Письмо № 54. Н.С. Фуделю

1 VII 1951, с. Большой Улуй ²⁶⁰

Наконец-то, дорогой мой, от тебя письмо! Я глазам своим не верил – так обрадовался (конверт от мамы). Слава Богу и за то, что ты с Лялей, что начинается ваша совместная жизнь. И как ты ни осуждаешь Абрамцево, а все же хорошо, что это начало в нем, а не в городе. Где бы там были птичьи гнезда! Очень бы хотел посмотреть на вас, хотя бы в подзорную трубу из Мутовок.

Я понимаю очень, что голова твоя здорово устала от Рудиных ²⁶¹. Я только краешком заглядывал, да и то уставал. Тургеневская литературщина (как ты верно говоришь, питаемая тщеславием) – это тот умственный хлам, который в очищенном грозами воздухе души особенно несносен. И дело, конечно, не только в Тургеневе. Дай Бог тебе терпения, и при этом с каким-то благодушием. Ведь терпение подобно хорошему непромокаемому плащу, не такому, про который говорят: «это промокаемый не плащ», а настоящему, в котором можно переждать непогоду, зная, что все равно когда-нибудь выйдет Солнце.

Ведь мы же испытываемся Богом, всеми «заботами», трудами и скорбями. Выдержит ли наша любовь? устоит ли наша верность Ему?

И Он посылает (или попускает) ровно столько, сколько мы можем вынести. И видя наше хоть крошечное мужество, хоть какое-то терпение, Он тут же утешает и помогает.

Дай вам Бог обоим утешения Божественного: в красках зари или в чистоте воздуха или в благоухании трав или в глазах верности и дружбы или – больше всего – в непостижимой силе Слова Божия. Но даже и при утешении никогда не снимай плаща терпения, чтобы «не возомниться», чтобы не почить на лаврах, чтобы всегда быть готовым к новому дождю искушений. И на нервы, конечно, не надо очень сваливать. А то, знаешь, бывает, что в квартирах какие-нибудь тетки побьют себя по морде, а потом говорят: «вы знаете, я очень нервная». Или я как-то видел инвалида, который костылем дрался в очереди, а потом тоже ссылался на нервы. Больные нервы есть, конечно, факт, но мы в значительной степени можем их лечить или не допускать до болезни. Лечатся они покорностью воле Божией, а если люди не хотят лечиться, то как же им быть здоровыми!

Не «нервно», а покорный воле Божией или воле высшего Рока, или воле «богов», умирал древний скиф или грек.

Они верили в Бога, в некую личную надмирную силу – в этом объяснение того достоинства и спокойствия, с которым они умирали.

Мы можем опытно знать безмерно больше, чем они, и в то же время мы можем не знать и того немногого, что они знали. В этом последнем случае мы «оглушаемся» заботами до потери чувства жизни и кончаем «Смертью Ивана Ильича» ²⁶².

Потеря чувства жизни есть потеря чувства вечности. Я все-таки очень люблю изречение какого-то философа: «горе тебе, если в то время как тебя уносит поток времени, ты не несешь в себе вечности» ²⁶³.

А еще гораздо лучше и проще молитва Исаака Сирина: «Исполни. Господи, сердце мое жизни вечной» ²⁶⁴. Нам, действительно иногда оглушаемым заботами и невзгодами, надо всегда так молиться, чтобы в сердце, как птица в гнезде, поселилось это трепетное чувство вечности. И когда несешь в себе это чувство – как благословенна и как благоуханна становится жизнь, как легок становится путь – земля любимая и родная под подошвами ног!

«Покорность воле Божией» нами часто совсем не понимается. Мы и своей-то воли иногда не понимаем.

Воля Божия не только в большом, но и в малом. Во всем, т<о> е<сть> всегда, надо помнить вечность и Бога, в ней обитающего, и тогда будет понятно, что такое покорность Ему. Часто она есть простая уступчивость другим, мирность с другими. А мы иногда не уступаем или раздражаемся даже на то, чтобы обедать не в 4, а в 6.

Ты пишешь о творчестве, которое было в тебе раньше. Об этом мне труднее всего писать, так как мне кажется, я чего-то не понимаю.

Цель всякой жизни есть творческое раскрытие какой-то божественной идеи. Дерсу Узала ²⁶⁵ раскрыл ее, наверное, гораздо больше, чем Байрон. Почему мы не решаемся смело сказать эту правду? Ведь «божественная идея» так же проста, как капля росы в чашечке цветка: это все то, что созидает жизнь. Роса созидает, твоя Ляля созидает, когда тебя любит, тебе прощает и готовит тебе обед.

Созидает ли байронизм – я не знаю. В том, что обнимается понятием «искусства», такая мешанина, которой я боюсь.

Я бы сказал так: «И в искусстве, так же как и в простой жизни, можно сделать много хорошего». Дальше этой сознательно сдержанной формулы я не иду. Но и она очень большая (для искусства).

И, уж конечно, совсем плохо «любить себя в искусстве» ²⁶⁶. Любить себя ни в чем не надо: ни в искусстве, ни в обеде, ни в костюме. Это не значит, что надо себя презирать, но значит, что от себя надо «отталкиваться». чтобы идти дальше, чтобы себя не замечать, чтобы о себе забывать, стремясь к цели.

Другое дело – «любить искусство в себе» – как некий луч Божий, просвещающий тьму.

Слова твои о Кирилле ²⁶⁷ меня взволновали. Вспомнилось, как 35 лет назад ²⁶⁸ я провожал С<ергея> Н<иколаевича> ²⁶⁹, уезжавшего тоже на дикие северные озера, в «край непуганых птиц», и потом встречал и слушал рассказы про эти озера, и диких лебедей, и колдунов. Очень много я тогда любил или, лучше сказать, очень много я слушал жизнь, во всей ее правде и красоте – озер, людей и старых северных, деревянных церковок. Г. Уэллс был, между прочим, тоже очарован нашим Севером, его возили куда-то под Архангельск в те годы ²⁷⁰. На Севере грань (в природе) между временным и вечным как бы стирается или (может быть) временное, за смирение свое. становится вечным.

Но зимой тяжелы сиреневые (под вечер) снега в зырянском одиночестве ²⁷¹. «Помилуй, Боже, ночные души» ²⁷².

Вот, друг мой, милый Николаша, прими, что написалось. Ляле прилагаю отдельно. Пришли бумаги для писем, здесь нет. Нужно ли искать что-н<ибудь> для Рудина: «Звенья», «Литер<атурное> наследие», старые журналы? На всякий случай посылаю листок из учебного пособия моего детства.

Целую крепко.

П.

В «Рус<ской> старине» 1881 г. есть воспоминания Я. Неверова (друга Станкевича) о посещении им пр<еподобного> Серафима ²⁷³. Так через Рудина, Покорского, Сманичевича я все же дошел до Сарова. Спасибо тебе.