Елисавете Павловне Эйлер от 7 сентября 1857 г.

Я кашляю. Но этот недуг не препятствует мне писать к вам, Богом данный друг мой.

Молясь о вас Богу, я утешаю себя мыслью, что вы по-прежнему здоровы и цветете, как лилия. Но когда приосенит вас наше родное небо? Доколе будет пуст ваш терем, который иногда я вижу мимоездом и потаенно осеняю крестным знамением? Пора домой! Пора! Ведь, и дым отечества сладок и приятен.

Поискали ли вы для меня литургию виртембергского короля? Или она существует только в моем воображении? Найдите ее, или посмейтесь над моим доверием к поэту Мицкевичу, который, помнится, упомянул об этой литургии в своем сочинении: Messianisme ou lʼéglise officielle.

Если бы вы, или Эдитта, достали мне книгу Бунзена: Hyppolitus und seine Zeit, то этим оказали бы мне большую услугу.

Будущность моя еще не обозначается. Я хотел было подготовить ее оправданием себя перед начальством моим, но отложил это дело по смирению и только вам, как другу, открываю истинную причину устранения меня от действий наших в Иерусалиме.

В августе месяце 1854 года я случайно был у Горчакова в Вене и по поводу тогдашнего окружного послания константинопольского патриарха к восточным архиереям и христианам, в котором выражено было не доброе мнение его о России, говорил с суровым князем о некоторых (но не всех) разностях между нашей и греческой церковью, как то: о допущении у нас присяги и о совершенном запрещении ее у греков, о бракосочетаниях у нас в близких степенях родства, а у них в степенях дальних, о принятии католиков и протестантов в нашу церковь без крещения и о перекрещивании этих разноверцев на Востоке, о рукоположении молодых семинаристов наших в священники и диаконы противно правилу св. вселенского собора, в котором назначено 30-летний возраст для иерея и 25-летний для диакона, и которое строго соблюдается в греческой церкви. Речь моя, к сожалению, недоконченная, произвела в слушателе моем сильное, но не приятное впечатление. Тогда он затаил его, а в 30-й день мая нынешнего года выразил мне, сказав:¹⁸²

Казалось, дело мое было улажено. Но злой дух расстроил его. Поликарп устранен, а на место его избран не я. Стало быть, министр упорен в своем мнении обо мне, или я не любим где-нибудь выше. Но, Боже мой, за что? Если о мне сказано, как о сладчайшем Иисусе, что я – ядца и винопийца и друг грешникам и грешницам, то я принимаю это бесславие, как мутную волну принимает скала, на вершине которой растут благовонные кипарисы. Но ежели в самом деле считают меня не твердым в православии и неспособным представлять нашу церковь на Востоке, потому что я не убежден в правоте ее, то ошибаются жестоко. Я родился, вырос, возмужал, состарился и умру под сенью алтаря русского. Любовь моя к отечеству и царю пламенна. Союз мой с родимой церковью нерушим. Убеждения мои в правоте ее уяснены более, нежели в ком-либо. Когда я говорю духовным и мирским о разностях между нашей и греческой церковью, тогда одни из них молчат, не умея рассуждать об этом предмете, а другие фанатически укоряют греков в отступлении от православия. Лишь я один знаю примирительное начало, под которое коль скоро подведу эти разности, они тотчас теряют свою силу (об этом начале говорено вам выше); и не смотря на то, меня одного мучат, как некоего неверного. Ах! зачем мне суждено иметь большую известность? Лодочки спокойно стоят в пристани, а боевой корабль среди океана обуревается грозными волнами. Тростники растут роскошно на сырой земле, а кедр на высоте каменистого Ливана расщепывается молнией. О недруги мои! Дайте мне безвестность. Дайте мне покой. Я вас прощаю и люблю. В последний раз пишу к вам, друг мой, о тревогах моих, присовокупив и то, что даже милостивое внимание ко мне великой сестры милосердия поставлено мне на вид одним архиепископом¹⁸³ с следующим замечанием: «не надейтесь на сильных земли». Это замечание расстроило меня. Когда я выслушал его, у меня потемнело в глазах. Вы постигнете это внезапное потрясение всего существа моего, зная мою бескорыстнейшую преданность Великой Княгине и ее христианское милосердие, по которому она принимала меня под кров свой.

Повторяю, что в последний раз вы слышите от меня тревожное слово. Оно не нравится мне самому. Такое лицо, как я, должен быть эхом Бога, а не мира.

В следующем письме поделюсь с вами воззрениями своими на современную идею о перенесении папского престола в Иерусалим.

Простите и не забывайте душевно преданного вам¹⁸⁴.