Глава I.

Однажды в Афины пришел индийский брамин¹, чтобы увидеть Сократа², слава которого уже достигла берегов Ганга. Придя в дом философа, индус спросил: «Как познать истину?» Сократ ответил: «Познай самого себя». В ответ на это индус спросил: «Разве можно познать себя, не познав Бога?» Диалог не состоялся. Языческие мудрецы не поняли друг друга. Для диалога необходима некая начальная общность взглядов, как бы камень, лежащий в реке у берега, став на который, можно сделать первый шаг и затем искать брод, чтобы, переступая с камня на камень, дойти до другого берега.

Обменявшись несколькими фразами, они замолчали. Сократ размышлял, индус медитировал³, повторяя имя Брамы⁴, а затем встал и вышел из дома Сократа, чтобы отправиться к себе на Восток. Кто из них был прав? Оба были правы, и одновременно оба – не правы. Они были не правы, потому что говорили о настоящем, но были бы правы, если бы говорили о будущем.

Сократ хотел познать себя собственным рассудком, а рассудок фиксировал только рефлексии, то есть самого себя – тот агрегат, который обрабатывал и систематизировал внешние впечатления, сопоставлял, соизмерял, описывал явления, которые высвечивали, как некий луч, его мысли, логизировал, находил закономерности и обработанный материал отправлял в кладовые памяти. Рассудок мог фиксировать также выплески чувств на поверхность сознания, но он оставался только одной из сил души и не мог объять ее, проникнуть в ее таинственные глубины, как не может часть объять целого.

Сократ умер, так и не познав самого себя, но он был велик тем, что увидел свою интеллекту-альную ограниченность и сказал: «Я знаю, что ничего не знаю». И все-таки фраза: «Я не знаю» не может стать истиной, так как истина должна иметь позитивное содержание.

Индусский брамин утверждал, что без Бога невозможно познать человека, следовательно, человек должен прежде всего познать Бога. Но на основе каких сил и способностей души он сможет познать Того, Кто бесконечно выше его? Брамин, размышляя о Боге в своих медитациях, фиксировал свой собственный душевный мир. Античное язычество превратило своих богов в людей. По сравнению с брахманизмом это был грубый антропоморфизм, из которого не смог вырваться даже гений Сократа, хотя Сократ и его ученики признавали некое таинственное начало: для них богом был космос, а богами – явления космоса. Брамин так же, как и Сократ, оказался в логической ловушке: ограниченное не может объять бесконечного, относительное – абсолютного. Если Сократ, стоя на краю интеллектуальной пропасти, сказал: «Не знаю», то брамин ответил по-другому: «Я знаю, потому что я единосущен богу» – и прыгнул в эту пропасть. Сократ призывает познать себя и доходит до интеллектуального самоотвержения; он вступает во мрак, где нет света. Брамин грезит призраками горделивого воображения, отождествляя себя с божеством. Он ослеплен светом интеллектуальных озарений, но этот свет оказывается демоническим, еще более темным, чем ночь Сократа. Сократ и брамин как бы стояли на двух полюсах, но это было единством одной ошибки: человек сам по себе бессилен познать Бога и самого себя.

Здесь нет ни выхода, ни альтернативы. Единственная сила, которая может открыть мятущейся человеческой душе истину, – это благодать. Когда она касается человека, то он видит свою душу. Тайну первородного греха, ослепившего око души, не знали ни Сократ, ни брамин. Для них рассудок был идеальным инструментом познания. Благодать указывает человеку на его болезнь, и человек понимает, что его познание истины зависит от степени исцеления. Только исцелившись, он сможет воспринять истину. Через благодать Божию человек постепенно начинает познавать самого себя и глубину своего падения, и, меняя свою жизнь и очищая душу исполнением Евангельских заповедей и молитвой, он становится способным воспринимать и хранить благодать, и только после этого, через благодать и веру в Откровение, начинается его познание Бога.

Вера и познание – не одно и то же. Вера, по слову апостола, начинается «от слышания», а познание – от подвига жизни. Познавая себя, человек познает Бога, а познавая Бога – он познает себя. Но все это совершается Божественной силой, называемой благодатью. Поэтому, когда нас спрашивают о свидетельствах существования истины, нам следует ответить: «Измени себя, чтобы иметь возможность видеть истину; измени себя, чтобы Бог стал фактом твоей внутренней жизни». Но можно ответить и по-другому: «Прими благодать Божию, и она даст тебе знание о себе самом: кто ты, зачем ты здесь, на земле, и какова цель твоей жизни».

Без помощи благодати, руководствуясь одними усилиями интеллекта, человек окажется в состоянии мудрецов языческого мира, которые обычно заканчивали скептическим рационализмом, пантеизмом⁵ или материализмом. В первом случае они говорили: «Я не знаю», во втором: «Я – бог», в третьем: «Я – ничто». И все-таки Сократ был более прав: в его словах: «Я не знаю» – есть надежда, что истину откроет Божественный Логос; а индийское: «Я есть бог» – представляет собой религию антилогоса – того ангельского интеллекта, который дерзновенно заявил: «Я равен Богу».

Поэтому тем, кто говорит: «Я ищу Бога и не нахожу Его», надо ответить: «Найди прежде всего себя самого, а затем увидишь, как искать Бога».

Человечество как бы разделено на две части: на тех, кто верит в вечную жизнь души, и на тех, кто не верит в нее. Для материалистов и атеистов вся жизнь сосредоточивается в отрезке времени между рождением и смертью. Жизнь – это случайность, удачная комбинация материальных элементов, которые создали устойчивую систему, обладающую возможностью воспроизведения других подобных систем. Поэтому для атеистов логично ограничить свои знания изучением материального мира и жить в соответствии с теми потребностями и желаниями, которые возникают в человеке как биологической системе.

Но парадоксально и непонятно, что люди, верующие в вечную жизнь и бессмертие своей души, также погружены в земную жизнь как в единственную реалию, также отдают свои силы, время и способности достижению земных целей – тому, что принадлежит времени и смерти. Если посмотреть на содержание человеческой психики, то мы увидим, что она поглощена заботой о земном; она погружена в материальность и живет соками земли. Веря в Бога, человек в то же время живет так, как будто Его нет или словно для него стал богом этот мир.

Земная жизнь – это точка в мысленной линии, которая, как луч, уходит в бесконечность, или мгновение по сравнению с вечностью. Надо сказать, что любое число по сравнению с бесконечностью становится бесконечно малым. Есть древняя притча о том, как птица раз в тысячу лет прилетает к каменной скале и точит на ней свой клюв. Когда эта скала будет источена птицей до основания, то пройдет одно мгновение на часах вечности. Но и эта притча не верна. Здесь вечность и время измеряются космическими величинами, как некие циклы, а вечность не имеет ни начала, ни конца, ни выхода из себя, ни возвращения к себе.

Период земной жизни представляет собой только движущуюся цепь мгновений, каждое из которых человек не может ни остановить, ни зафиксировать. Мгновение может быть разделено до бесконечности, и в математике не существует цифры, которая бы не абстрактно и не символически, а реально отражала бы простейший элемент времени, где деление и дробление уже невозможно.

Итак, время – это поток, который невозможно остановить, как невозможно определить его сущность. Единственное свойство времени – это постоянность и необратимость. Время похоже на лесной пожар ночью. Огонь, преследуя путника, сжигает все, что у него позади, – это прошлое; темнота ночи перед глазами путника, в которой теряется его путь, – это будущее, которое еще не наступило и неизвестно для него. От прошлого остался пепел, будущее таится во мраке – это путь жизни, по которому идет человек.

Почему человек, веря в вечную жизнь, на самом деле не думает о вечности? Первая причина – это сластолюбие. Он ищет наслаждения в материальном; он хочет выжать из жизни все возможное и невозможное, забывая о том, что мгновение нельзя остановить, и время непрестанно превращает настоящее в прошлое – некую иллюзию памяти.

Вторая причина, почему человек не думает о вечности, – это трусость. В вечность надо перешагнуть через порог смерти, а смерть представляется человеку в виде трупа, гниющего в могиле, и он стремится вытеснить этот образ из своего сознания. Сама вечность, как возмездие, становится для человека не менее страшной, чем смерть. Страх перед вечностью Александр Блок⁶ пронес через всю свою жизнь⁷, который выразил в одном из своих ранних стихотворений:

Это – бездна смотрит сквозь лампы –

Ненасытно-жадный паук⁸.

И агония страха перед вечностью закончилась для него безумием.

Наша земля – пылинка в космических пространствах, но сам космос – пылинка по сравнению с бесконечностью. Человек стремится познать окружающий его мир, но если бы случилось чудо, и он познал и изучил все законы Вселенной, а его разум объял весь космос, то и это было бы ничтожно малым. Ведь главное не то, что творится под звездами, а то, что находится над звездами – тот духовный мир, которому родственна человеческая душа, тот эон, в котором она будет пребывать вечно.

Бог творит вечность и время. Этого не знали языческие мудрецы и философы. Для них вечность была периодами между гибелью и возникновением миров, а время – замкнутым циклом, движение которого, направляясь вперед, на самом деле оборачивалось назад. Язычники не знали тайны преображения материи, поэтому жизнь человека на земле и пребывание души в теле казались им заключением в темнице: душа замурована в склепе и живет, не зная для чего. В этот склеп проникают лучи через щели в камнях, поэтому человек смутно догадывается о существовании другого мира, но выйти из склепа не может. Поэтому мир для языческого мудреца представлялся лабиринтом, где много дверей, но нет выхода наружу.

Материалисты говорят: «Этот мир вещества и материальности – мой родной дом, надо устроиться поудобнее для жизни в нем, а затем умереть и лечь там своими костями, превратиться в порошок – космическую пыль».

Спиритуалисты говорят: «Само тело – это гроб души, поэтому спасение – это освобождение души от телесного и материального и затем исчезновение ее в безликой космической силе, как капли дождя – в океане».

Христиане говорят: «Земная жизнь – это приготовление человека к вечности, это становление его как личности, это время борьбы с грехом, поразившим природу человека, это выбор между Царством Божиим и царством сатаны, это начало преображения, которое одухотворит саму материю. На земле осуществляется союз души с Богом, который будет продолжаться в вечности». Это было реалией для древних христиан. Главным содержанием их жизни было стремление к богообщению и стяжанию благодати. Они видели земной мир пронизанным лучами небесного эона. Они стремились сделать само время ступенями к вечности; на время, данное им, как наследие при рождении, купить саму вечность. Средством к этому для них была земная жизнь.

Многими современными христианами будущая жизнь мыслится как некая декларация. Они не стяжали опыта вечности и, исповедуя христианство, принадлежат земле. Поэтому содержание их души – помыслы о земном и образы земного. Христианство большей частью воспринимается ими как высокая нравственность, как призыв к действию. Но, будучи отключенными от молитвы, т. е. не имея внутреннего устремления души к Богу, они не имеют опыта вечности, для них чужда мистика христианства, и поэтому они, даже пытаясь осуществлять заповеди, принадлежат земле.

Конечно, мы говорим об общем духовном состоянии, о материализации сознания человека. Мы вовсе не хотим сказать, что духовная жизнь совсем исчезла. На общем фоне духовной деградации мы видим людей, которые отдают свою жизнь и силы христианству, которые стремятся повторить путь древних отцов, которые ведут монастырскую жизнь в миру и в монастырях. Но мы хотим сказать, что для современного человека, живущего в атмосфере все более концентрированного люциферианства, особенно необходима молитва и память о смерти для того, чтобы почувствовать дыхание вечности, чтобы иметь силы и стимул противостоять потоку лжи и обольщений, в котором начинает тонуть мир.

Не внешними средствами утверждается христианство, а внутренней силой, которая дается благодатью. Поэтому в духовной нищете открывается великое богатство и в осознании своего человеческого бессилия – всесильная помощь Бога.

На что внешнее может опереться человек? На науку? Но разве она сделала человечество более счастливым? Разве она осветила для человека тайны бытия – эту черную бездну, этот непроницаемый мрак для человеческого разума? Разве фактология дает ответ, что такое человек, зачем дана ему жизнь? Наука находит определенные закономерности между явлениями, а далее простирается область гипотез и теорий, обреченных на увядание и гибель. Всякий опыт не окончен, всякое явление не познано до конца, поэтому всякая теория эфемерна и условна.

Может ли человек найти опору внутри себя? Сам человек – это клубок противоречий. В Библии сказано: «Всяк человек – ложь»⁹ – именно потому, что в нем нет постоянства. Мысли человека зависят от чувства, а чувства меняются, значит мысли и чувства лгут. Сегодня человек уже не тот, кем был вчера, а завтра станет не тем, кем был сегодня. Сфера наших эмоций, желаний, намерений подобна вращающемуся шару, который находится под сознанием, как в подвале души, а наше сознание фиксирует точки вращающейся поверхности, как будто смотрит в этот подвал сквозь узкую щель. Это какой-то поток, бьющий из-под земли на ее поверхность и принимающий на стыке сознания и подсознания формы образов и мыслей. Наша душа поражена грехом. Может ли человек в таком состоянии правильно мыслить? Могут ли течь чистые струи воды из загрязненного источника? Поэтому у человека нет опоры ни вовне, ни внутри себя. Единственное, что принадлежит ему – желание истины, а эта истина есть Бог. Поэтому в мире, пронизанном ложью, человеческое сердце может найти покой и правду только в имени Божием.

Христианство имеет опытное доказательство в виде действия благодати на душу человека, которое переживается как новая, ни с чем не сравнимая жизнь. Но современный человек не хочет ничего знать о Боге. Ему говорят: «Клад под твоими ногами». Он отвечает: «Там ничего нет». Ему говорят: «Сколько свидетелей ручаются тебе в этом; сколько столетий безгласно говорят тебе, что ты владелец места, где лежит сокровище». Он отвечает: «Я не верю им». Ему говорят: «Проверь сам, копай землю». Тогда он отвечает: «Не хочу. Мне доставляет больше удовольствия срывать цветы на этом поле».

Один весьма умный и образованный человек, инженер-конструктор по специальности, сказал мне: «Я понимаю, что мои знания относительны, но одно я знаю точно – Бога нет. Я могу ошибаться в другом, но только не в этом». Наверное, это краткий символ веры атеистов. Он готов был выдержать любые разочарования, только не ужас, что Бог все-таки есть.

Жизнь на земле подобна кораблю, который медленно тонет; зданию, охваченному огнем; облаку, плывущему по небу; дыму, стелющемуся по земле; волне, разбивающейся о берег. Мы знаем, что умрем, и все-таки, как зачарованные, ничего не хотим знать, кроме этой жизни. Как часто современный человек бывает подобен Фаусту¹⁰, который просит демона остановить мгновенье, предлагая ему в обмен собственную душу.

Христианство отвергает земную жизнь как самоценность; более того, христианство – это искусство умирать, умирать постоянно ради будущей жизни. Христос принес на землю небесный мир, который оказался мечом; это меч освобождения от привязанностей, пристрастий, обычаев, понятий этого мира, которые опутали, как узы, человека и привязали его к земле. Перед человеком постоянный выбор: жизнь или смерть, вечность или время, Бог или этот мир. Христос пришел на землю, чтобы разрушить иллюзию жизни и дать истинную жизнь. Господь сказал: «Царство небесное – внутри вас»¹¹. Внешнее – то, что существует «вовне», – это царство земное; оно не принадлежит человеку, в нем не находит своего успокоения сердце, там не является душе Бог. Но это земное царство захватывает и пленяет человека, он живет в нем, там его помыслы и желания, там он ищет счастья и наслаждений; это внешнее он считает своим достоянием. Поэтому человек живет в состоянии самообмана, из которого боится выйти, как из подземелья – в свет истинный, но незнакомый и страшный для него.

Земная жизнь подобна сну, а внешнее – проходящим сновидениям. Истинная жизнь – это выход из страстного, греховного и ограниченного бытия через богообщение, включение души в новую жизнь, открывающуюся как вечность, и приобщение ее к свету божественного бытия. Для того чтобы быть способным воспринять эту жизнь, надо умирать для ложной жизни. Демон и мир обещают человеку счастье, которое оказывается смертью. Господь обещает своим ученикам скорби в этом мире, гонения и смерть, которые оказываются радостью и началом истинной жизни.

Встреча с Богом может произойти только в сердце человека, очищенного от греха, поэтому христианство – это искусство борьбы с собой. Если бы мы могли опуститься в собственное сердце, то вначале увидели бы там только тьму. В нашем сердце – грех и хаос страстей; только благодать Божия, сочетавшаяся с волей человека, может очистить и просветить его сердце. Но для этого нужны труды, перед которыми отступает большинство людей. Адам отдал себя и свое потомство в рабство демону. Мы рождены с клеймом этого рабства; наша душа подобна телу прокаженного, покрытого язвами и гноем. Своими грехами мы обновляем тот союз с демоном, в который вступил наш праотец. Господь искупил нас от греха, но благодать искупления мы должны принять добровольно. Поэтому наша земная жизнь – это выбор, путь и борьба.

Со времени грехопадения праотцов земля стала страной изгнания и огромным кладбищем для поколений людей, которые приходят из небытия и уходят в неизвестность. Бог нашел человека и искупил его, теперь человек должен искать Бога – это цель его жизни. Но большинство забыло об этой цели и стремится к другому – построить для себя вечный дом среди потока всесокрушающего времени: какое-то мгновение – и уже ничего не остается ни от них, ни от их деяний.

Время можно сравнить не только с потоком, который уносит с собой все; время – это пожар, испепеляющий все видимое.

Земля всегда была местом изгнания, но люди своими делами все больше отдают его под власть демона. Адам был поставлен Богом господином земли, а его потомки приняли уставы демона, и поэтому ад все более захватывает землю. Единственная реальная сила, стоящая на пути мирового зла – это Церковь как источник божественного света на земле. Но очень многие люди, принадлежащие Церкви, участвующие в ее Таинствах, исповедующие истинную веру, внутренне отключены от духовной жизни и все более перестают понимать учение Христа.

Есть две точки, где земля соприкасается с небом: это алтарь храма и сердце человека. Оскудела молитва в алтаре, забыто учение о внутренней жизни, о борьбе за очищение сердца, и благодать все больше покидает землю, и ад выплескивает на поверхность земли свои мутные волны. Человечество чувствует, что приближается к катастрофе, но не может предотвратить ее. Люди обвиняют друг друга, составляют программы спасения и тонут все глубже в стихии зла, лжи и разврата.

Может ли человечество повернуть ход истории? Нет, это иллюзия. Силы зла все увеличиваются. Человечество развращено; оно как бы одновременно ужасается картине общего разврата и тайно любит его, стремится к нему. Духовный потенциал почти исчерпан. Апокалипсис говорит нам не о золотом веке на земле, а о сгущающейся тьме и катастрофах, которые будут потрясать агонизирующий мир. Но немногие, которые в Священном Писании названы избранными, могут выйти из потока зла и греха. Это значит выйти из внешнего, найти другой мир и другую жизнь в своем сердце, бороться с собой, очищать свою душу от страстей, стоять в сердце с именем Иисуса Христа – это путь стяжания благодати, которая и есть начало вечной жизни на земле. И если найдутся такие молитвенники, то замедлится ход истории, и Господь прибавит время, данное человечеству до Страшного Суда.

Внешнее обманывает нас. Или оно покидает нас, или мы покидаем его. Если бы даже все желания человека были исполнены, то сердце его осталось бы пустым, и он стоял бы перед вечностью таким же нищим. Путь к Жизни – это забытый путь от внешнего к внутреннему, от видимого – к невидимому, путь к своему сердцу, а через него – к Богу. Это – сочетание сердца с именем Иисуса Христа, это умение умирать, чтобы жить. Это искусство жертвовать всем, что в мире, ради Творца мира, в Котором заключено все.

Языческий мир не мог разгадать тайну вечности. Время в мифе обращено назад, а точнее, оно движется по замкнутой окружности и, удаляясь от первоначальной точки, снова приближается к ней. Христианство разорвало этот порочный круг и бесконечные циклы, сменяющие друг друга, где будущее повторяет прошлое, а конец тождественен началу. Время священной истории мира – прямолинейно. Но, встречая сопротивляемость в косности материи и упругости меонической среды, оно становится спиралеобразным. Время в христианстве имеет не только горизонтальное направление, но тяготение к вертикалу, и насколько оно становится вертикальным, – настолько спираль возвращается к прямой линии, и настолько время во внутреннем измерении человека становится объемным.

Образ вечности это единство двух направлений времени – горизонтального и вертикального. Но так как человек не может представить совпадения вертикала и горизонтали, то тем более, тайна вечности для него не доступна. Говоря о вертикали, мы все равно находимся в поле времени, и только хотим сказать о его приближении к вечности; а во внутреннем опыте вечности сами векторы времени исчезают. Для язычников будущее осуществляется в прошлом; само настоящее есть возвращение. Для христианина прошлое отражается в настоящем, а настоящее является трамплином для будущего, но никогда не совпадает с ним. Настоящее – приготовление, а будущее – исполнение.

Язычник одинок в своем пути, он предоставлен своим силам и поэтому обусловлен временем. Христианин действует в синергии с благодатью, которая вневременна, и в своем преображении через благодать он получает свободу от рабства времени. Итак, путь язычника – это возвращение и повторение, путь христианина – преображение.

У язычников были мистерии, посвященные времени, называемые «сатурналиями». Язычник пытался, хотя бы условно и символически, уничтожить власть времени, заглушая его внутренние ритмы и отсчеты в экстатике темных и страстных наслаждений – в «мистике ночи». Сатурналии это воспоминание о мифическом «Золотом веке Сатурна»¹², на смену которого пришел железный век борьбы и страданий. Сатурналии это негация настоящего и попытка сценически изобразить, как бы вернуть на землю век Сатурна – в театре абсурда и парадокса. В период сатурналий снимались все ограничения – общественные и нравственные. Господа служили своим слугам; одного из рабов выбирали царем и воздавали ему царские почести. Люди предавались безудержному веселью: играм, маскарадам, пьянству и оргиям. В конце празднества эфемерного царя убивали, и снова все возвращалось на свои места. Толпа смотрела на сатурналии как на возможность удовлетворить свои низменные страсти и вдохнуть пьянящий воздух мнимой свободы, а мудрецы видели в них философию обреченности и смерти.

Теперь некие безликие духи стремятся превратить жизнь человечества в бесконечно продолжающиеся сатурналии, единственный закон которых – вседозволенность, чтобы люди забыли о будущем и жили только в настоящем мгновении, как бы растянутым на века. Раб пьет мутную чашу наслаждений, представляя себя царем, но время и смерть превращает его в пыль земли.

Смолкает музыка праздника, гаснут огни, опускается занавес над опустевшей сценой, где лежит забрызганной кровью труп казненного раба.

У римлян был бог времени – двуликий Янус. Празднеством этому божеству начинался каждый год. Янус изображался на двух сторонах ворот храма: на одной стороне – в виде юноши, на другой – глубоким старцем. Когда-то на заре своей жизни человек при взгляде в зеркало видел в нем лицо ребенка, а затем, когда десятилетия промелькнули как сон, как одно мгновенье, видит в зеркале морщинистое лицо седого старика. Януса называли не только двуликим, но и двуличным.

Время обманывает нас, а вернее, мы обманываем себя, когда забываем о власти времени. Сколько бы ни жил человек, все равно прошлое кажется ему кратким мгновением: как будто еще вчера он был малым ребенком, не знающим ни скорбей, ни забот. Прошлое исчезло, словно провалилось в темную бездну, и кажется человеку, что он еще не начинал жить.

Ворота, на которых изображен двуликий Янус, знаменуют собой прошлое – лицо ребенка, и будущее – лик старика, стоящего у края могилы. Ворота означают настоящее – ту грань, которая разделяет будущее и прошлое. Ворота означают также путь. Время земной жизни – это время пути.

Язычники не знали истинного Бога, поэтому они обожествили космос. Они не знали вечности, поэтому преклонялись перед неумолимым богом времени. От имени Януса получил свое название месяц январь. От календ¹³получил название календарь – система счета времени.

Время – это форма, в которую каждый человек должен внести свое содержание. Не безумное желание – остановить мгновение ценой гибели души, а стремление посвятить его Богу является победой над временем. Отныне время не властвует над человеческой душой. Годы богоугодной жизни делают душу все более прекрасной через свет благодати. Время, в высшем смысле этого слова, уже не властвует над телом человека, так как конец мира – это воскресение из мертвых, которое один из древних писателей назвал «весной человеческого тела»¹⁴.

Время для христианина тоже двулико, но уже в другом смысле: в зависимости от его жизни оно становится другом или врагом.

В борьбе сатаны против Бога, бессмысленной и обреченной на поражение, в борьбе жестокой и мрачной, человек встал на сторону сатаны и, желая стать как Бог, сделался подобием демона. Все события, которые происходят на земле, имеют невидимую нам метафизическую сущность, поэтому бытие человека многопланово. Грех Адама с самой страшной силой проявился в метафизическом мире. Человек стал больше, чем рабом демона. Рабство в какой-то степени внешнее состояние, а здесь произошло гораздо большее: человек выпал из поля божественного света в метафизический мрак. Рай, который был в душе Адама, сменился состоянием ада: человек стал принадлежать демоническому миру, с которым у него образовалось внутреннее созвучие.

Христос искупил человека. Это искупление в метафизическом плане освободило человека от насильственной власти демона. Человек получил новую возможность выбора, который определяет его вечную жизнь. Однако человек не получил безгрешность и невинность Адама до грехопадения. Ему предстоит осуществлять этот выбор через борьбу. Вечная смерть, как необходимость, была уничтожена, но телесная смерть, будучи следствием греха, осталась: через нее, как через горнило, должен пройти человек.

Никто не рождается безгрешным и никто не достигает безгрешности. Господь искупил нас, заменив в метафизическом плане каждого человека Самим Собой. Он послал освящающую силу, без которой невозможно воссоздание личности, – это благодать Духа Святаго. Инерция греха действует в каждом из нас. И чем более познает себя человек, тем яснее он видит черные пропасти своей души.

Грех пленителен для человека. В картинах убийства, пыток, всевозможных грехов для человека есть какая-то демоническая сладость, похожая на ощущения игрока, который ставит на карту свою собственную жизнь. Римская чернь требовала не только хлеба, но и зрелищ, при том кровавых зрелищ. На боях гладиаторов присутствовали как простой народ, так и высшая аристократия во главе с цезарем, который был одновременно верховным жрецом. В ложах Колизея находились философы и поэты, жрецы и жрицы. Что могло привлекать их в картинах человеческих страданий и смерти? После боев гладиаторов многие бросались на арену цирка, чтобы пить текущую из ран умирающих и трупов кровь¹⁵.

В смутные времена истории, когда ломаются структуры государств, зверство людей проявляется с особой силой. Особенно демонизм в коллективных формах, как вспыхнувшая эпидемия, проявляется во время революций. Здесь не только убийство миллионов людей, но наслаждение пытками и страданиями, наслаждение осквернением святынь. Не будем перечислять те ужасы, которым не подходит даже слово зверство. Но мы хотим сказать, что грешник превращается в подобие сатаны.

Для нас будет непонятно само искупление, если мы забудем о метафизической стороне греха, о духовном мире, где другие законы и другие емкости греха. Грех человека относится не столько к антропологии, сколько к демонологии. Почему в настоящее время демонизм, убийство и разврат занимают значительную часть информации, которую получает человек? С одной стороны, демонизм культивируется сознательно, но с другой стороны, он является не чем-то внешним, а живет в душе человека. Значит, здесь происходит синергия¹⁶ мирового зла с тем злом, которое находится в недрах самого человека. Современный человека у телевизора срывает с себя маску того, что недавно называлось культурой и удовлетворяет свои страсти, главные из которых жестокость и похоть. Поэтому во время будущих катаклизм и катастроф человеческое зло примет такие чудовищные размеры, что прежний садизм революций и деспотизм покажутся только предварительной репетицией.

Вечное спасение – это пребывание души с Богом. В самом человеке нет источника жизни. Грех переходит в вечность, как ненависть к Богу; поэтому нераскаянный грешник становится человекодемоном, – в этом метафизический ужас греха, о котором старается забыть современное человечество.

Люди, учащие о всеспасении, игнорируют демоническую метафизику греха. Для них грех это оскудение добра, этическая дисгармония в отношении между людьми, изъян, дурная привычка и т.д. Эти люди игнорируют бытие демонического мира и общение человеческой души с ним, а если упоминают, то, как бы вскользь – даже не поймешь, что они подразумевают под демонами: реальные существа или аллегории. Впрочем, они иногда говорят о демонах опять-таки для того, чтобы дать понять собеседнику, что грех это нечто внешнее для человека, что человек совершает грех под влиянием со стороны, будь-то общественный строй, социальная несправедливость или демоны. Однако влияние демонического мира на людей не одностороннее действие: не только демон ищет человека, но и человек ищет демона; не только демон захватывает человека в поле своего притяжения, но человек открывает свою душу демону. Спасение это процесс синергии, где участвуют две воли – божественная и человеческая. Вечная гибель это тоже синергия двух воль – демонической и человеческой.

Ребенок рождается с потенциалом первородного греха, однако он отличается тем, что у него еще нет привычки греха, комплексов греха, как зацикленных страстей, ставших типом его поведения, у него грех еще не проявляется в области сознания. Однако грех активно живет в ребенке. Уже со времени первых проблесков нашего сознания мы можем обнаружить в себе такие действия греха, как гнев, похоть и ревность. Одна женщина вспоминала, что, будучи еще маленьким ребенком, пыталась выколоть глаза своему младшему брату за то, что его ласкала мать. Поэтому говорить о детской безгрешности можно только очень условно, как о еще не оформившихся и не вышедших на поверхность сознания страстях.

В христианстве нет дуализма как двух начал мироздания. Но в христианстве есть «дуализм конца» – дуализм между жизнью и смертью, спасением и погибелью, дуализм, который не существовал изначала, а образовался в мире разумных существ после грехопадения.

Некоторые либеральные богословы считают, что у ребенка повреждена грехом природа, но не воля, которая еще не образовалась. Это не верно. Воля является одним из качеств природы и поэтому поражена грехом, как и все свойства природы. Преподобный Максим Исповедник¹⁷ отличал в самой воле еще «хотение», как временную направленность воли, и гномическую волю – способность принимать решения.

Человек еще на земле не определил себя до конца как личность, он находится в состоянии постоянных колебаний. Но спасение и гибель это не только сумма его поступков, это внутренний лик его души. Кого изобразил там невидимый художник: лик Христа или лик демона? Смерть снимает покров с этого лика и человек увидит сам себя, каким он есть на самом деле. Спасение – это общность души с Богом, приближающаяся к единству. Основа единства – подобие и любовь. Грешник не может полюбить Бога, а Бог не может стать подобным грешнику. Поэтому мир оканчивается эсхатологическим дуализмом – вечным разделением между спасенными и погибшими, жизнью и смертью.

Почему ломка нравственных традиций в XIX столетии и борьба антихристианских сил за владычество над умами породили такое явление, как декадентство¹⁸ – культ смерти, тления, греха и разврата, которое трансформировалось в XX веке в сюрреализм¹⁹ и экзистенциализм²⁰? Почему искусство, как будто потеряв удерживающую силу, все более превращается в театр ужасов и разврата? XX век ознаменовал себя не только двумя самыми кровопролитными в истории человечества войнами и двумя революциями, которые унесли с собой жертв не меньше, чем эти войны, но также таким явлением дальнейшего нравственного витка вниз, как фрейдизм, который не ограничился одной психологией, но пропитал собой литературу, искусство, всю культуру Европы и Америки XX столетия. Что привлекает человека в сатанинские секты? Почему современный человек делает себе идолов из грязи и крови? Неужели человечество обезумело?

Человек несет в себе грех и узнает его как сродное своей душе. Что заключено в первородном грехе? Во-первых, союз с сатаной: демон стал не только внешней силой, но и фактом внутренней жизни человека. Грех Адама – это желание ложной свободы через отвержение Бога. Эта свобода от Бога приняла форму непослушания, противления воле Божией. Этот импульс богоборчества передается из поколения в поколение. Грех – это вид непослушания, через который человек хочет быть полновластным хозяином своего бытия. Поэтому в самых глубоких и изощренных степенях греха человек ищет внутреннюю свободу от Бога. Демон обещал Адаму богоравенство и обманул его. После изгнания из Эдема он обещает человеческой душе наслаждения, подобные блаженству, но вместо взлета ввысь Адам падает вниз. И каждый грех оканчивается не полетом, а падением. Адам прячется от Бога, он потерял любовь к Богу, теперь для него Бог стал карающей силой. И теперь грешник бежит от Бога, бежит куда попало, закрыв глаза, бежит в темноту метафизической ночи; он готов заняться чем угодно, лишь бы вытеснить из памяти и сознания мысль о Боге и смерти.

В искусстве отражается общее состояние человечества. Даже нерелигиозное искусство может быть барометром религиозной жизни человека. Если можно охарактеризовать современное искусство в нескольких словах, то мы назвали бы его бегством от Бога к диаволу. Это жажда к демоноуподоблению, а в метафизическом плане – влюбленность в собственную смерть. Единственная сила, которая может противостоять магии греха – это благодать Божия. Действие Духа Святаго – это созидание образа Христа в душе человека. Страшный суд подразумевает разделение, дифференциацию добра и зла. Он назван страшным потому, что он окончателен. Тьма не может превратиться в свет, а свет – во тьму. 

Обычно грех понимают как ошибочное действие, как отклонение от этической нормы, как асимметрию между умом и эмоциями, как ослабление воли, как неправильно поставленную цель, как проявление эгоизма в общественной жизни. Но это только внешние оболочки греха, а метафизика и мистика греха относятся к ней, как глубина моря к волнам, колеблющим его поверхность.

Что такое грех? Это загадочная реалия нашей жизни, невидимая радиация, которая пронизывает ее насквозь; это непонятная сила, которая заставляет более семи тысяч лет биться нашу Землю (духовное сердце космоса) в судорогах боли. История человечества во многом напоминает историю хронической болезни. Наши современники, как и древние гуманисты, стараются упростить эту проблему, объяснить грех нравственным несовершенством человека, отклонением от некого морального эталона, диссонансом между умом и чувством, проявлением эгоизма в общественной жизни, а иногда случайностью и ошибкой – неправильно выбранным решением. Они видят причину греха в изъянах воспитания, недостаточном образовании, дурных примерах, социальной несправедливости и считают, что душа, чистая от рождения, под влиянием внешних факторов подвергается коррозии, как металл, и постепенно обрастает налетом ржавчины. Гуманисты стремились исправить нравственность через общественные реформы, то есть психологию через социологию. Все подобные попытки оказывались утопией. Энтузиазм борьбы оканчивался разочарованием, революционные насилия порождали не нравственных героев, а тиранов и рабов: во время революций и перестроек мы видим особо сильные выплески зла, как бы извержение лавы из недр на поверхность земли.

Современный либерализм хочет решить вопрос о грехе радикальным способом, а именно – уничтожить само понятие греха. Для этого надо уничтожить понятие нравственности, объявить ее предрассудком и суеверием и выставить на всеобщее посмешище.

Философские системы, начиная с античности, старались доказать, что грех – это только оскудение добра. Современные либералы-циники пытаются внушить людям, что грех – ложное понятие, придуманное для того, чтобы держать человека в страхе, связать и ограничить его свободу, лишить его радости жизни. В общем, грех – это темный призрак, который должен быть рассеян и уничтожен светом человеческого ума. Грех – это пугало для детей и древнее суеверие, которое может только вызывать неврозы и фобии.

Либералы хотят свести нравственность к минимуму, например справедливому дележу похлебки из общего корыта, и этим успокоить остатки человеческой совести. Но мы чувствуем грех как реальную силу. Мы повсюду встречаемся с этой вездесущей невидимкой, и прежде всего в своей душе. Есть глубина греха, как бы его онтология, скрытая от глаз, – это ненависть к Богу. Во времена войн и революций, когда рушатся основы государств, как колонны зданий при землетрясении, особенно ясно вырисовывается сатанизм греха, и кажется, что сама поверхность земли превращается в дно ада. Можно ли объяснить только оскудением добра садизм и изощренные пытки, которым подвергали людей, когда сама смерть казалась милостью? Можно ли объяснить оскудением добра поток секса и разврата, который обрушился на нас с экранов телевизоров и страниц журналов? Можно ли объяснить результатом одного невежества апологию гомосексуализма? Чем объяснить это нарастающее влечение грязи? Похоже, что новый виток в религии сатаны – это культ самого разврата, подобно тому, как декаданс в искусстве насаждал культ разлагающегося трупа. Раньше патосекс считался позорным явлением, он относился к области судебной медицины, а теперь его не только терпят, но и рекламируют, как новые краски в палитре человеческих чувств. Кажется, что скоро Содом поднимется со дна Мертвого моря²¹, выплывет из него, как тритон, и станет столицей для «элиты».

Чем можно объяснить изощренный садизм в тюрьмах и лагерях, где невинных людей подвергали всем видам пыток и мучений, где узников калечили и убивали с каким-то сатанинским сладострастием? Чем объяснить поток пропаганды секса с его неистребимым влечением к грязи, если это не что иное, как культ разлагающегося трупа? Можно ли все объяснить одной ненормальностью? Но ненормальность (аномалия) – это невменяемость. Люди хорошо знают, что они делают и на что идут.

То, что принадлежит темной области психологии, особенно сексопатологии, и раньше считалось преступлением, теперь представляется как вполне обыденное явление, которое обогащает различными ощущениями нашу жизнь.

Грех – это оккультное явление. Мистика греха заключается в его богоборчестве. Грех – это вызов Богу во имя своей мнимой свободы. Это желание досадить Богу, уничтожить образ Божий в душе. Грех безобразен и бессмыслен, но он привлекателен именно дерзким бесстыдством. Почему пользуются спросом самые развратные книги и картины? Именно потому, что они созвучны страстям и образам, таящимся в области нашего подсознания. Почему учение Фрейда²² – этот декаданс в науке и морали – было принято в потерявшей Бога Европе с таким вниманием и даже восторгом как новое научное откровение? Потому что оно прозвучало в унисон с тайным голосом демонизированного подсознания, с импульсом богоборчества, проходящим через всю историю человечества.

Грех гнусен. Угрызения совести говорят нам об этом. Но только после смерти откроется весь демонизм, гнусность и ужас греха. Но Господь принес на землю не мир с грехом и сатаной, а огненный меч благодати, который разделит навеки добро и зло. Мираж кончится, и настанет горькое пробуждение.

Когда афинский суд вынес Сократу смертный приговор, – казнь через принятие яда, и палач готовил для него чашу с цикутой, – то Сократ, спокойно беседовал с учениками и, выслушав решение суда, словно весть о кончине незнакомого ему человека, сказал: «Мне вынесли смертный приговор те, кто уже приговорены к смерти самой природой». Великий философ не видел большой разницы между собой и своими судьями: ведь все люди – смертники, заключенные в тюремную камеру – в мир вещества и времени. Приговор произнесен, дело только в сроке: кого первого, а кого второго выкликнет по имени тюремщик, стража приведет к месту казни, и его встретит, как долгожданного гостя, палач, с чашей цикутой, с обнаженным мечом, или веревкой в руках.

Смерть – это тайна, которую не могли разрешить древние мудрецы и современные властители мира. Смерть – разрушение иллюзий земной жизни, а человек живет в потоке этих иллюзий, цепляется за них, как за единственное, что он имеет, и хочет представить мираж бытия как вечное, истинное бытие. В космосе есть черные ямы, где исчезает свет звезд. Смерть – это черная яма, где исчезают люди и все, живущие на земле; это какой-то космический провал, где нет конца и дна, в этот провал устремляется река времени, гаснут как искры имена людей, и исчезают как волны поколения за поколениями.

Философ Гераклит²³ сказал: «Время – это поток, в который нельзя войти дважды». Этот странный философ размышлял всю жизнь над загадкой времени и смерти. Он не боялся видеть то, на что закрывают глаза другие, а именно, что время превращает все в иллюзию, что мы одновременно живем и не живем – мы есть, и нас нет. Он произнес непонятные слова: «Я знаю все, а другие не знают ничего». Он знал, что все рушит и уносит время; он знал, что сам живет и умирает в каждое мгновенье, что он мертвец, вызванный из мрака, и обреченный уйти в тот же мрак. Он познал, что время делает из всего ничто, и поэтому сказал, как о великой мудрости: «Я знаю все, а другие – ничего», но это «все», и слова Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю» – почти одно и то же.

Гераклита называли плачущим философом. Он плакал над заблуждением людей, которые иллюзию принимали за действительность, и жили в мире призраков, удерживаемым их воображением. Он плакал о том, что люди страшатся думать – что такое время, как некоторые боятся заглянуть в бездну, от вида которой у них начинают подкашиваться ноги и кружиться голова.

Время – это вращающееся колесо, на котором написано: «Не было. Есть. Не будет». Здесь «да» наложено на «нет», и оба слова, соединенные вместе, превращаются в какой-то неразгаданный иероглиф. Некий философ утверждал, что для него одинаковы и жизнь и смерть. А когда его спросили, почему же тогда он живет, то он ответил: «Именно, поэтому».

Гераклит решил выйти из потока времени, и своей рукой исполнил то, на что он был обречен с рождения. Сократ не искал смерти, и не отвращался от жизни, он был занят другим: познанием самого себя. Он познал, что смертен, и поэтому принял смерть спокойно; принял как неизбежность, как человек встречает наступающую ночь. Гераклит, убедившись в мнимости жизни, решил проявить мнимую победу над смертью, и бросился в ту бездну, которую постоянно видел перед собой. Гераклит плакал над заблуждением людей, забывших о всепожирающем огне времени и «дамокловом мече» смерти.

Другой философ Демокрит²⁴, смеялся над заблуждением людей, поверивших, что они люди. Для него боги и люди – это конгломераты неких невидимых и неразделимых частиц. Человеческое тело мало – чем отличается от муравейника; в нем каждая частица, как насекомое в стае, исполняет свою работу; человека нет, есть только самосоздающиеся и рассыпающиеся структуры; жизни и смерти, как таковых, нет: собираются космические частицы вместе, под действием взаимного притяжения (симпатии), а затем расходятся друг с другом, как пары во время танца, и переходят в прежнее состояние – в тонкий невидимый прах, из которого лепятся новые тела.

Для Гераклита иллюзией было бытие; для Демокрита – сам человек. Для Гераклита время и смерть превращают жизнь в трагедию; для Демокрита – в комедию. Современники назвали Демокрита «смеющимся» философом. Этот демонический смех гуманисты пытались объяснить, как оптимизм и жизнерадостность античных материалистов. Судьба обеих философов была схожей: Гераклит покончил жизнь самоубийством, а Демокрит ослепил себя.

Стоики²⁵, в какой-то степени, являлись преемниками Гераклита, по крайней мере, в своем отношении к миру. Для них жизнь представляла собой театр абсурда. Единственное благородное дело для мудреца – смотреть на жизнь равнодушно, как на театральное представление. Философ-стоик чувствовал себя императором, который из ложи наблюдает скучающим взором за битвой гладиаторов и зверей в цирке. Стоик презирал жизнь за то, что она есть, и благодарил смерть за то, что она будет. Стоики думали разрешить загадку жизни, скрыв под железной маской судорогу боли.

Цинизм был продолжением философии Демокрита на этическом плане. Киники²⁶, по крайней мере первые из них, были достаточно умны, чтобы видеть уродства окружающего их мира и человеческих грехов. Но уродство познается через сравнение с неким совершенством и красотой. А циники не имея средств исцелить уродства, решили избавиться от самого понятия красоты. Они, представив себя уродами в мире уродств, подписали свой философский манифест именем псов²⁷, но при этом отбросили даже такое достоинство собачей натуры, как преданность дому. Они осмеивали все и самих себя, но не смогли создать ничего и оставили своим потомкам только яркий, но дурно пахнущий букет эпиграмм, афоризмов, насмешек и парадоксов; они старались увидеть в мире только несоответствия и уродства. Вся философия киников, с их вызывающим антиэстетизмом, похожа на крики и смех детей, которые окружили калеку и издеваются над ним.

Средние века были периодом интеллектуального и духовного подъема, тоской по небу и вечности. Люди искали не внешнюю скорлупу жизни, а ее сокровенное, духовное, как бы огненное ядро; это было духовным порывом человеческой души от внешнего к себе и от себя – к Богу. Средневековье остается для нас тайной, поскольку сама мистика и мистическая любовь – это тайна.

Божественный свет постигается и созерцается через подвиг человеческой души. Отяжелевшие веки ренессанса скрыли от ока сердца этот свет. Гуманисты увидели в средневековье только черный силуэт истории, словно незнакомца, одетого в траур, как для куртизанки лик аскета кажется мрачным приговором над жизнью. В искусстве средневековья постоянно фигурирует смерть – этот спутник человека, зловещий двойник, неразлучный как тень. Однако средневековье видело смерть на фоне вечности. Смерть помогала христианам не опустить око души от неба к земле, не отдаться в плен страстям, не превратиться в животных, как от пищи волшебницы Кирки²⁸. Память о смерти была для них ступенями к небесному Иерусалиму, где Бог станет Всем для всех. Тени видны только при солнечном свете. В сумерках ренессанса память о смерти исчезла; на нее стали смотреть как на врага. На полотнах ренессанса замелькали картины обнаженных человеческих тел; они были похожи на гимн и песнь во славу плоти. Это время духовного упадка названо потомками «возрождением».

Для возрождения, как и для античности, божеством казался космос. Возрождение стало предлагать людям свою теорию бессмертия: раз человек частица космоса, значит, он умереть не может. Возрождение лгало на самих святых: на Западе их изображали похожими на языческих богов. Духовность стало сменяться душевностью. Мир засверкал палитрой всех красок, но небо потускнело и исчезло, как будто подернулось пологом облаков.

Христианство на Востоке было поставлено под железный поток мусульманских орд, как крепость под удары тарана. Оно выстояло, но внутренний двор храма уменьшился до размеров, который можно измерить тростью.

Западное христианство было уже оторвано, как бы отщеплено от ствола Вселенской Церкви. Ее пышная крона покрывала огромные пространства Европы, а ветви тянулись в глубь других частей света, но оно было лишено животворящей благодати и поэтому все больше полагалось на силу копья и меча. Если аллегорически представить католицизм эпохи ренессанса, то это будет крест и меч: ключи апостола Петра²⁹ и топор палача, звон колоколов и стоны сжигаемых еретиков.

Запад назывался христианским; рука Римского первосвященника была настолько сильна, что могла сбросить с трона неугодных ему королей, как на рыцарском турнире победитель выбивает одним ударом своих соперников из седла. Но в интеллектуальную элиту ренессанса стали просачиваться учения, чуждые христианству: это идея одухотворенности всей материи – гилозоизм³⁰ – еще один виток в борьбе с памятью о смерти. Если вещество обладает разумом, то человек продолжает жить и ощущать жизнь после смерти в своих элементах, какую бы форму не приняли бы они.

В новое время, под влиянием гилозоизма, особенно процветавшего в оккультно-эзотерических школах, был реанимирован и реформирован античный пантеистический идеализм. Для пантеизма смерть – это исчезновение личности, а не бытия; дух человека растворяется без остатка и следа в абсолюте, как брызги волны исчезают в океане.

Материализм предлагал жалкое бессмертие: человек превращается в космическую пыль, материально он продолжает существовать, хотя и не осознает своего бытия – значит, все в порядке.

В новое время исторический иллюзионизм проявил себя в виде хилиазма³¹, ведущего начало от староиудейских апокрифов, описывающих земное царство мессии. Утопии о «счастливых островах», плывущих как корабли в просторах океана, и «городов солнца», построенных из золота и стекла, породили несбыточные надежды толпы, – ими умело пользовались диктаторы. Они с «островов счастья», как с кораблей, сбрасывали трупы акулам, а для постройки «городов солнца» рыли как котлованы огромные общие могилы. Память о смерти должна быть стерта программным коллективным оптимизмом, как стирают пыль с окон. Она объявлялась кладбищенской гнилью, мертвечиной, труположеством; а бессмертие объяснялась как благодарная память потомков.

Наши современники все меньше задумываются над тайной жизни и смерти, времени и вечности. Кажется, что в их организме выработалось вещество, которое можно назвать «антисмертью» – это психическая установка, которая должна выбрасывать из поля сознания всякую мысль и воспоминания о смерти.

Современный человек живет во времени, не понимая и не осознавая его. Он видит перед собой смерть и ее следы везде: в человеческом обществе, в окружающей природе и в его собственной семье, но, в тоже время, гонит от себя образ смерти, словно своего врага, как будто, если он забудет о смерти, то смерть забудет о нем, и он останется жить, как по преданию Агасфер³², оттолкнувший Христа от дверей своего дома.

В житии преподобных Варлаама и Иоасафа³³ есть образ – притча. Человек, спасаясь от зверя, влез на дерево, которое росло на краю пропасти. Он чувствует, что дерево шатается и вот-вот должно упасть. Он смотрит вниз и видит, что два зверька своими зубами как пилой режут ствол. И, вдруг, человек заметил на дереве дикий мед, и стал с жадностью поедать его. Он забыл обо всем, и только слизывает капли меда с веточек дерева. На дне пропасти лежит дракон, который ждет когда упадет дерево. Но человеку как будто уже нет дела ни до зверьков, подтачивающих стол, ни до пропасти, в которую он должен упасть, ни до дракона, открывшего свою зубастую пасть.

Зверь, преследующий человека это смерть; дерево – жизнь; два зверька – день и ночь; пропасть – ад; змей – диавол, а капли меда это земные наслаждения, в поисках которого человек забывает обо всем.

Этот поразительный образ можно еще дополнить несколькими штрихами. Дикий мед смешан с горечью. Человек слизывает его с острых игл и колючек, усеивающих ветки. Осы жалят его тело, так что оно распухает, но человек все равно ищет, где еще можно найти капли горького меда; он забыл о смерти. История повторяется, только более широкими витками. Почему киники называли себя псами? Не только потому, что на площадях и улицах городов совершали свои телесные отправления, но потому что, животные не могут подняться своим разумом над жизнью как над эмпирической данностью. Животные только воспринимают ее через ощущения и представления. Люди могут мысленно, абстрактно осознать, что такое жизнь, как бы выйти из потока на берег, найти смысл жизни, увидеть причину и цель.

Цинизм – превращение сфинкса в котенка, перечеркивание всех вопросов и низведение самой жизни к удовлетворению животных инстинктов. Если у циников еще оставлен, как рудиментный орган, разум, – то только для того, чтобы смеяться над самим разумом, чтобы бесстрашнее растворить свою душу в темных глубинах эмпирики. Атомизм Демокрита это отрицание Бога на интеллектуальном уровне. Биологизм циников – отрицание Бога на экзистенциальном уровне. Демокрит родил «синопского пса»³⁴; а «синопский пес» – свинью современного либерализма. Демокрит хотел опровергнуть нравственность философским путем; Диоген – собачьим лаем, а современные либералы – деловитым хрюканьем и общественными институтами по защите людей от чувства стыда.

Когда человек живет страстями, то он не может подняться над жизнью, а опускается на дно. Страсть неразлучна с забвением о смерти; в страсти теряется ощущение не только вечности, но и времени. Страсть – самозамкнута и эгоистична; похоть может существовать, как дождевые черви под землей, лишь во тьме, и поэтому гасит свет духа и свет разума.

В физике существует закономерность: распад вещества вызывает выделение тепловой энергии. Теплота страсти – это теплота распада, теплота тления, поэтому конец страсти – опустошение души, подобное сумеркам смерти.

Человек – образ и подобие Божие. Ему дана задача – разгадать для себя тайну времени и смерти, как бы войти в нее, соединиться с ней: от этого зависит его личное спасение. Только добытое трудом становится достоянием самого человека. Диавол борется с памятью о смерти, как со своим грозным противником. Он предлагает человеку как приманку похоть, чтобы отвести его от Бога. А святый ангел-хранитель памятью о смерти, словно колокольным звоном, пробуждает человека от сна и иллюзий горького земного счастья и фантасмагории земного бессмертия.

Александр Македонский³⁵ завещал перед смертью положить его в гробницу так, чтобы люди видели правую руку великого завоевателя с раскрытой ладонью. В своей деснице он держал полмира, а после смерти не смог взять с собой ничего: рука с раскрытыми пальцами осталась пустой.

Одно из самых коварных заблуждений, стремящееся скрыть от нас само существование смерти, – убедить человека в том, что ему не грозит встреча с этой некоронованной властительницей мира, которая сделала всю землю своим имением и воздвигла из костей и черепов свой непоколебимый трон, что встреча с этой царицей кладбищ и вечной ночи еще далеко. Человек не верит, что он умрет – это для него слишком ужасно; но он не может также сказать, что он не умрет – это было бы безумно. Поэтому человек говорит самому себе, что смерть далеко, далеко, как звезда, свет которой доходит до нас через тысячи лет. Человек считает: смерти нет сегодня, значит, ее нет, и живет так, как будто смерти не существует. Он вытеснил память о смерти из своего сознания и успокоился так, как будто вытеснил смерть из космоса.

Мы не знаем своего будущего, мы не знаем, что случится завтра, но есть одно неизбежное и ничем неотвратимое – это смерть, о которой мы говорим, читаем в книгах, которую видим глазами и в которую, несмотря на все, не верим, а потому упорно не готовимся к ней. Нельзя согрешать, одновременно не забывая о смерти, ибо всякий грех происходит от иллюзии, что мы вечны на земле. Когда мы грешим, то для нас смерть как бы скрыта в тумане, исчезла в каких-то потемках.

Воля направляется на то, чтобы забыть о смерти. Поэтому демон старается уничтожить в сердце человека молитву, а в его уме – память о смерти. Мы обычно при встрече приветствуем друг друга словами: «Как ты поживаешь?», а мудрецы древности, даже языческого мира, говорили при встрече другое: «Помнишь ли ты о смерти?»

Царь Птолемей³⁶ имел обычай: после торжественного приема гостей и праздничного пира перед ним ставили блюдо, покрытое покрывалом; один из слуг снимал покрывало, под которым находился человеческий череп, и громко говорил: «Царь, помни, что ты тоже смертный». После этого гости в молчании расходились. Языческий царь каждый день размышлял о смерти, чтобы быть милостивым государем и справедливым судьей для своего народа.

Христианин должен вспоминать о смерти, чтобы приготовиться к суду над всей своей жизнью, и принести покаяние – осудить себя раньше Божественного суда. Господь сказал, что богатому трудно войти в Небесное Царство. Тот, кто считает, что времени для жизни еще много, похож на богача, который думает, что у него запас времени, как богатство, на которое он может жить в свое удовольствие. Такому человеку также трудно войти в Небесное Царство, он будет дорожить только земным.

Час смерти неизбежен, но неизвестен. Он придет скоро, потому что вся жизнь – это краткое мгновение перед вечностью. Если бы даже человек жил десятки тысяч лет, то мог бы сказать вместе с патриархом Иаковом: «Малы и несчастны дни жизни моей»³⁷, то есть время моей жизни кратко и исполнено скорбен. Если бы все моря земли собрать в одну чашу, ежегодно брать из этой чаши только одну каплю воды, и то пришло бы время, когда эта чаша оказалась бы пустой. Люди всеми силами хотят продлить время своей жизни. Но это похоже на изнемогающего пловца, который, попав в водоворот, борется со стихией, чтобы еще несколько минут оставаться на поверхности воды. Мало кто думает, как приготовиться к вечной жизни – к той жизни, которая начинается за чертой смерти.

Святые Отцы дали заповедь размышлять о смерти, считать, что каждый день жизни может стать последним днем. Человек должен жить так, как будто сегодняшний день последний, как будто сегодняшний день подарен ему для того, чтобы он приготовился в путь, ведущий в вечность.

Память о смерти дает человеку мужество переносить несчастья и скорби этой жизни. Память о смерти открывает сердце для молитвы. Память о смерти учит прощать и любить. Обычно смерть застает людей врасплох, и человек с ужасом видит, что он попусту потерял время, проиграл его, как неумелый игрок. Но тот, кто помнил о смерти, тот увидит ее не в образе грозного мстителя, а как друга, который пришел в темницу этой жизни, чтобы освободить его от трудов и скорбей и ввести в страну вечного покоя. Поэтому святые Отцы говорили: день смерти – самый великий день для человека.

Однажды я видел картину, которая навсегда запечатлелась в моей памяти. Зимней ночью, в доме моих друзей, у которых я гостил, начался пожар. Пламя охватило деревянные строения в свои цепкие объятия, как будто чудовище когтистыми лапами впилось добычу и пожирает ее. Дом, который был похож на сказочный терем, превратился в огромный костер. Несмотря на все усилия, затушить пламя было невозможно. Труды и любовь, которые годами воплощались в постройку и убранство этого дома, теперь исчезли в пламени за несколько часов. Здесь, как бы воочию, выявилось бессилие людей перед неумолимой стихией. Казалось, что струи воды уже на лету превращались в пар, едва соприкоснувшись с огненной стеной. Из этой неравной, как бы отчаянной борьбы человека с огнем, огонь оказался победителем. Из окон вырывались языки пламени, окрашенные в желтый и красный цвета, будто птицы в ярком оперении или пляшущие змеи. Ночью дым от пожара не был виден, он пробегал как легкая тень по световому фону, и исчезал, растворяясь в черной бездне ночи.

 Я смотрел будто завороженный на эту бушующую стихию, как некоторые люди не могут оторвать глаз от водопада, словно их зовет к себе эта масса падающей с каменных порогов и разбивающейся на брызги воды. И мне представлялось, что наша жизнь похожа на дом, объятый пламенем, только этот пожар растянут на несколько десятков лет.

Треск горящих бревен внезапно сменился грохотом: упала железная крыша, и облако сверкающих искр взвилось к небу и рассыпалось по сторонам. Вскоре на месте дома остались только камни, груды пепла, и куски искореженного огнем железа. В этом пепелище кое-где еще сверкали багряные огоньки догорающих углей; они казались мне открытыми глазами еще не остывшего трупа. Толстый слой пепла лежал на месте сгоревшего дома мягким, черным ковром. Настало утро, хмурое как сумерки. При тусклом свете зари руины сгоревшего здания казались черным холмом над новой могилой, которую еще не успел покрыть снежный саван. Серые лучи зари мутными струями текли по небосводу, и как бы обнажая невидимое присутствие смерти, наполняли душу щемящей тоской. Для меня это пожарище было картиной человеческой жизни, обреченной с рождения на смерть и медленно сжигаемой временем.

Огонь – это время, которое поедает с неумолимой жестокостью каждого из нас. Время нельзя остановить, как из объятого пламенем дома, с заколоченными дверями, некуда бежать.

Прошло несколько лет. Время стирает старые записи из памяти, – как соскабливают буквы с пергамента, – пишет новые письмена и затем вновь стирает их. Но есть картины, которые как бы выбиты резцом на камне. Я часто вспоминаю ночной пожар, огненную феерию на черном фоне неба, облако искр, разносимых порывами ветра, холодный зимний рассвет, похожий на тающий лед, тяжелые, свинцовые тучи, нависшие над землей, руины на месте сожженного дома, словно груда обглоданных костей, которую оставила звериная стая от своей добычи. Теперь на этом месте стоит другой каменный дом, более обширный, чем прежний. Может быть в нем будут жить несколько поколений, но и он обречен – время сожжет его дотла.

У ветхозаветного философа Филона³⁸, пытавшегося объединить в одну систему библейский монотеизм³⁹ и учение платоников, мы находим характерную метафору времени. В Библии сказано о том, что после изгнания, праотцев из рая Бог поставил херувима с огненным мечом охранять врата Эдема⁴⁰. Филон дает следующую интерпретацию этого образа: херувим означает материальный космос, а огненный, вращающийся меч – время. Вещество и время скрывают от падшего человека мир духовных сущностей и божественного света, которого он лишился из-за грехопадения. Здесь отражен платоновский негативизм по отношению к материи – время и гностическая космология⁴¹, где вселенная, развеянная в пространстве, мыслится только как страна изгнания, – бездна падения и темница души. Христианство открыло нам, что на самом деле изгнание праотцев из рая – это действие божественной любви. Повязку на лице человека с больными глазами нельзя назвать преградой свету; преграда не повязка, а сама болезнь. Как для ребенка необходима колыбель и пелены, которыми закутывают его еще неокрепшее тело, так для изгнанников из рая были необходимы колыбель земли (космос) и пелены времени, чтобы подготовить их к вечности, к возвращенному раю. Если бы не было материальности и времени, то человек, разрушив союз с Божеством, мгновенно превратился бы в демоническое существо и пополнил бы не ряды ангелов, а злых духов.

Католический епископ Николай Кузанский⁴² определял вечность как свернутый свиток времени, а время – как тот же свиток, но уже развернутый⁴³. Здесь несколько ошибок: время и вечность не переходят друг в друга; вечность существует в независимости от времени; время не сменяет вечность, а проходит, как тонкая нить, над бездной вечности. Другая ошибка. Вечность у Кузанского мыслится, как статика – «свернутый свиток», а время, как динамика – «развернутый свиток». На самом деле, наоборот, вечность более динамична и неповторима, чем время, протекающее только в одном направлении – от будущего к прошлому. Вечность многомерна; эта многомерность может быть выражена знаком бесконечной величины. Время одномерно по отношению к вечности; оно эпизод, как бы пролог космической истории. Если даже условно принять образ Кузанского, то следует представить время в виде нераскрытого свитка (синхронно разворачиваемого и сворачиваемого на двух стержнях), а вечность – как раскрытый свиток. Характерно, что Кузанский, потеряв библейское понятие о времени и мистическое ощущение вечности еще до папы Григория XII⁴⁴, настойчиво требовал реформу календаря (то есть рационалистическую вульгаризацию времени в системе нового календаря).

Продолжим нашу проблематику об отношении мировоззрения к времени в связи с календарем. У индусов понятие вечности не существует. «День Брамы» это творение и сохранение миров; затем наступает последний виток раскучивающейся спирали истории – разрушение вселенной: мир исчезает в абсолюте, наступает «ночь Брамы». В темной глубине абсолюта заложен ритм, обуславливающий его бытие. Здесь два сменяющих друг друга цикла: 1) абсолют в себе; 2) абсолют во множественных формах (модальностях космоса). «День Брамы» – бытие мира, торжество майи⁴⁵ и мары⁴⁶ – исчисляется в годах, периодом, имеющим 11-значным числом. «Ночь Брамы» это исчезновение индивидуального, космического и умопредставляемого бытия в абсолюте, подобно тому, как капли воды без следа и остатка растворяются в океане. Однако время продолжается; в сознании Брамы остается как след воспоминание о пракрити (материи) и времени. «Ночь Брамы» имеет такую же протяженность – паузу, такую же амплитуду, как «день Брамы», только ее невозможно зафиксировать в числах из-за отсутствия внешних ориентиров. «Ночь Брамы» – это антипод, и так же двойник и аналог времени. Абсолют оказывается подчиненным ритмам времени.

В халдейских храмах⁴⁷ время изображалось в виде таинственной спирали. Особенно ярко выражена пантеистическая идея господства времени над миром и богами в религии народов майя⁴⁸, – индейских племен с поразительной, самобытной культурой, которые воздвигали храмы «Бесконечному времени». У древних персов еще до Зороастра⁴⁹ был культ бога времени Зервана⁵⁰ – крылатого человека-льва. Он, в противоположность сфинксу, имеет человеческое тело и львиную голову. Он стоит на шаре, как на подножии своего трона; в руках у божества царский жезл, тело его обвито змеем, за плечами у Зервана две пары крыльев. Что означает этот метафорический образ? Львиная голова – прожорливость и силу времени, которое уничтожает все: ничто не может противостоять времени. Две пары крыльев – быстролетность времени, устремление его в прошлое и будущее. Змей, обвивающий тело Зервана, – это движение времени; пасть чудовища – смерть; жезл в руке – царственная власть. Зерван правит миром и распоряжается им, как своим владением. Шар, который попирает Зерван своими ногами – это космос во власти времени. Не только у индуистов, но также у орфиков, пифагорейцев, маздеистов⁵¹, буддистов, стоиков и платоников есть учение о «Великом годе» – цикле времени, после которого исчезает мир.

Учение о времени у Платона отличается отрывочностью, незаконченностью, и присущей ему темнотой, похожей на глубоководье. Платон говорит, что время возникло вместе с небесами и исчезнет с ними. Однако, оказывается, что здесь подразумеваются космические ориентиры времени, а не время как ритм, присущий всей античной теогонии⁵² и космогонии⁵³. Ведь абсолют Платона также подчинен ритму нисходящих периодов-ступеней, а именно: «Неизреченный» в своем снисхождении становится Единым; Единый затем становится Божественным Умом, гнездом божественных идей – прообразом мира, а Божественный Ум в следующем периоде, на низшей по вертикали ступени – Мировой Душой (если Божественный Ум это единство во множественности, то Мировая Душа – множественность в единстве). Эта ступень представляет собой индивидуализацию божественных идей.

Четвертый ритм – творение космоса. Идеи-существа выпадают из плеромы (полноты бытия) и оказываются в плену материальности. Через 26.000 лет мир сгорает в космическом пожаре, не преображается, а уничтожается без остатка. Затем повторяются те же циклы.

Аристотель⁵⁴ считает учение Платона⁵⁵ о божественных идеях ошибкой своего учителя: Божество не творит миры из себя, а оформляет первовещество. Хаос (аналог «ночи Брамы») для Аристотеля – неоформленная материя. Абсолют – не творец космоса, а демиург – мастер, который имеет в своем уме образцы и по ним созидает физикальные предметы, как скульптор из мрамора – изваяние. Однако тайну времени и вечности Аристотель, как и Платон, не смог решить. «Самое загадочное в мире – это время» – говорил он.

Отношение античных язычников к времени отразилось с большей ясностью, чем в философии и мифологии, – в мистериях⁵⁶. Вот некоторые мистериальные тексты: «Айон – бог богов безграничного времени», «Янус (языческое божество времени) сотворил все и правит всем» (Мессала, римский предсказатель, живший в I веке до н.э.). В Элевсине, в предместье Афин – центре греческих мистерий, была найдена статуя Айона с надписью: «Айон пребывает всегда неизменно; не имеет ни начала, ни конца, ни середины, который сотворил все». В книге Орфея⁵⁷, содержащей ритуальные гимны, сказано: «Кронос⁵⁸ (божество времени у древних эллинов) создал все из себя». Поэтому для язычников время – непобедимый владыка, беспощадный тиран. Через всю поэзию античного мира проходят волны тихой грусти или безнадежной тоски. Тень смерти покрывает землю. Она как бы учит язычника дорожить мигом бегущего времени; вечности для него не существует, а миг как луч ускользает из рук. Радость язычника это хоровод приговоренных к смерти. У Гомера⁵⁹ есть строки: «Все на земле скоротечно; всего же, что не растет и цветет, человек скоротечен»⁶⁰. Душа Ахилла говорит Одиссею, что лучше быть батраком на земле, чем владыкой в царстве мертвых.

Античный оптимист Эпикур⁶¹ утешал себя парадоксом: «Когда мы есть, то смерти нет; когда смерть есть – нас нет». Эта позиция страуса, который зарывает голову в песок, чтобы не видеть врага, на самом деле представляет собой вопль обреченного, который просит, чтобы ему завязали глаза перед казнью, страшась меча.

Буддизм⁶² с поразительной глубиной увидел трагизм бытия. В своем интеллектуальном критическом анализе он дошел до края пропасти и остановился, завороженный ее глубиной. Он не нашел моста, переброшенного через эту пропасть, у него не было крыльев чтобы перелететь ее. Поэтому буддизм увидел в бытии только мировой конфликт, беспощадную войну и безвыходную трагедию. В своих негациях он дошел до убеждения, что само бытие является злом. Буддист чувствует себя привязанным к колесу мироздания, как преступник – к колесу пыток. Смерть для буддиста это не избавление, а продолжение жизни в другом перевоплощении. Для буддиста нет божества как абсолюта, там только иерархия высших или низших существ, но одинаково привязанных к бытию.

Для христиан вечность – в Боге; для буддиста – ее нет. Он ищет другую альтернативу времени, ею оказывается нирвана – психический вакуум, где отсутствуют чувства и желания, где гаснет сознание и человек погружается в небытие. Для христианина вечность – истинная жизнь, раскрытие и полнота жизни. Для буддиста нирвана – это как бы темный негатив вечности, метафизическая пустота. Для христианина вечность – присутствие Бога; для буддиста нирвана – отсутствие самого себя и всего, что относится к бытию. В этом «ничто» остается только одно – загадочное «нечто», ощущающее нирвану.

Есть ли у человека душа? Будда⁶³ оставил этот вопрос без ответа. «Малая колесница» – древний вариант буддизма склонен считать, что души как отдельной субстанций нет; существуют лишь элементы души, что-то вроде психических атомов, которые при рождении собираются в новые комбинация и структуры.

«Большая колесница» – более поздний вариант буддизма, соединяющей буддийскую философию с местными культами в различных синкретических системах – допускает, что душа, как субстанция, все таки существует. Для буддиста время – это враждебная стихия, это сила, привязывающая его к миру иллюзий. Буддист, погружаясь в нирвану, забывает о времени; производя ампутацию всей психической жизни, он отвлекает себя от внутренних ритмов времени. Но уничтожается ли от этого время? Такой вопрос буддиста вовсе не интересует. Ему безразлично, что происходит в море, бушующем вокруг островка его нирваны – внешнее уже не его. Падение в бездну абсолютного отрицания он воспринимает как свободу и полет ввысь. Однако выход из времени, как из «нечто» в «ничто», оказывается той же иллюзией. Кончается цикл бытия – «день Брамы»: люди, боги и бодесавы⁶⁴ исчезают вместе с космосом в «ночь Брамы», как крупицы соли – в океане, или капля росы – в пламени костра. Затем начинается новый цикл – следующий акт мировой трагикомедии. Буддист оказывается в положении спящего, которому снится сон, что он убегает от врага, но на самом деле круговорот бытия предрешен и неизменен – человек остается в плену вечной временности.

Если бы какой-нибудь психолог взял на себя труд изучить характер и поведение демона, то он бы пришел к выводу, что имеет дело с душевнобольным, который вмещает в себя все известные психопатологии заболевания. Он бы нашел в нем и манию величия, и параноидальные состояния, фобии, галлюцинации и т.д. Кажется, что демон – больное существо, которое источает из себя «вирусы» душевных заболеваний, это источник, из которого льется в мир безумие и метафизическая тьма.

Что влечет человека к демону? Чего он ищет в грехе? В своей жизни каждый из нас неоднократно убеждался в том, что в грехе нет ни радости, ни счастья как состояния души, а только переживания душевной смерти прежде телесной смерти. Почему грех манит человека? Грех – это безумие, добровольное погашение сознания, уродство, потеря себя, погружение в состояние внутренней тьмы, потеря благодати, отпадение от Бога, душевный хаос, ощущение скверны, которая, как вода губку, пропитывает душу и тело. Какая сила влечет нас ко греху, что находят люди в сатанинских сектах, где жестокость и извращение принимают ритуальный характер, являют собой одну из трудноразрешимых загадок нашего бытия? Нам кажется, что объяснение греха мы можем найти только в том, что грех – это не изолированное действие человека, а условие демонообщения. Демон – падший ангел, который сохранил ангельскую силу, только направленную ко злу; сохранил мощь своей природы; сохранил огромный, превышающий человеческое представление потенциал сил и возможностей, и поэтому демонообщение дает человеку иллюзию познать через грех новые глубины бытия, воспринять демоническую энергию, стать подобным падшему духу в его мнимой свободе. По нашему мнению, существует мистика греха, и человек стремится почерпнуть черную энергию из океана космического зла и войти в контакт, в союз, в завет с тем существом, который стал творцом греха и антиподом Бога.

Для богообщения нужно непрестанное усилие, борьба со страстями и с первородным грехом. А для демонообщения не нужно ничего, кроме прыжка вниз. По нашему мнению, присутствие в грехе демона как живого существа, с которым мы входим в контакт, делает грех притягательным. Демонообщение осуществляется в подсознании человека. Даже люди неверующие чувствуют, что во время таких грехов как убийство на них давит какая-то посторонняя сила. Она не только давит, но манит их совершить преступление.

Шизофрения – это раздвоение личности, а в грехе происходит соединение двух начал: демона и человеческой души. Только в отличие от шизофрении у человека сохраняется сознание поступка и добровольное согласие на грех. Даже при тирании демона это сознание не исчезает. В грехе заложено тайное желание осуществить единство с демоном, тайная любовь к демону, поэтому вечные муки – это вечное состояние демонообщения – единства, которое превратилось в вечную константу.

Не сам по себе грех, а приближение через грех к сатане наполняет душу человека каким-то мутным восторгом и ожиданием каких-то новых емкостей бытия. Господь назвал демона лжецом и человекоубийцей. Демон лжет, как иллюзионист, обещая блаженство в грехе, а затем совершает дело человекоубийцы, погружая душу во мрак, как подобие смерти, лишая ее Бога – источника жизни. Затем вновь демон со своей черной энергией приближается к человеку, заманивает его в поле своих иллюзий и делает человека подобием живого трупа. Странное дело, человек вместо того, чтобы отшатнуться от греха, как от огня, уже опалившего его, ищет снова счастья в новых глубинах греха, в новых степенях демонообщения и опять становится живым трупом. Поэтому грех – это не только ошибка, излишество, невоздержание или болезнь; грех – это вид особой лжемистики, антипод богообщения. Грех необъясним как антропологический феномен. Он уходит в мир метафизического зла, как дерево корнями в землю. В реальном демоноуподоблении через грех скрыта тайна вечных мук, которые так яростно отвергаются современными гуманистами, реформаторами христианства.

Грех – это добровольное безумие и начало царства демона в душе человека.

Грех нельзя объяснить массовым психозом или безумием. Сумасшедший невменяем, а здесь люди знают, на что они идут. Приведем пример. Человек, как будто не проявляющий никаких психических отклонений, корректный в обществе, исполнительный на службе, отзывчивый сосед, заботливый семьянин, был пойман на том, что обманом похищал людей, чаще всего девушек и детей, пытал их, затем обливал бензином и сжигал. Он заранее строил план похищения своей жертвы так тщательно, как режиссер обдумывает постановку спектакля. Когда на суде его спросили, почему он совершал эти злодеяния, то он ответил, что испытывал несравнимое ни с чем наслаждение, слушая вопли своих жертв.

Люди у экрана с захватывающим интересом смотрят на картины насилия и надругательства над человеческим телом, как будто загипнотизированы этой темной фантасмагорией. В сатанинских сектах садизм и разврат являются ритуалами ночных оргий. Теперь шабаш ведьм хотят превратить в увлекательное зрелище. Сатанисты поклоняются демону в идее Пана⁶⁵, которого считают божеством природы. Они говорят, что хотят быть естественными, свободными от условностей и жить согласно своей природе, но увы, это естественное на деле оказывается вовсе не естественным, и проявляется в виде сатанинских оргий, – как будто зверь в душе спущен с цепи.

Всякий грех родствен первородному греху, который передается от поколения к поколению, и течет, не оскудевая, как река, через всю историю мира – от его зари до заката. Каждый грех, совершаемый человеком, соединен с первородным грехом, имя которого «богоборчество», – как листья с веткой дерева.

Святые говорят, что спасение начинается со зрения своих грехов. Первое действие благодати это луч, направленный в глубину души, в котором человек видит себя, покрытого струпьями греха, как прокаженного в язвах. Перед ним открываются его страсти, как чудовище, обитающее в сердце. Если душа не борется с грехом, а покоряется ему, то она сама становится демоноподобной и демонообразной. Угрызения совести говорят нам об этом, но только после смерти откроется весь демонизм греха, и душа содрогнется от ужаса, что останется в вечности с грехом, как с несмываемым клеймом отвержения.

Вспомним разгул сатанизма в 20-х годах прошлого столетия. Монастыри и храмы грабили, закрывали и разрушали, людей убивали за то, что они молились Богу. Этого было мало, монастырские кельи превращали в камеры пыток, из храмов делали общественные туалеты. Во время революции устраивали оргии в алтарях. Что это, массовый психоз или эксцессы войны? Нет. Это выплеск греха из темных глубин человеческих душ, как из глубин ада. Это огонь лютой ненависти к Богу и святыням.

Первая дифференциация (разделение) добра и зла происходит после смерти. Из утробы земной жизни душа рождается в вечность с ликом сатаны или Христа. Вторая дифференциация будет после воскресения мертвых, когда не только душа, но и тело примет образ того, чему служил человек.

У греха есть свои апологеты; с каждым веком их число увеличивается, и с каждым десятилетием их характер становится все более наглым и циничным. Либералы хотят трагедию грехопадения превратить в увлекательный роман с благополучным концом. Современные оригенисты сочиняют новые теории, чтобы успокоить грешника. Склонясь к его изголовью, они рассказывают ему, как Шахерезада Аль Рашиду, сказки, только не из «Тысячи и одной ночи», а из преданий Оригена⁶⁶ и Карпократа ⁶⁷.

Преподобный Иоанн Лествичник⁶⁸ пишет, что грешники перед смертью будут проклинать своих слишком снисходительных духовных отцов. Либералы-оригенисты, отрицающие сатанизм греха и вечность мук, ответят за каждую душу, усыпленную, как морфием, их учением о конечном всеспасении.