III. Накануне свободы

Первым актом нового строя, в который вступает Россия, должна явиться полная амнистия всех пострадавших в борьбе со старым режимом. Вся страна единодушно требует, чтобы пленники в период долголетней гражданской войны были освобождены, и партия «народной свободы», которая должна занять главенствующее место в первую сессию Государственной Думы, отвечая этому народному требованию, в первую очередь вносит соответствующий законопроект амнистии.

Однако в этом проекте амнистии, выработанном В.Д. Набоковым, заключается одно существенное упущение. Распространяя акт освобождения на всех понесших кару за свои политические убеждения, он вовсе не затрагивает лиц, потерпевших за свои религиозные убеждения. Между тем религиозная амнистия неминуемо связывается с амнистией политической: преследование так называемых религиозных преступлений в эпоху господства бюрократии являлось всегда наиболее вопиющим нарушением основных прав русских граждан, так как вся действовавшая до сих пор законодательная система, ограждающая принцип неприкосновенности официального вероисповедания, была построена на началах, идущих в разрез с элементарным представлением о веротерпимости и свободе совести. Ни одно культурное законодательство Запада не берется квалифицировать преступность тех деяний, которые так точно регламентирует наш архаический, отличающийся средневековой нетерпимостью уголовный кодекс.

С «переменой» правительственных взглядов на свободу совести и последовавшим затем официальным провозглашением в России веротерпимости неминуемо должно было, конечно, последовать освобождение тех, кто был ограничен в своих правах и нередко десятилетиями томился в тюрьме за деяния, законом признанные теперь ненаказуемыми. На этих реабилитированных «преступников», которые при сколько-нибудь нормальных условиях не могли по существу подлежать какому-либо воздействию со стороны государственной власти, а тем более уже уголовной каре, распространилась, как мы уже видели, объявленная 25 июня прошлого года правительственная амнистия. Она коснулась осужденных и отбывающих наказания за те проступки, совершенные против веры, которые нашим уголовным кодексом не были отнесены к разряду тяжких. По отношению же к лицам, осужденным за более тяжкие по классификации закона преступления против веры, к каким относилось порицание веры, оскорбление священнослужителей, нарушение церковного благочиния и т.д., – преступления, наказуемые вплоть до бессрочной ссылки на каторжные работы, указ об амнистии 25 июня уменьшил лишь срок наказания на половину или на одну треть. Несомненно, однако, что при последовательном проведении в жизнь принципов веротерпимости, провозглашенных правительственными актами 17 апреля и 17 октября прошлого года, вся система постановлений, ограждающих неприкосновенность государственной веры, требовала бы изменений согласно современным взглядам на сущность религиозных преступлений. При таких условиях должны были бы потерять силу прежние судебные приговоры по целому ряду дел.

Этого не произошло, но это должно произойти теперь. Первое собрание избранников русского народа должно провозгласить полную свободу совести для русских граждан и полную религиозную амнистию наряду с политической. Это требование вытекает не только из признания ненаказуемости по существу большей части так называемых религиозных преступлений, но и из того реального факта, что подкладкой для религиозных гонений при старом режиме служили по преимуществу политические мотивы. Вспомним, наконец, с какими грубыми нарушениями принципов правосудия велись у нас сектантские процессы, хотя бы, например, знаменитое в судебных летописях дело павловских крестьян. Это дело явилось плодом провокационной деятельности правительства, как, несомненно, уже выяснено в настоящее время. А между тем десятки невинно пострадавших в этом деле до сих пор томятся в глубине «сибирских руд».

25 апреля 1906 г.

***

Модная одно время идея восстановление патриаршества, зародившаяся в бюрократических сферах, сошла уже, было, со сцены. В периодической печати достаточно уже было выяснено, что археологическая реставрация учреждения с отжившими формами совершенно не соответствует запросам времени, на которые должна отвечать предстоящая реформа церковной жизни. И вот теперь эта идея вновь выплыла в недавних постановлениях предсоборной комиссии при Синоде. Возрождение патриархата решено подавляющим большинством русских епископов, заседавших в синодальном присутствии.

И это понятно: проектируемое епископами преобразование церковного строя является синонимом усиления епископальной власти. Для церкви же и ее многочисленных адептов предстоящая реформа церковных отношений, затрагивающая лишь внешние формы церковного управления, не принесет по существу ничего нового.

Господствующая церковь, превращенная в простое «ведомство православного исповедания, изнывает под гнетом полицейской опеки; лучшие ее представители единодушно требуют освобождения от векового подчинения ее государственным целям и восстановления канонического устройства, т.е. организации церкви свободной, выборной и самоуправляющейся. Такая реформа прогрессивными органами духовной печати признается необходимой для нравственного возрождения церкви, для усиления ее духовного авторитета: «нужно возрождение силы церкви путем пробуждения ее творчества». Этого требует «современное церковное сознание». Но именно этого не даст православию отжившая и осужденная историей идее патриархата. Она не устранит тлетворного влияния, которое имеет на ход церковной жизни бюрократическая организация церкви. Как свидетельствует вся история досинодского патриаршества в московский период русской истории, патриаршество не освобождало церковь от порабощенности мирским интересам, от того административного «усмотрения», которое превратило нашу государственную церковь в «сухую смоковницу» и делало из нее орудие «властвования».

При участии духовенства в политической жизни страны епископальные desiderata в практическом своем осуществлении являются равнозначащими реакционной попытке создать воинствующую церковь, которая гнет бюрократии заменит гнетом ненавистного живой мысли клерикализма. Если бюрократия в свое время носилась с идеей возобновления патриаршества, то, можно думать, ей в то время смутно грезилась возможность попытки непосредственного обращения к народу чрез духовный авторитет патриарха для сохранения трехчастной формулы русской государственной жизни – символа старого режима: «православия, самодержавия и национальности». Но эта мишурная иллюзия возможности обращения самодержавия к народу разбилась о реальные условия русской жизни, о полное несоответствие идеи старого порядка с народными надеждами и желаниями.

В настоящее время решение синодской комиссии, вырабатывающей материал для предстоящего церковного собора, имеет более узкую сферу применения. Оно может затрагивать лишь интересы господствующей церкви, т.е. вопросы скорее внутреннего распорядка. Но перед нами стоит еще вопрос общегосударственного характера, который могут разрешить лишь народные представители. Это общий крайне трудно разрешимый вопрос о системе регламентации взаимных отношений церкви и государства.

Во всем образованном мире в настоящее время утвердился взгляд на религию, как на частное дело гражданина, на которое не должно распространяться вмешательство государственной власти; никакое внешнее принуждение не должно стеснять проявления в государстве религиозных миросозерцания. Последовательное проведение принципа религиозной свободы требует полного отделения церкви от государства, категорического разграничения области политики и религии. Идеальное разрешение этих требований, выработанных долгам историческим процессом человеческой мысли и начерченных на знамени всех прогрессивных политических партий, сводилось бы к признанию равноправными всех церквей без исключения, к уничтожению государственной национальной привилегированной церкви, к отмене государственной поддержки исключительно лишь господствующему вероисповеданию и обязательного преподавания догматов, какого бы то ни было религиозного культа на общественный счет. Церковь, как частное общество, не должна была бы пользоваться никакими особыми преимуществами.

Такая коренная реформа вряд ли, однако, осуществима при настоящих условиях в России; к такому решению вопроса не пришел еще и культурный Запад. Конституции всех западноевропейских государств наряду с другими неотъемлемыми правами личности гарантируют неприкосновенность религиозной свободы, но большинство из них не проводят последовательно этого принципа; в них жив еще старый элемент полицейской опеки государства над верующей личностью, который выражается в некотором предпочтении, оказываемом покровительствуемому государственному вероисповеданию. Но, конечно, принадлежность к господствующему вероисповеданию не дает на Западе никаких правовых привилегий. И только одна Россия до сих пор стояла на средневековой точке зрения полицейской опеки государства над религиозной жизнью граждан; насильственной охраны неприкосновенности господствующего вероучения, игнорирования непокровительствуемых религий и, наконец, даже насильственного искоренения известных религиозных миросозерцаний.

Теперь следует сделать решительный шаг к устранению этого гнета и водворению религиозной свободы. Если признать при настоящих условиях неосуществимой реформу полного отделения церкви от государства, то вмешательство государственной власти должно выражаться лишь в форме охраны религиозной свободы от различных правонарушений, причем эта охрана естественно должна распространиться на все без исключения в государстве религиозные группы, т.е. должна гарантировать верующим неприкосновенность религиозной свободы. Эту цель и преследует законопроект, представленный партией «народной свободы» в Государственную Думу.

Июнь 1906 г.

***

Государственная власть не должна выступать в роли цензора убеждений своих подданных: это – первая основная аксиома правового государства. Среди гражданских свобод, гарантирующих такое право подданных, одною из важнейших, конечно, является свобода совести, затрагивающая наиболее интимную сторону духовной жизни человека.

Великий принцип религиозной свободы должен быть осуществлен во всей полноте; неуклонно должно быть признано, что государство не вправе принимать каких-либо принудительных мер полицейского характера для искоренения того или другого религиозного миросозерцания, – другими словами, никакое вероучение не может быть объектом государственных мероприятий.

Некоторые исследователи, являющиеся, в общем, защитниками принципа религиозной свободы, полагают, однако, что государство не может признавать безусловной свободы за всеми вероучениями и для некоторых из них должно делать изъятие во имя охраны общественной нравственности и порядка. Таким образом, по мнению этих исследователей, необходима совокупность известных правовых норм, определяющих объем допустимой в государстве религиозной свободы. Такое признание за государством права карательных функций, ограничивающих религиозную свободу граждан, выдвинуло бы еще другой сложный вопрос о составе и наказуемости религиозных преступлений. Пришлось бы подвергнуть самому тщательному и детальному критическому анализу юридическую природу религиозных преступлений, иначе карательная деятельность государства в этой области легко могла бы привести к реставрации старых форм религиозной нетерпимости и полицейской опеки государства над верующей личностью. С другой стороны, потребовалось бы еще более точное определение объема и содержания прав, входящих в состав религиозной свободы.

По мнению других исследователей, отстаивающих идею полной религиозной свободы, последовательное проведение в жизнь этого принципа влечет за собой отрицание права за государством выступать против религиозной свободы в своих карательных постановлениях, но зато налагает на государственную власть другую обязанность – дать религиозной свободе «правовую охрану». Такую защиту вероисповедных интересов граждан от преступного посягательства с чьей-либо стороны государство может предоставить путем применения известного цикла уголовных кар. На такой именно точке зрения стоит пр.-доц. Московского университета С.В. Познышев, недавно выпустивший новое исследование, посвященное рассмотрению вопроса об отношении государства к религиозной свободе²¹.

Тема автора помимо общего принципиального интереса имеет большое практическое значение. В ближайшем будущем Россия должна сделать, наконец, решительный шаг к реальному осуществлению принципа свободы совести и вместе с тем, конечно, подвергнуть коренной переработке все действующее законодательство о религиозных преступлениях.

Наше отечественное законодательство, создавшееся в период могущественного господства полицейско-бюрократического режима, до сих пор зиждется на признании устаревшего ныне принципа полицейской опеки государства над религиозной жизнью граждан. При таких условиях, понятно, в законодательных нормах, а тем более в практике государственного управления великий принцип свободы совести не мог найти себе применения. Вероисповедные реформы последнего времени не изменили существа дела, тем более, что начала религиозной терпимости, возвещенные в недавних правительственных манифестах, при укоренившихся в правительственной практике старых бюрократических традиций, в жизни не получили вовсе надлежащего осуществления. Вводя некоторые новшества в действующие законодательные нормы, которые уничтожали существовавшие в России религиозные гонения в прямом смысле этого слова, и, устанавливая некоторые гарантии религиозной свободы за определенными, признанными государством, вероисповедными группами, эти реформы почти не затрагивали самого основания нашего законодательства. Общая руководящая его идея, связывающая воедино религию и политику, осталась неизменна.

Народным представителям надлежит теперь провести радикальную реформу, которая должна основываться на совершенно новых началах; реформа в области регламентации духовной жизни русского народа, как признают в объяснительной записке к основным положениям сами автора законопроекта о свободе совести, внесенного группой депутатов на рассмотрение Государственной Думы «менее чем где-либо допускает полумеры и компромиссы». Вырабатывая новые начала, долженствующие лечь в основу новых законодательных норм, регулирующих отношение государства к религиозной свободе, мы должны воспользоваться, конечно, всеми данными, которые представляют нам наука, жизнь и практика конституционных государств Западной Европы.

С.В. Познышев в своем исследовании наглядно показывает, что большинство западноевропейских законодательств, определяющих отношение государства к церкви, далеко не стоит на высоте современной науки и требований общественной жизни. В них много еще анахронизма, поэтому из критической оценки и сопоставления данных этих законодательств можно извлечь немногие полезные (и то больше отрицательного характера) сведения. Законодательному творчеству народных представителей придется выработать правовые нормы независимо от оценки действующего права на Западе, т.е., преимущественно путем логического развития идеи религиозной свободы. Предстоящие законодательные постановления России не должны заключаться в подражании какому-либо Западноевропейскому законодательству.

Из признания идеи религиозной свободы, независимо даже от разрешения вопроса о полном разграничения ведомств церкви и государства, безусловно, вытекает то положение, что государство не должно покровительствовать ни одной религии и, наоборот, ни одну религию не должно стеснять посредством уголовных наказаний и, наконец, всякую религию оно должно охранять от грубых оскорблений и насильственных действий, т.е., «Государственная власть должна охранять свободу критики и борьбы религиозных миросозерцании от разного стесняющего их насилия, отнюдь не стараясь сама решить известные религиозные вопросы и обязать граждан к принятию тех решений, которые представляются ей наиболее правильными.

Последовательное проведение в жизнь принципа религиозной свободы не допускает никаких ограничений во имя каких-либо государственных соображений.

Большинство исследователей, иностранных и наших отечественных, в сущности не согласны с этим взглядом. Предлагаемые ими ограничения большей частью сводятся к «признанию за государством права не допускать в своей среде религиозных учений, противных нравственности и опасных для правопорядка или публичной пропаганды атеизма» (Моль, Блюнчли, Арсеньев, Рейснер). Автор разбираемого исследования вполне справедливо возражает против такого взгляда.

Не говоря уже об атеизме (для ограничения атеистической проповеди не может быть никаких оснований; если право атеизма, по признанию цитированной выше объяснительной записки, без всякого сомнения входит в последовательно проводимый принцип свободы совести, то столь же несомненным должно быть право его пропаганды; право свободы исповедания, право неверия и пропаганды неразрывно связаны друг с другом), борьба с безнравственными и вредными учениями должна заключаться не в наказаниях, а в содействии свободной и гласной критике этих учений и в разных мерах народного просвещения. Наказание – весьма плохое средство борьбы с каким-либо вероучением, как это показала хотя бы многолетняя русская практика. Принудительные меры, конечно, не могут затормозить распространения религии, даже самой что ни на есть вредной, раз только гонимое учение находить благоприятную для своего распространения почву в психике граждан, в тех социально-экономических условиях, при которых течет их индивидуальная и общественно-политическая жизнь. Всякое преследование неминуемо создает ореол мученичества и содействует тем самым еще большему распространению преследуемого учения. Эти соображения сами по себе говорят против применения каких-либо уголовных кар по отношению к учениям, признанным безнравственными. В подтверждение можно привести достаточно яркий пример из русской действительности.

Противоестественная секта скопцов, причисляемая к одним из самых изуверных и фанатичных учений, подвергалась у нас всегда усиленным гонениям. Между тем сектантская идеология находила себе почву для распространения в ненормальных условиях русской жизни и отсутствии просвещения в народной массе, и скопчество, несмотря на все правительственные репрессии, продолжало существовать (см. статью III, V). Наблюдения над нашими соотечественниками-скопцами, эмигрировавшими от преследований на родине в Румынию, где они не подвергались никаким ограничениям, наглядно показывает, что терпимость в этой области привела к полному вымиранию скопчества. Скопчество в Румынии решительно не находит последователей и пополняется лишь новыми выходцами из России. Сектантская ревность при столкновении с нормальными условиями общежития испарилась.

Против уголовного преследования, каких бы то ни было безнравственных религиозных учений говорит и то соображение, что понятие «вечного закона нравственности», на который ссылаются некоторые исследователи, между прочим. К. К. Арсеньев, слишком растяжимо. Мы такого «вечного» закона, к сожалению, не знаем; его и не может быть, так как понятия нравственности соответствуют лишь общественной идеологии данного времени, которая легко изменяется в зависимости от реальных условий общежития. Таким образом, понятие о вечной правде слишком субъективно и спорно. Учения вредные и безнравственные с точки зрения государства в известное время могут оказаться вскоре общепризнанными. Если стоять на точке зрения необходимости подавлять путем принудительных мер вредные учения, то нельзя не согласиться с г. Познышевым, что преследуемыми должны будут считаться «все имморалистические учения, все вообще учения, противные морали, на которой стоит казенная печать и которая считается государством истиной». Учения, враждебные правопорядку, охраняемому государством, могут возникать и не на религиозной почве. Следовательно, государственная власть должна будет выступить вообще «в роли строгого цензора убеждений своих подданных». Такой вывод совершенно не соответствует представлению о той свободе личности, которую стремится гарантировать гражданину каждое конституционно правовое государство. Такой путь охраны государственных интересов слишком рискован и шаток; он способен воскресить порядки старого полицейского режима. Нет! учение, каково бы они ни было, пока оно остается только учением, не должно быть наказуемо. Когда проявление имморалистических верований выражается в форме преступлений, государственная власть должна с ними бороться, т.е. бороться с реальными, а не предполагаемыми фактами. В этом отношении г. Познышев высказывает вполне правильный взгляд, хотя и у него такое признание ненаказуемости имморалистических учений не проводится с достаточной последовательностью; автор как бы признает все-таки возможность уголовной кары в виде предупредительной меры, с оговоркой, впрочем, что «в этих случаях особенно важно не полагаться исключительно на наказание, а видеть в нем лишь необходимое дополнение широких предупредительных, просветительных мер» и что «в самом наказании следует отвести особенно видное место разным мерам просвещения».

Небольшой экскурс в область русского сектантства показал бы нам опасность уголовного наказания в качестве предупредительной меры для последователей некоторых, так называемых изуверных сект. К сожалению, большинство слишком мало знакомо с русским сектантством и принимает на веру показания исследователей, являющиеся нередко плодом измышления досужей фантазии²². В статье «Изуверные секты и веротерпимость» (см. III, IV) мы постараемся показать всю необоснованность той «научной» экспертизы, на основании которой некоторым русским сектам приписывается характер изуверных учений. Мы не будем поэтому здесь повторять этих аргументов, подтвержденных далее фактическими данными, и добавим лишь, что некоторые психиатры, правда, слишком обобщая часто свои выводы, видят во многих сектах, относимых к числу изуверных, проявления эпидемического душевного заболевания. Конечно, бороться с болезненными явлениями уголовными средствами не только бесполезно, но и недопустимо.

Таким образом, общий вывод будет тот, что государство не вправе ограничивать религиозной свободы до тех пор, пока эта свобода не проявится в каком-либо деянии, предусмотренном общими уголовными законами. В последнем случае совершившие уголовное преступление подлежат ответственности. В одном только может быть ограничена религиозная свобода государственной властью. Государство не может допускать отказа от исполнения гражданских или политических обязанностей в силу религиозных убеждений; иначе выходило бы, – как справедливо замечает г. Познышев, – что религиозные убеждения дают некоторые привилегии, а это открывало бы возможность всякому ссылкой на свои убеждения сбросить бремя общественных повинностей. Свобода, однако, в таком случае явилась бы нарушением интересов других: но, конечно, «государство должно предоставить каждому, несогласному с его порядком, право свободного выхода из него. Оно может также допустить замену одного вида служения индивида обществу другим, равноценным, если такая замена не сопряжена с излишними тягостями для других граждан».

Итак, по мнению г. Познышева, отношения государственной власти в религиозной свободе должны сводиться к охране этой свободы от различных правонарушений. Установив такое положение г. Познышев в своем исследовании пытается наметить пределы, в которых допустима охрана религиозной свободы путем уголовных кар.

Вполне разделяя вывод г. Познышева в критической части его работы, мы, однако не можем согласиться с построением той «системы идеальных норм», которую он предлагает в качестве проекта отечественному законодателю. Быть может, его система является наилучшей из действующих систем, наиболее приближающейся к требованиям научных и житейских фактов, но она далеко не удовлетворяет идеальным требованиям.

Во всем культурном мире все более и более утверждается взгляд на религию как на частное дело граждан, на которое не должно распространяться вмешательство государственной власти. Поэтому для нас идеальной системой было бы полное невмешательство государства в область религии, полное разграничение интересов церкви и государства. По мнению автора, государство не может относиться безразлично к вопросам религии, так как последняя является важным блогом для громаднейшего большинства людей. Такая точка зрения, в сущности, недалеко уходит от взгляда представителей старого порядка, видевших в религии один из важнейших устоев государственной жизни. При идеальном разрешении взаимных отношений церкви и государства нет никаких оснований выделять в особую группу религиозные преступления, т.е. преступления против религиозной свободы Такое преступление должно рассматриваться как простое правонарушение; насилие над религиозной свободой есть насилие над личностью, предусматриваемое общим уголовным законодательством. Выделять посягательство на религиозную свободу в отдельную группу на том основании, что эти преступления затрагивают религиозные отношения, к которым примешивается какое-то «особое чувство благоговения», вряд ли представляется возможным. Если для одного оскорбление религиозного чувства затрагивает его «святая святых», то, быть может, для другого еще в большей степени эту интимную сторону души будет затрагивать оскорбление отца, матери или другого близкого человека. Однако же ни один уголовный кодекс не выделяет таких преступлений в особую группу.

Если г. Познышев не считает религиозным преступлением осквернение трупа или гробницы, потому что здесь, по его мнению, оскорбляется чувство уважения к человеческой личности, присущее человеку безотносительно к каким-либо религиозным миросозерцаниям, то и с его точки зрения не должно быть оснований делать какое-либо исключение для других видов оскорбления религиозного чувства. Ведь несомненно, что для известного вероучения оскорбление покойника может оказаться самым сильным поруганием божества, искреннего и глубокого религиозного чувства. Законодатель, который хотел бы провести известную грань между видами религиозных преступлений, не нарушая принципа религиозной свободы, запутался бы в противоречиях и принужден был бы отказаться от классификации этих видов. Необходимость, между тем, самой точной классификации можно было бы доказать на шаблонных житейских примерах: без нее невозможна та свободная борьба и критика религиозных миросозерцании, которую г. Познышев считает необходимым элементом религиозной свободы и которую должна, по его представлению, гарантировать гражданам государственная власть. Нельзя найти такого общего критерия, которым можно было бы безапелляционно руководиться, решая вопрос о зачислении того или другого деяния в список преступных. Критерий, заключающийся в признании в высшей степени проблематичного закона нравственности, слишком не определен и мало пригоден для практического законодательства.

Самому г. Познышеву не удалась попытка установить пределы допустимой для государства уголовной охраны религиозной свободы.

В заключение следует добавить, что при последовательном проведении в жизнь принципа невмешательства государственной власти в религиозные отношения граждан возбуждение уголовного преследования против лица, покусившегося на религиозную свободу граждан, должно идти в порядке частного обвинения.

К такому именно разрешению вопроса об отношении государства к религиозной свободе стремятся, т.е. новейшие западноевропейские законодательства, которые страдают, по мнению г. Познышева, «чрезмерно слабой, защитой религиозной свободы».

13 августа 1906 г.

***

В своих суждениях о веротерпимости Комитет Министров, «в принципе» признав, что «убеждения совести каждого человека не подлежат контролю со стороны государства до тех пор, пока они не выразились в каком-либо неправомерном деянии», из этого общего правила счел нужным изъять секты изуверные. Исходя из такой точки зрения, указ 17 апреля 1905 г., по официальному выражению, стремившийся обеспечить каждому из русских подданных «свободу верования и молитв по велениям его совести», выделил также из групп сектантов, на которые распространились новые вероисповедные привилегии, последователей, так называемых, изуверных учений. Таким образом, ст. 203 Улож. о нак., карающая одну лишь принадлежность к известным вероучениям, сохраняет свою силу во всей неприкосновенности.

При таких условиях, конечно, прежде всего, возникает вопрос, какими признаками должно руководиться в жизни при классификации сект, принадлежность к которым подлежит по закону уголовной ответственности?

Наше законодательство в настоящее время в сущности знает лишь одну секту, носящую определенный изуверный характер, это – скопчество, последователи которой подвергаются лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь на поселение под строжайший надзор местного гражданского начальства или в каторжные работы²³; ограничиваясь лишь общим указанием и не перечисляя в ст. 203 в точности существующие изуверные секты, законодатель тем самым как бы признал, что ни одно религиозное учение в силу исповедуемых догматов и молитвенных обрядов не может быть отнесено в число изуверных сект, но допустил возможность изуверных и безнравственных действий в жизненном проявлении той или иной секты. Если в каждый данный момент такая секта обнаружится, то изобличенный в принадлежности к ней подлежит уголовной ответственности по 203 ст., хотя бы даже, как разъяснил Правительствующий Сенат (Реш. уг. деп. 1895 г., № 34), не было установлено непосредственно личное выполнение самых действий, делающих лжеучение нетерпимым в государстве.

Кто же, однако, должен констатировать появление секты изуверного характера и определить ее сущность? По-старому это всецело зависит от «компетентного» мнения тех экспертов – миссионеров, которые являются на суд вовсе не в качестве сведущих лиц, а заинтересованной стороной, т.е. обвинителями. О солидности же «научных» данных, на которых до сих пор часто основывались обвинения сектантов в изуверных действиях, можно судить по примеру довольно распространенной у нас секты хлыстов, в которой эксперты почти всегда усматривают признаки изуверства; на суде до настоящего времени повторяются шаблонные обвинения, что хлысты якобы причащаются грудью своей богородицы и кровью заколотого младенца, что они сушат сердце умерщвленного ребенка, обращают его в порошок и запекают в хлеб, употребляемый для причащения, что радения хлыстов будто бы неизбежно соединяются со свальным грехом и т. д.

Насколько основательны бывают подобные обвинения хлыстов в противонравственных и гнусных деяниях, показывает свидетельство одного из исследователей раскола, которого при всем желании нельзя заподозрить в сочувствии к сектантству, – проф. казанской духовной академий Н И. Ивановского («Судебная экспертиза о секте хлыстов» Журн. Мин. Юстиции 1896 г., № 1).

В нашей «ученой» литературе мнение об изуверных действиях хлыстов поддерживается главным образом на основании исторических данных, именно указание на изуверное причащение хлыстов находится в книге «Розыск» св. Дмитрия Ростовского. Этот святитель, рассказывая об одном изувере, неизвестно к какой секте принадлежащем, черпал свои сведения от других лиц, которые, в свою очередь, «неизвестно каким путем эти сведения собрали». О детоубийстве у хлыстов весьма неопределенно упоминается и в другом сочинении первой половины XVIII в.: «Обличение неправды раскольничей» Феофилакта, архиепископа тверского, и, наконец, это видно из следственного дела о хлыстах 1745 г. «Исследование о богомерзкой квакерской ереси». В упомянутом «исследовании» значится, что следственной комиссией при обыске одного дома в с. Преображенском, близ Москвы, найдены были мешочки, принадлежавшие одному учителю-хлысту, с какими-то крошками. По исследовании доктором и аптекарем «через горячую воду и микроскоп» было признано, что эти крошки были частями человеческого тела. Далее спрошенная при подъеме на дыбу некая девка Лукерья открыла, что на сборищах хлыстов «чинилось плотское совокупление и рождаемых младенцев один учитель колол в грудь, разрезывал брюхо и вынимал сердце»; после этого тела зарывали в кельях и сенях в землю. Сей учитель Артамонов в «пытке предельной» сознался в убийстве детей, и, действительно, при обыске кости нашли в одной келье. Однако, по освидетельствовании их в медицинской конторе эксперты показали, что кости эти все «зверские, а не человеческие». Впоследствии же выяснилось, что Лукерья показала, «не стерпя подъема на дыбу».

Таковы почерпнутые из памятников старины «научные» исторические данные, на которых основывают некоторые исследователи и эксперты свои выводы об изуверстве, наблюдаемом в секте хлыстов. Эти исследователи «очень обстоятельно» рассказывают, как происходят радения и прочие изуверные действия. И оказывается, что на самом деле никто из них, как они сами признаются, не видел тех преступлений, которые они описывают, как несомненный факт. Один исследователь лишь слышал от какой-то богородицы, что хлысты съели у нее левую грудь и выпили кровь ее восьмилетнего ребенка; другой также в своем сообщении руководится «искренним признанием», сделанным каким-то хлыстом и т.д. Если эти исследователи сами заявляют, что юридически (т.е. фактически) изуверное преступление не было обнаружено ни разу, то естественно несравненно большей веры заслуживают показания тех исследователей, которые отмечают и другие черты в учении хлыстов. Даже цитируемый нами автор указывает, что основной заповедью хлыстов является требование – «хранить чистоту, яко зеницу ока», что основной нравственный догмат этого учения чисто аскетического характера: «плотского греха не творить и женатым жить, как брату с сестрой». Повод к обвинению хлыстов в изуверных действиях нередко подают символические песнопения хлыстов. Так в одном стихе поется: «Дай нам пречистым телом твоим причаститься». Но дело в том, что этого нельзя понимать в буквальном смысле. Язык хлыстов преисполнен аллегориями и словами, заимствованными из текста священного писания, причем точный смысл всегда игнорируется: под пречистым телом здесь подразумевается духовное общение.

Приведенная справка достаточно ярко рисует необоснованность «научной» экспертизы, которая естественно в сектантских процессах имеет решающий голос. А между тем на этой почве в жизни разыгрываются иногда тяжелые драмы.

Возьмем для примера секту скопцов, отнесенную к числу «вреднейших», преследуемых законом сект. Как разъяснил Сенат, наказуя принадлежность к скопчеству, ст. 201 Ул. о нак., преследует собственно не самый факт оскопления, которое считается деянием ненаказуемым, а оскопление вследствие религиозного фанатизма, возбужденного скопческим учением (реш. уг. касс. деп. 1873 г., № 527, 1874 г. – 656, 1875 г. – 284). Наказание за скопчество может быть применяемо только к лицам, сознательно и намеренно сделавшимся скопцами (реш. с. 1877 г. № 81), только такие лица подвергаются уголовному преследованию по ст. 203 (реш. с. 1871 г. – № 1818, 1872 г. – 257). Так говорит закон, а жизнь говорит нечто другое.

Еще сравнительно недавно в Рязани разбирался один характерный скопческий процесс. 83 крестьянина Скопинского уезда обвинялись в принадлежности к этой секте; здесь были уже дряхлые старики и старухи, здесь были пожилые люди, цветущая молодежь, подростки и даже дети. Корреспондент, наблюдавший их на суде, говорит, что у большинства обвиняемых был обыкновенный вид, они производили чрезвычайное благоприятное впечатление своею скромностью и ласковым отношением друг к другу. Три часа совещались по этому делу присяжные. Кроме тех «научных» данных, которые представила им экспертиза, у них не было, конечно, никаких аргументов. И вот, 65 человек были осуждены; среди них были и не скопцы. Осужденные были приговорены к лишению всех прав, состояния и к ссылке в Сибирь на поселение. Пока же им не будет определено место для поселения, они должны были вернуться в тюрьму, где, быть может, томились уже несколько месяцев. Среди обвиненных изуверов находилась женщина, у которой были дети 2 и 5 лет, которым некуда было приютиться без матери. Болезненные вопли, рыдания и слезы – так закончился суд правый, скорый и милостивый!..

Есть ли теперь, после объявления веротерпимости, какие-либо гарантии, что подобные явления уже более не повторятся? Раз вероисповедная реформа не коснулась существа дела, – не вправе ли мы ожидать, что наши эксперты-миссионеры и другие деятели православия постараются, пожалуй, найти признаки изуверства даже там, где другой бы увидел лишь идеальную нравственную чистоту? Не так далеко еще то время, когда в вину сектантам на суде ставилось «фарисейское воздержание от худых дел», когда сектанты заточались в монастырские тюрьмы за благотворительность и добрые дета, совершаемые яко бы с целью привлечь к себе последователей, когда на основании закона 1894 г. под видом штундизма преследовались самые различные фракции сектантства, и когда обвинители, не имея конкретных признаков преступного деяния, находили эти признаки сокрытыми «в глубине духа» сектантов. И за такие преступления люди осуждались.

Во избежание недоразумений в будущем, быть может, не лишним будет напомнить еще раз, что, согласно неоднократным разъяснениям Сената, суд, определяя преступные свойства той или иной секты для применения 203 ст. Улож., должен в точности установить те практические проявления религиозных веровании, в коих усматриваются изуверные и противонравственные действия, т.е. должен указать, в чем именно состоят эти действия, что, преследуя изуверные секты, закон (особенно уже после провозглашения веротерпимости) имеет лишь целью охранить интересы частных лиц и требование общественной нравственности; имеет в виду отдельные, единичные и конкретные факты изуверства и не допускает каких-либо обобщении, построенных на основании научных данных, особенно данных такого рода, о которых мы говорили выше.

Остается, однако, совершенно непонятным, зачем надо было так усиленно подчеркивать в правительственных актах положение, что религиозная свобода не коснулась изуверных сект, самая принадлежность к которым карается законом. Неужели недостаточно было общего признания Комитета Министров, что религиозная свобода не может быть стеснена лишь до тех пор, «пока вредное заблуждение не проявится в деятельности отдельных лиц», и что «в последнем случае наиболее целесообразным оказывается преследовать в уголовном порядке именно отдельных лиц за те проступки, в которых противозаконная их деятельность проявится?»

2 августа 1905 г.

***

(Из истории сектантства в России).

В № 264 Русских Ведомостей (1903 г.) была напечатана статья г. W. «Русские скопцы в Румынии». Речь в ней шла о наших соотечественниках-скопцах, эмигрировавших в Румынию от преследований, которые грозили им на родине. Румынские законы не преследуют скопцов «за веру», и скопчество, по словам автора статьи, здесь «решительно не находило последователей». Эта противоестественная секта, лишенная «фантазирующего и, пожалуй, импонирующего ореола преследования», привлекала «лишь снисходительно-насмешливое внимание румын» и «рекрутировалась только новыми выходцами из России». Секта мало-помалу вымирает под влиянием терпимости, и случаи насильственного оскопления, приводимые в статье, автор весьма справедливо рассматривает, как последние отчаянные вспышки «дикого фанатизма старых изуверов, чувствующих, что почва ускользает у них из-под ног, и сектантская ревность испаряется при столкновении с обычными условиями». В подтверждение этого взгляда мы хотим рассказать один из многочисленных эпизодов из истории скопчества в России, наглядно показывающий, к каким результатам привели гонения, воздвигнутые в 50 годах прошлого столетия на скопцов.

Скопчество при своем возникновении, быть может, более, чем какая-либо другая секта, носило исключительно религиозный характер, – это был монашеский орден среди сектантов, скопцы – «люди Божии». Как бы темным и изуверным не казалось нам учение этих фанатиков-ригористов, нельзя отрицать, что в основе оно преследовало нравственные цели, – это был протест против деморализации нравов и в частности против распущенности хлыстовских общин, из среды которых и выделились в 60 годах XVIII столетия скопчество.

Чтобы понять идеологию скопцов, как представителей известной религиозной секты, мы должны проследить, хотя бы очень кратко, историю возникновения и развития скопческих теорий.

Корни скопчества, как было указано, лежат в вероучении хлыстов. Ошибочно искать объяснения всем этим сектам в каких-либо посторонних влияниях: исходною точкой их была, окружающая действительность, и все они являются более или менее оригинальным продуктом религиозно-народного творчества. Хлыстовщина возникла в среде раскольников-старообрядцев²⁴. Те из старообрядцев, которые покинули почву церковной традиции, т.е. беспоповцы, должны были в силу необходимости своим умом создать себе новые формы веры. И эта самостоятельная работа мысли, естественно, привела к постепенной спиритуализации религии в сфере самого старообрядчества. Одним из наиболее ярких проявлений этого народного умственного течения явилась в самом конце XVII столетия секта хлыстов, принявшая впоследствии сильно мистическую окраску. Сменившая обрядовый формализм идея, что «церковь Божия» есть «вера», у хлыстов вылилась в проповедь вселения Бога в человеческую душу; отсюда явилось стремление к мистическому соединению с божеством, возможному только при известном патологическом состоянии, которое достигалось путем кружения и верчения до потери сознания на радениях. Начав с проповеди воздержания и аскетизма, хлысты, однако, создали другую, совершенно противоположную идеологию. Самый легкий способ убить плоть – немедленное удовлетворение ее желаний; делая отсюда логический вывод, хлысты стали превращать (далеко, впрочем, не всегда) свои моленные собрания в сходбища с эротическими целями. Протестом против такого извращения первоначальной идеологии хлыстовщины и явилось скопчество.

Препятствие к спасению души заключается в женщине: «женская лепость весь свет поедает и к Богу идти не пущает». Единственное средство к спасению – лишать людей самой способности грешить. Толкуя произвольно слова евангелиста Матфея: «Аще око твое соблазняет тя, изми е», скоппы стали подвергать себя мучительной операции, физически уродуя себя. «Не для корысти и почести я это делаю, а для души», – говорит скопец суду присяжных. Аскетическое направление народной мысли, сказавшееся в образовании скопческой секты, могло принять эпидемический характер, но не могло, конечно, удовлетворить подобно прежней проповеди самосожжения массы. Очень рано секта скопцов стала изменять свой первоначальный характер: проповедь умерщвления плоти приобретала характер проповеди духовного скопчества: «Обрезывайте сердце от злых дел и помышлений». Если наряду с проповедью этого духовного аскетизма продолжало развиваться скопчество с изуверским насилием, приобретшее интенсивный рост в царствование императора Николая I, то это объясняется исключительно теми гонениями, которые претерпевала секта.

Уже с первых лет своего появления скопчество было отнесено к разряду сект, признанных особо вредными в государственном отношении. Правительство стремилось оградить население от «безумцев» не путем духовного увещевания и других нравственных мер, а «градским казнением». В первые годы царствования Александра I, в «золотой век русского сектантства», когда правительство смотрело на раскол, как на «церковное заблуждение» и не придавало ему «политического значения», и на скопцов смотрели «сквозь пальцы». «И разумом и опытом давно уже дознано, – говорил Александр I, – что умственные заблуждения простого народа прениями и народными увещеваниями в мыслях его углублялись, единым забвением, добрым примером и терпимостью мало-помалу изглаждаются и исчезают». В последние годы своей жизни Александр I сам несколько склонный к мистицизму, под влиянием Аракчеева стал поступать с сектантами более строго: прежде скопцов отдавали под надзор полиции и духовного начальства (ссылали только зачинщиков и оскопителей); под конец царствования, согласно положению Комитета Министров, постановлено было всех скопцов, годных к военной службе, брать в отдельные корпуса Грузии и Сибири, а неспособных и женщин ссылать в Иркутскую губернию на поселение и на суконные фабрики. По инициативе того же Аракчеева для борьбы с некоторыми сектами были приняты тогда же и другие меры. Так 13 пункт «обязанностей гражданского начальства» в Высочайше утвержденном 3 февраля 1825 г. Положении Комитета Министров гласил: «как ничто не может иметь большого влияния над простым народом, как презрение или посмеяние над заблуждениями, в кои совращать его ищут... то в сношениях местных начальств именовать субботников жидовскою сектою и оглашать; что они подлинно суть жиды».

Программа Аракчеева всецело была принята в 40 годах по отношению к скопцам; так, по указу 2 ноября 1849 года, оскопившихся повелевалось водить в женской одежде и дурацкой шапке по селению на посмешище. Эта нравственная мера, как предполагалось, должна была возбуждать в народе презрение и омерзение к скопчеству; это лучшее средство, по словам указа, отвратить навсегда от поступления в скопческую секту. Одна из таких «шутовских процессий» описана в донесении орловского губернатора от 14 января 1850 г. При исполнении этого обряда в одной из деревень крестьянки, по словам губернаторского донесения, пели свадебные песни, а дети с криком и свистом забегали вперед скопцов, бросая в них грязью и всячески издеваясь над ними. На сектантов, как видно из того же донесения, наказание не возымело благотворного действия: скопцы остались равнодушными и не раскаялись, заявляя, что «терпят ради спасения души». Несколько иное впечатление вынес о такой процессии в Нижегородской губернии известный исследователь раскола Мельников-Печерский, чиновник министерства внутренних дел²⁵.

«В 1851 г. было предписано нижегородскому губернатору одного подсудимого скопца в Лукояновском уезде одеть в бабий сарафан и показать народу на базаре. Местное начальство облекло это исполнение в такие формы, которые с самого начала не предвещали нечего доброго. Для того, чтобы одеть скопца в сарафан, командировали слишком за двести верст старшего полицмейстера Нижнего-Новгорода Зенгбуша. Взяв скопца из лукояновского тюремного замка, он с особенною торжественностью провез его 47 верст до зашт. гор. Починок, как будто в Лукоянове не было базара. Всеобщая народная молва гласила, что полицмейстер едет казнить скопца. Зенгбуш, нарядив скопца в сарафан, хотел показать свое усердие к службе тем, что, с Высочайшего соизволения, как он выразился, кажется, даже в рапорте своем, «пригласил народ плевать скопцу в глаза», но на многолюдном базаре не было смеха. Смущенная толпа вследствие распространившейся молвы о казни ожидала появления палача и виселицы. Кончилось дело тем, что все, и раскольники и не раскольники, смотрели на скопца, как на мученика, старухи плакали, а когда скопца повезли обратно в уездный город, то народное к нему участие выразилось в необыкновенно щедром подаянии ему калачами и деньгами. Скопчество и хлыстовщина от такой меры не только не уменьшились в Лукояновском уезде, но даже увеличились».

Рассказанное здесь, конечно, давно уже отошло в область истории, давно уже признана бесполезность такого рода нравственных воздействий, как «всенародное посмеяние». Наряду с обрядами «посмеяния» в течение тех же пятидесятых годов правительство подвергает последователей скопической секты суровым наказаниям (указ 10 июня 1850 г.): ссылке в каторжные работы в отдаленные места Сибири, наказанию плетьми, наложением клейма и т. д.

И в наше время законодательство в борьбе со скопчеством руководится теми же принципами, смягчились только прежние суровые наказания: скопцы за одну лишь принадлежность к секте ссылаются на вечное поселение в Якутскую губернию.

Трудно сказать, распространяется ли скопчество в настоящее время или нет, но, во всяком случае, с уверенностью можно утверждать, что поддерживают эту противоестественную сектантскую идеологии исключительно лишь ненормальные условия русской жизни и отсутствие просвещения в народной массе. Современное законодательство не может, конечно, игнорировать случаи насильственного оскопления фанатиками-ригористами, оно должно ограждать население от возможного вредного деморализующего влияния скопческих теорий, но для ослабления скопчества необходимо, чтобы меры борьбы против него не принимали характер религиозных гонений и посягательств на свободу совести, личности, что можно встретить при столкновении закона с жизнью. Законодательство, став на общественную точку зрения, должно игнорировать скопчество, как религиозную секту. Гонение за «веру» только способствует распространению преследуемого учения.

Ниж Лист 1903 г.

***

(Закон 17 октября 1906 г.).

Первому русскому парламенту не суждено было закончить своих работ; не пришлось ему разработать и законопроекта о свободе совести. За эту разработку после роспуска Думы немедленно принялось само правительство. Спешность в проведении нового законопроекта мотивировалась необходимостью скорейшего осуществления начал веротерпимости, провозглашенных в правительственных актах 17 апреля и 17 октября 1905 года. Факт, заслуживающий внимания. По признанию самого правительства больше года различные «недоразумения и затруднения» на практике, препятствовавшем старообрядцам и сектантам воспользоваться новым правом. Это – наилучшая характеристика плодотворности бюрократической работы.

Два года, начиная с 12 декабря 1904 г., безостановочно работали самые разнообразные правительственные комиссии для выработки мер к немедленному «устранению стеснений в области религии» и для укрепления «начертанных в Основных Законах империи Российской начал веротерпимости», и до сих пор работа их, как теперь оказывается, в сущности, еще не дала почти никаких реальных результатов. Как ни желательно само по себе возможно скорее проведение в жизнь хотя бы элементарных начал свободы вероисповедания в России, вряд ли можно было бы признать желательным отступления от общего порядка и издание закона о свободе вероисповедания помимо обсуждения его в ближайшей сессии Государственной Думы. У нас слишком мало доверия к бюрократическому творчеству. При такой крайней «необходимости» правительство, конечно, могло бы ограничиться изданием лишь временных правил. Фильтрация законопроекта о свободе вероисповедании в законодательном учреждении народных представителей была бы только в интересах многочисленных у нас вероисповедных групп. Новый закон явился бы тогда не в виде частичной уступки, а был бы действительным логическим развитием прочно установленного в России принципа свободы совести. Как бы то ни было, законопроект о свободе вероисповеданий, разработанный в департаменте общих дел министерства внутренних дел, по рассмотрении его в Совете Министров, согласно Именному Высочайшему Указу 17 октября, сделался теперь законодательной нормой, изданной в порядке верховного управления; с этим законом приходится уже считаться как с фактом.

Опубликованный 17 октября закон о старообрядках и сектантах касается лишь права организации религиозных обществ. Продукт преимущественно канцелярской работы, он чрезвычайно детально регламентирует устройство старообрядческих и сектантских общин, порядок их образования и действия; с пунктуальной и мелочной тщательностью он говорит об обязанностях лиц, входящих в состав организуемых общин, и о правах администрации, в зависимость от которой ставятся религиозные общества. Система административной опеки в новом законе сохранена во всей силе.

Комментируя указ о религиозных обществах, правительственный официоз заявлял, что по новому закону особенности религиозного быта признаются делом совести, государство озабочено лишь тем, чтобы особенности эти были согласованы с общим гражданским укладом страны. Но, конечно, при ненормальной постановке этого «общего гражданского уклада» и все попытки согласования с ним отдельных правительственных мероприятий неминуемо должны принимать те же формы. Это в действительности и отразилось на законе о старообрядческих и сектантских общинах.

Когда в правительственных совещаниях о веротерпимости был выработан проект правил о старообрядческих и сектантских общинах, в которых «точнее и определеннее говорилось о закрытии общин, чем об их открытии», советом всероссийских съездов старообрядцев был представлен в Министерство Внутренних дел выработанный на съезде в августе 1905 г. проект нормального устава старообрядческих общин. Перед окончательным утверждением опубликованного ныне закона представители старообрядчества были вызваны в Петербург на совещание, состоявшееся 29 сентября под председательством товарища министра внутренних дел Крыжановского и при участии директора департамента общих дел А.Д. Арбузова. Вызванные делегаты весьма обстоятельно доказывали на совещании, что предоставляемые законом администрации права утверждать выбранных общиной представителей, право не разрешать открытие храмов, закрывать общины и т.д. дает место для произвола административных и полицейских властей. Под влиянием этих указаний в законопроект были внесены частичные изменения: например, уничтожено требование о троекратном печатании в местных или губернских областных ведомостях о созыве общего собрания общины, исключен пункт, ставящий условием для разрешения сооружения молитвенных домов «наличность необходимых для исполнения постройки денежных средств»; вместо категорического запрещения настоятелям и наставникам новых религиозных общин употреблять православные иерархические наименования, внесено примечание, что «среди старообрядцев поповнических согласий духовные лица могут пользоваться соответствующим старообрядческим наименованием"(?). Найти смысл последней поправки трудно: первое категорическое запрещение и второе разрешение однозначущи. Еще большее возбуждает недоумение поправка в самом существенном пункте о правах администрации. Проект гласил, что губернатор отказывает в разрешении образовать общину, «если признает, что заявленное ходатайство возбуждено лицами, на которых действия настоящего положения не распространяются». Текст закона гласит: губернатор «или разрешает образование общин или отказывает в этом». Мотив, который мог бы вызвать отказ, таким образом, исключен; глухое заявление закона о праве отказа лишь расширяет область «административного усмотрения»; своею неопределенностью он допускает еще больший произвол. К этой статье прибавлен лишь пункт, что учредители общины могут приносить жалобы в установленном порядке первому департаменту Правительствующего Сената.

И так, устанавливаемая в законопроекте мелочная административная опека религиозных обществ осталась неизмененной. Помимо непосредственного давления, которое может оказывать администрация, раз ей предоставлено право давать или не давать согласие на утверждение лиц, выбранных общиною в свои руководители, право не разрешать общины и закрывать ее, если в деятельности общины обнаружатся «действия, противные закону и ограждающим нравственность установлениям». (Вспомним, что в сущности до сих пор у нас не отменено еще пресловутое выделение из общей нормы сект «особо вредных», которое давало оправдание самим произвольным действиям администрации) – самостоятельность религиозных общин должна превратиться в полнейшую фикцию при той, действительно, «паутине» формальных условий, которыми обставляется их деятельность Община получает право на существование лишь при подписи заявления об ее открытии пятьюдесятью учредителями; имущество свыше 5.000 руб. община может приобретать лишь с Высочайшего соизволения, строить храмы и молитвенные дома с разрешения губернаторов и т.п. Другими словами, огромные старообрядческие общины, каковы, например, Рогожская, Преображенская, не получают еще права функционирования. Особенное внимание приходится обратить на ст. 28 новых правил, по которой, лица подсудимые и исключенные из сословных обществ лишаются права на религиозное представительство. Принимая во внимание, что эта подсудность и исключение из сословных обществ вызывается при настоящих условиях нередко по мотивам политического характера, легко судить к каким результатам может привести применение на практике такой статьи. Соединение политики и религии является прямым нарушением идеи свободы совести! Наконец, религиозные общины указом 17 октября превращаются отчасти в своего рода полицейские агентуры, на которые налагаются сложные обязанности по доставлении администрации необходимых правительству сведений, например, составление призывных списков. При мелочной и подробной регламентации статей, регулирующих жизнь религиозных общин, странным является полное игнорирование самых насущных вопросов, разрешение которых особенно настоятельно требуется при неясности и полной путанице наших теперешних законов, определяющих вероисповедные права представителей религиозного разномыслия в России. Как разрешается вопрос о публичном оказательстве вероучения, несогласного с учением господствующей церкви? Вероучения, последователи которого, допустим, создали общину, зарегистрированную по исполнении всех формальностей местной администрацией? Новый закон говорит лишь, что «духовным лицам, настоятелям и наставникам дозволяется употребление церковного облачения, а также монашеского и духовного одеяния». По букве закона широко толкуемое «публичное оказательство», категорически запрещаемое старым уложением, остается под запретом и ныне. В 1856 г. алтари старообрядческих храмов на Рогожском кладбище были закрыты под видом допущенного там «публичного оказательства», направленного на совращение православных. Пока этот вопрос точно не будет разрешен в законодательном порядке, религиозные общины не могут функционировать нормально. Совершенно аналогичное приходится сказать и по вопросу о совращении. Изданный 14 марта 1906 г. закон, сделав весьма существенную урезку в указе 17 апреля 1905 г, объявил всякое совращение наказуемым в уголовном порядке. Он пошел в этом отношении даже дальше прежде действовавших законоположений; так, по разъяснениям Правительствующего Сената, совращение путем убеждений, совращение, не соединенное с насилием, не подлежало наказанию, что и вошло в виде законодательной нормы в новое Уголовное Уложение. По закону 14 марта совращение через публичное произнесение речи или распространение сочинения наказуется годом заключения в крепость. По утвержденному уже уставу, например, харьковского общества евангельских христиан, обществу разрешается устройство публичных чтений, издание соответствующих брошюр и т. д. Возникает вопрос, в какой мере религиозные общества в данном случае будут подлежать ответственности по закону 14 марта?

Новые законы на этот возможный в жизни вопрос не отвечают.

Наряду с этим возникает и другой чрезвычайно важный в житейских отношениях вопрос: какое положение займут отныне те русские диссиденты, которые не вступят в религиозные общины или не в состоянии будут ее организовать за отсутствием требуемого законом числа учредителей? Чем будут определяться их вероисповедные права? Умолчание по этому поводу со стороны закона грозит возрождением прежних религиозных гонений администрация, конечно, при желании может признать незаконными любые собрания верующих, не вошедших в состав религиозной общины.

Итак, если мы начнем оценивать закон 17 октября с точки зрения нормальных требовании, он окажется малоудовлетворительным: если мы сравним его с предшествовавшей практикой, он, конечно, окажется большим шагом вперед с практикой не переживаемого нами теперь переходного времени, когда жизнь, в сущности, регулируется не законами, а исключительно лишь предписаниями свыше, характер которых всецело вытекает из настроения в данный момент правящих сфер, в свою очередь, зависящего от импульса общественной жизни, а с той практикой, которая была до провозглашения веротерпимости – первого реального завоевания современного освободительного движения. Огромным приобретением само по себе является уже признание законом существование старообрядческих и сектантских обществ. Закон 3 мая 1883 г. (ст. 45–64 уст. пред.), даровавший некоторые вероисповедные льготы сектантам, категорически запрещал заводить скиты и обители (ст. 47); в многочисленных богадельнях, игравших роль таких обителей, были поставлены особые смотрители из чиновников Министерства Внутренних дел; к внешним оказательствам вероучения (ст. 59) было отнесено священнослужительское одеяние, администрация же к таким атрибутам внешнего оказательства относило даже ношение длинных волос и шляп, походящих на шляпы православного духовенства. На сооружение молитвенного дома требовалось каждый раз особое разрешение министра внутренних дел, а как трудно было на деле получить это разрешение указывает хотя бы тот факт, что в нижегородской епархии в 90 годах на 172 моленных – разрешенных правительством приходилось лишь 12; даже на исправление здания приходилось всякий раз испрашивать особое разрешение, которое большею частью не давалось, о чем свидетельствуют бесчисленные судебные процессы, доходившие до Сената, или давались при условии, не изменять наружного вида (ст. 4–8.). Новый закон, предоставляя общинам ведение метрических книг, устраняет тяжелую зависимость наших диссидентов от духовных консисторий, полицейских управлений и т. д. Впрочем, говорить о благодетельном влиянии нового закона, пожалуй, еще преждевременно. Практика покажет, в какие формы выльется его применение. Раз не устранен из жизни самый принцип административной опеки, в будущем легко может повториться судьба закона 3 мая 1883 г.

Мы уверены, что первое время, по крайней мере, по отношению к старообрядцам административных стеснений не будет. Это не в выгодах правительственной партии накануне избирательной компании. Издание нового закона о старообрядцах и сектантах в день годовщины Манифеста 17 октября как бы подчеркивает политическое значение этого акта.

***

(Синод и либеральные реформы).

Наш сборник заканчивался печатаньем, когда Святейшим Правительствующим Синодом было издано постановление, предлагающее духовным пастырям в день годовщины манифеста 17 октября с церковного амвона осудить братоубийственную войну и произнести слово о гражданской свободе.

Синод молчал, когда происходили кровавые ужасы в Белостоке и Седлеце, он молчал, когда почаевские иноки издавали листки, направленные против освободительного движения и разжигающие национальную ненависть; он санкционировал активное выступление духовных пастырей в рядах контрреволюции и молча внимал тем человеконенавистническим проповедям, которые лились с церковных амвонов из уст «христопродавцев», надевших полицейский мундир; он санкционировал появление странствующих по деревням кафедр, с которых проповедники в епископском сане, охраняемые отрядами стражников и драгун, призывали население к избиению интеллигенции; он поставил, по выражению Герцена, «кордегардию рядом с алтарем, Евангелие, отпускающее грехи, – рядом с военным артикулом, расстреливающим за поступки». Но синод не только молчал. Когда в рядах наиболее достойных представителей духовенства поднимался негодующий голос, его заставляли умолкнуть. Кара обрушилась на харьковских священнослужителей, высказавшихся против смертной казни; то же постигло и представителей ялтинского духовенства, осмелившихся заявить, что они «считают русское освободительное движение согласным с божескими и человеческими законами». Еще недавно Синод лишил священнического сана бывших членов Государственной Думы Огнева и Афанасьева за то только, что они открыто и смело с трибуны возвысили голос в защиту свободы, за то, что они бескорыстно и честно осудили кровавые насилия и, выполняя свой долг служителей алтаря, стремились к осуществлению в жизни истинно-христианских начал; еще недавно Синод подвергал монастырским заключениям священнослужителей, пытавшихся объяснить народу значение манифеста 17 октября; еще недавно чрез местных владык и епархиальное начальство и даже чрез администрацию и департамент полиции Синод производил сыск о «вольнодумных» священниках, о возможных кандидатах в Государственную Думу, требуя их характеристики и указания на степень влияния этих кандидатов на паству.

И теперь вдруг Синод заговорил о «либеральных реформах». Наивные «монархисты», заседавшие в Киеве, возмутились либерализмом Синода и с благословения киевского митрополита и местных епископов осудили послание Синода.

Как ошиблись, однако, они, думая, что Правительствующий Синод неожиданно изменил принципам своей вековой политики, что Синод, пятьдесят лет тому назад запрещавший в своих указах пастырям говорить «с кафедры» и «частным путем» крестьянину, «что он такой же человек, как и помещик, его брат во Христе, созданный по тому же образу Божию», запрещавший заступничество за мужика даже в случае крайней бесчеловечности помещиков, считавший крепостничество «христианским идеалом», – выступил теперь в роли защитника «гражданской свободы». «Истиннорусские люди» не поняли тактического шага Правительствующего Синода. Это бюрократическое учреждение столь же далеко от либерализма, как деятели православия от истинного христианства. Его воззрения – воззрения «союза русского народа». Это торжественно заявил Синод через несколько дней после «либерального» постановления в лице своего товарища обер-прокурора Роговича, признавшего, что «союз русского народа есть весь русский православный народ». Духовенство должно оказывать ему всяческое содействие. И вот Синод, приветствующий великий день издания Высочайшего манифеста 17 октября о свободе русского народа, одновременно подписывается в своей солидарности с деятельностью «союза русского народа», выставляющего требование об уничтожении этого правительствующего акта!

Странное, но понятное для всех противоречие! Мы не имеем вовсе желания разбираться в мотивах и в тех «особых соображениях», которыми руководствовался Правительствующий Синод, делая свое первое постановление. Внутренний смысл его слишком ясен. Синод остался на «старом берегу». На истощенной почве, где нет талантов, нет творчества, нет силы мысли, – не могут возрасти начала, необходимые для обновления старого мира. Русская история нашла уже другое русло! И мы вместе с Герценом будем проповедовать «смерть как добрую весть приближающегося искупления!» Христос уже восторжествовал над языческим, гордым и мощным прежде Римом! Старый порядок умер!