Письмо № 56. Н.С. Фуделю

26 VIII [1951, Усмань] ²⁸¹

Дорогой Николаша.

Ты, наверное, сегодня получил мое письмо вместе с письмом к Ляле и маме. А вчера я получил третье твое письмо от 23 VIII. Письма доходят на второй день – это уже не Улуй! – и это соображение – близости от вас, конечно, перетягивает все мои остальные. Работы все нет ²⁸². Одна, правда, намечается, но очень мне не желательная бы, ответственная. Выясню наверное на этих днях, и, может, придется ехать в Воронеж для утверждения. Там я постараюсь зайти в институт для Маши, но я считаю, что ей пока переводиться не следует ²⁸³. «Центральная база» наша – это мама с Варенькой, и ей (Маше) надо держаться ее. Если она переедет в Воронеж, она и от них оторвется, и ко мне не пристанет, ведь здесь сообщение не московское, поезда до Усмани идут часа 3 и редко, от станции до меня еще 3 километра, т<ак> что это особенно зимой совсем невозможно или крайне трудно, и практически она, конечно, будет сидеть одна в общежитии. Если я попаду на эту работу, то буду очень занят и тоже не смогу ездить. В Москве же для нее все близкие, и я советую пока что, если только это осуществимо, поселиться с Варей или же там, где будет мама. Получила ли она стипендию?

В отношении маминых и основных дел с домом у меня желание такое, чтобы она пока устраивалась там, где у нее будет работа – под Москвой ли, под Воронежем ли. Я вижу, как здесь, в Усмани, трудно с заработком, и боюсь прочно базироваться здесь всей семьей, без уверенности на завтрашний день. Это очень грустно, но утешение в том, что сейчас намечается какое-то устройство твое (уже) и предварительное Машино ²⁸⁴. Мамина задача растить Вареньку, и иногда мы все будем видеться, будущим летом во всяком случае, на отпуск. Конечно, с другой стороны, если у меня будет прочная работа, это может изменить что-то. Вот начало сентября покажет, кстати, и мама собирается сюда приехать.

Хуже всего то, что я чувствую себя каким-то совсем неспособным к жизни и бьюсь в каком-то круге бессилия, а маму вижу одиноко борющуюся со всеми трудностями за двух девочек.

Я буду рад, если устроится для тебя постоянная работа в Абрамцеве ²⁸⁵. Это начало прямой работы (вплотную), возможность по-настоящему, наконец, заняться настоящей наукой. Я увидел, что ты еще мало знаешь – твоя специальность требует некоторого энциклопедизма, в том смысле как им обладал, например. Хомяков, писавший не только стихи (и печатавший их), но и статьи о новых машинах, не говоря о работах по истории, философии и религии. Но наука требует тоже некоторого отречения «от мира», это тоже своего рода монастырь, и я бы хотел, чтобы тебе им было Абрамцево.

О ваших делах я дерзнул написать Ляле свое мнение, хотя не знаю, вправе ли я писать? (прочел ли ты то письмо?) Мне кажется, что, пока нет согласия ее родителей ²⁸⁶, на это идти нельзя, а что же или как быть (особенно ей) дальше, я (за нее) и сам не знаю. Не умея сам носить бремена тяжкие, я в ужасе от того, что из моего совета тоже получается бремя, но уже для другого. Единственно, что все-таки укрепляет меня в убеждении так советовать, это ясное чувство, что если вступить в брак помимо воли, то в результате бремя будет еще более тяжкое, что из двух зол надо выбирать меньшее и «ждать развития событий».

Причем ждать каждому на своем деле, окунувшись в него с головой и как бы забыв о бремени.

Есть такие строчки:

«Покой и тишь во мне.

Я волей круг свой сузил...

Но плачу я во сне,

Когда слабеет узел!» ²⁸⁷

«Покой» во всем круге жизни – в регулярности умственного труда, в заботливом внимании к окружающим, в хранении себя в чистоте – еще не означает безбурности сердца. Может, сердце и плачет иногда ночью.

Один Бог может говорить с сердцем и лечить и питать его каким-то Его неизреченным питанием.

Я не верю в «года», я знаю, что года жизни, когда душа не стареет, мало значат. Поэтому подождите, не бойтесь «годов», примите то, что есть, с мужеством.

И простите меня, если я не прав!

Расшифровал ли ты «ex libris» Чаадаевой? ²⁸⁸ Если это родственница Чаадаева – приятеля Пушкина – гусара и философа –это было бы интересно. Может быть, эта книжечка была в руках у Пушкина. Чаадаев написал знаменитые «Философические письма», за которые правительство Николая I официально объявило его сумасшедшим ²⁸⁹. Кажется, Тютчев полемизировал с ним в своих статьях ²⁹⁰.

Видал ли ты книгу Одоевского «Русские ночи»? Я всегда путаю – какой это Одоевский? ²⁹¹ – тот ли, которому посвящены пленительные лермонтовские стихи? («И море сильное шумит не умолкая») ²⁹².

Целую тебя, дорогой мой. Иду на базар есть яблоки. Поцелуй маму, Машеньку-студентку и Вареньку. Звонил как-то вечером к тебе по телефону, но никто не отозвался. Так бы хотелось еще съездить к вам! Мне кажется, что я еще никого не видел, что я и на кладбище не был еще.

Пиши, я очень рад твоим письмам.

Твой п. Может, я перепутал телефон – напиши мне его. Где сейчас т<етя> Нина?

Целую Тамару и Муню. Еще что-то хочется сказать и не уходить от разговора в свое одиночество. Труднее всего терпеть собственные будни с сереньким небом, а одиночество и есть эти будни.

Вот потому-то и пленителен так религиозный подвиг, что он упраздняет будни, утверждает непрестанную борьбу за праздник души.

Советую тебе вглядеться в хорошие издания по архитектуре. Философия настоящей архитектуры именно в этом – (дом, храм, дворец) – в выходе из коробки одиночества в праздник для многих. Созидается купол, или своды, или бревенчатое объятие, чтобы радостно вместить кого-то. Потому-то так ослепителен иногда бывает, и в тоже время так прост, ритм архитектурных линий, от греческого храма до Спас-Нередицы ²⁹³. Именно утилитарность этого искусства (ведь, наверное, нельзя строить дом так, как иногда пишут стихи – чтобы бросить их в огонь или даже так, как Тютчев – сейчас же отдавать приятелям или потерять) предопределяет его целеустремленность: порадоваться на собирание в себе (в доме, например) многих. Но с другой стороны, как только утилитарность становится самоцелью – здание становится серым и страшным, как удобный гроб, как мусорный ящик «с удобствами». Та же эволюция в фарфоре, теперь уже совсем уходящем в музей. Это ведь все (и архитектура и фарфор) следы ног человека в вечности, на каком-то песке бытия, следы его голых ног, и по ним можно с замиранием сердца читать его судьбу.

Ты бы хоть прислал мне Лялину карточку!

Вот и вечер. Сижу здесь со свечой, лампу еще не купил, а глаза делаются все хуже. Мне иногда хочется писать рассказы про какие-то вечера со свечками, вроде «Повестей Белкина», от которых людям делалось бы уютней и страшней, ибо такова жизнь: вечер со свечкой, а под полом мышья беготня.

«Часов однообразный бой,

Томительная ночи повесть!» ²⁹⁴

Есть прекрасное издание «Пиковой дамы», и там виньетки с талантом, достигающим текста, тоже передают какие-то вечера. Вот в Абрамцеве зимой у тебя могут быть такие вечера, но только, конечно, без Пиковой дамы! Или с бабой Леной ²⁹⁵ вместо нее.