XXIII глава

Екатерина II давно пришла к окончательному выводу, что спасти государство, вывести его из внутреннего кризиса может только война, которая направит всё накопившееся недовольство на внешнего врага. Впервые она заговорила об этом с французским посланником Сегюром, когда во Франции начались народные волнения. Но посланник, по понятным причинам, не поддержал эту тему. У императрицы был свой опыт (Россия в ту пору вела две войны), и потому она продолжала настоятельно рекомендовать военное решение внутренних французских проблем²²⁸.

Подталкивая Людовика XVI к войне с Голландией, Екатерина II руководствовалась и собственными интересами. Крушение Франции от внутренних неурядиц нарушило бы сложившееся в Европе относительное равновесие и привело бы к опасному усилению Англии и Пруссии, проявлявших откровенную враждебность к России. Вот почему озабоченность внутренними делами Франции была у императрицы совершенно искренней.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

Грянул 1789 год. В Париже, 17 июня, палата третьего сословия объявила себя Национальным собранием, то есть верховным органом власти в стране. Было провозглашено: «Национальное собрание решает и декретирует». Попытка встревоженного таким поворотом событий Людовика XVI распустить Собрание успеха не имела.

14 июля, утром, многотысячная толпа горожан захватила Дом инвалидов и вынесла из его арсеналов 28 000 ружей и 5 пушек. К полудню под ружьем было уже 60000 парижан, устремившихся на штурм Бастилии.

«Революция во Франции совершилась, и королевская власть уничтожена», – сокрушенно сообщал русский посланник Симолин 19 июля 1789 года в Петербург.

Говоря об «уничтожении» во Франции королевской власти, Симолин, конечно же, погорячился. После 14 июля 1789 года Людовик XVI сохранял за собой трон еще более трех лет.

Ученица Вольтера, Екатерина II тогда вынуждена была согласиться с утвердившимся среди иерархов Русской Православной Церкви мнением об ответственности просветителей, идейно подготовивших революцию, хотя и пыталась оправдать их. «Французские философы, которых считают подготовителями революции, ошиблись в одном, – писала она Гримму в декабре 1793 года, – в своих проповедях они обращались к людям, предполагая в них доброе сердце и таковую же волю, а вместо того учением их воспользовались прокуроры, адвокаты и разные негодяи, чтоб под покровом этого учения (впрочем, они и его отбросили) совершать самые ужасные преступления, на какие только способны отвратительнейшие в мире злодеи. Они своими злодеяниями поработили себе парижскую чернь; никогда еще не испытывала она столь жестокой и столь бессмысленной тирании, как теперь, и это-то она дерзает называть свободой!»²²⁹

В августе 1792 года во Франции была свергнута монархия. Напуганная событиями во Франции Екатерина II принимала свои меры в России.

Еще в самом начале Французской революции, в 1789 году, общество литераторов в Москве решило перевести все сочинения Вольтера, изданные Бомарше в 69-ти томах. Когда об этом было доведено до сведения Екатерины II, она вспомнила о владыке Платоне и своим рескриптом на имя московского главнокомандующего Еропкина повелела управе благочиния и обер-полицмейстеру наблюдать, чтобы «такое издание отнюдь не было печатаемо ни в одной типографии без цензуры и апробации преосвященного митрополита Московского Платона».

Именно в ту пору слова «фармазон» (масон), «мартинист» и «вольтерьянец» начали приобретать в России ругательный, уничижительный смысл.

Последней каплей, переполнившей чашу терпения императрицы, стало убийство шведского короля Густава III. Он был убит выстрелом в упор 16 марта 1792 года на бале-маскараде в Стокгольме. Убийство сразу же было приписано масонам. Дело в том, что, несмотря на то что королем формально был провозглашен малолетний сын убитого – Густав IV, реальная власть в стране перешла к верховному руководителю шведских масонов Карлу Зюдерманландскому.

В 1792 году, в апреле, подверглись репрессиям русские масоны. Н.И. Новиков был взят и отвезён в Шлиссельбург, а князь H. H. Трубецкой, И. П. Тургенев и И. В. Лопухин были допрошены князем Прозоровским по особенным пунктам, присланным из Петербурга, и сосланы в деревню. Как писал Ф. В. Ростопчин, арест Новикова был связан с попавшим в правительственные руки письмом баварских иллюминатов к московским розенкрейцерам. За связь с Лопухиным и Тургеневым митрополита Платона чуть было не обвинили в масонстве. Оправдало его только найденное в бумагах Новикова письмо Лопухина, который писал, что «никак не мог убедить Платона вступить в их общество».

В России была ужесточена цензура, введены многочисленные запреты, в том числе на преподавание французского языка, что коснулось даже Духовной академии. Везде искали крамолу. Митрополита Платона это угнетало. Сбылись его предсказания: новые идеи проложили дорогу новым потрясениям.

Владыка понимал – теперь, когда во Франции алтарь Христов и престол королевский ниспровергнуты, русским проповедникам необходимо не только вооружаться против неверия, суеверия и раскола, но, утверждая истину догматов, раскрывать высоту нравственного учения и таким путем подавлять семена лжеучений. Блюститель чистоты веры, святитель восставал против суеверия и ханжества, полагая, что «истина веры ничем столь не опорочивается и не унижается, как примесью лжей суеверных и ханжеских»²³⁰.

Свою ревность по истинной вере и великодушие показал митрополит Платон в 1795 году в деле университетского профессора Мельмана. Этот поклонник немецкой философии, знаток греческой и латинской словесности считал основой религии философию, а понятия о нравственности черпал из сочинений языческих писателей. Митрополит возразил ему, заявив, что истинная философия может быть почерпнута только из Откровения. Но, видя упорство ученого немца, владыка дважды советовал ему не высказывать, по крайней мере, своих мыслей на лекциях. Когда же тот не принял такого условия и объявил, что почитает себя обязанным сообщить слушателям свои убеждения, митрополит Платон обратился к куратору московского университета Хераскову, который, после совещания со старшими профессорами, решил удалить Мельмана из университета. Недоброжелатели выдали ревность святителя по вере за гонение. Митрополит Платон в письме своем выразил соболезнование о жребии молодого ученого, «признавая его достойным снисходительного исправления». Мельман же, несмотря на разногласие, отозвался в письме своем о московском архипастыре: «In eo summa ars ratio» («В нем высочайшее искусство и высочайший разум»).

Митрополит Московский по-прежнему продолжал «поражать буйное неверие» в своих проповедях. Под его влиянием в Первопрестольной появилось много достойных проповедников. Назовем некоторых из них: Макарий Сусальников, Амвросий Подобедов, Моисей Гумилевский, Павел Пономарев, Августин Виноградский, Владимир Тредьяков...

Наступал воистину период процветания красноречия духовного. И публика обнаруживала к пастырскому слову явное сочувствие. Аудитории и церкви были полны слушателей, в числе которых находились и вельможи.

Митрополит Платон формировал церковную интеллигенцию, не чуждую посещения университетских лекций, стажировки в европейских центрах образования, «дружеского ученого общества» масонов – всё с благословения владыки, уверенного в православном духе своих воспитанников. Так, будущий митрополит Евгений (Болховитинов), прошедший через тесное общение с новиковским кругом, создал впоследствии фундаментальный словарь духовных и светских писателей России, который воистину стал классическим памятником русской культуры.

Но выше талантов, красноречия и ума и выше эрудиции (хотя митрополит Платон чрезвычайно заботился о том, чтобы священники его епархии, а также преподаватели и студенты Духовных школ были разносторонне образованными) он ставил чистоту души, нравственные качества, святость жизни.

И «не было для него приятнейшего упражнения, как быть во храме и воспевать величие Божие»²³¹. Того же желал он и ученикам своим.

Незаметно, но начинали сказываться годы. Обостряющиеся болезни, не пресекаемая властями клевета, кляузы, а с ними и сами архипастырские обязанности начинали тяготить владыку Платона. Все чаще посещала его мысль «о переходе в жизнь вечную». В Вифании искал он уединения от суеты мирской.

В 1792 году митрополит Платон обратился к императрице с прошением уволить его на покой, оставив настоятелем Троицкой Лавры. Екатерина II отвечала на это прошение назначением викария архипастырю в помощь.

Владыка Платон поселился в Лавре, поручив управление епархией викарию.

Однако трудиться ему пришлось не меньше, чем прежде: к нему присылались все синодские дела, важнейшие дела епархиальные, а ко всему присоединялись повседневные заботы по управлению любимой им Лаврой.

По его благословению во многих церквах Троицкой обители заменялись иконостасы, обновлялись росписи; главы Троицкого собора и Никоновского придела, а также центральная глава Успенского храма покрыты были позолоченными медными листами; построены новое здание ризницы, Серапионова палата, придел над гробом Максима Грека у Духовской церкви, обелиск в память обороны Лавры во время Великой смуты, усыпальница Годуновых...

При митрополите Платоне, можно с уверенностью сказать, окончательно сложился ансамбль Троице-Сергиевой Лавры.

Между тем отъезжал он и в Москву, раза два в год, на месяц и на два, а то и более, где «дела свои производил».

Так он и жил: зимою – в Лавре, летом – в Вифании, а иногда в Москве, вплоть до 1796 года.

Игумения Новодевичьего монастыря Мефодия спустя много лет любила вспоминать, как у нее во время оно бывал в гостях митрополит Платон. Когда он приезжал неожиданно и она просила его остаться обедать, то он, бывало, уж непременно спросит:

– А старая гречневая каша есть? А то не сяду с тобой обедать.

Если в игуменской келлии не оказывалось вчерашней гречневой каши, то послушницы отправлялись на поиски по всем келлиям и, конечно, почти всегда находили любимое кушанье владыки.

* * *

В мае 1787 года Москву посетил венесуэльский путешественник Франсиско де Миранда. Внимательный креол записывал все, что видел в Первопрестольной. Дневник венесуэльца бесценен тем, что сохранил для нас живой образ владыки Платона.

«23 мая... В пять часов пополудни... направился к дому архиепископа Платона и застал его в саду как истинного философа...intег silvas²³². Мы рассуждали о политике и философствовали с той свободой, какая встречается лишь среди просвещенных и добродетельных людей. „Ее министры, – говорил он мне, имея в виду императрицу, – обманывают ее, а она, в свою очередь, обманывает их всех“. В этот момент явился какой-то человек, весьма благовоспитанный, с прошением разрешить его дочери постричься в монахини, ибо таково ее искреннее желание. Архиепископ воспротивился этому, приведя разные доводы, в том числе и тот, что девице всего двадцать три года. Однако простак, ссылаясь на Библию, что-то толковал о чуде, и все это продолжалось довольно долго, пока, наконец, посетитель не ретировался, почти потеряв надежду...

Платон сообщил мне, что число монахов во всей империи в настоящее время достигает приблизительно 2000, и хотя Синод дозволил довести их численность до 3600 душ, средств не хватает. К тому же правительство намеревалось реформировать 25 монастырей, – кажется, он назвал эту цифру, – с тем чтобы они существовали за счет собственного хозяйства, не получая от казны ни гроша и не принося никакого дохода. Мы долго гуляли с ним вдвоем, и под конец он заявил, что терпимость должна быть абсолютной, ибо как можно разрешать критиковать все догматы, но в то же время запрещать осуждать указы и угрожать тому, кто осмелится это сделать?

Потом мы перешли в дом и на балконе, который выходил в сад, продолжили нашу литературную беседу, попивая чай, оршад и т. п. Римских историков и даже поэтов он ставит выше греческих. Цицерон не кажется ему столь уж великим оратором, равно как и Демосфен, зато Плиний Младший, по его мнению, является лучшим на этом поприще. Кому что нравится. Он показал мне наперсные кресты и драгоценности, украшающие митру; некоторые очень хороши. Среди прочего видел там агатовое распятие, перед которым преклонила колена фигура в монашеском одеянии, возносящая молитву к Иисусу Христу, причем оба изображения выполнены чрезвычайно искусно, так что можно только восхищаться этой редкостной вещицей. Плиний упоминает о подобном агате с изображениями Аполлона, покровителя муз.

Архиепископ снабдил меня письмами к настоятелю Троицкого монастыря, и я уехал от него часов в одиннадцать, намереваясь на рассвете отправиться в путь...»²³³

Имеет смысл, на наш взгляд, продолжить чтение дневника – так живо передается в нем дыхание и атмосфера далекого от нас платоновского времени.

«...Около девяти утра прибыли к месту назначения. Остановились на постоялом дворе.

Я послал свое рекомендательное письмо настоятелю, который находился в церкви, и в ожидании его мы поднялись на колокольню, довольно высокую, откуда открываются прекрасные виды. Спустившись, встретили у подножия лестницы нашего настоятеля, принявшего нас весьма любезно и ласково. Он дал нам послушать, как звучит главный колокол, весящий 4000 пудов, а также два колокола поменьше. Затем повел нас в библиотеку, которая размещается в нижнем ярусе колокольни и содержит 4000 томов; здесь представлены почти все отцы Церкви...

В настоящее время в этом монастыре 85 монахов, а раньше было 700, тогда здесь насчитывалось 125000 крепостных крестьян; сейчас их число уменьшилось до 6000. Монастырь получает в год 2000 рублей дохода и расходует по пятнадцать рублей на каждого монаха...

Мы пообедали с настоятелем на церковный манер: рыба, постное масло, но притом хороший мед и пиво, – и я отправился отдохнуть до четырех часов, ибо предыдущую ночь не спал. Потом появился настоятель, и в его экипаже мы поехали в обитель архиепископа Платона, небольшой загородный дом, именуемый Вифанией... Комнаты в доме невелики, везде очень чисто; в зале висят четыре превосходные гравюры с рафаэлевских фресок в Ватикане, в том числе „Афинская школа“, „Парнас“, „Таинство Евхаристии“».

Франсиско де Миранда поразила простота и строгость жилища архиерея.

Строгость и простота эти соответствовали стремлению к уединению и молитвенной жизни.

И как здесь не вспомнить слова из сказанной владыкой Платоном проповеди: «В счастье человек бывает поползновенен к роскоши. Окружен отовсюду изобилием, не полагает пределов своим прихотям. Дух через то изнеживается и приводит к праздности и лености, а сие – к гулянию и мотовству; а чрез то – к забвению Бога и добродетели. Александр, прозванный Великим, был добродетелен, доколе был еще в некоторой боязни, как бы не поколебалось его счастье; но когда победами и успехами своих предприятий превознесся, предался роскоши, пьянству и велел себя почитать богом, и тем помрачил славу своих благородных склонностей к победе. Да и слово Божие то же утверждает. Народ, говорит, сел есть и пить и встал играть²³⁴, то есть когда израильтяне всяким изобилием да пресыщением были удовольствованы, тогда впали в роскошь; а в роскоши изобрели суетное мудрование: вылили тельца и начали ему, как Богу, поклоняться. И для того о них же обличительно пророк воспел: „Израиль утучнел, отолстел, разжирел и забыл Бога, спасающего его²³⁵"» .²³⁶

* * *

Владыка Платон всегда благодетельствовал родным, особенно племяннице своей Нестеровой и ее детям.

Уважал и любил он таланты и заслуги даже своих недоброжелателей, нисколько не завидуя им, и всегда готов был оказать им свои услуги. Известно, что Переяславский епископ²³⁷ Феофилакт (Горский), его товарищ по учению, почитал себя соперником Платона в богословии: когда он приехал в Москву лечиться, московский архипастырь предоставил ему помещение в монастыре и приказал оказывать все подобающие сану его почести²³⁸. И сам нередко посещал больного.

– Мы с ним сиживали на одной скамейке рядом, – говаривал владыка, – проходили по одним классам. Горе было бы мне теперь, если бы я был в классах его ниже: он бы мне этого не простил и не подружился бы со мною.

Как тут не вспомнить слова, сказанные владыкой Платоном в одной из проповедей: «Любовь к Богу и любовь к ближнему так между собою связаны, что одно без другого быть не может»²³⁹.