Е. П. Эйлер от 30 октября 1859 г.

Друг мой! До настоящего дня погода на св. горе была прекрасная, майская; розы цвели; яблони дали второй плод, разумеется, тощий; море было так неподвижно и так прозрачно, что казалось зеркалом, в котором отражались кудри дерев, ребра скал и радужные мерцания вечернего света.

А теперь небо покрыто серыми тучами; крупный дождь льется словно из ведра; порывистый ветер потрясает мою полувисячую келью. Белые зайчики бегают по морю. Часы отзванивают полдень. Я пересматриваю ваши письма. Нет одного из них под № 4. Где оно? Кто смел затаить его? Какой дурень потерял его? Что в нем было сказано душе моей? А письма под № 5 и 6 доставлены мне. Что вам за охота писать на бумаге желтой? Я и без этого цветного знака верю в постоянство нашей дружбы. Но о вкусах спорить не должно. Лучше отвечать на письма.

Вас и ваших друзей очаровали отрывки из слов патриарха Фотия²²⁶. Это не удивительно. А вот что дивно! Я послал эти же отрывки к графу Толстому и просил его передать их в нашу академию наук в полной надежде, что она напечатает их. Но не тут-то было. Что же бы это значило? Ужели в столице испугались славы своих предков? Но, кажется, мы не пленники Наполеона и не пажи Виктории. Знать, мне во всем неудача, мне! О, если бы приятель Гримма саксонский профессор Тишендорф отыскал нам два перла Фотия, то во все трубы Карла Великого, Витекинда и Бирона протрубили бы: gloria in excelsis Tischendorfio – слава в вышних Тишендорфу. А о моей удаче пошептали лишь одни ландыши, фиалки, розы и лилии под крылышками ангела милосердия. Но и это хорошо.

От князя Одоевского я не получил ни строки. Трудно ему понять теорию греческого пения без руководителей, без рисунков и нот. Например, что он мог бы представить в уме своем, когда бы услышал, что строй греческих нот иногда походит на поворот колеса? Спросите его: что такое у греческих певцов пневмы, фтора, плаиос, трохос, теререм, риторем, неана, наане, неннена? Вероятно, он не может отвечать. А тут кроются тайна и сладость греческого духовного пения. Бог даст, увидимся в Ораниенбауме, либо в хмелевой беседке, либо на острове Буяне, только не на океане, и тогда потолкуем о философии в звуках, разве суровый дедушка²²⁷ опять запретит мне бывать там у ангела милосердия.

Всех вас занимала выставка Севастьянова. Но скажите: что вы видели? огрызки древности? бесцветные очерки образов, коих годы и века неизвестны? Славный же у вас вкус! Но о вкусах спорить не должно. На картинах всем свое нравится, кому коза с медведем, кому Мадонна Рафаеля, а иному фотографический оттиск безобразнейшего молдавского переплета Евангелия Иоанна Кущника (в Пандократорском монастыре на Афоне). Вот теперь ожидайте от Севастьянова чудных произведений его фабрики, только меня не зовите на суд. Я предпочел бы молитву «Господи, не вниди в суд с рабом Твоим» и представил бы кому-нибудь другому притворными похвалами заглушать чье-либо раскаяние в бесполезности трудов, за которые вперед дана большая сумма денег²²⁸.

Г. Мансурову мое почтение, даром что он не отвечает мне ни на одно письмо. Не понимаю, в чем я провинился перед ним. Ужели в том, что защищаю пустынную безмятежность святогорцев от шумных паров и указываю якорные стоянки для наших пароходов в отдаленных, но удобных пристанях, у острова Мульяни и подле Плати-Франколимена? Ужели в том, что не желаю обратить Руссик в складочную клеть и даровую харчевню? Ужели в том, что от неблазненного Афона отклоняю дерзких русалок, прибывающих сюда на наших парах? Вольно же ему придавать вес моим мнениям, или воображать, что я вооружаю святогорцев против нашего пароходного общества, тогда как они и не спрашивают меня о намерениях его, видя во мне не коммерции советника, а ученого архимандрита. Бог с ним!

Поговорив с г. Мансуровым, вы советуете мне быть осторожным и снисходительным к требованиям… Итак, и вы против меня, не зная, что я отдаю себя и все свое тому²²⁹, о котором сказано мне, будто он желает поставить светильник мой в Севастополе. Не умею быть более снисходительным к требованиям… а отталкивающим меня от священнослужения в России говорю: оставьте меня в келье моей и не ходите ко мне, пока у меня гостит Сам Бог. Эти прикровенные речи мои, может быть, не понятны вам. Итак, когда увидимся, тогда разгадаем загадки. А пока будем верить в правоту душ, страдающих неповинно.

Книга le Raskol. Paris 1849 не доходила до меня. Вы знаете недостатки ее. А я, не читав ее, полагаю, что в ней столько же весу, сколько и в книгах Муравьева, митрополита Григория, епископа Макария и архимандрита Иоанна о расколе, и скажу вам наотрез, что сущую правду о раздвоении нашей церкви и о виновниках сего зла можно узнать только от такого человека, у которого много очей, видящих глубокие тайны, который говорит и пишет, не имея в виду ни чина, ни ордена, ни наград, ни славы, и который берет под свою защиту невинно гонимых, выпуская своих ястребов и соколов, то есть, улики, упреки и иронию на самолюбивых полуневежд и преосвященных дураков, не умеющих срастить расколовшееся величественное дерево. Кто этот человек? Где он? Призовите его и выслушайте правдивое, но грозное слово его. Он жив, но далеко где-то ищет многоценных жемчужин, терпя голод и холод, не зная привета сильных богов земли и никогда не испытав, как они дружески жмут руки.

Думаю, что это письмо мое не утомило вашего внимания. Но сам-то я утомился. Бросаю перо, начертив свой обычный привет вам:

Цветите на радость многим. Благословение Господне на вас.

P. S. Живы ли и здоровы ли панна Анна и наша Маша? В июле месяце я видел вас в черном одеянии. Что бы это значило?