Е. П. Эйлер от 28 октября 1859 г.

Незабвенный друг мой! Я виноват перед вами в том, что очень долго томил вас ожиданием писем моих с Востока. Простите меня великодушно. Не строгость отшельничества на Афоне, где не забываются ни родные, ни друзья, не напряженность занятий, от которых всегда можно уделить часок на задушевную беседу с другом, не какое-нибудь охлаждение в душе, порождаемое временем, были причиной долговременного молчания моего. Нет! Я не говорил с вами, потому что сильно страдал душой под тяжким гнетом злой судьбы, с которой, как мне думалось, все в заговоре против меня, и потому что я одичал, поддавшись кручине, которая в памяти моей то заслоняла вас, как туча, то выставляла вас с отразившейся на душе вашей тенью туманных мнений о мне тех не очень праведных душ, кои не любят меня. Одичание есть большой грех. Каюсь в нем. Примите раскаяние мое и выслушайте слово о неповинных страданиях моих здесь. От того мне будет легче.

На Востоке задано мне дело многосложное и важное. Я исполняю его с жаром, с полным самоотвержением, неутомимо, напряженно, разумно, одолевая страхи от землетрясений, кои уже 17 раз колебали Афон в бытность мою здесь. Все здешние старцы удивлены моим терпением и той силой Божией, которая совершается в моей немощи. А у вас в Петербурге чем отплачивают мне за верную и усердную службу мою? Слушайте, чем.

Перед отъездом на Восток мне без просьбы моей пожаловали 1.500 р. на издержки туда и обратно в течение одного года, а посланному со мною семинаристу дали 750 р. Мы оба были довольны этой милостью. Но за границей скоро оказалось, что нам не достанет этих денег по причине дороговизны во всем. Тогда я для своего товарища попросил золота на обратный путь его в Россию. Ему еще дали малую толику, а мне не прислали ни копейки, тогда как он издержал сотни, а я тысячи (свои). Не обидно ли это? Правда, я не просил себе пособия; но и без просьбы моей надлежало бы дать его по деловому такту, по простому силлогизму: «ведь, что дорого для семинариста, то не дешево для архимандрита». Где же логика? И не тяжело ли зависеть от людей, которые священствуют без философии, с одним обер-прокурором?

Властям угодно было отсрочить пребывание мое с семинаристом за границей на пять месяцев. И вот, ему на это время зачислили и прислали ту малую толику, о которой сказал я выше, а мне не дали ни полушки, как будто я питаюсь воздухом и путешествую на лучах солнца. Не обидно ли это?

Впоследствии оказалось, что в Петербурге без спроса причислили меня к фотографической фабрике г. Севастьянова с тем условием, чтобы он из данных ему 16.000 рублей уделил (слушайте официальное выражение «уделил») мне 1.000 руб. за такие труды, каких не кончить и в три года, и вот так обеспечили было мое содержание на время пятимесячной отсрочки и далекой поездки моей до Петербурга. Но я не принял этой чернорабочей платы, чувствуя, что мне неприлично быть наемным батраком у превосходительного, но не превосходного художника, и предвидя, что он обвинит меня в безуспешности или бесполезности его предприятия. Такой отказ мой, вероятно, не понравился властям. Однако я добросовестно исполняю данное им еще перед выездом за границу обещание безмездно помогать Севастьянову своими советами и познаниями и охотно передаю ему все, что только узнаю здесь по части древностей. Итак, совесть моя чиста. Но я голоден и холоден.

Из Петербурга за Севастьянова замолвили доброе слово священной общине, управляющей афонскими монастырями, а о мне и не упомянули. Не обидно ли это? Я просил, кого надобно, исходатайствовать мне поручительное письмо цареградского патриарха к помянутой общине. Но как на смех, он прислал сюда письмо угостительное, прося святогорцев подчивать меня вареньем и кофеем, как почетного поклонника. А это ли мне нужно? Однако и без помощи князей, на которых Бог не велел надеяться, я достигаю здесь своих целей, потому что ангел-хранитель прежде меня является в каждый монастырь и говорит о мне доброе слово душам преподобным.

Я просил, кого надобно, исходатайствовать мне Всемилостивейшее дозволение ввезти в Одессу мою библиотеку, которой наша первая миссия в Иерусалиме пользовалась в течение шести лет, помимо тамошнего цензурного комитета. А мне ответили, что министр народного просвещения не находит возможности допустить выдачу книг и даже рукописей моих без цензурного комитета. Да кто же я? Герцен? Штраус? Вольтер? Индейский пария? Помилуйте, я человек Божий и народный. Я верный сын православной церкви и верный подданный Государя, помогавший помянутой миссии собственной библиотекой.

Я прошу, кого надобно, выслать мне мое узаконенное жалованье и пенсию, но и того не могу дождаться, как будто кому-то хочется, чтобы я застонал в слух всего православного мира на Востоке. Но что будет, когда стон мой там изменится в рыкание льва?

Я напоминаю, кому надобно, что свыше повелено дать мне должность, и что я не знаю, где приклонить главу свою, тогда как все червячки в России имеют свои норки. А мне отвечают похвалами моим дарованиям и познаниям, как будто из них я могу сшить шатер для кочевания у ворот лавры или синода, и вдобавок говорят, что судьба моя требует особых соображений. Вот до чего я дожил после тридцатилетней верной и усердной службы церкви! до того, что о мне начинают думать! Посмотрим, что придумают!

А сновидения мои зловещи, предчувствия тревожны. Искуситель подстрекает меня к громогласному мщению.

Отче наш! Не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго²²⁵.