Часть пятая. Вне Церкви

"Иное (семя) упало на каменистое место... и скоро взошло, потому что земля была неглубока; когда же взошло солнце, увяло и, как не имело корня, засохло» (Мк.4:5–6).

Душа христианина в этом мире не может не страдать. О молитве за мир в мире. Лишения как путь познания человеческой души. Чередование волн мрака и света – удел монаха. Об ignorance invincible

Афон, 23 апреля (6 мая) 1945 г.²²²

Христос воскресе!

Возлюбленный о Господе отец Димитрий!

Христос посреде нас!

Истекшие годы войны были переполнены самыми разнообразными переживаниями чрезвычайного напряжения, потрясавшими душу до последней глубины. Образ Христа всегда является как великий контраст образу нашего эмпирического бытия (или скотского, или звериного); во время же войны, и притом столь великой и жестокой, этот контраст становится еще большим. И поэтому душа христианина в этом мире не может не страдать. И то, что и ты страдаешь, – так понятно, и даже неизбежно. К этим страданиям прилагаются личные: разбитая жизнь, потеря родных и близких. Так ты потерял своего брата.

Несмотря на все это, я был чрезвычайно обрадован (твоим письмом), что наконец, после четырех лет разлуки, снова обрел тебя. Я всегда был уверен, что ты жив, и со времени бегства немцев из Греции ждал известий от тебя и до некоторой степени недоумевал, не имея их от тебя...

Миллионы душ молятся Богу о мире; присоединился к ним и я. В своем отчаянии, за эти годы, как безумный, бесстыдно и дерзко, иногда с болезнию, доводящей меня почти до смерти, и я умоляю Бога дать миру мир. И если молитва преодолеет темную силу преступного, братоубийственного эгоизма и желанный мир будет дан, тогда, быть может, и нам будет дана возможность хотя бы на время пожить вместе. Я всегда этого хотел, теперь еще более. Говорю об этом, чтобы ты имел это в виду, если когда-нибудь почувствуешь к тому позыв.

Твое письмо я получил лишь вчера, 22 апреля (5 мая) 1945 года. Отец Герасим теперь живет в пещере святого Афанасия, приписался к Лавре. Давно его не видал, но, к счастью, он пришел в святой Павел на Пасху. Он все такой же, как и прежде, впрочем, несколько ослабел.

Хотел было кончить письмо, но вспомнил, что, быть может, нужно написать что-либо и о себе.

За эти годы ужасы войны (бомбардировка, эвакуация и прочее) непосредственно нас не коснулись. По временам даже бывало более безмолвно, более пустынно, мертво внешне, чем до войны. Главным образом чувствовалось лишение почти всего необходимого. Но все же сравнительно я прожил благополучно. То есть и я пережил острую нищету, а иногда непосильные физические труды, но рад этому опыту, чтобы глубже познать человеческую душу. Много времени потратил на борьбу за кусок черного хлеба, но все же по временам имел возможность читать и безмолвствовать. (По принципу отца Силуана: «Если хочешь быть свободным, свяжи себя, ограничь себя во всем»²²³.)

Периоды отчаяния сменялись периодами чувства Божией любви. Чередование волн мрака и света – удел, как ты знаешь, монаха. Душа иногда болезненно ищет Бога, иногда сильно и сладко влечется ко Христу, любит Христа, чувствует Его в себе, а потом снова отступает этот свет, и остается во мраке.

Чрезвычайно интересен опыт духовничества, но и чрезвычайно труден этот подвиг, то есть борьба в сердце брата с терзающей его страстью, или иначе: принять его в свое сердце и его искушение жить, как свое личное.

К сожалению, слишком часто встречаешься с тем, что я назвал бы «непреодолимым невежеством» (термин Папы Пия IX – ignorance invincible – несколько иного значения). Попытка все же передать слово Христа приводит к обратному результату, отталкиванию и вражде. Ζητεῖτέ με ἀποκτεῖναι, ὅτι ὁ λόγος ὁ ἐμὸς οὐ χωρεῖ ἐν ὑμῖν... «ищете убить Меня, потому что слово Мое не вмещается в вас» (Ин.8:37). В этих случаях душа моя переживает тягостное опустошение, иногда до изнеможения...

Буду бесконечно рад тебя видеть.

Твой недостойный о Христе, любящий брат

грешный иеромонах Софроний

Об «узах» монашества и иерейства. О гонениях на монашество. О свободе, дарованной Христом. Нет христианства вне Церкви. О наследии святых. Душа остается свободною при всех оковах. О связи внутренней духовной жизни с догматическими воззрениями (теориями)

Афон («Св. Троица»), 8 (21) августа 1945 г.²²⁴

[...] Итак, ты думаешь, что я тебя не пойму. Первое, что, как мне кажется, я должен понять, – это твое желание освободиться от тех уз, которые на тебя налагало иерейство и монашество. И это так легко понять. Сколько раз я сам переживал и переживаю еще тесноту и тяжесть этих оков. Достаточно самого поверхностного ознакомления с канонами Церкви и законами государства о монашестве и священстве, чтобы понять, как мы стеснены до последней степени, до форм гонения. Отречение от мира – мир отомщает нам отвержением, и изгнанием, и ненавистью. Особенно монашеству. Монашество гонится даже церковными властями. Хочется спросить, на каком основании, по какой причине все это предпринято против нас?

Разве нам даны какие-либо особые права и преимущества, чтобы связать нас соответствующими обязанностями? И мне известны случаи, когда иереи и монахи, возмущенные бессмысленными садистическими издевательствами владык и иных церковных властей, отказывались от священства и рясы, но не от Христа. Отказывались, чтобы жить свободно во Христе, «стоять в той свободе», в которую, как говорит апостол Павел, нас искупил Христос (см. Гал.5:1).

И если это ощущают греки и русские, то тем более ты – англичанин – должен переживать это более остро и болезненно. И если сказать о себе, почему я до сих пор терплю все это, или что дает мне силу терпеть, или каким способом я борюсь, подобно тебе, за свою внутреннюю духовную свободу, то исповедую тебе и это.

По моему глубокому убеждению (не только вере) христианство не может быть бесцерковным – будем ли мы рассматривать Церковь как мистическое Тело Христа или как историческое явление – общество христиан. Состояние членом последнего – то есть общества христиан – неизбежно налагает известные обязанности, внутренние и внешние. Неизбежно – считаться с состояниями и требованиями сочленов. Мой метод в борьбе за свободу – предельное возможное для меня удаление и самоограничение. То есть я вяжу самого себя так крепко, чтобы мне не ощущать налагаемых на меня Церковью и обществом оков. И это считаю нужным делать, чтобы мне не потерять того, что положительного дает мне Церковь, сохраняя притом возможную свободу. Что же дает мне Церковь? – Таинства: крещение, покаяние, причащение, священство и прочее. Чрез Церковь я, в доступной мне мере, становлюсь наследником величайшей в истории человечества культуры. Чрез Церковь и в Церкви я чувствую постоянно самую живую связь со святыми Иоанном Богословом и Павлом и апостолами, со святителями Афанасием, Василием и другими отцами, с преподобными Антонием и Сисоем, с Макарием и Исааком, с Максимом и Симеоном Новым Богословом, со святителем Григорием Паламою, преподобным Серафимом Саровским. Они – мои, родные. Но я воспринял их в церковном ряду. Вне Церкви – связь с ними ослабляется. Пусть в меньшей мере, но я живу единою с ними жизнию. Чрез Церковь в моем сознании я ношу Образ Христа, распятого по безмерной любви за наши грехи, – Образ, который постоянно кротко, но сильно влечет к себе душу! И вот все это дает мне силу терпеть многое уродливое и извращенное, что мы постоянно встречаем в церковной среде.

Я говорил об удалении своем от церковного общества. Но нередко мы видим в истории Церкви возвращающихся в эту невежественную духовно среду, чтобы по примеру Христа положить душу свою за братию свою. И это опять-таки в Церкви.

Много отрицательного, уродливого, связующего, но все же еще более положительного. Мне кажется, что выход из Церкви ради свободы в конечном итоге приведет к ущербу. Лично я могу констатировать, что в своем последнем стремлении стяжать любовь Христову – душа остается свободною при всех оковах, налагаемых на монаха Церковью и обществом – миром.

Ты говоришь: «Внутренней борьбой я приобрел какую-то духовную свободу». Дерзаю сказать – не думаю, чтобы твоя свобода была большею, чем та, которую я имею на пустыне. Но когда я вращаюсь в среде других монахов, я действительно приноравливаюсь к строю их жизни.

Я не хочу тебе возражать, отягощать. Я говорю о себе, чтобы ты понял, что и я в не меньшей, чем ты, мере чувствую тесноту рамок церковного общества. Я не стараюсь и не старался «заключать себя в исключительных конфессиональных рамках». Но я глубоко переживаю самую тесную, неразрывную связь нашей аскетической жизни с догматическими основными положениями. Так, например, когда я знакомлюсь с доктриной Иоанна de la Croix, я вижу его связь с Августиновским учением о последствиях грехопадения. Когда я знакомлюсь с Шлейермахером²²⁵, я не могу не обратить внимания на то, что его бездогматическое христианство, бездогматическая вера – привела его к тому, что он пантеистическое мироощущение Спинозы²²⁶ охарактеризовал как классическое выражение религиозной жизни (разумеется, подлинной, истинной). Вообще опыт и изучение ясно показывают самую тесную связь внутренней духовной жизни с догматическими воззрениями (теориями).

Я лично считаю необходимым быть очень осторожным. Я верую во Христа. Я верю Христу. Я связан любовью Христа. Я доверяю только Христу, Которого познал в Церкви. Когда-то искание «подлинного бытия» привело меня на Афон. Теперь я всеми силами души желаю уподобиться хоть в наималейшей мере Христу, потому что в Нем для меня заключена подлинная, вечная, Божественная жизнь; искать же я перестал.

Возможно, я много наговорил не на тему. Я предпочел бы пожить с тобою. Ты, может быть, убедился бы тогда, что я в достаточной мере свободен. Если бы это было возможно, я предпочел бы Палестину.

Твое письмо на меня произвело впечатление, что ты считаешь меня каким-то узкоконфессиональным фанатиком наподобие афонских зилотов. Если бы не так, ты почел бы меня большим доверием.

С большою любовью о Христе

твой Софроний

Мир тебе.

Трагедия человеческого бытия – суровая действительность. О борьбе за внутреннюю свободу. О «борьбе» с Богом за мир. Об усвоении и уподоблении Христу. О невозможности адогматической веры, бесцерковного христианства и безаскетического христианства. О тесноте конфессиональных рамок. Церковь, догмат и аскетика – единая жизнь. Об иерархии духовных ценностей. О положительных и отрицательных формах аскетизма. В чем состоит православная культура

Афон («Св. Троица»),

22 августа (4 сентября) 1945 г.²²⁷

Христос посреде нас!

Возлюбленный о Господе отец Димитрий!

Мир тебе от Господа.

Не забываю тебя. Часто, очень часто мыслию возвращаюсь к тебе. После многих дней, исчезнувших в суете пожара и других житейских попечений, располагаю временем, чтобы писать тебе, хотя пребываю в состоянии еще некоторой душевной усталости.

Ты отодвинул от себя «чувство трагического характера человеческой духовной жизни». И я по временам делаю то же самое. Я закрываю глаза, закрываю свои чувства, чтобы не видеть бытия человеческого, которое для меня в пределах этого мира представляется действительно трагическим. Делаю так, когда изнемогает душа моя, когда нестерпимо заболевает сердце мое. Но когда, после некоторого отдыха, я снова открываю их, то снова, иногда с еще большей остротой и напряженностью, я вижу все ту же глубокую трагедию.

Думаю, что и ты лишь на время сможешь отойти от этого страшного, томящего видения, а потом снова невольно вернешься к нему, потому что это не просто идея, создание больной фантазии, а сама суровая действительность. При этом самым трагическим мне представляется не то, что люди вообще много страдают, а то, что умирают, не познав Бога. «Старание во всем заключить себя в исключительных конфессиональных рамках ослабляет у меня всякую религиозную веру, делает непонятным и недействительным в моем сознании отношение Божией любви и Божьего промысла к человечеству как целому». И для меня между благовестием: «Бог есть любовь» (1Ин.4:8), с одной стороны, и созерцаемыми в пределах этого мира судьбами человечества, с другой, заключено великое противоречие. Но я не думаю, чтобы удаление от Церкви могло посодействовать его разрешению.

Подобно тебе и я пребываю в постоянной борьбе за внутреннюю свободу, в постоянном искании разрешения многих противоречий и недоумений. Эта борьба у меня по временам принимает характер борьбы с самим Богом (при всем сознании моего последнего ничтожества). Иногда я молюсь с кротким плачем, а часто, как безумный, спорю, настаиваю, требую, «ругаюсь», почти «богохульствую». Но при всем богоборческом характере моей жизни, я люблю Бога до последней глубины моего существа и Ему отдаю последний суд, потому что Он располагает бесконечными возможностями за пределами этого мира. Любовь к миру, к человеку меня толкает на войну с Богом.

Этому духу борьбы с Богом я предоставляю действовать в душе свободно, и наблюдаю, как он, достигнув некоторой непоколебимой стены, падает, разбившись, и тогда убеждаюсь, что еще глубже люблю я Бога. С Богом я «спорю», «ругаюсь», Бога «дерзко оскорбляю» в борьбе за судьбы людей, но в конечном итоге, каковы бы ни были судьбы всего человечества, всего мира, всей твари, Бога я люблю единственной подлинной вечной любовью.

Тысячи раз в душе моей происходила сильная борьба, но всегда побеждала любовь Христова, так что и я, до некоторой степени, могу повторять слова апостола Павла: «И я уверен, что ни жизнь, ни смерть, ни ангелы, ни начала, ни силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни иная какая тварь не может нас отлучить от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим.8:38–39).

Недавно я писал тебе, что я перестал искать Бога. Единственно, что я ищу, – это как-то хотя бы в малейшей мере внутренно уподобиться и усвоиться Христу. Я хочу познать хоть отчасти, хоть в самой малой мере переживать так, как Он, Господь, переживал единство любви к Богу и человеку. Для нас, в пределах этой жизни, эти две заповеди в полноте несогласуемы. Любя Бога, служа Ему, я отхожу от ближнего, забываю его. Любя ближнего, служа ему, я или забываю Бога, или удаляюсь от Него, или даже враждую. И потому неудержимо влечет к Себе Образ несравненного Христа, сочетавшего и ту и другую любовь и в ней указавшего нам закон вечного подлинного бытия.

Я не ищу теперь какого-то непонятного, расплывчатого, безличного вечного бытия, какого-то «неведомого Бога» (ср. Деян.17:23); Бог и вечное бытие в предельной конкретности мне даны во Христе. Этого Христа ищу я, то есть Ему уподобиться и усвоиться. Когда, при сознании своего крайнего недостоинства, я все же молюсь Ему, то от напряжения этой молитвы собирается воедино все мое существо, то есть и душа и тело, то есть ум, сердце и все члены тела, даже кости, – все от напряжения как бы оцепеневает, изменяется дыхание. Так сильно и неудержимо влечет к Себе Христос душу, всего человека, – Христос, Которого мне дала Церковь.

Ни единым средством, содействующим единению со Христом, не пренебрегаю. Но разве возможно где-либо вне Церкви найти большее богатство этих средств? В Церкви я имею Бога воплощенного, так что Бога мы едим и пьем, Богом, Словом Его мы дышим. Именем Его, Словом Его, Властию Его мы совершаем таинства, и эти таинства не суть какие-то лишь символы, но воистину реальность. Это же так очевидно чрез весь опыт.

Моя мысль проста, но, быть может, нелегко ее передать, потому что я не знаю, о чем нужно сказать, чтобы не обременить тебя излишними словами. Ты не удостоил меня в полноте твоего доверия. Я больше доверяю тебе себя. Ты полагаешь, что я не пережил того опыта, который дан тебе в настоящее время, и потому не смогу тебя понять, а буду так просто по конфессиональному фанатизму оскорблять то святое, что ты испытал. Но как ты «готов слушать со вниманием мое мнение», так и я вполне готов с любовью выслушать все, что бы ты ни сказал. Если я, Бог свидетель, всегда бескорыстно готов тебе отдать все, что имею по любви во Христе, то и ты, если нашел что-либо большее и лучшее того, чем обладаю я, потрудись то передать и мне.

Трех вещей я не понимаю:

1) адогматической веры;

2) бесцерковного христианства;

3) безаскетического христианства.

И сии три: Церковь, догмат и аскетика (то есть христианский подвиг) – для меня единая жизнь. Мне кажется неправильным претендовать на то, чтобы в Церкви все было «по-нашему». Когда ты говоришь о тесноте конфессиональных рамок, я понимаю тебя. И я тысячи раз переживал и переживаю стеснения, но их терплю, потому что от Церкви я имею и положительные дары.

Аскетика (то есть духовный подвиг и упражнения) неотъемлема не только от всех известных истории религий, но и вообще от всякой человеческой культуры. В основе всякой аскетики по необходимости лежит та или иная идеология (догмат). Всякая религия – язычество, иудейство, магометанство, пантеизм, христианство – имеет свою аскетическую культуру, отличную от других, и это различие обусловлено различием догматических представлений.

Я думаю: ценою личного подвига и внимательного изучения нужно приобрести знание теоретической основы аскетизма, чтобы иметь возможность свободно и разумно пользоваться различными существующими аскетическими средствами, чтобы существующие формы аскетических упражнений слить в единое целое.

В идеале – нужно как-то знать всю совокупность аскетических видов, форм, методов, средств, чтобы приобрести некоторую внутреннюю свободу, чтобы не впадать в чуждые христианству сферы. Из таких «чуждых» сфер в настоящее время, полагаю, наиболее опасной для христиан является пантеистический мистицизм.

В идеале нужно как-то знать всю последовательность духовного возрастания, восхождения от низшего и меньшего к высшему и большему, чтобы обеспечить непреткновенное преуспевание. Нужно знать «иерархию» духовных ценностей, чтобы не поставить низшее над высшим и тем неисправимо положить конец восхождению. Пример превращения «иерархии» духовных ценностей – Огюст Конт²²⁸, который думал, что он открыл закон исторического развития ума. По нему, человеческий ум проходит три последовательные стадии развития мировосприятия: теологическую, метафизическую и позитивную. В духовной жизни очень часто приходится встречаться с явлением «превращения иерархии». В таких случаях я вспоминаю уроки гимнастики в детские годы, когда, повиснув на трапеции вниз головой, видишь «внизу» (под ногами) – потолок, а вверху над головой – пол с различными предметами.

Конечно, я предпочел бы с тобой устную беседу. Ради этого я чуть было не решился на поездку в Афины на одном каике, идущем в Пирей, почти без расходов. Но, подумав о трудности возвращения, оставил эту мысль.

[Ты пишешь:] «Мой образ жизни совсем не аскетический... главный интерес – уйти внутрь».

Здесь ты несколько отступил от обычной терминологии. Я тебя понял так: ты решил отказаться от отрицательной формы аскетизма и хочешь остановиться только на положительной. (Этого в свое время искал и отец Лазарь – Эдгар Мур.) Идеологически это представляется нам как нечто более совершенное, но опыт показал, что положительное действие – возрастание в добре, положительная форма – любовь – в пределах этой жизни по необходимости встречается с отрицательной формой аскетического действия, то есть с борьбою с действующим в нас «законом греха».

«Мир весь во зле лежит» (1Ин.5:19). Зло – этот «закон греха»– приобрело силу действующего закона невозрожденной жизни нашей психофизической природы. Процесс возрождения, преображения нашей жизни есть соединение двух аскетических активностей – активности Бога и активности самого человека. Вторая – как подвиг человека – принимает иногда отрицательную форму (пост, воздержание, целомудрие, бдение, нестяжание, послушание – отсечение своей воли, нелюбоначалие и прочее). Иногда же положительную форму. Чем большего напряжения достигает сия последняя, выражающаяся в постоянном устремлении духа к Богу, в молитве, сострадании, любви, тем менее заметной становится отрицательная форма, частично отпадая, но не переставая, однако, существовать. В начале процесса духовного роста, в начале процесса аскетического обучения по необходимости преобладает отрицательная форма, потому что положительное аскетическое действие – есть искомое, цель. Начать с нее своею волею мы не можем. Она есть дар. И когда этого дара удостаиваются некоторые прежде подвига отрицательной формы, то, как показал опыт многих веков, все же через некоторое время дар этот отымется, и тогда в поисках «потерянного рая» христианин предается и отрицательному аскетизму в большей мере, чем не получившие дара.

[Ты пишешь:] «Не знаю, причинит ли тебе лишь скорбь и недоумение перемена в моих убеждениях».

Для меня несомненно, что ты переживаешь подлинное оживление твоей духовной жизни, и этому я глубоко радуюсь. Однако весь ряд высказанных тобою в письме мыслей меня наводит на предположение, что происходящее в твоей душе есть лишь начало подлинно религиозной жизни. И именно начало, какой бы силы ни достигали твои настоящие переживания. И если человек с этого начинает, то это должно приветствовать. Но если он на этом остановится (как на чем-то совершенном), то это уже будет «прелестью». Шлейермахер сделал именно эту ошибку. Он попытался «догматизировать» именно эту начальную форму религии, неясное, неконкретное «томление духа», искание Бога, устремление к Богу, жажду подлинного бытия, без положительного осознания, в чем оно. Предел этой формы – потрясающее чувство прикосновения к Великому Вечному Бытию. Все этого рода религиозные переживания человеческого «я», имеющие характер весьма напряженной жизни самой глубины человеческого духа, – известны и вне христианства, в опыте пантеистическом (буддизм, Плотин, теософия и другое). Но ими далеко не исчерпываются переживания христианина.

И потому мне очевидно, что Шлейермахер висел на трапеции вниз головой. Этот несомненно даровитый, но и характерный протестант, отвергший догматическую веру Церкви и «догматизировавший» свой сентиментальный мистицизм, – именно в силу последнего впал в чуждую христианству сферу, в то, о чем я уже писал тебе, а именно: чисто пантеистическое мироощущение Спинозы он признал классической формой религиозной жизни. Шлейермахер по существу, по характеру своей мистики несравненно ближе к пантеизму, чем к христианству. Он даже веру в Личного Бога, веру в личное бессмертие не считал необходимой.

Позволю себе повториться. Этот тип мистических переживаний прикосновения к непостижимой Великой Сущей Реальности, пред которой реальность этого мира уничтожается, для христианина есть лишь начало подлинной духовной жизни.

Это начальное переживание (знакомое и пантеистам) Шлейермахер (подобно теософам и вообще всякого рода пантеистам) счел конечным искомым и потому отверг не познанную им, как должно, ту последнюю конкретность, в которой и с которой Церковь передала нам откровение о Божественном вечном бытии.

[Ты пишешь:] «Я остался православным в культурном смысле слова», а вместе с тем: «Я перестал верить многим православным догматам» и еще: «Мой образ жизни совсем не аскетический».

В чем же тогда православная культура? Мне кажется, что если отвергнуть православный Символ веры и веками жизни во Христе приобретенный аскетический опыт, то от православной культуры останутся только греческий минор и русская тетрафония.

От твоих слов создается впечатление, что ты тесным рамкам Церкви предпочел протестантскую свободу: «Внутренней борьбой я приобрел какую-то духовную свободу». В этой борьбе одержал победу естественный разум. Опыт истории показал, что естественный разум, предоставленный самому себе, роковым образом приходит к пантеистическому мироощущению и мистике. Если же это происходит в душе христианина, не желающего все же отказаться от Христа, подобно Льву Толстому, то он приходит к протестантскому рационализму или спиритуализму, мистически приближающемуся к пантеизму. Я как-то внутренно убедился, что отказ от Церкви приведет к отказу от проповеди апостолов: «О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами... что осязали руки наши, о Слове жизни, – ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем и возвещаем вам сию вечную жизнь» (1Ин.1:1–2).

«Слово плоть бысть» (Ин.1:14). Именно этого воплощенного Логоса – видимого, слышимого, осязаемого – проповедует Церковь в своих догматах. Предельная конкретность. Тело и Кровь Христа – на литургии. Разве ты не переживал никогда этого при служении литургии? Икона... Освящение плоти святых, столь очевидное, когда Дух Святой с силою действует в них. Отсюда – мощи, так непонятные, так соблазняющие спиритуалистов. Ты все это знаешь. И если я говорил об этом, то не потому, что считаю тебя несведущим, но потому, что я сам живу тем, о чем пишу.

Представь себе молодую девушку, мечтающую о женихе и браке. В своих мечтах она рисует образ жениха благородного, красивого, умного, героя. С бьющимся сердцем, с восторженными глазами она воображает и брак, и сладость поцелуя. И сладки ей эти мечты... В то же время другая, подобная ей, девушка действительно вступила в брак с прекрасным женихом. И она в свое время жила мечтами. Первая в свои бессонные ночи новой жизни, конечно, не породит, но ее мечтательные переживания все же будут как-то похожи на переживания действительного брака второй. Таковым теперь мне представляется различие пантеистической мистики от христианской жизни в Боге.

С большой любовью о Христе

Софроний иеромонах

Эпилог

Бог есть Любовь. Счастье любви. Монашество – полнота человеческого бытия

Le Donjon, S^te Geneviève-des-Bois,

14 апреля 1948 г.²³¹

Дорогой Давид!

Мир тебе от Господа.

[...] Я давно уверился, что «Бог есть Любовь» (1Ин.4:8), что Он с ненасытимой жаждой ищет каждого из нас, что Он СКУЧАЕТ по нам, что в Своей любви к нам Он не изменяется, сколько бы мы ни изменяли Ему, что Он всегда стремится нас засыпать благами, во всем этом я настолько уверился, что с дерзновением и надеждой прошу Его, чтобы дал Он тебе познать возможно полнее то счастье простой человеческой жизни, к которому ты последние годы стремился...

От всей души молю Бога, чтобы дал тебе счастье человеческой любви, чтобы таким образом ты еще более уверился в Его любви и в конце твоей жизни достиг бы и сей последней, то есть вечной Божественной любви.

Я давно имею мысль, что монашество, то есть подлинное монашество, как хранение девства, даже в силу того что оно, монашество, есть полнота человеческого бытия по своей цели, включает в себя и опыт человеческой естественной любви. Правда, этот опыт может быть получен и в плане духовной интуиции, без его материализации или осуществления в жизни, но он все же будет. Монашество не исходит из наивности и неведения. Даже Божия Матерь в Своей беседе с архангелом обнаружила Свою ненаивность (см. Лк.1:34). Нужно или перелететь этот «рубикон», или переплыть вплавь. И потому я прошу Бога хранить тебя и дать тебе полноту и человеческой, и Божественной жизни.

Не удивляйся тому, что я, монах, не изменяя своим взглядам, так искренен в своих тебе добрых пожеланиях в таком случае, когда другие монахи отнесутся иначе...

Скоро будет Пасха.

Поскольку пишу тебе сейчас, прошу тебя, вместе прими мое поздравление к Пасхе.

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!

С любовью о Христе

иеромонах Софроний