Протоиерей Федор Александрович Голубинский

Жизнь Федора Александровича не была богата событиями. Оп родился 22 декабря 1797 года. Повидимому, он был первенец у своих родителей. Его отцу – псаломщику г. Костромы Александру Андреевичу было в ту пору всего 22 года, хотя, правда, женился он уже за три года до этого (в 1794 г.), а был посвящен в стихарь и занял должность дьячка еще за несколько лет пред тем. Несомненно, Александр Андроевич был первым учителем своего сына. У нас имеются некоторые данные для характеристики этого учителя. Это его письма к Ф. А-чу, когда тот уже стал профессором Академии². Александр Андреевич едва ли был питомцем школы, но он был питомцем церкви, он служил ей дьячком, псаломщиком, иподъаконом, дъаконом и священником (с 1820 г.), а она воспитывала в нем дух веры, смирения, терпения и любви, который он передал своему сыну. Беззаветная вера и покорность Промыслу слышатся в его письмах, почтение ученому сыну, к которому он обыкновенно обращается на „вы” и вместе с тем сознание своих прав и обязанностей по отношению к этому сыну. В торжественные минуты жизни Ф. А-ча (когда он испрашивал у родителей благословение на брак) смиренно-любовное „вы”, Александр Андреевич сменяет на властное „ты”. „Припади ко Господу, – пишет Александр Андреевич, с теплыми слезами и испроси Его всевышнего благословенья, милости и помощи, при коем и наше родительское благословение да будет с тобой во веки…” Далее, утверждая мысль, что Ф. А-ч нуждается в наставлениях и руководстве, он говорит: “Да будет, во-первых, управитель и наставник твой Отец небесный, вторый, яко по близости – Василий Иванович³, и третьи мы”. В раннейший период жизни Ф. А-ча, Александр Андреевич, конечно, должен был поставить себя не на третье, а на второе место и по близости и по праву и по обязанности.

От руководства отца Ф. А-ч перешел к руководству школы. В то время училища и семинарии обыкновенно были соединены вместе, так это было и в Костроме. В то отдаленное время, нужно еще сказать, люди не считали необходимым запасаться фамильями, не имел ее и Александр Андреевич, но своему сыну при поступлении в костромскую семинарию дал фамилию „Голубинский”. У Ф. А-ча, когда он еще учился дома, уже обнаруживались болышие дарования. Так, 6–8 лет он знал и читал на память всю оду Державина „Бог”. Своим чтением оды на память маленький декламатор удивлял одного помещика знакомого с Александром Андреевичем. В семинарии сила способностей Ф. А-ча обнаружилась немедленно. Учеником он был образцовым. Скудость средств заставляла в то время в семинариях прибегать к приемам, напоминающим ланкастерскую систему взаимнаго обучения: старишие ученики были учителями младших. Обыкновенно лучшие из учеников старшего (богословского) отделения избирались в помощники к штатному профессору семинарии и заменяли его в низших классах. Они назывались инфирматорами. Таким инфирматором по греческому языку был и Ф. А-ч. Инфирматорам полагалось вознаграждение, но настолько скудное, что при ежедневном утреннем подкреплении организма булкой (копейки в 3–4) к концу месяца солидная часть вознаграждения исчезала. Так это случилось однажды и с нашим юным инфирматором. Его родител Александр Андреевич полагал было, что инфирматорское жалованье целиком пойдет на поддержку их небогатой семье, но Ф. А-ч с горечью видел, что надеждам его родителя не суждено оправдаться. Все, однако, устроилось к лучшему: Ф. А-ч оказал ученую услугу одному своему товарищу, а тот уплатил за него долг булочнику.

В 1814 году в новооткрывавшуюся Московскую духовную академию было вызвано из костромской семинарии 8 воспитанников, и Ф. А-ч отправился со своими земляками, по тогдашнему, не в близкий путь: из Костромы в Сергиеву Лавру. В сентябре они держали приемные экзамены, и 1-го октября открывшаяся академия приняла их в состав своего первого курса. Думаем, что они вступили в нее, имеяя настроение несколько иное, чем то, которое имели новопоступавшие студенты последующих поколений. Под впечатлением тяжелых событий и войн 1812–1814 гг., государь и русское общество были настроены религиозно на открывавшуюся академию и, следовательно, на поступивших в нее студентов возлагались добрые и болышие надежды. Когда 1-го октября они после богослужения в Троицком соборе вступили в царские чертоги, отданные академии, и там началось торжество открытия, они должны были чувствовать, что на них смотрят, о них думают и на них надеются все верующие и образованные люди России. Это должно было сообщить им повышенное настроение, должно было сообщить в них подъем духа, стремление к усиленным занятиям. И мы имеем свидетельство, что это предполагаемое нами настроение у них было и оказалось не скоро преходящим. В марте 1816 г. студенты основали ученое общество под назвашем: ученые беседы. В записке Ф. А-ча говорится, что „к составлению сего общества подало случай приятное обыкновение, общее между всеми почти занимающимися науками, собеседовать между собой о предметах своих упражний”. „Часто в часы досуга, говорится в записке далее, студенты любили с дружеской свободой и откровенностью говорить, что каждый думали о предметах их учения; иногда читали друг перед другом свои сочинения и судили о них. Находя удовольствие в сих собеседованиях, они впрочем заметили в них тот недостаток, что как время их, так иногда и предмет, не были определены, и для того и вознамерились назначить постоянные правила для того и другого; и размышление о сих правилах, а вместе взор на многие общества, в разных Академиях и Университетах, между учащими и учащимися учрежденные, открыли в них мысль об образовании подобного общества. По взаимных совещаниях они начертали для такового общества постановления и представили оные тогдашнему инспектору академии архимандриту Филарету⁴«. Устав общества был утвержден и ученым секретарем его („производителем письменных дел”) был избран 18-летний Ф.А. Голубинский. Беседы и рефераты в обществе велись богословско-философские. Так, за много лет до возникновения в Москве обществ любителей духовного просвещения и психологического в шестидесяти верстах от Москвы, в деревенской тиши уже существовало общество любителей богословских и философских наук. Оно состояло из 24 членов, остальные – студенты (около 40), надо полагать, тяготели к менее ученым ассоциациям.

В то время, как в Московской Д. Академии читались рефераты по философии, обсуждался смысл и значение философии Канта, в журнале издававшемся при Московском Университете (Вестник Европы) Канта, Фихте и Шеллинга называли сумасшедшими и их сочинения „немецкой галиматьей”. Юные студенты удивлялись невежеству и нелепости суждений университетского жунала. Не точка зрения на предмет удивляла их, а незнание предмета. Отрицательные взгляды на философию и религию им были хорошо известны, но основательное изучение философии приучило их, глубоко благочестивых и строго православных христиан, (это видно по их рефератам) к терпимости к чужим взглядам и мнениям.

В этой юной, благородной и серьезной атмосфере возрастал духом Ф. А-ч. В Академии при ее основании было учреждено два отделения: историческое и физико-математическое. Ф. А-ч избрал последнее. В Академию он принес с собой крепкую православную веру, академия дала ему основательные начальные знания, которые увеличивать и расширять далее он уже мог вполне самостоятельно. Профессором наиболее влиявшим на Ф. А-ча был, кажется, В.И. Кутневич. Кутневич преподавал сначала математические и затемм философския науки (логику, психологию и историю философии, метафизика тогда не читалась). О нем сохранилась память, как о даровитом и трудолюбивом профессоре. Он выписал сочинения Канта, Фихте, Шеллинга, Якоби, историю философии Теннемана и другие философские новинки того времени, и его даровитый ученик очень скоро мог ознакомиться с тогдашней немецкой философией. И Ф. А-ч не терял времени. Он переводил с немецкого языка (эти переводы и теперь сохранились у сына его Димитрия Федоровича) курсы по истории философии Теннемана, Бруккера, Эстетические рассуждения Ансильона. Вместе со своим другом П.С. Делицыным он перевел всю эстетику Бутервака. Не медлил Ф. А-ч и других знакомить с немецкой философией. Когда он поступил в Академию, он оставил в семинарии младшего по курсам своего друга Федора Москвина (впоследствии принявшего монашество под именем Арсения и скончавшегося весной 1876 года в сане митрополита Киевского). Обучаясь в Академии, на время вакаций Ф. А-ч ходил пешком в Кострому к родителям и на своих плечах приносил своему другу по семинарии немецкие философские книги, и семинарист Москвин под руководством студента Голубинскаго следил за движением западноевропейской мысли в то время, когда еще с ней неохотно знакомились и русские профессоры. Впоследствии, иерарх Арсений с любовью вспоминал и разсказывал об этом Дмитрию Федоровичу Голубинскому.

В 1818 году Академия выпустила первый курс своих воспитанников, Ф. А-ч окончил третьим магистром и был оставлен при В.И. Кутневиче бакалавром (по нынешнему доцентом) по философии. Бакалаврам тогда полагалось жалованье 600р. ассигнациями в год, что по курсу в то время равнялось 150р. серебром, т.е. профессорское жалованье в то время было значительно меньше ныйшних студенческих стипендий. Но молодой философ, полагаем, нисколько не смутился этим. Он любил скромность и не желал получать и иметь много. Он любил давать, но не любил брать. Он усердно помогал семье своего родителя (при его преимущесгвенном содействии была выдана замуж его сестра – Александра Александровна), помогал чужим и своими скудными средствами и ходатайствами. Но когда ему, учившему графа М. В. Толстого (он занимался с ним, по свидетельству графа, “никогда не мение 2-х часов, а иногда и более”⁵ за 25 руб. ассигнациями в месяц (около 7 руб. на серебро), мать ученика предлагала увеличение платы – он, безусловно, отказывался.

Пособием к жалованью бакалаврам служил еще магистерский оклад 350р. ассигнациями в год. На эти скромные гроши и даже только на часть их, ибо часть он отдавал, скромно жил молодой бакалавр до 1820 г. В этом году академию ревизовал архиеп. тверской Филарет (впоследствии митрополит Московский) и дал о Ф. А-че такой отзыв: „очень способен и прилежен; духа доброго; в познаниях возрастает благопоспешно”⁶. Коммиссия Духовных Училищ выразила ему свое одобрение, на него было возложно преподавание немецкого языка и он был сделан членом академической конференции. В 1822 году он получил звание экстраординарного профессора, а в 1824 г., когда В.И. Кутневич (тогда протопресвитер московского Архангельскаго собора) оставил академию, стал ординарным профессором.

Но у преемника не порвалась связь с предшественником: Ф. А-ч решил вступить в брак с сестрой В.И. Кутневича – Анной Ивановной. Мы привели выше письмо родителя к Ф. А-чу по этому поводу. Бракосочетате решено было совершить в июле 1824 года, начались приготовления к свадьбе, но внезапно невеста заболела так, что мысль о свадьбе должно было оставить. Болезненное состояние невесты продолжалась более 2-х лет, положение ее иногда представлялось таким, что, по-видимому, Ф. А. должен был стать вдовцом, не быв мужем. Но это было только испытанием. Прошло два с половиной года, к обязанностям Ф. А-ча присоединилась еще должность цензора духовных книг (с 1826 г.), Анна Ивановна выздоровела, и он сочетался с ней браком 30 января 1827 года. В 1828 г. он принял сан священника (с причислением к московскому Вознесенскому монастырю) и в следующем году был сделан протоиереем. Принятие священного сана не могло принести ему никаких материальных выгод: он числился священником в Москве, а служил безвозмездно в Посаде. Не могла новая должность внести и каких-либо новых стеснений в его жизнь: он не пользовался ранее теми удовольствиями, которые доступны только светским, и потому не отказывался ни от чего, став духовным. Единственным побужджением для поступления во священники, полагаем, у него было то, чтобы и здесь на земле стать ближе к Богу, иметь право быть дерзновеннее к Нему в своих молитвах, возносить эти молитвы пред самым Его престолом и совершать бескровную жертву за всех тех живых и умерших, об участи которых так болело его любящее сердце. Он всегда охотно принимал предложения послужить (разумеется, задаром) в приходских церквах Посада, он всегда служил (это видно из его писем) в дни, которые были чем-либо важны и знаменательны для его родных и близких.

Тихо и безмятежно жила чета Голубинских. Он усовершался в вере и разумении (философии), исполнял обязанности профессора, цензора, священника, она своей лаской, любовью и заботами поддерживала его в его разнообразных трудах. Ф. А-ч, как ординарный профессор, получал 1500 р. и как цензор 800 р. ассигнациями. Для скромных супругов этого было вполне достаточно, чтобы содержать себя, свою мало по малу возраставшую семью, помогать бедным родственникам и уделять еще значительную часть неимущим. Об их благотворительности должно сказать, что она была велика, но о ней нельзя сказать много. Открытый Ф. А-ч был очень скрытен по отношению к своим делам благотворения. Но как ни тщательно старался он скрывать то, что делал, мы нашли следы его деяний. Во-первых, многие из тех, которым он благотворил тайно, к чести их оказались людьми нескромными и о благодеяниях Ф. А-ча с благодарностью сообщали другим явно и громко, а от этих других о делах Ф. А-ча осведомились и мы. Во-вторых, живым свидетельством любви Ф. А. к благотворению и его умения воспитывать ее в других, является его сын – наш глубокоуважаемый профессор Димитрий Федорович, который как и его родитель, по завету евангельскому, не собирает себе сокровищ на земле, ”где моль и ржа истребляют, и где воры подкапывают и крадут” (Мф. 6:19). В-третьих, как ни был богат ординарный профессор Ф. А-ч, получавший на наши деньги около 700руб. сереб. в год и имевший семью лишь в 6 человек (из 9 человек детей – 5 у Ф. А-ча умерли маленькими), однако и его средств не хватало на удовлетворение всех обращавшихся к нему за помощью: и он принуждаем был просить и ходатайствовать за таковых пред другими. А эти другие поведали о сем миру. Личный взгляд на дело благотворения Ф. А-ч высказал в письме Бартеневу, который при хлопотах о помощи одними сиротами получил, повидимому, некоторые неприятности и, намекнув на это в письме к Ф. А-чу, прибавил: ”но об этом помолчим”. Ф. А-ч писали ему: ”нет, мало того, чтобы помолчать: благодарить и благодарить надобно Всевышнего Милостынераздаятеля за то, что сподобил вас не только помочь бедным, но и нечто потерпеть. Какие это алмазные привески к золотой цепочке!”⁷

Еще более, чем материальные, спешил Ф. А-ч удовлетворять духовные нужды. У него не было прихода, но он имел духовных детей, которых приобрел многими трудами и терпением. Он обращал инославных в православие, вводил и нехристиан в православную церковь. Сколько трудов понес он при обращении еврея Гирши Карасина⁸. Каким нравственно чистыми, глубоко религиозным и богословски развитым привел он его к купели крещенья. На небе бывает радость об одном грешнике кающемся, но Гирша был далеко не один из тех, которых Ф. А-ч привел в церков или, когда они, как блудные сыны, ушли от нее очень далеко, возвратил в ее лоно (так это было с графом Вл.Ст. Толстым, см. далее).

Так, в заботах о материальных и духовных нуждах своих ближних, в исполнении обязанностей по должности проводил свои дни Ф. А-ч. Часы досуга проходили у него или в обществе любимой семьи или в обществе близких друзей. Таким особенно был для него профессор протоиерей Делицин. Вместе с ним он учился в академии, вместе они были оставлены при ней (Делицин преподавал математику и французский язык), вместе служили в цензурном комитете, даже и священниками они числились при одном московском Вознесенском монастыре. Много у них было общих забот и интересов. ”Собирались мы, – говорил Петр Спиридонович Делицин, поссориться с Федором Александровичем, да так и не собрались”. Но и кроме П.С. Делицина было у Ф. А-ча много людей, которые любили и уважали его, любили его поучительные беседы и которые по этому всегда были не прочь своим посещением нарушать его покой или оторвать его от занятий. Квартира Ф. А-ча была открыта для всех. Его скромная приемная, со стен которой глядели на посетителей лики подвижников: Тихона Задонского, Серафима Саровского, Паисия и Григория затворника, видела у себя и сильных и малых мира, и русских и иностранцев, и ученых и простых людей. Из нее выходили восхищенные беседой с православным философом и путешествовавший по России барон Гакстгаузен и русский профессор Шевырев и многие иные. Всех Ф. А-ч встречал с радушием и провожал с любовью. Ища в каждом человеке искру Божью, Ф. А-ч не отказывался протягивать руку и тем, на имя которых была наброшена тень. А так как в то время, как и теперь, были люди, которые при помощи анонимных писем и иных способов всегда готовы очернить своего ближнего, то и о Ф.А. было однажды доведено до сведения митрополита, что он имеет сношения с подозрительным сектантом Дубовицким.

Ф. А-ч искренно описал митрополиту, как и в чем было дело. Митрополит Филарет, высоко ценивший и глубоко понимавший Голубинскаго, ответил ему сердечным письмом, в котором благодарил за искренность.⁹

Пытались Ф. А-ча отнять у академии. Попечитель Московского учебного округа граф Строганов предлагал Ф. А-чу кафедру ординарного профосора по философии в Московском университете, обер-прокурор св. Синода С.Д.Нечаев тоже предлагал ему какое-то завидное место. Но скромный философ скромно и, однако, решительно отказывался от этих предложений. «Тягостно для меня, писал он обер-прокурору Нечаеву, не оправдать ожиданий вашего превосходительства, но... я не могу принять на себя обязанности, которую ваша благодетельная рука мне указывает».¹⁰В дальнейших строках Ф. А. говорит, что он вполне доволен своим положешем и что он чувствует себя обязанным послужить еще академии.

Ф. А-ч покидал академию только по приказаниям своего же начальства, В 1823 г. он ездил ревизировать рязанскую и тульскую семинарию, в 1888 г. резизировал семинарии калужскую и тульскую. Но это была уже его последняя отдаленная командировка. После этого он был назначаем только ревизором вифанской семинарии (в 1834 и 40 годах).

В начале 1841 г. Ф. А-ча поразил жестокий удар: 27 января скончалась его супруга, на его руках осталось четверо детей: старшая дочь Мария (менее 13 лет) и сыновья: Сергей, Дмитрий и Петр. Муж веры и знания, но не муж житейских забот – что он был должен делать с этими малютками? Как и они, он был осиротелым и беспомощным. Скорбь его была глубока, и едва-ли последующае обстоятельства жизни могли ее смягчить. Люди, знавошие его, понимали его состояние, жалели его и старались не тревожить его в его скорби. Митрополит Филарет писал в феврале к наместнику Антонию: «О, протоиерея Федора жаль... Господь да подкрепит его и да устроит о нем полезное».¹¹ Стурдза, печатавший свои письма под цензурой Ф. А-ча и перед этим три раза просивший его об ускорении дела, услышав о несчастьи постигшем Ф. А., писал (уже в конце апреля) к обер-прокурору Нечаеву: “слышу, что почтенный о. Голубинский овдовел – следственно в горниле скорби душевной; не смею в 4-й раз спрашивать”.¹² Много сочувственных писем, со словами утешения получил Ф. А-ч, много выражений любви и доброго расположения он должен был найдти в этих письмах, это должно было укреплять его в его вере в добро и человека, но вместе с тем все эти письма свидетельствовали о полном бессилии человека помочь действительному человеческому горю.

Ф. А-чу оставалось только искать успокоения и утешения в трудах и молитве. С этих пор он стал гораздо больше отводить времени размышленпо о смерти, о загробной участи людей, чтению книг говорящих о том, что ожидает нас по ту сторону гроба. Жизнь уже не давала ему больше радостей. Награды, которые он получил, едва-ли доставляли ему утешение (ордена св. Анны 3-й в 1846 и 2-й степени в 49 годах), а смерть одного за другим отнимала у него близких людей. Осенью 1843 г. Ф. А-ч поселился со своей семьей на казенной квартире (за лаврой на казенном дворе). Здесь просторно бы было жить и большой семье, но семья Ф. А. здесь все убывала. В 1847 г. он выдал свою дочь Марию Федоровну за преподавателя Вифанской семинарии Дмитрия Васильевича Разумовского (впоследствии протоиерея и профессора церковного пения в московской консерватории). В свиданиях с этим зятем и дочерью Ф. А-ч находил заметное утешение в тех скорбях, которые затем одна за другой стали поражать его. Пешком иногда он из своей квартиры отправлялся в Вифинию и здесь в счастливой молодой семье находил отдых от дел и утешение в горе (счастливая жизнь четы Разумовских продолжалась однако не долго: Мария Федоровна пережила своего родителя только четырьмя годами, она скончалась в 1858 г. 30 лет от роду). В 1849 г. в квартире Ф. А-ча скончался его брат Петр А-ч, служивши губернским почтмейстером у донских казаков. Как и Ф. А-ч, он сначала учился в семинарии, но оставил ее ради военной карьеры и молодость провел в военной службе. Ф. А. посвятил ему следующую эпитафию.

Приидите ко Мне вси труждающиеся

и обременении, и Аз упокою вы. (Мф. 2:28).

Усталый странник бремя жизни

В святую землю здесь сложил.

Он кровью жертвовал отчизне,

В трудах все силы истощил.

Правдивый, искренний, усердный

Любил он бедным помогать

И счастье сирых устроять.

Прими его в Свой кров,

Спаситель милосердный!

Вскоре у старшего сына Ф. А-ча Сергея (студента академии) обнаружились

признаки чахотки. Он долго болел и умер 29 января 1852 г. При его погребении

простудился младший сын Ф. А-ча – Петр (ученик вифанской семинарии), и

скарлатина в три дня унесла его в могилу. Он скончался 21 февраля. На его

намогильном памятнике Ф. А-ч поместил такое двухстишие:

Бессмертный цветок, недоцветший в юдоли земной,

В раю расцвети, напояем Господней росой. (Ис. 26:19).

Митрополит Филарет, поспешивший со словом утешения к Ф. А-чу после

смерти его первого сына, после смерти другого написал ему следующее:

Честнейший отец протоиерей!

С соболезнованием узнал я о новом лишении, которым угодно Господу испытать ваше родительское сердце. Что сотворим? Что иное, как разве повинимся Отцу духовом, да живы будем? Надеюсь, что так и расположен дух ваш. Да укрепится он, и да сохранит в скорби столько мира, чтобы не слишком потрясена была немощная плоть. Ныне время показать плод любомудрия, много лет вами проповедуемого, и не поколебаться лишением видимого и временного, в созерцании невидимого, во уповании вечного. Усердно молю Господа ниспослать вам свыше помощь, и утешение, и мир.

Эти слова были сильным утешешем в горе Ф. А-чу “стою ли я того! стою ли я того”, – восклицает он в своем ответном письме митрополиту. Заканчивая свое письмо словами благодарности за те отрадные слова, которые он услышал от владыки, потеряв первого сына, Ф. А-ч написал:

Я принял их с верой и более подкреплялся ими, нежели припоминанием изречений искателей мудрости, каково слово Эпиктета: уме у тебя сын? Не говори: я потерял его, но я отдал. Эпиктет еще не знал Того, Кому отдаем то, с чем разлучились. А верующим возвещено, Кто есть отец духов, глаголющий: много тебе останет, да можеши возлюбить сотворение Мое паче Мене.¹³

Труды и скорби не сокрушили духа Ф. А. – его дух только все более отрешался от земного и направлялся к небу, но они сокрушили его плоть. Он стал хиреть. Летом 52 г. он поехал по недавно открывшейся железной дороге в Петербург вместе с оставшимся единственным сыном Дмитрием Фдоровичем. Но и в Петербурге ему не дали отдохнуть: поручили разбор книги Скворцова. В конце августа он вернулся в академию и открыл свой курс по философии пред новопоступившими слушателями. Этот курс его чтений (52–54 гг.) был последним. По окончании учебных занятий в 54 г., когда сын Ф. А-ча Дмитрий Федорович окончил академию и был поставлен при ней бакалавром по физике и математике, Ф. А-ч подал в отставку. Посылая 11 июля поздравление с ангелом своей тетушке Ольге Андреевне, Ф. А-ч присоединил к этому поздравлению стихотворение, в котором говорит о чувствуемой им потере сил и которое закончил так:

Но пусть мои слабеют силы,

Я чувствую, чго до могилы.

Пока свет жизни не угас,

Я не забуду сердцем Вас.

Воодушевляемый этой любовью к родным, Ф. А-ч поехал в августе на свою родину. Здесь он проводил время нреимушественно в слушании заупокойных литургий и служении панихид по своим усопшим родственникам. Пробыв на родине более недели, он стал думать о возвращении в Сергиев Посад. Но Господь судил ему умереть там, где была его колыбель. В ночь с 21 на 22 августа у него неожиданно явились припадки холеры. После нескольких часов страданий он, исповедавшись, причастившись и приняв таинство елеосвящения, скончался 22 августа в воскресенье, во втором часу пополудни.

Отпевание над ним совершал его ученик – епископ Костромской Филофей (1 магистр VIII курса, впоследствии – митрополит Киевский). Погребен он на кладбище Иоанно-Богословской за р. Костромой церкви, где служил и в 1836 г. умер его родитель. На памятнике, воздвигнутом на могиле Ф. А-ча, на одной стороне написано: “Смиряяй себе вознесется”, – на другой: “Словами учил любомудрию, примером жизни – смирению”.

Такова была эта несложная жизнь: много труда, тихой радости, сильной скорби, скромные награды за заслуги. Верим, что Господь Бог на последнем суде наградит его более щедро.

Философские взгляды и религиозные убеждения Ф. А-ча сложились в первую четверть XIX столетия. Два практических философских направления широко были распространены в то время в образованных классах русского общества: рационализм и мистицизм. Рацонализм шел к нам преимущественно из Франции, мистицизм – из Германии, представителями первого являлись вольтерьянцы, второго – масоны. Первые характеризовались полной нравственной беспринципностью и свою житейскую программу, давно охарактеризованную словами св. Павла “да ямы и пием, утре бо умрем” (1Кор. 15:32), как люди французскаго воспитанния, формулировали: “buvons, mangeons, dançons et aimons”. Вторые говорили о добродетели, но как показывают исследования, некоторые из них нисколько не думали переходить от слов к делу. Первые были легкомысленны и над всем смеялись, вторые – всегда были мрачны и плакали о суете мира. Но ни те, ни другие не были похожи ни на смеющегося Демокрита, ни на плачущего Гераклита. Костюм паяца, как и черное домино, но дают еще материала ни для искреннего смеха, ни для действительной трагедии. Представители того и другого направления были по большей части пустыми светскими людьми, искавшими развлечения или в чтении книг Вольтера или в фантастических сценах, разыгрывавшихся в масонских ложах. Но, вообще говоря, мистики были и нравственнее и развитее, чем рационалисты, в ряду них находились лица, мистицизм которых не далеко уклонялся от истин православия, и поведение которых нисколько не унижало имя христианина. Слыхали у нас, конечно, и о других направлениях и системах философии на западе. Уже в начале XVIII века Петр I был знаком с Лейбницем, а в конце этого века имя Канта приобрело всемирную известность. Но книги этих мыслителей были глубоки и мудрены, они могли быть только предмегом преподавания в школе, но не годились русским философам для их домашнего обихода. Вольтер, Гольбах, Дидро, или же “Химическая псалтирь” Фефраста Парацельса, «Апология или защищение ордена вольных каменьщиков» (т.е. масонов) были им более по плечу. Даже в Московском Университете преподавалась массонская философия (немцем Шварцем). В веселый век Екатерины у нас преобладал рационализм, и императрица- философ в своих произведениях называла масонов кликушами и сибирскими шаманами. После грустных событий 12-го года у нас стал преобладать мистицизм, и согласно высочайшей воле при преподавании геометрии в школах, ученикам внушалось, что треугольник прообразует собой тайну Пресвятой Троицы.

В эту пору начал учиться философи Ф. А-ч. Глубокорелипозное воспитание Ф А-ч получил дома, а хорошее общее образование – в академии. Однако в этом образовании были пробелы: он не слушал в Академии физики, наук о природе и исторических. Для философа знание оснований этих наук необходимо, и мы имеем свидетельства, что он занимался ими сам. В академической библиотеке находятся теперь некоторые его книги по естествознанию (напр., Даленбурга, у которого он, может быть, и принял взгляд, по которому неорганические тела, как велакие в роде звезд и планет, так и малые в роде микроскопических кристаллов, живут своей особой жизнью). Гражданскую и церковную историю вместе с науками математическими он в 20-х годах преподавал графу М.В. Толстому. А по своему характеру он мог преподавать только то, что хорошо знал сам. В 30-х годах при ревизии тульской семинарии он отметил недостатки в преподавании русской гражданской истории (ее преподавали там по всемирной истории немца Шрекка, в которой она излагается на 7 страницах разгонистого шрифта.¹⁴ Обращаться к историческим справкам ему приходилось много по делам цензуры. Он знал еврейский язык (тоже преподавал его Толстому), переводил святоотеческие творения с греческого (он любил творения св. Григория Нисского и перевод некоторых из них посылал через своего друга Бартенева князю А.Н. Голицыну, бывшему обер-прокурору и министру народного просвещения), слушал преподавание и сам преподавал философию по латыни (исправлял слог в латинской диссертации гр.Толстого на степень доктора медицины), настолько свободно владел французским, что мог ценить достоинства стиля (так, в одном письме к Бартеневу он говорит, что слог Мартеня несравненно изящнее стиля Баадера) и совершенно свободно говорил и еще более свободно писал по немецки (под его редакщей студенты перевели на немецкий язык катихизис митрополита Филарета). У него имелась масса выписок из самых различных авторов на различных языках. Основательное общее образование есть единственный прочный фундамент, на котором философ может построить здание своей системы. Воззрения немногих русских философов утверждались на таком прочном фундаменте, как у Ф. А-ча.

Какие философские взгляды и убеждения он выработал? Глубокоправославный и широкообразованный, он в жизни должен был столкнуться с рационализмом и мистицизмом, как в школе и своем кабинете имел дело с Кантом и Гегелем. По природе общительный, охотно заводивший знакомства с лицами самых различных общественных кругов и слоев, он, мы видим, скоро по вступлении в жизнь знакомится и с волтерьянцами (напр. с графом Вл.Толстым) и с лицами мистического направления (напр. Бартеневым). И по своей нравственно-чуткой природе, и по своему глубоко-религиозному воспитанию, и по основательному научному развитию, он, конечно, не мог сочувствовать легкомысленной философии Вольтера и энциклопедистов. Это была философия смеха, а он был человек серьезный. Граф М. Вл. Толстой разсказывает, что когда его „батюшка (вольтерьянец) в разговоре с Ф. А-чем приводил кощунственные остроты Вольтера и других французских писателей, Ф. А-ч не отвечал ему ни слова, но принимал такой грустный и расстроенный вид, что собеседник его скоро прекращал неприятный ему разговор“. Смех поддерживается сочувствием или отпором, но когда он не встречает ни того, ни другого, он замирает, как замирает звук в пространстве, из которого выкачан воздух. Когда графу Вл. Толстому возражали, он раздражался, спорил, сыпал взятыми из чужих рук остротами, но Ф. А-ч не стал вступать с ним в спор, он обличил его своим молчаньем и своей скорью. Результат был таков. Через нисколько времени гр. Толстой в присутствии Ф. А-ча решил сжечь все то, что было в его библиотеке нечестивого и неблагопристойного. На дворе запылал громадный костер. Некоторые говорили графу, что лучше эти книги продать, нежели сжечь, но граф Толстой отвечал: не хочу никому продавать яда; по себе знаю, как он пагубен.¹⁵

Как относился Ф. А-ч к мистикам и мистицизму? В настоящее время со словом „мистицизм» многие готовы соединять представление о чем-то психопатологическом. Но в общем это совершенно ошибочно. Существуют три вида мистицизма: 1) Мистицизм уродливый – это мистицизм наших масонов, пытавшихся за отсутствием действительно таинственного создавать его суррогаты, это – мистицизм новейших теософов и спиритов, получающих от душ умерших людей безграмотные письма на раздушеной англлийской бумаге. 2) Мистицизм действительно болезненный, это мистицизм Якова Бэма и особенно Шведенборга, беседовавшего с духами так же запросто и свободно, как беседуют с представителями темного царства лица, находящиеся в белой горячке. 3) Ф. А-ч не был и не мог быть подобного рода мистиком. Как истинный христианин, он глубоко веровал в будущую жизнь; мысль его часто устремлялась за пределы гроба. Его мистицизм обуславливается уменьем крепко и горячо молиться и крепкой верой в Промысл. Горячая молитва наполняет сердце отрадой и заставляет ощущать близость Бога, твердая вера в Промысл открывает пути его там, где они ускользают от взора скользящего по поверхности явлений, но не проникающего в их глубь. В сновидениях, в событиях жизни, в явлениях природы глубоковерующий находит назидание, из чего друпе люди не извлекают никаких выводов.¹⁶ Этот мистицизм был родственен и душе нашего философа. Он понимал, как это понимает и всякий истинный мудрец, что мир есть тайна, и он знал, как это знает каждое верующее сердце, что Бог открывает Себя каждому ищущему Его человеку, и что не одним волхвам востока была послана звезда, но что и каждому даются указания и предостережения при шествовании его по пути жизни. Он говорил, что Господь Бог иногда посылает людям предвещания и в его записках говорится об архимандр. Поликарпе, бывшем ректоре Академии, что он имел знаменательные сновидения, был предуведомлен о смерти своего знакомого, своей матери и наконец, своей собственной. О себе Ф. А-ч писал, что Господь Бог по неизреченному своему милосердию посылал Ему ободряющие мысли, облегчения после молитвы и отрадные сновидения. По видимому, он сочувствовал стремлениям князя Голицына оживить внутреннее христианство¹⁷, но несомненно под этим внутренним христианством он понимал настроенность, соответствующую духу православия, а не какую-либо поэтическую сантиментальность. Он не сочувствовал крайним мистикам (не одобрял некоторых воззрений Стурдзы), он первой своей обязанностью поставлял исполнение всех требований православной христианской веры и ни в чем из написанного не допустил и ни в чем из того, что рассматривал, как цензор, но пропустил ничего несогласного с буквой или духом православия. Как истинный мудрец, он всегда помнил, что мы рождены не для времени, а для вечности. Его мысль постоянно направлялась в страну, откуда нет возврата, он тщательно собирал и учения древних и новейшие сказания о загробной жизни. Вскоре после того, как умерла его супруга, ему пришлось цензуровать рукопись, содержащую житие св. Феодоры. Повествование Феодоры о ее странствованиях по мытарствам глубоко приковало внимание нашего философа. Мысли о том, что за каждую порочную наклонность, за каждое нечистое движение сердца в этой жизни, должно будет отдать отчет в жизни будущей глубоко запали в его душу. Крайне строгий к себе он постоянно предносил ее своему умственному взору и в своих письмах к друзьям сурово бичевал себя и приписывал себе такие недостатки, даже тени которых в нем никто не мог усмотреть.

Видя цель жизни по ту сторону могилы, он любил преимущественно те философские книги, которые направляли мысль и воспитывали сердце для этой цели. У каждаго из находящихся в Московской духовной академии есть полная возможность познакомиться с любимым чтением нашего философа: книги, которые когда-то читал он, лежат в академической библиотеке, их никто не берет более, их постепенно покрывает пыль и заволакивает плесень, их синие листы, старинная печать, старинный переплет не привлекают ничьего взора. Но не смутимся их непривлекательной внешностью, посмотрим и почитаем их. Из древних философов мы находим здесь Платона, Плотина, Ямвлиха и Прокла – платоников и неоплатоников, Гермеса трисмегиста и др. Затем курсы древней философии, отводящие много места Египту, законам Ману, мудрецам Конфуцию и Зароастру. Авторы этих курсов искали в восточных религиях то, что было в неоплатонической философии, и приписывали Конфуцию и Зароастру мысли, которые нравились им самим. Теперь, когда языки востока и религии древних народов изучены несравненно основательнее и полнее, эти курсы не имеют значения. Но те философы, которые читались Ф. А-чем, читаются и теперь, только в новых изданиях с комментариями и примечаниями и в новом освещении. Теперь ими более интересуются, как историческим явлением, которое имело свои причины и свои следствия. Ф. А-ч интересовался их мыслями и их решениями тех вопросов, которые глубоко занимали его самого. Платон со своей теорией об идеях, как началах бытия, Плотин со своей теорией экстаза, Ямвлих с трактатом „о египетских мистериях», говорящем об ангелах, архангелах и общении с ними (трактат этот, может быть, и не принадлежит Ямвлиху), Прокл с его учением о теургии, магии, прорицаниях, заклинаниях и промысле, книги Гермеса с их учением о сосредоточенном погружении во всеединую истину при безмолвии мыслей и желаний (что называется также в них „разумною жертвою души и сердца” – ἡ λογικὴ θυσία τῆς ψυχῆς καὶ τῆς καρδίας, все они с учением о блаженном инобытии, как цели человеческой жизни, и с требованиями высокой добродетели, как средства для достижения этой цели¹⁸, были родственны духу нашего философа, который смотрел на землю, как на место своего скитания и, помышляя о приближающейся смерти, писал: „пора домой! не век скитаться».

Но скитание на земле не должно быть бесцельным. Любимые авторы из новых, которыми окружал себя Ф. А-ч, много разсуждали о смысле этого скитания. Вот, пред нами Дежерандо (1772–1842) его книга «О нравственном усовершенствовании и воспитании самого себя» говорит, что жизнь человека есть лишь великое воспитание, цель которого нравственное совершенство. Вот аббат Ботен, сверстник Ф. А-ча, переживший его. Ф. А-ч сам писал о себе, что он услаждался Ботенем. Высокие нравственные требования Ботеня прекрасно гармонировали с требованиями духа Ф. А-ча. Ботен, как и Сен-Мартень, которого тоже высоко ставил Ф. А-ч, придавал мистическое значение человеческому слову. Слово для него есть самое чистое проявление божествонного в человеческом, абсолютного в относительном, Бога в человеке. Не придавая такого неумерено преувеличенного значения слову, Ф. А-ч однако, подобно Ботеню, наставлял обращаться со словом и сам обращался с ним крайне осторожно, слово может быть нравственным ядом и нравственным лекарством, может направит к свету истины или погрузить в мрак лжи. По Ботеню, мир есть Божественная мысль, ставшая видимой. Ф. А-ч эту мысль с соответствующими изменениями приспособил к православному учению о творении.¹⁹ Из философов XVII в. Ф. А-ч очень любил Пуарэ. Богослов и мистический философ, Пуарэ умел извлекать нужное и часто истинно христианское и у Декарта, и у Бэма и у г-жи Гюйон. Ф. А-ч пользовался им для лекций по умозрительной психологии и, вероятно, при развитии своего учения об откровении имел в виду суждения Пуарэ. Паурэ различал три света откровения: свет Божественный, который непогрешим, свет естественный и внешний, который не допускает смнения, и, наконец, свет разума (философское исследование) колеблющийся и непостоянный. В вопросе о зле Паурэ, современник Лейбница, высказывал взгляды сходные с взглядами последнего. Ф. А-ч воспользовался тем, что было в них истинного, и студенты академии однажды пред Рождеством писали экспромпт: Num malum metaphysicum, scilicet limitatio rerum creaturum, re vera pro malo haberi potest?²⁰

Духу Ф. А-ча не мог быть неродственен Франц Баадер (1765–1841). Этот католический мыслитель, утверждавший, что истина находится в греческой церкви, учивший, что истинное богопознание возможно лишь при нравственном совершенстве, стремившийся в своих умозрешях ни на шаг не отступать от догматов веры, должен привлекат к себе внимание каждого православного философа. Баадер однажды подарил князю А.Н. Голицыну 20 книг; любознательный князь немедленно забыл об их существовании. Спустя много лет (Баадер уже успел умерет), он нашел их в своей библиотеке нераспакованными и связанными. Без сомнения он бы не знал, что с ними делать, если бы Бартенев не посоветывал ему подарить их Ф. А-чу с тем однако, что, если бы в них оказалось что достойное внимания, Ф. А-ч написал бы об этом или даже перевелъбы это. Вместо того, чтобы самому отыскивать в книгах истину, Голицын великодушно уступил это скучное занятш Ф. А-чу. Здесь были мистические сочинения (напр., самого Баадера – Ueber die Exstase oder Verzucktseyn der magnetischen Schlafredner, вместе с поправками, сделанными рукою Баадера, в этой книжке мы находим и места отчеркнутые Ф.А-чем), записки о священном союзе, сочинения Шуберта. Отзывы Ф. А-ча об этих книгах и авторах лучше всего характеризуют его взгляды и направление. Баадера он пазывает мыслителем „носящимся выше земли“. Шуберта, он называет „любезным“ и восхищается его книгой „ночная сторона естествознания». Его крайне интересуют магнетические состояния Ав. Миллер. Внимание его остановил найденный в этих книгах выбор свидетельств отцев церкви о том, что Св. Писание необходимо не только для духовенства, но и для народа.²¹ М. Филарет желал перевода Библии на русский язык; князь Голицын во дни существования библейского общества горячо, но неудачно взялся за осуществление этого дела; Ф. А-ч и тогдашние просвещенные русские люди понимали, как нужна русскому человеку русская Библия. Один из учеников Ф. А-ча (впоследствии епископ Дмитриевский, скончавший в 1877 г.) Никодим прилагал к русским, не имевшим откровения на русском языке, слова из книги пророка Амоса о евреях:„ вот наступают дни, говорить Господь Бог, когда я пошлю на землю голод, не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних (8:11). Однако дело перевода не двигалось вперед. В Московской д. академии в одно время распространились было литографированные записки Павскаго, содержавшие перевод некоторых книг Ветхого Завета. Ф. А-ч пользовался ими. Св. Синод указом на имя м. Филарета предписал духовных лиц (из профессоров академии) „вразумить о их долге преграждать распространение всяких неправославных толкований”.²² М. Филарет предписал ректору академии архимандриту Евсевию вразумить каждого порозн секретно (прот. Делицына, прот. Голубинского), выражая уверенность, что более этого ничего не потребуется.

Как книги Баадера пришлись по сердцу и духу Ф. А-ча, так родствены были его душе все философы, веровавшие в откровение, в Бога, в общение с Богом. Ф. А-ч любил Якоби, кончившего свою философскую деятельность, когда он ее только начинал. Он любил Стефенса-благочестивого натуралиста философа, Мейера – ученика вольфианца Баумгартена. Не увлекаясь мейеровой апологией предуставленной гармонии и его взглядом на животных, по которому они имеют все те способности, как и люди (только между ними гораздо меньше сумасшедших), Ф. А-ч ценил его доказательства бессмертия души, интересовался его взглядами на жизнь души после смерти и под руководством Ф. А-ча студенты перевели на русский язык „учение веры“ Мейера (рукопись находится в библготеке М. Д. Академии). Ф. А-ч любил переводить со своими слушателями (на уроках немецкого языка) своих любимых авторов, так он перевел с ними „превостскую ясновидящую” Кернера и др.

Был у Ф. А-ча интересовавший его и русский философ – Сковорода, которого в своих письмах он просто называл Григорием Савичем. Этот мыслитель, по словам его биографа поэта,

Ревнитель истины, духовный богочтец,

И словом и умом и жизнью – мудрец.

Любитель простоты и истинней свободы,

Без лести друг прямой, довольный всем всегда,

Достиг наверх наук, познавши дух природы,

Достойный для сердец пример – Сковорода.

Сковорода был философом, поэтом и благочестивым христианином; в своих размышлениях он мудрствовал горнее, а не земное, его интересовала не чувственная красота мира, а нравственное воспитание души по учению Писания и на памятнике его вырезана им же составленная надпись: „мир меня ловил, но не поймал”. Для Ф. А-ча был дорог такой соотечественник. Между ним и другим было сходство еще в пренебрежении к благам земным. Недавно русская философская периодическая печать почтила столетие со времени смерти Сковороды (1794 г.) статьями о нем. Думаем, что Ф. А-ч заслуживает несравненно большего внимания, чем Сковорода. По правде сказать, Сковорода был плохим поэтом, неглубоким философом и не совсем православным христианином. Может быть и бессознательно, вследствие недостатка образования, он высказывал мысли, близкие к пантеизму. Затем, Сковорода любил рисоваться своим пренебрежением к благам земным, что выражалось им в чудачествах, грубостях и нарушении приличий. Такое выражение пренебрежения всегда заставляет нисколько сомневаться в его искренности и кроме того уже в своем выражении получает свою награду. Необыкновенно чуткий нравственно и глубоко деликатный Ф. А-ч никогда не мог позволить себе оскорбить чье-нибудь эстетическое или нравственное чувство. Высоко образованный, он понимал философские системы, недоступные Сковороде, и излагал их так просто и ясно, как не умели излагать их сами авторы. Глубокий и осторожный богослов, он остерегался сказать какое бы то ни было слово, которое могло бы соблазнить „единого от малых“. Сковорода очень наивно и смело называл себя русским Сократом и motu proprio отыскивал русских Платонов. Ф. А-ч требования, чтобы ему внимали и у него учились, предъявлял только к тем, к кому предъявлять их обязывают божественное повеление и человеческая совесть – к своим детям и ученикам; весьма общительный по природе, он усердно искал общения с различными людьми прежде всего не для того, чтобы учить их, но чтобы учиться у них. На самом деле, конечно, в убытке всегда оставался он: учиться у новоприобретенных знакомцев оказывалось нечему, но от него, если желали, могли научиться многому.

Одним из признаков умов неглубоких и недисциплинированных является то, что при занятиях философией, встречаясь с учением, отвечающим их еще не проанализированным стремлениям духа, они обыкновенно низко и безповоротно опускают пред ним голову и, наоборот, если в учении какого-нибудь философа они встречают взгляды противные их вере и убеждениям, они решительно поворачивают к нему спиной. Богословы часто бывают виновны этой второй виной, которой погрешил некогда Нафанаил, сказав: «из Назарета может ли быть что доброе»? (Ин. 1:46). Мы знаем, круг каких писателей был дорог сердцу Ф. А-ча (к ним можно присоединить еще много других подобного же направленния Эккартсгаузена, Эдуарда Юнга и др.), но он никогда не был их слепым поклонником. Он принадлежал к числу тех, которые умеют видеть недостатки в друзьях и достоинства в противниках. Он ценил многое у Мейера, почти Вольфианца, но в своем «умозрительном Богословии» мы видим, он нолемизирует с Вольфом, он высоко ставил Лейбница, но не ценил в нем то, что Лейбниц наиболее ценил у себя (теорию продуставленной гармонии). Он полемизировал со многими положениями Канта, но взял у него (с ограничениями) его нравственное и физикотелеологическое доказательство бытия Божия. Едва ли его духу был родственен предшественник Канта в области гносеологги – Юм, однако он вменяет ему в заслугу, что он показал необоснованность главных положений философа Вольфа и, разрушив их, разрушил все.²³ Обожествление философии у Гегеля было чуждо душе нашего православного философа и, однако, он сочувствовавший в истории философии взглядам Теннемана и Тидемана, высоко ценил Гегеля, как истолкователя и историка философских учений. Его отношения к Шеллингу имеют особенный оттенок. Некоторые сочинения этого философа внушили ему мысль, что он в дальнейшей деятельности пойдет по направлению к положительной религии. Так предполагали и Мейер и Стефенс, много заимствовавший у Шеллинга (как много заимствовали у него и наши славянофилы и наши публицисты философы – Леонтьев и Катков). Ф. А-ча ждало разочарование. Философия откровения Шеллинга показала, что философ не имел ни малейшего намерения отступать от пантеизма. Ф. А-ч о книге дал такой отзыв: «Философия откровения не удовлетворить ни строгим философам, требующим не провещаний оракула, а доказательств, ни любителям и ученикам премудрости Божественной. За все берется, усиливается философически вывесть и таинство Троицы, и учение об искуплении, и глубины сатанины, но все по началам пантеизма. Давнее его направление, чтобы процессы жизни конечного мира переносить на жизнь Божества, и ныне сбивает его с правильной точки зрения».²⁴ Книга Шеллинга не удовлетворила Ф. А-ча ни как философа, ни как христианина. Мы думаем, что при всей своей обширной эрудиции и знании современных ему философов Ф. А-ч не знал одного, который мог бы написат православно-философскую систему. Таким философом был он сам. Он не написал ее по двум причинам: 1) по недостатку времени (в своей неособенно долгой жизни он принужден был много работать в областях далеких от философии) и 2) по духу смирения. Какая из этих причин была главной, мы не знаем.

С1826 по 1851 г. Ф. А-ч был цензором в Московском духовно-цензурном комитете. Задачи цензора тогда понимались очень широко: на обязанности его лежало не пропускать в разсматриваемых им рукописях не только никакой мысли несогласной с православием, но и никакого неверного сообщения, неверного толкования или искажения факта. Цензор при чтении рукописей не только должен был делат многочисленные и обширные поправки по наукам богословским, историческим, археологическим и др., но и сноситься с разными учреждениями и лицами. В автобиографических записках преосвященного Саввы²⁵ мы читаем о тех наставлениях, которые Ф. А-ч нреподал студенту Москов. д. академии священнику И.Тихомирову (впоследствии архиепископу Савве) относительно того, какие меры нужно употребить, чтобы прошла в печать рукопись о жизни пермского миссионера архимандрита Илии. Издателю этой рукописи сыну миссионера-священнику вятской губ. Ф. А-ч посоветывал (чрез И.Тихомирова) испросить благословенье для напечатания у своего вятского преосвященного и представить рукопись на усмотриние пермского преосвященного, в епархии и под управлением которого проходил служение архимандрит Илья. Письменное одобрение рукописи последним, сказал Ф. А-ч, освобождало бы цензуру от необходимости сноситься с пермской консисторией за справками о служении и деятельности описываемого лица. Это было весной 1848 г. Осенью того же года Ф. А-ч одобрил к напечатанию рукопись «образ Пресвятой Богородицы, Споручницы грешныхъ». Он дал о рукописи такой отзыв: “помещенные в сей рукописи суждения о священном происхождении и достоинстве иконописания и об изображениях Пресвятой Богородицы вообще, как исторических, так и символических, основательны. Известие об иконе Божией Матери, Споручницы грешных и объяснение мыслей, содержащихся в подписи вокруг сей иконы истивны, не заключают в себе никакого упоминания о чудесах и исцелениях”. М. Филарет, которому была представлена рукопись и отзыв о ней цензурного комитета согласный с мнением Ф. А-ча, наложил такую резолюцию: «мысли о символических иконах неточны. Лицо Божией Матери всегда есть историческое, а не символическое. Об иконе Божией Матери, внесенной в Никольскую церковь, что в Хамовниках, еще продолжается нерешенное дело, и потому распространять о ней сведенья неблаговременно, тем паче, что от имени…..сделаны некоторые словесные и письменные разглашения, оказавшиеся ложными. Посему не могу изъявить согласия на напечатание представленной при сем статьи”.²⁶ Ф. А-ч был философом и богословом, но как цензор, он должен был превращаться и в археолога, и в литургиста и в историка. Понятно, что эти занятия в чуждых ему областях отнимали у него много времени и сильно утомляли его. Неудивительно, что у терпеливого философа срывалось иногда слово если не жалобы, то сожаленья об этой малоплодной трате времени (сам м. Филарет в письмах к Ф. А-чу иногда признавал ее таковой²⁷ и сил, которые он бы мог посвятить на иное гораздо более важное дело. В одном из своих писем к Бартеневу (27 окт. 1850 г.) он говорит: «о своих занятиях не знаю, что сказать вам. Ваши труды свободны и одушевлены, мои большей частью движутся механически” (далее следует перечисление некоторых этих механических трудов). В другом письме (от 23 марта 43 г.) он говорит: „чтение ваше питательнее, чем мое”.²⁸

Как относился Ф. А-ч к своим обязанностям цензора? На это у нас имеется много данных. Из этого многого выберем немногое. В 1841 г. Ф. А-чу пришлось разсматривать рукопись Стурдзы и некоторые проповеди архиепископа херсонского Иннокентия. О рукописи Стурдзы Ф. А-ч писал к тогдашнему обер-прокурору Св. Синода С.Д. Нечаеву:… Боюсь не угодить ему: местах в пяти оказалось нужным исключить его суждения. Так, например, в одном письме он изо всех сил вооружается против духовных трактатцов, переводимых с анлийского, находит в них «пестроту, несвязность, плоскость слова и вымыслов». Я развернул, пишет он, одну книжонку: о средствах к освящению. Тут советует безименный проповедник: молитву, чтение слова Божия, хождение в храм, духовное пенье, назидательные беседы, сердечное обращение к Богу; но пропускает многое и важное, именно: исповедь и причащеше…… То, чего в книжке нет, обличает в полной мере ненадежность подобных вероучителей. Они не вожди нам, ибо давно лишили себя и нас хотят лишить безценного участия в двух таинствах.... Главный недостаток в трактатцах состоит в том, что обращение кающихся грешников изображается в виде внезапной и всецелой перемены нашего существа, совершающейся без малейшей постепенности. Не явный ли это повод к самопрельщению и к безпечности в деле спасения? Писатели, находясь под гнетом кальвинского учения о неутратимости примирения и спасения, усиливаются подкрепить свой догмат неверными наблюдениями или вымышленными рассказами. Увы! Ежели сии чудесные обращения истинны, то надлежало бы облечь их доводами. Если же это одни благочестивые вымыслы, то писатели грешат и т.д…. „Как могу я, продолжает Ф. А-ч, содействовать к обнародованию таких неосиовательных подозрений и придирок? Как могу пособлять инквизитору в преграждении тех благодетельных каналов, которыми многие сотни детей и простосердечных людей возбуждаются к обращенью от грохов? Ругаться над ними не значит ли пойти против благодати, бесчисленными сетями уловляющей сердца, и способствовать к ложному спокойствию совести? Нет, хотя бы сочинитель и стал жаловаться высшему начальству на цензуру, убежденье совести и страх, чтобы не укорить Духа благодати, не позволяют мне согласиться с ним в этой полемике..................²⁹

Это писал Ф. А-ч 14 мая, а 14 июля архиепиекопу Иннокентию, проповеди которого тоже проходили его цензуру, он отправил обширное письмо, в котором говоря, о высоком наслаждении, доставленном ему проповедями знаменитого витии, представил ему свои соображенья по некоторым вопросам, затронутым проповедями святителя. Из этого письма можно видеть и глубокие познания Ф. А-ча в области священного писания, святоотеческих творений и вообще богословия и его изумительно внимательное отношенье к тому, что он читал. Для каждой новой мысли архипастыря он тщательно искал подтвержденья в святоотеческих писаниях и предании и каждое слово строго взвешивал³⁰.

Мы не знаем, писал ли Ф. А-ч между 14 мая и 14 июля еще кому-нибудь письма по делам цензуры? Вероятно, писал и, несомненно, такие же точные и обстоятельные. Не для начала только 40-х, но и для конца 90-х годов эти письма являются поучительными. Из них мы видим, что, как цензор, Ф. А-ч не имел зренья на лица. Он не боялся влиятельного тайного советника Стурдзы, не смущался указывать знаменитому архиепископу промахи, обмолвки и ошибки в его, в общем, блестящих проповедях. Весьма поучительно суровое отношенье Ф. А-ча к непрошенной инквизиторской и цензорской деятельности, карающей книги за то, чего в них нет. К несчастью и теперь у нас не мало таких непрошенных инквизиторов и цензоров, но нет уже более Ф. А-ча, который бы мог их вразумить и наставить.

История русской светской цензуры показывает нам, что в прошедшем со стороны цензоров часто допускались придирки и замечания совершенно несостоятельные. Пушкину, Гоголю, Жуковскому вменялись в преступленья самые невинные и благонамеренные выражения. Не такова, мы видим, была московская духовная цензура. Под высшим водительством митрополита Филарета и при таких деятелях, как Ф. А-ч Голубинский, она выпускала книги исправленными, очищенными и дополненными. Ту книгу или брошюру, на которой было написано: цензор протоиерей Голубинский, смело можно было давать и старому и малому с полной уверенностью, что он почерпнет из нее лишь доброе и полезное. Ф. А-ч смотрел на книги, как на средство воспитания, на общество, которому предлагались книги, как на подлежащее воспитаннию, и он употреблял все меры и силы, чтобы обществу предлагалась духовная пища в возможно лучшем и плодотворном виде.

Он был цензором четверть столетия. Много за это время он должен был прочитать рукописей негодных, много исправить рукописей плохих, много потрудиться, как мы видели, и над рукописями хорошими. Много времени должен был отдать он переписке с разными лицами по поводу рукописей. К счастью, эти поучительные письма, в которых, не поступаясь долгом, Ф. А-ч умел быть глубоко почтительным к высшим, любящим к низшим и деликатным ко всем, к счастью, эти письма теперь постепенно опубликовываются. Но если бы он не был цензором, сколько неизмеримо лучшего, чем то, что он пропустил в печать, мог бы написать он сам? Его призывали к сотрудничеству в журнале министерства народного просвящения,³¹ он не мог дать обещанного им опровержения взглядов Литрэ на конечные причины (выраженных Литрэ в статье „о важности и успехах физиологии“, Revue des deux mondes) и успел дать только „первое письмо о конечных причинах» (прибав. к твор. свят. отцов в русск. перев. Год 5, книга 2-я, 1847 г.³²

Жалеть ли нам о том, что должность цензора отвлекла его от печатанья самостоятельных трудов, или радоваться тому, что, благодаря его безмерно добросовестному и глубокоразумному отношению к делу цензора, наши отцы и деды читали книги в добром и исправленном виде? Не знаем, что отвечать на этот вопрос, но мы знаем, что, как цензор, проиерей Ф.А. Голубинский сделал много доброго и полезного.

Голубинского все любили – дети и взрослые, студенты и ректора, и малые и сильные мира, но его не только любили, его уважали, и степень этого уважения у некоторых была так велика, что они находили более удобным называть его благоговеньем. Двадцати двух – двадцати трехлетний экстраординарный профессор Ф. А. Г-ий, не блещущий красотой, близорукий (по описанию гр. М. В. Толстого³³, без сомнения, далеко не в модном костюме производит такое впечатленье на аристократа вольтерьянца гр. Вл. Толстого, что тот – страшный любитель кощунства и насмешек над святыней, в присутствии его смолкает, не позволяет себе ни одного оскорбительного слова по отношению к религии и кончает тем, что нредает аутодафэ все свои вольтерьянские книги. Сын вольтерьянца – граф Мих. Толстой, ученик Ф. А-ча, под влиянием своего учителя, из доктора медицины превращается в богослова, до конца своей жизни работает в области истории русской церкви и, пройдя длинный жизненный путь (граф умер на 84-м году от рода), заявляет что он не встречал никого умнее и лучше Ф. А-ча Голубинского. Полумасон Бартенев, образованный друг князя Голицына, в своих письмах к Ф. А-чу выражает почтительный восторг перед скромным философом. Он – чиновник IV класса, пишет к нему письма не как равный к равному, а как почтительный и робкий ученик к горячо любимому глубокопочитаемому наставнику. Барон Гакстгаузен, путешествовавшей по России в 1843 г. с целью ее изучения, был очарован и восхищен Ф. А-чем, которого он посетил. Все в нем пленило Гакстгаузена: изумительная ученость и ясность знаний, глубокая набожность и его „внешний вид“ прекрасный и интеллигентный, и какая то особенность в манерах исполненных необыкновенно простой и почти детской грации, сообщавших ему какую то невыразимую прелесть”.³⁴ В 1848 г. Барон Гакстгаузен с любезным препроводительным письмом послал из Вестфалии Ф. А-чу свою книгу о России (Etudes sur la situation interieure, la vie nationale et les institutions rurales de la Russie), в которой эпиграфом, характеризующим положение Европы, поставил слова Ф. А-ча, не совсем удачно передав их по французски. Бывший обер-прокурор и министр народного просвещения, могущественный князь А.Н. Голицын „с утешением“ видел в Ф. А-че „стремленье сочетавать любовь к знаньям, в мире духовном, с любовью к ближним в мире скорбей, а науку ума с наукой сердца, проникнутого учением Христа Спасителя, на завете любви утвержденном.³⁵ Он подарил Ф. А-чу свой портрет, посылал ему книги; за эти знаки внимания Ф. А-ч платил ему сторицей, указывая, что нужно читать в книгах, и переводя ъ различных языков для князя полезное и интересное.

Просветитель сибирских инородцев архим. Макарий Глухарев в тяжестях и невзгодах жизни ищет успокоения в своей любви к Ф. А-чу. В статьях об архим. Макарии³⁶ мы находим такую сцену. В то время он был ректором костромской семинарии. У него были неприятности и невзгоды, которые без сомненья должны были волновать его сердце. Однажды он ездил по делам к преосвященному. Буря на Волге замедлила его обратную переправу, он тогда отправился к родителям Ф. А-ча, провел у них целый день и здесь написал исполненное любви письмо к Ф. А-чу. Представим себе эту картину. Буря бушует на Волге, буря бушует и в сердце молодого талантливого монаха. Но его сердце полно любовью к людям, оно так широко, что вмещает в себе любовь и к бедным обиженным природой и судьбой жителям нашего азиатского севера. Эта его любовь ищет отклика, сочувствия и поддержки. И как стрелка магнита обращается к магнитному полюсу, так его любящее сердце обращается к сердцу, которое горело горячей любовью ко всем, наиболее же к труждающимся и обремененным – к сердцу Ф. А-ча. И он пишет к Ф. А-чу и просит его молитв, выражаясь его языком „с истинным почтеньем в уме, с искренней любовью в сердце”.

П.И. Горский-Платонов говорил тому, кто пишет эти строки, что он питал к Ф. А-чу чувство близкое к благоговению. Его церковное служение благолепное, серьезное, смиренно-величавое глубоко действовало на ум и на сердце. Его вид внушал любовь и почтение. Моисей отличался смирением, но Господь Бог осиял его лицо так, что евреи не могли на него смотреть. Смирением отличался и Ф. А-ч и, однако, ему была присуща такая величавость, которая заставляла смиряться пред ним и гордых и сильных. О том, как вел себя этот ученый, к которому с почтительными письмами обращались властные мира, П. И-ч разсказывает следующее. Был у церкви Рождества в Сергиевом Посаде дьячок Алексей Алексеевич, у него был сын, учившийся в вифанской семинарии. Учился он с сомнительным успехом и ему угрожала перспектива остаться на повторительный курс в том же отделении. Дьячок попросил Ф. А-ча похлопотать о переводе его сына, Ф. А-ч похлопотал, и питомец христианской мудрости был переведен из среднего отделения в высшее. Извещенный об этом, Ф. А-ч не стал дожидаться, когда дьячок придет к нему за справками, не послал и с каким-либо служителем извещенья об исходе дела, он отправился к дьячку сам. Когда он пришел к дьячку на двор, то по этому двору бегал тогда еще маленький, будущий профессор академии П.И. Горский. „Как бы мне повидать Алексея Алексеевича, сказал П.И-чу Ф.А-ч, пришлите его ко мне“. Пав. Ив. отправился разыскивать Алексея Алекс., а Ф. А-ч остался дожидаться на дворе. На дворе находилась телега, колеса с которой были сняты и которая прямо осями лежала на земле. Скромный и тогда уже не молодой философ, может быть, утомленный неблизким путешествием с казенного двора, присел на телегу и стал ожидать Алекс. Алекс., чтобы сообщить ему о переводе сына.

Замечательны взаимоотношения митрополита Филарета и Ф. А-ча Голубинскаго. Строго дисциплинированный, могучий ум московского святителя так руководил движениями его сердца, что близоругие люди, полагающие, что любовь должна выражаться в распущенной снисходительности к поступкам, готовы называть его бессердечным. Повидимому, при строгости митрополита Филарета, прежде всего к самому себе, а потом и к другим, можно бы было ожидать, что медлительность Ф. А-ча в исполнении обязанностей – обычное нарушение им сроков при исполнении срочных работ, должны бы были вызывать негодование святителя. Но вот, что было на самом деле. В 1832 г. протоиерей Голубинский производил ревизию калужской и тульской семииарии. Отчет о ревизии он представил в 1836 г. при таком отношении:

„выпиской из журнала академического правления объявлено мне было, чтобы я представил отчет о ревизии калужской и тульской семинарий с объяснением причин моей медлительности. Представляя благопочтеннейше отчет, я должен признаться, что не могу ничего сказать в извнение своей медленности”.

М. Филарет по получении отчета и объяснений написал ректору Академии архимандр. Филарету:

„возвращаю вам, Отец Ректор, отчет о ревизии. Для поспешности я предложил бы дело прямо комиссии духовных училищ, но не хочу быть орудием, чтобы выставить признающегося в медленности, потому что признающегося хочется покрыть. Между тем непонятно, зачем так долго дремал протоиерей, на искушение себе и другим. Объясняйтесь о медленности, или нет, как хотите, только скорее пошлите отчет.³⁷

Это „признающегося хочется покрыть“ знаменательно в письмк м. Филарета. М. Филарет хорошо знал высокий ум, глубокую честность и великое трудолюбие Ф. А-ча, но множество деел давили последнего, как египетские пирамиды. Его торопили по делал цензуры, к нему обращались с просьбами, ходатайствами, письмами, являлись разные посетители, у него было много занятий в академии, всякое дело он делал добросовестно. По своей глубоко честной натуре он не догадывался, что не в комедии только, но и в действительности можно руководиться правилом „подписано и с плеч долой”, что, напр., если возникают какие-нибудь опасения относительно того, пропустить ли рукопись в печать или нет, то вместо того, чтобы тщательно указывать автору, что нужно исправить и вести с ним утомительную переписку, достаточно не пропустить рукописи и перейти к другим делам. Он не догадывался, что иногда можно одобрить рукопись, не читая, он не догадывался и о многом ином, что отлично знали его современники и чего, к несчастью, не перестали знать их потомки. Вот, к этой то наивной недогадливости и снисходил строгий начальник Академии м. Филарет говоривший: „пока Голубинский преподает философию в Академии: – я не опасаюсь”. М. Филарет, зная Голубинского, знал, что о. протоиерей, дав обещание в ближайшем времени представить отчет о ревизии, мог отправиться домой с твердой решимостью немедленно сесть за писание отчета, но дома его могли встретить какие-либо лица, ну хотя бы девицы Савичевы. Бедные, бесприютные, осиротевшие девушки, лишившиеся отца, не имеющие средств, просят иротоиерея о помощи. Забыв о всех ревизиях, комиссиях и вообще бумажных делах, протоиерей спешит делом помощи: дает, что может дать, сам, просит других, пишет ходатайственные письма. Девицы устроиваются с гораздо большими удобствами и комфортом, чем сам Ф. А-ч, а отчет о ревизии тульской семинарии лежит, и протоиерей не может привести никакого оправданья своей медлительности.

М. Филарет ценил Голубинского, он рекомендовал Академии обращаться к его мнению,³⁸ к нему направлял инославных и иноверных иностранцев, интересовавшихся православием, напр., Пальмера.³⁹ Голубинский высоко ценил мудрость митрополита, он записывал его слова, вопросы и решения недоумений на экзаменах, он ценил каждое слово его, как святыню. Думаем, что дух знаменитого митрополита был родственен духу скромного профессора. Мы говорили, какой была настроенность Ф. А-ча, во что он верил, какие книги он любил, и мы имеем основания утверждать, что в некоторых из тех книг, в чтении которых находил услаждение Ф. А-ч, находил услаждение и м. Филарет (напр. в книге Эккартсгаузена „о положительном начале жизни и отрицательном начале смерти”.

В течение сорока лет Ф. А-ч жил постоянно в обществе студентов: 4 года сам в качестве студента и 36 лет, как профессор. Как товарищ, он был услужлив и добр. Каков он был, как ирофессор? Как он относился к своим слушателям? Следуя завету Христа, он был им слугой, слугой ревностным, любящим и самоотверженным, но зная, что, как наставнику он обязан отдать отчет о душах их, он был далек от того, чтобы равнодушно и безразлично относиться к таким их действиям и поступкам, в которых сказывается уклонение от требований долга и закона и которые сами в себе еще не заключая чего-либо особо преступного, при повторении превращаются в трудноисправимые наклонности и навыки. Ф. А. был для студентов постоянным и живым нравственным назиданием, и едва ли из 889 студентов, кончивших академию и бывших его учениками, хотя один ускользнул от его благотворного нравствонного воздействия. Он наставлял их своим примером. Какъучитель, он отдавал им свои знания и свое время и кроме того готов был помогать материально (давать деньги в займы, разумеется, без отдачи) просить за них, ходатайствовать, хотя бы и сам подвергался опасности получить упрек за свое ходатайство.

Скажем, прежде всего о нем, как о преподавателе. Отличительной особенностью его изложения была ясность – качество далеко не всегда присущее лекциям по философии особенно в первую половину XIX столетия, когда на очереди дня стояли туманные пантеистические системы, и величайший из тогдашних представителей философии (Гегель), умирая, высказал, что его никто не понимал и что он сам понимал себя плохо. О Голубинском все свидетельствуют, что он мудреные философские системы излагал необыкновенно понятно и просто. Без сомнения, чтобы добиться этой ясности изложения, недостаточно самого громадного философского и педагогического таланта, нужен еще громадный и усидчивый труд. Решения философских вопросов Ф. А-ч иногда излагал таким образом: он приносил с собой в аудиторию несколько книг, в которых решался предложенный им вопрос и затем, поставив вопрос, говорил: такой-то философ решает его так-то и прочитывал решение, затем от себя добавлял: но это решение недостаточно, оно восполняется таким-то философом и обращался к другим авторам. Таким образом, он не только решал вопрос, но и показывал историю его решения. Иногда он читал по тетрадке, иногда импровизировал. В своих импровизациях он излагал обыкновенно задушевные взгляды на важнейшие вопросы бытия и знания. В таких случаях аудитория слушала его, не дыша. К концу службы Ф. А-ча, говорят, его импровизации становились все реже, он больше уже читал курс по определенному учебному плану. Часть этого курса после смерти Ф. А-ча напечатана записывавшими за ним его слушателями, но нужно помнить, что в этом напечатаанном курсе только мысли Ф. А-ча: слог в нем принадлежит не автору, а записывавшим студентам. С изящным слогом Ф. А-ча, мы знакомимся по его письмам.

Полстолетия отделяет нас от курса Ф. А-ча и, однако, несмотря на то, что он и сохранился далеко не в совершенном виде, он не только не уступает современным учебным курсам, написанным, конечно, при широком пользовании трудами Ф. А-ча, но имеет пред ними преимущества. Во 1-х – в курсе Ф. А-ча мы видим полное и основательное знание положений тогдашней науки, но философы и богословы последующих поколений, знакомясь с выводами науки по трудам Ф. А-ча, обнаруживают совершенное незнакомство с наукой своего времени. Укажем один пример этого. Говоря в курсе умозрительного Богословия о действии сил природы в прошедшем, Ф. А-ч предполагает в истории земли громадные катаклизмы, геологические перевороты.⁴⁰ Все это, как несомненное, утверждалось тогдашней наукой. Здесь сказывается господство идей и наблюдений Кювье и Эли де-Бомона. В настоящее время все эти теории, безусловно, отвергнуты, на их место в геологии стали воззрения Ляйэля и Дарвина, но наши философы и богословы, в большом числе имеются исключения, все еще по старому говорят о катаклизмах. Во 2-х – мало того. Доселе у нас еще не воспользовались всеми указаниями и рассуждениями Ф. А-ча. Укажем пример этого. В наших курсах Догматического Богословия обыкновенно вводится параграф о цели творения, в котором утверждается, что Бог все сотворил для своей славы. В подтверждение этого тезиса приводится текст из книги Притчей: вся содела Господь себе ради (Притч. 16: 4). По всей вероятности этот параграф и этот аргумент целиком взяты нашими богословами из католических учебников, где дело обыкновенно трактуется так. Но Ф. А-ч в своем курсе раскрыл – на западе в самые последние годы можно показать статьи посвященные раскрытию той же самой мысли,⁴¹ что перевода „себе ради“ неправильно передает мысл подлинника: еврейское „עבור עצמך” правильнее должно перевести не „себе ради”, а „чтобы соответствовало ему” или „чтобы все смирилось пред Ним”.⁴² Пишущий эти строки зпает только одного человека, который воспользовался указаниями Ф. А-ча; это – В.Д. Кудрявцев, достойный ученик славного учителя, в своей лекции „об абсолютной цели творения” он повторяет взгляды своего учителя, но эта лекция сохранилась у автора настоящей статьи в таком же или еще в более несоворшенном виде, чем в каком сохранился курс Ф. А-ча.

Без сомнения, много лет труда нужно было для составления такого сжатого, содержательного и основательного курса, как курс Ф. А-ча. Дорожа временем, Ф. А-ч может быть когда составил курс и не уклонялся в беседы по дорогим ему вопросам – беседы многополезные, но отнимавшие время от изложения основных истин науки, он спешил преподать важнешие элементы, зная, как трудно будет потом без знаний этих элементов его ученикам, когда они станут учителями: и в пространных и в малых курсах по философии тогда был большой недостаток. Восполнить знания, полученные в школе, было тогда гораздо труднее, чемъ теперь. О недостатке учебных пособий в то время можно судить по тому факту, что при тогдашнем строгом отношении к духу обучения нравственную философию в семинариях преподавали по учебнику Баумейстера, в котором находились „суждения погрешительные и неудобосогласимые с учением христианским”.⁴³ Как должны были дорожить тогда ученики курсом своего учителя! Между тем курс этот замечателен не только по своему содержанию, но и по направлению. В нем замечательно чрезвычайно гуманное отношение к мыслителям различных религиозных и философских направлений. Раскрытие ошибок и обличение заблуждений у Ф. А-ча проникнуто любовью к заблуждающимся и не показывают никакого раздражения, которым часто веет и от апологетических статей наших дней. У покойного В.Д. Кудрявцева сохранился в рукописи⁴⁴ „взгляд на нравственную философию древних”, излагавшийся Ф. А-чем. Все доброе исходит от Бога и много было доброго и в языческой философии – такова сущность воззрений Ф. А-ча. Такой взгляд и такой способ суждения, полагаем, должен был весьма благотворно действовать на слушателей в нравственном отношении.

Будущим преподавателям Ф. А-ч давал пример увлечения делом преподавания: звонок не вызывал его из класса, он, если дозволяли условия, оканчивал иногда урок вместо 4 в 6 ч. В своем обращении со студентами Ф. А-ч весь был нравственная деликатность. Сохранилось много разсказов о его необыкновенной вежливости, снисходительности и доброжелательности. Так, напр., разсказывают, однажды Ф. А-ч шел со связкой книг, связанных должно быть не совсем исправно, навстречу ему приближается студент и движением руки по направлениюю к фуражке обнаруживает желание поклониться, Ф. А-ч видит, что, если он ответит на поклон студенту – его книги разсыпятся, и он кричит приближающемуся: „не кланяйтесь, г. студент!” Деликатность его была так велика, что он и не допускал мысли, что если кто перед ним снимет шапку, то ему позволительно по нужде ответить на это одним наклонением головы. Рассказывают о нем еще такой случай. По окончании урока немецкого языка со всеми слушателями он имел обыкновение оставлять одного студента, которому заранее было задано приготовить письменный перевод указанного места из немецкого автора (студенты тогда не боялись внеклассного приготовления к классам); студент читал перевод, а Ф. А-ч проверял и поправлял его по оригиналу. Однажды, имея дело с таким переводчиком, Ф. А-ч сел к нему за парту и стал его руководить. У студента в парте в бумажке был завернут нюхательный табак, он переводил, слушал указания Ф. А-ча и от времени до времени аппетитно понюхивал. Обоняние Ф. А-ча раздражилось этим запахом и он инстинктивно протянул руку по тому же направлению, по которому двигалась рука студента, но вместо того, чтобы захватить табаку, он его разсыпал, и заслуженный профессор стал усердно извиняться перед студентом за свою неловкость. Никодим, опископ Енисейский, рассказывает о себе, как он, будучи студентом (1826–1830 гг.), читал Ф. А-чу свое сочинение „почему интересны в поэзии чудеса”. Ф. А-ч на иное ему говорил: „прекрасно”, а на другое „нелепо” и затем сейчас же начинал извиняться. „Так, говорит еп. Никодим, и этот муж ума и учености был простодушнейший.⁴⁵

Как близко к своему сердцу принимал Ф. А-ч судьбу и благополучие студентов показывает следующий случай. В 1826 г., когда в Москве происходили коронационные торжества, в Академии окончен был учебный год и был выпущен пятый курс воспитанников. В числе их был некто Михаил Лаговский, которому была присуждена степень кандидата. Вследствии того, что окончание курса и проводы товарищей сопровождались дружеским угощением, Лаговский явился ко всенощной (дело было накануне 29 августа) в Успенский Собор, в который за неимением собственной церкви собирались тогда студенты, нетрезвым и стал пет безобразно. Инспектор иеромон. Евлампий приказал ему замолчать, он не послушался. По окончании службы инспектор сделал ему выговор, Лаговский ответил на выговор дерзостью. Инспектор запер его в карцер и немедленно послал донесение митрополиту о происшедшем. Митрополит Филарет приказал выпустить виновного со званием студента и с дурным аттестатом. Ф. А-ч нарочно поехал в Москву ходатайствовать о смягчении наказания виновному – а тогда путешествия эти далеко не были так удобны, как теперь. Ходатайство Ф. А-ча осталось безуспешным, митрополит не смягчил своего гнева, он опасался, что слух о происшедшем мог дойти до двора, находившегося тогда в Москве.⁴⁶ Без сомнения, и сам Ф. А-ч заранее предчувствовал, что ходатайство его имеет мало шансов на успех, что и сам он подвергается опасности получить выговор за свое ходатайство, и, однако, движимый любовью к насчастному, хотя и виновному студенту, решил предстать с ходатайством за него пред строгим и разгневанным владыкой.

Было бы однако ошибочным думать, что Ф. А-ч, ходатайствовавши за виновных студентов, не болел душой, когда эти студенты совершали непозволительные поступки. Он составлял для себя характеристики студентов, в которых отмечал как способности ума, так и качества их сердца и с горечью в собственном сердце иногда должен был отмечать темные движения в юношеских душах. Никогда он не позволял себе иронии ни над кем вообще, ни над студентами в особенности. Затрагиват самолюбие людей вообще дурно, но затрагивать юное самолюбие особенно опасно. Без сомнения, Ф. А-ч иногда смущался грубостью духовных воспитанников, которая так не соответствовала его благородной и нежной натуре. В отчете по ревизии тульской и рязанской семиварий он между прочим писал: „многие из учеников в наружных телодвижениях и обращении показывают незнание правил благоприличия и вежливости. Хорошо бы было, если бы еще в училище учителя внушали им сии правила; причем они могут иметь пособием сокращенное изложение оных, помещенное в грамматике Бантыш-Каменского”.⁴⁷ Может быть нечто подобное он мог бы сказать и о некоторых воспитанниках академии, но он не говорил этого, не называл имен. Не обличая, он наставлял их своим примером он учил их мудрости, смиреннию и любви.

Прошло почти полвека со времени смерти Ф. А-ча. Много воды утекло с тех пор, много лиц умерло, много имен позабылось. Но не забыла Московская духовная академия своего профессора Ф.А. Голубинского. С благодарностью и любовью вспоминает она о нем. Смиренно-величавый мудрец, с кроткими голубыми глазами, с высоким челом, услаждавший и назидавший своими речами столь многих, близок мысли и сердцу и теперешних ее наставников и питомцев, хотя большее число первых и все вторые родились уже после того, как он умер. Его духовное влияние пережило его самого. При жизни, мы видим, его влияние не ограничивалось тесной сферой академии, оно поднималось гораздо выше ее, у него учились и его указаниями пользовались люди, занимавшие очень высокое положение, и в лице князя А.Н. Голицына влияние Ф. А-ча приближалось к высшим правительственным сферам. По мере того, как он жил, и после того, как он умер, его влияние расширялось. Сорок святителей вышло из учеииков Ф. А-ча, более восьмисот его учеников стали наставниками духовного юношества. Каждый из них в ту среду, где он жил и действовал, должен был принести нечто от того огня, который горел в его наставнике. Силу духовного влияния нельзя точно измерить и способ ее действия трудно определить. Когда физическая теплота передается от одного предмета другому, то тот предмет, который ее передает, сам ее теряет. Духовная теплота не подчиняется этому закону. Она подобна магниту, который возбуждает магнетизм в подобных себе телах, не теряя собственного. Искра добра, которую удается одному заронить в сердце другого, ничего не отнимает от его собственного сердца. От огня, который горел в сердце Ф. А-ча, разгорался огонь в сердцах его юных слушателей, вспыхивали от него искры и в сердцах людей зрелых и уже приближавшихся к старости. И этот добрый огонь разносился по Руси и нес с собой тепло веры, знания и любви. Ученики Ф. А-ча несли его с собой в Симферополь и Архангельск, в Вильно и Тобольск.

И этот огонь не потухнет. Он должен разгораться и разгораться. Вера и любовь должны возрастать в человечестве. Надеждой на это живет академия, в которую Ф. А-ч вступил в день ее открытия. Но недостаточно питать светлые надежды, должно самим содействовать их осуществлению. Один из способов, которым можно устраивать добро в будущем, состоит в том, чтобы подражать деятельности тех, которые созидали его в прошедшем. Об этом учит апостол, когда говорит: „поминайте наставников ваших… и... подражайте вере вхъ” (Евр. 12:7). Истинный наставник не перестает учить, умирая. Не будем ленивыми учениками, будем учиться у Фодора Александровича. Этот светлый образ прошедшего ярко освещает нам путь к светлому будущему.