Часть I. Свержение временного правительства

«Октябрь волею людей, а не силою стихии стал неминуем».

А. Ф. Керенский.

Я не поведу читателя в глубины тех социальных процессов, которые двигают историю и, может быть, отчасти объясняют, почему большевизм охватил Россию. Для некоторых исследователей нашего прошлого эти социальные процессы почти фатально предопределяют ход событий. В исторической жизни, конечно, нет такого детерминизма, и не всякая революция должна неизбежно идти по определенному пути и пережить все «естественные стадии».

Марксистская «диалектика» неожиданно увлекла даже Милюкова, когда он писал свою вторую работу по истории революции, озаглавленную им «Россия на переломе», и когда он пытался установить закон необходимости, которому следует стихийный революционный процесс¹⁶. Борьба с историческим роком лежит как бы вне пределов индивидуальных человеческих возможностей, и следовательно историку октябрьских дней 1917 г., признавшему такую концепцию, оставалось бы только повторить образные слова современника: «все, что мы... делали, было: тщетной попыткой остановить какими то ничтожными щепочками разрушительный стихийный поток». Такой итог подвел Церетелли в беседе с Набоковым после большевистского переворота. Нет! «Октябрь» не был реализацией «февраля». Я не боюсь прослыть «революционным Иловайским»¹⁷ и предпочитаю повторить слова, взятые эпиграфом: «неиэбежным» захват власти большевиками сделали лишь ошибки тех, кто могли его предотвратить.

В настоящей работе я ставлю себе более простую задачу – если не объяснить, то конкретизировать ту общественную обстановку, в которой могло создаться необычайное явление, поразившее в свое время известного общественного деятеля Вина вера: «будущий историк, – писал он в «Последних Новостях», – не поверит нам. Не поверит, что все это для нас не было неожиданностью, что мы задолго до 25 октября знали о готовящемся выступлении, ибо против ожидаемого бедствия защищаются, готовятся к защите. А здесь...» Сила сопротивления, по выражению Троцкого (правда, позднейшему и преувеличенному), оказалась «ровным счетом нуль». И то, что вызывало недоумение Винавера, Троцкий в своих воспоминаниях об октябрьском перевороте формулирует в иных терминах: «мировая история знает немало революционных переворотов и восстаний. Но тщетно память пытается найти в истории другое восстание угнетенного класса, ... которое было бы заранее во всеуслышание назначено на определенное число и было бы в положенный день совершено и притом победоносно» – назначив государственный переворот, «мы открыто на глазах общества и его правительства готовили вооруженную силу для этого переворота».

Как могло это произойти? «Кто виноват, что нас слопали большевики, еще недавно «quantité négligeable? – записал в те дни на фронте ген. бар. Будберг, автор одного из интереснейших дневников современности.

Тогдашний глава Временного Правительства склонен вообще рассматривать победу большевиков, как результат корниловского «мятежа»: не будь корниловского выступления, не было бы и большевистского восстания – 27 августа породило собой 25-ое октября. Много раз уже такую точку зрения Керенского оспаривал первый историк нашей революции Милюков. Я не имею возможности останавливаться здесь на этом вопросе. Но совершенно объективно можно отметить после неудачного корниловского выступления повсеместное развитие большевистских ячеек и постепенный, все больший захват большевиками советов Р. и С. Д. Августовские дни нанесли непоправимый удар идее коалиционного правительства, провели глубокую трещину в настроении руководителей так называемой революционной демократии и открыли широкое поле для деятельности безответственных демагогов из большевистского лагеря. Решающее значение, однако, имело не столько само выступление ген. Корнилова, сколько меры, – пусть даже «вынужденныя», принятые правительством для ликвидации корниловского движения. Недаром Ленин из своего подполья в сентябрьском письме, обращенном к ЦК партии большевиков, настаивал на необходимости изменить тактику: «агитировать надо сию минуту не столько прямо против Керенского, сколько косвенно... требуя активной, активнейшей войны с Корниловым. Развитие этой войны одно только может нас привести к власти». Надо предъявлять частичные требования к Керенскому – арестуй Милюкова, вооружи питерских рабочих, позови кронштадтские, выборгские и гельсингфоргские войска, разгони Государственную Думу, арестуй Родзянко и пр. и пр. «И не только к Керенскому, не столько к Керенскому должны мы предъявлять эти требования, сколько рабочим, солдатам, крестьянам, увлеченным ходом борьбы против Корнилова».

Некоторая доля «частичных требований» Ленина как хорошо известно, получила практическое осуществление. Большевики были призваны к борьбе с Корниловым во имя защиты революции, и Скобелев, по образному и ядовитому замечанию Троцкого в заседании Петроградского Совета 24 октября, приходил со шляпой в руке просить большевиков о том, чтобы матросы «Авроры» охраняли Зимний Дворец – те самые матросы, которые в ночь на 26-ое октября потом расстреливали в Петербурге последнюю цитадель Временного Правительства. «Координировать» свою агитационную работу с действиями других революционных организаций было предложено большевикам и в Москве – сделано было это по инициативе соц. революционеров и меньшевиков. Наряду с правительственными агентами и представителями социалистической партии большевики приняли самое непосредственное и деятельное участие во всех временных органах борьбы о «контрреволюцией». Можно даже сказать, что они сыграли в эти дни главенствующую роль – не даром большевистский «Рабочий Путь» утверждал 16-го сентября, что «в корниловские дни власть уже перешла к советам» – «Если бы не гнусные, бесчестные и подлые колебания с. р. и меньшевиков, власть повсюду бы была в руках советов».

Большевикам была дана, таким образом, общественная индульгенция со стороны социалистической демократии – они были как бы окончательно реабилитированы в глазах широких масс от июльских обвинений в измене и предательстве¹⁸. Троцкий вновь не без язвительности рассказывает, как он, «гогенцоллернский агент», из тюрьмы – «Крестов» – сразу попал в комитет по обороне революции. Все эти «пятерки» и «девятки» на местах имели самые губительные последствия для авторитета правительственной власти. Уже тогда оппортунистически настроенный ген. Половцев, бывший командующий войсками в Петербурге в момент июльского большевистского выступления, счел для себя «предприятием невыгодным» поддерживать Правительство, обреченное «на гибель». Но самое главное заключалось о том, что большевики, стремившиеся закрепить позиции, занятые в «корниловские дни», до некоторой степени получили возможность легально вооружаться: именно это и было, по словам советского- историка гражданской воины Анишева, одним из серьезнейших завоеваний сентябрьского «единого фронта»¹⁹. В распоряжение столичного пролетариата, по словам Урицкого, попало 40.000 винтовок. В корниловские дни начались массовые формирования в рабочих районах красной гвардии. (К началу октября красная гвардия, напр., в Петербурге, по утверждению Подвойского, насчитывала 12–14 тысяч, человек). О разоружении ее после ликвидации корниловского «мятежа» не могло быть и речи.

В период «единого сентябрьского фронта» (как видим, выражение большевистских исследователей) были сделаны попытки придать коалиции с большевиками на местах характер общегосударственный путем организации однородной социалистической власти. В комментариях к своим показаниям по «делу Корнилова» Керенский рассказал, что за месяц до большевистского восстания, в дни не изжитого еще правительственного кризиса, он в закрытом заседании бюро ЦИК с президиумом Демократического Совещания и представителями социалистических партий (в том числе и большевиков) «ставил вопрос об отношении присутствующих к власти» и заявил, что со своей стороны сделает «все возможное для безболезненного и быстрого перехода государства к новой системе управления», если собравшиеся примут на себя ответственность за разрыв коалиции с цензовыми элементами и укажут лицо, которое выполнит задачу сформирования нового состава Врем. Правительства, так как эту задачу сам Керенский «по совести выполнить не мог бы». «Решительности и смелости взять на себя ответственность за все последствия создания однородного правительства, – добавляет Керенский, – у собрания не оказалось». Почему? Отвечают на это отчасти воспоминания Дана: «Каменев много говорил о необходимости покончить с коалицией и убеждая президиум ЦИК взять власть в свои руки, обещая демократическому правительству поддержку большевиков... Тогда я в упор поставил Каменеву вопрос: обязуются ли большевики поддерживать новое правительство до Учредительного Собрания. После совещания большевиков между собою Каменев ответил от их имени, что поддерживать демократическое правительство они берутся, но не до Учредительного Собрания, а лишь до советского съезда – на каких-нибудь 3–4 недели. Это была явная насмешка и, конечно, о создании такой власти-поденки не могло быть и речи, тем более, что при таких условиях «поддержка» сводилась бы в лучшем случае к отказу от попыток насильственного свержения до недалекого уже съезда и только»²⁰.

Ленин в подполье был решительно против всякого рода обволакивающих маневров и затемнения боевого сознания пролетариата «конституционными иллюзиями». Всем своим авторитетом он давит на партию, требуя постановки «на очередь дня вопроса о восстании в Питере и Москве». С упрямой настойчивостью ведет он осаду партийных организаций в своих сентябрьских (и начала октября) письмах, адресованных Центральному, Московскому и Петербургскому партийным комитетам. Помимо официальных писем, очевидно, были и другие обращения к единомышленникам, за спиной уже партийных организаций – иначе непонятно, почему эти письма вождя обсуждаются иногда в «секретных» частных групповых собраниях, как это было, напр., в Москве. Троцкий со своей стороны определенно говорит, что Ленин «пускал обходными путями» в партию свои лозунги. «Вопрос идет не о дне восстания, не о моменте его в узком смысле», – начинает, как будто бы, рассуждать Ленин. Надо в первую очередь убедить только «филистеров» не пугаться неизбежности гражданской войны и обдумать, как агитировать за восстание, «не выражаясь так в печати». Но в действительности с упорством маньяка в состоянии какого то самогипноза он ставит дилемму: теперь или никогда – ставит ее еще в дни Демократического Совещания и разговоров о едином фронте революционной демократии. Восстание становится для Ленина навязчивой идеей. Он набрасывает конкретные, весьма, впрочем, фантастические и быстро переменяющиеся в его собственном сознании, планы захвата власти, впоследствии представленные поклонниками, как «великие образцы революционной стратегии и тактики».

Прямолинейность подпольщика смущает даже его политических единомышленников.

Алданов в своих «Картинах октябрьской революции» приводил уже характерный рассказ Бухарина о том, как ЦК партии большевиков постановил «единогласно» даже сжечь одно из обращений Ленина, которое могло быть написано, действительно, только в состоянии какого то пароксизма невменяемости: «вы все будете предателями и негодяями, если сейчас же всю фракцию большевиков не распустите, по фабрикам и заводам и не окружите Демократическое Совещание и не арестуете всех мерзавцев». Надо думать, что речь идет о тех письмах Ленина, которые обсуждались в заседании ЦК 15 сентября. Комментатор протокола называет письма: «Большевики должны взять власть» и «Марксизм и восстание». В напечатанном тексте этих писем нет тех строк, которые приводил Бухарин на «вечере воспоминаний»²¹, но суть одна и та же. Что значит отнестись к восстанию «по-марксистски»? Надо, «не теряя ни минуты», организовать штаб повстанческих отрядов, распределить силы, двинуть верные полки в самые важные пункты, окружить Александринку, занять Петропавловку, арестовать Генеральный штаб и Правительство, послать к юнкерам и дикой дивизии такие отряды, которые способны погибнуть, но не дать неприятелю двинуться к центру города; мы должны мобилизовать вооруженных рабочих, призвать их к отчаянному последнему бою, занять сразу телеграф и телефон, поместить наш штаб восстания у центральной телефонной станции, связать с ним по телефону все заводы, все полки, все пункты вооруженной борьбы».

Как будто бы Ленин развивает свои наивный план только для «примера», в качестве «иллюстрации», но в сущности он делает конкретное предложение – так рассматривали вопрос и члены ЦК, собравшиеся 15-го сентября. Сталин предлагал «письма» Ленина разослать «в наиболее верные организации и обсудить их». Решение этого вопроса откладывается до ближайшего заседания. Затем ставится на голосование, вопрос: «кто за то, чтобы был сохранен только один экземпляр писем». За – 6, против – 4, воздержалось – 6. Таким образом единогласия нет. Мало того, формально резолюция Каменева, предлагающая отвергнуть «практические предложения», которые заключают в себе письма Ленина, подтверждающая недопустимость каких-либо выступлений на улицу, отклоняется. Но тем не менее никто по существу не поддержал предложения Ленина, и практически членам военной организации и петербургского комитета «поручается принять меры к тому, чтобы не возникло каких-либо выступлений в казармах и на заводах»²².

В дальнейших заседаниях большевистского центра вплоть до 10-го октября больше вопрос о восстании не поднимается – о «письмах» Ленина постарались как бы забыть. Очевидно, ЦК не очень сочувствовал и по соображениям полицейским и по соображениям тактическим распространению взглядов Ленина. 21-го сентября обсуждается вопрос об отношении к Демократическому Совещанию, и вопреки мнению Ленина о бойкоте решено в Совещании оставаться, но в Предпарламент не входить. Последняя поправка принята лишь одним голосом, поэтому окончательное решение вопроса передается фракции на Дем. Совещании. Фракция 77 голосами против 50 останавливается, однако, на решении – «позорном», по квалификации Ленина – принять участие в Предпарламенте. Бойкот Предпарламента, – формулирует мнение большинства Ногин, – «это призыв к восстанию», т. е. повторение июльских дней. «Мы июльских дней не забыли и новой глупости не сделаем», – добавляет в разговоре с Даном выражающий скорее мнение среднего большевика И. Жуков. Через три дня на совещании Центрального и Петербургского комитетов с местными партийными работниками, прибывшими на Демократическое Совещание, выступает с докладом о текущем моменте Бухарин: самое большее, до чего доходит Докладчик, это до признания, что «ход событий, по-видимому, ведет к открытому столкновению классов», и что политическим лозунгом должен остаться призыв «вся власть советам», который одно время большевики хотели анулировать, так как в советах у них не было большинства. Как это далеко от дилеммы: теперь или никогда! По протоколам сентябрьских заседаний петербургского комитета скорее можно заключить, что основной тенденцией руководящего органа столичного пролетариата была теза о «мирном развитии революции»: говорить о «борьбе за власть еще рано», – утверждал, например, Невский 10-го сентября.

Ленин все еще неистовствует: «мы губим революцию». Он не может примириться с наблюдаемым в верхах партии «равнодушием» к восстанию, и его, конечно, не могут удовлетворить «курсы» для «подготовки кадров» будущего вооруженного восстания, которые организует во второй половине сентября в Петербурге большевистская военная комиссия. Бомбардировка письмами партийных органов не прекращается – за немедленное восстание, за немедленный захват власти. В письме от 29 сентября, где вождь заявляет о своем выходе из ЦК для того, чтобы вести агитацию в низах партии, так как ему зажимают рот и «оставляют» его настояния даже «без ответа», он суммирует все практические аргументы в пользу восстания: победа «обеспечена теперь» – «1) мы можем ударить внезапно из трех пунктов, из Питера, из Москвы, из Балтийского флота; 2) мы имеем лозунги, обеспечивающие нам поддержку и подавляющее крестьянское восстание; 3) мы большинство в стране; 4) развал у меньшевиков и эсеров полный; 5) мы имеем техническую возможность взять власть в Москве (которая могла бы даже начать, чтобы поразить врага неожиданностью); 6), мы имеем тысячи вооруженных рабочих и солдат в Питере, которые могут сразу взять и Зимний Дворец, и Генеральный штаб, и станции телефонов, и все крупные типографии; не выбить нас оттуда, а агитация в армии пойдет такая, что нельзя будет бороться с этим правительством мира, крестьянской земли и т. д. Если мы ударим сразу, внезапно из трех пунктов, в Питере, в Москве, в Балтийском флоте, то 99/100 за то, что мы победим с меньшими жертвами, чем 3–5 июля, ибо не пойдут войска против правительства мира». Эти «99 шансов из 100» говорили уверенно Ленину и о том, что немцы пойдут «по меньшей мере на перемирие», а «получить перемирие теперь – это значит уже победить весь мир».

Протоколы ЦК умалчивают о том, как реагировали большевистские цекисты на заявление Ленина о своем выходе – слишком очевидно, что и самое заявление имело целью только воздействовать на колеблющихся: «allssprechen was ist», по выражению Ленина, «сказать, что есть», «признать правду», и «побороть» течение в верхах партии за «ожидание съезда советов» и против немедленного восстания – иначе большевики опозорят себя «на веки и сойдут на нет, как партия». Только в протоколе от 3 октября имеется пометка, косвенно освещающая этот вопрос: «предложить Ильичу перебраться в Питер, чтобы была возможной постоянная и тесная связь». Эти слова как бы говорят, что Ленину необходимо выйти из подполья и более непосредственно ощутить биение реальной жизни. Ленину поручается разработать в «особой брошюре» поставленный в его письмах вопрос «об оценке текущего момента и политики партии» – таково происхождение известной статьи «Удержат ли большевики государственную власть»²³.

Трудно назвать «идеологией» ту амальгаму, которую дает в общем Ленин, – амальгаму пережитков былого русского народнического утопизма с зап.-европейским анархо-синдикализмом, приправленную лишь марксистской терминологией в виде привычного аккомпанемента, что восстание возможно тогда, когда революционная партия имеет большинство в передовых отрядах революционного класса и в стране. «Алхимику революции», конечно, все условия для удержания власти большевиками представляются на лицо. «Настоящая революция» пробудит «скрытый социализм» народных масс и «авангард угнетенных классов» встретит лишь «безнадежный бунт кучки корниловцев». Победоносный пролетариат через советы «технически овладеет государственным аппаратом», т. е. той «машиной насилия», которая произведет общественную нивеллировку и дисциплинирует анархическую «бедноту». Но вовсе не «идеологией», не «марксистским» анализом склонен руководиться в действительности Ленин в своей тактике дня – все дело в «дантоновской» смелости дерзания. В 1923 году в маленькой заметке в «Правде» по поводу «записок о революции» Суханова он с большой яркостью определил свой девиз: «Помнится, Наполеон писал: «он s’engage et pu on voit». В вольном русском переводе это значит: «сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже будет видно...». Следовательно по отношению к самому Ленину более, чем к кому-либо, применимы пренебрежительные экивоки, обращенные им по адресу «крикливых пессимистов» в рядах партии: у них «авось да небось, в этом вся сила довода».

У вождей массовых движений типа Ленина, скорее фанатиков, чем гениальных провидцев, нет чувства исторической перспективы и какой-либо моральной ответственности за свои действия – поэтому и могло казаться Ленину, что начать революцию в России словно «перышко поднять»; поэтому так мало считался он в практических лозунгах с конкретной обстановкой и так легко предавался «примитивной и бесшабашной» демагогии, которую не сдерживал, по характеристике Суханова, «здравый смысл». В первые сентябрьские дни «тысячи вооруженных рабочих и солдат в Питере», в представлении Ленина, легко могли разгромить «правительственную банду». Но не обязательно начать с Петербурга – здесь можно «выждать». С конца сентября у Ленина большие надежды на Москву. В специальной «письме», направленном по адресу московского и петербургского комитетов в начале октября, он пишет: «Если нельзя взять власть без восстания, надо идти на восстание тотчас. Очень может быть, что именно теперь можно взять власть без восстания, напр., если бы московский совет сразу тотчас взял власть и объявил себя (совместно с питерским советом) правительством. В Москве победа обеспечена, и воевать некому. В Питере можно выждать. Правительству нечего делать и нет спасения – оно сдастся; ибо московский совет, взяв власть, банки, фабрики, «Русское Слово», получит гигантскую базу и силу, агитируя перед всей Россией, ставя вопросы так: мир мы предлагаем завтра... землю крестьянам тотчас» и т. д. Если Москва начнет бескровно, ее поддержат наверняка: 1) армия на фронте сочувствием, 2) крестьяне везде, 3) флот и финские войска²⁴ идут на Питер». Это наступление извне на Петербург, организация главного штаба возстания в Финляндии – одна из ad hoc установленных и пропагандируемых Лениным возможностей. «Мы можем оказаться в смешных дураках», – пишет он в Выборг Смилге²⁵ – « прекрасными резолюциями и с советами, но без власти». Ленин дает «директиву», – «все внимание отдать военной подготовке финских войск, флота для предстоящего свержения Керенского. Создать тайный комитет из надежнейших военных... собрать точнейшие сведения о составе и расположении войск под Питером». Ему рисуется возможность воспользоваться ожидаемым немецким десантом для того, чтобы начать действия. С исключительной откровенностью передает он Смилге, что в Петербурге считают опасность десанта через две недели «равной нулю» – «значит, времени на подготовку у нас совсем немного». «Мы ни в коем случае не можем позволить увода войск из Финляндии», – прибавляет политический циник. Ленин предусмотрительно просил Смилгу «сжечь письмо». Адресат этого не сделал – к счастью для истории, но не во славу большевистского вождя²⁶

Финляндская авантюра отнюдь не ослабляла у Ленин надежд на Москву – самых преувеличенных и совершенно необоснованных²⁷. «Надо обратиться к московским товарищам» – вновь взывает Ленин на петербургской партийной городской конференции в первых числах октября – убеждая их взять власть в Москве, «объявить правительство Керенского низложенным и Совет Раб. Деп. в Москве объявить Временным Правительством России». Конференция должна «немедленно послать делегации в Гельсингфорс, Выборг, Кронштадт, Ревель, в войсковые части к югу от Питера и в Москву для агитации... за необходимость быстрым общим восстанием и свержением Керенского открыть дорогу к миру, к спасению Петрограда и революции, к передаче земли крестьянам и власти советам». «Революция погибла, если правительство Керенского не будет свергнуто пролетариями и солдатами в ближайшем будущем». «Надо все силы мобилизовать, чтобы рабочим и солдатам внушить идею о безусловной необходимости отчаянной последней решительной борьбы за свержение правительства Керенского».

В энергии Ленину отказать нельзя. Эти настойчивые, достаточно сумбурные и почти истерические призывы, – едва ли в них можно найти проявление «глубокой марксистской диалектики» и следы плодотворного изучения военных доктрин немецкого стратега-философа Клаузевица – в конце концов заражали те «верхи» партии, с инертностью которых в идеале восстания с такой фанатической страстностью боролся Ленин. «Трезвый, ясный, смелый, гениальный учет и прогноз Ленина» побеждая, и ЦК постепенно становился на рельсы ленинской политики.

Большевики ушли с первого заседания Совета Республики, заявив, что они не имеют «ничего общего» с правительством «народной измены», и, взывая к «бдительности и мужеству рабочих, солдат и крестьян всей России», так как «революция в опасности». 10 октября в квартире жены меньшевика-интернационалиста Суханова состоялось то тайное заседание ЦК большевиков, которое формально санкционировало тактику Ленина. На заседании присутствовал и Ленин. Он, конечно, настаивал на самых «решительных действиях», хотя «время значительно упущено». Узнав из сообщения Ломова, что Москва склонна занимать «выжидательное положение»²⁸, а что Минск может «послать корпус (?) на Петроград», Ленин тут же готов воспользоваться этим предложением для начала решительных действий – для наступления на Петербург извне. Никакой практический план выступления 10-го не обсуждался, хотя по свидетельству Троцкого в истории революции, им написанной, между собой было условлено, что восстание, произойдет не позже 15 октября (?) – другими словами через пять дней... Формально резолюция собрания ставила только «на очередь дня вооруженное восстание». Признавая, что оно «неизбежно и вполне назрело», ЦК предлагал «всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы». Для политического руководства восстанием было избрано семичленное бюро в составе Ленина, Зиновьева, Каменева, Троцкого, Сталина, Сокольникова и Бубнова, и тем самым было положено начало технической подготовки выступления.

Только два члена ЦК (Каменев и Зиновьев) голосовали против революции, обосновав свои возражения в особом резюмэ, которое было ими разослано в партийные организации: «мы глубочайшим образом убеждены, – писали они, – что объявлять сейчас вооруженное восстание, значит, ставить на карту не только судьбу нашей партии, но и судьбу русской и международной революции.. Говорят: 1) за нас уже большинство народа в России и 2) за нас большинство международного пролетариата. Увы! Ни то, ни другое не верное и в этом все дело... Перед историей, перед международным пролетариатом, перед русской революцией и российским рабочим классом мы не имеем права ставить теперь на карту вооруженного восстания все будущее. Ошибкой было бы думать, что теперь подобное выступление в случае неудачи привело бы только к тем последствиям, как 3–5 июля. Теперь дело идет о большем. Дело идет о решительной бое, и поражение в этом бою было бы и поражением революции... Глубокой исторической неправдой будет такая постановка вопроса о переходе власти в руки пролетарской партии: или сейчас или никогда. Нет! Партия пролетариата будет расти... И только одним способом может прервать она свои успехи именно тем, что она в нынешних обстоятельствах возьмет на себя инициативу выступления и тем поставит пролетариат под удары всей сплотившейся контрреволюции, поддержанной мелкобуржуазной демократией. Против этой губительной политики мы подымем голос предостережения».

К конкретной аргументации авторов заявления «к настоящему моменту» мы еще вернемся. Казалось бы, что довольно обосновано они указывали на то, что «всякий, не желающий только говорить о восстании, обязан твердо взвесить и шансы его». Нельзя было; в вопросе о технической подготовке восстания руководиться лишь теоретическим «объективным анализом и оценкой революции», как склонен был утверждать Ленин. Нетрудно было, как будто, разгадать «тайну господства над стихией», но гораздо труднее было организовать эту стихию и направить ее в нужном направлении. Предложить мир, по Ленину, значит «победить». «Нашу редакцию», – вспоминает Суханов, – люди из окопов в то время буквально заваливали письмами. И только один был в них мотив – конец войны: «безразличны и партии, и политика, и революция. Поддержат всех, кто покажет хоть призрак мира»²⁹. Восстание – это лозунг войны. Записка двух оппозиционеров отмечает «крайне важный симптом»: «делегаты с фронта, которые теперь ведут такую агитацию против войны, прямо просят наших ораторов не говорить о революционной войне, ибо это -отталкивает солдат». Поддержит ли фронт при таких условиях восстание? Каждый солдат в октябре, по мнению Подвойского, был большевиком, относясь однако «с полным несознанием к самому большевизму». Когда предполагается вывести петербургский гарнизон на фронт, естественно «самые отсталые» готовы присоединиться к большевистским лозунгам: кому охота вольное петербургское житие менять на опасный фронт с его полуголодным пайком³⁰. На митинге может показаться, что из этих тысяч тыловых солдат «каждый в любую минуту готов выйти на улицу с оружием в руках» – так представляется итог Раскольникову по воспоминаниям после выступления его и Каменева на митинге 11-го октября в запасном огнеметательном химическом батальоне. Но охлаждает мемуариста более трезвый Каменев: «от петербургского гарнизона трудно ожидать боевой решимости и готовности победить или умереть. При первых критических обстоятельствах солдаты нас бросят и разбегутся». «За нами идут большие и разнородные массы, – продолжает излагать Каменев свои сомнения в частной беседе в те дни с Раскольниковым, – они охотно принимают наши резолюлюции, но от бумажного голосования до активного участия в вооруженном восстании еще очень далеко».На Суханова в свое время произвело сильнейшее впечатление настроение толпы, собравшейся на митинг в Народном Доме, где выступал Троцкий. С большим воодушевлением описывает мемуарист потрясающую картину почти экстаза, которую ему пришлось наблюдать – казалось, вот-вот толпа запоет религиозные песнопения. Тысячная толпа клянется умереть за рабоче-крестьянское дело. А современный Саванаролла, бичующий зло, взывает: советская власть отдаст все, что есть в стране, бедным и обездоленным. У тебя, буржуй, две шубы – отдай одну солдату, которому холодно в окопах. У тебя имеются теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему. Советская власть даст мир земле и уврачует внутреннюю разруху. Реквизирует хлеб у имущих и бесплатно отправит в город и на фронт...

Что и говорить, прекрасный демагог Троцкий. Некогда наэлектризованные ненормальным Тедосиенко сектанты «толстовцы» в знаменитых Павловках разгромили церковь, желая высвободит ь заключенную там «правду»; вероятно на аналогичный подвиг в этот вечер способна была в состоянии коллективного психоза толпа в Народном Доме³¹. Но отдельные эксцессы возбужденной толпы – «иррациональные моменты» в революции – далеко еще не определяют собой реальную конъюнктуру, при которой возможно организованное народное движение.

Объективные условия жизни того времени, конечно, создавали самую благоприятную обстановку для восприятия упрощенной в своей грубости большевистской демагогии, яркий образец которой и дал Троцкий в Народном Доме. Бытописатели тех дней, враждебные политике социалистических партий, пожалуй, чрезмерно склонны всю остроту своей критики направлять преимущественно в сторону подрывавшей государственный экономический механизм хозяйственной разрухи, которая создавалась на почве ненормальных условий производства, пониженности трудоспособности и преувеличенных требований рабочего класса в революционную эпоху, но они слишком часто забывают, что символистическая: «костлявая рука голода», о которой вызывающе говорил свое время Рябушинский на торгово-промышленном съезде (тенденции этого августовского съезда даже на столбцах «Рус. Вед.» были названы «большевизмом буржуазии»), становилась фактически далеко не призрачной реальностью: голодающая нередко деревня, потребляющая хлебные суррогаты, громящая продовольственные склады, и рост безработицы в городах свидетельствуют о том бунтарском настроении, которое создавалось в массах, и которым должны были пользоваться социальные прожектеры – официальная статистика отмечает, например, в одном союзе металлистов северной столицы скачек числа, безработных за первую неделю октября с 1.832 на 5.497³². Предоктябрьские «дни были временем острых и длительных экономических конфликтов (напр., на огромном Путиловском заводе), и вызывались они все же в значительной степени несоответствием заработной платы росту дороговизны: по данным, которые представила большевистская фракция на Демократическом Совещании, цены на продукты возросли в 6 1/2 раз, а заработная плата в 3 1/2. Отсюда вытекало и значение фабрично- заводских комитетов, вмешательство которых в предоктябрьские дни в производство и распределение продуктов отчасти вызывалось самой жизнью. Но «безсознательный большевизм масс» не решает еще дела.

«Если бы все задавленные нищетой люди всегда были готовы поддержать восстание социалистов, мы давно бы завоевали социализм», – говорит цитированная записка оппозиционеров. «Решающий вопрос заключается в том, действительно ли среди рабочих и солдат столицы настроение таково, что они сами видят спасение уже только в уличном бою, рвутся на улицу». «Нет, – отвечают они, – этого настроения нет. Сами сторонники выступления заявляют, что настроения трудящихся и солдатских масс не напоминают хотя бы настроений перед 3 июля». «Я много бы дал, – добавляет французский журналист Анэ, наблюдавший Петербург того времени, – если бы мне показали такое неведомое здесь существо, которое готово было бы отдать жизнь свою за торжество ленинских идей». И действительно, если от проявления революционного кликушества или «демагогической мазни», как выразился Бернштейн в своей истории германской революции, обратиться к деловой революционной работе, которую должны были выполнить заговорщики в момент, когда теория претворялась в дело, то картина получится приблизительно та, которую рисовали противники немедленного выступления. Ни в казармах, ни на заводах не было еще той боевой атмосферы, на которой строили свои рассчеты адепты вооруженного восстания и в частности Ленин, отличавшийся якобы «непревзойденной способностью» подслушивать настроения массы – этим подлинным «искусством революционеров», по мнению Троцкого (в действительности искусством демагогов)...

Пять дней прошло с момента, когда родилась историческая резолюция 10 октября. Происходит заседание партийного городского комитета с представителями районов. Докладчики с мест могут констатировать более или менее боевое настроение рабочих только в 8 районах из 19, при чем из этих восьми три не имели прямого отношения к территории Петербурга – национальные группы латышей, эстов и финнов. В остальных районах настроение в отношении к вооруженному восстанию или неопределенное или даже отрицательное (5 районов). Чрезвычайно характерно, что представитель военной организации считал преждевременным ставить вопрос о восстании «так остро», как это делает Ц. К., ибо надлежит прежде усиленно заняться организационной работой в массах. Нельзя ограничиваться одним Петербургом. Может ли ЦК гарантировать поддержку России? – спрашивал Невский. Деревня, по его мнению, не поддержит и в случае восстания не даст хлеба³³. Нет гарантии и в том, что правительство не сможет двинуть армию с фронта. Представитель военной организации не доверяя словесным резолюциям, поступающим из армии, так как приезжающие делегаты говорят другое. Одним словом, прежде, чем начинать, надо конкретно учесть силы. Наиболее горячие защитники выступления, считавшие его «неизбежным» все же оговариваются, что «это не значит, что нам придется выступать завтра» (Евдокимов). Сам докладчик по «текущему моменту» от Ц. К. Бубнов, избранный 10-го в число политических руководителей восстания, занимает двойственную позицию: с одной стороны «все висит на волоске», а с другой «назначать восстания нельзя» – оно «само выльется, если будут для того подходящие условия»; если большевики не возьмут власть, «стихийная волна перескочит через нас». Таковы рассуждения за десять дней до фактического восстания. Не мудрено что Калинин соглашавшийся с тем, что большевики как бы уперлись в восстание, все же предлагал последнее отложить ни более, ни менее, как на год (!). Неужели можно назвать это «неописуемым энтузиазмом рабочих»?

На следующий день, 16 октября, на расширенном заседании ЦК с членами, представляющими городской и окружной комитеты, военную организацию, советы, профессиональные союзы, фабрично-заводские комитеты, вновь подвергается обсуждению резолюция 10 октября – как будто бы с точки зрения проведения ее в жизнь, в действительности вопрос ставится о толковании ее и даже о возможности ее пересмотра. Заседание чрезвычайно показательно. На нем опять присутствует Ленин.

В промежуток времени, протекший с решения начать восстание, Ленина в подполье посетили большевистские спецы по военным делам в целях убедить его в необходимости отложить восстание на несколько недель и употребить это время на самую интенсивную подготовку в Петербурге, провинции и на фронте. Антонов-Овсеенко выражал уверенность, что флот выступит по первому призыву, но сомневался в том, что флот сможет прибыть вовремя в Петербург. Самое продвижение флота встретит, по мнению Невского, «колоссальные затруднения», так как матросам без офицеров вряд ли удастся провести корабли через минные заграждения и управлять боем. Настроение войск петербургского гарнизона, по убеждению Подвойского, «явно сочувственно восстанию», но нужно время подготовиться, тем более, что части, выступавшие в июле, деморализованы и выступят, только поверивши в выступление других частей, «бывших ранее реакционными», а готовность их к восстанию нуждается в поверке. На фронте могут оказаться части, «реакционно обработанные», и Правительство может опереться на особые сводные отряды. Все эти доводы, как свидетельствует Подвойский, «нисколько не убедили» Ленина – промедление восстания приведет лишь к тому, что Правительство, осведомленное о восстании и готовящееся к нему, приготовится еще больше.

На заседании 16-го Ленин мог выслушать и другие аргументы. От имени петербургского комитета Бокий информирует о настроениях в районах: настроение трудно учесть, настроение бесшабашное, стремления выступить нет, дело плохо, настроение выжидательное, сомнение выступать ли – только в невском районе и в Шлиссельбурге отмечается: настроение круто повернулось в нашу сторону. Крыленко от военного бюро сообщает, что «у них резкое расхождение в оценке настроений» – «большая часть бюро полагает, что не нужно заострять вопроса практически, но меньшинство думает, что можно взять на себя инициативу». Володарский от Совета докладывает: «общее впечатление, что на улицу никто не рвется, но по призыву Совета все явятся»; Шмидт от профессиональных союзов: «настроение таково, что активных выступлений ожидать не приходится». Шляпников: в союзе металлистов, где влияние большевиков преобладает, «выступление не является популярным – слухи об этом вызвали даже панику».

На основании выслушанных докладов Милютин считает, что для нанесения «первого удара» партия не готова: «низложить, арестовать в ближайшие дни власть мы не можем». Встает другая перспектива – «возможность не восстания, которое предполагает нашу инициативу, но столкновения, которое является результатом объективных условий». Перспектива эта отлична от восстания, к такому столкновению «мы должны быть готовы». Милютин и предлагает в этом смысле конкретизировать резолюцию 10 октября. Невозможность выступления доказывает и Шотман, ссылаясь на то, что «на городской конференции и в Пет. Комитете и в Военке настроение было гораздо более пессимистично».

«Если резолюция – приказ, то он уже не выполнен», – констатирует Володарский. «Если вопрос о выступлении ставится, как вопрос завтрашнего дня, то мы должны прямо сказать, что у нас для этого ничего нет. Я выступал среди... (пропуск в оригинале), но утверждаю, что массы с недоумением приняли мой призыв». Немедленно переходить «в штыки» не согласен и Фенитштейн, так как «технически вооруженное восстание нами не подготовлено. Мы не имеем еще даже центра. Мы идем полусознательно к поражению». «Недельные результаты, – утверждает Каменев, – говорят за то, что данных за восстание теперь нет. Нельзя говорить, что: резолюция только возбудила мысль, она требовала перехода от слов к делу. А этого нет. Аппарата восстания у нас нет; у наших врагов этот аппарат гораздо сильнее и, наверное, за эту неделю еще возрос»³⁴.

Защитники немедленного выступления в сущности иной аргументации, кроме той, которую выдвинул Скрынник, привести не могли: «Все доводы, которые здесь приводились – только отсрочка». «Гарантии победы нет», но, «если у нас нет сил, то их позже больше не станет; если мы теперь не удержим власть, то потом будет еще хуже... у нас потом не будет сил и для обороны». Это уже открытая ставка на «авось», прикрываемая Лениным наукообразной формой: «настроением масс руководиться невозможно, ибо оно изменчиво и не поддается учету³⁵; мы должны руководиться объективным анализом и оценкой революции». Анализ подсказывал Ленину уверенность в том, что при выступлении «мы будем иметь теперь на своей стороне всю пролетарскую Европу» – мировая революция созрела. («Мы стоим в преддверии всемирной пролетарской революции», – уверял он в статье 7 октября).

Но вот что опять чрезвычайно характерно для настроений, проявившихся на заседании 16 октября. Один за другим ораторы из числа сторонников выступления пытаются толковать резолюцию 10-го, не как приказ центра, обязательный для партийных организаций, а как установление лишь основной тактики партии – «на восстание». В такой постановке как бы стираются острые углы разногласий. Сокольников находит, что «совершенно напрасно» толкуют резолюцию, как «приказ выступать. Если бы оказалось, что события добудут отсрочку, то мы, конечно, ею воспользуемся». Резолюция вовсе не приглашает «завтра выступать», – толкует Калинин: она лишь «переводит вопрос из политики в стратегию». «День восстания должен быть целесообразен» – только «так надо понимать резолюцию», по мнению Сталина. «Я смотрю на нее, как на барометр, показывающий не бурю», – поясняет Степанов. «Резолюцию нельзя понимать, как приказ выступать, это есть отказ от тактики воздержания и признание возможности и обязательности восстания при первом подходящем случае», – дает толкование Иоффе.

«Теперь вопрос становится яснее и возражать против подготовки революции не приходится», – соглашается уже оппонировавший Шмидт, «Резолюция была написана иначе, чем ее толкуют теперь... вопрос идет о курсе на восстание. Это было еще в сентябре намечено. Насчет курса никто не спорит», – делает вывод Милютин и добавляет: «эта резолюция должна быть для внутреннего употребления». Уступают и главные оппоненты на заседании 10-го. «Нынешняя интерпретация» есть «отступление, ибо раньше говорили, что выступление должно быть до 20-го», – заключает Каменев. «Если восстание ставится, как перспектива», – говорит Зиновьев: «то возражать нельзя, но если это приказ на завтра или послезавтра, то это авантюра», но и он соглашается, что, если вопрос ставить «политически», то надо признать, что «возстание неизбежно».

Удовлетворен как будто бы и Ленин: «если бы все резолюции так проваливались, то лучшего желать нельзя было бы»; «если говорить, что восстание неизбежно, то говорить о заговоре не приходится». Ленин предлагает «резолюцию подтвердить, к подготовке решительно готовиться и предоставить Ц. К. и Советам решить, когда». Внешне вождь делает огромную уступку и отказывается от намерения форсировать события. И Зиновьев, и Каменев пытаются закрепить такую формальную постановку. «Мы обязаны разъяснить массам, что в эти 3 дня на выступление не зовем», – предлагает Каменев. «Наш трезвон за последнее время неправилен даже с точки зрения резолюции ЦК, ибо зачем нам надо давать подготовиться», – вторит ему Зиновьев: «пока не съедутся наши товарищи, и мы не посоветуемся, мы не должны начинать восстания». Зиновьев оглашает проект резолюции: «Не откладывая разведочных подготовительных шагов, считать, что такие выступления впредь до совещания с большевистской частью съезда советов не допустимы». Резолюция Зиновьева отклоняется. Принята 19 голосами против двух, при 4 воздержавшихся формулировка Ленина: «Собрание вполне приветствует и всецело поддерживает резолюцию ЦК, призывает все организации и всех рабочих и солдат к всесторонней и усиленной подготовке вооруженного восстания, к поддержке создаваемого для этого центра³⁶ и выражает полную уверенность, что ЦК и Совет своевременно укажут благоприятный³⁷ момент и целесообразные способы наступления».

Уходя с заседания 16-го, каждый по собственному разумению мог толковать принятое решение и на свой фасон успокаивать свою политическую совесть. Партия от нападения перешла к обороне, но «противник может принудить... принять решительный бой». «Объективные» условия могут приблизить «боевой момент». В представлении Крыленко – одного из тех, кто признавал назначение восстания «нецелесообразным» – факт «наступления» противника уж имеется и им можно воспользоваться: это вопрос о выводе войск из Петербурга. Здесь и можно дать «бой», так как для выступления солдат нужно, «чтобы что-нибудь их решительно задело». С достаточно откровенной циничностью Крыленко рисовал обстановку, в которой создаются «объективные» моменты: «На Черемиссовском совещании³⁸ будет доказано, что войска вывести нужно, на это мы ответить не сможем, но не будет сделана, ибо нет доверия к генералам... начало уже есть». «Наша задача – поддержать восстание вооруженной силой; если бы оно где-нибудь вспыхнуло».

Ленину не приходилось искать «начала». Он считал себя победителем в «решительном бою» на собрании ЦК, и « критическим днем» для него по старому оставалось «20 октября». Формальный секретарский протокол не передает, конечно, характера заседания. Страсти, очевидно, кипели, когда, по выражению Ленина, «Каменев бесстыдно кричал», а Зиновьев «нагло» требовал пересмотра «резолюции». Но в полный пароксизм бешенства впал Ленин, когда до его подполья дошли «питерские газеты от среды 18/Х». В «Новой жизни» он прочитал заметку, озаглавленную «Ю. Каменев о выступлении». От имени Каменева в связи с упоминанием в напечатанной накануне статье Базарова о «листке» двух видных большевиков против выступления разъяснялось, что дело идет о том письме, с которым Каменев и Зиновьев «в виду усиленного обсуждения вопроса о выступлении» обратились в партийные организации и в котором они «решительно высказывались против того, чтобы партия наша брала на себя инициативу каких-либо вооруженных выступлений в ближайшие сроки». «Должен сказать», – сообщал Каменев, – «что мне неизвестны какие-либо решения нашей партии, заключающие в себе назначение на тот или иной срок какого-либо выступления. Подобных решений партии не существует...». «Ни одна революционная партия... не может, не имеет права отказываться... от восстания»..., но «в настоящий момент при данном соотношении общественных сил независимо и за несколько дней до съезда Советов» инициатива вооруженного восстания была бы «недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом». Восстание было бы «обречено на поражение» – это был бы «шаг отчаяния»."Бесстыдство», «наглость», «кляузная ложь», «жульничество», «подлость» – термины, так и пестрящие в двух письмах в ЦК, которые поспешил немедленно отправить Ленин. Он никогда не жалел «энергичных слов». Это измена, штрейкбрехерство – «господа Зиновьев и Каменев» должны быть исключены из партии. «По важнейшему боевому вопросу накануне критического дня 20 октября двое «видных большевиков» нападают на «неопубликованное решение центра партии»... «Каменев и Зиновьев выдали Родзянке и Керенскому решение ЦК своей партии о вооруженном восстании и о сокрытии от врага подготовки вооруженного восстания, выбора срока для вооруженного восстания. Это факт. Никакими увертками нельзя опровергнуть этого факта». В ряды борцов «вносятся колебания и смута». «Я издалека не могу судить, насколько именно испорчено дело штрейкбрехерским выступлением» («теперь так близко к 20 октября»), но «вопрос о вооруженном выступлении, даже если его надолго отсрочили выдавшие дело Родзянке и Керенскому штрейкбрехеры, не снят, не снят партией». Рассмотрение отношений большевиков между собою – это сфера исследования партийных историков. Только что рассказанная страница может дать богатейший материал для общественного психолога. Нам важно отметить лишь неразбериху и сумятицу, которые создались на верхах заговорщиков почти накануне восстания; ту двойственность и неопределенность, которые характеризовали собой позиции главного политического штаба поднявших мятеж против Временного Правительства. Достаточно наглядно это выступило и тогда, когда ЦК приступил к обсуждению протестующих писем Ленина (в заседании 20 октября). Некоторые «ленинцы» (напр., Дзержинский) требовали полного отстранения Каменева от политической деятельности; для других членов ЦК «вообще ничего особенного не произошло» (Милютин). Для нашего времени, быть может, курьезно, что именно Сталин ратовал за сохранение «единства партии», так как, несмотря на «резкость тона» Ленина³⁹ «в основном мы остаемся единомышленниками». Сталин полагал, что после заявлении Каменева в Совете и разъясняющего письма в редакцию «Рабочего Пути» Зиновьева, вопрос можно считать исчерпанным. (Выступление Каменева в Совете 17 октября последовало после публичного заявления Троцкого от имени «полномочного представительства петроградского пролетариата и революционного гарнизона» о том, что «никаких вооруженных выступлений нами не было назначено. Но если бы по ходу вещей Совет был вынужден назначить выступление – рабочие и солдаты, как один человек, выступили бы по его зову». Каменев поспешил присоединиться к Троцкому, сказав, что подписывается под каждым его словом⁴⁰. В заседании ЦК речи об исключении Каменева из партии, как того требовал Ленин, не было. Дело шло лишь об отказе Каменева от звания члена ЦК, сделанного им еще в заседании 16 октября. Отставка была формально принята 5 голосами против 3. Но Каменев фактически из состава ЦК не ушел и поплелся уже за колесницей будущих триумфаторов, принимая непосредственное участие в губительной «тактике заговора».

Не мало лиц из большевистских верхов, вероятно, даже сочувствовали внешнему выявлению споров о восстании. В заседании 16 октября Сокольников считал обвинение Каменевым партии в том, что она «раззвонила свое выступление» лишенным убедительности. Ведь Каменев требует «заговора», а именно «величайшая особенность и наша сила в том, (что) мы открыто готовим выступление». Нетрудно вскрыть внутренний смысл этих слов – те, кто устраивают заговоры, открыто не говорят о восстании. Осторожные были не прочь сохранить мимикрию, которой они прикрывались 3–5 июля, когда большевики вынуждены де были вмешаться в стихийное движение, чтобы придать ему организованные формы и ввести его в рамки известной «легальности». Так и теперь на случай провала «авантюры» готовили отступление.

Есть ли хоть какие либо сомнения в том, что восстание 25 октября непосредственно не было вырвано напором разбушевавшихся народных страстей? Сделанное выше обозрение документальных официальных партийных данных не свидетельствует ли с яркой и неоспоримой очевидностью, что о стихийности выступления не приходится и говорить? Пускаясь в «авантюру», надо было массы искусственно разжечь самой неудержимой демагогией. Это было выступление не по разработанному и тщательно обдуманному плану, как потом старались представить большевистские историографы. Плохо осознанный «революционный инстинкт», т. е. фанатизм, а не политический разум руководил теми, кто ставил на карту судьбы России. «Гарантии победы» не было. «On s’engage et puis on voit». Это не было даже тем революционным дерзанием, о котором в свое время говорили Дантон и наш песнопевец революции – декабрист Рылеев.

Троцкий – «блестящий спутник» Ленина, имя которого, как это ни странно, ни разу не фигурирует в протоколах ЦК большевиков в момент словесного «решительного боя» между сторонниками восстания и его противниками, попытался дать иную концепцию октябрьских дней. Усиленно выставляя свою кандидатуру на главного героя октябрьской эпопеи – он им и был, по мнению Суханова – Троцкий изобразил (в воспоминаниях об октябрьском перевороте и в статье «октябрьские уроки») протекшие события в виде осуществления хитроумного плана, им, Троцким, выдуманного и им, Троцким, проведенного в жизнь, при чем противники «целиком и полностью» были «пойманы» в «ловушку», расставленную «сладковатым тенором большевизма» (выражение Потресова).

Постановка вопроса Лениным предполагала «подготовку и совершение восстания партийным путем и от лица партии с тем чтобы затем освятить победу через съезд советов». Центральный Комитет, – утверждает Троцкий, – «не принял (?) этого предложения. Восстание было введено в советское русло и агитационно связывалось со вторым съездом». «Подготовка восстания и проведение его под прикрытием подготовки второго съезда и под лозунгом защиты его дали нам в руки неоценимые преимущества... С того момента, как мы, петроградский совет, опротестовали приказ Керенского о выводе двух третей гарнизона на фронт, мы уже вступили фактически в состояние вооруженного восстания... Исход восстания 25 октября был уже на три четверти, если не больше, предопределен... Мы имели возможность... приурочить захват власти к моменту второго съезда только потому, что «тихое», почти «легальное» вооруженное восстание... было уже на 3/4, если не на 9/10 совершившимся фактом. Мы называем это восстание «легальным» в том смысле, что оно выросло из «нормальных условий» двоевластия. И при господстве соглашателей в Петроградском Совете бывало не раз, что Совет проверял или исправлял решения правительства. Это как бы входило в конституцию того режима, который вошел в историю под названием «керенщены»... Мы прикрыли традициями и приемами легального двоевластия фактическое восстание петроградского гарнизона». Наши противники... склонны были советское прикрытие принимать за существо. Они хотели быть обманутыми, и мы доставили им полную эту возможность... Ведя наступление по всей линии, мы сохраняли видимость обороны... Соглашатели оказались... целиком и полностью пойманы на удочку советской легальности».

Весьма искусственное, несмотря на верность отдельных деталей, позднейшее построение Троцкого вызвало бурные возражения в большевистском лагере в период, когда на советском небосклоне померкла звезда идеолога так называемой «перманентной революции», и когда нелестно было коммунистическим заправилам делать Троцкого центральной фигурой октябрьских дней. (В концепции Троцкого тускнела роль великого провидца, покоющегося в «кремлевском» мавзолее, провидца, который на присущем ему крикливо-вульгарном жаргоне в свое время писал: «ждать съезда Советов есть полный идиотизм («ребяческой игрой» называет он эту тактику в другом письме), ибо это значит пропускать недели, а недели, даже дни, решают теперь все. Это значит трусливо отречься от взятия власти, ибо 1–2 ноября оно будет невозможно (и политически и технически: соберут казаков ко дню глупеньким образом «назначенного восстания»).

По Троцкому, восстание имело только «дополнительный» характер – именно потому оно прошло так безболезненно. И вновь мудрость «великого» ставилась под сомнение – он превращался в типичного заговорщика в стиле тривиального бланкизма: Троцкий изобразил Ленина «карликом-бланкистом», по выражению Сталина. Впрочем, и здесь мы можем оставить в стороне споры партийных талмудистов⁴¹. Если в том небольшом отрезке времени, который занимает нас, подготовка восстания пошла по стезе, намеченной как будто бы хитроумным «планом» Троцкого, то это произошло только в силу фактической слабости и неподготовленности заговорщиков. Прямое действие Ленина при столкновении с жизнью неизбежно цеплялось применительно к сложившейся традиции за пресловутую советскую «легальность» и прикрывалось зиновьевской фальшивой «оборонительно-выжидательной позицией» – партийный именем большевиков нельзя было вывести из казарм ни одной войсковой части. Выступление могло удасться только на фоне «полного бездействия» Правительства. И поэтому отсрочка съезда на 25-ое пришлась, «как нельзя более кстати», по признанию Троцкого, – большевики выигрывали время.

В действительности в свои коварные сети Троцкий мог уловить немногих. Объяснение бездействия власти и поразительной непредусмотрительности значительной части русской общественности различных политических кругов в «сумасшедшие дни» (выражение в дневнике ген. Болдырева) приходится искать в другой плоскости.

Решения большевиков и разногласия в их среде сделались секретом полишинеля – об этом позаботились своим «трезвоном» прежде всего сами большевики. Естественно, что петербургские газеты того времени полны сообщениями о готовящемся вооруженном выступлении.

«Легальное» восстание, по утверждению Троцкого – началось еще 9 октября с момента принятия петроградским советом резолюции по поводу проекта Правительства вывести из города часть гарнизона для обороны подступов столицы. Проект этот стоял в связи с общим решением произвести эвакуацию Петербурга. Конечно, руководились в данном случае гораздо больше целями политическими, чем стратегическими – непосредственно Петербургу мало что угрожало. Французский посол Нуланс совершенно прав, устанавливая этот факт в своих воспоминаниях. Угроза со стороны возможного германского выступления была выдвинута лишь в качестве официального мотива. Со включением Петербурга в зону военных действий и подчинением его военным властям, Правительству лучше было бы переехать в Москву и в атмосфере менее «накаленной политической борьбой» созвать Учредительное Собрание. Инициатором проекта едва ли не являлся сам Керенский.

По сообщению газет в заседании Правительства 4-го октября произошли «бурныя прения». Министры-социалисты полагали, что не следует форсировать вопроса о переезде Правительства, чтобы не раздражать «революционные организации», которые могут «отнестись к нему отрицательно, как к стремлению Правительства выйти из под их влияния». Вынесение окончательного решения было отложено Правительством до обсуждения вопроса во Временном Совете Республики, открытие которого должно было состояться 7 октября. Предпарламент отнесся несочувственно к идее переезда Правительства в Москву, и вопрос в сущности был снят с очереди. В заседании Совета Республики 13 октября Правительство заявило, что Учредительное Собрание будет созвано, если окажется возможным, в Петербурге, и что само оно покинет столицу только в момент, когда последней будет угрожать непосредственная военная опасность. Против такой формулы раздался в Совете только единичный голос. Нe одни социалисты, но и торгово-промышленная группа в лице Кутлера высказалась против эвакуации, слухи о которой грозят нарушить «спокойствие в Петрограде».

Для Ленина тем не менее нет сомнения: «русская буржуазия и Керенский с К°» решили «сдать Питер немцам для того, чтобы нанести удар в спину революции» – идет «явное подготовление второй корниловщины»; «только наша победа в восстании сорвет игру с сепаратным миром против революции». Этот мотив лег в основу аргументации необходимости вооруженного восстания в резолюции ЦК большевиков 10 октября. Лозунг был дан, и на все перепевы повторяет его большевистская печать, пытающаяся играть на патриотическом чувстве масс. Контрреволюция готова раскрыть «фронт врагу» и заключить мир с Вильгельмом «за счет России», – пишет в «Рабочем Пути» Зиновьев. Вильгельм возьмет нож и отхватит себе добрый кусок русской земли. «Что нас ждет», – так озаглавлена анонимная статья того же «Рабочаго Пути» на другой день после заседания предпарламента: буржуазия и Правительство намерены «усмирить» Петроград путем сдачи его немцам и сорвать Учредительное Собрание. (Статья написана Сталиным). Но еще накануне заседания большевистского ЦК в петроградском Совете, по предложению фракции большевиков, было постановлено «в минуту смертельной опасности для народа и революции» организовать «революционный комитет обороны, который... принял бы все меры к вооружению рабочих и таким образом обеспечил бы и революционную оборону Петрограда и безопасность народа от открыто подготовляющейся атаки военных и штатских корниловцев». Так в «замаскированной форме» было положено начало будущему Военно-Революционному Комитету – от этой даты и начинается якобы история октябрьского восстания.

«Правительство может бежать из Петрограда, – патетически восклицал Троцкий на съезде советов Северной области, открывшемся 11 октября, – но петроградский Совет и революционный народ никуда не уйдет, будет бороться и, если понадобится, умрет на своем посту». «План сдачи революционного Петрограда, который скрывается за эвакуацией, диктуется ненавистью к революционному пролетариату и гарнизону и стремлением от них избавиться»⁴². Во времена «корниловщины» Правительством также «принимались меры к выводу петроградского гарнизона с тем, чтобы обезоружить и задушить Советы». «На этом съезде мы должны, – заканчивал Троцкий, – практически и действенно поставить вопрос о переходе всей власти к советам – в этом подлинное содержание работ съезда». На другой день опять Троцкий: «Время слов прошло». «Наш съезд должен показать, что за нами не (только слова, но и материальная сила. Наступил час смертельного поединка революции с контрреволюцией». «Всe положение страны говорит нам: вы обязаны разрешить задачу, которая стоит перед страной и хотя бы ценою жизни, взять власть в свои руки». Составитель «хроники событий» за эти дни далеко не без основания замечает: «предложенная Троцким резолюция призывает к восстанию, совершенно не связывая последнего со всероссийским съездом советов». Творец хитроумного плана «легального» восстания фактически выполнял директивы Ленина, возлагавшего особые надежды на съезд советов Северной области в смысле возможности активного вооруженного выступления. Дальше общих резолюций, составляемых в обычно крикливых терминах и провозглашавших программу будущего уже «советского правительства», дело однако не пошло.

Не удалось, конечно, в несколько дней раскачать гарнизон на немедленное выступление и по связи с «черемиссовским совещанием». Припомним, что на это совещание, как на плацдарм для начала восстания, возлагал свои надежды Крыленко – об этом он говорил как раз накануне совещания. «План» Крыленки по существу был таким блефом, что о нем почти не стоит упоминать. Совещание с участием 40 представителей от полковых комитетов петербургского гарнизона и совета состоялось в Пскове 17 октября в ставке главнокомандующего Северным фронтом ген. Черемиссова и сошло на нет – делегация огласила декларацию, выражавшую точку зрения большевиков, и заявила, что приехала исключительно для информации. Хотя, по словам Подвойского, ген. Черемиссов и доказал «неопровержимо» с военной точки зрения необходимость вывода войск из Петрограда и не встретил «серьезных» возражений со стороны делегации, в действительности Черемисов даже не очень настаивал на этой «стратегической необходимости», так как инициатива присылки войск из Петербурга принадлежала не ему, а с «оперативной» точки зрения небоеспособные части «находки» не представляют: «таких частей, – писал он Духонину, – у нас уже достаточно на фронте»...

На другой день в Смольном состоялось совещание представителей полковых комитетов по вопросу о выступлении. Далеко не все части гарнизона были представлены на совещании; далеко не все представители полковых комитетов высказались за выступление. А те, кто высказались за него, говорили о выступлении только от имени съезда. Таким образом «прямое действие» вылилось скорее снова в информацию о настроениях.

***

Приведенные иллюстрации отчасти поясняют причину, почему большевистские лидеры в эти дни публично открещиваются от приписываемого им намерения организовать вооруженное выступление и пытаются спрятаться в кусты стихийных настроений.

Первая стычка между большевиками и революционной демократией произошла 14 октября на соединенном заседании ЦИК Совета Р. и С. Д. и. К. Кр. Деп. Предметом дискуссии являлась «оборона страны». Представители революционной демократии были уже достаточно опытными политиками, хорошо знали изворотливую беспринципность большевистской демагогии и их, конечно, не так легко было поймать на удочку «советской легальности». Наивный, казалось бы, вопрос докладчика на указанном заседании Дана: готовят ли большевики выступление, конечно, только агитационный прием для воздействия на те массы, которые «на фабриках и заводах» обсуждают вопросы – «выступать или не выступать». Назвав вопрос Дана «прокурорским допросом с пристрастием», Рязанов принимает вызов: «выступление готовят не большевики; выступление подготовляется той политикой, которая в течение семи месяцев революции сделала столько для буржуазии и ничего для масс. Восстание подготовляют те, кто создает в массах настроения отчаяния и индеферентизма. Мы не знаем дня и часа для выступления, но мы говорим народным массам: готовьтесь к решительной борьбе за землю и мир, за хлеб и Свободу. Если в результате этой политики Правительства рабочие и крестьянские массы восстанут, мы будем в первых рядах восставших»⁴³.

Из уклончивого по существу ответа Рязанова меньшевик Богданов делает определенный вывод: «большевики готовят вооруженное восстание и будут во главе восставших». «Но, – предсказывает Богданов, – всякая попытка к выступлению будет задавлена правительством». На улицу «выйдут не массы, а отдельные кучки». Этим воспользуются «контрреволюционеры» – в городе «уже носятся упорные слухи» о том, что «организуется какая-то белая гвардия». Отчет отмечает еще заявление Мартова от имени меньшевиков-интернационалистов, который согласен с Рязановым – «почва для восстания подготовляется Правительством», но не время сейчас «перестраивать власть»: выступление в «период застоя революции» явится полной «авантюрой». Собрание принимает резолюцию, предложенную Даном и сводящуюся к признанию положения, что выступление в настоящий момент «будет гибельно для обороны страны и приведет к контрреволюции». Отделились от «революционной демократии» только народные социалисты, признавшие резолюцию в такой ответственный момент «не достаточно определенной»⁴⁴.

В этом собрании заложены как бы начала всей последующей тактики революционной демократии в критические октябрьские дни – уверенность, что большевистское выступление можно квалифицировать только, как авантюру, и страх перед пугалом, которое маячит на горизонте и именуется – «контрреволюцией». Никакие ухищрения большевиков замаскировать «революционно-повстанческий» характер их деятельности не могли завлечь в ловушку. Когда 16-го в петроградском совете обсуждался проект организации Военно-Революционного Комитета, как органа «обороны», фракция с. р. определенно заявила, что не будет даже принимать участия в обсуждении этого вопроса, а меньшевик Бройдо назвал большевистскую «затею» организацией «революционнаго штаба для захвата власти». Меньшевики отказывались быть участниками в «похоронах революции».

Через день на экстренном заседании Совета с участием делегатов всероссийского съезда фабрично-заводских комитетов Троцкий сделал свое вынужденное, как мы знаем, заявление о том, что большевики «никакого вооруженного выступления» не назначали. Троцкий издевался над «фактами», приведенными в «буржуазных» газетах, которые называют и «день выступления» – 22-го, когда назначен так называемый «день Совета», «день агитации, пропаганды, сплочения масс под знаменем Совета, день сборов в пользу Совета». Всех превзошла своим «тонким пророчеством» газета «День», напечатавшая даже «план» выступления, намеченных маршрутов и т. д. В зале «смех» – отмечает отчет. «Для нас совершенно ясна цель всей этой кампании», – продолжает Троцкий. «У нас с Правительством имеется конфликт, который может получить крайне острый характер. Это – вопрос о выводе войск. Мы не позволим подготовить новое корниловское выступление и в качестве подготовительной меры обнажить Петроград от его революционного гарнизона... И вот буржуазная печать хочет создать вокруг петроградских солдат и рабочих атмосферу вражды и подозрительности и вызвать к петроградским солдатам ненависть на фронте... Другой острый вопрос, о съезде советов (петроградский совет предложит съезду взять власть в свои руки)... теперешняя кампания лжи и клеветы подготовляет вооруженную атаку против съезда советов... вся революционная Россия ответит на нее самым решительный контр-наступлением, которое будет беспощадным, и которое мы доведем до конца». Но «мы не так наивны, – пишет 19-го «Рабочий Путь», – чтобы, очертя голову, первыми броситься в борьбу, заранее распубликовав еще день и час, как нам приписывает мудрая мещанская печать». «Клеветниками» и «провокаторами» именует большевистский официоз разоблачителей. «Кому то выгодно разносить по Москве тревожные слухи о выступлении большевиков 22-го октября», – вторят московские подголоски в «Социал-Демократе». «Мы не заговорщицкая партия и своих выступлений не назначаем. Когда мы решим выступить, то об этом скажем в своих печатных органах». «Братья-казаки», – гласит воззвание петроградского совета 21-го октября, – «негодяи и провокаторы» говорят, что Совет собирается устроить «какое-то восстание». Их цель «вызвать кровопролитие и в братской крови утопить вашу и нашу свободу».

Очевидно, Троцкий по своему ораторскому темпераменту срывался и отступал от политики мудрого змия, когда, увлекаясь фиоритурами красноречия, заявлял в ответ меньшевикам: «Нам говорят здесь, что мы готовим штаб для захвата власти. Мы из этого не делаем тайны», но дело идет только о «демонстрации сил (пролетариата». Какой итог может получиться от такой «демонстрации», как будто бы никто не сомневался. Чрезвычайно показательны в этом отношении отзвуки печати без различия направления – достаточно сопоставить кадетскую «Речь» с полубольшевистской «Нашей Жизнью», как это делает Суханов в своих записках современника. Подражая Толстому, Горький 18-го выступает со статьей «Нельзя молчать», где говорит о готовящемся повторении той «кровавой бессмысленной бойни» 3–5 июля, которая «подорвала во всей стране моральное значение революции». Если большевики выступят, то они будут раздавлены, – утверждала «Речь» 21-го: массы не пойдут за большевиками, их лозунги «способны толкнуть на улицу лишь небольшие кучки». «Перед нами не стихийно нарастающее движение, – писал Авилов в той же «Новой Жизни», – а определенная политическая кампания, которая стремится оформить стихийные настроения масс, ввести их в определенные, организованные рамки и направить к определенной цели».

Для «Дела Народа» – органа Центрального Комитета партии с.-р. – уже 15-го октября нет никакого сомнения, что выступление большевиков будет носить вооруженный характер. Но результатом его может быть лишь «вторая корниловщина», которая, по мнению газеты, гораздо опаснее первой.

Видный член той же партии и один из руководителей советского большинства Гоц за несколько недель до переворота убежденно говорит посетившим его представителям военной среды, обеспокоенным ходом революции: «слишком вы преувеличиваете роль и значение большевиков. Кто вообще с ними считается» (свидетельство Кваши).

Те, кому суждено было тогда находиться на авансцене исторической жизни, не дооценивали роли, которую может, в конце концов, сыграть в эпоху революционного брожения меньшинство, не только аппелирующее к народным страстям но и разнуздывающее их. Нельзя забывать и того, что промышленность военного времени внесла значительные изменения в самый состав рабочего пролетариата Петербурга, возросшего с 194 тысяч до 403 тыс., и что «наносные элементы» были и самыми неустойчивыми в общественном отношении, легче поддающимися заманчивым и эфемерным лозунгам большевистской пропаганды.

В таких условиях наиболее развитая и сознательная часть пролетариата (русский пролетариат, по характеристике Рожкова, всегда отличался «максималистическими тенденциями») не могла противостоять политически аморфному гарнизону, на который пыталась опереться агитация экстремистов. Поэтому так преждевременно «Известия» 20-го спешили подвести итоги: большевистская авантюра с вооруженным выступлением в Петербурге дело конченное. В этой авантюре они оказались «совершенно изолированными, были окружены со всех сторон не корниловцами, а всеобщим негодованием всей демократии и они уже сдаются».

Поэт Князев, впоследствии сделавшийся верный бардом победителей, в «Дне» (20-го) издевался над призывом Троцкого: ..."пугач то он пугач, наш Троцкий из Совета», но «вроде пистолета, из которого всю ночь, паля по небесам, пугаем мы воров».

По существу было нечто худшее, чем самообман. Быть может, и не отдавая себе отчета, бессознательно противники большевиков из лагеря революционной демократии только лили воду на мельницу слепых фанатиков и бессовестных авантюристов, по позднейшему выражению певца о революционной соколе.

Изумительное, например, воззвание было опубликовано ВЦИК-ом 17 октября по поводу тревожного настроения, которое царило в рабочих кварталах Петербурга, и тех зловещих слухов о предстоящих вооруженных выступлениях, которые волнуют гарнизон столицы⁴⁵. Созвучно с призывом меньшевиков-интернационалистов, обратившихся с особым воззванием к населению, оно ищет «провокаторскую руку», которая явно стремится превратить в «черносотенный погром» брожение, вызванное в массах «бедственным положением и возмущением против политики Правительства». «Товарищи», – гласило воззвание ЦИКа: «Темные силы усиленно работают над тем, чтобы вызвать в Петрограде и других городах в ближайшие дни беспорядки и погромы, чтобы получить возможность потопить в крови все революционное движение. Под предлогом восстановления нарушенного порядка и охраны жизни обывателей, они надеются водворить ту самую корниловщину, которую революционному народу удалось раздавить недавно. Горе народу, если эти рассчеты удадутся. Торжествующая контрреволюция уничтожит советы и войсковые комитеты, сорвет Учредительное Собрание, приостановит переход земли к крестьянам, покончит со всеми надеждами народа на скорый мир и заполнит тюрьмы революционными солдатами и рабочими... Будет преступным легкомыслием всякая попытка организовать в эти дни выступление или демонстрацию хотя бы с самыми революционными целями»...

О большевиках как-то стыдливо замалчивается в этих воззваниях. Центр тяжести перенесен уже на грядущую контрреволюцию, причем органы революционной демократии скорее пытаются успокоить себя: «обыватель с Невского не народ» – «народ наш» (статья Святицкого в «Деле Народа» 22 октября). Таким образом, до известной степени стиралась грань между большевиками и их противниками в социалистической среде. Сохранялся единый революционный фронт, в пределах которого осуждалась лишь «азартная политическая борьба», пытающаяся несвоевременно «насильственным путем» свергнуть правительство. И в атмосфере такой пагубной для народного сознания психологии (ее в несколько утрированном виде Плеханов определяя словами: «гряди Ленин, полуленинцы приветствуют тебя») тонули предостерегающие голоса тех немногочисленных «умеренных» социалистов, которые требовали безоговорочной и решительной борьбы «всеми силами» (слова Потресова) с большевиками и отмены созыва съезда советов. К этой борьбе звали и правые с.-р. в «Воле Народа», еще в дни Дем. Совещания признавшие, что путей соглашения с большевиками нет, что «отсрочка боя» опасна, и что надо «железной рукой принудить большевиков покориться»; к этой борьбе звали и народные социалисты в «Народном Слове»⁴⁶, и «Единство» Плеханова, и меньшевики-оборонцы в «Дне». Впрочем, и некоторым из них все же кажется, что большевики только «зарвались» и не могут найти путей для отступления. Никаких организационных действий все; эти группы не предприняли.

Таково было настроение в рядах революционной демократии. Пытались ли организоваться те, которые могли явиться – не только в представлении одних большевиков – «водворителями порядка» и «придушить» революционное движение?

Выше цитировалась уже одна из руководящих статей «Речи». Газета видела неизбежность «гражданской войны», к которой влекут страну слепые силы; она изо дня в день говорила о том «ужасе» и «позоре», которые предстоит пережить России; «Речь» объясняла до известной степени русской «обломовщиной» отсутствие противодействия в обществе – эту рабскую подчиненность грядущим событиям; она обвиняла Правительство и политику выжидания. Но у нее не было сомнениия, что – чувство, самосохранения пробудится в населении, когда потечет кровь, и что у Правительства проявится воля к действию. Восстание большевиков будет, конечно, раздавлено. Но какой ценой? (статья 18 октября). Партийный официоз все же был только органом повседневной печати. Были ли сомнения в ответственных политических кругах? Октябрь – время партийных съездов и совещаний, вырабатывавших тактические директивы перед, выборами в Учредительное Собрание. Тщетно искать на этих заседаниях непосредственных откликов на тревожное время, переживаемое страной, и каких-либо указаний на попытку организованного отпора грядущим испытаниям. Наоборот, подчас звучат не только успокоительные, но и самоуверенные ноты, как, например, на московском съезде парт и народной свободы в речах, произнесенных лидером партии Милюковым 14–15 октября.

На съезде боролись два течения по вопросу о ближайшей тактике партии в Совете Республики. Одно из них полагало, что положение страны требует совместной деятельности всех государственно-мыслящих элементов. Ради создания такого большинства к. д. должны вступить в соглашение с близкими им по тактике социалистическими и демократическими группировками, сделав при этом необходимые уступки. Намечавшейся политике «"оглашения» – «последней попытке противопоставить нечто растущей волне большевизма», предшествовали в Петербурге предварительные переговоры, в которых играли «наиболее видную роль» Набоков, заменявший в ЦК партии отсутствовавшего Милюкова, и Церетелли. Набоков вспоминает, как на квартире Аджемова дважды собирались представители партии народной свободы с лидерами революционной демократии (Гоцом, Даном и Скобелевым – Церетелли уехал на Кавказ). «На наше определенное заявление, что главнейшей задачей вновь учрежденного Совета мы считаем создание атмосферы общественного доверия вокруг Временного Правительства и поддержки его в борьбе с большевиками, Дан ответил, что он и его друзья не склонны наперед, обещать свое доверие и свою поддержку, что все будет зависеть от образа действий Правительства, и что в частности они не видят возможности встать на точку зрения борьбы с большевиками прежде всего, и во что бы то ни стало». «Мы разошлись, – заключает Набоков, – с тяжелым чувством, с сознанием, что начинается опять старая канитель... и что все затраченные нами усилия... едва ли не пропали даром». Вина, по мнению мемуариста, лежала исключительно на неисправимости «левых». В действительности политические комбинаторы в поисках путей соглашения, как будто бы, не нащупали тогда реальной почвы, так как очевидно возможность фактического «соглашения» лежала не в плоскости переговоров с представителями тех кругов революционной демократии, которые еще не оставили в то время мысли о концентрации однородных революционных сил.

При такой комбинации отбрасывались «цензовые элементы», к которым целиком относили и партию народной свободы. По другому ставил вопрос Пешехонов в народно-социалистическом официозе (статья 4-го октября в «Народном Слове»); для него плодотворное соглашение могло быть лишь между теми «левыми», которые отмежевались от большевиков, и теми «правыми», которые порвали с контрреволюцией. При таких условиях некому будет заключать коалицию, – утверждало в ответ с.р. «Народное Дело».

Независимо от указанной тактической ошибки Набоков односторонен в своем суждении, как это видно из газетных отчетов о работе московского съезда.

Милюков, выражавший мнение меньшинства в ЦК своей партии и усиленно отгораживавшийся, по словам Гессена, в то время от социалистов, решительно восстал на съезде против того, чтобы «лицемерной фразеологии» приносить в жертву «ясные лозунги». Он подчеркивал усиливающийся в стране процесс разочарования в лозунгах, выдвинутых крайними партиями. По его мнению, произошел уже «несомненный сдвиг» – на местах усилились государственно мыслящие элементы, которые пойдут с партией народной свободы⁴⁷. Центр демократии бессилен, следовательно и бесполезен. Коалиция в стране излишня. «Соглашения могут делать другие группы с нами, а не мы с ними» – другими словами «государственно-мыслящие» должны быть «ассимилированы» под флагом партии народной свободы. Участие к. д. в коалиционной (правительстве может быть лишь «педагогическим приемом» – для того, чтобы заставить Правительство перешагнуть через грань колебаний и осуществлять к. д. программу. И оратор иллюстрировал свою мысль даже остротой: Кишкин будет «министром призрения революционного правительства». Один из провинциальных делегатов пытался, кратко и отчетливо формулировать позицию, которую обосновывал на съезде лидер партии: «Наша задача – не в политике соглашения, а в обострении наших требований». Лидер поспешил присоединиться к такой формулировке – публицист «Власти Народа» (правый с. р. Воронов) назвал ее «кадетским большевизмом»⁴⁸.

«Оглушительные овации», которыми встречались выступления Милюкова свидетельствовали о том, что съезд склонен поддерживать не «компромиссную» точку зрения, выраженную Аджемовым и Набоковым, а позицию «непримиримую», аналогичную «безответственному большевизму», по выражению Кусковой во «Власти Народа». Аджемову казалось, что съезд собрался «лет этак 50 после революции» (слова Аджемова относились непосредственно к аргументации Новгородцева), в действительности съезд происходил за 10 дней до большевистского восстания – через десять дней не было уже того Временного Правительства, поддержку которого по пресловутому принципу «постолько-поскольку» рекомендовал на съезде один из видных его деятелей (фактически на съезде была принята «примирительная формула»).

Можно удивляться, если угодно, отсутствию дальновидности у современников октябрьских дней⁴⁹, но не служит ли их спокойствие, их уверенность объективным доказательством и того, что положение в (действительности не было так трагически безвыходно как это казалось потом, когда разразилась катастрофа?⁵⁰ Слабость Правительства, – говорил на съезде Кишкин, – «в значительной мере лишь какой-то самогипноз». У революционного Правительства нет «революционного дерзания». Стоит только усвоить эту точку зрения, и у Правительства найдется «аппарат», и «анархия в стране кончится». Нельзя, таким образом, скорбный подчас голос современной публицистики принимать за точный фотографический снимок действительности. В некоторых исторических трудах стала популярной ссылка на передовую обобщающую статью «Русских Ведомостей» еще от 20 сентября, посвященную росту анархии внутри России и озаглавленную «Разложение». Газета писала: «толпа в худшем смысле этого слова все более выходит на улицу и начинает чувствовать себя господином положения, не признавая над собой никакой власти. Иногда эта толпа, глубоко невежественная, не признающая ничего, кроме грубых личных интересов, взбунтовавшиеся рабы. Демократия все больше приближается к полному распаду, из которого она уже не в состоянии будет выбраться собственными силами». За этой патриотической тревогой скрывался также своего рода педагогический прием⁵¹. По существу Кизеветтер на столбцах тех же «Русских Ведомостей» убедительно доказывал в статьях: «Анархия и Общество», что «призрак силы анархии рассеется без остатка». Знаменательно, что «Русские Ведомости» даже в трагический момент 25 октября, т. е. в день, когда пало Временное Правительство, сами не шли еще дальше параллели с теми же июльскими событиями. И только позднейшая оценка могла побудить Милюкова в своем историческом труде «Россия на переломе» сказать: «два последних месяца были уже только агонией».

Так или иначе революционная Россия под водительством изменяющегося в своем составе Временного Правительства дошла до выборов в Учредительное Собрание и не распалась на волостные и уездные «независимые республики», как то предрекали пессимистически настроенные публицисты⁵².

***

Одновременно со съездом партии народной свободы в Москве происходил и второй съезд «Совещания общественных деятелей» – того разнородного конгломерата общественных сил, который кадеты, по выражению Новгородцева, пытались вовлечь «в орбиту» своего влияния, ибо задачей партии являлась ассимиляция «государственно-мыслящих» не только слева, но и справа. Естественно, что этот съезд, прошел под знаменем еще более отрицательного отношения к Временному Правительству. Вся революционная демократия бралась здесь под одну скобку. Так и сказал – по крайней мере по отчету «Власти Народа» – гегельянец Ильин, занявший уже тогда место на правом фланге русской общественности: «все население России теперь можно разделить на два лагеря: группу сторонников порядка и партию анархии, во главе которой стоит министр-председатель». О большевиках почти нет и речи. Большевизм, – говорил кн. Евг. Трубецкой, – это «эпидемическая зараза», у которой есть свое течение и свой срок. Оратор считал, что Признаки грядущего выздоровления имеются уже налицо. И в преддверии к роковым «октябрьским дням» все самые патетические речи на этом съезде становятся какой-то почти ненужной риторикой. Одной из «политических говорилен» назовет Гурко Совещание общественных деятелей, собравшихся в Москве «Мининых и Пожарских» (по выражению одного из ораторов).

По некоторым безответственным газетным выступлениям может показаться, что в Москве, в ее более спокойной политической атмосфере, в эти дни происходит не только концентрация контрреволюционных сил, но и кладется начало некоторому практическому действию. Например, в Суворинской «Новой Руси» можно было прочитать такие строки: «Россия идет к спасению широким половодьем. Уже открыто слагается второе правительство в Москве, туда собираются русские люди, и народ сам организует свой центр, который так бессильно оказалось организовать нынешнее «бред-правительство», правительство Керенского. Москва потребует к себе Корнилова». Мы не знаем, что делалось за кулисами.

Может быть, когда-нибудь из потаенных ящиков извлечены будут материалы, которые придадут реальную форму бесплотной пока тени нового Московского «заговора». Только в речи ген. Брусилова, явившейся, по мнению некоторых мемуаристов, «гвоздем» на Московском совещании, можно найти косвенный намек на своевременность и необходимость некоего действенного центра: «когда вы будете организованы и сильны, все будут уважать и бояться, и придет тот порядок, которого мы так жаждем». Невольно этот намек сопоставляется с эпизодом, рассказанный мне в письме покойным Н. И. Астровым. Приблизительно он совпадал со временем московского совещания или вернее ему несколько предшествовал.

Как то кн. Львов предложил Астрову поехать к ген. Брусилову: «послушайте его и скажите, что Вы об этом думаете. Я ничего не буду Вам говорить. Пускай впечатление у Вас будет непосредственное». «Смутно предугадывая цель визита к Брусилову, – пишет Астров, – я охотно согласился... Само собой разумеется, что и разговор и предстоящее свидание должны были храниться в тайне.. Нас встретила в передней жена ген. Брусилова и немедленно проводила в кабинет... Осведомившись, что князь Львов меня не посвятил еще в содержание предстоящего разговора..., Б. отметил, что ему хотелось бы знать мнение общественных деятелей и особенно москвичей по очень серьезному вопросу, который он готов сейчас же и поставить. Условились, что разговор имеет строго доверительный характер. Б. начал очень многословно и пространно развивать положение о том, что судьба России в опасности, положение становится все более нестерпимым, что Россия идет к гибели, что нужна сильная власть и крутые меры, чтобы остановить всеобщий развал... Брусилов хотел знать, как бы отнеслись общественные круги Москвы и в частности политические группы, если бы произведен был переворот, и создана была бы сильная власть, которая положила бы конец двоевластию и устранила бы Совет Р. и С. Д., ведущий страну к гибели. Предупреждая ответ, Б. в очень туманных чертах стал набрасывать план занятия Москвы надежными частями с фронта. Чем дальше развивал он эту часть своего многоречивого повествования, тем все становилось туманнее, общее, неопределеннее и неуловимее. Помню, что я указал на полную неясность и неопределенность, как технического плана, так и намерения. Выразил сомнение в осуществимости плана... Б. сказал, что подробный план еще не выяснен, что это дело исполнения. Условились еще раз сойтись. Уходя от Б., я сказал кн. Львову, что весь разговор произвел на меня весьма тягостное впечатление. Это не план создания власти, а легковесная болтовня. Кн. Львов согласился с моей оценкой и сказал, что нарочно не говорил раньше своего мнения, желая проверить свое впечатление. Действительно, здесь нет ничего серьезного. Новое свидание с Брусиловым не состоялось⁵³."

Ясно, что в концепции Брусилова дело шло о «перевороте», а не о помощи Правительству в случае выступления большевиков. Беспочвенны и теоретичны в такой обстановке были мечты о диктатуре, которая властной рукой успокоит океан взбаламученных народных страстей. Было ли что-либо реальное за всеми этими разговорами, мы не знаем – в жизни они никак не отразились. Карташев свидетельствует, что аналогичную беседу с ним на эту тему в указанное время однажды вел Савинков. Может быть, следует упомянутъ еще об одном, происходившем в Могилеве предоктябрьском совещании, о котором, как будто бы, не было упоминания в печати. По инициативе ген. Врангеля, находившегося в эти дни в бездействии при Ставке, был вызван с фронта быв. мин. юстиции Временного Правительства Переверзев (он заведовал тогда учреждениями городского союза). Врангель и Дидерихс поставили перед Переверзевым вопрос о своевременности военного выступления. Переверзев, очевидно, на совещании сыграл роль, приблизительно аналогичную роли Астрова в Москве. Из воспоминаний самого Врангеля (об упомянутом совещании в них нет речи) ясно, что все организационные попытки, начатые им еще в апрельские дни и связанные с последующим корниловским движением, по существу не носили серьезного характера.

С полным основанием Бьюкенен записал в свой дневник: буржуазные парт и не позаботились организовать самозащиту⁵⁴. На Московском совещании не раздался призыв: Отечество в опасности! «Люди торговые», входившие в состав совещания, не призывали «спасать землю русскую», как это было в августе. Оптимизм совещания – это скорее ставка уже на будущее, ставка, при которой современность до некоторой степени как бы скидывается с политических счетов. «Finita Іа comedia!» воскликнул Гурко при известии о падении Временного Правительства. Можно ли, однако, такую психологию объяснить внедряющимся, быть может, даже против воли сознанием полезности большевистского эксперимента в целях «навсегда излечить» Россию от большевизма? «На партию народной свободы, – вспоминает Милюков в своей истории революции, – с этой точки зрения часто раздавались нарекания, что, препятствуя успеху большевизма, она только затягивает неизбежный революционный процесс». Под пером Керенского возможная психология некоторых очень ограниченных кругов русской общественности превратилась позже в организованный заговор правых – руками большевиков низвергнуть ненавистное Временное Правительство. Общественные группы, сочувствовавшие Корнилову, по словам Керенского, «постановили» не поддерживать Временное Правительство. Мало того, каждый удар, наносимый Лениным России, вызывал «нетерпеливую радость» в Совещании московских деятелей («Expériаnce»).

С этим тезисом впервые, впрочем, как мы увидим, установленным не Керенским, нам придется еще встретиться при описании конкретных фактов. Он получил некоторую популярность. Так непосредственная участница событий того времени, Кускова, уже склонна признать, что факт поддержки правыми большевиков «почти повсеместно» удостоверяется «почти всеми свидетельствами». Для другого современника, с. р. Соколова, помощь большевикам в их борьбе с Временным Правительством со стороны монархистов из «наиболее реакционных группировок» такой же «секрет полишинеля»⁵⁵. Я очень сомневаюсь, что где-либо и когда-либо определенно ставился подобный вопрос даже в формулировке Милюкова. Такая оценка текущего момента – скорее всего и более всего индивидуальное субъективное восприятие. Оно и было, например, у члена ЦК партии народной свободы Изгоева, считавшего неизбежный «тяжелый предметный урок». Вероятно, его суждения и легли в основу утверждения Милюкова⁵⁶.

Опасно приватные разговоры превращать в общественную идеологию. Но, если ими и характеризовать настроения, то, может быть, лучше это сделать словами Дана по поводу обвинения Керенским «правых» в коварных стратегических планах – они будут, на мой взгляд, более правдоподобны: «когда в кулуарах предпарламента велись разговоры о грозящем восстании большевиков..., то правые (тор. промышл., к. д. и особенно казаки) совершенно не стесняясь, признавались, что желают, чтобы большевики выступили возможно скорее. Но мотивировали они это свое желание не расчетом на свержение Вр. Правительства и триумф большевиков, которые де потом очень скоро провалятся под напором «здоровых» элементов русского народа, а как раз наоборот своей уверенностью, что в открытом бою большевики немедленно же будут на голову разбиты верными долгу частями гарнизона. Правые, несомненно, мечтали (и не скрывали этого) о «сильной» власти в корниловском духе, но добиться этой власти они думали не тем, что свергнут Вр. Правительство руками большевиков, а тем, что «спасут» его силою военщины и уже затем, как победители мятежа, продиктуют ему свою волю и (преобразуют в «своем духе»⁵⁷). Как раз именно правая печать особенно резко нападала на Правительство за бездействие власти в отношении большевиков: «просто не верится, – писала «Русская Воля», – что в то время, как бунтари так открыто бросают преступный вызов, власть ходит вокруг да около, собирает сведения и ждет, приведут ли большевики свои угрозы в исполнение или не приведут».

Во всяком случае можно сделать один определенный вывод. И «левые» и «правые» в большинстве приблизительно одинаково в то время оценивали шансы большевиков при выступлении – эта авантюра для Правительства сама по себе не страшна. Опасен не Ленин, а вожди «ошалевшей черни», – писал Белорусов в «Русских Ведомостях». «У правительства достаточно организованных сил для того, чтобы парализовать большевистское восстание. Французский журналист Домер на основании своих бесед с видными представителями партии народной свободы Маклаковым и Шингаревым считал, что назревавший кризис уже миновал. Если это была оберация, то, быть может, более всех повинно в ней само Правительство. Свой «самообман» оно внушило и другим.

Троцкий без обиняков утверждает – Правительство прозевало большевистское выступление. Такое утверждение, если и можно принять, то с очень большими оговорками. С первого дня до последнего в период подготовки восстания мы слышим систематические заверения и со стороны главы государства, и от других представителей власти: мы готовы и мы не допустим.

Уже 12 октября петербургский корреспондент «Русских Ведомостей» сообщает, что ожидаемое 20-го выступление большевиков (говорится о «манифестации» с требованием передачи власти советам) в правительственных кругах «особенной тревоги» не вызывает – выражается уверенность, что это выступление постигнет такая же участь, как и в памятные июльские дни. На совещании Правительства представителями Верховного Штаба (Керенский, Коновалов, Верховский, Духонин и Черемиссов) выяснилось, что спокойствие в Петербурге военными властями может быть вполне обеспечено.

13-го Правительство, в связи с докладом мин. прод. Прокоповича, вернувшегося из поездки по югу, имело особое суждение по вопросу о борьбе с «анархией». Прокопович пришел к выводу, что с «проявлением твердой власти в центре и на местах больше медлить нельзя». Анархияя должна быть подавлена: «мы должны перестать быть главноуговаривающими». Керенский, при поддержке воен. мин. Верховского, полагал, что Правительство должно управлять страной до Учредительного Собрания «без физического принуждения»; могущего подорвать его нравственный авторитет в глазах масс. Правительство должно не останавливаться «ни перед какими мерами для того, чтобы подавить... вооруженные выступления, угрожающие стране гражданской войной... для борьбы с анархией, порождаемой экономической разрухой, необходимы, хотя и весьма быстрые, но законодательные меры, проводимые с санкции парламента». Министры-"кадеты» и морской министр возражали: анархияя требует «такой же энергичной и неотложной расправы, какой потребуют большевики, если они решатся вызвать кровавое столкновение в столице». Мнения членов Правительства, – констатирует «Хроника» – «разделились почти поровну»⁵⁸. Обсуждали и организацию ВРК при Совете. Решено было принять ряд мер к охране столицы и предупреждению выступления большевиков: «в случае если выступление все-таки состоится, то подавить его, не останавливаясь ни перед какими мерами, вплоть до применения вооруженной силы, действуя в данном случае в полном контакте с ЦИК». В тот же день Керенский выступил в Предпарламенте и говорил: «Временное Правительство в курсе всех предположений и предполагает, что никаких оснований для паники не должно быть – всякая попытка, если бы она была, противопоставить воле большинства и Врем. Правительства насилие меньшинства встретит достаточное противодействие».

14-го в беседе с журналистами о возможности выступления большевиков командующий войсками Полковников заявляет: «определенных сведений у нас не имеется, и мы питаемся слухами. Я думаю, что петроградский гарнизон... найдет в себе благоразумие, чтобы удержаться от участия в выступлении. Во всяком случае мы готовы. Будут приняты все меры, чтобы не допустить выступления». В заседании Правительства 16-го Полковников уже более определенно утверждает, что «настроение петроградского гарнизона в общем на стороне Вр. Прав., и что опасаться активного участия гарнизона в большевистском выступлении не приходится». 17-го Полковников, совместно с тов. мин. вн. дел Салтыковым и комиссаром Правительства при управлении столичного градоначальства Роговским, выступая в закрытом заседании Комиссии Предпарламента по борьбе с контрреволюцией, заверил еще раз, что все надлежащие меры на случай выступления приняты, и что никакие выступления допущены не будут. Никакой и «демонстрации» не будет, – успокаивал журналистов сам глава правительства: «Агитация в пользу выступления не имеет особого успеха ни в воинских частях, ни среди большинства рабочих. Все необходимые меры для подавления эксцессов приняты, как военной, так и гражданской властью». «Не допустит выступления и ЦИК, – со своей стороны информирует Гоц: «у нас достаточно сил, чтобы подавить какие-либо беспорядки».

Мы готовы... Бьюкенен передает в одной из своих предоктябрьских записей: «В своем недавнем разговоре со мной он (Керенский) не раз восклицал: пусть они только выступят, и тогда я уничтожу их». Нечто аналогичное сообщает в воспоминаниях и Набоков: «за четыре-пять дней до октябрьского большевистского восстания в одно из наших свиданий в Зимнем Дворце я его прямо спросил, как он относится к возможности большевистского выступления, о котором тогда все говорили. «Я был бы готов отслужить молебен, чтобы такое выступление произошло», – ответил он мне. «А уверены ли вы, что сможете с ним справиться?» – «У меня больше сил, чем нужно. Они будут раздавлены окончательно».

Итак два мемуариста (Бьюкенен вел подневную запись), казалось бы, очень отличные и по своему происхождению и по своему положению, утверждают одно и то же. Но вот и еще запись из собственного дневника. 21 октября меня в Москве посетил политический единомышленник (Хижняков), занимавший тогда ответственный пост в одном из министерств. Он жаловался на бездействие Вр. Правительства – единственно деятельный человек в нем Керенский, и «под секретом» сообщил, что Керенский только желает выступления большевиков для того, чтобы с ними покончить. И позже в решительной как бы заседании Правительства 24-го октября в устах Керенского появляется, по воспоминаниям Смирнова, та же фраза: «ели бы мы не гнушались приемами царского правительства, то мы бы спровоцировали выступление большевиков». Мемуарист добавляет: «я помню его фразу, помню со всеми интонациями его голоса».

Я очень далек от мысли приписать главе Временного Правительства сознательное попустительство в духе; того самого «заговора правых», который нарисовало позднейшее воображение мемуариста. Но эти интимные, неоднократно высказанные суждения характеризуют личные настроения Керенского и уверенность, которая не покидала его до последнего момента – «мучительная агония революции» в сентябре-октябре появилась лишь в позднейших воспоминаниях, реальные ощущения того времени гораздо ближе подходили к той самоуверенности, с которой глава Правительства говорил на августовском государственном совещании в Москве о силе власти, могущей позволить себе «роскошь восстаний и конспиративных заговоров». Станкевич рассказывает, что, когда он приехал с фронта в Петербург 24-го, Керенский встретил его. в «приподнятом настроении»: – «Ну, как вам нравится Петроград?» – Я выразил недоумение. – «Как, разве вы не знаете, что у нас вооруженное восстание?» – Я рассмеялся, так как улицы были совершенно спокойны, и ни о каком восстании не было слышно. Он также относился несколько иронически к восстанию, хотя и озабоченно. Я сказал, что нужно будет положить конец этим вечным потрясениям в государстве и решительными мерами расправиться с большевиками. Он ответил, что его мнение такое же, и что теперь уже никакие Черновы не помогут ни Каменевым, ни Зиновьевым..., если только удастся справиться с восстанием». Но относительно последнего не было сомнений.

Да, Керенский, как и другие, не дооценивал кризиса, который назревал. Несомненно, на главу Правительства ложится большая ответственность. И все-таки нет никаких фактических оснований изображать роль главы Правительства в октябрьские дни так, как это сделано в «Истории» Милюкова, где на первый план выступает даже не столько мемуарист, сколько политический противник. На грозившую опасность, по его словам, обратила внимание не социалистическая часть Правительства. «Коновалов неоднократно настаивал перед Керенским на принятии действительных предупредительных мер на случай восстания, на точном (?) выяснении, какие именно части войск будут поддерживать Вр. Пр. и на составлении соответственного плана обороны... Ответы Керенского были уклончивы(?): меры приняты, опасаться нечего, военное положение дает достаточные средства обороны на случай надобности. 14-го октября Коновалов настоял (?) на выслушивании доклада нач. штаба Петр, военного округа ген. Багратуни – единственно сколько-нибудь компетентного лица в составе округа⁵⁹ – и его впечатление было, что никаких мер не принято, никакого плана нет, и Правительство несомненно будет застигнуто восстанием врасплох. Вечером 14-го Керенский уехал в Ставку и вернулся только к вечеру 17-го, все еще имея в виду в ближайшие дни снова уехать... Коновалов продолжал категорически возражать против этого плана... Недовольный повторными настояниями Керенский просто стал уклоняться от бесед и от прямых ответов на прямые вопросы».

Совершенно очевидно, что текст историка в значительной степени был построен на основе личных воспоминаний или вернее рассказов Коновалова. Он мало соответствует действительности, так как на недостаток обсуждения информаций и планов во Вр. Правительстве и в дневных и в ночных заседаниях и при Керенском и без Керенского, во всяком случае жаловаться не приходится. На основании архива Вр. Правительства «Хроника» отметит, например, в День возвращения Керенского из Ставки, 17-го октября, предварительное совещание заместителя министра председателя Коновалова с главнокомандующим округа, а вечеров официальное заседание Правительства, на котором воен. мин. Верховский и мин. вн. дел Никитин, докладывая о безусловной подготовке большевиками выступления, высказывали «полную уверенность» в том, что «всякую попытку вызвать уличные беспорядки удастся ликвидировать в самом начале».

К сожалению, никто из мемуаристов конкретно не рассказал, что со своей стороны предлагала та «несоциалистическая часть» Правительства, которая не формально была возглавлена Кишкиным со специальной целью вывести Правительство из состояния «самогипноза» и подвигнуть его на стезю «дерзания». О деятельности Правительства в эти дни пока мы можем судить главным образом по газетным отрывочным сведениям и столь же отрывочным клочкам воспоминаний министров. Если у Керенского после крушения была тенденция переложить вину на плечи других, то у бывших членов его политического кабинета проявлялась обратная тенденция для оправдания своего бездействия и собственной непредусмотрительности. Поэтому в их показаниях красной нитью проходит желание подчеркнуть, что они то беспокоились, они опрашивали – и всегда получали трафаретный ответ: все необходимые меры приняты и опасности нет. В таких тонах изображает Смирнов даже ночное (с 24 на 25 октября) заседание Правительства, когда мин. испов. Карташов стал говорить о необходимости решительных мер против открытой организации восстания большевиков (они фактически тогда уже выступили), и Керенским будто бы по его адресу была брошена раздраженная реплика: «какой у нас кровожадный министр исповеданий». Это уже совсем мало вероятно. Кстати Карташов, помнящий реплику Керенского, скорее шутливую, чем раздраженную, относит ее ко времени гораздо более раннему.

Нельзя отрицать известной авторитарности, склонности к «полновластным распоряжениям» (черта, отмеченная еще Зарудным на Демокр. Совещании), которая почти неизбежно появилась у Керенского в силу той идолизации, объектом которой являлся он в первые месяцы революции. Это был успех далеко не только в смысле «шаляпинском», как утверждает дневник Гиппиус. Может быть, не так далек от истины Суханов, говорящий о вере Керенского в свое «провиденциальное назначение». То был гипноз. «Если голова не свихнется от окружающей его лести, – замечал американский посол Френсис, – то он действительно будет замечательным человеком». И «голова закружилась», по мнению Церетелли. «Министры преклонялись перед его популярностью»,– свидетельствует Демьянов, – и ничего не хотели делать без благословения Керенского. Совет министров становился «безвольный» в отсутствие своего несменяемого председателя, и Демьянов приводит довольно яркие примеры.

Конечно, министры не могли себя чувствовать органической частью единого целого при той «чехарде представителей», которая происходила во время кризисов Временного Правительства и «ничем не отличалась», по выражению с. д. Богданова в Демократическом Совещании, от того, что было «в последние дни царского самодержавия». Но все-таки не были же в действительности министры ничего не понимающими и не видящими «марионетками», как назвал их довольно злой мемуарист (записки Суханова), при всяком кризисе в любой момент готовыми представить свои прошения об отставке? Историческую ответственность, конечно, должны нести одинаково все.

Если большевикам удалось свергнуть Правительство, «благодаря его преступному бессилию и полному отсутствию предусмотрительности» – слова Авксентьева, быть может, несколько не ожиданные, которые занес Бьюкенен в свой дневник 9-го ноября⁶⁰ – то объяснение надо преимущественно искать в той общей психологии момента, которая была уже достаточно очерчена и которая, грубо говоря, сводилась к успокоительному совету, данному Пальчинским, будущим вдохновителем защитников Зимнего Дворца, на тревожный вопрос одного из видных представителей промышленного мира, Ауэрбаха: «Спать спокойно». Даже новожизненцу Авилову, т. е. представителю той группы революционной демократии, которая была наиболее близка к большевикам, в роковую ночь 24–25 октября все еще казалось сомнительным, что большевики выступят и смогут совершить государственный переворот. Приходится категорически отвергнуть утверждения некоторых мемуаристов о каком то царившем среди демократической интеллигенции «фатализме», по которому власть большевиков казалась «точно заранее предначертанной, неизбежной и неумолимой» (с.-р. Соколов), и который порождал пассивность.

Керенский, по-видимому, действительно, считал, что приняты против возможного выступления большевиков все надлежащие меры, по крайней мере в официальном разговоре по прямому проводу с Духониным в Ставке в ночь с 23 на 24 октября он говорил: «Мой приезд в общем задержан отнюдь не опасением каких-либо волнений, восстаний и тому подобное, с этим и без меня бы управились, так как все организовано. Я задержался необходимостью в спешном порядке реорганизовать высшие управления в Военном Министерстве». Лишь вскользь упоминая о деятельности советского ВРК, Керенский добавлял: «думаю, что мы с этим легко справимся»⁶¹.

Не стоит останавливаться подробно на перечислении тех больше формальных и чисто бумажных, по справедливой характеристике Милюкова, мер предупреждения беспорядков, которые были приняты Правительством. Эти меры из обычного старого полицейского арсенала, когда, по выражению Будберга, ultima ratio для прекращения беспорядков, считалось «военное положение», в дни революции носили не только бумажный, но и смехотворный подчас характер – конечно, никого не устрашали и никакого практического воздействия оказать не могли. Без улыбки нельзя, например, читать распоряжение Полковникова о том, что отныне револьверы можно приобретать только по специальному ордеру от градоначальства – и это в то самое время, когда по ордеру председателя Петроградского совета из Сестрорецкого завода рабочим для вооружения «красной гвардии» отпускалось 5.000 ружей под видом легального выполнения принятого еще в корниловские дни, но не осуществленного решения.

При отсутствии налаженного полицейско-административного аппарата все эти предупредительные меры вообще не имели большого значения, так как многие из решений Правительства не могли быть осуществлены в жизни, что и давало Бьюкенену до некоторой степени законный повод заметить: Правительство- только номинально обладает властью, а Верховскому (конечно, с преувеличением) занести в свой дневник: «в Петрограде только Зимний Дворец в нашем распоряжении». Напр., 19-го октября газеты сообщали: «министр юстиции Малянтович по приказу верховного главнокомандующего предписал прокурору судебной палаты сделать немедленное распоряжение об аресте Ленина, скрывающегося, по сведениям Врем. Прав., в Петрограде. Прокурор обратился к главнокомандующему Петр, военным округом, комиссару Вр. Прав, по управлению Петроградским градоначальством и начальнику общей и уголовной милицией с просьбой приказать подведомственным им чинам оказать содействие в производстве ареста и доставлении Ленина судебному следователю по особо важным делам Александрову».

Характерную бытовую картину политического момента рисует нам перо упомянутого партийного мемуариста из числа революционных адвокатов-администраторов: «Мы сидели в комиссариате градоначальства и разговаривали на злободневные темы... Заговорили о Ленине. Кто-то выразил предположение, что Ленин находится в Финляндии. Один из наших товарищей, проводивший среди нас последние дни, так как переезжая в Петроград (очевидно, речь идет о Никитине), улыбнулся и сказал: «А вот я сейчас узнаю». Он взял телефонную трубку, (позвонил кому-то, кажется сестре В. И. Ленина, и спросил веселым тоном о здоровье В. И. и где он находится. Через минуту он сообщил нам улыбаясь, что Ленин здоров и находится не в Финляндии, а в России»...

Было распоряжение и об аресте тех освобожденных из тюремного заключения большевиков, которые активно выступали с агитацией за вооруженную борьбу. В первую очередь естественно надлежало арестовать Троцкого, освобожденного в сентябре под залог в 3.000 руб., уплаченных из средств Совета профессиональных союзов. 11-го октября среди других освобожден был под такой же залог, внесенный Кронштадтским советом, мичман Раскольников⁶². На другой же день в Кронштадте Раскольников выступал на митинге, призывая к восстанию и к свержению Правительства Керенского. С таким же открытым призывом Раскольников выступил 20-го октября на митинге в цирке «Модерн». Но Раскольникова, не говоря уже о Троцком, председателе Петроградского совета, никто и не пытался арестовывать. На вопрос Винавера в предпарламентской комиссии по борьбе с контрреволюцией, Роговский ответил, что это «абсолютно невозможно, так как Троцкий ночует в казармах и притом каждую ночь в другой⁶³.

Последний прокурор Петербургской судебной палаты Карчевский в позднейшем интервью в «Сегодня» (11 марта 26 г.) утверждал, что он в ожидании декрета о немедленном аресте большевиков (о чем он и Малянтович говорили, якобы, Керенскому) собственной властью решил произнести эти аресты. Он собрал весь прокурорский надзор и отправился к Полковникову с просьбой дать надлежащую воинскую часть для производства обысков и арестов, но Полковников будто бы не мог дать «надежной» части. Так провалилась инициатива Карчевского⁶⁴.

В распоряжении прокурора могла бы находиться милиция – теоретически главная опора Правительства, милиция, реорганизованная (она оказалась несостоятельной в июльские дни), приведенная в боевой порядок⁶⁵ и насчитывающая в своих кадрах до 4.000 человек. Однако и в таком виде она не внушала Правительству уверенности в том, что «окажется на высоте при подавлении большевистского восстания». Бесподобную, возможно с уклоном в каррикатуру, характеристику петербургской милиции дал в «Былом» один из ее деятелей Зигфрид Кельсон – и особенно в касающемся верхов тогдашнего управления гражданской частью, тех патриархальных нравов, которые царили в эс-эрэвской, по его выражению, «вотчине». И немудрено, что начальник милиции Иванов, получив от Правительства запоздалый приказ об аресте ВРК, попросту положил его в карман – милиция считала себя подчиненной городской Думе и занимала уже «нейтралитет» в политической борьбе. Фактически это было пустое место, и Дума должна была заняться организацией «добровольческой гражданской охраны» населения.

Ясно, что с этой стороны ничто не могло помешать большевикам готовить «легально» вооруженное восстание, и с 21-го октября ВРК приступил к открытому действию. Для Правительства единственной реальной мерой борьбы с подготовляемым восстанием могла быть только немедленная ликвидация ВРК. В первые дни осуществить эту меру можно было почти безболезненно. Ликвидация не встретила бы, вероятно, даже вооруженного сопротивления.

«Правительство из чувства великой любви к свободе», – писал после большевистского переворота видный русский публицист⁶⁶, – не осмелилось поднять руку на «шайку вредных агитаторов и авантюристов». Конечно, слова эти вновь лишь «педагогический прием» воздействия на толпу в ощущении жути, которая раскрывалась в перспективе несколько импульсивного писателя. Было бы большой ошибкой изображать Правительство периода октябрьского переворота каким-то институтом сантиментального непротивленства. Отсутствие «дерзания» в октябрьские дни, как мы видели, вызывалось другим мотивом. И с тем большим недоумением и даже осуждением было встречено общественным мнением распоряжение министра-председателя 21-го октября о закрытии бурцевского «Общего Дела». Карающая длань Правительства, в данном случае его главы, имевшего диктаторские права Верховного Главнокомандующего⁶⁷, со всей тяжестью обрушилась не на большевиков, а на одного из наиболее непримиримых их врагов. Бурцевская газета провинилась в том, что сообщила неверные сведения о происшедшем в секретном заседании одной из предпарламентских комиссий. А произошло все-таки нечто весьма показательное.

В то время, когда большевики столь горячо дебатировали вопрос о немедленном захвате власти и готовились к гражданской войне, в Совете Республики шли свои боевые прения о войне и мире. Совет Республики беспомощно бился в попытках, если не примирить два миросозерцания, то найти компромисс между двумя полюсами русской общественности и выработать формулу, которая могла бы собрать хоть, какое-нибудь определенное большинство. Трудно наименовать презрительной кличкой «говорильни» то, что происходило в Совете Республики, ибо прения касались не отвлеченных начал интернационального пацифизма и национальной политики, а реального координирования коалиционной позиции Правительства с чаяниями, главенствующими в умах – пусть даже формально – социалистической демократии⁶⁸. Эти жизненные, касающиеся самой сути достоинства России, вопросы в принципиальной постановке становились, однако, отрешенными от жизни в условиях, которые складывались в Петербурге, ибо жизнь ставила более кардинальный вопрос: быть или не быть, как справиться – здесь особенно уместно сказать словами Милюкова-историка – с «налетевшим внутренним шквалом, грозившим затопить все – и вождей, и исполнителей и самый государственный корабль»⁶⁹. Уместно привести эти слова, потому что Милюков-политик шел в то время по иной стезе и, согласно, если не с директивами, то с настроениями последнего партийного съезда, сохраняя чистоту лозунгов, безоговорочно прямолинейно проводил политику «войны до конца». Переоценка того якобы переломы, который уже произошел в стране, наиболее ярко сказалась в неуступчивой политике фракции народной свободы Предпарламента в вопросе о «продолжении войны»⁷⁰. Очевидно, в поры сознания не проникла мысль неотвратимости налетевшего шквала – иначе победоносный лозунг «война до конца» неизбежно снизился бы на «политику мира».

Из воспоминаний Набокова и Нольде мы знаем, что и в среде к. д. не было единомыслия, что и там ставился вопрос о необходимости оказать воздействие на союзников в смысле ориентации в сторону мира. Поднимался этот вопрос как раз теми, которые отстаивали соглашательскую политику на съезде. Совещания происходили до съезда, еще в сентябре; и, по словам Нольде, уже тогда ясно «для них формулирована была дилемма: разумный мир или неминуемое торжество Ленина»⁷¹. С некоторым недоумением останавливаешься перед таким признанием мемуаристов, которые не пожалели слов, и довольно резких, для характеристики отсутствия «государственнаго чутья» и пр. у представителей социалистической демократии. Историк революции не упомянул в тексте о разногласиях в своей партии и только в примечании пояснил: «обстоятельство, делавшее нашу позицию (т. е. большинства) бесспорной, было то, что единственной альтернативой был бы сепаратный мир, ...а на сепаратный мир тогда никто идти не хотел, как ни ясно было, что разрубить безнадежно запутавшийся узел можно было только выходом из войны». Последнее уже прогноз. Реальная политика, во всяком случае, требовала бы иной постановки вопроса о переговорах с союзниками при признании правильной формулировки Нольде: разумный мир или неминуемо торжество большевизма. И дело в том, что объективных данных для такой альтернативы не было – торжество большевиков отнюдь не было неизбежным.

Разрубить гордиев узел попытался военный министр Верховский: 20-го октября в совместном заседании комиссии обороны и иностранных дел Совета Республики он на первый взгляд несколько неожиданно поставил ребром вопрос: может ли Россия воевать? Участники совещания почти не обратили внимания на то, что было местами несколько завуалировано Верховским, но что по существу являлось центром его сообщения. Главное ударение было на той самой «дилемме», которая была формулирована на сентябрьском собрании в квартире кн. Трубецкого: мир или большевики. «Вопрос о мире, – позднее пояснял Верховский в своей книге «Россия на Голгофе», – как лампочка Аладдина: кто ее взял, тому служат духи, тому дается власть в руки».

Заседание состоялось не без предварительной подготовки. Секретарь комиссии по иностранным делам Малютин, сохранивший журнал «совершенно секретного» заседания и опубликовавший его в «Былом», намекает на то, что «режиссеры заседания» из ЦИК хотели использовать Верховского в качестве средства давления на Правительство. Сам Верховский в своем не то «дневнике», не то в позднейших «размышлениях» о бывшем рассказывает под днем 19-го октября: «Я сказал прямо и просто всему составу Вр. Прав., что при данной постановке вопроса о мире катастрофа неминуема... В самом Петрограде ни одна рука не вступится в защиту Вр. Прав., а эшелоны, вытребованные с фронта, перейдут на сторону большевиков... Действ я Правительства ведут к катастрофе... Я заявил, что не могу нести ответственности за порученное мне дело и прошу сложить с меня полномочия... Мои сотоварищи по кабинету считают, что я переоцениваю опасность, что с нарастающим движением можно будет справиться без тех героических мер, которые я предлагаю». Позже под 28-м он записывает: все «привело меня к сознанию бессилия что-либо сделать при том объеме прав, которые мне предоставлены, а потому нужно или это положение изменить, чтобы возможно было перейти к решительной борьбе, или уйти, подчеркнув тем еще раз всю серьезность положения страны»... «20-го я объехал все руководящие политические центры, а вечером делал доклад... Я шел на все последствия и толкования моего поступка, так как в минуту, когда все готово рухнуть, не место: дипломатии»...

Одно из посещений Верховским «политических центров» описано Набоковым, на квартире которого и произошло свидание с лидерами партии к. д. Верховский прибыл на секретное совещание «в сопровождении адъютанта». Из кадетов присутствовали Милюков, Шингарев, Аджемов и Кокошкин. «Верховский сразу вошел in médias res, заявив, что он хотел бы знать мнения лидеров к. д. по вопросу о том, не следует ли немедленно принять все меры – в том числе воздействие на союзников – для того, чтобы начать мирные переговоры», так как «всякие попытки продолжать войну только могут приблизить катастрофу». Лидеры к. д. отнеслись с осторожностью к заявлению Верховского: «как бы ни была обоснована и доказательна аргументация Верховского, – замечает Набоков, – его собственная несостоятельность была слишком очевидна и ожидать от него планомерной и успешной деятельности в этом сложнейшем и деликатнейшем вопросе было невозможно. Он и здесь, и раньше всей своей личностью вызывал определенно отрицательное отношение. Можно было опасаться, что, предоставленный своей собственной инициативе он заведет нас в безвыходный тупик. Кроме того, все его недавнее прошлое было настолько – в политическом отношении – сомнительно, что не исключалось предположение, что он просто играет в руку большевикам».

Получив отрицательный ответ в смысле возможной поддержки со стороны к. д., Верховский раскланялся. Надо думать, что он не раскрывал своих карт на квартире Набокова. На вечернем заседании Верховский повторил «в дополненном виде» свою аргументацию с тем же выводом. Насколько можно судить по черновому протоколу и по тезисам, приведенным в книге Верховского, его доклад вкратце: сводился к следующему: Положение на фронте катастрофично. Россия не может содержать армию в 9 1/2 миллионов. Выхода нет. Всякие паллиативы восстановления боевой мощи не способны преодолеть разлагающую пропаганду мира. Здесь тупик. Единственная возможность бороться с тлетворным влиянием большевиков – это вырвать у них почву из-под ног и самим немедленно возбудить вопрос о заключении мира. Весть о мире, по мнению Верховского, внесет в армию оздоровляющие начала. Опираясь на наиболее сохранившиеся части, силою подавить анархию в стране.

По-видимому, многие поняли, что Верховский говорил о заключении сепаратного мира с Германией. «Дрожь прошла от этих жутких слов по всему собранию», – вспоминает Винавер: «Кто стоял за сепаратный мир, тот невольно объединялся с большевиками. Когда Терещенко пояснил, что Вр. Правительство не только не уполномочивало Верховского на такие заявления, но никогда военный министр Правительству об этих своих взглядах не докладывал⁷², тогда создалось впечатление, что речь военного министра имела целью дискредитировать Правительство перед лицом общества в страшную минуту, когда именно под лозунгом мира старались поднять против него бунтующую стихию». О сепаратном мире Верховский не говорил. Мало того, на вопрос Кусковой и Малевского, что же произойдет, если союзники не пойдут на предложение заключить мир, военный министр ответил: «до сих пор никто еще не давал союзникам вполне откровенного освещения о положении нашей армии, и это создавало у них иллюзии... Надо это прямо сказать союзникам, и тогда они отнесутся к делу более серьезно... в этом случае (отказа союзников от мирных переговоров), будучи связаны известными обязательствами, мы должны будем подчиниться судьбе, т. е. пойти через такие испытания, как восстание большевиков⁷³».

Как видим, Верховский ставил вопрос довольно реалистично. В его докладе не было того «верхоглядства», которое произвело отвратное впечатление на Винавера: «сухим беззвучным голосом, окидывая собрание холодным взглядом бесстрастных точно стеклянных глаз, молодой человек в генеральском мундире путем цифр, диллетантски сопоставленных, доказывал нашу небоеспособность», не задаваясь, по-видимому, даже вопросом о «моральном и государственном смысле предлагаемого им поворота». «Мы с Милюковым, – добавляет мемуарист, – желая все же пролить свет на основную проблему о нашей неподготовленности, предложили пригласить всех начальников военных управлений, чтобы проверить приведенные военным министром цифры. Такое заседание состоялось... и при свете точных данных все выводы военного министра о нашей технической неподготовленности рассеялись бесследно. Технически мы были в блестящем состоянии – не было только духа в армии, а показной пессимизм военного министра способен был лишь искоренить остатки воодушевления даже в высшем командовании».

По мнению военного историка ген. Головина Верховский представил «правдивую картину» катастрофического положения в армии⁷⁴. Я не могу даже пытаться затронуть вопрос: могла ли Россия еще воевать? – это значило бы потонуть в бездне противоречивого материала, субъективных оценок, по сколько речь идет не о технических возможностях, а о факторах социально-психологического свойства. Только отчасти придется оспаривать эти выводы специалистов при характеристике отношения фронта к большевистскому восстанию. Те, кто говорили, что «армии нет», вдавались в несомненную крайность. Тот факт, что немцы до октябрьского переворота все же не решились ослабить свой восточный фронт, – сам за себя говорит. Чрезвычайно показательно, что ген. Ниссель, прибывший в Россию в сентябре и вынесший довольно мрачное впечатление о состоянии русской армии в дни своей как бы инспекционной поездки по северному фронту, тем не менее довольно оптимистически смотрел на возможное будущее и на продуктивность результатов работы союзных миссий по восстановлению боеспособности армии, работы, которая была прервана большевистским переворотом. Допустим, что в таком суждении мемуариста сказалась до некоторой степени самоуверенность человека, пытавшегося осуществить миссию, неудавшуюся русскому генералитету. Людям свойственно обольщаться, но все же для этого обольщения не было бы места, если бы положение было так безнадежно. В своих воспоминаниях Ниссель приводит рапорт другого (представителя французской военной миссии – ген. Рампона, находившегося на западном фронте и утверждавшего, что армия восстановится, если в Петербурге будет порядок. Вероятно, и «враждебное» отношение, которое встретила попытка Верховского «открыть глаза присутствующим на истинное положение вещей», объясняется отчасти противоречием, выступавшим при сравнении позиции Верховского 20-го октября с тем, что он говорил за десять дней перед тем в Предпарламенте – тогда он называл «явным вздором» речи о распаде армии и твердо заявлял: «русская армия существует, исполнит свой долг и исполнит его до конца».

Ударная сторона доклада Верховского 20-го октября лежала однако не в сфере военной техники, поэтому его аргументы так легко убедили лидера соц. демократов Дана: он «горячо» поддержал военного министра и «резко обрушился», по его собственным словам, на «внешнюю политику Временного Правительства, которое... слепо шло на поводу у дипломатов Антанты и вело армию и революцию к катастрофе». «Я был доволен», – вспоминает Дан. «Мне казалось, что дело преобразования Правительства в желательном для нас духе сделало большой шаг вперед». Цели «закулисных дирижеров» как будто были достигнуты. И только один Мартов насторожился при словах Верховского об «анархии»... «Следует ли понимать заявление о подавлении анархии внутри страны в смысле установления диктатуры»? – спросил он военного министра. «Суть не в названии», – ответил Верховский: «но для борьбы с анархией также необходима сильная единоличная власть, как для командования армией, и в этом смысле означенная власть может считаться диктатурою».

«Верховский руководился иными соображениями, нежели режиссеры заседания», – замечает составитель и комментатор протокола заседания 20-го октября: он «исходил не из революционной идеологии, а из желания железной рукой водворить порядок». Не так уже трудно расшифровать тайный смысл выступления революционного генерала, пользуясь его собственными несколько расплывчатыми и, быть может, нарочито туманными записями. Придется начать издалека, с момента, когда ген. Верховский, в качестве командующего московским военным округом, сумел проявить большую энергию в дни корниловского «мятежа». Он попадает за свои заслуги на высший командный пост и записывает в свой «дневник» 5 сентября: «Керенский не отвечает требованиям обстановки». «Я сам думаю об этом», – говорит будто бы ему лично Керенский: «Не знаю только, кому передать всю работу». «И в этом трагедия действительности», – замечает Верховский: «заменить его некем»... 10 сентября новый военный министр выступает с «программной» речью в Исполнительном Комитете Совета: «Своей задачей я считаю превращение расшатанной всем происшедшим армии в серьезную боевую силу». Эту задачу нельзя выполнить «пулеметами и плетью». То «ложный путь». Армия теперь вооруженный народ. «Я избрал путь проведения в сознание масс здоровых идей через посредство командного состава и войсковых организаций, поддерживая, где нужно, слово силою оружия». Командный состав, «не оправдавший доверия в дни мятежа, будет заменен людьми, заслуживающими доверие независимо от чина». Вторая задача – сокращение численности армии...

В некоторых газетных отчетах речь военного министра передается в более заостренном виде. Над ней витает несколько иная тень – тень демагогическая: «До сих пор мы говорили красивые слова, а на деле – у народа еще нет земли, а в городах – голод и хвосты. Пора перейти к делу... Надо идти к миру верными шагами, создавая сильную армию, надо дать хлеб народу и надо достичь порядка в стране». Таким образом революционный генерал, опирающийся на новых людей из демократии, с сильной властью – вот что появляется на горизонте. Дневник «моего современника», которым мне часто придется пользоваться, отмечает: «говорят о Керенском, и никто не замечает, что в Наполеоны пробирается Верховский». «Мои мысли, – продолжает военный министр, – не встретили полного одобрения в среде Вр. Прав. Керенский считает, что цели верны, но опираться нужно на авторитет Вр. Пр., а не на демократические организации». Но «влияние Вр. Правительства, особенно в солдатских массах, ничтожно и, опираясь на него, ничего сделать нельзя».

Октябрь. Верховский вспоминает уже прошлое. «Я чувствовал, что мог бы сделать многое, но для: этого нужно иметь специальные уполномочия, специальные права». Вот для чего он пошел к «революционной демократии». Прощупать почву. Уже при первом своем выступлении в Предпарламенте 10 октября Верховский настаивал, чтобы слово о борьбе с анархией было произнесено самим Советом Республики: «для восстановления порядка в стране и для применения оружия с целью спасения народа внутри страны нужно, чтобы Совет Республики сказал, что он этого хочет и что в этом он видит единственное спасение». Нужно «твердое и определенное постановление Совета Республики, угодно ли ему... чтобы в тех случаях, когда выступает анархическая толпа, к ней применялось оружие, не задумываясь и не стесняясь». Надо было иметь известную дозу наивности для того, чтобы думать о возможности таким путем реализовать свои тайные помыслы. «Я знаю сейчас определенно, что в любую минуту могу даже вывести массу на улицу, но для русского общества я новый человек и не могу убедить в необходимости тех резких шагов, без которых катастрофа кажется мне неизбежной». «Впечатление на собрании было потрясающее, – вспоминает неудачный кандидат на диктатора, – но, я видел ясно, что впечатление враждебно сказанному мною»... «Я считал, что доклад необходим, как апелляция к обществу».

В искренности Верховского, несмотря на всю его непоследовательность, как будто бы сомневаться не приходится – не даром он свою книгу назвал «Россия на Голгофе». Он не вскочил «на запятки колесницы товарища Троцкого». Нет, он жалуется на всеобщее «непонимание»: «доходит до того, что многие боятся, не захочу ли я использовать создавшееся положение для авантюры. Керенский взял даже с меня слово, что я срочно уеду из Петрограда».

Нет никакого сомнения – выступление Верховского ставило в очень трудное положение Правительство. Так или иначе военный министр говорил о «политике мира», которая была у всех на устах и которая была «козырным тузом», по выражению ген. Будберга, для солдатских масс. «Было бесспорно, что надо было поставить какой-то видимый предел войны и дать понять народу, что Правительство серьезно озабочено приисканием способа окончить войну», – синтезирует «настроения» в Верховной Ставке новый ее правительственный комиссар Станкевич: «Мне и очень многим казалось, что Правительство не только ничего не делает в этом отношении, но даже не считает нужным скрывать свое недружелюбное отношение ко всяким разговорам о мире⁷⁵. Воспользовавшись приездом Терещенко в Ставку, Станкевич показал министру «груды телеграмм», ежедневно получаемых и рисующих «отчаянное положение фронта и полный развал военной организации» – все говорили о «необходимости немедленного мира», но Терещенко, по воспоминаниям мемуариста, «отнесся к этому свысока, да и разговор наш длился всего около пяти минут».

Это голос очень дружественного главе Правительства человека, склонного, правда, к быстрым обобщен ям. Станкевич разделяя «органическую правильность» позиции военного министра. Но ушел из Правительства не Терещенко, неспособный проводить «политику мира», а Верховский. Надежды Дана не оправдались: «Правительство, возглавляемое Керенским, не только отделило себя от левой части Совета Республики, но явно шло ей наперекор». Что происходило в недрах Правительства, мы не знаем; сам Верховский глухо говорит, что его товарищи по кабинету «нашли невозможным громко сказать причины моего ухода». «Нетактичные выступления» Верховского были объяснены «болезненным утомлением», и ему предложено было уехать в «отпуск», причем он «фактически на свой пост не вернется», – сообщал Керенский Духонину. «Переполох» в Правительстве был вызван не только «неожиданным» заявлением военного министра о «боеспособности армии и возможности продолжения войны», на в равной мере и «указанием на необходимость усиления личного начала» при «реорганизации власти для борьбы с анархией», т. е. испугала перспектива диктатора⁷⁶. «Мне пришлось взять на себя скорейшую ликвидацию, возможно безболезненную, этого эпизода, – передает Керенский в том же разговоре с Духониным, – так как все эти заявления могли быть подхвачены крайними элементами».

Прежде всего Правительство попыталось ограничить рамки распространения сведений о речи, произнесенной в «закрытом» заседании. Газетам было предложено воздержаться от сообщений. Не послушался этого предостережения только Бурцев, ведший в «Общем Деле» довольно резкую компанию против Правительства⁷⁷. На столбцах его вечерней газеты под крикливым заголовком: «Граждане! Спасайте Россию!» 21-го появилось сообщение, начинавшееся словами: ..."вчера в заседании Комиссии по обороне в Совете Республики военный министр ген. Верховский, один из главных виновников гибели ген. Корнилова, предложил заключить мир с немцами тайно от союзников. Эта – измена России». Заметка кончалась призывом: «Граждане, все на ноги. Россию предают. Спасайте»!

До некоторой степени понятно раздражение Керенского на это «вздорное», по выражению историка, сообщение⁷⁸. Бурцевскому органу вообще была свойственна несколько элементарная прямолинейность и упрощенность в суждениях. Но, очевидно, в данном случае Бурцев был введен в заблуждение своими информаторами. Верховский сам боялся того, что в «упрощенной психологии толпы» его заявление будет понято, как предложение мира с Германией. Припомним, однако, что даже Винавер именно так воспринял предложение военного министра. Винавер не был одинок. Бурцев писал впоследствии, что он говорил «со многими участниками» заседания и, по их словам, то, что говорил Верховский «было несравненно хуже (?!) того, что было на этот счет сказано в «Общем Деле».

«Общее Дело» было закрыто за ложное сообщение (даже типография была запечатана) и газетам было вновь предложено воздержаться от дальнейшего комментирования того, что произошло в закрытом заседании комиссии Предпарламента. А стоустая молва разносила по городу еще более вздорные, «чудовищные», по выражению «Дня», слухи. Наложенное табу не удовлетворила печать. «Русские Ведомости» в Москве писали: «опровергают и ген. Верховский, и Временное Правительство, и председатель предпарламентской комиссии ин. дел Скобелев и председатель комиссии обороны Знаменский. Кажется, трудно убедительнее доказать вздорный, безосновательный, клеветнический характер известия. И тем не менее тому, чего не было, газеты посвящают столбцы». «Если бы правдой... оказалось то, что пишет г. Бурцев, – говорило «Народное Слово», (орган нар. соц.), – мало было бы сказать то, что сказал – опять-таки по словам Бурцева – г. Терещенко: «это какой то сумасшедший дом». Требовала сообщения «правды» дружественная Керенскому московская «Власть Народа», протестовал Плеханов... Осторожные «Русские Ведомости» 24 добавляли: «мы выразили скромные пожелания, чтобы Правительство поспешило объясниться с русским обществом, которое вряд ли удовлетворилось в этом случае короткой расправой с журналистом, деликатной отсылкой генерала на кислые воды, да строгим «цыц» по всей линии современной печати».

Раздраженное вмешательство Правительства отнюдь не содействовало «скорейшей безболезненной ликвидации» эпизода, вызвавшего «огромные недоразумения и даже переполох». В броне, защищавшей Правительство от вооруженного нападения интернационального большевизма, должна была образоваться существенная брешь. Какое впечатление могло произвести закрытие бурцевского органа, столь яркого по своему антибольшевизму, на те военные круги, которые по общей терминологии революционной демократии именовались «корниловцами». Это был значительный сектор русской общественности – и буржуазной, и демократической. Не требовалось большой прозорливости для того, чтобы предвидеть, что только в этом лагере можно найти основные кадры для противодействия вооруженной рукой вооруженному наступлению большевиков. «Общее Дело» нападало на бездействие Правительства и видело «долг» последнего в подавлении «вооруженной рукой» преступных попыток восстания (орган Бурцева – один из немногих – настойчиво указывал на реальную опасность выступления большевиков), и это «Общее Дело» закрыто, причем закрыто за то, что сообщило «правду», и в то же время Правительство не трогает того «Рабочего Пути», статьи которого направлены на военное поражение России и столь и недвусмысленно призывают к вооруженному его свержению. Даже демократическое «Единство» Плеханова задавало вопрос Правительству: «Ненужно ли прописать тяжко больной газете хорошее лекарство, которое действовало бы решительно и верно»? Как должно было откладываться это сопоставление в сознании рядового «корниловца» с несколько, вероятно., также примитивной общественной психологией?

Воля Правительства направлена не в сторону борьбы с большевиками – таков был этот вывод. К нему приходил даже ген. Алексеев. В эмигрантском уже «Общем Деле» Кульман как то передал свою беседу с Алексеевым после памятного заседания. На вопрос: будет ли Правительство в состоянии справиться с большевиками, Алексеев ответил: «ни мало не сомневаюсь в том, что Правительство скоро падет, а власть захватят большевики.... Мало иметь в своем распоряжении силу, нужное иметь еще волю, а воли у Правительства нет... Можно подозревать, что у некоторых членов Правительства воля направлена не в сторону борьбы с большевиками, а в ту, где победа большевиков вовсе не кажется ужасом». С полным объективизмом можно сказать, что в рядах «революционной демократии» в те дни чувство страха действительно испытывалось не столько перед выступлением крайних социалистических элементов, сколько перед «контр-революцией», которая неизбежно должна наступить после большевистской авантюры. «Левая» часть Правительства в значительной степени отражала в себе эти опасения угрозы «справа» (в середине октября, согласно телеграммам Правительства,, русский поверенный в Париже доводил даже до сведения французских правящих кругов о той опасности «справа», которая может грозить России).

Нельзя забывать, что шум вокруг обоих инцидентов (отставка Верховского и закрытие «Общего Дела») развернулся как раз ко дню выступления большевиков, и демагоги естественно не замедлили им воспользоваться. Будберг записал в дневник 23 октября: «Большевистская агитация уже использовала уход Верховского... Сегодня кончился эсэровский период комитетского управления 5-й армией и начался новый, большевистский, несущий в себе массу неожиданностей».

Условия, в которых началось выступление большевиков, Суханов назвал «опереткой». И действительность была недалека от такого уподобления.

Докладывая 23-го в Совете о деятельности ВРК за первые дни, Антонов-Овсиенко вновь подчеркивал, что состав ВРК «чисто деловой, не партийный», и что его задачей является организация: «действительной защиты» столицы, которую нельзя было оставлять бесконтрольно в руках штаба, «тайными и явными путями связанного с контрреволюцией». Большевики пробирались к власти под флагом обороны, – с полным основанием заметна в своих воспоминаниях старый народник полк. Оберучев. Большевистские демагоги, когда было нужно, забывали об утверждении Ленина, что ни взятие Риги, ни захват Петербурга не сделают революционных интернационалистов «оборонцами»: «Мы станем оборонцами после перехода власти к пролетариату». Но, по-видимому, только один человек в Петербурге до некоторой степени поверил в «оборонческие» цели большевиков – это министр ин. дел Терещенко. Он сообщал 9 октября заграничным представителям министерства о том «своеобразном патриотизме: и даже воинственности, которые проявляют сейчас некоторые из наиболее крайних элементов». Вероятно, Терещенко скоро должен был разочароваться в «положительном значении» деятельности «якобинцев» из ВРК, направивших свои усилия исключительно на подготовку захвата власти. Подготовку эту за кулисами производила «Военка», как в партийном обиходе именовалось «всероссийское бюро военных организаций» большевиков, органически связанное с советским центром. Последний был лишь фиктивно «непартийным», ибо возглавлялся соц. рев. Лазимиром⁷⁹. Фактически ВРК целиком был, конечно, большевистским учреждением, имевшим целью установить формальную связь с гарнизоном.

Разослав своих комиссаров в отдельные части гарнизона (таких «комиссаров» якобы было разослано 292), ВРК трех комиссаров делегировал для «контроля» и в Штаб. Там их встретили довольно «враждебно». На заявление делегатов, что отныне будут признаваться действительными лишь те приказы округа, которые скреплены подписью комиссаров, Полковников категорически ответил, что никаких комиссаров ВРК не признает, что «гарнизон» в его руках, и он с ним «будет и может делать то, что нужно», а пом. командующего с.-р. Кузьмин пригрозил немедленным арестом самозваных комиссаров. «Нам ничего не оставалось, как вернуться в Смольный», – вспоминает один из них Мехоношин. ВРК, со своей стороны» разослал телефонограмму по гарнизону, предлагавшую исполнять только его распоряжения, передаваемые через полковых комиссаров. Так начался открытый конфликт между Штабом Округа и ВРК. С этого дня большевики повели начало вооруженного восстания – и больше того: именно с этого момента, 22 октября, власть перешла в руки ВРК, и Штаб фактически был аннулирован.

Действия большевиков вовсе уже не были так решительны – иначе, в чем проявилась бы «игра» ВРК со Штабом? Газеты сообщали, что на совещании Правительства в ночь на 23 Керенский (под влиянием Терещенко, – добавляет Бьюкенен по словам, очевидно), самого Терещенко) настаивал на ликвидации ВРК, но в виду донесения Полковникова о возобновлении переговоров с ВРК было решено ограничиться ультимативным требованием отменить телефонограмму и предупредить, что военные власти примут решительные меры для восстановления законного порядка. Повлияло на такое решение посредничество представителей ЦИК-а, которые просили Керенского воздержаться от активной борьбы, надеясь разрешить конфликт мирным путем посредством переговоров членов ЦИК с Петроградским Советом. Компромисс заключался в том, что увеличивалось число уже имевшихся представителей от «революционной демократии» при Штабе, и делегаты ВРК входили в общую установившуюся схему, причем Штаб не возражал против назначения специальных комиссаров по полкам, при условии, что эти комиссары подчинятся единому комиссару ВЦИК. В газетах сейчас же появились успокоительные известия: «повидимому, соглашение будет достигнуто». Троцкий в «воспоминаниях об октябрьском перевороте» рассказывает, что «Владимир Ильич», прочитав это сообщение, был настроен «весьма яростно». «Неужели это правда»? Нет, – отвечал хитроумный большевистский Улис, – это для прикрытия игры».

Игра была простая – затянуть дело. По приглашению Штаба (ВРК прислал 23-го своих представителей для «переговоров». «Это была только «разведка», – утверждает Невский. Не входя в обсуждение вопроса, они взяли «условия соглашения» и «удалились»: «ясно было, что время переговоров и соглашений прошло и настала пора действовать». Тем не менее ночью ВРК сообщил о «принципиальном принятии пунктов ультиматума» Штаба. Дело в том, что, несмотря на гордое, заявление в упомянутом докладе Антонова: «трогать ВРК не смеют и не посмеют», стратеги в Смольном были весьма обеспокоены возможностью активных действий со стороны Штаба и выполнении угрозы ликвидации. Совсем не без основания новожизненец Суханов утверждает, что хорошему сводному отряду было бы немного хлопот со Смольным. До 24-го цитадель ВРК была почти беззащитна, – это признает сам Троцкий. Комендант Смольного был скорее враждебен большевикам; пулеметная команда, охранявшая местопребывание ВРК, хотя и числилась в большевистских рядах, была совершенно неспособна к борьбе, да и сами пулеметы оказались в негодном состоянии. Только в ночь на 24-ое в Смольный была введена более надежная пулеметная часть. Так естественно, что большевики отнюдь не желали первыми начинать действия вопреки непреложным законам, которые установил Маркс для гражданской войны, и на которых почти яростно настаивал Ленин: «оборона есть смерть вооруженного восстания». «Военка» обливала холодной водой пылких товарищей, и, подсчитав свои силы, ВРК дал лишь директиву «оборонительнаго характера» – обеспечить оборону подступов к Смольному, полагая, что «враг сам перейдет в наступление первый».

***

Но «враг» не наступал. Если поверить главе Правительства, то неожиданно окажется, что данном случае военная власть руководилась особыми морально-педагогическими соображениями: «хотя было наличие всех данных для того, чтобы приступить немедленно к решительным и энергичным мерам», военная власть «считала необходимым дать сначала людям возможность сознать свою, сознательную или бессознательную, ошибку и предоставить срок для того, чтобы, если это была ошибка, они от нее свободно отказались». Так говорил Керенский через сутки в Совете Республики. «Правительство, – продолжал он, – могут упрекнуть в слабости и чрезвычайном терпении, но во всяком случае никто не имеет права сказать, что Временное Правительство за все время, пока я стою во главе Вр. Пр.... прибегало к каким либо мерам воздействия раньше, чем это не грозило непосредственно гибелью государства». Мы слышим, таким образом, те же мотивы, что звучали в более поздней статье Кусковой. Но можно ли придавать значение таким ораторским декламациям, имевшим определенную цель воздействия на аудиторию, которая в своем большинстве относилась отрицательно к мерам вооруженного воздействия на «товарищей большевиков», готовящихся «свергнуть Временное Правительство» (из статьи «Известий») и которая была уверена, что «изоляция» Смольного предопределяет бесславный конец «авантюры» – «самосвержение» большевиков?

«Я вообще предпочитаю, чтобы власть действовала более медленно, но за то более верно, а в нужный момент более решительно», – охарактеризовывал методы своей политики глава Правительства в той же речи, произнесенной перед высоким собранием Предпарламента. Позже, когда верный метод привел к катастрофе, Керенский в воспоминаниях дал иное объяснение причины видимой нерешительности власти перед большевистским выступлением. Весь одиум за нерешительность и дезорганизованную работу Штаба мемуаристы (здесь Керенский не одинок) возлагают на тогдашнего командующего войсками – только мотивы поведения Полковникова толкуются по разному.

«К великому сожалению, мы, члены Правительства, – пишет Керенский, – слишком поздно узнали, что, как сам Полковников, так и часть его штаба, вели в эти роковые дни двойную игру и примыкали как раз к той части офицерства, в планы которого входило свержение Вр. Правительства руками г.г. большевиков». Об этой версии Керенского мне еще придется говорить, поэтому на ней останавливаться не буду. За какие заслуги попал полк. ген. штаба Полковников на такой высокий пост в такое ответственное время? Только потому, – отвечает член Правительства Смирнов, – что «в отношении подбора военных у Керенского всегда проявлялась тенденция окружать себя лицами, наиболее посредственными: всякая выдающаяся военная личность как бы отпугивала Керенского». Всякий, однако, кто знает историю февральской революции, знает и то, что это «всегда» не отвечает действительности. Но столь же очевидно, что после корниловских дней Керенский предпочитал иметь на посту командующего войсками фигуру не яркую из старого военного мира⁸⁰. Во всяком случае распорядительности и организационных способностей в смутные дни подготовки восстания Полковников не проявил.

«Не социалистическая» часть министерства не питала к Полковникову доверия, как показывают воспоминания Винавера: «Мне живо вспоминается фигура этого главнокомандующего», – рассказывает Винавер о заседании комиссии по борьбе с контрреволюцией при Совете Республики: Молодой человек лет 30–35 с несколько старообразным, желтым, продолговатым лицом, с бессмысленной искусственной улыбкой, с подозрительным спокойствием в самые ответственные минуты, с глазами, не отражающими ни тревоги, ни волнения, сидел в конце стола и выдерживал без смущения обращенные к нему пытливые взгляды нескольких десятков беспокойных глаз. Опираясь правою рукою на шашку, он точно цедил свои ответы – в сущности один, почти что трафаретный ответ на все вопросы: Ничего не будет. Да, верно, что массы волнуются, желают выступления, но лидеры большевиков решительно противятся и выступления не допустят». Я не думаю, что Винавер правильно передал по обостренным воспоминаниям информацию командующего войсками. Судя по отзывам печати и по изображению Керенского, заверения Полковникова носили всегда иной характер – выступление готовится, но массы не выступят⁸¹. «О Полковникове, – продолжает Винавер, – шли уже тогда глухие слухи, что он сносится с большевиками. По ходу наших вопросов ему пришлось задеть и эту сторону дела; соблюдая Полное спокойствие, он все с той же усмешкою дал понять или даже откровенно сознался (точно не помню), что он действительно виделся с Троцким и именно из беседы с ним заключает, что «лидеры воспротивятся». Вспоминая реплику Роговского по поводу того, что Троцкого арестовать нельзя, так как он ночует в казармах, и, признавая ее серьезным доводом, Винавер дополняет: «для свиданий Полковникова это обстоятельство, очевидно, препятствием не служило».

В том, что о Полковникове в некоторых кругах могли ходить такие слухи, можно и не сомневаться. Ведь, не все сочувствовали тактике переговоров с ВРК, инициатором которых во всяком случае был не командующий войсками – они скорее были навязаны военной власти свыше. Мне кажется совершенно невероятный, что Полковников мог иметь какие-то таинственные встречи с Троцким... Трудно себе представить, чтобы Троцкий post factum умолчал или позабыл о таком выигрышном козыре – переговоры с командующим (!) войсками, как об одном из звеньев в том обволакивающем плане, который столь дьявольски хитро придумал председатель Петроградского совета. Можно с уверенностью сказать, что из ответов Полковникова и его коллег комиссия Предпарламента могла вынести лишь самое безотрадное впечатление: «не оставалось сомнения, что выступление будет, и что защита наша в ненадежных руках». Это так и было.

О своем впечатлении Винавер в тот же вечер сообщил в очередном совещании с министрами к. д. И здесь вынесено было «удручающее впечатление». Но кем заменить Полковникова? Этого не знали; чувствовалось, что «настоящего человека, достаточно сильного и вместе с тем вызывающего доверие демократической армии сыскать, трудно, пожалуй, даже невозможно». Впрочем, все было в руках Керенского- Министры могли только давать ему советы, предупреждать (?). Миссию эту исполнял немножко Коновалов, лично тогда наиболее близкий Керенскому. Третьяков, особенно нервно настроенный, настаивал даже на том, чтобы ради нашего оправдания перед историей, было Керенскому подано (письменное заявление, отражающее нашу тревогу и наши советы. Предложение это было принято – кому то даже поручено было составить записку, но оно «не было приведено в исполнение: некогда уже было». Последние слова достаточно отчетливо вскрывают автора не подневной записи, а мемуариста, когда память позднейшим наслоением прикрывает действительность. Все, что рассказывает Винавер, происходило за неделю до того, как события обернулись для Правительства катастрофически. Времени было достаточно и для прямого воздействия, а не только для исторического меморандума.

Мемуаристы, как приходилось отмечать, почти всегда подчеркивают свою предусмотрительность, которая разбивалась о какие-то непредвиденные препятствия. Не только кадеты в предпарламентской комиссии были обескуражены. Кускова в полемике с Гиппиус рассказывала, что в эти дни у себя на квартире она собирала «все группы Предпарламента и настаивала на официальном запросе главе Вр. Пр. Керенскому – что сделано им в смысле борьбы с большевиками? Такой вопрос был составлен, доведен до сведения президиума Предпарламента, но не был поставлен на очередь его председателей. Почему – это история длинная». Таким образом самого главного свидетельница, к сожалению, не рассказала. Почему? Садуль в обвинительной речи на Московском процессе соц.-революционеров упомянул, между прочим, о своем свидании с Авксентьевым 24 октября. Председатель Совета Республики назначил ему новую встречу на завтра у Керенского, «а когда я возразил: но на завтра назначено большевистское восстание, он мне презрительно отвечал со своей мягкой улыбкой: «все необходимые предупредительные меры уже приняты». Может быть, и не совсем так отвечая Авксентьев, но общее настроение перед восстанием передано тут верно. Трагедия «25 октября» вырисовалась в общественном сознании только тогда, когда события произошли, – и то далеко не сразу. Вероятно, только поэтому и инициатива Винавера и инициатива Кусковой не достигли своей цели.

В воспоминаниях Винавера еще раз на авансцену выдвигается личность министра председателя – в специфических свойствах характера Керенского как бы заложена была нерешительность политики Правительства. Набоков, со своей стороны, обрисовывает также некоторые его черты: «повидимому, Керенский в эти дни находился в периоде упадка духа, подвинуть его на какие-нибудь энергичные меры было совершенно невозможно». Основывается Набоков на показаниях все того же Коновалова, которого «приводило в отчаяние непостоянство Керенского, полная невозможность положиться на его слова, доступность его всякому влиянию и давлению извне, иногда самому случайному». «Сплошь и рядом, чуть ли не каждый день так бывает», – рассказывал заместитель председателя Совета министров. «Сговоришься обо всем, настоишь на тех или других мерах, добьешься, кажется, согласия... получишь категорическое заверение... и через несколько часов узнаешь о совершенно ином решении, уже осуществленном, или в лучшем случае о том, что неотложная мера... опять откладывается». И так, «изо дня в день настоящая сказка про белого бычка».

Возможно, что некоторые черты, отмеченные в приведенных строках, и характерны для лица, к которому они относятся. Но нас должны интересовать более реальные действия, поскольку они сказывались в отношении большевиков. Здесь трудно указать какую-нибудь непоследовательность, ибо основным мотивом политики было выжидание. И совершенно уже неуловимы реальные очертания плана борьбы, который выдвигали те, кто понимал угрожающее положение и был обеспокоен «военным положением» Петербурга.

По словам Изгоева, в Ц. К. партии народной свободы «большинство только пожимало плечами», когда Кишкин и Набоков передавали, что «все меры приняты», и что Керенский «ждет выступления большевиков, чтобы решительно с ними расправиться». Во всяком случае сэр Бьюкенен 23-го записал в свой дневник: «Все трое (завтракавшие у него министры – Терещенко, Коновалов и Третьяков), уверяли меня, что Правительство имеет за собой достаточно сил, чтобы справиться с положением»... С английским послом министры бывали достаточно откровенны⁸².

Правительство не выступило против ВРК потому, что «никаких реальных последствий» за первые сутки, после объявления приказов 22 октября в войсках не наблюдалось. Так заявил Керенский; в заседании Совета Республики. Можно было, конечно, не включать в число «реальных последствий» фактический захват арсенала Петропавловской крепости, организацию воинских частей для выступления, задержку вопреки правительственному распоряжению крейсера «Авроры», вооружение Смольного и т. д.

Наступил все же момент, когда действовать надо было. В ночь на 24-ое Правительство перешло к решительным действиям. Нет в нашем распоряжении каких-либо протокольных записей. И приходится ограничиваться лишь газетными сообщениями о том, к чему пришло ночное заседание Правительства. Решено было возбудить уголовное преследование против членов ВРК по обвинению их в распространении воззвания, призывающего к неповиновению власти; министр юстиции Малянтович предписал судебным властям начать расследование деятельности ВРК, направленной против законной власти. В срочном порядке через экстренного курьера соответствующее распоряжение было послано прокурору палаты. По сообщению «Новой Жизни», некоторыми министрами было еще раз внесено предложение об аресте ВРК, но против этого возражал министр юстиции, и вопрос об аресте временно был снят с очереди. Зато было решено закрыть большевистские газеты «Рабочий Путь» и «Рабочий и Солдат», призывавшие к бунту, и против авторов статей возбудить судебное преследование. Удар по большевикам постарались уравновесить – заодно закрыли и наиболее крикливые газеты другого политического лагеря: «Новую Русь» и «Живое Слово», виновные в том, по характеристике самого министра-председателя, что вели агитацию и пропаганду за немедленную смену Временного Правительства и замену существующего образа правления диктатурой. Призыв к восстанию и агитация были подведены под одни и те же статьи уголовного кодекса».

Закрыть «буржуазные» газеты было не трудно. Большая активность потребовалась для ликвидации повстанческих органов. Согласно распоряжению Правительства в 5 ч. 30 м. утра в типографию большевистских газет явился комиссар 3-го Рождественского района с отрядом юнкеров 2-й Ораниенбаумской школы» конфисковал 800 номеров уже готового «Рабочего Пути"» разбил стереотипы, закрыл к запечатал типографию. Центральный печатный орган восстания беспечно никем не охранялся. Сделав свое дело, комиссар с отрядом удалился. Вслед за ним пришла рота «доблестного Волынского Полка» со своим комиссаром и распечатала типографию – никто, конечно» и не покушался на противодействие. Это придало району, – свидетельствует Троцкий, – такую смелость, что сразу стало ясно, что дело уже окончено⁸³.

Правительство начало мобилизовать свои силы, и Штабу был отдан приказ разработать подробный план подавления мятежа. К сожалению, мы его не знаем и никогда, вероятно, не узнаем. Очевидно, основная его черта сводилась к некоторым мерам охраны, как то уже делалось в тревожные дни 20 и 22 октября, когда: молва приписывала большевикам намерение вооруженного выступления, и когда город по образцу февральского протопоповского плана был разделен на районы, причем охрана районов была поручена командирам и комитетам соответствующих полков (Московского, Гренадерского, Павловского и Финляндского). Заставы этих полков должны были, – как говорил Приказ 20-го – не допускать «вооруженной толпы мятежников» в центральную часть города и «решительно» разгонять ее, «не стесняясь применением оружия». Были вызваны к Зимнему Дворцу некоторые юнкерские отряды, расставлены по городу немногочисленные пикеты и расположены воинские наряды в кое-каких правительственных учреждениях. Новшеством явилось разведение мостов через Неву, соединявших центр с окраинами города. Но никаких мер для непрохождения судов по Неве, как того боялись большевистские военспецы, никто не принял.

Совершенно очевидно, что «бумажную» деятельность Штаба к числу активных действий отнести нельзя. Главнокомандующий предписывал отстранить всех комиссаров Совета «в виду ряда незаконных действий» их – «впредь до утверждения их правительственным комиссаром» и «о всех незаконных действиях произвести расследование для предания военному суду». Предписывал Главнокомандующий всем частям гарнизона оставаться в казармах до получения приказов из Штаба и угрожал преданием суду за вооруженный мятеж всем, кто выступит с оружием на улицу. Был еще один пункт в этом приказе, имевший роковое влияние на другой день: офицерам предписывалось оставаться в казармах в случае самовольных вооруженных выступлений каких- либо частей. Все эти приказы никого уже устрашить не могли, а последнее объявление Полковникова приобрело даже впоследствии несколько юмористический характер. Штаб округа под страхом «взыскания по всей строгости закона» предлагал владельцам автомобилей «немедленно» доставить принадлежащие им машины (для «предотвращения самочинных захватов») на Дворцовую площадь в распоряжение Штаба. Ни одного автомобиля на Дворцовую площадь не было доставлено, и, мало того, даже в самом Штабе утром 25-го не оказалось нужных ему автомобилей.

***

Так приблизительно готовилось Правительство. В данном случае «психоз слов», действительно, порождал «безволье». Но так или иначе Правительство активно выступило против ВРК. «Враги народа перешли ночью в наступление», – гласило ответное воззвание ВРК. «Замышляется предательский удар против Петроградского Совета... Поход контрреволюционных заговорщиков направлен против Всероссийского Съезда Советов накануне его открытия, против Учредительного Собрания, против народа... ВРК руководит отпором натиску заговорщиков... Всем завоеваниям и надеждам солдат, рабочих и крестьян грозит великая опасность. Но силы революции неизмеримо превышают силы ее врагов... Заговорщики будут сокрушены. Никаких колебаний и сомнений. Твердость, стойкость, выдержка, решительность. Да здравствует революция».

Призывом к «обороне» можно было воздействовать на нейтральные и колеблющиеся воинские части. Им прикрывалась и своя собственная неуверенность. ВРК призывает к непрерывному бдению все войсковые комитеты с их советскими комиссарами – быть «в полной боевой готовности» и ждать дальнейших распоряжений. ВРК так явно надеется на какое-нибудь стихийное выступление для того, чтобы от обороны перейти к нападению. В воинских частях гарнизона идет как бы перманентный митинг; из арсенала Петропавловской крепости, комендант которой арестован, уже открыто красная гвардия снабжается оружием, и Правительство получает первое грозное предостережение в виде отказа батальона самокатчиков, прибывших в июльские дни с фронта и считавшихся самыми надежными частями, нести дальнейшую караульную службу по охране Зимнего Дворца⁸⁴.

Но, быть может, еще большим знамением времени надо считать появление днем в ВРК делегации от городской Управы в составе 2 с. р., эн-эса (б. трудовика), меньшевика и 2 большевиков. О Посещении этой делегации сообщил Троцкий в вечернем экстренном заседании Совета, созванном с «информационной» целью. Делегация городской Думы к подлежащему «аресту» Военно-Революционному Комитету! Делегация «спросила нас, – говорил Троцкий по отчету «Известий», – какие меры принимаются Петроградским Советом для установления в городе порядка, а также сообщила, что будто Временное Правительство собирается передать власть в руки Петроградской городской Думы. Мы ответили, что Петр. Совет озабочен охранением безопасности жителей Петрограда и находит возможным согласовать свою работу с Петроградской городской Думой. Мы предложили также им одно место в ВРК. Нам задали вопрос: предполагается ли выступление. Я ответил, что... вооруженный конфликт сегодня или завтра не входит в наши планы у порога Всер. Съезда Советов... Но, если Правительство захочет использовать тот срок, который остается ему жить – 24, 48, 72 часа, и выступит против нас, то мы ответим контрнаступлением, ударом на удар, сталью на железо». Это «оборона, товарищи, это оборона», – возглашал Троцкий под «бурные аплодисменты» собравшихся. Так передает в частном письме некто Жаров, присутствовавший в качестве делегата от донской организации на 2-м съезде на заседании фракции большевиков, где Троцкий впервые рассказал о думской делегации. «Арест Временного Правительства, – подчеркивал Троцкий, – не стоит в порядке дня, как самостоятельная задача». Власть может перейти мирно. Теперь все зависит от съезда. «Если размякнет, то революционные полки вышли бы, а остальные заколебались бы. Единственное спасение – твердая политика съезда». «Завтра открывается съезд советов», – заканчивал изложении «Рабочего Пути» Троцкий свою речь. – «Задача гарнизона и пролетариата предоставить в распоряжение съезда накопленную силу, о которую бы разбилась правительственная провокация. Задача наша – донести эту силу до съезда нерасколотой, неущербленной⁸⁵.

Ждать съезда – это риск. Съезд мог бы пойти и по другому пути. Ленин обратился с последним убеждением к партии, непосредственно к руководителям районов, минуя центр: «Товарищи. Я пишу эти строчки вечером 24-го. Положение до нельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно⁸⁶. Из всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами... а исключительно... борьбой вооруженных масс... Нельзя ждать... Можно потерять все... Кто должен взять власть? Это сейчас не важно: пусть возьмет ее, ВРК или другое учреждение, которое заявит, что сдаст власть только истинным представителям интересов народа... Надо, чтобы все районы, все полки, все силы мобилизовались тотчас и послали немедленно делегацию в ВРК, в ЦК большевиков, настоятельно требуя: ни в коем случае не оставлять власть в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом – решать дело сегодня непременно вечером или ночью... Было бы гибелью и формальностью ждать колеблющегося голосования 25 октября... Правительство колеблется. Надо добить его, во что бы то ни стало. Промедление в выступлении смерти подобно».

Партийная «масса» не откликнулась на призыв «вождя». Во всей обильной большевистской литературе о подготовке октябрьского выступления нет даже намека на какое-либо давление, оказанное на ВРК. И вновь вечером 24-го ВРК публикует во всеобщее сведение: «вопреки всякого рода слухам и толкам ВРК заявляет, что он существует не для того, чтобы подготовить и осуществить захват власти, но исключительно для защиты интересов Петроградского гарнизона и демократии от контрреволюционного посягательства». Для чего нужен был этот фиговый листок в то время, когда ВРК уже лихорадочно готовился к выступлению, когда «революционным силам» в Кронштадте и Гельсингфорсе была послана условная телеграмма «присылай устав», призывающая выступить на поддержку восстания, когда уже комиссары ВРК заняли телеграф, когда крейсер «Аврора», после ареста офицеров, был подведен к Николаевскому мосту? Это была «военная хитрость» в момент начала «генерального боя», – заявил впоследствии Троцкий. Он мог очень презрительно отзываться о «полувласти», которая «ждет взмаха исторической метлы, чтобы очистить место подлинной власти революционного народа». Троцкий мог острить: «Товарищи, меня предупреждают, что в 12 часов может потухнуть электричество. У города нет угля. Так не подумайте, что это атакует нас Керенский – это будет означать только, что Керенский не в состоянии даже два лишних часа освещать Смольный институт» – но Троцкий просто боялся, что слабый враг все же «сделает азартную попытку оживить собственный труп», начнет выступать, и что тогда карточные в сущности домики «обороны», которые публично Троцкий именовал «сталью», не выдержат оппозиционного ветра. Фиговые листки должны были обмануть не Правительство. Они предназначались для «пролетариата», которому надо было внушить веру в то, что Правительствопытается «вонзить нож в спину революции». Одним «изложением диалектическо-материалистических взглядов на революцию» массы нельзя было убедить, как эта удалось Троцкому, по его словам, в отношении странной делегации от городской управы, ставившей свои «неподражаемые» вопросы Троцкому и пробудившей в нем «чувство победы». Показательно, что статья Зиновьева, появившаяся в день восстания, т. е. 25-го, в «Рабочем Пути» отнюдь не носит характера «революционного» призыва – она вся построена на принципе «оборона» – «они» перешли в наступление. Может быть, поэтому петербургские газеты и «не заметили» восстания и так разочаровали Троцкого, когда: он утром 25-го на них «набросился». «Мы еще не знаем, – писало в этот день, например, «Народное Слово», – насколько серьезно все происходящее. Большевистские барабаны бьют громко, но это еще не значит, что громкими должны быть их дела».

В «Днях» Ст. Иванович призывал всех сплотиться для подавления очередной «авантюры» большевиков и по трафарету еще раз предупреждал о неизбежности, в случае победы большевиков, контр-революции. которая сметет все демократии. Но тут же газета успокаивала читателей утверждением, что «в большевистских кругах все больше склоняются к бескровному, постепенному захвату власти», так как совершенно очевидно, что гарнизон, как и в июльские дни, будет инертен, а «красная» армия – «ничтожно мала».

В то время, как обе стороны мобилизовали свои силы, министр-председатель, согласно решению Правительства, явился за поддержкой в Совет Республики. Как видно было из приведенных уже цитат, речь его имела в виду убедить больше всего левых в необходимости поддержать Правительство в начавшейся борьбе с ВРК. Эти технические соображения побудили, очевидно, Керенского от имени коалиционного правительства сделать ряд заявлений на которые он едва ли был уполномочен – о том, что Правительство «обсуждает в окончательной форме вопрос о передаче временно до Учредительного Собрания земель в распоряжение и управление земельных комитетов»⁸⁷ и что оно предполагает отправить на Парижскую конференцию свою делегацию, чтобы перед союзниками поставить вопрос «о необходимости решительно и точно определить задачи и цели войны, т. е. вопрос о мире». Далее глава Правительства занялся юридической классификацией того» что происходило в столице: «Я должен установить... полное, ясное и определенное состояние известной части населения города Петрограда, как состояние восстания». «В действительности это есть попытка поднять чернь против существующего порядка вещей, сорвать Учредительное Собрание и раскрыть русский фронт перед сплоченными полками железного; кулака Вильгельма». «Временное Правительство, – с пафосом заканчивал Керенский, – с полным сознанием ответственности перед государством и будущим страны заявляет, что те... группы и партии, которые осмелятся поднять руку на свободную волю русского народа... подлежат немедленной, решительной и окончательной ликвидации. Пусть население Петрограда знает, что оно встретит власть решительную и, может быть, в последний час или минуту разум, совесть и честь победят в сердцах тех, у кого они еще сохранились. Я прошу от имени страны – да простит меня Временный Совет Республики – я требую, чтобы сегодня же в этом дневном заседании Временное Правительство получило от вас ответ: может ли оно исполнить свой долг с уверенностью в поддержке этого высокого собрания».

Через тридцать лет несколько высокопарная, как то мало соответствовавшая обстановке речь министра-председателя, не производит должного впечатления. По-видимому, иное отражение в то время она нашла у части слушателей и за стенами Мариинского Дворца.

Языком власти заговорило Правительство, как будто бы, в сознании своей силы, и моральной и физической. В последний час Керенский нашел в себе решимость «сдержать обещание, во всеуслышание данное им России в Московском Большом театре» и подавить «волну анархии». Об этом «обещании» не раз напоминал Плеханов в «Единстве», недовольный тем, что в своей декларации 27 сентября Правительство вновь говорило о «контр-революции» и ничего о большевиках. И, быть может, в первый раз с момента переворота, – писало на другой день нар.-соц. «Народное Слово», – власть нашла настоящие слова, те, какими должна была она заговорить давно»...

В течении четырехчасового перерыва в Совете Республики происходили фракционные совещания для выработки резолюции. Левые соц.-революционеры, выразив недоверие к Правительству, вышли из Предпарламента, и через несколько часов Троцкий с торжеством оглашал в Совете этот факт и сообщал, что фракция левых эсеров посылает официально своего Представителя в ВРК: «в борьбе против общего врага – контр-революции, мы нашли друг друга». В Совете Республики конкурировали две формулы: одна, предложенная меньшевиками-интернационалистами и поддержанная просто меньшевиками и соц.революционерами, и другая, выдвинутая кооперативной группой и партией народной свободы. Последняя содержала в себе обещание поддержки Правительства, при чем казачья фракция обвиняла Правительство в бездействии и требовала обещания, что на этот раз послабления большевикам не будут допущены. Формулировка «левых» как бы косвенно выражала недоверие Правительству. Она гласила: 1. Подготовляющееся в последние дни вооруженное выступление, имеющее целью захват власти, грозит вызвать гражданскую воину, создает благоприятные обстоятельств для погромного движения и мобилизации черносотенных контрреволюционных сил и неминуемо влечет за собой срыв Учред. Собр., новые военные катастрофы и гибель революции в обстановке паралича хозяйственной жизни полного развала страны. 2. Почва для успеха указанной агитации создана, помимо объективных условий войны и разрухи, промедлением проведения неотложных мер, и потому прежде всего необходим немедленный декрет о передаче земель в ведение земельных комитетов и решительное выступление пo внешней политике с предложением союзникам провозгласить условия мира и начать мирные переговоры. 3. Для борьбы с активным проявлением анархии и погромного движения необходимо немедленно принятие мер их ликвидации и создание для этой цели в Петрограде Комитета Общественного Спасения из представителей городского самоуправления и органов революционной Демократии, действующей в контакте с Временным Правительством».

В формуле «левых» о большевиках даже не упоминалось. При голосовании в силу воздержания некоторых «умеренных» социалистов (воздержание отчасти явилось результатом технического недоразумения, – так утверждал Чайковский Алданову) эта формула получила на 11 голосов больше⁸⁸. В большевистской публицистике резолюция Предпарламента была названа «мобилизацией черной сотни». В действительности она отказывала Правительству в прямой поддержке. Конечно, по существу решение «эфемернаго», по выражению Мартова, учреждения, громко именовавшегося Советом Республики, само по себе не могло оказать большого влияния на исход, борьбы на улицах столицы. Совет Республики – недавно возникший еще совещательный орган при Временном Правительстве – не пользовался большой популярностью⁸⁹. Могла иметь значение только позиция ЦИК, сохранявшего авторитет в широких массах. Руководителями были одни и те же люди, но для массы важна была привычная этикетка. К Совету Республики с презрительной небрежностью относились даже его собственные творцы – «ублюдочное» учреждение, возникшее из неудачного Демократического Совещания. Так охарактеризовал его Дан. По мысли инициаторов из ЦИК, как мы знаем, Демократическое Совещание связывалось о идеей однородной власти. Сплочения не произошло, и в результате получился какой-то «коалиционный Недоносок», к политике которого лидеры главенствующих социалистических партий зачастую относились «прямо враждебно»⁹⁰.

В своих воспоминаниях Дан поясняет, что в сложившейся конъюнктуре на другую резолюцию со стороны «левых» Керенский и рассчитывать не мог. «Для вас было аксиомой, – поясняет мемуарист, – что пытаться бороться с большевиками чисто военными силами было нелепо... Просто в силу того, факта, что таких средств в это время у Правительства не было и быть не могло. Для нас было аксиомой, что если еще можно было противопоставить что-либо большевикам с надеждой на успех, то только определенную политику, которая собрала бы вокруг Правительства недостающие ему силы и позволила бы ему с их помощью противодействовать большевикам». И, слушая Керенского в Предпарламенте, Дан испытывал лишь чувство грусти – было «грустно и в виду общего политического положения, грустно и лично за Керенского, который при всех своих благих намерениях и искренней преданности делу свободы, так очевидно с закрытыми глазами катился в пропасть».

«Желая самым решительным образом бороться с большевиками, – отвечал Дан от имени демократии Керенскому в заседании Совета Республики, – мы не желаем в то же время быть в руках той контр-революции, которая на подавлении этого восстания хочет сыграть свою игру... Мы, меньшевики, не хотим кризиса власти, мы готовы до последней капли крови защищать Вр. Правительство, но пусть оно даст возможность демократии сплотиться вокруг него, пусть оно скажет ясно и определенно то свое слово по больным вопросам момента, которого с нетерпением ждет весь народ».

Нельзя отказать в логичности построению Дана и не признать его прозорливого, по крайней мере в воспоминаниях, предвидения того, что произошло. Нам не суждено знать, что было бы, если бы план Дана получил практическое осуществление: рассосалось ли бы восстание, если у большевистских демагогов была бы выбита почва из под ног? привел ли бы этот план к образованию таких демократических сил, которые вывели бы страну из тупика? не способствовала ли бы политика Дана скорейшей концентрации третьей силы – силы реакции, опиравшейся уже на те элементы, которых, быть может, по разному боялись и Дан и Керенский? Возможны были и другие более печальные итоги в обстановке, осложнявшей положение войны – бронированный кулак прусского милитаризма. И оценка политиком, и оценка историком того, что могло быть, будут одинаково произвольны и субъективны. Марксистская идеология склонна вообще устанавливать непреложные дилеммы. Для Ленина уже 16 октября было ясно, что впереди «либо диктатура корниловская, либо диктатура пролетариата». Для Троцкого столь же очевидно было, что «нельзя искусственно направлять историческое развитие по мирному пути» в то время, когда становится неизбежной гражданская война⁹¹. Если верить Садулю, излагавшему в письме де Тома свою беседу с Плехановым за неделю до большевистского восстания, то и в глазах родоначальника русской социал-демократии вырисовывалась такая же перспектива, но только выводы получались иные: восстание большевиков неизбежно, его надо подавить, пусть придет диктатор – это будет, «реакция, необходимая и неизбежная». Одно, как будто, очевидно. Искать равнодействующую и необходимо и законно (и в этом отношении основная позиция Керенского в дни революции была, как будто, единственно правильной – он назвал ее на московском Госуд. Совещании «средней» линией), но когда бьет двенадцатый час, надо забыть, что «некто в сером» может где-то стоять за спиной. Реальная политика в этот момент не может быть балансирующей – неопределенность губит дело.

Последнее понимал Дан. «У меня возникла мысль, – пишет он, – отправиться немедленно на заседание Временного Правительства и потребовать от него от имени большинства Совета Республики немедленного отпечатания и расклейки той же ночью по всему городу афиш с заявлением, что Временное Правительство: 1) обратилось к союзным державам с требованием немедленно предложить всем воюющим странам приостановить военные действия и начать переговоры о всеобщем мире; 2) распорядилось по телеграфу о передаче всех помещичьих земель, впредь до окончательного решения аграрного вопроса, в ведение земельных комитетов; 3) решила ускорить созыв Учр. Собрания, назначив его – не помню уже точно, на какое число. Гоц, которому я сообщил свою мысль, охотно ухватился за нее. Мы решили, что к нам двоим надо присоединить председателя Совета Республики... Авксентьев всячески отнекивался: он по существу не разделял точки зрения, выраженной в резолюции... Только уступая нашим настояниям.., он нехотя отправился с нами». Так создалась «делегация» в Зимний Дворец.

***

Резолюция Совета Республики явилась для Керенского неожиданностью и крайне его взволновала. Керенского, как всегда, гипнотизировала внешность – та внешность, которую он хотел видеть. «В минуту этого всеобщего национального взрыва – так характеризует он в воспоминаниях создавшуюся на заседании атмосферу – только некоторые вожди партий и группировок, тесно связанных с двумя крайними флангами русской общественности, не могли преодолеть в себе жгучей ненависти к правительству мартовской революции: они продолжали сидеть, когда все собрание поднималось, как один человек"(?). Эти «непримиримые» были Мартов, Милюков и два-три «корниловских казака»⁹². «Уверенный в том, что (представители нации до конца сознают всю исключительную тяжесть и ответственность положения, я... вернулся к прерванной срочной работе, уверенный, что не пройдет и полутора часов, как получу сообщение о всех решениях и деловых начинаниях Совета Республики на пользу Правительству».

Произошло нечто другое, и Керенский много горьких истин высказывает по адресу близорукости антибольшевистской демократии, которая «вместо того, чтобы спешно организовать свои силы», теряла столько времени «на бесконечные и бесполезные ссоры и споры». Керенский забывает только сказать, что и он сам до последнего момента не видел трагичности нарастающих событий.

«Историческую беседу», которая произошла в Зимнем Дворце между главой Правительства и «делегацией» социалистических групп, собеседники изображают по разному. По словам Керенского, выслушав текст принятой резолюции и ответив на нее «взволнованной филиппикой», он заявил, что «завтра же утром Правительство подаст в отставку». «Я не помню, – рассказывает Дан, – чтобы А. Ф. Керенский говорил, что... подаст в отставку, но из дальнейшего хода беседы видно во всяком случае, что эти слова не были для него твердым политическим выводом из создавшегося положения, а максимум – крайним выражением возмущения и взволнованности»⁹³. «Мы с Гоцом, – продолжает Дан, – действительно говорили о заблуждении, в которое вводит Керенского «реакционный штаб». Но говорили это в том смысле, что Штаб обманывает Правительство, а, может быть, обманывается и сам, уверяя, будто у него имеются какие-то верные части, достаточные для того, чтобы в открытом бою победить большевиков... Говорили мы и о полезности резолюции Совета Республики и Переломе настроения в массах, но говорили... в том (смысле), что принятие и выполнение Правительством нашего предложения вызовет в настроениях масс перелом, и что в этом случае можно будет надеяться на быстрое падение влияния большевистской пропаганды... Говорили мы и (о том), что масса большевиков не хочет и боится восстания, что поэтому принятие нашего предложения может и среди большевиков усилить течение в пользу ликвидации восстания». «Разоговор наш продолжался не особенно долго⁹⁴, Керенский с крайним раздражением и высокомерием заявил под конец, что Правительство в наставлениях и указаниях не нуждается, что теперь время не разговаривать, а действовать... Мы потребовали, чтобы Керенский доложил заседавшему еще Правительству о... нашем желании быть допущенными на заседание и выслушанными... Через несколько минут он вернулся и сухо заявил, что Правительство считается с нашим отказом ему в безусловном содействии, что... будет действовать само и само справится с восстанием».

Я сознательно отдал предпочтение версии Дана, так как Керенский в своем рассказе слишком уже стилизует «историческую беседу» в соответствии с позднейшим своим настроением. Но и к тексту Дана следует сделать одну очень существенную оговорку. Нет никакого сомнения, что при оценке потенциальной силы большевиков скорее говорит мемуарист, чем современник – здесь более прав Керенский, который приписывает «делегации» попытку убедить его в том, что он преувеличивает большевистскую опасность. Достаточно сделать одно прямое сопоставление. В тот же вечер, или вернее уже ночью, Дан еще раз выступает в экстренном соединенном заседании ЦИК и И. К. Сов. Кр. Д. Присутствуют и большевики, покинувшие собрание к моменту принятия резолюции; присутствуют и делегаты будущего съезда. Вот как «Хроника» регистрирует выступление докладчика, которым является все тот же Дан: «вооруженные столкновения... означают не торжество революции, а торжество контр-революции, которая сметет в недалеком будущем не только большевиков, на и все социалистические партии... Никогда контрреволюция не была так сильна, как в данный момент. Большинство масс... индефирентно относится к политическим вопросам... На фабриках, заводах и в казармах гораздо более значительным успехом пользуется черносотенная печать... чем социалистическая... власть, организованная большевиками, будет: свергнута немедленно же широким недовольством масс»⁹⁵.

Расставаясь с Керенским, «делегация» Совета Республики заявила ему, что «своим образом действий» Правительство лишает социалистическую демократию «возможности солидаризироваться с ним и оказывать ему действительную поддержку». Правительство могло бы попытаться опереться на те группы, которые поддержали его в Совете Республики. Но Керенский-политик лично не был способен на такой шаг. Керенский-мемуарист не мало говорит о вреде «навязчивой идеи грядущей контрреволюции справа», которая парализовала «верхи революционных кругов» и сводила на нет все попытки (предотвратить крах. Но призраки диктатуры, которая ликвидирует «завоевания революции», также цепко владели в то время и сознанием Керенского. С каким упорством в воспоминаниях он отстаивает схему борьбы «сразу на два фронта» в дни октябрьского переворота! – для Керенского это «последний акт борьбы Революционого (Временного Правительства с большевиками справа и слева». «И никто: никогда, – говорит он, – не будет в состоянии опровергнуть ту несомненную связь, которая существовала между большевистским восстанием и усилиями реакции свергнуть Временное Правительство». Это тоже «навязчивая идея»⁹⁶.

Неизвестно, было ли оказано давление со стороны других членов Правительства на министра-председателя в целях подвести какую-нибудь политическую базу в последний момент для успеха «чисто военной борьбы с большевиками». В появившихся до сих пор отрывочных воспоминаниях эпизод с резолюцией Совета Республики никак не отразился. В итоге получилась полная изоляция Временного Правительства – конфликт с большевиками превращался даже в какое-то личное «дело Керенского». Так смотрели не только офицеры, явившиеся к Савинкову утром 25-го с заявлением от имени неопределенной группы, что они не будут защищать Временное Правительство, потому что не желают бороться за Керенского⁹⁷, с другой точки зрения, но с аналогичной аргументацией подходил к этому вопросу и правительственный комиссар Северного фронта с. р. Войтинский, с настойчивостью допрашивавший по прямому проводу зам. начальника политического управления военного министерства Толстого: борьба с большевиками это дело Керенского и окружающей его группы смелых людей или это дело всей демократии?

«Дело Керенского» было заранее почти обречено на неудачу, ибо никаких реальных сил за ним не стояло. Нельзя же в серьез принять позднейшие заявления Керенского, что позиция социалистической демократии накануне восстания привела к тому, что демократические партийные силы вовремя не были мобилизованы. Всерьез этого принять нельзя не только потому, что наивно было бы и думать о возможности противопоставить партийные боевые силы вооруженному натиску большевиков, но и потому, что никаких таких сил в сущности и не было.

Так или иначе в данный момент реально стоял только один вопрос – дать отпор наступающим большевикам. Естественно, казалось бы, возглавить военное командование в эти решительные часы авторитетным начальником. Быть может, психологически это было и трудно после корниловского «мятежа», но не невозможно.«По праву», – замечает Алданов, – руководство «должно» было бы отойти к ген. Алексееву. Но «старый генерал, привыкший к другой войне... считал дело совершенно безнадежным». Дело однако в том, что ген. Алексеева никто и не приглашал. Только в «Истории» Милюкова нашел я указание на то, что Алексеев был приглашен в Штаб на последнее(?) совещание, происходившее уже после отъезда из Петербурга Керенского. Думаю, что это – легенда, создавшаяся на почве печально окончившейся истерической вылазки ударниц женского батальона из осажденного уже Зимнего Дворца 25 октября в Штаб для освобождения захваченного там якобы большевиками ген. Алексеева. Я говорю «истерической» потому, что комендант дворца тщетно убеждая ударниц, что Алексеева не было в Штабе. Возможно, конечно, что ген. Алексеев и появлялся на Дворцовой Площади, как то рассказывает, правда, с чужих слов Деникин ...»видели его спокойно проходившего от Исакия к Зимнему Дворцу сквозь цепи войск революционного комитета и с негодованием обрушившегося на какого-то руководителя дворцовой обороны за то, что воззвания приглашают офицеров к Зимнему Дворцу исполнить свой долг, а между тем для них не приготовлена ничего – ни оружия, ни патронов».

Все это возможно, но маловероятно. В такие дни хронология быстро сменяющихся событий определяет достоверность рассказа. К какому моменту относится эта запись?⁹⁸. Надо сказать, что и воззваний, приглашавших офицеров к Зимнему Дворцу, не было – ни одного. Имелся, напротив, приказ – оставаться в своих частях. Как будто бы неоспоримо, что при известной организации и инициативе из аморфного в общем гарнизона можно было составить хороший сводный отряд, если не в качестве боевой силы, то, по крайней мере, надежного резерва. Приказ Полковникова, естественный в момент, когда ставка делалась на гарнизон, парализовал приток боевых сил после того, как ставка эта была бита. Самотеком почти невозможно организовать боевую силу. Нужна какая-то инициатива из центра. Запоздалый призыв был бы только паллиативом, но и такого призыва в последний момент со стороны Правительства не последовало. Если бы во главе защиты Правительства стоял ген. Алексеев, то его имя само по себе могло бы привлечь не мало боевых единиц. В бурцевском «Общем Деле» в свое время приводилась показательная беседа Алексеева с Терещенко, имевшая место в день инцидента с выступлением Верховского в Предпарламенте, и Кульман, как непосредственный свидетель, подтверждал в 21 году «совершенную точность» разговора. «Скажите Правительству, – говорил Алексеев, – что в Петрограде сейчас находится не менее 15 тысяч офицеров. Если мне, разрешат, то завтра же уже 5.000 из них под моей командой будут охранять Временное Правительство». О том же позднее в «Возрождении» свидетельствовал и Струве: Алексеев «рвался в бой и если бы... Вр. Прав. обратилось к нему, он организовал бы сопротивление и принял бы на себя руководство боем. Но никто из тех, в руках которых была еще какая-то возможность и средства борьбы, к нему не обратились». Что таково было подлинное настроение Алексеева, сомневаться не приходится: еще в критические июльские дни вынужденный к бездействию Алексеев сам себя предлагал вновь Правительству и писал Львову: «не могу мириться с умиранием родины». Не один только Суханов в социалистической среде считал, что нельзя с ген. Алексеевым «отражать грудью натиск большевиков».

Что же получилось в действительности с рядовым офицерством в день 25 октября? По собственной инициативе едва ли многие могли явиться при отсутствии пафоса борьбы за Временное Правительство⁹⁹. Полк. Коренев, близкий к Зимнему Дворцу по своей работе в Чрез. След. Комиссии Вр. Пр. (муравьевской), говорит, что к нему в течение этих дней обращались и отдельные офицеры и целые группы из числа прибывших с фронта с выражением готовности по первому требованию выступить против большевиков. Их надо было только призвать и организовать. Коренев утверждает, что пытался через кн. Туманова (пом. воен. мин.) снестись с командующим войсками и побудить Штаб Собрать в боевые единицы находившихся в Петербурге офицеров. Но получался стереотипный ответ, что все предохранительные против беспорядков меры приняты, что опасности никакой нет, и что Керенский де приказал не муссировать пустых слухов и не повышать и без того уже беспокойное настроениее. Может быть, и не совсем так было дело, как излагает мемуарист. Но в итоге наполнявшие гостиницы и общежития фронтовые офицеры все же продолжали беспомощно толкаться, не зная, «куда им приткнуться», или, безнадежно махнув рукой, скрывались в своих номерах. Нечто аналогичное вышло: и с офицерами местного гарнизона: одни, как «сонныя мухи», по выражению Троцкого, бродили в казармах, выполняя точно приказ Штаба; другие отсиживались дома – кто добровольно, кто под «домашним арестом». Вот бытовой штрих, зафиксированный донесен ем комиссара ВРК гвард. зап. саперного батальона. Получив распоряжение привести, часть в «боевую готовность», комиссар 24-го собрал батальонный комитет. Почти все офицеры во главе с командиром батальона ответили, что ввиду предписания Штаба они «не могут подчиниться» ВРК, но «мешать» не будут. Согласились пойти с большевиками лишь двое. Решено было не подчинившихся подвергнуть домашнему аресту «каждого на его квартире» с отобранием; подписки, что он «никуда не будет отлучаться до распоряжения». Были, наконец, и такие, которые, устроив себе спокойный «бест» при нейтральных полках, добровольно самоарестовались. Жуткую картину какого-то пира во время чумы рисует в своих незаурядных воспоминаниях пор. Синегуб, один из защитников Зимнего Дворца, волею судеб ночью на 26-ое попавший в такое «убежище» офицеров Генерального Штаба в Павловском полку. Офицеры с аксельбантами, дамы в огромнейших шляпах, цветы, конфекты, бутылки, пробегающие вестовые с подносами, спящие тела, солдат, насилующий около уборной голую женщину под дикий гогот товарищей,.. Нет, надо прочесть непосредственно рассказ Синегуба для того, чтобы запечатлеть обстановку этого своеобразного «офицерского собрания»...

***

Не имея возможности вывести ни одной организованной солдатской части на защиту Правительства (да и были ли произведены такие попытки?) Штаб имел и возможность и время подготовить – по крайней мере юнкеров в военных училищах. Тот факт, что 25 октября на Дворцовой площади оказалось так мало юнкеров, сам за себя говорит. Их было бы еще меньше, если бы все-таки самотеком не шли одиночки и группы.

Вновь воспоминания Синегуба, бывшего адъютанта школы прапорщиков инженерных войск, служат яркой иллюстрацией. Ночная телеграмма из Штаба с предписанием выступить 25-го к Зимнему Дворцу для школы оказалась почти неожиданностью. Пулеметы не были приведены в порядок; офицер, заведующий оружием, уже два дня не появлялся в школе. Совету школы перед самым выступлением предстояло еще выяснить вопрос об отношении юнкеров к «текущему моменту» и к Временному Правительству. Начался митинг с речами и резолюциями. Школа оказалась на высоте. Из 800 человек только трое остались. Юнкера, как боевая единица, прибыли к Зимнему Дворцу – огромная площадь была пуста: «легкая бледность лиц, недоуменные растерянно ищущие взгляды красноречивее слов рассказывали о том, что родилось в душах» – «ожидали встретить иную обстановку»...

Пом. нач. штаба Верховного Главнокомандующего ген. Дитерихс, разговаривая, днем 25-то из Ставки с Петербургом по прямому проводу, недоумевая: «почему столь ничтожны силы Правительства» – эти силы, согласно данным, сообщенным ему Комиссаром Верх. Ставки, «две с половиной школы юнкеров, батарея Михайловского училища и два броневика¹⁰⁰. «Сегодня от комиссара казачьих войск, – утверждает Дитерихс, – я получил уверение полной лояльности I Донского казачьего полка, отчасти 14-го, и лишь 4-й Донской не внушает доверия. Что делает Константиновское училище, Николаевское кавалерийское? Вероятно, найдутся еще. Так что я думаю, что силы достаточно можно найти, необходимо лишь надлежащим образом организовать это дело, а тут начнут подходить войска с фронта». Совершенно очевидно, что юнкерские училища в «боевую готовность» заранее не были приведены. Этим и объясняется удивление Савинкова, утром 25-го заметившего на Невском проспекте по обыкновению много юнкеров: «Я сделал заключение, юнкерам не было отдано приказание оставаться в казармах, и что, значит, их нельзя будет собрать в случае нападения большевиков на Зимний Дворец». Тот факт, что через 4 дня в новой вооруженной вспышке принимали активное участие как раз те училища (Владимирское, Павловское, Николаевское), которые отсутствовали при защите Зимнего Дворца, как будто бы доказывает полную дезорганизованность в, обороне Правительства¹⁰¹.

Утверждение иностранного наблюдателя – ген. Нисселя (сам он был в день переворота вне Петербурга), что некоторые из школ прапорщиков в окрестностях города не подчинились приказу Правительства о выступлении и объявили себя нейтральными, не соответствует действительности: именно дезорганизованностью объясняется то, что 25-го один из матросских отрядов, двигавшийся из Кронштадта, «без боя» захватил школы в Ораниенбауме, Петергофе и в Красном Селе (воспоминания Бреслава). Как раз юнкера 2-й петергофской и 2-й ораниенбаумской школы, прибывшие первыми в столицу, по свидетельству Пальчинского, входили в основной контингент защитников Зимнего Дворца.

Были еще казаки – единственная часть петербургского гарнизона, присягнувшие Временному Правительству. На них больше всего возлагали надежды в смутные дни, но они, пожалуй, были наиболее насторожены лично в отношении к главе Правительства, и поэтому с такой экспрессией казачья фракция в Совете Республики делала оговорки, которыми сопровождалось выражение доверия Правительству. Незадолго до решительного заседания Предпарламента, 17 октября, Керенского посетили делегаты Донского казачьего Войскового Круга в целях выяснить взаимные отношения (еще раньше, 3 октября, они обращались к Коновалову). Делегация, отмечая недоверие казаков к Правительству, идущему на поводу у советов, требовала, чтобы Правительство восстановило атамана Каледина в правах командующего войсками и открыто признало свою ошибку перед Доном. Керенский обещал в ближайшие дни сделать официальное заявление о ликвидации эпизода с Калединым, признавая его печальным недоразумением. К сожалению, такого официального разъяснения своевременно не последовало¹⁰². Недовольство усилил и местный инцидент. По предложению командующего войсками был отменен назначенный на 22 октября казачий крестный ход, но не отменен был «День Петроградского Совета», т. е. пробольшевистская демонстрация. ВРК поспешил объяснить, что казачья демонстрация отменена по его требованию. Так демонстрировалась еще раз зависимость Правительства от советов. Враждебная настороженность усиливалась пропагандой, которая захватывала, как видно даже из указаний Ставки, казаков, входивших в состав Петербургского гарнизона, – отдельные делегаты 4-го и 14-го полков выступали уже с соответствующими заявлениями на собраниях в Смольном.

Казаки относились в общем пассивно к приближающимся событиям. Критический момент наступил ночью 24–25 октября. Несмотря на повторные требования Штаба, казаки «коней своих не седлали». В полночь, – рассказывает Керенский, – после окончания «исторической беседы» с Даном, в Зимний Дворец прибыла делегация от казачьих полков, состоящая из 2–3 офицеров и стольких же простых казаков. Делегация сообщила, что «казачьи полки только в том случае будут защищать Правительство», если лично от Керенского получат заверения в том, что «на этот раз казачья кровь не прольется даром, как это было в июле, когда «не были приняты против большевиков достаточно энергичные меры». Делегаты «особенно настаивали на том, что казаки пойдут драться только по особому личному моему приказу». После разъяснений, данных Керенским, делегаты «категорически» заявили, что «все их полки... исполнят свой долг»¹⁰³. Верховный Главнокомандующий тут же подписал приказ, «в этот момент, в первом часу ночи на 25 октября, у меня не было ни малейших сомнений в том, что эти три Донских казачьих полка нё нарушат своей присяги, и я немедленно послал одного из моих адъютантов в Штаб сообщить, что он может вполне рассчитывать на казаков». «Я еще раз жестоко ошибся», – пишет Керенский. – «Я не знал, что пока я разговаривал с делегатами от полков, Совет каз. войск, заседавший всю эту ночь, решительно высказался за невмешательство казаков в борьбу Вр. Прав, с восставшими большевиками».

Это было, по мнению Керенского, осуществление «стратегического плана» свергнуть Правительство руками большевиков. Вывод несколько поспешный. Совершенно очевидно, что делегация казаков явилась в Зимний Дворец с информационной целью, и что только импульсивность Верховного Главнокомандующего сделала преждевременные выводы. Делегация не могла получить в тогдашней обстановке Зим. Дворца хорошее представление о силах, которыми располагает Правительство для подавления мятежа; вероятно, ее информация в ночном заседании Совета Каз. Войск с колебавшимися представителями полков перетянула весы в сторону «нейтралитета» (так и передает Савинков). К тому же формулировка приказа, посланного за подписью нач. штаба Багратуни и комиссара ЦИК Малевского, едва ли могла произвести должное впечатление на руководителей Совета Каз. Войск. «Во имя свободы, чести и славы родной земли» Верховный Главнокомандующий призывал 1, 4 я 14 казачьи полки выступить для Поддержки «ЦИК Советов, революционной демократии, Временного Правительства и для спасения гибнущей России».

Опубликовавший воспоминания о той же эпохе и. д. Председателя Совета Каз. Войск Греко» несколько по иному описывает условия, в которых было принято решение не выступать. В ночь накануне переворота член Совета К. В. сотник Калмыков, находившийся для связи при Правительстве, привез приказ о выступлении. С этим приказом был послан в Полки член Совета Шамшин. Полки долго не давали прямого ответа. Тогда было устроено общее заседание Совета с представителями полков, которое приняло решение выступить при соблюдении следующих условий, полки должны быть снабжены достаточным количеством пулеметов, сотни, находящиеся на заводах, должны быть отозваны в полки; к каждому полку должны быть приданы броневые машины: необходимо, чтобы с казаками выступила и пехота. С этими директивами Греков и Калмыков направились в Зимний Дворец, где им обещали все указанные требования выполнить. На основании такого соглашения были посланы для охраны Зимнего Дворца две сотни казаков и пулеметная команда 14 полка – предполагалось, что остальные полки выступят, когда будут удовлетворены требования. Па другой день в 5 час. вечера на новом заседании Совета с представителями полков было решено однако отозвать посланные две сотни и никакого участия в подавлении большевистского восстания не принимать, так как предложенные полками условия не были осуществлены.

Надо сделать оговорку – пользоваться неряшливо составленными воспоминаниями Грекова можно только с очень большой осторожностью. У него получились большие хронологические несуразицы, но общее впечатление скорее складывается все же в пользу версии, вышедшей из-под пера казачьего мемуариста. Иначе не могла бы стоять и его подпись под «секретной» телеграммой Верховного Главнокомандующего, которая была получена в 6 часов утра 25-го в Штабе 3 конного корпуса, имевшего местопребывание в Острове под Псковом, и которая предписывала немедленно двинуть первую Донскую казачью дивизию с артиллерией в Петербург. Окончательный отказ казаков от выступления действительно произошел лишь в дневном заседании, когда обстановка существенно изменилась по сравнению с тем, что было ночью.

Отказ казаков надо признать большой трагедией для России, но логики в человеческих деяниях искать нечего. Происходило «полное, всеобщее почти, непонимание всего рокового смысла развивающихся событий» – нельзя не присоединиться к этим словам мемуариста (Керенского). Непонимание это в отношении казаков выросло на почве взаимного недоверия – непосредственно наблюдавший события французский журналист Анэ тогда еще отметил: казаки боялись Керенского, а Керенский боялся казаков. В воспоминаниях Грекова можно найти указания на то, что инициатива казаков встречала оппозицию в Штабе, что, в свою очередь, подтверждается записью Бьюкенена 1 ноября со слов Верховского: «он сказал, что Керенский не хотел, чтобы казаки самостоятельно подавили восстание, так как это означало бы конец революции». Это «élément réactionnaire par excellence» – вновь повторил через 10 лет в «Candid' е» Керенский.

***

К моменту, когда большевистские части начали наступать в районах и стали занимать отдельные правительственные учреждения, Временное Правительство в Петербурге, в сущности говорит, осталось почти без защитников: юнкера и ударницы из женского добровольческого батальона, прибывшие накануне на Дворцовую площадь¹⁰⁴. «Правительство, – вновь запишет в свои дневник Бьюкенен, – «не позаботилось об организации отрядов для собственной защиты». Подобное же удивление выражает и французский посол Нуланс.

В перспективе, правда, были войска, якобы заранее вызванные с фронта. Таково было общее убеждение, и ВРК (и Ленин в особенности) был крайне обеспокоен возможностью такого передвижения. Беспокойство отразила и большевистская печать, и постановления ВРК. Сам Керенский рассказывает, что он не рассчитывал на «окончательно деморализованный корниловской авантюрой гарнизон»: «по моему приказу с фронта должны были в срочном порядке быть высланы войска и первые эшелоны о Северного фронта должны были появиться в столице 24 октября». Опыт с продвижением корниловского отряда должен был показать, что в революционное время возможны всякие неожиданности, и что эти неожиданности могли отразиться на продвижении войск Правительства, выступающего формально в контакте с революционной демократией, как отразились они в свое время на походе «мятежного» генерала. Надлежало обеспечить прибытие войск заранее и сделать это со всеми нужными предосторожностями. Большевики готовили уже «десятки агитаторов» для встречи «корниловцев».

Между тем с категоричностью можно утверждать, что никаких реальных распоряжений о срочном вызове войск с фронта до ночи на 25-ое сделано не было. Разговаривая по прямому проводу с Духониным 23-го, Керенский, как было указано, выражал полную уверенность в том, что в Петербурге все хорошо организовано, и что с большевиками легко будет справиться. Разговор касался многих предметов – речь даже шла о Быховских узниках. Нет только упоминания об отправке войск с фронта. Министр- председатель просит лишь выслать 150 офицеров для пополнения милиционных кадров в провинции¹⁰⁵. На следующий день Духонина уведомляют, чтобы он не уезжал из Ставки «впредь до нового извещения». 23-го экстренно был вызван ген. Черемисов для обсуждения конфликта между Штабом округа и Петроградским советом, прибывший вместе с правительственным комиссаром северного фронта Войтинским, который, как отметил «День», был настроен «весьма оптимистично». Приписывал себе инициативу приезда, Черемисов в своих кратких воспоминаниях говорит, что его беспокоило, как главнокомандующего Северным фронтом, который находился в несколько исключительном положении¹⁰⁶, что Керенский, человек, не знакомый с деталями военного дела, мог ошибиться в расчете времени, если предполагал в случае выступления большевиков привлечь и некоторые войсковые части. Черемисов, по его словам, получил ответ, что Правительство справится и при помощи войск, находящихся в столице. Вероятно, приблизительно такой ответ и должен был он получить на совещании министров в соответствии с тем, что было признано раньше, т. е. что не представляется необходимым «выделять особые отряды для охраны Временного Правительства и города»¹⁰⁷. И только в 2 ч. 20 м. ночи на 25-ое генерал для поручений при Верховном Главнокомандующем Левицкий передал Духонину распоряжение для Черемисова об отправке в Петербург казачьих частей, находившихся в Финляндии, и первой Донской казачьей дивизии с Северного фронта – предписывалось в случае невозможности перевозки частей по жел. дороге, направить их по эшелонно походным порядком. Духонин спрашивает: отчего раньше не передали этой телеграммы. «Можно было только теперь сговориться с казаками», – отвечает Левицкий¹⁰⁸. По словам Вырубова, Духонин несколько раз вызывал Керенского к прямому проводу, но тот не подходил.

В часы сгущавшихся сумерек 24-го в городе появилась некоторая тревога «Весь буржуазный цвет исчез с улиц», – вспоминает коммунист Шляпников. В центре, «зловеще свистя», ползали броневики. У разведенных мостов начались стычки между юнкерскими патрулями и красногвардейцами, которые явились под охраной «Авроры» наводить мосты. То, быть может, были немногие часы, когда столица замерла в ожидании грядущих событий. В самый день переворота петербургские театры и кинематографы уже были переполнены обывательской массой. «Как бы не замечая ничего происходящего в столице, – отмечал репортер «Нар. Сл.», – публика переполняла тротуары Невского проспекта вечером, направляясь в театры и в другие имевшиеся места развлечения»...

В Зимнем Дворце под председательством Коновалова происходит заседание Правительства. Керенский отсутствует. Протекает это решительное заседание в атмосфере возникшей гражданской войны. Начинается оно спокойно – пожалуй, даже слишком спокойно, с текущих дел и с утверждения каких-то статей аграрного законопроекта¹⁰⁹. Дело близится к полночи. По «конституции» должны удалиться присутствующие товарищи министров – начинается закрытое заседание под председательством уже самого Керенского. Председатель был «нервен, возбужден, вскакивал с председательского кресла, прохаживался по залу». Еще бы! Член Правительства Смирнов, эпически описавший последнее заседание Правительства, по существу почти ничего о нем не сказал. Заявления Керенского не всех успокоили, и «многие из нас были охвачены тревогой за ближайшее будущее». Вот все, что мог сказать министр – ведь решать должен Керенский; он и был в возбужденном состоянии.

Читая, правда краткие, воспоминания Смирнова совершенно нельзя представить себе ту «напряженную нервную атмосферу в этом ночном заседании», о которой говорит Керенский. Он признает, что «некоторые из так называемых правых членов Правительства весьма сурово критиковали «нерешительность» и «пассивность» высших военных властей, совершенно не считаясь с тем, что нам приходилось действовать, все время находясь между молотом правых и наковальней левых большевиков». Впрочем, эти строгие критики не проявляли ни малейшего стремления принять активное участие в организации борьбы с разгоравшимся восстанием.

Заседание кончилось во втором часу ночи, и все министры «отправились по домам», при чем мин. исповеданий Карташов и управляющий делами правительства Гальперин попали в «плен» к солдатам лейб-гвардии Павловского полка, выставившим «пикеты» на Миллионной улице. Остались в Зимнем Дворце лишь председатель и его заместитель.

Для характеристики того, что происходило в Зимнем Дворце в эти часы, в нашем распоряжении имеются еще краткие ремарки, занесенные в «дневник» Пальчинского. Сделанные для себя, они столь кратки, что не дают возможности восстановить картину происходившего, но на основании их мы можем оттенить некоторые черты, существенные для корректива воспоминаний Керенского. Пальчинский отмечает полное отсутствие какого-либо плана в правительственном лагере и беспомощность командующего войсками Полковникова. Все надежды последнего возлагались на то, что «безумный шаг» не будет сделан противником. Штаб все время оглядывался на Зимний Дворец и ожидал директив от Керенского. Одним словом, был «кавардак». Попытки Пальчинского ввести порядок и систему в руководство не увенчались успехом, – очевидно Пальчинский настаивал на устранении Полковникова. Никаких «решений» не было принято, и Пальчинский с чувством безнадежности «около 2 часов ночи» направился домой. Его примеру последовал с. р. Рутенберг, состоявший помощником по гражданской части при командующем войсками.

«Сейчас же после окончания заседания Правительства, – вспоминает Керенский, – ко мне явился командующий войсками вместе со своим начальником штаба. Он предложил мне организовать... экспедицию для захвата Смольного... Очевидно, этот план получил сейчас же мое утверждение, и я настаивал на его немедленном осуществлении. Во время этого разговора я все с большим вниманием наблюдал да странным и двусмысленным поведением полк. Полковникова... за кричащим противоречием между его весьма оптимистическими и успокоительными сообщениями и печальной известной уже мне действительностью». Может быть, Керенский проявлял и излишнюю проницательность. Как показывает один документ, который мы приведем позднее, но который некоторые публикации относят именно к этому времени, у Штаба уже сильно поблекла оптимистическая оценка положения. План экспедиции для захвата Смольного мог родиться в Штабе, очевидно, только потому, что Керенский сам заверил его, что он «может вполне рассчитывать на казаков». Три казачьих полка в тогдашней обстановке много значили, если даже не все. Но была ли в Штабе действительно полная уверенность в выступлении казаков? Отсюда, возможно, и та «двусмысленность», которую увидал главковерх.

Впрочем, Керенский сам называет и источник, раскрывший ему глаза. Во время совещания с командующим войсками явился Роговский с «чрезвычайно тревожными новостями»: значительное количество судов Балтийского флота в боевом порядке вошло в Неву¹¹⁰, Николаевский Мост занят отрядом восставших, которые продвигаются к Дворцовому мосту. «Мне же в отдельности Роговский передал неоднократно сделанное им наблюдение: Штаб... с совершенным безразличием, не проявляя никакой деятельности, следит за происходящими событиями»¹¹¹. «Выводы получались кричащие. Времени более нельзя было терять ни минуты». Керенский и Коновалов отправились в Штаб. «Здание Штаба было переполнено офицерами всех возрастов и рангов, делегатами различных войсковых частей. Среди этой военной толпы повсюду шныряли какие-то никому неизвестные штатские». «Подробный доклад» Полковникова о положении дел убедил окончательно министров в том, что на командующего и на большинство офицеров его Штаба невозможно больше полагаться. «Нужно было сейчас же брать в свои руки командование, но только уже не для наступательных действий «против восставших, а для защиты самого Правительства». О своем реформирован и Штаба Керенский в воспоминаниях говорит очень туманно. Очевидно, Полковников был фактически «отстранен от «командования», перешедшего непосредственно к Керенскому, который стал вызывать по телефону тех, чье присутствие казалось ему особо нужным. Затем Керенский «решил привлечь партийные военные организации, в особенности достаточно многочисленные организации партии С. Р.».

Керенский сам дезорганизовал (по крайней мере по его собственным воспоминаниям) свой Штаб в состоянии, которое почти граничило с истерикой, вызванной, очевидно, чрезвычайным нервным возбуждением и переутомлением. И не действиями ли самого Керенского следует прежде всего объяснить напряженную атмосферу, которая создалась в Штабе к утру? Как «впоследствии» Керенский узнал, «по почину» самого Полковникова шла якобы агитация за необходимость ареста главы Правительства. «Безумная идея владела тогда многими умами без Керенского можно будет легче и скорее справиться с большевиками, можно, будет без затруднений создать, наконец, эту так называемую сильную власть. И не подлежит никакому сомнению, что всю эту ночь полк. Полковников и некоторые другие офицеры Штаба округа находились в постоянном сношении с противоправительственными правыми организациями, усиленно тогда действовавшими в городе». Откуда мемуарист заимствовал «впоследствии» свои «несомненные» сведения, мы не знаем. Никаких подтверждающих данных найти пока не удалось. Активная деятельность «противоправительственных правых организаций» остается неуловимой. Эта «правая» общественность в дни октябрьского переворота находится в нетях. Если и действует, то только небольшая конспиративная военно-монархическая организация Пуришкевича, вскоре раскрытая уже восторжествовавшими большевиками. О ней можно сказать одно: ее члены, как увидим, сражались в рядах немногочисленных защитников Правительства и следовательно они не могли фактически руководить «стратегическим планом» свержения Правительства руками большевиков, – планом, который родился в усталом воображен и политика и был поддержан самооправдывающимся мемуаристом¹¹². Впрочем, он сам впадает в противоречие – ведь «безумная идея» основывалась на мысли, что «без Керенского» легче будет справиться с большевиками.

Попытку обезличенного Керенским Штаба связаться с какими-либо организациями «в городе» надо было бы рассматривать, как явление положительное, ибо она, в случае удачи, рассеяла бы ту угрожающую атмосферу полной изоляции, которая создавалась вокруг Правительства. Но в этом отношении, кажется, можно зарегистрировать один только факт: в 3 часа ночи «заставами» Павловского полка у Зимнего Дворца на Миллионной задержан был и отправлен в Смольный грузовик с несколькими юнкерами, который направлялся из Штаба в Союз Георгиевских Кавалеров «за помощью». Чье то пылкое воображение превращало подобные факты в звенья заговорщицкой цепи: «один из преданных и честных офицеров», экстренно вызнанных в Штаб на работу, присмотревшись к действиям Полковникова «с волнением» заявил Керенскому, что «все происходящее он не может назвать иначе, как изменой"¹¹³.

Практические меры, принятые главой Правительства, привели к тому, что через несколько часов в Штабе, ночью еще переполненном офицерами «всех возрастов и рангов» и «делегатами различных войсковых частей», никого почти не осталось. В «удушливой атмосфере» недоверия заволновались и молодые защитники Дворца – поколебалась их «бодрость духа». Ждало Керенского и другое разочарование: «партийные боевые силы не только не появились в Штабе, но и в городе то не проявили никакой деятельности». «Этот загадочный с первого взгляда факт, – поясняет Керенский, – объясняется крайне просто: партийные центры, увлеченные бесконечными переговорами со Смольным, гораздо более рассчитывая на авторитет «резолюций», чем на силу штыков, не удосужились во время сделать соответствующие распоряжения». Но, может быть не хотели и не могли? По словам секретаря военной комиссии Ц. К. Партии С. Р., Броуна, Центральный Комитет вообще не дал никаких указаний о выступлении против большевиков. Станкевич утверждает, что, когда он заговорил в кулуарах Мариинского дворца о необходимости организовать гражданскую оборону из студенчества, меньшевики отшатнулись от него, как от «зачумленнаго». По существу о партийных боевых силах можно повторить лишь то, что было сказано – они были или на бумаге или скорее еще в воображении мемуаристов. Но, если они и были... в Центральном Комитете партии, к которой принадлежал глава Правительства, в этот момент царила полная растерянность. Ведь только что Петербургская организация партии с. .р., т. е. та, которая одна фактически могла дать нулевые кадры бойцов, объявила себя нейтральной в борьбе с большевиками. «Moбилизовать» было некого¹¹⁴.

Керенский вновь произносит не мало филиппик по адресу партийных «искусников», всю ночь, напролет проведших «в бесконечных спорах над различными формулами, которые якобы должны были стать фундаментом примирения и ликвидации восстания». «Нужно признать, большевики действовали тогда с большой энергией и не меньшим искусством. В то время, когда восстание было в полном разгаре (?)... некоторые большевистские лидеры, к тому предназначенные, не без успеха старались заставить представителей революционной демократии смотреть и не видеть, слушать и не слышать». Эти туманные намеки в связи с хвастливыми утверждениями Троцкого о той искусной политике, которую проводил он, «усыпляя» советской легальностью и Правительство и «звездную палату» (т. е. руководителей ЦИК), привели к созданию исторической легенды, попавшей на страницы позднейшего исследования Милюкова «Россия на переломе» – о «переговорах», которые в последнюю минуту, «в ночь на 25-ое», вели соц. революционеры и соц. демократы с большевиками о создании однородной социалистической власти. Таких «переговоров» не было¹¹⁵. Ночь «искусники» провели под председательством Гоца на экстренном заседании ЦИК и Исп. Ком. Совета Крест. Депутатов.

Забрезжило осеннее утро 25 октября. Переутомленные нервной ночной работой Керенский и Коновалов в 7 час. утра вернулись в Зимний Дворец «немного вздремнуть»¹¹⁶. Через два часа они были на ногах. Пришло экстренное сообщение прервана телефонная связь Зимнего Дворца с городом, Дворцовый мост – под окнами тех комнат, где отдыхал Керенский – занят матросскими пикетами.

В Штабе «ничего не изменилось». Подходы ко Дворцу и к Штабу «никем и ничем не охранялись» – поэтому так легко ночью исчезали замки у блиндированных автомобилей¹¹⁷. «Начиналась паника». Появилась, по словам Керенского, делегация охранявших Дворец юнкеров с заявлением, что они готовы исполнить свой долг, если только «есть какая-нибудь надежда на подход каких-либо подкреплений». В этих условиях, – вспоминает Керенский, – «оставалось одно: ехать, не теряя ни минуты, навстречу эшелонам, застрявшим где-то у Гатчины и протолкнуть их в С. Петербург... я решил прорваться через все большевистские заставы. После некоторого размышления решили играть ва-банк; чтобы усыпить всякую настороженность... действовать с открытым забралом». «Я приказал подать мой превосходный открытый дорожный автомобиль» и, «пожав последний раз руку Кишкина, взявшего на себя на время моего отсутствия руководство обороной столицы»... «с самым беззаботным видом сошел со своим спутником во двор Штаба». Дальше идет описание выезда Керенского:... «повсюду стояли патрули и отряды красных. Нечего и говорить, что вся улица – и прохожие и солдаты – сейчас же узнали меня. Военные вытягивались, как будто и правда ничего не случилось. Я отдавал честь, как всегда, немного небрежно и слегка улыбаясь» и т. д.

В момент выезда к Керенскому прибыли «представители» английского и, насколько помнит автор воспоминаний, американского посольства с заявлением, что представители союзных держав желали бы, чтобы министерский автомобиль шел «под американским флагом». Керенский «с благодарностью принял это предложение, как доказательство внимания союзников к русскому Правительству». Но так как американский флаг мог лишь усилить ненужное совсем внимание к путешественникам, то на оказавшейся «кстати и американской машине» с флагом поехал офицер, который должен был держаться на «почтительном расстоянии».

Эти страницы воспоминаний, как видим, подчеркнуто проводятся в определенных тонах, между тем отъезд министра-председателя носил несколько иной характер – даже в мелочах. На одной детали подробно останавливался еще Милюков и приводил выдержку из воспоминаний американского посла Фрэнсиса, свидетельствующего о том, что со стороны союзников никакого предложения относительно автомобиля не делалось. Неким офицером был «захвачен» автомобиль секретаря посольства: для нужд Керенского, что и было подтверждено самим министром, когда владелец автомобиля отправился за разъяснением в главный Штаб. Секретарь посольства подчинился неизбежному и ограничился лишь протестом против использования американского флага.

Офицер, ехавший на американской машине, прап. Книрша (прис. пов.) был позже арестован большевиками и подробно рассказал весь эпизод. Его рассказ небезынтересен. Достать два автомобиля для поездки Керенского на фронт оказалось чрезвычайно затруднительно. Безуспешно уже старался достать автомобиль ген. квартирмейстер Штаба Параделов для выезда на встречу идущим в Петербург войскам комиссара ЦИК Малевского и представителя Совета Крест. Деп. Мазуренко. Полковников подал мысль попытаться достать машину в каком-нибудь посольстве. Книрша обратился к итальянцам, но там машины не оказалось. Ткнулся он безуспешно к начальнику милиции кн. Сидамон-Эристову и вместе с ним отправился на дальнейшие поиски по Петербургу, в результате которых и был обретен автомобиль, стоявший у подъезда американского посольства. В дальнейшем рассказ соответствует версии Фрэнсиса¹¹⁸. Только Керенскому, действительно, был подан автомобиль, числившийся за политическим кабинетом военного министерства. «Подан» был, однако, не без затруднений. Машина не могла выехать за отсутствием бензина. «Тогда, – показывает Книрша, – я пошел во двор Штаба, собственноручно налил бидон бензина и на извозчике с писарем авточасти отправил бензин в политический кабинет»... По словам Книрши, ехавшие на министерском Пирс-Арроу упорно хотели, чтобы машина с американским флагом шла впереди, но этого нельзя было выполнить при незнании маршрута. По пути американский флаг отвязался, и Книрша его спрятал.

Автомобиль с Керенским успел благополучно выбраться из города. Эшелонов с фронта в Гатчине не оказалось, и было решено ехать дальше в Лугу – до Пскова. «Как будто повинуясь какому то внутреннему голосу», Керенский приказал немедленно двинуться в путь – ему показалось «крайне странным» поведение коменданта, в квартире которого он остановился. «Мы уехали во время. Через пять минут после нашего отъезда во двор Дворца влетел разукрашенный красным флагом автомобиль: это члены местного военно-революционного комитета примчались меня арестовать. Оказывается в СПБ., в Штабе, нашлись предатели, которые успели известить Смольный о моем выезде в Гатчину». Так, очевидно, впоследствии рассказывали Керенскому. Никто из Штаба его не предавал. Приказ об аресте, действительно, был послан, но послан был гораздо позже – и в Псков, куда приехал Керенский¹¹⁹.

Отъезд Керенского из Петербурга носил не только более прозаический характер, чем это хотелось бы автору воспоминаний, но и оттенок какой-то излишней спешности, произведшей отрицательное впечатление на некоторых министров. Днем Зимний Дворец посетил Набоков. Третьяков, – рассказывает он, – «сел рядом со мною на диване и стал в негодовании говорить, что Керенский их бросил и предал». Даже Кишкин, с которым Керенский, по его словам, советовался перед отъездом и которому временно как бы передал функции главнокомандующего в столице, по уверению известного к. д. Кроля, «отзывался далеко неблагоприятно по поводу отъезда Керенского» (Кроль передает рассказ Кишкина по выходе его из Петропавловской крепости).

У того же Набокова имеется рассказ о посещении его двумя «крайне взволнованными» офицерами, искавшими автомобиль для отъезда Керенского. Восстанавливая по памяти сцену разговора, мемуарист вкладывает о уста посланцев слова: ..."дело Временного Правительства проиграно. Наша задача – спасать Керенского, увезти его поскорее на автомобиле на встречу тем оставшимся верными Вр. Прав, войскам, которые двигаются к Луге»... И, как часто бывает, случайный документ или даже отдельный его штрих решает возможные споры. Днем 25-го комиссар Ставки Верх. Глав., т. е. Станкевич, информировал Ставку о положении дел в Петербурге: сил достаточно для того, чтобы продержаться 48 часов. А где Керенский? – спрашивает Дитерихс. Он уехал навстречу войскам – «оставаться ему здесь было невозможно»... Такую обстановку в Зимнем Дворце создала ночь с 24 на 25 октября – вернее всего поведение Керенского в этот решающий момент Савинков в «Рус. Вед.» рассказывая, что явившиеся к нему утром 25-го офицеры говорили о необходимости арестовать министра-председателя, который, вмешиваясь в распоряжения Командующего войсками, препятствует успешной обороне.

Керенский выехал на встречу войскам, идущим с фронта. Первым эшелоном оказались самокатчики с Западного фронта, подошедшие почти вплотную к Петербургу и остановившиеся или задержанные в 70 верстах на ст. Передольской. На встречу им никто не выехал, хотя Духонин и Дитерихс считали «необходимым» условием высылку на встречу им особо доверенных лиц за 2–3 станции. Об этом Дитерихс ночью же передал нач. штаба Северного фронта Лукирскому, а Духонин еще раз подтвердил в утреннем разговоре 25-го с ген. Левицким в Петербурге. Поездка комиссара ЦИК Малевского, как мы знаем, не могла состояться. Вместо него выехал Керенский в неопределенных поисках каких-то войск. Днем 25-го Станкевич обещая передать Правительству указания Ставки и постараться самому выехать на встречу самокатчикам. Но так никто и не выехал. И вечером комиссару Северного фронта Войтинскому оставалось только констатировать: самокатчики «не были никем встречены, вопреки моим указаниям, и имеются сведения, что состояние их резко переменилось к худшему»¹²⁰.

В ночь на 25-ое октября Военно-Революционный Комитет перешел в открытое выступление «по заранее разработанному плану». Переворот был разыгран «по нотам»: «каждый винтик революционной силы был приведен в движение и поставлен на соответствующее место». Приходится усомниться в том, что так было в действительности, хотя приведенные слова и принадлежат авторитетному, как будто, мемуаристу и одному из главных действующих лиц в подготовке и осуществлении петербургского восстания – Подвойскому. Но даже сам Троцкий в своей истории октябрьской революции должен был признать, что рассмотрение военных операций тех дней в советской литературе носит «не критический», а «апологетический» характер. Как то странно, что столь «тщательно подготовленный» план так основательно был забыт на первых порах, что на последовавших «вечерах воспоминаний» руководители и непосредственные участники переворота лишь ощупью восстанавливали и даты и основные вехи событий. И Троцкий, например, никак не мог вспомнить, «каков был окончательный План».

Предоставим однако рассказать свой план самим «апологетам». Для руководства военными операциями против правительства ВРК была выделена особая тройка в Составе Подвойского, Чудновского и Антонова-Овсиенко. Предполагалось окружить Зимний Дворец кольцом надежных войск во время заседания Правительства в ночь на 25-ое октября и арестовать всех министров, а в случае сопротивления принудить Правительство к сдаче огнем с крейсеров «Аврора» и «Заря Свободы"» и стрельбой в упор из Петропавловской крепости. В первую очередь решено было выдвинуть «самые стойкие части». У Подвойского можно найти подробную топографическую схему предполагаемого продвижения полков и батальонов и изложение тактических задач, возложенных на отдельные войсковые части. Но план ночной атаки не был выполнен, благодаря «недочетам, неизбежный во всяких крупных операциях, в которых... отводится большая роль подъему и энтузиазму»: «импровизованное управление войсками, недостаток связи и многие другие обстоятельства позволили начать первое продвижение войск к Зимнему Дворцу только в 6–7 часов утра».

«Многие другие обстоятельства» заключались в том, что никаких «стойких» частей в Петербургском гарнизоне не было. Сам Подвойский в день восстания в заседании ВРК перечислял достаточно многочисленные части гарнизона, заявившие о своем нейтралитете: 3 казачьих полка, артиллерия, кавалерийские полки, пехотные полки – Семеновский, Измайловский, Преображенский, инженерный полк, батальон самокатчиков, автобронеотряд и др.¹²¹ Но и активное участие других полков в восстании в значительной степени пуф. Донесение Штаба довольно точно определяло, положение: «пехотные части никаких приказаний не исполняют, но и не выступают». Можно говорить только о солдатах из полков, например, Павловского, Кексгольмского, Финляндского, или о полках, числившихся в «резерве». Участвуют не «полки», а в лучшем случае их отдельные части, и то далеко не всегда в боевом настроении. Собственные комиссары ВРК это засвидетельствовали. Считавшийся «большевистским» 180-й пехотный полк накануне восстания проявляет «поразительную инертность и индифферентизм» в защите «пролетарского дела»; «весьма шаткое» настроение приходится отметить комиссару в броневом дивизионе, принявшем резолюцию о полной поддержке ВРК – шоферы и пулеметчики систематически сбегают со своих машин. Гренадерский полк, который в любой момент под водительством прославленного Дзевалтовского мог выставить «1.000 штыков», и огнем.-хим. батальон, насчитывающий «400 бойцов», оказались все-таки в «резерве» – может быть, потому что в Гренадерском полку, по словам Ильина-Женевского, всем там заведовал, очевидно, недостаточно надежный «лево-с.-ров.» полковой комитет. Ничем себя не проявили и кексгольмцы, хотя в резолюции полкового комитета 21-го торжественно говорилось: «мы все на своих постах готовы победить или умереть». Вот Павловский полк – «наша революционная опора», по выражению Антонова; тот самый полк, где образовался упомянутый уже своеобразный «офицерский бест. Он выставил «заставы» на Миллионной и производил аресты. Едва ли не этим ограничивалась его активная роль в восстании. Но Павловские «заставы» не были слишком настойчивы и давали легко себя убедить – не только арестованный ими министр исповеданий Kaртaшoв, шедший с ночного заседания правительства, был отпущен, но отпущен был и и. д. военного министра ген. Маниковский, которого рано утрой вызвал Керенский во Дворец. Позже Павловские «заставы» («кучки солдат», по характеристике одного из большевистских начальствующих лиц) преградили Невский проспект и прекратили доступ любителей на Дворцовую площадь. Все это функции скорее пассивные. О той же активной роли, которую Павловцы сыграли в ночь на 26-ое, можно судить по официальному донесению комиссара: «в 3 часа ночи наши части начали пробираться к Зимнему Дворцу» – в это время Зимнего Дворца, как стратегического пункта, уже не существовало. В конце концов и гарнизон Петропавловской крепости, перешедший на сторону восставших, оказался скорее в «нейтральной позиции». «Боеспособным» мог считаться лишь один взвод пулеметного полка, тех пулеметчиков, которые, по слогам Луначарского, «рвались в бой» (восп. Хаустова).

Таким образом «азбучная истина» о роли гарнизона в октябрьском перевороте – одушевленная мыслью о конце войны «армия поднялась против Временного Правительства и низвергла его» – во всяком случае должна быть перенесена из категории аксиом в область гипотез. Показательная полемика по поводу роли, которую сыграл гарнизон 25-го октября, возникла у самих большевиков. В исторической концепции Троцкого в центре событий стояли солдатские массы¹²². Это принижало пролетариат, и Покровский решительно опротестовывал такое изображение, ссылаясь, между прочим, на свидетельские показания военных авторитетов противной стороны: «наметавшийся глаз военных» получал более «реальное» впечатление о перевороте, чем то было у некоторых его «участников и даже руководителей». Покровский приводил более позднее сообщение ген. Марушевского (10 ноября) Духонину: «из тех боевых действий, если их можно назвать боевыми, я вывожу заключение, что здесь нa улицах дрались только матросы и вооруженные рабочие, солдаты запасных полков были апатичны и, видимо, кажется, берегли себя и не желали особенно активных выступлений».

Солдаты – это крестьяне; матросы же в «классовом» смысле в представлении большевистского марксизма – пролетариат, правда, деклассированный. Но массового участия подлинных рабочих в операциях 25-го отметить нельзя, хотя органами восстания в теории должны были сделаться фабрично-заводские комитеты. Прежде всего утром в день восстания работа на фабриках и заводах не была остановлена. Работа шла, и только в партийных комитетах, – вспоминает рабочий Балтийского судостроительного завода Мартынов, – происходили совещания. В конце концов 235 рабочих с этого завода приняли то или иное участие в боевых действиях. С других заводов – еще меньше. Путиловский завод, имевший якобы 1.500 организованных красногвардейцев, мог фактически выставить лишь отряд в 80 человек, бравший во главе с Сурковым «лобовым ударом» Зимний Дворец. Куда рассеялись 10 тысяч красно гвардейцев, числившихся в одном только Выборгском районе, нам неизвестно. А всего организаторы восстания в своих партийных рапортичках записали 50 г. красногвардейцев.

Если бы в распоряжения BPК, действительно, были все те запасные полки Петербургского гарнизона, которые зачислены руководителями восстания себе в актив, и захват «лобной атакой» Правительства являлся центральным пунктом тщательного в деталях обдуманного плана, вероятно, никакие случайные обстоятельства не помешали бы взять слабо защищаемый Зимний Дворец в ночь на 25-ое или в ранние утренние часы, когда фактически началось выполнение «сложного» стратегического маневра окружения правительственного центра¹²³. Н самом деле только в 4 ч. 80 м. дня началось это окружение – тогда именно, когда в Петербург прибыли уже испытанные в июльские дни «5.000» кронштадтцев и матросы Балтийского флота из Гельсингфорса. Каковы в действительности были эти матросские силы трудно сказать. Ленин требовал вывода всего флота, полагая, что в Петербурге революции грозит большая опасность, чем со стороны Балтийского моря, но матросы сами не пожелали оголять внешний фронт. Всего но исчислению морского офицеры Рейнгартена, автора одного из значительных дневников современности, из Гельсингфорса выехало 1500 человек (1800 по словам Антонова). Число «кронштадтцев», по-видимому, не превышало 2000 человек¹²⁴. Матросы были реальной силой, которую могла поддержать рабочая молодежь из красной гвардии. Последней было все-таки немного – Пешехонов в своей статье на другой день в «Пар. Сл.» говорил о «ничтожных жучках» красногвардейцев¹²⁵.

По первоначальным соображением «балтийцы» и становились в центр плана восстания, которое должно было начаться в рабочем Выборгском районе (предполагалось, что матросы прибудут по железной дороге на Финляндский вокзал, так как Нева окажется недоступной для морских судов). С периферии восстание будет постепенно расширяться по направлению к центру. Планщики ВРК допускали захват Смольного правительственными войсками и перенос при таких условиях руководительского центра в Петропавловскую крепость. Но противодействия не было, казаки объявили нейтралитет, войска с фронта не приходили – авантюра с Зимним Дворцом и при малых силах могла увенчаться успехом.

В городе за ночь и утро «восстание» распространилось чрезвычайно быстро, насколько под восстанием можно понимать захват правительственных учреждений. Никакого сопротивления захватчикам не оказывалось. Может быть, кое-где возникала «перебранка». Эти первые «военные операции», по меткому выражению Суханова, походили скорее «на смену караулов». Комиссары ВРК «просто» приходили и занимали подлежащие учреждения. Так, еще накануне, двумя невооруженными даже комиссарами занято было столь важное учреждение, как центральный телеграф. Лагерь повстанцев действовал с совершенно развязанными руками – «играючи». Это – наблюдение далеко не одного только Суханова. Такую же картину рисовал в своих корреспонденциях в Париж и французский журналист Анэ. Подводя итоги на другой день, к. д. комиссара при Штабе Верх. Главн. подл. Ковалевский сообщал правительственным комиссарам военных округов: «фактическое соотношение сил таково, что до позднего вечера... восстание происходило бескровно. Восставшие снимали правительственные посты без всякого сопротивления... Вначале восставшие не проявляли большой решимости, но, почувствовав отсутствие сопротивления, начали быстро захватывать все главные учреждения». Все происходило так просто, так «стройно», по выражению Ковалевского, что ему казалось несомненным, что «план восстания... был заранее выработан». Но не более ли прав Суханов, другим термином определивший логику руководителей восстания: не встречая противодействия, они «безобразничали»?¹²⁶.

Так началась восстание – «грозно» в исторической перспективе и совсем не грозно в обстановке дня. Жизнь столицы протекала почти так, как и в обычное время. «Толпа на улицах и в трамваях поражает своим безразличием», – сообщает в своем донесении Ковалевский. «На Невском, казалось, гулял весь город», – вспоминает большевизанствующий корреспондент американских газет Джон Рид, написавший довольно фантастический «эпос великой революции» – «Десять дней, которые потрясли мир». В 11 часов утра государственный контролер Смирнов, вызванный на экстренное заседание Правительства, спокойно проезжает по городу, и обычный вид улиц ничем не предвещает близкую катастрофу. И только в самом Зимнем Дворце узнает он, что «положение в городе чрезвычайно ухудшилось». Почти аналогично и показание упомянутого выше полк. Коренева: «Утром 25-го октября мне, как обыкновенно, подают к гостинице экипаж – еду во Дворец с предчувствием чего то скверного, но предвестников близкого грядущего опять-таки никаких не замечаю – на улицах все буднично и обыкновенно, привычная глазу толпа на Невском… та же деловая или фланирующая публика; по всегдашнему ходят переполненные трамвайные вагоны, торгуют магазины... и нигде не обнаруживается пока никакого скопления войск воли вообще вооруженных отрядов... Только уже у самого Дворца заметно необычное шевеление... Дворец снаружи принял более боевой вид: все его выходы и проходы, идущие на Неву, облеплены юнкерами. Они сидят у ворот и дверей Дворца, галдят, хохочут, бегают по тротуару в перегонки. Их здесь, примерно, сотни четыре человек»...

Член Гос. Думы Шидловский также бродит по улицам для того, чтобы следить за борьбой. Он нигде её не видит. Не слышно и стрельбы. Все проходит «чрезвычайно тихо и спокойно». Публика поголовно смеется. Никаких столкновений. Только на углу Невского и Б. Морской бывший депутат встретил два враждебных патруля.

Почти такое же впечатление выносит и Пешехонов, ходивший по улицам и расспрашивавший патрули¹²⁷.

По истине надо иметь много фантазии для того, чтобы уподобить, вслед за Подвойским, Петербург 25-го октября «военному лагерю» с броневиками на стратегических пунктах, кавалерийскими патрулями по городу и мощными военными заставами, охраняющими подступы столицы. Уже с 23-го эти несколько «полков» – нет, «союзов борцов» – «сосредоточенно стояли на заставах», и военная помощь извне могла прийти Правительству только через их «трупы». 25-го на подступах вместо «полков» были красногвардейские «заставы», которые, несмотря на всю свою «сосредоточенность», с легкостью проглядели открытый министерский автомобиль с главковерхом¹²⁸. «Настроение советских караулов совсем не воинственно», – сообщает Пав. Толстой 25-го свои наблюдения Войтинскому. В подтверждение одна сценка, зафиксированная Сухановым. В начале первого часа направляется Суханов в Мариинский Дворец, где заседает Совет Республики. Путь его лежит через Невский и Мойку. На улицах оживленно, но не тревожно. Вдруг цепь – не пропускают прохожих. Суханов показывает свой предпарламентский членский билет. Цепь расступается, а начальник говорит: «Непонятно. Приказали выступить. А зачем? Неизвестно. Свои же против своих. Странно». Сомнений не было у левого политика и мемуариста: никакого настроения нет – такое войско разбежится и сдастся при первом холостом выстреле.

То был, допустим, обманчивый мираж. Но он предопределял собой до некоторой степени тактику тех, кто находился в стенах Зимнего Дворца.

***

Почему Правительством была избрана «нелепая почти безнадежная» позиция отсиживания в Зимнем Дворце? Для фактической защиты Зимнего Дворца почти ничего не было приготовлено – ни снарядов, ни продовольствия, вызванных днем юнкеров не могли даже накормить обедом. Произошло это естественно, само собой: в Зимнем заседало Правительство, в Зимнем и осталось в ожидании прибытия войск с фронта.

При своем отъезде Керенский, по его словам, поручил Кишкину временно заменить себя в роли как бы главнокомандующего. Другие министры несколько по иному изображают обстановку. Так, по словам Смирнова, вопрос о назначении Кишкина поднялся на заседании Правительства. Оставить защиту Петербурга в руках Полковникова, к которому Правительство не питало доверия, значило наверное, прийти к печальному концу. Надо было хоть в последний момент найти достойное лицо, которому можно было бы вверить дело борьбы с большевиками. Выбор пал на Кишкина. Предоставление ему исключительных полномочий по водворению порядка в столице с подчинением всех военных и гражданских властей было произведено со всеми нужными формальностями – и это как бы опровергает версию Керенского. Факт, может быть, второстепенный сам по себе, но чрезвычайно показательный для дезорганизованной обстановки, в которой происходил отъезд министра-председателя¹²⁹. В самый критический момент – несколько часов безвластия. Фактически еще Керенским устраненный от дел Полковников¹³⁰ начинает чрезвычайно пессимистически оценивать положение. Сохранился текст его донесения Духонину, помеченного 10 час. 5 мин.: «Доношу, что положение в Петрограде угрожающее. Уличных выступлений, беспорядков нет, но идет планомерный мирный захват учреждений, вокзалов, аресты. Никакие приказы не выполняются. Юнкера сдают караулы без сопротивления, казаки, несмотря на ряд приказаний, до сих пор из своих казарм не выступили. Сознавая всю ответственность перед страною, доношу, что Временное Правительство подвергается опасности потерять власть, причем нет никаких гарантий, что не будет попыток к захвату Временного Правительствах»¹³¹.

Вновь назначенный Кишкин, по словам Милюкова, пытался в Штабе «вдохнуть» веру, но «должен был убедиться, что у начальства округа этой веры не было». Тогда «в гневе» он отрешил от должности Полковникова и вернулся во Дворец, чтобы оттуда «организовать сопротивление». Функции командующего войсками были вручены ген. Багратуни. Конечно, «генерал-губернаторские» функции самого Кишкина в это время ограничивались уже более скромной задачей – не о столице шла речь, а только о непосредственной самозащите в Зимнем Дворце. Возможно, что Кишкин и назначенные им помощниками Пальчинский и Рутенберг проявили много мужества и смелости в этот день. Но, что могла сделать за несколько часов кипучая энергия Кишкина и его несомненный организаторский талант? Его практический опыт лежал совсем в иной плоскости общественной работы. По словам Кроля, Кишкин сам сознавал, что он не мог справиться с чуждым ему делом и что принял свое назначение только потому, что и. об. военного министра ген. Маниковский решительно отказался от руководства обороной Зимнего Дворца¹³².

Во всяком случае Кишкину и его помощникам не удалось ввести порядка в ту невероятную сутолоку, которая отличала правительственный лагерь. Символом организации Зимнего Дворца могли служить те случайно сложенные у парадного входа поленницы дров, из которых юнкерами на скорую руку сооружены были баррикады. Маленькая деталь – забыли не только поставить охрану, но даже запереть двери у выхода из Дворца к Зимней Канавке; может быть, просто не знали о существовании такого выхода, как не знали даже внутренней топографии Дворца вновь назначенные коменданту здания. Через эти забытые двери стали к вечеру проникать во Дворец матросы, солдаты, рабочие, любопытствующие и любители легкой поживы. Организаторы восстания и этот случайный промах защитников Дворца использовали впоследствии в качестве аргумента идеологического: «обитатели дворцовых подвалов в своей классовой ненависти к эксплуататорам» открыли большевикам «тайные» входы, через которые проникли агитаторы ВРК, разлагавшие ряды защитников – то были не случайные лазутчики, а, конечно, специальные посланцы ВРК.

В первую половину дня члены Правительства, по-видимому, не ощущали трагичности своего положения. На пополнение юнкеров из Петергофской и Ораниенбаумской школ, охранявших Дворец, постепенно подошли ударницы из женского батальона, отряд казаков с пулеметами, батарея Михайловского артиллерийского училища, прибыла школа инженерных прапорщиков, собрались добровольцы (их отмечают газетные отчеты). Одним словом, скопилась некоторая военная сила, как будто бы достаточная для того, чтобы продержаться до прибытия войск с фронта. Они шли, как о том свидетельствовали неоднократные заявления из Ставки в течение дня. Правительство чувствовало себя в сравнительной безопасности – пассивность нападающих гипнотизировала сознание. Днем, вероятно, около двух часов Анэ направился в Зимний Дворец. Ему представился по его выражению, «spectacle surprenant». У Адмиралтейства он наталкивается на несколько патрулей ВРК «I’аіг bon enfant, badaud, tranquille» – другими словами «ротозеев». В ста метрах от них группа юнкеров сдерживала сотню таких же зевак из публики. Площадь пуста. Анэ показывает свой корреспондентский билет, и его пропускают без затруднений. Журналист встречает отряд «gosses imberbes» (молокососов), будущих защитников Правительства: «c’est pitoyable et émouvant ce défilé de gamins qui veulent être héroïques»¹³³. Дворец – какая то пустыня. Анэ проходит одну залу за другой, никого не встречая. Правительство словно исчезло, и только в комнате для печати французский журналист находит двух-трех русских собратьев по перу. От них узнает он «новости».

Может быть, некоторая активная инициатива против выступавших могла бы вывести из состояния нерешительности и колебания казаков и кое-какие части гарнизона, – так запоздало предполагает в своих воспоминаниях Малянтович. Но никто этой активности проявлять не намеревался. Правительство и без Керенского, парализовавшего у него яко бы волю к «дерзанию», продолжало считать главной своей задачей воздействие на общественное мнение. Оно обращается с рядом запоздалых, уже не нужных и, вероятно, не доходивших до адресатов воззваний – к населению за подписью зам. председателя Коновалова и к гарнизону от имени военного комиссара ЦИК Малевского и его помощника Скалова. Характерно, что Правительство в своем обращении пытается прикрыться прежде всего авторитетом ЦИК и Совета Республики – по соглашению Де с ними закрыты газеты, проповедующие гражданскую войну, и решено арестовать главных агитаторов, призывающих войска к восстанию против государственной власти и высших органов революционной демократии. Неужели не казались абсурдными эти слова в сложившейся к 25-му обстановке? Воззвание грозило расправой фронта с тылом – расправой силою оружия. Момент борьбы пришел, – констатирует воззвание: «дайте решительный отпор изменнической агитации и прекратите бесчинства в тылу». Как это сделать? «Граждане, организуйтесь вокруг Временного Правительства», – говорит второе обращение. Но как организоваться, как помочь? «Призываю всех к полнейшему спокойствию», – как бы отвечает военный комиссар ЦИК, – «исполняйте приказы только Штаба Петербургского военного округа». Выдвигается не только авторитет ЦИК, но и самого собирающегося съезда советов, который должен провозгласить смену власти: товарищи-солдаты! «контр-революционеры только и ждут момента, когда выступление неизбежно превратится в погром»; военное выступление в момент открытия съезда советов только может его сорвать...

Нет! Не то делало Правительство, что надлежало ему делать в такую ответственную пору. Дешевой демагогией нельзя было увлечь сердца тех, кто мог бы явиться на его защиту.

Подводя вечером итоги своих впечатлений за день в разговоре по юзу с Войтинским, Толстой резюмировал: «паном будет тот, кто соберет хотя бы небольшой кулак... практически, думаю, несколько дней может быть междувластие... а затем все дело будет за Россией и за фронтом». Большевикам удалось создать в Петербурге такой «кулак», хотя бы в лице балтийских матросов и некоторых частей красной гвардии. Правительство об этом даже не помышляло, и, конечно, весьма разнородная тысяча юнкеров без военного руководства создать нужный «кулак» не могла.

У защитников «революционного» Правительства не было никакого энтузиазма – на этом как будто сходятся все свидетельские показания. Ораниенбаумские юнкера, вызванные первыми нести охрану Зимнего Дворца и, очевидно, причисляемые к наиболее верным Правительству войскам, через своих делегатов на гарнизонном собрании в Смольном 18-го октября заявили, что они выступят только по распоряжению ЦИК. Отвечая на запрос Духонина о состоянии юнкерских школ, ген. Левицкий утром 25-го мог только сказать, что активности юнкера не проявят. То, что происходило во Дворце, не могло повысить боеспособность защитников и скорее должно было понижать настроение тех, которые сознательно шли на вооруженный отпор большевикам. Бездейственное стояние среди всевозможных слухов вплоть до того, что глава Правительства сбежал, переодевшись в платье сестры милосердия, отсутствие информации (на первых порах почему то скрывали даже самый факт пребывания Правительства в стенах Дворца), постепенное ослабление веры в подход войск с фронта (складывалось убеждение, что подобные заверения лишь тактика и что их обманывают) должны были разлагать неустойчивые элементы. Они по обычаю того времени начинали митинговать. Наиболее упорными как раз оказались те группы, которые вызывали столько подозрения в предрассветные часы рокового дня – те юнкера, которые были готовы к борьбе и подавлению восстания, по замечанию дневника Рейнгартена, но не хотели «защищать Керенского и его Правительство». Они то и защищали революционное Правительство до последней минуты – может быть, «без одушевления», как отмечает дневник Пальчинского.

Некоторым энергичным людям возле Правительства все же казалось, что имеющиеся силы можно использовать для активных действий. К таким энергичным людям принадлежал комиссар Верховной Ставки Станкевич. Он рассказывает с эпическим спокойствием и даже с некоторым самодовольством о той единственной неудачной попытке проявить активность, которая была предпринята в течение дня по его инициативе. Эпизод совсем незначительный, но он был «единственным» и в силу этого заслуживает быть отмеченным.

В Штабе, – повествует Станкевич, – «все время шли речи о необходимости принять меры к освобождению Мариинского Дворца и телефона. Но часы проходили, и дело дальше разговоров не двигалось... Я предложил сам пойти освободить Мариинский Дворец и попросил дать мне для этого роту юнкеров». По дороге Станкевич узнал, что у Мариинского Дворца «стоит броневик», и решил ограничиться более близким объектом – телефонной станцией. Здесь засел прапорщик во главе группы солдат с «испуганными и встревоженными» лицами. Станкевич увидал, что задача может быть выполнена и без боя, и тогда для захвата телефонной станции отделил десяток юнкеров. Но вдруг со стороны Мариинской площади затрещали выстрелы. «В миг от моей роты юнкеров осталось на улице только несколько человек, остальные все попрятались по подворотням в подъездах домов. Положение было не опасно, так как я, стоя все время на улице, и сравнительно спокойно наблюдая за всей картиной, не слышал, чтобы пули свистели мимо нас». Дальше на сцене появляется броневик, который «тихо и спокойно прошел мимо нас»... «Я решил снять осаду», – замечает Станкевич, – и вернуться в Зимний Дворец. На обратном пути начальник правительственной вылазки из Зимнего потерял половину роты без боя – она была окружена и разоружена на Невском нейтральными войсками. Станкевич убедился на «опытн», что активная борьба почти невозможна.

Есть об этом эпизоде и красочный рассказ пор. Синегуба – он командовал ротой школы инженерных прапорщиков, предоставленной в распоряжение комиссара Верховной Ставки. В других тонах ведется повесть. Она начинается с бытовой сцены, как комиссар перед голодными юнкерами на Дворцовой площади произносит две патетические речи. С хлебом под мышкой юнкера во главе с комиссаром в штатском платье двигаются на освобождение Мариинского дворца и застревают у телефонной станции. Здесь они безуспешно убеждают караул сдаться – убеждают, не открывая огня, дабы не напоминать собой старорежимных городовых, стрелявших в народ. Оставив юнкеров у телефонной станции убеждать прапорщика – начальника караула, сам комиссар за информацией направляется на Невский. Стояли юнкера – стоял и прибывший в то время броневик. Вернулся комиссар. Он согласился «прекратить осаду» и «за это получил свободный проход для юнкеров». Ушли. «Если бы юнкера не были бабами, все дело пошло бы иначе», – заключает свой рассказ Станкевич. А юнкерам, по словам Синегуба, мерещатся упреки и насмешки в Зимнем, и идут они с чувством горечи к виновнику напрасных переживаний...

Как ни расценивать стратегически военные операции, предпринятые верховным комиссаром, придется признать, что в интересах Правительства было бы лучше, если бы вместо описанных активных диверсий он исполнял свое обещание Духонину отправиться навстречу самокатчикам. В воспоминаниях Станкевич не обмолвился ни словом о том поручении, которое давала ему Ставка.

Станкевич увел свой отряд раньше, чем на поле битвы появилась делегация, в лице к. д. Коротнева и с. р. Захарова, посланная образовавшимся в Думе «комитетом общественной безопасности» – тем самым, который накануне вел переговоры с ВРК. Делегация явилась для того, чтобы предотвратить столкновение – ей осталось только протестовать против пребывания на телефонной станции комиссара ВРК. Дума, ограничившаяся протестом претив «всяких насильственных и вооруженных, выступлений» и пригласив население объединиться около «полномочного представительного органа» во имя «подчинения грубой силы праву», фактически заняла нейтральную позицию. Этих «нейтральных» оказалось слишком много 25-го октября. Оставшаяся полурота из отряда Станкевича, возвращаясь в Зимний Дворец под начальством Синегуба, встретила еще два броневика, но уже «нейтральных», выехавших только с целью воспрепятствовать стычкам между обеими сторонами.

Вернувшись в Зимний Дворец, взвод пор. Синегуба застал в Белой зале Дворца митинг, организованный комитетом школ прапорщиков из Петергофа и Ораниенбаума. Представитель Правительства разъяснял обстановку момента. Но знал ли он сам эту обстановку?

Правительство не могло не ощущать своего с каждым часом возрастающего одиночества. Зимний Дворец, постепенно окружаемый враждебной силой, в полном смысле слова был изолирован – никто не пришел к нему со стороны для того, чтобы помочь и разделить с Правительством ответственность. Может быть, только потому, что никто еще не сознавал грозности наступившей опасности и никто еще не предвидел катастрофы. Из Зимнего была сделана попытка искусственно вызвать отклики в столице и созвать «живые силы», которые могли бы сгруппироваться вокруг Правительства. Станкевич себе приписывает инициативу вызвать в Зимний Дворец делегатов от различных общественных организаций после того, как Правительство отказалось последовать совету верховного комиссара, поддержанного министром труда Гвоздевым, перейти в Думу, где собирались «общественники» и занимали, как только что было видно, скорее позицию нейтральную. Заместитель председателя Коновалов разослал от своего имени во все стороны посланцев с «настойчивым приглашением» прибыть в Зимний Дворец. О том, что вышло из этой попытки, рассказывает Набоков.

К сожалению, мы не знаем, к представителям каких общественных организаций были отправлены коноваловские посланцы. Упоминает Набоков членов Совета Республики – учреждения, формально непосредственно связанного с Правительством¹³⁴. Самый Совет Республики в час дня был уже ликвидирован. Как и все в эти Дни, ликвидация прошла без эффекта (высадили без грома «предбанник», – записывает Гиппиус). По обыкновению в 11 ч. утра собрался президиум Совета Республики. В Мариинском Дворце, – говорит Набоков, – было уже довольно много народа: «преобладало растерянное, взволнованное, беспомощное настроение». «Фракция с. р. отсутствовала совершенно; с. дем. также было немного. Авксентьев не знал, что делать¹³⁵... В это время пристав Совета сообщил, что сейчас Керенский проехал через площадь, направляясь к Воскресенскому проспекту. О том, где прочие члены Временного Правительства, и что оно делает, никто ничего не знал».

Как характерна такая фраза в воспоминаниях Набокова. Но, пожалуй, столь же характерен и рассказ шт.кап. Ждан-Пушкина (нар. соц.), напечатанный в московской «Власти Народа» на другой день, т. е. 26-го октября. Ждан-Пушкин должен был посетить Авксентьева в Предпарламенте по делам армии. Около 12 час. он был принят председателем. «Спокойно выслушав наше дело, Авксентьев столь же спокойно сказал нам: «В эту минуту большевистские войска занимают Дворец. Правительство собралось Зимнем Дворце под охраной юнкеров и группы, офицеров. Что будет – не знаю. У Правительства здесь никаких сил нет. В ближайшие дни ничего сделать нельзя, ибо нет никакой власти».

Рассказ несколько расходится с повествованием Набокова, но итог восприятия того, что происходило, приблизительно одинаков. Для решения вопроса, что делать, – продолжает Набоков, – Авксентьев созвал сениорен-конвент Предпарламента, вовремя заседания которого Кускова информировала, что прибыл отряд солдат с офицером во главе, что все выходы на площадь заняты, и что офицер желает видеть председателя. «В ответ было заявлено, что... происходит заседание Совета старшин, и что, когда оно окончится, можно будет переговорить с председателем». Через некоторое время Е. Д. Кускова вновь... передала, что начальник отряда предлагает всем собравшимся... немедленно покинуть Мариинский Дворец, иначе будут приняты решительные меры, вплоть до стрельбы. Впечатление получилось ошеломляющее. Никто, по-видимому, не соблазнялся лечь костьми во славу Совета российской республики. В ответ на поставленный ультиматум была наскоро составлена трафаретная формула о применении к Совету насилия и о том, что при первой возможности он будет созван снова: о времени заседания будет сообщено повестками и объявлено в газетах, – заявил председатель, по словам репортера «Дела Народа»¹³⁶. Члены Совета Республики спокойно проходили через шпалеры вооруженных людей с «обычными бессмысленными, тупыми, злобными физиономиями» по выражению мемуариста. Но как будто бы большого озлобления большевистский отряд не проявлял. Набоков был убежден, что будет арестован; ему показалось, что морской офицер, выпускавший собравшихся на улицу, взглянув на билет Милюкова, «заколебался, но во всяком случае это продолжалось только одну секунду». Видели «характерную фигуру» ген. Алексеева, «видели, – рассказывает Деникин, – как он резко спорил... с начальником караула». Только меньшевик Дюбуа, как тов. министра труда, был арестован в Мариинском Дворце.

По-видимому, ни у кого даже мысли не было отправиться в Зимний Дворец¹³⁷. И только в 4 часа, узнав, что в его отсутствие на квартиру приезжал посланец от Коновалова, и удивившись приглашению, Набоков направился в Зимний Дворец. Доехал он до Дворцовой площади на трамвае. Оказалось, что площадь уже оцеплена. Солдаты стояли редкими шеренгами (Зимний Дворец «словно опутан в солдатских цепях», – скажут мемуаристы противной стороны). Много народа. «Трудно было понять, что происходило, и какое назначение имели расставленные войска». Набоков молча предъявил первому попавшемуся солдату свой старый пропуск в Зимний Дворец и беспрекословно был им пропущен... Но только один Набоков фактически откликнулся на разосланные приглашения. «Само собой разумеется, – пишет мемуарист, – что присутствие мое оказалось совершенно бесполезным. Помочь я ничем не мог, и, когда выяснилось, что Временное Правительство ничего не намерено предпринимать, а занимает выжидательную позицию, я предпочел удалиться»¹³⁸.

Возможно, что настроение членов Правительства могло бы измениться, если бы оно встретило отклики извне. Этих откликов не было. «Нас предоставили нашей собственной судьбе, – заключает Малянтоич: «нам словесно сочувствовали и от нас деятельно отрекались». В сущности и «словесныя сочувствия» историк мог бы отметить с трудом. Отдельные голоса не создают общественного настроения. «Пришли в действие все говорильни», – презрительно замечает министр юстиции. Они скорее молчали, пока медленно шли часы тягучего прозябания в Зимнем Дворце. «Все было исчерпано, все испробовано», – писала Кускова в своей волнующей статье «Ночь», явившейся первым откликом современника-очевидца на «великое преступление» в историческую ночь 26-го октября. Прокопович, со своей стороны, позже рассказывая, что он «употребил все усилия, чтобы организовать в городе движение в защиту Временного Правительства¹³⁹. Уже в 7–8 час. вечера для меня стало ясно, что... на стороне Вр. Прав, никаких сил нет». Но никто не рассказал пока еще конкретно, что же пыталась сделать русская общественность в этот день на помощь Правительству. Некоторые намеки можно найти в показаниях доктора Фейта на московском процессе социал.– революционеров – Фейт управлял делами Ц. К. партии. Он пытался вызвать войсковые части из казарм. Когда Фейт говорил по телефону в те части, которые за несколько часов перед тем «вполне готовы» были «выступить на защиту Врем. Правительства», они «уже отказывались идти на площадь Зимнего Дворца».

Так никто и не выступил. Чем объясняется такое «удивительно молниеносное изменение в настроении войсковых частей»? Не та же ли это психология, в результате которой Набоков ушел из Зимнего Дворца – сознание бесполезности своего участия при пассивной позиции Правительства, да, пожалуй, и тех, которые вызывали? Русская общественность в этот трагический день почти отсутствовала. Неужели прав Изгоев, написавший в своих воспоминаниях: «Режим погибал при всеобщем к нему отвращении. Ясно было, что никто пальцем не шевельнет на его защиту»? И не только Изгоев. Вот «дневник» Гиппиус. Ей, как и Изгоеву, «все видно было заранее» и становилось «скучно и противно». «В эту секунду нет стана, в котором надо быть. И я определенно вне этой унизительной (?) борьбы». Поистине какое то наваждение – Ведь салон Гиппиус все же являлся одним из «штабов» тогдашней общественности... А там в Зимнем росло чувство обреченности, столь ярко сказавшееся в воспоминаниях Малянтовича: «В огромной мышеловке бродили, изредка сходясь все вместе или отдельными группами на короткие беседы, обреченные люди, всеми оставленные». И Смирнов говорит о разлитом кругом равнодушии. Сознание обреченности ведет или к полной прострации и безразличию или к росту чувства какой-то высшей жертвенной пассивности, почти геройского подчинения неизбежному року. Так и было в Зимнем Дворце.

Не только у самих министров появляется это чувство обреченности, ее видели и все окружающие. Разочаровавшись в возможности проявить активность среди «обреченных людей», Станкевич спешит уйти в город, перелезая «через неохраняемые баррикады у ворот». У Александровского сада его задерживают. Он показывает свой старый офицерский документ, и его пропускают. Свои стопы верховный комиссар направляет в Городскую Думу, где он нашел «оживленный бурлящий центр общественной анти-большевистской работы». «Было приятно, – вспоминает он, – почувствовать себя опять на людях не среди обреченных. Все помещения полны народа. Много заседаний. Много предположений. Много бодрых решительных слов и уверенных лиц»...

Трудно, соблюдая большую или меньшую точность в деталях, рассказать о том, что происходило в последние часы в Зимнем Дворце. Слишком субъективны восприятия и слишком противоречивы показания очевидцев. Конечно, эти детали не могут изменить общей картины.

В сущности мы не знаем даже точно количества защитников Временного Правительства. Большевики исчисляли их цифрой от 1500 до 2000 человек. К вечеру ряды эти сильно поредели и в огромном здании Дворца казались ничтожными. Покидали Дворец «изголодавшиеся»¹⁴⁰, покидали в одиночку и группами павшие духом, покидали обманутые. Едва ли не самым ярким эпизодом в этом отношении был уход артиллерии – он на многих произвел удручающее впечатление. Около 6 час. вечера юнкера Михайловского артиллерийского училища, по приказу начальника училища, покинули Зимний Дворец. Впрочем; не все – часть нарушила дисциплину и отказалась подчиниться приказу. По большевистской версии распоряжение оставить Зимний Дворец было дано начальником училища «под давлением» Военно-Революционного Комитета. В действительности артиллерия была уведена обманным путем политическим комиссаром при училище, назначенным на этот пост еще в дни корниловского «мятежа». Он сам рассказывал в «Былом» этот эпизод и историю о том, как он в Зимнем Дворце разыгрывал роль волка в овечьей шкуре. При выезде из ворот юнкера были арестованы (по-видимому, одной из «застав» Павловского полка) и отправлены в Училище. Ушли и казаки, по воспоминаниям Синегуба, крайне смущенные тем, что единственной пехотой у Правительства оказались «бабы с ружьем». Перед уходом они пожелали переговорить с Правительством – хотели узнать, на что оно рассчитывает. О беседе рассказывает Малянтович. Правительство казакам отвечало то, что говорило юнкерам – оно не может отдать военного приказа: биться до последнего человека; может быть, кровопролитие будет бесцельно и поэтому оно предоставляет свободу действий. Казачий полковник «ничего не сказал» и только «вздохнул». Казаки ушли – «мне казалось», с недоумением в глазах, а, может быть, и с готовым «решением».

В своих воспоминаниях Малянтович несколько резонерствует. Он искусственно придумывает тот ответ, который должно было дать Правительство на вопрос военной молодежи в тот критический момент, когда пришлось бы действовать. День прошел в ожидании. Изредка раздавались одиночные выстрелы. К вечеру они стали учащаться. «Нам докладывали, что наша стража... отвечала на выстрелы или стреляла, когда на Дворец надвигались большевики. Стреляли в воздух. И этого пока оказывалось достаточно: толпа отступала». Но вот и пушечный выстрел. «Мы или нас?» – спросил Малянтович адм. Вердеревского. «Мы», – отвечал тот. – «Вероятно, в воздух», «для острастки». Пальчинский доложил: «дан выстрел из пушки в воздух» – толпа отхлынула. Но должен наступить момент, когда «надо будет дать короткий решительный приказ. Какой? Защищаться до последнего человека, до последней капли крови? Во имя чего? Если власть не защищали те, кто ее организовывал, нужна ли она? И к нам пришли и спросили». «Мы не могли отдать приказ биться до последнего человека, потому что, может быть, мы уже защищали только самих себя». Но «мы не могли отдать и другой приказ – сдаться, потому что не знали, наступил ли такой момент, когда сдача неизбежна»... «Какой же военный приказ могли мы отдать? Никакого». Таким образом, «мы предоставляли свободному решению наших защитников связать свою судьбу с нашей судьбой». Такой приблизительно ответ, по утверждению Малянтовича, дали на митинге юнкеров юн сам, Коновалов, Карташев, Маслов, когда явилась делегация от имени защитников, настаивающая на том, чтобы Правительство выступило в полном составе...

«Какие-то юнкера ушли», – мысленно как бы записывает в свой дневник Малянтович. Эта «запись» методично повторяется и последняя относится к 12 час. ночи: «часть юнкеров Ораниенбаумской школы ушла». «Чем меньше осталось, тем лучше». Это, действительно, под пером Малянтовича резонерство, потому что сам же Малянтович среди других начинает усиленно взывать к общественной помощи. В шесть тридцать вечера из Петропавловской крепости в Штаб прибыли двое самокатчиков и предъявили ультиматум за подписью Антонова-Овсеенко с требованием сдачи Временного Правительства и разоружения всех его защитников. На размышление было дано 20 минут, после чего осаждающие грозили открыть огонь из орудий Петропавловской крепости и с военных судов, стоящих на Неве. Ультиматум не был принят Правительством; вернее, решено было ни в какие переговоры с ВРК не вступать. Вместе с тем Правительство постановило обратиться в Городскую Думу за моральной поддержкой. Одновременно начались усиленные поиски какой-либо физической помощи. Делалось это при посредстве телефона, который оказался не выключенным. Несколько раз звонил Никитин друзьям с просьбой оповестить все демократические организации о создавшемся положении и указать на необходимость привлечь хоть какие-нибудь части войск для поддержки утомленных защитников Дворца. В непрерывных телефонных переговорах с Никитиным, Малянтовичем, Терещенкой находилась и энергичная Кускова. Все взывали о помощи. Но помощи не нашли. «Демократия или вернее подделка под нее этой помощи не дала», – с горечью замечала Кускова в своей статье «Ночь». Кое-кто отправился в Городскую Думу, обошел фракции с сообщением, что наступает трагическая развязка, и что необходимо выступить на защиту Правительства и обратиться с соответствующим призывом к населению. Милюков упоминает, что и Кишкин пытался говорить с Хрущевым и просить подкреплений: что это за партия, которая «не может послать нам хотя бы триста вооруженных человек»¹⁴¹. Но сам Кишкин был одним из главных технических организаторов своей партии. В газетах того времени можно найти немало широковещательных объявлений от имени военной комиссии партии народной свободы – комиссия насчитывала целых четыре специальных отдела. Но она ничем не проявила себя в день, когда оружие решало ближайшую судьбу страны. И невольно вспоминается речь лидера партии на 8-ом съезде, говорившего о воздействиии «применением силы в тех случаях, когда сюда являются люди, заведомо находящиеся на службе у Германии»... Милюков самоуверенно заявлял: революцию «можно остановить, если это... нужно для блага России». Настроение, очевидно, стимул более могучий, нежели разум и логика.

Из реальных попыток помочь Правительству мы знаем только одну, которую пытался организовать Савинков, и которая цели своей также не достигла. Днем Савинков отправился, по его словам, отыскивать ген. Алексеева для того, чтобы с ним посоветоваться, что можно предпринять на помощь Правительству¹⁴². «Ген. Алексеева я разыскал только ночью, – рассказывает Савинков, – мы решили сделать попытку освободить Зимний Дворец. Был первый час ночи. Я пошел в Совет Союза Казачьих Войск, и мне удалось убедить представителей казачьих полков и военных училищ собрать хотя бы небольшую вооруженную силу, чтобы попытаться дать бой осаждающим Зимний Дворец большевикам. В половине второго ген. Алексеев принял депутацию юнкеров и, переговорив с ней, наметил план предстоящих военных действий. Этим военным действиям не суждено было осуществиться. В два часа ночи, раньше, чем казаки и юнкера успели собраться, Зимний Дворец был взят большевистскими войсками».

Деникин со слов близкого Алексееву человека, ротм. Шапрона, опровергает версию Савинкова. Действительно, Савинков вечером появился на конспиративной квартире, куда друзья увезли Алексеева, принимая некоторые меры к его безопасности. Савинков очень театрально и с пафосом обратился к Алексееву с призывом выполнить свой долг и ехать к казакам. Тогда Шапрон стал доказывать бессмысленность такой авантюры, которая: могла привести только к выдаче Алексеева большевикам. Алексеев отклонил предложение Савинкова, как безнадежное. Савинков был склонен, и к театральности, и к пафосу, и тем не менее я не могу себе представить, чтобы он так изменил в своих воспоминаниях сущность дела. Мог запамятовать и Шапрон, не сочувствовавший предприятию – тем более, что Савинков в статье, напечатанной в «Русских Ведомостях» по свежему следу (21 ноября) дал ту же версию, что и в позднейших воспоминаниях. Воспоминания Грекова отчасти подтверждают изложение Савинкова и во всяком случае свидетельствуют о более длительных и серьезных переговорах казаков с Алексеевым. Греков прямо говорит, что председатель Совета казачьих войск Аникеев и его заместитель Михеев вернулись с «тайного заседания», созванного ген. Алексеевым. На вторичном совещании будто бы обсуждалась совместная поездка Алексеева и Савинкова навстречу 3-ему корпусу ген. Краснова... В конце концов неосуществленные решения и предположения в историческом обзоре событий значения не имеют – из инициативы Савинкова ничего не вышло.

***

Не имея никакой помощи со стороны, осажденные в Зимнем Дворце начинают принимать реальные меры к самозащите – так, чтобы продержаться до утра, когда подойдут войска с фронта. Прежде всего все силы; сдвигаются во Дворец – Штаб оставлен. И немудрено, что его занимают большевики отрядом всего в 50 человек. В Штабе был арестован генерал-квартирмейстер Параделoв и несколько человек, находившихся с ним. По-видимому Параделов сам остался в Штабе¹⁴³, будучи не согласен с тем, что Правительство не приняло ультиматума (Параделов подал даже рапорт об отчислении от должности в виду того, что у него «нет уверенности в правильности избраннаго (Временным Правительством пути»). Отказался нести обязанности командующего и ген. Багратуни¹⁴⁴. Начальником обороны был назначен подп. Ананьин, стоявший во главе школы инженерных прапорщиков, которой суждено было сделаться, как наиболее организованной единице, основной опорой осажденного Правительства. Распределены были роли защитников на случай приступа, расставлены на баррикадах оставленные казаками пулеметы¹⁴⁵.

Военная власть не препятствовала выходу из Дворца юнкеров, колеблющихся и сомневающихся. Она не руководилась теми соображениями, которые выставляет Малянтович, и которые больше характеризуют его личные ощущения. Спаянное меньшинство – более крепкая опора, нежели распаянная масса, подверженная разлагающему влиянию пропаганды. А последняя проникала разными путями. Одним эпизодом можно охарактеризовать положение. Около 8 час. вечера в Зимний Дворец, приведенный уже в боевое состояние в ожидания атаки, легко проникает один из руководителей осады Чудновский. Прибывает он по приглашению делегата Ораниенбаумской школы юнкера Киселева для переговоров о «сдаче, при чем юнкера «честным словом» гарантируют Чудновскому полную неприкосновенность. Чудновский и Киселев по распоряжению Пальчинского были арестованы, но по настоянию юнкеров были выпущены. Вместе с ними ушла и часть юнкеров, не желавших больше сражаться.

Положение все еще не казалось безнадежным. В 7 час. веч. Дитерихс из Ставки беседует с пор. Данилевичем. Передавая¹⁴⁶ наштаверху телеграмму Правительства с просьбой ускорить присылку войск, Данилевич от себя добавляет: «ныне и несколько ранее шла и идет стрельба сравнительно редкая, и, думаю, нервная, так как нападения пока не произошло, и большевики держат себя сравнительно пассивно. Во время моего разговора с вами было 3–4 орудийных выстрела, которые, судя по звуку, идут из нашего стана. Временное Правительство в полном составе сейчас в Зимнем Дворце и не думает отсюда уходить до ликвидации конфликта... Понемногу налаживается организация и руководство теми немногими частями, которые у нас есть¹⁴⁷. Лично думаю, что если действительно будет использовано то, что есть, то положение Правительства не безнадежно». Дитерихс, сообщая о казачьих полках, которые должны придти в Петербург утром и вечером 26-го, высказывает полную уверенность в том, что «тяжелое положение пройдет почти само собой».

В 9 часов вечера Правительство обратилось к населению со следующей радио-телеграммой: «Петроградский Совет Р. и С. Д. объявил Временное Правительство низложенным и потребовал передачи ему власти под угрозой бомбардировок Зимнего Дворца из пушек Петропавловской крепости и крейсера «Аврора», стоящего на Неве. Правительство может передать власть лишь Учредительному Собранию, а потому постановило не сдаваться и отдать себя под защиту народа и армии, о чем послана телеграмма в Ставку. Ставка ответила о посылке отряда. Пусть страна и народ ответят на безумную попытку большевиков поднять восстание в тылу борющейся армии». Около этого же времени, после холостого сигнального орудийного выстрела из Петропавловской крепости, началось фактическое наступление на Зимний Дворец. Дело, впрочем, ограничилось на первый раз ружейным и пулеметным (при участии броневиков) обстрелом Дворца¹⁴⁸. Интенсивный обстрел и ответный огонь осажденных продолжался примерно около часа. Затем перестрелка замерла. Исполнительный Комитет Почтово-Телеграфного Союза разослал сообщение: «первое нападение на Зимний Дворец в 10 час. веч. отбито», а Правительство доводило «до сведения»: «Положение признается благоприятным... Дворец обстреливается, но только ружейным огнем без всяких результатов. Выяснено, что противник слаб».

Картина, действительно, была приблизительно такая: «Беспорядочные толпы матросов, солдат, красногвардейцев то наплывают к воротам дворца, то отхлынывают». Эта характеристика все того же Антонова-Овсеенко¹⁴⁹. Пальчинский в кратких отметках в своей записной книжке подчеркнул, что наличных сил для защиты было достаточно; трагично было отсутствие командного состава – всего пять «действующих» офицеров. Это приводило к дезорганизации.

Первое наступление на Зимний Дворец имело последствием сдачу ударниц женского батальона – они не выдержали огня, по утверждению большевистских источников. Очевидно, эта сдача была связана с тем выступлением на «освобождение» ген. Алексеева, которого не мог предотвратить начальник обороны полк. Ананьин. Ему пришлось донести Правительству, что вылазка, произведенная ударницами, «привела их к гибели». Это, конечно, было фигуральным выражением в словесном докладе, который был сделан Правительству пор. Синегубом. У Малянтовича просто «записано»: женский батальон ушел... В ближайшие дни в газетах того времени сообщались фантастические сведения о женском батальоне в Зимнем Дворце. Например, во «Власти Народа» 28-го, со слов приехавших из Петербурга авторитетных свидетелей, рассказывалось, что после ухода юнкеров Дворец самоотверженно защищал только женский батальон, расстрелянный из пулеметов бронированных автомобилей. Батальон потерял 500 женщин. Невероятно, конечно. Едва ли в таком числе женщины вообще были во Дворце¹⁵⁰. По-видимому, при самой сдаче или вернее при захвате Дворца ударниц уже не было..

В 11 час. вечера начался обстрел Дворца из орудий Петропавловской крепости.

***

Почему большевики так медлили с захватом Зимнего Дворца? Еще утром был заготовлен Антоновым-Овсеенко тот ультиматум, который вручен был Правительству через Штаб в 6 час. вечера. Уже в 10 час. утра ВРК было выпущено извещение: «Временное Правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета Р. и С. Д. – ВРК». В 2 часа 35 мин. дня на экстренном, заседании Петроградского Совета Троцкий заявил, что «Временное Правительство больше не существует» и что в действующую армию послана радио-телеграмма о падении старой власти. «Судьба Зимнего Дворца, – говорил он, – должна решиться в течение ближайших минут». Впервые на заседании Совета открыто появился Ленин и произнес речь о задачах советской власти. До этого момента Ленин скрывался в задних комнатах Смольного в замаскированном виде. «Он был обвязан платком, как от зубной боли, с огромными очками, в Плохом картузишке», – вспоминает Троцкий. – «Вид был довольно странный, но проходивший случайно мимо Дан, у которого глаз был «опытный и наметанный», разобрал маскарад, «толкнул локтем Скобелева, мигнул глазом и прошел». «Владимир Ильич тоже толкнул меня локтем: «Узнали подлецы». «Но это было не опасно, потому что в этот момент мы были господами положения». Если бы «не опасно», зачем понадобился маскарад (по словам других Ленин был даже загримирован) в неприступной большевистской цитадели – в Смольном, который охраняли «100 пулеметов»?¹⁵¹.

Минуты, исчисленные Троцким, следовали одна за другой, проходили часы, а Зимний Дворец не только не был взят, но даже не было сделано попыток его захватить. В ожидании фактического падения Временного Правительства не открывался и съезд Советов – ведь его надлежало поставить перед совершившимся фактом. Из Смольного шли настойчивые требования взять немедленно Зимний Дворец. Штаб ВРК назначил окончательный срок на три часа – в момент, когда в Совете Ленин произносил здравицу во имя грядущей социалистической революции. Затем срок был перенесен на 6 часов – момент предъявления ультиматума. Истекли и назначенные ультиматумом минуты, великодушно «по настоянию» Штаба осажденных срок ответа был продлен еще «на 10 минут». Так нетерпеливы были осаждающие. Началась перестрелка, но Зимний Дворец все еще не был взят.

Наконец, открылся съезд в 10 часов 40 мин. Ленин на съезде не появился. Он, как «лев» в клетке, метался в маленькой комнатке подле заседания и «ругался». Отсюда он слал одну записку за другой Подвойскому, Антонову и др.¹⁵² На съезде, открытом Даном и давшем большевикам 390 голосов из 650, происходила обычная фракционная волокита. Представители с. р., меньшевиков, бунда, фронтовых групп, выступали со внеочередными заявлениями протеста против заговора и захвата власти. Протестанты покидали съезд. Ушли с него и меньшевики-интернационалисты во главе с Мартовым, предложившие (прервать «работы съезда до выработки платформы мирного разрешения кризиса путем создания общедемократического правительства. Левые с. р., высказываясь за создание «единого революционного фронта», но против предложенной Троцким резолюции с приветствием «победоносному восстанию», на съезде остались.

А Зимний Дворец все еще не взят. На съезде, где остались только единомышленники, объявляется перерыв. Зачем? Очевидно, заговорщики не очень верили в прочность настроений серой съездовой массы – боялись «нервировать» съезд, по выражению Троцкого; другими словами – той психологической изоляции большевиков, которая могла создаться на съезде. Только окончательная развязка, реальный конец Временного Правительства, ставившая съезд перед совершившимся фактом, могла поднять настроение и заставить съезд идти вслепую по трафарету за «вождем». До этого момента успех восстания стоял еще под вопросом.

При таких настроениях трудно понять, почему медлили восставшие с захватом Зимнего Дворца, раз у них, действительно, была сила. Предположения, которые делал ген. Левицкий в утреннем разговоре с Духониным, как будто бы не были основательны. Свой разговор он закончил словами: «Малая решительность большевиков, давно уже имевших фактическую возможность разделаться со всеми нами, и дает мне право считать, что они не посмеют пойти в разрез с мнением фронтовой армии и дальше указанного не пойдут». Центр настойчиво и многократно требовал активных действий против Зимнего Дворца. Действующие на местах «революционные штабы» выдвинули внушительные, по крайней мере по внешности, силы по сравнению с тем, чем располагали защитники Зимнего Дворца. «Цепи» Чудновского, включавшие артиллерию, броневики, пулеметы и пехоту, подступили к самому Дворцу; Петропавловская крепость, где обосновался Подвойский, грозила артиллерийским обстрелом; с «Авроры», окруженной миноносцами, грозно смотрели шестидюймовки под бдительным надзором Антонова-Овсеенко. И, все-таки, что-то мешало приступом захватить Зимний Дворец.

Едва ли можно поверить тому, что не наступали по какому то неожиданному сантиментальному чувству – желая сохранить жизнь членов Правительства и защищающих его юнкеров, и не желая производить разрушения во Дворце¹⁵³. Едва ли можно поверить и Подвойскому в том, что замедление диктовалось стремлением добиться сдачи Зимнего Дворца, заставить защитников его сложить оружие и тем морально унизить Правительство. Такая тактика не соответствует злобным и бессильным «рычаньям» Ленина в Смольном. Придется откинуть и версию, которая объясняет задержку в последнем акте восстания желанием избежать тех сотен героических жертв со стороны «красных», которые были бы неизбежны при штурме.

Было что то другое, что мешало активным действиям. Какие то случайности врывались в командные распоряжения. Случайности подчас даже мелкие и комические. Так было условлено с новым комендантом Петропавловской крепости Благонравовым, что по окончании окружения Зимнего Дворца на крепостной мачте будет поднят красный фонарь. И вот никак не могли поднять на мачту этот злосчастный фонарь – забыли приготовить заранее, а во всей Петропавловской крепости красного фонаря найти не могли. Был, наконец, получен приказ вести артиллерийскую стрельбу из Петропавловской крепости боевыми снарядами. Но орудия... не стреляли – не доставало каких-то частей. Пришлось наскоро искать не столько недостающих частей, сколько других артиллеристов. Присланы были два моряка. Пушки застреляли, но снаряды ложились вне зоны пристрела. Из 35 выстрелов попадание было только два раза и то по карнизу Дворца. «Я вышел после полудня», – записывал на другой день Бьюкенен, «чтобы взглянуть на повреждения, причиненные Зимнему Дворцу в прошлый вечер длительной бомбардировкой, и, к моему удивлению, несмотря на близость прицела, со стороны реки имелось всего три отметки в тех местах, где ударила шрапнель. Со стороны площади стены были испещрены тысячами «пуль от пулеметов, но ни один выстрел из полевых орудий... не попал в здание».

Троцкий должен признать, что, очевидно, и самые верные артиллеристы давали преднамеренно перелеты. Когда захотели пустить в ход шестидюймовки «Авроры», то оказалось, что крейсер в силу своего расположения по Зимнему Дворцу стрелять не может. И дело ограничилось устрашением – холостым выстрелом¹⁵⁴. Так «басы Авроры возвестили миру о рождении новой эры», по выражению советского беллетриста Эренбурга.

Я несколько опередил события. Обстрел из орудий начался только в 11 час. вечера, когда в Смольном открылся съезд советов, и когда наступил как бы последний час для выполнения плана, которому мог грозить срыв. Вернемся к хронологически прерванному повествованию.

В тот самый момент, когда начался обстрел Зимнего Дворца т. е. около 9 часов, собралась Городская Дума. Там Станкевич нашел атмосферу «бодрую и уверенную». Вероятно, более прав другой свидетель, Игнатьев, характеризующий обстановку в Думе, как «тревожную». За День ни Дума, ни руководящие в ней политические партии никакой помощи Правительству сорганизовать не сумели, несмотря на существование централизованной организации домовых комитетов с районными комиссарами и пр. «Революционная демократия разговаривает, революционное Правительство погибает», – с горестной язвительностью заметил Никитин в последнем своем телефонном разговоре с одним из друзей.

При открытии заседания Думы городской голова Шрейдер сообщил, что через «несколько секунд» начнется обстрел Зимнего Дворца. Дума решила послать три делегации в целях предотвратить катастрофу – на крейсер «Аврору» (во главе с гр. Паниной), в Смольный (сам Шрейдер) и в Зимний Дворец (председатель Думы Исаев). Заседание Думы было прервано. Через два часа делегации вернулись – он не были пропущены патрулями... Возобновилось заседание Думы. Хоры полны публики, в проходах – общественные деятели и представители районных Дум. На кафедру «вбегает» с. р. Быховский и взволнованно сообщает, что ему только что удалось переговорить по телефону с министром земледелия с. р. Масловым в Зимнем Дворце. Маслов просил его передать, что положение во Дворце тяжелое, что министры готовы погибнуть, и что последнее его, Маслова, слово перед смертью будет «проклятие той демократии, которая послала его в Правительство, а теперь изменила». Заявление это при нервной обстановке произвело «потрясающее впечатление». Более экспансивные, как всегда, женщины, Панина и Нечаева, взволнованно призывают Думу идти и умереть вместе со своими избранниками в Зимнем Дворце. Дума поименным голосованием принимает решение идти ко Дворцу – решение было принято 62 голосами против 14 голосов большевиков и при 3 воздержавшихся.

После решения – умереть с Правительством, – прошло полтора часа. Звонили по телефону в партийные организации, в Исполнительный Комитет Совета Крестьянских Депутатов и т. д., созывая ночью людей идти умереть на Дворцовую площадь. Сносились с Зимним, уславливались о порядке шествия, устанавливали сигналы – три раза махнуть зажженным фонарем и т. д. Возвышенная, граничащая с героическим экстазом атмосфера постепенно рассеивалась. Настроение опадало. И когда уже пошли, не было ни подъема, ни вдохновения. Шли, по словам Зензинова, стройными рядами и с пением «марсельезы». Прошли шагов двести, и на Казанской площади были остановлены патрулем. Двигалась, вероятно, очень нестройная толпа – к думской процессии присоединилась и публика. И вряд ли эта ночная «демонстрация бессилия» во главе с Прокоповичем и Шрейдером могла произвести импозантное впечатление на патруль, остановивший процессию. Потолкавшись с час на месте, продрогнув и промокнув, процессия вернулась в здание Городской Думы.

Алданов (в «Картинах октябрьской революции») с большой иронией говорит об этой «исторической и истерической» сцене в Думе. Интеллигентная масса, вероятно, подвержена коллективному психозу, как и всякая толпа. Революционная фразеология тождественна во все эпохи. Одному наблюдателю того времени (Амари) казалось, что в эти дни в русской действительности плох е актеры разыгрывали пьесу из истории французской революции. О готовности умереть говорили слишком часто, не сознавая, что подобные слова могут к чему то обязывать. О смерти говорил Некрасов на кадетском съезде 28 марта, Милюков в дни апрельского кризиса, Авксентьев на московском совещании, Корнилов в Ставке, Керенский в Предпарламенте и еще раньше 1 марта, Дан на Съезде советов; «сложить свои головы» после большевистского переворота готовы были и Скобелев в Комитете Спасения, и Церетелли на Земском Соборе и Мартов. Представители Совета Кр. Деп. обещали на Московском Совещании жизнь отдать за Врем. Правительство и т. д. Говорили все, вероятно, искренно и с подъемом. Так и в Думе 25-го сознание того величественного, что должно произойти, исторгало слезы восторга. Думское решение вызвало подъем и у осажденных во Дворце. И объективно бессмысленный жест превращался в положительный фактор – людям, идущим на гибель, всегда нужна моральная поддержка: это была нравственная поддержка защитникам Зимнего Дворца. Ночная «демонстрация бессилия» со стороны Думы имела и другие более значительные результаты. Она совершила перелом настроения в рядах антибольшевистской революционной демократии и сделала возможным тот факт, что дальнейшее сопротивление большевикам велось под её флагом – наряду с идеей изоляции мятежа оказалась возможной и идея вооруженного ему отпора...

И не так уже наивен был официоз народных социалистов («Народное Слово»), усмотревший «здоровое государственное чувство» в «героическом, полном великого самозабвения акте Петроградской Думы». Так что В. А. Оболенский совершенно напрасно впоследствии со стыдом вспоминал свое участие в думской процессии, ходившей спасать Правительство («На чужой стороне»).

Когда думское шествие вернулось назад около 3 час. ночи, в Думе собрались представители всех организаций, принявших решение организовать «Комитет спасения родины и революции» в составе представителей Думы, старого ЦИК, Исп. Ком. Кр. Деп., ушедших со съезда советских фракций с. р. и с. д., Предпарламента, фронтовых комитетов, профессиональных организаций и социалистических партий. Постановлено было обратиться к стране с призывом бороться против большевиков за восстановление Временного Правительства – правда, Правительства уже нового, а не старого состава. И все-таки – какая огромная дистанция между Комитетом Спасения и думским Комитетом Безопасности, который вел переговоры с большевиками и в политической борьбе склонен был занимать позицию нейтральную! – Дума не должна вмешиваться в политическую борьбу, – доказывал за несколько часов перед тем с.р. Капица: у Думы нет основания защищать «персональные интересы» (?) и в частности Керенского (по отчету «Дела Народа»).

***

«Посмертному» письму Маслова суждено было сделаться последней каплей, нарушившей душевное равновесие многих и многих представителей революционной демократии – даже того её крыла, которое никакого участия в последующей вооруженной борьбе не принимало, а частью даже поддерживало большевиков.

Только что, в перерыве на съезде советов, принята фракцией меньшевиков-интернационалистов, т. е. группой Мартова, резолюция, осуждающая «военный заговор»: переворот грозит вызвать кровопролитие и торжество контр-революции, которая задавит в крови все движение пролетариата; единственным исходом из такого положен я могло бы явиться соглашение восставшей части демократии с остальными демократическими организациями. Частное письмо от того же 25 октября, адресованное из Петербурга в провинцию, раскрывает скобки и объясняет психологию этих людей в момент, когда, казалось бы, торжество большевизма обеспечено. Они в него не верят – они осуждают большевисткое восстание, но противодействовать ему не будут; они дадут вооруженный отпор Правительству, если последнее будет, силою оружия подавлять восстание, и сами готовы умереть на баррикадах вместе с пролетариатом.

В Смольный доносится гул орудийных выстрелов. У Мартова «истерика», по выражению большевистских наблюдателей... Взволнована и группа бундовцев во главе с Абрамовичем, который предлагает отправиться к Зимнему Дворцу и «погибнуть с Правительством». Каменев предпочитает «победить или умереть со всероссийский съездом»...

И, быть может, несколько неожиданно мы встречаем на минном заградителе «Амур», который должен был начать обстрел Зимнего Дворца в виду «неприспособленности» «Авроры», «советскую» делегацию с целями, аналогичными тем, с которыми почти одновременно посылались делегации из Думы. Эта советская делегация из двух левых с. р. и двух меньшевиков-интернационалистов пытается убедить матросов не стрелять по Зимнему Дворцу – там находятся и министры социалисты. Кто то из состава делегации «с дрожью в голосе» сообщал, что «Маслов проклинал демократию»... В это время влетел посланец с приказом немедленно начать стрельбу... Другая «советская» делегация направляется к Зимнему Дворцу. Она дошла до помещения Штаба и оттуда до телефону старается соединиться с Зимним Дворцом для того, чтобы «без крови сговориться». Уходили эти делегации из Смольного под «хохот и издевательства» большевистской толпы, – вспоминает Бонч-Бруевич.

И не только «толпы». Мстиславский пытается в своих воспоминаниях опошлить чувство пробудившейся общественной совести у той фракции социалистов-революционеров, от имени которой он делал предложение «немедля прекратить видимость боевых действий, так как слишком ответственны, слишком велики стоящие перед нами решения, чтобы принимать их – отвлекаясь, волнуясь гулом канонады». Слово это подхватывает Троцкий: кому могут мешать звуки перестрелок? Напротив. Они помогают работать...

***

Мы не знаем, стали ли бы в действительности стрелять шестидюймовки с «Авроры» или орудия минного заградителя «Амура». Выполнение «приказа», который мог бы иметь «роковое значение», было задержано. «Мы порешили выждать еще четверть часа, инстинктивно чуя возможность смены обстоятельств» – слова эти, принадлежащие одному из руководителей боя, соответствовали моменту. Парламентеры с новым ультиматумом, во главе с Чудновским, проникли в среду осажденных. Цитадель Временного Правительства решено было сдать – это было решение начальника обороны. Наступили последние минуты. Еще раз Никитин соединился по телефону со своими друзьями и передал через них «привет» демократии. Когда один из говоривших (Хижняков) пытался вновь вызвать Зимний Дворец, он услышал лишь «дикий шум с отдельными возгласами обезумевших людей»...

Надо прочесть исключительно талантливые воспоминания Синегуба, по внешности как будто бы сумбурные, но тем самым с поразительной образностью передающие атмосферу в последние часы Зимнего Дворца. Внешняя хаотичность для автора только литературный прием. Синегуб с подлинной яркостью изображает свое собственное, граничащее с невменяемостью состояние, чувства и мысли защитников Правительства и весь окружающий хаос. Залы дворца кишат просачивающимися из задних входов матросами и красногвардейцами. Часто не разберешь, где свой, где чужой. Матросы разоружают отдельные группы юнкеров. С револьвером в руках, окруженный десятком юнкеров, появляется Пальчинский, самый действенный из всех начальствующих в Зимнем Дворце. Победители переходят на положение пленных. Но там, за стенами, тысячи, а здесь сотни неорганизованных, подчас без руководства, без офицеров...

Шум снаружи – это «аккомпанимент к тишине», жуткой уже тишине, воцарившейся в министерской комнате. «Тревожный шум в самом дворце» – ворвались откуда то 30–40 человек. Бросили бомбы. Опять тишина. Опять ворвалась толпа. Уже большая – человек 100. Пальчинский доложил, что юнкера приняли ее за делегацию от Думы. Толпу обезоружили, «И вдруг возник шум где-то и сразу стал расти, шириться и приближаться». «Шум зазвучал иначе». Ясно «нас берут приступом», – так снова полузаписывает, полувспоминает Малянтович...

Большевистских мемуаристов – из тех, кто руководил осадой Зимнего Дворца, не удовлетворяет такая проза при описание «героического момента революции», «прекрасного», «незабвенного» захвата Зимнего Дворца. В патетических тонах стремятся они описать «подвиги красных героев» в ночь с 25 на 26 октября. Визжат ядра орудий, рвутся гранаты, трещат пулеметы. Идущие на приступ «перелетают» баррикады. Защитники смяты¹⁵⁵. Дворец занят. Врываются во Дворец. Разметывают защитников Правительства. Юнкера бросают оружие. Ищут «виновников». Взламываются двери запертых комнат. Вот дверь, у которой стоят окостеневшие от ужаса, скованные долгом юнкера. Временное Правительство! Наставляют штыки – долой! Массы врываются в комнату... Все арестованы. Низвергнутые «лепечут о защите от масс». Так приблизительно в вечер воспоминаний в 1920 году изображал дело Подвойский.

Трудно себе представить, каким образом при такой «бешенной» атаке захват Зимнего Дворца стоил, «всего лишь шести жертв» со стороны наступавших. Это почти официально заявил после переворота Зиновьев и позже (10 ноября) подтвердил. В Рев. Ком. – «несколько раненых о обеих сторон и 6 убитых среди войск ВРК»¹⁵⁶. Наблюдателю со стороны этот «бешеный» приступ не покажется действительный боем. И он, конечно, будет более прав в своих оценках. «Организованной защиты не было, и несчастных случаев с той или другой стороны было сравнительно немного», – запишет сэр Дж. Бьюкенен, наблюдавший из окон английского посольства в самый разгар бомбардировки, в 11 час. вечера, как трамваи продолжали спокойно проходить через Троицкий мост¹⁵⁷.

Троцкий, написавший историю октябрьского переворота – пока единственную, если не считать соответственных страниц общего труда Милюкова и «записок» Суханова, – не последовал в своей книге целиком за версией большевистских апологетов; на его изложении операции вокруг Зимнего Дворца сказалось влияние «белогвардейских» источников. Но все-таки «Дворец не сдался, а взят штурмом». Правда, в такой момент, когда «сила сопротивления осажденных успела окончательно иссякнуть. Он повторяет рассказ Малянтовича, как в коридор ворвалась уже не потайным ходом, а через защищаемый двор, сотня врагов, которых деморализованная охрана приняла за депутацию Думы. Вероятно, такой ошибки и не было. Ворвалась толпа за парламентерами и действительно тем самым разрушила «штыковую в огненную преграду» между наступающими и обороняющимися: площадь стала вливаться во двор, из двора во Дворец и растекаться по лестницам и коридорам. «В коридорах фантасмагорические встречи и столкновения. Все вооружены до зубов. В поднятых руках револьверы. У поясов ручные гранаты. Но никто не стреляет, и никто не мечет гранат, ибо свои и враги перемешались так, что не могут оторваться друг от друга»... Вот дверь, у которой юнкера застыли в последней позе сопротивления. Их разоружают. Победители врываются в комнату министров. «Объявляю вам, членам Временного Правительства, что вы арестованы», – провозглашает Антонов от имени ВРК. Часы показывают 2 часа 10 минут ночи. Члены Временного Правительства подчиняются насилию и сдаются, чтобы избежать кровопролития, – отвечает Коновалов. Неизбежная часть ритуала соблюдена.

К словам Троцкого нужны поправки. Их делает Синегуб. Начальник обороны послал Синегуба предупредить Правительство, что он вынужден сдать Дворец, и что юнкерам обещано сохранение жизни. О Правительстве «парламентеры» отказались говорить. Среди министров происходит совещание о капитуляции. Толпа, сопровождавшая Антонова, останавливается перед юнкерской охраной, и в комнату, где находится Правительство, Пальчинский ввел лишь одного Антонова. К юнкерам вышел затем Пальчинский и объявил решение: принять сдачу бед всяких условий, выражая этим подчинение только силе, что предлагается сделать и юнкерам. Последних пришлось убеждать – и Пальчинскому, и Коновалову, и кому-то еще, и доказывать, что дальнейшее сопротивление приведет лишь к бесцельной и бессмысленной гибели. Юнкера молчали, а «шляпенка», – как окрестил Синегуб Антонова-Овсеенко, – надрывалась в призывах к «революционной дисциплине» по адресу наступавшей толпы.

Фальшива в значительной степени театральная инсценировка, которую пытаются изобразить и Троцкий и сам Антонов. Министры расселись за столом – словно происходит заседание каких- то авгуров, но авгуров испуганных: «все тринадцать застыли они за столом, сливаясь в одно трепетное бледное лицо». Сцена выросла из фразы в воспоминаниях Малянтовича: «сядем за стол», – сказал Кишкин¹⁵⁸. Более правдиво и жизненно рассказал Синегуб: «с величайшим спокойствием, какое может быть лишь у отмеченных судьбой сыновей жизни, смотрели частью сидящие, частью стоящие члены Временного Правительства». «Мы не сдались и лишь подчинились силе и не забывайте, что ваше преступное дело еще не увенчалось окончательным успехом», – слышится чье-то мужественное заявление...

Ни растерянности, ни колебаний. А момент был все-таки жуткий. Во Дворец ворвалась не революционная когорта большевистской рати, а в полном смысле слова разношерстная толпа с присущими ей эксцессами и насилиями; толпа, возбужденная боевой обстановкой стрельбы, порохом, бомбами. Хулиганские элементы начали свои подвиги с разграбления Дворца – этого не отрицают ни большевистские мемуаристы, ни советские историки. Вероятно, здесь собрался весь тот «деморализованный охлос», который некоторые исследователи нашего недавнего прошлого так склонны выдвигать на авансцену при описании октябрьских дней¹⁵⁹. В отношении министров раздавались недвусмысленные угрозы расправы. Правда, и Малянтович, и Синегуб, и Карташев указывают и на другое – на какое-то добродушие и недоумение при индивидуальном соприкосновении представителей двух разных, как будто бы, миров. Стража и арестованные перекидываются замечаниями, которые переходят в беседы. Даже Антонов-Овсеенко отмечает, что Терещенко «наседает» на матроса с «Авроры»: как вы управитесь без интеллигенции; Карташев чуть-ли не ведет богословский спор с каким-то матросом; третий – анархист, уверяет, что большевики захватили власть не надолго – власть должна принадлежать им, анархистам, эту власть отрицающим. Среди охраны уже выделяются защитники. Нет того ненавистного классового врага, которого так старательно хотела бы отыскать большевистская литература¹⁶⁰.

Министров под охраной 25-ти конвоиров выводят на двор – их должны отвести в Петропавловскую крепость. Перебираются через полуразбитые баррикады. Стража в темноте растеривает арестованных. Малянтович должен ухватиться за кушак своего матроса, чтобы не очутиться одному в новой враждебной толпе. Кто-то ударил Ливаровского, министра путей сообщения. Два матроса ведут Карташева – один все заводит в сторону, к стене, словно хочет его прикончить, другой оберегает своего недавнего оппонента в религиозной дискуссии. Он назвал даже Карташеву свою фамилию – со временем она войдет в историю. Арестованные выведены на площадь и окружены конвоем. Толпа кругом не так велика, как это может показаться по описаниям большевиков. Это – не тысячи, запрудившие дворцовую площадь и сплошной стеной окружавшие Дворец, скорее – «кучки людей», по утверждению Смирнова, теряющиеся в обширном пространстве и как-то неожиданно выступающие из царящей темноты. В толпе много пьяных. Так утверждали в своих тогда же напечатанных рассказах и министр труда Гвоздев и министр земледелия Маслов («Дело Народа»), «Настроение становится враждебным», – характеризует положение Малянтович. Был момент, когда толпа прорвала охрану и, по свидетельству Никитина («Раб. Газ.»), последствия могли бы быть тяжелыми, если бы не энергичное вмешательство Антонова-Овсеенко. Толпа раздраженно ищет Керенского, на личности которого агитация и демагогия искусственно сосредоточили ненависть и раздражение. Будь Керенский среди арестованных министров, может быть, самосуда нельзя было бы избежать – таково впечатление самих арестованных... Угрозы самосуда повторились на Троицком мосту, когда произошла встреча с новой толпой – может быть, всего «несколько десятков». Какие то провокаторские или озлобленные голоса кричали: «в воду их, кровопийцев, изменников, продавших Россию немцам». «Эй, вы, до победного конца! Потопить их всех, и короток суд». «Чудесная случайность спасла нас», – утверждает Малянтович: броневик «по недоразумению» стал обстреливать мост. Толпа разбежалась. Конвой и арестованные полегли на землю...

Наконец, Петропавловская крепость и в ней Трубецкой бастион, в казематы которого новая власть заключила членов Временного Революционного Правительства¹⁶¹. «Мякинные люди», – назвал их печатно один из наблюдавших ход событий в октябрьские дни. Люди, не сумевшие организовать отпор большевикам, защитить себя и государство, как бы засвидетельствовавшие перед историей истину: неспособные нести бремя власти, не имеют морального права принимать на себя ответственность в революционные эпохи. Но эти «мякинные люди» своим мужеством и достойным поведением сумели в последние трагические часы запечатлеть в летописной книге судеб поистине красивую и достойную страницу. Их подвиг был тогда же оценен современниками; общегородское собрание 350-ти меньшевиков-оборонцев 27 октября приветствовало «непоколебимое мужество, которое проявили министры Российской Республики, оставшиеся на посту до конца под пушечным обстрелом и тем показавшие высокий пример истинно революционной доблести».

В резолюции прозвучал голос демократии. И все-таки каждый, кто прочитает слова Алданова: «тут русской демократии стыдиться нечего», написанные о «страшном вечере на Дворцовой площади», законно опросит, – при чем здесь демократия? Какой то злой гримасой отразились в кривом зеркале истории слова главы Врем. Пр., торжественно произнесенные в заседании петроградского Совета 4 августа: «Мы дешево свою работу в пользу демократии не продадим». Организованная демократия, может быть, более других повинна в том, что этот «страшный вечер» 25 октября протекал при такой полной изоляции Временного Правительства, и что честь демократии, судьбы страны защищали ударницы из женского батальона смерти, 2–3 роты юнкерской молодежи и 40 инвалидов георгиевских кавалеров во главе с капитаном на протезах...

Какова же была судьба этой молодежи? Надо быть объективным. Все волновавшие общество слухи о расправах, последовавших за сдачей Зимнего Дворца, слухи, попавшие на столбцы тех органов социалистической печати, которые продолжали выходить после переворота, и зарегистрированные потом в дневниках (например, у Гиппиус), следует приписать скорее напряженным нервам. «Жуткие дни, – записывает Милицын: город полон слухов о кровавых расправах большевиков с юнкерами и женщинами из батальона смерти. Неистовствуют матросы и красногвардейцы». Естественно, что стоявшей в стороне, недавно выпущенной из тюрьмы Вырубовой уже казалось, что «убивали и резали» даже «на улицах».

В данном случае прав Троцкий, заметивший в своем историческом труде: никаких расстрелов не было и «по настроению обеих сторон в тот период быть не могло»¹⁶².

Одним из объективных условий успеха накануне выступлений Ленин считал рост крестьянских «восстаний». Партийная оппозиция Ленину, боровшаяся против самогипноза «вождя», утверждала, что «крестьянское движение еще только начинается».

Кто же объективно был прав? В советской историографии нет сомнений: «красный октябрь» шел в деревню с «головокружительной быстротой», – утверждает Мартынов, комментирующий в «Красном Архиве» (ХІУ) документы Главного Земельного Комитета; в октябре крестьянское движение поднимается уже «на ступень войны», – заключает Яковлев в предисловии к изданным в 1927 г. в серии «Архива Октябрьской революции» материалам Главного Управления по делам милиции («Крестьянское движение в 1917 г.»). Пожалуй, приблизительно подобный вывод делает и большая часть эмигрантской исторической литературы, почти так же оценивает положение подчас и обостренное восприятие современников. Вот непосредственное свидетельство одного из тех, кому пришлось играть роль «миротворца» в деревне в бурную эпоху аграрных столкновений – с. р. Климушкина. К сожалению, он точно не определяет уезда, куда был командирован для успокоения начавшегося там волнения, – по-видимому, в одной из губерний центрально-земледельческого района. Канун большевистского переворота, по его характеристике, был периодом «погромного хаоса»¹⁶⁴. Конечно, круг личных наблюдений всегда ограничен, и рискованно на основании индивидуальных выводов делать обобщающее заключение. Лучше обратиться к тому статистическому материалу, который может быть в нашем распоряжении. Пока единственной более или менее полной статистикой аграрных волнений в дни революции являются данные, которые собраны были Управлением по делам милиции на основании еженедельных сведений, поступавших от агентов власти о «выдающихся происшествиях» и «правонарушениях» на местах, или частных жалоб, доходивших до центра. Каждый месяц Управление делало общую сводку этих сведений по определенный рубрикам, дополняя их «сообщениями газет». Получился в итоге первостепенный по важности исторический материал.

Много лет уже прошло с тех пор, как были опубликованы указанные материалы, но, по-видимому, никто из наших экономистов в эмиграции, к сожалению, анализа их не произвел. Я попытаюсь дать читателям хотя бы некоторое общее представление о выводах, которые вытекают из рассмотрение данных, заключающихся в сводках Гл. Упр. по делам милиции. Они расходятся с произвольными, на мой взгляд, выкладками советских комментаторов. Так упомянутый выше Яковлев в своем предисловии писал: «Свой выбор крестьяне сделали в сентябре и октябре... аграрное движение поднимается на уровень крестьянской войны». Один октябрь дает 42,1% всех случаев разгромного движения, зарегистрированного за время февральской революции... Такое качественное изменение движения – сопровождается огромным количественным ростом движения. Число имений, захваченных аграрным движением, выросло в сентябре по сравнению с августом на 30,2%, а в октябре по сравнению с сентябрем еще на 43,2%»...

Нам неизвестно, по какому принципу делал Яковлев свои исчисления для октября – информационное бюро – Гл. Упр. Милиции в октябре уже не успело подвести итогов своей статистики. Сводки остановились на сентябрьской регистрации. Я боюсь утверждать, что исследователь получил 30% увеличение в сентябре по сравнению с августом – путем механического сложения некоторых данных различных рубрик сводки милиции. Формально такое искусственное преувеличение можно получить, но рассеять фикции не представит большого труда. Раскроем внутреннее содержание этих рубрик.

Сведения о численности и роде правонарушений, поступивших в Управление Милиции, относятся к весьма разным категориям – вплоть до контрреволюционных деяний или незаконного запрещения игры на биллиарде, вынесенного Ораниенбаумским волостным комитетом. Ясно, что подобные графы статистической сводки должны быть нами отброшены. Остаются четыре основные рубрики: земельные правонарушения, програмно-захватные, профессионально-промышленные и военные эксцессы. Столь же очевидно, что последние две, хотя бы и касались деревни, к нам отношения не имеют. Какие факты составители сводки вводят в рубрику погромно-захватных деяний? – самоуправства, кражи, грабежи и т. п. Из них мы должны были бы выделить все нарушения порядка, непосредственно не связанные с земельным вопросом: беспорядки при реквизиции хлеба, разгром продовольственных управ, самосуды над конокрадами, грабежи и убийства, так сказать, на «большой дороге» и прочие подобные эксцессы. Обратим внимание на то, что захват, разгром имений и поджоги отнесены в специальную рубрику и помещены в отдел «земельных правонарушений». Если мы возьмем теперь сводку за сентябрь, то сразу бросится в глаза полное несоответствие в каждой отдельной губернии между цифрой «погромно-захватных» и «земельных» правонарушений: максимум «погромно-захватных» правонарушений отмечен для Московской губ. – 100 при 3-х «земельных правонарушениях»; 82 для Петербургской губ. при 4-х «земельных», т. е. на первом месте стоят столицы; затем идут провинции с большим городом – наприм., Харьковская 43 на 18; Херсонская 42 на 8; Ярославская 11 на 1. Но что еще более показательно! – в Рязанской губ., занимающей второе место по числу аграрных волнений и отмеченной 61 «земельных правонарушений», будет показано лишь 8 «погромно-захватных» случаев. И только в одной Тамбовской губ. получается некоторое, скорее случайное, совпадение цифр – 82 и 84, которое можно объяснить совершенно особенными местными условиями.

Какой же вывод сам собой напрашивается? Тот, что при характеристике аграрных волнений из всей статистики надлежит исключить группу «погромно-захватных» правонарушений, хотя, вероятно, факты физического насилия размещены именно в этой группе. Рост «погромно-захватной» статистики дает, конечно, представление о расползающейся по стране анархии (387 для июля; 444 – август; 958 – сентябрь), но он отнюдь не дает картины специально крестьянского аграрного движения, так как в подавляющем большинстве случаев не имеет никакого к нему отношения. Статистика же «земельных» правонарушений дает итоги, расходящиеся с выводами советских историографов. Аграрное движение высшей своей точки достигает в июле – 1122 земельных правонарушений; затем начинается понижение: 691 в августе и 629 в сентябре. Еще отчетливее предстанут эти итоги, если мы возьмем рубрику, названную в сводке «разгромом имений»: 236 для июля; 180 – август; 112 – сентябрь (мы присоединили в сентябре и поджоги, которые стали к этому времени сводкой выделяться особо).

В литературе по-разному будут объяснять причины падения кривой крестьянского движения в августе: советские официозы скажут о временном влиянии карательной политики правительственной власти; эмигрантские исследователи будут объяснять уменьшен ем дезертирства с фронта, страдной порой и т. д. Но не правильнее ли среди «других причин» на первое место поставить организующее начало, которое так или иначе вводила в крестьянское движение деятельность земельных комитетов? Можно признать эту деятельность неудовлетворительной – правительственную инструкцию 16 июля, преподанную земельным комитетам в качестве руководства, Пешехонов в свое время назвал «публицистической статьей». Не всегда земельные комитеты являлись проводниками правительственных распоряжений, не редко бывали случаи, когда не только волостные, но и уездные комитеты превращались как-бы в зачинателей крестьянского движения, но наряду с этим была у них, несомненно, и умиротворяющая роль. Материалы, собранные милицией, дают довольно наглядные иллюстрации. И становится до некоторой степени понятным, почему с августа число случаев неорганизованного движения растет за счет форм движения «организованного». Возможно, что это следует поставить в актив большевистского баланса, но только как реальный плод успеха разнузданной демагог и пришлых «балтийских» и иных агитаторов среди неустойчивых элементов деревни. Не только неустойчивых, но и «голодных». Материалы официального обзора «продовольственного дела на местах» совершенно определенно, со своей стороны, устанавливают порою непосредственную связь волнений с голодом, когда население за полным истощением своих запасов хлеба переходит к потреблению «суррогатов», начинает расхищать общественные магазины и г. д. «Голодные бунты», в сущности, надлежало бы выделить особо из общей статистики аграрных правонарушений...

Если мы продолжим свой анализ, ограничившись уже рубрикой «захваты» и «разгром» имений, то вскроем и еще одно характерное явление. «Война» не вспыхивает повсеместно – за приливом идет отлив; волна возбуждения сменяется успокоением. Возьму некоторые из тех губерний, которые исследователи относят к большевистским очагам. Вот скала разгрома имений в этих губерниях по месяцам – июль, август, сентябрь: Воронежская – 10, 9, 0; Тамбовская – 2, 8, 58; Орловская – 11, 5, 4; Рязанская – 8, 2, 32; Тульская – 7, 4, 0; Пензенская – 18, 11, 3; Саратовская – 13, 1, 5; Самарская – 8, 16, 0; Симбирская – 2, 2, 0; Казанская – 22, 1, 0. Итак, сентябрь дает решительное понижение «захватов» и «разгромов», за исключением губерний Тамбовской и Рязанской. Донесение Тамбовского губернского комиссара поясняет, что волна беспорядков захлестнула 14 волостей Козловского уезда: «пострадало 54 усадьбы и хутора, из коих целиком или частью сожжено 18, остальные разгромлены и разграблены. Около одной трети пострадавших – крестьяне, хуторяне, отрубники и мелкие собственники». Очень показательно свидетельство представительницы эсэровской партии Слетовой («Дело Народа» 24 сентября), указывавшей, что в Козловском уезде одно село выступает против другого иногда из-за дележа добычи, а иногда из-за отказа идти громить помещичью усадьбу. Из некоторых сел крестьяне умоляют о полицейской помощи. Второй по числу разгромов в сентябре является губерния Рязанская, где продовольственный вопрос получил исключительное обострение. Почти все случаи разгрома (их зарегистрировано 32) подают на Раненбургский уезд, соседний с Козловским. Официальное донесение отмечает, что громили помещичьи усадьбы в Раненбургском уезде преимущественно те же самые козловские крестьяне т какие-то пришлые люди, вооруженные револьверами и бомбами. Может быть, под именем «козловских» крестьян фигурируют отчасти и чужаки – крестьяне из «голодных губерний», скопившиеся в огромном количестве именно в Козловском у., скупающие хлеб и повысившие тем самым «цены на хлеб до невероятных размеров»? По утверждению писателя Наживина в Раненбургском уезде громящая толпа действовала под водительством явно ненормального человека драматурга Полевого.

Общий итог «земельных правонарушений» за семь месяцев революции, до 1-го октября, по данным сводок выразился в цифре 3499, из коих 767 падут на рубрику «разгромы» и «захваты» имений. Насколько сведения эти могут соответствовать реальной действительности? Едва ли приходится сомневаться в том, что при самом тщательном подборе данных, информационный отдел Гл. Упр. по делам милиции не мог зафиксировать всех случаев «стихийного столкновения десятков миллионов крестьян с десятками тысяч помещиков». Составители сборника указывают, что в сводном докладе о «главнейших правонарушениях с 1 марта по 1 октября» (его нет в опубликованных материалах) отмечается недостаточность сведений: «местные власти вплоть до настоящего времени не вполне сознают необходимость неуклонного исполнения неоднократно обращенных к ним со стороны Гл. Упр. требований о доставлении сведений, освещающих главнейшие проявления местной жизни». Наряду с этим в сведениях появлялись и преувеличения – так телеграммы, касавшиеся единичных случаев, иногда в сводке отмечались, как «правонарушения» в целом уезде. Важнее то, что сообщения исходили по большей части от лиц пострадавших и, естественно, склонных, как к преувеличениям так и обобщениям. Ограничусь одним примером, относящимся уже к октябрьским дням. 17-го октября всероссийский союз земельных собственников телеграммой на имя министра-председателя сообщает: «В губернии (Тульской) анархия растет. В Ефремовском уезде полному разгрому подвергается от 10 до 20 имений в день». Через несколько дней тот же союз телеграфирует: «в губернии разгромлено более 30 имений». Поэтому, нередко между оценкой положения правительственным комиссаром и земельными собственниками происходят расхождения – по мнению первого, наступает успокоение, по мнению вторых, – анархия растет. И оптимизм правительственного комиссара едва-ли возможно везде объяснить обычной административной отпиской о «благополучности» губернии.

Еще раз приходится повторить, что статистика Гл. Упр. Милиции все же единственный пока источник для определения роста аграрного движения в революционные месяцы – только из неё приходится исходить при общих выводах и оценках.

Какую интенсивность приобрело крестьянское движение в первые три недели октября? Цитированные сводки кончаются сентябрем. Чрезвычайно рискованно делать самостоятельные подсчеты, не зная методов, примененных к подсчетам предыдущих месяцев, тем более, что материалы, на основании которых делались сводки информ. бюро Главн. Управл. Милиции напечатаны не полностью – приведены лишь сообщения, формально касающиеся так или иначе деревни. Самостоятельным подсчетом можно прийти при таких условиях к совершенно произвольным заключениям. Но налицо один довольно объективный признак, хотя и внешнего характера – число сообщений, полученных центром с мест. Естественно, там, где движение принимало стихийный характер, количество уведомлений увеличивалось. И мы видим приблизительно одинаковое отношение между сентябрем и октябрем в ряде тех центральных губерний, которые взяты были нами за образец: 8–10; 10–12; 8–8; 7–7; 7–6 и т. д. Ничего из ряда вон выходящего не произошло. Аграрные волнения держатся приблизительно на том же уровне. Число их остается высоким в Рязанской губ.: 23 сообщения в сентябре и 24 в октябре. Волнения продолжаются в Раненбургском уезде и захватывают постепенно Скопинский и Данковский уезды. Появляются на сцену «балтийские агитаторы» – не те ли пришлые люди с «бомбами», которые действовали в Козловском уезде? Успокоение наступило в Тамбовской губ., где число сообщений снижается до 9 (вместо 20 в сентябре), причем губернский комиссар определенно свидетельствует: «последние две недели порядок в губернии не нарушается. Предотвращению аграрных беспорядков содействует распоряжение земельной управы об учете всех частных имений с указанием на возможность передачи их в ведение земельных комитетов». И только из Спасского уезда от 14-го поступает лаконическое сообщение: «идет разгром имений». Скачек дает в октябре Тульская губ. – 19 сообщении против 9 сентябрьских: из соседней Рязанской губ. волнения перебрасываются в Ефремовский уезд.

Налицо, таким образом, типические черты распространения крестьянских волнении, когда психическая массовая зараза идет с этапа на этап. Но дело очень еще далеко от того, чтобы признать за крестьянским движением характер «войны». Октябрьские сообщения с мест внутренним своим содержанием мало отличаются от сведений, поступавших в предшествующие месяцы, и, во всяком случае, вовсе не имеют того «разгромного» характера, как это рисуется по субъективным восприятиям современников и объективным выводам некоторых исследователей. Материалы не дают никаких данных для утверждения, что перед большевистским выступлением аграрное движение в форме частичных разгромов помещичьего хозяйства «почти» исчезло, уступив свое место «полным разгромам и поджогам». Действительность, как будто бы, подтверждала противоположное и возможно, что уменьшение аграрных волнений объясняется отчасти тем, что во многих местах фактически земля перешла в ведение земельных комитетов. Было и другое. Та подмосковная губерния, в которой в сущности до самого ноября не было в деревне недоразумений, – (о ней рассказывает автор очерка «К познанию России», напечатанного в эмигрантской «Русской Мысли» – в журнале П. Б. Струве), не представляла собой единичного исключения.

Итак, за месяц до Учредительного Собрания Временное Правительство во всяком случае не стояло на краю «пропасти», поскольку эту пропасть вырывала «аграрная революция», превращавшаяся, будто бы, во «всероссийскую пугачевщину», которая, как то утверждал Ленин, направлена была против «правительства Керенского». («Кризис назрел»).