Палладий Еленопольский

(около 364–430 гг.)

Родина монашества – Египет. Оно сложилось под влиянием древнейших форм египетской религиозности, сумевших устоять под натиском эллинистической цивилизации и оживших теперь под воздействием того духа отречения и ухода в себя, который распространяло христианство. При этом была воспринята и та методика аскетических упражнений, которая сформировалась в практике философской школы киников. Первые монашеские общины возникли еще на грани III и IV в. на правом берегу Нила; Антоний Великий дал им в 305 г. устав. Несколько позже возник монастырь Ши–Хэт в левобережной пустыне Нитрии. Его название (по–египетски «вес сердца» – отражение египетских мифологических представлений, восходящих к временам фараонов) произносилось греками как «Скит». На Руси слово «скит» стало нарицательным. Такое же нарицательное значение по традиции закреплено за словом «Фиваида» (т. е. пустынная область вокруг египетских Фив, где процветало монашество). Суровое подвижничество египетских анахоретов необычайно действовало на воображение современников: так, например, обращение Августина было ускорено рассказами его друга о жизни Антония Великого. Монашество стремительно распространяется по империи. По египетским образцам создаются общины в Палестине, в Малой Азии, в Вавилонии и Аравии. Повсюду люди хотели возможно подробнее узнать о деяниях аскетов Египта. На эти запросы ответил своей книгой Палладий.

Этот историограф египетского монашества сам был не египтянином, а уроженцем Галатии (область в Малой Азии). По–видимому, он получил в юности какое–то светское образование. Около 388 г. Палладий отправился в Египет и больше десяти лет провел в монастырях Александрии, Скита (Нитрии) и Келлии. В эти годы он хорошо изучил специфические нравы и красочные предания того мирка египетских аскетов, который он впоследствии описал в «Лавсаике». Затем он вернулся в Малую Азию, был епископом Еленополиса (отсюда его прозвище) и участвовал в богословских распрях своей эпохи, но за это поплатился изгнанием. Так ему снова пришлось увидеть Египет. Позже его вернули из ссылки и сделали епископом в родной Галатии, в г. Аспуне; к этим спокойным годам жизни Палладия относится работа над «Аавсаиком», или «Лавсийской историей» (книга получила свое название от имени императорского препозита Лавса, которому она посвящена).

Главные достоинства «Лавсаика» – острое ощущение бытового колорита и фольклорная по духу непосредственность изложения. Словесная ткань произведения держится на непринужденных интонациях устного рассказа. Синтаксис крайне примитивен; что эта примитивность сознательная, можно судить по вводным частям «Лавсаика», которые сделаны в иной фактуре. Очень живо имитирован разговорный тон (ср. выкрики «калеки» в рассказе о Евлогии). Палладий хорошо знал своих героев – недаром он так долго прожил с ними: они еще не превратились для него в условные и безличные персонификации монашеских добродетелей. Конечно, он очень почитает и любит своих героев, любит их странное, нередко гротескное существование и видит в нем выражение высшей победы духа над плотью; при всем этом он относится к ним далеко не без юмора (ср. рассказ о Павле Простеце и о раскаявшемся разбойнике Моисее Мурине). Это сочетание пиетета и юмора, мечтательности и острого здравого смысла, сказочности и деловитой конкретности делает монашеские новеллы Палладия своеобычным и привлекательным памятником. У них есть свое лицо.

Особый характер придает «Лавсаику» то, что автор постоянно ссылается на личные впечатления и расспросы. У читателя создается впечатление, что автор если не все сам видел, то ведет свой рассказ по меньшей мере со слов непосредственных свидетелей событий. Трудно сказать, насколько это соответствует истине. Важнее то, что именно такая позиция рассказчика диктуется общей литературной структурой целого; в сочетании с непринужденной интонацией она усугубляет наглядность, конкретность, убедительность повествования. Подкупающая безыскусственность «Лавсаика» – прежде всего уверенно примененный литературный прием.

Много было среди мужей и жен, которые скончали жизнь свою в Александрийской общине, таких, что воистину достойны были земли кротких. Среди них был и книжник Дидим, слепец; я сам четырежды с ним встречался в разное время, отлучаясь на десять лет. Скончался он осмидесяти пяти лет; и был он слепцом, лишившись глаз четырех лет от роду, так что и грамоте не учился, и в школу не ходил. Однако же от природы дан был ему отличный наставник – собственное разумение; и был он украшен таким даром познания, что в отношении наук на нем исполнилось слово Писания: «Господь умудряет слепых» ¹⁷⁶. Он толковал Ветхий и Новый Заветы слово за словом, а что до догматов, то в них он так изощрился и с такой тонкостью и силой излагал их, что превосходил своими познаниями всех древних.

Однажды он велел мне сотворить в его келейке молитву, а мне не хотелось, и тогда он рассказал вот что: «В эту самую келью приходил третьего дня блаженный Антоний навестить меня; когда же я предложил ему сотворить молитву, он незамедлительно преклонил в этой келейке колена и не заставил меня повторять сказанное, но делом преподал урок послушания. Если же ты идешь по его стопам и подражаешь его жизни, монашествуя и подвижничая на чужбине, отложи свое любопрение».

Вот еще один его рассказ: «Когда я печалился о делах злочестивого царя Юлиана, тревожась, что он гонит церковь, случилось мне сидеть день, до глубокого вечера, не вкушая хлеба по причине этой тревоги; и вот я, сидя на седалище, впал в дрему, и было мне видение, будто всадники неслись на белых конях и возвещали: «Скажите Дидиму, что в седьмом часу сего дня скончался Юлиан; так встань и ешь, да передай весть епископу Афанасию, чтоб и он знал». «И я заметил, – говорил он, – и час, и месяц, и неделю, и день, и все сошлось в точности».

Он же рассказывал мне и о некоей девице по имени Александра, которая покинула город, заперлась в гробнице, взяв с собою все необходимое, и десять лет не показывалась ни женщинам, ни мужчинам; на десятый же год она преставилась, прибрав себя к погребению. А сказала нам об этом женщина, по обыкновению подошедшая к гробнице и не получившая ответа, после чего мы взломали дверь, вошли и увидели, что она преставилась. О ней же рассказывала и трижды блаженная Мелания, о которой я еще скажу, а говорила она вот что:

«В лицо я ее не видела, а только, ставши перед щелью, попросила сказать, чего ради она заточила себя в гробницу. Она же через щель ответила мне: «Один человек из–за меня повредился в разуме; и вот я, чтобы мне не вводить его в печаль или в грех, предпочла лучше живая сойти в могилу, чем быть соблазном для живой души, сотворенной по образу Божию». А я и спросила ее: «Как же ты терпишь, как воюешь с унынием, и лица человечьего не видя?» Она же ответила: «От рассвета и до девятого часа я творю молитвы на каждый час и пряду лен; а оставшееся время размышляю в уме о святых патриархах, пророках, апостолах, мучениках да ем свой хлеб, а время и проходит; и так я дожидаюсь конца с благой надеждой».

Так рассказывал мне Кроний, Нитрийский ¹⁷⁷ старец:

Ушел я в молодые годы по своей нерачительности из обители моего архимандрита и набрел в блужданиях на гору святого Антония. Гора эта лежит между Вавилоном и Ираклеополем ¹⁷⁸ в совершеннейшей пустыне, которая тянется к Чермному ¹⁷⁹ морю; до реки оттуда идти тридцать дорожных камней. Придя оттуда в монастырь на реке, где в месте, называемом Писпир ¹⁸⁰, обретались ученики святого мужа Макарий и Амат, которым и довелось по кончине предать его погребению, я провел там пять дней, чтобы встретиться со святым Антонием; сказывали, что он навещает эту обитель то через десять, то через двадцать, а то и через пять дней, как направит его господь на благо посетившим обитель. И вот сошлись там разные иноки с разными нуждами до святого мужа. В числе их был Евлогий, некий монашествующий александриец, и с ним еще другой, калека, а пришли они вот чего ради.

Евлогий этот был человек книжный и обучался всем наукам; возжаждав жития нетленного, он удалился от суеты, роздал все, что у него было, и оставил себе только малую толику монет, потому что не было у него сил для телесного труда. И вот, оставшись ни при чем, он ни в общину не хотел войти, ни сам с собой не находил удовлетворения; между тем нашел он на торжище выброшенного туда калеку, безрукого и безногого, который только языком и мог помочь себе. И вот Евлогий, остановившись, со вниманием смотрит, молится Богу и полагает с Богом такой завет: «Господи, во имя твое я принимаю этого калеку и покою его даже до смерти, чтобы через него спастись и мне; ниспошли мне терпение служить ему». Затем он подходит к калеке и говорит ему: «Желаешь ли, почтеннейший, я приму тебя в дом и буду тебя ублажать?» А тот отвечает: «Очень даже». – «Стало быть, я привожу осла и забираю тебя?» Тот согласился. И вот Евлогий привел осла, отвез калеку в свой домишко и стал о нем печься.

Пятнадцать лет калека провел у него, как бы во врачебнице, и вел себя тихо, и Евлогий своими руками омывал его, и ходил за ним, и питал его так, как должно при подобном недуге.

Когда же прошло пятнадцать лет, вселился в калеку бес и стал возмущать его против Евлогия. И начал калека хулить эгого человека такими словесами: «Ах ты, захребетник, ханжа, лишние денежки оставил, на мне хочешь спастись? Тащи меня на площадь! Хочу мяса!» Принес Евлогий ему мяса. А тот снова: «Мало! Хочу народа! Хочу на площадь! У, насильник! Брось меня туда, где нашел!» Будь у него руки, ему недолго бы и придушить Евлогия: так ожесточал его бес. И вот Евлогий идет к ближним подвижникам и жалуется им: «Что мне делать? Довел меня до беды этот калека. Выбросить его? Страшусь, потому что дал обет Богу. Не выбрасывать? Злые дни и злые ночи доставляет он мне! Что делать, не ведаю.»

Они же говорят ему: «Коль скоро Великий еще жив (а «Великим» они называли Антония), ступай к нему, а калеку положи в челн и так доставь в монастырь, а там подожди, покуда святой муж выйдет из пустыни, и представь все на его суд; и если он что молвит, держись его решения, ибо господь глаголет через него.

И вот он послушался их, взвалил калеку на лодочку, какие бывают у пастухов, ночью оставил город и привез калеку в монастырь учеников святого Антония. И случилось так, что Великий пришел на другой день поздним вечером, и была на нем, как сказывал Кроний, кожаная хламида ¹⁸¹. А когда он приходил в монастырь, был у него вот какой обычай: он звал Макария и спрашивал его: «Брат Макарий, что, пришли какие–нибудь братья?» Тот отвечал «Да». «А что, это египтяне или иерусалимляне?» – потому что он заранее условился с ним так: «Если ты увидишь, что странники пришли празднолюбивые, скажи, что это египтяне; а если это люди благочестивые и с пониманием, скажи, что иерусалимляне». И вот он спросил по обыкновению: «Египтяне ли братья или иерусалимляне?» Макарий сказал в ответ: «Есть и такие, и такие». А когда он отвечал ему: «Это египтяне», – святой Антоний говорил ему: «Приготовь чечевицы и накорми их» – и творил для них одну молитву и с тем отпускал. Когда же тот говорил: «Это иерусалимляне», – он сидел с ними всю ночь и наставлял о спасении, Рассказывают, что в этот вечер он сел и обратился ко всем. И хотя никто и ничего не сказал ему про свое имя, когда уже стемнело, он воскликнул и произнес: «Евлогий! Евлогий! Евлогий!» – и так до трех раз. А тот книжный человек не отзывался, думая, что зовут другого Евлогия. Антоний снова говорит ему: «Тебе говорю, Евлогий, что пришел из Александрии!» Молвит ему Евлогий: «Вопрошаю тебя, что велишь делать?» – «А с чем ты пришел?» Отвечает ему Евлогий: «Тот, кто открыл тебе мое имя, открыл тебе и мое дело». Антоний ему говорит: «Я знаю, для чего ты пришел, но расскажи это для всех братьев, чтобы и они знали». Говорит ему Евлогий: «Этого калеку я нашел на площади; и положил я с Богом завет, что буду об этом человеке заботиться, чтобы мне спастись через него, а ему через меня. И вот, когда прошло уже столько лет, он до крайности меня терзает и принуждает его выбросить. Ради этого–то я и пришел к твоей святости, чтобы ты меня наставил, как должно поступить, и помолился обо мне; ведь я ужасно терзаюсь». Говорит ему Антоний суровым и грозным голосом: «Выкинешь его? Но сотворивший его не выкинул его! Ты выкинешь его? Но Бог вложит мысль человеку лучше тебя, и такой человек возьмет его себе!» И вот Евлогий замолчал и поник. А святой оставил Евлогия и принялся бичевать словами калеку и вопиять: «О злосчастный калека, недостойный ни земли, ни небес, и не стыдно тебе враждовать с Богом? Что ты, не знаешь, что попечитель твой – Христос? Как же ты смеешь говорить такие речи против Христа? Не Христа ли ради этот человек наложил на себя добровольное рабство и стал тебе служить?» Разбранив, он оставил в покое и того. Затем он преподал советы остальным, а после вернулся к Евлогию и калеке и сказал им так: «Не блуждайте, ступайте домой; не отходя друг от друга, вернитесь в вашу келью. Уже Бог посылает по ваши души. Ведь и это искушение приключилось вам по той причине, что оба вы близки к концу пути, где вас ждут венцы. Так не делайте ничего неподобного, и пусть ангел не застанет вас в этом месте. Скорее ступайте назад в вашу келью». И в сорок дней преставляется Евлогий. А еще через три дня преставляется калека.

Вот еще что рассказывал Кроний, и святой Гиерак, и многие другие. Был некий Павел, простой земледелец, и был он до крайности незлобив и бесхитростен; и взял он за себя жену, весьма красивую и с дурными помыслами, и она долгое время его обманывала. И вот как–то Павел, нежданно вернувшись с поля, застал любовников за срамным делом; а случилось это по воле провидения, направлявшего Павла на благой путь. И он, скромно усмехнувшись, обратился к ним и сказал: «Ну, что же, хорошо: воистину, до меня это не касается. Клянусь Иисусом, ее мне больше не надо; ступай и забирай с собой ее и ее детей, а я отойду от мира и сделаюсь иноком». И никому ни слова не сказав, он бежит восемь дней, приходит к блаженному Антонию, стучится в дверь, а тот выходит и спрашивает: «Чего тебе надобно?» Павел говорит ему: «Хочу быть иноком». В ответ говорит ему Антоний: «Ты уже старый человек, тебе шестьдесят лет, где тебе стать иноком? Ты лучше ступай в деревню и трудись, и в труде провождай жизнь да славь Бога. А снести тяготы пустынножительства ты не в силах». А старик ему снова говорит свое: «Если ты меня научишь, вынесу». Говорит ему Антоний: «Я же тебе сказал, что ты стар и не сможешь этого; если уж хочешь быть иноком, ступай в общежительную обитель, где много братии, и они тебе помогут в твоей дряхлости. Ведь я один сижу здесь, вкушаю пищу через пять дней и терзаюсь гладом». Такими и подобными речами силился он прогнать Павла. Ничего не добившись, Антоний заперся и не выходил три дня даже и за нуждою. А тот не уходил. На четвертый день Антоний вышел по нужде и снова говорит ему: «Да уходи ты отсюда, старик! Что ты меня мучаешь? У тебя же не достанет сил здесь оставаться!» А Павел ему на это: «Невозможно для меня окончить жизнь в другом месте, кроме как здесь». И вот Антоний оглядел его с ног до головы и приметил, что тот не взял с собой никакой пищи, ни хлеба, ни воды и терпит уже четырехдневный голод; тогда он со словами: «Пожалуй, ты так и помрешь здесь и введешь меня в грех, с тебя станется» – принимает его к себе.

В последующие дни Антоний принял такой подвиг, какого не принимал и в юности. Взявши веток, он говорит ему: «Бери и плети веревку, как я». Плетет старик до самого девятого часа и с трудом делает веревку в пятнадцать оргий ¹⁸² длиной. Антоний смотрит, не одобряет и говорит ему: «Скверно ты сплел. Расплети и заплетай сначала». И так он добивался, чтобы старик, который в таких летах был еще и голоден, не стерпел, рассердился и сбежал от него. А тот расплел и сызнова заплел те же самые прутья. И вот Антоний видит, что Павел не возроптал, не смалодушествовал, не возмутился, и ему стало жалко старика. На закате солнца он и говорит ему: «Не желаешь ли, мы съедим по куску хлеба?» А Павел говорит ему: «Как тебе угодно, авва». И опять- таки он смягчил сердце Антония тем, что не подхватил с жадностью слово о трапезе, но предложил решать ему самому. И вот Антоний ставит стол и несет хлебы; и положив паксамады. весом больше, чем по шести унций ¹⁸³, себе размочил одну (они были сухие), ему три. Но тут Антоний начинает петь псалом, и поет его двенадцать раз, а затем двенадцать раз читает молитву, дабы испытать Павла; а тот снова усердно молится вместе с ним. Я думаю, что старик рад был бы пасти скорпионов, лишь бы не жить с развратницей женой. После двенадцати молитв сели они за стол, а был в это время уже поздний вечер. И вот Антоний съел одну паксамаду, а к другой и не притронулся; а старик больше мешкал в еде, и у него еще оставался кусок паксамады. Антоний подождал, пока тот управится, а после говорит ему: «Съешь, отец, и другую паксамаду». Говорит ему Павел: «Если ты съешь, тогда и я тоже; а если ты не будешь, и я не буду». Антоний ему говорит: «С меня достаточно; ведь я монах». Говорит ему Павел: «И с меня достаточно; ведь и я хочу быть монахом». Он снова встает и творит двенадцать молитв и поет двенадцать псалмов. После он немного спит самую первую часть ночи, а после снова поднимается в полночь петь псалмы и так до зари. И вот Антоний увидел, что старик ревностно подражает его подвижничеству, и говорит ему: «Если ты сможешь так жить день, оставайся со мной». Говорит ему Павел: «Если что сверх этого, не знаю, смогу ли; но то, что я видел, буду делать без труда». Говорит ему Антоний: «Вот, ты стал монахом».