Иоанн Златоуст

(около 344–354 г. – 407 г.)

В творчестве младшего современника каппадокийцев, антиохийского проповедника и константинопольского архиепископа Иоанна, усвоение традиций античной культуры христианской церковью достигло полной и классическом завершенности. Им был выработан стиль проповеднической прозы, вобравший в себя несметное богатство выразительных приемов риторики и доведенный виртуозностью отделки до потрясающей экспрессивности. В отличие от теоретика Василия и его кружка Иоанн был прежде всего моралистом и свою писательскую деятельность посвятил в первую очередь вопросам практической этики человеческого поведения, придав своей словесной ткани ту силу эмоциональной взволнованности, которая поставила его вровень с величайшими ораторами древности, а для всего средневековья, восточного и западного, сделала на века непререкаемой нормой и образцом красноречия. Ему по преимуществу присвоен был потомками эпитет Златоустого (этот эпитет прилагается к нему в литературе начиная с VI в.).

На литературное поприще как писатель и проповедник Иоанн вступил в 80–е годы IV в., будучи сначала диаконом (с 381 г.), а затем священником (с 386 г.). Уроженец Антиохии, принадлежавший к знатному роду, он прошел курс обучения в риторской школе Либания, где приобрел блестящие навыки софистической техники слова, поэтому неудивительно, что в его ранних сочинениях явно ощущается влияние античных жанров и учений языческих моралистов. Он использует такие традиционные литературные формы, как увещание («К Феодору после его падения», «К противникам монашеской жизни»), параллельное жизнеописание («Сравнение монаха и царя»), диалог (шесть книг «О священстве») и вводит в них речи, написанные в манере Исократа, – с длинными периодами, хитроумными нагромождениями слов, клаузул и всякого рода украшений. Проповеди этого периода в основном – похвальные речи (панегирики) святым и мученикам.

Переломным моментом в творчестве Иоанна, возвысившим его талант до огромной силы выразительности, явились события 387 г., когда в ответ на императорский указ о повышении налогов в Антиохии вспыхнул мятеж и толпа низвергла и протащила по улицам статуи императорской семьи, за что населению грозила страшная кара. В ожидании ее шумный город окутался мертвой тишиной, и всякий, кто только мог, спешил его покинуть.

Этим тревожным неделям посвящены девятнадцать гомилий Иоанна «О статуях». (Из двадцати одной гомилии, носящих общее заглавие «О статуях», гомилии I и XIX не касаются антиохийских событий.) В них отражены и напряженность настроения, и ход событий в городе за это время. Мы слышим тут и горестные ламентации и нотки ободряющей надежды: «Семь дней молчал я, как друзья Иова! Дайте мне теперь открыть уста и оплакать это общее бедствие! – восклицает проповедник, придя к своей пастве. – Кто пожелал нам зла, возлюбленные? Кто позавидовал нам? Откуда такая перемена? Ничего не было славнее нашего города; теперь ничего не стало жальче его» (Беседа о статуях, II). Через несколько дней, когда антиохийский епископ Флавиан уже отправился в Константинополь ходатаем за Антиохию, Иоанн начинает свою проповедь следующими словами: «Когда посмотрю на этот престол, праздный и оставленный учителем, то вместе и радуюсь и плачу: плачу, потому что не вижу здесь отца, радуюсь, потому что он отправился в путь для нашего спасения и пошел избавить такое множество народа от царского гнева» (Беседа III). Эмоциональный эффект речи усиливается яркими сценками из жизни тех дней: «Матери следовали издали, смотря на разлученных с ними детей, но оплакивать свое несчастье не смели, потому что страх побеждал любовь и боязнь одолевала природу. Как смотрящие с земли на подвергшихся кораблекрушению сколько ни сожалеют, однако же не могут прийти и спасти утопающих; так и здесь: матери, удерживаемые, как бы волнами какими, страхом от воинов, не только не смели подойти и освободить детей от наказания, но боялись и плакать» (Беседа III). Этой мрачной картине контрастно противопоставлены светлые тона последней гомилии о статуях, которая была произнесена уже после успешного завершения посольства Флавиана и посвящена рассказу о его беседе с императором.

Построенные в обычной форме морализирующих рассуждений на ветхозаветные и новозаветные темы, гомилии о статуях получают колоссальную силу экспрессии благодаря живому отклику в них на тревожные события дня. Морализм перерастает здесь в гневное обличение заведенного порядка жизни.

Мирские дела объявляются суетою сует. Клеймятся позором роскошь, стяжательство, игры, зрелища и низменные наслаждения. Иоанн ощущает себя властителем сердец своих слушателей и ставит своей целью их нравственное перерождение, уверенный, что «один человек, охваченный пламенной ревностью, может перевоспитать целый народ».

Те же мотивы звучат и в длинном ряде его бесед на книги Нового и Ветхого заветов, произнесенных там же, в Антиохии. Следуя антиохийскому направлению критики библейских текстов, которое воспринимало описываемые события как ряд пророчеств и прообразов, Иоанн делает эксегезу одной из форм моральной проповеди. Этика Иоанна сугубо индивидуалистична – он стремится изменить поведение индивида и оставляет незыблемой систему общественных отношений. Пороку, воплощенному в роскоши и стяжательстве, противополагается у Иоанна любовь и милосердие как частный дар, как индивидуальный акт.

«Мы попрекаем бедных праздностью, – читаем мы у него, – которая подчас заслуживает извинения, а сами часто делаем такие дела, которые хуже всякой праздности. Но я, скажет иной, владею отцовским наследством. Неужели же, скажи мне, бедный должен погибнуть за то, что он беден и происходит от бедных [родителей] и не имел богатых предков? Но поэтому–то особенно он и заслуживает милосердия и сострадания со стороны богатых. Ты, проводя часто целый день в театре, или в собраниях и в разговорах бесполезных или даже вредных, не думаешь, что делаешь худо и ничем не занимаешься; а этого несчастного и жалкого бедняка, который целый день проводит в прошении [милостыни], в слезах и в тысяче бед, осуждаешь и влечешь в судилище и требуешь у него отчета? Где же тут, скажи мне, человеческая совестливость?.. Если мы станем исследовать образ жизни нуждающихся, то не окажем милости ни одному человеку, но из–за такой неуместной пытливости останемся бесплодными никому не подадим помощи и будем трудиться без всякой пользы и напрасно. Поэтому, прошу вас, оставив эту неуместную пытливость, подавайте [милостыню] всем нуждающимся и делайте это с великой щедростью (Беседа о милости).

В 398 г. антиохийский проповедник был избран на престол константинопольского патриарха. Пламенный мечтатель, полагавшийся лишь на силу своих слов, получил вдруг в свои руки реальную власть. Он тут же приступает к практическим мерам: устраивает странноприимные дома, уменьшает расходы на быт духовенства. Обличительные мотивы все с той же силой звучат в его речах, но теперь они задевают престиж императорского двора и вызывают вражду к Иоанну.

В Константинополе ораторская манера Иоанна становится более патетичной. страсть берет верх над рассудком, строгость аттикизма сменяется пышностью азианизма, образы и сравнения приобретают гомеровскую яркость. Так же, как в Антиохии, проповедь его злободневна. В 399 г. Константинополь делается свидетелем падения могущественного временщика, самого влиятельного вельможи в государстве, евнуха Евтропия. Спасая жизнь, Евтропий из царских покоев бежал в Софийский храм (399 г.), в место неприкосновенного убежища. И здесь, пред лицом низвергнутого вельможи, вчерашнего недруга, Иоанн произносит свою самую знаменитую речь, начинающуюся словами: «Суета сует и все суета». Вся речь сводится к волнующей парафразе этих слов. Она выдержана в традиционном тоне трэна (плача) или монодии с характерным для него прерывающимся ритмом, обрывистыми фразами, ассонансами, анафорами, вопросами, восклицаниями, яркими образами. Идейное содержание выступлений Иоанна остается неизменным – все то же обличение богатства, все тот же призыв к милосердию. Евтропий был устранен от власти по требованию главного командира готского войска Гайны, стоявшего тогда во Фригии. На следующий год под угрозой взятия Константинополя тот же Гайна добился выдачи ему трех константинопольских вельмож, своих личных врагов – Аврелиана, Иоанна, Сатурнина. Патриарх Иоанн сопровождал их в ставку Гайны и после отправления их в ссылку выступил с речью, не уступающей по своей силе той, которая была сказана в присутствии Евтропия.

Обличительные проповеди и попытки изменить быт церковного клира вызвали вражду к Иоанну со стороны как императорского двора, так и значительной части духовенства. Был созван специальный собор епископов, низложивший константинопольского патриарха. Императорским указом Иоанн отправлен был в ссылку в один из самых отдаленных уголков империи, в местечко Кукуз (Армения). Путешествие туда длилось несколько месяцев (404 г.). В этот период скитаний Иоанн завязывает обширную переписку с константинопольскими друзьями, часть из которых подверглась за него преследованию. Он подробно описывает им свои дорожные приключения и самочувствие на новом месте. В этих длинных посланиях, утешительных и наставительных, снова оживают характерные для его речей красочные образы бурного моря как символа житейских тревог, образы несокрушимых скал как символ непоколебимой стойкости и беззаветной верности своим убеждениям. В 407 г. Иоанна ссылают еще дальше, в крепость Питиунт (Пицунду), на пути к которой он умирает около местечка Команы.

О том, насколько прочно укрепилась за Иоанном слава классика византийского красноречия, недвусмысленно говорит количество списков его сочинений – их дошло до нас свыше двух тысяч, больше, чем от любого другого греческого писателя той эпохи. Начиная с V в. их усердно переводят на латынь. Появляются переводы на языки сирийский, коптский, армянский. Как вид морально–назидательного чтения проповеди Иоанна сыграли свою особую роль в складывании письменности славянских народов. По образцу его греческих антологий с красивыми названиями вроде «Маргариты» («Жемчужины») на славянской почве возникали свои «Златоусты», «Златоструи», «Измарагды» сборники годичных циклов поучений. Первый «Златоструй» из 135 слов Иоанна был составлен в X в. болгарским царем Симеоном. Через Болгарию знакомство с проповеднической литературой проникало на Русь, где уже в домонгольский период знали около двухсот вещей Иоанна, а с XII в. усердно читали переводные и оригинальные сборники, где наряду с подлинными произведениями под его именем помещались также и поучения русских проповедников. Лучшей иллюстрацией того, как органически вжилась Златоустовская риторика в культуру древней Руси, служит знаменитая первая челобитная протопопа Аввакума царю Алексею Михайловичу, построенная на напряженном ритме Златоустовских повторов и полная воспоминаний о нем. Аввакум сравнивает Никона с Феофилом – врагом Иоанна Златоуста, себя же отождествляет со Златоустом, повторяя в виде рефрена предсмертные его слова: «О сих всех… благодарим Бога».

Всегда, а теперь особенно время воскликнуть: «Суета сует и все суета» ¹³⁴. Где теперь ты, светлая одежда консула? Где блеск светильников? Где рукоплескания, хороводы, пиры и празднества? Где венки и уборы? Где вы, шумные встречи в городе, приветствия на ипподроме и льстивые речи зрителей? Все минуло. Ветер сорвал листья, обнажил перед нами дерево и потряс его до корня. Порывы ветра все сильней, вот–вот они уже вырвут корень и переломят ствол. Где вы, притворные друзья? Где попойки и пирушки? Где рой нахлебников? Где вечно наполняемая чаша нерастворенного вина? Где поварские хитрости? Где приспешники, все говорящие и делающие для угождения властям? Все это было ночное сновидение, но настал рассвет, и оно рассеялось. То были вешние цветы, но отошла весна, и они увяли. Тень была и убежала. Дым был и развеялся. Брызги были и исчезли. Паутина была и порвалась. Поэтому мы без конца и неустанно повторяем это духовное речение: «Суета сует и все суета». Слова эти должны быть все время написаны на стенах, и на одеждах, и на торжище, и на доме, и на дорогах, и на дверях, и на преддвериях, а прежде всего на совести всякого человека, и всегдашнее потребно о них размышление. Многие принимают за истину обманчивую видимость вещей, притворство, лицемерие, поэтому на всякий день и в обед, и за завтраком, и в собраниях человек должен повторять своему ближнему и слышать от него: «Суета сует и все суета». Я ли не повторял тебе всегда, что богатство вот–вот готово ускользнуть? Но ты не выносил нас. Я ли не называл его слугой неблагодарным? Но ты не хотел верить. Смотри, теперь на деле раскрылось все: не только ускользает, не только не благодарит, нет, оно убивает человека. В трепет и ужас оно повергло тебя сейчас. Я ли, когда ты бранью встречал слова правды, не говорил тебе, что люблю тебя сильнее, чем льстецы, что, обличая, я больше пекусь о тебе, чем они. Я ли не говорил, что лучше удары друзей, чем целования врагов. Если бы ты стерпел удары от меня, то их целования не навлекли бы на тебя смерти. Мои удары врачуют, их поцелуи несут болезнь неизлечимую. Где теперь виночерпии? Где расчищающие пред тобой путь на площади и мечущие тысячи похвал? Они бежали, попрали дружбу и тебя губят, чтобы самим спастись. Но мы не поступаем так. Когда ты гневался на нас, мы не бежали; когда ты пал, мы окружили тебя заботой. Церковь, гонимая тобою, открыла тебе свои объятия. Театры же, о которых ты пекся, из–за которых гнал нас, предали тебя и погубили. Мы неумолчно повторяли: «Зачем это творишь? – Неистовствуешь против церкви и сам несешься в бездну!» Но ты проходил мимо. Ипподромы истощили твои богатства, они же заострили меч против тебя. А церковь, без времени испившая твой гнев, торопится вырвать тебя из сетей.

2. Я говорю это теперь не для того, чтобы растоптать поверженного, но чтобы укрепить стоящих твердо: не для того, чтобы растравить язвы раненого, но чтобы невредимого соблюсти целым; не для того, чтобы потопить обуреваемого, но чтобы, пестуя плывущих в тишине, не дать им потонуть. Как этого достичь? Надо увидеть, сколь изменчивы дела человеческие. Вот и он, если бы страшился перемен, избежал бы зла. Но не вразумили его ни свои, ни чужие дела. Теперь вы, кичащиеся богатством, обратите себе на пользу его беду. Нет вещи более хрупкой, чем дела человеческие. Какое бы низкое имя ты не дал им, они еще того ничтожнее, хотя бы ты называл их дымом, травой, сном, цветом вешним или чем угодно. Так скоропреходящи они и ничтожнее самых негодных вещей. Но они, ничтожные, таят в себе великую опасность, и мы теперь видим это здесь. Стоял ли кто выше Евтропия?

Не он ли был первый богач на земле? Не он ли достиг самых высоких чинов? Не пред ним ли все трепетали в страхе? И вот он теперь слабее узников, жальче раба, беднее самого голодного нищего, ежедневно видит он пред собой и наточенный меч, и ров погибели, и палачей, и путь, ведущий к казни. Он уже не помнит, было ли вообще то наслаждение, и даже луча солнечного не чувствует. В полдень, будто глубокою ночью, он ничего не видит, окруженный стеною. Слово бессильно передать ту муку, какую терпит он, ожидая всякий час, что его убьют. Но к чему тут наши слова, когда на нем самом, как на картине, ясно написано все! Вчера пришли из царского дворца схватить его, но он бежал сюда, под своды храма, с лицом, как и теперь, не лучше, чем у мертвого. Зубы его скрежещут, тело трясется от дрожи, голос осекается, язык онемел, словно окаменела в нем душа.

(3). Слова мои не брань и не глумление над его несчастием, но вас я хочу преклонить на милость и остановить мщение. Есть бесчеловечные, кто корит нас за то, что приняли его в святилище. Жестокость их хочу я укротить этим рассказом и посему трублю о его муках.

Чем раздосадован ты, возлюбленный? Заклятый враг вбежал в церковь, говоришь ты! Богу великая слава за это, – ведь допустил он для него такую нужду, чтобы познал он и силу и человечность церкви. Силу – ибо так переменилось отношение врага к ней; человечность – ибо боровшихся против нее она теперь ограждает щитом, простирает над ними свои крылья и защищает от опасности, не помня зла, с великой любовью принимает его в свои объятия. Это блистательнее всякого трофея, это преславная победа, позор эллинов и посрамление иудеев. Светел лик церкви, она щадит плененного врага, и, когда все оставили его, она одна, как любящая мать, укрыла его за своей завесой и стала против царского гнева, против ярости народной и безудержной ненависти. Вот оно – украшение жертвенника! Какое тут украшение, скажешь ты, когда к жертвеннику прикасается злодей, лихоимец и вор? Молчи. Ведь и блудница коснулась ног Христа, скверная и нечистая. Но не в вину, а в похвалу и великую славу вменилось это Иисусу. Чистому не повредила нечистая, но чистый и непорочный своим прикосновением очистил скверную блудницу. Не будь злопамятен, человек! Мы рабы того распятого, который говорил: «Оставь их, не ведают, что творят» ¹³⁵. Но, скажешь ты, Евтропий сам от себя запер это прибежище разными грамотами и законами. Но вот он на деле познал, что творил, и сам первый нарушил свой закон, став позорищем для всей вселенной. Его молчание тут вопиет гласом увещаний: «Не делайте этого, чтобы не пострадать так же». Несчастье сделало его учителем, и светом великим светит жертвенник, особенно страшный ныне, когда тут связан лев. Ведь и царское изображение тогда особенно красиво, когда на нем не только царь на престоле в порфире и диадеме, но и варвары со скрученными назад руками, лежащие долу у ног царя. Вы, сбежавшиеся поспешно, свидетели тому, что не слова его вас созвали. Прекрасно наше зрелище сегодня, и светом сияет собрание. Только в священную Пасху видел я здесь столько народу, как сегодня. Так созвал он всех своим молчанием. Прозвучали дела его громче трубы. Девы оставили свои покои, жены – чертоги, мужи – торжища, и все стеклись сюда, чтобы увидеть, как обличается естество человеческое и обнажается тщета житейских дел, как с блудного лица, вчера и третьего дня сиявшего блеском, перемена судьбы, словно губкой, смывает притирания и прикрасы. Вот оно, благополучие, добытое лихоимством! Вид его стал отвратительней старушечьих морщин. Вот она, сила несчастья! Человек, окруженный блеском и славой, стал вдруг презреннее всех! Если войдет сюда богатый, он получит великую пользу от зрелища, видя, что тот, кто потрясал вселенную, повергнут в прах, унижен, стал боязливее зайца и жабы, без оков прикован здесь к столбу и не цепью, а страхом давимый, напуган и трепещет. Смиряется тщеславие богача, никнет его надменность, и, рассудив, как должно, о человеческих делах, он отходит отсюда, познав на деле слова писаний: «Всякая плоть, как трава, и слава человеческая, как полевой цветок, трава засохла, цветок опал» ¹³⁶, и «как сено, быстро высохнут и как зелень растительная, опадут», и «как дым, дни его» ¹³⁷ и так далее.

Нищий же, напротив, войдя сюда и поглядев на него, не унижает себя, не скорбит о своей нищете, но благодарен своему убожеству, ибо надежно его убежище, гавань безветрена и стены крепки. Не раз изберет он, видя это, оставаться, как есть, чем на краткий миг получить все, а затем жизнь свою предать опасности. Видишь, сколь велика польза от его бегства сюда и богатым, и бедным, и простым, и знатным, и рабам, и свободным! Видишь, как всякий выносит отсюда лекарство, исцеленный уже одним зрелищем! Умягчил ли я вашу страсть, изгнал ли гнев? Потушил ли бесчеловечие? Привел ли к состраданию? Да, думаю, что да! Свидетели тому – ваши лица и потоки слез. Если окаменелость ваша стала землею мягкой и тучной, то придите, мы явим плод милости и взрастим пышный колос сострадания, припадем к царю, более того, умолим человеколюбца Бога укротить его ярость и умягчить сердце, чтобы совершенную явил нам милость. С того дня, как он укрылся здесь, не малая произошла перемена. Когда царь узнал, что Евтропий бежал сюда, в неприступное убежище, он перед войском, озлобленным его бесчинствами и требующим казни, держал длинную речь, укрощая ярость воинов и вспоминая не только его преступления, но и правые дела, за эти последние он благодарил его, за те первые – прощал, как человеку. Когда они все еще рвались отомстить за оскорбление царя, крича, топая, грозя убить Евтропия и потрясая копьями, он, наконец, пролил потоки слез из кротчайших глаз, напомнил о священной трапезе, к которой прибегнул Евтропий, и этим пресек их гнев.

(5). Прибавим и мы от себя: достойны ли вы прощения, когда царь за обиду не злобствует, а вы, ничего не потерпев, распаляетесь гневом? После сего зрелища, как прикоснетесь вы к таинствам и как прочтете ту молитву, которая велит нам говорить: «Оставь нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим» ¹³⁸, когда сами должника своего на суд требуете? Он попрал справедливость и нанес оскорбление? И мы признаем это. Но сейчас время милости, а не суда, человечности, а не строгого ответа; прощения, а не кары; сострадания и милосердия, а не приговора и осуждения. Пусть не гневается никто из вас и не ропщет, но умолим человеколюбца Бога даровать ему дни жизни и исхитить от грозящей казни, чтобы совлекся он своих преступлений, и вместе пойдем молить человеколюбивого царя, да дарует он священной трапезе одного мужа ради церкви и ради жертвенника. Если поступим так, то сам царь примет нас, и Бог прежде царя восхвалит нас, и великое воздаяние воздаст нам за человечность. Он отвращается и ненавидит злого и бесчеловечного, но приемлет и любит милосердного и человечного. Если это творит праведник, то сплетает ему светлые венцы, если грешник, – то прощает ему грехи, воздавая тем за сострадание его к такому же рабу. «Милости, – говорит он, – хочу, а не жертвы» ¹³⁹. И везде в Писании ты видишь, что он требует этого и говорит, что в этом отпущение грехов. Этим и мы сделаем его милостивым, этим и мы освободимся от грехов, этим и мы украсим церковь, за это и царь человеколюбивый нас восхвалит, как уже говорил, и весь народ возрукоплещет, и все концы вселенной изумятся человечности и кротости нашего града, и все жители земли, узнав об этом, прославят нас. А чтобы вкусить этих благ, припадем, призовем, умолим, исхитим из беды плененного, беглеца и просителя, да и сами причастны будем будущих благ милостью и человеколюбием господа нашего Иисуса Христа, слава и сила которого ныне и вечно и во веки веков. Аминь.

Долго молчал я, и вот опять после немалого времени снова пришел к вашей любви. Не беспечность и немощь держали меня; нет, я усмирял раздоры, укрощал волны, успокаивал бурю, извлекал потерпевших крушение корабля, спешил привести утопающих к тихой гавани. Ибо я общий для всех отец, а забота моя не только о стоящих твердо, но и о падших, не только о тех, кого несет попутный ветер, не и о тех, кого захлестывают волны, не только о тех, кто защищен, но и о тех, кому грозит опасность. Поэтому в минувшие дни меня не было с вами: я ходил, призывал, просил, умолял избавить вельмож от беды ¹⁴⁰ . А когда пришел конец печальным этим делам, я снова возвратился к вам, защищенным от опасности, к вам, плывущим при полной тишине. К ним я ходил, чтобы стихла буря, к вам я вернулся, чтобы буря не разыгрывалась. К ним я отправлялся, чтобы избавить их от горя, к вам возвратился, чтобы не объяла вас печаль. Не только о стоящих потребно попечение, но и о падших, и опять не о падших только, но и о стоящих твердо. Об одних, чтобы воспрянули, о других, чтобы не падали, о первых, чтобы избавлены были от обступивших их бед, о вторых, чтобы не подпали грядущим печалям. Ибо нет прочного, нет незыблемого в делах человеческих. Беснующемуся морю они подобны, и всякий день приносит новые тяжкие крушения.

Все исполнено волнений и смут; всюду скалы и стремнины, всюду подводные камни и утесы; всюду страхи, опасности, подозрения, ужасы, тревоги. Смелости нет ни у кого, всякий боится ближнего. Вот уже близко то время, которое пророк описывал словами: «Не верьте друзьям, не надейтесь на вождей, удаляйся всякий своего ближнего, опасайся доверять сожительнице твоей» ¹⁴¹. Почему так? Потому что дни лукавы, «ибо всякий брат замышляет коварство, и всякий друг идет с хитростью» ¹⁴². И друг уже не верен, и брат уже не надежен. Исторгнуто благо любви. Междоусобная война проникла всюду, война междоусобная, однако, не явная, а скрытая: повсюду множество овечьих шкур, тысячи личин, бесчисленны скрывающиеся всюду волки. Среди самих врагов жить безопаснее, чем среди этих мнимых друзей. Вчерашние ласкатели, льстецы, целовавшие руки, все они враждебны теперь и, сбросив личины, стали злее всех обвинителей, клевеща и браня тех, кому доселе возносили благодарность.

(2) Что всему этому виной? Страсть к деньгам, безумство сребролюбия, эта неисцельная болезнь, пламя неугасимое, насилие, простершееся по всей земле. Посему мы и раньше говорили это, и ныне повторять не устаем, хотя многие доселе корили нас такими словами: «Прекратишь ли ты нападать на богатых своим языком?» «Прекратишь ли воевать с ними?» Но разве с ними я воюю? Разве я против них ополчаюсь? Разве не для их пользы я все говорю и делаю, они же против себя обнажили мечи? Разве не показало дело, что я, укоряя и вечно браня, искал пользы, врагами же себе стали они сами, корящие меня за эти слова. Вы видите, события идут вслед наших слов. Разве не я говорил всегда, что богатство – это беглый раб, перебегающий от одного к другому? О, если бы оно только перебегало, а не убивало! Ныне же оно отказывает в своей защите и предает мечу, и влечет в бездну, безжалостный предатель, враждебный особенно тем, кто его любит, оно – беглец неблагодарный, человекоубийца жестоковыйный, зверь неукротимый, зияющая бездна, теснина, полная нескончаемых волн, море, вздымаемое тысячами ветров, злой тиран, деспот, злейший всякого варвара, враг вероломный, непримиримый противник, никогда не перестающий враждовать против тех, кто приобрел его.

(3) Но не такова бедность, в ней все наоборот. Она – место убежища, тихая гавань, она – несокрушимая защита, довольство, не омраченное опасностями, наслаждение подлинное, жизнь безмятежная, жизнь, укрытая от бурь, благополучие нерушимое, мать философии, узда безумству, отмена наказания, корень смиренномудрия. Ради чего, скажи мне, вы убегаете от нее и гоняетесь за врагом, человекоубийцей, лютейшим всякого зверя? Ведь таково сребролюбие, таково безумное влечение к деньгам. Зачем живешь все время с вечным врагом? Зачем озлобляешь зверя, которого надо укрощать? Неужели может он стать ручным, говоришь ты. Да, если внемлете моим словам, хотя бы ныне, когда несчастье стоит у ворот, когда беда назрела, когда все в смятении, унынии. Как зверь перестанет быть зверем? Его я могу укротить, если вы пожелаете. Слово мое сильно это сделать. Как же сможет он сбросить с себя свое зверство? Надо дознаться, что приводит его в ярость. Отчего свирепеет он? Подобно львам, барсам, медведям, запертым во мраке, у которых пробуждается в это время злоба и закипает ярость, богатство, запертое и зарытое, рычит сильнее льва и нагоняет на всех ужас. Но если выведешь его из мрака и развеешь по желудкам нищих, то зверь станет овцой, злоумышленник – покровителем, теснина – гаванью, буря – гладью. И с кораблями бывает то же. Если груз слишком тяжел, то судно тонет, если же он соразмерен, то оно плывет по ветру. И в домах наших то же самое. Когда сверх нужного копишь деньги, то легкий напор ветра и внезапный случай тянут ко дну корабль вместе с людьми. Если же удержишь лишь то, что тебе нужно, то легко пройдешь через волны, хотя бы налетал вихрь. Не желай очень многого, чтобы не остаться без всего; не собирай лишнего, чтобы не лишиться тебе нужного на потребу. Не преступай положенных пределов, чтобы не отнято было от тебя все имение. Отсеки лишнее, чтобы богатым быть в нужде. Видишь, как земледельцы подрезают виноградную лозу, показывая, что сила лозы в ее корне, а не в листьях, не в отломанных ветвях. И ты поступай так же. Отсеки листья и усердие свое обрати на плоды. Если не хочешь делать этого, пока дни благоприятны, то жди невзгод. Когда стоит затишье, предугадывай бурю, когда здоров, жди болезни, когда богат, дожидайся нищеты и бедности. Ибо сказано: «Помни время голода во время сытости, нищету и убожество в день богатства» ¹⁴³. Тогда с великим благоразумием управишь свое богатство и мужественно встретишь бедность. Ибо внезапное нападение вселяет смущение и ужас, ожидаемое же – смущает мало. В этом двойное благо для тебя: в дни благополучия не будешь пьянствовать и бесчинствовать, в дни перемен не станешь смущаться и трепетать, ибо будешь ждать противоположного. Здесь ожидание заменит опыт. Так, например: ты богат? Всякий день ожидай бедности. Зачем и почему? Великую сможет дать тебе это пользу. Человек, готовый встретить бедность, не возносится, когда он богат, не надмевается, не разнеживается, не домогается чужого. Это ожидание, как бы некий педагог, страхом вразумляет и исправляет ум, не дает расти вредным росткам сребролюбия, останавливая их страхом перемен и как бы серпом неким посекая их.

(4) Ты приобретешь для себя в этом великую пользу и еще другую, не меньшую – бедность не ужаснет тебя, если даже она и придет. Пусть ожидание предварит тяготы, чтобы скорбь не наступила. Скорбь бывает тогда, когда приходит внезапно. Но если человек во власти ожидания, то скорбь его невелика. Свидетель этому Иона пророк, посланный к ниневитянам. Они готовы были встретить страшные бедствия, предвещенные пророком, и этим ожиданием грядущих зол отвратили от себя кару. Иудеев же, не внявших слову пророка о пленении Иерусалима, постигла беда. «Ведь мудрый боится и уклоняется от зла, а глупый раздражителен и самонадеен» ¹⁴⁴. Кто помнит о нищете в дни благоденствия, тот не скоро станет нищим. Ты отверг ту пользу, которую несет ожидание, так события вразумят тебя. богат ли ты – жди бедности, благополучен ли – жди болезни. Имей перед взором всегда природу дел человеческих: она не лучше потоков речных, она быстролетнее дыма, расплывшегося в воздухе, она ничтожнее бегущей тени. Не отступай от этой мысли, и ни блага не смогут тебя надломить, ни беды унизить. Если не слишком прилепишься к благам, пока они у тебя, то расставание с ними не будет горестно. Если приучишь ум свой ждать превратностей, то превратности не скоро придут к тебе, а если и наступят, то не сильно заденут тебя.

(5) А чтобы знали вы, что слова мои – не догадка, хочу поведать вам одну старинную повесть. Жил некогда муж, великий и дивный, славный по всей земле, блаженный Иов, подвижник благочестия, стяжавший венец победителя вселенной, прошедший все состязания, поставивший тысячи трофеев над диаволом. Он знал и богатство и бедность, и славу, и презрение, был и многочаден, и бесчаден. Жил он и в царских чертогах, жил и на гноище. Ходил в светлой одежде, а затем изъеден был червями. Ему прислуживали тысячи рабов, а после этого пришли к нему тысячи оскорблений, когда домашние ополчались на него, друзья поносили, жена злоумышляла. Сперва, как бы из источников каких, все стекалось к нему: огромное имущество, высшая власть, величайшая слава, мир ч безопасность почести и ласки, здоровье, дети. И не было ничего горестного. богатство его было в безопасности, благоденствие нерушимо, да это и понятно. Бог отовсюду оградил его. Но потом все рушилось. И дом его стал местом, куда непрерывно, одна за другой влетали тысячи бурь. Сразу все без остатка было отнято его имущество. Рабов и детей унесла насильственная, безвременная смерть. И не меч, не секира, а злой дух, сотрясший дом, зарезал их во время трапезы. И после этого жена направила против праведника оружие хитрости, а рабы и друзья – одни плевали ему в лицо, как сам он говорит: «Лица моего не пощадили от плевков» ¹⁴⁵, – другие попирали его и выталкивали отовсюду из дома, пока жилищем его не стала помойная яма, где кишели черви. С этого адаманта текли кровь и гной, и он черепком соскабливал струпья, делаясь сам для себя палачом. Боль его была нескончаема, ночь – страшнее дня и день – ужаснее ночи, как сам он говорит: «Ложусь ли спать, говорю «когда наступит день?» – встаю ли – опять спрашиваю: «когда придет ночь?» Страдания не покидают меня от вечера до утра» ¹⁴⁶. Все было для него стремнинами и скалами. Никто не шел его утешить, но тысячи людей начинали его бранить. Но и в такой буре при столь невыносимых волнах он с мужеством, неколебимо противостал всему. Причиной было то, о чем я говорил: богатый, он предугадывал бедность; здоровый, ждал болезни; став отцом стольких чад, опасался остаться вдруг бездетным. Страх перемен не покидал его, и эту тревогу он всегда носил в себе, зная природу дел человеческих и размышляя об их мимолетности. «Страх, которого я страшился, напал на меня, и опасность, которой я боялся, встретилась мне» ¹⁴⁷. Мысли его всегда были устремлены к этому, и он жил, ожидая и предугадывая. Поэтому его не смутили события. «Я не имел ни мира, ни покоя, ни отдыха, и наказание пришло ко мне» ¹⁴⁸. Не сказал он: «Я не имею мира, не имею покоя», – но «не имел мира» в минувшее время. Хотя дела мои располагали меня к высокомерию, но ожидание скорбей не давало мне покоя. Хотя чрезмерное благоденствие над мевало, тревога перед грядущим изгоняла беспечность. Если и вынужден бывал я вкусить настоящих благ, забота о будущем прерывала наслаждение. А когда увидал, как на деле сбываются его раздумья, то мужественно перенес это; и когда воочию увидел удары, насчитанные и предугаданные им заранее, то они не смутили его. О том же, что, владея имуществом, он не слишком привязан был к нему, послушай, что он говорит: «Разве я радовался обилию богатств? Разве в золоте полагал силу мою? Разве уповал на камень многоценный? Разве протягивал руку мою к несметному?» ¹⁴⁹. Что говоришь ты, человек? Ты не рад был, когда богатство текло к тебе? – Ничуть! – отвечает он. – Почему же? – Потому что я видел его зыбкость и текучесть, видел, сколь непрочно владение им. «Я ведь вижу, как солнце всходит и заходит, как луна убывает, и его [богатства] нет у них» ¹⁵⁰. Говорит же он этим следующее: если небесные светила, постоянно сияющее, терпят изменения, солнце затмевается, а луна уменьшается, то не безумно ли земные дела почитать прочными, неизменными. Вот почему его не слишком веселило присутствие благ, и их потеря не слишком огорчила, ибо он знал хорошо их природу. Слыша это, и мы, возлюбленные, не станем тяготиться бедностью, не станем надмеваться богатством. И при превратностях житейских сохраним ум наш неколеблемым, пожнем плод мудрости, чтобы и нам вкусить наслаждения и будущие блага получить, которых все мы да удостоимся милостью и человеколюбием господа нашего Иисуса Христа.

Вернувшись к жизни от врат смерти, пишу тебе это письмо. Как хорошо, что встреча с твоими отроками произошла теперь, когда мы, наконец, причаливаем к гавани. Встреться я с ними раньше, когда и море качало меня, и волны недуга захлестывали, нелегко было бы ложью рассеять твои опасения, вместо неприятностей описывая удобства. Когда настала зима, более холодная, чем обычно, то и в моем желудке она вызвала заморозок. Не лучше покойников чувствовал я себя эти два месяца, даже еще хуже. Жизни во мне оставалось ровно настолько, чтобы чувствовать ужасы, обступавшие меня. Нескончаемая ночь окутывала меня и днем, и на заре, и в полдень. По целым дням лежал я не вставая с постели. Придумывал тысячи способов, но не в силах был стряхнуть с себя недуг, вселенный холодами: и огонь я зажигал, и едкий чад переносил, и безысходно сидел в комнате, кутаясь в тысячи покрывал, не смея выйти за порог, но муки все длились – постоянная тошнота, головная боль, отвращение к еде, бессонница. Целые ночи проводил я без сна. Но не буду дольше задерживать твоего внимания на неприятностях – теперь все эго позади. Пришла весна, воздух немного изменился, и все само собой пошло на лад. Впрочем, сейчас мне еще нужна строгая диета. Поэтому я оберегаю свой желудок от излишеств, чтобы не расстраивать его. Сильно встревожила нас весть, что ты вот–вот испустишь дух, но любовь, беспокойство и забота о тебе помогли нам еще до получения твоих писем узнать от многих приезжающих оттуда, что ты здорова.

Мне радостно и весело теперь не только оттого, что ты уже не больна, но и прежде всего потому, что ты мужественно несешь свою долю, называя все это пустяками. Д еще важнее то, что этой кличкой прозвала ты и телесную хворь, – так свойственно вести себя душе смелой, приносящей обильные плоды мужества. Ведь переносить невзгоды не только с достоинством, но даже не замечать и презирать их и совершенно спокойно возложить на себя венец терпения, не падая от усталости, не покрываясь потом, не суетясь, не беспокоя других, но словно скача и играя, – это значит доказать свою глубокую мудрость. Поэтому я прыгаю от радости, парю на крыльях наслаждения, не чувствую одиночества и прочих бед, я весел и доволен, горжусь величием твоего духа и непрерывными победами и рад не только за тебя, но и за тот огромный многолюдный город, для которого ты сделалась и башней, и заливом, и стеной, где слышен громкий голос твоих дел, где ты своими страданиями учишь людей обоего пола с легкостью бросаться в подобные битвы и мужественно подступать ко рву, охотно проливая пот в такой борьбе. О чудо! Ты не выходишь на площадь, не выступаешь на середину города, а сидишь в маленьком домишке, в комнате и вдохновляешь и готовишь в бой окружающих тебя. Море бушует, вздымаются волны, все полно подводных камней, скал, утесов, чудовищ, повсюду глубокая тьма, а ты, как в тихий полдень, когда дует с кормы, расправила паруса надежды и плывешь легко, и тебя не только не валит эта злая буря, но даже и брызги не задевают. И это вполне понятно. Так ведет свой корабль добродетель. Когда сгущаются тучи, то ни купцы, ни кормчие, ни матросы, ни пассажиры не покидают гавани. А если они в открытом море, то делают и придумывают все, чтобы корабль причалил к пристани, острову, к мысу. Тебя же со всех сторон сбивают с ног тысячи ветров и бешеных волн, морская бездна переворачивается в этой страшной буре, и одни тонут в ней, трупы других всплывают, третьи нагими носятся по волнам на корабельных досках. Ты же кидаешься в пучину зол и называешь это пустяками, спокойно плывя в бурю. И это вполне понятно. Ведь кормчие, будь они тысячу раз знатоки своей науки, все же не столь искусны, чтобы выдерживать любые бури, и поэтому бегут от схваток с волнами. Твоя же наука может укротить все бури – сила мудрой души сильнее тысяч армий, мощнее оружия, надежнее крепостей и стен. Оружие, стены, башни – это только от физической опасности ограда воинам, да и то не всегда и не от всего. Бывает, что все это уступает натиску и не приносит защиты. Твое же вооружение отражает не стрелы врагов и не уловки недругов, расстраивает не набеги и не засады, а попирает требования природы, низлагает их тиранию, сокрушает их крепости. В непрестанной борьбе с демонами ты одержала тысячи побед, ни разу не терпела поражения, невредимой стояла под градом стрел и нацеленные на тебя копья обращала против метавших их. Такова мудрость твоего искусства. Тем злом, которое тебе наносят, ты отражаешь причиняющих его; и теми ковами, которые плетут против тебя, ты огорчаешь недругов, и их пороки служат тебе к большой славе. Знакомая с этим по опыту, ты прозвала все это пустяком. Да и как, скажи мне, могла ты не назвать этого пустяком, ты, носящая смертное тело и к смерти столь же равнодушная, как те, кто спешит покинуть чужую сторону и вернуться в свою отчизну? Ты, которая уживаешься с тяжелейшим недугом и настроена лучше, чем те, кто крепок телом и пышет здоровьем, ты, не унизившаяся от оскорблений, не надмевающаяся от почестей и славы, которые многим чинят бесчисленные беды. Даже прославленные священством и глубокие, седые старики погибли из–за этого и служат посмешищем для всех. А женщина с телом хрупким, как паутина, после стольких напастей осталась непричастна этому и даже другим многим послужила избавлением. Те проходили состязание недолго и падали, едва начав бежать. Ты же тысячекратно огибала мету, при каждом беге ты брала награду, показывая разные приемы состязаний. И вполне понятно. Ведь не возраст и не тело важны для состязаний добродетели, а лишь душа и мысль. Тут и женщины получили венцы, и мужчины отступились. Тут и дети превознесены, и старцы посрамлены. Всегда достойны удивления люди, идущие путями добродетели, особенно если находятся приверженцы ее в то время, когда многие покинули ее. Поэтому столь восхитительно и твое постоянство. В бегство обращено столько мужей, жен и старцев, как будто всеми уважаемых, известных, павших не под натиском неприятеля, не в жаркой схватке с врагами, но еще до столкновения, до боя побежденных, а ты после таких сражений и битв не размякла, не ослабела от множества бедствий, стала, напротив, еще смелее, и чем больше битв, тем больше в тебе сил. Воспоминание о победах множит твою радость, твое веселье и рвение. Поэтому мы радуемся, пляшем, веселимся. Не перестану повторять это и разглашать повсюду причину своей радости. Так что пусть и огорчает тебя разлука с нами, зато огромное утешение несут тебе твои успехи, да и мы, изгнанные из земель, немалое от твоего мужества получаем утешение.

Вижу я, как по дорогам, на стоянках и в городах целыми селами мужчины и женщины с плачем тянутся взглянуть на нас, и представляю в это время, что делается там, у вас. Если они, теперь впервые увидав нас, настолько пали духом, что не могут успокоиться, и на наши просьбы, увещания и мольбы льют потоки еще более горючих слез, то там, у вас, буря еще сильней, конечно. Но чем сильней бушует буря, тем больше сулит она наград тем, кто до конца перенесет ее, как переносите вы сейчас мужественно и за все благодаря. Ведь если дует сильный ветер, а кормчие совсем распустят паруса, то они опрокинут корабль, когда же правят им, как должно, не преступая меры, то опасности для плавания нет. Зная это, госпожа моя боголюбезнейшая, не давай над собой власти отчаянию, но обуздай волнение рассудком. Ты способна сделать это, и силе волн не превозмочь твоего искусства. И поведай нам это в письмах, чтобы и на чужой земле нас тешила мысль, что ты снесла печаль с достоинством, благоразумно. Это письмо написал я твоей честности, когда был уже около Кесарии.

Знаю твою любовь, знаю твою пламенную преданность, чистую, искреннюю, неизменную, знаю, что ее не омрачат ни житейские тревоги, ни заботы, ни превратности, ни время, ни расстояние. Поэтому–то и жажду постоянно письма от твоего благородства с благою вестью о том, что ты здоров. Если и укоряем тебя, то это не укор в беспечности, а страстное желание иметь побольше твоих писем. Зная это, господин мой честнейший и благороднейший, окажи нам эту милость, легкую и нетрудную для тебя, для нас же радостную в нашем одиночестве.

Все побеждается силой времени и отходит, дряхлея и старясь: и красота тела, и великолепие зданий, и луга, и сады, и все, что есть на земле. Только любовь не тронута этой порчей: не разрушается она от времени, не прерывается даже смертью. И мы, давно уже разлученные с твоим степенством, бережем ее силу, словами – сейчас, мыслью же всегда. Потому постоянно шлем письма твоему благоговению. Нам очень хочется узнать, каково твое здоровье, ты ведь знаешь, как оно нам дорого. Если станет возможным и легко представится случай, с кем послать письмо, то поступи, как подобает тебе, дай нам знать об этом. О нашей же жизни в Армении и Фракии расскажет твоей искренней и теплой любви податель сего письма.

Господин наш Сопатр, префект Армении, той самой Армении, где мы теперь заперты, правил Арменией как отец, нас же пестовал больше, чем отец. Я всеми силами ищу, как бы воздать ему ответную благодарность и, думается мне, нашел лучший путь к этому. Ты, неутомимый в своих заботах о нас, поможешь нам выполнить это. Как и каким образом? Вот каким: у него есть сын, и он уже долгое время обучается наукам там, у вас. Если ты с обычной для тебя готовностью и любовью примешь его и дашь насладиться чем–либо полезным, то мы получим все, что нам надо. Поступи так и введи его в круг людей сановных, известных тебе, которые заставят его полюбить чужую сторону больше, чем родную. Этим ты обрадуешь и его, обрадуешь и меня, обрадуешь и себя, услужив через сына человеку доброму, человеколюбивому, пристанищу всех бедных.

Зачем ты ищешь кругом оправданий и просишь простить тебе то, за что мы присуждаем тебе венец и трубим твое имя, принимая твое письмо и коря тебя за медлительность. Если ты думаешь, что писать нам великая дерзость, то оставь эту мысль и готовься оправдываться в медлительности, придумывай защитительное слово. Чем больше станешь ты говорить, что и без нас любовь твоя к нам так же искренна, как была и при нас, ты тем только отягчишь свою вину. Если бы ты была из тех, кто просто расположен к нам, то твое долгое молчание не удивило бы нас. Ты же говоришь, что любишь нас так горячо и искренне, что готова пуститься в долгий путь, не страшась нападений разбойников, и только немощь удерживает тебя. Теперь для тебя осталась лишь одна возможность оправдаться: слать нам тучи писем, чтобы они оказались в силах ослабить вину столь долгого молчания. Поступи так, и мы простим все. Ибо даже это запоздалое письмо, которое дышало такою любовью, уплатило долг за прошлое. Другие письма, однако, пусть не подражают его медлительности. Оно сможет доказать, что запоздало не из–за лености, а из–за пустого страха лишь тогда, когда остальные последуют за ним быстро, без перерывов.