Письмо № 127. Н.С. Фуделю

5 XII [1958, Усмань] ⁷⁹⁸

Дорогой мой Николашенька.

Как живешь? Хочется посидеть с тобой, совсем вдвоем, поговорить. Вот и принялся писать. Меня последнее время все чаще мучает мысль, что я теряю последнее время, не делюсь с тобой тем, чем должен был бы поделиться в дружеской беседе. Я, впрочем, успел также заметить и то, что молчание редко вредит, что не в словах дело. Но иногда словам делается так тесно в молчании, что они вырываются, как узники на свободу. Я уже писал тебе в какой-то короткой приписке в чьем-то письме, что твое письмо получил. Я очень тебе благодарен за твои письма. Можно жить очень хорошо, т<о> е<сть> в каком-то душевном покое, но как бы ни жил человек – всякое дружеское слово это примерно то же, что свежая ветка в клюве Ноевой птицы ⁷⁹⁹: значит, где-то выступила суша и гнев Божий проходит. Только, наверно, не надо ничего «добиваться», т<о> е<сть> домогаться во что бы то ни стало, как чем-то должного. Это одинаково относится к слову друга и к жениной любви. Мы ни на что не имеем прав, мы ничего не заслужили, никто нам ничем не должен – ни друг письмом, ни жена любовью – а мы должны всем, – я должен всем. Это очень узкий путь, но какие же радости он обещает идущим! Чем уже, т<о> е<сть> чем сильнее это «Я должен, а не мне должны», тем шире расширяется сердце, тем способнее оно становится охватить мир. Да! есть путь великих радостей душевной жизни, путь насыщенный теплом и смыслом.

Но я не об этом хотел писать. Это редко звучит как достоверное, потому что слишком невероятно.

Я достал наконец замечательное чтение для всего дома – все три мои слушательницы не дают мне покоя, и как только прихожу со службы, уже слышу: «скоро ли начну читать?» Это, конечно, «Детские годы» и «Семейные хроники» ⁸⁰⁰. А ведь и правда это очень хорошо, и я сам увлекаюсь, читая. Работы сейчас много, перед концом года, но лишь бы здоровье позволило работать: «не трудящийся да не ест» ⁸⁰¹, – сказал апостол. Тамарино состояние меня тоже очень тревожит, но здесь только Бог может помочь и разрешить.

Муне сейчас несколько лучше. Посмотрим, как все пойдет. Может быть по-всякому. Конечно, слава Богу, что она сейчас здесь. Ты знаешь, как мама ходит за больными? В комнате тепло, деньги ей от Васи ⁸⁰² пришли, она лежит или сидит совсем в покое. Знает святых каждого дня и время от времени велит зажечь лампадку. Для утешения купили ей портвейн, у нее аппетит, кстати, совсем хороший. Ждем от тебя пенициллин. Напиши, послал ли ты Васе баян.

Ты все боишься – сможешь ли ты создать в своей семье тепло семьи, дать Ляле то, что тебе хотелось бы ей дать, особенно после того, как ты останешься один с нею. Это страх, имеющий основания. Научиться создавать семью нельзя из книг, из всей мудрости человеческой. Книги здесь, скорее, повредят. Оборачиваясь в сторону прошлого, виденного, слышанного, мыслю так: как Бог без Церкви непознаваем, так и семья без Церкви. По слову апостола, Церковь есть тело Божие ⁸⁰³. А у Тютчева есть такая фраза: «ты риза чистая Христа» ⁸⁰⁴. Вне этой живой и жизнью обтекаемой ткани немыслимо познание Непостижимого и Невещественного. В Церковь надо так же верить, как и в Бога, т<о> е<сть> иррационально и безусловно, просто и радостно. Она есть – сплетшиеся руки друзей Христовых на Тайной вечери – плоть от плоти Его и кость от костей Его.

Кроме брака, есть иной путь человека – путь одинокий, вне семьи. Как апостол сказал, этот путь «блаженнее» ⁸⁰⁵. Но путь семьи имеет одну особенность: он скорее дает возможность осуществиться обещанию Господа: «где двое или трое собраны во имя Мое – там Я среди них» ⁸⁰⁶. Семья – малая Церковь, нечто такое, что особенно чувствительно и восприимчиво принимает именно эту тайну Церкви как Тела Божия. Отсюда в семье такое стремление освятить весь окружающий быт, уклад жизни, предметы, всю материю бытия, освятить всем тем, что освящает: начиная с таинств и кончая пасхальным яйцом или крестами, которые сажей или углем пишут на косяках или над дверями в деревнях. Конечно, все выражаемое внешне имеет силу только при наличии внутренней власти, но это уже другой разговор.

Так вот я не знаю – как мыслима крепкая, теплая, радостная семья вне Церкви.

А Церковь, именно потому что она «риза чистая Христа», а не общество для каких-то механических действий, или, – что еще хуже, – для рационалистических богословствований, требует от каждого, кто хочет стать частью этой ризы, какого-то подчинения своим законам чистоты и правды. Если вот, к примеру сказать, наступила Страстная неделя, она говорит – «перестань есть мясо!». «Открой свой внутренний слух хоть на эти дни – когда мы – ученики вспоминаем, как гвозди пробивали тело Божие и тело человеческое». Или вот наступает вечер субботы, перед воскресеньем – надо опять хоть на один час вспомнить воскресение Христово. Это везде можно. Нельзя же всегда все забывать. Или, вернее, мы потому и «забываем», что не умеем и не хотим этим жить. От каждого требуется только то, что он может. Помнить Страстную неделю, великие праздники, священную память каждого субботнего, вечера – это мы все-таки можем и если мы это делаем (но, конечно, с чистым сердцем, т<о> е<сть> не обижая при этом своих близких), то мы уже вливаем свое дыхание в великое дыхание Церкви.

Вот тут-то и конец нашему одиночеству, конец пустыне!

О формализме я не пишу. Настолько само собой разумеется, что только реальное, творческое действование человека угодно Богу, а не изображение из себя благочестивой машины.

Но Бог ищет нашего действования и при этом не только в отношении людей, но и в отношении себя.

Ему более, чем нам, не нужно рудинство. Вот это действование к Богу и к человеку и есть Церковь – путь определенного долга перед Богом и людьми.

Иногда мы стремимся «отыграться» только «на людях». «Будем, дескать, любить людей, и с нас хватит». Это самообман. Человек непознаваем вне Бога, и только через Бога он может быть принимаем. Вне его он уродство. Только через Бога-Человека можно принять человека. Только влюбившись в Бога, можно влюбиться в человека, потому что только тогда догадаешься, что в человеке – Бог. Иначе все непрочно и наша «любовь к людям» только до первого испытания огнем жизни.

Первая заповедь – «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всею душою твоею, всем пониманием твоим и всею крепостью твоею» ⁸⁰⁷. Заметь – какие потрясающие повторения в этой фразе! «До ревности любит Дух, живущий в вас, но тем большую дает благодать» ⁸⁰⁸.

Семья созидается и сохраняется, только если она «малая церковь». Тут она – «у Христа за пазухой», – тут ей тепло и прочно. А иначе никакие узы – ни страсти, ни «долга» ничего сами по себе не сохранят. О «страсти» я не говорю, это очевидно.

Жизнь человека – великое одиночество. И страсть, и «долг» вне божественной любви только усугубляют его. Задыхаясь от страсти, человек тут же начинает еще более задыхаться от одиночества. Этим объясняются все, такие, казалось бы неожиданные, разрывы в браке. Иногда это только ссора, вспышки, иногда окончательный уход. И тогда начинаешь догадываться, что сам по себе и брак ничего не спасает, ничего не сохраняет: все умирает под дыханием смерти, – если нет в этих двух несчастных пылинках, соединивших свои жизни вместе, – «победы, победившей мир – веры нашей» ⁸⁰⁹, если эти двое не начали «прорастать» ⁸¹⁰, как семена, в вечность, в нетленное бытие Церкви.

Половая жизнь такое же временное явление земной физиологии, как еда, питье или сон. Презирать этот факт – безумие, но еще большее – жить только в нем. Надо учиться – и принимая – все же уметь и превозмогать этот физиологический факт, – подготавливать себя к будущему: уметь, когда нужно, встать из крепкого сна к ранней обедне, обуздать себя, когда нужно, в другом. Это все робкие шаги из тленного к нетленному.

Целую тебя, Николашенька. Боюсь утомить тебя или еще больше боюсь сказать не так, как нужно. Может, уже и сказал, а потому молю Бога, чтобы Он Сам научил тебя. Сам все разъяснил твоему сердцу и уму, а мои слова, если нужно, изгладил.

Дай Бог вам с Лялей мира, доброго совета, любви, благополучия, а иногда и «ангельского сожительства».

Твой п.