Часть 2. В поисках гармонии

По форме колокола бывают трех главных типов: русского, западноевропейского и китайского.

Самая главная и распространенная форма наших колоколов, в которых диаметр колокола равняется его высоте с маткой, составляющей, в свою очередь, одну седьмую часть высоты.

В верхней части диаметр колокола равен половине нижнего диаметра. Поперечник верхнего пояса, при начале надписей или украшений, составляет около ⅔ нижнего поперечника.

Никифор Тологанов, путешествующий в Грузию в 1650 году, пишет: «А около соборной церкви Кутатиса (Кутаиса) колокольня каменная кругла, а на ней один колокол пудов в восемь, в нем два языка»⁶³⁹. Для чего у этого колокола было два языка, неизвестно. Описания других колоколов с двумя языками нигде больше не находится.

Форма китайских колоколов сходна отчасти с индийскими и японскими, и отличается большею сжатостью снизу; диаметр основания только немного больше диаметра верхнего пояса и почти вдвое менее высоты. Другое отличие их – полукруглые или острые городки, украшающие края их. Китайские колокола некрасивы, звук их глухой и непродолжительный. Они часто бывают покрыты надписями, буддийскими изречениями и проч. Звонят в них, ударяя деревянными молоточками.

Благодаря неудачной форме и отсутствию в нижней части расширения, звук их, как было уже сказано, глух и негармоничен. Вероятно, для того чтобы улучшить их звук, по нижнему краю их устраивают отверстия. Их употребление связано не только с культом, но и с гражданскими целями. По свидетельству иезуита Verbiestʼa, в Пекине есть семь колоколов, из которых каждый весит 120.000 фунтов (3.000 пудов). Слетевший в Нанкине большой колокол измерен и описан иезуитом Le Comte. Отливку его он находит нечистой и шершавой, вес его определяется в 50.000 фунтов (1.250 пудов)⁶⁴⁰.

На рис. (с. 20) показан бронзовый священнический колокольчик 11–12 века из храма Gokokouji в Токио. Чистота отливки и сложность орнамента показывают, как высоко стояло литейное дело в Японии.

В конце ХХ столетия проглянуло стремление изменить общепринятую форму колоколов. Устраивались вместо колоколов толстостенные медные цилиндры, которые подвешивались за один конец, а по нижнему ударял молоток. Длиною цилиндра подгоняли те или другие тона⁶⁴¹.

Инструментальный мастер г-н Апун в Германии предложил чашеобразную форму для колокола с утолщенными краями, подобно магометанским колоколам. Этой формой он хотел достичь одного тона в колоколе, так чтобы при звоне нескольких колоколов получилось бы определенное гармоничное созвучие.

Существующая форма колоколов, построенная по общепринятому расчету, дает при ударе всегда три тона. Основной – получается в ударном месте, затем 2-й тон – в середине колокола и 3-й вверху, на октаву выше основного.

Обыкновенно при постройке колокола придерживаются в расчетах того или другого гармоничного трезвучия. Но гармоничное при ударе одного колокола – оно не всегда будет гармонировать с тонами другого колокола, ударенного одновременно. Избежать этого трезвучия и стремился г-н Апун, он достиг этого при чашеобразной форме, но дальнейшие изыскания прекратились с его смертью.

Русские люди еще в глубокой древности обращали внимание на гармоническое сочетание колокольного звона.

Каждый звон имел свое назначение – печальный похоронный звон или звон веселый – красный, когда возвещалась народу какая-либо радость, великий праздник, победа, избавление от опасности, проявление чуда, въезд царя и проч.

Несмотря на то, что у нас в России, особенно в прежнее время, и при построении колокола совершенно не обращалось внимания на законы акустики, многие звонари, особенно по монастырям, даже из этих колоколов извлекали более или менее определенную мелодию.

Такой звон заменял в Древней Руси музыку, так как, кроме гуслей, не было почти никаких иных музыкальных инструментов.

Являлись своеобразные артисты, поражавшие своим искусством и виртуозностью слушателей.

Наша народная литература упоминает об одном таком артисте:

«А у нашего Христова Благовещенья честнаго

А былу нас-де Иван пономарь,

А горазд-де Иванушка, он к заутрени звонить»⁶⁴².

Да и до сих пор встречаются такие виртуозы, которые из колоколов разной величины извлекают различные по тону звуки и соединяют их в одну определенную гармонию.

От сильного и частого звона звонари нередко глохнут, и чтобы сберечь слух, многие из них во время звона кладут в уши круглые ягоды, например, рябины, калины и клюквы, другие затыкают уши просто ватой. В женских обителях женщины-звонарихи звонят с открытым ртом.

Особенно мелодическим звоном славится Саввино-Сторожевский монастырь и Троице-Сергиевская лавра, где искусство звонить передается преемственно от одного пономаря другому.

Такой звон, говорят русские люди, невольно отрывает все мысли и помыслы от земли и уносит их в поднебесную высь и наполняет сердце радостным светлым чувством, как будто в него вливается небесная гармония, отголоски далекого рая.

И до сих пор, услыхав церковный благовест, русский человек набожно крестится и вспоминает о Боге.

В этом заключается огромное моральное значение церковного звона, так как он не дает засыпать совести и душе, постоянно напоминая ей о вечной правде, о великой христианской любви и о бытии Божием.

Недаром некоторые колокола называются благовестниками, и звон в них наполняет душу радостью и надеждой.

На одном из таких колоколов находится следующая надпись: «Благовествуй миру радость велию».

«Звонарь» (Le Carilloner), этот, едва ли не лучший, роман Ж.Роденбаха начинается красивыми страницами, посвященными описанию конкурса звонарей в Брюгге. Религиозный Брюгге высоко ставит искусство заставить красиво звучать колокола своих церквей.

Вот как описывает Роденбах этот конкурс: «Большая площадь Брюгге, обыкновенно безлюдная – на ней только Изредка появлялись прохожие: дети бедняков, бесцельно бродившие по городу, священники и бегинки, – внезапно переполнилась волнующимися группами, черными островками, разбросанными на сером фоне. Толпа все прибывала.

Конкурс звонарей должен был состояться в первый октябрьский понедельник, в четыре часа дня. Должность городского звонаря была вакантной после кончины старого Бавона де-Воса, с честью занимавшего свой пост в течение двадцати лет. В этот день надлежало избрать его заместителя, согласно обычаю, после публичного конкурса: сам народ выбирал его, приветствуя победителя. Ввиду этого конкурс был назначен на понедельник: этот день служил продолжением воскресного отдыха, так как по понедельникам работа везде кончалась в полдень. Благодаря этому, избрание могло быть всенародным и единодушным. Так и должен быть избираем звонарь. Колокольный звон – народная музыка.

В кипучей жизни столиц украшением народных празднеств, волшебной силой, воспламеняющей души, служат фейерверки. В задумчивой Фландрии, окутанной сырым туманом, не позволяющим развлекаться игрой огней, колокольный звон заменяет их. Он представляет собой фейерверк, доставляющий наслаждение при помощи слуха. Слух передает ясновидящему взгляду блеск взрывающихся ракет и тысячи звуковых искр, сверкающих в воздухе.

Толпа все прибывала. Из прилегающих к площади улиц – из улицы Шерстобитов и Фламандской улицы – поминутно появлялись новые группы и размещались на площади. Солнце уже заходило: дни уменьшались, наступала осень. Оно озаряло площадь нежно-янтарным прощальным блеском. Суровый, таинственный четырехсторонник мрачного здания Рынка казался сложенным из теней ночи, слабо сиявших бронзовым блеском.

Что касается колокольни, возвышавшейся над всеми крышами, то она – противостоявшая солнцу – вся тонула в его блеске. Поднимаясь над черным основанием, она казалась розовой, словно окрашенной. Солнечный свет переливался и струился. Он обвивал колонки, готические арки окон, резные башенки, все каменные выступы. Он расстилался волнистыми пеленами, сияющими знаменами. Благодаря ему, массивная башня, мрачно возвышавшаяся над землей, темно-кровавая, словно покрытая пылью веков, казалась оживленной и прозрачной... Заходящее солнце отражалось на ней, как на поверхности воды: круглый раззолоченный циферблат башни, был подобен блестящему диску солнца.

Взгляды толпы, спокойно и почти безмолвно ожидавшей начала конкурса, были устремлены на этот циферблат. Толпа представляет собой сумму настроений, владеющих каждым из составляющих ее людей. В данном случае, все присутствовавшие были погружены в задумчивость. Кроме того, люди, находящиеся в ожидании, всегда склонны к молчаливости.

Все обитатели города и предместий, бедные и богатые, собрались, чтобы присутствовать на конкурсе. У всех окон виднелись зрители; выступы крыш, напоминавшие ступеньки узких лестниц, были усеяны людьми. Площадь была вся пестрая и содрогалась от трепета ожидания. Над дряхлым четырехэтажным кирпичным фасадом отеля Бушут, освещенным закатом, блестел золотой лев. Против него дворец Правителя выставлял своих каменных львов, геральдических стражей старого фламандского стиля: стиль этот воспроизводился в архитектуре Дворца, представляющей собой соединение серого камня, серо-зеленых стекол, стройных выступов. На площадке готической лестницы, под красным балдахином, находились – чтобы придать еще большую торжественность этой церемонии, связанной с наиболее отдаленными и священными событиями истории Фландрии – Правитель и старосты в форменных мундирах, обшитых галунами.

Приближался час конкурса.

Раздались звучные удары большого колокола. Это был колокол триумфа, скорби, побед и празднеств; он был отлит в 1680 г. и с тех пор не покидал колокольни, отмечая все события своими ударами, подобными биению большого сердца. В течение часа он звонил, созывая. Потом внезапно удары замедлились и смягчились.

Глубокое молчание. Стрелки циферблата, целый день преследующие и убегающие друг от друга, раскрылись, как стрелки компаса. Еще одна-две минуты – и четыре часа!

Тогда во внутренности смолкшего большого колокола тихо зазвучал тихий звон заутрени, аккорды, легкие и мелодичные, как щебетанье пробудившихся в гнездах птиц.

Толпа слушала; некоторые думали, что конкурс уже начался. Но это был механический звон, производимый медным цилиндром, приводящим в движение молоты: таково устройство музыкальных ящиков. Этот механизм соединен с клавиатурой, пользуясь которой музыканты вступят в состязание.

В ожидании этого момента была сыграна прелюдия, обыкновенно предшествующая звону часов – серебристые узоры, цветы, сотканные из звуков, бросаемые, как прощальный привет вслед уходящему времени.

Возбудить нежную радость, чтобы смягчить мысли о смерти часа, еще одного часа – не для этого ли играли прелюдию?

В воздухе прозвучали четыре удара, отчетливые, торжественные, неумолимые: они, казалось, пригвоздили крест. Четыре часа! Это был час, назначенный для начала конкурса.

Толпа заволновалась. Ей овладело легкое нетерпение…

У одного из окон Рынка – у окна, находившегося поблизости от пьедестала, разукрашенного листьями и головами овнов, на котором поставлена статуя Мадонны, – появился герольд, облаченный в пурпур. Громким голосом он объявил об открытии конкурса звонарей города Брюгге: из этого окна всегда провозглашались законы, указы, мирные трактаты и постановления, регулировавшие жизнь общины.

Толпа застыла в немом ожидании.

Только немногие знали подробности: записались звонари из Мехелена, Обенарда и Геренталя и еще другие, которые, впрочем, может быть, откажутся; могут явиться и непредвиденные кандидаты, так как записываться не воспрещалось до последней минуты.

После объявления конкурса открытым, раздались три торопливых удара большого колокола, подобные трем ударам, предшествующим Angelus’у. Состязание началось.

Послышался перезвон. Это уже не было автоматической музыкой. Теперь чувствовалась произвольная, свободная игра, вмешательство человека, пробуждавшего колокола один за другим, заставлявшего их содрогаться, ласкавшего их, сопровождавшего их, как пастырь сопровождает стадо. Начало было недурно, но потом все было испорчено: один колокол задребезжал, другие или слишком торопились, или замолкали.

Второй номер был исполнен лучше, но выбор был плачевно неудачен: поппури, составленное из различных мелодий, подобно одежде арлекина или прыжкам клоуна на трапеции, прикрепленной к вершине колокольни.

Толпа ничего не поняла и осталась безучастной.

Из нескольких групп послышались жидкие аплодисменты, длившиеся не больше минуты; казалось, что захлопали вальками по воде.

После перерыва снова прозвучали три удара большого колокола. Выступил второй кандидат. Он проявил больше искусства, но скоро утомил колокола, заставляя их рычать Марсельезу или God save the Queen... Он тоже не имел успеха. Разочарованная толпа стала думать, что никто не в состоянии заменить старого Бавона де-Воса, в течение многих лет достойно исполнявшего свою обязанность.

Следующий кандидат произвел еще более тягостное впечатление. Ему пришла в голову несчастная мысль быстрым отрывистым темпом сыграть обрывки из опереток и кафешантанных песенок. Колокола прыгали, кричали, смеялись, словно их щекотали, спотыкались, как если бы они немножко подвыпили и обезумели. Толпа сначала удивилась, потом оскорбилась за свои милые столетние колокола. Послышались негодующие, возмущенные крики…

Остальные два кандидата испугались и отказались. По-видимому, конкурс должен был остаться без результата. Неужели придется отсрочить назначение нового звонаря? Герольд снова появился, вызывая желающих принять участие в конкурсе.

В ответ раздался чей-то голос; из первых рядов толпы, скучившейся перед зданием Рынка, поднялась чья-то рука... Через минуту заскрипела старая дверь: человек вошел.

Толпа вздрагивала, беспокоилась, высказывала всевозможные догадки. Никто ничего не знал. Что же будет? Конкурс уже кончен? Понятно, не назначат ни одного из выступивших кандидатов.

Не вызовется ли еще кто-нибудь? Спрашивали, поднимались на цыпочки, толкались, глядели на окно Рынка и на колокольню, на лестницах которой не то двигались человеческие фигуры, не то перелетали с места на место вороны.

Еще раз прозвучали три удара большого колокола: традиционные три удара, возвещавшие выступление нового кандидата.

Отчаявшаяся толпа стала слушать внимательней, тем более, что на этот раз колокола звучали тихо, заставляя соблюдать безусловную тишину. Слышалась нежная музыка; не чувствовалось слитных или выделявшихся ударов колоколов: это был концерт отлитой бронзы, доносившийся издалека, из глубины веков. Музыка грез! Она неслась не с колокольни – из безграничного пространства неба, из лона времени. Этому звонарю пришло в голову начать играть старинные рождественские песни, фламандские рождественские песни, зародившиеся в сердце расы и служащие зеркалом, в котором она узнает себя. Это было величаво и немного печально, как и все, что прошло сквозь горнило веков. Это была старинная музыка, но ее могли понять дети. Это была далекая и смутная мелодия, словно касавшаяся границ молчания, и тем не менее, каждый воспринимал ее в своей душе. У многих глаза увлажнились: были ли то слезы или мельчайшие серые капельки звуков, застилавшие их…

Вся толпа всколыхнулась. Боязливая и рассудительная, она поняла развевавшуюся в воздухе темную ткань своих собственных грез, полюбив ее смутный смысл.

Серия старинных рождественских песен кончилась. В первую минуту толпа продолжала хранить молчание, словно души присутствовавших были увлечены в вечность звуками колоколов, бывшими на этот раз добрыми прабабками, спевшими им старинные легенды, оборванные сказки, которые каждый мог докончить, сообразуясь со своим желанием…

Раздались взволнованные крики, преисполненные ликования. Они становились все громче, обвивали, как черный плющ, башню, бурными взрывами оглушали нового звонаря.

Он совершенно случайно, в самую последнюю минуту, решился выступить в качестве кандидата. Огорченный ничтожеством своих предшественников, он – неожиданно для самого себя – взошел на колокольню и очутился в стеклянной комнате, где раньше часто бывал, навещая своего друга, старого Бавона де-Воса. Не придется ли ему заменить его?

Что делать? Нужно было снова играть. Рождественские песни – это старые скиталицы по дорогам Истории, бегинки, коленопреклоненные в воздухе. Он заставил народ, в ожидании стоявший внизу – совсем внизу, – мысленно соприкоснуться с былыми временами своей славы, преклониться на кладбище своего прошлого... Теперь народ был в состоянии возжечься героическими чувствами.

Музыкант отер пот со лба и сел перед клавиатурой, величественной, как церковный орган, с педалями для больших колоколов и железными стержнями, приводящими в движение маленькие колокола. Это было нечто в роде станка, приспособленного, чтобы ткать музыку.

Он стал играть. Послышались звуки старинной народной песни Лев Фландрии. Ее все знали, но в то же время имя ее автора было неизвестно, как было неизвестно имя строителя колокольни, как остаются неизвестными имена людей, в произведениях которых целиком отражается раса.

Столетние колокола помолодели, воспевая отвагу и бессмертную славу Фландрии. Это было, поистине, рычанием льва, зев которого, подобно зеву льва, о котором говорит Священное Писание, полон пчел. Некогда каменный лев находился на вершине колокольни. Казалось, что он снова вернулся, вместе с этой песней, такой же старый, как она, и рычал с колокольни, как из пещеры.

В умирающем блеске заходящего солнца золотой лев отеля Бушут сиял, как живой; против него каменные львы дворца Правителя отбрасывали на толпу все увеличивавшиеся тени. Фландрия со львом! Это был торжествующий крик гильдий и победоносных корпораций.

Он словно вырывался из окованных железом сундуков, в которых хранились хартии и привилегии, дарованные былыми властителями; сундуки эти находились в одной из зал башни... При звуках этой песни воскресала Фландрия со львом! Ритм ее подобен ритму шагов движущегося народа. Она воинственна и одушевлена человеческими чувствами, как лицо человека в шлеме.

Толпа слушала, с трудом переводя дыхание. Нельзя было понять: колокола ли это звонили, и каким чудом звуки, издаваемые сорока девятью колоколами, слились в один – в единодушное пение народа. Колокола – маленькие, с серебристым звоном, и другие, тяжелые, колыхавшиеся, и старинные, отличавшиеся огромными размерами – казались детьми, женщинами в мантиях, отважными солдатами, возвращавшимися в город, считавшимся мертвым.

Толпа это поняла. Словно желая пойти навстречу процессии призраков прошлого, она запела в свою очередь величественный гимн. Пела вся толпа, собравшаяся на большой площади. Пел каждый в отдельности. Пение людей сливалось в воздухе с пением колоколов. Душа Фландрии струилась, как солнечный блеск, между небом и морем.

Опьянение славой прошлого на мгновение воодушевило эту толпу, боязливую, привыкшую к безмолвию, к мертвенности города, застывших каналов, серых улиц, давно уже сроднившуюся с меланхолической кротостью отречения. Но все же былой героизм продолжал еще дремать в душе народа, искры таились в неподвижном камне.

Внезапно в жилах всех присутствовавших кровь потекла быстрей. Как только музыка смолкла, толпа содрогнулась в порыве внезапно охватившего ее безумного энтузиазма. Крики, поднятые руки, махавшие над головами, восторженные восклицания... О! Изумительный звонарь! Он, должно быть – посланный Небом герой рыцарских романов. Он прибыл последним, окованный в латы, победитель турнира. Кто был этот незнакомец, появившийся в эту минуту, когда уже стали думать, что конкурс останется без результата после неудачного выступления первых звонарей... Только немногие – ближе всех стоявшие к башне, – успели разглядеть его, когда он исчезал за дверью... Его никто не знал. Никто не мог назвать его имени.

Герольд в пурпуре, снова появившись у окна, крикнул звучным голосом: «Жорис Борлюйт!». Это и было имя победителя.

Жорис Борлюйт... Это имя донеслось сначала до первых рядов; потом оно полетело, передаваясь от одного к другому, над бушующей толпой, как чайка над морем.

Через несколько минут дверь Рынка широко раскрылась... Появился красный герольд; за ним следовал человек, имя которого было на устах у всех. Герольд раздвинул толпу, чтобы провести победителя к крыльцу Дворца, где находились городские власти, на обязанности которых лежало утверждение нового звонаря в его должности.

Все расступались, как если бы мимо них проходил некто больший, нежели они, как расступаются перед епископом, когда он, в день процессии, несет реликвию Святой Крови.

Жорис Борлюйт! Это имя продолжало звучать над Большой площадью, на всем ее протяжении; его подбрасывали к фасадам домов, кидали к окнам и выступам, повторяли до бесконечности. Оно стало знакомым, словно было написано буквами в воздухе.

Взойдя на площадку готической лестницы, победитель был встречен поздравлениями Правителя и старост; подтверждая выбор народа, они подписали его назначение на должность городского звонаря. Ему вручили – как награду за одержанную им победу – ключ, разукрашенный железными узорами и массивными медными арабесками. Внушительный, как посох епископа, он служил символическим знаком его избрания. Это был ключ от колокольни. Теперь он мог ходить туда, когда ему хотелось, как если бы она стала его жилищем или он стал ее владельцем.

Когда победитель взял в руки фантастически разукрашенный ключ, его внезапно охватила грусть, всегда являющаяся последним аккордом празднеств. Он почувствовал себя одиноким; им овладела смутная тревога, как если бы он взял ключ от собственной своей гробницы»⁶⁴³.

Конкурс для получения места звонаря, описанный бельгийским романистом, до сих пор не исчез из обихода жизни тихого старого города. Такой конкурс недавно состоялся в Брюгге.

Два дня обычно мертвую тишину города наполнял праздничный говор колоколов. Жюри конкурса заседало в саду одного из городских отелей. Экипажам, чтобы избежать всякого постороннего шума, запрещена была езда по городу. И все городское население по несколько часов в день прислушивалось к звукам колоколов, плывшим с соборной башни.

[Ж.К.] Гюйсман в своем романе «Бездна» описывает звонаря церкви St. Sulpacie, Карэ, влюбленного в свои колокола, поддерживающего традицию вымирающего искусства, окруженного средневековыми сочинениями о колоколах и совершенно забывшего на своей высоте о жизни, текущей внизу.

Вот как он описывает колокольню St. Sulpacie: «Нагнувшись над пропастью, Дюрталь различал теперь под своими ногами громадные колокола, подвешенные на дубовых, окованных железом поперечинах, массивные колокола из темной бронзы, поглощавшей, ее отражая, лучи света.

А над головой у себя, отклоняясь, он увидел другую бездну и новые сонмища колоколов; снаружи на них были отлиты выпуклые изображения епископов, а внутри отсвечивало золотистым блеском местечко, натертое языком колокола.

Ничто не двигалось; но ветер щелкал лежащими створками резонаторов, крутился в деревянной клетке, выл в изворотах лестницы, врывался в опрокинутые чаши колоколов. Вдруг легкое прикосновение, тихое веяние менее резкого ветра скользнуло по его щекам.

Он поднял глаза, один из колоколов боролся с ветром, начиная раскачиваться. И вдруг зазвонил, закачался и язык его, похожий на гигантскую кочергу, будил в бронзе ужасные звуки. Башня дрожала; закраина, на которой он стоял, колебалась, как пол идущего поезда. Чудовищное рычание лилось непрерывно, разбиваемое грохотом и треском новых ударов.

Он напрасно исследовал потолок башни; он никого не нашел; наконец, заметил ногу, протянутую в воздухе и раскачивающую две деревянные педали, привязанные снизу к каждому колоколу. Он почти лег на балку и рассмотрел, наконец, звонаря, качавшегося над бездной, придерживающегося руками за две железные скобы, устремленными к небу взором».

Далее Гюйсман устами звонаря Карэ говорит: «Знаете ли, с колоколами в католическом мире уже кончено, или вернее – звонарей нет больше. Сейчас звонят мальчишки угольщиков, кровельщики, каменщики, бывшие пожарные, нанятые за франк на площади. Вот, – продолжал Карэ, указывая на обломок старого колокола, – это лом очень старинного колокола, который давал звуки, не имеющие себе подобных, – это был небесный звон!

– Колокола, – продолжал он, – настоящая церковная музыка!

Они вышли как раз над площадкой в большую крытую галерею, над которой поднимаются башни, Карэ, улыбнулся и показал целый набор маленьких колоколов, размещенных на доске между двумя столбами. Он дергал веревки, вызывая из меди хрупкий перезвон и, восхищенный, прислушивался к легким переходам нот, поглощаемых туманом. Внезапно он отбросил веревки.

– Когда-то мной завладела мысль, – сказал он, – захотелось воспитать здесь учеников; но никому нет охоты изучать ремесло, которое дает все меньше и меньше: теперь даже на свадьбах не звонят, и никто больше не влезает на башни».

Далее, один из героев Гюисманса, Эрми, говорит про звонаря: «Карэ продержится еще несколько лет. Католическое духовенство уже допустило провести в церкви газ и кончит тем, что заменит колокола сильными звонками. Будет очень мило: электрические провода свяжут их; получится настоящий протестанский звон, короткий призыв, резкое приказание. Карэ погибнет, потеряв свои колокола. А все-таки забавно, – такая привязанность человека к вещи, которую он сам оживляет. Положим, колокол, правда, особый инструмент. Его крестят, как человека и освящают миропомазанием; согласно параграфу требника, епископ освящает внутренность его чаши семью крестообразными помазаниями освященным маслом, его утешающий голос доносится до умирающих и поддерживает их в минуты последнего ужаса.

Притом колокол – глашатай церкви, ее внешний голос; как священник – голос внутренний. Это не просто кусок бронзы, перевернутая и качающаяся ступка. Прибавлю, что колокола с годами становятся лучше; их пение делается полнозвучнее и шибче; они теряют едкий букет, незаконченность звука. Этим, отчасти можно объяснить, что к ним привязываются».

Далее, другой герой, Дюрталь, замечает: «– Я знаю, наверное, только то, что живя в монастырском квартале, на улице, где воздух с раннего утра колеблется от благовеста, я во время болезни ожидал по ночам утреннего призыва колоколов, как освобождения. На заре меня укачивало какое-то баюканье, лелеяла таинственная, отдаленная ласка. Я был убежден, что люди молятся за других и значит и за меня; я чувствовал себя менее одиноким. Это верно, что звуки колоколов созданы для больных, измученных бессонницей.

– Не только для больных, – возразил Эрми, – колокола успокаивают мятежные души. На одном из них была надпись: «pako crucutos» – «умиротворяю озлобленных».

Этот разговор вспомнился Дюрталю, и вечером один он размечтался, лежа в постели. Фраза звонаря, что колокольный звон есть истинная музыка церкви, несколько раз возвращалась.

Улетев внезапно на несколько веков назад, его мечта вызывала среди медленно движущихся верениц средневековых монахов, коленопреклоненную группу верующих, откликающихся на призывы Ангелюса.

Ожили все подробности старых богослужений, которые он знал когда-либо: благовест к заутрени, перезвон, рассыпающийся, как шарики четок, над извилистыми тесными улицами с острыми башенками, с каменными балюстрадами, с зубчатыми стенками, перезвон, поющий в часы богослужений, чествующий радость города звонким смехом маленьких колокольчиков, откликающийся на его скорбь тяжелым рыданием больших колоколов.

Тогда были звонари – художники, истинные знатоки гармонии, которые отражали душевное состояние города в этих воздушных траурах и радостях. И самый колокол, которому они служили, как покорные сыновья, как верные слуги, становился, по образу церкви, доступным и смиренным»⁶⁴⁴,⁶⁴⁵.

В Англии, как было сказано выше, существуют так называемые общества любителей колоколов, древнейшее и замечательнейшее из них Кимберланоское в Норвине, где звонарное искусство доведено до величайшего совершенства.

Это общество возникло еще в 17 веке; его члены, молодые люди, разъезжали по стране и звонили на колоколах с утра до ночи.

Они нашли, что в течение часа с двенадцатью колоколами возможно 720 разных ударных комбинаций и вычислили, что вообще с двенадцатью колоколами возможно вызвать 479.001.600 разных тонов и что потребуется для этого пятьдесят семь лет, десять месяцев и десять дней⁶⁴⁶.

Кроме Норвинского общества, в Англии не менее замечателен клуб звонарей в Лондоне, который ставит задачу колокольной музыки, выдавая иногда за разрешение таких задач огромные премии.

Затем и другие города, как например Весулярланд, Канбридер, Оксфорд, Бирмингам и другие имеют также звонарей – артистов, нередко дающих целые колокольные концерты, состоящие не в том, чтобы выполнить какую-нибудь определенную мелодию, а просто чтобы прозвонить на пяти, шести или более колоколах всевозможные сочетания ударов, которые только и можно получить при известном числе колоколов.

Так, например, в 1796 году, члены клуба звонарей в Вестмерианде собрались на колокольню церкви Св. Марии в Кондоле, звонили три часа и двадцать минут и сделали в это время на семи колоколах всевозможные сочетания числа семи, т.е. 2040 ударов, нисколько при том не отставая от хронометра.

В Бирмингаме подобный концерт продолжался восемь часов 15 минут и в это время сделано было с такою же хронометрическою с точностью 14 224 удара⁶⁴⁷.

В вопросе улучшения церковного звона важно знакомство с искусством выдающихся звонарей. Одним из выдающихся звонарей, является в Петербурге Александр Васильевич Смагин, родившийся в 1843 г. в Верхотурском уезде, Пермской губ., в селе Шипицыне.

«В 1853 г., когда ему было 10 лет, он прислуживал в своей сельской церкви, подавал кадило и, как все дети, любил звонить: хотя и тогда звон его отличался от звона его товарищей, но звонил он в то время механически, без углублений в значение и состав звона, или, как он выражается в своей записке, его звон «был несознательным до 1863 г.».

Отец его был зажиточным крестьянином и имел 4 сыновей, из которых двое старших окончили курс уездного училища, а двое младших, в том числе Александр Васильевич, остались вовсе неграмотными.

Поступив на службу в армейский полк (за 2500 верст от родины), он все свое рвение устремил кроме строевой службы также на изучение грамоты, чего ему в течение 1,5 лет и удалось достичь, т.е. он научился читать и писать. На него обратил внимание командир полка В.И. Яновский.

Однажды, 19 февраля 1867 г., Смагин, подготовляя месячный отчет по канцелярии, услышал звон на двух колоколах (колокола были большие), но звон плохой; он закрывает дела, прекращает работу, отправляется на колокольню, берет веревки в руки и начинает звонить. Через час он получает приглашение от церковного старосты В.Г. Холина, содержавшего тогда в той церкви свой хор певчих и предложение обучать звону церковных звонарей; Смагин взялся и обучал сторожей звону около месяца.

Василий Гаврилович Холин, оптовый торговец овцами и владелец двух винокуренных заводов, принадлежит к числу немалочисленных у нас ревнителей церковного благолепия.

«Словом Холин лелеял свой хор, который за то пел прекрасно и состязался с хором покойного воронежского архиепископа Серафима, большого любителя церковного нотного пения. Старожилы говорят о его хоре: «не услышим теперь такого пения, нет теперь таких хоров».

Любовь Холина к пению побуждала его вслушиваться во всякое мало-мальски хорошее пение и заимствовать его для своего хора; таким образом, хор его многое исполнял из пения Серафимовского хора.

Пригласив Смагина обучать церковных сторожей звону, Холин, по истечении месяца, предложил ему рекрутскую квитанцию, по которой он мог освободиться от военной службы и поступить к нему на службу. Смагин принял предложение и поступил к Холину конторщиком. В течение более 10 лет, с 1867 по 1878 г., он сопровождал хозяина по торговым делам по средним и южным губерниям: где только ни слышал его хозяин хороший звон, немедленно посылал Смагина изучать его; а когда возвращался домой, то проверял своего приказчика на приходской церкви, где состоял старостою; при этом Холин обнаруживал большое чутье и слух относительно церковного звона, сразу и метко отмечая отступления от слышанного звона, если их делал Смагин; но этим не довольствовался Холин в своей любви к церковному звону, и в 1873 г. нарочно командировал своего звонаря для изучения звонов в Москву, Троицко-Сергиевскую лавру и в Ростов Ярославский; благодаря такому усердию хозяина, Смагин имел возможность усвоить себе различные звоны и на их почве начал вырабатывать нечто свое, составлять сборный звон из известных ему звонов, вносить сюда свои добавления, новые ритмические фигуры, которые иногда выходят сами собою, непроизвольно, и этим он вступил на путь импровизации на колоколах; словом, по его выражению, звон его «из несознательного стал сознательным», т.е. Смагин внес в свое искусство начало сознания и известное творчество.

В г. Ливнах, Орловской губернии, Смагин в скором времени стал известным звонарем и любимцем прихожан и города. Он однажды вызвал на себя неудовольствие ливенского соборного протоиерея, который жаловался архиерею, что Смагин звонит непотребно; орловский архиерей Макарий назначил следствие, вызвал Смагина, сам слушал его звон и в конце концов пригласил его обучать звонарей.

В 1878 г. Смагин по обстоятельствам приехал в С.-Петербург, занимался торговлей, но ему не повезло, и пришлось бороться с нуждой, в силу чего работать поденно на Балтийском заводе (1885 г.) и носить балки; он пользовался доверием рабочих, и цехом чернорабочих Балтийского завода был выбран старшиною-представителем при спуске миноносца «Лейтенант Ильин» и закладке крейсера «Память Азова»; в это время он был занят воспитанием сына, который учился в гимназии, и свою любовь к звону должен был очень умерить; тем не менее он был (1886 г.) 10 месяцев звонарем в Александро-Невской лавре, в которой усвоил так называемый лаврский звон. На соборной колокольне есть довольно порядочный подбор колоколов; особенно нравился Смагину большой колокол в 800 пудов никоновского литья с изображением патриарха Никона, в левой руке держащего колокол, а в правой – Церковь.

В 1888 г. по поводу спасения Императорской фамилии при крушении поезда в Борках, Смагин обратился к обер-прокурору Св. Синода с докладной запиской, в которой, выражая верноподданические чувства по случаю спасения жизни Государя императора от угрожавшей опасности, ходатайствовал о принятии его бесплатным звонарем в один из храмов столицы. Эта записка была препровождена на благоусмотрение Исидора, митрополита С.-Петербургского. Его Высокопреосвященство пожелал выслушать звон Смагина, и последний для этого был вызван в Лавру и звонил в присутствии митрополита. После этого испытания ему предложено было место платного звонаря в Лавре (по 30 р. в месяц), но он не принял его, заявив, что не хочет своих патриотических чувств продавать за деньги. Тогда состоялась следующая резолюция Его Высокопреосвященства: «Благочинному ближайшей к месту жительства Смагина Вознесенской церкви объявить причту и Смагину, что последний может исполнять при той церкви звонаря безмездно». Смагину выдали из С.-Петербургской духовной консистории указ от 12 декабря 1888 г. № 305 на право звонить в Вознесенской церкви. В августе 1886 г. Смагин ездил в Коневский монастырь на говение после происшествия на Балтийском заводе, где он работал поденно: ему балкой отдавило ногу. Видя в этом наказание за грехи и упущения относительно обязанностей христианина, Смагин решил попоститься в Коневском монастыре; приехав туда, он не упустил случая применить свое искусство с разрешения архимандрита Пимена; взобравшись на колокольню, он увидел, что она была запущена и загрязнена; между тем, любя свое искусство, он требует на колокольнях чистоты, опрятности, не курить на них и другим не позволяет курить; понятно, что ему не понравилась запущенность колокольни Коневского монастыря, и он заставил монахов вымыть колокола от грязи и от птичьего помета. Между прочим, он учил коневских звонарей своей манере звонить; ученье шло в течение целого дня между службами; слушать звон собирались многочисленные богомольцы и спрашивали архимандрита: «Ваше Высокопреподобие, скоро ли начнут по нотам звонить?». Смагин был предметом общего внимания, и когда он уезжал, то его провожали и на прощанье дали ему разных запасов, плодов, 3 р[убля] денег и бесплатный проезд до Петербурга.

Как выше упомянуто, он уже в Ливнах был известным звонарем, и память о нем сохраняется там и теперь.

Когда несколько лет тому назад в Петербург приезжала депутация из г. Ливн ходатайствовать о постройке железной дороги, члены этой депутации были и у Смагина, как бывшего ливенского звонаря, и один из депутатов приглашал его вернуться к ним в Ливны, говоря, что теперь у них некому и позвонить, но Смагин отказался, сославшись на воспитание сына, который кончал гимназию.

Смагин – звонарь по призванию. Интерес и приверженность к звону были и росли у него в течение всей его жизни. Внутренне влечение к звону сказывается у него в том, что когда, напр[имер], он сидит один, то ему слышится колокольный звон или представляются различные сочетания колоколов; он объясняет это тем, что мужику втемяшится в голову, того и колом из него не выбьешь. Его любимое выражение о том, как он изучал звоны, такого рода: «Я звон собирал 40 лет, дайте мне теперь его разнести», т.е. распространить свое искусство. Но Смагин встречает также и большое несочуствие такому увлечению колокольным звоном. Его считают странным или смеются над ним.

«Когда начнешь о звоне говорить, все над тобой потешаются, – говорит он: – Ха, ха, ха, много у нас в Петербурге звонарей; звонишь, значит, болтаешь, – врешь по самое стропило. Хотелось бы по душе говорить о звонах, а над тобою смеются, кровную обиду наносят, смеются над тобой, а смешно это или нет, не разбирают».

Когда его сильно донимают те, которые сочувствовали ему в молодых годах как крестьянину со стремлениями, и когда в люди вышли, стали свысока и с насмешкой относиться к нему, он им говорит: «Когда вы молоды были, то обнимали Россию и целовали народ, а теперь вы горькую редьку ему суете».

На колокольне Смагин чувствует себя хозяином; он привык восходить по лестницам ее, не боится холода, пронизывающего ветра, ни дождей, когда приходится дежурить ему днем и быть ближе чем другие люди то к ясному, лазурному, то к пасмурному небу, или ночью, когда над ним горит звездное небо и тот млечный путь, который сибиряки называют «гусиной дорогой» в силу приметы, как вереницы гусей при отлете осенью летят ночью по направлению Млечного пути. Ему, как старому звонарю в рассказе Короленко («Старый звонарь»), «земля и небо, и белое облако, тихо плывущее в лазури, и темный бор, невнятно шепчущий внизу, и плеск невидной во мраке речки – все это ему знакомо, все это ему родное... недаром здесь прожита целая жизнь»›... Его любовь к искусству и месту, где он его применяет, доходит до того, что, как выше упомянуто, он заботится о чистоте и порядке на колокольне и никому не позволяет – ни себе, ни другим – курить на ней; когда он начинает звонить, он снимает шапку и крестится, затем, сделав удар в колокол, стоит с открытой головой в продолжение первых двух ударов. Для него, настолько посвятившего себя колокольному звону, обидно звучит известная пословица: «Отзвонил и с колокольни долой», которую он за это называет непутевою и желает бороться с нею по мере сил. Цель его стремлений – бороться против пренебрежительного или кощунственного отношения к звону и распространить умение хорошо звонить, чего в нашем современном звоне именно и недостает, тогда как он может быть настоящим искусством.

О[тец] Израилев в вопросе о церковном звоне затронул две стороны: 1) гармоническое настраивание колоколов и 2) искусство мелодического звона, не касаясь также близко вопроса о самом искусстве звонить обыкновенно – ритмически, а не мелодически. Мелодический звон едва ли может иметь будущность, потому что он идет в разрез со всеми преданиями нашего церковного звона и не подходит к самому характеру колоколов, которые производят совершенно определенное гораздо большее впечатление, если в них звонят ритмически, чем если выигрывают на них мелодии, как в куранты.

Таким образом в вопросе о церковном звоне наряду с гармоническим настраиванием колоколов гораздо важнее заботиться об улучшении традиционного, т.е. ритмического звона, чем о развитии совершенно нового для нас мелодического. Смагин преследует именно эту цель. В своей записке он говорит, что к улучшению церковного звона стремятся теперь как колокольные заводчики, так и отдельные лица и, кажется, убеждены, что благозвучный звон получится путем одной только переливки или гармонического настраивания, тогда как звонари звонят по прежнему неумело, и особого впечатления на молящихся не производят... Где же у них мастера звонари, которые умели бы управлять колоколами, спрашивает он и высказывает мысль, что можно больше примириться с искусным звоном на ненастроенных колоколах, чем с неумелым звоном на настроенных.

«Мне приходилось, – продолжает Смагин, – слышать много раз, как на сельской церкви мужичок так отчетливо и красиво звонит, что любого соборного и дворцового звонаря за пояс заткнет, жаль только, что звон этого мужика ограничивается одной фигурой, которую он заучил».

Важность искусного звона подтверждается тем, что при таком звоне гораздо больше собирается молящихся в церковь, как Смагин убеждался и из своей практики, когда большие толпы собирались слушать его звон до начала службы и оставались ради этого и после службы»⁶⁴⁸.

Смагин в течение своей продолжительной практики успел выработать определенную систему искусства звона, которую он изложил [С.Г.]Рыбакову.

Будучи идеалистом⁶⁴⁹ и художником в душе, Смагин с упорством фанатика смотрит на колокольный звон, вполне справедливо придавая ему громадное значение в жизни русского народа.

Все разновидности колокольного звона: благовест, трезвон, перезвон разумеется должны иметь особые оттенки и чем они нежнее и тоньше, тем сильнее действуют на слушателей, вызывая в них живое благоговение.

Наоборот, беспорядочный и негармоничный звон, лишенный этих оттенков, производит как раз обратное действие.

Во многих католических странах, где колоколам уделяют чрезвычайно мало внимания, колокольный звон не только не вызывает благоговейного чувства, но, наоборот, раздражает и беспокоит жителей.

Смагин один из первых обратил внимание на стройность колокольного звона, извлекая из колоколов различные оттенки звуков, в зависимости от церковной службы.

В его звоне чувствуются не простые механические удары языком о металл колокола, ничего не говорящие ни уму, ни сердцу, а что-то более глубокое, что увлекает и уносит душу от повседневной жизни к более чистому и возвышенному.

Многие, слышавшие звон Смагина, говорят, что колокола, как будто оживали под его ударами. Настроение от звона получалось изумительное, – колокола начинали петь.

Как было сказано выше, Смагин подробно изложил свой взгляд на колокольный звон известному исследователю в этой области С.Г. Рыбакову.

«Когда поочередно перебираются все колокола друг за другом, то это называется перезвоном; этот звон – символ печали и употребляется при похоронах, а также в праздники св. Креста, на Страстной неделе.

Нелишне также упомянуть о родах колоколов, какие употребляются у нас для церковного звона.

Маленькие колокола называются зазвонными; имеют весу от 10 фун[тов] до 5–6 пудов; более крупные или альты от 8 до 25 пуд[ов]. К числу крупных принадлежат: вседневный колокол от 100 до 500 пуд[ов], в него благовестят в каждый будничный день; полиелейный до 600–700 пудов, в который благовестят в праздники Апостолов и Святителей; воскресный – до 80–1000 и более пудов, для благовеста в воскресенье; праздничный колокол, от 1000 до 2000 и даже до 4000 пудов, употребляется в большие двунадесятые праздники и царские дни.

Впрочем, такое назначение и употребление колоколов не строго обязательно, и в уставе церковном по этому поводу есть даже оговорка: «аще как захочет настоятель». Далеко не в каждой церкви существует весь перечисленный набор колоколов, и, например, полиелейный колокол часто заменяет воскресный и наоборот, а в сельских церквах колокол в 100–200 пудов исполняет обязанность всех перечисленных колоколов. Есть и обратное явление, – что несколько колоколов на колокольне остаются без употребления, и к языкам их почему-то не привязывают веревок для звона, может быть потому, что звонари не умеют справляться с большим числом колоколов. Таких колоколов без употребления, говорят, находится много и на колокольне Ивана Великого, где у них сняты языки. Кстати сказать, самый звон на Иване Великом не имеет единства, потому что колокола размещены в разных ярусах колокольни и даже в пристройке сбоку ее, а каких-либо приспособлений для единства звона там не делают, да и не умеют делать.

Почти что за каждой службой звонят несколько раз. В начале всенощной бывает 3 звона: после благовеста в один большой колокол начинается без перерыва «красный звон», т. е. трезвон без переборов до 3 раз; за обедней после благовеста 3 трезвона; ко 2-му и 3-му трезвону можно присоединить вступление или, как называет Смагин, затравку – нечастый звон в один самый маленький колокол, как предуведомление о начале звона. Перед хиротонией во епископа за всенощной накануне по 9 песне канона полагается звонить в большой колокол 50 раз.

Когда умирает священник, то звонят, делая 12 очень редких ударов в колокол; при перенесении тела священника на кладбище при каждой церкви оно встречается перезвоном, а когда шествие скрывается из виду, на колокольне производится красный звон; к молебну сначала благовест, а потом перезвон без переборов, примыкающий к благовесту без перерыва. К повечерью и великопостным часам бывает перезвон, исполняемый на двух маленьких колоколах, в которые ударяют несколько раз поочередно и затем раз в оба вместе, после опять делают несколько ударов в каждый по очереди и два раза в оба вместе и также в 3-й раз. По поводу этого звона звонари острят, что «пошел-де корову доить», т. е. звонить в два маленькие колокола.

Главным недостатком нашего современного звона является именно отсутствие единства в звоне, так как у нас звонят не одновременно, а как придется, так что отдельные колокола перебивают друг друга, не соблюдая того, что на языке музыки называется тактом. По этому поводу Смагин говорит в своей записке: «Как бы хорошо ни звонил звонарь в верхней палате (ярусе), а если большой колокол, висящий внизу, не соблюдает такта, то он портит хороший звон в верхнем ярусе». Для устранения этого недостатка, т.е. отсутствия одновременности или такта в звоне, Смагин придумал приспособление следующего рода: сбоку большого колокола он устраивает вилку-пружину, и когда звонарь ударяет языком в край колокола, то шейка языка ниже края колокола ложится в эту вилку-пружину, которая дает знать момент удара вверх, и верхние звонари на эти знаки или указания должны смотреть как певчие на регента; тогда в звоне будет соблюдено деление, и самый звон становится тогда законченным, одновременным как вверху, так и внизу.

Большое место отводит Смагин в колокольном звоне также оттенкам исполнения.

В вышеупомянутой записке он говорит, между прочим, что, занимаясь многие годы колокольным звоном и собирая различные мотивы этого звона, он пришел к мысли связывать эти мотивы один с другим, а также стараться удалять и приближать звуки колоколов, т.е. выполнять при звоне то, что обозначается музыкальным терминами forte и piano, звонить тише и громче, так что при тихом звоне может казаться, что звонят где-то далеко; и все звонари по системе Смагина должны согласно выполнять эти оттенки.

Для достижения такого согласия в исполнении Смагин применяет аппарат так называемых баклушек, четырехгранных деревянных брусков, крепко насаженных на вертящихся осях; на сторонах баклушек имеются надписи: «начинать после перебора», «стой», «тише», «сильнее»; такие баклушки помещаются в каждом ярусе колокольни и соединены друг с другом веревками так, что одновременно повертываются одной и той же стороной, и все звонари видят одну и ту же надпись; звонарь, находящийся в верхнем ярусе, управляет этими баклушками и, следовательно, оттенками исполнения.

Желательно, чтобы баклушка при повертывании ударяла в какой-нибудь маленький колокол с помощью особого крючка для того, чтобы звонари как-нибудь не просмотрели поворота баклушки.

Чтобы иметь полную возможность применять свое искусство, Смагин пользуется системой особого балансирования колоколов, т.е. подвязывания к их языкам веревок.

Для полной благоустроенности звона необходимо, по Смагину, установить, прежде всего, четность в ударах в колокола, т.е. чтобы в данный промежуток времени производить во все колокола четное число ударов. При этом руководящую роль играют размахи языков очень больших колоколов около 1000 и более пудов, так как в них можно произвести в известное время только определенное число ударов, ни больше, ни меньше, в силу того, что массивный язык, как говорится, сам ходит по инерции, и ускорить или замедлить его движение звонарь не может в силу его тяжести; число ударов зависит от диаметра (поперечника), веса колокола и языка: из двух одинакового веса колоколов в более узко слитый колокол можно произвести в одинаковое время большее число ударов, чем в более широкий, потому что в колокол первого рода размах языка укорачивается.

Балансировать языки колоколов значит – подвязать к ним веревки таким образом, чтобы один звонарь мог свободно управлять несколькими колоколами. Посредством балансирования звонарь может управлять в 3 раза большим числом колоколов, и этим соблюдается экономия в звонарях. Искусство балансирования находится в прямой связи с искусством самого звона. Тем лучше звонарь звонит, чем целесообразнее у него подвязаны колокола.

В колокола менее 800 пудов можно в определенное время производить и большее, и меньшее число ударов, смотря по тому, широк или узок колокол, а также в зависимости от усилий звонаря.

В колоколах от 150 пуд[ов] и до самых маленьких языки можно подвязать веревками к нескольким центрам, привязываемым к доскам, которыми звонарь управляет посредством ног.

Балансировать колокола, т.е. подвязывать языки нескольких колоколов к одному центру можно до 500 пудов, а большей тяжести нельзя; крупные колокола, не тяжелее 300–500 пудов, балансируются тогда, когда не дают в определенную меру времени четного числа ударов, а если получается четный звон, то в эти колокола звонят в два края; при таком звоне на каждый колокол уже надобен отдельный звонарь. Звон в два края очень красив и торжественен в силу полной равномерности в движении и ударах языка.

В подробности балансирования колоколов я не вхожу, так как это дело самих звонящих, и каждый звонарь балансирует по-своему, как ему удобнее звонить; при том это такая практическая подробность, которая, как говорит Смагин, на деле виднее.

Путем подобных приспособлений и условий исполнения Смагин воспроизводит несколько родов церковного звона (точнее трезвона), которые он успел собрать и частью сам составил в течение своей многолетней практики. Он исполняет, между прочим, несколько традиционных звонов, которые он называет историческими, а именно: 1) ростовский, 2) георгиевский, слышанные им в гор. Ростове Ярославской губ., 3) лаврский – звон Александро-Невской лавры.

Эти исторические звоны Смагин желает сохранить во всей неприкосновенности и поэтому не допускает к ним, когда исполняет каждый из них самостоятельно, никаких добавлений в роде вступлений, переборов колоколов и т. п.

Больше свободы предоставляет Смагин звонарю в так называемом сборном звоне, составляемом из различных, в том числе и исторических звонов, и здесь он присоединяет и вступления, и переборы и т. п.

Наряду с пословицей «отзвонил и с колокольни долой», которую Смагин называет непутевою, он не выносит и легкомысленного интереса к звону и в видах борьбы с таким отношением к нему считает надобным избегать однообразного повторения одной и той же фигуры в звоне и соединять с этой целью в звоне нескольких фигур, которые устранили бы однообразие, а народ не говорил бы, что звонарь песню играет. Из соединения нескольких различных звонов в один Смагин образует так называемый смешанный, сборный звон, где он предоставляет звонарю большой простор и даже право импровизировать на колоколах, вставлять свои новые фигуры, чем он и сам пользуется, причем у него проявляется временами творчество: иногда, по его словам, звонит он, звонит, и вдруг сам не ждал, выходит новая фигура. При записывании звонов Смагина на ноты различные стоимости нот следующим образом распределяются по колоколам: большие колокола исполняют полтакта и четверти, колокола в левой руке – четверти или осьмые, а в правой руке шестнадцатые или тридцать вторые.

К звонам Смагин прибавляет вступления, а именно: затравку, нечастый звон в один самый маленький колокол, как предуведомление о начале звона; переборы – довольно скорые удары по одному разу во все колокола по порядку от самого маленького и до самого большого, после чего начинается «красный звон».

Различные составные части звонов Смагин распределяет следующим образом, смотря по роду службы: в начале всенощной бывает, как известно, 3 звона, – после благовеста в один большой колокол начинается «красный звон», который исполняется Смагиным в 1-й раз без переборов, во 2-й и 3-Й раз – с переборами, причем могут чередоваться разные исторические звоны:

1-й трезвон – ростовский без переборов.

2-й трезвон – георгиевский с перебором.

3-й трезвон – смешанный с перебором.

За обедней: после благовеста Смагин исполняет 3 трезвона:

Первый трезвон с тремя переборами (георгиевский).

Второй трезвон с одним перебором (ростовский).

Третий трезвон с одним перебором (лаврский).

Далее я предлагаю читателям свой опыт записывания звонов Смагина на ноты и этим сочту свою задачу исполненной, но считаю надобным прибавить, что одно описание недостаточно для полного и отчетливого представления об искусстве Смагина, и при желании ознакомиться с этим искусством, вообще любопытным, необходимо все это видеть на деле: «На деле виднее», – говорит Смагин, или по пословице, им же добавляемой: «Толкач муку покажет, а базар цену скажет».

Вот образцы звонов Смагина в порядке, какого он держится за литургией (см. трезвоны в начале обедни на след. стр.).

К этим главным звонам Смагин присоединяет еще сборный или, как он называет его, современный, и кроме того, вступление в роде того, какое сделал [М.И.] Глинка в звоне в «Жизни за Царя». Такой звон он называет собственно историческим, так сложилось у него представление о том историческом звоне, о восстановлении которого хлопочут, по словам Смагина, москвичи и даже напечатали в этом смысле года 11/2 – 2 тому назад статью в «Новом Времени». Составные части этого звона у Смагина следующие:

1) начало такое, как в звоне [в] «Жизни за Царя», – редкое, которое без музыки, пожалуй, будет резать слух, но это продолжается недолго, и за ним следуют:

2) ростовский или георгиевский звон,

3) лаврский,

4) современный – сборный.

Такой исторический звон по Смагину должен представлять одно целое, должен быть слитный, нераздельный. Смагин с особенной охотой взялся бы воспроизвести эти звоны со всеми приспособлениями, оттенками исполнения, ритмичностью на больших колокольнях, где много колоколов и несколько ярусов, и где впечатление могло бы получиться несравненно более сильное и законченное; много еще других подробностей звона выработал Смагин для разных особенных случаев и моментов церковного богослужения, например, для пасхальных заутрени и литургии, во время чтения пасхального Евангелия и пр., подробностей, с которыми лучше всего можно было бы познакомиться на деле. В сентябре 1895 года я был в Москве, виделся со старостой общества хоругвеносцев при кремлевских соборах и говорил с ним о состоянии звона в Москве; он сам высказывался, что в Кремле у них звонят плохо, без толку, и заинтересовался рассказом об искусном церковном звоне.

Нотный пример из книги: Рыбаков С.Г. Церковный звон в России. – СПб., 1896. – С. 64.

Нотный пример из книги: Рыбаков С.Г. Церковный звон в России. – СПб., 1896. – С. 64.

Нотный пример из книги: Рыбаков С.Г. Церковный звон в России. – СПб., 1896. – С. 64.

Нотный пример из книги: Рыбаков С.Г. Церковный звон в России. – СПб., 1896. – С. 64.

Тогда же я виделся со старостой кремлевского Успенского собора, известным оратором г. Плевако, и последний подтвердил, что кремлевский звон совершается у них беспорядочно благодаря тому, что колокола висят не только в ярусах колоколен, но и в пристройках сбоку, и звонари не видят и не слышат друг друга, что этот звон нуждается в улучшении, что когда в Москве и в Кремле звонят, то получается впечатление неправильного, хорошего звона, а звонящего города, что, правда, в своем роде, недурно; тем не менее вопрос о звоне в Москве, по крайней мере в Кремле, остается открытым.

Со своей стороны, Смагин в записке о звоне предлагал свое искусство и труд для коронационных дней в 1896 г., в Москве, когда он взялся бы устроить все описанные приспособления (недорогие – руб. 20–25) для звона, воспользовался бы бездействующими теперь на Иване Великом колоколами, подвесив к ним языки, обучил бы звонарей одновременному звону и своей манере звонить и мог бы во всей обширности воспроизвести звоны.

Сознавая, что состояние церковного звона у нас оставляет желать много лучшего, и стремясь настойчиво к приложению и распространению своего искусства, он любит повторять свое выражение: «Я звон собирал 40 лет, дайте мне теперь его разнести», т.е. передать другим звонарям.

В случае, если бы ему пришлось заведовать организацией звона во время коронации в Москве, Смагин для обучения звонарей своим приемам звона мог бы воспользоваться пасхальными и царскими днями, когда звон бывает в течение целого дня»⁶⁵⁰.

Много радости и сердечного умиления доставлял людям церковный звон в старину. Вот почему они и заботились, чтобы этот звон, прославляющий Бога, был «красен и благолепен».

В с. Шалегоне⁶⁵¹, Вятской губ., самоучкой-слесарем, крестьянином Дмитрием Ивановым⁶⁵², устроен механический звон колоколов. Механический церковный звон звучит несравненно лучше самого хорошего звонаря вручную – звон выходит плавнее и мелодичнее. Изобретатель машины устроил звон всего за сто рублей из своего материала⁶⁵³.

В конце ХIХ столетия в России на строй колоколов обратил особое внимание протоиерей Аристарх Александрович Израилев⁶⁵⁴, построивший акустический прибор для точного определения числа колебаний звучащих тел. Прибор этот состоит из набора 56 камертонов и особого аппарата, подобного метроному.

Гармонически построенные колокола протоиерея Израилева находятся на колокольне Зимнего Дворца⁶⁵⁵ и на многих церквах Петербурга.

Вот что рассказывает сам о. Израилев о своих работах:

«После того, как мною изготовлены были акустическим способом и собственноручно три-четыре коллекции камертонов с различным их приложением и получены за них почетные награды на выставках – Московской Политехнической и всемирных – Венской и Филадельфийской, я начал думать, к чему бы мне еще приложить свои знания и труды по части музыки и акустики.

Случай обратил мое внимание на колокола, употребляющиеся при церквах. Однажды привелось мне проходить в одном месте нашего города Ростова мимо большой толпы народа. Из любопытства я подошел ближе к этой толпе и увидел, что она окружила колокол, который провозили куда-то из Москвы.

Колокол был не маленький и имел снаружи много рельефных изображений и украшений. Смотря на него, многие из толпы народа говорили: какой красивый колокол!

Но тут же один простой мужичок возразил: «Красив!.. Да глас-то его каков? Глас-то?».

Эти слова простого мужичка глубоко подействовали на меня, и на мысль мне стало приходить многое. Припомнилось мне, что кто-то особенно хвалил колокол, находящийся в монастыре Саввы Сторожевского или Звенигородского, по близости Звенигорода, Московской губернии, пожертвованный царем Алексеем Михайловичем; хвалили также большой колокол в Москве на колокольне Ивана Великого и еще другие в некоторых местах.

Итак, если с удовольствием, думал я, слушают звук или, по выражению мужичка, глас одного хорошего колокола, то как же может действовать на слух и увлекать душу человека то, когда несколько колоколов на колокольне будут благозвучны и согласны между собою, т.е. будут стройны и гармоничны!

В нашем Ростове, Ярославской губернии, на соборной колокольне почти все 13 колоколов настроены музыкально, а из них особенно верно – три большие. Первый, самый большой колокол (2000 пуд.) издает звук С – do, второй (1000 пуд.) издает звук Е – mi, а третий (500 пуд.) – звук С – sol, так что из этих трех звуков составляется чисто музыкальный мажорный аккорд.

Колокола эти отлиты и настроены в 17 веке при ростовском митрополите Ионе Сысоевиче, вероятно большом любителе музыки, который писал о них к одному из своих друзей так: «На своем дворишке лью колоколишки, и дивятся людишки».

И ныне, спустя два столетия, тысячи людей, приезжающих на ростовскую ярмарку, с удивлением слушают этот гармонический звон колоколов. А граф М. Толстой, описывая древние святыни Ростова, вот что говорит по поводу этого звона: «Звон этих колоколов, единственный в России, приобрел всеобщую известность необыкновенной гармонией»⁶⁵⁶.

Со времени устроения этого гармонического звона, всех интересующего и благотворно действующего на душу, много утекло воды, и никто не позаботился устроить подобный звон при другом каком-либо храме.

Вообще у нас звонят хотя с ритмом, употребляемым в музыке, но звонят в колокола часто самые неблагозвучные и вовсе не находящиеся между собой в согласии, и от того колокольный звон выходит дисгармоничный и какофонический.

На устройство же гармонического строя колоколов не обращают никакого внимания, и при заказе колоколов заводчикам обыкновенно говорят: отлейте нам колокол во столько-то пудов, с такими-то снаружи рельефными изображениями и с такою-то надписью; а относительно звука, при заказе, говорят только то, чтобы колокола были позвончее.

Понятное дело, что заводчики стараются только о том, чтобы угодить заказчикам, и в последнее время стали прибавлять к тому еще окраску колоколов, что весьма вредно благозвучию их.

Отчего же у нас в России не вводится гармонический звон, между тем как в Германии он существует во многих церквах? Ужели так трудно подобрать и настроить колокола гармонически, чтобы при звоне получались правильные аккорды? Может быть это дело доступно мне.

В таких размышлениях я купил несколько часовых колокольчиков различной величины и стал на них производить опыты настраивания посредством подтачивания.

Для подтачивания колокольчиков я придумал простую машинку и действовал ею с хорошим успехом, так что настроил по требованию музыки и акустики восемнадцать колокольчиков.

Звуки этих колокольчиков в нотной системе могут быть обозначены таким образом:

Аккорды из звуков этих колокольчиков составляются такие:

Чрез удачное настраивание малых колокольчиков я вполне убедился, что могу гармонически настраивать и большие колокола. Посему я стал разведывать, не строится ли где храм Божий, дабы там предложить свои знания на устройство гармонического строя колоколов, так как при вновь сооруженном храме это дело совершить гораздо удобнее.

Узнав о таком моем предприятии, один мой добрый приятель сказал мне: «Да вот в Москве строится великолепный и замечательный храм во имя Христа Спасителя, отнесись туда со своим предложением; там ты можешь оставить по себе великий памятник».

Такое указание моего приятеля глубоко запало в мою душу, и я решился проникнуть туда таким путем. Имея в виду, что в нашем Ростове гармонический звон устроен митрополитом, я написал, 18 мая 1879 года, высокопреосвященнейшему Макарию, митрополиту Московскому, о моем желании подобрать и гармонически настроить колокола для вновь устрояемого в Москве храма во имя Христа Спасителя.

«Храм Христа Спасителя в Москве, – писал я, – строится более полустолетия; на него употреблены миллионные суммы; в нем находятся все лучшие образцы искусств – зодчества, ваяния, живописи и проч. А при таком совершенстве, почему же не привести в гармонический строй и колокола? Тогда в этом храме сосредоточились бы все изящные искусства, не исключая и музыки».

Его высокопреосвященство передал мое сообщение в комиссию построения храма, от которой я получил приглашение «пожаловать в одно из заседаний комиссии для личных объяснений и представления опыта гармонического устройства колоколов».

В следующем месяце июне, 9-го числа, мною представлены были в заседание комиссии – на резонансовых ящиках небольшие камертоны и маленькие вышеозначенные колокольчики, как образчик гармонического строя колоколов, при чем объяснен был мною и способ, которым можно приводить колокола в тоны, составляющие правильную гармонию.

Относительно колоколов храма комиссия объявила мне, что два из них, большой и второй, отлиты и первый повешен на колокольню, а прочие готовятся к отливке, и поэтому поручила мне войти в сношение и переговоры об этом предмете с заводчиком, взявшим подряд на отлитие колоколов. Переговоры не привели к желанным результатам: заводчик заявил, что дело о тонах и строе колоколов ему незнакомо, что он, по контракту, обязался отлить колокола в известный вес, с известными снаружи рельефными изображениями и орнаментами и к известному сроку, и что больше этого никаких условий принимать не желает.

Такой решительный отказ был для меня прискорбен, но я не унывал. Я тогда же в Москве сделал вчерне огромный камертон и настроил его вполне согласно со звуком большого колокола, который был уже повешен на колокольню.

Потом 14-го числа того же июня, когда Его императорское высочество, великий князь Константин Николаевич изволил осматривать Московский политехнический музей, я тут же, чрез посредство председателя отдела прикладной физики, А.С. Владимирского, имел счастье представиться Его высочеству и показывать ему не только те камертоны и колокольчики, которые мною 9-го числа были представлены в комиссию построения храма Христа Спасителя, но и тот огромный камертон, который я успел сделать вчерне и настроить согласно со звуком большого колокола храма Христа Спасителя.

Великий князь Константин Николаевич, считая мое предложение уже принятым комиссией, был весьма заинтересован моими произведениями и удостоил меня благодарности.

Ободренный этим, я, по возвращении в Ростов, принялся за приготовление нового более огромного камертона, который был бы вполне согласен с первым, вчерне сделанным мною в Москве, дабы на основании его, как на основании главного звука большого колокола, приготовлять и прочие камертоны.

Но так как от самой комиссии построения храма Христа Спасителя мною еще не было получено окончательного ответа на мое предложение, то 26-го июля того же года, я, по поводу моих переговоров с заводчиком, представил в комиссию следующие мои соображения:

Пусть заводчик⁶⁵⁷ представит все колокола согласно с контрактом; из них можно сделать выбор, и совсем непригодные для общего строя заменить новыми. Непригодными для стройной коллекции могут быть сочтены: а) те колокола, звук которых будет очень высок против требуемого гармониею тона, потому что их нужно подвергнуть значительной с внутренней стороны подточке; 6) те, которые будут иметь звук много ниже требуемого тона. Предлагаемая замена непригодных колоколов новыми, по моему мнению, не должна повести комиссию к особенно большим расходам: во-первых, потому, что перемены потребуют, без всякого сомнения, только некоторые колокола; во-вторых, потому, что переменять придется колокола меньшего веса.

Большой колокол, отлитый в 1656 пудов, издает отличный звук, и его тон будет принят за основной; второй колокол, отлитый в 970 пудов и повешенный на колокольню 14-го числа прошедшего июня, в присутствии великого князя Константина Николаевича, потребует незначительной подточки; а эти два колокола составляют почти 2/3 всего веса 4073 пуд[а] 20 фун[тов], который должен заключаться во всех 13 колоколах.

Если же еще придется переменить и третий колокол (полиелейный) в 600 пудов, то на остальные колокола падет самый незначительный вес.

Высказав все это, я просил почтить меня положительным ответом на мое предложение, относительно гармонического строя колоколов.

Канцелярия комиссии, от 29 сентября того же 1879 года за № 858, прислала мне такое уведомление: «Заявление ваше от 26 июля сего года, о гармоническом строе колоколов для храма, было слушано присутствием комиссии 4 августа сего года. При этом комиссия постановила заявление ваше иметь в виду. Но так как вновь отлитые колокола (четыре) еще комиссией не приняты, то канцелярия, по приеме их, вновь доложит ваше заявление комиссии и о последующем вас уведомит».

После этого уведомления, я, для устройства по своей идее музыкального звона в храме Спасителя, с большею горячностью принялся за приготовление камертонов и приготовил их в пределах двух с половиною октав семнадцать на резонансовых ящиках, из коих самый большой камертон, имеющий в ветвях своих 7 вершков длины, совершает 222,66 простых колебаний в секунду и издает чистую верхнюю октаву самого большого колокола, совершающего 111,33 простых колебаний в секунду (близко к la₀, или А₁, нормального диапазона=108,75 пр[остых] кол[ебаний в секунду]).

Звуки всех этих 17 камертонов, с обозначением чисел колебаний, могут быть в нотной системе выражены таким образом:

Из звуков этих 17 камертонов составляются следующие аккорды самого чистого строя:

Во время приготовления этих камертонов, я все ожидал из канцелярии комиссии обещанного уведомления; но прошло времени более года, и канцелярия ни о чем не уведомляла.

Утомленный ожиданием, я 4 октября 1880 года послал письмо к правителю канцелярии г. Мостовскому и просил его откровенно сказать мне, какое обо мне имеет мнение комиссия. Вследствие этого моего письма канцелярия комиссии от 4 декабря того же года за № 1187 прислала мне следующий ответ:

«Присутствие комиссии, приняв во внимание: 1) что предложение ваше о приведении колоколов храма в гармонический строй было бы весьма желательно для комиссии, но для достижения этой цели необходимо подтачивание колоколов с внутренней их стороны; 2) что у комиссии нет определенных данных, насколько уменьшится вес колоколов вследствие их подтачивания, и не будут ли утонченные стенки влиять на прочность колоколов; 3) что в заявлении вашем нет указаний о стоимости этой работы, быть может обременительной для комиссии, в виду других уже исполненных ею сверхсметных работ, и 4) что устройство гармонического строя колоколов храма может быть приведено в исполнение и по освящении храма, – журналом своим, 1 ноября 1880 года состоявшимся, постановило: предложение священника Израилева относительно приведения колоколов храма в гармонический строй чрез подтачивание с внутренней их стороны, на основании вышеизложенных соображений, в настоящее время отклонить, а при передаче храма в духовное ведомство, сообщить сему последнему о предложении священника Израилева, которого я уведомил о состоявшемся постановлении комиссии».

Получив такой ответ, я огорчился и подумал: к чему теперь приложу свои знания и труды? Кто послушает ту прелестную гармонию, которую я устроил с известною целью на своих 17 камертонах? Может быть, я не доживу до времени, когда освятится храм Христа Спасителя, а если доживу, то, может быть, духовное ведомство, по принятии храма от комиссии, не примет моего предложения.

Утешила было меня мысль представить эти камертоны на Всероссийскую выставку, имеющую открыться в 1881 году в Москве, но выставка была отложена.

Не падая духом, я схватился за новую мысль. Узнав, что в С.-Петербурге, на месте злодеяния 1-го марта решено создать православный храм, я подумал: нельзя ли мне предложить устройство гармонического строя колоколов при этом патриотическом храме.

Мысль эта не оставляла меня, и я решился отнестись с своим предложением в С.-Петербургскую городскую Думу.

Но прежде сего я написал статью, в которой в самом конце говорил: «Если бы мне позволено было настроить колокола для С.-Петербургского храма, имеющего соорудиться на месте мученической кончины государя императора Александра П, то я настроил бы их так, чтобы из звуков их составлялся минорный аккорд и ближайший к нему по сродству доминант-аккорд…

Но так как в нашей православной церкви существуют два звона: один печальный, т.е. медленный-редкий, например, в Великий пост, при выносе Креста, при выносе Плащаницы и при погребении умерших, а другой – веселый, частый, напр[имер], в св. Пасху, в великие праздники и в высокоторжественные дни, то я полагал бы для этого храма иметь, кроме помянутого минорного строя колоколов, еще другой строй колоколов, из звуков которых составлялся бы мажорный аккорд и также сродный ему доминант-аккорд, так как звучание мажора особенно выражает торжественность».

Статья была напечатана в газете «Новое Время», которая отнеслась с полным сочувствием к моей мысли, выразившись при этом так: «Пора устраивать на Руси колокольный звон благозвучный, на основании требований гармонии» (см. «Новое Время», 1881, №2051). Журнал «Церковный Вестник» также поддержал мои стремления (см. «Церковный Вестник», 1881. №47). Тогда я с немалою надеждою послал свое предложение в С.-Петербургскую городскую Думу. Но С.-Петербургская городская Управа известила меня только, что мое предложение «будет иметься в виду при заказе колоколов».

Не зная, когда именно будут заказываться колокола, и доживу ли я до того времени, я решился на следующее. Я купил на собственные средства четыре медные колокола, чрез подтачивание настроил их в музыкальный минорный аккорд и представил в 1882 году на Всероссийскую выставку в Москве, с тем, чтобы, по окончании выставки, пожертвовать их в храм, который имеет соорудиться в С.-Петербурге в память в Бозе почившего государя императора Александра II.

Упомянутые колокола настроены в минорный аккорд – А, С, E, А и имеют весу всего семь пудов. Первый большой колокол (2 пуда 15 фун[тов]), составляющий основной тон (1), производит 870 простых колебаний в секунду и соответствует ноте А. Этот колокол вполне согласен с нормальным диапазоном или камертоном, который производит также 870 полукачаний в секунду при 15° стоградусного термометра и который, на основании Высочайше утвержденного 23 мая 1878 года мнения Государственного Совета, установлен однообразным по всей России для вокальной и инструментальной музыки. Второй колокол (2 пуда 20 ф[унтов]), составляющий малую терцию (6/5), производит 1044 колебаний и соответствует ноте С. Этот колокол согласен с камертоном, который большею частию употребляется в хорах певчих. Третий колокол (1 пуд 21 ½ ф[унта]), составляющий чистую квинту (3/2), производит 1305 колебаний и соответствует ноте Е. Четвертый колокол (21 1/2 ф[унта]), составляющий верхнюю октаву (2) первого колокола, производит 1740 колебаний в секунду и соответствует ноте А.

Звуки этих четырех колоколов, составляющие минорный аккорд, основанный на нормальном диапазоне, могут быть обозначены в нотной системе следующим образом:

Эти колокола, представленные мною на Всероссийскую выставку во II группу (научно-учебные произведения) вместе с моими многоразличными камертонами и с моим акустическим прибором, служащим для точного определения числа колебаний звучащих тел, обратили на себя внимание печати.

Во многих газетах, например, во «Всероссийской Выставке» (1882 г., №№ 14 и 117) и в «Современных Известиях» (1882 г., № 158), отозвались о них с большою похвалою; даже в «Правительственном» (1882 г., № 122) и «Церковном» (1882 г., №28) Вестниках сказано о них сочувственное слово.

Но эксперты Всероссийской выставки отнеслись ко мне особенно внимательно. Они, присудив мне за изготовление коллекции диапазонов диплом II разряда, соответствующий серебряной медали, ни одним словом не упомянули о представленных мною колоколах, так же, как и моем новоизобретенном акустическом приборе.

По закрытии Всероссийской выставки, я 4 октября 1882 года подал в Высочайше утвержденную комиссию по устройству этой выставки заявление, что вышеозначенные свои четыре колокола жертвую в храм, который имеет соорудиться в С.-Петербурге в память в Бозе почившего государя императора Александра II, и просил ее доставить их к месту назначения.

Когда же эти колокола были доставлены в С.-Петербургскую Думу, то я 4 февраля сего 1883 года обратился к С.-Петербургскому городскому голове И.И. Глазунову с просьбою об исходатайствовании разрешения, чтобы пожертвованные мною колокола, до сооружения храма, были повешены при временной часовне, построенной на месте злодеяния 1 марта 1881 года.

Через месяц я узнал из газеты («Новости», 1883 г. № 63), что городской голова сносился по этому вопросу с Высокопреосвященнейшим Исидором, митрополитом Новгородским и С.-Петербургским, который уведомил, что с его стороны к повешению колоколов при временной часовне препятствий не встречается.

Вскоре учреждена была комиссия по построению храма и, по распоряжению ее, мои колокола, вместе с пожертвованиями других лиц, переданы были из Думы в Академию художеств.

В октябре месяце, прибывши в С.-Петербург и узнавши, что мои колокола находятся в Академии художеств, я 9-го числа представился к настоятелю Троице-Сергиевой пустыни отцу архимандриту Игнатию и покорнейше просил его, как члена этой комиссии, о ходатайстве повесить пожертвованные мною колокола при временной часовне. По совету отца архимандрита, я отнесся к управляющему делами комиссии П.Ф. Исаеву, а потом и сам явился в комиссию. 18-го октября, в присутствии комиссии, я показывал мои 4 колокола, которые затем повешены при временной часовне.

Итак, благодарение Господу! Моя мысль об устройстве гармонического звона частию осуществлена и моя лепта здесь принята⁶⁵⁸...

Нам приятно закончить рассказ почтенного автора известием, что в последнее время его многолетние старания увенчиваются самым желанным успехом. 20 февраля 1884 г. о. Израилев имел счастие представиться Государю императору. Об этом в «Правительственном Вестнике» (№43, 23 февр. 1884 г.) читаем:

«В понедельник, 20-го февраля, во втором часу пополудни, в Концертной зале собственного Его величества Дворца, священник Рождественского женского монастыря города Ростова, о. Аристарх Израилев поднес Их императорским величествам образ святителя Исаии, Ростовского чудотворца, память которого празднуется ежегодно 15-го мая. Это празднование совпадает с днем совершившегося в минувшем году священного Коронования Их императорских величеств. Приняв св. икону и приложась к ней, Его величество благодарил о. Аристарха.

Затем Их величества слушали звон выставленных в той же зале четырех церковных колоколов, пожертвованных о. Аристархом в сооружаемый храм на месте мученической кончины в Бозе почившего императора Александра II. Колокола настроены таким образом, что их звон составляет минорный аккорд.

О. Аристарх представил целую коллекцию колокольчиков, настроенных на разные аккорды. На этих колокольчиках о. Аристарх сыграл два гимна: «Боже, царя храни» и «Коль славен наш Господь в Сионе». Вместе с тем были представлены 18 камертонов, установленных на деках⁶⁵⁹, для настройки колоколов, изобретения о. Аристарха.

В заключение о. Аристарх показывал акустический прибор, также своего изобретения, для точного определения числа колебаний звучащих тел».

Вслед за тем о. Израилеву поручено было привести в порядок колокола в церкви Аничкова дворца. Эта задача в настоящее время успешно окончена.

Звуки церковных колоколов, имеющихся при Аничкове дворце, в числе 9, составляют в настоящее время три музыкальных аккорда: а) мажорный аккорд тоники (Fis-dur), b) мажорный аккорд субдоминанты (H-dur) и с) минорный аккорд (Dis-moll), соответствующий мажорному тоническому аккорду (Fis-dur).

За этот труд о. Израилеву всемилостивейше пожалован 14 июля золотой наперсный крест, украшенный драгоценными каменьями.

Вот что пишет г. К.И.⁶⁶⁰ о гармонически настроенных колоколах протоиерея Израилева.

«В нынешнюю летнюю поездку на родину мне пришлось быть свидетелем одного церковного торжества, оставившего по себе глубокое, можно сказать, неизгладимое впечатление в душе. Торжество это так исключительно, впечатления от него так дороги для всякого православного русского сердца, что мне невольно хочется поделиться их избытком.

Чтобы быть более понятным, начну несколько издалека. Ростов, Ярославской губернии, мой родной город, бывший некогда столицею Ростовского княжества, представляет собою один из древнейших городов русских. Богатый святынями и различными древними историческими памятниками, привлекающими к себе немало и благочестивых паломников, и исследователей родной старины, он хранит, между прочим, в стенах своего кремля такую историческую драгоценность, подобной которой не найдете вы ни на одном из городов русских. Это знаменитые своею гармоничностью ростовские колокольные звоны, устроенные во 2-й половине 17 века при древнем Успенском соборе ростовским митрополитом Ионою III Сысоевичем (1652–1691).

С искренним, неподдельным восторгом всегда слушались и слушаются многочисленными посетителями Ростова его мелодичные соборные звоны, но до самого последнего времени к этому светлому чувству примешивалось еще иное, противоположного свойства. Жалко становилось, слушая эти звоны, того, что они представляют собою лишь единичное исключительное явление, что тяжеловесные, заботливо украшенные надписями и рельефными изображениями наши церковные колокола никогда почти не бывают согласны между собою, что требования музыкальной гармонии при устройстве колокольного звона теперь обыкновенно совсем забываются, игнорируются.

И вот Ростов, с соборной колокольни которого слишком два уже века раздаются гармонически-величавые звоны, дал, наконец, человека, который не только строго научным образом определил эти звоны и положил их на ноты, не только предложил особые нотные схемы для исправления некоторых из них, не только увековечил их гармонию на особых, поставленных на резонансовые ящики камертонах, но и поставил своею задачей распространить, воскресить на Руси православной этот забытый в наши дни колокольный гармонический звон. Я говорю о знаменитом своими неутомимыми полувековыми учеными занятиями в области музыкальной акустики маститом 76-летнем старце, о. протоиерее Аристархе Александровиче Израилеве, который в течение 45 с лишком лет проходил пастырское служение в Ростовском женском монастыре, – говорю о пастыре, который «не только своим теплым пастырским голосом всегда старался проповедовать слово Божие, но и холодную медь заставил благозвучно вещать славу Божию».

Немало трудностей должен был побороть протоиерей, прежде чем судил ему Бог увидеть осуществление своей долго лелеянной заветной думы... В настоящее время в различных местах насчитывается уже не менее десяти музыкально настроенных им звонов, которые оглашают собою не только обе столицы нашего отечества, не только западную и южную его окраины (Варшава и Крым), но и далекую Святую землю⁶⁶¹.

Наконец, нынешним летом и родная сторона о. протоиерея услышала у себя его гармонические звоны и радостным торжеством (которое и вызвало эти строки) приветствовала их первые звуки. Торжество состоялось в усадьбе сенатора, тайного советника Владимира Павловича Мордвинова – селе Ваулове Романово-Борисоглебского уезда. Владелец усадьбы, постоянно занятый благоустройством двух находящихся в ней храмов, устроил, между прочим, недавно при одном из них невысокую, изящную каменную колокольню-звонницу. 20-го минувшего июля на ней освящены были поднятые накануне 14 небольших сравнительно колоколов⁶⁶², музыкально настроенных о. Израилевым – уроженцем того уезда⁶⁶³, в пределах которого находится усадьба, а 1-го августа должен был раздаться торжественный звон этих колоколов. Яркий, чистый звук благовестного колокола еще издали манил к себе слух, когда утром в этот день подъезжал я к с. Ваулову. Вслед за благовестом послышался скоро обычный пред началом литургии звон во все колокола. Местный псаломщик, наученный о. протоиереем, исполнил весьма удачно один за другим шесть звонов в различные тоны, в которые настроены колокола. Нельзя было не испытывать самой чистой, высокой духовной радости, слушая эту редкую, неслыханную музыку, и жалко как-то стало, что так скоро замолкла она... Небольшой храм во время литургии, которую совершал протоиерей Израилев в сослужении с 3 священниками, был переполнен молящимися. По окончании литургии устроен был крестный ход на воду. Гармонические звоны, чередуясь один за другим, снова услаждали собою слух, снова наполняли умилением душу. На этот раз они, казалось, были еще музыкальнее, еще художественнее. Глаза невольно поднялись вверх к звоннице и не могли оторваться от нее: так поразительна, так невиданна, редкостна была открывшаяся пред ними картина. На звоннице в роли звонаря стоял в камилавке, украшенный драгоценным кабинетским наперсным крестом, сам маститый виновник торжества и с чисто юношеским религиозным одушевлением и живостью исполнял один за другим свои звоны; а когда крестный ход вернулся в храм, он сыграл на колоколах гимны «Коль славен» и «Боже, царя храни». Чутко прислушивалась к этим звукам полутысячная толпа народа, окружавшая звонницу. На ее открытых лицах без большого труда можно было прочесть то удовольствие, умиление и радость, которые будили в этих простых сердцах лившиеся с колокольни одушевленные, мелодичные звуки... Когда утомленный о. протоиерей не без труда спустился со звонницы, вся толпа, как один человек, дружно хлынула под благословение к нему.

Много дум, чувств и желаний пробудилось в душе под сильным впечатлением этого редкого церковного торжества. Припомнилась тут и наша западно-русская окраина... Как хорошо было бы, думалось, если бы этот чистый музыкальный звон проник и в тот край, православно-церковная жизнь которого до сих пор должна считаться с враждебною силой воинствующего латинства; как хорошо было бы, если бы эти мерные мелодичные звуки, раздаваясь все громче и громче с православных наших храмов, покрыли собою нестройное гуденье колоколов, раскачиваемых на гордо высящихся латинских костелах.

В архиве Александро-Свирской церкви, в селе Ваулове Романово-Борисоглебского уезда, Ярославской губернии хранятся следующие любопытные документы о гармонически настроенных колоколах:

I. Из рапорта церковного причта села Ваулова Романово-Борисоглебского уезда Вашему Высокопреосвященству, от 13 ноября 1891 года, ярославскому епархиальному начальству не безызвестно, между прочим:

1) что на вновь сооруженную в названном селе, согласно указу Ярославской духовной консистории от 16 сентября 1889 года за № 6816, церковную при Александро-Свирской того села церкви звонницу, освященную, по окончательной ее постройке, 20 июля 1891 года, навешаны все исстари принадлежащие сей церкви и значащиеся по церковной описи 1857 года пять колоколов, в коих весу: в первом 10 пудов 3/4 фунта, во втором 2 пуда 1/2 фунта, в третьем 1 пуд 4 фунта, в четвертом 22 фунта и в пятом 9 фунтов;

2) что все эти пять колоколов размещены по брусьям, расположенным в пролетах верхнего яруса звонницы, и

3) что в том же верхнем ярусе звонницы, по средине оного, положен еще особый деревянный, также предназначенный для помещения церковного колокола, квадратный соснового дерева брус, толщиною в 6 вершков, концы утверждены в восточной и западной стенах звонницы, поверх упомянутых выше пролетов.

Нотные примеры из книги: Сооружение и освящение в 1892 и 1893 годах четырнадцати колоколов, музыкально настроенных протоиереем Аристархом Александровичем Израилевым на звоннице при церкви во имя преподобного Александра Свирского в усадьбе Владимира Павловича Мордвинова с. Ваулове Романов-Борисоглебского у. Ярославской губ. – СПб., 1893. – С. 41–42.

Приобретя ныне для той же Александро-Свирской церкви новый колокол весом в 24 пуда 24 фунта, отлитый в Ярославле на заводе торгового дома «П.И. Оловянишникова сыновья» и долженствующий служить благовестным, имею честь испрашивать архипастырского благословения Вашего Высокопреосвященства на помещение этого колокола на вышеозначенный поперечный брус состоящей при Александро-Свирской церкви звонницы.

II. Прошением от 11 августа сего года испрашивал я архипастырского благословения Вашего Высокопреосвященства поместить на вновь сооруженной в усадьбе моей селе Ваулове Романово-Борисоглебского уезда, согласно указу Ярославской духовной консистории от 16 сентября 1889 года за № 6816, церковной при Александро-Свирской того села церкви звоннице приобретенный мною праздничный благовестный колокол, весом 24 пуда 24 фунта, отлитый в Ярославле на заводе торгового дома «П.И. Оловянишникова сыновья».

На прошении этом, хранящемся в подлиннике при делах вауловских церквей, Вашему Высокопреосвященству угодно было положить того же 11 августа следующую собственноручную резолюцию «Благословляется. Арх. Ионаф.».

Помянутый колокол был сооружен при содействии протоиерея церкви во имя святителя Стефана епископа Пермского, что при первой Московской мужской гимназии, Аристарха Израилева, выразившемся в личных со стороны сего протоиерея при отливке и обточке того колокола распоряжениях и наблюдении за тем, чтобы колокол этот, при ударах в оный, издавал музыкальный звук фа (F), соответствующий ноте, находящейся на 4-й линии нотной системы с ключом басовым, что и достигнуто вполне.

Ныне с Божиею помощию и благодаря тем же непосредственным личным трудам протоиерея Израилева, известного своею опытностию в области музыкальной акустики и трудами своими по устройству гармонического звона церковных колоколов, привелось мне дождаться окончания исполнения сделанного мною заказа по отливке для той же Александро-Свирской села Ваулова церкви тринадцати других, постепенно уменьшающихся по весу от предыдущего, колоколов, долженствующих служить для церковного гармонического звона. Перечень этих тринадцати настроенных протоиереем Израилевым в музыкальные звуки колоколов, с обозначением их веса и звуков, следующий:

1-й колокол 9 п. 30 ф. Звук его фа (F) соответствует ноте, находящейся между 1-й и 2-й линиями нотной системы с ключом скрипичным;

2-й колокол 4 п. 6 ф. Звук его соль (G) соответствует ноте, находящейся на 2-й линии нотной системы с ключом скрипичным;

3-й колокол 2 п. 38 ф. Звук его ля (А) соответствует ноте, находящейся между 2-й и 3-й линиями нотной системы с ключом скрипичным;

4-й колокол 2 п. 28 ф. Звук его си бемольное (В) соответствует ноте, находящейся с бемолем на 3-й линии нотной системы с ключом скрипичным;

5-й колокол 2 п. 2 ф. Звук его си (Н) соответствует ноте, находящейся с отказом также на 3 линии нотной системы с ключом скрипичным;

6-й колокол 1 п. 29 ф. Звук его до (С) соответствует ноте, находящейся между 3-й 4-й линиями нотной системы с ключом скрипичным;

7-й колокол 1 п. 30 ф. Звук его до диезное (Cis) соответствует ноте, находящейся с диезом также между 3-Й и 4-й линиями нотной системы с ключом скрипичным;

8-й колокол 1 п. 7 ф. Звук его ре (D) соответствует ноте, находящейся на 4-й линии нотной системы с ключом скрипичным;

9-й колокол 38 ф. Звук его ми бемольное (Еs) соответствует ноте, находящейся с бемолем между 4-й и 5-й линиями нотной системы с ключом скрипичным;

10-й колокол 1 п. Звук его ми (Е) соответствует ноте, находящейся с отказом также между 4-й и 5-й линиями нотной системы с ключом скрипичным;

11-й колокол 28 ф. Звук его фа (F) соответствует ноте, находящейся на 5-й линии нотной системы с ключом скрипичным;

12-й колокол 21 ф. Звук его соль (С) соответствует ноте, находящейся выше 5-й линии нотной системы с ключом скрипичным;

13-й колокол 15 ф. Звук его ля (А) соответствует ноте, находящейся на первой добавочной сверху линии нотной системы с ключом скрипичным.

На десяти колоколах 1, 3, 4, 6, 7, 8, 10, 11, 12 и 13-м, издающих звуки F-А-В-С-Сis-D-Е-F-G-А, можно при звоне производить пять музыкальных аккордов: а) мажорный аккорд тоники F-dur (F–А–С–F–А); в дни праздничные к этому аккорду надлежит присоединить звук Е праздничного колокола;

6) мажорный аккорд субдоминанты В-dur (В–D–F); к этому аккорду может быть присоединяем еще звук F первого колокола; в) мажорный аккорд доминанты С-dur (С–E–G): к аккорду этому может быть присоединяем еще звук G второго колокола; г) соответствующий мажорному аккорду тоники минорный аккорд D-moll (D–F–А): к аккорду этому может быть присоединяем еще звук А третьего колокола, и д) минорного аккорда D-moll доминантаккорд А-dur (А–Cis–E–А); в дни праздничные к этому аккорду надлежит присоединить звук F праздничного колокола;

На шести колоколах 3, 4, 6, 7, Эи 11-м, издающих звуки А–В–С–Сis (или des) – Еs–F, может быть исполняемо трисвятое надгробное; поемое по великом славословии: а) в Великую субботу и 6) в дни выноса честнаго и животворящаго Креста, как-то: 1-го августа, 14-го сентября и в 3-ью неделю Великого поста.

На двенадцати колоколах 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 10, 11, 12 и 13-м, издающих звуки Е-С-А-В-Н-С-С15–0-Е-Е-С-А, могут быть исполняемы мелодии двух гимнов: Коль славен наш Господь в Сионе и Боже, царя храни.

Долгом считаю и на этот раз, предварительно всяких распоряжений относительно поднятия перечисленных тринадцати колоколов на звонницу при Александро-Свирской села Ваулова церкви и надлежащего их там размещения, покорнейше испрашивал на сие благословения Вашего Высокопреосвященства, с тем, не соизволите ли Вы, Высокопреосвященнейший владыко, по учинении на настоящем моем прошении архипастырской резолюции прошение это мне возвратить для хранения оного в подлиннике при делах вауловских церквей, подобно тому, как это уже сделано с вышеупомянутым прошением моим от 11-го августа сего года.

III. В прошлом 1892 году содержателем храмов Божиих в селе Ваулове сенатором тайным советником Владимиром Павловичем Мордвиновым приобретены были, на собственное его иждивение, для состоящего в том селе зимнего теплого храма во имя преподобного Александра Свирского четырнадцать колоколов, отлитые по его же, г. Мордвинова, заказу.

На помещение всех сих колоколов на каменной звоннице, сооруженной при вышеназванном храме с разрешения епархиального начальства, приписанного в указе Ярославской духовной консистории нам, священно- и церковнослужителям, от 16 сентября 1889 г. за №6816, и освященного 20 июля 1891 года, уже последовало архипастырское соизволение Вашего Высокопреосвященства, изъясненное в резолюциях, которые Вам угодно было собственноручно начертать 11 августа и 26 декабря 1892 года на поданных г. Мордвиновым по сему предмету на имя Ваше 11-го августа и 16-го декабря того же года прошениях. Оба эти прошения г. Мордвинова с резолюциями на оных Вашего Высокопреосвященства, быв возвращены от Вас ему, г. Мордвинову, хранятся ныне в подлинниках при делах вауловских церквей, и как с позднейшего из означенных прошений, именно с прошения от 16 декабря 1892 года, уже имеется при деле Духовной консистории о постройке в селе Ваулове церковной звонницы (дело 3 стола № 417/1889 г.) копия, снятая по распоряжению Вашего Высокопреосвященства, то в соответствие сему, для приобщения к тому же делу, при сем прилагается и список с первого из числа помянутых прошений, именно с прошения от 11 августа 1892 года.

На благовестном колоколе, доставленном в село Ваулово 13 августа 1892 года, независимо от вырезанной на сем колоколе надписи, обозначающей вес его в 24 пуда 24 фунта, имеются еще следующие надписи: первая, отлитая одновременно с отливкою самого колокола: «Лит в заводе торгового дома потомственного почетного гражданина П.И. Оловянишникова сыновей в Ярославле»; вторая, выгравированная: «Лета тысяча восемьсот девяносто второго отлит сей колокол для бесприходной во имя преподобного Александра Свирского церкви села Ваулова Романово-Борисоглебского уезда Ярославской губернии, при священно- и церковнослужителях названного села иерее Павле Иоаннове Зефирове и чтеце Алексее Михайлове Эдомском. Настроен же означенный колокол в музыкальный звук фа известным своею опытностию в области музыкальной акустики и трудами своими по устройству гармонического звона церковных колоколов, уроженцем того же уезда протоиереем церкви во имя святителя Стефана епископа Пермского, что при Первой московской мужской гимназии Аристархом Александровичем Израилевым»; третья, также гравированная: «Того же лета отлиты для той же Александро-Свирской села Ваулова церкви прочие постепенно уменьшающиеся тринадцать колоколов, настроенные тем же протоиереем Израилевым в следующие музыкальные звуки: фа, соль, ля, си бемольное, си, до, до диезное, ре, ми бемольное, ми, фа, соль, ля. На сих последних колоколах могут быть исполняемы, независимо от музыкальных аккордов, мелодии некоторых церковных песнопений, а также двух гимнов Коль славен наш Господь в Сионе и Боже, царя храни.

Помещение благовестного колокола на звоннице при Александро-Свирской села Ваулова церкви и освящение сего колокола совершены были пятнадцатого августа тысяча восемьсот девяносто второго года, в день храмового в названном селе праздника Успения Пресвятой Богородицы. В названный день литургию, точно так же, как и накануне оного вечером всенощное бдение, с чтением на сем последнем акафиста Успению Божией Матери, отправлял ризничий первоклассного ярославского Толгского монастыря иеромонах Нектарий (ныне казначей ярославского Спасского монастыря) в сослужении со священниками Романово-Борисоглебского уезда, бывшим приходским села Богоявленского на Острову, ныне заштатным, Федором Барсовым, приходским села Никольского на реке Эдоме Николаем Овсецовским и местным села Ваулова Павлом Зефировым и диаконом ярославской градской во имя Владимирской Божией Матери церкви Федором Соловьевым, причем клировое чтение и пение исполняли псаломщики помянутого села Никольского на р. Эдоме Феодор Левиков (состоящий в сане диакона), Михаил Лебедев и Николай Троицкий и местный села Ваулова Алексий Эдомский. По окончании литургии и бывшего по оной праздничного молебна последовал из Успенской церкви к Александро-Свирскому храму крестный ход. Пред дверьми сего храма отслужен был установленным в требнике порядком чин благословения кампана, при чем колокол, стоявший дотоле на особых подмостках, вслед за его окроплением и по совершении над ним по чиноположению каждения, поднят был на уготованное для него на звоннице место бывшими при настоящем церковном торжестве богомольцами из народа под ближайшим руководством прибывшего нарочито для сего в село Ваулово из Ярославля служащего на колокольном заводе Оловянишниковых мастера Петра Давыдова Маурина. По отпусте, на коем провозглашены были многолетия: 1) Государю императору и всему царствующему Дому, 2) святейшему правительствующему всероссийскому Синоду и святейшим патриархам православным Константинопольскому, Александрийскому, Антиохийскому и Иерусалимскому, 3) Его высокопреосвященству Высокопреосвященнейшему Ионафану архиепископу Ярославскому и Ростовскому со всею его богохранимою паствою и 4) благоверному правительствующему синклиту, военачальником, градоначальником, всему христолюбивому воинству и всем православным христианом, пет был молебен преподобному Александру Свирскому, и за сим, согласно существующему в селе Ваулове обычаю ежегодного празднования настоящего храмового праздника, крестный ход продолжал шествие свое вокруг всего означенного села, с пением на пути следования четырех молебнов: а) св. Николаю Чудотворцу, 6) иконе Божией Матери, именуемой Грузинскою, в) Спасителю и г) Успению Пресвятой Богородицы. При совершении во время всего крестного хода прописанных богослужений обязанности вторствующего диакона исполнял вышеназванный состоящий на должности псаломщика диакон Левиков.

Что же касается тринадцати колоколов, долженствующих служить как для церковных гармонических звонов, так и для исполнения на них церковных песнопений и гимнов, то колокола эти подняты были на ту же звонницу при Александро-Свирской церкви в девятнадцатый день сего июля вечером, под личным наблюдением и руководством: во-первых, протоиерея Израилева, трудами коего приведены в гармонический звон как означенные тринадцать колоколов, так и вышеупомянутый благовестный, и, во-вторых, находившегося в сей день в Ваулове, для проверки правильности производящихся работ по постройке в сем селе церковной ризницы, архитектора Николая Никитича Никонова, причем по надлежащем размещении означенных колоколов, окончившемся уже после заката солнца, протоиереем Израилевым исполнена была на упомянутых колоколах (посредством ударов в оные деревянным молотком) мелодия гимна Коль славен наш Господь в Сионе, а вслед за сим, на открытом дворе пред дверьми Александро-Свирского храма, отправлен был вауловским церковным причтом молебен преподобному Александру Свирскому. В двадцатый же день текущего месяца, на память святого славного пророка Илии, в том же Александро-Свирском храме совершены были божественная литургия в обычное время, а пред началом оной молебное пение пророку Божию Илии. По окончании литургии последовали крестный ход вокруг церковной звонницы и за оным освящение поднятых на оную накануне тринадцати колоколов по указанному в требнике чину благословения кампана. В сей день в богослужении вместе с вауловским церковным причтом принимали участие: на молебном пении и литургии местный духовник, бывший приходский села Богословского, что на погосте, Романово-Борисоглебского уезда, а ныне заштатный священник Феодор Миров, а во время крестного хода и освящения колоколов как тот же священник Миров, так и упомянутый выше протоиерей Израилев, которым, непосредственно по окончании богослужения, собственноручно произведены первые трезвоны в сооруженные под его наблюдением и руководством колокола и исполнены на сих последних (посредством ударов в оные деревянным молотком) мелодии двух гимнов: Коль славен наш Господь в Сионе и Боже, царя храни.

Доводя о всем изложенном до сведения Вашего Высокопреосвященства и представляя при сем экземпляре отпечатанных в С.-Петербурге в типо-литографии В.А. Вацлика в 1893 году нот, по которым на имеющихся при Александро-Свирской села Ваулове церкви колоколах могут быть исполняемы музыкально настроенные протоиереем Израилевым пять различных гармонических звонов, а равно мелодии как церковных песнопений Со святыми упокой, Вечная память и Трисвятого погребального, так и гимнов Коль славен наш Господь в Сионе и Боже, царя храни, обязанностью поставляем себе доложить:

1) что непосредственное наблюдение за правильностию отпечатания означенных нот принимал на себя, по старому своему с В.П. Мордвиновым и протоиереем Израилевым знакомству, управляющий придворною певческою капеллою Милий Алексеевич Балакирев;

2) что одновременно с размещением на звоннице при Александро-Свирской села Ваулова церкви новосооруженных тринадцати колоколов прежние, висевшие дотоле на этой звоннице и значащиеся по церковной описи 1857 года колокола, числом пять, весом в 10 п. ¾ ф., 2 п. ½ ф., в 1п.4ф., в 22 ф. и в9 ф., помещены того же 19-го июля на деревянных при той же Александро-Свирской церкви столпах, до времени, когда представится случай и возможность обратить оные на какое-либо приличное употребление, и

3) что протоиерей Израилев счел необходимым воспользоваться трехдневным пребыванием своим в Ваулове для преподавания лично из нас псаломщику Эдомскому практических наставлений относительно исполнения на вновь сооруженных колоколах гармонических звонов.

Священник села Ваулова Павел Зефиров.

Того же села псаломщик Эдомский»⁶⁶⁴.

[...] Попытки настраивать колокола разных величин по диатонической или хроматической гамме встречались и в прежние времена. Такой набор настроенных колоколов называется курантом по-немецки Glockenspiel, по-французски Carillon, раньше quadrillon, происходит от quadrillonner, что первоначально означало четыре колокола, гармонически настроенных между собой»⁶⁶⁵.

Слово «carillon» раньше «quadrillon» происходит от quadrillon­ner, что первоначально означало четыре колокола, настроенные в один гармонический аккорд. Quadrillonner перешло в carilloner. В фламандском наречии существует соответствующее слово beiarden; последнее происходит от слова beieren, происходящее в свою очередь от старого фламандского слова «beren», которое обознача­ло – дать звук.

Первые куранты были самого примитивного типа. Обыкновен­но в колокола ударяли маленькими деревянными молоточками.

Название «clipotiaux» эти маленькие молоточки были в упо­треблении продолжительное время. Они упоминаются еще в 1499 г. в отчетах города Ath. Этот способ издавать колокольный звук по­средством молота и языка не был музыкальным, так как, с одной сто­роны, служащий, нанятый для этой цели, был обыкновенно помощ­ник пономаря (ondercoxter), человек без музыкальной подготовки, да и сами колокола не были гармонично настроены. В отчетах го­рода Malines в 1430–31 годах говорится, что пономари всех при­ходских церквей города получали наградные за трезвость по случаю рождения царственного лица. Но такие пономари были большой редкостью.

Впоследствии, для достижения более музыкального исполнения на колоколах, был приспособлен особый аппарат, нечто в роде кла­вира, употребляемого для клавесина; но прежде, чем достичь этого, следовало пройти чрез различные фазы совершенства. Набор коло­колов обязан своим происхождением механическим часам, поме­щенным в башнях для извещения жителям города времени суток. Первоначально часовой механизм ограничивался обозначением ча­сов рядом ударов в колокол, по образцу наших домашних часов. Но первые удары ускользали от внимания и во избежание этого неудоб­ства усовершенствовали механизм, прибавивши цилиндр или бара­бан, который приводил в движение 3 или 4 маленьких молоточка, которые в свою очередь ударяли в такое же количество колоколь­чиков. Последовательный и повторяемый звон этих колокольчиков предупреждал жителей о бое часов. Этот звон колокольчиков на­зывался в фламандском наречии «Voorslag», т. е. сигнал, предвещаю­щий первый удар часов.

Примитивная форма «voorslag» долго не изменялась. Прибав­ление клавиатуры представляло позже новый и важный этап в раз­витии игр колоколов, превращая их в инструмент, доступный для артистической руки. Последний этап перешли немного позже с при­бавлением рычага, необходимого, благодаря постоянного увеличивания числа колоколов и, следовательно, веса последних. В Andenarde открывается новый период для набора колоколов. Vanderstraeten дает заметку, которая показывает, что в этом городе клавиши были употреблены в 1510 году. В других городах этот механизм был упо­треблен гораздо позднее, – по всей вероятности, благодаря большо­му количеству существующих колоколов, требовавших более слож­ного механизма. В 1541 году набор колоколов был установлен в со­боре Богоматери в Антверпене и был назначен особый звонарь. Появление в наборе колоколов более массивных и тяжелых потре­бовало нового механизма для того, чтобы привести их в движение.

Принимая во внимание тяжесть их языков, требовались более могучие силы, нежели человеческая рука, – тогда изобрели рычаг. Этот рычаг был испробован при наборе в Malines в 1583 году. По всей вероятности, он был приложен в ту же эпоху в других местах. С тех пор набор колоколов не подвергался развитию. Совершенство заключалось только в механизме и числе колоколов⁶⁶⁶.

Отчеты города Malines, начинающиеся от 1311 года, упоминают про башенные часы St. Kambourt, существовавшие в половине XIV века. В конце этого века, часовой механизм приводил в движе­ние манекен, руки которого, снабженные молоточками, ударяли по колоколу, предназначенному для боя часов.

Но в этих отчетах еще не упоминается о маленьких колоколь­чиках, служащих для «voorslag». Предполагается, что единственный «voorslag» начал действовать в Malines в 1441 году. Отчеты года 1440–41 действительно говорят о новых колоколах, отлитых в про­должение этого года. Многочисленные и значительные работы, про­изведенные в древней башне St. Kambourt относятся только к ча­совому колоколу, и мы не находим никакой заметки, касающейся другого рода колоколов. Мы не можем заключить, что колокола, вылитые в то время, были предназначены для боя часов и пред­ставляли примитивный «voorslag». Окончив эти работы, назначили в 1441 году часовщика с определенным жалованьем, обязанного присматривать за часовыми колоколами в башне St. Kambourt, и за ходом часов городской думы. Упоминание об этой службе часовщи­ка встречается с тех пор аккуратно каждый год в счетовых книгах.

Эпоха, когда приняли начало эти маленькие концерты коло­кольного звона, точно не установлена. По распространенному по­всюду преданию, первый музыкальный «voorslag» был изобретен в 1487 г. часовщиком из Alost; это утверждение чисто легендарное и ни на чем серьезном не основано.

Достоверно известно, что в 1537 г. Medard Waghevens, литейщик колоколов в Malines, снабдил семью колоколами «voorslag» в Alost. Фландрская хроника показывает, что в 1478 году на востоке Фланд­рии в городе Dunkerque был услышал первый набор колоколов, который к большому удовольствию и к удивлению всех воспроиз­водил музыкальные аккорды. Искусный изобретатель и мастер это­го инструмента был молодой человек Jan Van Bevereen.

Buchius в хронике, названной Chronicon Windesemense, закон­ченной в 1464 году, говорит, что в 1404 году Henri Loeder, будучи послушником в одном из монастырей, составил набор колоколов, который посредством цилиндра и молоточков воспроизводил гар­моничные аккорды для пробуждения братьев⁶⁶⁷.

Куранты помещались обыкновенно на колокольнях и находи­лись в связи с механизмом башенных часов или клавиатуры для игры.

Куранты особенно распространены в Голландии и Нидерландах. В настоящее время своими курантами славится Страсбург. В Вене­ции на так называемой часовой башне (Moire dell’ Orologio) нахо­дятся любопытные часы, изображающие двух бронзовых вулканов, выбивающих на колоколе количество часов. При Петре Великом куранты появились и в России и были помещены на колокольне Исаакиевского собора (1710 г.) и на Петропавловской крепости (1721 г.), где находятся и доныне.

За наблюдением башенных часов обыкновенно назначаются специальные часовники.

В расходной книге московской Оружейной палаты читали: «часовнику, который при школах у боевых часов одному человеку двад­цать три рубля, три алтына».

Куранты имеются также и на Андреевском соборе в Кронштадте, а на ростовской соборной колокольне существуют уже с XVII в., со времени митрополита Ионы III Сысоевича.

Над церковью Покрова города Александрова устроены те часы, которые в монастыре слывут русскими и которые, начиная счет вре­мени от заката солнечного, обличают италианское происхождение.

При этих часах живет старушка, которая ежедневно заводит их, сверяет с солнцем и заведывает их механикой, которая, судя по на­ружности ее и устройству, должна быть примитивная.

Надобно слышать, с каким заботливым участием говорит ста­рушка о своих часах. Посредством двух деревянных дощечек она как-то устроила правильное движение маятника, который было испортился. Вся жизнь ее в этих часах. Впрочем, для монастыря они чрезвычайно важны, потому что все занятия монастырской общины распределены по ним.

Когда эти часы сделаны или откуда привезены – неизвестно. Если они устроены уже по основании монастыря, то в эти времена у нас были свои русские часовщики. Из юридических актов мы знаем, что Петр Кузьмин Печонкин, тихвинец, посадский человек, в 1655 году взялся для одного девичьего монастыря своими ра­ботными людьми собрать казенные часы боевые, поставить их на колокольне наготово, как им бить на четверо часы по четвертем, безмятежно, указать их монастырскому человеку и вывести круг указной, по чем их водить и знать, и впредь шесть месяцев починивать их безволокидно, а все это за поднята рубли⁶⁶⁸.

В Киеве в четвертом этаже Лаврской киевской колокольни на­ходятся боевые часы; четверти бьют 8 небольших колоколов в пол­ной и довольно правильной октаве по диатонической шкале (Scala diatonica), но не по хроматической шкале, что не в натуре колоколь­ных инструментов, и как-то по ошибке было указано в первом из­дании «Описания Киева» Закревского⁶⁶⁹.

Колокольня Братского монастыря в Киеве в три этажа; в ней помещены с 1828 г. боевые часы⁶⁷⁰.

На колокольне Соловецкого монастыря также находились ку­ранты, о которых в монастырской описи (1676 г.) сказано: «Часы боевые с перечасьем железные и с кругом указным, а у них четыре колокола перечасных небольших немецкого же литья»⁶⁷¹.

По свидетельству летописца, в 1476 г: «Владыка Феофил приеха во Псков дек. 24 и часы повеле своим мастером самозвонные по­ставите на Святогорском дворе, а тыя часы сам же владыка со своим боярином Автономом приела в дом Живоначальныя Троицы...».

В 1404 году были сделаны первые боевые часы в Москве мона­хом Афонской горы Лазарем, по происхождению сербом⁶⁷². Они бы­ли поставлены на башне великокняжеского дворца, за церковью Благовещенья, и стоили 150 рублей или около 30 фунтов серебра. Народ дивился, глядя на них, как на чудо. При часах была сделана механическая фигура человека, ударявшего молотом в колокол при окончании каждого часа. В Троицкой летописи говорится об этих часах в следующих выражениях: «Сей же часник наречется часомерье; на всякий же час ударяет молотом в колокол, размеряя и расчитая часы нощныя и дневныя; не бо человек ударяше, но челове­ковидно самозвонно и самодвижно, страннолепно некако сотворено есть человеческою хитростью, преизмечтано и преухищрено»⁶⁷³.

В XV же веке один из членов русской миссии в Италии на Фло­рентийском соборе, инок Симеон Суздальский, видел такие же ча­сы и описывает их следующим образом: «В том же граде Ферраре на Папине дворе возведен бысть столп каменн, высок и велик, над торгом, и на том столпе устроены часы, колокол велик, и коли уда­рить – на весь град слышати. И у того столпа отведено крыльцо и двои двери; и коли приспеет час ударити в колокол, и выдет из столпа на крыльцо Ангел, просте видети, яко жив, и потрубит в тру­бу, и выходит другими дверями в столп; а людям, всем видящим, слышати мочно глас его; и потом в тот колокол великий восходящее Ангел на всяк час ударяше»⁶⁷⁴.

В первой половине того же XV века Новгородский епископ Ев- фимий поставил у себя на дворе каменную с тридцатью дверями палату, украшенную живописью и боевыми часами⁶⁷⁵.

Интересен ответ Ивана Грозного датскому королю Христиа­ну III, приславшему ему в подарок в 1550 г. самозвонные часы. Но царь Иван Васильевич не принял их, отзываясь тем, что «нет надоб­ности в часах Христианскому царю, верующему в единого Бога и не занимающемуся планетами и знаками зодиака»⁶⁷⁶.

Неизвестно, чем был вызван такой ответ, так как в то время на ве­ликокняжеском дворе были уже поставлены такие самозвонные часы.

У царя Феодора Иоанновича были часы боевые золочены, немец­кого дела, походные на слонах, они стояли на окне. Император немец­кий в 1597 году подарил Феодору Иоанновичу «часы с перечасьем (т. е. с репетицией), с людьми и с трубы, и с накры (т. е. с бубнами) и с варганы (с органом) и как перечасье и часы забьют, в те поры в трубы и в накры, и в варганы заиграют люди, как живые, – и другие часы с перечасьем и как забьют, и те часы запоют разными голосы». Борису Годунову были также посланы от него часы, «стоячие бое­вые с знамением небесным»⁶⁷⁷.

В Москве куранты помещаются на Спасских воротах, которые в нынешнем своем виде остаются со времени Петра Великого⁶⁷⁸; этот Государь выписал из Голландии боевые часы и велел поставить их в башне над воротами. Всех колоколов в башне тридцать шесть, из них девять бьют четверти, а девять – часы; по надписи на последнем, в нем весу 135 пудов 32 фунта, остальные 26 колоколов без дейст­вия. На больших колоколах имеются надписи и на некоторых изоб­ражения св. Богоматери и св. Троицы⁶⁷⁹.

Фроловские (Спасские) ворота были построены в 1491 году итальянским архитектором Петром Антонием⁶⁸⁰ в том виде, как обыкновенно строились городские ворота, без высокой башни, кото­рая существует теперь.

Они представляли стенообразную постройку на четыре угла, с шатровою кровлею, на верху которой стояла небольшая башенка с маленькою главою, увенчанной большим двуглавым орлом. В сере­дине башни, под главою, висел колокол, по всему вероятно, для ча­сового боя, так как и в то время или, по крайней мере, в XVI столе­тии над воротами существовали часы.

На это указывает то обстоятельство, что в 1585 году при трех воротах Кремля – Спасских, Тайницких и Троицких, – находились на службе часовники.

В 1613–1614 годах упоминаются часовники, кроме указанных трех ворот, еще у Никольских. Они получали годового жалованья по четыре рубля и по две гривны на мясо и соль и, кроме того, по четыре аршина сукна настрафилю.

В 1614 году о часах на Никольских воротах упоминается в по­следний раз. Вероятно, в этом году они были разобраны. Потом в 1674 году были разобраны и Тайницкие часы, после чего Кремль ос­тавался только с двумя башенными надворотными часами: Спас­скими и Троицкими.

У Фроловских ворот в 1614 году был часовник Никифорка Ни­китин. Часы эти, вероятно, были не особенно сложного устройства, русские, как их называли в то время, разделяемые на дневные – от восхода солнца, и ночные – от его заката.

Спустя десять лет царь Михаил Феодорович пожелал устроить на воротах часы более сложной конструкции, несомненно по проек­ту, появившегося тогда (с 1621 года) в Москве искусного мастера, англичанина Христофера Головея, который для устройства новых часов предложил надстроить над воротами высокую башню, как это и было исполнено в 1624–1625 годах.

В сентябре 1624 года старые боевые часы были проданы на вес Спасскому ярославскому монастырю за 48 рублей; весу в них было шестьдесят пудов железа.

В том же году колокольный мастер Кирила Самойлов слил на Фроловские ворота к часам тринадцать колоколов.

Когда была окончена постройка и часы стали указывать время и производить игру колоколами, государь очень щедро наградил строителя. 29 января 1626 года он получил государево и отца госу­дарева, патриарха Филарета Никитича, жалованье: серебряный ку­бок, десять аршин атласу алого, десять аршин камки лазоревой, пять аршин тафты виницейки-червчатой, четыре аршина сукна красно­малинового, сорок соболей – 41рубль, сорок куниц – 12 рублей; всего почти на сто рублей. «А пожаловал государь его за то, что он сделал в Кремлегороде на Фроловских воротах башню и часы».

В мае месяце того же года случился лютый пожар в Кремле, ку­да огонь перенесся от храма Василия Блаженного на Вознесенский монастырь и далее на Чудов и по всему Кремлю.

Новая башня вместе с часами погорела так, что надо было все устраивать вновь. Опять англичанин Галовей принялся за работы, которые окончились уже в 1628 году, когда 16 августа опять ему вы­дана награда, почти равная первой. Вместе с ним была выдана награ­да поменьше и наряднику Вилиму Граеру за то, что он был у башен­ного и у часового дела до московского пожара и после пожара.

Христофер Галовей, или как его тогда называли Аловей, Ханове, выехал в Москву на службу в 1621 году на жалованье по договору в год 60 рублей, кормовых по двадцати копеек в день, да на неделю по возу дров. В 1640 году он уже получал 75 рублей в год и удвоенные кормовые. Он состоял часовником Фроловской башни и придвор­ным часовщиком, почему всякий корм и питье получал из дворца.

В 1428 году⁶⁸¹ он «починивал во дворец часы большие – Цесар­ская башня, и часики невелики воротные (носимые на вороту, ныне карманные) в серебре».

В 1654 году, 5 октября, в четвертом часу ночи, начался пожар на Фроловской башне; что было деревянного – все выгорело, и часы испортило, и часовой колокол упал, проломил своды в башне и разбился.

Потушить пожар было невозможно, потому что лестницы к ча­сам были деревянные и вскоре погорели. Часовник на допросе ска­зал, что заводил часы без огня и отчего на башне загорелось, он про то не ведает.

Об этом пожаре, с большим сожалением, рассказывает упомяну­тый выше Павел Алеппский. Он говорит, что вернувшийся с ли­товского похода царь Алексей Михайлович, дойдя до Спасских во­рот и увидев обгорелую их башню с часами, горько заплакал.

«Над воротами, – говорит Павел Алеппский, – возвышается громадная башня, высоко возведенная на прочных основаниях, где находились чудесные городские железные часы, знаменитые во всем свете по своей красоте и устройству, и по громкому звону сво­его большого колокола, который слышен был не только во всем го­роде, но и в окрестных деревнях более чем на десять верст.

На праздник нынешнего Рождества⁶⁸², по зависти диавола, заго­релись деревянные брусья, что внутри часов, и вся башня была охвачена пламенем, вместе с часами, колоколами и всеми их при­надлежностями, которые при падении разрушили своей тяжестью два свода из кирпича и камня, и эта удивительная, редкостная вещь, восстановление которой в прежний вид потребовало бы расходу более чем на 25000 динаров (рублей) на одних рабочих, была ис­порчена. И когда взоры царя упали издали на эту прекрасную, сго­ревшую башню, коей украшения и флюгера были обезображены и разнообразные, искусно высеченные из камня статуи обрушились, он пролил обильные слезы»⁶⁸³.

Конечно, архидиакон Павел все это описывает наполовину по рассказам москвичей, почему часы явились знаменитыми во всем свете. Но любопытно, что в числе украшающих и доныне Спасскую башню разных фигур и балясин находились, как упомянул архи­диакон, и искусно высеченные из камня статуи, о которых упоми­нают и домашние свидетельства.

В 1624 году, 6 октября, по указу царя Михаила Феодоровича, сделано было на четыре болвана однорядки (верхняя одежда) су­конные, сукна пошло английского разного цвету двенадцать аршин; а быть тем болванам, сказано в записи, на Фроловских воротах. Таким образом, эти болваны были поставлены, вероятно, по че­тырем углам ворот еще во время первоначального устройства башни по замыслу Галовея. Однако, по русскому обычаю, их одели в сукон­ные кафтаны, вероятно с мыслью скрыть их статуйную, идольскую наружность и дать им вид живых людей⁶⁸⁴.

Что касается внутреннего устройства часов, то по этому пред­мету сохранились отрывочные указания только о часах, существо­вавших до постройки башни. Приведем несколько таких указаний.

В 1613 году Фроловский часовник делал к часам железный за­пор. В 1614 году фроловские часы возобновлялись и приводились в новый порядок, при чем часовник Никитин делал у часов шес­терню да подъем перечасный, а плотники сделали на воротах лест­ницы и крыльца и у часовника крыльцо всходное с дверью, а у часов у бою клали брусье новое и куплены скобы, чем прибить к брусу боевую пружину.

Бывший в Москве в 1661 году посол австрийского императора, барон Мейерберг, оставил нам даже изображение Фроловских ча­сов, по которому видно, что вверху круглого циферблата было изо­бражено солнце с лучами, неподвижное, при чем нижний его луч в виде стрелы, служил указателем цифр, расположенных по ободу циферблата, имевшему вращательное движение, подвигая по по­рядку изображенные на нем цифры к неподвижной стрелке, т. е. к неподвижному лучу солнца.

Таким образом, на этих часах ходила не стрелка, а ходил мимо стрелки обод циферблата с указанными вызолоченными цифрами, славянскими, каждая мерою в аршин.

Этот ходовой указательный круг–колесо в диаметре имел семь с четвертью аршин, кругом колеса – десять с половиной сажен. Сере­дина циферблата была покрыта лазоревой краской и испещрена золотыми и серебряными звездами, с изображениями солнца и лу­ны, что, конечно, представляло небесное пространство.

Таковы ли были и сгоревшие часы Галовея – неизвестно. После пожара в 1654 году часы, конечно, были возобновлены. Потом в 1668 году их снова возобновляли, вываривали от ржавчины в щелоку и починивали.

Так эти старозаветные часы дожили до XVIII столетия, когда в первом же году столетия, 1701-м, во время нового лютого пожара в Кремле, они, по всему вероятию, погорели вместе с другими зданиями.

С этого времени Петр Великий задумал устроить часы на Спас­ской башне «против (по подобию) немецкого обыкновения на двенадцать часов», притом с колокольною игрою с танцами, против манера, каковы в Амстердаме. Там и были заказаны такие часы.

В 1702 году государь повелел в Голландии купцам Христофору Бранту и Ивану Любау сделать три колокольные часовые игры. В 1704 году они изготовили только две игры и подали счет, что те ко­локола и танцевальные часы стали им с издержками в 42474 ефим­ка слишком.

В 1703 году часовник Григорий Алексеев доносил о старых ча­сах, что на Спасской башне у боевых часов, у указного круга верхние шестерни испортились обе и тот указный круг не ходит.

В 1704 году заказанные Петром Великим часы прибыли из Ар­хангельска в Немецкую слободу на двор генерала Лефорта, а потом оттуда перевезены на тридцати подводах на Посольский двор на (Ильинке) и поступили в заведывание Оружейной палаты. Ставил их на место и собирал в течение 1705–1709 годов иноземец Яким Тарное, Гарнель (Garnault). В 1709 году он доносил, что «его радени­ем часы приходят к окончанию». Однако, есть свидетельство, что 9 декабря 1706 года, «по утру пробило 9 часов, а в 12 заиграла музы­ка: почали часы бить по-немецки и указанные круги на 12 часов»⁶⁸⁵.

[Князь А.Д.] Меншиков также устроил себе часы с курантами на церкви Гаврила Архангела (Меншикова башня), о которых упомина­ется в 1708 году. Упомянутая выше третья игра была доставлена куп­цами в Ингермонландскую канцелярию, т. е. прямо к Меншикову.

Как играли Спасские часы, об этом рукописных сведений не имеется. После Петра год от году они ветшали без починки, и в 1732 году заставили находившегося при них часовника Гаврилу Паникадильщикова донести по начальству о необходимости произ­вести починку обветшавших часов.

За перепискою между Оружейной палатой и Губернскою кан­целярией ответа не последовало. Часовщик в 1734 году 2 января подал новое доношение, в котором писал, что: «часы за непочинкою пришли в пущую ветхость и все другие часы ветхостью превосхо­дят» и представил список материалов, потребных на починку, в том числе стали 11 пудов, железа 24 пуда, проволоки 20 фунтов, канату посконного 100 саженей, два круга деревянных указных, жестяных золоченых слов: латинских – три, русских – два, получасовых – три, звезд жестяных белых – 12, три гири бомбовы по 10 пудов и пр.

Между тем, в конце февраля того же 1734 года из Петербурга был прислан к управлению на Троицкой башне колокольной музыки колокольный игральный обер-мастер Яган-Христофор Ферстер.

Он нашел на башне двадцать шесть игральных колоколов, к ко­торым в прибавок должен был прибрать еще восемь колоколов басовых. Вместе с тем он доносил, что «оная Троицкая башня, по его усмотрению, находится в тесном месте, в стенах и в глуши, и музы­ка с оной башни будет не слышна, а надлежит де оной колокольной музыке быть на Спасской башне, понеже де оная стала на всей красоте и вельми та колокольная музыка и играние во дворце и в Мос­кве будет слышна»⁶⁸⁶.

На это предложение Сенат решил, что ежели о бытии оной коло­кольной музыки на Троицкой башне особливого именного Ее вели­чества указу нет, то оную музыку поставить на Спасской башне.

Но именной указ нашелся в Губернской канцелярии, где в про­токоле было записано 1 января 1731 года, что «граф Семен Анд­реевич Салтыков приказал именным Ея величества указом с церк­ви Архангела Гавриила, что на Чистом пруде (Меншикова башня), часовые колокола сняв поставить на Троицкой башне, как надлежит, и к ним приделать инструмент, чтобы играли»⁶⁸⁷.

На основании этого указа Сенат в августе 1734 года приказал упомянутой колокольной музыке быть по-прежнему на Троицкой башне, где и должен был работать обер-мастер Ферстер.

Восемь колоколов, согласных голосами, он прибирал в Артилле­рии на Пушечном дворе из хранившихся там шестисот колоколов, собранных в прежние годы по указам Петра Великого от церквей⁶⁸⁸.

Спасские часы, вероятно, были починены, но в большой пожар в 1737 году часы на обеих башнях погорели и были приведены в порядок в том же году.

Из приведенных свидетельств видно, что на Спасской башне в это время колокольной игры уже не существовало. На Троицкой башне она продержалась до конца XVIII столетия и, рассказывают, что колокольной музыкант разыгрывал руками и ногами даже «Свя­тый Боже» при погребении первых вельмож, например, начальни­ка Москвы графа З.Г. Чернышева в 1784 году и других, бренные останки которых были проносимы в Троицкие ворота⁶⁸⁹.

Однако, в течение времени и Спасская башня получила такие же куранты. В1763 году в помещениях под Грановитой палатой проис­ходила разборка архивных дел бывших Преображенского и Семе­новского приказов, при чем были найдены «большие английские курантовые часы», быть может, некогда снятые со Спасской башни.

По именному указу императрицы Екатерины Великой в 1767 го­ду эти часы велено было поставить на Спасской башне, для чего был приглашен часовой мастер Фаций, запросивший за эту работу 14556 р[ублей]. Сумма по расходу была утверждена, а заведывание делом поручено вице-президенту Мануфактур-коллегии, Сукину.

Под его наблюдением установка часов продолжалась три года. В конце 1770 года Сукин донес Сенату, что установка часов мас­тером Фацием совсем окончена. Сенат приказал освидетельство­вать работу, в какой исправности часы, в ходу и прочны ли будут на предбудущие времена, для чего собраны были часовые мастера, записные цеховые и вольные⁶⁹⁰.

* * *

Между зимним и летним Соборами гор. Углича возвышается осьмиугольная колокольня; она стоит отдельно и на ней устроены огромные боевые часы, которые бьют часы, четверти и минуты⁶⁹¹.

В 1720 году выписаны были для колокольни собора во имя свя­тых первоверховных апостолов Петра и Павла, в С.–Петербургской крепости, из Голландии часы с курантами. Об этих часах Рубан пишет так: «на сих часах колоколов часовых больших и малых 35; у всякого колокола по два молотка и по одному языку; молотами играют часовые куранты, а языками играют полуденные куранты, произведением рук действ человеческих»⁶⁹².

В 1756 году 30 апреля в час по полуночи, молния ударила в колокольню собора Петропавловской крепости в Петербурге; дей­ствия удара сначала никто не заметил, но чрез два часа весь шпиц объят был пламенем. Пламя, сверху распространяясь вниз с необык­новенною силою, не только истребило все, что было деревянного на колокольне, но и самые колокола растопило.

Драгоценные часы с курантами в это время сгорели. Как ни значительно было повреждение собора, причиненное этим пожа­ром, и как ни трудно было исправление его, при тогдашнем недос­татке в искусных мастерах, впрочем, по повелению государыни императрицы Елизаветы Петровны, через четырнадцать месяцев собор внутри совершенно обновлен.

Не так легко было заменить потерю часов, которая более всего огорчала правительство. Императрица Елизавета Петровна повелела Канцелярии о строении придворных домов и садов озаботить­ся об устройстве в наискорейшем времени, взамен утраченных, новых подобных же часов с курантами.

Устроить эти часы, кроме колоколов, изъявлял желание мастер Друнк Миллер, наблюдавший за правильностью хода и музыкаль­ной игрою прежних сгоревших часов; он предполагал их сделать на сестрорецких или тульских железных заводах, и для этого просил из российских искусных мастеров и подмастерьев по двенадцати человек и до пятидесяти искусных кузнецов. На содержание рабо­чих Миллер требовал 30000 рублей, награду же за свои труды пре­доставлял вниманию и воле правительства. Однако Миллер давал такое обязательство только словесно, письменно же дать его не со­глашался, и при том никакого ручательства за успех своего дела не представлял. В виду этого Правительствующим Сенатом ему было отказано, и тогда же решено было заказать часы в Голландии.

Председатель Канцелярии о строении, граф Фермор, письмом от 11 мая 1756 года просил чрезвычайного нашего посланника гра­фа Головкина или приискать готовые часы для перемещения их в Петропавловскую крепость, или, если таких не найдется, заказать их вновь лучшим и искуснейшим мастерам.

На сделанное в газетах объявление графа Головкина вызвались устроить часы: 1) мастер Фришгоф в компании с литейным и пу­шечным мастером Фербригеном, за 86500 гульденов, полагая за часы и 31500 гульденов за колокола с молотами и языками, и 2) часовой же мастер Оорт Красе за 80084 гульдена и 12 стиверов или нашу монету за 32033 рубля и 84 копейки.

Оорт Красе пользовался в то время большою известностью за устройство в 1750 году знаменитых перпендикулярных часов для курфюрста в Кельне, при том за успех своего дела он представлял ручательство известнейших капиталистов в Гааге, и цена, им объяв­ленная, была менее назначенной мастерами Фришгофом и Фербри­геном: поэтому Правительствующий Сенат и поручил ему устрой­ство часов, повелев графу Головкину заключить с ним контракт на условиях, которые предварительно были представлены Оортом Крассом в Правительствующий Сенат на рассмотрение.

1. Вышеобъявленным часовым мастером Барендом Орткрассом имеются быть сделаны часовой стан с движением и квадратурою, тако ж принадлежащие к тому колеса, мера и калибр должны быть учреждены по внутреннему месту колокольни уголние же столбики сделаны на подобие колонн новейших фасонов, а колеса наилучшим мастером и из наилучших материалов: в 37 колоколах равно весу 16506 фунтов, а российских 458 пуд по каждой 22 стивера, а российскими деньгами 44 копейки сделает 18157 гульденов 12 стиве­ров – 7262 р. 64 коп. В музыкальном валу на примере весу 3500 фунтов, а российских 97 2/9 пуд[а] каждый по 22 стивера, а российскими 44 копейки – 3850 гульденов – 1540 р. За резание 12120 скважин на музыкальном валу за каждую по 2 стивера, а российских по 4 ко­пейки – 1212 гульденов – 484 р. 80 к. В молотках и языках к 37 ко­локолам весу 1843 фунта, а российских 51,5 пуд[а] за каждый по 10 стиверов, а российскими деньгами по 20 коп. – 921 гульден – 368 р. 40 к. За часы игральной машины совсем 48000 гульденов – 19200 р. – Итого за все дело кроме квинта 72139 гульденов и 12 стиве­ров – 28855 р. 84 к. Когда ж определено будет, что и квинт возьмется, то весу в оном 700 фунтов, а российского 19 4/9 пуда придет за ме­талл и за литье – 7700 гульденов – 3080 р. В молотке и языке квинту 490 фунтов, а российских 31 11/15 пуда – 245 гульденов – 98 р. Всего с квинтом 80084 гульденов 12 стиверов – 32033 р. 84 к. Вместе с сею экспликацией представлена была Оорт Крассом и следующая таб­личка, для объяснения устройства часов. Таблица, из которой мож­но усмотреть число, звание колоколов и как они весом друг от друга различаются тако же и числа молотков и языков, как и вес оным.

2. Барабанчик имеет быть около 5 футов 8 долей в длину по аглинской мере, и 6 футов 5 долей в вышину, или в диаметре, оной разделится в 120 мер, а именно 74 меры для всех часов, 36 мер для оной половины часов. 4 меры для первой четверти, а 6 мер для треть­ей четверти. Что все учинить 12120 нотных дыр, и нот, кои на бара­банчике быть должны.

3. Махина, которая управляет руками и ногами, имеет состоять их тонких искусно сделанных пружин, дабы самый большой коло­кольный язык для действования не был труднее самого меньшего колокольного же языка; для рук сделаны будут 37, а для ног 20 до 23 клавиров; проволока, которая проведена будет от клавиров до колоколов, имеет быть из хорошей меди.

4. Четыре указательные цифирные доски будут около 9 до 10 ан­глийских футов в диаметре, и имеют быть сделаны из битой меди, а сзади толстыми железными прутьями и 2 кольцами укреплены, вверху же сделается еще медная связка около 25 долей шириною, которая утверждена будет шурупами, длина цифирных букв имеет быть по пропорции и величине указательных цифирных досок, ука­зательные же стрелки будут сделаны из красной меди, а дырки на цифирных досках обложены быть имеют самою хорошею медью, шпиц, на котором кладется стрелка, имеет на конце також, обложен быть медью, потому что оной всегда на свободном воздухе бывает.

5. Часовые и курантные гири имеют быть все свинцовые.

6. Колоколов с квинтом должно быть числом 38: а весом около 23506 фунтов. Молотков на колокола будет 101; а весом с языками около 2451 фунта, языков же числом столько же, как и колоколов, а именно 38.

7. И как вышепоказанному часовому мастеру Баренду Орткрассу по учиненному описанию и сообщенной при том росписи ни коим образом невозможно что либо из суммы 84084 гульденов 12 шт. Голландских уступить, ибо он все наитончайше сметил, разве что должно будет во всех часах некоторую отмену учинить, и несколько оных уменьшить, тако ж и худшие материалы к тому употребить, то Его сиятельство господин граф Головкин соглашается чрез сие о даче ему часовому мастеру Баренду Орткрассу ради выше предъявленных им резонов означенного числа 80084 гульденов 12 штив. голландских, а понеже Его сиятельство господин граф Головкин получил уже из Санкт-Петербурга надежное известие, что вексели на сии деньги вскоре пересланы будут; того ради Его сиятельство как скоро оные получит половину сей суммы, а именно 40042 гуль­дена 6 шт. голландских ему часовому мастеру Баренду Орткрассу, взяв надежную в том поруку выдать, но доставленные 40042 гуль­дена 6 штив. Голландских имеет оной часовой мастер Баренд Орткрасс получить в то время, когда часы будут совсем готовы; и знаю­щими часовыми и курантными мастерами осмотрены и опробованы, на против чего он, часовой мастер Баренд Орткрас, обязуется, что вышеозначенная сумма 80084 гульдена 12 штив. голландских ему сполна заплатится, то он после за сии часы с курантами более уже ничего требовать не может и не должен.

8. Железные переклады, на которых привешены будут колокола, могут быть сделаны в Санкт-Петербурге, и он, часовой мастер, пере­шлет модель, каким образом такие переклади делать и класть над­лежит, ибо оные по меньшей мере 6 или 8 недель прежде нежели колокола привешены будут в колокольне, утверждены быть долж­ны, сии же переклади имеют быть сделаны на счет Ее император­ского величества.

9. Перевоз часов и курантов отсюда до Санкт-Петербурга имеет быть такожде на счет Ея императорского величества, и ежели мне самому оные часы и куранты там поставить должно будет, то мне и старшему подмастерью моему все издержки на проезд туда и об­ратно возвращены, а притом и со дня нашего отсюда отъезда, да­же до дня возвращения нашего сюда по 2 червонных денег на день, а именно нам обоим по 4 червонных ежеденно давано быть имеет, ибо я таким проездом при здешней моей работе по меньшей мере двух червонных на каждый день лишиться принужден, равномерно ж; потребные для поставки оных часов помощники, а притом еще и такой человек, который бы по-немецки и по-русски читать и писать умел (дабы другие меня и я их разуметь мог) мне даны быть имеются.

10. А сколько времени ему, часовому мастеру, к изготовлению сих часов оное прежде точно назначено быть не может пока деньги действительно уже заплачены не будут; есть ли всем не весьма долго замедлять, то он уповает еще в 1759 году совсем справиться, так что оные часы того же лета в Санкт-Петербург перевезены быть могли б, ибо инако буде самое способнейшее летнее время пройдет, формам уже высохнуть нельзя, но к тому целый год еще по­ложить должно.

11. Украшения на колоколах чаятельно состоять будут в Россий­ском императорском Гербе или в высочайшем Ея же император­ского Величества вензельном имени, и для того же нижеподпи­савшийся просит дабы к нему рисунок, каким именно образом сии украшения сделаны быть имеют, прислан был⁶⁹³.

Контракт был заключен 7 июля 1757 г.; Оорт Красе принялся за работу с таким успехом, что в ноябре 1759 года уже уведомлял гра­фа Головкина, что вся машина к апрелю будущего года будет уже со­всем готова, чтобы в Петербурге поспешили все приготовить для надлежащей постановки часов на Петропавловской колокольне.

Кроме того, Оорт Красе опасался и весьма справедливо, что для успешной постановки часов на колокольне ему недостаточно будет одного подмастерья, как это назначено в контракте, и потому просил графа Головкина о дозволении взять с собою в Петербург, кроме од­ного, еще четырех подмастерьев, с тем, чтобы как содержание, так и жалованье им было отнесено на счет российского правительства. Граф Головкин на это согласился, и 11 декабря 1759 года заключил с Оортом Крассом законный договор, подписанный, впрочем, за болезнью графа, его сыном, но скрепленный печатью посольства. Вследствие сего договора, Оортом Крассом 19 того же декабря за­ключены контракты с четырьмя другими подмастерьями: подмас­терья обязывались около мая 1760 года быть готовыми отправиться в Петербург, Оорт же Красе должен был, сверх издержек на проезде туда и обратно, выдавать каждому из них по три червонца в неделю, считая срок с того числа, в которое его работа будет освидетельство­вана, и по число возвращения в Гаагу. О таких своих распоряжениях Оорт Красе уведомлял Канцелярию о строении двукратно, в январе и феврале 1760 года.

Наконец, в 1760 году часы были совершенно готовы, как и обе­щал их мастер. Для освидетельствования их избраны по два искус­нейших часовых мастера, как со стороны Оорта Красса, так и со стороны русского посольства. Освидетельствование произведено 22-го апреля, в присутствии публичного нотариуса и сына графа Головкина, при чем оказалось, что часы устроены совершенно со­гласно с контрактом, что «мера и величина калибра их сделаны по пропорции имеющегося в той (в Петропавловской колокольне) внутреннего места, которого и предъявлен рисунок и что все сде­лано самым лучшим искусством и из самого лучшего материала». Только колокола весили на 226 ф[унтов] более, нежели как назна­чено в условиях. Акт освидетельствования подписан четырьмя мас­терами и потом скреплен публичным нотариусом в Гааге, бурго­мистрами и ратманами города Гааги с приложением печати, сыном российского посланника графом Ив. Головкиным с приложением же печати посольства.

Оорту Крассу теперь надлежало получить остальную сумму де­нег и затем отправиться в Россию с редким и драгоценным произ­ведением своего искусства. Но денег из России не присылали до са­мой осени и не делали никаких распоряжений о перевозке часов; между тем Оорт Красе, на основании заключенного с подмастерья­ми контракта, должен был давать им содержание и жалованье, и да­же должен был нанять особенный дом для помещения часов с клок-шпилем: очевидно, это вводило его в излишние издержки, которых он мог бы избежать, отправившись с часами в Петербург сразу пос­ле их освидетельствования. Только 1-го октября ему было выдано 11011 гульденов, и затем уплата остальных денег продолжалась по частям в разное время до 13 числа июля 1761 г.

Наконец, в июле же, через секретаря российского посольства г. Коробова объявлено было Оорту Крассу, чтобы он немедленно от­правился в Петербург с часами и 5 подмастерьями и что он там щедро будет вознагражден за все претерпенные им убытки. Ему вы­дано было кормовых денег 480 червонных. Для перевозки часов нанят был корабль «Фрау–Мария», шкипер Мартен Иоганнез за 1800 гульденов, которые, по условию, имели быть заплачены в Пе­тербурге. Все хлопоты и расходы по сему делу поручены были бан­кирам братьям Пелсам. Часы были застрахованы, и страховой сум­мы заплачено 2403 гульд[енов], пошлины в Зунде 375 гульденов; рабочим, переносившим часы на корабль, 1586 гульд[енов]; всего издержано по этому случаю около 4000 гульденов.

22-го июля Оорт Красе отправился из Голландии и 22 августа благополучно прибыл в Петербург. Но здесь его ожидали великие огорчения. Колокольня, для которой устраивались часы, не только не была окончена, но к устройству ее даже не приступали. Для пове­шения часов определено было выстроить деревянный домик, шири­ной в 4 сажени и вышиною в 6 аршин. В этом маленьком домике канцеляриею о строении повелено Оорту Крассу собрать и заставить действовать весь сложный громадный часовой механизм, который назначался для башни вышиною в 26 сажен. Посему многие вещи в часах и клок-шпиле, которые он делал применительно к башне коло­кольной, ему пришлось переделывать; работы свои он должен был производить под надзором часового мастера Друнк Миллера и мас­тера игральной машины Ферстера, которые прежде заведовали ча­сами на Петропавловской и Исаакиевской колокольнях.

К сожалению, между Оортом Крассом и Друнк Миллером воз­никло неудовольствие, виновником которого должно считать по­следнего. Миллер, вероятно, недовольный тем, что не ему поручено было устройство часов, как он о том предлагал Канцелярии о строе­нии в 1757 году, усиливался излить свою досаду на Оорте Крассе. Он неоднократно доносил Канцелярии о строении, что в привезен­ных из Голландии часах еще многое не сделано, что в самом механиз­ме часов многое сделано неправильно, и что потому часы едва ли будут действовать, когда будут повешены на колокольне. Эти мыс­ли он позволял даже себе выражать перед Оортом Крассом и терпе­ливого голландца довел, наконец, до того, что последний выгнал его из комнаты, где находились часы, и запретил впредь впускать туда как его, так кого-либо из его учеников.

К этой неприятности для Оорта Красса присоединилась другая, еще более тяжкая. По приезде в Петербург он начал просить Канце­лярию о строении, чтобы его, наконец, удовлетворили: 1) за наем до­ма для часов в Голландии; 2) за наем 4 подмастерьев, по 3 червонца каждому с мая 1760 года; 3) за лишний металл, употребленный для колоколов. Кроме того, он просил еще, чтобы ему выдали проценты на тот капитал, который он получил спустя более года после срока.

Нельзя не сознаться, что требования Оорта Красса были спра­ведливы, как то впоследствии было выражено и в промемории от Правительствующего Сената в Канцелярию о строении. Но Канце­лярия о строении таких требований не сочла нужным уважить, ссы­лаясь на то, что по контракту Оорт Красе должен был взять одного подмастерья, и притом в контракте сказано, чтобы кроме той суммы, за которую он подрядился устроить часы, ему ничего более не требо­вать. Огорченный Красе жаловался своему посланнику в Петербурге, который и входил нотою по сему делу в коллегию Иностран­ных дел. Но и ходатайство голландского посланника не имело ника­кого успеха. Канцеляриею о строении, с утверждения Правитель­ствующего Сената, определено было выдать ему и одному только его подмастерью по два червонца на день до времени окончательной отделки часов. В то же время поручено было Миллеру и Ферстеру, пригласив некоторых членов Академии наук, осмотреть часы и на­значить срок, в который они могут быть окончательно собраны и опробованы. Для сего назначено было 9 месяцев и за это время с присоединением 50 дней для проезда в Петербург и обратно в Гол­ландию, определенно выдать Крассу с главным его подмастерьем 1280 червонных, если же он продолжит свои работы далее назначен­ного срока, то ничего более ему не выдавать.

14 августа 1762 года Оорт Красе приглашен был в присутствие Канцелярии о строении, где ему и было объявлено последовавшее на его просьбу решение и предложена была часть назначенной ему суммы. Но Красе отказался принять предлагаемую ему сумму и объявил, что отделки часов он продолжать более не будет до тех пор, пока его справедливые претензии не будут удовлетворены. Снова потом он обратился к ходатайству своего посланника, и опять без всякого успеха сей последний представлял ноту в коллегию Ино­странных дел.

Между тем, Оорта Красса на чужбине постигло новое горе, с ко­торым бороться у него не стало сил. Деньги, привезенные с собою из Голландии, были все им истрачены. Красе принужден был даже продавать свои вещи для содержания себя с подмастерьями и для удовлетворения сих последних жалованьем. В течение 2 лет, не по­лучая ниоткуда никаких средств, он даже наделал значительных долгов. Подмастерья, не получая за несколько месяцев жалованья, хотели его оставить и возвратиться в Голландию. Кредиторы, за неуп­лату долгов, наконец, посадили его в гильдянский дом, откуда он, впрочем, через три дня был освобожден по ходатайству Канцелярии о строении.

В столь трудных обстоятельствах Оорт Красе согласился на все. В июле месяце 1763 года он просил Канцелярию о строении в счет назначенной ему суммы выдать 600 червонных для уплаты долгов, обязуясь непременно окончить отделку часов в последних числах декабря того года. В обеспечение своего обязательства он даже пред­ставил поручителем члена Конторы лифляндских и эстляндских дел коллежского советника Ивана Иванова Крока, который дал письменное удостоверение, что, ежели к назначенному сроку часы не будут готовы, то он, Крок, возвратит Канцелярии о строении всю сумму, какая будет выдана Оорту Крассу на его нужды. Деньги были выданы, и с 28-го июля он принялся за работу с успехом, но только жестокие морозы помешали ему совершенно окончить устройство часов к назначенному им сроку.

С прекращением стужи, в начале весны он надеялся окончить свое дело только с двумя подмастерьями; остальных же трех в янва­ре 1764 года он хотел отправить обратно в Голландию; и на издержки по случаю их отъезда просил Канцелярию о строении выдать ему остальные 320 червонцев. Но Канцелярия о строении в этом отказа­ла ему, основываясь на донесении Друнк Миллера, который писал, что «он просматривал тайным образом как сам, так и чрез данных ему учеников, производство работы, и до сего числа (16-го января) в часах ничего не сделано». Это новое огорчение до такой степени подействовало на несчастного Красса, что в апреле месяце он сде­лался болен и 27 мая 1764 г. скончался. Так печально кончил свою жизнь на чужбине весьма замечательный механик, пользовавшийся известностью во всей Европе.

В 1820 г. внук Красса, полковник голландской службы, обращал­ся к императору Александру I с просьбою об удовлетворении пре­тензии его деда; но что последовало по этой просьбе, неизвестно. Смерть Красса надолго потом оставила окончательную отделку ча­сов. Канцелярия о строении первоначально предлагала это дело главному подмастерью покойного Красса, но он отказался от такого поручения, объявив, что он может работать только под руковод­ством опытного мастера, и возвратился в Голландию.

Нужно было искать нового искусного механика; а в то время это было не так легко. В 1765 году найден был в Петербурге вольный часовой мастер Иоганн Эрдман Ридигер, которому и поручено было осмотреть часы и объявить условия, на которых он может принять на себя труд собрать их и потом поставить на колокольню. Ридигер, по осмотре часов, объявил, что часы устроены весьма искусно и делают честь своему мастеру, что для приведения их механизма в действие нужно не более 2 месяцев. Окончательную отделку часов Ридигер соглашался произвести за 300 червонных; но за поставку часов на колокольню он требовал или 2000 рублей или принятия в службу с производством по 600 руб. в год жалованья. Условия Ридигера были приняты Канцеляриею о строении уже в 1776 году. Риди­гер был принят в русскую службу с производством ему назначен­ного им самим жалованья, и с полным успехом не только окончил устройство часов, но и поставил их на колокольне.

В конце того же 1779 года жители столицы снова с удовольст­вием услышали ту музыку, которой лишились они от пожара ровно за двадцать лет. Механик Ридигер первою статьею контракта обя­зался: «Содержать часы и куранты в беспрерывном и исправном хо­де, биении и игрании, а сверх того ежедневно, выключая субботу, полчаса, т. е. с половины двенадцатого до двенадцати часов, а по воскресеньям и другим праздникам с двенадцати до второго часа иг­рать на находящихся при часовой машине клавикордах разные му­зыкальные штуки, и оные чрез всякие четыре недели переменять».

Бой часов, по свидетельству Рубана, был следующий: 1) «Пол­четверти часа ударяют несколько колоколов немного; 2) четверть часа бьют несколько колоколов небольшой курант; 3) полчаса иг­рают во многие колокола небольшой курант в половину тона; 4) ча­совой курант играют во все колокола во весь тон; 5) в небольшой колокол бьют полчаса; 6) а по окончании часа, ударяют в большой колокол»⁶⁹⁴.

В 1781 году Ридигер умер и его место занял механик Иоанн Георг Страссер с жалованьем по 800 рублей в год; кроме того, на со­держание часов ему производилось по 300 рублей в год.

После успешного исправления их, Страссер в течение 10 лет обязался: «Содержать часы в надлежащей исправности и обучить часовому мастерству шесть учеников; для приучения же тех уче­ников играемые штуки в курантах переменять не реже, как чрез каждые «два месяца». Жалованья Страссер получал по 1500 рублей ассигнациями в год, кроме 300 рублей, отпускавшихся на отопление и освещение мастерских комнат, а также на покупку масла и про­волоки для часов».

В течение восьми лет (1781–1789), Страссер заведовал часами с отличною исправностью, и во вверенных ему учениках успел при­готовить себе способных и знающих преемников. Сии последние вступили в заведывание часами в марте 1789 года, с жалованьем: двум старшим по сту рублей в год, а троим остальным по восьми­десяти рублей. Сумма на ремонт часов осталась прежняя.

В 1817 году часы, от времени уже повредившиеся, были разоб­раны и исправлены придворным часовых дел мастером – сыном механика, прежде заведовавшего петропавловскими часами – за 12000 руб. государственными ассигнациями.

Около 1840 года музыкальный механизм часов повредился, и игра на клавирах прекратилась⁶⁹⁵.

Берхгольц в своем дневнике посещения Петербурга вот что рас­сказывает о посещении колокольни Петропавловского собора: «7 августа мы целым обществом входили на колокольню в крепости, чтобы послушать игру курантов и посмотреть на панораму Петер­бурга. Колокольня эта самая высокая в городе: чрезвычайно любо­пытно там поглядеть на игру музыканта, особенно тому, кто не ви­дывал ничего подобного. Я, впрочем, не избрал бы себе его ремесла, потому что для него нужны трудные и сильные телодвижения. Не успел он исполнить своей пьесы, как уже пот градом катился с его лица. Он заставлял также играть двух русских учеников, занимаю­щихся у него не более нескольких месяцев, но играющих уже сносно. Большие часы играют сами собою каждые четверть и полчаса»⁶⁹⁶.