Глинское братство на Иверской земле

Возрожденная во время Второй мировой войны Глинская Рождество-Богородицкая пустынь стала преемницей и продолжательницей традиций знаменитого Оптинского монастыря. Здесь дивными цветами процвело то духовное предание монашества, которое золотой нитью тянулось от Фиваиды к Афону, от Афона через преподобного Паисия Величковского к Валахии, оттуда – в Россию, в скиты брянских лесов и в Оптину. Это предание называется старчеством. В обителях, хранивших духовную традицию старчества, главным делом считались не внешние подвиги, а отречение своей воли и совершенное послушание старцу. Дерзаем сказать, что старец являлся для монахов тенью Бога на земле; монах должен был принести в жертву то, чем согрешил Адам: волю, которая у нашего праотца склонилась к греху, рассудок, который некогда был обманут змеем, душевные чувства, которые в фантастических образах представили первому человеку, что он может быть независимым от Бога, даже больше – равным Ему. Монах отдает старцу свою волю, и этим исцеляется язва своеволия, которая непрестанно источает гной, отравляющий духовные силы человека; он отказывается верить своему уму, он говорит своим помыслам: «Вы лжете», и так ум его становится свободным от внутренних противоречий, от мысленной борьбы, от фантасмагории образов и может без труда сочетаться со словами молитвы. Ум отдавшего себя в послушание становится световидным.

Наша праматерь залюбовалась чудным деревом, она была пленена желанием узнать вкус его плода, очарована своей собственной фантазией и словами демона. Теперь монах приносит в жертву свои чувства и влечения, он не верит им, он говорит себе: «Вы хотите обольстить меня ложным призраком правды. Если я вижу белый цвет, то я не поверю своим глазам, пока старец не скажет, что это белый; если я увижу черный цвет, то не поверю, пока старец не подтвердит это. Есть только два полюса моей жизни: один – это истинное добро, всецелое послушание старцу; второй – это ложь и грех, вера самому себе. Слова старца – свет, в котором отразился вечный небесный свет. Мои помыслы – тьма, в которой отразилась тьма ада».

Эгоизм и самость – это ложная жизнь, которая рождает фантазии. В послушании фантазии исчезают, как тени в лучах солнца. Ум приближается к своей первоначальной простоте. В послушании монах получает особую прозрачность ума, которая позволяет ему видеть то, что скрыто от мудрецов сего мира, наполнивших ум свой образами земных предметов. В послушании воля получает новую силу: рука старца, как ангельское крыло, поддерживает монаха. В послушании отступают страсти, как звери перед хлыстом укротителя, и душа чувствует новое состояние – тепло Божественной любви.

Послушание требует постоянного самоотвержения. Непокорностью наставнику, не только внешней, но и внутренней, как движением сердца, отталкивающим слова наставника, разрушается связь между ним и учеником. Внутреннее сопротивление делает монаха немощным, демон обманывает его. Оно связывает руки старца, который не может уже помочь монаху и перед непослушанием чувствует свое человеческое бессилие. Поэтому послушание – это не пассивное состояние души, а непрестанно продолжающаяся жертва.

Старчество – это духовное отцовство. Отношения между старцем и его послушником – самые близкие из тех, какие могут быть на земле. Дух старца как бы живет в душе послушника и управляет ею. Только в Православии старчество сохранилось таким, каким было у древних монахов. В других конфессиях оно исчезло, но и не во всех православных монастырях оно сохранилось.

Каковы условия послушания для монаха? Первое – неверие себе; второе – готовность исполнить то, что говорит старец, без оценок и рассуждения, без критики его слов; и третье – постоянное открытие старцу своих помыслов.

Что нужно со стороны старца? Духовный опыт, постоянная молитва и благословение на старческое служение от его отцов. При малейшем уклонении от Православия старчество разрушается и упраздняется. Без благодати старчество невозможно, оно превращается во внешнюю дисциплину, а иногда и в самодурство. Старец – звено в живом монашеском предании; он принял его дух, хранит его и передает ученикам. Есть картинка: ласточка прилетает в гнездо с пищей: ее птенчики широко раскрывают клювы, ожидая, что мать накормит их, а она знает, сколько кому дать. Так послушник должен воспринимать слова старца: как голодный птенчик, ожидающий пищу. Если он сам захочет добыть пропитание, то выпадет из гнезда и разобьется о землю, а если поест больше, чем надо, то может умереть.

Что испытывает послушник? Прежде всего, отраду и легкость; его сердце поет от радости, ему легко исполнять послушание, как будто он не идет по земле, а летит на крыльях. Если даже послушник упадет в наказание за свое непослушание, но покается, то старец поднимет его и вновь поставит на ноги. Если даже он будет истекать кровью, то старец даст ему свою кровь, и он останется жив. Тот, кто живет рядом со старцем, отсекая свою волю, получает от Бога сугубый дар.

Глинские старцы были хранителями этого живого предания, которое так ярко просияло в лице преподобных Льва, Макария, Амвросия и других старцев Оптиной пустыни.

Старцы вспоминали, как во время хрущевских гонений митрополит Крутицкий Николай ⁵⁷ говорил им: «Пока я жив, Глинскую пустынь не закроют». Но он неожиданно умер: не то его убили, не то его сердце разорвалось от горя,– и после его смерти монахов выселили из обители: огонь гонений, полыхавший по всей стране, достиг Глинского монастыря и оставил от него одни стены. Монахи, как сироты, лишившиеся отеческого дома, разошлись по разным городам и весям. Старцы предсказали, что обитель будет открыта снова, и, живя в разных концах огромной страны, прилагали все силы к тому, чтобы служба по глинскому уставу, завещанная его богомудрым основателем игуменом Филаретом ⁵⁸, не прекращалась. Они надеялись, что настанет время, когда вновь откроется их монастырь и в родную обитель вернется ее чудотворная икона – образ Рождества Пресвятой Богородицы.

Глинским монахам они завещали и в миру держаться друг друга, а когда откроется монастырь, снова собраться вместе под его сводами, и даже если кто-нибудь будет тяжело болен, то привезти его и ухаживать за ним, как положено членам одного семейства. Старцы рассказывали о своих наставниках-подвижниках, похороненных на монастырском кладбище, и в их словах звучала скрытая грусть, что они сами не умерли еще до закрытия обители и не легли рядом со своими отцами, а оказались странниками в этом чуждом для них мире.

Многие изгнанники из великой обители обрели пристанище на священной Иверской земле. Среди них – последние глинские старцы и их послушники, встречи с которыми даровал мне Господь на моем жизненном пути.

Еще в 20-е годы, после первого разгрома Глинской пустыни, по Промыслу Божию, в Грузию приехал один из глинских монахов – Зиновий (Мажуга). Он получил рукоположение в иеромонахи в Драндском монастыре, который тогда не был закрыт, затем жил в пустыне за Сухуми, около греческого села Георгиевка, и стяжал большую любовь и уважение местных жителей. Я несколько отступлю в сторону, чтобы рассказать об одном эпизоде.

В 70-х годах этот глинский монах, в то время уже митрополит, Зиновий приехал из Тбилиси на несколько дней в Сухуми. О его приезде стало известно жителям Георгиевки. Некоторые из стариков знали его лично, а другие слышали о нем по рассказам. Они пришли к владыке Зиновию и просили его посетить Георгиевку. Владыка Зиновий согласился. По случаю его приезда в селе устроили праздник. На улицу вынесли столы и скамьи для трапезы. Греки приводили к нему своих детей, чтобы он благословлял их. Владыка Зиновий побывал на том месте, где раньше была его пустынька. Он вспоминал, что некоторое время жил в лесу в шалаше, а один раз ему даже пришлось ночевать в дупле огромного дерева. Был такой случай. Однажды председатель сельсовета Георгиевки вызвал монаха Зиновия и сказал: «На мое имя из центра поступило распоряжение арестовать тебя». Тот ответил: «Я не прописан в селе, поэтому вы не отвечаете за мое местонахождение». Председатель сказал: «Я знаю об этом. И вызвал тебя, чтобы предупредить. Наверно, за тобой придут сегодня ночью. А теперь поступай как знаешь. Но помни, что я тебе ничего не говорил». Надо было скрываться. Зиновий рассказал, что его ищут, одной греческой семье, особенно близкой к нему. Отец этого семейства решился проводить его в уединенное место в глухом лесу, где он должен будет скрываться несколько недель, до тех пор пока не минует опасность. Обычно аресты производились кампаниями: набирали по плану определенное число людей, а затем наступала пауза до следующей кампании, вернее, охоты за людьми, как за зверями. Монах Зиновий быстро собрался. Этот человек помог ему нести несколько верст теплую одежду, войлок и другие нужные вещи. Он оставил Зиновия одного и вернулся в деревню, пообещав навестить его на следующий день. Ночевать в лесу в горах даже в летнее время холодно. Зиновий долго искал место, где можно было бы устроить ночлег. Наступали сумерки: он утомился, сел у большого дуба и решил отдохнуть, но от пережитого волнения и тягот долгого пути погрузился в глубокий сон, похожий на беспамятство. Вдруг он слышит, что его окликают по имени. Просыпается и видит: уже день, около него стоит сын грека, проводившего его в лес, бледный от страха. «Тебя Бог спас,– сказал юноша,– ты заснул около берлоги медведя, посмотри, вот свежие следы. Зверь несколько раз обошел дерево, у которого ты спал; как он не набросился на тебя, что его испугало – не знаю. Должно быть, святой Георгий помог тебе». (В этом селе был храм святого Георгия, и само село называлось Георгиевкой в честь святого великомученика.) «Через несколько часов,– рассказывал владыка Зиновий,– пришел мой хозяин-грек со своими родственниками. Они сделали мне шалаш из веток и нескольких досок, где я мог спать и прятаться от непогоды. Тайком, по очереди они приносили мне пищу. У меня не было ничего, кроме четок, и я целый день ходил по лесу и читал Иисусову молитву. Наконец мне сказали, что я могу вернуться. Эти люди рисковали не только своим положением, но и жизнью: им грозили тюрьма и ссылка, если бы власти узнали, что они прячут монаха, скрывающегося от ареста».

Вообще, владыка Зиновий был человек во всех отношениях замечательный. Семнадцатилетним юношей он поступил в Глинскую пустынь, где исполнял различные послушания, в том числе – в портняжной мастерской. Это ремесло ему впоследствии пригодилось. Он даром шил одежду для бедных жителей Георгиевки, и они запомнили это. У одного грека хранился плащ, который сшил для его отца монах Зиновий. Но люди любили его прежде всего за безукоризненную монашескую жизнь. Он был делателем непрестанной Иисусовой молитвы, и какой-то особенный внутренний свет озарял его лицо.

Владыка неоднократно подвергался арестам и ссылкам, но даже там, как бы в преддверии ада, он своим смирением и терпением завоевывал уважение как у преступников, так и у надзирателей тюрем, следователей и судей, которые большей частью были в то время попросту садистами, наслаждавшимися болью своих жертв и своей звериной властью. Владыка Зиновий говорил, что в ссылке получил разрешение уединяться в лес для молитвы, что было неслыханным доверием к заключенному, поскольку уход в лес считался бегством и человека, который решился бы на такое самовольно, охрана могла убить на месте. В воскресные и праздничные дни он пользовался этим разрешением: уходил на берег небольшого пустынного озера и молился. Владыка говорил, что однажды в праздник Божией Матери получил там некое знамение о своем освобождении, но не рассказывал, что это было за знамение.

Владыка имел особенное молитвенное усердие к Божией Матери. На вопрос одного иеромонаха о том, что надо делать, чтобы остаться верным Христу и перенести все испытания, если вновь начнутся кровавые гонения на Церковь, митрополит ответил: «Молись Божией Матери и как можно чаще читай “Богородице Дево, радуйся”. Кто читает эту молитву, того хранит Пресвятая Богородица. Я был в ссылке с одним епископом. От него требовали, чтобы он подписал бумагу о том, что он участвовал в заговоре против властей; там было указано еще несколько лиц. Его пытали во время допросов, но он выдержал пытки и не предал своих собратьев. Этот епископ рассказывал мне, что он непрестанно читал молитву “Богородице Дево, радуйся”, а по ночам – канон Одигитрии, который знал наизусть. Он говорил, что чувствовал боль, но как бы приглушенно, а затем терял сознание. Наконец, не добившись ничего, его оставили в покое».

В 1950 году Патриарх Калистрат назначил отца Зиновия настоятелем Александро-Невской церкви в Тбилиси и возвел его в сан архимандрита. Тогда для жилья ему было отведено помещение около храма, состоявшее из двух маленьких комнаток. Впоследствии, когда он стал епископом, эти две комнатки так и остались его архиерейскими апартаментами.

Владыка Зиновий был аскетом в миру. Молитвенное правило он большей частью совершал ночью, а день его с утра до вечера принадлежал храму и людям. Главным молитвенным деланием владыки была, как уже говорилось выше, внутренняя Иисусова молитва, не прерывавшаяся у него даже во время бесед. Редко можно встретить человека, жизнь которого была бы так неразрывно связана с храмом, как жизнь митрополита Зиновия. Он собрал вокруг церкви монашествующих, которые исполняли различные должности, в основном клиросное послушание. После вторичного закрытия Глинской пустыни многие ее монахи нашли себе приют у владыки Зиновия. Он как бы заменил собой игумена для глинской братии. Одни держались около владыки в Тбилиси, при Александро-Невской церкви, другие ушли в горные скиты, третьи подвизались на приходах,– и всем он помогал духовно и материально, заботился о них, как отец о детях. Где бы ни находились монахи Глинского монастыря, они знали, что у епископа Зиновия всегда найдут помощь и поддержку. Некоторые из них так и остались в Грузии на всю жизнь. Свой домик владыка предоставил схиархимандриту Андронику (Лукашу), а сам жил в двух уже упоминавшихся маленьких комнатках около храма, похожих на монашескую келию.

Нередко владыка оказывал людям милость тайно, о чем узнавали уже потом и случайно. Некоторые монахи рассказывали мне, что когда они стояли в храме, то владыка Зиновий, проходя мимо них и благословляя, незаметно давал им деньги. Он ежедневно присутствовал на всех службах, совершавшихся в храме, и на Литургии вынимал множество частиц за живых и усопших, за тех, кого он знал и о ком его просили молиться. В алтаре вместо епископского кресла у него стояла стасидия (специальное деревянное седалище для монахов, которое ставилось у стены). В своей личной жизни владыка отличался простотой и невзыскательностью, но церковные службы проводил с особым торжеством и благолепием.

Многие опытные священники и духовники специально приезжали в Тбилиси, чтобы увидеться с митрополитом Зиновием. Несколько раз посещал владыку и отец Савва ⁵⁹, когда ездил в Сигнахи к мощам святой Нины и к другим святыням. Он указывал на него как на пример архиерея-аскета, который, пребывая с утра до вечера в храме и с людьми, среди многочисленных обязанностей, не оставляет Иисусовой молитвы. Он говорил, что митрополит Зиновий – пример того, что можно в миру хранить Иисусову молитву, что оправдания тому, кто не занимается Иисусовой молитвой, ссылаясь на занятость,– нет. Однажды я задал ему казуальный вопрос: «А если владыка Зиновий скажет о чем-либо иначе, чем Вы, что мне делать?». Тот быстро ответил: «Послушай владыку Зиновия».

После кончины митрополита Зиновия Католикос-Патриарх всея Грузии Илия II (Шиолашвили) благословил похоронить его в храме. «Хорошо, что владыка не только духом, но и телом будет пребывать с нами»,– сказал при этом Патриарх.

На гробнице владыки Зиновия всегда лежат цветы как знак благодарной памяти паствы о своем наставнике и отце.

Из святых покойный митрополит особенно любил святителя Николая и советовал во всех скорбях и нуждах обращаться к нему, а если есть возможность, то как можно чаще читать акафист этому великому чудотворцу. Также любил он молиться мученику Иоанну Воину и преподобному Серафиму Саровскому. В последние годы своей жизни он принял тайный схимнический постриг с именем Серафим. О нем, как и о преподобном Серафиме, можно сказать словами тропаря: «От юности Христа возлюбил еси».

После смерти митрополита Зиновия я дважды видел его во сне. Первый сон. После погребения он лежит во гробе, как живой. Ночь. Храм закрыт. Кто-то стучится со стороны двора в двери храма и просит у митрополита благословить его. Тот встает, протягивает руку для благословения, и вдруг рука его удлиняется и достигает двери храма; он благословляет и снова ложится в гроб. Я думаю, смысл сна был таков: владыка быстро откликается на молитвы людей; даже те, кто по своим грехам находится за дверями храма (как в древности – несущие епитимью), не лишаются его помощи и благословения, и о них возносится к Престолу Божию его молитва.

Второй сон. Также ночь. Храм освещен, и владыка ходит по храму, внимательно осматривая каждый уголок. Значит, он не ушел от нас, он здесь, он как живой с нами, он незримо посещает храм, в котором был настоятелем тридцать пять лет.

Когда еще при жизни владыки Зиновия я спрашивал его об Иисусовой молитве, то он говорил, что не следует стремиться к каким-либо высоким степеням и к особой концентрации мысли, а нужно в простоте сердца говорить молитву живому Богу, Который близок нам, как наша душа. Он советовал пользоваться минутами одиночества и отгонять помыслы Иисусовой молитвой. Такое делание владыка считал выше чтения книг. Он повторял, что Иисусова молитва прививается к смиренному сердцу. Своим близким владыка Зиновий рассказывал, что Иисусову молитву он приобрел в молодости, когда жил в пустыни, а в миру старается сохранить ее. До архиерейской хиротонии владыка иногда вспоминал свои монашеские послушания: то сошьет рясу, то сделает из камней четки. По молитвам Божией Матери перед ним не раз открывались ворота тюрем и лагерей, из которых обычно выносили трупы. А теперь мы верим, что также по молитвам Божией Матери и преподобного Серафима он получит на Небесах истинную свободу и вечную радость.

После закрытия Глинской обители один из последних Глинских старцев схиархимандрит Андроник (Лукаш) жил в Тбилиси, в домике митрополита Зиновия при храме во имя святого благоверного князя Александра Невского. К сожалению, я редко навещал этого подвижника и поэтому о его жизни знаю не много.

Схиархимандрит Андроник находился в полузатворе, из дома он выходил только в храм, и я не решался беспокоить его без особой причины. Приходя к нему, я каждый раз заставал его в одном и том же положении: он нагнувшись стоял перед аналоем, на котором лежала раскрытая Псалтирь. Мне говорили, что отец Андроник келейно совершает все службы по уставу Глинского монастыря и в перерывах читает Псалтирь. Это правило занимало у него бо́льшую часть дня и ночи.

В келии у отца Андроника под стеклом в рамках висели два листа бумаги. На одном были написаны слова Иисусовой молитвы, а на другом стих псалма: Да не возглаголют уста моя дел человеческих ⁶⁰. Эти слова на стене келии словно высвечивали два главных подвига духовной жизни старца: молитву и внутреннее безмолвие. С именем Иисуса Христа он пришел в Глинскую обитель, с Иисусовой молитвой он беспрекословно исполнял все монастырские послушания. Даже в 50-х годах, будучи уже братским духовником, он, подобно новоначальным монахам, копал грядки на огороде, полол сорняки, мыл полы в комнатах для гостей, чистил картошку на кухне и так далее; во всех послушаниях старался быть первым. С именем Иисуса Христа он пережил голод, болезни, ужасы застенков и лагерей, где только чудо Божие спасло его от неминуемой смерти.

Схиархимандрит Андроник вспоминал, как однажды начальник тюрьмы, напившись допьяна, в каком-то сатанинском озлоблении хотел убить его. Когда отец Андроник понял, что ему угрожает смерть, то первой мыслью было – как поступить с запасными Святыми Дарами, которые он тайно носил на груди для ежедневного причащения. (Среди заключенных в лагере было много епископов и священников, иногда удавалось тайно отслужить Литургию и освятить Дары, которые потом священнослужители хранили под видом сухариков.) Отец Андроник быстро развязал узелок и проглотил Дары. Начальник тюрьмы удивился тому, что арестант решил что-то съесть перед смертью; он вынул револьвер, направил дуло на отца Андроника, выругался и нажал на курок. Револьвер дал осечку. «Тебе повезло»,– сказал он и от злости бросил револьвер на пол.

…Шло время, умирали духовные друзья, единственным другом отца Андроника оставалась Иисусова молитва. Иисусовой молитве учил он и своих духовных чад. Она была для него защитой, утешением, отрадой, источником надежды и сил. Что бросалось в глаза при встрече с отцом Андроником? – Это радость, которая светилась во всем его облике. Старец всегда был бодр. Мирские люди сказали бы, что он жизнерадостен, но это была другая радость – утешение благодатью; молитва, как звезда, сияла в его сердце, и ее лучи озаряли его лицо. Он написал слова Иисусовой молитвы на стене келии как завещание своим духовным детям, как урок своим посетителям; точно богач, он открыл свою сокровищницу, чтобы показать драгоценности друзьям и гостям. А еще раньше он написал имя Иисуса Христа в своем сердце.

Если жизнь человека – это странствие, то Иисусова молитва – песня путника, песня о когда-то потерянном небе и вновь возвращенном рае. Для Иисусовой молитвы требуется подвиг жизни. Апостол Павел писал о том, что Иисус Христос невидимо пребывает в душе человека ⁶¹. Иисусова молитва проясняет образ Христа, она становится внутренней иконой для монаха. Золотой фон иконы означает вечность. Для внутренней иконы – Иисусовой молитвы – тоже нужен фон – внутреннее безмолвие. Оно достигается двумя способами: борьбой с помыслами и изгнанием их из души, а также контролем над пятью чувствами – волевой преградой для внешних впечатлений, которые, оседая в памяти, заглушают, как сорняки цветы, слова Иисусовой молитвы. Поэтому вторым заветом старца, который читали посетители в его келии, был стих псалма: Да не возглаголют уста моя дел человеческих.

Старец не интересовался тем, что происходило в мире, как будто ограда домика, где он жил, была крепостной стеной или берегом острова, за которым простиралось огромное бушующее море..

Образно говоря, наш взгляд направлен по горизонтали, он скользит по поверхности земли; мы живем ее прахом, мы жадно, как губка воду, впитываем в себя рассказы о событиях, которые происходят в мире. Мы сами бросаем свою душу в вечно бушующее горько-соленое море. Земля стала нашей стихией, и поэтому имя Господа Иисуса Христа не сочетается с нашим сердцем – в нем другой дух, дух страстного мира. Мы его пленники и настолько свыклись с этим пленом, что нам кажется, что иначе жить нельзя.

Взгляд старца был другим. Он был устремлен ввысь, как бы направлен по вертикали. Старец будто только касался земли, но сердцем и умом жил в другом мире. Когда человек смотрит ввысь, то все окружающее словно исчезает для него. Духовный взор старца был обращен в вечное. Он как бы жертвовал собой, беседуя с людьми, так как эти беседы отвлекали его от самого главного – от молитвы.

У старцев, как и у всех людей, различные характеры. Некоторые бывают строги, в обращении с людьми они похожи на обнаженный меч. Другие имеют от природы мягкий характер; они боятся своим замечанием причинить обиду и боль человеку, и такие старцы больше всех страдают от духовного невежества своих чад и посетителей. Внутреннее делание старцев – изгонять помыслы и удерживать ум в словах молитвы. А посетители часто не понимают, к кому и зачем они пришли, им кажется, что надо все подробно рассказать не только о себе, но и о всей родне и соседях. Старца буквально подвергают словесной атаке, так что он перестает понимать, в чем дело, чего от него хотят. Он отключается от своего собеседника и уже воспринимает его слова как гул, который мешает молитве. После таких «визитов» старец чувствует себя больным и опустошенным; его состояние подобно ощущениям мирского человека, которого обокрали воры; и самое главное, старец знает, что такие разговоры бесполезны. Тот, кто пришел за спасением, спросит старца о самом главном и, услышав ответ, тотчас уйдет, чтобы исполнять его благословение в своей жизни. Бывает и так: человек сказал о своей проблеме и ждет ответа; старец молится в сердце Богу, чтобы Тот научил, что сказать; наступает пауза, и мирскому человеку кажется, что молчать неудобно. Он начинает о чем-то говорить, перебивая мысли старца, и старец отвечает не то, что нужно, невпопад, так как многословием посетителя он отключается от внутренней молитвы. Поэтому свое посещение к старцу нельзя превращать в нашествие врагов, которые оккупируют чужое время и отнимают самое главное, для чего и чем старец живет,– молитву. Старцы особой любовью любят тех духовных чад, которые сами стремятся ко внутренней молитве и потому немногословны. Можно о многом сказать кратко и, наоборот, в многословии можно утопить саму суть дела.

У одного горного народа был обычай: вождь, сочетавший в себе духовную и светскую власть, в определенные дни принимал у себя во дворце посетителей; за их спинами стояли двое слуг с бичами в руках. Посетитель должен был изложить свою просьбу в течение трех минут. Если он задерживался, то слуги начинали бить его кожаными бичами, пока он не добегал до двери; затем впускали другого посетителя. Наверно, в этом были своя мудрость и опыт; по крайней мере, человек заранее готовился к тому, что он должен сказать все, что для него важно, в течение отведенного ему времени.

Великое дело в духовной жизни – умение молчать. Оно сберегает душевные силы для молитвы. А болтун растрачивает время подобно пьянице, который пропивает свое имущество и остается нищим. У старца после пустого разговора остается чувство утомления и отвращения к своему посетителю, которое он старается изгнать из сердца, и, что хуже всего, горечь от временного отступления благодати. Об этом должны были напоминать посетителю слова на стене келии отца Андроника: Да не возглаголют уста моя дел человеческих.

Старец Андроник не только не говорил о мирском, но и хотел направить внимание пришедшего к нему человека на внутреннюю жизнь, оторвать его ум от вращающегося колеса времени, показать, что главное не то, что вне нас, а то, что внутри нас. Он запрещал судить кого-либо. Он знал, как часто человек, осуждающий другого, подвергается нападению той страсти, которую он увидел в других, и повторяет тот чужой грех, о котором рассказывал с таким негодованием. Поэтому старец завещал своим чадам: «Будь слеп, глух и нем», то есть выйди умом из этого мира, не подражай ему и не суди его, или: «Знай себя, и будет с тебя»; познавать себя – это значит видеть свои грехи, каяться в них и бороться с тем, что мешает молитве.

Иногда старец резко прерывал собеседника: «Какое тебе дело до чужих грехов, ты себя исправить не можешь» – или говорил: «Я тебе не верю». Когда посещение затягивалось, отец Андроник вставал с места и подходил к аналою, где лежала Псалтирь. Если с ним начинали спорить под видом дальнейшего объяснения, он иногда закрывал глаза и опускал голову на руки в знак того, что он бессилен помочь в чем-либо спорщику, и уже не отвечал ни слова.

Он жил в своей келии, как в затворе, только иногда посещал Александро-Невскую церковь, чтобы сослужить владыке Зиновию. Старец говорил, что для него большая радость молиться вместе с таким архиереем, он чувствовал великое утешение от духовного общения с ним. Когда отцу Андронику задавали вопросы о духовной жизни, он отвечал сам, а когда дело касалось Церкви, то отсылал к владыке Зиновию.

После службы народ долго не расходился, ждал у церковных дверей схиархимандрита Андроника, чтобы взять у него благословение, услышать хоть одно слово или прикоснуться к его одежде. Отец Андроник излучал неизъяснимую радость, потому что в сердце его всегда была молитва, и хотел, чтобы все люди стали участниками этой радости, чтобы они пили живую воду молитвы из источника бессмертия, который открывается в сердце человека особенно после Причастия, а не мертвые воды этого мира, которые приносят душе смятение и печаль.

Когда я вернулся из Сухумской епархии в Тбилиси, схиархимандрит Андроник был уже тяжело болен. Один из близких ему людей сказал мне, что старец был очень милостив на исповеди, редко давал епитимии, а теперь сам несет епитимию болезни за наши грехи.

Когда схиархимандрит Андроник умер, Патриарх Давид10 сказал на его могиле: «Отец Андроник, ты любил всех людей, и у тебя не было врагов. Молись о нас у Престола Божия».

Моя первая встреча с известным подвижником, делателем Иисусовой молитвы, духовником Глинской обители схиархимандритом Серафимом (Романцовым) произошла в Илори – в селе, где я несколько лет служил настоятелем храма святого Георгия.

Однажды я поехал в Сенаки, чтобы посетить архимандрита Константина (Кварая) и остаться в его обители на несколько дней. Доехав до Сенаки, я взял такси, чтобы подняться в горы, где в нескольких километрах был монастырь Рождества Пресвятой Богородицы, в котором служил отец Константин. Но неожиданно таксист заупрямился и сказал, что не может ехать по проселочной дороге. Я стал дожидаться другого такси. Проходило время, не было никакой попутной машины. Идти пешком я не решился, так как плохо знал дорогу. Наступил вечер, и мне ничего не оставалось делать, кроме как возвратиться назад в Илори.

Выйдя на трассу, я сел в автобус и вернулся в Илори уже глубокой ночью. Подхожу к церковной ограде и с удивлением обнаруживаю, что в моей квартире (состоявшей из двух келий) горит свет. Захожу и вижу: старый монах спокойно сидит за столом, как у себя дома, и разговаривает с нашим пономарем отцом Георгием (Булискерия), а другой, молодой, монах разжег печь и варит картошку – в общем, в моей комнате тепло и уютно. Старый монах оказался глинским архимандритом Серафимом, известным мне заочно, по рассказам моих духовных друзей, посещавших Глинскую пустынь.

Когда Глинская пустынь была закрыта, ее монахи разъехались кто куда. Отец Серафим в молодости жил в горах около Сухуми, хорошо знал этот край и решил временно обосноваться здесь. С ним был монах, который некогда служил в десантных войсках, но, получив травму черепа во время прыжка с парашютом, демобилизовался и поступил в монастырь. Он сопровождал отца Серафима как его послушник и келейник. Отличался он беспрекословным послушанием и, казалось, ловил на лету каждое слово отца Серафима, каждое движение его руки. Он все время молчал, а когда его спрашивали, то отвечал кратко и односложно. Отец Серафим рассказывал о нем, что после контузии он испытывает постоянные головные боли; но, несмотря на болезнь, его лицо постоянно светилось детской радостью.

Когда мы с отцом Георгием остались одни, я спросил его: «Как же ты пустил в мою комнату незнакомого человека?». Старец, не задумываясь, ответил: «Сердце подсказало...».– «А ты предупредил его, что я уеду в Сенаки и приеду только через несколько дней?» – снова спросил я. «Да, я сказал, а он говорит: “Подождем, увидим”». Мы все дружно поели картошку. Даже отец Георгий изменил своему правилу и сел за трапезу ночью.

С первых же слов отца Серафима у меня возникло чувство, будто я знаю его уже много лет. В этом старце были необыкновенная простота и любовь, но впоследствии я не раз видел, как он скрывал эту любовь под внешней строгостью к своим чадам. Иногда он, казалось, гневался на них, но когда видел, что они искренно каются и просят прощения у Бога, то спешил ободрить и утешить их. Казалось, что солнышко зашло за грозовую тучу, а потом выглянуло опять.

Отец Серафим не имел светского образования. Его академией были монастырь и пустыня. Он обладал огромным духовным опытом и даром проникновения в человеческую душу. Старец был замечательным рассказчиком. Его беседы захватывали людей, окружавших его. Но он умел говорить о том, что этим людям действительно было нужно. И в рассказах о своей прошлой жизни отвечал на еще не заданные вопросы, которые волновали их.

В беседах со мной он мало касался своей жизни в пустыне, а говорил о трудностях духовничества, о вопросах, которые надо было решать на исповеди, о демонических искушениях, которым подвергается монах в монастыре и в миру, о грехах и соблазнах, которые особенно часто встречаются в приходской жизни священника. Его рассказы изобиловали примерами, это были как бы воспоминания о виденных и пережитых им событиях. Разумеется, он не называл лиц. Эти рассказы отчасти походили на повествования патериков, только он старался как можно лучше показать темные глубины человеческой души и те искушения, которые особенно характерны для нашего времени. Проходили дни, месяцы и годы, и я начинал осознавать, что это он мудро и проникновенно говорил для меня: он обличал меня в моих грехах, побуждая к покаянию, видел мои слабости глубже, чем я, примерами других предостерегал меня. Этот старец глубоко понимал трагизм монашества, лишенного монастырей, выброшенного из необходимой для него духовной среды и задыхающегося в атмосфере этого мира. Поэтому на исповеди он был очень снисходительным к грешнику, но в то же время требовал борьбы с грехом и главным условием прощения кающегося считал решимость не повторять грехи. Его снисходительность никогда не переходила в потакание человеческим слабостям.

Местом своего жительства отец Серафим избрал Сухуми. Сначала он прописался у жителя Илори Фомы Радченко – прихожанина нашей церкви, а затем купил небольшой домик в Сухуми. Это место было выбрано им не случайно. Пресс хрущевских гонений в Грузии ощущался слабее – он как бы амортизировался самим характером грузинского народа: грузины и абхазы не любили смотреть через чужие заборы на то, что делают соседи, а к доносчикам даже начальство относилось с нескрываемым презрением. Борьба с религией, точнее, гонение на духовенство и верующих, проводилась в это время довольно вяло, отдельными кампаниями, для отчета и отписки. Произвола уполномоченных по делам Церкви мы также не ощущали. Случаи безобразного отношения к верующим имели место лишь со стороны милиции, и то потом оказывалось, что это было приемом для получения подарка, после которого блюститель порядка спрашивал: «А может быть, вас кто-нибудь обижает? Сообщите нам!..». Но не только поэтому отец Серафим вернулся в Сухуми, где уже бывал после первого закрытия Глинского монастыря в 20-х годах. В так называемой Малой Сванетии, в нескольких десятках километров от города, в районе озера Амткел, в горах, в дремучем лесу, где даже днем стоит полумрак, на Черной речке и на Барганах жили пустынники. Они строили деревянные домики с несколькими келиями, расчищали лес и на образовавшейся поляне разводили огород (сажали преимущественно кукурузу и картошку); собирали в лесу ветки, распиливали упавшие стволы деревьев, так что топлива было достаточно для самой лютой зимы. Собирали ягоды и каштаны. Основную пищу составляли толченые сухари. Из белого хлеба благодетели пустынников сушили сухари, а затем толкли их в ступе. Получалась как бы мелкая крупа. Можно было сварить несколько очищенных картофелин, затем бросить горсть толченых сухарей в кипящую воду, налить постного масла – и обед готов! На зиму сушили также шиповник и листья брусники, которые употребляли как чай. Жили пустынники или как скитяне – по три-четыре человека, – или как отшельники.

Отец Серафим считал главной целью своего приезда в Сухуми духовное окормление пустынников. Свой огромный опыт, молитвенный труд и, главное, свою отцовскую любовь он вложил в это духовное служение. Нередко в сопровождении нескольких спутников посещал он пустынников, проходя среди зарослей, пересекая речки, поднимаясь и спускаясь по склонам гор, проделывая дорогу в несколько десятков километров. Этот труд, непосильный для многих юношей, совершал семидесятилетний старец. Пустынники приходили к нему в Сухуми почти всегда по ночам: несмотря на то что особых притеснений мы не испытывали, опасаться различных провокаций, неприятностей и даже высылки старца из города все же приходилось. Идеологическо-полицейский аппарат давил сверху, и поэтому нужны были какие-то доказательства, что антирелигиозная работа проводится. Отказать своим духовным детям во встречах старец не мог, ведь для них он жил. Легкий стук, дверь тихо отворялась – и посетитель быстро заходил во двор дома. Иногда беседы с пустынниками длились всю ночь. Знали ли об этом власти? Мне кажется, лишь делали вид, что не знают.

Не так давно была издана книга монаха Меркурия «В горах Кавказа» ⁶². Это единственный известный мне рассказ очевидца о жизни современных кавказских пустынников, увидевший таким образом свет. Жаль, что в записях отца Меркурия существует пробел: там недостаточно раскрыта сама основа монашеской жизни, главное в ней –послушание. Зная многих пустынников, мы были свидетелями того, что те из них, кто находился под молитвенным покровом отца Серафима и слушался его как наставника, шли ровным духовным путем. Казалось, что старец вел их за руку через духовные стремнины и пропасти, более глубокие, чем пропасти и овраги в горах, где стояли их хижины. Послушание – это крылья монаха. Пустынники, имевшие духовными отцами опытных старцев – таких, как схиархимандрит Серафим, отличались рассудительностью и мирным устроением духа. А те, которые жили самовольно, начав свой духовный путь с непосильных подвигов, впадали в тяжелые искушения и теряли приобретенное годами труда.

Святые отцы пишут, что в монастыре диавол бросается на монахов как пес, а в пустыне – как лев. Главное оружие у пустынников – смирение и молитва. Но смирения без послушания стяжать невозможно или почти невозможно. Разгоряченное воображение, основанное на вере в свою исключительность,– это черные крылья гордости, которые могут поднять обольщенного человека над землей, но они внезапно ломаются, и гордый подвижник падает на землю, разбиваясь при этом падении.

Мы знали пустынников, которые взяли на себя подвиг полного безмолвия и уединения, предварительно не подготовившись к нему послушанием, и поэтому впали в умопомрачение. Один из таких обольщенных демоном бегал по пустыне и кричал: «Серафим – это колдун, который не дает покоя мне ни днем, ни ночью». Отец Меркурий описывает монаха, который на пожертвования, предназначавшиеся пустынникам, купил себе в Сухуми дом и прописку. Однако отец Меркурий, очевидно, не знал, что первоначальной причиной падения этого монаха явилось его непослушание духовному отцу. Это непослушание началось уже в последние годы существования Глинской пустыни и кончилось самым страшным образом. Бывший монах Глинского монастыря снял с себя крест, ушел в мир и спился до такого состояния, что его пьяным подбирали на улице. Как скорбел об этом человеке отец Серафим! Как он плакал, молясь, чтобы Господь не оставил погибнуть несчастную душу! И действительно, перед смертью этот монах (не буду называть его имени) как бы очнулся, пришел в себя, принес глубокое покаяние, снова надел крест и умер, пособоровавшись и причастившись, открыто исповедуя свои грехи.

Монах должен находиться в послушании у старца и отсекать перед братьями свою волю. Про этот догмат монашества преподобный Ефрем Сирин писал: «Смиренный монах страшен для демонов» ⁶³.

Сам отец Серафим прошел многолетнюю тяжелую школу монастырского послушания, затем учился в «академии смирения» – в тюрьмах, ссылках и лагерях, приобрел опыт пустынножителя в степях Киргизии и горах Кавказа. Поэтому его можно назвать «доктором монашеских наук».

Один монах рассказывал, как он жил со своим старцем в пещерной келии многие годы. Когда старец умирал, то велел похоронить себя в пещере, а ему – немедленно идти в Сухуми. При этом он указал путь – обходной, долгий и тяжелый. После погребения старца монах решил выбрать короткий и знакомый ему путь через перевал. Он успокаивал себя тем, что воля старца состояла в том, чтобы он шел в Сухуми, а каким путем – это безразлично, тем более что старец в предсмертной болезни, уже почти в забытьи, мог вообще перепутать дороги. И вот он отправился коротким путем.

Было ясное утро, ничто не предвещало несчастья. Он шел по дороге быстрыми шагами и читал молитву, которой навыкнул в годы пустынничества. Вдруг подул ветер, и небо затянуло густой молочной пеленой. Пошел снег. Вернуться назад было уже невозможно, идти вперед по тропинке, исчезнувшей под сугробами, также нельзя. Настала ночь. Монах стоял, прислонившись к скале, окоченев от холода. Он понял, что послушание или непослушание старцу было для него выбором между жизнью и смертью. Из-за нарушения старческого слова он теперь погибает. Но, видно, за многолетние труды и молитвы покойного старца Господь помиловал ослушника. Его нашли полумертвым, обмороженным случайные путники и принесли в город. После этого он долго болел. Он часто рассказывал о том, что случилось с ним, и говорил, что непослушание – это предательство самого себя, это грех для монаха, подобный самоубийству.

Отец Серафим сам был опытным делателем Иисусовой молитвы. И послушание считал необходимым для нее условием. Он говорил, что если человек упорным трудом стяжет навык к Иисусовой молитве, но не исцелит свою душу послушанием и не будет отсекать свою волю, то молитва, произносимая по привычке, окажется вовсе не той сокровенной непрестанной молитвой, о которой писали подвижники, а всего лишь словами, так как гордый ум не может сочетаться с именем Иисуса Христа – этого непостижимого Смирения.

Он говорил о том, что для стяжания Иисусовой молитвы необходима борьба со страстями: в чистом сердце молитва пробуждается сама собой. Древние святые пребывали в постоянной молитве именно благодаря своей простоте и незлобию. Старец внушал, что молитва не должна быть оторвана от жизни. Он предостерегал от искусственных приемов ввождения ума в сердце и учил, что Иисусову молитву, особенно вначале, надо произносить вслух самому себе, при этом сосредотачивать внимание на движении губ. Старец говорил, что молитва затем сама найдет место. Он считал также полезным соединять Иисусову молитву с дыханием, когда молитва читается про себя.

В первые годы своей жизни в Сухуми старец ежедневно ходил в кафедральный собор. Епископ Леонид (Жвания), правящий архиерей, благословил отца Серафима принимать народ на исповедь. Надо сказать, что владыка Леонид был личностью незаурядной. В молодости он учился в семинарии, но сана не принял. В послереволюционные годы был следователем революционного трибунала в Западной Грузии, работал в прокуратуре и занимал высокие посты. Но, видимо, сильно хотелось ему кончить жизнь тем, чем начал. И он решил стать священником. Это решение в определенных кругах вызвало шок, но он своего намерения не изменил. Католикос-Патриарх Мелхиседек (Пхаладзе) рукоположил его во священники, а затем, посчитав, что человек с такими знаниями и опытом может быть полезен Церкви в более высоком сане, предложил ему архиерейство. Так священник Леонтий стал епископом Леонидом. Отличался он твердым, но справедливым характером. Умел наказывать, но охотно прощал, когда человек, не оправдываясь, признавал свою вину. В годы хрущевских гонений не раз вставал вопрос о закрытии Сухумского кафедрального собора, но епископ Леонид мужественно отстаивал права Церкви. Неоднократно он обращался в правительство с официальными протестами по поводу несоответствия конституции новых законодательных актов в отношении Церкви. Он был одним из тех грузинских иерархов, благодаря которым в 60-е годы, во времена гонений, храмы в Грузии не были закрыты, а законодательство о религиозных культах, душившее Церковь в России, в Грузии фактически не действовало. Епископ Леонид с любовью относился к отцу Серафиму и подолгу беседовал с ним.

У отца Серафима были многочисленные духовные чада в России. Паломники Глинского монастыря потянулись теперь в Сухуми, и кафедральный собор наполнился народом. Отец Серафим во время исповеди решал духовные вопросы, давал наставления и советы; здесь, вдали от Глинской пустыни, в Сухуми, он снова встретился со своей паствой. Чему отец Серафим преимущественно учил людей? – Видеть во всем волю Божию и покоряться ей. Некоторые из его духовных чад по его указанию делали выписки из святых отцов (особенно часто – из «Лествицы» и «Ответов на вопросы» преподобных Варсонуфия и Иоанна), и он раздавал эти выписки на благословение, как краткое руководство в духовной жизни.

К отцу Серафиму часто приезжал из Тбилиси его духовный друг – схиархимандрит Андроник (Лукаш). Оба старца хотели сохранить единство братии Глинского монастыря, которая была рассеяна и разбросана по всей огромной стране. И действительно, монахи Глинской пустыни знали, что они всегда найдут помощь и приют у митрополита Зиновия и у обоих старцев.

Меня интересовало отношение глинских монахов к книге схимонаха Илариона «На горах Кавказа» ⁶⁴, которая послужила причиной так называемого имяславского раскола и последующих споров. Но мне не удалось спросить об этом отца Серафима. Некоторые старцы осторожно говорили: «Истина где-то посередине». Что значит «посередине» – они богословски вряд ли могли определить. Я не смею подменять их слова своей интерпретацией, но все-таки у меня сложилось мнение, что, с одной стороны, они понимали, что в книге схимонаха Илариона собран богатый материал из святоотеческих писаний и отрицать всю книгу – значит сжечь с плевелами пшеницу, то есть отрицать учение тех отцов, которые представлены в ней. Но в то же время они понимали и чувствовали, что тезис «Имя Христа – это Бог» может привести к самообольщению и духовной гордыне, если будет положен в основу «богословия молитвы» и таким образом примет умозрительную форму. Поэтому эти старцы советовали обращаться с книгой схимонаха Илариона очень осторожно, как со стоящими на полке флаконами, в одних из которых лекарство, а в других яд.

Они утверждали, что только человек, имеющий личный опыт в Иисусовой молитве, может взять из этой книги полезное для себя, но лучше не рисковать, а обращаться непосредственно к святым отцам, особенно наставникам последнего времени: Игнатию (Брянчанинову) и Феофану Затворнику (которые в то время еще не были прославлены). Отзыв о книге «На горах Кавказа» был затруднителен для них еще и в силу того, что как делатели Иисусовой молитвы они переживали состояние посещения благодати Божией и внутренних озарений, когда слова молитвы в субъективном восприятии как бы сливаются в одно с действием благодати – с внутренней феофанией, богоявлением. Поэтому они боялись нечаянно оскорбить имя Иисуса Христа, Которым они духовно жили и дышали. Но я не знаю ни одного случая, когда бы глинский старец рекомендовал пользоваться этой книгой своим ученикам. Можно сказать, что перевод определенных моментов субъективного молитвенного подвига в область богословских суждений породил несоответствие, принявшее форму раскола, а в некоторых случаях – и ереси.

Старцы были не богословами, а молитвенниками, и, дорожа молитвой как своим духовным сокровищем, они избегали каких-либо отвлеченных рассуждений и оценок, боясь, что неправильное мнение может помешать их внутренней молитве и посеять в сердце сомнение. Их совет был читать молитву с детской простотой: «Лучше лепетать языком, как младенец, чем вдаваться в высокие рассуждения». «Решать богословские вопросы не дело монахов. Мы не профессора»,– говорили они. Но надо сказать, что именно профессора академий и университетов – Флоренский, Булгаков и другие друзья «мятежного Афона» – своими гностическими рассуждениями об имяславстве действительно «оформили» его как пантеистическую ересь. Впоследствии популяризаторы Флоренского еще более запутали эклектический гностицизм Флоренского и приписали ему взгляды о каких-то энергиях самого символа, якобы единосущных с энергиями Символизируемого. Это уже похоже на каббалистическое учение о микроэманациях имен, которые подготовляют душу к единосущной ей макроэманации Божества. Впрочем, высказывается и такое мнение, что «новооткрыватели» Флоренского просто не поняли его.

Однако вернемся к схиархимандриту Серафиму. Он считал, что монахи, кроме болезни или крайней немощи, должны непременно исполнять «пятисотницу». Из акафистов он очень любил акафист Успению Божией Матери. Ученых монахов отец Серафим уважал, но чувствовалось, что его душа стремится к общению не с ними, а с молитвенниками. Стяжавшие Иисусову молитву духом узнают друг друга и понимают один другого с полуслова.

Отец Серафим почти не рассказывал мне о своей жизни в пустыне. Наверное, он знал, что этот опыт не соответствует моей жизни и не пригодится мне. Если заходила речь о пустыне, то он рассказывал лишь внешние события, как будто уводил человека от того, к чему не всякий должен прикасаться своей рукой. Он рассказывал о том, как медведь повадился в огород, где монахи посадили кукурузу, и лакомился початками каждую ночь. Долго они не знали, как поступить со зверем: обращаться к охотникам, чтобы те убили медведя, не хотели – и его жалко было, и сами охотники, повадившись к ним в гости, могли не хуже медведя обирать их огород. Наконец придумали: связали друг с другом пустые консервные банки и опустили их в ручей, так что банки, плавая на поверхности потока, бились друг о друга. Медведь инстинктивно боится звука металла, поэтому, услышав незнакомый для него зловещий стук, он испугался и убежал.

Полевые мыши также приносили огороду немалый вред. Пустынники взяли из селения кота, но кот, как будто заключив договор с мышами, спокойно смотрел на них. Тогда решили все-таки поставить мышеловки. Собрали целое совещание по этому вопросу: можно убивать мышей монаху или нет – и наконец решили: «Мы мышей не убиваем, а искушаем: хочешь – иди в мышеловку!». Отец Серафим рассказывал об этом с добродушным юмором.

К экуменизму старец относился, как и все монахи, отрицательно, но не любил, когда при нем говорили об этом и осуждали иерархов. «Покрой одеждой своей отца своего»,– говорил он. Всю жизнь отец Серафим был гоним и преследуем, многие годы провел в тюрьме и ссылке, пережил два разгрома глинского монастыря, но мы никогда не слышали от него слов осуждения или ропота, он все принимал как волю Божию. Об известном митрополите Николае (Ярушевиче) отец Серафим говорил: «Митрополит Николай глубоко покаялся. Он исповедовался у меня. Он любил нашу Глинскую обитель». Старец был высокого мнения о Патриархе Алексии I (Симанском) и считал, что тот делает все что может, но не все в его силах.

Я был свидетелем, как непослушание отцу Серафиму оканчивалось непредвиденными бедствиями, как опасно не слушаться старца, даже когда он дает простой совет. В Гудаутской церкви, где я служил в 70-х годах, был прихожанин – столяр, по имени Павел. Он был человек церковный, но с каким-то уклоном. Выбрал себе в руководительницы пустынницу схимонахиню Елену, которая обычно поносила духовенство и рассказывала о каких-то бывших ей видениях. Отец Серафим не благословлял советоваться с этой пустынницей, а тем более называть ее духовной матерью. Однажды он сказал об этом Павлу, но тот ответил дерзко: «Осуждать всех людей грех. Только матушку Елену осуждать не грех?». Отец Серафим сказал: «Я предупреждаю тебя, а ты поступай так, как сам знаешь».

Тот съездил к пустыннице и, вернувшись домой, принялся за обычную работу. Мысленно вспоминая разговоры с этой монахиней, он отключился от своей работы, и электрическая пила отсекла ему несколько пальцев на руке. Впоследствии он признавался: «Если бы я не поехал к Елене, этого бы не случилось». Елена пророчествовала, что ее келия станет святым местом для паломников, что потом здесь построится большой монастырь. Но умерла она какой-то странной смертью, а место, где она жила, оказалось вскоре заброшенным и опустевшим.

Шли годы. Отец Серафим все реже выходил из дома, но по-прежнему принимал посетителей. Незадолго перед смертью он перешел в другой домик – на окраине города, на улице, которая, подобно террасе, пролегала по склону горы. Сюда не доносился городской шум. Когда я посетил отца Серафима, он лежал уже в постели не вставая. Странное было впечатление: он казался мне новорожденным младенцем, который смотрел на мир какими-то чистыми, слегка удивленными глазами, даже цвет лица был у него розовый, как у маленького ребенка. Он сказал мне всего несколько слов. Было видно, что ему не хотелось говорить. Я чувствовал, что теперь его ответ – это молитва. Те, кто присутствовал при смерти старца, вспоминали, что он сказал вслух: «Что я искал всю жизнь, то теперь нашел». Я думаю, что он говорил о непрестанной сердечной Иисусовой молитве, о том, что душу его наполняют волны благодати, что молитва открылась ему в неведомой для нас глубине.

Великий старец был погребен на Сухумском кладбище, недалеко от храма, около могилы своего послушника монаха Иеронима ⁶⁵ , который отличался особенным смирением и послушанием и умер в молодые годы от чахотки, напоминая своей жизнью и смертью подвиг преподобного Досифея. Часто служатся панихиды на могиле отца Серафима. Это дань благодарности, любви и надежды, что молитва соединяет души, и старец в Небесном Царстве молится за них. Смерть страшна для грешников, а для праведных она – успокоение от трудов и начало вечной радости.

Я спрашивал у отца Серафима о многих сторонах монашеской и приходской жизни. С тех пор прошло уже несколько десятков лет, и так как я, к сожалению, не записал его ответов сразу же, то передаю их по памяти в своем изложении.

Основанием духовной жизни отец Серафим считал послушание. Старец категорически утверждал, что человек без благодати Божией не в силах побеждать искушения и сдерживать огромную силу греха, который, как яд, отравил все его существо. Только благодать Божия может обуздать грех и сделать человека победителем в духовной борьбе. Поэтому главная задача аскетики – стяжание благодати и хранение ее. Благодать действует в смиренном сердце. Где гордость – там уже поражение. Если гордому кажется, что он уже недоступен для греха и страстей из-за своих самовольных подвигов, то он становится игрушкой в руках темных сил. Сатана может давать ему на время ложное бесстрастие, чтобы укрепить в гордыне и превозношении над собратьями, но это подобно полету Симона Волхва, которого бесы поднимали вверх, в воздух, пока не бросили вниз и он не разбился насмерть.

Для стяжания благодати необходимо, совершенно необходимо, как воздух, послушание. Монаха без послушания отец Серафим вообще не считал монахом. Только через полное послушание своему старцу возможен настоящий, реальный, а не мнимый и иллюзорный духовный путь. Внешние подвиги уединения и поста отец Серафим считал второстепенными по отношению к послушанию, то есть подспорьем, а не основой монашеской жизни. Телесный подвиг должен опираться на благословение старца и быть точно определенным. Отец Серафим считал, что без послушания невозможно занятие Иисусовой молитвой: она останется на уровне повторения звуков, не будучи в силах тронуть окаменевшее в гордыне сердце. Одному монаху отец Серафим сказал то, что я считаю дерзновенным и не повторил бы, если бы не слышал сам: «Никакой Иисусовой молитвы у тебя нет: ты просто привык к ее словам, как некоторые люди привыкают к ругани» ⁶⁶.

Однажды, когда я был у отца Серафима в Сухуми, к нему пришла та монахиня, которой монах Меркурий посвятил значительную часть книги «В горах Кавказа». Отец Серафим, зная ее необычайно суровый пост, начал с того, что сказал: «Один раз в день тебе надо есть горячую пищу». Та удивленно посмотрела на отца Серафима: «Неужели я должна терять время и отвлекать ум от молитвы для приготовления обеда?». Отец Серафим широко перекрестился: «Вот крест, что ты не имеешь никакой молитвы и никогда не имела ее». Когда она ушла, отец Серафим сказал: «Так она ничего и не поняла. Кто дал ей схиму, сам находился в обольщении. Бедная душа, сколько ей предстоит испытаний!».

Подражать жительству святых отцов без послушания, считал отец Серафим, это все равно что начинать строить дом с крыши. Он говорил об искушении современных монахов: они ищут прозорливых старцев, а когда видят обыкновенного человека, но опытно прошедшего монашеский путь, начинают колебаться и сомневаться, можно ли слушаться его. Они требуют от старца чудес, как фарисеи от Христа, они хотят, чтобы старец прорекал и предсказывал будущее, чтобы учил их не исполнению воли Божией, а как благополучно совершить то или иное их дело. А ведь старец может благословить, и дело не исполнится, но зато исполнится воля Божия, и человек получит урок смирения и отречения от своей воли, то есть главное – благодать Божию. Бывает такое испытание: старец благословляет, а дело как будто с самого начала встречает неодолимые препятствия – это испытание веры. В Библии повествуется о том, как одиннадцать колен Израилевых несколько раз вопрошали Господа, идти ли им воевать с коленом Вениаминовым, совершившим неслыханное злодеяние, или нет. Господь через первосвященника отвечал: «Идите», и несколько раз они терпели поражение, но не роптали на Бога и за это в конце концов одержали победу ⁶⁷.

Если человек пребудет в послушании, то Бог все устроит Сам, хотя бы и не так, как тот предполагает. А у самовольника конец его дел и жизни обязательно будет худым. То, что он делает без послушания, не принесет ему пользы, и часто своими глазами он будет видеть неожиданное разрушение своих многолетних трудов. За доверие к старцу Господь дает наставнику особое дерзновение в молитве о его духовном чаде. Можно сказать, что в таком случае Господь Сам помогает старцу руководить учеником. Архимандрит Серафим рассказывал, что бывали случаи, когда он благословлял или советовал вопрошающему его то, о чем не думал заранее, когда его собственный ответ был неожиданным для него самого, и говорил, что Господь в таком случае открывал ему, что сказать, по вере человека.

Если же ученик или духовное чадо не искренни до конца: одно говорят, другое скрывают, спрашивают без решимости исполнить, уговаривают и убеждают старца, как бы подсказывают ему свое собственное решение, то старец чувствует перед собой не живого человека, а какую-то стену, непробиваемую для его слов. Тогда может последовать и наказание за лицемерие и лукавство – неверный ответ старца. Отец Серафим говорил, что разговор с непослушным человеком очень утомляет, и потому советовал при малейшем возражении прекращать такую беседу словами: «Поступай как знаешь». Старец не любил, когда вместо краткого вопроса рассказывают целую историю, как будто хотят объяснить, в чем дело и что надо сказать. Между тем вопрос должен быть кратким и ясным. Чем он более краток, тем более старец чувствует в своей душе ответ.

На исповеди отец Серафим также не любил многословия. «Надо каяться, а не автобиографию рассказывать»,– считал он. Плотские грехи должны быть исповеданы один раз, а затем человек сам должен постараться позабыть подробности этих грехов и только иметь чувство покаяния, стараясь не осуждать в таких грехах никого, иначе в нем могут пробудиться те же самые страсти и повториться падения. Отец Серафим категорически запрещал своим духовным чадам говорить друг с другом о плотских грехах, считая это неполезным, особенно с людьми другого пола, даже как будто с благовидной целью предупреждения. Он говорил, что в таких разговорах бывает тайное сладострастие. Один монах с негодованием рассказывал ему, что видел в автобусе полураздетую женщину, а отец Серафим спросил: «Ты до сих пор это помнишь?». Он говорил, что разговоры на эти темы никого не «оцеломудрят», а только оставят в душе какой-то смрад, как запах от гнили.

Мы были свидетелями того, что монахи-пустынники, приходившие к отцу Серафиму за благословением и советом, отличались даже внешне: каким-то спокойствием, скромностью и тем, что мы бы назвали «монашеским благородством» –смиренной простотой. И что еще отличало их –они старались быть незаметными. Напротив, те, кто не был в послушании, отличались или резкостью слов, категоричностью суждений о других людях, или напротив, внешним, подчеркнутым смирением. Они могли кланяться при встрече с мирянами до земли, целовать у них руки, называть себя самыми падшими, последними грешниками, хотя их об этом никто не спрашивал. В этих людях была какая-то внутренняя неслаженность, какое-то скрытое беспокойство. Пророк сказал: Проклят человек, который надеется на человека ⁶⁸. Но самая худшая надежда – это надежда на себя.

Отец Серафим считал, что монашество в миру требует даже большего послушания, чем в обычной монастырской жизни. Монах в миру словно проходит через поле, усеянное иглами и колючками, а послушание, как калугарий (кожаная обувь пилигримов), помогает ему пройти этот путь, иначе он уже через несколько шагов изранит свои ноги. Для монаха послушание – это как бы восьмое таинство. Слова 90-го псалма: Ибо Ангелам своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих ⁶⁹ – прежде всего относятся к послушанию, которое, как крылья Ангелов, защищает душу. Если послушник в чем-нибудь согрешит, то по молитвам старца его духовные раны заживают быстро, как у прокаженного, который, по слову пророка, вошел в воды Иордана и вышел исцеленным ⁷⁰. Если даже он падет, то старец, как самарянин в притче, подымет его и возьмет на свои руки ⁷¹; но истинное послушание не падает.

Старец говорил о том, что один из признаков послушания – это сердечная радость, всегда сопутствующая ему. Послушник носит в своем сердце духовную радость, даже когда кается в грехах. Второе свойство или дар послушания – это умирение помыслов. Послушник ни о чем не тревожится – он вручил себя Промыслу Божию через старца, старец принимает решения за него, поэтому у послушника нет противостояния мыслей, постоянного колебания ума сомнениями и помыслами: все решает старец. Он не только отвечает на вопросы ученика, но еще до вопроса говорит то, что ему нужно. Если человек сам определяет, что ему нужно делать, то решение бывает правильным или неправильным – за ним следует или успех, или неудача. Если успех, и даже в добром деле, то человек все же никак не может освободиться от чувства тонкой гордости и превозношения: как правильно он решил, как хорошо он сделал. Если же дело его разрушилось, то человек не может не испытывать досады и раздражения. И в одном и в другом случае он не найдет духовного мира. Послушник же все доброе приписывает молитвам своего старца, поэтому он свободен от внутреннего превозношения – этой змеи, скрывающейся в глубине души. А если будет видимая неудача, то говорит: «Такова воля Божия. Значит, это лучше для меня», – и опять остается спокойным. Но неудачи в послушании вообще не бывает. Послушание похоже на троерожник: как ни брось его, один конец все-таки будет смотреть вверх, этот конец – смирение.

Некоторые люди приходят к старцу не для отсечения своей воли, а как к астрологу или гадателю, чтобы узнать свое будущее и что нужно делать, чтобы их земные дела увенчались успехом. Не получая того, что они хотели, – так как Бог дает Свои дары в зависимости от внутреннего состояния человека, – они считают, что старец сам немощен и бессилен и ничего не может сделать. На самом же деле, послушание – это перемена всей жизни, а не средство для успеха в каком-нибудь предпринимательстве. Хотя мы повторяем, что Господь в награду за послушание дает явную и необычайную помощь даже во внешних мирских делах, но это больше для слабых, чтобы укрепить и утвердить их в вере.

Послушание и смирение, как и все добродетели, должны быть сокровенными. Мы встречали монаха, который, рассказывая о своем беспрекословном послушании отцу Серафиму, говорил, что по его слову он готов тотчас броситься в реку – и что же? Этот монах сначала стал скрывать от отца Серафима свои грехи, о чем тот прямо сказал ему, а затем и вовсе оставил своего старца. Истинный послушник всегда чувствует недостаточность своего послушания. Благодать приходит тем путем, каким она ушла. Благодать оставила Адама по причине злоупотребления им свободой воли. Мы получили с рождения волю больную и испорченную, которая проявляется прежде всего в гордыне, поэтому послушание есть самый действенный, а по сути, и единственный способ возвращения благодати. Учитель монашества святитель Василий Великий пишет, что если бы монах твердо не решил находиться в послушании, то не сделал бы ничего: он бы построил дом без основания, и чем выше здание, тем бо́льшая опасность падения. Оно может рухнуть даже от собственной тяжести, не имея опоры.

В последнее время стали появляться книги о монашеской жизни. Некоторые из них содержат много ценных сведений, но ни в одной из них нет категорического утверждения, что монашество без послушания невозможно, что монастырь без правильного руководства и послушания, а также скит или келия пустынника – это мирские дома, построенные в живописных местах.

Схиархимандрит Серафим говорил также, что для новоначальных монахов необходим физический труд, утомляющий тело. Он приводил пример из Патерика, где описывается, как старец благословлял своего ученика переносить камни из одного угла двора в другой, чтобы тот не оставался без дела. Физический труд является противоядием от плотских страстей и гордыни. В Глинской пустыни сами старцы показывали пример молодым монахам, занимаясь посильным для них телесным трудом: работали на поле, перебирали картошку, убирали келии. Такой почитаемый старец, как отец Андроник, нередко собственноручно мыл полы в гостином корпусе для приезжих богомольцев, притом старался это делать незаметно, когда те уходили в храм или на трапезу. Схиархимандрит Серафим вспоминал: когда монахи в Глинской пустыни шли на монастырский огород копать картошку или на другие послушания, впереди всегда шагал отец Андроник и пел ирмосы и тропари, как во время крестного хода, словно показывая этим, что монастырский труд является продолжением богослужения. Отец Серафим говорил, что современные монахи перестали чувствовать сладость послушания, и вспоминал слова отцов, что теперь мало старцев, потому что мало послушников.

Некоторые из молодых монахов ропщут на то, что из-за монастырских послушаний у них остается мало времени для молитвы. Но они не понимают, что мало времени для молитвы остается из-за страстных и суетных помыслов, которые захватывают ум и изгоняют молитву из сердца. Такой человек может целый день сидеть в келии и не молиться или стоять в храме, как бесчувственный болван (каменное изваяние), погрузясь в свои помыслы. Напротив, послушание очищает ум от мечтательности, сомнений и противоборства помыслов, а телесный труд усмиряет страсти. Смиренному послушнику дается дар молитвы во время самой работы. Старец говорил, что видел ропотников, которые всем были недовольны и постоянно докучали настоятелю, чтобы он переменил им послушание, перевел в другую келию и так далее. Но когда настоятель, снисходя к их немощам, исполнял их просьбы – шел им навстречу, то через некоторое время они начинали снова роптать. Отец Серафим считал, что труд и отсечение воли – это экзамен для послушника: насколько он годится в монахи.

Для монашества необходимо постоянное самоотвержение. Горе тому человеку, который, приняв монашество, не отвергнул своей воли: когда придут искушения, он окажется безоружным перед ними. Горе монаху, который хочет исправлять и поучать старца и настоятеля; за дерзость он будет оставлен благодатью, предан в руки демонов и испытает скорби, подобные смерти.

Монашество – это ангельский образ. У Ангелов царит совершенное послушание низшего чина высшему, о чем пишет священномученик Дионисий Ареопагит в книге «О небесной иерархии». Ангелы, отпавшие от этого послушания, стали демонами. Гордости свойственно падать. Иногда падение гордого бывает промыслительным. Но подобный урок всегда жесток и страшен. Большинство подвергающихся падению не находит сил для искреннего покаяния и продолжает идти дорогой греха. Были случаи, когда гордые подвижники после падения кончали жизнь самоубийством. Диавол иногда успокаивает человека: «Ну что же, согрешишь и покаешься», то есть: «Злоупотреби милосердием Божиим», – но надо помнить, что топкое болото греха – это все-таки не грязевая ванна.

Старец отмечал, что часто наказанием за нераскаянный грех блуда служит заболевание раком, которое является как бы аналогом этого духовного гниения. В богословские рассуждения входить не любил и избегал отвечать на богословские вопросы, оправдываясь своей простотой.

Отец Серафим придавал очень большое значение преемственности монастырской жизни, включая устав богослужения, ежедневную исповедь, откровение помыслов и т. п. Он рассказывал, что когда архимандрит Таврион (Батозский) ⁷², назначенный настоятелем Глинской пустыни, стал вводить новый устав, читать какие-то составленные им или неизвестно откуда взятые молитвы, то это вызвало недоумение и недовольство братии монастыря. Это нарушало монастырскую традицию. И потому, несмотря на подвижническую жизнь отца Тавриона, глинские старцы вынуждены были просить Святейшего Патриарха Алексия I о замене настоятеля (что тот и исполнил) ⁷³. Этим была сохранена традиция монастыря, заложенная с его основания, и духовная преемственность, носителями которой являлись глинские старцы.

Мы говорили о старцах, а теперь мне хочется рассказать о послушнике, глинском монахе Иерониме. Я уже упоминал о нем в воспоминаниях о схиархимандрите Серафиме. Жизнь монаха Иеронима может служить примером истинного послушания.

После закрытия Глинской пустыни он по благословению отцов приехал в Сухуми и нес послушание на клиросе в Преображенской кладбищенской церкви, настоятелем которой в то время был протоиерей Петр Самсонов. Эта церковь находилась в селе Тависуплеба, которое слилось с городом. В Глинском монастыре отец Иероним исполнял послушание на кухне, был помощником повара и прислуживал на трапезе. Он отличался необычайным смирением и молчаливостью. В Преображенской церкви он тоже в свободное от богослужения время готовил пищу для нескольких монахов, которых во время гонений приютил отец Петр, а также для гостей, приезжавших в храм из других городов. По воскресеньям устраивалась общая трапеза для всех прихожан.

Отец Иероним не вступал в разговоры – он постоянно беседовал с Богом и поэтому казался далеким от людей и чуждым этому миру. Все послушания от настоятеля, имевшего добрый, но крутой нрав, он исполнял беспрекословно. Он не убегал и не прятался от людей, но в то же время был не с ними. Когда отец Иероним быстро шел на послушание, он казался бесплотным существом, которое скользит бесшумно, как тень. Он не опускал головы, как делают некоторые монахи, но взор его был устремлен в землю. На вопросы он отвечал двумя-тремя словами и снова принимался за какое-либо дело. Когда я смотрел на него, то мне казалось, что передо мной преподобный Акакий ⁷⁴ или Досифей ⁷⁵, эти подвижники послушания. Отец Иероним тяжело болел. У него обнаружилась открытая форма чахотки. Он на глазах у всех сгорал, но до конца не оставлял послушания. По своей неопытности я предложил ему переехать в примыкавшее к городу Очамчире село Илори (где я служил настоятелем храма), считая, что там у него будут лучше условия и врачебный надзор. Но он, слегка улыбнувшись, тихо сказал: «Старцы заповедовали не покидать своего места, если оно само не прогонит тебя». Отец Петр окружил его вниманием, каким только мог. Он говорил, что не встречал подобного монаха, который бы в молодости достиг святости старца.

Последний раз я видел отца Иеронима перед его смертью. Стояло лето, но он дрожал от озноба. Отец Петр благословил его сесть в ванну с горячей водой, чтобы согреться. Я увидел в нем малого ребенка. Тело его исхудало и прилипло к ребрам, и внешне он походил на живого мертвеца: странно было, что в нем еще теплилось дыхание. Я сказал: «Прости меня»,– только два слова, чтобы не утруждать его. Он ответил шепотом: «Бог простит». Это были последние часы его жизни и, может быть, последние слова.

Когда я вспоминал отца Иеронима в разговоре со схиархимандритом Серафимом, то лицо старца просветлялось и взор его становился радостным, как у учителя или мастера, с которым говорят о любимом ученике, постигшем глубину его искусства.

Монах Иероним был для нас живым образом того, чего можно достигнуть послушанием. Ученик глинских подвижников, он стал носителем духа древнего монашества с его тайными дарами. Этот дух выше слова; он передается от старца к послушнику непосредственно, через жизнь, как непрерывающееся предание, как огонь зажженной свечи к другой свече, через прикосновение фитиля к горящему пламени.

* * *

Вспоминая о глинских монахах, я часто думаю: почему до сих пор не открыта Глинская обитель ⁷⁶? За последние годы были возобновлены и вновь построены десятки монастырей, а про «вторую Оптину» – Глинскую пустынь – как будто все забыли. Иногда мне кажется, что демон с особой яростью ополчился против нее и невидимое гонение на ее последних монахов продолжается до сих пор. А может быть, подвиг глинских старцев был настолько высок, что у них не оказалось преемников, и если бы Глинская пустынь была открыта, то там уже не было бы прежнего духа и силы старчества, а осталось бы только прежнее имя.

Когда в Константинополе в VI веке началось восстание и царице Феодоре предлагали переменить царское одеяние и скрыться из столицы, чтобы остаться живой, то она ответила: «Для меня лучший саван – это пурпурная мантия царицы». Может быть, Глинская обитель спит, закутавшись в пурпурную мантию прежней славы, и не хочет проснуться в нищенском одеянии. Но я думаю снова: ведь там находятся могилы глинских монахов, а других перенесут в монастырь, как возвращенное сокровище. Их души будут невидимо посещать монастырь и молиться за его насельников. Глинские монахи молили Бога о том, чтобы их родной монастырь был снова открыт, чтобы очистился от скверны Глинский храм Рождества Пресвятой Богородицы, чтобы к воротам монастыря, как прежде, шли паломники и богомольцы, чтобы огни лампад горели в освященном алтаре и огни молитвы – в сердцах насельников.

Почему запустел Скит, почему замкнулись уста Фиваиды, почему светильник Эфесской Церкви Господь отодвинул на восток в Антиохию, а затем в Дамаск? Потому что в Скиту были нарушены уставы, в Фиваиду проникли ереси. Но не в том причина закрытия Глинской обители. Это – тайна, непонятная для меня. Почему медлят старцы, кого ждут? Ведь своими молитвами они могут испросить не только милость, но и явное чудо у Бога.

Старцы и послушники великой обители покинули нас, перейдя в свою вечную Отчизну. Остались их ученики, и тех становится все меньше и меньше. Это последние нити, которые еще могут соединить прошлое обители с ее будущим, и если не возобновить традицию старчества, то, по крайней мере, сохранить воспоминание о ней.

Многих монахов-изгнанников приняла в свое лоно Иверская земля. Иверские подвижники, мученики и преподобные дали им место рядом с собой, как своим братьям. Из Глинского монастыря Рождества Пресвятой Богородицы они пришли в страну жребия Божией Матери. Они всегда пребывали под Ее покровом. Придет время, и глинская братия вновь соберется вместе – не на земле, а на Небе.