Глава XXVI. Вторичная моя болезнь и пребывание мое в Москве с ноября по март; посвящение отца Нила в игумена Берлюковского; освящение церкви Василия Парийского; известие о назначении Преосвященного Леонида в Ярославль

Ноября 26, 1875 года в день празднования святого Иннокентия, Иркутского чудотворца, совершив литургию в Острове, в церкви богадельни, где храмовый праздник, я к вечеру того дня отправился в Москву, не сказав предварительно никому из монастырских, зачем я еду, чтобы не было излишнего смущения. На следующий день у меня было совещание моих врачей, Ивана Николаевича Новацкого и Сергея Арсеньевича Тяжелова, которые положили, что 28 числа они приступят к операции. В 2 часа пополудни приехали и начали операцию: она продолжалась 1 час 20 минут. На первый раз я мог вынести довольно благодушно делаемое; в 10 приемов инструмента раздробили часть камня; более продолжать было нельзя, потому что я был слишком утомлен. За операцией последовала сильная лихорадка, ежеминутные позывы, большей частью тщетные, при этом резь, боль и жар, все это вместе было для меня весьма тягостно. Лихорадочное состояние продолжалось, впрочем, только сутки; аппетит пропал и сна вовсе не было. Но, по милости Божией, мало-помалу мне становилось легче, так что доктора нашли возможным продолжать начатое и приступить ко вторичной операции, которая была назначена декабря 7, во вторник, во втором часу дня.

В этот раз, когда начали делать операцию, со мной сделался нервный припадок, и мне предложили принять хлороформу; я согласился, и в две минуты меня усыпили. Операцию стали продолжать; я совершенно ничего не чувствовал, и мне сказывали потом, что в это время я пел тропари и разное духовное пение. Операция не была еще окончена, а действие хлороформа прекратилось.

Я почувствовал невыносимую боль, и операцию тотчас же перестали продолжать; она длилась уже 1 час и 10 минут.

Эта вторая операция для меня была тяжелее первой. Хлороформ очень подействовал на голову и грудь, и в желудке чувствовались глухие и тяжелые боли.

Третью операцию мне делали декабря 21. Хлороформу я не решился принять, а без него долго я не мог выдерживать болей, и потому она продолжалась всего 50 минут. Последствия были те же. В особенности для меня были томительны длинные зимние ночи. Когда кровотечение приостановилось, хотя я и очень ослаб, тем не менее, полагаясь на волю Божию, я решился продолжать, потому что останавливаться было уже невозможно.

Четвертую операцию совершили января 15, 1876 года в день памяти преподобного Павла Фивейского. У меня в то время гостил на подворье Ново-Голутвинский архимандрит, отец Сергий. Спаси его, Господи, за все его попечения во время моей болезни, за его братскую любовь и сыновнюю преданность; я вполне их чувствую и ценю.

Бессонницы мои продолжались, и усталый и утомленный я засыпал только уже к утру, часов в 6 или в 7, и то ненадолго.

В этот день, то есть 15 января до операции случилось мне видеть сон. Снилось, что я на Лубянке, в нашем подворском новокупленном доме, стою на углу в какой-то часовне (которой в действительности нет); внутри были ли украшения или иконы, не помню, а вижу, что посреди часовни стоит покойный наш владыка митрополит Филарет с непокровенной главой, а сам он как будто одет какой-то мглой, держит на левой ладони две частицы хлеба и, наклонясь читает молитвы, но так тихо, что ничего не слышно; потом он этими двумя частицами меня причастил; но так как оставались ещё две крупицы на ладони, то он указал мне на них, чтобы я и их употребил, что я и сделал. Не знаю, почему мне сдавалось, что после меня еще какой-то монах должен причащаться, а его тут не было.

Вот я и вышел из часовни посмотреть, где же он? И вижу, что он идет: средних лет, рыжеватый, в камилавке, а рясу держит на правой руке. Я и говорю ему:

– Куда же ты это ушел? Владыка ведь тебя ждет.

– Я озяб, – ответил он мне.

В это время я взглянул и вижу, что напротив дверей часовни стоит какой-то мальчик и говорит мне: «Владыка-то вон вышел».

Тогда я обратился к монаху и сказал ему с упреком: «Вот видишь ли что ты сделал!» – а он мне на это отвечал: «Велико дело, что ушел». Я тотчас побежал по Георгиевскому переулку посмотреть, куда ушел владыка, и остановился напротив ворот нашего старого дома, а владыка, вижу, выходит уже из ворот и переходит Маросейку через рельсовую дорогу. На нем белый клобук и белая ряса. Он шел и благословлял народ, и казалось мне, что он выше всех ростом. Он направлялся к Спасу на Глинище, и при этом я пробудился.

Когда я пробудился и рассказал виденное мной отцу Сергию, то он, чтобы ободрить меня, сказал мне: «Ну, теперь Вам бояться нечего: владыка причастил Вас на живот и выздоровление, а не на смерть».

Действительно так и случилось: в два часа пополудни была операция; последствия были те же и прежние боли, но на следующий день, то есть с пятка на субботу, с 15 на 16 число мгновенно все болезненные припадки исчезли, и с этого часа я не стал уже чувствовать тех болей, которыми операции обыкновенно сопровождались.

Я приписываю это предстательству святителя Филарета, который своими молитвами облегчил мои тяжкие страдания.

Операции следовали одна за другой с промежутками недели, десяти дней и более, и я их выдерживал довольно легко, а по совершении оных чувствовал боль очень недолго. Так было сделано мне еще четыре, а всего восемь операций.

Девятая меня в особенности страшила, потому что предполагалось, что придется отдирать инструментом камни, прилипшие к стенкам пузыря. Операция была назначена февраля 22, в первое воскресенье великой Четыредесятницы.

Когда врачи съехались и приступили к делу, оказалось, что стенки пузыря были совершенно чисты, и что камешки лежали на самом дне, так что их легко было можно и без особых болей достать, и их вынули без большого затруднения.

Я очень этому порадовался, а хирурги весьма изумились. Как скоро они уехали, я немедленно послал к преосвященному Леониду известить его о неожиданно счастливом исходе этой устрашавшей меня операции.

Он тоже со страхом ожидал известия и, когда узнал об этом особенном проявлении ко мне милости Божией, он от радости заплакал, тотчас пошел в свою церковь и у престола прочитал молитву за болящего.

За этой операцией последовали еще три, сравнительно со всеми предыдущими весьма легкие, и самая последняя, которой все и заключилось, была 5 марта.

Я послал известить преосвященного Леонида, который написал мне тогда следующую записку:

«Радуюсь и паки радуюсь, и ожидаю Вас в воскресенье.

Слава Богу, и о Господе слава врачам, и Вашему терпеливому духу, Божиим Духом укрепляемому, слава!»

Христос с Вами!

Леонид Е. Дм.

Марта 5-го,

1876 года».

Спустя четыре дня мне дозволили выезжать: В первый раз я отправился в Кремль, в Успенский собор. Без затруднения простоял всю преждеосвященную литургию и после того служил молебен святителю Петру, митрополиту; проехал на Саввинское подворье и обедал у преосвященного Леонида.

Всех операций было числом 12, но каждая совершалась в несколько приемов, так что иногда накладывали инструмент более 10 раз. Форма камня, как мне потом объясняли, была плоская, сердцевина, или ядро, кремнистого свойства, а оболочка песчанистая. Во все время, с 28 ноября и по 5 марта, извлечено всего крупного и мелкого камня, кроме распропавшего, как по взвешении оказалось, более 12 золотников. Когда все это оклеили и дали форму яйца, то величина оного равнялась куриному яйцу.

В продолжение болезни преосвященный Леонид навещал меня по два и по три раза в неделю и сиживал подолгу. Каждое воскресенье и по праздникам ко мне приезжали от него с Саввинского подворья со Святыми Дарами, и хотя бы это было два дня сряду, я всегда исповедывался и сообщался Святых Христовых Таин.

Всенощное бдение отправлял возле моей постели один из наших иеромонахов, живший со мной на подворье, а во время Четыредесятницы мне вычитывали все службы вполне, и это было для меня великой отрадой.

Многие из Московского духовенства и из мирян меня нередко посещали, а некоторые заботились и о моей пище. В особенности обязан я этим по близости от подворья живущей хорошей моей знакомой Е.П. Милюковой, которая меня мало того что питала согласно предписанной мне диете, но еще и лакомила, изобретая разнообразные и вкусные яства. Да воздаст ей Господь и да вознаградит ее за ее родственное, могу сказать, расположение, за все ее заботы и сердоболие истинно христианское!

Января 16 приезжал ко мне и прогостил у меня около 10 дней бывший наш Угрешский послушник, с которым мы вместе полагали начало, и расставшись не видались без малого 40 лет, отец игумен Николай, настоятель Новогородского Беседного Николаевского монастыря, что близ Тихвина.

Его посещение доставило мне немалое утешение: он человек весьма внимательный и к монастырским должностям способный. Спаси его Господь за то, что навестил меня в столь тяжелое для меня время. Он пожелал побывать на Угреше, где не был 40 лет и, когда увидел то, что теперь и вспомнил, что было, он не нашел и тени похожего; совсем не узнал, много дивился и очень хвалил.

Во все время моего отсутствия из монастыря, по моему усмотрению, всем заведывал наш ризничий, отец Валентин; в особенных недоразумениях обращался ко мне письменно или приезжал, и в точности исполнял все согласно моему желанию, так что в обители не было упущений, я был все время покоен и остался вполне доволен его точностью и распорядительностью.

Марта 9 я отправился в Сергиеву Лавру. Нигде не приставал; с железной дороги прямо проехал к собору, отслужил благодарственный молебен у святых мощей Преподобного; везде приложился; поклонился гробу покойного владыки, святителя Филарета, благодаря его за предстательство обо мне, отслужил панихиду и пошел навестить отца-наместника. Он в это время отдыхал, так что в этот раз мы с ним и не видались. Потом я отправился прямо на железную дорогу; чай пил в вокзале и преблагополучно, нисколько не уставши от поездки, возвратился к обеду в Москву.

Преосвященный Леонид все уговаривал меня не спешить с отъездом в монастырь. Но это пребывание в Москве на подворье без надобности, без дела и без занятий меня ужасно томило и, как скоро доктора меня признали здоровым и крепким, я поспешил возвратиться в монастырь.

Марта 15 я отправился в 12 часов по Коломенской Рязанской железной дороге до Люберцов, куда мне были высланы лошади, так как зимний путь уже испортился, и я счел для себя удобнее этот способ возвращения.

Когда из монастыря меня завидели и я стал приближаться к Святым воротам, на всех колокольнях начали звонить, и я, въехав в монастырь после стадесятидневного отсутствия, прошел прямо в Успенскую теплую церковь. Здесь была собрана вся братия: иеромонахи и иеродиаконы ожидали в облачении и встретили меня со крестом. Это меня очень тронуло, и я заплакал от радости, что Господь опять привел меня возвратиться в обитель, и мы служили благодарственный молебен.

С этого дня я стал видимо поправляться и день ото дня чувствовал себя лучше и крепче, но тут у меня проявился новый недуг: стали опухать и несколько болеть ноги, что продолжалось довольно долго, почти до августа. Это приписывали остатку слабости и не совсем правильному обращению крови; впрочем, невзирая на это, по моему обыкновению, я продолжал отправлять службу по воскресным и праздничным дням без особого утомления.

Чтобы окончательно убедиться, что во мне уже не осталось зародыша той болезни, от которой я восстал по особому милосердию Божию, я после Пасхи (апреля 1876 года) отправился в Москву и пригласил к себе для освидетельствования меня Василия Александровича Басова, Ивана Николаевича Новацкого и Сергея Арсеньевича Тяжелова. По тщательном осмотре признаков камня не оказалось, и по общему совету мне было предписано при наступлении лета уехать куда-нибудь из монастыря на чистый воздух, и в продолжение 60 дней пить воды – сперва Карлсбадские-Мюльбрун, а потом – Виши-Гранд Гриль. Куда я поехал, скажу далее.

Теперь по времени должен я упомянуть о случайном торжестве, которое происходило у нас в монастыре 25 и 26 апреля этого 1876 года, – посвящении Берлюковского строителя, отца Нила, во игумена.

Вследствие представления епархиального начальства, Указом Святейшего Синода определено было отца-строителя Нила посвятить во игумена, а совершить сие владыке нашему угодно было поручить преосвященному Леониду.

Так как отец Нил полагал начало на Угреше и был моим постриженником, то преосвященный, по своему обычному ко мне благорасположению, желая сделать приятное мне, а вместе с тем и игумену, предложил мне совершить поставление на Угреше. Время благоприятствовало, становилось уже очень тепло, дорога из Москвы просохла. И преосвященный прибыл к нам апреля 24 дня, что было в день субботний.

Для преосвященного служили всенощное бдение в крестовой церкви, а в монастыре своим чередом – в соборе; на следующее утро, в воскресенье, апреля 25 при служении литургии в монастыре, в Успенской церкви, на малом выходе преосвященный произвел отца Нила во игумена, после литургии вручил новому игумену жезл и сказал ему следующую речь:

«Благословением архипастыря нашего ты уже пять с половиной лет управляешь обителью, а ныне восприял и имя, издревле усвоенное начальникам монахов. Но не имя только восприял ты, не высшую только степень сана настоятельского: тебе вместе с именем дарована сила благодатная.

Помни, что имя оправдывается делами, что высшая ступень открывает людям прежде всего наши недостатки; что почетные имена и возвышенные степени поставляют нас под особую ответственность перед страшным судом Христовым. Поэтому кто стоит выше других, тот должен преимущественно помнить предостережение Спасителя: «Мняйся стояти да блюдется, да не падет».

Мы пригласили тебя для поставления сюда, в обитель, где полагал ты начало монашеского жития с тем, чтобы благословение своего в монашестве учителя, честнейшего отца архимандрита Пимена и молитвы его и братии, издавна тебя знающей, помогли тебе; чтоб они утешились тобой, и чтобы ты с новой благодатной помощью проследил на месте твоего многолетнего пребывания всю жизнь твою и еще раз сам себе посоветовал, чего наиболее должен остерегаться, в чем утверждаться, как подвизаться.

Ты воспитанник и начальник общежительства монашеского. Оно издавна было признаваемо за наилучший царственный путь монашества. В Русской Церкви насажден был сей прекрасный цвет христианского подвижничества в раннюю весну христианства в России и принялся под суровым северным небом, зацвел и заблагоухал по всему пространству Русской земли, от гор Киевских до островов Белого моря. Когда же монашество удалилось от первоначального благообразия общежительного, как в Новогородской архиепископии или еще не достигало его как в Московской, тогда архипастыри старались обновить или водворить его поощрением, содействием. С какой любовью Вселенский Патриарх Филофей советовал общежитие Преподобному Сергию, с какой заботой святый Алексий, митрополит, насаждал, утверждал его в Москве, а знаменитый первосвятитель ХVI века, Макарий – в Новгороде! И в новое время как любил монашеское общежительство Платон, митрополит, как заботливо распространял его митрополит Филарет, как решительно предпочитает устав общежительный необщежительному обычаю нынешний наш архипастырь.

Чтобы видеть плоды общежительного устава не надобно углубляться в древность. Довольно оглянуться на современность. Сколько обителей в пределах одной Московской епархии поднялись, процвели силой этого устава от времен митрополита Платона до времени митрополита Иннокентия, начиная от Пешноши, Старо-Голутвина, Берлюков до Угреши, Ново-Голутвина.

Помни, что тебе вверен один из этих перлов монашества. Берегись утратить, повредить драгоценность, охраняй ее, украшай, наипаче духовно. Поступи, как купец Евангельской притчи – продай все: спокойствие свое, удобства и приятности, какие еще могут оставаться для монаха, чтобы сделаться истинно верным хранителем сокровища и представить его во всякое время прекрасным, уготованным на всякое благоупотребление и архипастырю земному и Пастыреначальнику Небесному.

Через мою смиренную руку прими жезл, даруемый тебе по благоволению нашего первосвятителя: да укрепляет тебя мысль о той помощи, которую в трудном шествии имеешь от общего отца Московской паствы, и предходи бодро твоему словесному стаду!»

По окончании всего обряда преосвященный, благословив народ и откушав чай в настоятельских келиях, по существующему в монастыре обычаю возвратился в Успенскую церковь и оттуда вместе с братией в преднесении иконы и Панагии шествовал в большую трапезную палату, причем новый игумен шел передним с посохом.

На следующий день, вдень памяти святого Стефана, первосвятителя Пермского, преосвященный пожелал служить в Крестовой церкви литургию, так как это был день памятования его хиротонии в Московском Успенском соборе в 1859 году при блаженной памяти митрополите Филарете.

В этот день новый отец игумен пожелал сделать всей братии утешение – праздничную трапезу, а преосвященного просил почтить его и принять от него трапезу в архиерейских палатах.

За столом, кроме преосвященного, нас, двух архимандритов, отца Сергия и меня, нового игумена и двух или трех из старшей братии, обедал еще иподиакон преосвященного, старичок Алексей Егорович. Под конец обеда преосвященный, обратясь к нему, сказал:

«Помните ли, Алексей Егорович, как 17 лет тому назад, блаженной памяти наш покойный архипастырь меня хиротонисал сегодня в Успенском соборе? » И, обращаясь потом ко всем нам, прибавил: «Не было еще примера, чтобы какой-нибудь викарий пробыл в Москве столько, сколько я; правда, всех долее находился преосвященный Августин, но и он жил только 15 лет в Москве, а я 17, следовательно, я превзошел и его».

Предчувствовал ли преосвященный, что он уже в последний раз праздновал день своей хиротонии, что скоро его ожидала разлука с Москвой и смерть неожиданная в чужой епархии?

Проведши еще сутки на Угреше, преосвященный возвратился в Москву.

Мая 26 я получил от него письмо с известием, что по воле Государя Императора, мая 20, он назначен быть архиепископом Ярославским и Ростовским, вместо преосвященного Дмитрия, переведенного в Ярославль в 1874 году. С 1857 года он находился в Херсоне и, привыкнув к теплому климату, просился куда-нибудь где потеплее. В то время не было никого на Волыни по смерти преосвященного Агафангела, незадолго перед тем скончавшегося: на его-то место и перевели Ярославского архиепископа Димитрия.

Это известие меня и порадовало и смутило. Действительно, нельзя было не порадоваться за преосвященного, потому что не было еще случая, чтобы викарный епископ переводился в другую епархию, и при том еще Ярославскую, архиепископом. Это было очевидным доказательством особенного к нему монаршего благоволения. Но скорбь, что мы лишились такого святителя, была сильнее радости. Вся Москва с грустью узнала, что преосвященный Леонид, к которому она так привыкла, которого так любила, так светло праздновала в день совершившегося пятнадцатилетия его служения в сане епископа, ее оставляет, переводится в Ярославль. Это радостное известие для Ярославля было весьма прискорбным для Москвы, а для меня и в особенности по расположению преосвященного ко мне.

В это время у нас в монастыре готовилась новая церковь к освящению, возле богадельни, внизу, под Казанской. Ее по усердию устраивал один боголюбец из Московского купечества, некто Василий Лукич Васильев, во имя святителя Василия, епископа Парийского, празднуемого в день его ангела. Когда мы совсем изготовились к освящению, я доложил владыке, просил его пожаловать на освящение и назначить день. Но по болезни владыка отказался и поручил совершить освящение преосвященному Леониду, который избрал для этого день 30 мая, вместе с тем и день недели Всех Святых.

Он прибыл за сутки. Накануне, в субботу, всенощное бдение преосвященный сам совершил в новой церкви; с ним служил я и старшие из братии. На другой день утром, в 9 часов, был благовест и водоосвящение, а в половине 10 часа все служащие и клир певчих (из братии) пошли в архиерейские палаты за преосвященным, и он торжественно шел в новоосвящаемую церковь. Это был третий (и увы! последний) храм, освященный им в нашей обители. Первый храм, во имя преподобного Сергия, в архиерейских палатах, 1870 года сентября 25; второй – Сошествия Святого Духа, в здании училища, 1873 года июня 3 и третий – святого Василия Парийского, при нижней богадельне, 1876 года мая 30 дня.

По окончании литургии преосвященный сказал слово, которое здесь и приводим:

«Для монаха нет ничего лучше послушания, и я благодарю Господа, что доныне я пребываю в служении полного послушания воле моих архипастырей, и радуюсь, что одно из последних, конечно, послушаний по моей настоящей должности относится к этой обители, где вот уже двадцатый год я нахожу не только временное успокоение отдел и суеты града, но и особое удобство к занятию делами, приятное уединение, утешение в чине богослужений, назидание в слове и житии честнейшего аввы и братии обители. Из всех послушаний для меня приятнейшим всегда бывало повеление освятить храм, и ныне оно особенно приятно; ибо освящаю храм в вашей, особенно любимой мной обители, храм святого, его же имя носил родитель мой, родитель, заботам и наставлениям которого (вместе с матерью моей) обязан я, что не потоп в волнах житейской пучины еще в юности, освящаю храм не от избытка, а от усердия созданный при богадельне монастырской, и тогда, когда он, может быть, сделается особенно нужен в случае осуществления новой человеколюбивой мысли настоятеля о призрении неизлечимо болящих иноков от всякого монастыря. За месяц, что я здесь служил и беседовал о том, какие великие архипастыри, древние и новые, отдавали предпочтение общежительным обителям перед необщежительными, а сего дня указую и на новое доказательство, почему справедливо это предпочтение. И монах имеет нужды в веществе: ему нужна, если обеспечен пищей, и одежда, и книга, и так далее. В необщежительных монастырях раздается для сего малая, конечно, сумма по рукам и незаметно исчезает, а в общежительных она, не разнесенная, по единой мысли употребленная, делается значительной и способной лучше удовлетворить нужды братии и, сверх сего, остающиеся деньги можно бывает употребить на дело доброе, как делали и древние пустынники, кои одну часть из трудовых денег, малую, оставляли себе, а другую, большую, отдавали на пользу нуждающимся. Труд совокупный также плодотворнее раздельного. Общее послушание, общее дело крепче связует людей любовью, и общий успех, плод общего дела, радует всех и общее возбуждает благодарение Богу, и на всех общее низводит с неба благословение. Вот почему приводит братию в уныние, когда в общежительном монастыре или умирает, или удаляется, или заболевает уважаемый авва; вот что еще недавно и здесь было виной торжественной встречи и радости, по случаю возвращения от тяжкой болезни жившего в Москве настоятеля, братия знает, чем была обитель за 25 лет, и видит, чем она стала ныне. Не говорю о красоте и величии ее зданий, о порядке внешнем, о чине богослужебном, но о том, что в ней сделано для пользы ближнего, помимо обязанности, и по избытку любви. Здесь и дом для странников бедных, и дом постоянного призрения убогих, и больница, и даровые лекарства для пользования отовсюду приходящих, и училище для мирских детей, обширное, образцовое, оправдывающее себя тем, что из него вышли в народ учители, что даже в высоком и лучшем в Москве училище есть между лучшими учениками ученики здешнего училища, что здесь даже иноки пожилые сидят в училище и слушают курс церковных наук, чтобы быть готовыми на послушание, требующее книжного знания; отсюда исходит скромное, но твердое слово против мирских крикунов на монашество, кои видят, что, не сломив монашества, они не поколеблют власти епископства, а сломив монашество, надломив епископство, им легко будет лишить значения прочее духовенство. Пусть же суетный мир припишет успех вашей обители чему он хочет, пусть не признает пользы самого существования монашества, а вы, братия, монахи и мирские, соединившись верою общей, твердо знайте, что в этом успехе ваше видимое исполнение слов Христовых, ныне слышанных вами: «Всяк, иже оставит дом или братию, или сестры, или отца, или матерь, или жену, или чада, или села имени Моего ради, сторицей приемлет и живот вечный наследит». Не все призваны к монашеству, и избави Бог монашество от людей легкомысленных, от тунеядцев, от входящих без готовности отсечь волю свою, в поте лица снести хлеб свой, но все призваны к тому, чтобы вместе с аввой Пименом Великим, повторять себе часто краткое его наставление. Он сказал: «Повергать себя пред Богом, не ценить себя, отвергать своеволие – есть истинное делание души». Этими словами святого, соименного настоятелю здешней обители, оканчиваю беседу с братией и богомольцами сей обители, беседу, от имени архипастыря ведомую и которую мне отрадно заключить его приветствием обители, благословением его первосвятительства настоятелю, братии и мирским людям, помогавшим нам своими молитвами. Да здравствует и правит долго к просвещению и спасению людей своей паствы московской и иных, где не светит еще светильник веры Христовой в пределах и за пределами Отечества, от струй Волги до волн Восточного океана!»

На следующий день, в 3 часа, вся братия собралась в соборе принять благословение преовященного и проститься с ним. Он пожелал, чтобы ему отслужили напутственное молебствие. Все его провожали за колокольню: он обратился к братии, поклонился в ноги. Прежде преосвященный никогда не дозволял, чтобы его встречали или провожали со звоном; на этот раз я распорядился, чтобы при отъезде его был звон: он мне не препятствовал. Как будто смутно чувствовало мое сердце, что не суждено более на Угреше видеть его, ни ему Угрешу.