Письмо № 60. Н.С. Фуделю

25 IX 1951, Усмань ³¹⁹

Милый Николаша.

Слова пишу криво, так как в комнате холодно, и я мечтаю из нее уехать, а куда, сам не знаю. Может быть, как начало исхода, съезжу к вам ³²⁰. Мечусь в каких-то невзгодах и внешних и внутренних скорбях. Живу вне жизни и вне самого себя. Знаю, отчего это, и верю, что опять придет прежнее – покой узкой дороги, когда воля опять соберется в узел.

«Бранда» ³²¹ ты не совсем понял. Ибсен его утверждает, а не разоблачает. Его крайнее отречение он завершает не гибелью, а Голгофой, жертвой за не желающий отречения мир. Но он его «поправляет»: в последнюю минуту Бранд понял, что, несмотря на абсолютную необходимость этого пути самоотречения, он (этот подвиг) только песчинка в Божьей любви. Он как бы говорит: идите по этому пути и только в нем путь к спасению мира, но и его (этот подвиг) считайте ни за что. так как и он (единственный) тонет в необъятности Божьего подвига на Голгофе. Когда люди достигают своей Голгофы и в то же время считают ее за песчинку, только тогда они и постигают Евангелие. Тогда у них рядом с их неизменным «абсолютизмом» («все или ничего» Бранда) как-то будто непонятно даже со-пребывает и живет сострадание и снисходительность к людям, которой не хватало Бранду. Он и это понял и с этим умер. А мы чаще всего не понимаем ни того ни другого, ни подвига отречения, ни любви.

Любовь же и есть отречение.

Когда т<етя> Маруся наливала свой последний суп Дм<итрию> Петровичу ³²², она отрекалась от своего супа в пользу его. Она это делала в самые трудные годы войны.

Нельзя любить вне отречения. Иначе «любовь» будет по Игорю Северянину:

«Мне хочется любви немножечко

И десяточек папирос» ³²³.

Руки замерзают, и пойду на почту. Вересаеву не верь ³²⁴. Смерть Гоголя не страшна так, как ее малюют. Просто Гоголь понял тогда, что «Ревизором» мир не спасешь, что нужно и ему самому и миру вырваться на горные просторы Бранда, к словам действительного спасения.

Но уже в этом одном «понимании» – начало личной Голгофы, то есть того страшного состояния человека, когда он в первую очередь видит смерть, еще не вполне предчувствуя воскресение. Ведь если сам Бог сказал: «душа моя скорбит смертельно» и «начал ужасаться и тосковать» ³²⁵, то чего же иного ждать от человека, от Гоголя.

Он и «начал ужасаться» и в сумерках начавшейся Голгофы умер. Он, если допустима эта аналогия, умер в начале «моления о чаше», когда «был пот Его, как капли крови, падающие на землю» ³²⁶.

Нам всем бесконечно далеко до Гоголя, и до его праведной кончины, и даже до его пусть ошибок перед нею в так называемом «самоумерщвлении». Нам всем хочется «десяточек папирос».

Да, литература иногда поучительна для нас, сидящих за стеной «Великой Кривой» Пер Гюнта ³²⁷, кривой якобы неизбежности нашего самодовольства и самоуслаждения.

Целую тебя, сынок, крепко.

Машу сегодня во сне видел маленькую и что я ее носил на руках.

А Варенька меня забыла, скажи ей. П. Спасибо за письмо от 21 IX.