Воспоминания об Антонии Шутове

(Письмо к редактору «Брат. Слова»)

Вы однажды высказывали мне желание, чтобы я написал для вас биографию Антония Шутова, именующего себя архиепископом московским и Владимирским, – именно изложил бы то, что мне близко известно о нем: как он удалился в Пруссию и как из беспоповцев перешел в поповцы, чтобы сделаться видным членом Белокриницкой иерархии. Исполняя ваше желание, я и буду описывать только то, что сам видел или что слышал от самовидцев. При этом, для полноты сказания, я должен коснуться и тогдашнего существования беспоповцев-федосеевцев на Преображенском Кладбище. Думаю, что и это будет для вас небезынтересно знать.

В 1846 году, в сентябре месяце, я приехал в Москву¹⁰⁹. Тогда Преображенское Кладбище существовало еще в полном цвете богатства, а в Преображенской слободе, наполненной и теперь беспоповцами, тогда в каждом почти квартале были домовые моленные, – из них было несколько знаменитых, с богатыми иконостасами и паникадилами, напр. у Гучковых, Федора Алексеича и Алексея Никифорыча; у этих и других богатых фабрикантов в моленных управляли службою на крылосе их приказчики и фабричные, так что у каждого был свой хор певчих, кроме приходящих певцов. Таким образом приехавший в Москву из провинции старообрядец-федосеевец видел, кроме Кладбища, где было на обеих дворах до десяти моленных с ежедневной службой (на мужском дворе две и семь на женском), еще в Преображенском множество моленных и маленьких женских монастырьков тоже с моленными. Обходит их приехавший и чудится, называя Преображенское новым Иерусалимом. Что было тогда Преображенское для беспоповцев, и что стало теперь, и узнать нельзя. И это сделалось в благочестивое царствование Императора Николая первого. Вечная ему память!

Я приехал в Москву, как выше сказано, осенью, в сентябре месяце. На первый раз, по рекомендательному письму, мы въехали на квартиру к Федору Алексеевичу Гучкову. У него пробыл я около недели, а потом, по его рекомендации, поместился у Ерофея Афанасьева, тоже беспоповца. У Гучкова была устроена для беспоповцев не только что моленная, но и особая баня, – и вот какой разговор мне пришлось слышать по поводу этой бани вскоре же по приезде. Пришел праздник, воскресный день; по окончании часов один старичок из фабричных, по имени Владимир, начал бранить Федора Алексеевича, что у него непорядок в бане, вместе с христианами (то-есть федосеевцами) моются смирщенные (то есть федосеевцы же, но ядущие совокупно с церковными) и этим их – федосеевцев там мирщат. Хозяин с кротостью в оправдание себя сказал: я тебя над этим сделаю большим, ты постарайся этот недостаток исправить. Владимир ответил: хорошо, – я здесь буду надсматривать и исправлять; а на Кладбище-то в бане такое же упущение, а мы с кладбищенскими вместе молимся! Хозяин сказал: я на Кладбище порядка дать не могу! Владимир сказал: нужно вместе с ними не молиться, отлучить их! Хозяин сказал: я и этого сделать не могу. Владимир: То-то, потакайте слабостям! все запутались с еретиками, замирщились, потеряли православие!

Я приехал в Москву, поучиться, и на меня эта первая беседа «о вере» московских ревнителей произвела впечатление. Мне понравилось, впрочем, более то, что когда Владимир кричал и горячился, Гучков, хозяин его, отвечал ему кротко.

С квартиры стал я похаживать на Кладбище, присматриваться к здешнему обычаю и стал поспрашивать, с кем бы мне познакомиться из людей начитанных, чтобы пользоваться наставлениями. Мне указали на двоих, – на отца (так назывались по-кладбищенски наставники) Егора Гаврилыча и на головщика в моленной над воротами Алексея Михеича, которого попросту звали Михеич. Егор Гаврилыч мне не понравился, потому что он, по моему мнению, был неоснователен в убеждениях о вере: он был сперва согласия самокрещенцев, потом казначей кладбища Андрей Ларионов постарался его убедить присоединиться к федосеевцам тем, что посулил ему исходатайствовать настоятельство, – Егор Гаврилов согласился, и был принят кладбищенскими федосеевцами чрез перекрещивание. Узнавши это, я с ним не мог иметь дружбы. А с Михеичем я познакомился. Прочие жившие на Кладбище, кроме старшего наставника Семена Кузьмича, которого попросту звали Кузьмич, мало занимались чтением книг, – каждый старался только исполнять свою обязанность, кому какая была поручена. Старший настоятель действительно имел право старшего. Так он управлял кладбищенским капиталом безотчетно. Если бы кому рассудил дать сто тысяч руб., ему в этом никто не имел права возбранить. Он честным, стоящим людям купцам иногда и одалживал большие суммы для поддержания фабрик и торговли, не требуя при этом процентов, а поучая вместо процентов на Кладбище подавать посильную милостыню, за что пользовался большим уважением. Кузьмич по наружности был человек видный, мужественный, приятного взгляда и с мягким звучным голосом.

В то время, как я приехал на Кладбище, по всему

Преображенскому была молва о казначее Андрее Лариове Шутове (до времени его пострижения в монашество я его буду называть этим мирским именем). До поступления на Кладбище он жил несколько времени в приказчиках у Гучкова Федора Алексеича. К Гучкову он поступил, будучи православным, и здесь был увлечен в раскол, перекрестился в Федосеевство. Гучков полюбил Андрея Ларионова за то, что он перешел из церкви в Федосеевское согласие. Да Андрей Ларионов и сам имел искусство рекомендовать себя людям с хорошей стороны. Он мне сам рассказывал уже в Австрии, желая похвалиться, как он обратил в Федосеевство одного молодого человека из православных, бывшего тогда незначительным купцом, а впоследствии сделавшегося большим богачом: он любопытствовал знать кладбищенские убеждения и ездил иногда к Андрею Ларионову ночевать. «Когда он приедет ко мне ночевать, – рассказывал Андрей Ларионов, – так я по вечеру нарочно и помолюсь побольше обычного, чтобы на душу молодого человека лучше подействовать, лучше расположить его к нам, чего и достиг, привел его в христианство» (то есть в Федосеевство). Так, слышно, он действовал и будучи в звании раскольнического архиерея и этим достигал полезных для себя целей. Так Федор Алексеич Гучков полюбил Андрея Ларионова. А Гучков на Преображенском Кладбище имел великую силу: он состоял одним из первых трех попечителей, которым от общества было поручено разбирать текущие дела на Кладбище, требующие решения попечителей. По его рекомендации Андрей Ларионов и получил скоро важную по имени должность казначея. Я сказал по имени, потому что на самом деле казначей не имел никакого значения на Кладбище: Кузьмич никому не вверял хранения кладбищенских сумм, а держал их у себя, и сколько у него было общественных денег – в подлинности никто не знал. Андрей Ларионов поселился в конторе, в том корпусе, в котором я теперь живу: его келья была налево от дверей. Жена его поместилась тоже на Кладбище, на женском дворе; там она в скорости и окончила жизнь. Она умерла еще в мою бытность в Москве.

В то время, как я приехал в Москву, об Андрее Ларионове шла большая молва в Преображенском по следующему поводу. Оставив православную церковь, перекрестившись в Федосеевство, он сделался большим ругателем на церковь и усвоил себе весь дух Федосеевства. Проникнувшись таким духом по вступлении на Кладбище, и зная о многочисленном кладбищенском богатстве, а с другой стороны видя, что настали для старообрядцев весьма неблагоприятные времена, усиливались строгости со стороны правительства, Андрей Ларионов возымел мысль уехать от «антихристовой власти» за границу, к живущим там русским старообрядцам, завести там беспоповскую обитель, снабдив ее от богатого Преображенского Кладбища деньгами, книгами, иконами. С этою целью он посылал человека в Пруссию проведать, какое воззрение имеет прусское правительство на обитающих там старообрядцев, и можно ли там поселиться вновь приходящим и завести обитель; просил своего посланца съездить за тем же и в Австрию, в Буковину. Посланный, возвратившись, принес Андрею Ларионову удовлетворительные отзывы. Тогда Андрей Ларионов начал предлагать старшему настоятелю кладбища Семену Кузьмичу завести местечко за границей. «Вот батюшка, – говорил он Кузьмичу, – антихрист-то все наше богатство в свои руки заберет! какая с того польза будет! А покуда все это в твоих руках, нужно тебе сделать, что возможно: надо местечко завести за границей, устроить там для христиан убежище». Кузьмич, не имея большой доверенности к Андрею Ларионову, не соглашался на его предложение. Тогда Андрей Ларионов решился сделать дело без благословения Кузьмича. За несколько лет до этого попечители Кладбища начали настаивать, чтобы Кузьмич лежавшие без всякого дохода общественные деньги положил куда следует для приращения процентами. Кузьмич не соглашался, почитая это дело не христианским; однако же, не смотря на это, сами попечители распорядились некоторую часть капитала положить в одно из кредитных учреждений. Об этом поступке их Кузьмич вспоминал впоследствии с обидою, а на приобретенные бумаги смотрел с пренебрежением, не хотел получать с них и проценты. Бумаги лежали в особом сундуке вместе с разными кладбищенскими документами. В этот сундук был предоставлен доступ казначею, а сам Кузьмич редко в него смотрел. В одно благоприятное время, по каким-то потребностям рассматривая документы в сундуке, Андрей Ларионов воспользовался процентами за несколько лет с капитала в хранившихся там бумагах, и с этою суммою отправился за границу в Австрию, не сказавшись Кузьмичу. Хватились казначея; сделали осмотр бумагам (наличные деньги Кузьмич хранил у себя): бумаги нашли все в целости, а целы ли проценты, – не догадались взглянуть; о казначее же Кузьмич и рукою махнул: хорошо, что все цело! Но тут примешалось обстоятельство, которое заставило обратить особое внимание на отъезд Шутова. На Преображенском Кладбище хранились, как драгоценность, рукописные книги, под названием «Новые пандекты», в десяти частях, собранные знаменитым наставником Сергеем Семеновым Гнусиным, собственной его руки. Один из кладбищенских отцов, по имени Зиновий, тогда живший на родине во Владимирской губернии, взял «Пандекты» с собой на прочтение. Об этом как-то забыли, и так как книг на Кладбище не было, то и прошла молва, что Андрей Ларионов увез их с собой. Похищение такой драгоценности смутило преображенцев. Один из них, вгорячах, прибежал к Семену Кузьмичу и требовал с угрозою, чтобы он казначея воротил и книги от него отобрал. А если он того не захочет сделать, то грозил донести генерал-губернатору, что Кузьмич сам проводил казначея за границу. Кузьмич испугался и обещал все сделать; он написал об этом деле в Киев к купцам Почининым, принадлежащим к Федосеевскому согласию, письмо, чтобы они приостановили Андрея Ларионова, если он к ним явится (как надеялись), и не отпускали за границу. Письмо захватило Андрея Ларионова еще в Киеве. Починины, как не было совестно пред гостем, должны были объявить ему письмо. Шутов дал слово Почининым возвратиться назад. Однако он стыдился прямо ехать в Москву. Деньги переслал туда по почте, а сам отправился в Черниговскую губернию, в находившуюся при Злынской слободе беспоповскую обитель. Между тем «Пандекты» в Москве разыскали; потом получили и деньги от Андрея Ларионова. Итак, в Москве все успокоились. Тогда Гучков стал опять ходатайствовать пред попечителями и Семеном Кузьмичом за Шутова, уверяя, что он действовал по ревности к благочестию. Кузьмич написал письмо к Андрею Ларионову, чтобы он возвратился в Москву на первую свою должность казначея, что он и исполнил. Все это случилось незадолго до моего приезда в Москву, и по этому-то случаю на Преображенском шла большая молва об Андрее Ларионове.

Первый раз я встретился и познакомился с Андреем Ларионовым у попечителя Преображенского Кладбища Алексея Никифорова. 8-го ноября у него в моленной был храмовой праздник Михаила Архангела. Кладбищенские отцы были у праздника, и я со своей квартиры пошел посмотреть на праздничную службу. Андрей Ларионов был тут же, познакомился со мной и пригласил меня к себе. Чрез несколько дней я был у него. Он мне рассказал о своем намерении завести за границею обитель, желая привлечь и меня к этому делу. Я одобрил его намерение, но сам участвовать в нем не изъявил желания, ибо привык жить более уединенно, притом же имел в виду для жительства другие, мне казавшиеся удобнейшими, местности. Андрей Ларионов убеждал меня отправиться за границу по крайней мере на время, чтобы только сначала обставить дело: «а потом, – говорил, – мы тебя отпустим, куда тебе угодно». Я обещался подумать. Между тем Андрей Ларионов переговорил обо мне с Кузьмичом и попечителями, и меня поместили на жительство на Кладбище: я ходил на крылос читать; петь же не мог за неимением голоса¹¹⁰. На Кладбище я прожил всю зиму, весною 1847 года из Австрии приехали в Москву два брата Мироновы, Герасим и Фома, Климоуцкие беспоповцы¹¹¹. Они подробно рассказали Семену Кузьмичу о недавно устроившейся там в Белой-Кринице иерархии, и просили дать им наставление, как понимать об этой иерархии. Кузьмич поручил их мне, чтобы я ответил на их вопросы. Тогда, в опровержение законности новоявившейся иерархии, я сделал из Щита (поморского сочинения) выборку, с некоторыми своими замечаниями. Так завелось мое первое знакомство с русскими, живущими в Австрии беспоповцами, с которыми впоследствии пришлось мне войти в близкие сношения.

Живя в Преображенском, я решился переговорить о намерении Андрея Ларионова завести монастырь за границею с головщиком Алексеем Михеевым. Я спросил Михеича, согласился ли бы он в таком случае ехать за границу или нет?

Михеич ответил: Кузьмич денег не даст.

Я сказал: Кузьмич Андрею Ларионову денег не дал потому, что не расположен к нему, а к тебе он более расположен, и обоим вам, если станете просить, не откажет. Ему уделить на обзаведение места от такого капитала ничего не стоит.

Михеич сказал: Вот если поедешь ты, тогда и я поеду.

Я ответил: Мне не было желания ехать в Пруссию; но меня уговаривает Андрей Ларионов пожить там несколько; если ты поедешь, поехал бы и я.

После этого Михеич и Андрей Ларионов решились совокупно переговорить с Семеном Кузьмичом, – сказали ему, что мы трое хотим жить вместе и желали бы местечко завести за границей. Кузьмич согласился охотно, обещал снабдить нас всем, – и деньгами, и книгами и иконами. Осталось нам уехать из Москвы под благовидным предлогом. Была надобность в то время кого-нибудь послать в Черниговскую губернию, в тамошнюю беспоповскую обитель, для умирения происшедших там распрей. Надобно заметить, что все беспоповские федосеевские обители получали тогда в большей или меньшей мере материальную помощь от Преображенского Кладбища, – московские купцы только тогда подавали им милостыню, когда большак Преображенского Кладбища пошлет с их сборщиком своего человека, а если не пошлет, то никто ничего и не даст. Поэтому если в какой обители заведутся какие новые толки, не согласные с толкованиями Преображенского Кладбища, Кладбище и откажет живущим там в вспомоществовании, так что они, бедненькие, должны пред Кладбищем принести покорную: тогда Кладбище простит их и снабдит милостынею. В то время в Стародубских беспоповских обителях возникли между себя неудовольствия и обе стороны принесли Кладбищу друг на друга жалобу. Нужно было послать человека помирить их. В конторе обсуждали вопрос: кого послать? Семен Кузьмич назначил Алексея Михеича, именно затем, чтобы под этим предлогом выпроводить нас из Москвы неприметным образом, для исследования места, в Пруссию. Кузьмич дал Михеичу и денег на дорогу. Осенью 1847 года Михеич со мною выехал из Москвы.

Окончивши дела в беспоповских обителях, Михеич возвратился назад в Москву, а я поехал в Пруссию. В Пруссии, в Гумбиненской комаре (губернии), русских было тогда душ до тысячи; жили они разными небольшими деревушками, поблизости одна от другой; были у них две моленные и два училища. Кроме того, на их земле, при озере, на полуострове, от деревни Войново версты полторы, существовал один небольшой монастырек. Я в этом монастырьке и поселился. Это было в начале 1848 года. Отсюда я уведомил своих товарищей, что здесь все сделать можно по нашему желанию. Весной следующего 1849 года приехал ко мне Михеич с деньгами, данными от Семена Кузьмича. Мы купили земельки двенадцать волок, за шесть тысяч талеров, и записали ее на пятерых, в том числе и на меня. Михеич прожил со мною в Прусском монастыре месяца два, и отправился назад в Москву, потому что он приехал из Москвы не совсем еще собравшись. К этому времени Андрей Ларионов, с благословения Семена Кузьмича, на Кладбище приготовил книг и икон, которыя и отправил на троечной повозке в Пруссию через Вильну. Московская полиция проведала, что за границу с Преображенского отправлены книги и иконы. Тогда пора была не нынешняя; дело было нешуточное. Зато и обделали его неплохо. Андрей Ларионов чрез одного одолженного Кладбищу человека просил некоего Марка Емельянова, беспоповца, который служил управляющим у одного вельможи, имевшего около Вильны большие имения, принять этот товар. На Марка Емельянова сделана была и накладная, и в чем состоит дело, он был уведомлен. В управлении того же Марка Емельянова находился дом вельможи в самой Вильне; в этом доме имел тогда квартиру губернатор, а внизу были подвалы: Марк Емельянов полученный с Преображенского «товар» и сложил в подвалы этого дома, где квартировал губернатор. Таким образом вещи были за хорошим караулом, и из рук полиции ускользнули. Оставалось из Вильны переправить их в Пруссию. Там был один пряничник, Андрей Шульгин, человек ловкий: он и сумел как-то все эти вещи переправить в Пруссию. Итак, прусская маленькая беспоповская обитель обогатилась землею, книгами и иконами. У нас был в монастыре свой столяр: он сделал по времени порядочный иконостас для моленной, а над моленной надстроил купол и главу с крестом. В начале 1850 года я ездил из Пруссии в Черниговскую губернию, в беспоповскую обитель, для пострижения в монашество. В том же году весною и Михеич приехал в Пруссию на жительство в монастырь.

Монастырек был уже довольно устроен. Я был постоянно с братией, разделял с нею все труды, поэтому братия была ко мне весьма расположена. Михеичу это не понравилось и он стал ко мне относиться не любовно. Я скоро заметил в нем эту перемену и стал его спрашивать, какая тому причина.

Он мне ответил: Ты и на работе и за трапезой всегда с братией; они к тебе расположены более, нежели ко мне.

Я сказал: Пожалуй, – я удалюсь, а вы здесь оставайтесь братия без меня привыкнет к вам.

Михеич сказал: Ты уйдешь куда-нибудь неподалеку, и они пойдут за тобой!

Я сказал: Нет, – я пойду подалее, куда никто не пойдет за мной.

Михеич смолчал. А я после этого разговора принял намерение уйти от него: взял с собою отца Иосафа, уроженца из Самары, и отправились в Австрию, в Буковину, в село Климоуцы, отстоящее от Белой-Криницы верстах в двух. Это было весной 1851 года, – через год по приезде Михеича в Пруссию. В Климоуцах большая часть жителей беспоповцы. Нас приняли любезно Мироновы, – те самые, что были в Москве и которым я писал возражения против Белокриницкой иерархии. Они дали нам для жительства одну «хату», как там говорят, где я и поселился с о. Иоасафом. Здесь потом составился около нас небольшой беспоповский монастырь.

Приезд мой с о. Иоасафом из Пруссии в Климоуцы, к здешним беспоповцам, чуть не наделал нам хлопот. Один старичок простенький, по имени Сила, спросил Мироновых: кто это пришел к нам? Мироновы сказали: это инок Павел, –тот самый, которому на Кладбище было поручено разъяснить нам о Белокриницком священстве. Дедушка Сила, сошедшись с поповцами, по своей простоте стал хвалиться: у вас есть Павел, да и у нас теперь есть Павел, – теперь мы вас не боимся! Услыхали об этом в Белокриницком монастыре, – и не весьма-то приятно посмотрели на наш приход в Климоуцы. А люди они были сильные, – имели доступ к местному Австрийскому чиновничеству. Однако климоуцкие беспоповцы по благосклонности к нам не дали нас обидеть. А я между тем выписки из Щита, данные Мироновым в Москве, еще дополнил новыми выписями из книг, – в Климоуцах книг было много. Эти выписки пошли по селу и наделали много молвы. Взял их почитать климоуцкий священник Захария, родитель нашего о. Филарета¹¹². Почитавши, он смутился о своем священстве и пошел с книгой в Белую-Криницу, в монастырь. В ответ против этой книги Белокриницкий Павел и придумал свое известное учение о временном сокрытии благодати священства по образу сокрытия ветхозаветного жертвенного огня во время плена вавилонского, а книгу мою истребил¹¹³.

Между тем, в конце 1850 г. и Андрей Ларионов совсем простился с Преображенским Кладбищем. Он заехал в Черниговские слободы, в беспоповскую обитель: там с именем Антония принял иночество и, пожив недолго, всего несколько недель, отправился в Пруссию, в новоустроенную обитель, довольно снабженную средствами, книгами и иконами, – он думал: тут покой мой, зде вселюся, яко изволих! На деле же вышло не так. Меня уже не было в монастыре: это было для него и неожиданно и прискорбно. Потом Михеич задумал проводить из Пруссии и его, вслед за мною, в Австрию. Михеич говорил Антонию: деньги Семеном Кузьмичом вручены мне, я значит полный хозяин! Вообще он так поступил с Антонием, что тот бежал от него, в сопровождении Андрея Шульгина, ко мне в Австрию. Тогда у меня тамошними христолюбцами уже была построена порядочного размера келья, в которой я жил с несколькими братиями¹¹⁴, и еще другая, поменьше; собралась маленькая братия, в том числе вышедшие из Пруссии: о. Иоасаф, о. Никола, о. Пахомий, так что образовался небольшой монастырек. Антоний, прибывши к нам, рассказал об участи, постигшей его в Пруссии, у Михеича, и объявил, что желает поселиться с нами. Мы приняли его охотно, и он стал жить с нами, не унывая. У него была надежда на одного богатого крестника, которого, как я упомянул выше, он обратил в Федосеевство, показывая ему свои продолженные молитвы, – надеялся он, что тот и в Австрии устроит ему жительство не хуже, а еще лучше, нежели в прусской обители, – также обогатит ее всем. Эта надежда и ободряла его дух.

Между тем Антоний еще из Пруссии написал в Москву обо всем, что сделал с ним Михеич. Из Москвы, от Семена Кузьмича, пришло к Михеичу грозное послание: Кузьмич писал ему, что если он не воротит нас в Пруссию, то в Москву и не являлся бы никогда. Михеич сробел. Зная, что я помягче Антония, не столько буду памятовать его оскорбление, пишет ко мне письмо, чтобы я воротился в Пруссию. А вслед за письмом и сам является в Австрию, убеждать нас возвратиться. Я стал советоваться с Антонием. Антоний мне ответил: «На Михеича надеяться нельзя; я не поеду теперь, а ты поезжай один. Если все устроится хорошо, тогда и я ворочусь в Пруссию; а если нет, тогда ты сюда приедешь назад,– одному удобнее ехать». Так Антоний и не поехал обратно в Пруссию. Видно было, что он занялся мыслью устроить обитель в Австрии; ему Австрия показалась лучше Пруссии; а насчет средств он был уверен, надеясь на своего крестника. Объяснившись с Антонием, я стал в отношении к Михеичу действовать самостоятельно. Я обратился к нему с такими словами: Ты говорил, что все, что есть в монастыре в Пруссии, все это твое; значит, ты нас зовешь к себе в работники; ты и прежде с нами хотел поступать, как с работниками: мы не поедем; мы, слава Богу, сыты и здесь. А если тебе угодно нас воротить, запиши по крайней мере третью часть земли на монастырь, на кого братия захочет записать; дай монастырю часть необходимых книг и икон, – именно те, которые в моленной; остальным же, как хочешь, так и владей. Антоний поддержал мое требование, и Михеич согласился. На этом условии я возвратился в Пруссию; Антоний же остался в Австрии. Когда мы приехали в Пруссию, Михеич не захотел исполнить своих обещаний. Видя это, я стал опять собираться обратно в Австрию. Тогда Михеич поневоле должен был исполнить все обещанное.

Во время этого моего пребывания в Пруссии и последовала решительная перемена в жизни Антония. Тогда приключилось с ним большое огорчение, которое подействовало на него сильнее, нежели огорчение от Михеича, и это последнее сделалось для него еще чувствительнее. Дело в том, что его крестник, на которого он имел надежду, который, по его словам, весьма уважал его, когда он был еще Андреем Ларионовым, казначеем Преображенского Кладбища, теперь, когда он стал убогим странствующим иноком Антонием, не только не захотел помочь ему материально, о чем просил его Антоний, но и совсем изменил свои отношения к нему, ответил ему письмом с явным нерасположением. Антония это огорчило так, что он не знал что и делать. В этом горе, чтобы рассеяться, вздумал он сходить в Белую-Криницу, взяв с собой для компании о. Иоасафа. Павел белокриницкий рад был гостям, особенно Антония принял ласково. Посещением его он хотел воспользоваться, чтобы произвести на него впечатление, располагающее к Белокриницкой иерархии. Так он ему показывал архиерейские облачения; потом подвел его к архиерейскому месту и сказал: вот это архиерейское место, и т. п. Антоний приемом Павла остался весьма доволен; просил его к себе. Павел в скорости это исполнил. Так завязалось между ними знакомство. Чрез одного климоуцкаго поповца (инока Тарасия), жившего по соседству с нами, завелась между ними даже секретная переписка. Антоний стал уже при братстве понемногу защищать Белокриницкое священство, и братия приметила в нем намерение перебраться в Белую-Криницу. Беспоповские монахи стали его уговаривать, чтобы он сначала съездил ко мне в Пруссию посоветоваться. Антоний на это, по-видимому, согласился, и они его отвезли в Черновцы, откуда он должен был отправиться в Пруссию, для чего при них же нанят был им почтовый дилижанс до Львова и деньги заплачены. Но, как видно, у Антония был уже составлен план потихоньку уйти от беспоповцев. Простившись с провожавшими его монахами, он нанял извозчика-немца и возвратился из Черновиц назад, прямо в Белую-Криницу, где его и перемазали в поповщину¹¹⁵. Разумеется, в Климоуцах узнали об этом очень скоро и поспешили уведомить меня. Я еще не знал об огорчении, нанесенном Антонию от его крестника, и потому стал укорять Михеича за Антониев переход в поповщину: это, – говорил я, – твои обиды ему вынудили его так поступить, – в этом ты виноват! Я предложил Михеичу вместе со мною ехать в Австрию, извиниться пред Антонием, и сделать все, что ему желательно: авось, – говорю, – Антоний воротится назад. Михеич, правда, с неохотой, однако согласился ехать. Итак, после Пасхи 1852 года оба мы с Михеичем, в сопровождении Андрея Шульгина, отправились в Австрию.

По приезде в Климоуцы, опасаясь, как бы Антоний не уклонился от свидания с нами, и особенно с Михеичем, я послал к нему приглашение от лица Андрея Шульгина, – что он приехал и желает повидаться. Антоний пришел, и, как впоследствии оказалось, действительно пришел только потому, что не знал о приезде Михеича. Я вышел к нему один и занялся с ним разговором. Антоний беседовал со мной откровенно, даже не оправдывал много своего скороспешного поступка, да и не мог оправдывать предо мною, потому что мне было вполне известно несомненное его убеждение в предпочтительном достоинстве беспоповства пред поповством. Однако на мое предложение возвратиться опять в беспоповцы, Антоний не находил для себя удобным согласиться, опасаясь, что в таком случае его примут за неосновательного человека (как оно и было): «а притом, – говорил, – я теперь уже и поуверился», то есть в правоте поповцев. Полагая, что сердце его лучше смягчится, если Михеич попросит у него извинения, я сказал ему, что и Михеич сюда приехал. Антоний ответил: ну что же что приехал ? Я просил повидаться с ним. Антоний не хотел, и едва-едва успел я убедить его на это. Михеич вошел, стал ему кланяться и просить прощения, обещаясь все исполнить, чего он пожелает, лишь бы воротился в Пруссию. Антоний сказал ему только: снявши голову, опять ее не наставишь! Встал и ушел. Этим он явно показал, сколько на него подействовал жестокий и несправедливый поступок Михеича. Михеич прожил в Климоуцах неделю; потом уехал обратно в Пруссию и с тех пор никогда уже с Антонием не видался. Вот какой сделался разрыв дружбы двух кладбищенских друзей! Я остался в Климоуцах и прожил там месяца четыре слишком. Как только проводили мы Михеича, Антоний вдруг явился к нам в гости, и не было той недели, чтобы он у нас не побывал раз или два. Однажды он принес нам в подарок от Павла белокриницкого яблок более меры,– едва донес, запыхался.

Вскоре после отъезда Михеича, когда Антоний уже несколько раз побывал у насъ, я по какой-то надобности послал к нему о. Иoacaфa еще с одним жившим у нас беспоповцем. О. Иоасафъ нашел Антония в хлебной, занимающего должность хлебника (впрочем, ему дан был и помощник). Антоний встретил о. Иоасафа словами: «Вот, про меня говорят, что я перешел в Белую-Криницу ради епископства; а я, видишь, в какой должности,– в хлебне служу: значит, я перешел не из желания быть епископом!». О. Иоасаф был человек не плохой, – вдруг ответил Антонию на его слова такой речью: «Ну, что про это, о. Антоний, говорить? Неужто мы такие люди, чтобы подать на себя подозрение в честолюбии? Перешли, да и прямо в епископы! Вот побудем денька два хлебником, да в келарне послужим денька два, да за вратаря побудем с денек, да и в церковных чинах по недельке в каждом побудем: а потом и в епископы! Нас и нельзя будет подозревать, что мы перешли ради чести епископского сана». На эти слова Антоний не ответил ничего.

Был однако случай, когда Антоний едва не распрощался с Белой-Криницей. В Белокриницком монастыре был обычай во время братской трапезы читать Четии–Минеи, собранные из великих Миней Димитрием Ростовским, в которых имя Спасителя печатано с двумя гласными буквами в начале: Иисус, хотя, разумеется, старообрядцы читали и здесь по своему – Исус. Вот против этого-то чтения Четиих-Миней в трапезной и восстал Антоний со всею ревностью. Он говорил Павлу, что трапезное чтение начинается по благословению священническому, оно подобно чтению церковному: как же можно читать книги, в которых написано Иисус! И до того Антоний возревновал, что готов был совсем уйти из Белокриницкого монастыря, если его не послушают. Сколько Павел ни был в своих мнениях настойчив, особенно когда дело касалось принятого в монастыре порядка, однако из опасения, как бы Антоний не возвратился опять к беспоповцам и не наделал неприятной для Белокриницкого монастыря молвы, он уступил Антонию и отменил чтение Четиих-Миней за трапезою. Антоний, после этого своего подвига, бывши у нас, рассказывал о нем с похвалою себе.

Итак, в бытность мою в Климоуцах, по переходе Антония в Белокриницкий монастырь, он часто посещал меня и всегда мы беседовали мирно. Только однажды он вызвал меня с укоризною сказать ему, что он не по убеждению отступил от своего согласия. Причина тому была такая. Антоний позволил себе быть орудием недобросовестных действий Павла белокриницкого на мои религиозные убеждения: он осмелился предложить мне от лица Павла такие же обещания, какими, очевидно, и сам увлекся. Но когда я ревностно и с укором ему отразил предложение, Антоний предо мной извинился, и впредь обещался так не поступать. Между тем пора мне было ехать в Пруссию, в свой монастырь, из которого Михеич уже вышел и поселился отдельно. Пред отъездом Антоний пришел проститься со мной. Мы расстались мирно. Я только просил Антония, чтобы он погодил принимать хиротонию: «когда еще ты не принял сан епископа, – говорил я, – тебе удобнее рассуждать, на которой стороне истина; а по приятии сана ты связан будешь тем саном, и едва ли хватит у тебя настолько сил, чтобы тогда свободно рассуждать». Антоний, по-видимому, на мое предложение был согласен. Но если бы и хотел его исполнить, мог ли он выстоять против Павла? Когда он еще не был в его руках, и тогда не мог отклонить от себя его влияние; а теперь он оставался в полной власти у него. И действительно, несколько месяцев спустя по моем отъезде из Австрии, я услышал, что Антоний уже поставлен в епископа и послан в Россию.

Вы спросите, может быть: почему Павлу так хотелось послать Антония епископом в Россию? разве он не видел из поступка Антония по поводу Четиих-Миней, как крепки в нем беспоповские убеждения? О убеждениях Антония Павел мог думать, что со временем он оставит их; а пользы от него в России Павел мог надеяться большой. Он, конечно, предполагал, что когда Антоний, бывший казначей столь знаменитого у беспоповцев Преображенского Кладбища, приедет в Россию архиереем, за ним беспоповцы потекут рекой. Но эта надежда не оправдалась. Беспоповцы не только не потекли за Антонием рекой, но даже никто из них, кроме некоей Тихоновны, его кумы, к поповцам не перешел. А это случилось по следующим причинам. Во-первых, Антоний был определен в казначеи на Преображенское Кладбище не по желанию самих кладбищенских и не за какие-нибудь услуги Кладбищу, а только из уважения к Федору Алексеевичу Гучкову. Во-вторых, он никакой начитанности книжной не имел, даже и грамота его не соответствовала кладбищенской, как это беспоповцам хорошо было известно: он не умел прочитать по надстрочным знакам не только канона, но и псалма; над его чтением все кладбищенские, кто слышал, смеялись. Повернее читать его учили уже в Австрии в беспоповском монастыре. Вообще, к его начитанности кладбищенские и все московские беспоповцы никакого доверия не имели, потому и переход его никого в религиозных убеждениях поколебать не мог. А притом вспыльчивость его и привычка употреблять иногда слова неприличные многих от него отвращали. Известна была еще его наклонность к честолюбию: она-то и заставляла его изменять даже свои религиозные убеждения, что доказывается его переходом без всякого рассмотрения из православных в беспоповцы, потом из беспоповщины в поповщину, и всем его поведением в отношении к Окружному Посланию. Имел Антоний и добрый нрав – не копить денег, что, как слышно, было в нем до самой его кончины.

Нужно прибавить еще, что истребленная Павлом в Белой-Кринице моя выборка из «Щита» об Австрийском священстве, скоро появилась в печати (было напечатано в Пруссии, в нашей типографии, пять тысяч экземпляров) и проникла в дальние концы России: она также много способствовала тому, что удержала беспоповцев от последования примеру Антония, и даже некоторых из поповцев уклонила в беспоповщину.

По поставлении Антония в епископа, я виделся с ним дважды в Москве, – последний раз у Бровкина случайно: туда я пришел к Илариону Егоровичу Ксеносу, туда же приехал неожиданно и Антоний. При обоих свиданиях Антоний был со мною любезен.

Вот, что я знаю об Антонии, то вам и написал. Воспользуйтесь написанным, как благорассудите.