Глава I. Происхождение раскола

Итак, почему раскол возник по поводу исправления богослужебных книг и церковных обрядов?

Начнем с примечания к тому взгляду, который в протесте против поправления текста богослужебных книг и формы церковных обрядов видит результат умственного невежества, приписавшего букве книг и форме обрядов значение догматической неизменяемости. В уважении к тексту богослужебных книг и к форме церковных обрядов ошибочно видеть следствие умственной недоразвитости. В нашей религиозной жизни церковные тексты и церковные обряды бесспорно имеют важное значение. Наша «вера, по апостолу, есть уповаемых извещение, вещей обличение невидимых». Содержание её заключается в отвлеченных, созерцательных истинах и воспринимается нами внутренно, способностями души. Но так как человек состоит не из души только, но и тела, то и имеет потребность выражать свои внутренние чувствования во вне, наружным образом, чрез известные действия; вместе с тем истины веры необходимо должны быть выражены в слове. Отсюда, Церковь издревле имела так называемые «символы веры»; отсюда же, она постепенно, по мере развития христианского сознания и соответственно обстоятельствам времени, вырабатывала и вводила в употребление различные церковные обычаи и обряды. Таким образом церковные тексты и обряды символически выражают содержание вероучения. Вместе с тем тексты и обряды суть внешние средства, помощью которых религиозное мышление усвояет сокровенную сущность вероучения. В этом заключается психологическое значение текстов и обрядов. Вероучение состоит из истин свыше-откровенных и свыше-откровенных требований – из догматов и заповедей. Догматы превосходят познавательные способности нашего разума, заповеди превосходят естественные влечения человеческой воли. Если так, то, спрашивается, каким образом усвояется вероучение? Например: как может человек усвоить непостижимый христианский догмат о троичности Лиц в Боге? Или: каким образом можно воспитать человека в мысли, что последователю Христа следует любить врагов своих? Эта цель достигается при посредстве религиозного воспитания, отличительную черту которого составляет то, что в нем истины веры преподаются воспитываемому в известных, готовых, определенных формах. Они сообщаются в известных текстах и усвояются при помощи известных церковных действий и богослужебных обрядов; последние таким образом являются как бы педагогическим пособием. Вследствие этого тексты и обряды в представлении религиозно-воспитываемого неразрывно срастаются с самыми усвояемыми истинами, – форма не отделяется от содержания. Здесь замечается подобие того, что бывает в области поэзии или музыки. Известно, что самое гениальное стихотворение теряет силу обаятельности, как скоро поэтические формы перелагаются в прозаические. Или: мелодия перестает звучать в ушах, как скоро забывается сочетание звуков. Подобно этому и в области веры: религиозная истина чувствуется нами ближе, если сохраняется в одной, известной нам, форме. «Единоверцы» крестятся двумя перстами, известным образом слагая их во имя св. Троицы и в знак божества и человечества в лице Богочеловека, и просят не обременять их совесть употреблением троеперстия, хотя в нем те же истины и выражаются точнее, чем в двуперстии. Одного при этом нельзя забывать, того, что психологическое значение церковных текстов и обрядов нисколько не сообщает им догматической важности и неизменяемости. С очевидностью это обнаруживается из истории вселенской церкви. В жизни вселенской церкви всегда имели место и тексты церковные и обряды церковные, но место свое, им подобающее; ибо только богооткровенные истины и богооткровенные требования сохранялись в Церкви неизменно; обряды же в разное время в различных местах были различны; равно и выражение догматов в определенном слове и тексте охранялось лишь тогда, когда то устанавливала сама Церковь. А между тем жизнь поместной русской Церкви как началась, так и продолжалась при таких условиях, которые не привели к сознанию и усвоению этого начала Церкви вселенской. Вот тут-то, в этом именно, и замешалось так называемое «умственное невежество» русских людей времени возникновения раскола, и только настолько, насколько оно воспрепятствовало уяснить истинный смысл церковных текстов и обрядов, значение которых русский человек сознавал, но смутно. Какие же это были условия? Следующие три.

При принятии христианства русские обратили особенное внимание на внешнюю сторону последнего. Христианские храмы, их святыни, общественное богослужение, служители церкви – вот что привлекало к себе русских христиан. Следы такой набожности очень заметны еще в домонгольский период истории русской Церкви;¹ с течением времени, до самого конца XVI века, она постепенно, чем дальше, тем больше, усиливалась. Разрушенные при татарском погроме храмы быстро были восстановлены; в XVI веке внешнее благочестие в этом отношении сделало столько, что в храмах чувствовался избыток. Народ чтил храмы; проходя мимо, снимал шапки и крестился; святынею храма – иконами и крестами украшались дома; их можно было видеть также на площадях, больших дорогах – в часовнях и на столбах, над вратами городских стен и в других открытых местах; кресты носилась и на шее; иконы возились послами за границу; особенно чтились чудотворные иконы. Различные предметы, освящаемые в храме, просфоры, св. вода, елей, с благоговением уносились домой и сохранялись. Любили торжественные крестные ходы и церемониальность богослужения; заботились о большем количестве свечей и о «доброшумном» звоне колоколов. Любовь русских к молитве просто изумляла иностранцев: день начинался и оканчивался молитвой, всякая работа – крестным знамением. Отправляясь в путешествие, служили молебен и брали благословение у священника. Входя в дом, молились пред иконой. Горячая молитва сопровождалась усердными земными поклонами. Строго соблюдали посты. Уважали чин священнический, любили чин монашеский. Мирскую жизнь думали устроят по образцу монастырской.² Вспомним, как Иоанн Грозный в своей Александровской слободе устроил нечто в роде монашеской общины: ежедневно утром и вечером здесь совершалась довольно продолжительная служба; царь сам пел на клиросе, сам ходил в полночь звонить в колокола, сам читал жития в трапезе, когда другие обедали.

Второе условие заключалось в состоянии просвещения. История просвещения на Руси показывает, что оно с веками не на гору поднималось. Первые учители русских – греки старались завести у нас просвещение собственно научное; о том же заботилось и правительство в лице св. Владимира и Ярослава I. Но научное просвещение не привилось на Руси, потому что на практический взгляд русских оно казалось пустой затеей. Организованных правительственных училищ с постоянным кругом учения не было и всё просвещение свелось на одну грамотность и, как результат её, начитанность. Со времени Ярослава грамотность проникла в села, а в городах стала явлением обыкновенным.³ Но и так было только до татарского нашествия; с этого же времени состояние просвещения в России даже против прежнего ухудшилось. Татарский погром уничтожил запасы книг в монастырях; греки, прежние учители русских, напугавшись татар, побежали из России; а европейский запад, где было научное просвещение, стал в глазах русских еретическим; оставалось таким образом довольствоваться своими собственными образовательными средствами. Но средства эти были недостаточны. Школы, существовавшие при некоторых церквах, монастырях и частных домах, не представляли собой правильно организованных училищ; ученики не шли дальше элементарного обучения грамоте или богослужебной практике; учителями были «мужики – невежды» и притом они имели в виду одну корыстную цель. Оттого и выходило, что ученик «отойдет от мастера – ничего не умеет, едва только по книге бредет».⁴ Так было в самом конце XV века. К половине XVI века уменьшилось количество и этих первоначальных школ, так что почти совсем «негде» было «учиться». На это горько жаловались отцы Стоглавого собора.⁵ Собор думал завести побольше училищ; но желание его, по-видимому, не осуществилось. «Во всей Московии нет ни коллегий, ни академий, а есть только кое-какие школы, в которых учатся дети читать и писать» – так говорят свидетельства иностранцев, бывших в России после Стоглавого собора. Неудивительно, если, по тем же свидетельствам, в народе на тысячу человек едва ли приходился хоть один грамотный.⁶ В обществе распространилось мнение, что чтение книг есть «дело чернеческое». К концу XVI века стали даже бояться чтения книг. Сами мастера говорили: «грех мирянам честь апостол и евангелие». Или: «не чтите книг многих», – можно сойти с ума и впасть в ересь.⁷ А духовенство? Оно само погрязло в полном невежестве.⁸ В низшем духовенстве малограмотность была очень обычною: «ставленники, хотевшие ставиться в дьяконы и попы», по свидетельству Стоглавого собора, «грамоте мало умели».⁹ Они, по выражению новгородского архиепископа Геннадия, «едва брели по Псалтири», а в Апостоле «и ступить не могли»; если заставляли «учиться ектеньям, и к слову не могли пристать».¹⁰ Поневоле ставили в попы таких, которые, не зная «основных начал грамоты», не знали и основных догматов православной веры.¹¹ «Малоученые грамоте» встречались даже между епископами,¹² некоторые епископы не в состоянии были сказать, сколько было евангелистов и сколько всех апостолов.¹³

Печальное состояние просвещения невыгодно отозвалось на нашей церковной письменности. Характерными образцами её были так называемые соборники или сборники. Они частью составлялись в России, частью шли сюда готовыми. Сохранились сборники еще от XI века.¹⁴ В период XIII–XVI в. число сборников русского происхождения очень увеличилось. По своему содержанию они были разнообразны: были сборники церковно-законодательного характера, библейские, учительные и, наконец, смешанного содержания. Кормчие и во главе их «Сводная Кормчая»,¹⁵ Измарагд, Маргарит, Златая цепь, Четьи-минеи, Торжественники, Сказания от старчества¹⁶ – все это сборники. В большом употреблении были также апокрифические произведения. Они были разнообразного содержания: одни (например: «Адамов завет», «Книга Эноха») касались библейской истории; другие (например: «Хождение Богородицы по мукам», «Хождение Зосимы к рахманам») были догматико-нравоучительного содержания; третьи (например: «Алманах») – по астрологии. В XVI веке с латинского или немецкого было переведено целое энциклопедическое произведение подобного рода – «Луцидариус».¹⁷

Какое же значение имели эти три фактора: изначальная набожность русского народа, отсутствие просвещения и состояние литературы? Ими обусловливалось то обстоятельство, что набожное настроение, само по себе доброе и благочестивое, с течением времени превратилось в мертвообрядовое направление, – вся сущность религии была заключена в одну внешнюю обрядность. Обыкновенно бывает так, что народ, стоящий на низшей ступени развития, сосредоточивает свое внимание на культовой стороне религии. Его умственный кругозор настолько узок, что ограничивается одним внешним наблюдением. Догматы веры он мало знает или совсем не знает, зато обряды он исполняет обязательно, постепенно привыкая полагать в них существо веры. Лишь по мере развития просвещения, которое расширяет горизонт умственного зрения человека, последний перестает смешивать обряд с догматом. Русские приняли христианство в то время, когда на Руси не было просвещения. Если и было что понятно для большинства новокрещенных, то только требования церковного устава. А между тем помощи не было подано в течении многих веков: просвещения не было. Засветившийся было светоч постепенно угасал и, спустя пять столетий, настал «темный» XVI век. Русский ходил в умственном мраке и наталкивался лишь на то, что доступно для внешних чувств. Явился и руководитель в образе современной литературы, чтобы окончательно закрепить усилившуюся религиозную обрядность. В характерных образцах письменности того времени – сборниках находим, с одной стороны, уважение их составителей к авторитету книг, с другой – стремление по преимуществу к вопросам практического характера. То и другое было прямым отражением царившей в религиозной жизни внешности, обрядности. В грядущих же поколениях в свою очередь уже сама литература более и более закрепляла эту обрядность. В первом случае закреплялась неприкосновенность церковных книг, во втором – неприкосновенность церковных обрядов. «Всем грехам мати – мнение, мнение – второе падение»: таково было убеждение русских книжников. Деятельность мышления непременно приурочивалась к тексту книг. «Аще кто не имея книги мудрствует, таковой подобен оплоту, без подпор стоящу». Легко было многим книгам усвоит не принадлежащий им авторитет, легко было перенести уважение и на самую букву книг. Если книга касалась предметов веры и нравственности, она признавалась за «боговдохновенную». Если эту книгу требовалось переписать, полагали, что это дело – начертание слов и букв – совершается «изволением безначального Отца, поспешением сопрестольного Сына и научением Св. Духа». Если какой-либо «лжесловесник», выпуская в свет свое писание, прикрывал его именем св. отца, – масса «услаждалась» его «баснями» и «бреднями», как божественным писанием.¹⁸ Так велико было уважение к книгам и так слепо следовали им! Между тем – что давали эти книги? Особенным вниманием пользовалась апокрифическая литература. Питаясь её, мысль совсем измельчала, так что, если и занималась она какими-либо не имеющими практического значения вопросами, то разве в роде того: «како имя древу тому, на нем же обесися Иуда»? или: «что есть: живый мертваго боится, а мертвый кричаше и на глас его вси людие течаху, да спасутся»? Очевидно, она, эта мысль, и не могла идти далее внешности, обрядности, и следствием этого было то, что церковная письменность, трактовавшая исключительно о том, как угодить Богу, как человеку наследовать царствие Божие, приурочила все дело спасения к требованиям одной внешней набожности. Вот пример: «за псалтирю молви 7000 молитв: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». За кафизму 300 молитв, за славу 100, за утреню 1500 молитв, за нефимон за великий 500, за малый 400 молитв». Или еще: «аще кто молитву сию, требуя ея, глаголет, яко из ноздрии дыхание, – по первом лете вселится в него Христос Сын Божий; по втором лете внидет в него Дух Святый; по третьем лете приидет к нему Отец и, вшед в него, обитель в нем сотворит». Подобно этому, например, думали, что не вкушение мясной или рыбной пиши есть такой подвиг, невыполнение которого равносильно греху распятия Христа, что монашеская мантия непременно подает спасение и т. д.¹⁹ Очевидно, в обряде и букве полагалось все, так что за ними не оставалось ничего: обряд и буква являлись не выражением догматической истины, а как бы самим догматом; для обряда допускалась только одна форма – как истинная, для мысли только одно выражение – как православное. Такой взгляд характерно отразился в спорах по поводу обрядовых разностей. Особенно горячо спорили об аллилуиа и посолонном хождении.

Спор о том, как петь аллилуиа, по дважды или по трижды, возник в первой четверти XV в. Ареною, где велась борьба, была псковская область. Обращаясь с различными церковными недоумениями к м. Фотию, псковское духовенство спрашивало его и о том, как петь аллилуия. Хотя в ответной грамоте (1419 г.) Фотий высказался в пользу трегубого аллилуиа,²⁰ но ответ успокоил общество лишь на время. Прошло лет 30 и снова был поднят тот-же вопрос. Сведения об этом заключаются в житии преп. Евфросина и в особой по этому делу переписке. Евфросин, инок Елеазарова монастыря, особенно много «сетовал безмерною печалию пред Богом о пресвятыя аллилуиа». Многих он спрашивал «о великой той вещи», но никто не мог протолковать ему «тайну божественной аллилуйи». Тогда Евфросин отправился в Царьград. Он посетил Софийский собор, беседовал с п. Иосифом: в соборе Евфросин слышал сугубую аллилуйю, от патриарха Иосифа получил наставление тоже сугубить. Поэтому, по возвращении, Евфросин в своем монастыре стал петь аллилуиа по дважды. Против него восстал некий распоп Иов, живший в Пскове. Немедля написал он обличительную на Евфросина «епистолию». К Евфросину явились особые посланные и стали обвинять его в том, что он усугублением аллилуиа «колеблет церкви Божии, мутит благодатный закон, умаляет славу Христа». Хотя обличавшие Евфросина были «непреоборимые витии», но убедить его им не удалось. Он обозвал посланных «свински мудрствующими», писание Иова – «тельчиим вещанием», а самого Иова – «столпом мотыльным». Вскоре Евфросин прислал в псковские соборы послание об аллилуиа, с порицанием на Иова.²¹ Ответив Евфросину посланием,²² Иов стал вооружать псковичей против Евфросина, – и всех вооружил. Инока стали называть еретиком; проходя мимо монастыря, псковичи перестали креститься на монастырский храм. В крайней горести Евфросин обратился с письмом к архиепископу новгородскому Евфимию (1434–58), прося «запретить» Иову называть еретиком его, Евфросина, и тем «утишить мятеж». Но владыка не рассудил при междоусобной. Тогда псковичи написали указ, чтобы троить аллилуиа, ибо кто двоит, тот разлучает Св. Духа от Отца и Сына.²³ Евфросину оставалось обратиться с молитвою к Богу, в которой одной и находил он для себя утешение до самой своей кончины. В 1481 г. Евфросин отошел в вечные обители. Но смерть Евфросина не затворила уста Иову: и он, подобно Евфросину, так и умер в убеждении, что противник его не по уставу прославлял величие Божие. Вопрос продолжал волновать общество и после смерти главных виновников спора. В конце XV века новгородский владыка Геннадий писал об этом к Дмитрию Толмачу. Последний ответил, что можно аллилуиа и сугубить, и трегубить, лишь бы мысль была православная.²⁴ Но и этот разумный ответ не успокоил умы: споры продолжались. В надежде на победу противники брались за перо и прибегали к вымыслам. Ответ м. Фотия был переделан на приказ двоить аллилуиа.²⁵ Самое житие Евфросина²⁶ есть, надо полагать, подделка, в которой на Евфросина перенесены данные из истории некоего монаха Афанасия, – с лица всеми забытого на лицо авторитетное и всеми уважаемое.²⁷ Интереснее же всего рассказ сочинителя жития о том, как будто бы являлась ему сама Богородица и запретила троить аллилуйю, объяснив вместе с тем и тайну сугубой: сугубая аллилуия – внемли! – заключает в себе великую тайну воскресения Христова; тайна эта оставалась сокровенною не только для ветхозаветных патриархов и пророков, но и для всего новозаветного сонма святых мужей, так что не мог и не дерзнул открыть её ни один Вселенский собор; сам святой Евфросин, от юности посвятивший себя откровению тайны, умер в её неведении; только по исполнении времен, по молитвам этого святого, сию, от века утаенную, тайну открыла сама Матерь Божия сочинителю жития преп. Евфросина... В 1547 г. священник Василий в житии преп. Евфросина²⁸ поместил новый вымысел, будто бы цареградский патриарх Иосиф даже «писание вдал» Евфросину, чтобы сугубить аллилуиа. Нечто подобное допускали со своей стороны и защитники трегубой аллилуйи.²⁹

В последней четверти того же XV века происходили подобные споры в самой Москве о посолонном хождении. В 1478 г. при освящении московского Успенского собора митрополит Геронтий ходил с крестами вокруг церкви «не по солнечному всходу». «Неции прелестницы» вздумали воспользоваться этим, чтобы поссорить митрополита с великим князем Иоанном III: они «наклеветали» князю, что митрополит поступил не по правилам. Князь напугался. «Нужно ждать за это наслания гнева Божия» – сказал он и весьма рассердился на митрополита. В следующем году началось расследование вопроса. Сначала перерыли все книги, но так как решения вопроса в них не нашли, то собрались и стали спорить. «Овии по митрополите глаголаху: архимандриты и игумены». Князь нашел себе сторонников в лице чудовского архимандрита Геннадия и ростовского владыки Вассиана. В то время, как митрополит и его сторонники указывали в свою пользу на то, что и другие некоторые церковные кругохождения в России и на Афоне совершаются против солнца, защитники посолония вдавались в глубокомысленные до темноты умствования и на них только и основывались. Препирались долго, но истины не обрели. Скоро вопрос проник в общество и вызвал в нем бесконечные толки. Отвлеченный было татарским нашествием, великий князь в 1482 году возобновил свою распрю с митрополитом, которая теперь едва не кончилась полным разрывом. И глава государства, и глава иерархии упорно отстаивали свои мнения. Геронтий удалился в Симонов монастырь, приняв намерение и вовсе отказаться от митрополии, если князь не оставить свои требования – ходить по солнцу; в свою очередь и князь целый год не дозволял освящать новых церквей и, если, наконец, уступил, то потому, что на стороне митрополита были все – духовные и миряне, а князя продолжали поддерживать только владыка ростовский и архимандрит чудовский, да и те, по всей вероятности, по личному неудовольствию на митрополита.³⁰

Обрядовое направление, характерно выразившееся в изложенных спорах, достигло высшей степени к половине XVI века и официально завершилось в определениях Стоглавого собора (1551 г.), который не затруднился оградить анафемою двуперстие, сугубую аллилуйю, не бритье брады и усов.³¹ Взгляд собора тем крепче мог укореняться в сознании русских, что соборное «Уложение», изложенное в книге «Стоглав», с самого появления своего, сделалось как бы второй Кормчей для русской церковной жизни.

В тех же самых определениях Стоглавого собора можно отметить еще одну особенность, очень характерную для религиозного состояния русских того времени. Решив вопросы о двуперстии и об аллилуиа на данных чисто русского происхождения и притом недавнего, отцы собора вовсе не приняли в расчет современной греческой церковной практики; самый собор состоялся без сношения с восточными патриархами. Где причина такого игнорирования? Она крылась в существовавшем в то время на Руси мнении, по которому русской Церкви отводилось первое место в ряду всех церквей православного Востока.

Греки, просветив русских светом христианства, не умели возбудить к себе симпатии в русских. В основу отношений русских к грекам даже на первых порах легло какое-то чувство недоверчивости. Где корень такого нерасположения – сказать трудно, но впоследствии оно могло находить для себя основание в отношениях греческих иерархов к русской Церкви. Цареградские патриархи, нередко нудимые греческими императорами, допускали в отношении русской Церкви такие действия – например, поставляя одновременно двух митрополитов – которые производили в ней смуты и беспорядки и потому глубоко огорчали русских. Легко зародилась мысль, конечно несправедливо обобщенная, что греческие иерархи руководятся лишь корыстными целями, что для них и самая вера есть дело житейского расчета.³² Сомнение и недоверчивость в XV веке перешли в полную религиозную подозрительность. Флорентийский собор, «трагедия достохвальная с концом злым и жалостным», покрыл тенью свет греческого православия в глазах русского общества. Едва было получено известие об унии, русские открыто стали высказываться, что греки «к своей погибели от истины свернулись и печать антихристову на челе и деснице прияли», что теперь «на месте святем, сиречь на соборней и апостольстей церкви Константина-града стоит ужо мерзость и запустение, реченное Даниилом пророком».³³ Вывод из этого сделали один, – тот, что «развращенным грекам» вверяться не следует. Падение Константинополя под напором османов еще более сгустило эту тень. Это политическое несчастье русские поставили в прямую связь с изменой греков православию. «И о том, дети, подумайте, – писал в 1471 году митрополит Филипп зашатавшимся новгородцам: царствующий град Константинополь непоколебимо стоял, доколе, как солнце, сияло в нем благочестие; а как покинул истину, да соединился с латиной, так и впал в руки поганых».³⁴ И тем более удобна была такая точка зрения, что иго своих двухсотлетних поганых владык русские тогда уже свергли. Опираясь на эти два факта, русские книжники-грамотеи построили особую теорию об исключительном призвании Москвы и о благочестии русских, как высшем и совершеннейшем в целом мире. В этом отношении заслуживают особенного внимания два послания (начала XVI в.) старца псковского Елеазарова монастыря Филофея к великому князю Василию Ивановичу и дьяку Мунехину.³⁵ На мировые события Филофей смотрит с религиозной точки зрения. Современными внешними обстоятельствами русского государства он оценивает прошедшее русского народа, от них же он делает заключение и к будущему. Все, что имеет теперь Россия, дано ей, по учению Филофея, за сохранение чистоты православия. Но и впредь пред нею тот же путь: она должна по нему следовать и будет следовать; в этом заключается её задача и конечное назначение. Два Рима: ветхий Рим и Рим-Константинополь пали, первый – неверием аполлинариевой ереси, второй – от утеснения внуков агарянских; старые звезды благочестия померкли, поэтому все христианские православные царства теперь сошлись в одно царство – русское; во всей поднебесной один христианский царь – русский, одно православное царство – русское; оно ярче солнца светится православной верою; здесь-то ныне и обретается святая, соборная, апостольская Церковь. И как стоит благодатью Христовою русское царство, так и будет стоять вечно: другим оно не достанется. Москва есть третий Рим и последний, ибо четвертому не быть; ей назначено быть хранительницею православия до тех пор, пока не наступит царство, которому не будет конца. «Подобает все это держать со страхом Божиим» – заключает Филофей. Явилась и легенда, чтобы закрепить гордое в значение России верование в народном воображении. Ходили в обществе рассказы о чудотворной тихвинской иконе Божией Матери и о новгородском «Белом клобуке». В них передавалось, что еще задолго до падения Константинополя оставили сей греховный град эти две святыни его и чудесными путями пошли искать нового приюта в третьем Риме, засиявшем среди лесов «российского острова». Сознание собственного превосходства, выразившееся в этих рассказах, возвышалось до слезного сожаления о своем падшем церковном учителе. Никто в действительности не знал, откуда явилась икона, именуемая тихвинскою,³⁶ и однако все верили, что «крепкая Помощница» прежде была именно в Царьграде, который и оставила за нечестие его. О другой «святыне» знали еще подробнее. Димитрию Толмачу удалось привести будто бы из Рима дивную повесть.³⁷ Рассказывает она о странствиях Белого клобука. Данный некогда царем Константином Великим папе Сильвестру, Белый клобук не хотел оставаться в ветхом Риме, как скоро папы отпали в латинство; не остался он и в Константинополе, куда велено было папе переслать его; цареградскому патриарху Ювеналию явился «юноша светел» с повелением отослать клобук в русскую землю новгородскому архиепископу Василию; «юноша» указал и причину этого – ту, что «там, в русской земле, воистину славима Христова вера, от царствующего же града благодать св. Духа отымется в пленение агарянское»; в свою очередь и Василию в видении велено было принять клобук и носить с честью; новгородский владыка торжественно встретил прибывшую из Царьграда святыню и, когда взял клобук в руки, был глас: «святая святым».³⁸ Очевидно, повесть была составлена с тенденциозною целью. В тех же тенденциозных целях рассказывали, например, о том, что когда, по падении Константинополя, некоторые благочестивые греки, отъезжая на Запад, захватили с собой много книг, чтобы с ними и там соблюсти греческую веру, то латиняне с понятною целью все эти книги будто бы пожгли,³⁹ и что с тех пор греческие богослужебные книги печатаются в западных типографиях неправо.⁴⁰

Такое мнение о греках и об особом призвании Москвы было общим убеждением всего русского общества. Что же касается правительства, то были особые причины, вследствие которых оно шло даже впереди. Со времени флорентийского собора, Москва стала ставить себе митрополита без участия цареградского патриарха и, чтобы оправдаться в такой новости, правительство выдало особое «слово».⁴¹ В этой своего рода политической брошюре официозного происхождения право русских иметь митрополита, фактически независимого от патриарха, доказывалось главным образом тем, что в России – «большее православие», чем в Греции. Так началось, но тем же и продолжалось. Бывали случаи, когда власть деликатно заставляла приезжавших в Москву представителей греческой Церкви собственноручно подписаться, что Москва «благочестием всех превзыде».⁴²

Таким образом, в общем религиозная самомнительность поддерживалась на Руси всеми и дружно. Русское христианство, со всеми местными особенностями, есть единственное в мире истинное христианство: таково было общее положение. Русская Церковь стала синонимом Церкви вселенской; идеал Церкви вселенской был заключен в географические пределы Церкви русской. Отсюда сама собой следовала мысль, что не о том следует заботиться, чтобы поднять уровень русской Церкви до уровня Церкви вселенской, а о том, чтобы сохранить во всей неприкосновенности все то, что имела тогда Церковь русская.

Мысль об исключительном значении Москвы в «последние» времена лежала в основе русских эсхатологических чаяний XVI–XVII века. Вопрос о кончине мира, не открытый людям, занимал умы христиан всех веков. В древнейший период пришествие антихриста, имеющего явиться пред кончиною мира, тесно связывали с падением римской империи: вместе с тем и сам антихрист был выводим из Рима. Когда, в V веке, Рим политически пал, идею вечного Рима перенесли на Константинополь, а после его падения (1453 г.) на Москву. Именно стали думать, что Москва с её русским православием есть, так сказать, «удерживающее» явление антихриста,⁴³ и что, наоборот, с отступлением Москвы от православия должна последовать кончина мира. Весьма интересные подробности заключались в ответах на вопросы: откуда нужно ждать «тяжкого поветрия» для московского православия и когда? В ответ на первый вопрос упорно указывали на латинский Запад. О латинстве у нас издавна судили очень невыгодно, – не лучше, чем о язычестве. Латинскую веру русские всегда называли не иначе, как «злою, поганою», латинские таинства и обряды «богомерзкими»; латинянам приписывали всевозможные заблуждения, нередко и такие, в каких латиняне были неповинны; пастырскими посланиями запрещалось православным вступать с «латиною» в общение, не только церковное, но и житейское;⁴⁴ даже самое имя латинянина сделалось русским ненавистно и употреблялось как ругательное. Чем хуже думали русские о латинстве, тем скорее могла возникнуть мысль о связи латинства с грядущим царством антихриста.⁴⁵ Вместе с тем очень рано среди русских получили обращение такие древне-отеческого происхождения творения, имеющие своим предметом изображение пришествия антихриста, в которых нарождение антихриста полагалось в римской империи, в латинском мире.⁴⁶ Таким образом, легко было прийти к убеждению, что антихриста нужно ждать с Запада, из веры латинской, – по крайней мере в том смысле, что явление антихриста имеет тесную связь с тем отступлением от веры, которое началось на Западе со времени разделения Церквей. Судьбы русской Церкви и отечества в конце XVI и начале XVII века дали новую обильную пищу мистическому настроению русских умов в отношении Запада. Тогда православная Россия должна была выдержать открытую кровавую борьбу с враждебным ей латинством. Уния 1596 года отторгла от Церкви большую часть южной России и положила начало жестоким страданиям православных. В этой борьбе уже прямо был высказан взгляд на папу, представителя латинства, как на лицо, способствующее скорее осуществиться тому «отступлению», за которым последует явление антихриста, – папа, по крайней мере, «наивышний предтеча» антихриста. Выразителем таких идей был защитник православия Стефан Зизаний, – в своем толковании на XV слово св. Кирилла иерусалимского «об антихристе»; Зизаний определил и время кончины мира, повторив общерусское мнение, что она последует в восьмой тысяче лет от сотворения мира. Это толкование было напечатано в 1596 году.⁴⁷ Другой ревнитель православия Захарий Копыстенский, архимандрит киево-печерский, в своем сочинении «Палинодия» гадательно указал самый год явления антихриста, – именно 1666.⁴⁸ Палинодия была написана в 1620–22 гг.⁴⁹ В смутные времена самозванцев от папистов много пострадала и северо-восточная Россия. Куда ни являлись поляки, везде оставляли за собой горы могил, развалины храмов, монастырей, селений. Видя такие страшные бедствия своего отечества, православный русский народ думал, что приблизились последние времена, тем более, что все это совершалось в восьмой тысяче лет; виновников бедствий современные сказания называют слугами антихриста, папу, как их «духовную главу» – самим антихристом. Что же удивительного, если мысли Зизания о папе и Копыстенского о 1666 годе скоро перешли в Москву, были усвоены даже в буквальном их изложении и, как увидим, когда приспело время, наделали громадных тревог!⁵⁰

Указанные особенности русской церковной жизни известным образом отразились на состоянии наших богослужебных книг и церковных обрядов и на опытах их исправления. Уважение к книгам, как оно ни было велико, не исключало возможности сильной порчи их, равно и охранение обрядов не исключало возможности привнесения в них новшеств, но попытки исправления как книг, так и обрядов встречались неодобрительно – и потому, что богословское невежество перенесло уважение на самые форму обряда и букву книг, и потому, что к греческим книгам и обрядам, с которыми надлежало сравнивать наши книги и обряды, относились подозрительно, и потому, наконец, что, не веря ни в какую порчу чего-либо церковного русского, многие перестали верить, применительно к эсхатологическим чаяниям, в возможность и какого-либо «исправления» церковного.

Богослужебные книги, принесенные в Россию из Греции вместе с христианством, даже на первых порах не определили единообразия в русской богослужебной практике. В XIII–XV в.в. наше богослужение постепенно развивалось, параллельно богослужению греческой и южно-славянских Церквей; там появлявшиеся видоизменения чинов заносились к нам; здесь нередко различные редакции богослужебных чинов соединялись вместе, в готовые их списки вносились дополнения и изменения и, таким образом, разнообразие увеличивалось; неудивительно, если книги разногласили между собой – и своим составом, и распорядком чинов; даже в чине литургии не следовали одной редакции, тем более – в других чинопоследованиях. Самый Устав церковный был не один и тот же, а потому влиял на разнообразие богослужебной практики, которое затем и вносилось в богослужебные книги: в конце XIV в. на севере России входит в употребление Устав иерусалимский, но рядом с ним еще продолжал существовать Устав студийский и уступил (в XV в.) место первому не прежде, как значительно повлияв на его изменение.⁵¹ Что касается самого текста богослужебных книг, то неправильности его зависели частью от переводчиков, частью от переписчиков. Переводчики нередко плохо знали одни язык греческий,⁵² другие – славянский: отсюда напр. ψιλός = «нагой» переводили знакомым словом ὑψηλός = «высокий», вместо ἐκκλεῖσαι, что значит «отлучить от церкви» читали: ἐκκλησία = «церковь».⁵³ Переписывали книги сначала с большим тщанием, потому что питали к ним величайшее уважение.⁵⁴ Труд выполняли архиереи, иногда князья и даже княжны.⁵⁵ В монастырях это дело признавалось первою обязанностью иноков. Списывали книги «себе на спасение»⁵⁶ и «отпущение прегрешений»,⁵⁷ боясь скрыть «талант» свой по подобию «ленивого раба».⁵⁸ Идеалом переписчиков была механическая аккуратность и отчетливость копииста: «не щадя многих трудов» следили, чтобы где-нибудь не отступить от оригинала «в строке, или в слове, или в титле, или в точке».⁵⁹ Но от идеала далеко до действительности. Ошибки переписчиков происходили от разных причин. Случались, напр., пропуски нескольких слов – при двух рядом стоящих отделениях их с одинаковым началом или окончанием; в других случаях, наоборот, допускались прибавления – в смысле пояснения, например у Мф. 5:22: «рака бо речется сирски оплеван».⁶⁰ От смешения одной буквы с другою вместо: «Едомлим» писали «Еломлим»; иногда неправильно разделяли слова вследствие того, что первоначальный славянский текст писался сплошь, без знаков препинания и пробелов. При письме под диктовку легко было смешивать созвучные слова, отчего, напр., вместо «видеста очи» писали «видеста отцы», вместо «помогая» – «помахая», вместо «нарок» – «народ».⁶¹ Иногда переписчик сам замечал свою ошибку и делал поправку на поле, не всегда удачную; там же писались слова и целые выражения, которыми думали заменить слова и выражения текста, а равно и слова сомнительные; последующий же переписчик, признав выноску за пропуск, заносил её в строку: так, например, появились два слова в восьмом члене Символа веры «Господа истинного» на одно греческое «τὸ κύριον».⁶² Один переписчик написал слово «десять» там, где следовало написать «Иисус», потому что в оригинале имя это было начертано сокращенно Іc҃ вторая буква сгладилась.⁶³ Особенно сильная порча книг началась тогда, когда нужда в книгах вызвала писцов-промышленников, людей невежественных, которые, обратив переписывание в ремесло, ради пропитания,⁶⁴ заботились не о верности списков, а о том, чтобы написать их побольше, и мало беспокоились тем, что под их спешным пером, по выражению царя Иоанна IV, «опись к описи прибывала и недописи».⁶⁵

Лучшие люди, правда, заботились об исправлении церковно-богослужебных книг; но попытки их не имели характера цельного исправления, а были отрывочны. Сюда относится св. Алексий митрополит (1354–1378), по преданию, проверивший славянский текст Нового Завета по греческим спискам;⁶⁶ сюда же принадлежит митр. Киприан (1378–1406), старавшийся согласить богослужение русской Церкви с богослужением восточным и установить однообразие в тексте богослужебных книг.⁶⁷ Только уже в XVI веке на неисправность богослужебных книг обратили внимание при дворе великого князя. Разумеем исправления древле-письменных книг преп. Максимом Греком. Он прибыл в Москву 4 марта 1518 года,⁶⁸ из Афонского Ватопедского монастыря, по вызову великого князя Василия Иоанновича. Максим был человек ученый и имел прямой, открытый характер. Он был призван собственно для перевода сводной Толковой Псалтири. Чрез год и пять месяцев Максим окончил свой труд; русские иерархи, во главе с митрополитом Варлаамом, соборно одобрили книгу, великий князь щедро наградил переводчика и поручил ему другое весьма важное дело – исправление наших богослужебных книг.⁶⁹ Максим начал с Триоди и потом исправлял: Часослов, Минею, Апостол. Много ошибок нашел он здесь, даже очень грубых, противных не только грамматическому и логическому смыслу речи, но и православному учению, как будто книги побывали в руках еретиков. В Часословах, напр., говорилось об Иисусе Христе, что Он «един точию человек», в Толковых Евангелиях – что Он «безконечною смертию умре», в Триодях – что Он «создан и сотворен», в каноне в неделю Фомину – что плоть Его по воскресении «неописуема», о Боге-Отце в Часословах встречалось выражение – что Он «собезматерен Сыну», в Триодях об Иисусе Христе – «два Мене познайте».⁷⁰ Неудивительно, если Максим стал доказывать, что русские книги должны быть исправлены коренным образом – чрез сличение их не только с древними славянскими списками, но и с греческими, и притом лицами вполне образованными, знакомыми с грамматикой, риторикой и философией. При тогдашнем недоверии русских к грекам и их книгам и взгляде на свое благочестие такое суждение афонского инока было признано оскорбительным для национального русского чувства. И о чем же заговорили!? – о том, что Максим своим «делом» наносит великое оскорбление русским чудотворцам, которые по этим священным книгам благоугодили Богу и прославлены от Него святостью и чудесами.⁷¹ При этом существовавшее уважение в букве книг готово было подозрительно встретить и каждую частную перемену в них. К сожалению, Максим, знаток греческого и латинского языков, мало еще знал тогда по-русски; ему дали двух толмачей – Димитрия и Власия, знавших в свою очередь только по-латыни, так что Максим переводил с греческого на латинский язык, а толмачи – с латинского на славянский.⁷² Неизбежны были взаимные недоразумения, неточности в переводе, искажения, даже грубые ошибки... В 1525 году Максим позван был к ответу. Его судили за разные вины и, между прочим, за вины против православной веры. Протопоп Афанасий, поп Василий, да протодьякон Иван Чушка подали запись, в которой отзыв Максима о русских книгах был выставлен в неправильном свете, – признан «хулою» на книги. Судьи и сами были того же мнения и потому охотно стали отыскивать улики против Максима. Между прочим, переводчику поставили в вину такое выражение: «аще кто наречет Пречистую Деву Марию, да будет проклят», – выражение, которое при неправильности своего построения не дает оснований для догматических выводов: так были придирчивы судьи! Между тем в переводах Максима были и действительно грубые ошибки, – где было написано: «Христос седе одесную Отца» или «седяй», Максим вместо этого написал: «седев, седевшего, сидел».⁷³ Суд кончился тем, что Максим был послан в Волоколамский монастырь и там заключен в темницу; там мучили его голодом, дымом, морозом и другими «озлоблениями и томлениями».⁷⁴ В 1531 году грека снова потребовали в Москву и поставили пред собором. Из Метафрастова жития Пресвятой Богородицы прочитали: «Иосиф... обручает себе отроковицу, совокупления же до обручения бе». Максим сказал: «это ересь жидовская, я так не переводил». – «А зачем ты загладил большой отпуст Троицкой вечерни?» – спросили Максима ревнители буквы. – «Дрожь мя великая поимала и ужас на меня напал, когда я стал, по приказанию Максима, заглаживать сей великий догмат премудрый» – сказал писец Медоварцев, отвечая общему настроению присутствующих. Максим трижды повергался ниц пред собором, прося прощения или снисхождения, но не смягчил тем своих судей. «Аки хульника и священных писаний тлителя» Максима отлучили от причащения св. Христовых таин и в оковах послали в тверской – Отрочь монастырь.⁷⁵ Вместе с Максимом были осуждены его писцы: Медоварцев и Сильван; последнего в Волоколамском монастыре задушили дымом.⁷⁶ Живя в заключении, Максим написал «Исповедание веры»:⁷⁷ из этого «Исповедания» могли видеть, что Максим – чистый сосуд веры православной, что если и допускал он в переводах «некие» погрешности, то по неведению, по незнанию русского языка, и однако участь Максима не переменилась. Напрасно ходатайствовали за него и восточные патриархи.⁷⁸ Только в 1553 г. Максим переведен был на свободное житие в Сергиеву лавру, а м. Макарий разрешил ему причащаться;⁷⁹ но, изнуренный страданиями, Максим прожил не долго; в 1556 г. он скончался и погребен в лавре.

Таким образом, исправления преп. Максима Грека частью были неудачны, частью не были доведены до конца. Тем не менее нельзя сказать, чтобы его дело не оставило по себе следов. Правительство усвоило мысль о необходимости исправления русских богослужебных книг; лучшие справщики последующего времени пользовались исправлениями Максима. Еще при жизни последнего неисправность книг была засвидетельствована на Стоглавом соборе (1551 г.) самим царем Иоанном IV.⁸⁰ Изыскивая меры против этой неисправности, собор постановил, чтобы в городах поповские старосты пересмотрели по церквам богослужебные книги и, если они окажутся неправильными и сомнительными, правили бы их собором с добрых переводов, – чтобы писцы писали книги также с добрых переводов, – чтобы, наконец, неисправленные книги были отбираемы.⁸¹ Это соборное постановление не могло принести существенной пользы, потому что собор не указал «добрых переводов»; да и контроль над списыванием книг установить было трудно. В связи именно с неудачею меры Стоглавого собора стоит устройство в Москве типографии. Царь с такою заботою отнесся к этому делу, что на свой счет построил печатный двор. Печатание было поручено диакону Ивану Феодорову и Петру Тимофееву Мстиславцу. Почему решились заменить рукописные книги печатными – это понятно. Теперь можно было ввести в употребление книги одинаковые и остановить дальнейшую порчу их от переписчиков. Но типография не встретила себе сочувствия. Сразу же явились враги нового учреждения. Они пустили в народ молву, что в типографии работают еретики. Едва успела типография выпустить несколько книг, как печатный двор был подожжен и станок с буквами сгорел; печатники должны были бежать из Москвы. Будучи возобновлена, типография работала вяло, нерешительно. Впрочем, и без того печатание не могло само по себе служить ручательством за правильность печатных изданий. Все дело заключалось в книжной справе и зависело от того, какой характер будет иметь эта справка, – будут ли печатать действительно исправленные книги. Оказалось, что на первых порах по устройстве в Москве печатного двора главное внимание правительства было обращено на самое печатание книг, как на новое дело в восточной России, от которого ждали особенной пользы для Церкви, но не на предварительное исправление книг, которые считали нужным издавать в печати; в глазах правительства ценился более труд печатника, чем труд справщика; имя печатников выставлялось в предисловиях и послесловиях печатных книг и им всецело приписывались и труд издания печатных книг, и все достоинства и недостатки в содержании и изложении последних. Так как книги печатались не всегда под личным надзором митрополита московского или патриарха, то личным взглядам печатников и свободе их действий открывался больший или меньший простор, которым определялся и характер книжной печатной справы. Знаменитый первопечатник дьякон Иван Федоров работал под руководством просвещенного митр. Макария, мог иметь под руками все лучшие списки богослужебных книг и несомненно пользовался исправлениями в этих книгах, сделанными Максимом Греком: поэтому его издания отличаются лучшею, внимательною справою. Последующие же печатники, при новых митрополитах, не всегда дружелюбно смотревших и на самое печатание книг, и на справу по образцам Максима Грека, не только не подвинули книжной справы вперед, но направили её даже в худшую сторону. При печатниках из фамилии Невежиных, около сорока лет заправлявших печатанием (1568‒1609), в печатные издания была внесена масса погрешностей, даже против прежних рукописных книг. Не один раз издавалась Общая Минея, но не одной описи в ней не было исправлено; в Псалтирь внесены были молитвы сомнительного характера; в синаксариях Цветной Триоди перемешаны все недели против старых списков Триоди; чуть ли не во всех богослужебных книгах в молитвах были сделаны изменения конечных славословий, противные содержанию молитв и православию; чрез неправильную постановку знаков препинания изменен и затемнен смысл речи; допущены описки в словах и целые выражения, проводящие еретическую мысль; в Потребнике 1602 года в чине освящения воды в день Богоявления была напечатана прибавка слова «и огнем»: «Сам и ныне, Владыко, освяти воду сию Духом Твоим святым и огнем». ⁸²

Первый опыт более тщательного исправления первопечатных книг был произведен там, где провел последние дни своей жизни преп. Максим Грек. Это было после смутного времени, в междупатриаршество. В Москве задумали напечатать Потребник. Исправление его было поручено Дионисию, архимандриту Троицко-Сергиева монастыря. В сотрудники ему были даны старцы канонархист Арсений Глухой, книгохранитель Антоний Крылов и священник подмонастырского села Иван Наседка. «Иные извычные книжному учению старцы» могли быть по «избранию» архимандрита. Выбор правительством и места и лиц был весьма удачен: ибо там – «в обители и книгами исполнено» и есть «разумные старцы» способные на дело, – говорилось в царской грамоте;⁸³ в среде избранных было и сознание необходимости исправления наших книг. Поэтому троицкие справщики отнеслись к порученному им делу серьезно. «Полтора года день и ночь сидели» они над исправлением Потребника. Положив в основу «макарьевский перевод», справщики сверялись, кроме того, со «многими переводами» славянскими, древность которых восходила за «полтораста лет и больше».⁸⁴ Справщики замарали слово «и огнем» в водосвятной молитве, исключили две молитвы, которыми священник пред литургией разрешал сам себя от грехов, внесли молитву храмине. Кроме Потребника справщики пересмотрели: Цветную Триодь, Октоих, Общую и Месячную Минеи, Псалтирь и Каноник⁸⁵; главное исправление состояло в изменении славословий молитв, обращенных к одному Лицу св. Троицы и оканчивавшихся: «и Тебе славу воссылаем Отцу и Сыну и св. Духу».⁸⁶ В 1618 году архим. Дионисий привез свой труд в Москву для представления духовной власти и, по его челобитью царю, в июле был собор, под председательством митр. Ионы. Собор не только не одобрил сделанных в Требнике исправлений, но и самих справщиков осудил как еретиков – за то, что они «имя св. Троицы в книгах велели марать и Духа святого не исповедуют, яко огнь есть».⁸⁷ И нельзя много удивляться этому! Могли ли судить иначе невежественные ревнители буквы, разъяснявшие дело собору, не знавшие «ни православия, ни кривославия, божественныя писания точию по чернилу проходившие»?!⁸⁸ Могли ли они понять догматические основания сделанных исправлений?!⁸⁹ Мало того, исправления коснулись церковного обряда: исключив слово «и огнем», троицкие справщики признали как бы ничего незначащим обряд погружения в воду, при освящении её на Богоявление, зажженных свечей, в силу которого появилось слово «и огнем» и которым, по мнению русских, совершалось самое освящение воды. Обряд этот был известен всему народу и народ легко понял новую мнимую ересь. Дионисия и Наседку собор запретил от священнодействия, а Арсения и Антония отлучил от св. причастия. Четыре дня Дионисий был приводим для допроса на патриарший двор, с «позором» и побоями; в Вознесенском монастыре в кельях матери царя инокини Марфы его подвергли пытке; наконец послали в Новоспасский монастырь: здесь велено было Дионисия бить и мучить сорок дней и в дыму ставить на полатях. В праздничные и торговые дни митрополит приказывал привозить верхом на кляче скованного Дионисия на патриарший двор и здесь заставлял его класть поклоны под открытым небом, пред толпами народа; грубая чернь ругалась над мнимым еретиком, бросала в него грязью. Арсений Глухой томился в железах на Кирилловском подворье. Около года тяготело осуждение над справщиками, и все это время дело их волновало общество: тогда, по выражению современников, в Москве «возста зельная буря, возгорелся велик пламень».⁹⁰ Только с приездом (апрель 1619) в Москву иерусалимского патриарха Феофана послышался голос в пользу троицких справщиков и дело вновь было пересмотрено на соборе. В продолжении восьми часов Дионисий блистательно защищал свои исправления, и все справщики были оправданы. Тем не менее слово «и огнем» не сразу было уничтожено, – его печатали по-прежнему, только с замечанием на поле: «быти сему глаголанию до соборнаго указу». Очевидно, народное волнение требовало осторожности и мудрый Филарет Никитич понимал это. В 1625 году последовал указ об уничтожении слова «и огнем», потому что были получены грамоты патриархов александрийского и иерусалимского, вместе со списками из древних греческих книг богоявленской молитвы, за подписями патриархов; но и тут патриарх Филарет оговорился, что «погружение свеч» оставляется по прежнему. «Буря» после этого затихла, но глухой ропот остался...⁹¹

Уничтожение слова «и огнем» лишь после того, как было получено свидетельство с Востока, стоит вне связи с порядками книжной справы того времени, потому что оно основывалось на показании древних греческих книг и не имело никакого влияния на перемену взгляда на новые издания этих книг.⁹² Важнее по своим последствиям были представления Троицких справщиков. Они указывали два средства для организации книжной справы на лучших началах: а) иметь образованных справщиков и б) особых из столичного духовенства наблюдателей за печатанием.⁹³ И действительно, в патриаршество Филарета (1619–1633) печатники теряют свое значение, имена их выставляются в издаваемых книгах реже, а затем и совсем не упоминаются; зато состав справщиков быстро пополняется и притом лицами по тому времени образованными. Во главе их были поставлены два опытных троицких справщика: Арсений Глухой и Антоний Крылов.⁹⁴ В качестве наблюдателей и цензоров трудились: игумен Богоявленского монастыря Илия и ключарь Успенского собора Иван Наседка, бывший сотрудник Дионисия.⁹⁵ Филаретовские справщики относились к своему делу серьезно; напр. над исправлением Устава они трудились несколько лет с большим вниманием и критическим тактом, так что в издании его дали книгу сравнительно исправленную.⁹⁶ Были приняты некоторые исправления и замечания арх. Дионисия;⁹⁷ списками пользовались сравнительно лучшими, наиболее древними, которые нарочно для этого собирались из монастырей.⁹⁸ Но, конечно, пользование одними славянскими книгами было средством недостаточным. Кроме того, справа не коснулась всех книг, изданных при п. Филарете: книг напечатано было много,⁹⁹ а исправлены только Требники 1624 и 1625, Служебник и Следованная Псалтирь 1627, и Уставы 1632 и 1633 гг.¹⁰⁰ Отсюда в разных изданиях одной и той же книги появлялись разности. Не были изъяты из употребления и дофиларетовские издания. Таким образом цель приведения к единству и согласию церковных книг и чинов не была достигнута и при патр. Филарете.

При патриархе Иоасафе I (1634–1640), преемнике Филарета, организация книжной справы изменилась к худшему. Он не имел и не мог иметь той силы и влияния, какою обладал великий государь патриарх Филарет. Вмешательство патриарха в дела печатного двора, находившегося в ведении приказа Большого дворца, было теперь отстранено; царские указы на счет исправления и печатания книг, рассылавшиеся по епархиям, исходили даже без упоминания имени патриарха;¹⁰¹ книги издавались, правда, с благословения патриарха, но в выходных листах нигде не говорилось, чтобы они свидетельствовались патриархом, как это было при Филарете. На печатном дворе получили силу и известность уже не справщики и не печатники, а приказные. Состав филаретовских справщиков был заменен новыми малоизвестными людьми,¹⁰² – остался лишь Арсений Глухой. Некоторое время ограничивались перепечаткой филаретовских изданий;¹⁰³ затем в иоасафовских изданиях стали появляться изменения и отличия от прежних изданий, состоявшие в отмене некоторых чинов и обрядов, изложенных в филаретовских Требниках и Служебниках, и в замене их новыми.¹⁰⁴ Насколько при этом справщики поступали нередко произвольно, видно из того, как издан был Номоканон. Номоканон составлен на Афоне около половины XV века,¹⁰⁵ а в Москве напечатан в 1639 году как переделка печатного киевского издания 1624 года По сохранившейся в библиотеке московской Синодальной типографии рукописи Номоканона, с которой набран текст иоасафовского издания, видно, что, предварительно переписав печатный киевский Номоканон, справщик до трех раз принимался черкать и марать рукопись, делая поправки – частью руководясь утвердившимися в Москве церковными обычаями, частью на основании печатных и рукописных книг, частью просто до своему усмотрению.

По смерти Иоасафа († 28 ноября 1640) до посвящения патр. Иосифа (27 марта 1642) печатание книг не прекращалось; заведовавшие печатным делом продолжали руководиться личными соображениями. Напр. при издании Каноника было повторено филаретовское издание (1631 г.);¹⁰⁶ напротив, при издании церковного Устава (1641 г.) справщики как бы намеренно игнорировали труды своих предшественников по изданию Устава 1633 года; внесли 19 новых статей против последнего и в общем возвратились к уставу 1610 года, осужденному патр. Филаретом.¹⁰⁷

При патриархе Иосифе главными книжными справщиками состояли протопоп московского во имя Черниговских чудотворцев собора Михаил Рогов и ключарь большого Успенского собора Иван Наседка, помощниками – старец Савватий и миряне Шестой Мартемьянов и Захарий Афанасьев.¹⁰⁸ Под конец патриаршества вновь были определены: архимандрит Андроньевского монастыря Сильвестр – главным справщиком, Захарий Новиков и Сила Григорьев – помощниками. Иосифовские справщики работали усердно и много; при п. Иосифе было издано книг столько, сколько не выходило ни при одном из прежних патриархов, и большинство изданий принадлежало к разряду книг богослужебных. Исправление в последних теперь коснулось как состава книг и распорядка статей, так и языка их. По изложению иосифовские богослужебные книги представляются сравнительно лучшими; по содержанию они в одном сходны с изданиями иовлевскими, в другом с филаретовскими, в ином с иоасафовскими, а во многом разногласят со всеми.¹⁰⁹ Так как поправление производилось только по славянским книгам, то недостатки были неизбежны. Сами иосифовские справщики хорошо сознавали неисправность русских богослужебных книг, как рукописных, так и печатных, о чем и засвидетельствовали в предисловиях и послесловиях своих изданий.

В то время, как созревал вопрос о наших богослужебных книгах, постепенно выдвигался и другой вопрос – о церковных обрядах. Церковные обряды переходили к нам из Греции: так было при принятии христианства, так было и впоследствии. Так как в восточной Церкви в разное время и в разных местах употреблялись различные обряды, то это разнообразие разными путями было заносимо и в русскую Церковь. Позднейший обряд, случалось, вытеснял прежде употреблявшийся, между тем как в греческой церкви получал всеобщее употребление именно этот последний. Таким образом и в обрядовой стороне русская Церковь с течением времени порознилась от греческой. Когда в Москве появилось книгопечатание, русские обрядовые особенности, будучи заносимы в церковнобогослужебные книги, чрез это самое получили в глазах общества, так сказать, узаконение, именно как отличительная особенность неповрежденного русского православия в его отличии от «замутившегося» православия греческого.

Важнейшие из таких обрядовых особенностей суть следующие: а) посолоние в церковных кругохождениях. Когда и откуда явился на Руси обычай ходить по солнцу, – сказать трудно. Один памятник XVI века, писанный на Афоне, называет посолоние латинским обычаем.¹¹⁰ Когда в XV веке в Москве возгорелся спор о том, что правильнее – посолоние или противосолоние, то последнее одержало верх; но с течением времени противосолоние стало уступать посолонию, так что, когда открылось книгопечатание, требование посолония было занесено в Требник 1602 года в чине венчания,¹¹¹ в Устав 1610 года в наставлении – как осенять крестом в праздник Воздвижения, и в Требник 1623 года в чине освящения церкви.¹¹² б) сугубая аллилуия. Так как в греческой Церкви произношение песни «аллилуиа» в разное время было не одинаково: в древнейший период употреблялось троение аллилуиа, затем, начиная с XI века, вместе с троением имело место и двоение, наконец, вероятно уже в первую половину XVII века, троение стало господствующим,¹¹³ – то и в русской Церкви не могло быть единообразия. Сомнение о том, как петь аллилуиа, возникло, как известно, в XV веке; спустя более столетия после этого на Стоглавом соборе подучил узаконение один способ этого песнопения – усугубление. Устав 1610 года – первая московской печати книга, в которой в первый раз встречается сугубая аллилуия, в) седмипросфорие. Число просфор, употребляемых на проскомидии, в разное время было неодинаково, как в греческой Церкви, так и в русской: в первой оно доходило до семи, во второй до восьми, хотя существенно необходимою признавалась собственно одна просфора – для изъятия агнца, почему, по нужде, и в Греция и в России, дозволялось совершать литургию и на одной просфоре. В частности, седмипросфорие вошло в практику русской Церкви позднее (XV в.), чем пятипросфорие (XIII в.), узаконено же было только в патриаршество Иоасафа, при издании Номоканона (1639 г.); в киевском издании Номоканона, с коего производилось печатание Номоканона в Москве, согласно с греческим подлинником говорится: «на святой проскомидии пять просфор да имаши»; иоасафовский справщик, зачеркнув слово «пять», написал сверху «семь» и, затем, указал значение каждой просфоры, дав таким образом общее правило седмипросфория. Что же касается московских старой печати Служебников, то в них полагалось только шесть просфор и лишь в монастырях семь.¹¹⁴ г) двоеперстие, ставшее важнейшею из всех обрядовых особенностей. Трудно сказать с точностью, когда и как проник с Востока в Россию обычай молиться двуперстно, но то несомненно, что в XV веке двуперстие вступило в борьбу с троеперстием, обрядом также восточного происхождения. Послышались речи: «аще кто не крестится двумя перстами, якоже и Христос, да есть проклят». Раздались и ответные голоса: «аще кто не крестится тремя перстами, да будет проклят». Какой-то грамотей, выпустил в свет подложное «Феодоритово слово», в котором доказывал, что крестное знамение нужно совершать тремя перстами. Нашлись книжники, которые наклонили «Феодоритово» писание в другую сторону, которые переделали его в том смысле, что креститься нужно двумя перстами. Последний подлог получил довольно широкое распространение в старой русской письменности. Начали появляться статейки, проповедовавшие двоеперстное сложение. Статейки эти из московской Руси проникли и в южнорусскую письменность и оттуда снова возвращались в Русь московскую. Только как-то плохо авторы этих статеек справлялись на первых порах с некоторыми не несущественными деталями своего учения. Говоря о двух перстах, они то требовали иметь их наклоненными, то повелевали держать их простертыми, то вели речь, наконец, о наклонении одного указательного пальца. В XVI веке, на Стоглавом соборе, последовало узаконение двоеперстия. Но что же видим? Собор дал наставление «простирать» два перста, указательный же при этом «мало нагнуть», хотя разумел собор другое по форме двуперстие – с «наклонением» великосреднего перста. Точно также и после этого двоеперстие долго не находило себе «определенного выражения». Характерен пример из патриаршества Филарета. В 1627 году в Москве было напечатано сочинение литовского протопопа Лаврентия Зизания Великий Катехизис. Так как в подлиннике было изложено учение о троеперстии, то издатели Катехизиса решились переделать это учение, но выполняли свою роль неумело, неудачно, так что в книге, при требовании двоеперстия, остались ясные следы учения о троеперстии.¹¹⁵ И только уже в Псалтири 1641 года встречаем первое точное наставление о двуперстии; она печаталась с 9 сентября по 15 ноября 1641 года, следовательно в междупатриаршество – Иоасаф умер, а Иосиф не был еще посвящен – и была издана «повелением» светской власти – царя.¹¹⁶ При патр. Иосифе наставление о двуперстии было напечатано уже в нескольких книгах. Сюда прежде всего относятся Псалтири – Следованная (1642 г.) и Учебная (1645 г.). Тогда, видимо, старались, чрез молодое поколение, учившееся по Псалтири, провести двуперстие в простой народ, в среде которого непрерывно, даже после определения Стоглавого собора, продолжало существовать троеперстие. С целью дать именно точное наставление о двуперстии, при издании южнорусских произведений иосифовские справщики позволяли себе делать дополнения и переделки. И однако же и здесь результаты получались не совсем удачные. Так, при перепечатании (1649 г.) Малого Катехизиса наставление о троеперстии, содержащееся в киевском издании этой книги (1645 г.), было переделано на учение о двуперстии, но при этом оба перста указано держать простертыми, вопреки требованию иосифовских Псалтирей чтобы великосредний перст был наклонен; при издании Кирилловой книги (1644 г.) нужные дополнения и разъяснения в южнорусском памятнике были сделаны удачно,¹¹⁷ но в той же Кирилловой книге, было напечатано сказание Максима Грека о двуперстии, требующее исключительно «протяжения» двух перстов.

Из отдельных статей, содержащих в себе те или другие положительно неправильные мнения и однако же напечатанных для руководства в церковной жизни, заслуживают упоминания две: «Изложение» собора 1620 года о перекрещивании латинян и всех крещенных поливательным крещением – при Иноческом Потребнике 1639 года и статья «О стрижении брад», предписывающая «не брити брады и усов не подстригати» – при Мирском Потребнике 1639 года.¹¹⁸ – В патриаршество Иосифа были, между прочим, напечатаны два больших сборника, один под именем Кирилловой книги, другой – Книги о вере. Кириллова книга издана в 1644 году трудами книжных справщиков Михаила Рогова и Ивана Наседки.¹¹⁹ Представляя, за незначительными исключениями, простой свод из разных южнорусских сочинений, большею частью полемического характера – против латин, лютеран и армян, книга эта содержит в себе не только не мало таких мнений, которые несогласны с толкованиями церковных учителей, но и несколько таких рассказов, которые имеют характер баснословный. Таков – пример второго рода – цинический рассказ о происхождении брадобрития, таково же – образец первого рода – мнение о папе, как «наивышнем» предтече антихриста, и об восьмой тысяче лет, как такой, в которую должна последовать кончина мира: «второй Христов приход имать быть в осьмом веце».¹²⁰ Книга о вере, составленная игуменом киевского Михайловского монастыря Нафанаилом, была напечатана в Москве в 1648 году¹²¹ «тщательством» царского духовника Стефана Вонифатьева.¹²² Это – сборник догматико-полемических статей на униатское отступление. Книга эта также не всегда согласна с церковным учением. Особого внимания заслуживает 30-я глава – об антихристе. Составитель её, неизвестный по имени, повторил мысль о кончине мира по истечении семи тысяч лет и указал на 1666 год, как опасный для московского православия. «По седмих тысящах будет приход» Христов и «по еже седмитысящными леты будет кончина»: говорит составитель главы.¹²³ И затем, сделав «оберегание», как бы в 1666 году, как заключающем в себе апокалиптические числа 1000 и 666, «не пострадать» отпадением от веры, как прежде пострадали Запад и униаты,¹²⁴ составитель главы словами Захарии Копыстенского – из его Палинодии гадательно выразился: «кто знает, 1666 год не есть ли время явления явственных предтеч антихриста или даже его самого».¹²⁵

* * *

В таком положении находился вопрос о наших богослужебных книгах и церковных обрядах в половине XVII века, когда на патриарший престол вступил Никон. Мы подходим к вопросу об обстоятельствах возникновения раскола, чтобы получить ответ, почему раскол появился именно во второй половине XVII века.

В. § 7. Перемена в давнем взгляде русских на православие греков, совершившаяся в половине XVII века – § 8. Первые распоряжения патр. Никона и первые его противники – § 9. Приготовления к исправлению богослужебных книг – § 10. Издание новоисправленных книг

Никон принадлежит к числу тех личностей, которые оставляют по себе в истории великую память. Это был человек редких дарований и архипастырь «доброй души».

Никон, в мире Никита, родился в 1605 году в селе Вельдеманове, Нижегородской губернии, от крестьянина Мины. Тяжело было его детство, потому что родная мать Никиты скоро умерла, а мачеха ненавидела пасынка. Научившись грамоте, Никита тайком от отца ушел в Макарьевский желтоводский монастырь; там изучил церковные службы и пение. На двадцатом году он сделался сельским священником. Случайно познакомились с ним, проезжавшие мимо, московские купцы. Никита понравился им и они уговорили его перейти в Москву. Там служил он около десяти лет. Потеряв всех детей, Никита не мог удовлетворяться своею жизнью. Аскетизм и кипучая энергия влекли его к суровым подвигам иночества. Никита уговорил свою жену поступить в монастырь и сам пошел искать иночества. В Анзерском ските он постригся с именем Никона. Разошедшись с игуменом и братией, которых обличал в сребролюбии, удалился в Кожеезерский монастырь. В 1646 г. Никон был в Москве и представлялся молодому царю Алексею Михайловичу. Атлетическое сложение, величественность осанки, красноречие, наконец, твердая воля, аскетическая суровость и энергичность, отражавшиеся на лице Никона, произвели обаятельное действие на впечатлительного государя – юношу. Он захотел приблизить Никона к себе, и тогда же Никон был произведен в архимандрита московского Новоспасского монастыря. Никон сделался «собинным другом» государя и влияние его на последнего стало весьма велико. Каждую пятницу Никон приезжал, по желанию государя, для бесед с ним, к утрени в придворную церковь, привозя сюда от всех нуждавшихся в царской милости и управе челобитные; царь выслушивал их тотчас после утрени, не выходя из церкви, и тут же давал по ним милостивые решения, внимая прошениям защитника обидимых и угнетенных, вдов и сирот.¹²⁶ И сделалось имя Никона славным по всей Москве! 11 марта 1649 года Никон был поставлен на новгородскую митрополию. В это время он примкнул к небольшому, но сильному кружку, в среде которого совершилась перемена в давнем взгляде русских на православие греков. Случилось это так.

В конце января 1649 г. прибыл в Москву иерусалимский патриарх Паисий; здесь он пробыл не так долго: 3 июля Паисий уже обратно проехал Путивльскую границу.¹²⁷ Но пребывание его в Москве не осталось бесследным для тогдашних церковных дел. Паисий сблизился с влиятельным при дворе Никоном, с дозволения царя они сходились для собеседований «и полюбилась беседа» Никона ему, Паисию.¹²⁸ Паисий присутствовал при богослужении московского патриарха, был со всею своею свитою в Троицко-Сергиевом монастыре и, конечно, не мог не заметить тех обрядов, которыми русские тогда порознились от греков, особенно двуперстия. Паисий «зазирал» об этом Никону.¹²⁹ Паисий, имея желание и мужество поднимать речь об этом, очевидно, приметил в Никоне готовность слушать её: Никон обладая силою ума, чтобы признать основательность доводов, смелостью ума, чтобы не смущаться мыслью о перемене убеждения, терпеливо выслушал Паисия. Следствием было сомнение со стороны Никона в справедливости мнения русских о греках, сомнение, близкое к убеждению. Никон доложил об этом царю, царь же имел еще два лица, без совета с которыми не давал мыслям своим никакого определенного направления, это – воспитатель царя боярин Борис Морозов и духовник царя благовещенский протопоп Стефан Вонифатьев. Оба эти последние были личности выдающиеся, способные внимать голосу истины, и оба они стали на сторону сомнений Никона, склонив к тому и царя. Чтобы не оставаться при одном сомнении, а остановиться на чем-нибудь положительном, был послан на Восток «для осмотрения» и «описания святых мест и церковных чинов греческих» строитель Богоявленского монастыря в Кремле старец Арсений Суханов.¹³⁰ Он мог исполнить поручение, потому что бывал в посольствах прежде и знал греческий язык.¹³¹ Арсений выехал из Москвы в июне 1649 г., вместе с п. Паисием, но из Ясс два раза приезжал в Москву и только 5 мая 1651 года отправился в свой путь.¹³² В этот промежуток времени заявило было о себе старое направление, но уже не могло остановить нового направления в его движении вперед. Это было так. По отъезде Паисия кружок во главе с царем приобрел себе апологета в лице ученого иеромонаха киевского братского монастыря, знаменитого Епифания Славинецкого. Епифаний приехал в Москву 12 июля 1649 года. Московские отзывы о греческом православии, конечно, изумили Епифания и заставили опровергать москвичей. Слова его падали на почву уже готовую.¹³³ Епифанию немедленно поручили перевести литургию Златоустого с греческого на славянский язык, чтобы скорее видеть, насколько русская Церковь разнится от современной греческой в этой важнейшей части богослужения.¹³⁴ Тяготились несколько только патриархом. Иосиф был самых твердых русских взглядов. Никаких реформ в русской Церкви он не допускал. Из-за одной такой реформы только что произошла сильная ссора у патриарха одним из членов кружка – Вонифатьевым.¹³⁵ Теперь Иосиф признал за лучшее – действовать чрез то лицо, которое было избрано самим правительством. Во второй приезд в Москву (декабрь 1650) Суханов подал в Посольский приказ свой дневник – «статейный список», вместе с описанием «прений о вере», которые он вел с греками. «Прения» описаны очень характерно. Четыре было прения – о перстосложении, летосчислении, поливательном крещении и других предметах, и – везде и во всем Арсений, по его словам, был победителем. Почему так? Потому, что он защищал «истину». Русский книжник смело провел давнее мнение русских, что истинное православие сохранилось только на Руси. На замечание греков, что они – «источник» благочестия, ибо содержат ту веру, которая «вышла от Сиона», Арсений резко отвечал: «был у вас источник, да только пересох; той веры, которая произошла от Сиона, уже не держите; поэтому не послушают вас на Москве, если будете писать противно св. апостолам, – там знают апостольское предание». И кому же знать апостольское предание лучше, как не московскому патриарху? Читал Суханов своим собеседникам и повесть о «Белом клобуке». Больше этого чего бы, казалось, и требовать! И однако ж, посольство на Восток не только не было приостановлено, но в отзывах Суханова усмотрели пристрастие и при новом отъезде Суханова из Москвы думный дьяк говорил старцу от имени государя, чтобы он, Арсений, «когда будет в греческих странах, помня час смертный, писал бы в правду, без прикладу»... Патриарх после этого почувствовал себя совершенно бессильным. Самое положение свое на престоле он перестал считать прочным. Тот же Суханов привез такие известия, которые особенно встревожили патриарха. Был на Афоне такой случай. Жил там в ските один честной старец, родом серб; он держал у себя, книги московской печати и крестился двуперстно; узнав про это, афониты сошлись из всех монастырей и того сербина с московскими книгами поставили в соборе. Когда тот, на вопрос о перстосложении, дал ответ по Кирилловой книге, греки назвали московские книги еретическими. Взяв их у сербина, сожгли, самого же старца закляли впредь двуперстно не креститься и других тому не учить. В числе сожженных книг были Кириллова книга и Псалтирь с восследованием, обе иосифовского издания.¹³⁶ Так как Иосиф на поддержку со стороны царя не надеялся, то и тревожился: «переменить меня, скинуть меня хотят, жаловался он своим приближенным: а если и не отставят, я и сам за срам об отставке стану бить челом».¹³⁷ 15 апреля 1652 года, в великий четверток, п. Иосиф умер.¹³⁸ Преемником его сделался митрополит новгородский Никон. Сам царь желал видеть своего любимца патриархом, но Никон долго почему-то отказывался¹³⁹ и согласился лишь после того, как все, начиная с царя, дали обещание во всем слушаться его, Никона. 23 июля (1652 г.) происходило наречение новоизбранного, а 25-го Никон посвящен был в сан патриарха. При Никоне вопрос о наших церковных обрядах и богослужебных книгах и был разрешен в духе нового взгляда на православие современных греков.

Вступив на патриарший престол, Никон немедленно обратил особенное внимание на дела печатного двора. Двор оставался в ведении дворцового приказа, но уже в 1652 году новые справщики были назначены по выбору и указу патриарха.¹⁴⁰ В самом начале следующего (1653) года Никон делает одно очень важное распоряжение. Опись печатного двора, произведенная в конце 1649 года, обнаружила, что состав «правильных» и «кавычных» книг, по которым исправлялись книги в печать, был крайне неудовлетворителен: книги были исключительно славянские и в большинстве «печатные», – харатейных оказалось только 23, письменных 11; причем почти все они были «ветхи, гнилы, неполны и разбиты».¹⁴¹ В виду этого по указу патриарха 11 января составлена была опись славянским книгам, находившимся в степенных русских монастырях, для того, чтобы знать, где и какие книги взять для исправления вновь печатающихся; всех книг предназначено было взять 2672.¹⁴² Самое печатание книг производится в это время в духе новых воззрений. Особенно важны были те отличия которые были допущены при издании Псалтири, печатавшейся с 9 октября 1652 по 11 февраля 1653 г.; в ней, между прочим, были опущены две статьи – о двуперстии и о поклонах. Статьи эти занимали видное место в иосифовских Псалтирях.¹⁴³ Поэтому уничтожение их вызвало недовольство и прежде всего среди самих справщиков. Старцы Иосиф Наседка и Савватий сразу же оставили должность справщиков.¹⁴⁴ Вслед затем, пред наступлением великого поста (в 1653 г.), Никон разослал по московским церквам «Память» относительно тех же самых предметов: патриарх требовал, чтобы число земных поклонов при чтении молитвы Ефрема Сирина было сокращено, с заменою их поясными, и чтобы крестились тремя перстами.¹⁴⁵ Указал ли Никон в самой «Памяти» мотивы для своего распоряжения – неизвестно; но известно то, что сразу же нашлись ему открытые противники. То были протопопы: московского Казанского собора Иоанн Неронов, Юрьевца Повольского Аввакум, костромской Даниил, муромский Логгин, Павел епископ коломенский и некоторые другие. Лица эти были не безызвестны Никону. Все они были друзья между собою, другом себе считали и Никона. Во главе кружка стоял Стефан Вонифатьев, первым членом был Неронов. В последние годы патриаршества Иосифа кружок фактически заведовал делами Церкви. Вследствие этого Аввакум, с согласия, конечно, братии, просил царя, чтобы быть в патриархах духовнику Стефану, и, затем, когда это не удалось, ничего не видел плохого в том, что на престол вступил Никон. Поддерживать старые церковные порядки – такова была надежда кружка, когда Никон вступил на патриаршество; но она не оправдалась, потому что Никон изменил взгляды на греческое православие и прежние связи «друзей» порвались. Обманутые в надеждах затаили мщение к патриарху и таким образом оставаясь на принципиальной почве протест в самом своем начале осложнялся личными счетами. Аввакум так рассказывает об этом: «мы же, сошедшись, задумались, – видим, что зима хочет быть: сердце озябло, ноги задрожали». Неронов поручил свою церковь Аввакуму, а сам пошел в Чудов монастырь, где в келье молился целую седмицу. «И там ему от образа глас был: приспело время страдания! Подобает вам неослабно страдать»; или, по сказанию самого Неронова: «дерзай, Иоанне, и не убойся до смерти: подобает тебе укрепить царя о имени моем, да не постраждет днесь Русь, как прежде униаты». Неронов «плачучи» рассказал об этом Аввакуму, епископу коломенскому Павлу, Даниилу, а также и «всей братии». Немедленно, конечно по совету всей братии, Аввакум и Даниил составили челобитную, где привели свидетельства от книг о сложении перст и о поклонах – «много писано было» – и подали её царю. Царь не дал решения по этой челобитной – «не знаю, где скрыл» её, добавляет Аввакум: «мнится Никону отдал».¹⁴⁶ Патриарх на этот раз благоразумно оставил своих противников в покое.

Издание «памяти» было вскоре после отъезда из Москвы ученого грека Гавриила Власия, митрополита Навпакта и Арты, приезжавшего сюда с полномочиями от восточных патриархов отвечать об «изыскании церковном». Вероятно и он вел беседы с Никоном в духе «зазираний» Паисия.¹⁴⁷ Затем, 16 апреля (1653 г.) прибыл в Москву бывший константинопольский патриарх Афанасий Пателар. Он пробыл здесь до конца года и пользовался знаками царского внимания. Между прочим, ездил в Троицко-Сергиеву лавру. Ознакомившись, насколько возможно, с русскими церковными чинами и обрядами, Афанасий «зазирал» Никону в «неисправлении» оных, – в несогласии с восточными; он даже написал для Никона сочинение: «чин архиерейского совершения литургии на востоке», которое тогда же, по распоряжению Никона, было переведено на славянский язык и из которого можно было видеть, какие отступления от того чина допущены были у нас.¹⁴⁸ 7 июня (1653 г.) возвратился из поездки на Восток старец Арсении Суханов. Он был в Константинополе, посетил острова Архипелага, заезжал в Египет, где беседовал с александрийским патриархом Иоанникием, довольно долго прожил в Иерусалиме. Свои путевые заметки, а также описание чинов и обрядов греческой Церкви Суханов изложил в сочинении – «Проскинитарий», которое и представил московскому правительству. Теперь в Москве могли убедиться, что на православном Востоке действительно многое в церковных службах, обрядах и обычаях совершается не так, как в России, что там, в частности, троят аллилуиа; употребляют на проскомидии пять просфор, а не семь; из третьей просфоры вынимают девять частиц, а не одну; творят крестные ходы вокруг церкви против солнца, а не посолонь; допускают крещение чрез обливание, в случае болезни крещаемых, и, по выздоровлении, не перекрещивают их.¹⁴⁹ В том же 1653 г. вселенский патриарх Паисий, по просьбе Никона, прислал ему книгу «Скрижаль», содержащую в себе изъяснение литургии и других «тайн церковных», – конечно, в том виде, как содержала и разумела их тогда восточная Церковь; книга скоро была переведена на славянский язык.¹⁵⁰ Таким образом вопрос о несогласии русских богослужебных чинов и обрядов с греческими выяснялся для п. Никона все более и более. А между тем оказавшие ранее сопротивление распоряжению патриарха и теперь не хотели слушаться; некоторые из них держали себя по отношению к Никону прямо вызывающим образом.¹⁵¹ Тут случилось вот что.

Никон принял от муромского воеводы жалобу на протопопа Логгина и созвал (в июле 1653 г.) по этому делу собор. Логгина обвиняли в похулении образа Спасителя, Богородицы и святых. Обвиняемый дал объяснение. Был однажды он у воеводы на дому и, когда жена воеводы подошла к протопопу за благословением, он спросил её: «не белена ли ты»? «И то слово подхватили» бывшие тут гости: «ты, протопоп, хулишь белила, а без белил не пишутся и образа». Логгин на это заметил: «какими составами пишутся образа, такие и составляют писцы: а если на ваши рожи такие составы положить, то и не захотите. Сам Спас, Богородица и святые честнее своих образов». Никон не оправдал Логгина и велел отдать его «за жестокого пристава». Защитником муромского протопопа выступил Неронов и между ним и патр. Никоном, как в этот раз, так и в другое собрание чрез несколько дней, произошла очень бурная сцена в присутствии целого собора. «За что отдавать Логгина жестокому приставу»? – возразил Неронов Никону. Нужно прежде произвести розыск. «Тут дело великое, Божие и царево». Никон будто бы ответил: «не нужен мне царский совет, – я на него плюю и сморкаю». Тогда Неронов завопил: «патриарх Никон! взбесился ты, что такие слова говоришь на государское величество». При этом Неронов резко порицал не одного только Никона, но и весь собор. «Таковы соборы, говорил он, были на Златоустого и Стефана Сурожского». «За великое бесчиние» Неронов был лишен скуфьи и сослан «под крепкое начало» в Спасокаменский монастырь на Кубенском озере, где и велено было держать его «в черных службах».¹⁵² Друзья Неронова стали было ходатайствовать за него пред царем; но и их скоро постигла та же печальная участь. Проводив Неронова в ссылку, Аввакум 13 августа пошел ко всенощной в Казанский собор, намереваясь, как бывало прежде, читать в положенное время, вместо Неронова, поучение к народу из Толкового Евангелия. Но там не дали ему читать. Долго не думая, Аввакум пошел на двор к Неронову и там в сушиле стал петь всенощную. Некоторые из прихожан Казанской церкви пошли, вместо собора, молиться с Аввакумом. Но не успел протопоп кончить службу, как явились стрельцы, окружили сушило и забрали богомольцев в тюрьму. Чрез неделю все участники Аввакумова самочинного сборища приведены были в храм и преданы отлучению от Церкви.¹⁵³ Суд над Аввакумом был отложен. Между тем, по словам Аввакума, Никон «остриг» Логгина в «соборной церкви» в обедню во время великого выхода. «Остригше, сняли с него однорядку и кафтан. Логгин же, разжегся ревностью божественного огня, Никона порицая, чрез порог в алтарь в глаза Никону плевал. Распоясался, схватя с себя рубашку, в алтарь в глаза Никону бросил. И – о чудо! – растопорилась рубашка и покрыла на престоле дискос будь то воздух». Так бесчинствовал Логгин! Он был выслан в Муром. Несколько ранее был расстрижен протопоп Даниил и сослан в Астрахань, где и умер в «земляной тюрьме». 15 сентября патр. Никон хотел «стричь» Аввакума; но заступничество государя спасло протопопа и он был сослан, с женой и детьми, в Тобольск.¹⁵⁴

После этого патриарх Никон предпринимает более решительные меры. В начале 1654 года состоялась передача печатного двора в ведение патриарха; Никон с этих пор стал полновластным распорядителем на этом дворе за все время своего управления русскою Церковью; все указы, направлявшие деятельность печатного двора, с этого времени исходили исключительно от имена патриарха.¹⁵⁵ Еще осенью 1652 года Арсений Грек ездил по поручению патриарха в Новгород для покупки находившихся в тамошних библиотеках греческих книг.¹⁵⁶ Теперь известный Арсений Суханов, получив богатую «казну», отправился на Восток «в старожитныя места» для приобретения древних греческих книг. 4 февраля (1654 г.) он был уже в Яссах.¹⁵⁷ В том же году состоялся и собор по делу об исправлении книг. Собора желали и противники патриарха. Об этом Неронов просил царя в послании от 27 февраля 1654 г.¹⁵⁸ Собор же состоялся не раньше второй половины марта и не позже первой половины апреля того же 1654 года.¹⁵⁹ На нем, как и желал Неронов, присутствовали, кроме архиереев, другие духовные лица – архимандриты, игумены и протопопы. Собор происходил в царских палатах под председательством самого царя. Патриарх открыл собор речью. Выходя из той мысли, что нет ничего богоугоднее, как поучаться в заповедях Господних, соблюдать постановления соборов – вселенских и поместных, он указал на деяние Константинопольского собора 1593 года о правах и обязанностях русского патриарха, которое истолковал так, что русская Церковь должна быть во всем – и в догматах, и в уставе – согласна с Церковью греческою. Подлинное деяние было найдено Никоном в патриаршей библиотеке и в 1652 году переведено на славянский язык.¹⁶⁰ Когда чтение грамоты кончилось, Никон стал указывать русские «нововводные чины церковные»: священник пред началом литургии читает сам себе разрешительные молитвы; после часов пред обедней говорит отпуст на всю церковь; праздничную литургию начинает пополудни; при освящении храмов не полагают под престол мощей и пр. Замечая, что все это не согласно как с греческими, так и с нашими старыми славянскими книгами, патр. Никон спрашивал: «новым ли нашим печатным книгам последовать, или греческим и славянским старым, которые согласно один чин и устав показывают»? Ответ собора был такой: «достойно и праведно исправить против старых – харатейных и греческих». Но когда Никон заметил, что уставы московской печати несогласны с греческими и нашими старыми относительно великопостных поклонов, последовало возражение и именно со стороны Павла, епископа коломенского; он защищал существовавший тогда обычай. Собор и относительно этого положил: «быть согласно с древними уставами». Соборное уложение было написано, как указание и основание, чтобы впредь исправлять наши книги по древним харатейным и греческим, и скреплено подписями. Подписался и Павел коломенский, но с оговоркой относительно поклонов, причем в свое оправдание сослался на два устава – харатейный и письменный.¹⁶¹ Единоличный протест Павла, который, может быть, в пылу спора несочувственно отозвался и вообще об исправлении книг, не прошел для него без последствий: патриарх низверг Коломенского епископа с кафедры, снял с него мантию и сослал в заточение; Павел сошел с ума и никто не видел, как погиб несчастный.¹⁶²

«Да не едина их воля, но и да совет вселенских патриархов о исправлении книг будет вкупе» царь и патриарх решили снестись с восточными иерархами. Поэтому вскоре после собора¹⁶³ Никон составил грамоту к константинопольскому патриарху Паисию I с вопросами касательно чинов церковных, погрешностей в книгах, а так же – правил христианской жизни;¹⁶⁴ грамота отправлена была с греком Мануилом Константиновым, который выбыл из Москвы не ранее 15 мая 1654 г.;¹⁶⁵ ему поручалось выждать соборного ответа на вопросы и привести его в Москву. По прибытии Мануила в Константинополь, Паисию было предложено 28 вопросов. Патриарх созвал собор; соборно составлены были ответы; к 20 числу декабря (1654) соборные заседания вполне были закончены, а 27 того же декабря Мануил выехал из Константинополя в обратный путь.¹⁶⁶

Между тем начался приток книг в Москву с Востока. К июню (1654 г.) прибыл сюда сербский патриарх Гавриил: он поднес Никону книгу, в которой были напечатаны три литургии.¹⁶⁷ 2 февраля 1655 г. прибыл в Москву антиохийский патриарх Макарий и также привез некоторые богослужебные книги. О том, что в Москве нуждаются в книгах, на Востоке узнали от Арсения Суханова. Последний, посетив Афон и Царьград, возвращался в Москву (в сентябре 1654 г.), затем снова ездил в Иерусалим и обратно вернулся, вероятно, в феврале следующего (1655) года. Он привез 498 книг, взяв их главным образом из монастырей Св. горы – Ватопедского, Лаврского, Пантократорова, Дохериа и др., а больше всего – из Иверского. Тут были книги библейские, святоотеческие, канонические и собственно богослужебные, восходившие по своей древности от XVII до VIII–VII века.¹⁶⁸ Халкидонский митрополит Гавриил прислал древнюю рукописную Псалтирь, принадлежавшую императору Алексею Комнину (1081–1118). Из афонских монастырей Хиландарского, Павловского и Иверского доставлено было до 50 книг. От иерархов Александрийского, Иерусалимского и др. – не менее 200. Диакон Мелетий грек, нарочито по поручению правительства ездивший (1656–7 г.) за покупкой книг, привез более 10 названий богослужебных книг. Наконец, были случаи привоза некоторых книг и другими лицами.¹⁶⁹

Собрание греческих и славянских книг было первым средством для осуществления дела исправления наших богослужебных книг. Вторым таким средством должен был служить подбор книжных справщиков. Он, действительно, заметно отразился на ходе книжной справы при Никоне – в характере и числе изданных при нем книг. Состав книжных справщиков никоновского времени не отличался ни устойчивостью, ни многочисленностью. Справщикам предъявлялись особые требования: от них требовалось знание греческого языка, полная готовность следовать указаниям патриарха и не наружное, только официальное, отношение к своему делу, но внутреннее и искреннее убеждение в необходимости и пользе его. Вследствие этого большинство иосифовских справщиков должно было оставить службу на печатном дворе, – именно из них выбыло шесть и остался только один. В тоже время было большое затруднение в приискании и новых справщиков. Никоном было назначено семь справщиков, именно в таком хронологическом порядке: старец Чудова монастыря Евфимий, старец Новоспасского монастыря Матвей, ученик Ртищевской школы и Киевской академии Иван Озеров, приезжий старец Арсений Грек, Рождественский, что у царицы на сенях, протопоп Адриан, патриарший архидиакон Евфимий и Чудовский старец Иосиф. Некоторые из них служили очень недолго. В конце патриаршества Никона оставалось только четыре справщика.¹⁷⁰ Из них более видное место занимали Чудовский старец Евфимий и старец Арсений Грек. Евфимий, ученик Епифания Славинецкого, прекрасно знал язык греческий, также латинский, польский, еврейский; жизнь в Чудовом монастыре, видном центре монастырской жизни в столице, бывшем тогда и выдающимся проводником духовного просвещения, сделала инока человеком образованным, должность уставщика в монастыре дала возможность весьма близко ознакомиться с составом и характером тогдашних богослужебных книг, не только печатных, но и рукописных. Арсений Грек прибыл в Москву в свите патриарха Паисия иерусалимского (1649 г.). Как ученый, он был оставлен здесь в качестве учителя в греческой Чудовской школе; но скоро был предан суду за прежние свои отступления в латинство и мусульманство и сослан в Соловецкий монастырь «для исправления веры».¹⁷¹ В 1652 г. Никон взял оттуда Арсения, причислил его к составу попов своей крестовой, сделал библиотекарем патриаршей библиотеки и, наконец, главным справщиком и переводчиком книг (март, 1654 г.).¹⁷² Много помогал нуждам печатного двора иеромонах Епифаний Славинецкий, по поручению патриарха составлявший церковные каноны и предисловия к богослужебным книгам.¹⁷³

Никон взялся за дело теперь тем решительнее, что мог найти поддержку у двух восточных патриархов Макария и Гавриила. Он приглашал их на свои богослужения и просил делать нужные замечания о русском церковном чине, чтобы неисправное можно было исправить. И патриархи, действительно, сделали много таких Никону замечаний; между прочим замечали и о неправильности двуперстия. И вот, когда настала неделя православия (1655 г.), Никон, пригласив служить обоих патриархов, несколько архиереев и множество прочего духовенства, в присутствии царя и всех молящихся сказал проповедь, в которой сначала говорил против икон латинского письма, а потом против двуперстия; он «говорил с жаром», причем открыто обращался к п. Макарию с просьбою подать свое мнение по указанным вопросам. Макарий соглашался с русским патриархом. Несколько спустя Никон пригласил Макария и Гавриила на собор. Собор происходил на пятой неделе великого поста (25–31 марта). Кроме трех патриархов, здесь присутствовали русские митрополиты, архиепископы, архимандриты и игумены. Рассуждали по вопросам, возбужденным п. Макарием, о некоторых русских церковных чинах и обрядах, а также – о богослужебных книгах. Справщики успели к этому времени исправить Служебник и сделать сличение других московской печати книг со старыми славянскими и греческими; при их указаниях отцы собора убедились, что новопечатные славянские книги во многом не согласны ни с древними славянскими, ни с греческими, и что, наоборот, новоисправленный Служебник во всем сходен с этими подлинниками. Поэтому собор одобрил этот Служебник и определил напечатать его, а относительно исправления прочих книг повторил определение собора 1654 года.¹⁷⁴

Месяца через полтора после собора п. Никон получил новое побуждение к продолжению своего дела. Возвратился грек Мануил Константинов и привез ответную грамоту п. Паисия. Её подписали, кроме патриарха, 24 митрополита, 1 архиепископ, 3 епископа и несколько других лиц, занимавших главные церковные должности при патриархе. Мудрые советы давал цареградский святитель. Прежде всего он счел за нужное разъяснить, как следует смотреть на различие церковной обрядности в поместных церквах. Он писал, что православные христиане должны иметь единение в исповедании веры; а если случится, что какая-нибудь Церковь будет отличаться от другой какими-либо порядками не существенными для веры, каковы напр.: время совершения литургии или форма сложения перстов для священнического благословения, то это не должно производить никакого разделения; потому что Церковь не с самого начала получила полный устав чинопоследований, какой содержит в настоящее время, а вырабатывала его мало-помалу. Указав затем на книгу «Православное Исповедание», из которой можно узнать, какие суть нужные и существенные члены православной веры, Паисий в ответе на первый вопрос кратко изъяснил состав и таинственное знаменование того чина божественной литургии, какой содержался тогда на Востоке. Другие ответы, более краткие, следуя в порядке вопросов, касались тех или других церковных обычаев и правил благочестивой жизни. Из них наиболее важное, по тому времени, значение имели ответы: 24, 25, 27. Патр. Никон спрашивал: какими перстами подобает христианину изображать на себе крестное знамение? Паисий отвечал: мы все имеем древнее обыкновение по преданию слагать вместе три первых перста во образ св. Троицы. Никон опрашивал: какими перстами следует архиерею или иерею начертывать благословение, преподаваемое ими верующим? Паисий отвечал: Церковь благословляет всех, изображая иерейскою рукою имя Мессии: Iс. Хс., – именно: первый палец и четвертый, будучи соединены вместе, изображают Iс, а второй и третий стоймя с небольшим наклонением одного из них – х, мизинец – с = Хс; впрочем при том же знаменовании, можно слагать персты и иначе. Никон спрашивал: сколько поклонов должно быть при чтении молитвы Ефрема Сирина и каких? Паисий отвечал: устав о поклонах содержим такой, что сначала делаем три больших поклона и, потом, после двенадцати малых, еще один большой, всего – 16. Согласно с высказанным взглядом на обряды, Паисий «умолял» прекратить распрю о чине церковного «тайноводства», считая её признаком раскола, и просил Никона убедить раздорников принять чин восточной Церкви. В заключение патриарх выражал благопожелание, чтобы Господь даровал Никону «успех в исправлении».¹⁷⁵ Грамота Паисия I послужила для Никона в его деле церковных исправлений важною опорою; впоследствии в нужных случаях он прямо ссылался на неё в свое оправдание.

Определение собора 1655 года о напечатании исправленного Служебника было исполнено к 31 августа того же года. Новый Служебник заключал в себе много перемен сравнительно с прежними Служебниками, изданными при первых пяти патриархах. Прежде всего они касались общего содержания Служебников. Тогда как в первых московской печати Служебниках (1602, 1616 и др.) помещались еще статьи Требника:¹⁷⁶ Служебник 1655 г. есть Служебник в собственном смысле и содержит в себе, кроме устава священнослужения, последование вечерни и утрени, чин проскомидии и литургий Златоустого, Василия Великого и преждеосвященных даров, да еще несколько прибавочных статей в начале и конце книги.¹⁷⁷ Затем отличия нового Служебника касаются: 1) священнодействий при богослужении и 2) числа, состава и текста молитв, ектинийных прошений и возглашений. Примеры первого рода: по Служебнику 1655 года выход священника и диакона в притвор на литию бывает не царскими дверьми, как указывалось в прежних изданиях, а северными, царские же двери остаются закрытыми; при благословении хлебов священник, взяв хлеб, не им «благословляет прочие хлебы», как говорилось в прежних Служебниках, а изображает рукою «крест на нем» и лишь после этого читает положенную молитву; по входе священнослужителей в церковь на совершение литургии все молитвы, вопреки прежним изданиям, положено читать пред царскими дверьми и ни одной – пред жертвенником, а также не указано делать пред этим семипоклонное начало и надевать епитрахиль; на проскомидии – совершается ли она в приходской церкви или в монастыре – положено иметь пять просфор, а не шесть и семь, причем есть прямое указание (изображение), что печать на просфорах должна изображать четвероконечный крест с словами IС. ХС. HI. КА, тогда как в дониконовских Служебниках на этот счет никаких прямых правил не давалось; из третьей просфоры определено вынимать девять частиц, а не одну; пред великим выходом священник и диакон читают херувимскую песнь трижды, причем каждый раз делают поклон, а прощение не бывает, воздух возлагается диакону на левое рамо: все это несогласно со старопечатными Служебниками, по которым воздух возлагается на правое плечо, положено читать прощение, а сколько раз читать херувимскую – не указано; при возгласе «Твоя от Твоих» диакону велено, переложив руки крестообразно, поднять св. дискос и св. потир, а не показывать рукою с орарем на св. дары; при чтении священником молитвы: «Господи, иже пресвятаго Твоего Духа» диакону не указано произносить никаких стихов, а во время пения «Тебе поем» велено диакону и священнику поклоняться трижды пред св. трапезою; на литургии преждеосвященных даров, по втором прокимне, диакон возглашает: «повелите»: иерей: «свет Христов», причем стоит лицом к востоку и никакого каждения потом не делает, тогда как в прежних изданиях (1602, 1616) повелевалось иерею «зря к востоку» произносить слова «свет Христов», а слова «просвещает всех» – к западу и, затем, кадить по клиросам и на всю церковь. Примеры второго рода: во время перенесения св. даров, по старопечатным Служебникам, повелевалось произносить отдельные возглашения о царе, святителе и настоятеле лишь в том случае, если кто из них находится в церкви; на литургии св. Златоуста во время пресуществления св. даров за словами: «преложи я» требовалось диакону произносить «аминь» однажды, а не трижды; во время перенесения св. даров на преждеосвященной литургии полагалось произносить тоже, что и на выходе литургии обыкновенной; на литургии св. Василия Великого в старопечатных Служебниках опущены были слова пресуществления; в прежних изданиях (напр. 1602, 1616 и др.) в херувимской песни читалось не «отложим попечение», а «отверзем печаль», не «дориносима», а «дароносима», – в песни «Ныне силы небесныя» читалось не «дориносится», а «дарми приносится», вместо «верою и любовию» – «верою и со страхом», и пр. Вот примеры перемен в новоисправленном Служебнике.¹⁷⁸ В предисловии в этой книге, конечно с соизволения патриарха, довольно подробно, хотя и с хронологическими неточностями, была изложена история, как началось и велось исправление богослужебных книг, из которых первая теперь являлась в свет.

После того, как издан был новоисправленный чин литургии, оставалось дать толкование на него, а также и на прочие тайнодействия и обряды. Поэтому Никон велел напечатать книгу «Скрижаль». Оконченная печатанием в октябре 1655 года, книга пока не была выпущена в свет.¹⁷⁹ Патриарх занялся исследованием вопроса о перстосложении. 12 февраля (1656 г.) на память св. Мелетия антиохийского, по случаю именин царевича, в Чудовом монастыре совершалась праздничная заутреня в присутствии царя с синклитом, восточных и русских святителей и множества народа. Когда в положенное время было прочитано, в поучение, из Пролога известное сказание о Мелетии, как он на одном соборе против ариан показывал и слагал персты, на которое опирались защитники двуперстия, московский патриарх во всеуслышание спросил п. Макария, как понимать это сказание? Макарий разъяснил сказание в пользу троеперстия, тех же, кто крестится двумя перстами, назвал «арменоподражателями». Чрез двенадцать дней, в «неделю православия», опять совершалось столь же торжественное богослужение в Успенском соборе при такой же обстановке. Когда произнесена была вечная память поборникам православия, а противникам Церкви – анафема, антиохийский патриарх Макарий, по настоянию п. Никона, стал пред царем и его сниклитом и пред всем народом, и, показывая сложенными три первые перста, сказал; «сими тремя перстами всякому православному христианину подобает изображать на лице своем крестное знамение; а кто крестится по феодоритову писанию (т. е. двумя перстами), тот проклят». Проклятие повторили, вслед за Макарием, бывшие тут сербский патриарх Гавриил и никейский митрополит Григорий. Давши свидетельство в пользу троеперстия устно, восточные иерархи подтвердили потом его и письменно, – в ответе на письменный запрос Никона.¹⁸⁰ После этого Никон счел благовременным созвать собор русских архиереев, который и состоялся 23 апреля 1656 г. На нем присутствовали, кроме патриарха, три митрополита, четыре архиепископа, один епископ, архимандриты, игумены и другие духовные лица – более тридцати. Никон открыл заседания речью. Сказав, как зазирали его смирению приходившие в Москву восточные святители за церковные неисправности, особенно за двуперстие, как он приступил к исправлению книг и как исследовал вопрос о перстосложении, патриарх предложил собору сказать свое слово о том же предмете, а также рассмотреть книгу «Скрижаль». Собор, действительно, рассматривал эту книгу и одобрил её, а затем дал определение о перстосложении. Принимая во внимание указания по этому вопросу восточных иерархов, а также и то, что и на Руси прежде существовал обычай креститься тремя перстами, да и в то время еще держался в простом народе, собор узаконил троеперстие, а всякого противника, который, и зная соборное определение, будет употреблять двуперстие, отлучил от общения церковного. Как это правило, так и «Скрижаль» члены собора скрепили подписями 2 июня, после чего книга вышла в свет.¹⁸¹ В объяснение и для оправдания наличных распоряжений церковной власти, в приложении к Скрижали были напечатаны, между прочим, грамота Паисия (с некоторыми изменениями и опущениями),¹⁸² ответ восточных иерархов на вопрос Никона о перстосложении, речь Никона на соборе 1656 года и некоторые другие статьи.¹⁸³

Между тем, после издания новоисправленного Служебника продолжалось исправление и печатание других богослужебных книг. Так в 1656 году были напечатаны: Постная Триодь, «исправленная с греческих и сербских книг», и Часослов. В 1657 году – Ирмологий, в первый раз переведенный с греческого, и Евангелие напрестольное, в первый раз изданное с разделением на главы и стихи. В 1658 году – Псалтирь Следованная, исправленная в тексте по греческому и дополненная новыми статьями, и Требник.¹⁸⁴ Последний был приготовлен к печати ранее и, по важности книги, в октябре 1657 года предварительно рассмотрен на соборе в присутствии, кроме патриарха, двух митрополитов, трех архиепископов, одного епископа, многих архимандритов, игуменов и протопопов. Собор засвидетельствовал, что Требник переведен с греческих древлеписанных на хартиях книг и определил его напечатать, с тем чтобы потом уже никто не дерзал совершать церковных таинств не по этой книге.¹⁸⁵ Кроме того, в те же 1656, 1657 и 1658 гг. повторялось издание Служебника, с некоторыми отличиями от издания 1655 г.¹⁸⁶ По мере выхода в свет, книги вводились в употребление взамен старых книг.

Г. § 11. Пропагаторская деятельность противников церковных исправлений; условия благоприятствовавшие ей, и её следствия – § 12. Сущность протеста, его обоснования и характер

Что же делали в это время противники церковных исправлений? После первого столкновения с патриархом они не бездействовали. Высланные из Москвы, они старались знакомить с начинаниями патриарха, конечно, с невыгодной для последнего стороны, жителей тех деревень, сел и городов, которые лежали по дороге из Москвы к Астрахани, Белому морю и в Сибирь. Аввакум сам рассказывает, что он в свою поездку в Сибирь «везде, и в церквах, и на торгах, ересь никонианскую обличал».¹⁸⁷ Неронов, проездом чрез Вологду, зашел в собор и после обедни держал речь, говоря между прочим так: «завелись новые еретики, мучат православных, творящих поклоны по отеческим преданиям, а также о сложении перстов толкуют развращено». Трудно сомневаться в подобной проповеди со стороны протопопов Логгина и Даниила. Узнав о поведении Павла коломенского на соборе 1654 года, противники Никона возрадовались и вместе с тем дали свое освещение тому наказанию, которому подвергся Павел.¹⁸⁸ Именно положение наказанных и могло прежде всего, в глазах массы, придавать их проповеди характер правоты. Неронова в Каменском монастыре навещали «боголюбцы от всех четырех стран»; жители Мурома ходатайствовали за Логгина пред Рязанским владыкою, как за охранителя «апостольских и отеческих преданий».¹⁸⁹ И между собою противники Никона находились в сношениях. Так, Павел коломенский писал Неронову письма, а Логгин лично приезжал к нему.¹⁹⁰

Неронов тогда стоял во главе недовольных патриархом. Последнему скоро пришлось убедиться, как трудно бороться с быв. Казанским протопопом. Поведение Неронова в Каменском монастыре вызвало со стороны патриарха указ о переводе его далее на север, в Кандалажский монастырь, с тем чтобы держать там ссыльного в железах и не давать ему чернил. И однако Неронов, написав с пути наставительное послание к московской братии и прочих градов, и с места нового заключения имел письменные сношения с царским духовником, боярами Плещеевыми и другими лицами, а затем даже бежал из монастыря и прямо в Москву. Живя здесь тайно от патриарха, он бывал в домах своих единомышленников. Постригшись в монашество с именем Григория, Неронов в феврале 1656 года удалился на житье в Игнатиеву пустынь. Патриарх хотел схватить беглеца, но поселяне соседней деревни скрыли Неронова и даже оскорбили посланных патриарха.¹⁹¹ Тогда Никон решился созвать собор, чтобы судить Неронова заочно. Собор состоялся в крестовой палате, в воскресенье 18 мая, во время продолжительного благовеста к литургии, в присутствии восточных и русских святителей, а также архимандритов, игуменов и протопопов. За укорение греческого православия, за производимое в народе смущение и за побег из монастыря собор отлучил Неронова от Церкви; вслед затем на литургии во время малого входа архидиакон читал с амвона вины Неронова, а собор, дьяки и подьяки попеременно пели: «да будет проклят».¹⁹² Спустя около полгода Неронов явился в Москву; взяв книгу Скрижаль, он пошел к патриарху (4 января 1657); патриарх шел к литургии. «Я тот, кого ты ищешь», сказал Неронов Никону, и затем, идя пред ним, говорил: «что ты один ни затеваешь, то дело не крепко». Никон промолчал. После обедни он позвал Неронова в крестовую и, хотя Неронов делал патриарху многие укоры, Никон опять больше молчал; по желанию Неронова, патриарх дозволил ему свободно жить на Троицком подворье и, так как Неронов говорил, что он не хочет быть под клятвою вселенских патриархов, то Никон в один воскресный день после литургии прочитал над ним разрешительные молитвы, причастил из своих рук, устроил ради него трапезу; даже такое для Неронова Никон сделал исключение, что дозволил ему служить по старым Служебникам. И однако Неронов не переставал при случае досаждать патриарху и, как увидим, строил против него козни.¹⁹³

Недовольство делом патриарха, проникая в разные места, заявляло себя открытыми вспышками. Напр. еще в 1654 году во время морового поветрия, когда царя и патриарха в Москве не было, многие земские люди из разных слобод собирались около Успенского собора и кричали, что п. Никон ведет всех к погибели, потому что с его согласия чернец Арсений Грек будто бы «перепортил» все книги.¹⁹⁴ А когда в конце 1657 г. в Соловецкий монастырь был прислан новоисправленный Служебник и другие церковные книги, то архимандрит Илия, тайно от братии, сложил их в кладовую, а 8 июня 1658 года в присутствии всей братии, нескольких лиц Анзерского скита и многих богомольцев был прочитан и подписан приговор, чтобы новоисправленных книг не принимать.¹⁹⁵

В народ были пущены рассказы о видениях. Пустыннику Онуфрию было видение – Павла коломенского «добре во свете предстояща, со всеми ревнителями закона», Никона-же с его сторонниками «всего омрачена».¹⁹⁶ Прибрела в Москву крестьянка Иустина вологжанка и поведала свое видение преп. Игнатия, повелевшего увериться в неправоте новых книг при раке св. Алексия. Живший в Чудовом монастыре инок Корнилий рассказывал, как раз в тонком сне он увидел себя в Успенском соборе и приметил двух «некиих», споривших между собою: один благообразный, другой темнообразный; первый в руках имел, крест восьмиконечный и говорил: «сей есть истинный крест Христов», второй держал крест четвероконечный и отвечал первому: «сие знамение ныне подобает почитати»; темнообразный одолел благообразного.¹⁹⁷

Условием, при котором протест против дела Никона нашел себе сочувствие в среде духовенства даже на первых порах, было вообще недовольство последнего своим патриархом. Никон был очень строг. Как любитель образцового порядка, он желал, чтобы и подчиненное ему духовенство стояло на высоте своего призвания; поэтому за проступки он подвергал строгому взысканию лиц не только низшего, но и высшего духовенства. И так как за духовенством того времени грехов было много, то оно и тяготилось своим патриархом.¹⁹⁸ А между тем оно-то и могло быть главною опорою для Никона; от него зависело – служить или не служить по новоисправленным книгам.¹⁹⁹ Оно же имело влияние и на народ. К несчастью, для злонамеренных была возможность осветить дело Никона по исправлению книг и обрядов в глазах народа с самой невыгодной стороны. Народ склонен был возвести на патриарха самое страшное обвинение – ересь. Случилось это так. Никон справедливо восстал против распространившегося тогда обычая писать иконы по латинским образцам. Его посланные позабрали иконы такого письма отовсюду, где их ни находили.²⁰⁰ Скоро после того в Москве появилась моровая язва. «Соцкие» приходили просить патриарха, чтобы он «с Москвы не ходил», но святейший показал им царский указ и уехал вместе с царским семейством. Время было ужасное. Поветрие усиливалось. Народ молился в храмах, но... один, без патриарха. И грустно было ему... 25 августа (1654 г.) в Кремле собралась толпа; принесли образ «Спас Нерукотворенный», а лик на образе скоблен; вышедшему от обедни боярину Пронскому земские люди заявили, что скоблили лик будто бы по указу патриарха, а владельцу иконы было видение, чтобы мирским людям за такое поругание стать; из толпы слышались голоса: «на всех ныне пришел гнев Божий за такое поругание, так делали иконоборцы»; и еще: «патриарху пристойно бы быть в Москве и молиться о православных, а он Москву покинул». Пронскому плохо удавалось успокоить толпу.²⁰¹ Не смотря на это, по возвращении в Москву Никон снова нашел нужным затронуть вопрос об иконах латинского письма... в сильной проповеди в неделю православия (1655 г.).²⁰² И вот, впоследствии, при оставлении престола, Никону пришлось вспоминать, что народ называл его иконоборцем и хотел камением побить.²⁰³

Таким образом, вот при каких внешних условиях противление п. Никону обозначалось уже тут и там зловещим заревом. Но оно не могло обратиться в бурный пожар, пока Никон оставался на своем престоле. Противники п. Никона поняли это очень рано. Неронов, имевший большие связи в самой Москве, еще в 1653 г. пред целым собором сказал Никону: «будет время и сам с Москвы побежишь по Божию изволению».²⁰⁴ С этою мыслью сильный противник патриарха не расставался пока она не осуществилась. А осуществление её было возможно, вследствие той вражды, какую питали к Никону бояре, того сочувствия, какое было у самого Алексея Михайловича, – если не старине, то главным её защитникам. Для гордых бояр казалось оскорблением то, что Никон возвышался над всеми ими своею близостью к государю и повелительно обходился с ними. Во имя своих вельможных прав они всячески старались лишить Никона царского благоволения, на котором зиждилось его могущество. Происходившие между царем и патриархом размолвки²⁰⁵ оканчивались примирением, но лишь в то время, пока царь был юношей. Но юность проходила; с каждым годом царь мужал и становился зрелее; проведя почти два года на войне, он успел довольно отвыкнуть от Никона, приобрел более опытности и знания людей; успехи войны покрыли царя славою; он сделался чувствительнее к прерогативам своей власти. Кто интересовался, подметили это. Тот, который сряду после первого столкновения с Никоном не переставал и устно и письменно внушать государю, будто бы «его величество» от патриарха «ни во что поставляется», – бывший Казанский протопоп теперь еще раз напомнил об этом царю (12 января 1658 г.). Дело было в церкви, пред богослужением по случаю именин царевны, когда Никон стал облачаться. Царь подошел к Неронову и сказал: «не удаляйся от нас, старец Григорий»! А Григорий в ответ: «доколе тебе, государь, терпеть такому врагу Божию? Смутил он всею русскою землею и твою царскую честь попрал». Старец указывал на патриарха. Государь устыдился и отошел.²⁰⁶ Очевидно, слова Неронова произвели на слабохарактерного царя свое действие. После этого дело пошло к развязке. 6 июля царь не пригласил Никона на обед, данный в честь прибывшего в Москву грузинского царевича Теймураза, и не дал удовлетворения патриарху за нанесенное при этом оскорбление его посланному; 8 июля, в праздник Казанской иконы Богоматери, не пришел, против обычая, к богослужению, которое совершал патриарх; а 10 июля прислал сказать последнему, что он гневается на него за то, что тот «пишется великим государем», и чтобы впредь, он, патриарх, так не величался. В тот же день Никон решил оставить Москву и скоро удалился в Воскресенский монастырь.

Удаление Никона от дел правления было большим несчастьем и для него самого, и для Церкви. Дело Никона не погибло; начатое им продолжалось и по его «отшествии». Печатный двор все время (1659–1666 г.г.) работал в никоновском направлении. Печатались книги разного содержания, в том числе и богослужебные, причем большею частью повторялись никоновские исправленные издания, – лишь иногда с некоторыми изменениями, то в содержании, то только в тексте. При издании книг, при Никоне не печатавшихся, заботились «еже бы не порушитися чину греческому»; иногда (Часослов 1663 г.), кроме древних греческих, руководились сербскими книгами, а также славянскими – древними и отчасти «печатными». Книги издавались «повелением тишайшего, благословением же митрополитов, архиепископов и епископов». Таким образом как светская, так и духовная власть прямо не отрицала ни нужды исправления наших книг, ни правильности исправленных обрядов, и даже прямо защищала то и другое в особых статьях.²⁰⁷ Но у п. Никона много было личных врагов. Сам бывший «собинный друг» Никона теперь вел с ним соблазнительную распрю. Он даже подпал под влияние злейших врагов Никона – бояр. И в среде иерархии были лица, питавшие особенное недружелюбие к Никону. В этом крылось весьма печальное последствие для Церкви. Того, чтобы противники церковных исправлений достигли осуществления своих желаний, не случилось, но случилось то, что они, прежде высланные из Москвы, теперь были возвращены, получили свободу для своей деятельности, приобрели себе множество учеников и учениц, и произвели страшные смуты в народе и духовенстве.

По удалении Никона местоблюстительство патриаршего престола было вручено крутицкому митрополиту Питириму. Враг Никона, он был «любим» ревнителям недавней старины, как «державшийся обычая отцы преданнаго».²⁰⁸ Является к нему Неронов. Питирим любезно принимает посетителя, хотя тот пришел и не вовремя. Неронов открывает Питириму, что будто бы ему было видение Спасителя, повелевшего служить по «древним» Служебникам. Питирим ответил: «верю, отче: может Господь творить преславная».²⁰⁹ Неронов действует решительнее. Он подает (в 1659 г.) царю челобитную о том, чтобы Никон, как можно скорее, был низложен, а на его место был назначен другой;²¹⁰ в феврале следующего (1660) года, действительно, состоялся собор по делу об оставлении Никоном кафедры.²¹¹ Недовольный этим, Неронов снова бьет челом самодержцу, чтобы быть собору для рассуждения уже не о Никоне, а «о исправлении церковном». Неронов при этом настаивал, чтобы не обращаться за советом к восточным патриархам, по указанию которых Никон взялся за свое дело.²¹² Очевидно, Неронов, озираясь вокруг, крепко надеялся, что при этом условии возвращение к старым порядкам возможно. В 1664 году Вологодский архиепископ сделал на Неронова донос, причем на допросе выяснилось, что обвиняемый чинит «раскол и раздор», – и однако от делавших допрос митрополитов Неронов не подучил замечания.²¹³

По проискам бояр, указом государя²¹⁴ был возвращен из ссылки Аввакум. 11 лет не был в Москве протопоп.²¹⁵ Теперь его приняли здесь «яко ангела». И царь, и бояре очень рады были ему. Царь позвал к себе и милостиво спросил: «здорово ли, протопоп, живешь»? – «Жив Господь, жива душа моя, царь-государь, отвечал Аввакум: а впредь что Бог изволит». – За царем и все бояре челом да челом протопопу. Ему дали помещение в Кремле и предлагали место в царские духовники, оделяли также деньгами щедрою рукою и разными подарками: «всяк тащил всячиною». Только уговаривали при этом пока «молчать». И Аввакум «потешил»: полгода жил покойно. Но видя, что старое «церковное» не возвращается, «паки заворчал». Он подал царю челобитную, чтобы царь «старое благочестие взыскал», а «новые Служебники отложил, да и все никоновы затейки». Раздалась и устная бранная проповедь бывшего Юрьевского протопопа: ходил к боярину Ртищеву «браниться с отступниками», бывал у царского духовника и прежнего друга своего Илариона архиепископа рязанского, посещал дома знатных бояр, народу проповедовал на улицах и стогнах града. В короткое время проповедник успел «прельстить» многих; даже очень многие совсем не стали и в церкви ходить. Недовольствуясь этим, Аввакум подал царю «моленейцо», в котором рекомендовал своих видных сторонников на свободные тогда епископские кафедры. Само собою разумеется, что этим он чувствительно затронул властей и власти стали «гневаться» на Аввакума. Ссылаясь на то, что Аввакум «церкви запустошил», власти просили царя снова выслать протопопа из Москвы. Протопопа действительно повезли в Пустозерск, но до Пустозерска он не доехал, будучи оставлен жить на Мезени, – конечно, с дозволения царя, который, уступив настояниям «властей», сам поспешил поправить дело – тем, что посоветовал Неронову просить за Аввакума.²¹⁶

Кроме Аввакума, были возвращены из Сибири романоборисоглебский поп Лазарь, известный своим сочинением против новоисправленных книг,²¹⁷ и его «способник» подьяк Феодор. Они так дерзко заявили свое «неистовое прекословие», что их потребовалось сослать в Пустозерск.²¹⁸ Были в Москве в это время и другие, и очень видные, ревнители «старины», частью из белого духовенства, а больше – монашествующие. Феодор, диакон Благовещенского собора, заслуженно пользовавшийся в обществе репутацией многосведущего человека, сначала служил по исправленным Служебникам: познакомившись с сообщниками Аввакума, он сам убедился и другим стал внушать, что «новопечатные книги неправы».²¹⁹ Феоктист, игумен московского Златоустова монастыря, проживал у Неронова в качестве ученика еще в Каменском монастыре. Живя, затем, в Игнатьевой пустыни, Переславле-Залесском, Москве и Вятке, он везде усердно занимался списыванием сочинений, направленных против исправленных книг, получая их от разных лиц – и открыто стоявших за «старину», и сочувствовавших ей, даже от архиереев, и тем не мало послужил расколу.²²⁰ Спиридон, архимандрит Покровского, что за Яузой, монастыря, по происхождению из дворянской фамилии Потемкиных, знавший язык греческий, латинский и польский и слывший вообще за «мужа мудра», известный самому царю, который даже, говорят, предлагал Спиридону новгородскую кафедру, – был столь «великий поборник по старом благочестии», что готов был лучше идти на виселицу, чем «на новые книги»; в защиту старых книг и обрядов он написал несколько слов.²²¹ Серапион, уставщик Симонова монастыря, сочинял какие-то «хульные писания» на Церковь и вел устные беседы с греком Афанасием, митрополитом иконийским.²²²

Трудно перечислить всех принадлежавших тогда в Москве к аввакумовскому обществу. Без сомнения, оно было велико и состояло из лиц разных сословий. Тут были, между прочим, и люди особого образа жизни. Это – юродивые. Юродство ценилось тогда высоко; пред такими лицами останавливались с благоговением и все уважали их. Естественно, деятельность юродивых на пользу раскола сопровождалась громадным успехом. Имена некоторых юродивых особенно памятны в истории возникновения раскола. Таковы: «блаженный Киприан, многострадальный Феодор и трудник неленостен Афанасий». Так величает их Феоктист. Он даже такой ревнительнице раскола, как боярыня Морозова, этих «странных» внушал почитать «яко ангелы», «вменяя глаголы их», как «смыслящих церкви благое», за «глаголы» самого Бога.²²³ Феодор, юрод по обещанию, «крепок подвиг» имел и был известен царю. До встречи с Аввакумом Феодор «еще маленько знал о новизнах» и даже держал у себя Псалтирь «новых печатей». Протопоп открыл глаза юродивому: «подробно рассказал про новые книги». «Он же, Феодор, схватив книгу, тотчас и в печь кинул, да и проклял всю новизну». И с тех пор, до самой смерти, «горячо» ратовал за мнимостарое. На все был способен этот Феодор; сам «богатырь» удивлялся ему и пользовался им в нужных случаях. Раз послал его подать царю челобитную о «старом благочестии», когда тот поедет. Феодор смело подбежал к царской карете; царь и руку протягивал за челобитной, и хотя «в тесноте не достал», но, придя к обедне, велел привести юродивого и принял челобитную прямо из рук его. Феодор поспешил к Аввакуму и «потащил» его в церковь; там «стал пред царем юродством шаловать». Царь осердился и распорядился отсылкой Феодора в Чудов под присмотр. Юродствуя, Феодор зашел в монастыре в хлебню, залез в жаркую печь, в которой только что пеклись хлебы, собирать крохи и ел. Донесли царю; тот велел отпустить Феодора.²²⁴ Очевидно, с такими людьми, как Феодор, ничего нельзя было сделать. Не менее Феодора известен был Москве и самому царю Киприан юродивый. Часто бегал он за царской колесницей и кричал: «добро бы, самодержавный, на древнее благочестие вступити»! Подавал также лично царю аввакумовские челобитные. На улицах, рынках, в местах заключения, везде Киприан «свободно укорял новопреданные догматы», пока не был казнен.²²⁵ Аввакум говорит, что «хорош был и Афанасьюшко» юродивый. «Ревнив был» и этот ученик и сын духовный Аввакума, хотя «Феодора смирнее и в подвиге маленько покороче». И в предсмертные минуты он не переставал «обличать» мнимое «отступление» от православия.²²⁶

Кроме учеников, в Москве осталось у Аввакума не мало и учениц. Женщина всегда была великой силою в русском расколе. Не даром и пословица очень рано сложилась, что в расколе «что ни – баба, то – толк». Особенно большое значение имела женщина при возникновении раскола. По понятиям того времени, женщина не считалась в отношении мужчины ровной половиною, а полагалась за величину меньшую, за малолетка. Отсюда одному мужчине принадлежали интересы общественности; один он обладал правом жить в обществе, жить общественно. Женщине же оставалась обязанность жить дома, жить семейно, быть человеком исключительно домашним. Зато здесь, в устроении домашней жизни, женщина пользовалась полной свободой; затворница терема была его властною распорядительницею. Как же созидала женщина домашний быт, по какому идеалу? Она обязана была создать из своего дома нечто такое, что по своим уставам напоминало бы чин жизни монастырской. Все наказы и поучения известного «Домостроя» сводятся к одной цели, чтобы сделать домашнюю жизнь непрестанным молением, непрестанным подвигом молчания и аскетического отвержения от всяких мирских удовольствий. Очевидно, область религиозно-нравственная и была единственною областью, в которой женщина, удаленная от жизни общественной, чувствовала себя свободною. В деле веры женщина никем не была стесняема. Она могла в своем доме устроить церковь, а то и целый монастырь, могла осуществлять на себе самой идеал инокини, постницы, подвижницы, пользуясь за все это уважением родных, знакомых и своего мужа. А так как в тот век вся религиозность сводилась к внешней набожности, причем придавалось существенное значение, как наследованной от предков святыне, той форме, обычаям и обрядам, в которой и при которых эта набожность проявилась, то легко понять, что должна была почувствовать русская женщина, когда узнала о церковных исправлениях и изменениях п. Никона. Они коснулись заветной, самой дорогой для неё, святыни. Естественно должен был последовать протест. По условиям положения женщины, он принял характер пассивный, и выразился в безусловном отрицании всякого «новшества». Такую роль женщины хорошо понимал Аввакум, когда говорил: «женский быт одно говори: как в старопечатных книгах напечатано, так я держу и верую, с тем и умираю». И эту роль он вполне верно ценил не ниже публичной проповеди о расколе.²²⁷

Весьма видное место в истории возникновения раскола занимают боярыня Федосья Морозова, сестра её княгиня Евдокия Урусова и жена стрелецкого полковника Марья Данилова. Аввакум не даром называл их не только «троицею», но и «тричисленной единицею»;²²⁸ в отстаивании его дела они составляли как бы одну душу. В свою очередь первая из них была душою всего аввакумовского общества. Жена одного из первых бояр при царе Алексее, Морозова в 1662 году сделалась вдовою. Вдова, по понятиям того века, носила в своем положении смысл монахини. Естественно Морозова всецело посвятила себя на служение расколу, как скоро узнала о мнимом «развращении книг и чина церковного». Знатная по отцу и мужу, имевшая в Москве много родных и знакомых, она могла поддерживать учение Аввакума в высшем обществе и находила себе сочувствие в лицах царской фамилии.²²⁹ Как богачка, она оказывала материальную помощь всем нуждающимся. В её хоромах был и приют для всех. Тут жили нищие, убогие, юродивые, в роде Феодора, Киприана и Афанасия, и ели с хозяйкою из одного сосуда.²³⁰ Она держала пятерицу инокинь «изгнанных».²³¹ Эти лица разносили мысли Морозовой по всей Москве. И сама она, одевшись в рубище, ходила по улицам и стогнам града, по богадельням и темницам, оделяя всех, кому что нужно.²³² Такой благодетельнице легко было склонить простой народ на сторону своих убеждений. Не даром в деятельности Морозовой видели так много «пользы» для своего дела, а потому и поддерживали с нею самые живые сношения такие видные противники Никона, как епископ вятский Александр, муромский архимандрит Антоний, златоустовский игумен Феоктист;²³³ сам Аввакум, по возвращении из Сибири, «не выходя» живший в доме Федосьи Прокопьевны, говаривал, обращаясь к ней и сестре её: «вы моей дряхлости жезл и подпора»! А после их смерти восклицал: «забвена буди десница моя, прильпни язык мой гортани моему, аще не помяну вас»!²³⁴ В отношениях любезности к Морозовой стояла Анна Петровна, влиятельная особа из фамилии Милославских. Она оказывала свое высокое покровительство и Аввакуму, который и на дому у неё часто бывал, и Феоктисту, и Александру вятскому.²³⁵ Исторические памятники сохранили имена многих учениц Аввакума и из других сословий.²³⁶ Особенно важную роль играла некая инокиня Мелания, вероятно, из Белева.²³⁷ Она стояла во главе всех учениц Аввакума, который поэтому называл её «материю», «великою», «начальницею». Сама знаменитая «тричисленная единица» – Морозова, Урусова и Данилова, в их служения церковному раздору, обязаны были руководству именно Меланьи.²³⁸ Какое зло чинили ученицы Аввакума, покровительствуемые Морозовой и начальствуемые Меланией, видно из того, что они свили себе гнездо и образовали целое «стадо» в самом Кремле, в Вознесенском монастыре, у самого средоточия высшей церковной и гражданской власти. Уставщица Елена, по прозванию Хрущева, по выходе новоисправленного Служебника, «приказала» петь и читать в церкви по старому, а как скоро началась служба по новым книгам, оставила церковь и стала у себя в кельи править службу по старому; за ней последовали другие «крылошанки», так что игуменье не под силу было справиться с ними.²³⁹ Но особенно важную оказывала поддержку Аввакуму жена его Настасья. Она всюду сопутствовала протопопу и была ему верная «подружия». Однажды, по поездке в Сибирь, протопоп сказал Марковне, что невзгоды их «будут до самой смерти», и Марковна отвечала: «добро, Петрович!» В другой раз, на обратном пути из Сибири, Аввакум смутился тем, что везде служили по новым книгам. Он не знал, что делать ему: переходить ли к новому церковному порядку или по-прежнему проповедовать о старине? Тут-то и явилась к нему на помощь жена. – «Что, господине, опечалился»? – «Жена, что делать? Зима еретическая на дворе: говорить ли мне, или молчать? – связали вы меня»! – «Что ты, Петрович, говоришь!... О нас не тужи! Силен Христос и нас не покинут! Поди, поди в церковь, Петрович, – обличай ересь»! – Аввакум за это жене бил челом, да и пошел, как и прежде, «учить» везде и всюду. Что, если бы, в эти минуты раздумья Аввакума, Марковна посоветовала Петровичу оставить дело, чтобы не нажить больших невзгод! Может быть, ни на пути в Москву, ни по прибытии туда – время было самое критическое – тогда не услышали бы проповеди Аввакума и, может быть, тогда история знала бы другого Петровича! Но Марковна не изменяла убеждениям мужа и после, до самой смерти, да и детей воспитала так, как хотелось отцу.²⁴⁰

Смелость, с какою действовали раздорники в Москве, воодушевляла их сторонников в других местах. Столица была образцом для провинции. И здесь, как и в Москве, выразителями протеста явились духовные, преимущественно же монашествующие лица, причем также разными способами служили общему делу: кто письменно, кто проповедью, кто приютом и поддержкою других. Александр, епископ вятский – личный враг патр. Никона за перемещение с Коломенской епископии на бедную Вятскую. Он подписался под актами собора 1656 года и однако оставался «отцом отцов» – роздорников. Антоний, архимандрит муромского Спасского монастыря, известен своею челобитною. Имел близкие сношения с Москвой.²⁴¹ Никита, суздальский соборный поп, написал громадную челобитную против «новых» книг, особенно Скрижали. Он добился от властей смещения с суздальской кафедры архиепископа Стефана, ставленника Никона, за то, что тот в служении следовал новому порядку.²⁴² Ефрем Потемкин, постриженик Бизюковского монастыря, дорогобужского уезда, пропагандировал церковный мятеж в дремучих лесах нижегородских пределов. Сергей Салтыков, иеромонах из того же Бизюкова монастыря, настолько славился между своими единомышленниками, что Аввакум советовал царю поставить его в архиерея.²⁴³ Савватий Башмак, старец, написал челобитную в обвинение книжных справщиков. Герасим Фирсов, старец соловецкий, известен «писанием» о «сложении перстов». Епифаний, постриженик соловецкий, приходил с острова Виданского в Москву с «книгою», написанною им в «обличение» новопечатных книг, для подачи её царю. Сюда же принадлежат Аврамий и Иван Курочка, черные попы, строители монастырей в нижегородском уезде: первый – Богородицкого в селе Лыскове, второй – Спасского в селе Мурашкине, и старец Кожеозерского монастыря Боголеп Львов.²⁴⁴ Все перечисленные лица в деле протеста против церковных исправлений в свое время заявили себя настолько, что стали известны правительству.

Следствием свободной проповеди противников новоисправленных книг и обрядов было то, что церковный раздор в рассматриваемое время достиг громадных размеров. Ни в городах, ни тем более в селах не было двух-трех церквей, в которых служба отправлялась бы одинаково: тут служили по новым книгам, а там по старым; не только из двух или трех иереев, служивших вместе, каждый смотрел в свой Служебник, но и один и тот же иерей одно читал и действовал по новому, другое – по старому; диакон разнился от священника, левый клирос от правого. Народ перестал ходить в церковь, стал чуждаться духовных своих отцов и умирал «без причастия, как скот».²⁴⁵ Сама власть, от двусмысленного поведения которой и проистекло зло, теперь спохватилась. Так, на желание патр. Никона приехать в Москву царь ответил отказом: «потому что в народе молва многая о разнстве церковной службы и о новопечатных книгах»; царь опасался, как бы не было большего «соблазна».²⁴⁶ В 1665 году посланные от царя говорили иерусалимскому патриарху Нектарию, что в России «весь церковный чин в несогласии, в церквах служить всяк по своему».²⁴⁷

Для прекращения происходивших в Церкви беспорядков необходимо было созвать собор. И собор был обещан. 21 декабря 1662 года царь дал указ – быть собору в мае или в июне 1663 года.²⁴⁸ Собора просили и ревнители недавней старины. Они усердно рылись в новоизданных книгах и готовили себе защиту. Доселе сохранились писанные до собора 1666 г. челобитные и другие сочинения: Никиты, Лазаря,²⁴⁹ Аввакума,²⁵⁰ Савватия,²⁵¹ Антония,²⁵² Спиридона,²⁵³ Фирсова²⁵⁴ и др. Если присоединить сюда написанное во время этого собора,²⁵⁵ а равно и все, что было сказано тогда противниками церковных исправлений – в приговорах и показаниях, – то можно составить отчетливое представление о характере протеста, приведшего к расколу.

Видим, прежде всего, что все мысли противников церковных исправлений, все их рассуждения вращались исключительно около вопроса о Церкви. Они прямо заявляли царю, что просят его не о «себе» и не «о своих», а о св. Церкви, «докучают» ему, чтобы «благочестию в поругании не быть»;²⁵⁶ на вопрос: отчего не молчат, они отвечали: «смущение велие в великой России о церковных вещах: какое тут молчание»!²⁵⁷ Вследствие этого на свое столкновение с патриархом они смотрели как на «раздор церковный», говорили, что именно им, как «пастырям», «лепо» позаботиться о восстановлении якобы попранного благочестия,²⁵⁸ уверяли, что и действуют будто бы «не своею волею» и не для своей «славы», надеясь получить награду лишь в загробной жизни.²⁵⁹ После этого возможность старообрядческого движения понятна. Тут не преследовалось других целей, кроме религиозных, кроме желания не впасть в еретичество: русский народ решительно не мог снести еретичества.

Слагая с себя вину в церковном раздоре и обвиняя патриарха, противники его так рассуждали.

Христос, создав Церковь, обещал ей неодоленность до скончания века. Церковь доднесь и пребывает «непреклонна и недвижима». Как же Никон сказал, что требуются исправления в вещах церковных? «Еретическая церковь, правда, сегодня так, а на утро иначе творит, шатается сюду и сюду, то прибавит, то убавит догматов своих; истинная же Церковь незыблемо стоит».²⁶⁰ Очевидно, ту неодоленность, которую Христос Спаситель обещал Церкви вселенской и притом в существенном её устройстве, противники Никона несправедливо перенесли на обрядовую сторону поместной Церкви русской. В этом случае они стояли на почве тех давних воззрений, по которым русской Церкви отводилось первое место среди Церквей Востока. Они прямо говорили: «ничего не смеем переменить или добавить, а как спасались прежние благочестивые цари и патриархи, так и мы хотим». Русским, по мнению протестовавших, незачем где-либо «искать» благочестие: только «заблудишся»;²⁶¹ во всех поместных Церквах произошло или конечное «оторвание» от православия, или, по крайней мере, «гибельное шатание»: «ветхий Рим пал аполлинариевою ересью» и погиб безвозвратно, во втором Риме – Константинополе от «насилия» турецкого православие стало «пестро», и осталась одна Москва, третий Рим, в которой благочестие сияет, как нигде «под солнцем», и которая должна хранить православие, как зеницу ока.²⁶² Как на доказательство, указывали на «историю» о Белом клобуке,²⁶³ а также на то, что в русской «державе» и царь «благочестивый», и все мощи. Как некогда враги преп. Максима Грека, теперь говорили, что исправление Никона будто бы есть «превознесение» над святыми угодниками, обильно, как звезды на небе, просиявшими в русской земле, а потому и «безумие»:²⁶⁴ оно же ведет и к погибели русского государства, так как, по мнению ревнителей русского «благочестия», русский царь – «обладатель многих государств», «великоименитый во всей подсолнечной», и «самодержество» в русской земле – великие свидетели веры русских, за чистоту которой и подается «врагом одоление» и «вся благая».²⁶⁵ И относительно русских «старых» богослужебных книг, в частности, почитатели их уверяли, будто бы прежде, когда соборно «свидетельствовали» эти книги, «никакого порока в них не обрели».²⁶⁶

Если Церковь, русская Церковь, исправления не требует, то, очевидно, исправление книг и обрядов есть «искривление» оных. Так противники новоисправленных книг и утверждали. Они опасались даже, как бы не случилось «присвоения к антихристу». Ходячие эсхатологические чаяния послужили основанием. Сущность этих чаяний, как сказано выше, заключалась в представлении об «осьмом веке», как таком, в который должна последовать кончина мира, и в представлении о Москве, как «последнем Риме». В первом случае противники церковных исправлений рассуждали так. Замена «старых» книг и обрядов «новыми» совершилась в восьмой тысяче, т. е. на «конце века сего». Следовательно, можно понять, куда ведет эта замена, потому что в «последнее время», по Писанию, не «исправление веры» будет, а «отступление от веры»: восстанут лжеучителя, чтобы уготовать путь противнику Христа. Мало этого: замена «старины» «новизною» совершилась близко 1666 года (по их счету – наш 1658), заключающего в себе два апокалипсических числа – сатаны и зверя и, потому, согласно указанию Книги о вере, опасного для веры. Следовательно, дело Никона не есть ли дело того же «развязанного по тысящи лет» сатаны, по действию которого раньше пострадали Запад и униаты, и в существе своем не есть ли оно то «отступление», которое, по апостолу, имеет быть пред пришествием Христа?..²⁶⁷ Во втором случае противники церковных исправлений рассуждали так. Никоновские исправления совершились в Москве и для Москвы. Но Москва есть хранительница православия до скончания века, – четвертому Риму не быть. Следовательно, исправления Никона есть ли в действительности исправления? Напротив, как бы не пострадать от имеющего «напоследок возмутить вселенную»? На такой вопрос был один ответ со стороны противников церковных исправлений: «хотят они, ученики Никона, чтобы никто не остался в прежней православной вере: это – последнее знамение пришествия антихриста»!²⁶⁸

В связи с этим появилась мысль о исправлениях патр. Никона, как о латинских ересях. В отмене прежних книг и обрядов противники церковных исправлений видели нарушение догматов, потому что на Руси издавна придавали характер неприкосновенности церковным обрядам и книгам. В введении новых книг и обрядов они усмотрели латинские ереси, потому что согласно эсхатологическим чаяниям «тяжкое поветрие» для московского благочестия ожидалось с Запада. И троеперстие, и трегубая аллилуиа, и четвероконечный крест, и пятипросфорие, все это, по мнению противников церковных исправлений, ереси, «плевелы» латинской, самой наихудшей веры, равно как и все изменения в богослужебных книгах, хотя бы они касались даже отдельных слов; напр. когда в новых книгах слово «церковь» заменили словом «храм», то сделали это, будто бы, для того, чтобы «с римляны не разниться», потому что римляне «в простых храмах-костелах служат»;²⁶⁹ с тою же целью в словах херувимской песни «трисвятую песнь приносяще» последнее слово заменили словом «припевающе», потому что у римлян «припевают к органом»: «за сим словом хотят органы внести в церковь».²⁷⁰ Особенно же смысл исправлений патриарха усматривали в факте исправления текста Символа веры; говорили, что римляне стали искажать Символ веры прежде, чем кто-либо другой, а затем известные отступления от православия в латинство, именно уния, ознаменовались будто бы новыми искажениями Символа; вследствие этого и Никон, по словам его обвинителей, в Символе не только вместо «несть конца» – стал читать «не будет конца», как и униаты, но и слово «истинного» в 8 члене «выложил», будто бы «ревнуючи римскому папежу», хотя «папеж», по их же признанию, исказил Символ не этим, а прибавлением слова «и от Сына». Жалкие охранители православия уверяли даже, что Никон нарочно всячески старался православие «с латиною соединить»;²⁷¹ он будто бы выбирал для этого и книги нужные, и людей пригодных.

При существовавшем взгляде на печатные греческие книги и самих греков, противникам Никона не требовалось много говорить против тех и других. Они прямо уверяли, будто бы при Никоне книги переводились на славянский язык только с этих, напечатанных «в Риме, Париже, Венецыи», греческих книг, «хромых» и «покидных», и совсем не с древних греческих,²⁷² и переводились людьми «бывшими в латинской ереси». Особенно восставали против Арсения Грека. Из этой частности противники Никона думали извлечь для себя сильный аргумент. Для этого легко было воспользоваться с одной стороны недоброй молвой об Арсении, ходившей по Москве, с другой – тем, что Арсений пользовался особым вниманием Никона. Никто никогда не думал, чтобы русские могли учиться в делах церковных у греков.²⁷³ А между тем кто «свел с ума» Никона! «Приезжие нехаи»? Отчасти, да.²⁷⁴ Но главным образом – Арсений Грек, этот «еретик-иезуит, бесермен, жидовский обрезанец».²⁷⁵ Так преувеличивали дело противники Никона! Кроме религиозных убеждений, ревнители русского «благочестия» обращали внимание на нравственный качества «советников» Никона из греков и малороссов, уверяя, что те и другие только «своим нравом работают», а таким людям есть цель – «ради свободного жития» – «превращать уставы» благочестия.²⁷⁶

Впрочем, не ограничиваясь указанием на то, кто правил книги и по каким источникам, противники исправлений говорили еще о том, как правились книги. Особенно много останавливались на «Скрижали» и Служебнике. Прежде всего решали такой вопрос: «во всем ли согласны сами с собою» эти книги? Забывая, что в старых книгах взаимных разногласий очень много, защитники их отыскивали некоторые несогласия в новых книгах и делали тот вывод, что они «сами ся ратуют», ибо об одной «истине» и говорить можно не «разно».²⁷⁷ Затем речь шла о самых прибавлениях, убавлениях и изменениях в новых книгах. При недостаточном знании справщиками славяно-русского языка в новых книгах возможны были некоторые неточности или неясности в выражениях: отсюда обвинение напр. за такое выражение Скрижали: «умно услышим и да не прельщаемся сугуба быти Христа», где слова «и да не прельщаемся» должны бы быть поставлены в запятых или скобках. Обвинение новоисправленных книг в разных ересях нередко вытекало из непонимания надлежащего смысла известного выражения: так, ересью казалось сказать: «лучше имать именовати Бога тьму и невидение, нежели свет», или: «воскресе Христос, никто же да не верует».²⁷⁸ Так как книги переводились вновь, то прежние выражения и слова в книгах были заменены новыми; возможно, что более литературное слово оказывалось менее понятным для народа; возможно было сделать замену и совсем неудачно. И вот явилось обвинение, что новые справщики не оставили в книгах ни единого словечка, которого бы не переменили, что не осталось «ни псалма, ни молитвы, ни тропаря, ни кондака, ни седальна, ни светильна, ни богородична, ни в канонах какого стиха, чтобы в них наречие не изменено было»: все это сделано, по мнению обвинителей, совершенно напрасно, только бы вместо «старого доброго» посеять «еретическую новизну»; оттого и «раскол, – говорили они, – что в книгах одна речь, а в людях другая»;²⁷⁹ замена одной буквы другою, исключение одной буквы или прибавление, перенесение ударения с одного слога на другой – все это смущало не менее, чем перемена в словах. Зачем напечатали о Богородице: «деторождаеши» вместо «отроча рождаеши», вместо: «обрадованная – благодатная», зачем сказали вместо «певцы – песнословцы»; зачем – будто бы в угоду Арию – написали в Символе: вместо «рожденна, а не сотворенна, – рожденна, не сотворенна», будто бы по Савеллию – вместо: «Отца и Сына и св. Духа» – «Отца, Сына и св. Духа»; зачем переменили: «з душею, з девою» на: «с душою, с девою», «Давыд» на «Давид», «Павла» на «Паѵла»; зачем велят читать вместо: «пó чину – по чину», вместо: «вó дни воззвах – во дни воззвах»?²⁸⁰ Все это будто бы свидетельствует не только о том, что «мелка граматика» новых книжных справщиков, но и о том, что они «не могли хорошо рассудить между православием и ересью».²⁸¹ Очевидно, уважение противников Никола к букве старых книг было так велико, что, при своем невежестве, они видели в перемене её не только нарушение надлежащего смысла, но и измену православию, причем простая неточность или ошибка в первом отношении ставилась в еретическую злонамеренность.

Как бы в довершение показаний, что новые книги неправы, ссылались на то, что они были введены в употребление «насильством».²⁸² В глазах народа этот довод имел большое значение. Стоустая молва о порче новых книг уже бродила среди народа. Когда архиерей или его стряпчий привозил из Москвы в епархию новые книги и объявлял указ патриарха об отобрании книг старых, чтобы по ним более не служили, а все бы единообразно правили службу по новоисправленным книгам,²⁸³ то могли спросить: «это почему? Неужели наши молитвы были доселе не во спасение, а во грех»? И отвечая на этот вопрос отрицательно, чтобы иначе не нанести удара верующей душе своей, шли молиться туда, где служили по книгам старым, – нельзя же было отобрать их все до единой.²⁸⁴

Что касается важнейших обрядовых исправлений, то противники Никона находили, что в пользу новых обрядов будто бы нет «свидетельств». Более подробно трактовали о двух и трех перстах. В рассуждениях о двуперстии мешалась правда с неправдою. Доказывая, что двуперстие вполне православно, что, например, в нем совсем нет «разделения Христа в две ипостаси» по Несторию, в чем упрекались двуперстники Скрижалью, и заявляя, что никаких ересей с двуперстием не соединяют, ревнители обряда вместе с тем утверждали и то, что двуперстие есть единственно православный обычай. Поэтому и клятву, изреченную на двуперстников, называли «запрещением» будто бы «без правды». Одного только не опровергали ревнители двуперстия – того, что последнее есть обычай «армяноподражательный». Суд их о троеперстии, несправедливый по существу, был видимо пристрастен. Прежде всего троеперстие есть предание будто бы еретика папы Формоза. В Скрижали было указано одно весьма важное историческое свидетельство в пользу троеперстия – иподиакона Дамаскина: противники троеперстия всячески старались подорвать значение этого свидетельства. Указание Никона на то, что тогда многие из простонародья крестились троеперстно, вызвало со стороны его противников такое замечание: «как не срамно архиереям ссылаться на простых мужиков». Между тем этот факт наглядно свидетельствовал, что двуперстие не успело еще вытеснить древний православный обычай креститься тремя перстами.²⁸⁵

Признавая, что новоисправленные книги, чины и обряды заражены ересями, дав сторонникам их и название «никониан», по подобию древних ариан, противники их были склонны признать и самое богослужение, где оно совершалось по новым книгам и при новых обрядах, не спасительным, самые таинства «смутными», недействительными, «лишенными благодати».²⁸⁶ Так думали те, которые давали место в своих сочинениях рассуждениям о признаках «последнего отступления». Но проповедовались и более крайние воззрения. Некоторые утверждали даже то, что настало царство последнего антихриста. Как на выразителя мнения таких «прелестников», можно указать на старца Ефрема Потемкина. Он проповедовал, что антихрист «уже родился» и есть никто иной, как патриарх Никон. Антихрист не только «грады и места», но и «церкви осквернил»: в церквах литургия совершается «слугами антихристовыми» и «на просфоре с антихристовою печатью»: необходимо бегать от такой службы, уповая, что «возможно спастись» и без «животворящих таин».²⁸⁷

Указывая принципиальную сторону своего протеста и аргументируя её, протестовавшие, между прочим, часто и с особенною настойчивостью указывали на отношения патриарха лично к ним самим.²⁸⁸ Обстоятельство это проливает новый свет на вопрос. Личному оскорбленному самолюбию, действительно, принадлежала некоторая доля участия в создании протеста. Случилось это благодаря обманутым надеждам протестовавших – быть при Никоне во главе дел церковных; противники Никона были настолько честолюбивы, что прямо, после первого столкновения с ним, требовали, чтобы он первый пришел «прощаться пред ними».²⁸⁹

Таким образом из рассмотрения обстоятельств возникновения раскола выясняется, что хотя почва для раскола, как буквообрядоверного направления, была подготовлена исторически, что, затем, хотя в качестве исторических условий возникновения раскола служили самомнительные национальные воззрения, равно и эсхатологические чаяния, тем не менее раскол старообрядства, как общество людей, отделившееся от Церкви по поводу исправления богослужебных книг и церковных обрядов, не был явлением необходимым, – он возник случайно. Приведение русских церковных чинов и обрядов в соответствие с греческими, дело весьма желательное, и в половине XVII века могло быть исполнено благополучно, если бы... Тут своя доля вины падает и на патр. Никона, и на царя Алексея Михайловича, и на бояр, и на духовенство, и, наконец, на Аввакума и иже с ним, – доля различная и, притом, вины или заслуживающей извинения, или же совсем неизвинительной.

Д. § 13. Суд над противниками церковных исправлений; собор 1667 года; начало истории раскола

Так как дело о книгах и обрядах, исправленных при патриархе Никоне, осложнилось делом самого Никона, то обещанный собор состоялся только в 1666 году. Первое соборное заседание происходило в феврале 1666 года. На нем присутствовало пять митрополитов и пять архиепископов. Его можно назвать только предварительным. Именно: прежде, чем начать судить о церковном «мятеже», отцы сочли за нужное взаимно соиспытать свои собственные убеждения, чтобы не пришлось кому-либо услышать: «врачю, исцелися сам». Первее всего каждый из архиереев прочитал во всеуслышание Символ веры. И когда увидели, что все согласны в сем «основании православия» и приемлют исправленную его редакцию, то предложили еще друг другу дать ответы на следующие вопросы: православны ли восточные патриархи, живущие под властью великого гонителя имени христианского? правильны ли греческие книги – печатные и рукописные? правилен ли собор московский 1654 года и его определение? Такие вопросы были предложены потому, что в связи с тем или иным решением их стоял вопрос о никоновских исправлениях. Отцы собора все дали ответ утвердительный. Впрочем письменные ответы даны некоторыми не в заседании, а после. Очевидно, святители располагали и свободой, и временем, чтобы судить о деле правильно. Второе заседание состоялось только в конце апреля.²⁹⁰ Оно происходило в царской столовой палате в присутствии царя и его синклита и было открыто речью царя. Указав на повод созвания собора, заключающийся в том, что на ниве благочестия русской державы вырос по зависти врага куколь душевредный в образе раскола, Алексей Михайлович умолял архипастырей и пастырей со всем тщанием заняться этим делом. Царю отвечал новгородский митрополит Питирим; от лица собора он свидетельствовал, что все собравшиеся архипастыри содержат Символ и все догматы точно так, как прочитано государем в книге «Хрисовул», и что они готовы употребить меры против врагов церковного мира. В силу этого с третьего заседания началось рассмотрение действий лиц, более заявивших себя в борьбе с новыми церковными порядками. Одного за другим их приводили в патриаршую крестовую палату, где происходили заседания собора, спрашивали, какого они убеждения относительно исправленных книг и обрядов, и затем «с любовью увещевали», изъясняя «истину крепкими доказательствами» из древних рукописных книг, которые тут же и показывали.²⁹¹ Труды пастырей не остались без утешительных последствий: раскаяние принесла большая часть подсудимых – Александр вятский, Ефрем Потемкин, Сергей Салтыков, Серапион, Феоктист, Неронов, Герасим Фирсов, Антоний, Аврамий. Отцы собора были свидетелями, как некоторые пред лицом их «горько рыдали» о своем прежнем «согрешении», обещаясь писать опровержения на свои прежние сочинения. Монах Ефрем не только всенародно в Успенском соборе читал свое «покаянное писание», но с тою же целью, по желанию собора, ездил в нижегородские пределы, где прежде распространял лжеучение.²⁹² Собор простил раскаявшихся и отослал в монастыри «ради исправления» или просто «на житье». Иначе было поступлено с упорными. Во главе их стоял Аввакум. Призванный на собор, он вступил в состязание с отцами, и не только упорно отстаивал свои мысли, но и дерзко «укорил в лице весь собор, всех называя неправославными». Подобным же образом вели себя на соборе диакон Феодор, поп Никита и поп Лазарь. Первый подал собору (11 мая) особое «письмо», в котором особенно «охуждал» исправление Символа веры. Его спросили: «православны ли греческие патриархи»? Он ответил: «нет, потому что содержат обливательное крещение». – «А русские архиереи»? – «Бог их весть, потому что учат о Символе, аллилуйи и сложении перстов нечестиво, по прельщению сатаны». Желая усовестить Никиту и Лазаря, читали на соборе их «писания», в которых подробно излагались мнимые ереси новых книг, и обличали, но обличаемые так и остались при своей неправде. Тогда отцы собора, отложив на время суд над Лазарем, определили, лишив сана Аввакума, Феодора и Никиту, отлучить их от Церкви – за хулы на исправленные книги и служащих по ним. Приговор был исполнен в Успенском соборе – над Никитою 10 мая, а над Аввакумом и Феодором 13 мая. Аввакум и Феодор буйно вели себя даже в то время, когда изрекли им анафему: они сами тогда проклинали властей. «Зело мятежно в обедню ту было» – замечает Аввакум, а Феодор добавляет, что когда он был выведен из церкви, то кричал собравшемуся народу, высоко показывая двуперстие: «братия, за сию истину стражду и умираю». Все расстриги были посланы в Угрешский монастырь в заключение. Чрез несколько времени Никита и Феодор раскаялись, но притворно.²⁹³

В заключение заседаний отцы собора держали между собою совет, как воспрепятствовать дальнейшему распространению церковного «мятежа», и положили написать «Наставление благочиния церковного» – для руководства духовенству, а чрез него и всем мирянам. В этом «Наставлении» отцы собора выразили свое общее определение относительно того, чем занимались доселе. Предварительно они кратко объясняют причину, вызвавшую появление «Наставления». В русской Церкви явилось не мало людей, не только от простых, но и от священных, которые проповедуют устно и письменно, будто книги и чины церковные, исправленные при п. Никоне и после него, суть еретические, будто и служащие по этим книгам архиереи – не архиереи, священники – не священники, будто не следует ходить и в церкви, ибо таинства уже осквернены антихристовою скверною. В виду этого, обращаясь к духовенству, отцы «соборне заповедуют», чтобы священники и сами не увлекались и детей своих духовных учили не увлекаться упомянутыми лжеучениями, а напротив и сами покорялись бы и детей своих духовных учили бы «покоряться во всем святой восточной Церкви», и книги исправленные: Служебники, Требники и прочие не нарицали-бы еретическими, как нарицают новоявившиеся хулители, и учили бы не извергать их из церковного употребления, исправляя по ним все церковное славословие чинно и единогласно. Почему? Потому что Никон приступил к исправлению книг не самовольно, а по совету святейших греческих патриархов и с согласия собора русских архиереев и потому что исправлялись книги с греческих и древних славянских подлинников. Ныне собор тщательно рассматривал новопечатные книги и ничего противного вере в них не нашел. Утверждая это, собор не обошел молчанием и вопроса об обрядовых разностях. И в этом случае собор поступил весьма дальновидно. Собор дает подробные наставления, как народ должен держать себя в церкви, как хранить престолы и прочие принадлежности храма в чистоте и порядке, и тут же, в ряду таких наставлений, в том же самом духе и смысле, без всяких особых прещений, и даже с меньшею подробностью, излагает наставления относительно тех исправленных обрядовых действий, которые до преимуществу подверглись порицаниям церковных непокорников: о печати на просфорах с изображением четвероконечного креста, о троеперстии для крестного знамения, о трегубой аллилуиа, об именословном благословении и пр. Нужно, говорит собор, чтобы на просфорах полагалась печать с четвероконечным крестом, и тут же, далее, ведет речь о том, чтобы просфоры приготовлялись из лучшей пшеничной муки, и были «выкислы», чтобы вино для таинства евхаристии употреблялось «чистое, не вскислое, не заплесневалое» и пр. Нужно, говорит собор, в храме стоять благоговейно, в положенное время творить поклоны со знамением на лице честного креста, и тут же, кстати, замечает, что для крестного знамения нужно слагать три перста. Такой способ выражения и прием изложения очень понятен. Собор чрез это самое хотел показать неразумным приверженцам «старых» обрядов, что последние, как и обряды исправленные, суть только предметы «церковного благочиния», а не догматы. По тому же самому в «Наставлении» не только нет проклятия или прямого осуждения старых книг и обрядов, но даже и совсем не упоминается ни о книгах старопечатных, ни о двуперстии. Если и говорится о прежней печати на просфорах с надписью: «се агнц Божий», то не с иною целью, как только показать несоответствие этой надписи назначению каждой просфоры. Вместе с тем собор показал, что в употреблении обрядов нужно подчиняться Церкви, сказав, что хотя собор не осуждает молитву Иисусову со словами: «Сыне Божий», но предпочитает чтение её со словами: «Боже наш», как «древнее» и «общецерковное». Поэтому тех, которые не стали бы исполнять предписываемого в «Наставлении», отцы собора назвали «ослушниками и бесчинниками», достойными за ослушание и непокорство наказания. Что это за наказание? «Если кто не послушает нас хотя в одном чем, повелеваемом теперь, или начнет прекословить, мы таких накажем духовно, а если и духовное наказание наше начнут презирать», в этом крайнем случае, «мы к таким приложим и телесное озлобление». Таков характер законодательного акта собора 1666 года! Подлинник своего «Наставления» отцы собора скрепили своими подписями 2 июля.²⁹⁴

Впрочем, окончательное осуждение лиц, не желавших иметь общение с Церковью из-за принятия ею исправленных книг и обрядов, было произнесено не в этом акте, а в другом, подписанном 13 мая 1667 года, и не одними русскими архиереями, но и восточными, во главе с патриархами: александрийским Паисием и антиохийским Макарием. Паисий и Макарий прибыли в Москву в начале ноября 1666 года. Будучи приглашены царем Алексеем Михайловичем для умиротворения русской Церкви от возникших беспорядков, встреченные радушно и очень пышно, патриархи внимательно отнеслись к своей задаче. Сначала занялись рассмотрением дела самого Никона. 12 декабря 1666 года решением собора русских и восточных иерархов он был извержен из сана и как простой монах был сослан в Ферапонтов монастырь. Затем на свободную кафедру был избран новый патриарх Иоасаф, престарелый архимандрит Троицко-Сергиева монастыря. После этого начались заседания собора. Открывшись в конце февраля 1667 года, они продолжались в марте, апреле, мае, июне и позднее.²⁹⁵ В числе вопросов, подвергшихся соборному обсуждению, важное место должен был занять вопрос о русских «бесчинниках». Прежде всего отцы, присутствовавшие на соборе 1666 года, сочли нужным предложить рассмотрению патриархов свое решение по данному предмету, изложенное ими в «Наставлении». Как русский патриарх, так и восточные одобрили последнее и утвердили.²⁹⁶ Чрез это собор 1667 г. становился в связь с предыдущим собором. В каком же духе и смысле собор «докончил» то, что было начато собором 1666 года? Собор 1667 года сказал о предмете более подробно и судил виновников мятежа более строго. В «Книге деяний» этого собора, как и в особой статье «Предел освященного собора», сравнительно, так сказать, выдвинуты те обрядовые разности, которые особенно подверглись порицанию ревнителей старых книг и обрядов, причем упомянуты такие, которые почему-то опущены в «Наставлении».²⁹⁷ Собор рассматривал исторические основания, на которых приверженцы мнимой старины утверждали свои ошибочные мнения, и нашел, что одни из них совсем недостоверны, другие по крайней мере, не имеют непререкаемого авторитета. Вместе с тем собор нашел, что из именуемых старых обрядов некоторые своим внешним видом не вполне соответствуют внутреннему смыслу, не так полно выражают учение веры. И так как ревнители этих обрядов смотрели на них как на догматы, то это дало повод отцам собора заметить, что в таком случае употребляющие старые обряды «зело погрешают», конечно, только «неведением».²⁹⁸ Вместе с тем примерами древности собор доказал, что обряды, как и говорилось в утвержденной им известной грамоте патриарха Паисия к Никону,²⁹⁹ если с ними не соединяется никакого неправославного мудрования и если они не служат причиной разделения и вражды между Церквами, сами по себе не нарушают веры и по обстоятельствам могут быть различны, одни – заменяемы другими. Поэтому в действиях тех лиц, которые из-за исправленных книг и обрядов не хотели иметь общения с Церковью, собор, согласно той же грамоте Паисия, видел знамение раскола и ереси. Вследствие всего этого он определил в своем «Изречении»: «если кто не послушает нашего повеления и не покорится святой восточной Церкви и сему освященному собору, или начнет прекословить и противиться нам, мы такого противника, данною нам властью, если будет от священного чина, извергаем и предаем проклятию, а если будет от мирского чина, анафеме предаем и от Церкви отсекаем, как еретика и непокорника, дóндеже уразумится и возвратится в правду покаянием».³⁰⁰ Очевидно собор изрек клятву не на книги и обряды, именуемые старые, и не на всякое употребление тех и других. Ни того, ни другого собор и не мог сделать при своем взгляде на обряды вообще и на причину введения в употребление книг и обрядов исправленных. Собор наложил клятву на людей, и притом лишь на тех, которые, употребляя, вопреки соборному определению, так называемые старые книги и обряды, хулили книги и обряды исправленные, называя их еретическими, и с Церковью, принявшею последние, не хотели иметь общения. Следовательно, клятва собора 1667 года, судя по примерам древности (1 прав. антиох. соб.), вполне законна и справедлива.

Понимая, что заблуждение, о котором шла речь, зависело, между прочим, «от неведения божественных писаний», и сознавая свой долг вразумлять заблуждающих словом убеждения, собор решился напечатать с этою целью особую книгу, которая от лица «всего освященного собора» 1667 года³⁰¹ и вышла в свет 10 июля 1667 г. под именем «Жезла Правления».³⁰² Определив, затем, напечатать исправленный при п. Никоне и теперь вновь тщательно свидетельствованный Служебник, чтобы впредь по нем совершать священнодействие без прибавления и перемены, одобрив книгу «Скрижаль», запретив верить повести о «Белом клобуке» и «писанию» о двуперстии, напечатанному в Следованной Псалтири, и согласившись, наконец, что «раскольников» подобает наказывать и «градскими казнями», отцы собора 1667 года скрепили «Деяния» своими подписями и положили, в вечное воспоминание, в соборной церкви Успения Пресвятой Богородицы,³⁰³ а для всеобщего сведения часть их напечатали при Служебнике 1667 года.³⁰⁴

Таким образом соборы, происходившие в Москве при п. Никоне и после него и рассуждавшие об исправлении книг и обрядов, а также и о противниках никоновских исправлений, нашли себе разъяснение, дополнение и подкрепление в решении московского собора 1667 года, как собора сравнительно с ними большего, потому что на нем присутствовали все русские архиереи, в том числе и патриарх Иоасаф II, и десять архиереев восточных Церквей, кроме патриархов Паисия и Макария, а также множество архимандритов, игуменов и других духовных лиц, не русских только, но и иноземных. Осужденные на этом соборе, оставшись непокорными, назвали собор «бешенным», «уподобили» его соборам, бывшим в царствование еретиков – царей греческих Анастасия и Копронима, порешив, что на нем «со властьми не Христос сидел и не Дух истинный учил, но лукавый сатана».³⁰⁵ Образовалось особое, отдельное от православной Церкви и враждебное ей, общество раскольников-инообрядцев, которые стали именовать себя «старообрядцами». С этого времени и начинается история раскола.