Синесий (370 г, – около 413 г.) ¹⁵²

Синесий родился в Кирене, древней дорийской колонии (в Ливии), и принадлежал к местной аристократии, считавшей себя чистыми «дорийцами». Семья Синесия была довольно состоятельна, имела земельные владения и продолжала придерживаться языческого культа. Синесий еще в юности заинтересовался философией и отправился со своим братом Евоптием в Александрию, где стал учеником знаменитой Ипатии, преклонение перед которой он сохранил до конца жизни. До ее страшной гибели в 415 г. он, по–видимому, не дожил.

Брат Синесия остался в Александрии, Синесий же вернулся на родину, где жил в своем имении как частное лицо. Уважение, которым он пользовался среди населения, заставило его выйти на общественную арену. В 397 г., несмотря на свою молодость, он был послан как представитель Кирены в Константинополь к императору Аркадию для улаживания различных дел. Правительство, занятое наиболее насущным вопросом охраны северных границ империи от германцев и гуннов, мало заботилось о далекой африканской колонии, посылало туда бездарных и бессовестных наместников, но требовало сбора больших налогов.

Синесию пришлось провести в Константинополе около трех лет из–за внутренних смут в самой столице. Наконец, при помощи крупного сановника Аврелиана он добился аудиенции у императора и произнес перед ним речь «С царстве», в которой он не столько просил о милости, сколько доказывал справедливость требований Кирены. В Константинополе он, по–видимому, написал еще одно произведение, своеобразный политический роман под названием «Египтяне, или О «провидении», в котором он под видом распри между Озирисом и Тифоном изобразил интриги при византийском дворе, жертвой которых едва не сделался благосклонный к Синесию Аврелиан.

Синесий достиг своей цели и, добившись благоприятного решения своего дела, уехал на родину, хотя его хотели задержать в Константинополе на государственной службе. С этих пор до самой смерти он жил то в своем имении, то в городе Птолемаиде. Желание Синесия вести тихую жизнь, занимаясь хозяйством, философией и некоторыми литературными трудами, не исполнилось – за десять лет после возвращения на родину в его жизни было много перемен.

Во время одной из своих поездок в Александрию он женился, по его словам, «приняв жену» из рук христианского епископа Феофила. Очевидно, уже в это время началось сближение Синесия с христианскими кругами; но написанные Синесием в этот период его жизни «Гимны» все же очень близки к неоплатонизму: христианские образы и догматы встречаются в них реже, чем чисто языческие. Синесий имел от своей христианки–жены трех сыновей и в течение нескольких лет наслаждался семейным счастьем. Произведения, написанные им в этот период, отчасти носят характер шуточно–риторический. Увлекаясь сочинениями Диона Хрисостома (философа и ритора конца I начала II в.), Синесий посвящает ему философский трактат и в то же время сочиняет в опровержение риторической шутки Диона «Похвалы кудрям» (до нас не дошедшей) свою юмористическую «Похвалу лысине». К этому же времени относится довольно темный и запутанный трактат «О сновидениях», в котором еще сильно отражено учение неоплатонизма.

Политическое положение несчастной окраинной провинции становилось между тем все тяжелее: на нее стали все чаще нападать кочевники из граничащей с ней пустыни. Синесию как землевладельцу приходилось не раз организовывать защиту более слабых и неимущих поселян, что он, как видно, делал удачно: в своих письмах к брату в Александрию он живо описывал свои воинские успехи и подшучивал над трусливым «комендантом» города.

Но положение становилось все хуже, набеги учащались и были все более жестокими. Кому и когда пришла в голову мысль просить Синесия принять сан епископа христианской общины и управление всеми делами провинции, касающимися христиан, неизвестно, но она нашла поддержку в Александрии, и Синесий после неоднократных отказов, долгих колебаний и сомнений был вынужден согласиться. Был ли в это время Синесий все еще язычником или уже перешел в христианство после женитьбы, он нигде не говорит, но свой отказ не раз обосновывает желанием продолжать свои философские занятия, причем выражает сомнение, согласуются ли его взгляды с положениями христианской догматики (например, он сомневается в индивидуальном бессмертии). Кроме того, ему, по всей вероятности, пришлось расстаться с семейным очагом, хотя о своих детях он продолжает заботиться и упоминать о них с большой нежностью.

Последние годы жизни были для Синесия очень тяжелы. Набеги кочевников доходят уже до самого морского берега, государственных войск в провинции почти нет. Ни Константинополь, ни Александрия не отвечают на усиленные мольбы о помощи, направляемые Синесием уже в качестве официального лица (епископ имел право обращаться непосредственно даже в столицу). В личной жизни Синесия тоже постигает один удар за другим – еще в раннем детстве умирают все три его сына. В своих последних письмах Синесий жалуется и на охлаждение его друзей и соучеников, возможно, недовольных его переходом в христианство. Дата смерти Синесия неизвестна. Вернее всего, он погиб при осаде Птолемаиды в 414 или 413 г.

Кроме уже упомянутых произведений, дошедших до нас, Синесий оставил еще большую переписку – около 170 писем к брату, к епископу Феофилу, к Ипатии, к юристу и оратору Пилемену и другим лицам. Они представляют величайший интерес и по содержанию, и по языку: недаром Фотий в своем «Мириобиблионе» говорит, что они «преисполнены изящества и очарования».

Моя звонкая форминга!

После песенки теосской

И лесбосского напева ¹⁵⁴

Для торжественного гимна

Зазвучи дорийским ладом! ¹⁵⁵

Не о девушках прелестных

С их улыбкой сладострастной,

Не о юношах цветущих,

Чья краса чарует очи,

Нет, рожденная от Бога

Мудрость чистая, святая

Побуждает к песне Божьей

Натянуть кифары струны

И бежать от сладких бедствий,

От земной любовной страсти.

Да, чего же стоят доблесть.

Красота, богатство, слава,

Царских почестей соблазны

По сравненью с благочестьем?

Пусть один – отважный всадник,

А другой – стрелок из лука,

Пусть иной хранит именье,

Копит кучи золотые,

Пусть иного тешат кудри,

Что текут волной на плечи,

А иной воспет повсюду –

Всех друзей и всех подружек

Он пленяет красотою.

Мне ж хотелось бы достигнуть

Жизни тихой и безвестной.

Пусть безвестна будет людям.

Пусть лишь Бог о ней узнает!

Пусть меня научит мудрость

С ней прожить младые годы,

С нею вместе встретить старость,

С ней владеть своим достатком.

Но и встречу с нищетою

Мудрость терпит и с улыбкой

Переносит горечь жизни.

Лишь бы столько мне осталось,

Чтобы в хижине я скрыться

Мог от зависти соседей,

И нужда б меня не гнула

Низкой черною заботой.

Я услышал песнь цикады,

Пьющей утренние росы,

И мои запели струны

Необычным звуком – будто

Налетело вдохновенье.

Что же, в сердце возникая,

Порождает песню Божью?

Тот, кто сам себе начало,

Управитель и родитель,

Нерожденный, совершенный,

Восседает Бог предвечный,

Облечен бессмертной славой.

Он – единство в единенье

И первичная монада.

Простоту в многообразье

Ты, связуя, порождаешь

Сверхъестественным рожденьем;

И она, приняв начало,

Через образ первозданный

Разлита непостижимо.

Мощью тройственной владеет.

Сверхвещественный источник,

Красотою чад увенчан,

Что, родясь из средоточья,

Средоточье обтекают.

Замолчи, моя форминга,

Замолчи! Дерзать не смеешь

Разглашать святые тайны;

То, что выше, скрой в молчанье,

Воспевай пути земные.

Ибо разуму подвластен

Только мир разумной мысли,

Здесь начало лишь благое

Человеческого духа,

Неделимого деленья.

В вещество низвергнут разум,

Порождение бессмертных,

Сил божественных потомок.

Невелик он – но родился

Он от них, единый, цельный,

Цельный, в цельности разлит он.

Глубь небесную вращая,

Страж он видимого мира.

Он присутствует повсюду,

Проявляясь в видах разных,

Он ведет круги созвездий,

Сонмом ангелов он правит,

Он же связью равновесной

Укрепил земное тело.

Разум в тягостном забвенье

От родителей оторван,

Погружен в слепое горе,

Созерцает тьму земную.

Сам он – Бог, но близок смертным.

Но сияет некий светоч

Даже всем очам сомкнутым,

Даже тех, кто пал так низко,

Сила вновь возносит к небу.

И они из волн житейских

Выплывают беспечально,

Вновь идут святой дорогой,

Входят в царский дом отцовский.

Тот блажен, кто мог избегнуть

Вещества нападок жадных

И, взлетев порывом легким,

Прямо к Богу путь направить.

Тот блажен, кого от бедствий

И трудов земных и горьких

От испытанных страданий

Разум к тем привел вершинам,

Где сияет светоч Божий.

Нелегко отдать все сердце,

Вознести его высоко

На крылах любви небесной.

Но направь свои стремленья

На порыв души разумной –

И родитель твой тотчас же

Руку помощи протянет.

Вспыхнет луч перед тобою,

Озарит твою тропинку,

Область разума откроет,

Красоты первоначало.

И теперь, душа, испивши

Из источника благого,

Обратись к отцу с мольбою,

Возносись скорей, не медли

И земле оставь земное.

И с отцом сливаясь, станешь

Богом в Боге ты, ликуя.

Сына девы воспоем,

Сына девы и жены,

Не познавшей брачных уз.

Мыслью вечного отца

Был Христос зачат для нас

И, родившись от жены,

Человека принял вид.

Кормчим стал для смертных он,

Светоносный ключ открыл

Несказанный отпрыск твой

И познал исток веков.

Ты – источник света сам

И с отцом сияешь ты;

Разгоняя тьму в вещах,

Светишь в душах ты святых.

Мироздания творец

Светлых звезд провел круги,

Средоточье дал земле

Ты, спаситель всех людей.

Для тебя коней зари

Гонит по небу Титан ¹⁵⁶,

Для тебя рога луны

Разгоняют ночи тьму,

Зреет плод на деревах,

По лугам бредут стада.

Непостижный твой родник

Изливает жизни блеск,

На крылах подъемлет мир.

Из тебя проистекли

Свет, и разум, и душа.

Вспомни, что твое дитя

Смертной плотью облеклось,

Мойрам подчинясь земным.

Отгони болезней рой,

Силу тела сохрани,

Красноречье дай словам,

Добрый дай делам исход,

Прежним блеском озари

Спарты и Кирены край ¹⁵⁷.

Беспечально пусть душа

Мирно жизнь ведет свою,

Устремляя взор очей

Лишь на твой бессмертный свет.

Гнет покинув вещества,

Я назад не оглянусь;

Избежав земных тревог,

Я вольюсь в родник души.

Непорочный жизни путь

Твоему певцу даруй,

И тебе сложу я песнь

Восхвалю я твой исток,

Славу вышнего отца,

Духа, спутника его,

Связь меж корнем и цветком.

Воспевая мощь отца,

Я в твою вложу хвалу

Вдохновенный сердца плод:

«Радуйся, сыновний ключ!

Радуйся, отцовский лик!

Радуйся, сыновний трон!

Радуйся, отца печать!

Радуйся, о сына мощь!

Радуйся, краса отца!

Радуйся, чистейший дух!

Связь меж сыном и отцом!»

Мне с отцом его пошли!

Даст крылам души моей Силу этот Божий дар!

На дорийский лад на струнах,

Что скрепляет слоновая кость,

Запою я звучный напев

В честь твою, бессмертный, святой,

Многославнейший девы сын!

Ты мне жизнь сохрани мою

И безбедной сделай, о царь!

И закрыт будет вход скорбям

Пусть в нее и ночью и днем!

Ты мой дух огнем озари,

Что течет из ключа ума,

Членам тела силу даруй,

Сделай славным усердный труд,

Мои юные годы храни,

Дай мне радостно жизнь прожить

И достигнуть преклонных лет,

Пусть и мудрость растет во мне,

И здоровье тела мне дай!

Брату стражем будь моему:

Ты его, о бессмертный, мне

Невредимым вернул, – а он

Прикасался уже стопой

К порогу подземных врат.

Мое горе, мой тяжкий стон,

Мои слезы и горькую скорбь,

Сердце жегшую мне, ты смягчил,

Ты умершему жизнь вернул,

Снизойдя, как отец, к рабу.

О сестре я тебя молю,

О чете двоеродных чад!

Весь, молю, Гесихидов дом ¹⁵⁸

Ты своей десницей покрой!

А мне сохрани, о царь,

Ты сопутницу брачных уз,

Без болезней, без горя, без бед,

В одномыслии и в любви.

Ни лукавства, ни скрытых тайн

Пусть не знает жена моя,

Пусть хранит наш брачный покой

Незапятнанным и святым,

Пусть в него не войдет соблазн!

А когда со свободной души

Цепи жизни земной спадут,

То избавь от тяжелых мук

И не ввергни в гибель ее!

Разреши ей в сонме святых

Воспевать священную песнь.

И величье отца твоего,

О блаженный, и силу твою

Воспою в новом гимне я,

Тебе новую песнь сложу.

И опять пусть строй зазвучит

Непорочной кифары моей!

О возлюбленный и благой

Славный девы Солимской сын! ¹⁵⁹

Ныне песнь я сложу тебе.

Был извергнут источник зла.

По земле ползущий змей

Из садов отца твоего:

Древле он запрещенный плод,

Смерть и гибель принесший нам,

Человеку первому дал.

Венценосец, прославлен ты!

Славный девы Солимской сын

Воспою тебе песнь мою.

Ты на землю с небес сошел,

Ты меж смертными жил людьми,

Облеченный в смертную плоть,

Ты под землю в Тартар проник,

Где томился несчетный сонм

Душ и стражем их смерть была.

Содрогнулся, тебя узрев,

Древний старец, страшный Аид;

Не посмел кровожадный пес,

Пожиратель злобный людей

На порог не пустить тебя.

И тяжелые цепи снял

Ты со многих душ святых;

Окруженный толпою их,

Ты отцу хвалу вознес.

Венценосец, прославлен ты!

Славный девы Солимской сын,

Воспою тебе песнь мою.

И когда возвращался ты,

Содрогнулся демонов рой,

Что в воздушных живет мирах.

Изумился бессмертный хор

Лучезарных чистейших звезд.

Засмеялся Эфир – мудрец,

Благозвучье родивший в мир:

Он на лирных семи струнах

Сотворил из звуков напев

И победную песнь запел.

Улыбнулся светоч зари,

Предвещающий светлый день,

Улыбнулся Геспер ночной,

Кифереи злата звезда.

И луны двурогий лик,

Наполняясь струей огня,

Пред тобою, как вестник, пошел,

Словно пастырь богов ночных.

И широко лучи кудрей

Разметал по небу Титан

По путям несказанным своим.

Он рожденного Бога познал,

Он зиждителя разум постиг,

Он источник огня узрел.

Ты же, крылья свои раскрыв,

В темно–синий небесный свод

Воспарил и, его пройдя,

Ты достиг тех крайних кругов,

Где чистейшая мысль царит,

Где источник всех высших благ,

Где молчаньем объято все.

Там глубокий поток времен

Не терзает детей земли

Неустанным теченьем своим,

Там бессилен недобрый рок

Кер, владеющих веществом.

Там в веках, не старея, живет

Одиноко древний Эон.

Он – и юноша, он – и старик,

Бытия бесконечного страж,

И хранитель чертога богов.

(отрывки)

Это написано о детях Тавра ¹⁶¹, и первая часть, до загадки о волке ¹⁶², повествует о том времени, когда дурной человек, воспользовавшись удобным моментом, поднял смуту и захватил власть. Последующее прибавлено после того, как окончилась опала для благородных людей, потому что они просили, чтобы изложение не останавливалось на печальных событиях: раз уж то, о чем сказано ранее, совершалось явно по божественной воле, надо довести рассказ до перемен к лучшему. Итак, когда наступает время гибели тирании, рассказ непрерывно следует за событиями. Но особенно замечательна эта повесть потому, что многое нашло в ней исчерпывающее объяснение.

Для многих учений из тех ¹⁶³, которые до сих пор непонятны, нашелся в этой повести повод, чтобы каждое из них рассмотрели подробно. Описаны и жизни, которые послужат образцами добродетели и порока. Рассказывает повесть о современных событиях, и везде в ней миф обработан так, что разнообразие изложения в нем сочетается с пользой.

Сказание это египетское. А у египтян избыток мудрости. И вот это сказание – нечто большее, чем вымысел, потому что оно египетское. А если оно – не сказка, а повесть о священных вещах, тем более достойно оно, чтобы его рассказали и написали.

1. Озирис и Тифон были братьями, они родились от одного семени. А кровное родство не означает еще родства душ ¹⁶⁴. Душам свойственно не рождаться от одних и тех же земных родителей, а проистекать от одного и того же источника. Таких источников природа создала два: один, подобный свету, другой – темный. Один исходит от земли, словно он пустил где–то корни, вырываясь из самых недр, когда его понуждает закон божества. Другой же снисходит от небесного лона: он послан, чтобы упорядочить земной обиход, но когда отправляется, он получает приказание быть осторожным, чтобы самому не преисполниться позора и бесчестия, пока он будет находиться рядом с несогласным и безобразным, где он наводит порядок и красоту. Существует закон Фемиды, гласящий, что душа, которая соприкасалась с крайним злом, но сохранила свою природу и осталась незапятнанной, тем же самым путем вернется назад и вольется в родной источник, подобно тому как души, которые выходят из иной области, неизбежным путем исчезнут снова в своих мрачных недрах,

Где Убийство, и Злоба, и сонмы всех Бед смертоносных

Пагубы вкруг обегают обитель во мраке глубоком ¹⁶⁵.

2. Эти источники – благородство душ и их низость: и может случиться, что ливиец и парфянин окажутся родными, а у так называемых братьев нет никакого родства душ, чему первые признаки сразу же и появились после рождения двух детей – египтян; а когда они стали юношами, это обнаружилось в полной мере. Младший из них, рожденный и вскормленный божьим промыслом, уже с младенчества любил слушать сказки: ведь сказка для детей – наука жизни. И когда он подрос, он жаждал учения, над которым не властно время. И отцу он предоставлял свои уши, и кто бы ни знал чего–либо мудрого, – все он жадно хватал, с самого начала стремясь узнать все сразу, словно щенок – так устроила, конечно, сама природа, обещая великое: ведь щенята скачут и прыгают раньше времени, чуя, что получат желаемое. А затем, далеко еще не достигнув юношеского возраста, он стал спокойнее степенного старика и слушал благопристойно: если же ему нужно было что–нибудь сказать – спросить ли о слышанном или еще о чем–нибудь, – можно было видеть, как он смущается и сильно краснеет. Он уступал дорогу и место старикам–египтянам, хотя был сыном того, кто обладал большой властью. Было у него и к сверстникам уважение, и об окружающих он заботился, так что в ту пору трудно было найти человека в Египте, за кого мальчик хоть в чем–нибудь не заступился бы перед отцом.

А старший, Тифон, говоря коротко, был ко всему невосприимчив. Всю египетскую и всю иноземную мудрость, которой учили Озириса приглашенные отцом учителя, он отвергал всем своим существом и насмехался над этим, будто науки – удел человека ленивого, с рабским образом мыслей. Однако видя, что брат его скромен и аккуратно посещает занятия, он думал, что это из страха, – ведь никогда никто не видел, чтобы брат дрался на кулаках или кого–нибудь пихал ногой или бежал вразвалку, – хотя брат был легок и складен, так что для души его тело было небольшой тяжестью.

Никогда Озирис не пил залпом, не хохотал, разинув рот, будто смех у него во всем теле, что Тифон делал ежедневно, считая единственным занятием людей свободнорожденных – поступать как придется и делать что кто захочет. Характером Тифон не походил ни на соплеменников, ни на иных людей, – можно сказать, не походил он и на себя самого, а был злом в разных личинах.

Временами он казался пасынком и бесполезным бременем земли: он бодрствовал столько времени, сколько надо, чтобы наполнить желудок и совершить другие необходимые приготовления ко сну. Иногда, презирая все, что по природе своей обязательно требует умеренности, он бессмысленно прыгал, беспокоя и старших и сверстников. Он восхищался телесной силой как самой совершенной добродетелью и пользовался ею во зло, ломая двери или ворочая глыбы. Если же он кому–нибудь наносил рану или причинял еще какой–нибудь вред, это радовало его, словно доказательство доблести. Он созрел раньше времени, и не было предела его разнузданным желаниям. И вот загорелась в нем к брату зависть, а к египтянам – ненависть, потому что египтяне, т. е. народ, восхищались Озирисом и в речах и в песнопеньях; и дома и на общественных празднествах все всегда желали ему всяческих благ от богов; а он и казался и действительно был таковым.

Тогда–то стал собирать Тифон вокруг себя некое общество из нерадивых детей и ни для чего другого – ведь искренно он никого любить не мог, – но только для того, чтобы были у него люди, настроенные против Озириса.

Всякому ведь легко было приобрести благосклонность Тифона и найти у него то, что хочется детям, – стоило только нашептать ему что–нибудь порочащее Озириса. Таким образом, с детства природа обещала им разную жизнь.

3. Подобно тому как разветвленные пути идут сначала близко друг к другу, а чем дальше, тем больше расстояние между ними, и наконец они совсем расходятся в противоположные стороны, так бывает и с юношами – это может заметить каждый: небольшая разница с возрастом превращается в огромную. Но эти юноши разошлись не постепенно, а сразу, потому что уделом одного была добродетель, уделом другого – крайняя порочность. Итак, когда они подросли, к этому прибавилось полное несовпадение их склонностей, чему были очень верные доказательства, – это показывали их поступки.

Озирис уже с ранней юности участвовал в военных походах, хотя по закону юношам его возраста оружие еще не давали. Но будучи по складу ума полководцем, даже предводителями войск повелевал он словно собственными руками. Поэтому, подобно дереву, которое природа наделила буйной силой роста, он приносил плоды год от года все прекраснее.

Он стал начальником копьеносцев, ему было поручено принимать прошения, он был наместником в городе и первым в сенате, и каждая служба, когда он ее слагал с себя, казалась более почетной, чем тогда, когда он ее принимал.

А Тифон был назначен начальником казны: отец полагал, что характер мальчиков надо испытывать в трудных обстоятельствах; Тифон позорил и себя самого и его назначившего, потому что его уличали в краже общественных средств, во взятках и в неразумном ведении дел.

Когда же Тифон принимал другую службу, чтобы на ней попробовать свои силы, он вел себя еще хуже, и та область управления государством, которая была ему подвластна, целый год находилась в бедственном положении. Если он шел к каким–нибудь людям, вслед за ним шли рыдания. Так Тифон правил подданными.

А дома Тифон плясал кордак ¹⁶⁶, собирая у себя всякий сброд из египтян или из чужестранцев – всех, кто мог легко говорить, легко слушать, все легко выполнять и легко поддаваться влиянию, и трапезы его были как бы кузницей всякой разнузданности.

Он не только сам храпел во сне, но и радовался, когда храпели другие, словно слушал какую–то восхитительную музыку; почет и похвалы доставались тому, кто издавал наиболее длительные и непристойные звуки, при этом всхлипывая. Если же в обществе Тифона находился кто–нибудь, кто ни от чего не краснел, хотя бы совершая самое постыдное, – такой человек удостаивался известных отличий, и ему давали высокие должности как плату за его наглое бесчинство. Таков был Тифон дома.

4. Когда же Тифон надевал одежды правителя государства, он наглядно показывал, сколь разнообразен порок. Ведь порок бунтует и против добродетели и против самого себя, так что составные части его противоречат друг другу. А Тифон, тотчас преисполняясь высокомерия и злобы, лаял пронзительнее, чем эпирский пес ¹⁶⁷, и приносил несчастье то одному человеку, то целой семье, то всему государству и тем более радовался, чем большее зло он сделал, – точно он смывал людскими слезами свою беспечность, которой предавался дома. В одном отношении была выгодна эта порочность. Часто, замышляя совершить нечто ужасное, он отвлекался от этого и впадал в иное настроение, так что походил на безумного, как говорят, словно сражался за тень в Дельфах ¹⁶⁸. Между тем тот, над кем нависла опасность, выходил из беды невредимым, и о нем больше не говорили. Бывало и так, что Тифон погружался в забытье и некоторое время ощущал тяжесть в голове, так что разум его бывал далек от недавних намерений. Снова же став бодрым, он уже не помнил даже о только что прошедшем.

А с правителями провинций он спорил, сколько зерен пшеницы содержит медимн и сколько киафов вмещает хеник ¹⁶⁹, обнаруживая тем самым какую–то излишнюю и нелепую придирчивость. Бывали случаи, что сон очень кстати нападал на Тифона и вырывал человека из беды. И лететь бы Тифону с кресла вниз головой, если бы кто–нибудь из слуг не бросал светильник и не спешил бы к нему на помощь. Поэтому часто трагическое ночное празднество кончалось комедией. Ведь днем Тифон не занимался делами, потому что его существо было сродни ночи и противно солнцу и свету. Он знал наверняка, что всякий человек, у кого есть хоть капля разума, уличит его в величайшем невежестве; однако себя в глупости он не винил, но будучи неспособным мыслить и умея ловко плести козни, он был врагом почти всех разумных людей, видя в них обидчиков для себя.

Бездеятельность ума и физическое безделье в равной степени были ему присущи, эти Керы души ¹⁷⁰, которые питали друг друга, – средство, чтобы уничтожить полностью род человеческий, зло, больше которого никогда не производила природа.

16. Итак, миф повествует дальше, не задерживаясь на страданиях Озириса. До сих пор ведь справляются те неизреченные дни священных слез, и люди, которым дозволено смотреть, видят живые их картины ¹⁷¹. Но все же, гласит миф, рассказ этот стоит того, чтобы его услышали все.

Ради своей страны, ради святилищ, ради законов отдает себя Озирис в руки тех, которые, если его не получат, грозят погубить все; на челне переплывает он реку. Его окружает стража на земле и на море, везде и всюду. И варвары держат совет, что он должен претерпеть.

Тогда Тифон потребовал, чтобы Озириса как можно скорее убили. А варвары, хотя и считали себя обиженными, не совершили преступления: их охватил стыд перед добродетелью. И они решили изгнать Озириса.

Но и этого опять они устыдились и решили, что это будет не изгнание, а всего лишь переселение. Они оставили Озирису его имущество и деньги, хотя Тифон позволил им и этим распоряжаться. Но они не касались этих вещей, как святыни. А Озирис отправился под охраной бога и благородных героев, чтобы в назначенное время вернуться.

Ведь вопреки законам в Египте царствовал худший, за очень короткое время обратив все в печаль и беспорядок, пока святая душа пребывала на чужбине.

Для того чтобы все это могло произойти, те демоны, которые это подстроили, с самого начала находились при Тифоне, а он, которому они помогали сначала родиться, а потом стать тиранном, служил им и ублажал их всякими злодеяниями.

Он тотчас же наложил на города сильно увеличенные подати, выискал несуществующие и откопал преданные забвению долги.

Жителям побережья поручались дела живущих вдали от моря, а корабли он спрашивал именно от вторых, так что ни один человек не жил спокойно и не радовался. Это было величайшим злом для народа, общим же злом было другое: разослав своих помощников и чиновников к подвластным народам, Тифон открыто продавал провинции ¹⁷².

К тому же наместники провинций, особенно самые молодые, полагали, что, поскольку их нанимают на один год, они должны в течение этого года собрать для себя налоги, относящиеся к незапамятным временам. Подобный случай произошел и при Тифоне. Письменно сообщил он сборщикам денег срок их службы. Но сначала те, кого обвиняли в плохом ведении дела, были отстранены от должности, а другим за добродетель была выдана награда, их власть была увеличена и время службы продлено. От этого все повсюду рыдали, каждый толковал о своем собственном горе, и каждое племя в каждом собрании постоянно вспоминало все свои беды, казалось, от Египта поднимается какой–то единый стон – эхо общего плача. А боги жалели египтян и собирались помочь им, но не хотели этого делать, прежде чем добродетель и порок еще яснее не проявили себя во взаимной борьбе, прежде чем чувство не отличит хорошее от дурного, и люди, использующие разум во зло, не понесут наказание и не будут изгнаны.

17. Итак, Тифон поставил себе целью вообще изгладить из памяти людей правление Озириса, и он прибегал для этого к различным способам, но особенно охотно он делал вот что: законченные судебные процессы он заставлял вести заново так, чтобы оправдать осужденного. Он лишал полномочий посольства, в составе которых был враг, – тот, кто был обучен божественной речи; такой человек, и сам он, и его родные, и его город бывали ввергнуты в бедствия.

Человек в безысходном положении мог проникнуть к Тифону двумя способами.

Первый способ заключался в том, чтобы вручить деньги его жене: она сидела в своих покоях, словно в настоящем притоне, пользуясь девками как сводницами, чтобы удовлетворить свои желания и чтобы уладить свои дела, превращая то, что египтяне издревле называли судилищем, в место торговли справедливостью. Кто разговаривал с ней, тот снискивал милость Тифона. Он и раньше был покорен женщинам и приручен ими; он испытывал к ним чувство благодарности за то, что они будто бы и доставили ему власть. Таков был один способ для тех, кто в отчаянии пытался обратиться к Тифону. Второй способ состоял в том, что шли к кому–нибудь из разбойничьей свиты или к собутыльникам Тифона. Их, жалких и ничтожных людишек, называли великими и блаженными. К тому же пришедший должен был осквернить Озириса бранью, да еще прибавить что–нибудь язвительное. И это делали те, кого нисколько не заботила добродетель, кто не стыдился извлекать выгоду откуда попало. И тотчас же менялась их судьба, а равно и их мысли. Ведь речи их достигали ушей тирана и встречали одобрение во время трапезы.

Угождающие получали в ответ благоволение. Поступили так несколько человек и получили они выгоду, но знали, что богам и мудрым людям они ненавистны. А большинство все–таки держалось стойко.

3. Когда египтяне уже одержали блестящую победу и овладели воротами ¹⁷³, воздвигнув стену между собой и врагами, они бросились на оставшихся в городе варваров и нападали на каждого; всех подряд они сбивали с ног, пронзали копьями, били, кололи. Тех, кто как–то держался, они жгли, словно ос, вместе с их храмами, с их жрецами, под ругательства и крики Тифона. Ведь когда дело касалось даже вещей божественных, он считал нужным подчиняться варварам и старался сделать так, чтобы вошло вражеское войско, как будто не случилось ничего жестокого и ужасного. А весь народ поднялся по собственному побуждению, без предводителя, и божьей волей каждый сам себе был и полководцем и воином, и командующим и подчиненным. Да и могло ли быть иначе, если бог захотел и дал людям силу, чтобы спастись при любых обстоятельствах?

Итак, больше ворота Тифону не доверяли, да и в других отношениях его власть уже не имела силы, – ведь то, что породило ее, было удалено из государства.

Сначала египтяне устроили сходку у великого жреца, и возжигали священный огонь, и воздавали благодарность богам за то, что свершилось, и молились за то, что предстоит свершить. Потом просили они, чтобы вернулся Озирис, потому что теперь иного спасения не было. А жрец обещал, что, если позволят боги, Озирис вернется, как и вместе с ним изгнанные, обвиненные в соучастии с ним. Тифона же решили некоторое время держать в неведении – ведь он не скоро получил заслуженное: ему суждено было погибнуть, став жертвой войны, как главному виновнику того, что египтяне какое–то время были рабами скифов.