Письмо № 110. Н.С. Фуделю

12 II [1953, Усманъ] ⁶⁵⁷

Милый Николаша.

Чтобы обнаружить свое легкомыслие, начну это письмо не с дел, а с Фета. Я произвел труд подсчитать и перечитать все его лирич<еские> стихи, чтобы узнать – что же в нем есть для нас ценного. У меня получилось, что из всех 750 его стихов около 650 для нас совсем не звучат: это или «мадригальный» хлам с постоянным «млееньем» страстей или потуги на античность, вслед за Батюшковым, или вполне приличные пейзажи, зарисовки природы, но тоже для нас уже побледневшие.

Но из оставшихся 100 стихов мог бы выйти превосходный «избранный Фет», среди этих 100 есть, конечно, золотые строки, в которых зреет душа, учится страдать и любить.

Что ж! – хорошее наследство эти 100. Ведь он напечатал свою первую книгу стихов в 1840 г. ⁶⁵⁸, т<о> е<сть> только через 3 года после смерти Пушкина, еще при Лермонтове, так что памятно, что «мадригальность» первой половины XIX в. в нем была закономерна и не он виноват, что нам она не нужна.

Очень хорошо его стихотв<орное> письмо к Тургеневу:

...«Ценя сердечного безумия полет,

Я тем лишь дорожу, кто сразу все поймет, –

И тройку, и свирель, и Гегеля, и суку.

И фриз, и рококо крутую закорюку,

И лебедя в огнях скатившегося дня»... ⁶⁵⁹

Что касается хлама, то ведь его не так уж мало и у «самого» Пушкина. Мы дожили до какой-то безжалостной, нетерпимой честности чувств, до такой «экономичности» познания, при которой всякое пустозвонство воспринимается как преступление. У нас времени осталось только на правду, пусть самую горькую, наша грубость прикрывает нашу болезненную восприимчивость правды. Формы поэзии для нас не важны. Вот у Фета есть «Романс» ⁶⁶⁰, но он и для нас хорош, хоть слегка и сахарист.

«Я тебе ничего не скажу,

И тебя не встревожу ничуть,

И о том, что я молча твержу,

Не решусь ни за что намекнуть.

Целый день спят ночные цветы,

Но лишь солнце за рощу зайдет,

Раскрываются тихо листы,

И я слышу, как сердце цветет...»

Что касается западноевропейского Возрождения, т<о> е<сть> 15-го века, то оно что-то никак не ассимилируется у меня с тем моим временем жизни, «когда весенней гулкой ранью я проскакал на розовом коне» ⁶⁶¹.

По-моему, поиски там нас только запутают. «Сырой обрыв над дымной рекой» ⁶⁶² нашей юности, русской юности, очень далек не только от говядины Рубенса, но даже и от золотых фресок итальянского XV века. Мы любим все вещи называть своими именами. Мы хорошо знаем, что после лета будет жестокая зима, после жизни смерть. Поэтому и «над сырым обрывом», отдавая всю свою душу радости бытия, мы все же в тоске о том, что все это тленно, о том, чтобы все это сделать нетленным. Вот почему все наши песни грустные. Тут нас не обманет ни жирный женский зад на полотне, ни возрождение Венеры Милосской, ни «детство во грехе» ⁶⁶³. Для нас грех есть всегда грех, т<о> е<сть> тление, самоубийство, сознательное уничтожение красоты. И разве нежелание закрывать глаза на факт греха и на факт смерти не есть честнейший, героический реализм, истинное бесстрашие правды?

В России не было Западного Ренессанса, и это хорошо, т<ак> к<ак> их Ренессанс следствие католического Средневековья. Нам со всем этим не по пути.

Сонеты Шекспира я высоко ценю, но именно потому, что в них я слышу какой-то скорбный ум, какую-то простоту глубокой думы, а совсем не буйство крови или какие-нибудь «проказы» в стиле Ватто ⁶⁶⁴. Я в них слышу все тот же «металла голос погребальный» ⁶⁶⁵, слышу Тютчева, или, как верно сказано в примечании, «монологи Гамлета» – т<о> е<сть> самый трагический и глубокий голос Запада, голос смерти его культуры. Ты пишешь: «люди тогда не думали о смерти». Гамлет думал, а за ним Шекспир, и поэтому-то и прекрасны его сонеты.

Нет, я предпочитаю не путать своей мысли в этом «детстве во грехе» Ренессанса. Хватит нам и своих грехов.

Сейчас пришло твое письмо от 10 II. Дела обстоят так. Продавец дома ⁶⁶⁶ не хочет меньше 15, да плюс еще расходы по оформлению около 300. Если мы согласимся, то останемся буквально без ничего, при наличии болезней втроем. Я даю 14, чтобы после оформления и доделки пола (рублей 400) осталось хоть на дрова до весны. Продавец хотел прийти сегодня, но не пришел. Завтра мы пойдем к нему, чтобы еще торговаться. Сегодня ходил еще по городу, но ничего не нашел.

Внутри помещение приличное, но дом у троих хозяев, сарая нет, неясность с участком, а главное, деньги (даже с долгом) в обрез. Но с другой стороны, надо будет на днях решать, чтобы не упустить.

Маме чуть получше, и она стала веселей. Так горько мне, что Машенька, бедный веселый Машок, попал как раз в самую «распутицу» болезней и неустройства и крайних тревог. Я говорил маме, что надо было бы дождаться Машу в Лебедяни и потом уже ехать сюда. Но с другой стороны – может быть, только благодаря ее приезду мы здесь купим.

Но болезнь у мамы, боюсь, серьезная. На днях она едет в Воронеж и, возможно, ляжет дня на 2–3 в больницу, если будут делать какие-то сложные анализы. У меня завтра рентген всего нутра, т<ак> что предстоит ровно сутки ничего не есть и не пить и не курить. Боли у меня реже гораздо, но все же бывают. Возможно, что к паховой грыже у меня прибавилась еще «пупочная», что даже стыдно, помимо того, что больно.

Но сегодня мама сказала: «несмотря ни на что, важно сохранять спокойствие», и я очень обрадовался. Ведь иногда понимаешь, что это не только важно и не только нужно, но и можно, т<о> е<сть> вполне можно, вполне доступно для нас и вполне спасительно. Для этого надо только что-то из себя выдернуть, какой-то больной и гнилой зуб самости, в которой и самоуслаждение, и страхи, и боли, и бескрылие трусости.

За маму очень тревожусь, боюсь остаться один. И в этой боязни тоже перехожу меру, впадаю в ту же трусость, отравляющую покой.

Вообще я душевно никуда не гожусь. На днях в очереди в магазине из-за пустяка разбуянился до стыда и отвращения. Вот тут-то и понимаешь разницу между интеллигентом, который умеет только говорить о покое души, и теми, кто этот покой несут. По «истории замысла» Рудина ⁶⁶⁷ вряд ли что найду. По второй теме не совсем ясно, что именно надо, например о Бельтове ⁶⁶⁸. В книгах о Герцене, да и у него самого, наверное, что-н<ибудь> есть о создании «Кто виноват». Но это ли нужно или другое? У Черн<ышевского>, Добр<олюбова>, Пис<арева> тоже было много упоминаний Бельтова, но больше как «звено» к Рудину Писемского. Я не знаю (кроме «1000 душ»). У Лескова, кроме «Инженеров-бессребреников» ⁶⁶⁹, вряд ли что есть, да и они в другом совсем плане. Они совсем не Рудины, хоть, может быть, тоже «хищные». Вот о «Саше» ⁶⁷⁰, наверное, что-н<ибудь> есть, но, может, ты все то, что здесь есть, ты уже знаешь. В общем, погляжу, поищу на ощупь, а ты еще уточни (в частности, что именно о Некрасове ты уже знаешь).

Щедрина я выписал, потому что больше ничего не имел, а может быть и пригодится. Взял я еще книгу изд. 1951 г. Чернышевский «Эстетика и литературная критика» ГИХЛ. Там в примечаниях к «rendez-vous» ⁶⁷¹ есть цитаты из Ленина, который очень ценил эту статью и ею обличал либералов, и там же редакц<ионное> замечание о том, что в ней Чернышевский показал, что народ не может связывать надежд на свое освобождение с людьми, подобными Бельтову и Рудину. Это на стр<анице> 535. В этой же книге (стр<аница> 460) в статье «О Тургеневе» Черн<ышевский> говорит о несходстве между Бельтовым и Рудиным, а также между Р<удиным> и Онег<иным> – Печориным. Но может, я это уже писал.

По теме о вещах близких к Р<удину> – помнишь, я посылал тебе из Рязани ⁶⁷² стихотв<орение> Курочкина ⁶⁷³, написанное, кажется, в 1857 г.? Найди его. В той же книге Чернышевского на стр<анице> 535 указание на ответ П. Анненкова на «rendez-vous» в «Атенее» 1858 г. № 32.

Твои письма нас всегда утешают, когда мы их получаем, то друг у друга вырываем.

С Варенькой, Бог даст, все обойдется, т<о> е<сть> и она не заболеет, и мама не будет болеть настолько, чтобы упустить присмотр за нею. Сегодня мама пойдет в школу. Начал с ней заниматься, чтобы она не забыла. Рус<ский> язык у нее хромает, а арифметика ничего. Вещи еще не пришли, во всяком случае извещения не было ⁶⁷⁴. Нужно было бы идти на вокзал самим. Здесь до станции 3 версты. Вещи, которые в Загорске, конечно, можно было бы продать, но много ли за них дадут? Мы сомневаемся. Вот, Николаша, мой милый и добрый.

Иду на почту, целую тебя крепко, обнимаю, очень люблю. Знаю и я, что впереди будут опять Лебедянские вечера ⁶⁷⁵, что радость наша нас не оставит. Твой п. [Приписка рукой В.М. Сытиной]

Дорогой Коленька. Ты особенно не беспокойся. Тебя крепко целую и благодарю за письмо, а отвечу сидя вечером. Сейчас папа очень торопит, идет на почту, а вечером в 6 ч. на рентген т<ак> к<ак> он бедный, голодный и спорить с ним нельзя. Твоя мама.