия». Что произошло тогда между Императором Александром и Чарторижским осталось тайной.

18-го (30-го) ноября Император Александр выехал из Варшавы в Вильну, где пробыл два дня, и ночью на 2-е (14-е) декабря возвратился в Петербург; накануне этого дня из-за границы прибыла Императрица Елисавета Алексеевна.

Александр, по свидетельству современника, «казался скучен, говорят, даже сердит. Никакими восторгами Петербург его не встретил. Казалось, Россия познала, что наступило для нее время тихое, но сумрачное». Государь сделался более взыскательным и строгим в отношении к военной дисциплине; запрещено было офицерам носить гражданское платье и приказано обращать внимание на строжайшее соблюдение установленной формы в одежде. Вместе с тем, были приняты меры к искоренению злоупотреблений, вкравшихся во все части государственного управления. Статс-секретарь Молчанов, распоряжавшийся важнейшими делами государства в течение нескольких лет, был отставлен. Наряжена следственная комиссия для рассмотрения действий управляющего Военным Министерством князя А. И. Горчакова, который был тогда же уволен от должности. Все приближенные его главные чиновники, Самбурский, Приклонский и другие, отданы под суд и рассажены по гауптвахтам.

После удаления князя Горчакова, Военное Министерство получило новое образование. 12-го (24-го) декабря последовал указ Сенату, в котором изображено: «Трехлетний опыт благополучно оконченной последней войны, в продолжение коей лично присутствовал Я при войсках, явил ощутительную пользу изданного в 1812 году учреждения о управлении большой действующей армии. Находя необходимым сохранить тот же порядок и в мирное время по управлению всем вообще Военным Департаментом, признал Я за полезное дать оному новое устройство, примененное в главных основаниях к упомянутому учреждению». Вследствие этого было выработано новое положение, на основании которого военная администрация разделена на две части и каждая из них поручена особому лицу. Военным Министром назначен генерал-адъютант Коновницын; он получил в заведование хозяйственные части и подчинен начальнику Главного Штаба е. и. в., который распоряжался всеми прочими делами прежнего Военного Министерства. Начальником Главного Штаба назначен генерал-адъютант князь П. М. Волконский, генерал-квартирмейстером генерал-лейтенант Толь, дежурным генералом генерал-адъютант Закревский. Инспекторами артиллерии и инженерного корпуса остались генералы барон Меллер-Закомельский и Опперман.

12-го декабря 1815 года Император Александр намеревался осчастливить графа Аракчеева новой милостью, пожалованием его матери звания статс-дамы, но, как сказано в автобиографических заметках Аракчеева: «граф оного не принял и упросил оное отменить».

Конец столь богатого событиями 1815 года ознаменовался еще одним важным правительственным мероприятием: 20-го декабря (1-го января 1816 года) издан высочайший указ о немедленной высылке всех иезуитского ордена монахов из С.-Петербурга; вместе с тем им воспрещен въезд в обе столицы. Они были отправлены в кибитках в резиденцию своих собратий – Полоцк. Вместе с тем, повелено католическую церковь в Петербурге «поставить в то устройство, в коем она пребывала в царствование Императрицы Екатерины II и до 1800 года». Высылка иезуитов была вызвана переходом в католичество некоторых воспитанников иезуитского пансиона в Петербурге и некоторых светских дам столичного общества.

25-го декабря (6-го января 1816 года) обнародован акт священного союза, заключенного в Париже с императором австрийским и королем прусским. В манифесте сказано: «обязуемся мы взаимно, как между собой, так и в отношении к подданным нашим, принять правило, почерпнутое из словес и учения Спасителя Нашего Иисуса Христа, благовествующего людям жить, аки братиям, не во вражде и злобе, но в мире и любви». Святейший Синод повелел, напечатать этот акт, поставить его на стенах храмов, или вырезать на досках, а также заимствовать из него мысли для проповеди.

В Петербурге начало 1816 года было ознаменовано рядом придворных празднеств: 12-го (24-го) января состоялось бракосочетание Великой Княгини Екатерины Павловны с Наследным принцем виртембергским, а 9-го (21-го) февраля – Великой Княжны Анны Павловны с наследным принцем нидерландским.

В самый день нового года состоялся манифест с изъявлением высокомонаршей признательности воинству и народу за оказанные в продолжение войны с французами подвиги. Историки этой эпохи не обратили никакого внимания на этот документ, любопытный во многих отношениях и могущий служить характеристикой политических воззрении, при которых началось последнее десятилетие царствования Александра. В этом длинном витиеватом сочинении можно найти весьма своеобразную оценку событий, происшедших со времени французской революции по 1816 год. В особенности поражает резкость выражений относительно Франции. Париж является гнездом мятежа, разврата и пагубы народной. Наполеон назван простолюдином, чужеземным хищником, преступником, присвоившим себе «Богу токму единому свойственное право единовластного над всеми владычества» и возмечтавшему «на бедствиях всего света основать славу свою, стать в виде Божества на гробе вселенной». Затем манифест продолжает: «Суд человеческий не мог толикому преступнику наречь достойное осуждение: не наказанный рукой смертного да предстанет он на страшном суде, всемирной кровью облиянный, перед лицом бессмертного Бога, где каждый по делам своим получит воздаяние». В заключение, по поводу водворения всеобщего мира и подвигов, совершенных россиянами сказано: «самая великость дел сих показывает, что не мы то сделали. Бог для совершения сего нашими руками дал слабости нашей свою силу, простоте нашей свою мудрость, слепоте нашей свое всевидящее око. Что изберем: гордость или смирение? Гордость наша будет несправедлива, неблагодарна, преступна пред Тем, Кто излиял на нас толикие щедроты; она сравнит нас с теми, которых мы низложили. Смирение наше исправит наши нравы, загладит вину нашу пред Богом, принесет нам честь, славу и покажет свету, что мы никому не страшны, но и никого не страшимся».

После двадцатипятилетней бури в политической жизни всех государств наступило затишье; Европа нуждалась прежде всего в покое. С этого времени акты Венского конгресса явились охранительными грамотами европейского если не благополучия, то, по крайней мере, спокойствия, в котором чувствовалась всеобщая потребность. Происходили частные взрывы, но европейская война была надолго отклонена и всеобщий мир не был нарушен. Император Александр, благодаря мужеству и настойчивости, выказанным им в борьбе с Наполеоном, сделался основателем того порядка вещей, которому на многие годы подчинилась Европа. Весьма естественно, что у него явилось стремление оберегать и поддерживать постановления, которым он даровал законную и обязательную силу, хотя бы они нередко не совпадали с государственными интересами России; ему могло казаться, что он не остается верен себе, даже не сохраняет последовательности в действиях, если откажется от созданной с таким трудом политической системы. У каждого человека совершенно естественно является стремление охранять дело рук своих и поэтому Александр упорно отстаивал незыблемость постановлений Венского конгресса, со всеми присущими им несовершенствами. К этому естественному стремлению примешались туманные идеи священного союза, представлявшие удобную почву для эксплуатации их против России; но вредное влияние этих идей обнаружилось лишь постепенно, религия не сразу явилась орудием реакции. Для поддержания политических взглядов, проводимых Императором Александром в первое время после заключения священного союза, требовался человек с твердой волей, одаренный непоколебимым духом; между тем, действительная обстановка того времени представляла обратное явление. Четырехлетняя борьба с Наполеоном потребовала высшего напряжения духовных и физических сил, и ничего нет удивительного, что у Государя проявилась крайняя усталость, душевное утомление. Александр в последнее десятилетие своего царствования уже не был и не мог быть Александром прежних годов; он искал отныне не смелых реформаторов, но, прежде всего, исправных делопроизводителей, бдительных и строгих блюстителей внешнего порядка. При таком настроении явилось невольное желание и даже потребность передать бремя забот по внутреннему управлению Империи в жесткие руки Аракчеева. Теперь настало то время, когда Карамзин имел полное основание писать: «Говорят, что у нас теперь только один вельможа: граф Аракчеев. Бог с ним и со всеми». Аракчеев сам говорил, что он имеет на шее дела всего государства. Действительно, он сделался первым или, лучше сказать, единственным министром; все прочие сановники Империи утратили силу и влияние на дела государственные. Император Александр, постепенно все более уединяясь, наконец стал принимать с докладами только одного графа Аракчеева, через которого восходили к Государю представления всех министров, не имевших более к нему доступа. Современники этой эпохи говорят, что самые незлобивые люди теряли терпение, будучи принуждены иметь дело с кичливым временщиком, заставлявшим их с сожалением вспоминать о ласковом обращении Государя. С четырех часов ночи, начинали съезжаться к графу Аракчееву министры и другие сановники. Дежурный адъютант, на доклад графу о прибытии кого-либо из них, не получал никакого ответа, что значило: подождать. Нередко случалось, что и второму докладу служило ответом молчание графа, по-видимому, погруженного в занятиях за письменным столом своим. Наконец, в кабинете раздавался звук колокольчика, и граф, обратясь к вошедшему туда адъютанту, надменно произносил: «позвать такого-то!». Самая аудиенция была достойна приема, и чем кто более оказал государству заслуг и пользовался милостью Государя, тем более подвергался грубостям высокомерного Аракчеева.

Князь Волконский называл графа Аракчеева не иначе, как «проклятый змей», и выражал убеждение, что «изверг сей губит Россию, погубит и Государя». В своей переписке он говорит: «Сожалею только о том, что со временем, конечно, Государь узнает все неистовства злодея, коих честному человеку переносить нельзя, открыть же их нет возможности, по непонятному ослеплению его к нему». Генерал-адъютант Закревский выражался о змее не менее красноречиво и признавал его»вреднейшим человеком в России», сожалея, что «сие переменить может одна его могила». Ермолов, Киселев не отставали от других в полном осуждении государственной деятельности ненавистного всем, грубого и злого временщика; но все единодушно признавали себя бессильными вступить с ним в борьбу и поколебать его значение.

Отказавшись от прежней преобразовательной деятельности в отношении к внутренним делам империи, Государь продолжал лишь, по заведенному порядку, заниматься внешними делами. «Я не хотел дать вам преемника и сам поступил на ваше место», – сказал Александр графу Румянцеву при его увольнении, и до кончины своей не отказался от принятого на себя труда. По заключении второго Парижского мира, графу Каподистрии назначено было прибыть в Петербург. Здесь Император Александр повелел ему впредь входить к нему с докладами два раза в неделю, вместе с графом Нессельроде, которому, вместе с тем, поручено управление министерством иностранных дел и присутствование в иностранной коллегии. Графу Каподистрии вверен был также доклад по делам Бессарабской области. Барон Строганов должен был в это время заменить в Константинополе Италинского. Ввиду приязненных сношений Турции с Наполеоном, продолжавшихся после 1812 года, граф Каподистрия признавал полезным заменить Букарестский трактат новым договором, который оградил бы права придунайских княжеств и Сербии, подкрепив эти требования военными демонстрациями на Черном море и на турецкой границе. На сделанные им в этом смысле предложения, Император Александр отвечал: «Tout cela est très bien pense, mais pour en faire quelque chose il faudrait tirer le canon et je ne le veux pas. C’en est assez de guerres sur le Danube, elles démoralisent les armées. Vous en avez été témoin. D’ailleurs la paix en Europe n’est pas encore, affermie et les faiseurs de révolutions ne demanderaient pas mieux que de me voir aux prises avec les Turcs. Bonne ou mauvaise, la transaction de Bucarest doit être maintenue. Il faut s’en accommoder et tacher d’en tirer le meilleur parti possible, pour faire quelque bien aux Principautés et aux Serviens, et surtout pour que les Turcs ne nous inquiètent pas de leurs prétentions sur le littoral asiatique. C’est dans cet esprit que je vous recommande de travailler a l’expédition du baron de Stroganoff. Все возражения, которые Каподистрия осмелился представить, не сопровождались успехом. Государь остался непреклонным и продолжал руководствоваться этими воззрениями до кончины своей, при всех последовавших затем в его царствование на Востоке осложнениях.

Важнейшие перемены, совершившиеся вслед за 1815 годом в личном составе высшего управления, заключались в следующем. 12-го (24-го) мая 1816 года на место уволенного генерала Ртищева командиром отдельного Грузинского корпуса назначен генерал Ермолов, и ему повелено управлять и гражданской частью как в Грузии, так и в губерниях Астраханской и Кавказской; вместе с тем, Ермолов назначен был чрезвычайным послом в Персию. 16-го (28-го) мая 1816 года скончался светлейший князь Н. И. Салтыков. Председателем Государственного Совета и Комитета Министров был назначен светлейший князь П. В. Лопухин. В 1817 году министр юстиции Трощинский по прошению был уволен в отставку и заменен по рекомендации графа Аракчеева 25-го августа князем Лобановым-Ростовским. 10-го (22-го) августа 1816 года министр народного просвещения граф Разумовский уволен по прошению от службы и повелено было до определения нового министра просвещения исправлять его должность главноуправляющему духовных дел иностранных исповеданий князю А. Н. Голицыну. 24-го октября 1817 года последовал манифест о соединении дел Министерства Народного Просвещения с делами всех вероисповеданий в составе одного учреждения под названием Министерства Духовных дел и Народного Просвещения. Оно было вверено князю Голицыну, который, по отзыву современника, «влез тогда по уши в мистицизм». Это преобразование сопровождалось назначением князя Мещерского обер-прокурором Св. Синода. Дела всех вероисповеданий вошли в состав этого министерства, «дабы христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения».

К новому мистическому министерству были присовокуплены и дела Св. Синода, с тем, как сказано в манифесте, «чтобы министр духовных дел и народного просвещения находился по делам сим в таком точно к Синоду отношении, в каковом состоит министр юстиции к Правительствующему Сенату, кроме однако же дел судных». Министерство состояло из двух департаментов. Из них департамент духовных дел разделялся на четыре отделения: 1) по делам греко-российского исповедания; 2) по делам римско-католического, греко-униатского и армянского исповеданий; З) по делам всех протестантских исповеданий; 4) по делам еврейской, магометанской и прочих вер не христианских. Таким образом оказывалось, что в новом министерстве господствующая вера была сравнена не только с другими христианскими исповеданиями, но даже с нехристианскими; принцип самой широкой веротерпимости и равноправности всех исповеданий был, следовательно, проведен в административном учреждении, вверенном князю Голицыну; но этот рискованный шаг должен был неизбежно возбудить негодование и ропот среди православного духовенства, и сделать существование нового министерства недолговечным. Тем не менее, в таком виде министерство князя Голицына просуществовало до 1824 года.

Деятельность князя А. Н. Голицына на поприще отечественного просвещения была тесно связана с развитием учрежденного в 1812 году в Петербурге Библейского общества. С 1814 года оно расширилось и стало называтьсяРоссийским Библейским обществом; президентом его был назначен князь Голицын. К 1824 году Библейское общество имело уже в России 89 отделений и успело распространить 448109 книг Священного Писания.

Усилению значения графа Аракчеева, после возвращения Государя из заграничного похода, содействовало еще одно роковое обстоятельство: учреждение военных поселений. Родоначальником мысли об этом учреждении не был граф Аракчеев; идея собственно принадлежит Императору Александру, и первый опыт задуман был еще до войны 1812 года. Граф Аракчеев, убедившись в непреклонной воле Государя осуществить на деле военные поселения, принял на себя с радостью исполнение этого трудного дела, как средство еще более укрепить свое собственное положение, не выпуская из своих рук осуществления царственной мысли, исполненной благих побуждений, но лишенной практического знания народной жизни. Мысль Императора Александра о поселении нашей армии заключала в себе великодушное побуждение не отрывать солдат в мирное время от своих семейств и хозяйства и облегчить, вместе с тем, государственный бюджет по продовольствию войска, возложив его на самих поселян и наделив их для того достаточным количеством земли для удовлетворения как личных продовольственных потребностей строевых солдат и их семейств, так и фуражного довольствия кавалерии. Конечная цель, к которой должно привести новое учреждение в мыслях Государя было: благо народа. Тщетно насильно облагодетельствованные крестьяне сочиняли просьбы царю: «О защите крещеного народа от Аракчеева», тщетно некоторые приближенные лица возражали против учреждения поселений; Александр сказал: «они будут во что бы ни стало, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова».

28-го июня (10-го июля) 1810 года Император Александр писал графу Аракчееву: «Чтобы не терять более времени, я приказал Лаврову ехать к тебе в Грузино для личного с тобой переговора. Я ему подробно весь план изъяснил. Военный министр извещен, что сию часть я исключительно поручаю твоему попечению и начальству. Теперь остается начать. Чертежи твои весьма мне понравились и мне кажется лучше придумать мудрено. Лаврову покажи, пожалуй, все твое сельское устройство и как скоро будешь свободен, приезжай в Петербург. За сим с помощью Божией уже приступим к делу. При сем прилагаю все бумаги по сему предмету. На век пребуду тебе искренно привязанным».

На другой день обрадованный граф Аракчеев отвечал: «Я не имею столько ни разума, ни слов, чтоб изъяснить вам, Батюшка Ваше Величество, всей моей благодарности, но Богу известно, сколь много я вас люблю и на каких правилах я вам предан, одно оное только меня и утешает. Доставляйте мне случай доказать все сие на опытах, тогда вы меня более полюбите. Приказание ваше застало меня готового совсем ехать в С.-Петербург… но, получа фельдъегеря от вас, Батюшка, и увидя, что генерал Лавров должен ко мне, кажется, сегодня приехать, я остался здесь, дабы, не теряя времени, показать ему все нужное к его сведению и с ним же вместе немедленно возвратиться в С.-Петербург, почему и прошу приказать ему скорее ко мне приехать, есть ли паче чаяния он еще не выехал».

Этот обмен мыслей привел к указу на имя генерала Лаврова от 9-го (21-го) ноября 1810 года, по которому приступлено было к поселению запасного батальона Елецкого мушкетерского полка в Могилевской губернии, Климовичского уезда, в Бабылецком старостве, жителей коего велено переселить в Новороссийский край. Война с Наполеоном приостановила дальнейшее развитие начатого благодетельного дела, но еще более утвердила Императора Александра в его первоначальной мысли. Поэтому, с водворением всеобщего мира, Государь немедленно приступил к осуществлению задуманных военных поселений в самых широких размерах, признавая в этом одно из великих дел своего царствования. 5-го (17-го) августа 1816 года последовал на имя новгородского гражданского губернатора Муравьева указ, коим повелено было, по тесному помещению войск в Петербурге, расположить 2-й батальон гренадерского графа Аракчеева полка, Новгородского уезда, в Высоцкой волости, на реке Волхов. Вместе с тем, повелено было изъять Высоцкую волость из зависимости земской полиции и передать ее в ведение батальонного командира. В этом указе не объяснена была настоящая цель правительства и таинственность этих первоначальных мероприятий дала первый повод к различным толкам и предположениям. 29-го августа батальон, под начальством майора фон Фрикена, выступил из Петербурга и через пять дней был уже на месте…В октябре 1816 года граф Аракчеев мог уже донести Императору Александру: «Я лично осматривал Высоцкую волость и с удовольствием видел доброе начало принятых мер».

При введении в 1816 году военных поселений принят, однако, во внимание опыт, произведенный батальоном Елецкого полка. Жители местностей, назначенных для водворения войска, были оставляемы на родине и зачислялись в военные поселяне под именем «коренных жителей», с подчинением военному начальству. Дети мужского пола зачислялись в кантонисты, а затем служили для пополнения поселенных войск. С этого времени дело военных поселений получило самое быстрое и широкое развитие, и в последние годы царствования Императора Александра военные поселения включали уже целую треть русской армии. Отдельный корпус военных поселений, составлявший как бы особое военное государство, под начальством графа Аракчеева, в конце 1825 года, состоял из 90 батальонов новгородского поселения, 12-ти батальонов могилевского, 36-ти батальонов и 240 эскадронов слободского украинского (харьковского), екатеринославского и херсонского поселений. Любопытно, что дело поселения войск совершилось, так сказать, келейно, волей Императора Александра и трудами графа Аракчеева; эта важная не в военном только, но в общегосударственном смысле мера, прямо затрагивавшая интересы значительной части русского населения, не подверглась обсуждению установленных для этого законами учреждений, что и не замедлило отразиться на ее применении к государственной и народной жизни.

В это время Император Александр проводил обычный день следующим образом. Он вставал часу в восьмом; в половине девятого князя Волконского извещали, что Император оканчивает туалет; это значило, что ему надобно было идти к его величеству; никто в это время не имел к нему входа, кроме князя, принимавшего тут приказания на счет двора и обеденного стола. Вслед за тем князь Волконский докладывал дела по военной части, а граф Аракчеев все остальные. Они проводили в кабинете часа с полтора. За ними следовали на полчаса дипломаты графы Нессельроде и Каподистрия. Потом звали главнокомандующего столицы Вязмитинова и коменданта Башуцкого с рапортами о состоянии Петербурга и караулов; минут через пять вводили ординарцев и вестовых, а с ними являлись генерал-адъютанты, которым Государь делал несколько незначащих вопросов о погоде и тому подобное, что продолжалось несколько минут; в заключение все отправлялись к разводу, продолжавшемуся с час, до двенадцатого часа. После развода его величество завтракал, ездил гулять и ходил много пешком, невзирая ни на какую погоду, и возвращался к трем часам к столу. Министры приезжали по вечерям, но редко, обыкновенно же представляли через графа Аракчеева свои бумаги, которыми Император занимался наедине.

С 1816 года в жизни Императора Александра войны сменились путешествиями и конгрессами. 10-го (22-го) августа 1816 года Государь выехал из Петербурга в Москву и предполагал здесь остаться две недели, а затем посетить: Тулу, Калугу, Рославль, Чернигов, Киев, Житомир и Варшаву; его сопровождали в этой поездке, между прочими лицами, князь Волконский и граф Аракчеев. Князь Волконский ехал в одной коляске с Императором; но при въезде в большие города он сажал к себе графа Аракчеева. Очевидец по этому поводу замечает: «Вот новое доказательство уважения к нему Государя и желания его показать всей России, до какой степени он к нему привязан». Когда же в больших городах бывали званые обеды у его величества, то граф Аракчеев от них обыкновенно отказывался и тогда только обедал с Государем, когда он кушал один в своем кабинете.

Первое посещение Императором Александром первопрестольной столицы, тогда еще возрождавшейся из пепла и развалин, было истинным народным торжеством. Александра встретили с восторгом. «Мысль о нем казалась единственным занятием каждого», – пишет Ермолов. 15-го (27-го) августа Император, в сопровождении Великого Князя Николая Павловича, шествовал в Успенский собор; архиепископ Августин приветствовал его краткой речью и заключил слово свое торжественным восклицанием: «Тебе победителю нечестия и неправды вопием: осанна в вышних, благословен грядый во имя Господне!»

Когда представлялось Государю московское дворянство (16-го августа), он под вдохновением минуты произнес следующую краткую речь: «Радуюсь, господа, что мы опять в Москве свиделись, после тяжких времен и великих трудов наших. Мне приятно теперь изъявить мое сердечное чувство как московскому, так и вообще российскому дворянству, которое оказало столь много храбрости и характера. Конечно, мы прославились перед всеми народами. С Россией вместе мы спасли и Европу. Впрочем мы не должны этого присваивать себе. Все совершилось от Бога. Один Бог силен был сделать, что мы превзошли всех славой. Нашему примеру последовала Европа, но не могла сравняться с тем духом и с той твердостью, которую я видел в вас. Воздаю вам за все то моей признательностью. Однако ж, должно заметить для вас, что мы не можем утвердиться на сем возвышении без исполнения закона Божия. Мы имеем его приказания нам в Новом завете. Я много обозрел государств и разных народов и сам очевидный вам свидетель, что такое народ, исполненный веры, и каков тот, который без закона. Я уверен, что и вы также об этом думаете. Приятно мне еще повторить дворянству чувствительную мою признательность. Господь да продолжит на многие лета благоденствие вверенного мне российского народа».

В грамоте, данной Москве 30-го августа 1816 года, Александр сказал, что «по окончании многотрудной войны он пожелал посетить свою древнюю столицу, дабы лично обозреть ее состояние и нужды, а притом ознаменовать пред целым светом незабвенные заслуги ее, Божеским благословением осеняемые, чужеземными державами уважаемые, и только достойные любви и благодарности от нас и всего отечества».

Тезоименитство свое Император Александр ознаменовал указом, по которому тайному советнику Сперанскому повелено быть пензенским гражданским губернатором, а действ. ст. сов. Магницкому – воронежским вице-губернатором. Составление этого указа сопровождалось большими затруднениями. Статс-секретарь Марченко, которому приказано было изготовить этот указ, четыре раза посылал его исправлять к Государю, и его величество каждый раз был им недоволен. По этому поводу очевидец пишет: «Сие произошло оттого, что Император неопределительно дал свои повеления, приказав сказать в указе, что, назначая места Сперанскому и Магницкому, он имел в виду предоставить им возможность выслужиться, обнаруживая мысль, что они виноваты, потому что прощают только виновных, но сего последнего выражения Государю не хотелось произнести. Наконец, после многократных поправок, ночью подписан сей указ, который неясностью и двусмысленностью своей показывает, что сочинитель оного был в великом затруднении, что именно намеревался выразить». После указа 30-го августа 1816 года дело Сперанского, тайные пружины которого оставались так долго скрытыми, стало еще темнее.

Император Александр вспомнил также в Москве несчастного Верещагина, который в день вступления неприятелей в столицу лишился жизни по приказанию графа Ростопчина. Государь призвал к себе отца Верещагина и долго с ним беседовал; на другой день велено ему послать один из самых богатых бриллиантовых перстней, находившихся между вещами Государя. Кроме того, в рескрипте главнокомандующему в Москве Тормасову разрешено было выдать московскому второй гильдии купцу Верещагину двадцать тысяч рублей.

Еще ранее, 28-го июня 1816 года, другая жертва графа Ростопчина, бывший московский почт-директор Ключарев, удаленный в 1812 году от должности, награжден был чином тайного советника и назначен сенатором.

30-го августа главнокомандующий в Москве генерал Тормасов получил графское достоинство. 4-го сентября последовал манифест, по которому в I816 году отменялся обыкновенный рекрутский набор, ввиду «прочного мира, утвержденного на основаниях взаимного дружественного согласия европейских держав». 30-го октября повелено главнокомандующим в С.-Петербурге и Москве именоваться военными генерал-губернаторами.

В Киеве Император Александр посетил славившегося своей святой жизнью схимника Вассиана. «Благословите меня, – сказал ему Государь, – еще в Петербурге наслышался я о вас и пришел поговорить с вами. Благословите меня». Отшельник хотел поклониться в ноги Царю, по Александр не допустил до этого и, поцеловав его руку, сказал: «Поклонение принадлежит одному Богу. Я человек, как и прочие, и христианин. Исповедуйте меня, и так, как всех вообще духовных сынов ваших». – Наместнику лавры Государь сказал: «Благословите, как священник, и обходитесь со мной, как с простым поклонником пришедшим в сию обитель искать путей к спасению; ибо все дела мои и вся слава принадлежит не мне, а имени Божию, научившему меня познавать истинное величие.

Из Киева Император Александр отправился в Белую Церковь и остановился по случаю происходивших здесь смотров на два дня в Александрии, в имении графини Браницкой. Данилевский пишет: «Я провел оба вечера в одной комнате с Государем и, не любя ни танцев, ни новых знакомств, я беспрестанно наблюдал Императора и во всех поступках его находил мало искренности; все казалось личиной. По обыкновению своему он был весел и разговорчив, много танцевал и обхождением своим хотел заставить, чтобы забыли сан его, но, невзирая на неподражаемую его любезность и на очаровательность в обращении, у него вырывались по временам такие взгляды, которые обнаруживали, что душа его была в волнении, и что мысли его устремлены были совсем на другие предметы, нежели на бал и на женщин, которыми он, по-видимому, занимался, а иногда блистало у него во взорах нечто такое, которое явно говорило, что он помнит в эту минуту, что он рожден самодержцем. Я думаю, что Теофраст и Лабрюйер были бы в затруднении, ежели бы им надлежало изобразить его характер».

Направляясь в Варшаву, Император Александр намеревался сначала ехать через Люблин на Пулавы, но затем решил избрать путь через Брест-Литовск, видимо избегая случая встретиться с семейством Чарторижских. В Варшаве Цесаревич, нескончаемым числом учений и смотров, представил польскую армию в самом блестящем виде.

Приближаясь к Петербургу, Государь, разговаривая с Данилевским, высказал весьма замечательный взгляд свой на военное и политическое значение границ, коими Россия обязана его царствованию. По словам Данилевского, разговор завязался следующим образом. Император спросил Данилевского, понравился ли ему вид Нейпусского озера, которое только что миновали: «Я отвечал, что оно привело мне на память древнюю границу России. С сим словом Государь перестал кушать и, обращаясь ко мне, говорил почти беспрестанно один; вот собственные его слова, мною того же дня записанные. «Признайся, что с тех пор границы наши порасширились. Я не знаю государства, которое бы имело столь выгодные границы. Возьмем от самого севера. Ботнический залив есть непреодолимая стена, а в окрестностях Торнео нападений бояться нам не должно, потому что там ходят одни олени и лапландцы. Мысль Петра Первого была, чтобы иметь границей Ботнический залив, но ему не удалось привести сего в исполнение. Обстоятельства заставили нас вести войну со шведами, и завоевание Финляндии имело уже для России величайшую пользу; без оного в 1812 году не могли бы мы, может быть, одержать успеха, потому что Наполеон имел в Бернадоте управителя своего, который, находясь в пяти маршах от нашей столицы, неминуемо принужден бы был соединить свои силы с наполеоновыми. Мне Бернадот несколько раз это сказывал и говорил, что он имел от Наполеона предписание объявить России войну; Бернадот же знал, что, хотя мы и могли иметь в войне неудачу, но что через несколько лет мы опять бы восстали, или по смерти Наполеона, или от перемены обстоятельств, и, укрепясь собственными силами своими, отомстили бы шведам. – Теперь взглянем мы на нашу европейскую границу. Польское царство послужит нам авангардом во всех войнах, которые мы можем иметь в Европе; сверх того, для нас есть еще та выгода, что давно присоединенные к России польские губернии, при могущей встретиться войне, не зашевелятся, как то бывало прежде, и что опасности сей подвергнуты Пруссия, которая имеет Познань, и Австрия, у которой есть Галиция. Этим счастливым положением границ наших мы обязаны Промыслу Божию, и он поставил Россию в такое состояние, что она более ничего желать не может. Посему она имеет беспристрастный голос в политических делах Европы, подобно как в частном быту человек, которому не остается ничего желать, всегда откровеннее призывается другими в посредники. Это дало нам большой перевес в Венском конгрессе и в Париже, как во время первого, так и второго нашего там пребывания. Что касается до Турции, то по многим соображениям, а особенно по бессилию ее, в котором она теперь находится, она есть для нас безопасный, а потому наилучший сосед. Францию разделить на части – пустая мысль, хотя многие державы и имели…», при этих словах, к крайнему сожалению моему, подали кофе, и разговор прервался».

13-го (25-го) октября Император Александр возвратился в Царское Село.

С 28-го октября 1814 года сухопутные силы разделены были на две армии и назначены главнокомандующими: первой армии фельдмаршал Барклай-де-Толли, а второй – граф Бенигсен. Главная квартира первой армии находилась в Могилеве-на-Днепре, а второй – в Тульчине.

Одновременно с введением в 1816 году военных поселений воскресают правительственные попытки освобождения крестьян от крепостной зависимости. Эстляндское дворянство еще в 1811 году изъявило желание отказаться от крепостного права на своих крестьян. Это привело 28-го мая (9-го июня) 1816 года к утверждению учреждения об эстляндских крестьянах, по которому личное крепостное право в этой губернии отменялось. Дворянство сохраняло в собственность землю, отношения же крестьян к землевладельцам основывались отныне на взаимном добровольном соглашении и контракте. После этого первого опыта, личное безземельное освобождение крестьян распространилось в Остзейском крае и на другие губернии, а именно на Курляндскую в 1817 году и на Лифляндскую в 1819 году. Выражая по этому случаю лифляндскому дворянству свое удовольствие, Император Александр сказал: «Ваш пример достоин подражания. Вы действовали в духе времени и поняли, что либеральные начала одни могут служить основой счастья народов».

Вообще в 1816 году крестьянский вопрос начал занимать умы в обществе. Многие из помещиков Петербургской губернии согласились между собой обратить своих крепостных крестьян в обязанных, на основании существовавших тогда на сей предмет постановлений. Об этом был составлен акт, подписан 65-ю помещиками и поднесен Императору Александру генерал-адъютантом И. В. Васильчиковым. Попытка эта, впрочем, осталась без результата. В 1818 г. Государь повелел графу Аракчееву разработать проект об освобождении помещичьих крестьян из крепостного состояния; когда же предположения Аракчеевым были выработаны, наступившие в то время политические события отодвинули дело на задний план.

В феврале 1816 года Карамзин приехал в Петербург для представления Государю первых восьми томов «Истории Государства Российского». Тщетно историограф ожидал аудиенции; наконец, ему намекнули, что граф Аракчеев ожидает его визита. 14-го марта Карамзин, скрепя сердце, поехал к Аракчееву; граф ему сказал: «учителем моим был дьячок: мудрено ли, что я мало знаю? Мое дело исполнять волю Государеву. Если бы я был моложе, то стал бы у вас учиться, теперь уже поздно». 15-го марта Император Александр принял историографа. «Встретил ласково, – пишет Карамзин, – обнял и провел со мной час сорок минут в разговоре искреннем, милостивом, прекрасном. – Все принято, как нельзя лучше, дано на печатание 60 тысяч и чин, мне принадлежащий по закону. Печатать здесь в Петербурге; весну и лето жить, если хочу, в Царском Селе; право быть искренним и прочее. » Вскоре Карамзину пожаловали еще орден св. Анны 1-й степени. 28-го января 1818 года Карамзин поднес Императору Александру экземпляр своей истории.

19-го июня (1-го июля) 1817 года состоялся торжественный въезд в Петербург высоконареченной невесты Великого Князя Николая Павловича; 24-го июня (6-го июля) последовал обряд миропомазания принцессы Шарлотты, которая наречена Великой Княжной Александрой Феодоровной, и 1-го (13-го) июля совершено бракосочетание.

Осенью 1817 года Император Александр опять предпринял поездку по России. 25-го августа (6-го сентября) он выехал из Царского Села в Витебск, где начались смотры частей войск первой армии. Затем Государь направился в Могилев, Бобруйск, Чернигов и Киев. Здесь, в первый же вечер по приезде, Александр снова посетил схимника Вассиана и пробыл у него более часа.

В Белой Церкви Государь осматривал корпус Раевского, и оттуда поехал в Переяславль, Кременчуг, Полтаву, Харьков, Курск, Орел, Калугу, и 27-го сентября прибыл в Тарутино; здесь собраны были две гренадерские дивизии и происходили маневры почти на месте сражения 6-го октября 1812 года. Отсюда Александр отправился в Черную Грязь на встречу Императорской фамилии, выехавшей из Петербурга, чтобы провести зиму в Москве. В январе 1818 года Император отправился на короткое время в Петербург, а остальное время не покидал Москвы, до отъезда 21-го февраля в Варшаву.

Пребывание Императора Александра в Москве ознаменовалось торжественной закладкой храма Спасителя на Воробьевых горах, 12-го (24-го) октября 1817 года, в день пятой годовщины освобождения первопрестольной столицы «от двадесяти язык».

27-го октября 1817 года в Москве дан был Св. Синоду указ о невоздавании Императору похвал в речах духовенства; этот указ заслуживает полного внимания, как свидетельство того особенного душевного настроения, которое овладело уже навсегда Императором Александром, по окончании борьбы с Наполеоном. Содержание указа следующее:

«В последний мой проезд по губерниям, в некоторых из оных должен был, к сожалению моему, слушать в речах, говоренных духовными лицами, такие несовместные мне похвалы, кои приписывать можно Единому Богу. Поколику я убежден в глубине сердца моего в сей христианской истине, что чрез Единого Господа и Спасителя Иисуса Христа проистекает всякое добро, и что человек, какой бы ни был, без Христа есть единое зло, следовательно приписывать мне славу в успехах, где Рука Божия столь явна была целому свету, – было бы отдавать человеку то, что принадлежит Всемогущему Богу. Для того долгом считая запретить таковые неприличные выражения, поручаю Святейшему Синоду предписать всем епархиальным архиереям, чтобы как они сами, так и подведомственное духовенство при подобных случаях воздержались от похвал, толико слуху моему противных, а воздавала бы Единому токмо Господу Сил благодарения за ниспосланные щедроты, и умоляли бы о излиянии Благодати Его на всех вас, основываясь на словах Священного Писания: «Царю же веков, Нетленному, Невидимому, Единому Премудрому Богу честь и слава во веки веков».

Намереваясь в марте 1818 года открыть в Варшаве первый конституционный сейм, Император Александр еще в Москве занялся приготовлением своей речи. Призвав к себе графа Каподистрию, Государь вручил ему несколько речей, произнесенных на сейме королем саксонским в то время, когда он владел герцогством Варшавским. «Изучите их, – сказал Государь, – а потом займитесь моей. Вот моя идея».

По прибытии в Варшаву, Император Александр несколько раз занимался с графом Каподистрией, не упоминая о своей речи, и только лишь за два дня до открытия сейма сказал: «Вот моя речь» и, вручив ее графу, по прочтении прибавил: «Даю вам полное право расположить фразы согласно с грамматикой, расставить точки и запятые, но не допущу никаких других изменений».

15-го (27-го) марта 1818 года последовало торжественное открытие первого польского сейма. Император Александр произнес на французском языке речь, в которой особенно выделялись следующие слова, провозглашенные с высоты престола представителям Царства Польского: «L’organisation qui était en vigueur dans votre pays а permis l’établissement immédiat de celle que je vous ai donnée, en mettant en pratique les principes de ces institutions libérales qui n’ont cesse de faire l’objet de ma sollicitude, et dont j’espère avec l’aide de Dieu étendre l’influence salutaire sur toutes les contrées que la Providence а confiées a mes soins. Vous m’avez ainsi offert les moyens de montrer a ma patrie ce que je prépare pour elle depuis longtemps, et ce qu’elle obtiendra, lorsque les éléments d’une oeuvre aussi importante auront atteint le développement nécessaire… Prouvez a vos contemporains que les institutions libérales, dont on prétend confondre les principes a jamais sacres avec les doctrines subversives qui ont menace de nos jours le système social d’une catastrophe épouvantable, ne sont point un prestige dangereux; mais que, réalisées avec bonne foi et dirigées surtout avec pureté d’intention vers un but conservateur et utile a l’humanité, elles s’allient parfaitement avec l’ordre, et produisent d’un commun accord la prospérité véritable des nations…»

Среди варшавских празднеств Император Александр продолжал следить с напряженным вниманием за развитием военных поселений и 27-го марта писал графу Аракчееву: «С несказанным удовольствием видел я из письма твоего, что и остальные полки 1-й гренадерской дивизии поступают уже в новое положение поселенных войск и что сие произошло с желаемым порядком, тишиной и устройством. Да будет во первых хвала Всевышнему Богу, без коего ничего хорошего не делается, а потом обязан я твоим бдительным попечениям в успехе дела, для меня столь близко к сердцу лежащего. Здесь, благодаря Бога, все идет отлично хорошо, земля видимым образом поправляется и устраивается. Город украшается. Войска прекрасные. Умы в самом лучшем направлении. Открытие сейма произведено с желаемым успехом. Сейм продолжается с удивительным порядком. Прощай, любезный Алексей Андреевич, будь здоров и совершенно уверен в искренней моей привязанности к тебе. Если ты немного постарел, то и я не помолодел, любя и умея ценить все заслуги, тобою отечеству и мне оказанные».

Русский перевод речи Императора Александра, был поручен князю П. А. Вяземскому; этим переводом Государь остался вполне доволен. Вслед за этим князю Вяземскому поручили также перевод на русский язык польской хартии и дополнительных к ней уставов образовательных. Спустя несколько времени, поручено было Новосильцеву Государем составить проект конституции для России. Под его руководством занялся этим делом бывший при нем французский юрист Дешан.

Варшавская речь Императора Александра произвела в России глубокое впечатление и вызвала разнообразные толки. «Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах», – писал Карамзин к И. И. Дмитриеву. »Спят и видят конституцию, судят, рядят; начинают и писать». Данилевский занес в свой дневник следующую заметку: «Без сомнения, весьма любопытно было слышать подобные слова из уст Самодержца, но надобно будет видеть, думал я, приведутся ли предположения сии в действие. Петр Великий не говорил, что русские дикие, и что он намерен их просветить, но он их образовал без дальнейших о сем предварений».

Занятия польского сейма продолжались ровно месяц и закрытие его последовало 15-го (27-го) апреля. В речи, произнесенной по этому случаю Императором, выражена была представителям Царства признательность за понесенные труды, которые удостоились совершенного одобрения. «Свободно избранные должны и рассуждать свободно, – сказал Александр. – Через ваше посредство надеюсь слышать искреннее и полное выражение общественного мнения, и только собрание, подобное вашему, может служить правительству залогом, что издаваемые законы согласны с существенными потребностями народа».

18-го (30-го) апреля Император Александр расстался с Варшавой и отправился в Пулавы, несмотря на охлаждение прежних дружеских отношений к семейству Чарторижского. В письме князя Адама к отцу читаем: «Император уехал из Варшавы довольный, с желанием возвратиться и с убеждением, что сеймы полезны и необходимы и что нет никакого основания их опасаться. Благосклонные для нас намерения присоединить к королевству западные провинции, кажется, постепенно укрепляются в его уме». Это третье посещение Государем Пулав было последним. Цесаревич Константин Павлович сопровождал своего августейшего брата до Замостья. Император намеревался посетить Бессарабию, Одессу, Николаев, Крым, Таганрог и землю донских казаков, и на пути осмотреть войска второй армии графа Бенигсена. В этом путешествии сопровождали Государя австрийский генерал принц Гессен-Гомбургский и майор граф Кламм, генерал-адъютанты: князь Волконский, Уваров и князь Меншиков, генерал Милорадович, флигель-адъютант Михайловский-Данилевский, граф Каподистрия, статс-секретарь Марченко и лейб-медик Виллие. В Кишиневе к путешественникам присоединился Аракчеев.

27-го апреля, Император Александр, проезжая через местечко Бельцы в Бессарабии, получил известие о рождении в Москве 17-го (29-го) апреля Великого Князя Александра Николаевича.

Во время пребывания Государя в Одессе последовало увольнение от командования армией графа Бенигсена, испросившего разрешение провести остаток своей жизни в Ганновере. Главнокомандующим второй армии назначен граф Витгенштейн. Осматривая в 1818 году впервые Одессу, Император Александр вспомнил с признательностью заслуги герцога Ришелье и послал создателю города с фельдъегерем в Париж орден св. Андрея Первозванного.

В Вознесенске Император Александр осматривал войска военных поселений и остался состоянием их вполне доволен. За обедом, Государь исключительно беседовал о выгодах, ожидаемых им от военных поселений, и, между прочим, сказал: «En temps de paix les colonies militaires m’épargneront les recrues, mais en temps de guerre, il faut que tout le monde marche et que tout le monde défende la patrie».

Дорогой Государь получил известие о кончине 14-го (26-го) мая фельдмаршала князя Барклая-де-Толли; главнокомандующим первой армией был назначен барон Ф. В. Сакен.

1-го (13-го) июня Государь возвратился в Москву, где в то время ожидали короля прусского вместе с наследным принцем. Король пробыл в Москве одиннадцать дней и затем отправился в Петербург. Вскоре начались приготовления к отъезду Государя на Ахенский конгресс и обеих Императриц в чужие края.

27-го августа (8-го сентября) в пять часов утра, Император Александр отправился из Царского Села в Ахен и остановился дорогой на несколько дней в Берлине. Здесь Государь присутствовал 7-го (19-го) сентября при закладке памятника в честь войн 1813–1815 годов; по случаю этого торжества епископ Эйлерт произнес замечательную речь, побудившую Императора пригласить к себе проповедника на другой день и вступить с ним в продолжительную беседу. Предметом разговора послужило личное религиозное настроение Александра и заключение священного союза. «Искупитель сам внушил все мысли, которые составляют содержание этого акта, «сказал Император», и все принципы, которые в нем провозглашаются. Всякий, кто этого не признает и не чувствует, всякий, кто видит в этом лишь тайные замыслы политики и не различает святое дело от не святого, тот не имеет голоса в этом вопросе, и с таким человеком нельзя об этом говорить».

15-го (27-го) сентября Император Александр прибыл в Ахен, где уже находились король прусский и император Франц. Здесь собрались для предстоявших переговоров: лорд Кестельри, князь Гарденберг, герцог Ришелье, князь Меттерних, граф Нессельроде, граф Каподистрия и герцог Веллингтон. Заседания конгресса начались немедленно и 27-го сентября (9-го октября) заключена конвенция о выводе из Франции союзных войск и сдаче французскому правительству всех крепостей, занятых союзниками. Таким образом, Франция выходила из под опеки, в которой содержали ее европейские державы с 1815 года. Пред закрытием конгресса Австрия, Пруссия, Россия, Англия и Франция постановили в протоколе и в декларации от 3-го (15-го) ноября, намерения и правила своей будущей политики; правила были согласованы с духом священного союза, придавая ему, однако, более определенную цель, а именно: поддерживать существующий порядок и спасать народы от их собственных увлечений. Вместе с тем постановлено, по мере надобности, установить съезды государей, либо их министров и уполномоченных, для рассуждения сообща о мерах, могущих содействовать к поддержанию и утверждению системы, которая, даровав Европе мир, одна лишь может обеспечить его продолжение.

24-го октября (5-го ноября) Император Александр писал графу Аракчееву из Ахена: «С большим удовольствием читал я письмо твое, любезный Алексей Андреевич, и донесения о продолжающихся успехах по нашим поселениям. Благодарение Богу, у нас также все идет хорошо и успешно, можно сказать даже сверх ожидания. Я ездил в Валансьен осматривать наш корпус и большую часть прочих войск, составляют армию союзную. Потом ездил в Париж, но единственно отобедать к королю и тотчас же после стола выехал назад. Матушка, слава Богу, совершенно здорова и довольна своим путешествием и 21-го проехала здесь, отобедав у меня. Теперь она в Брюсселе».

К 1-му (13-му) ноября все дела на конгрессе были кончены, и Государь готовился также ехать в Брюссель; в это время получены были известия о заговоре, имевшем целью захватить дорогой Императора Александра, увезти его во Францию и затем заставить его подписать декларацию об освобождении Наполеона и о возведении на французский императорский престол его сына. Государь не отменил своей поездки в Брюссель и, приказав написать нидерландскому королю, что полагается на меры, какие будут им приняты против заговора, 4-го (16-го) ноября отправился в Брюссель. По запискам очевидца на нем была треугольная шляпа с белым пером, как будто для того, чтобы заговорщики могли удобнее узнать его, ибо обыкновенно дорогой надевал он фуражку. Принц Оранский, имевший от короля приказание принять меры безопасности во время этого путешествия, распорядился таким образом, что переменные отряды конницы следовали в некотором расстоянии за коляской Государя, без его ведома и не быв им замечены. Другие отряды расположены были на станциях.

Александр прожил несколько дней в Брюсселе в семейном кругу и, несмотря на сведения, что город наполнен заговорщиками, являлся на гуляньях среди множества народа, один, во фраке. 9-го (21-го) Государь поехал из Брюсселя в Ахен и, переночевав здесь, отправился через Карлсруэ, Штутгарт, Веймар, в Вену.

Дорогою Государь высказал, однажды за обедом, следующие мысли по поводу политического положения дел в Европе: «Войны не будет, потому что все державы находятся в таком положении, что им предстоят выгоды не от войны, но от мира. Мы устроили дела таким образом, что ни Россия, ни Австрия, ни Пруссия не имеют взаимных друг на друга требований и притязаний. Все заплачено, все между собой рассчитались, и надобно быть глупцом, начиная войну за какую-нибудь деревушку. Если можно предполагать войну, то с французами: эти господа не хотят жить спокойно. Впрочем, чтобы иметь мир, надобно содержать войска в исправности».

В Вене Император Александр прожил десять дней и выехал обратно в Россию 10-го (22-го) декабря, через Брюн, Ольмюц и Бохнию. В местечке Ланкут Государь обедал в замке, принадлежащем графу Потоцкому; здесь его поджидал князь Адам Чарторижский. Вид его, по свидетельству очевидца, был мрачный, как подобает царедворцу, впавшему в немилость. Император, по прибытии, принял его сухо, но пригласил его обедать. За столом Государь сказал: «Voila donc ce congres dont on а tant parle, qu’on а représente si mystérieux, fini et la paix établie pour longtemps. Nous nous sommes donne la parole de nous réunir de rechef dans trois ans. Je voudrais qu’on se réunit de nouveau a Aix la Chapelle, moi je m’y suis beaucoup plu, quoique tout le monde prétend s’y être ennuyé». После обеда Государь сказал князю Адаму, что вечером он приедет кушать чай к отцу его и к матери в Сеняву. Затем, не доезжая польского местечка Билгорая, где был назначен ночлег, надел польский мундир и орден Белого Орла. Прислуга его величества оделась в польские ливреи. В Замостье Цесаревич Константин Павлович встретил Императора и провожал его до Устилуга; отсюда Государь продолжал путь через Брест и Минск и 22-го декабря 1818 года (3-го января 1819 года) возвратился в Царское Село. В течение 1818 года Император Александр проехал более 14000 верст.

Вскоре после возвращения в Россию, Государь испытал большое семейное горе: 11-го (23-го) января 1819 года он получил известие о кончине своей любимой сестры, королевы виртембергской Екатерины Павловны, последовавшей 28-го декабря 1818 года (9-го января 1819 года) после кратковременной болезни.

Еще в 1814 году, во время пребывания Императора Александра в Лондоне, знаменитые филантропы-квакеры Греллэ и Аллен воодушевились мыслью, что надо воспользоваться благоприятным случаем и внушить союзным государям, что царство Христа есть царство справедливости и мира. Они отправились сначала к прусскому королю, который принял их, похвалил квакеров, находящихся в его владениях, но высказал убеждение, что война необходима для достижения мира. Совсем иным образом принял их другой, более великий человек и Государь. Действительно, они встретили сочувственный прием только со стороны Императора Александра, который посетил квакерский митинг и принял депутацию. Государь уверил квакеров, что он согласен с большей частью их мнений, и что хотя, по его исключительному положению, его способ действий должен быть иной, он соединен с ними в духовном поклонении Христу. Прощаясь с квакерами, Александр приглашал их к себе в Россию и сказал: «я расстаюсь с вами, как друг и брат».

Греллэ и Аллен прибыли в Петербург в 1818 году, во время отсутствия Императора; посетив князя Голицына, они при его содействии осматривали тюрьмы и школы, причем радовались введению ланкастерской системы обучения. Затем они посетили митрополита и других духовных лиц. По возвращении Государя из Ахена, он вскоре послал за квакерами и беседовал со «старыми друзьями» два часа. Он вспомнил о свидании с квакерами в Лондоне в 1814 году, доставившем ему бодрость и твердость духа среди тех трудных обстоятельств, в которых тогда находился. Затем, Государь говорил о внутреннем действии и влиянии Св. Духа, которое называл краеугольным камнем христианской религии. В конце беседы Александр сам предложил провести несколько времени в общей духовной молитве. «Мы охотно согласились, – пишет Греллэ, – чувствуя, что Господь близ нас со своей благодатной силой. В безмолвном внутреннем созерцании , прошло несколько времени; души паши смирились, и, немного спустя, я почувствовал в себе небесное веяние духа молитвы и сокрушения; объятый духом, я преклонил колена свои пред величием Божиим; Государь преклонил колена подле меня. Среди внутреннего излияния души, мы чувствовали, что Господь благоволил услышать наши молитвы. Затем мы провели еще несколько времени в безмолвии и потом удалились».

1-го (13-го) марта Император Александр вторично пригласил к себе квакеров. Он рассказал им разные подробности о том, как его воспитывали, каким образом в 1812 году развилось в нем религиозное чувство, каким образом у него возникла в Париже идея «пригласить всех коронованных особ к составлению одного священного союза, пред судом которого можно было бы на будущее время примирять все вновь возникающие разногласия, вместо того, чтобы прибегать к мечу и пролитию крови». При конце беседы Александр сказал: «прежде чем расстанемся, у меня еще есть одна просьба к вам: соединимся безмолвной молитвой и посмотрим, не благоволит ли Господь даровать нам проявление своего благодатного присутствия, как было в прошедший раз». Аллен вознес Господу на коленях теплую молитву за Государя и его народ. Александр стал на колени подле него и долго оставался вместе с квакерами в молитвенных излияниях.

При таком душевном настроении неудивительно, что желание Императора Александра отказаться от престола и вступить в частную жизнь все более овладевало его помыслами. Летом 1819 года, в Красном Селе, Император Александр, осмотрев 2-ю гвардейскую бригаду, состоявшую под командой Великого Князя Николая Павловича и отобедав у него, вступил с ним в беседу в присутствии Великой Княгини Александры Феодоровны. Государь объявил Великому Князю, что он смотрит на него, как на своего наследника и «что это должно случиться гораздо скорее, чем можно было ожидать, так как он заступит его место еще при жизни, ввиду намерения Цесаревича Константина Павловича отказаться от своих прав на престол. Затем Государь продолжал: «Pour moi-même, je suis décidé a me défaire de mes fonctions et, a me retirer du monde. L’Europe а plus que jamais besoin de souverains jeunes et durs dans toute l’énergie de leur force; pour moi, je ne suis plus ce que j’ai été, et je crois que c’est de mon devoir de me retirer a temps».

В том же году, в Варшаве между Императором Александром и Цесаревичем Константином Павловичем произошел следующий разговор. Александр: «Я должен сказать тебе, брат, что я хочу абдикировать; я устал и не в силах сносить тягость правительства; я тебя предупреждаю для того, чтобы ты подумал, что тебе надобно будет делать в сем случае». Константин: «Тогда я буду просить у вас место второго камердинера вашего; я буду вам служить и, ежели нужно, чистить вам сапоги. Когда бы я теперь это сделал, то почли бы подлостью, но когда вы будете не на престоле, я докажу преданность мою к вам, как благодетелю моему». При этих словах Государь, по рассказу Цесаревича, поцеловал брата так крепко, «как еще никогда в 45 лет нашей жизни он меня не целовал». В заключение разговора Александр сказал: «когда придет время абдикировать, то я тебе дам знать, и ты мысли свои напиши к матушке».

Управляя с 1816 года Пензенской губернией, тайный советник Сперанский неоднократно просил перевода в Петербург, сперва с проявлением желания быть назначенным в сенаторы, потом просто в срочный отпуск. Просьбы его были оставляемы без ответа или отклоняемы под разными предлогами. В таком положении Сперанский оставался до 1819 года. В это время плачевное положение сибирских дел обратило на себя особенное внимание Императора Александра. Одиннадцать лет управлял сибирским генерал-губернаторством Пестель из Петербурга. Из подчиненных ему губернаторов: иркутский Трескин неограниченно господствовал на далеком нашем Востоке, владея из Иркутска Пестелем в Петербурге, как собственной рукой; томский Илличевский был, как пишет барон М. А. Корф, «самый грязный взяточник простого разряда», наконец, тобольский фон-Брин, слабый, семидесятилетний старец, представлял одно игралище окружавших его лиц.

Указом 22-го марта 1319 года, Государь назначил Сперанского сибирским генерал-губернатором, с тем, чтобы, отправясь и вступив в должность сколь можно неотлагательно, он обозрел все части управления в сибирских губерниях, в виде начальника и со всеми правами и властью, присвоенными званию генерал-губернатора. В том же письме Император Александр коснулся и ссылки Сперанского в 1812 году, и высказал при этом случае полное оправдание бывшему государственному секретарю.

6-го (18-го) мая Сперанский выехал из Пензы к месту своего нового служения, сдав вверенную ему губернию Ф. П. Лубяновскому.

Между тем русская конституция, или как она была названа: «Государственная уставная грамота Российской Империи», была выработана в канцелярии Н. Н. Hoвосильцова в Варшаве. Он послал с этим проектом в Петербург князя П. А. Вяземского. Это было летом 1819 года. Император Александр принял князя Вяземского в Каменноостровском дворце и беседовал с ним более получаса. По поводу этой аудиенции князь Вяземский пишет: «Изъяснял и оправдывал свои виды в рассуждении Польши, национальности, которую хотел сохранить в ней, говоря, что меры, принятые Императрицей Екатериной при завоевании польских областей, были бы теперь несогласны с духом времени. От политического образования, данного Польше, перешел государь к преобразованию политическому, которое готовит России; сказал, что знает участие мое в редакции проекта русской конституции, что доволен нашим трудом, что привезет с собой доставленные бумаги в Варшаву и сообщит критические свои замечания Новосильцеву; что он надеется привести непременно это дело к желаемому окончанию».

Недолго Император Александр оставался в Петербурге; на этот раз Государь намеревался посетить северные области Империи и Финляндию. 23-го июля (4-го августа) 1819 года Александр отправился в Архангельск, затем через Олонец в Финляндию. В этом путешествии Государь посетил обитель Валаамскую, ознакомился с внутренними областями княжества финляндского; он доехал до Торнео, откуда возвратился обратно в Петербург, по береговой дороге. Пробыв в столице три дня, Император Александр, в ночь на 6-е (18-е) сентября, поехал в Варшаву.

Пока Император Александр путешествовал по Финляндии, в Чугуевском военном поселении вспыхнул бунт. Наряжен был военный суд, и граф Аракчеев лично явился для кровавой расправы. 24-го августа граф Аракчеев писал Государю: «Происшествия здесь бывшие меня очень расстроили; я не скрываю от Вас, что несколько преступников самых злых, после наказания законами определенного, умерли и я от всего оного начинаю очень уставать, в чем я откровенно признаюсь пред вами»… «Надзираю лично, надеясь всегда на благость Создателя». – По получении донесения графа Аракчеева после выезда в Варшаву, Государь отвечал 8-го сентября: «Издавна тебе известна, любезный Алексей Андреевич, искренняя моя к тебе привязанность и дружба и посему ты не поверишь тем чувствам, кои ощущал я при чтении всех твоих бумаг. С одной стороны мог я в надлежащей силе ценить все, что твоя чувствительная душа должна была претерпеть в тех обстоятельствах, в которых ты находился. С другой стороны умею я также и ценить благоразумие, с коим ты действовал в сих важных обстоятельствах. Благодарю тебя искренно и от чистого сердца за все твои труды. Происшествие, конечно, прискорбное, но уже когда по несчастью случилось оное, то не оставалось другого средства из оного выйти, как дав действовать силе и строгости законов».

В Польше Государя ожидали также нерадостные вести. Новосильцов совершенно разошелся с князем Чарторижским. Неудовольствие против Цесаревича Константина Павловича возрастало, как среди польской армии, так и в гражданской администрации царства. Двойственное положение правительства в России и Польше приводили к взаимным недоразумениям. Тем не менее, Император Александр не отказывался от мысли восстановить Польшу в древних границах. Во время пребывания Государя в Варшаве, Новосильцов представил ему перевод с латинского языка двух государственных актов 1413 и 1051 годов о присоединении Великого Княжества Литовского к Королевству Польскому. По возвращении в Петербург 13-го (25-го) октября, Император в одной из искренних бесед с Карамзиным высказал ему свои мысли по этому вопросу. Тогда Карамзин написал 17-го октября известную записку, в которой пришел к заключению, что восстановление древнего Королевства Польского было бы противно священным обязанностям Самодержца России и самой справедливости; оно привело бы к падению России, «или сыновья наши обагрят своей кровью землю польскую и снова возьмут штурмом Прагу». Красноречивая записка Карамзина нисколько не поколебала намерений Александра относительно Польши; проект был только отложен, ввиду общего несочувствия, высказанного к нему в России людьми самых противоположных убеждений и взглядов. В этом признавался впоследствии сам Карамзин и писал: «Россия удержала свои польские области; но более счастливые обстоятельства, нежели мои слезные убеждения, спасли Александра от дела равно бедственного и несправедливого».

15-го октября 1819 года внезапно скончался управляющий министерством полиции граф С. К. Вязмитинов. Летом того же года скончался министр внутренних дел О. П. Козодавлев. Вследствие этого произошли некоторые перемены в высшей сфере государственного управления. Министерство полиции присоединено к министерству внутренних дел, откуда департамент мануфактур и внутренней торговли отчислен к министерству финансов, а почтовый департамент поступил в ведение князя А. Н. Голицына. Управляющим министерством внутренних дел назначен граф В. П. Кочубей; он оставался на этом месте до 1823 года.

8-го февраля 1819 года главный педагогический институт преобразован в С.-Петербургский университет.

12-го декабря 1819 года последовал указ о прекращении с 1-го января 1820 года учрежденного манифестом 11-го февраля 1812 года сбора со всех владельцев недвижимой собственности, платимого (всеми состояниями без изъятия) с получаемого ими дохода.

В начале 1820 года последовали два важных правительственных распоряжения: 13-го (25-го марта) повелено выслать иезуитов окончательно за границу, с запрещением возвращаться в Россию, и упразднить как иезуитскую академию в Полоцке, так и все подведомственные ей училища. Затем 20-го марта (1-го апреля) последовал манифест о расторжении брака Цесаревича Константина Павловича с Великой Княгиней Анной Феодоровной, причем объявлено в дополнение к прежним постановлениям об Императорской фамилии следующее правило: «если какое лицо из Императорской фамилии вступит в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, т. е. не принадлежащих ни к какому царствующему или владетельному дому, в таком случае лицо Императорской фамилии не может сообщить другому прав, принадлежащим членам Императорской фамилии, и рождаемые от такого союза дети не имеют права на наследование престола».

12-го (24-го) мая 1820 года, в третьем часу дня, вспыхнул пожар в Царскосельском дворце в стропилах над придворной церковью, охватил галерею, вслед за тем и весь главный корпус лицея, который и выгорел совершенно. Пожар продолжался целые сутки и распространился также на покои Государя до янтарной комнаты. Это событие произвело тяжелое впечатление на Императора Александра; он сказал, что видит в этом предзнаменование дурное, что, будучи избалован счастьем, начинает теперь опасаться противного.

9-го (21-го) июля 1820 года Император Александр предпринял обычные путешествия по России и Царству Польскому, а затем отправился за границу на конгресс. На этот раз отсутствие Государя из Петербурга было крайне продолжительным; он возвратился в столицу только в мае 1821 года. Во время этой поездки Государь посетил Москву, Воронеж, Курск, Харьков, Полтаву и Кременчуг.

Из Липецка Александр написал 23-го июля (4-го августа) 1820 года графу Аракчееву, по случаю болезни его матери, следующее дружеское письмо, могущее служить дополнительной характеристикой установившихся между ними отношений: «С душевным прискорбием, любезный Алексей Андреевич, получил я письмо твое и печальное известие о отчаянной болезни матушки твоей. Я весьма умею ценить все то, что должен чувствовать, и грешно тебе бы было не быть уверенным в искреннем моем участии в твоей печали. Двадцать пять лет могли тебе доказать искреннюю мою привязанность к тебе и что я не переменчив. Душевно я желаю, чтобы Бог подкрепил и сохранил твое здоровье, так, чтобы ты мог долгие еще годы продолжать отечеству столь полезную твою службу».

1-го (13-го) сентября 1820 года последовало открытие второго польского сейма. Речь, произнесенная тогда Императором Александром, имела увещательный характер, и резко отличалась от знаменитой речи 1818 года; в ней упоминалось уже о могущей встретиться необходимости прибегнуть к насильственным средствам, чтобы истребить семена расстройства, коль скоро они окажутся. «Дух зла, – сказал Александр, – покушается водворить снова свое бедственное владычество; он уже парит над частью Европы, уже накопляет злодеяния и пагубные события». В заключение Государь смягчил выражение своего неудовольствия, сказав, что если депутаты будут руководствоваться в своих действиях благоразумием и умеренностью и относиться с доверием к правительству, то они вскоре достигнут своей и его цели». Несмотря на эти увещания и предостережения, сейм отверг почти без обсуждения проекты законов, представленные правительством. 1-го (13-го) октября Император Александр закрыл сейм строгой речью, которая разнеслась по Европе и огласила размолвку Государя с Польшей, к немалому удовольствию недоброжелателей России.

С 1819 года ряд событий омрачил политический горизонт Европы: убийство Коцебу студентом Зандом, волнения в Испании, в Неаполе и в Северной Италии, убийство герцога Беррийского (1-го 13-го) февраля 1820 года) придали новую силу реакционным стремлениям, проводимым Меттернихом. За Карлсбадскими конференциями последовали Венские конференции и, наконец, признано необходимым созвать новый конгресс, местом заседания которого избран Тропау. Надежда поддержать при помощи священного союза в вечный мир, не оправдалась, и 1-го (13-го) сентября 1820 года последовал указ о сборе во всей Империи с 500 душ по четыре рекрута. При такой политической обстановке, 8-го (20-го) октября, Император Александр прибыл из Варшавы в Тропау, уже сильно разочарованный в своих либеральных стремлениях и сделавшийся решительным противником всяких революционных идей; почва была вполне подготовлена для полного торжества политических целей, настойчиво преследуемых Меттернихом, а именно – придать священному союзу направление, выгодное единственно австрийским интересам. Одновременно с Государем прибыл также в Тропау Император Франц в сопровождении Меттерниха. Король прусский, по нездоровью, приехал несколько позже; его заменил наследный принц. С прусской стороны на конгресс явились канцлер князь Гарденберг и министр иностранных дел граф Бернсторф. Из русских дипломатов присутствовали графы Нессельроде и Каподистрия. Англия не прислала уполномоченного на конгресс; в Тропау приехал только посланник при австрийском дворе, лорд Стюарт. Франция поступила подобным же образом; представителями ее явились посланник в Вене маркиз Караман и посланник при петербургском дворе Ла Ферронэ. В Тропау находился также граф Головкин.

Меттерних пишет, что Император Александр встретился с ним как со старым товарищем по оружию. На другой день австрийский канцлер имел с Александром продолжительный разговор, о котором рассказывает: «Император податлив. Он извиняется и доходит до того, что осуждает сам себя. Я нашел в нем то же любезное обращение, которым я уже восхищался в 1813 году, но стал гораздо рассудительнее, чем был в ту эпоху. Я просил его чтобы он сам объяснил мне эту причину. Он отвечал мне с полной откровенностью: «Вы не понимаете, почему я теперь не тот, что прежде; я вам это объясню. Между 1813 годом и 1820 протекло семь лет, и эти семь лет кажутся мне веком. В 1820 году я ни за что не сделаю того, что совершил в 1813. Не вы изменились, а я. Вам раскаиваться не в чем; не могу сказать того же про себя».

Для достижения преследуемой Меттернихом цели, вполне подчинить себе Императора Александра, необходимо было поколебать значение и доверие, которым пользовался у Государя граф Каподистрия. Меттерних откровенно признавался: «Если б я мог делать из Каподистрии что захочу, то все пошло бы скоро и хорошо. Император Александр становится препятствием лишь благодаря своему министру; без последнего, все ныне было бы уже улажено». Поэтому Меттерних направил все усилия к устранению ненавистного противника, и долгие часы проводил с Государем в беседах. Обстоятельства продолжали ему благоприятствовать. 28-го октября (9-го ноября) Император Александр получил известие о беспорядках в л.-гв. Семеновском полку, начавшиеся в ночь с 16-го (28-го) на 17-е (29-е) октября. В донесении командующего гвардейским корпусом, генерал-адъютанта Васильчикова, было сказано, что единственной причиной происшествия в Семеновском полку – командир его, полковник Шварц: нижние чины выведены были из терпения неблагоразумным и неосторожным поведением его с ними. Император Александр немедленно сообщил это известие Меттерниху, который повествует: «Le Czar croit qu’il faut qu’il y ait une raison pour que trois mille soldats russes se soient laisses aller a un acte qui répond si peu au caractère national. Il va jusq’a se figurer que ce sont les radicaux qui ont fait le coup, afin de l’intimider et de le décider a revenir a St.-Petersbourg; je ne suis pas de son avis. Ce serait par trop fort si en Russie les radicaux pouvaient déjà disposer de régiments entiers; mais cela prouve combien l’Empereur а change».

2-го (14-го) ноября 1820 года Император Александр подписал приказ по российской армии, по которому повелено: «всех нижних чинов л.-гв. Семеновского полка распределить по разным полкам армии, дабы они, раскаявшись в своем преступлении, потщились продолжением усердной службы загладить оное. Виновнейшие же и подавшие пагубный пример прочим, преданные уже военному суду, получат должное наказание по всей строгости законов». Штаб и обер-офицеров Семеновского полка повелено было перевести в армейские полки, сохранив им преимущество гвардейских чинов. Полковник Шварц предавался военному суду «за неумение поведением своим удержать полк в должном повиновении». Для немедленного укомплектования л.-гв. Семеновского полка назначались роты из гренадерских полков.

Графу Аракчееву Император Александр писал по поводу этого происшествия 5-го (17-го) ноября: «С тобой привыкнув говорить со всей откровенностию, скажу тебе, что никто на свете меня не убедит, дабы сие происшествие было вымышлено солдатами, или происходило единственно, как показывают, от жестокого обращения с оными полковника Шварца… тут кроются другие причины. Внушение, кажется, было не военное: ибо военный умел бы их заставить взяться за ружье, чего никто из них не сделал, даже тесака не взял. Офицеры же все усердно старались пресечь неповиновение, но безуспешно. По всему вышеописанному заключаю я, что было тут внушение чуждое, но не военное. Вопрос возникает: какое же? Сие трудно решить; признаюсь, что я его приписываю тайным обществам, которые, по доказательствам, которые мы имеем, все в сообщениях между собой, и коим весьма неприятно наше соединение и работа в Тропау. Цель возмущения, кажется, была испугать».

18-го ноября (1-го декабря) граф Аракчеев отвечал Государю из Грузина: «Я совершенно согласен с мыслями вашими, что солдаты тут менее всего виноваты, и что тут действовали с намерением, но кто и как, то нужно для общего блага найти самое оного начало. Я могу ошибиться, но думаю так, что сия их работа есть пробная, и должно быть осторожным, дабы еще не случилось чего подобного». Еще ранее, 28-го октября, граф Аракчеев выражал Государю, по поводу происшествия в Семеновском полку, то же самое убеждение: «Я может быть грешу, но думаю, что оно не от солдат». Сходное с этим мнение высказал также Цесаревич Константин Павлович в письме к графу Аракчееву от 1-го (13-го) февраля 1821 года: «Дай Боже мне обмануться: но меры нужны самые деятельные, чтоб прекратить зло в самом его начале и корне. Впрочем, мне сдается, что сие заражение умов есть генеральное и замечено не только здесь, но и повсюду».

Тщетно генерал-адъютант Васильчиков и граф Кочубей выражали желание по поводу скорейшего возвращения Государя в Петербург, но к великому огорчению их, дела на конгрессе затягивались и нельзя было даже предвидеть, когда совещания придут к окончанию. 7-го (19-го) ноября уполномоченные трех держав: России, Австрии и Пруссии подписали следующий протокол: «Государства европейского союза, подвергаясь вследствие мятежа изменению правительственных форм, угрожающему опасными последствиями для других держав, перестают чрез то самое быть членами союза и остаются исключенными из него, пока их внутреннее состояние не представит ручательств за их порядок и прочность. Союзные державы, не ограничиваясь провозглашением исключения, взаимно обязываются не признавать перемен, совершенных незаконным путем. Когда государства, где произошли подобные перемены, станут грозить соседним странам явной опасностью, союзные державы употребляют, для возвращения их в общий союз сначала дружеские увещания, а потом и понудительные меры, если окажется необходимым прибегнуть к вооруженной силе». Кроме того, союзные дворы решили, в том же протоколе, принять меры для возвращения свободы неаполитанскому королю и его народу, и оставить в стране для охранения спокойствия оккупационную армию. Для окончательного решения этого дела пригласили короля Фердинанда в Лайбах, где предполагали открыть новый конгресс. Вместе с тем сообщены всем державам декларация государей России, Австрии и Пруссии, в форме циркулярной депеши к их резидентам. В этой декларации сказано, что союзные монархи, «не входя в переговоры с революционным правительством Неаполя, пригласили короля обеих Сицилий в Лайбах, чтобы возвратить ему свободу действий и дать средство быть посредником между заблудшими его подданными и государствами, коим угрожает революция. Франция и Англия приглашены принять участие в предположенных мерах, и в содействии их нет сомнения, потому что три помянутые державы следуют той же системе, которая послужила основанием общему союзу Европы». Таким образом отныне выступил священный союз из сферы туманного мистицизма на практическую почву и получил ту окраску, которую сумел придать ей Меттерних, причем русский Император утратил всякую свободу действий. «A un monde en folie il doit en être oppose un plein de sagesse, de raison, de justice et de correction», – писал Меттерних 3-го (15-го) декабря в Тропау Александру.

15-го (27-го) декабря 1821 года Император Александр покинул Тропау и направился в Лайбах. Король Фердинанд принял приглашение союзных монархов и, явившись на конгресс, с радостью согласился на австрийское вмешательство. Армия генерала Фримона 24-го января (5-го февраля) 1824 года, перешла через По и двинулась в южную Италию; развязка не заставила себя ждать: 12-го (24-го) марта австрийцы вступили в Неаполь, и война была окончена.

Вскоре охранители европейского спокойствия испытали новые тревоги: в Пьемонте вспыхнула революция. Тогда Александр сказал императору Францу: «Мои войска в распоряжении вашего величества, если вы считаете их содействие полезным для себя». Австрийский император принял это предложение и русские войска в числе более ста тысяч человек получили приказание явиться на помощь союзнику в Италии. Главнокомандующим этой армии предполагалось назначить генерала Ермолова, который был вызван Государем в Лайбах. На этот раз австрийцы управились без помощи русских штыков и Ермолов, излагая в записках эту эпоху своей жизни, пишет: «Конечно, не было доселе примера, чтобы начальник, предназначенный к командованию армией, был столько, как я, доволен, что война не имела места».

Император Александр, в Лайбахе в следующих словах пояснил Ла Ферронэ свою политическую программу и участие в постановлениях конгресса: «Чем я был, тем останусь теперь и останусь навсегда. Я люблю конституционные учреждения и думаю, что всякий порядочный человек должен их любить; но можно ли вводить их безразлично у всех народов. Не все народы готовы в равной степени к их принятию. Австрия и Пруссия всегда хотели войны, так как Австрия в этом деле естественно призвана к такой роли, то я не мог отделиться от нее иначе, как разорвавши великий союз, что повело бы к переворотам в Италии, а может быть, и в Германии, и я счел своей обязанностью скорее пожертвовать своим личным взглядом, чем допустить до подобных явлений. Притом это верный способ, по крайней мере, на некоторое время одержать революционеров и не дать свободы духу анархии и нечестия, представляемому тайными обществами, подрывающими основы общественного порядка».

Не успел Меттерних окончательно побороть политические затруднения, вызванные итальянским революционным движением, как в Лайбах пришло известие о греческом восстании. Генерал-майор князь Ипсиланти, собрав в Бессарабии отряд из греков, арнаутов и русских удальцов, перешел 22-го февраля (6-го марта) Прут и вступил в Яссы. В то же время Владимиреско занял Бухарест. Вторжение Ипсиланти при содействии Этерии вызвало восстание греков в Морее и на Архипелагских островах. Хотя события на Балканском полуострове не имели ничего общего с брожением умов в Западной Европе, Меттерниху удалось убедить Императора Александра, что греческое восстание есть явление, тождественное с революционными движениями, и произведено по общему революционному плану, чтобы повредить союзу и его охранительным стремлениям. Вместе с тем, представился прекрасный случай окончательно поколебать доверие Государя к Каподистрии. В радости своей австрийский канцлер восклицает, что Александр просто из черного стал белым. Действительно, Меттерних имел полное основание выражать свое удовольствие и писать: «L’Empereur Alexandre est ancre dans mon école». Государь повелел барону Строганову довести до сведения Порты, что политика Российского Монарха всегда будет чужда покушениям, нарушающим спокойствие какой-либо страны, и что он ничего не желает, кроме постоянного и точного соблюдения трактатов существующих между обеими державами. Кроме того, князь Ипсиланти был исключен из русской службы и ему объявлено, что Государь не одобряет его предприятия, и что он никогда не должен надеяться на помощь России. Главнокомандующему второй армией графу Витгенштейну предписано наблюдать строжайший нейтралитет по отношению к событиям в Придунайских княжествах. Успехи Ипсиланти были кратковременны. Турки вторглись в княжество и вскоре нанесли ему решительное поражение, после которого он бежал в Австрию и был заключен в крепость.

1-го (13-го мая) состоялся отъезд Императора Александра из Лайбаха. Продолжительное пребывание в австрийских владениях послужило к прочному сближению Александра с императором Францем. С этого времени Император Александр остановился на убеждении, по которому австрийская и русская армии являлись: «comme de grandes divisions de la grande armée de la bonne cause, et qui assurément ne se rencontreront jamais que pour combattre que comme allies les mêmes ennemis communs».

Между тем, повсеместное восстание греков послужило сигналом к избиению христиан; в Константинополе патриарх Григорий в день Св. Пасхи был повешен в полном облачении; затем позволили жидам снять труп и волочить его по улицам до моря, куда и бросили его с телами других убитых. По всей Турции началась кровавая расправа. Три митрополита и восемь других лиц высшего греческого духовенства также были преданы смертной казни. 15-го (27-го) апреля барон Строганов писал графу Нессельроде: «Faites moi parler au nom de l’Empereur, dictez moi le langage que je dois tenir… je manierai avec ferveur les foudres du chef revere de l’eglise orthodoxe». Вся Россия встрепенулась при известиях о турецких неистовствах и в недоумении обращала взор к своему Царю. Все сословия сходились в желании освобождения своих единоверцев и войны с турками. Но Император Александр остался верен политическим началам, провозглашенным им в Тропау и Лайбахе. Он сознавался, что «из всех русских он один противился войне с турками», и жаловался на вред, наносимый народной любви к нему таким противодействием.

Покинув Лайбах, Государь направился в Россию через Венгрию, минуя Вену.

24-го мая (5-го июня) 1821 года Император Александр возвратился в Царское Село, после отсутствия из России, продолжавшегося почти год. Тотчас же генерал-адъютант Васильчиков поспешил с докладом к Государю и передал сведения, полученные им о политическом заговоре с указанием имен главных деятелей по тайным обществам. Александр ответил Васильчикову следующими словами: «Mon cher Wassiltsrhikoff! Vous qui êtes a mon service depuis le commencement de mon règne, vous savez que j’ai partage et encourage ces illusions et ces erreurs», и после долгого молчания прибавил: «Ce n’est pas a moi a sévir».

С этого времени в руках Императора Александра находилась записка о тайных обществах генерал-адъютанта А. Х. Бенкендорфа, занимавшего тогда место начальника штаба гвардейского корпуса. В этой записке описаны существовавшие тогда в России тайные общества с такой точностью и верностью, что почти все сказанное в ней подтвердилось следствием 1826 года; поэтому записка Бенкендорфа имеет поразительное сходство с известным донесением следственной комиссии, написанным Блудовым. Таким образом оказывается, что Император Александр имел уже в руках в 1821 году положительные сведения о заговорах, но не приступал к обнаружению их, несмотря на то, что Бенкендорф назвал всех главных действующих лиц и дал правительству указания, по которым легко было своевременно предупредить готовившийся взрыв. Между тем, после кончины Императора Александра эта записка была найдена в 1825 году в кабинете Государя, в Царском Селе.

Еще во время отсутствия Государя, с Высочайшего соизволения прибыл в Петербург 22-го марта (3-го апреля) 1821 года сибирский генерал-губернатор Сперанский. «Странствовал девять лет и пять дней», – записал он в своем дневнике. 6-го (18-го) июня последовало первое свидание Императора Александра с Сперанским после его ссылки, без всяких, однако, объяснений о прошедшем. Прием был холодный. С этого времени Сперанский работал с Государем по сибирским делам почти каждую неделю. Только 21-го августа Александр коснулся во время работы событий 1812 года; по этому случаю Сперанский занес в дневник следующую краткую заметку: «Пространный разговор о прошедшем. Донос якобы состоял в сношении с Лористоном и Блумом. Вообще, кажется, начало и происшествие сего дела забыты. Confusion, intrigues, commérages. En s’occupant des choses, on néglige les hommes. Но все в руке Провидения, всегда справедливого, всегда милосердного».

17-го (29-го) июля 1821 года состоялся указ о назначении Сперанского членом Государственного Совета по департаменту законов. Сибирь, по представлению Сперанского, была разделена указом 26-го января 1822 года на Восточную и Западную, а затем 22-го марта назначены, тоже по его выбору, новые в каждую часть генерал-губернаторы: в Восточную – тайный советник Лавинский, в Западную – генерал Капцевич. Кроме того, все проекты Сперанского по Сибири, миновав Государственный Совет, но по рассмотрении их в особом комитете, были утверждены Государем 22-го июля 1822 года. «Корабль спущен, – писал Сперанский, – дай Бог ему счастливого плавания». Лично о себе Сперанский сказал после подписания указов: «Слава Богу: сидеть в Государственном Совете я почитал всегда вожделенным успокоением; могу теперь делать не более, как сколько сам захочу». С утверждением нового сибирского учреждения прекратились личные работы Сперанского с Императором. Хотя, по возвращении бывшего государственного секретаря из Сибири, многие были убеждены, что он вознесется на прежнюю высоту, но все ошиблись в своих предположениях. Сперанскому, в царствование Императора Александра, уже не суждено было занимать в государственном управлении влиятельное положение, и после всех испытанных беспримерных невзгод, ему не могло даже придти на ум противодействовать всемогуществу Аракчеева и его государственным начинаниям.

Находясь еще в Лайбахе, Государь повелел войскам гвардейского корпуса приготовляться к походу, с целью приблизить их в западным границам Империи. Весной 1821 года, гвардия выступила к Витебску. 12-го (24-го) сентября Император Александр отправился туда для осмотра гвардейских войск. Около местечка Бешенковичи назначены были маневры. Государь остался вполне доволен состоянием гвардии и 19-го сентября принял приглашение гвардейских офицеров к обеденному столу, на котором присутствовали все офицеры и по десяти солдат от каждого батальона и эскадрона. Все удалось как нельзя лучше: праздник был блистательный и сердечный. Тем не менее, неудовольствие, вызванное происшествием в Семеновском полку, не было еще забыто, гвардия получила приказание зимовать в Литве и была возвращена в Петербург лишь в следующем году. Кроме того, 1-го (13-го) ноября 1821 года генерал-адъютант Васильчиков был уволен в отпуск для поправления здоровья и генерал-адъютант Уваров назначен командующим гвардейским корпусом.

Между тем, решение греческого дела не подвигалось вперед. В первое время по возвращении Императора Александра из Лайбаха, казалось, что всеобщее сочувствие в судьбе греков, вступивших в столь неравную борьбу, и сострадание к их бедственному положению поколебало до некоторой степени взгляд Государя на восточные дела, усвоенный им в беседах с Меттернихом. Действительно, барон Строганов выехал из Константинополя, дипломатические сношения России с Портой были прерваны; занялись разработкой планов войны с Турцией; бежавшим грекам дано было убежище в России и в Империи разрешена повсеместная подписка в их пользу. Наконец, Император Александр заговорил снова о французском союзе и о возможном разделе Турции. 7-го (19-го) июля 1821 года Государь сказал французскому послу Ла Ферронэ: «Ouvrez le compas depuis le détroit de Gibraltar jusq’au détroit des Dardanelles, voyez ce qui est a votre convenance et comptez non seulement sur le consentement, mais sur l’assistance sincère et efficace de la Russie. Il faut que les Turcs soient repousses bien loin et que tout le monde puisse s’arranger. C’est la Russie aujourd’hui que la France doit avoir comme alliée». Тем не менее все эти попытки отбросить опеку Меттерниха кончились, напротив того, полным торжеством австрийского канцлера.

В дипломатическом мире один граф Каподистрия оставался верен своим убеждениям и продолжал доказывать Государю необходимость прекратить переговоры по восточным делам и приступить к понудительным мерам против Оттоманской Порты. Александр не последовал его советам, но, руководствуясь внушениями Меттерниха, согласился принять посредничество Австрии и Англии и решился отправиться на новый конгресс, который состоялся в Вероне. При таком направлении русской политики Каподистрия не мог долее руководить внешними делами России и отказался от занимаемого им места. «A votre place j’aurais dit et agi comme vous, mais a la mienne il m’est impossible de changer de resolution», сказал ему Император Александр, «puisqu’il le faut, separons nous». В августе 1822 года граф Каподистрия оставил Россию. Главой министерства иностранных дел остался граф Нессельроде. «Жаль, что любезный, умный граф Каподистрия нас оставляет. Таких людей мало. Европа погребла греков; дай Бог воскресения мертвым», – писал Карамзин. «Для России, – говорит Ковалевский в своем сочинении о графе Блудове, – потеря Каподистрии была важнее проигранного сражения». Таким образом, Меттерниху удалось, наконец, удалить из русского министерства ненавистного противника, «апокалиптического Иоанна», как он называл графа Каподистрию. 19-го (31-го) мая 1822 года австрийский канцлер самодовольно доносил Императору Францу, что одержал самую полную из побед, когда-либо одержанных одним Двором над другим. 22-го мая (3-го июня) он дополнил вышесказанное еще следующим многознаменательным признанием: «Le cabinet russe actuel а détruit d’un seul coup la grande oeuvre de Pierre le Grand et de tous ses successeurs». В частном разговоре Меттерних выразил свое удовольствие в следующих словах: «Граф Каподистрия похоронен до конца своей жизни. Европа избавилась от великих опасностей, которыми угрожало ей влияние этого человека».

Еще в 1821 году г-жа Криднер приехала в Петербург. В это время Император Александр уже вполне разочаровался в ее божественном призвании. «Я очень скоро увидел, что этот свет был не что иное, как блудящий огонь», писал Александр, вспоминая Гейльбронскую встречу 1815 года. Охлаждение к ней еще усилилось, когда сделалось известным, что г-жа Криднер, находясь в столице, проповедовала освобождение греков, указывая на Александра, как на орудие, выбранное Богом для осуществления этой великой цели, и осуждая равнодушие правительства к их плачевной судьбе. Тогда г-жа Криднер решилась удалиться в Лифляндию, а затем поехала в Крым, где и скончалась в 1824 г.

15-го (27-го) мая 1822 года Император Александр отправился в Вильну на смотр войск гвардейского корпуса, после которого они получили приказание выступить обратно в Петербург. Государь возвратился из этой поездки 31-го мая (12-го июня).

В это время Александра очень беспокоило состояние здоровья графа Аракчеева и поэтому он писал ему 16-го мая: «Известие о продолжительном нездоровье твоем крайне меня печалит. Яков Васильевич (Виллие) большую надежду полагает в употреблении тобой кобыльего молока и желает, чтобы не отлагать начатием оного, а я еще большую надежду кладу на Всевышнего Бога». Лечение, предписанное Виллие, по-видимому, помогло; 1-го июня Аракчеев отвечал: «Молоко я, Батюшка, регулярно пью каждый день, и оно мне делает приметную пользу».

Перед отъездом на конгресс, Император Александр повелел в рескрипте на имя управляющего министерством внутренних дел графа Кочубея, от 1-го (13-го) августа 1822 года, все тайные общества, под какими бы наименованиями они ни существовали, как-то: масонских лож или другими, закрыть и учреждение их впредь не дозволять; всех членов этих обществ обязать, что они впредь никаких масонских и других тайных обществ составлять не будут и, потребовав от воинских и гражданских чинов объявления, не принадлежат ли они к таким обществам, взять с них подписки, что они впредь принадлежать к ним не будут; «если же кто такового обязательства дать не пожелает, тот не должен остаться на службе». Кроме того, ввиду продолжительности предстоящего пребывания за границей, Государь признал полезным, чтобы, на этот раз, главнокомандующий первой армией, граф Сакен, имел пребывание в Петербурге; подобное мероприятие было, вероятно, вызвано воспоминанием о происшествии 1820 г. в Семеновском полку.

3-го (15-го) августа 1822 года, Император Александр выехал в Варшаву, и затем 26-го августа (7-го сентября) прибыл в Вену. Здесь сильнее прежнего скрепились узы Священного Союза. 12-го (24-го) сентября Император Александр писал графу Аракчееву из Вены: «С душевной признательностью получил я, любезный Алексей Андреевич, письмо твое от 30-го августа. Доказательство твоей привязанности ко мне принимаю я всегда с искренним удовольствием, ибо знаю, сколь они чистосердечны и посему драгоценны для меня. Ты не сомневаешься также в искренности и моей любви к тебе. Приятно мне было видеть, что ты провел именины мои в военных поселениях и что в них все, благодарение Богу, благополучно. – На сей неделе отправляемся мы в Италию, т. е. в Верону, но не далее, и я надеюсь, с помощью Божьей, возвратиться к назначенному сроку в Петербург. Пребываю на век искренно тебя любящим».

4-го (16-го) октября Император Александр прибыл в Верону. Прежде всего конгресс занялся обсуждением вопроса о водворении законного правительства в Испании и орудием для достижения этой цели избрали Францию. В следующем 1823 году она блистательно выполнила предписанный ей крестовый поход против испанской свободы. Политические взгляды, которыми руководствовался Император Александр на веронских совещаниях, лучше всего выразились в беседе его с французским уполномоченным Шатобрианом: «Je suis bien aise que vous soyez venu a Verone, afin de rendre témoignage a la vérité», – сказал ему Император. – «I ne peut plus y avoir de politique anglaise, française, russe, prussienne, autrichienne; il n’y а plus qu’une politique générale, qui doit pour le salut de tous, être admise en commun par les peuples et par les rois. C’est a moi a me montrer le premier convaincu des principes sur lesquels j’ai fonde l’alliance. Une occasion s’est présentée: le soulèvement de la Grèce. Rien, sans doute, ne paraissait être plus dans mes intérêts, dans ceux de mes peuples, dans l’opinion de mon pays qu’une guerre religieuse contre la Turquie; mais j’ai cru remarquer dans les troubles du Peloponese le signe révolutionnaire. Des lors, je me suis abstenu… La Providence n’а pas mis a mes ordres huit cent mille soldats pour satisfaire mon ambition, mais pour protéger la religion, la morale et la justice, et pour faire régner ces principes d’ordre sur lesquels repose la société humaine».

Меттерних сохранил для истории не менее любопытный разговор в Вероне с Императором Александром; эта беседа вполне освещает характер, равно как и душевное настроение Государя в эпоху Веронского конгресса. Однажды Меттерних застал Александра в сильном возбуждении; он признался канцлеру, что чувствует потребность объясниться с ним по одному важному обстоятельству. «Нас хотят разлучить и порвать узы, связывающие нас, – сказал Александр. – Я считаю эти узы священными, ибо они соединяют нас в общих интересах. Вы хотите мира вселенной, и я также не знаю иного честолюбия, как сохранить мир; враги европейского мира не заблуждаются на этот счет, они не заблуждаются также на счет силы сопротивления, которую их козни встречают в нашем единодушии: им хотелось бы во что бы то ни стало устранить это препятствие и в убеждении, что открытым путем это им не удастся, они бросаются в окольные лазейки: меня осыпают упреками, зачем я отказался от своей независимости и позволяю вам руководить собой». Меттерних отвечал Императору, что все то, что он услышал, для него не новость: «Вас упрекают в том, что вы вполне подчиняетесь моим советам; с другой стороны, меня также обвиняют в том, что я жертвую интересами своей страны моим отношениям к Вашему Величеству. Одно обвинение стоит другого. Совесть Вашего Величества так же чиста, как и моя. Мы служим одному и тому же делу, а это дело в одинаковой степени составляет достояние и России, и Австрии, и всего общества. Давно уже я сделался мишенью неблагонамеренных кружков и в искреннем согласии между нашими Дворами вижу единственный оплот, который можно еще противопоставить вторжению общего беспорядка». В заключение разговора, Александр взял с Меттерниха формальнее обещание оставаться верным искреннему союзу с ним и не поддаваться никаким уговариваниям.

Во время пребывания в Вероне Меттерних подметил еще новую черту в характере Императора Александра: утомление жизнью. Испытанные им нравственные тревоги отразились теперь уже явным образом на состоянии столь крепкого доселе здоровья Государя. Мрачное настроение духа Александра простиралось до того, что он высказал Императору Францу томившее его предчувствие близкой кончины.

Александр жил в Вероне в большом уединении, обедал почти всегда один и только изредка с австрийским императором и с королем прусским. Главное удовольствие его состояло в прогулках пешком и верхом.

Относительно умиротворения Востока, совещания в Вероне не привели к существенным результатам. Россия заявила, на каких условиях она согласна восстановить дипломатические сношения с Оттоманской Портой. Союзники признали великодушную умеренность требований Императора Александра, а Государь, с своей стороны, заявил, что дружественные чувства его союзников внушали ему такое доверие, что он совершенно предоставляет их благоразумию попечение о дальнейших переговорах. Тем не менее, европейская дипломатия не достигла возобновления дружественных сношений России с Портой, ввиду упорства Турции сделать какие-либо существенные уступки по главному предмету переговоров – умиротворению Греции, а ограничивались одними неопределенными обещаниями. Между тем, к величайшему огорчению Меттерниха, Греция, хотя и не дождалась, благодаря его проискам, поддержки России, продолжала бороться с ничтожными силами против своих вековых притеснителей. Дипломатические интриги Меттерниха только оттянули неизбежный кровавый поединок между Россией и Портой.

С какими мыслями Император Александр возвращался в Россию по окончании Веронского конгресса лучше всего видно из письма его Меттерниху, написанного дорогой в Пильзен 23-го декабря 1822 года (4-го января 1823 года). Император писал: «Tous les efforts ont été combines pour empêcher les trois Puissances alliées, de se mettre dans cette attitude imposante qui seule aurait pu maintenir les évènements et en commander les dénouements. Le parti révolutionnaire n’а que trop senti qu’aussitôt cette attitude prise par les trois Puissances, leur force réunie devenait tellement gigantesque que rien ne pouvait plus lui résister. Qu’il ne dépendrait plus alors que de ces trois Puissances, après avoir fait crouler l’oeuvre de la révolte en Espagne, a l’exemple de ce qui а été opéré a Naples et dans le Piémont, de dicter ensuite toutes les améliorations et les amendements pour le repos et le bien-être général partout ou dans leur sagesse ils le jugeraient nécessaire. Cette perspective si consolante pour les hommes de bien а effraye les adhérents des révolutions. Des lors tout а été mis en oeuvre pour en empêcher l’exécution, en paralysant les déterminations et en leur ôtant de cette énergie indispensable, pour produire les grands résultats… Mais ce triomphe apparent peut être de courte durée. L’alliance est dans toute sa force. L’union des trois Monarques qui en fait la base n’а jamais été plus intime. Elle s’est resserrée encore dans cette dernière entrevue. Ainsi, les moyens dont l’alliance dispose sont immenses. Il ne s’agit que de les tenir prêts et de les employer à temps et à propos. – Ainsi tout en déplorant la marche faible et incertaine de la France et celle si peu franche de l’Angleterre, vous me voyez plein d’espérances pour les résultats qu’il ne dépend que de nous, avec le secours de la Providence, d’amener. Revenu chez moi, je vais m’en occuper assidûment pour être prêt au moment opportun de porter des secours a l’alliance. Veuillez lire cette lettre a sa Majesté l’Empereur votre Maître. Elle fait suite a nos dernières conversations avec lui a Insbruck. Je ne puis la finir sans vous remercier, mon prince, pour les souhaits que vous vouliez bien m’adresser a l’occasion du renouvellement de l’année. Toute mon existence n’est donnée qu’а concourir, en ce qui dépend de moi, au bien-être réelde la chose publique Européenne. Les voeux que je forme de mon cote pour la félicité des jours de l’Empereur, mon intime ami et allie, sont aussi sincères qu’inaltérables. Recevez de même ceux que je vous adresse personnellement, mon prince, ainsi que l’assurance invariable que je mets en vous et en vos talents distingues» (Государственный Архив. Разряд V, № 215).

Император Александр возвратился в Царское Село 20-го января (1-го февраля) 1823 года, после почти полугодового отсутствия из России. На другой день Государь прибыл в Петербург и отправился в Казанский собор для слушания молебна, а затем уже поехал в Зимний дворец.

Все, что происходило в Вероне, не могло возбудить сочувствия со стороны лиц, не разделявших точки зрения Меттерниха. Поэтому неудивительно, что Лагарп писал 3-го (15-го) ноября 1822 года Императору Александру: «Je suis bien portant et heureux dans mon intérieur, mais profondément navre de ce qui se passe. J’avais même résolu de garder le silence, mais il n’est pas aussi facile d’arracher de mon coeur l’intérêt qui m’anime pour votre gloire» (Государственный Архив. Разряд XI, № 1262). Хотя Александр еще в 1818 году писал Лагарпу: «Нужно ли говорить вам о неизменных к вам чувствах моих? Они известны вам с давних пор и искренность их, как и сила, не могут охладеть», но с тех пор Лагарп не получал более писем от своего державного воспитанника. Такая же участь постигла и Паррота; тщетно этот бескорыстный восторженный почитатель Государя умолял своего царственного друга даровать ему одно последнее свидание: все письма Паррота оставались с 1814 года без ответа и аудиенции не последовало. Паррот, подобно Лагарпу, также заступался за греков, но как просвещенный и опытный педагог в особенности смущался действиями Магницкого по Министерству Народного просвещения, который, вместе с тем, выставлял себя исполнителем начал, утвержденных актом Священного Союза. Паррот называл его в письмах к Императору Александру «La terreur de l’instruction publique», и присовокуплял: «je me suis demande cent fois, quel levier cet homme féroce fait agir pour obtenir une influence si pernicieuse». Незадолго до кончины Александра Паррот умолял Государя возвратиться на прежний, славный путь и отрешиться от подозрений, которыми стараются отравлять его жизнь: «Veuillez, sire, vous rendre a vos propres idées claires et lumineuses qui vous avaient conduit si sûrement jusqu’a l’époque des congres», писал Паррот 22-го февраля 1825 года. «Éloignez, déchirez ces brouillards dont on cherche a vous effrayer. Soyez, о mon héros bien-aime! égal a vous-même. Jettez loin de vous ces soupçons, cette défiance qui font l’amertume de votre vie. Ne croyez plus a cette perfide astuce qui noircit a vos yeux l’humanité, la jeunesse même; rendez-vous a l’humanité prosternée a vos pieds». Но Александру не суждено было избавить отечественное просвещение от губительных действий Магницкого; эта заслуга принадлежит его преемнику.

По возвращении Императора Александра из Вероны, вскоре возникли недоразумения по военной смете. Неудовольствие, высказанное по этому случаю Государем, побудило князя Волконского просить 29-го марта об отпуске за границу. 25-го апреля 1823 года состоялся об этом приказ и 30-го апреля повелено начальнику главного штаба первой армии, генерал-адъютанту барону Дибичу, исправлять должность начальника главного штаба Е. И. В. Когда Дибич был вызван для этой цели из Могилева, Император Александр дал ему при первом же свидании наставление относительно будущих отношений его к графу Аракчееву: «Ты найдешь в нем, – сказал Государь, – человека необразованного, но единственного по усердию и трудолюбию ко мне; старайся с ним ладить и дружно жить: ты будешь иметь с ним часто дело и оказывай ему возможную доверенность и уважение».

Место начальника штаба первой армии занял генерал-адъютант Толь. В это же время состоялось другое важное назначение. 22-го апреля 1823 года генерал Канкрин занял, по увольнении графа Гурьева, должность министра финансов, 7-го мая того же года граф М. С. Воронцов назначен новороссийским генерал-губернатором и полномочным наместником Бессарабской области, вместо графа Ланжерона.

Еще в январе 1822 года Цесаревич Константин Павлович, во время пребывания в Петербурге, положил официальную основу своему намерению отказаться от престола, обратившись по атому поводу 14-го (26-го) января письменно к Императору Александру. 2-го (14-го) февраля Государь ответил Цесаревичу: «Нам обоим остается, уважив причины, вами изъясненные, дать полную свободу вам следовать непоколебимому решению вашему, прося всемогущего Бога, дабы он благословил последствия столь чистейших намерений». На этом пока дело остановилось. Только в 1823 году Александр пожелал облечь силой закона семейное распоряжение, условленное с Цесаревичем. Составление манифеста о назначении Наследником престола Великого Князя Николая Павловича было поручено московскому архиепископу Филарету, находившемуся в то время в Петербурге, с тем, чтобы акт этот оставался в тайне и хранился в Московском Успенском соборе с прочими царственными актами. Проект манифеста был передан Императору Александру через министра духовных дел князя Голицына.

16-го (28-го) августа 1823 года Император Александр выехал из Царского Села для обозрения внутренних областей Империи. Государь на этот раз проехал через Тихвин, Ярославль, Ростов и прибыл 25-го августа в Москву. Здесь архиепископ Филарет получил манифест о престолонаследии (подписанный Государем 16-го августа) в запечатанном конверте с собственноручной надписью Государя: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть московскому епархиальному архиерею и московскому генерал-губернатору в Успенском соборе, прежде всякого другого действия». 29-го августа Филарет исполнил Высочайшую волю при трех свидетелях и объявил им повеление Государя, чтобы сохранять о совершившемся глубочайшую тайну. Списки с манифеста, снятые рукой князя Голицына, были разосланы в октябре 1823 года в Государственный Совет, Св. Синод и Сенат; они были запечатаны, и на них имелись собственноручные надписи Государя: «В случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия». В городе заговорили о загадочных конвертах; но через несколько времени о них позабыли. Тайна была сохранена во всей целости. О существовании акта знали только три лица: архиепископ Филарет, граф Аракчеев и князь Голицын.

Из Москвы Император Александр отправился в дальнейший путь через Тулу, Орел, Брянск в Брест-Литовск. Здесь Государь произвел смотр, в присутствии Цесаревича Константина Павловича и принца прусского Вильгельма, войскам Литовского корпуса и польской армии. Затем Государь через Ковель, Луцк, Дубно, Могилев (на Днестре), Хотин направился в Черновиц, для свидания с Императором Францем, который ожидал его в пограничном местечке Новоселице. Предметом переговоров был злополучный греческий вопрос, не подвинувшийся, однако, ни на шаг вперед. Затем Государь произвел смотр 6-му и 7-му корпусам второй армии в Тульчине и осмотрел в Умане южные поселения, а в Замостье сводную кавалерийскую бригаду польской армии и через Брест, Сурож и Великие Луки возвратился 3-го (15-го) ноября в Царское Село.

В отсутствие Императора Александра в Гатчину прибыла невеста Великого Князя Михаила Павловича, принцесса Виртембергская Фредерика-Шарлотта-Мария, дочь принца Павла Виртембергского, брата Императрицы Марии Феодоровны. 5-го (17-го) декабря 1823 года состоялось миропомазание, и принцесса наречена Еленой Павловной.

После выхода и церковного парада 6-го (18-го) января 1824 года Император Александр, по обыкновению, уехал на некоторое время в Царское Село. «Бог даровал мне это место для моего успокоения, – говорил Александр, – здесь я удален от шума столицы, неизбежного этикета фамильного, и здесь я успеваю сделать в один день столько, сколько мне не удается сделать в городе во всю неделю». 12-го января Государь почувствовал после прогулки сильные приступы лихорадки, с жестокой головной болью; в тот же вечер Его Величество поспешил возвратиться в Зимний дворец. Оказалось, по исследованию Виллие и доктора Тарасова, что Император заболел горячкой с рожистым воспалением в левой ноге, и в течение трех недель состояние августейшего больного возбуждало серьезные опасения. Признано было необходимым печатать ежедневно бюллетени о болезни Императора. Общее положение больного стало удовлетворительнее только с 26-го января и с 1-го февраля он мог уже сидеть по нескольку часов в креслах. 7-го февраля из Варшавы прибыл Цесаревич Константин Павлович. Лейб-хирург Д. К. Тарасов был свидетелем их свидания и пишет по этому поводу следующее: «Цесаревич в полной форме своей, вбежав поспешно, упал на колени у дивана, и, залившись слезами, целовал Государя в губы, глаза и грудь и, наконец, склонясь к ногам Императора, лежавшим на диване, стал целовать больную ногу Его Величества. Эта сцена столь была трогательна, что и я не мог удержаться от слез, и поспешил выйти из комнаты, оставив обоих августейших братьев во взаимных объятьях и слезах». Ввиду болезненного состояния Государя, бракосочетание Великого Князя Михаила Павловича совершено было 8-го февраля; для этой цели в смежной с кабинетом Государя статс-секретарской комнате поставлена была походная церковь. Во время бракосочетания Император был одет в сюртуке и сидел в креслах в дверях кабинета, за занавесом.

22-го февраля, Александр в первый раз по выздоровлении выехал прогуляться в санях и, осмотрев только что оконченный цепной мост на Фонтанке, у Летнего сада, приказал открыть его для проезда. Народ повсюду с восторгом встречал Монарха, выздоровевшего после тяжкой и опасной болезни. На масленице Государь присутствовал на придворном маскараде и ежедневно почти выезжал верхом на развод и посещал разные общественные заведения; но тем не менее больная нога нуждалась еще долго в перевязке и тщательном уходе.

В начале 1824 года в Петербург возвратился из заграничного отпуска князь Волконский. Получив 12-го декабря 1823 года орден св. Андрея Первозванного при весьма милостивом рескрипте, Волконский рассчитывал снова вступить в исправление занимаемой им должности, но до этого не допустил граф Аракчеев, стоявший за своего ставленника, барона Дибича.

6-го (18-го) апреля 1824 года генерал-адъютант барон Дибич удостоился утверждения в должности начальника главного штаба Е. И. В.

Вскоре за тем граф Аракчеев осуществил еще другую перемену в личном составе высшей администрации и, при содействии митрополита Серафима, архимандрита новгородского Юрьева монастыря Фотия и Магницкого, удалил князя Голицына из министерства народного просвещения. Когда князь Голицын заметил непрочность своего положения, враждебные против него действия своих многочисленных недоброжелателей, то он просил Государя уволить его от всех занимаемых им должностей, и сказал: «Я чувствую, что на это пришла пора». – Но Александр перебил его словами: «И я, любезный князь, не раз уже хотел объясниться с вами чистосердечно. В самом деле, вверенное вам министерство как-то не удалось вам. Я думаю уволить вас от звания министра, упразднить сложное министерство; но принять вашу отставку никогда не соглашусь. – Вы останетесь при мне, вернейший друг всего моего семейства, и, кроме того, я прошу вас оставить за собой звание члена Государственного Совета и главное управление почтовым департаментом. Таким образом дела пойдут по старому и я не лишусь вашей близости, ваших советов». 15-го (27-го) мая 1824 года последовал указ, которым князь А. Н. Голицын увольнялся от должности министра духовных дел и народного просвещения с назначением главноначальствующим над почтовым департаментом. Из департамента духовных дел были изъяты дела православного исповедания, и он восстановлен в значении, присвоенном ему в 1810 году. Князь Голицын уволен также от президентства в российском Библейском обществе и на его место назначен митрополит Серафим. По делам синодальным доклады обер-прокурора должны были восходить до Государя через графа Аракчеева. «Он явился, раб Божий, за св. веру и церковь, яко Георгий Победоносец», писал Фотий, восторгаясь по поводу участия, принятого графом Аракчеевым в деле о пресечении несчастья, проводимого богопротивным министром. На место князя Голицына 15-го же мая 1824 года назначен адмирал Шишков, под названием министра народного просвещения и главноуправляющего духовными делами иностранных исповеданий.

Осенью 1824 года Государь предпринял большое путешествие в восточные области Европейской России. 16-го (28-го) августа последовал выезд из Царского Села в Пензу, минуя Москву. В Пензе Государь произвел смотр 2-му пехотному корпусу и остался вполне доволен состоянием этих войск. После удачного маневра, губернатор Ф. Н. Лубяновский, заметив на лице Государя усталость, осмелился сказать, что Империя должна сетовать на Его Величество. – «За что?» – «Не изволите беречь себя». – «Хочешь сказать, что я устал? Нельзя смотреть на войска наши без удовольствия: люди добрые, верные и отлично образованы; немало и славы мы им добыли. Славы для России довольно: больше не нужно; ошибется, кто больше пожелает. Но когда подумаю, как мало еще сделано внутри государства, то эта мысль ложится мне на сердце, как десятипудовая гиря».

После Пензы Император Александр посетил Симбирск, Самару, Оренбург, Уфу, Златоустовские заводы, Екатеринбург, Пермь, Вятку, Вологду, и оттуда через Боровичи и Новгород возвратился 24-го октября в Царское Село. Едва успев отдохнуть после столь продолжительного путешествия, Государь был свидетелем ужасного бедствия, постигшего Петербург – наводнения 7-го (19-го) ноября 1824 года, напоминавшего собою, но в более ужасающей степени, наводнение 1777 года. Император был глубоко потрясен этим бедствием и считал его в своем мрачном настроении наказанием за грехи. Едва вода на столько спала, что можно было проехать по улицам, Александр отправился в Галерную. Тут страшная картина разрушения предстала перед ним. Видимо пораженный, он остановился и вышел из экипажа; несколько минут стоял он, не произнося ни слова; слезы текли по щекам; народ обступил его с воплем и рыданием: «За наши грехи Бог нас карает», – сказал кто-то из толпы. «Нет, за мои!» – отвечал с грустью Государь и сам начал распоряжаться о временном приюте и пособии для пострадавших.

На другой день, 8-го ноября, граф Аракчеев писал Императору Александру: «Я не мог спать всю ночь, зная ваше душевное расположение, а потому и уверен сам в себе, сколь много Ваше Величество страдаете теперь о вчерашнем несчастии. Но Бог, конечно, иногда посылает подобные несчастья и для того, чтобы избранные его могли еще более показать страдательное свое попечение к несчастным. Ваше Величество, конечно, употребите оное в настоящее действие. Для сего надобны деньги, и деньги неотлагательные, для подания помощи беднейшим, а не богатым. Подданные ваши должны вам помогать; а потому осмеливаюсь представить вам мои мысли. – Вашим, Батюшка, благоразумным распоряжением с моими малыми трудами составлен довольно знатный капитал военного поселения. Я, по званию своему, не требовал из оного даже столовых себе денег. Ныне испрашиваю в награду себе отделить из оного капитала один миллион на пособие беднейшим людям. За что, конечно, Бог поможет делу сему с пользой для отечества и славой Вашего Величества, еще лучшим образом в исполнении своем продолжаться. Учредите, Батюшка, комитет из сострадательных людей, дабы они немедленно занялись помощью беднейшим людям. Они будут прославлять ваше имя; а я, слыша оное, буду иметь лучшее на свете сем удовольствие». В тот же день Император Александр отвечал графу Аракчееву: «Мы совершенно сошлись мыслями, любезный Алексей Андреевич! А твое письмо несказанно меня утешило, ибо нельзя мне не сокрушаться душевно о вчерашнем несчастии, особливо же о погибших и оплакивающих их родных. Завтра побывай у меня, дабы все устроить. Навек искренно тебя любящий».

Немедленно учрежден был особый комитет для пособия разоренным наводнением жителям столицы, под председательством князя Алексея Борисовича Куракина. Назначены были военными губернаторами генерал-адъютанты: Депрерадович – в Выборгскую часть, граф Комаровский – на Петербургскую сторону и Бенкендорф – на Васильевский остров. Сам Государь, призвав их к себе, 8-го ноября, объявил им свою волю: «Подать самую скорую и деятельную помощь несчастным, пострадавшим от ужасного происшествия». Граф Комаровский, описывая прием, сделанный ему и прочим военным губернаторам, говорит, что у Государя заметны были слезы на глазах. «Я уверен, что вы разделяете мои чувства сострадания, – продолжал Александр, – вот вам инструкция, наскоро составленная, сердца ваши ее дополнят. Поезжайте отсюда прямо к министру финансов, который имеет повеление выдать каждому из вас по сто тысяч рублей на первый случай». По свидетельству графа Комаровского, Государь говорил «с таким чувствительным красноречием, что мы сами были чрезмерно тронуты». Александр лично посещал наиболее пострадавшие части города; передавая свои впечатления, он сказал: «Я бывал в кровопролитных сражениях, видал места после баталий, покрытые бездушными трупами, слыхал стоны раненых, но это неизбежный жребий войны; а тут увидел людей вдруг, так сказать, осиротевших, лишившихся в одну минуту всего, что для них было любезнее в жизни; это ни с чем не может сравниться».

Вскоре Императора Александра постигло новое сердечное огорчение: 20-го ноября 1824 года скончался командующий гвардейским корпусом Ф. П. Уваров. Он пользовался особенным доверием и любовью Государя с 1801 года и был назначен генерал-адъютантом вскоре после кончины Императора Павла. 12-го декабря 1824 года командующим гвардейским корпусом назначен генерал Воинов.

«Здесь все печально или уныло, – пишет Карамзин 23-го ноября И. И. Дмитриеву. – Мы здесь уже около недели и в беспокойстве о здоровье Императрицы Елисаветы Алексеевны, которая от простуды имела сильный кашель и жар. Я видел Государя в великом беспокойстве и в скорби трогательной».

С этого времени Император Александр сделался еще мрачнее обыкновенного и обнаружил еще большую склонность к уединению. Сведения, получавшиеся Государем относительно все большего распространения среди армии тайных обществ, угрожавших потрясти весь государственный строй Империи, должны были навести его на грустные размышления. Об этом свидетельствует собственноручная записка Александра, относящаяся к 1824 году и найденная в кабинете после его кончины: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализ маразлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковников, полковых командиров; сверх сего большая часть разных штаб и обер-офицеров».

4-го (16-го) сентября 1824 года скончался Людовик XVIII. Император Александр назначил князя Волконского чрезвычайным послом в Париж для поздравления Карла X с восшествием на престол. При этом случае Государь сказал князю Волконскому: «Избрав тебя в посольство, я полагал, что тебе, который два раза вводил в Париж войска с оружием в руках, приятно будет быть там в третий раз – мирным послом». Князь Волконский выехал из Петербурга 3-го (15-го) декабря и присутствовал на коронации Карла X, которая состоялась 17-го (29-го) мая 1825 г., в Реймсе.

Настал роковой 1825 год.

В новый год Император Александр почтил отсутствовавшего в военных поселениях графа Аракчеева следующими милостивыми строками: «Не хочу я провести нового года не поздравив тебя, любезный Алексей Андреевич, и не пожелав тебе всяких благополучий на сей начинающийся год, или, лучше сказать, не испросив на тебя истинного благословения Божия». 3-го января граф Аракчеев выразил Государю «нелицемерную христианскую благодарность» за внимание, которое обновляет притупляющиеся его силы и делает еще полезным работником. Донося по обыкновению, что в военных поселениях все благополучно, смирно и тихо, граф Аракчеев присовокупляет: «сия огромная машина требует сильного труда и крепкого здоровья».

Государь полагал после Пасхи отправиться в Варшаву, по случаю открытия третьего польского сейма 1-го (13-го) мая. Ввиду предстоявшего сейма 3-го (15-го) февраля издан дополнительный акт к конституционной хартии Царства Польского.

4-го (16-го) апреля, во время сильнейшей весенней распутицы, Император Александр выехал из Царского Села и прибыл в Варшаву 15-го (27-го) апреля. Здесь начались смотры и маневры, и 1-го (13-го) мая последовало открытие сейма, продолжавшегося месяц. Упомянув в произнесенной тогда речи о дополнительном акте, к польской конституции, Государь сказал: «Pour affermir, mon ouvrage, en assurer la durée, et vous garantir la jouissance paisible des fruits que l’on en attend, j’ai ajoute un article a la loi fondamentale du royaume. Cette mesure, qui prévient toute nécessité d’exercer de l’influence sur le choix des diétines et sur vos délibérations, prouve la part que je prends a l’affermissement de votre acte constitutionnel. C’est le seul but que je me suis propose d’atteindre en adoptant cette mesure; et les Polonais, j’en ai la ferme confiance, sauront apprécier ce but, et le moyen que j’ai employé pour y parvenir».

Император Александр остался на этот раз вполне доволен совещаниями представителей царства, о которых ему представляли ежедневно протоколы.

2-го (14-го) июня, Александр выехал из Варшавы и через Ковну, Ригу и Ревель возвратился, 13-го (25-го) июня, в Царское Село. Однако Государь не долго оставался в Петербурге; вскоре доктора признали для Императрицы Елисаветы Алексеевны пребывание в южном климате настоятельно необходимым и для этой цели избрали Таганрог. Император Александр решил также предпринять поездку на юг России, в Крым, на Кавказ, а затем даже посетить Сибирь. Двор начал готовиться к продолжительному отсутствию из Петербурга, а князю Волконскому поручено сопровождать Императрицу в Таганрог.

Донос, полученный графом Аракчеевым, незадолго до отъезда Императора Александра, открыл правительству замыслы южного тайного общества, главные руководители которого принадлежали к составу второй армии. Донос прислан унтер-офицером 3-го Украинского полка Шервудом; он был вызван в Грузино, а затем доставлен в Петербург. Государь лично выслушал его сообщения, в присутствии графа Аракчеева, и приказал снабдить Шервуда всеми средствами к открытию злоумышленников. Вследствие полученных этим путем сведений, Император Александр отменил смотр, назначенный войскам второй армии у Белой Церкви.

Незадолго перед отъездом в Таганрог, Александр поручил князю Голицыну привести в порядок бумаги в своем кабинете. Во время этой работы завязался откровенный разговор, и князь Голицын, изъявляя несомненную надежду, что Государь возвратится в Петербург в полном здоровье, осмелился, однако, заметить, как неудобно акты, изменяющие порядок наследования престола, оставлять, при продолжительном отсутствии, не обнародованными и какая может произойти от того опасность в случае внезапного несчастья. Александр сперва, казалось, был поражен справедливостью замечаний Голицына; но после минутного молчания, указав рукой на небо, тихо сказал: «Remettons nous-en a Dieu. Il saura mieux ordonner les choses que nous autres faibles mortels».

28-го августа Карамзин имел последнюю беседу с Императором Александром и сказал ему: «Sire, vos annees sont comptees. Vous n’avez plus rien a remettre, et Vous avez encore tant de choses a faire pour que la fin de Votre règne soit digne de son beau commencement». «Движением головы и милой улыбкой, – пишет Карамзин, – он изъявил согласие, прибавил и словами, что непременно все сделает: даст коренные законы России».

Императрица Елисавета Алексеевна отправилась в Таганрог 3-го (15-го) сентября. За два дня до ее отъезда, 1-го (13-го) сентября, Император Александр из Каменноостровского дворца поехал в Александро-Невскую лавру, где в начале пятого часа утра отслушал напутственный молебен, беседовал с схимником Алексием и затем отправился в дальнейший путь. Государя сопровождали генерал-адъютант Дибич и лейб-медик Виллие. 14-го (26-го) сентября Александр прибыл в Таганрог и встретил здесь 23-го сентября (5-го октября) Императрицу, благополучно совершившую переезд из Петербурга.

О своем путешествии Император Александр писал, 16-го (28-го) сентября, графу Аракчееву следующее: «Благодарю Бога, я достиг до моего назначения, любезный Алексей Андреевич, весьма благополучно и могу сказать даже приятно, ибо погода и дороги были весьма хороши. В Чугуеве я налюбовался успехами в построениях. Об фронтовой части не могу ничего сказать, ибо кроме развода и пешего смотра поселенных и пеших эскадронов и кантонистов, я ничего не видел. Здесь мое помещение мне довольно нравится. Воздух прекрасный, вид на море, жилье довольно хорошее; впрочем, надеюсь, что сам увидишь».

Но едва Александр отправил графу Аракчееву это письмо, как в Таганроге получено было известие о трагическом происшествии, совершившемся в Грузине. 10-го сентября дворовые люди убили домоправительницу Аракчеева, Настасью Минкину. 12-го сентября граф Аракчеев писал Императору Александру: «Случившееся со мной несчастье, потеря верного друга, жившего у меня в доме 25 лет, здоровье и рассудок мой так расстроило и ослабило, что я одной смерти себе желаю и ищу, а потому и делами никакими не имею сил и соображения заниматься. Прощай, Батюшка, вспомни бывшего тебе слугу; друга моего зарезали ночью дворовые люди, и я не знаю еще, куда осиротевшую свою голову преклоню; но отсюда уеду». Но этим граф Аракчеев не ограничился; в такое тревожное время, названное им даже «бурным», этот «верный слуга»нашел для себя, однако, возможным, под впечатлением личного горя, самовольно передать командование поселенными войсками – генералу Эйлеру, а вверенные ему гражданские дела – статс-секретарю Муравьеву. В предписаниях этим двум лицам от 11-го сентября, такое распоряжение оправдывается одной и той же причиной, а именно: «по случившемуся со мной несчастью и тяжкому расстройству моего здоровья, так что я никакого соображения не могу делать по делам мне вверенным». Известие, сообщенное графом Аракчеевым, и распоряжения его крайне огорчили и встревожили Императора Александра. По свидетельству Дибича, Государь полагал, что убийство в Грузине совершено из ненависти к графу Аракчееву, для того чтобы его удалить от дел.

22-го сентября Император Александр поспешил ободрить и утешить графа Аракчеева и писал: «Твое положение, твоя печаль, крайне меня поразили. Даже мое собственное здоровье сильно оное почувствовало… Приезжай ко мне: у тебя нет друга, который бы тебя искреннее любил. Место здесь уединенное. Будешь ты жить, как ты сам расположишь. Беседа же с другом, разделяющим твою скорбь, несколько ее смягчит. Но заклинаю тебя всем, что есть свято, вспомни отечество, сколь служба твоя ему полезна, могу сказать необходима, а с отечеством и я неразлучен. Ты мне необходим… Вспомни, сколь многое тобой произведено, и сколь требует все оное довершения».

11-го (23-го) октября, Государь на несколько дней отправился в Землю Войска Донского и посетил Новочеркасск, Аксайскую станицу и Нахичевань. 15-го (27-го) октября Александр возвратился в Таганрог.

Между тем, из южных поселений прибыл генерал граф Витт и сообщил Государю весьма важные сведения, как относительно последних замыслов тайных обществ, так и лиц, руководивших этим движением. Император приказал графу Витту продолжать открытия свои, и затем, в сопровождении генерала Дибича, отправился 27-го октября (8-го ноября) в Крым. Во время поездки по южному берегу, Императору Александру особенно понравилось местоположение Орианды; Государь купил ее и предполагал выстроить здесь дворец. «Я скоро переселюсь в Крым, – сказал Александр, – и буду жить частным человеком. Я отслужил 25 лет, и солдату в этот срок дают отставку. Приближаясь к Севастополю, Александр, в 6 часов пополудни, верхом, совершенно один, в сопровождении только одного татарина, отправился без шинели, в мундире, в Георгиевский монастырь. К вечеру стало холодно, поднялся ветер; не подлежит сомнению, что здесь Государь простудился, и потому эту поездку следует признать исходной точкой поразившего его смертельного недуга. Прибыв в 8 часов вечера в Севастополь, Александр, против обыкновения, отказался от обеда и удалился в кабинет. Тем не менее, Государь произвел подробный осмотр флота, укреплений и посетил госпиталь и морские казармы; только 30-го октября, в Бахчисарае он признался Виллие, что страдает расстройством желудка. Затем, по прибытии в Мариуполь вечером 4-го (16-го) ноября, Государь потребовал к себе Виллие, который нашел его, по словам Тарасова, «в полном развитии лихорадочного сильного пароксизма». 5-го (17-го) ноября последовало возвращение в Таганрог. Виллие записал в своей памятной книжке: «La nuit mauvaise. Refus de médecine. Il me désole. Je crains que cette opiniâtreté n’ait des suites mauvaises un jour ou l’autre». 8-го (20-го) ноября Виллие определил болезнь: «febris gastrica biliosa». 10-гo (22-го) ноября Виллие пишет: «C’est depuis le huit que je remarque que quelque chose l’occupe plus que sa guérison et qui lui tourmente l’esprit. Il est plus mal aujourd’hui». Виллие не ошибся в своем предположении, что какие-то заботы смущают его ум. Действительно, сведения о заговоре отравляли последние дни жизни Государя. 10-го (22-го) ноября Александр сделал последние распоряжения по этому делу и приказал Дибичу отправить полковника л.-гв. Казачьего полка Николаева в Харьков, для содействия Шервуду в его розысках. 11-го (23-го) ноября Виллие записал: «Quand je lui parle de saignée et de purger, il est furieux, et ne daigne pas me parler». – 12-го (24-го) ноября: «Il n’y а pas de puissance humaine qui pourra rendre cet homme raisonnable. Je suis malheureux». – Замечательна отметка Виллие против 14-го (26-го) ноября: «Tout est bien mal, quoiqu’il n’а pas de délire. J’avais envie de donner l’acide muriatique dans la boisson, mais j’ai eu du refus comme a l’ordinaire. «Allez vous en». J’ai pleure et le voyant il me’ dit: «mon cher ami, j’espère que vous ne m’en voulez pas pour cela. J’ai mes raisons». 15-го (27-го) ноября Государь исповедался у протоиерея Федотова и причастился Св. Тайн, после того как Виллие возвестил ему в присутствии Императрицы: «sa dissolution prochaine». В заключение священник умолял Государя исполнить предписания врачей. Александр согласился. «Tout me parait trop tard», пишет Виллие 16-го (28-го) ноября, и присовокупляет 18-го (30-го) ноября: «Aucune espérance pour sauver mon adorable maître». При таком безнадежном положении Государя, находившимся при нем сановникам представился вопрос, кого следует признать преемником. О существовании акта, назначавшего Великого Князя Николая Павловича Наследником престола, при жизни Императора Александра, никто не знал, за исключением трех лиц: графа Аракчеева, князя А. Н. Голицына и архиепископа Филарета. К несчастью, ни один из них не находился в Таганроге. Князь Волконский обратился в присутствии генерала Дибича к Императрице Елисавете Алексеевне с вопросом, к кому, в случае несчастья, следует относиться начальнику главного штаба? «Разумеется, что в несчастном случае надобно будет относиться к Константину Павловичу», – ответила Императрица.

Мучительная агония продолжалась почти двенадцать часов. В четверг 19-го ноября (1-го декабря) 1825 года в 10 часов 50 минут, великий монарх испустил последний вздох. Императрица, не отходившая от августейшего больного, закрыла глаза его и, сложивши свой платок, подвязала ему подбородок, а затем удалилась в свои покои. Опочивший Император не открыл своего царственного завета и на смертном одре, а потому генерал-адъютант Дибич донес о печальном событии в Варшаву, Цесаревичу Константину Павловичу, как тому лицу, которое было теперь, по закону о престолонаследии, Императором Всероссийским. Тогда же Дибич написал об этом и в Петербург Императрице Марии Феодоровне, и в заключение своего письма прибавил: «с покорностью ожидаю повелений от нового нашего законного Государя Императора Константина Павловича».

В Варшаве роковое известие из Таганрога получено вечером 25-го ноября (7-го декабря). Цесаревич на другой день в письмах на имя Императрицы Марии Феодоровны и Великого Князя Николая Павловича подтвердил свое отречение от престола, последовавшее 2-го (14-го) февраля 1822 года, и признал Императором Великого Князя Николая Павловича. Между тем известие о постигшем Россию несчастии получено было в Петербурге 27-го ноября (9-го декабря) во время молебствия за здравие Государя в большой церкви Зимнего дворца. Великий Князь Николай Павлович тотчас присягнул Императору Константину и подписал присяжный лист. С этого дня между двумя братьями началась неслыханная в истории борьба «не о возобладании властью, а об отречении от нее». Междуцарствие окончилось только 14-го (26-го) декабря вступлением на престол Императора Николая Павловича. Когда Меттерних получил известие о кончине Императора Александра, он высказал мнение: «Ou je me trompe fort, ou bien l’histoire de Russie va commencer là où vient de finir le roman».

20-го ноября происходило в Таганроге вскрытие и бальзамирование тела Императора Александра. Вскрытие подтвердило, как пишет Виллие, все, что он сказал а priori. «О если бы он был сговорчив и послушен, – прибавляет Виллие, – эта операция не происходила бы здесь».

В протоколе о вскрытии тела сказано: «Сие анатомическое исследование очевидно доказывает, что августейший наш Монарх был одержим острой болезнью, коей первоначально была поражена печень и прочие, к отделению желчи служащие органы; болезнь сия в продолжении своем постепенно перешла в жестокую горячку с приливом крови в мозговые сосуды и последующим затем отделением и накоплением сукровичной влаги в полостях мозга, и было наконец причиною самой смерти Е. И. В.». (Госуд. Архив. Разряд III, № 29). Протокол подписан девятью докторами и засвидетельствован генерал-адъютантом Чернышевым, прибывшим в Таганрог незадолго до кончины Императора Александра.

11-го (23-го) декабря тело Императора Александра было перенесено из дворца в церковь греческого Александровского монастыря. 29-го декабря 1825 года (10-го января 1826 года) печальная процессия двинулась из Таганрога через Харьков, Курск, Орел, Тулу в Москву. На козлах печальной колесницы сидел лейб-кучер покойного Государя Илья Байков. Шествием распоряжался, по желанию Императрицы Елисаветы Алексеевны, генерал-адъютант граф Орлов-Денисов. В первопрестольную столицу тело прибыло 3-го (15-го) февраля 1826 года и поставлено было в Архангельском соборе, посреди гробниц царей русских. 4-го (16-го) февраля шествие направилось через Тверь и Новгород к Петербургу. Императрица Мария Феодоровна встретила 26-го февраля тело Императора Александра в Тосне. Лейб-медик Виллие послан был Государем, чтобы осмотреть тело покойного Императора. Виллие исполнил это поручение в Бабине, 26-го февраля, и донес, что «не нашел ни малейшего признака химического разложения и тело находится в совершенной сохранности». 28-го февраля (11-го марта) Император Николай из Царского Села выехал верхом на встречу печальному шествию; Государя сопровождали: Великий Князь Михаил Павлович, принц Вильгельм Прусский и принц Оранский. В Царском Селе гроб был внесен в дворцовую церковь. По окончании панихиды все присутствовавшие удалились из церкви; осталась одна императорская фамилия. Тогда вскрыли гроб. При этом присутствовал также принц Вильгельм, бывший в последствии германским императором; по его рассказу, Императрица Мария Феодоровна несколько раз целовала руку усопшего и говорила: «Oui, c’est mon cher fils, mon cher Alexandre, ah! comme il а maigri». Трижды возвращалась она и подходила к телу. Принц был глубоко потрясен видом усопшего Императора.

5-го (17-го) марта тело Императора Александра перевезено было в Чесменскую дворцовую церковь; здесь тело переложено генерал-адъютантами покойного Государя в новый парадный гроб. 6-го (18-го) марта печальное шествие продолжало путь в Петербург, в Казанский собор. Здесь, закрытый уже гроб Императора был выставлен на поклонение народу в продолжение семи дней. Затем 13-го (25-го) марта 1826 года, в 11 часов, во время сильной метели, тело перевезено в Петропавловский собор; шествие направилось по Невскому, Большой Садовой, Царицыну лугу, через Троицкий мост. В тот же день происходило отпевание и погребение.

Личность Императора Александра во многих отношениях представляется исключительной. Близко знавший его Карамзин, в посмертной оценке своей Государя, выражается так: «Я любил его искренно и нежно, иногда негодовал, досадовал на Монарха, и все любил человека, красу человечества своим великодушием, милосердием, незлобием редким». Правление его, «ознаменованное делами беспримерной славы для отечества, во веки веков будет сиять в наших и всемирных летописях: царствование спасителя России, избавителя Европы, благотворителя побежденных, умирителя народов, друга правды и человечества».

Действительно, Император Александр, принимавший столь славное и выдающееся участие в достопамятных событиях, сопровождавших его царствование, оставил по себе великое имя и положил неизгладимую печать свою на европейскую летопись начала XIX века. Обширные земельные приобретения, приблизившие Россию к ее естественным границам и совершившиеся под его правлением, пожар Москвы и страшное поражение французской армии в 1812 году, освобождение Германии и падение Наполеона – все это дает характер поражающего величия и вместе с тем увлекательного интереса его царствованию. Александр научился государственной мудрости и политической твердости в наиболее надежной для всякого человека школе – школе бедствия. Если он сначала увлекся, быть может, слишком легко обаянием гения Наполеона и подчинился его могуществу, перед которым трепетала вся Европа, то впоследствии, решившись поднять против него оружие, с изумительной твердостью отстоял целость России и сверг с престола своего гениального противника. Без твердости и решимости Александра коалиция не раз расстроилась бы и распалась на части. С того самого дня, как Наполеон перешел Неман, Александр остался неизменно верным выраженной им мысли: «Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать». Эта мысль не покидала Государя в печальное время, когда Империя его дымилась в крови Бородинского побоища, равно и тогда, когда на высотах Монмартра предписывал он законы покоренному миру. Но если немного героев превзошли его блеском своих побед, то никто не сравнился с ним в беспримерной умеренности, с какой он воспользовался своей властью, и никто не превзошел его в милосердии, с каким он в минуту торжества удерживал подъятый меч правосудия. Он среди европейских держав явился представителем нового могущества, доселе не встречавшегося в летописях мира – могущества, предписавшего себе закон: не разрушать, но спасать и хранить. Уступая Наполеону в гении, Александр превосходил его в великодушии; тот и другой покорили мир, но один Александр умел побеждать самого себя.

Обращаясь к оценке влияния Императора Александра на ход внутренних дел Империи, нельзя не остановиться с благоговейной благодарностью пред исполненными возвышенных стремлений начинаниями первых годов его царствования. Проникнутый сознанием своей неприготовленности к многотрудным, возложенным на него Провидением обязанностям, под впечатлением тех несчастий, в кои непродуманные, поспешные, единолично внушенные решения повергли отечество в предшествовавшее царствование, Император Александр положил основание тем государственным совещательным учреждениям, кои в истории законодательства и управления России в XIX столетии занимают видное место. Многие его просвещенные, всегда на любви к человечеству основанные предположения не достигли желаемого осуществления. Убедившись, что грубые нравы, невежество, административные неурядицы не могут быть переработаны так скоро, как бы ему того хотелось, согласно его широким, но подчас мечтательным планам, он отказался от некоторых реформ, которые перед тем признавал необходимыми для преуспевания России – отказался, быть может, отчасти потому, что, как пишет современник, «они требовали систематической твердой политики, не смущающейся ни трудностями, ни первоначальными неудачами». Но при оценке этой стороны деятельности Александра I нельзя упустить из виду и того, что Империя в то время не вполне была готова для принятия тех высоких предположений об улучшениях всякого рода, к которым он не раз в своей жизни склонялся; общественная среда и народ были еще слишком неразвиты, чтобы следовать и оценить по достоинству его просвещенную заботливость о всеобщем благе. Александр имел огорчение видеть, как его гуманные стремления не достигали до желаемой цели и как людская злоба, коварство, сословный эгоизм и невежество препятствовали осуществлению самых доброжелательных предположений, клонившихся к улучшению государственного строя.

Люди, подвергавшие оценке нравственный характер Императора Александра, нередко обвиняли его в двуличии. Но если принять в соображение, что почти вся жизнь его прошла в борьбе стремлений, вложенных в него XVIII столетием, с тяготевшими над Европой ужасами революции и обычных ее последствий, военного деспотизма и усиленной реакции, то сделается весьма понятной, особливо для людей, недовольно оценивающих затруднительные обстоятельства, среди которых приходилось действовать Императору Александру, некоторая двойственность в проявлении им своей воли. Несомненно то, что во всяком проявлении этой воли всегда замечалась безмерная доброта, искреннее, истинно человеческое чувство, неомрачаемое личным самолюбием, тщеславием, гордыней, от коих так редко оберегаются люди, поставленные даже в наивысшие положения. Вот почему при получении известия о смерти Императора, так единодушно раздался возглас: «наш ангел на небесах». Нельзя было противиться очарованию, его неизменно любезного обхождения; свойственная ему привлекательная застенчивость соединялась в нем с глубоким монархическим самосознанием, которое не препятствовало ему, однако, воспринимать с увлечением великие идеи, потрясавшие собой в то время мир. Сперанский справедливо заметил: «Будь человек с каменным сердцем, и тот не устоит против обращения Государя – это сущий прельститель».

Весьма понятно, что после тягостных и трагических событий, пережитых Императором Александром, в последние годы его царствования, нравственное его состояние во многом изменилось, и настроение это выразилось и в ходе политической его деятельности. Перемену эту довольно метко очерчивает в 1829 году Лагарп, столь близко знавший своего царственного воспитанника:

«Неустрашимый среди опасности, Александр ненавидел войну. Знакомый основательно с существовавшими злоупотреблениями, с неудовольствием народов, он надеялся, что в течение продолжительного мира, потребность которого всюду чувствовалась, европейские правительства, сознав необходимость приступить к реформам, требуемым веком, займутся ими серьезно. Для достижения этой цели требовалось полное спокойствие и так как благодаря переворотам, которые следовали, один за другим, почти в течение тридцати лет, прежние идеи порядка и подчинения, по-видимому, значительно ослабли, то Александр полагал возможным заменить их торжественным призывом к религии. Не подлежит сомнению, что со стороны этого монарха подобный призыв представлял одно излияние его благородного сердца. Но гений зла скоро овладел его филантропическими мыслями и обратил их против него самого. Собранная на равнине Вертю стопятидесятитысячная русская армия, готовая к действию, поразила ужасом европейскую дипломатию, присутствовавшую при этом величественном зрелище; но ее не столько устрашили громадные военные силы великой Империи, как невидимое нравственное могущество, проистекавшее от великодушия и всем известных правил Монарха, располагавшего этими силами. Действительно, в это время взгляды всех угнетенных от севера до юга, от востока до запада обращались к Александру I; но с этого момента начался работавший в тайне заговор, имевший целью лишить Александра этого опасного нравственного могущества, благодаря которому все друзья просвещения и человечества, большинство людей добра, становились его союзниками. Расположенный, вследствие врожденной умеренности, ко всякому соглашению которое могло бы успокоить тех, которые опасались преобладания его личного влияния, и желал во что бы то ни стало рассеять страх, который притворно высказывался, Александр согласился учредить ареопаг, в котором большинством голосов принимались меры, имевшие целью поддержание всеобщего спокойствия. Гений зла тотчас воспользовался выгодой, которую можно было извлечь из этого великодушного отречения со стороны Александра от принадлежавшего ему преобладающего влияния. Благодаря плачевному направлению, которое удалось таким образом придать вообще ходу дел во всех государствах, доверие народов было поколеблено, и великодушный Монарх, который своими деяниями в полной мере заслуживал это доверие, увидел его исчезновение, сопровождаемое нечестивыми рукоплесканиями врагов славы России, осмелившихся, к тому же, приписывать всемогущей воле Государя самые непопулярные меры, которые они внушали своим ареопагам».

В последние годы царствования Александра I такое отступление его личности на второй план повторилось и в сфере внутреннего управления, но здесь выступил не дипломатический ареопаг, а тусклая фигура сурового временщика, заслонившего собой усталого и разочарованного царственного труженика. Эта предсмертная тень, наброшенная на привлекательный облик Александра, исчезла в момент его смерти. В памяти потомства он навсегда будет монархом, искренно любившим добро, трудившимся неустанно с полным самопожертвованием на пользу отечества, выведшим Россию из беспримерно тяжелых обстоятельств, оставившим в истории ее памятные следы своего царствования.

Николай Карлович Шильдер.

1) Дела Архивов: Государственного, Министерства Иностранных Дел и Военно-Ученого. 2) История царствования Императора Александра I и России в его время. М. И. Богдановича. 6 томов. С.-Петербург. 1869–1871. 3) Граф Блудов и его время (царствование Императора Александра I). Евгр. Ковалевского. С.-Петербург. 1866. 4) Общественное движение в России при Александре I. А. Н. Пыпина. С.-Петербург. 1885. (Изд. 2). 5) Российское Библейское Общество 1812–1826. А. Н. Пыпина. «Вестник Европы» 1868 года. 6) Русские отношения Бентама. А. Н. Пыпина. «Вестник Европы» 1869 года. 7) Г-жа Крюднер. А. Н. Пыпина. «Вестник Европы». 1869. 8) Император Александр I. Политика. Дипломатия. Сергея Соловьева. С.-Петербург. 1877. 9) О жизни протоиерея A. А. Самборского. С.-Петербург. 1888. 10) Императрица Мария Феодоровна (1759–1828). Е. С. Шумигорского, том 1-й. С.-Петербург. 1892. 11) Цесаревич Павел Петрович (1754–1796). Дмитрия Кобеко. С.-Петербург. 1887. (Издание третье). 12) Дух венценосных супругов в Бозе почивающих Императора Александра I и Императрицы Елисаветы. Николая Данилевского. Москва. 1829. 13) Таганрог. Николая Данилевского. Москва. 1829. 14) Последние дни жизни незабвенного монарха Александра I. Издано Иваном Заикиным. С.-Петербург. 1827. 15) Биография Императора Александра I. Николая Греча. С.-Петербург. 1835. 16) История жизни и царствования Александра I. Сергея Глинки. Москва. 1828. 17) Воспоминания о Императрице Елисавете Алексеевне. Сергея Глинки. Москва. 1827. 18) Характеристика Императора Александра I. Ф. А. Терновского. Киев. 1878. 19) Сборник Императорского Русского Исторического Общества: Дипломатические сношения России с Францией 1800–1808 гг. Тома 70-й, 77-й, 82-й, 88-й. Политическая переписка Наполеона I с генералом Савари 1807 года, том 83-й. Посольство графа П. А. Толстого в Париже в 1807 и 1808 гг., т. 89-й. Бумаги графа А. А. Закревского, тома 73-й и 78-й. Переписка герцога Ришелье, том 54-й. Донесения А. И. Чернышева, князя Куракина, барона Сухтелена и проч., том 21-й. Письма Императора Александра I и других особ царствующего дома к Ф. Ц. Лагарпу, том 5-й. Записка Д. П. Трощинского о министерствах. Записка графа Каподистрии о его служебной деятельности. том 3-й. Дипломатические сношения между Россией и Швецией в первые годы царствования Александра I, том 2-й. 20) Император Александр в Риге, 24-го, 25-го и 26-го мая 1802 года. С.-Петербург. 1802. 21) Журнал посещения Москвы Е. И. В. Александром I в 1809 году. Москва. 1810. 22) Russland unter Alexander dem Ersten. von Heinrich Storch. 4 Bande. St.-Petersburg und Leipzig. 1804. 23) Vie d’Alexandre I par A. Egron. Paris. 1826. 24) Histoire d’Alexandre I. 2 v. par A. Rabbe. Paris. 1826. 25) Mémoires historiques sur l’Empereur et la Cour de Russie, par la comtesse de Choiseul-Gouffier. Paris. 1829. 26) Histoire intime de la Russie sous les Empereurs Alexandre et Nicolas par Schnitzler. 2 v. Paris. 1847. 27) Alexandre I et Napoléon 1801–1812, par S. Tatistcheff. Paris. 1891. 28) Napoléon et Alexandre I. L’alliance russe sous le premier Empire par Albert Vandal. 2 v. Paris. 1891–1892. 29) La Russie et les Russes par N. Tourgueneff. 3 v. Paris. 1847. 30) Mémoires de la comtesse Edling (née Stourdza). Moscou. 1888. 31) Notice sur Alexandre par Empaytaz. Geneve. 1840. (2-de édition). 32) Vie de Madame de Krudener, par Charles Eynard. 2 v. Paris. 1849.