Путевые записки. Часть 1

Губернский город Вятка, по народонаселению своему, по торговым оборотам и городским строениям, принадлежит к разряду обыкновенных губернских городов. Все что есть лучшее в нем из частных зданий, устроено около 1812 года. Ибо закрытие Балтийских портов и сосредоточение морской торговли в Архангельске было золотым руном для Вятки и для всего Вятского края. Да и теперь Вятчане не мало извлекают выгод из торговых сношений своих с Архангельском.¹

Местоположение города сколько здорово, столько же и приятно. Лучшие виды рисуются от архиерейского дома, общественного сада и Трифоновского монастыря. Стоящий на котором-либо из сих пунктов видит пред собою обширный ландшафт, оживленный двумя реками, холмиками, лесами и лугами.

Подобные местности встречаются и по всей губернии, за исключением разве мест, соседних с Казанскою губерниею. Но и на этом пространстве представляются дремучие леса, вековые дубы, липы и превосходнейшие пастбища.

О городах уездных, начиная от Царевосанчурска до Сарапула, доброго слова нельзя сказать. Все они еще в колыбели и ясно показывают недавнее свое на свет Божий появление.

Хлебопашество по Вятской губернии развито в высокой степени. От русского не отстают в этом деле Вотяки и Черемисы. И едва ли не в Вятском только крае можно видеть огромные стоги всякого хлеба, стоящие от лет давних про черный год. Мне, по крайней мере, нигде не встречались ветшающие скирды хлеба в снопах кроме мест, о которых говорю. От чего же жизненный этот запас составляет такую редкость на земле русской? Думаю оттого между прочим, что слишком много запасов сих потребляется на винокурнях.

Общая числимость народонаселения Вятской губернии более полутора миллиона. В том числе свыше 70 тысяч Черемисов и до 150 тысяч Вотяков. Большею частию все они язычники, и язычники грубые. Для обращения их к Вере употреблялись такие же средства, какие и в прочих местах России. В мое время было с полдесятка миссионеров, и успехи обращения не раз радовали меня собою. В 1836 году обратилось к Вере Вотяков и Черемисов 2796 человек, а в 1837-м 2439. На этом остановилась миссионерская при мне деятельность. При взгляде же на духовное бесплодие прошедших годов, надлежит заметить, что полумерами цель не достигается. Народ, лишенный всякого понятия о достоинстве человеческой природы, движимый лишь скотскими побуждениями, способен ли к приятию высоких истин христианского вероучения? Если же неспособен, то конечно прежде приведения и для приведения невежествующих к христианскому благочестию и верованию надлежало бы попещись об озарении ума их наукою. Впрочем, если не при содействии человеков, то при содействии Спасительной Благодати придет и не укоснит время, когда и сидящие во тьме увидят свет велий. И почему знать, не для того ли и допущено мерам нашим быть так неполными, а успехам ничтожными, дабы не хвалилась пред Богом всяка плоть?

2-го июня 1838 года суждено было мне оставить Вятскую паству. С раннего утра берега реки покрыты были многочисленным народом; мы взошли на шлюпку, перенеслись через Вятку и сказали городу последнее прости! Дорога до Слободского ровная, но песчаная, особенно на первой от Вятки станции.

Слободской считается лучшим из уездных Вятской губернии городов. Он не велик, но чистенек. К оживлению его много служит река Вятка. За Слободским опять сыпучие пески, уменьшающиеся по мере приближения к Павловскому заводу. Тут и лесами можно полюбоваться. Лучшие же картины природы представляются по реке Чепце.

По мере приближения к Глазову, умножаются жилища Вотяков. Народ этот в одежде опрятен, хозяйлив, трудолюбив, и потому сыт и доволен. Простота жизни его и доверенность к другим так велики, что домы и кладовые оставляются не запертыми, и мы из любопытства обозревали, где что хотели. Вотяки лицом белы, светловолосы, и вообще показывают в себе финское племя. Тогда как в Черемисе проявляется отродие черкесское, или татарское и дух истинно демонский.

Глазов плохой городок с одною церковью и одною же улицей. Да и та заросла крапивою и покрыта стадами животных всякого рода. Мы ночевали в этом городе и рано убрались из него без оглядки.

Дебессы последнее село Вятской губернии. Июня 5-го, в воскресенье, довольно потеряно здесь времени; ибо экипаж требовал починки. Места около Дебесс смотрят будто улыбаясь. Холмики, рощи и засеянные нивы способны веселить самого угрюмого путника.

К станции Сосновой и до самого Оханска места безлесны, грунт то песчаный, то глинистый. За то поля обработаны на славу. Множество деревушек разбросано около дороги, и устроением своим они говорят путнику, что тут обитают не Вотяки и не Черемисы, но русское племя. Жаль, что Россияне эти – раскольники, и потому при встрече с нами, православными, смотрят больше зверем, чем человеком.

На 6-е июня имели ночлег в Оханске. Это плохонький городок. И я уверен, что никто не проезжал через него, не сказавши: ох! Однакож церковь здесь очень хороша и видимо не гармонирует со всем прочим.

Пермь город незавидный и несоответствующий значению и населению Пермской губернии. Улицы в нем широки, но песчаны и трудно застроены. Даже прекрасною рекою Камою горожане доныне не умели воспользоваться. На берегах ее видел я одно строение. Но при въезде в город думаешь встретить в нем чудеса. Так озадачивает больничное заведение. Это большой каменный двух-этажный дом с правильною пред фронтом площадию и с флигелями по сторонам.

Преосвященный Аркадий, архиепископ Пермский, – достойнейший и примерный по ревности своей архипастырь. Заботливостию его десятки тысяч закоренелых раскольников обратились к Церкви и вновь обращаются. Подай Бог таких пастырей!

Дом архиерейский убог и печален. Средства, обеспечивающие его существование, ничтожны. Но все это в молчании переносится.

Собор нового зодчества и замечателен по мраморному своему иконостасу. Это изделие Екатеринбургской фабрики назначалось, – как говорят, – для Казанского собора в С. Петербурге. Но почему-то не рассудили украсить им столичный храм.

Кроме сего Пермь не имеет ничего замечательного и отзывается как бы кладбищем. И действительно, даже на дворе архиерейском красуются надгробия. Между тем как местность этого дома, в связи с собором и при соседстве превосходной рощицы и речки, могла бы почесться приятнейшею. Но видно для здешних обитателей не пришло еще время к совершению преобразований, для слияния полезного с приятным. Замечаю это не в отношении одних Пермяков, а равно и в отношении всего населения, тянущегося по Сибирскому тракту. У разноплеменных здешних жильцов проявляется один талант – из пшеничного делать ржаное, или и хуже того. Будь эдем, но лишь занесли они свою ногу, раскинули домовища, зажили по хозяйски, – все примет вид татара. Со дня на день станут расти груды всякой гадости на улицах, дворах и по всей окрестности. Причины такого порядка больше всего следует искать во вкусе наших русачков. А о вкусах ведь не спорят. De gustibus non est disputandum.

От Перми к Кунгуру идет ощутительное возвышение. Это первые ступени Урала. Жители на пути лежащих слобод суть большею частию Татары. Лесов мало, и только грядами холмов разнообразится природа.

На последнем переезде к Кунгуру – это было 8 июня – увидели мы, можно сказать, подошву Урала, если не ребра его. Выдвиги состоят из гранитов, шпатов, базальтов и других горных пород. Нередко высятся они над дорогою и готовы загромоздить ее.

Кунгур расположен по холмам между двух речек. Населенность городка сего и растянутость значительны; но строение в нем деревянное, мрачное и неуклюжее. Река Сенга могла бы составить лучшее его украшение, но крутой ее берег представляет нагромождение сора. Церквей в городе пять. Главная промышленность Кунгурцев состоит в кожаном товаре. Тут шьются рукавицы, сапоги, бродни и проч., чем снабжается вся Восточная Сибирь, не исключая и Якутской области. И вот что значит неразвитие ремесл, необходимых в быту житейском! Житель внутренней России захочет ли верить, что сшивши какой-нибудь бродень, может рассчитывать на потребителей, витающих за три, за пять, за семь тысяч верст? Но Кунгурцы живут и богатеют от такого расчета. Ибо нет в мире вещи, которая, быв привезена в Сибирь, не могла бы быть продана. Тут рынок для всякого хлама.

От Кунгура первый переезд мало горист. Далее, с Моргуновой, длинные и крутые спуски и подъемы томят собою путника. И такой путь тянется до самого Екатеринбурга, т.е. сотни на две с половиною верст. Особенно от Бисерской станции Урал на каждом шагу дает чувствовать свое величие и грозу. Хребет, извиваясь гигантским верблюдом, теряется от взора в туманной дали и будто сливается с небом. Нагромождениям скал нет меры и числа. И мыслящему зрителю что шаг, то новая задача: акая сила воздвигла твердыни сии? Много ли требовалось веков для того разрушения, какое являют они? Чьею могучею рукою сгромождены массы разных пород? И проч. И проч. Чем больше пытливый ум предлагает вопросов таковых, тем недоступнее становится для него таинственное святилище природы, и как бы ответствует: высших себя не ищи, и крепльших себя не испытуй.

При переезде от Решетинской станции к Екатеринбургу, замечено мною, неподалеку от дороги, пирамидальное возвышение, сложенное будто рукою из отдельных и большею частию овальных гранитов. Взойдя на высоту по ступеням сих же гранитов, увидели мы, что вершина венчается огромным гранитом, как бы рассеченным по протяжению. Расселина эта дает довольный доступ человеку. Но что удивило меня: внутренность раздвоенного камня пуста, и пустота эта представляет подобие яичного белка, из которого вынят желток. Стены ее гладки и очень овальны; так что в эллипсических сих полушариях удобно укрыться от непогоды. Сидя в этой беседке, я так решал вопрос о ее происхождении: камни, образующие высоту, первоначально составляли одно целое. Но, быв проникнуты в разных направлениях слабейшими породами, они со временем потеряли свое единство и разъединились, как разъединяются кирпичи, когда связывавший их цемент разрушился. Думаю, что так должно судить о происхождении и всех подобных сопок, или конусообразных и пирамидальных нагромождений, возвышающихся и гигантски торчащих над хребтом горным. Выдвиги сии в начале своем, без сомнения, были гораздо возвышеннее. Время умалило их и еще умаляет.

Ita tempus omnia terit

In abyssum que aeternitias gerit!

Все время сокрушает

И в бездну вечности влечет.

А может быть, придет и то время, когда и все сии высоты преложатся в сердца морская.

Июня 10-го были мы уже на спуске с Уральских высот. Склон их и постепенное понижение к Екатеринбургу становится ощутительным верст за сто от города сего, именно около Киргишанского и Гробовского. И должно сказать: прощаясь с Уралом, жалеешь, что великан сей так смирился и не выказал своего величия и могущества, каковыми поражает он по Оренбургской линии, упираясь снежным челом своим в облака. Впрочем, быв истомлен путем, расслаблен жарами, задушаем пылью, – я нисколько в у пору не был расположен пенять на Урал за неосуществление всех мечтаний моих о нем, и радовался лишь тому, что приближаюсь к долинам, на которых можно отдохнуть до встречи с братьями нашего великана – Алтаем и Саяном, сторожившими нас впереди.

Екатеринбург по всему лучше Перми, хотя он и уездный ее город. Местность его живописна, расположение не дурно, здания без того уродства, которое печатлеет большую часть отдаленных городов, и многие из них отличаются красотою и богатством. Мы посетили монетный двор, где чеканится медная монета, и фабрику шлифовальную, или гранильную, как ее здесь зовут. Богатства соседнего Урала и даже Нерчинских гор находят здесь достойное употребление. В бытность нашу преимущественно занимались поправкою каменных разного рода изделий, попорченных при бывшем пожаре Зимнего Дворца. Тут же гранились и новые яшмовые вазы. Изящество работы таково, что не бывши даже знатоком в деле сем, пленяешься им, а и того больше дивишься изобретательности и терпению человеческому. Тут каждая вещь носит на себе эпиграф: labor omnia vincit – труд все побеждает. Из камней, наиболее употребительных на фабрике, суть: разноцветные яшмы, агаты, порфиры, топазы, или точнее горные хрустали, и раухтопазы. Другие породы являются в малых размерах; к числу таких принадлежат сибирские тяжеловесы, аквамарины, шерлы, халцедоны, сердолики и проч. В качестве же первостатейных показывают здесь ставки цирконовые, гранатовые и аметистовые. Перечисляя породы, я забыл упомянуть о мраморе и малахите, коими фабрика, благодаря щедродательности старичка Урала, загружена до-нельзя. Цены обыкновенным изделиям вообще умеренны. Столовая печатка из раухтопаза или горного хрусталя, а также печати яшмовые, змеевиковые и авантюриновые продаются от 1 р. До 35 руб. ассигн. Но халцедоновые, сердоликовые и других подобных пород, особенно при чистоте воды камня, ценятся гораздо выше, да и на глаза вещие такие редко попадаются. Кстати заметить здесь и то, что в Екатеринбурге отлично мастерят разноцветные стекла, которые выдаются простачкам за камни. А чтоб легче обмануть при сбыте какой-нибудь показной подделки, то продажу стараются прикрыть личиною таинственности, и как бы говорят покупателю: эту вещь только из-под руки можно добыть; при открытой же продаже она неоцененна. Подобные штуки разыгрываются поддельными изумрудами, аметистами, камеями и проч. А кто первенствует в оборотах сего рода, – о том нечего говорить. Всякий догадается, что сыны Израилевы, как везде, так и в Екатеринбурге стоят во главе таких промышленников и коробками своими готовы задушить приезжего. Это и мы испытали.

Камеи или выделки разных вещей из союзных камней не имеют большого изящества. Да и камни на дело это идут почти всегда яшмовых пород. И мне кажется, что Барнаульские мастера в этом отношении выше Екатеринбургских. Сужу по виденным образцам. А если сравнить и Барнаульские изделия с изделиями и камеями Китайскими, привозимыми из Пекина: то окажется, что русскому мастерству многого и многого не достает. Терпению Китайца нет предела. Он, как муравей, трудится десятки годов, чтоб произвести вещицу, о которой бы сказали: – она хороша! Цена самым кропотливым изделиям, наприм. цветам из разноцветных камней, гардинам, картинам и домикам, до крайности умеренна, и видя вещь, дивишься, из-за чего и для чего трудился бедняга?

Кроме гранильной фабрики есть еще здесь промывальная для золотых песков. Впрочем, в то время руно это почти не стоило труда промывки. И верно, частная промышленность никогда не решилась бы на подобное дело. Расчеты правительства, естественно, идут инако. – Фабрика Яковлевская также стоит внимания. Устройство ее отлично. Плотина образцовая.

В Екатеринбурге имеет пребывание свое Викарий Пермской епархии. Дом архиерейский, недавно купленный, показен и удобен; сад при нем с текучею водою; местоположение укромно. Я два раза был при архиерейском Богослужении. Всенощное бдение правилось четыре часа, литургия столько же. Говорят, что это истинно образцовое служение делается для привлечения благоговейного внимания раскольников, коими искони избыточествует Екатеринбург. Но привлекаются ли сим раскольники к церкви, – не знаю и очень в этом сомневаюсь. А то видимо, что православные крайне тяготятся и стараются приходить к концу службы. Так справедливо говорит пословица:

Via media, regia via;

Medio tutissimus ibis.

Путь средний, путь есть царский;

Он безопаснейший из всех.

За Екатеринбургом горные подъемы и спуски уже не тяготят, дорога ровная. Оставалось бы желать удобных станций, но на Сибирском тракте рано об этом думать. Тут красуются одни этапы. В сих гостеприимных домиках помещение безопасно и уютно; ограды высоки, ворота крепки и широки. И этим удобством пользуются все ведомые в Сибирь. Едущие дже туда часто не знают, где голову приклонить. И мы, чтоб избегать скаредства станционного, находили отдых на местах вне жилищ, под открытым небом. И надобно сказать, что небо в сих местах совсем не Петербургское небо. Лазурь его редко изменяется; воздух сух и чист; свежесть природы повсюдна. Только человеческое население является здесь ветхим и плохим. Оно senescit, sed quomodo et in quo prorsus nescit. Смотря на него, не раз я восклицал:

O bruta polluta,

O mentes dementes,

Quae vestra palaestra,

Quae lux?

Quis est legislator et dux?

О жалкие творенья!

Где и чему учились вы,

Какой стяжали свет?

Откуда ваш закон,

Кто вождь, во след кого идете?

В подтверждение и разъяснение сих слов, многое бы можно сказать. Но теперь, краткости ради, молчанием прехожу сотни верст и десятки почтовых станций, замечательных лишь уродством, голодовкою и всем тем, что страннику мира напоминает собою кстати и не кстати суету суетствий – vanitatem vanitatum. Напоминает, говорю, если не на всех возможных языках, то всеми возможными способами. Умудренные таким глаголом, становимся мы на порог Сибири.

Тюмень – город Тобольской губернии, отстоящий от Тобольска сотни на две верст. Он по реке Туре имеет значительноые для уездного городка обороты, и потому исправно застроен и людей. Но межзду людьми этими много раскольников и прочих пришлецов из всех стран света, или по крайней мере изо всей Руси. Разнокалиберный сей сброд сходится лишь в точке невежества и грубости. По крайней мере, мы испытали это на себе, хотя искали не большего чего, как квартиры, и то на самое короткое время. Хозяин квартиры, так называемой, казенной, находящейся против станционного дома, не иначе соглашался пустить нас под кров свой, как с билетом от городничего. А поскольку условие это было для нас неисполнимо, то и принуждены были мы, то в душной станции тереться, то по улице тенью шататься. Нельзя не вспомнить подобное гостеприимство и не поблагодарить за радушие!

Кстати о станции. Здесь хозяйничала благословенная чета, давно отпраздновавшая золотую свою свадьбу. Муж – великан, седой как лунь; жена – дородная и слепая. Старушка, заслышав разговор мой с мужем ее, вышла из кануры своей, вздохнула и начала витиеватую речь о худом своем житье-бытье. Речь лилась рекою, чувство воспламенялось и все показывало, что для пифии нашей и летний день короток. Хозяин пощадил мое терпение и прервал беседу подруги своей. Тут начался другой акт. Оскорбленная вмешательством разразилась укорами мужу; муж взял слепую за плечи и указывал ей, как смог и умел, путь к двери. Жена собралась с духом, обратилась к мужу – и, конечно, силою симпатии, рука ее быстро столкнулась с ланитою его. После сей нечаянности, мужу нельзя было оставаться безмолвным. Он заговорил ex abrupto. Но мы за лучшее почли убраться из комнаты, чтоб не быть помехою супругам в домашнем их расчете.

Между Тюменью и Велижанскою станциею, в лево от дороги и не более как в полуверсте от нее, находится ключ серной холодной воды. Он вытекает из берегового возвышения и вливается в речку близ мельницы. Изобилие в этой воде серы (heparis sulphurici) доказывается тем, что весь берег и даже русло реки покрыты здесь будто молочною сметаною. Из ключа можно бы извлечь врачебную пользу; но доколе ничего не сделано. Да и долго еще до того, чтоб на подобные предметы обращалось в Сибири внимание. Тут и большее in oblivion jacet – в забытьи остается.

Следующие восемь станций до Тобольска ничем меня не заняли. Горы мало дают себя замечать, особенно около Кутарбитского. И если есть какое-либо оживление пустынной сей дороги, то это – реки. Они беспрестанно или с боку тракта мчатся, или пересекают оный и заставляют путников барахтаться на перевозах. Впрочем, ни одна из них не поражает величием своим, какое напр. являют Обь, Енисей, Ангара. Даже Тобол в местах сих не более Вятки.

Тобольск. Не знаю почему, но только жаждал я видеть эту старинную столицу Сибири. Мне казалось, что в окрестностях ее встретятся те самые орды, которые так славно поражал витязь наш Ермак Тимофеевич; что я увижу останки твердынь, ниспроверженных русским героем. Но тщетная надежда! Два с половиною столетия все изменили, все татарское стерли с лица земли. Правда, мы видим еще татар, разбросанных около Тобола и Иртыша, между Обью, Томью и Енисеем; но что они представляют собою? Овец без пастыря, жизнь прозябаемую, скелет бездушный.

Со въезда от Москвы, город имеет величественный вид. Этому способствует возвышенная местность, которую занимают все лучшие в городе здания, за исключением вновь выстроенных на подоле. Въезжая ночью, мы тем больше поражены были мнимым величием. Только очарование наше скоро исчезло и, осмотревшись хорошенько, мы убедились, что Тобольск достоин не удивления, а жалости.

Географическое положение Тобольска таково, что в отношении к северной широте остается ему хвалиться только перед Березовым, Якутском и Охотском. Местность его крайне неудобна. Нижняя или подольская часть города тонет в болоте и в зловредных испарениях, особенно после весенних разливов. Верхняя же открыта против всех бурь, лишена всех жизненных удобств и самую воду должна получать с величайшим затруднением. Да и вода эта, взята ли она из Иртыша, или Тобола, походит на сыворотку и без процеживания, или отстоя, никуда не годится.

Не видавши города и слышавши, что он состоит при соединении таких рек, каковы две помянутые, всякий скажет: – вероятно, Тобольск богат видами природы окрестной? На деле совсем иначе. Приближаясь к Тобольскому Иртышу, тянешься по скучной низменности, заросшей уродливыми ивами, или вербами; став на берегу, глядишься в воду – она не проглядная. И мне казалось, что для этой-то воды и написан стишок поэмы:

Там черная была и мутная вода,

В которой небеса не видно никогда.

Кидаешь взор на другую сторону реки, там берега смотрят сухими, безжизненными скелетами белесого цвета. То же впечатление, впечатление грустное, поддерживается и после переезда через реку, доколе не ударит по носу новая атмосфера, возвещающая начало жилищ. Они деревянные и будто закопченные. Их опоясывают канавки, прикрытые тесницами. Из под сего-то прикрытия поднимаются самые удушливые газы.

Улица, по которой пришлось нам въезжать в Тобольск, сперва тянется у подошвы горы, а потом поворачивает в гору. И гору эту стоит назвать горою. Подъем на нее и летом труден, а зимою бедствен. Киевский подъем с Днепра перед ним почти ничего не значит. Волжский в Нижнем Новгороде гораздо покатее. А в Тобольске гора и длинна и крута, почему несчастий, на ней бывших и бывающих, не перечесть.

Лавки и торговая площадь находятся в подольном городе. Может быть, лавки сии когда-нибудь и богаты бывают; но в наш проезд являли они поразительную пустоту. Поэтому в расчетах своих дорожными запасами на Тобольск мы очень обманулись. Внутреннему содержанию соответствует и внешнее устроение гостиного двора. Если же что есть показное в этой части города, то это – почтамт, губернаторский дом, монастырь с семинариею, и только.

Затем в верхнем городе, in apice montis, красуются: собор, архиерейский дом и присутственные места. Быв вытянуты в линию, здания сии дают городу и вблизи и издали много показности. Собор походит на старинные Московские церкви, сыр, темен и заставлен безмерно толстыми столбами, однакож серебряных украшений на иконах много имеет. А две иконы даже замечательны по объему и богатству своих риз.

Дом архиерейский до излишка огромен. Во внутреннем расположении и мебелировке показывает вкус и хозяйственную заботу. И говорят, что всем этим обязан Преосвященному архиепископу Афанасию. По уму и всем своим качествам это достойнейший архипастырь; но при слабом сложении своем он таял под тяготою тобольского климата. Я бросаю на могилу его цветок благодарной памяти и надписываю на ней:

Multis ille bonis flebillis cecidit!

Он пал и добрые оплакали его!

У Преосвященного Афанасия видел я довольно богатое собрание сибирских минералов. Оно составлено его тщанием и любовию к науке. Он показывал мне каждый штуф отдельно, объясняя его месторождение, особенности и проч. – Слышу, что кабинет сей, по завещанию Преосвященного, достался семинарии. Дай Бог, чтоб умели пользоваться сим даром.

Соседнее с архиерейским домом здание есть арсенал. Протяжное его расположение, разложенные грудами ядра, чугунные пушки, при мертвенном окрестном безмолвии, наводят тоску. Чтобы разгнать ее, кидался я туда-сюда; но Тобольск всюду будто могилою смотрит. Взглянул на Тобол, – его берега у города обрывисты и страшны, воды мутны, окрестность уныла. Голос певчей птички не оглашает ее, и кажется, она обречена в жилище хладов и бурь, да еще в вечное скиталище кучумовских теней.

Для развлечения, посетил я архиерейскую дачу. Это обширная березовая роща с текучею водою. Тут можно приятно проводить время, – как проводят его в удалении от многомятежного света. А близ лежащее кладбище способно напомнить: memento mori!

О Тобольском обществе не знаю что сказать, ибо мне не пришлось видеть его и даже слышать о нем. Но кажется, что оно не славно ни по количеству, ни по качеству своему. Сословие нарицаемое дворянским тут не зарождалось; купечество убито неблагоприятными обстоятельствами, в том числе и удалением генерал-губернатора и всего штаба в Омск; класс чиновничий, как и везде, горемыкает, прочие же сословия думают лишь о насущном. Такова-то старая столица Сибири!

Сидя в ней, можно только погружаться в думу прошедшего, в мысли о том: как могла пред горстью удальцов преклониться буйная голова орд Сибирских?

Часто от малых причин происходят великие действия. Но едва ли когда столь малые причины сопровождались такими великими последствиями, как завоевание русскими Сибири. В деле сем перст Божий видимо поборал россиянам. Каждый из них, ратуя на попризе Сибирском, являлся для супостатов чем-то превыше смертного. К каждому могли относиться Пророческие слова: Един от вас поборет тысящи, и два поженут тьмы.

Известно, что начало завоеванию Сибири положил атаман Ермак Тимофеевич, перешедший за Урал с дружиною в числе 540 человек. Это случилось в 1581 году.

Обесславленные на Волге и Дону, гонимые опалою от грозного Царя, казаки чувствовали, что лишь за камнем – в Зауральской стороне, есть еще для них разгул, слава или смерть. Ратоборцы сии двинулись против врагов в день Воздвижения Животворящего Креста (14 сентября), а 23 октября, под лозунгом с нами Бог! Дали первое сражение.

Я далек от того, чтоб следовать по Сибири за победами героев, чтобы показывать прилив и убыль их рати: это все известно ученому свету из Миллера, Словцова и разных хроник. Но для округления речи, начатой кстати иль не кстати, могу прибавить: в 1584 году Ермак, застигнутый в расплох, кончил геройскую жизнь свою. Иртыш поглотил его, оставив на берегах своих гремучую, бессмертную его славу, которая на всем пространстве Сибири трубою трубит о своем герое –

Exegi monumentum aere perennius,

Regalique situ pyramidum altius;

Quod non imber edax, non aquilo impotens,

Possit diruere….

Crescam laude,

Воздвиг я памятник:

Он тверже меди,

Превыше тронов, пирамид;

Его ни бури, ни дожди

Не могут сокрушить…

А я со славой стану жить.

После Ермака завоевание продолжали казацкие старшины, бышие в распоряжении царских воевод, но весьма мало пользовавшиеся личным их содействием. Ибо бояре думали лишь о том, чтобы величаться, тешить себя охотою, да руки нагревать сибирскими соболями. Но как бы ни было, а подвиги наших завоевателей, служивых и вольных, украшают собою целое столетие Сибирской истории и, наконец, венчают XVII-й век с одной стороны – на юге усмирением хана Очарая и Нерчинским договором, заключенным между Россиею и Китаем, чрез посла Головина, в 1689 году, с другой – на северовостоке – занятием Камчатки и первым русским водворением в Верхне-Камчатском остроге, основанном пятидесятником Атласовым в 1697 году.

Предания, сохранившиеся о временах завоевания Сибири, выражают ту общую мысль, что русские действовали под влиянием Вышнего вдохновения, в полной надежде на успех всех своих предприятий, нередко дерзновенных. Они видят видения, им являются знамения на небе и на земле, в их пользу пророчат даже шаманы. Но главное – вера и убеждение их не обманывают. Неверные десять своих выставляют против одного россиянина, – и за всем тем побеждаются. Страх и ужас всюду обдержит их, отовсюду гонит.

Естественные причины таких событий заключались сколько в недостатке гражданского благоустройства между тогдашними обитателями Сибири, столько же и в разъединении племен их. Не быв народом одного корня, орды резко отличались одна от другой – языком, религиею, обычаями и самыми чертами лица. Это различие видимо и до ныне в Сибири, как в зеркале. Видит, говорю, наблюдатель в племенах Сибирских не ветви одного древа, не детей и членов одного великого семейства, но какие-то осколки, занесенные от мест близких, или дальних бурею неведомых переворотов. Некоторые из тогдашних родов уже исчезли, как напр. Аринцы, обитавшие по Енисею; другие живут и до ныне, но живут, дряхлея нравственно и физически. Перечислить их и даже охарактеризовать, может быть, найду я время и случай; но теперь пора оставить Тобольск и пуститься в дорогу.

Дорога от Тобольска в направлении к Омску гориста. Встречаются спуски и подъемы очень трудные. Вообще природа здесь грозна и вместе величава. Но населенность, состоящая из татар, ничтожная и заставляющая путника голодовать. Об огородных овощах здесь, кажется, и понятия не имеют. Хозяйского домообзаведения не видно, и все являет в туземцах сих полукочевое и полуоседлое племя. Не многим лучше татар и русские здешние. И этому никто не удивится, зная, из каких элементов составлялись и составляются русские слободы в Сибири.

Церкви встречаются редко, и то очень убогие. Да и быть им богатыми не из чего. Ибо и в великие праздники, по непонятному какому-то охлаждению, не многие к ним притекают; между тем как у питейных домов народ кипит от утра до ночи и топит тут все пожитки. Я собирался было людей сих и журить и бранить, но вспомнив, что и строгий Катон заглядывал по временам в амфору: –

Narratur et prisci Catonis

Saepe Mero caluisse virtus², –

Вспомнив, говорю, такую истину, возвещенную нам поэтом золотого века, умерил я гнев свой против чтителей Бахуса и оставил их веселиться в делех своих, ибо это часть их.

На пути моем к Омску находятся два монастыря. Один – Ивановский, верстах в 9-ти от Тобольска, расположенный между гор. Зданиями хоть не богат, но опрятен и на взгляд показен, только братии в нем очень мало. Замечание это может быть приложено и ко всем обителям Сибирским. Другой монастырь – Абалакский, лежащий в 25-ти верстах от Тобольска. Он величав, имеет большую красивую каменную церковь, хорошо огражден и занимает открытую местность. Со мной вышел здесь такой случай. Впереди меня пущена была молва, что едет архиерей Тобольский, и потому чуть только завидели мой экипаж, ударили в колокола и вышли всем сонмом на встречу. У ворот экипаж был остановлен, и я поставлен был в необходимость принять почесть, вовсе не для меня предназначавшуюся. Случаем сим обе стороны были озадачены, но кто больше – встречавшие ли, или встреченный, о том предоставляю судить другим.

От Тобольска до Омска сот пять верст. Преполовляя дорогу эту, замечаешь на каждой версте, что приближаешься к какой-то низменности. Вместо горных кряжей являются болота, топи и озера, часто очень значащих размеров, но всегда с дурною водою, с берегами пологими и заросшими травою. Наконец, вы видите перед собою степь в строгом смысле этого слова. Степь эта охватывает Омск с Тобольской стороны верст на сто, а оттоле простирается в бесконечную даль степей Киргизских. Недостаток лесов делает здесь то, что жители принуждены строить такие же мазанки, какими набиты деревушки Полтавской и других безлесных южных губерний России. Беззащитность мест благоприятствует бурям и ветрам. В летние жары тут носятся тучи пыли и песков. И горе путнику: он должен истаявать под зноем, не имея возможности найти себе не только приют для отдохновения, но даже стакан холодной воды. Итак вся надежда его на предстоящий Омск.

Но увы! При первом же взгляде на Омск, утешительные надежды и все чаяния исчезают. Это второй Иерихон; вокруг него не видно ни дерева, ни травы, а только терние и волчцы прозябают. При въезде, прежде всего кидается в глаза городской сад. Но что это за сад? Тут нет дерева, которое не было бы искривлено, изуродовано. Березы занимают в нем первое место. Борясь с немилостивою природою, они из деревьев переходят в кустарник, осыпанный отовсюду песком. Ограду сада составляет плетень, каким иной мужичек посовестится обгородить даже пашню свою.

Нареченная крепость Омская стеснена и ни чем не лучше тех крепостец, которыми унизана китайская наша граница и о которых поговорим когда-нибудь. Площадь городская есть обширное поле, обставленное деревянными некрашеными домишками. И на этой единственной площади дано место… как бы вы думали – чему? Татарской мечети! А церковь задвинута Бог весть куда.

Дорога из Омска ведущая также мертва, как и та, которою к нему пробирались. Степь ничем не разнообразится, ничем не оживляется. Растительность грубая и состоящая из трав сорных. О животном царстве и думать нельзя. Бывши внимательным ко всем мелочам, я заметил на всем степном пути этом лишь филина. Он сидел на одной из придорожных жердей, которые поставлены здесь для указания пути, одна от другой саженях в 50-ти. И если бы не эти жерди, то и филину, достойному мест сих обитателю, негде было бы приютиться. Судите же, что испытывают здесь и каким подвергаются опасностям проезжие в осенние темные ночи и в зимние вьюги. И должно благодарить Киргизов, что они не походят на Кавказских горцев; иначе граница эта дорого обходилась бы русским. Теперь выходит на оборот: пограничные наши витязи, скучая от безделья, изыскивают все причины к походу в степи, чтобы там похрабриться, – над чем?... над киргизскими баранами! На этот счет существует тьма анекдотов. В таком-то году, говорят, брали наши загон с тысячею овец и с двумя-тремя пастухами, а потом трубой трубили, что взяли укрепленный стан, на голову разбили неприятеля, отняли у него стада, не потеряв сами ни одного ни убитым, ни раненым. За верность подобных рассказов не ручаюсь. Но то верно, что Киргизы добродушный и вовсе не воинственный народ. Их охотно принимают в прислугу за трудолюбие и честность. Проезжая же мимо шатров Киргизских, – в которые советую проезжим заглядывать для получения понятия об истинной бедности, – будет ли то днем или ночью, путник также безопасен, как и на самых благоустроеннейших путях.

Смотря на киргизское племя, не раз спрашивал я себя: как могли пройти для народа сего тысячелетия, не подвинув его ни на шаг вперед на пути образования и цивилизации? Как мог он остаться при той простоте нравов и всего семейного быта, какая только была в Гомеровские времени, или вернее во времена Иовила, родоначальника и отца живущих в селениях скотопитателей? Ответы на подобные вопросы заключаются в книге судеб Вышнего, запечатленной седмью печатями.

Степь Барабинская. Слово бараба очевидно не русского корня. И как наибольшая часть Сибирских наименований ведут свое начало от Монголов: то за верное полагаю, что Монголы же дали название барабы и той степи, о которой хочу поговорить. Что же на Монгольском языке означает это слово? В книжном и разговорном монголо-бурятском языке неизвестно слово бараба. Но есть слово бариба, от глагола бариху – держать, и другое созвучное барахта – болотный. Кто проезжал чрез Барабинскую степь, особенно в ненастное время, тот не станет спорить, что то и другое значение равно идут к барабе. Ибо степь эта составляет бесконечный ряд болот, которыми не только задерживается путник, но часто по уши грязнет в них. Лето 1838 года было для Сибири самым сухим летом. И мы, бывши в дороге сорок дней, – разумею до Иркутска, – однажды только видели дождь, при переезде через Обь. При такой засухе не могла не засохнуть и бараба. Однакож и в это время главный характер ее остался неизменным. Он проявлялся перед нами в тучах докучливых и даже жестоких мошек, в унылом единообразии почвы, в отсутствии рек и вообще живой воды, во множестве гнилых озер и болот, с водою горько-соленою и берегами низменными, иловатыми, пропитанными солью и содержащими множество ракушек. В ночное время, после жарких дней, земля барабинская является белоснежною от избытка соли. То же доказывают и колодцы. Все они содержат воду соленую и неприятную на вкус. Видевши все это, нельзя не сказать, что бараба была некогда морем, или морским заливом. И кажется, что время стока с этой площади вод морских не очень далеко от нашего времени. Определив период этот пятью, а много шестью столетиями – мы не ошибемся. Общий голос стариков, что степь на их памятях удивительно изменилась. Огромные озера умалились, малые сделались болотами или и вовсе иссохли, дав место пастбищам и лугам. Да если бы и не было на это очевидных свидетелей, то само дело говорит о себе. На всем пространстве степи везде живые следы бывшей и исчезнувшей воды. Иногда же воды скрываются под пластами земли и образуют на своей поверхности обманчивый луг, где неосторожность жестоко наказуется. Это и нам пришлось испытать.

Поперечник (на Сибирском тракте) Барабинской степи составляет верст двести, а длина ее безмерно велика. Ибо с одной стороны упирается она в Северное море, с другой же примыкает к Гобийской степи, тянущейся к Восточному океану. Ежели это так, то должно предположить существовавшее некогда соединение, чрез материк Азии, обоих сих морей. И будь это в наше время, нам верно пришлось бы остановить на берегах барабинского моря и сказать: тут предел царства Русского! Но благодарение Господу, – Он открыл глубины дно, сделал бездну проходною и ввел Россиян, яко древних Израильтян, в землю точащую не мед и млеко, а злато и сребро, с которым в Аравии не скучали никогда, да и как скучать, когда всем и каждому известно, что l’argent fait tout.

О климате барабы нечего говорить. Его качество определяется тамошнею почвою – сырою, гнилою, низменною. В старину Сибиряки верили, что и Сибирская чума зарождается в болотах барабинских. Теперь поверье это исчезает потому ли, что бараба во многом изменилась от уменьшения болот и топей, или оттого, что опыты времени показали возможность появления язвы независимо от влияний барабинских. Однакож то не подлежит сомнению, что нигде так часто не появляется язва сия, как на барабе, и нигде таких опустошений не производит она, как в стадах, пасомых здесь. Поэтому кочующие племена всячески удаляются барабы, особенно в летние жары, наиболее благоприятствующие развитию болезни.

В какой степени заразительна и прилипчива Сибирская язва, ученому свету известно. Но не знаю, допущается ли учено та мысль, что язва прививается первоначально через управление микроскопических насекомых. В подтверждение этой мысли в народе существует множество рассказов. А главное доказательство в том заключается, что волдыри или карбункулы чумные никогда не появляются на частях тела закрытых; являясь же на частях открытых, быстро дают чувствовать, что тело укушено. И прежде, нежели успеет человек хватиться за больное место, как оно отвердевает, и отвердение это мгновенно увеличивается до куриного яйца, переходя из красного в багровый цвет. Быстроту ядоносного сего развития мне самому не раз приходилось видеть не только в проезд через барабу, но и во многих других местах Сибири, – всегда однакож в таких, где мошка наполняет собою атмосферу и составляет бич Божий для всего живущего на земле. Между сими-то тучами должны быть некоторые прямо змеиного свойства. Впрочем, предусмотрительная природа дала и средства легкие к врачеванию зла, порождаемого невидимым врагом. Часто довольно бывает потереть больное место сырою землею, особенно глиною, или примочить соленою водою, а и того лучше уксусом, солью насыщенным. Наконец, употребляют разрез и прижигание.

Колывань. – Скучная Барабинская степь оканчивается у Турышкина, верст за 20 от Колывани. Окончание ее возвещают высокие подъемы и даже отвесные утесы, говорящие собою путешественнику: мы некогда полагали собою предел водам здесь бывшим и исчезнувшим. Смотря на сии громады природы, заранее восхищаешься в мысли своей увидеть и город, если не громадный, то красивый. Не тут-то было! Приехав в Колывань, или точнее сказать остановившись у уродливого домища, слывущего Колыванским почтовым двором, мы спрашивали: да где же город? «Ведь здесь-та он и есть, – отвечал нам дородный мужчина. Чего ж еще? Вон там судейское месть, а это, изволите видеть, тюрьма. Вестимо, город так-себе!» Да нам хочется видеть Колыванские заводы, – сказали мы, прервав речь нашего краснобая. «Э! до заводов-то не одна сотня верст, – отвечал он; и за редкость бывать там нашему брату прилучается».

И действительно, Бог весть из-за чего пустая деревня переименована в город и почтена таким громким титлом, – громким потому, что Колывановоскресенский рудник давно гремит по белому свету богатством своим. Напротив, город Колывань хуже порядочного русского села. В нем даже хлеба не могли мы достать, и должны были с тем же уехать, с чем приехали с голодной барабы. По мнению моему, городам таким сто раз лучше не быть, дабы проезжие, особенно иностранцы, не имели повода вносить их в путевые свои журналы и распространяться в описании ничтожества их, – что, конечно, не дает им чести.

Обь. На первой от Колывани станции – Орском боре – открывается величественная река Обь, несущая воды свои в Северный океан. Здесь она еще невелика; но потом более и более расширяется, испещряется множеством островов и являет себя вполне достойною страны, чрез которую протекает. Переправа через Обь, по причине ее быстроты, почитается всегда трудною, а в весеннее время и при приливах вод летом случающихся – она становится опасною. И года не проходит без злосчастных приключений.

На берегу ее просидели мы несколько часов, выжидая, пока утихнет ветер и волны реки укротятся. Затем, я пустился на лодке, а экипажи потянулись на карбасе. Переправа их продолжалась не менее четырех часов, и перевозивший их карбас так далеко увлечен был течением, что даже с возвышенного берега нельзя было заметить, где находится он.

Любуясь зрелищем реки, спрашивал я себя: что если бы такое богатство вод протекало чрез южную нашу Россию, где часто на пространстве десятков верст не встретишь даже ручейка, между тем как жизнь и деятельность кипят повсюду? Напротив, берега Обские представляют совсем иное зрелище. Протекая до трех тысяч верст, принимая множество рек и речек, Обь не имеет на берегах своих ни одного городка. Даже деревень людных мало, и те нестройны, убоги, унылы. От чего это? Знать, пора для развития жизни Обской не пришла еще. Но думаю, что она близка, ибо человечество и цивилизация скорыми шагами идут вперед. Но доколе не настало сие время, посетителям Обских стран остается напевать:

Da tegmen, namque frigeo

Totusque contremisco!³

Томск. От Обской переправы до Томска слишком 150 верст. Но проехав это протяжение, оставляешь в памяти лишь то, что не видел ничего. Ибо ни один предмет не делает впечатления, могущего занять мысль, или чувство. И это самое усиливает желание увидеть Томск.

В Томск прибыли мы ночью 29 июня, а дела заставили пробыть здесь до 3 июля. Поэтому имел я довольно времени, чтоб ознакомиться с губернским сим городом. Местность этого города неровная. Одна его половина тянется по горному хребту и представляет некоторые домишки висячими, как гнезда; другая раскинута в долине, орошаемой рекою Томою. При таком косом положении нет, и требовать нельзя, правильности в расположении. Церквей немного, но и городок невелик. Впрочем, среди лачуг проглядывают хорошенькие домики, полисадники, садики и цветники. И мне говорили, что вкус к изяществу, или проще сказать к щегольству, стал развиваться в недавние годы. Первый же толчок сделала возникшая в Сибири золотопромышленность. Однакож, что ни видел я, не выходило еще из границ посредственности, склоняющейся скорее к убожеству, чем к роскоши. В эту категорию входят и домы архиереский и губернаторский. Они ничем не отличаются от порядочных частных домов. А принадлежности архиерейского дома убоги до крайности, – во всем видна уничижительная нищета. И к отвращению ее, не первых порах открытия епархии, мудрено найти местные средства. Жребий этого испытания, с честию первенства в ряду будущих Томских епископов, достался на долю нынешнего епископа Агапита. Горем своего положения, особенно же горем домочадцев своих, нуждающихся в насущном, он доведен до необходимости просить себе увольнения от управления епархиею. И действительно тяжко видеть, не только переносить те лишения, какие терпит Томский архиерейский дом.

Но дабы не впадать в грех роптания, при посещении этих мест, неблагоприятно действовавших на мое чувство, я вспоминал про себя историю Диогена, дающего собою урок, что мудрый все, без чего может обойтись, вменяет ни во что. Ибо известно, что философ сей –

Quosdam carnens haurire liquorem

Manu puellos limpidum,

Abjecit cyathum, palmas in pocula vertens.

Увидевши детей,

Руками бравших

Из чистого ручья

И пивших воду,

Философ Диоген

Отбросил кружку

И горстью заменил.

Томск оставил я 3-го июля. Погода нам благоприятствовала. Но за всем тем, дорога казалась мучительною. Она гориста, изрыта и крайне запущена. Самые опасные рвы и пропасти ничем не огорожены, а мосты едва стоят. Того и смотри, что или они провалятся, или конь будет без ноги. Тем же самым дряхлением отзываются и все деревушки и города Томской губернии.

Жалею, что все это пришлось видеть мне в Сибири, которая если чем, то древностию своею никак не может хвалиться. Но будь я под такими впечатлениями в стране Италов, Этрусков, Воспорцев, Эллинов и подобных им, тогда имел бы я полное право прорекламировать с Овидием:

Tabida consumit ferrum, lapides que vetustas

Nulla que res majus tempore robur habet.

Седая древность сокрушает

И камн, и железо;

А время силой обладает,

Которой больше в мире нет.

Но это поэтическое наслаждение далеко было от меня, а если и приходилось переноситься в область поэзии: то лишь при встрече с партиями, влекомыми в Сибирь. И точно, не привыкши видеть ряды людей, связанных по рукам железными прутьями, звучащих ножными оковами, с полуобритыми головами, окруженных конным и пешим военным конвоем, с барабанщиком впереди, – не привыкши, говорю, к зрелищу сему, невольно погружаешься в мечты.

Боже великий! Это ли венец творений Твоих? Се ли тварь, созданная по образу и подобию Твоему? Для сего ли человека устроял Ты рай на земли и многие обители на небе? В нем ли предуставлено видеть малый мир, долженствующий отражать в себе все велелепие зримой природы?

Думы и вопросы такие приводят к одному ответу и заключению:

Vere nos imbecillitatis exemplum,

Temporis spolium,

Fortunae lusus,

Calamitatis trutina sumus.

Мы слабости пример,

А времени добыча;

Судьбы игра,

Злосчастий жертва.

Ачинск – городок Енисейской губернии – отличается от селений лишь тем, что домики его расположены довольно правильно и содержатся опрятно. И думаю, что последний качеством своим город обязан городничему своему – Орлову. Это весьма энергичный человек, могущий управляться и не с таким малолюдным углом. Он много помог нам и на переправе через реку. Церковь в Ачинске одна, обыватели же представляют собою совершенную разнородность; и должно быть, не напрасно поручены они надзору Орла!

На пути от Ачинска, виды заметно оживляются тянущеюся в стороне грядою гор. Подобно всем первозданным горам, Алтай являет повсюду волнообразные громады. При малейшем ненастье, вершины покрываются густым туманом или, точнее, паром. Пар этот нередко выходит будто из трубы дымообразным столбом и стелется по протяжению гор облаком, ниспускаясь до самых оснований, или поднимаясь в верхние слои воздуха. – Алтай (золото) оправдал свое наименование. В проезд мой кипел он искателями счастия. Партии ода за другою тянулись наперерыв. Жаль только, что не всем ищущим удавалось находить в Сибирской Колхиде вожделенное руно. Многие и очень многие, вместо кисы, набитой золотом, выносили из глубин Алтая добытые недуги, скорбь и нищету. С такими несчастливцами не раз приходилось мне встречаться на пути между Ачинском и Красноярском. И тут по неволе надлежало делаться оратором, чтоб утешить печального, оживить надеждою отчаивающегося и, наконец, замечать, что человек выше счастия, и тот прямой мудрец, кто горделивую фортуну топчет ногою. Но поучая других, сам и чрез них также поучался, видевши как ничтожны, суетны все усилия и труды человеческие, когда не приходит на них благословение Свыше. И чего бы не искали мы, всегда кстати помнить: Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строющие его; если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж. Пс.126:1.

Красноярск. Подъезжая к нему, повсюду замечаешь холмы красного цвета. Посему должно полагать, что эта физиономия окрестностей дала название городу, бывшему сперва уездным, а потом, со времени генерал-губернатора Сперанского, сделавшемуся губернским, в замен Енисейска.

В Красноярске почти одна улица, имеющая значение и отличающаяся правильностию расположения. Набережная, тянущаяся по величественному Енисею, могла бы составить красу города, но теперь она засорена и безобразна. Да и не скоро придет то время, когда город этот выбьется из своих грязных пеленок. Ибо торговые способы малозначущи, мануфактур нет, и вся деятельность поддерживается лишь кяхтинскими транзитными товарами. Правда, воскипел-было в Красноярске золотой поток чрез некоторых счастливцев. Но лица эти, как метеоры, пронеслись с фортуною своею по горизонту Сибири и погрузились в Лету. В обаяние суетности, один из них задумал было повеличаться роскошным домом и чуть не царскими украшениями; но смерть махнула косою, – и домостроителю, стяжавшему блага многа, лежаща на лета многа, не удалось ниже видеть гордого своего столпотворения. Другой, прожив, расточив миллионы, приведши в нищету займами своими сотни семейств, оставил по себе имя пресловутого расточителя и банкрота. Можно бы и еще слово простерть, но мы далеки от мысли быть вестниками, или судиями дел человеческих.

Тот же прилив золотоносного потока был причиною и поводом к построению в Красноярске великого, готической архитектуры, собора. Собор этот строился по самому смелому проекту: ибо стены, высящиеся саженей на двадцать, без всякого упора; пять башен на них стоят будто в воздухе, и проч. Уже башни были воздвигнуты, как здание это рушилось, стены растрескались, башни упали и все дело дало собою тяжкую задачу: как и чем помочь беде? Но благодаря усердию почтенных граждан, вопрос этот решен.

В Красноярске пять церквей и до 7000 жителей. Окрестности его отличаются безжизненностию и сухостию, производящею в летнее время глазные и другие болезни.

Канск. Городок находится в 205 верстах от Красноярска. Плох он до крайности. В то время, как нам случилось достигнуть его, едва вышел он из-под воды, которая чуть не совсем поглотила было его. Единственная в городе сем площадь, или точнее поляна, представляла собою озеро, и городничий говорил мне, что он почти чудом спасся от потопления на этой площади, лежащей против собора. Явления такие здесь не редкость. Зависят же они не от дождей, а от таяния в горах снегов. В Канске не более полуторы тысячи жителей, из которых большая часть бедняки в собственном смысле этого слова.

Речка Бирюса. Бирюса составляет границу между Красноярскою и Иркутскою губерниями. Переплыли мы ее 13-го июля, в среду. Течение ее быстро, дно каменисто, вода прозрачна и холодна, – каковою отличаются и все Сибирские реки и потоки. Имя этой реки должно войти в историю золотых промыслов. Ибо сто слишком лет искомое сокровище на ней, прежде всех других мест Восточной Сибири, явило себя любимцам фортуны. Весть о сем обретении стрелою промчалась не только по Сибири, но и по всей России, – и нужно ли говорить о впечатлениях, произведенных ею? – Все заходило, заворошилось на Бирюсе будто в муравейнике. О если б с такою готовностию, с таким жаром искали люди сокровища небесного, искали царствия Божия и правды Его?

Вступление мое на берег Бирюсы, принадлежащей Иркутской губернии, имело для меня особую важность. Сердце мое говорило мне, что я на пределах той страны, где суждено мне не только преполовить, но может быть, и скончать житейское свое течение. Я возвел очи к небу, преклонил колена и горячею слезою оросил землю. Боже милосердый! Не эта ли капля изливается даже и до днесь в потоке благословений Твоих, ими же ущедряешь раба недостойного? Буди имя Твое благословенно во веки!

Нижнеудинск. На пути от Бирюсы до Нижнеудинска встречается одна только церковь – Алзамайского селения, во имя Св. Иннокентия, отстоящая от уездного своего города на 92 версты. Церковь эта благоустроением своим сделала на меня хорошее впечатление. Видев ее при первом вступлении в Иркутскую паству, утвердился я в той мысли, что страна и епархия Иркутская вышли уже из состояния времен варварства. Ту же мысль давали мне и все селения, встречавшиеся на пути.

Наконец предстал пред очи наши и первый на Московском тракте город Иркутской губернии – Нижнеудинск. От Иркутска отстоит он на 490 верст. Жителей в нем менее тысячи. Церковь одна, – каменная; другая в подгородной слободе. Эта последняя отделяется от города быстротечною рекою Удою. Уда выражает собою характер Сибирских рек. Берега ее живописны, дно унизано камнями, вода как кристалл; течение ее находит для себя подобие лишь в скоротечности жизни нашей.

Между жителями Нижнеудинска есть несколько семейств жидовских; и это Израилево племя уже сумело, по возможности, склонить на свою сторону весы золотые. И едва ли ускользают от его внимания и соседние Бирюсинские прииски. За то народ Православный живет, имея лишь насущное. Кроме протоиерея Нарциссова, я не встретил здесь человека, с которым бы можно было поделиться мыслями. Все являлись перед мною движущимися тенями, способными не говорить и судить, а только издавать монотонные звуки речений: да и нет. Причина такой скромности заключается не столько в почтительности к гостю, сколько в недоверии к нему. Бедняки думают, что каждое слово их будет замечено, обсуждено и перетолковано в невыгодную сторону. Когда так, то да простит их Господь.

Посетив собор, прошедшись раза два-три по берегу Уды, спешил я убраться из Нижнеудинска, желая от души всем обитателям его преуспевать в премудрости и разуме. Верстах в 18-ти от города, находится на Уде водопад Уковский. Кто посетит это диво природы, тот не станет раскаиваться в потере времени и труда.

Я сказал уже, что от Нижнеудинска до Иркутска 490 верст. Проезжая это пространство, забываешь, что находишься в глубине Сибири, на отдаленнейшем востоке Азийского материка, за шесть тысяч верст от столицы. Дорога усеяна, можно сказать, селениями, и притом так устроенными и расположенными, что даже в лучшей из Российских губерний поставили бы их в первый разряд. К числу таковых селений принадлежат: Тулун, в котором 125 домов, Куйтун – 142 дома, Зиминское – 242, Залари – 81, Кутулик – 264, Черемхово – 229, Мальта – 200 и Биликтуй – 178 домов. На этом же пути, в 68 верстах от Иркутска, находятся Усольский соляной завод и Тельминская суконная фабрика. В первом из них 464 дома и 2944 души, во второй 560 домов и 3041 душа. Во всех сих местах церкви красивые, благоустроенные, а в Тельминской фабрике церковь можно назвать великолепною. Большинство населения, по преимуществу, состоит из русских, откуда бы судьба ни забросил их сюда. За ними является чуть не полный ряд существ, возникших от Гомера и Магога, от Фовела и Мосоха. А о сынах Израилевых нечего и говорить. Не быть в Сибири, не ознакомиться с ее рудниками и заводами, было бы и стыдно для них, как истых космополитов. Среди сего смешения иногда, как бы по неволе, выставляется из-за угла борода угрюмого раскольника, или бледно-пухлое лицо скопца. В добавок, тут же слышатся тоны всех возможных произношений, языков и наречий; мелькают костюмы, существующие от Кавказа до Урала, от Вислы до Лены, давая разуметь сметливому наблюдателю, каких стран обитателей видит он пред собою.

Производимые зрелищем сим впечатления неутешительны; но они сносны, доколе не дано место любопытству – знать: кто тот, кто этот? Буде же дали вы место любознательности своей и пустились в расспросы, вами наивно ответят: я несчастный, тот из несчастных, это семейство несчастного. И слово несчастный зазвенит в ушах, отзовется в сердце и на долго оставит тяжкое впечатление. Говорю это по собственному опыту и чувству.

Виды, представляющиеся на пути между Нижнеудинском и Иркутском приятны, но неувлекательны. Они лишены и величия и разнообразия. Впрочем, растительной жизни везде много. А бассейны рек – Белой, Мальты, Оки, Зимы, Китоя и друг. пестреют разными горными породами, могущими занять и развлечь того, кто способен к геологическим наблюдениям. Я не могу сим хвалиться; однако же кое-что не ускользнуло и от моего внимания.

Прибрежья р. Белой изобилуют весьма хорошим известковым камнем и каменным углем. Ока на значительных притяжениях пробивается сквозь гранитные громады, образующие собою непроходимые пороги. Мне удалось быть лишь на Большеокинском, верстах в 8-ми от этого селения. Берега реки в этом место состоят как бы из тесанных гранитов, стеною высящихся над руслом. Вода мчится стрелой и, отражаясь от камня на камень, производит оглушительный шум, слышимый за несколько верст. Вообще, порог этот стоит любопытства, но любопытствующим не советую верить рассказам о таинственных знаках ли начертаниях на гранитных стенах порога. Видев начертания сии, решительно скажу, что они суть игра природы, притом нисколько незанимательная. Пониже Большеокина, на правом берегу Оки находятся кристаллованные кварцы разных цветов – белого, желтого и красного. Нет сомнения, что тут должны быть и аметисты. Железные Окинские руды всем известны, и по мнению знатоков, кдва ли не лучшие в мире. Но скоро и опытом будет доказано достоинство их, ибо железоделательный завод уже строится.

Около Мальты попадаются показные шпаты известковые и кварцы. Из последних особенно замечательны свинцового и бурого цвета, кристаллованные плоскими друзами. В недальнем же от Мальты расстоянии, на речке Малетке, находятся соляные ключи, вытекающие из горного плитняка. Проехать к ключам сим мы не могли, но имели терпение пробраться по кустарниками версты две среди томительного жара. Вода ключей сих холодна и чиста, но соленость слабая. Говорят, что и ключи Усольского завода имеют не большее содержание соли. Это заставляет предполагать, что тех и других ключей начало одно. И конечно искать оного должно в Тункинском хребте, который на пространстве между Мальтою и Биликтуем не далее 60-ти верст отстоит от тракта и в ясную погоду выказывает перед путником гордую свою главу.

У Зуевской станции, последней к Иркутску, путешественник вступает на долину, собственно говоря, Иркутскую и вместе с тем в сферу Ангарскую. По мере приближения к городу, перспектива долины этой более расширяется пред ним. Обширные луга, густые кустарники и перелески пестрят долину; горы со всех сторон окаймляют ее; Ангара живит и охлаждает. Первые впечатления, производимые этою величественною рекою, погружают в задумчивость и как бы леденят сердце. Конечно, не одно дыхание хлада и не образы окрестной природы производят это ощущение. Есть иные причины, причины таинственные, лежащие в глубине души и тех соотношений, какие находятся между скоротечностию жизни нашей и вечно неизменною деятельностию сил природы; между точкою земли, вмещающей нас, и безмерностию протяжений, на которых являют себя дела рук Творческих. Не в сии ли думы погрузясь, писал Гораций к Левконою –

Sapias et spatio brevi

Spem longam reseces: dum loquimur, fugerit invida

Aetas; carpe diem, quam minimum credula postero.

Благоразумен будь:

Надежды дальние бросай:

Пока мы говорим,

Завистливый уходит век.

Так пользуйся настоящим,

На завтра же, сколь можно, меньше полагайся.

Мог бы я и долее философствовать, но вдруг и сверх чаяния явились предо мною золотые кресты и главы, а потом и белокаменные стены. Словом, я увидел пред собою Вознесенский монастырь, составляющий преддверие Иркутска. Карета остановилась у святых ворот, и я вошел в соборную церковь. Рака Святителя Иннокентия первая представилась моим очам; мне оставалось воздать хвалу Господу, благопоспешившему путь мой и обратиться к предстательству Угодника Его, да на предлежащем мне поприще подвизаюся подвигом добрым, веру соблюду, и прочее стяжу венец правды, его же уготова Бог любящим Его. – Это было 21-го июля 1838 года.

Из церкви зашел я к настоятелю архимандриту Никодимы, обозрел монастырские святыни и его окрестности и взглянул внимательно на Иркутск, до которого оставалось версты четыре.

Вознесенский монастырь стоит на заметном возвышении левого берега Ангары и как бы смотрится на город. Начало его создания относят к 1672 году. Камень краеугольный положен, по благословению Преосвященного Корнилия, митрополита Тобольского, старцем Герасимом. В народе память основателя сего жива, и могила его многими посещается. И точно, тот достоин незабвенной памяти, кто, не запинаясь обстоятельствами, умел сделать вековечное дело. С первых годов существования своего, монастырь сделался прибежищем для Иркутска в его скорбях и радости. Его настоятели часто занимали должность, можно сказать, наместников архиерейских, доколе Иркутская страна заведываема была Тобольскими Преосвященными. Наконец, с учреждением Иркутской епархии, в 1727 году, он был действительно местожительством архиерея – Преосвященного Иннокентия.

Место, занимаемое монастырем, не обширно. За то обнесено оно довольно высокою каменною стеною и башнями по углам. Церквей в монастыре четыре, – одна из них деревянная, во имя Тихвинской Богоматери. В ней почивал Святитель Иннокентий до времени прославления своего; а теперь в склепе остается только гроб его. Мощи же перенесены в соборную Вознесенскую церковь, и тут положены в новой серебряной раке, устроенной иждивением Иркутского купца Мыльникова. В то время рака стоила 12 000 рублей ассигнациями. – Церковь Вознесенская хотя необширная, однакож, как по правильности расположения, так и по фасаду, достойна внимания. Особенно красивый вид придает ей портик, открытый для взора при первом входе в монастырь. Жаль только, что он подвержен всем непогодам, а потому и безвременной порче⁴. – Церковь Благовещенская прежде удерживала характер Византийской архитектуры, но одному из настоятелей пришла мысль все в ней переиначить. Это сделано, – и церковь лишилась древнего величия. Другой их настоятелей имел столько ума, что разобрал до основания каменный настоятельский дом, дабы соорудить на место его новый. И точно, в этом успели; но новое здание не делает монастырю никакого украшения и будто силится выскочить за монастырскую ограду. Из прочих жильев, без сомнения, первенство будет принадлежать новоустроенному дому. Он около 24 саж., двух-этажный, с коридором по средине, и вообще имеет все желаемые удобства. Постройка его продолжалась года три, и исполнена добросовестно. Издержки простирались до 60 000 рублей ассигнац., хотя здание это только вчерне окончено. Вознесенский монастырь есть один из лучших в ряду монастырей Иркутской епархии; но при иных условиях времени, его состояние могло бы быть цветущее. Ныне же, с оскудением в народе благочестия, упало и первобытное значение монастырей. Ибо где найти в нашем веке желанных избранников, где обретаются они? Впрочем, и того не должно забывать, что порок всегда и везде сам кидается в глаза, а добродетель не выходит на выставку. Ее скрывает от людей безмолвие келий и тихое уединение. Так и в природе: куда ни обратись, везде можно наткнуться на булыжник; а золота и дорогих камней надобно искать в недрах земли.

Aurum argentumque…

… jacuere tenebris.

Не золото одно,

Но и сребро

Запрятаны в вертепах.

Переночевав в Вознесенском монастыре, помолившись Богу и испросив заступничество и напутственное благословение Его Угодника, 22-го июля, в 9 часов утра, был я на берегу Ангары. Тут ожидала нас шлюпка и некоторые из почетных граждан, в том числе градский голова Иван Иванович Шигаев, Николай Петрович Трапезников, Прокопий Федорович Медведников, Петр и Николай Тимофеевичи Баснины.

Не много нужно было времени, чтоб шлюпка очутилась перед кафедральным собором. Вся площадь и весь берег от ворот городских до сада покрыты были народом. И это многолюдство оправдало передо мною то мнение Сибиряков, что Иркутск есть столица Сибири. По крайней мере, видя многочисленное стечение народа и знаки его усердия, к тому благоприятствуемый прекрасною погодою, беспечально вступил я в город, составляющий цель моего путешествия.

После литургии узрел я жилище свое. Еще в Перми говорили мне, что оно плохо, и на всем пути никто не сказал о сем доброго слова. Но сколь ни был я подготовлен к неприятным впечатлениям, существенность поразила меня. Однакож, пред множеством новых знакомых надлежало таить грусть, не слышать речей о холоде и сырости здания и на все смотреть сквозь пальцы. А чтоб и самое молчание не могло быть перетолкованным, почем я за нужное напомнить собранию пресловутую сентенцию: разумеется в переводе: Non domo dominus. Sed domino domus honestandus est. Но были забыты в речи и скромный Диоген, предпочитавший бочку свою царствам Александра Македонского, и умный Сенека, решавшийся поспорить о счастии хоть с Юпитером, только бы были хлеб и вода: habeamus aquam et polentam et lovi ipsi de felicitate moveamus controversiam, – и высокопарный Гораций, изъявивший в оде своей полную готовность жить и блаженствовать, вместе с добродетелью, в местах диких, в странах вечного хлада, – там, где нет ни жилища, ни людей:

Pone me, pigris campis

Quod latus mundi nebulae, malusque

Iupiter urget,

Pone in terra domibus negata:

Sola me virtus dabit – beatum.

В 1843 году возымел я намерение посетить Якутский край. Собираясь в длинный и трудный путь этот, о многом надобно было подумать, особенно при свите человек из 15-ти.

Помолясь Господу Богу, 4-го июня выехали мы из Иркутска. Переезд до первой церкви, в Кудинской слободе, не велик, – всего 20 верст. Но половину его составляет подъем на горный хребет. Виды с гор на Иркутск живописны. А от монастыря Вознесенского, лежащего на Ангарском берегу, не хочется глаз отвести. К нему невольно влечет какая-то таинственная сила. Видно, что это сила благодати, исходящая от угодника Божия, почивающая в обители и дающего тем больше ощущать близость своего присутствия, чем дальше мы от суетности.

Церковь в Кудинском благолепна. Построению ее, в 1833 году, много способствовал Якутский купец Ив. Як. Шилов. Он же устроил тут и богадельню, в которой призреваемые содержатся на счет вечного вклада от строителя. В слободе Кудинской сот до пяти, а всех прихожан до полутора тысячи. И к чести их должно сказать, что раскол между ними – вещь неслыханная.

Лучшее украшение Кудинской долины есть река Куда. Ею все здесь разнообразится и живится. При большем же трудолюбии обывателей, могла бы развиться хозяйственность и доставить значительные выгоды как им самим, так и соседнему Иркутску.

Но верно не пришла еще для здешних мест пора счастливой деятельности. Особенно вредит домообзаведению и усидчивому труду отлучка на золотые прииски. Там добываются легкие денежки; за то легко и уходят они из рук получателей. Замечание это приложимо к массам, а наживающих про черный год капиталец надобно искать со свечкою.

Уриковская Спасская церковь осталась в стороне. Прежде я посещал ее и не раз. Она и зодчеством и положением своим привлекает внимание. К тому и самый Урик памятен для меня тем, что в мое время проживали там, в качестве поселенцев, некоторые лица, которых, около 1826 года, кинула судьба на край света, чтобы искупляли грехи молодости своей. Беседа с таковыми была взаимно полезною. Утешая верою и упованием на Господа печальных, в собственном деле находил я утешение, видевши, что семя слова сеется не втуне. С другой стороны, и утешаемые, духом терпения своего, не раз давали ощущать, как сила Божия в немощи совершается, и как верно то высокое, в ряду существо, значение человека, которое искони приписывалось ему:

Dignissims mundi pars Homo!

In te totum patet coelorum atque orbis imago,

Hinc decus, hincdotes noscere disce tuas.

До заката солнечного, при ненастной погоде, успели мы добраться до Оека. Однако же, дождь не был помехою для собрания. Не только церковь, но и двор ее и самая улица полны были народа. Явления такие, впрочем не редкость в Сибири. Многократно случалось мне видеть на снегу и в грязи с коленопреклонением стоявших. И между чтителями сего рода часто являются как шаманисты, так и буддисты.

Церковь в Оеке благоустроена не меньше помянутых двух. В недавние годы улучшению ее помогли прихожанам Иркутские купцы Герасимовы. Слобода Оекская очень растянута, да и домов в ней не мало; по актам, их значится до пятисот. Между обывателями есть люди зажиточные. В доме одного из таковых – крестьянина Петухова – прилучилось мне быть. Старик с увлечением рассказал о путешествии своем в С.-Петербург по истинно-патриотическому побуждению, с непреодолимым желанием узреть Царя-Отца и Его Богоблагословенную семью. При рассказе, указал он, со слезами умиления, на два стоящие у него пред иконами серебряные подсвечника, пожалованные ему от членов Царского семейства.

Ночлег имели в доме Трубецких, находящемся за селением у подошвы холма. Семейство это делило одну долю с Уриковскими поселенцами, но имея более достатка, могло и старалось уделять крупицы неимущим, и тем стяжало себе благодарную память.

Сегодня, 5-го июня, отправляемся из Оека к станции Жердовской. На пути не встречаем ничего, кроме пустырей и перелесков. Жердовская стоит в ложбине одиноко и печально. Ее живит лишь ключ чистой воды, вытекающий из пригорка. И путник рад его журчанию, ибо в нем одном и слышится здесь голос природы. Видно, впрочем, что в недавние еще годы шумело пред Жердовским изрядное озеро; но теперь оно покрыто какою-то зеленью и кое-где кустарником. Словом, остается только след озера.

Превращениями сего рода страны Сибирские очень богаты. Из озер делаются болота, из рек – ручьи, а последние вовсе иссякают. Причин к истощению водных бассейнов заключается в истреблении лесов. Их губят нещадно, не думая о будущем. Особенно кочевые орды отличаются на этом поприще. Чтобы меть стада свои перед глазами, они готовы весь мир обезлесить. Да и поселенцы, рассеянные и рассеиваемые по пространству Сибири, слывут здесь хозяевами не лучшими туземных инородцев. Теперь перед нами толстые пни, свидетельствующие о недавнем еще существовании здесь больших лесов. А верстах в 10-ти от Жердовского виднеется, налево от дороги, густая и величавая рощица. Это зашаманенный лес, к которому не только секира, но и нога прохожего не может безнаказанно коснуться. Тут, по временам, совершаются шаманами гурумы, или священные обряды.

Степь, по которой шествуем, принадлежит Кудинским бурятам. Она начинается верстах в 158-ти от станции Усть-Ордынской и, подобно всем степям, томит своею пустотою. За Волчинским ручьем холмы и холмики начинают игриво подходить к дороге и придвигают к ней собою речку Куду, а с нею – юрты со всею пестротою кочевого быта. О быте этом найдем случай поговорить. Теперь же взглянем на Усть-Ордынскую станцию. Она перед нами.

Это обыкновенная деревянная изба. Однако ж, переступив ее порог, я приятно был изумлен, увидевши икону, между тем как все станционное домо-обзаведение находилось в руках шаманистов. Случаями и предметами сего рода всегда пользовался я как средством к обращению от неверия, и Бог благопоспешал мне.

Население Усть-Ордынское таково, что русский язык становится тут на втором плане, а монгольский выступает вперед. – Почву составляют пески, пропитанные солью, которая при ясной и теплой погоде, отражается снежною белизною. Такая почва нравится животным, и потому скотопитатели дорожат ею, не смотря на разные неудобства, с нею неразлучные.

Усть-Ордынское оставили в 1-м часу по полудни. Дорога перед нами ровная, а гряда холмов рисует хороший ландшафт. Но несравненно лучшим становится он с появлением Ордынки. Причудливые извороты ее течения и изменчивость прибрежьев, оживляемых летними кочевьями и стадами, дают много приятных впечатлений. Речка эта вытекает их соименного ей озера. Залегая в глубокой долине, озеро Ордынское почти ускользает от глаз проезжего. Но внимание наше к нему привлечено было особым случаем. Нам послышались безотчетные звуки, появились там и сям огни и шатры, а наконец предстал пред очами огромный табор, шумящий, гудящий и движущийся, по-видимому, без всякого лада и склада. Туда же, помимо нас, стремглав на верховых мчались, вероятно отсталые от прочих, герои и героини, в нарядах времен Гога и Магога.

Это был шаманский хурал, то есть праздник, совершавшийся по случаю наступления летнего времени. Характер хуралов – чисто вакхический. А потому положение незваного гостя в среде ликующей орды никогда нельзя считать безопасным.

Очень почтенный человек (Ник. Петр. Трапезников) рассказывал мне, как на его памяти ордынцы одного из Иркутских торговцев сперва угощали по обычаю своему, а потом, образовав хороводный круг, начали гонять пришельца шпицрутенами вокруг горящего костра. Тут пришлось бы ему и голову положить, но послышался звон почтового колокольчика, и неистовствующая толпа рассеялась по пустыне, оставив жертву свою избитою, израненною.

В нынешнее время подобные явления невозможны; за это можно ручаться. С другой стороны, нельзя ожидать и приятных впечатлений там, где полудикая орда чинит обильные возлияния Бахусу. Кому неизвестно, что vinum nibil moderabile suadet – вино скромности нас не учит.

Однажды поезд наш наткнулся на такое же сборище, какое только что видели мы при озере. С приближением нашим, гласования несколько притихли и толпа, влекомая любопытством, ринулась к дороге. Приветы, поклоны, простертия рук, согбения и все знаки монгольского этикета сменялись тут один за другим.

При виде такого радушия, долгом почел я сказать празднующим несколько слов, не тревожа совести их. И между прочим спросил: эдуге найраладжу кен бурхани кундулен дагудамою та – т.е. в честь какого божества празднуете вы сегодня? В ответ из уст многих послышалось: тенгери ба, хамок эдзет-тор эдуге мургуджу такили ергумой биде – мы сегодня молимся и журтву приносим тенгеринам и тем существам, которые над всем господствуют. Далее спросил я: Даугер гадзар делекей кигет, октаргой-ги бутугексен Бурхан-дор итегеджу ачи мандал ергуму-ю та – а веруете ли в Бога, сотворившего небо и землю, и воздаете ли Ему хвалу и благодарение? Ответ: биде-бер тегун-дор итеген, тегуни кундулен такимой биде – мы веруем в Него и благоговеем пред Ним. – Пока беседа так-сяк длилась, некоторые из членов собрания, вероятно более прочих пресыщенные благами хурала, успели подползти ко мне, в собственном смысле сего слова, и змеею обвившись около ног моих, стали лобызать их с таким усердием, что на сапогах остались следы горячих поцелуев. И надобно было употребить силу, чтоб угомонить зубастых поклонников.

Еще случай. В глухой степи и в глубокую ночь, сверх чаяния очутились мы среди многолюдного сборища. Горевшие в разных местах огни давали возможность видеть, что это шаманский праздник – noctua geniorum sacra. Уродливые двухколесные телеги, с бочонком на каждой, представляли нечто в роде баррикад. А празднующие, своими фигурами, костюмом и нечеловеческим, можно сказать, кружением, осуществляли старинные легенды о танце мертвых на гробовищах. Те же из них, которым не доставало охоты, или сил к хороводному движению, возлегали там и сям, с эпикурейскою беспечностию.

Но недолго оставался я спокойным наблюдателем. Верно какой-нибудь шимнус⁵ шепнул о моем приезде. Ибо тарантас наш попал будто в засаду. Орда заслонила дорогу и налегала отовсюду с криком, зыком. Такая драма, при ночной темноте и при условиях местности очень нерядовых, озадачила бы всякого путешественника, только не меня. В криках, отзывавшихся дикостию, слышал я обращенный ко мне привет простодушного народа. Ему хотелось видеть меня и принять от меня благословение⁶.

Ночь и нестройность окружавшей меня толпы, пресыщенной дарами Вакха, наводили некоторое сомнение. Однако, не думая много, вышел я из тарантаса и стал у огня.

Оказалось, что это жертвенный огонь, отличающийся от других особыми атрибутами. Вокруг него красовались березки, а войлока и кожи служили законами и диванами. Снятые же целиком с животных и взоткнутые на дерева кожи свидетельствовали, что жертвоприносители давно и усердно подвизаются на месте сем.

Шаманка, запевая голосом зловещей птицы, кружилась и, по-видимому, находилась в состоянии экстаза: она будто не видела ничего и не слышала.

От соседства такого, от твари, cuius vestigial terrent, всего бы лучше уклониться: но куда и как? За то приветам, коленопреклонениям и другим, в Сибири только ведомым, знакам почтительности не было числа. Тут мог я пред сонмом предстоящих повторить слова Евангельские: Би-бер эне мету итегели Израилун дотора чу есе олбай – ни во Израили толики веры обретох.

Но в то самое время, когда чувства мои так далеко простирались, я близок был к приключению Эсхила. Известно, что этот тщаливый испытатель природы, странствуя в горах, скончал течение жизни своей от черепахи, упадшей на голову его – albicantem calvaviem – из орлиного носа.

Шаманка, оставленная всеми в минуты моего присутствия, не могла не воскипеть гневом. Как истая фурия, оскалив зубы, визжа, прыгая, потрясая и дребезжа шаманским своим конем⁷ подбежала она ко мне. Выходка эта, бывши моментальною, не изгладится из моей памяти. Ибо жрице, или точнее мегере, ничто не препятствовало явить себя достойною служительницею черной веры⁸. Но когда ограничилась она лишь лаем: то следует думать, что совесть ее не свосе была черна. Однако ж новых опытов я не решился выжидать, а почел за лучшее убраться поскорее из стана, припоминая правило: Cave multos, si singulos non times – кому один не страшен, бояться должен многих.

Вот в какую даль увлечена мысль моя встречею с шаманским праздником у Ордынского озера! Пора же подумать и о пути.

Ользоновское стоит у подошвы горы и представляет один непорядок. Дорога от него ровная. Только на 11-й версте встречается гора крутая, длинная и кривая. Проезжающим советую иметь ее в виду из предосторожности. Тем больше, что среди инородческого населения в езду употребляются степные лошади, которых пред упряжью ловят как диких зверей.

За спуском, у низменности, пересекает дорогу быстротечная речка Каменка. На долине, ею орошаемой, живописно рассеяны зимовья, едва отличающиеся издали от муравейников. Отсюда же начинается удел Закаменских бурят. Протяжение занимаемой ими местности не уступает Кудинской. Да и вообще инородческие уделы огромны. На душу приходится десятин по тридцати. Но много л пользы приносят эти десятины в руках дряхлой и ленивой кочевой орды?

Закаменская степь гораздо больше оразноображена, нежели Кудинская. Холмы, ручьи, кустарники пестрят и живят собою здешнюю природу.

Баинтайская деревня – с порядочною станциею и уютным двором. Это удобство редко встречается на путях Сибирских. Замечательно местность и тем, что здесь язык, одежда и весь домашний быт носят тип переходный. Русские пришлецы, безотчетно поддаваясь влиянию туземцев, осибирячиваются, а туземцы кажутся обрусевающими. – Явления этой переходности поучительны. При тщаливом их наблюдении, многое извлечь можно для этнологии.

Будучи в Баинтайском, делали мы наблюдения не над людьми только, но и над лошадьми, ведомыми под наш экипаж.

Говорю о последних и может быть не раз еще придется говорить потому, что дело стоит внимания.

Содержатели степных станций, имея табуны лошадей, располагают ими как вещью, не имеющей ни к кому и ни к чему отношения. Бедовые приключения с проезжими оставляются без последствий. О них рассказывают лишь для препровождения времени. А манеры местных деятелей неизменны со дня введения в Сибири почтовой езды.

Заслышав звук колокольчика, завидев тарантас, степные аргусы садятся на коней с ними неразлучных и скачут к местам пастбищ. И вот появляется целое стадо, нещадно гонимое. Загнанные животные наскоро запираются в дворовой загороде. При неудаче же загона пользуются арканами, петлями и другими подобными снарядами.

Все это совершается к удовольствию приезжего гостя, – к отправлению его в благополучный путь. Судьбу такую стократ переносил я с терпением, вспоминая правило – prefer et obdura^ patientia plurima mollit.

При закладке лошадей – новая сцена, новые пытки для бедных тварей. За то, по отнятии пред ними преграды, злость их переходит в бешенство. Стремглав мчатся они с двора, не видя под собою земли, и готовы низринуться в первую пропасть. Каково же положение седока; что должен выдерживать экипаж?

В обстоятельствах сих иногда помогали мы себе тем, что уходили со станции вперед за версту и далее. Ибо степные пегасы скоро теряют жар свой, как по бессилию своему, так и по непривычке к труду. За то наступает другая крайность, – они не в состоянии бывают ног передвигать.

Впрочем, хозяева, предусматривая эту несгоду, выводят вперед так называемых загонных лошадей, и при их помощи доставляют проезжего, хотя на-пол с горем, к урочному пункту.

Уже вечерело, когда прибыли мы в Хоготское. Деревня эта носит русский тип. У русского же пресельника имел я ночлег, и потолковал с хозяином об его житье-бытье. Судьбой своей он был доволен; да и в домашности его то же проявлялось.

Сегодня 7-е июня – воскресенье. После вчерашнего дождя, утро ясное, а холод зимний. Кстати сказать: если Сибирь есть олицетворение хлада, то Ленский край по преимуществу.

Оставив Хоготское, видим пред собою твердую, гладкую дорогу, будто шоссе. Окрестности ее опоясываются цепью гор. А верстах в 10 от станции показывается речка Манзурка с озером, отжившим свой век.

Кущи, рассеянные по берегам Манзурки, напоминая собою Библейские времена, дают много пищи не воображению только, но и чувству. – Ученый мир Европы знает селения Идумейские и шатры Кидарские; но знает по письмени и гаданию. Почему же не приглядеться на натуру, доколе время не стерло старины с лица земли?

Манзурка, извиваясь между кустарниками и лугами, рисует богатую картину, особенно при подъеме на гору, опоясывающую долину.

Путешественник, остановившись на вершине горы, увидит богатый ландшафт. Речка своими извилинами, долина зеленью и цветами, дальние окрестности разнообразием невольно влекут к себе взор и внимание. А если наблюдатель геолог, то и горные породы могут занять его с приятностию.

Мне наиболее понравилось то место, где красные хребты налегают на дорогу и будто силятся загородить ее; у подошвы же горной речка, унизанная островами, с шумом извивается на тысячи маневров. Странник, полюбуйся этою местностию!

За речкою до Маломанзурского стелется долина с богатою растительностию. Селению дает значение обретающаяся здесь инородческая управа. А где управы сего рода, там редко не ощущается удушливая атмосфера. При обычном накоплении стад, которыми очень любят тешиться и щеголять степные богачи, почва пропитывается газами, невыносимыми для свежего человека. Да и на туземцев не могут они не действовать зловредно.

Припоминаю, как в одно из странствований, будучи зазваны на ночлег Б-м тайшею, не могли мы глаз сомкнуть во всю ночь. Курение вересом, можжевельником и проч. оказалось решительно недействительным против силы ядовитых испарений.

При бессоннице и при наилучшей летней ночи, мог я только видеть, и видеть очень ясно, что из земли, будто из дымовой трубы, непрестанно выходят пары. Причина же их очевидна. Она заключается в громадном накоплении и непрестанном приумножении экскрементаций.

Последнему правилу хозяин наш так верен был, что прося к себе гостей, не забыл распорядиться пригоном к тому же домовищу своих многочисленных овнов и тельцов, как бы для того, чтобы приятности местной атмосферы оживлялись и разнообразились сколь можно более ревом и блеянием.

Поутру, благодаря хозяина за радушный прием, откровенно высказал я ему неблагоприятство занимаемой им местности, при полной возможности заменить ее лучшею; указал на гадкость соседней речушки, способной лишь отравлять, и объяснил необходимость для жизни чистого воздуха и зловредность того, в котором заключил он себя и свое семейство.

Внимание мое к судьбе тайши усугублялось не одною, а многими причинами. Он с семейством своим готовился к принятию св. крещения, строил церковь в управляемом им Б. степном ведомстве и, вообще, споспешествовал, сколько мог, успехам христианства. А наконец, при летах своих, далеких от старости, носил все признаки внутренней болезненности. Да и мог ли он пользоваться здоровьем, сидя век свой на гноище?

Казалось, что добрый совет принят с достойным вниманием. Да и осуществить его не трудно было для тайши. Ибо в одно время с церковию строились и жилые здания на месте оживляемом текучею водою, приятном и соответствующем всем условиям кочевого быта.

Но последствия не оправдали надежд моих. Тайша коснел в адской своей местности, не желая расстаться с нею, к с родным пепелищем. Между тем смерть стояла уже за плечами и, к крайнему сожалению, взяла его от среды живых прежде принятия им св. крещения. За сим много пришлось мне погоревать и не один раз повторить:

Heu, male diluitur, teneris quod mentibus haesit:

Prassertim Durant, quae didiceremala.

О, что в юности прильпнуло к нам,

Изгладить то претрудно;

Особенно упорны

Привычки детства злые.

Пересказываю этот случай по сходству обстоятельств – per associationem idearum. Ибо атмосфера Маломанзурская преисполнена теми же миазмами, какие приходилось мне ощущать в помянутой тайшинской резиденции. А от подобных причин происходят подобные и действие.

Члены Думы Верхоленских бурят почтили меня своим посещением. Тему же к разговору подал большой образ, в ризе, Святителя Николая. Зная, что содержатели и домохозяева станции не христиане, я спросил у старшего из членов: когда поставлена здесь эта икона? Он ответил – она тут издавна. Я продолжал: молитесь ли вы пред нею угоднику Божию? Отв. Молимся; и к нам в праздники приезжает священник и правит молебен. То же, в один голос, сказали и все другие. После удостоверил меня и Манзурский священник, что он посещает, по временам, эту местность и отправляет для инородцев молебствия, хотя между ними очень мало крещеных.

Видя, что язычники сии по чувствам своим не далеки от веры Христовой, предложил я священнику сближаться с племенем сим и приводить его к познанию Сына Божия.

Замечательно, что в сонме их многие, не бывшие Христианами, носят на груди кресты, а в юртах имеют иконы. Хваля обычай такой, елико возможно, объяснил я им значение Креста Господня и спасительную силу его; за тем, неимущих наделил крестами и маленькими иконами, что и в других местах почти всегда делалось.

На пути до Качуги, общий вид остается неизменным, но в частностях весьма заметно умаление разнообразия и жизненности. Но там, где появляется быстротечная речка, природа вновь оживает. Особенно красят собою местность рассеянные по прибрежью кущи. Они здесь собраны будто на выставку и дают видеть все оттенки кочевой жизни, с ее приятностями и несгодами. К довершению, гряда холмов, приближаясь к дороге, выказывает в обрывах своих глинисто-сланцевые породы, по преимуществу господствующие в окрестностях Лены. А породы кварцевые, залегая между ними, походят на ребра.

Холмы тянутся близ дороги, но не поперечат ей, кроме одного пункта, предваряющего собою странника, что он нисходит в глубокую долину. Это Ленский бассейн.

Качуга – место замечательное. К ней, яко пристани, из Иркутска, Забайкалья и чуть ли не из всей Сибири привозятся жизненные потребности для отправления в Якутск, Аян, Охотск, Колымск и многие другие местности Североазийского материка, не исключая ни Камчатки, ни Чукотской землицы.

В Качуге Лена, как вторая Волга⁹, приемлет на хребет свой все тягости и мирно переносит их за тысячи верст.

На основании таких сказаний, небывалому в Качуге, как не подумать, что это цветущее местечко. В действительности же ничего подобного не видится.

Качуга весьма обыкновенная слобода, стоящая на правом, довольно возвышенном, Ленском берегу. В ней нет ни домов показных, ни торговых заведений, кроме питейных. Да и будущность ее не обещает добра.

Лена в Качуге, будучи близка к своему истоку – в горах Байкальских – имеет глубину недостаточную даже для лодок. Большие же суда отплывают отсюда беспрепятственно весною и при случайных летних повышениях воды.

Церковь в Качуге деревянная, с общим типом старинных Сибирских церквей, созидавшихся самозванными архитектонами. Здатели сии о пропорциональности и думать не смели, ограничиваясь в технике своей одними удобствами, соответствующими климатическим и другим условиям, именно: огромными печами с жерлами, дышащими жаром и угаром, пространными лавками, годными не для сидения только, но и для возлежания, полуоткрытыми балконами, прикрепляющимися снаружи здания и стоящими будто на ходулях. К принадлежностям сим присоедините церковный двор – двор изрытый, заросший крапивою и полынью, да еще обнесенный забором, столбы которого указуют всевозможные уклонения ветров. Сделав это, получите понятие о внешнем состоянии большинства сельских церквей времени, о котором говорим.

Указания мои на дефекты сии не остались без последствий. Благочинный и местный священник многое по церкви исправили и улучшили.

Июня 6-го, прослушав Божественную литургию и отслужив молебен, в 10 часу утра взошли мы на суда. Их было четыре. Первое, называемое шитиком, представляло миниатюрный кораблик. Другое судно, будучи чем-то в роде тихвинки, имело круговой с перилами ход и оказалось пригодным для певчих. Остальные же два были не больше как лодки весьма посредственной величины. На них находились протодиакон и иподиаконы с прислужниками и дорожною провизиею. И на сем-то утлом снаряде надлежало нам проплыть по великой и своенравной реке не менее 5000 верст.

Началу пути погода благоприятствовала. Любуясь лазуревым небом, каждый из спутников весело занял место свое, – и вслед за тем суда отчалили при пении: Помощник и покровитель…

Недоумеваю, откуда и как набрался народ, но он покрывал собою правый берег и бежал вслед нас до последней возможности.

Что сказал, то и еще повторю: Лена здесь мелка и запруживается небольшими островами, покрытыми кустарником.

Правый берег, начиная от Качуги, непрестанно высится, отвесно и грозно налегая на реку. Левый же берег низмен и сыр; он весь под лесом.

На 10-й версте возвышенность переходит с правого берега на левый и остается тут на протяжении верст пяти, а затем опять обращается на правый.

Явление это зависит от направления хребта, служившего некогда преградою реке, а потом расторгнутого ею. Тщаливый наблюдатель горных местностей много найдет подобных феноменов.

На протяжении этом строются купеческие завозни, иначе крытые барки. Одни из них малым чем отличаются от стародавних русских барок; другие же, чуть ли не родное детище приленских жильцов, имеют особенный свой тип. Это, собственно говоря, квадратные пловучие хоромы, сложенные из массивных дерев. Суда этого рода, как не имеющие ни носа, ни кормы, в плавании своем безусловно подчиняются силе течения и, вращаясь с бока на бок, представляют любопытное зрелище, особенно там, где руслу извилисто и берега утесисты. И конечно, не токмо Улисс, но и Девкалион не плавал на судах подобной формы.

Горные кряжи проявляют обычную лене породу красного песчаника. Плитообразные нагромождения его, по-видимому, готовы низринуться, и проходя под ними, нельзя без страха взглянуть вверх.

На 17-й версте от Качуги, между красным сланцем, является целая гора белого сыпучего песку.

Нет сомнения, что гора эта юнее красноцветной своей соседки. Но последняя, хотя и приклонивши чело свое над Леною стоит, но стоит неподвижимо. Напротив, пеcчаная масса сползает в реку и, обмеляя ее, сама низится с каждым годом. Подобное видим и в мире нравственном. Кто живет во вред другим, не может не вредить и себе. Ибо известно, что – a vitiis in prava, a pravis in praecipitia pervenitur – gjhjr cgthdf dhtlbn? Gjnjv r gjub,tkb ghbdjlbn/

Близ 20-й версты, находится на правом Ленском берегу, так называемый, шаманский камень. Камень этот походит на усеченную пирамиду, стоящую на откосе горы. Все части его, от основания до верху слагаются из плит красного песчаника, резко отделяющихся одна от другой на подобие листов. В этом отношении некоторые сравнивают его с колоссальным фолиантом. Но только фолианта такого в мире не было и быть не может.

Происхождение камня сего объясняется очень просто. Некогда соединялся он с горным кряжем, как часть с целым, но по мере разрушения облегавших его пород, отделялся от горы и наконец, благодаря твердости своего состава, остался одиноким. Временем сокрушенное чело великана лежит у его подножия. Но и в этом виде он все-таки есть единственный меритель бывших на месте сем и умалившихся высот. Впрочем недолго и ему стоять. Ибо теперь (1843 г.) уже походит он на хилого и дряблого старика, у которого с голов до ног нет здорового места, нет целости.

Что касается носимого камнем прозвища «шаманский», то он в Сибири, как исконном царстве шаманизма, в большом ходу. Камню же, о котором идет речь, усвоено потому, что шаманисты, для решения неудоборешимых судом человеческим тяжеб, приводятся к камню сему, как к жертвеннику стихийных духов, и у подножия его совершают клятвенный обряд. Лица же, на которых падает подозрение, и вообще соприкосновения к делу, обязуются взойти на вершину утеса и произнести там во всеуслышание, что они неповинны.

Самовидцы уверяли меня, что клятвенный обряд совершается ночью и таинственно. А подошедши близко к камню, сам видел налегающую на него с горной стороны огромную лесину, с обрубленными сучьями, в виде лестницы. По ней-то приемлющий присягу восходит с убеждением, что сделавшись клятвопреступником, он не достигнет вершины, или же духи низринут его оттуда.

Верхоленское. Это одно из самых больших приленских селений. В нем до трехсот домов, которые, отделяясь один от другого огородами и пустырями, представляют предлинную линию.

Тут две церкви; обе деревянные и ветхие. Старейшая строена при первоначальном водворении Русских в Ленском крае, около 1651 года, а другая в 1795 году. В последней многое поновлено, что дало возможность безбедно совершать в ней Богослужение.

Коренные жители Верхоленского суть стародавние переселенцы, с чисто русским типом. Церковь не вмещала их при моем посещении. И я с услаждением провел в беседе с ними не менее часа.

В 8-мь часов вечера отплыли от Верхоленского, а прибыли сюда в половине 7-го часа. Следовательно, на 50-ти верстное пространство от Качуги, за исключением часового отдыха, употреблено шесть часов. Спрашиваю: нельзя ли мерилом сим определить, хотя приблизительно, скорость течения Лены на указанном протяжении ее?

Вечер ясный и тихий. Окрестная природа безмолвствует; только воды дают слышать глас свой. С наступлением ночи, туман делается непроглядным, а прибрежные скалы помогают сгущению его. Кто, где и как плывет – мы не видим и не слышим. Там лишь ощущается некая отрада, где берега понижаются, или в сторону уклоняются своими высотами. В это время мы жадно выглядываем, будто из циклопической пещеры.

Безветрие в полном смысле, но стужа пронзающая. Иней покрывает лодки.

Плывем мы, как бы по компасу, прямо на север; а солнце из-за гор начинает помаленьку показывать нам румяно-видный светоч свой.

Благодаря Господу, у меня достало сил и терпения прободрствовать ночь, стоя как на стражбе. А спутники мирно почивали. И это радовало меня.

С рассветом туман начал редеть, а вместе с тем окрестные предметы стали проявляться один за другим. И я пристально смотрел на все, до чего око достигало, и наконец от души сказал: О, как прекрасен Божий мир!

Лена видимо ширится и дает ту мысль, что не Качуге, а Верхоленску, или же Тутурску следует быть альфою главных Ленских движений.

Прибрежные высоты удерживают начальный тип свой. Плитообразные нагромождения с багряным цветом являются повсюду. А за версту от Коргиской станции белый пласт, прорезывая гору в горизонтальном направлении, живо напоминает собою подобное же явление, замеченное мною на склоне к Ленскому бассейну. Из такого сходства отношений между формациями нельзя не заключить, что высоты на протяжении сем образовались единовременно и при одних и тех же условиях.

На 7-е июня, под влиянием стужи, берега и лодки наши опять покрылись инеем. А быстрое и извилистое течение не раз совращало нас с прямого пути. У Пономаревской же станции певчие вынесены на мель и только с большим рудом и потерею времени могли сняться с нее. Вслед за тем, другую лодку прибило к скале и повредило мачту. И все это под влиянием извилистого стремления вод, без малейшего участия ветра.

Прибрежья здешние до Тутурска более пологи, нежели круты. По крайней мере высоты, ежели не вовсе ускользают с глаз, то отходят от реки и дают место лесам лиственичным, еловым, сосновым и др. Суда, сплавляемые с верховьев Лены до Якутска, по преимуществую здесь строятся.

С рассветом явилась пред нами Коргинская деревенька. Она занимает не высокую, но лесистую позицию. У меня достало охоты выйти на берег и посмотреть вблизи на деревушку, еще спавшую. И когда взглянул я, то невольно подумал: вот существа, непробуждающиеся от лени своей! Избы их тонут в песке и почти без кровель; для скота притона нет; об огородах же и заборах тут и думать, кажется, не начинали. Словом, повсюду вопиющая неурядица и запустение. Такова доля Ленского населения, за немногими исключениями.

Не отрицаю патриархальной простоты и добродушия обывателей. Бывшие в местах сих единогласно подтвердят вам, что находясь среди населения здешнего, находишься будто в кругу родной семьи. За всем тем, честному люду сему не следовало бы забывать:

Rebus in humanis nostrum solamen opemque

Nil juvat ignava sollicitare prece¹⁰.

Верстах в 5-ти от станции Петровской, замечено мною на левом берегу большое скопление рогово-обманковой породы и амфибола. Минералогам и геологам известно, что эта горная порода не редкость в царстве ископаемом. За Байкалом она повсюду и составляет собою главную основу базальтов, сиенитов, порфиров, диоритов и многих других пород. Здесь, напротив, обманка – hornblende, amfibole – является жилами и пластами, среди пород вовсе чуждых для нее. И по этой только причине почем я нужным упомянуть об этом продукте, чтоб дать другим случай взглянуть на место сие глазами более опытными.

Лена в местах сих нарушает естественный свой уровень и падает. При первом взгляде, приписывал я это оптическому обману, но, судя по силе течения и по оседшим с левой стороны прибрежным кряжам, вернее допустить опущение или осадку речного джна. В горных местностях явления такие наблюдатель часто встречает, и чем более ознакомлен он с геологическими законами, тем более деятельная природа предлагает ему вопросов.

У деревни Воробьевой падает с крутой лесистой горы шумный поток. Пользуясь благоприятною погодою, решились мы взглянуть на его русло, а буде можно, то и на самый исток, считающийся не в ряду обыкновенных.

Предприятия такие кажутся в начале нетрудными и удобоисполнимыми. А потом… Боже упаси! Долго переступали мы с камня на камень, с пня на пень; долго поднимались по крутояру. Между тем поток кидался на право, на лево, переменяя непрестанно тоны шума и гула своего.

Наконец, русло его представило сплошную массу льда, отражавшегося, под влиянием солнечных лучей, чистейшим серебром. Нет сомнения, что Бореи устроили для него это дивное ложе, а время, опоясав мшисто бархатным кровом, хранит его под сению кедров и лиственей.

Молодой люд охотно шел вперед. За ним и я тянулся, хотя с трудом. Но скоро и старому и малому силы изменили, а эхо все еще давало знать, что мы далеки от цели своей. То же показывала и гора, делаясь с каждым шагом круче и непроходимее.

Итак, сказав про себя: Heu, debile vulgus sumus! – о, слабый мы народ! – приняли обратный путь и, скользя, как на лыжах, по льду, прикровенному пушистым мхом, очутились у миниатюрных мельниц, устроенных на склоне горы.

Устройство их, по чрезвычайной простоте механизма, показалось мне стоющим внимания. Жаль только, что ни одна из них не была в действии. Да кажется и возможности к тому не было, по причине налегавших льдяных цепей. Это в половине июня!

Впрочем льды и льдяные массы, торчащие из-под нависших скал, суть обычное здесь явление. Мне со спутниками удавалось даже прогуливаться по замерзшим, или до дна промерзшим речкам. Не должно однако ж думать, что это зависит от общих климатических условий здешнего края. Нет. Как в Аркадии обретается мрачный Стикс, порожденный дикою местностию страны, так и здесь встречаются своего рода стиксы, обусловливаемые местностями, а больше всего расселинами гор и тенью лесов.

В Тутурск приплыли вечернею порою. Селение это, занимая низменное местоположение, часто подвергается наводнениям, последствия которых тем разорительнее, что кроме Лены налегает на село речка Тутурка и подмывает дом за домом. Да и церковь, строенная в 1777 году вдали от этой речки, теперь оказывается на берегу, готовом рухнуть при первом напоре вод.

Грозящую орпасность заметил я при первом посещении Ленской окраины, в 1840 г., и тогда же предложил прихожанам позаботиться об устроении новой церкви. Благодарение Господу! Слово не осталось забытым. Прошли три года, и вот предо мною новосозданная церковь, готовимая к освящению.

Что скажет время, но мне местность нового здания не понравилась. Можно и должно было избрать более благоприятный пункт, но увлекаясь мелкими житейскими расчетами. Обстоятельство это заметил я строителям, но все-таки благодарил их за тщание и усердие.

Приход Тутурский тянется верст на сто. Прихожане его – частию ясачные, частию Тунгусы. К этому нелишне присовокупить, что доступная для экипажей дорога от Иркутска к Якутску оканчивается Тутурском. За ним по прибрежным утесам, пополам с горем, пробираются на верховых только туземные ездоки. И кому из Сибиряков не приходилось слышать рассказы о приключениях с сими героями?

Помянутая дорога до Тутурска делится на две ветви. Одна, проходя чрез Качугу, тянется по Ленскому прибрежью; другая, начавшись Ангарским трактом, переходит Березовый хребет, составляющий средостение между Ангарою и Леною. Обе ветви кажутся мне имеющими одно главное назначение: испытывать прочность экипажей, силу коней и терпение ездоков.

Жребий, на долю мою падший, дал мне полную возможность быть и зрителем и испытателем неизбежных на пути сем приключений. Но речь о них откладываю до другого времени, теперь же, единственно из желания блага человечеству, не премолчу о случае, который дал мне тему, остающуюся доныне нерешенною.

На пространстве разделяющем две великие реки – Ангару и Лену находится деревенька, именуемая Балыковым займищем. Тут, в 1840-м году, пришлось мне ночевать. Хозяин – зверопромышленник – оказался смышленым и простодушным человеком.

Охотно поведал он про свой быт, про зверованье и приключения, а больше всего о том, как и за что переселены были из града Москвы в дальнюю Сибирь, на Лену реку, покойные прадеды его, провинившиеся стрельцы.

Речь лилась медовою струею. Атлетическая же осанка оратора усугубляла значение рассказа. Оставалось лишь внимать. Но в минуты разговора принесена была вода и я похвалил ее. Под влиянием этой похвалы, рассказчик быстро перешел к предмету вовсе неожиданному для меня.

Он стал доказывать, и доказывать многими примерами, что вода, о которой проговорено слово, обладает свойством предотвращать последствие укушения бешеными животными и даже врачевать самую водобоязнь – hydrophobia¹¹.

На другой день тщательно обозрел я источник. Находится он у подошвы горы, близ деревни, и окружен луговою зеленью. Вода в нем холодна и чиста как кристалл. На дне и в русле незаметно никаких осадков, свойственных водам минеральным и могущих характеризовать воду. А потому, не смотря на убедительность рассказанных фактов, остался я в сомнении относительно чудного свойства воды.

Но и при сомнении своем, считаю христианским долгом сказать во извещение о слышанном мною. И желал бы я от души, чтобы эксперты дознали правду и вывели умозаключения, основываясь не на теории, а на практике; не на суждениях отвлеченных, а на опытах положительных. Доколе же не совершились желанные испытания, скажем в смиренномудрии: Veritas in puteo jacet – истина в кладези лежит.

Отправившись из Тутурска почти ночью – в 10 ч. – мы не видели его. Это было на 9-е июня. Свободно читал я книгу, обозревал прибрежья и, благословляя Творца, дивился созданию рук Его.

Ранним утром приплыли к Жигаловской станции. Перед деревенькою стелется изрядный луг, а из-за реки смотрят на нее холмы, покрытые дремучим лесом. Прибрежные сланцы носят отпечатки раковин, но ни одного следа растений не найдено нами. Между же наносными валунами встречаются разноцветные кварцы. Вообще, местность Жигалова приятна и величава, а само оно, и в целом и в частях, есть образ жалкого горемыки.

От Жигалова до Усть-Илганского верст 30-ть. Глубина реки на протяжении сем незначительная. При ясной погоде, все мелочи видны на дне; они состоят из брекчий глинистой и песчаниковой пород.

Поток, изливающийся из пещеры, пробитой в горе силою вод, занял меня собою. Заглянув во внутренность пещеры, увидел я в дальней ее окраине массу пены, клокочущей будто в котле. Думаю, что клокотание это и возгон совершаются действием газов, дающих возможность чрез пещерные испарения ощущать себя. Вода насыщена серою, осадки которой громоздят прибрежье.

Видимо, что гора, источающая воду, претерпела на веку своем много потрясений и переворотов. Проворные спутники мои, обегавши ее, нашли между пластами обломок мамонтова рога и разные окаменелости. Вообще место это, на 6-й версте от Усть-Илганского, рекомендую геологам.

Усть-Илганское самым планом своим дает знать, что позиция его при устье Илги. От наносов речки, как водится, образовались мели, далеко вдающиеся в Лену. Они тем затруднительнее здесь, что течение увлекает судно под береговые крутояры, где грозит ему опасность от обвалов, всегда готовых рухнуть. На одном из таких фаталических пунктов пишутся сии строки.

В Усть-Илганском две церкви – обе деревянные. Юнейшая основана в 1803-м году и служит за приходскую. Другая, созданная около 1731-го года, походит на старца, согбенного под бременем жизни, но еще проявляющего крепость своих мышц. – Прихожане тщаливо блюдут и поддерживают здание это, как священный памятник преселения предков своих в Ленский край.

За похвальную заботливость поблагодарил я народ. С другой стороны, не оставил без замечания поступков христианскому долгу противных, о которых уведал от местного священника.

Главное зло – леность и пьянство – стало развиваться и укореняться здесь со времени устроения Илганского винокуренного завода. Под влиянием ссыльно-каторжного населения и заводских кавпон, обыватели соседних деревень будто обуяли.

Общее довольство сплыло с рук; семейное благосостояние рушилось; церковь и причт оскудели. Такое положение дел дает богатую тему. И я не скупился ни на слова, ни на доводы. Раскрывал, объяснял, сколько мог, последствия злых навыков и недоброго поведения. В заключение же, внушал всем и каждому взывать ко Господу гласом Пророка Иеремии: Обрати ны, Господи, к Тебе, и обратимся, и вознови дни наша, якоже прежде.

Как и в какой степени понято и принято наставление, это тайна сердца, могущая открыться лишь по времени, проявиться в плодоношении сеянного семени. В минуты же проповеднического труждения, довлеет наставнику, ежели благопослушно внемлют его слову.

Не мог и я в теперешнюю пору не быть довольным. Предстоящие, выслушавши с глубоким безмолвием обращенную к ним беседу мою, пали на колена и воскликнули: Владыко святый! Благодарим за доброе твое наставление; помолись об нас грешных.

Душевные в минуты подобных событий ощущения неиспытавшим их нелегко объяснять. Что до меня – ценю их, как дар Свыше исходящий. А кому днесь и заутра он ниспосылается, тот, благодаря Бога, вправе сказать о себе с любомудрым Сенекою: Non me poenitet vixisse: quoniam ila vixi, ut frustra me natum non existimem – не раскаиваюсь, что я жил: ибо так жил, что считаю себя родившимся не напрасно.

На пути до Грузновой взор отдыхает на местности, которую, хотя относительно, нельзя не назвать долиною. Долина эта волнообразна, лесиста и дышит жизнию, неведомою среди скал и утесов.

Характер местности не изменяется почти до Батовского. Пологие берега всплошь покрыты вековыми лиственницами и елями на необозримое пространство. А опушку лесов красят и разнообразят душистые кустарники и травы. Тут же встречаются в изобилии и ягодичные породы, начиная от смородины до земляники.

Но оставляя, до поры, Ленскую прозябаемость, замечу: ходивши многократно целою толпою по пустынным горам и лесам, однажды только видели мы змею. И туземцы гадин сих считают за редкое явление; а укушение их не признается смертоносным. Мне указали на лошадь, ужаленную в подбрюшье и оставшуюся без лечения. На уязвленном месте образовался бугор, в виде дыни, но существенного вреда животному не нанесено.

С другой стороны, и волки не причиняют здесь того зла, какое могли бы, пользуясь благоприятными для них местными условиями. Думаю, что обычное для туземцев зверованье пугает и загоняет хищников сих в глубину лесов, где козули и другие лесные животные не позволяют им умирать с голода.

Когда же волки почти неукоризненными являются: то медведям тем паче надлежало бы быть таковыми. На деле выходит иное. Жалобы на них повсюду слышатся и жалобы крупные; так как порода эта не любит заниматься мелочью. Впрочем, не чужда она и комизма. Сотни анекдотов, принадлежащих к этой категории, можно собрать без большого труда.

Иногда взобравшись на утес и не ведая, как сойти, медведь, в порывах отчаяния, танцует на высоте со всеми акробатическими приемами. Иногда несется он на льдине и ревом оглашает окрестности, возвещая о неудобствах своего положения. Иногда, завидев плывущее судно, выходит на берег и начинает маневрировать как бы для людской потехи, но вдруг скрывается от взоров, чтоб вновь выбежать на встречу и новое показать удальство¹².

Нет сомнения, что штуки не всегда проказникам сходят даром. Так однажды, неподалеку от ночлеговавшего судна, оставлен был на берегу чугунный горшок с остатками пищи. Медведь, совершая ночную прогулку и ощутив воню снеди, решился отведать ее. Посетитель не был замечен; да и замечать некому было, ибо все спали. Оставалось пользоваться трапезою, и потом с миром отойти восвояси. Но судьбе не угодно было кончить дело мировым порядком. Медведь, всунувши голову в горшок, не сумел освободить ее оттоле; усилия лап сбросить железный шлем производили обратное действие.

Испуганный необычайностию приключения, ночной гость огласил окрестности ревом своим, с такими вариациями тонов, что спавшие на судне вскочили и стали креститься. Изумление их удвоилось, когда в сумраке увидели они медленно движущееся и ни на что непохожее существо. Скоро, однако ж, дело объяснилось, и бедняга дорого поплатился….

О крутых поворотах Лены в направлении к северо-востоку, не раз упоминал я. У Батова повороты сии или, как их зовут, колена имеют особый свой тип, обусловливаемый грозным величием прибрежных скал. От сих последних зависят и те странные феномены, которыми будто осуществляются здесь сказки об Армидиных дворцах.

К тому, по мере крутизны углов, правильность течения нарушается, а быстрота усиливается. Дремать здесь не следует.

Судам нашим, по легкости ли груза их, или по неопытности кормчих, не раз приходилось метаться, как щепке, то на правый, то на левый берег. И это было при погоде весьма сносной. В бурное же время места эти для мелких судов суть бедовые.

На 12-й версте от Батова показывается из-под сени гор и лесов деревня Шаманова. Она напоминает собою старобытные скиты. А будь здесь обитель, церковь, сколько бы отрады давали они душе!

Около полуночи прибыли к Головской станции. Ветер бушевал, но под защитою горы и речного колена нашли мы тихое пристанизе. Другое удобство в Головском – уютный станционный домик. На Лене это большая редкость.

Между Головским и Дядинским встретился исправник Мат. А. Балашович, провожавший нас потом по всему Киренскому округу. Добрый человек сей много оказал нам услуг.

Порывистый ветер заставил нас искать убежища под утесом. Чтоб не терять времени, занялся я горными породами и скоро в пластах глинистого сланца нашел накопления изветрившегося серистого колчедана кубической формы, а и того больше отпечатков растений, раковин и рыб. Ручьи же и ручейки не требуют здесь розысканий: своим журчанием и шумом они сами возвещают о себе. Зрителю ж остается с гласом вод многих соединять свой глас хвалы Всевышнему.

Деревня Басовская состоит из 15-ти домов, и в ней видна строительная деятельность. Окрестности ее холмисты. И холмы замечательны по своему единообразию. Их уподобить можно громадным стогам, тянущимся один за другим во всевозможных направлениях. А Лена с своей стороны строго следует за их направлением и тем дает знать, что во дни появления ее на земле великаны эти стояли уже здесь на стражбе своей.

Орлинское. Рад и рад был я добравшись до села. Ибо мог помолиться в церкви, какового утешения давно уже не имел.

Церковь здешняя, во имя Нерукотворенного Спасова образа, перенесена из несуществующей уже деревни, где строилась она около 1784 г. Чтоб дать зданию сему больше благообразия, я приказал обшить его тесом и перекрыть.

На Орлинское из-за реки глядится кряж утесистых гор. Говорят, что некогда водились там орлы и оставили по себе память в названии места. Среди этих же гор находился медный завод, но и он, подобно орлам, слетел с места своего.

Sic tempus omnia terit

Et in oblivionis abyssum gerit.

Местные Орлинской церкви обстоятельства, по точному указанию клировых ведомостей, суть следующие: церковь расстоянием от духовной консистории, иначе – от Иркутска, в 560 верстах; от благочинного, жительствующего в Илгинском заводе, в 201 версте¹³. Ближайшие к ней церкви – Усть-Илганская в 145 вер.; Усть-Кутская в 148-ми. Приходских селений двадцать одно. Домов в них 263; душ обоего пола 1992; в число это входят ссыльные и родячие Тунгусы.

Приходские деревни расположены по обоим берегам Лены на пространстве 160 верст. Сообщение с ними затрудняется не только Леною, но и впадающими в нее речками, а равно топями и болотами. При разливах же вод и в рекостав пути делаются непроходимыми, ибо хребты пресекаются в разных направлениях глубокими и быстрыми речками и ручьями. На основании данных сих можно иметь общее понятие о состоянии приходов в Киренском округе, но в частностях своих многие из них обусловлены хуже Орлинского.

Длинная шивара (мель), тянущаяся за Орлинским, озадачивает собою плавателей. Нам, однако ж, удалось пройти ее без особых приключений; и это потому, что частые дожди приподняли воду.

О шиварах рассказывают, что они увеличиваются с каждым годом, а прилегающие к ним берега разрушаются. Вот пред нами деревня Пуляевская. В последнюю весну берег пред нею смыт на версту, и половина деревни рухнула в реку. Вот место бывшее под церковью, – оно теперь представляет песчаный намыв. А селения след пропал.

От Орлинского до д. Тарасовой всего верст семнадцать. При тихой погоде, их проплыли и скоро и с приятностию. Близ станции падает с гор шумящий поток. Тут для отдыха остановились мы на несколько часов.

Ясная ночь, не уступающая дню, давала полную возможность полюбоваться окрестностями. И куда не взглянуть, всюду леса, леса дремучие. А почетнейшие обитатели их – медведи отличаются не только ростом и дородством, но и свирепостию. Для обывателей они бич.

В числе же зверков, составляющих промышленность, первое место занимает лисица, за нею соболь, куница и белка. Последняя появляется иногда в громадных количествах. И это зависит от урожая кедровых орехов. В годы же неурожайные белки бывает мало, да и та зимнею порою гибнет с голода, и часто находят ее валяющеюся на снегу.

Тарасово оставили часа в два по полуночи, а около 6-го прибыли в Скокнинское. На всем пути берега пологие и покрытые лиственичным, еловым и кедровым лесом. Некоторые из чащей имеют изумительную густоту. По пословице, тут ужу не проползти. С глубины лесов вырываются ручьи и шумные потоки.

Часу в 8-м утра были мы перед Боярскою деревнею. В ней десятка два домов и 140 душ обоего пола. Все они принадлежат к чисто-русскому племени, как и большинство Ленских преселенцев, закинутых во времена оны и еще закидываемых манием судьбы.

В 1841 году деревня эта, вместе с соседними, полуразрушена наводнением. Уцелели только те здания, которые стоят уютно и притом на крутизнах. Напечатленные здесь следы вод заставляют изумляться.

Говорят, что поток быстро пришел и быстро ушел. Видимо, что причиною его был случайный затор льдов, но необщность водной массы. Явления сего рода повторяются чуть ни ежегодно; только не на одном и том же пункте и не в одинаковых размерах.

Утро прекрасное. Певчие мои, пропев утреннюю молитву, расположились под тенью дерев пить чай. Пред нами, у подножия скал, клокочет сердитая речка Ига. А горы дымятся вулканом.

Минуем одну за другою, стоящие на левом берегу, деревни Павловскую и Омоловскую. Позиция первой грозит ей уничтожением от вод. При настоящем составе ее, ограничивающемся пятью домишками, нетрудно еще отодвинуться подальше от опасных берегов. Но русское авось устраняет заботу о будущем даже и там, где здравый смысл не терпит никакого отлагательства.

Saeviat atque novos moveat fortuna tumultus

Quantum hinc immineat?

Об Омоловском нельзя сего сказать. Кажется, основания его положены на камени. В нем десятка полтора дворов и более ста душ. Перед деревнею значащие береговые возвышения. Оттуда Тунгусы смотрели на нас с любопытством и вниманием. Но не нашлось охотника, который решился бы переправиться на нашу сторону; да верно не было у них и способов к переправе чрез реку.

Кстати о Тунгусах. Число их в здешней местности не велико. А крещеных, по актам Орлинской церкви, показано всего 57 человеков.

Улусы или стойбища их состоят из двух-трех берестяных, или войлочных юрт. Богатство измеряется числом оленей. Достаточные имеют голов по двадцати, а беднейшие довольствуются даже одною парою. При помощи животных сих совершаются все переходы¹⁴; от них же и питаются как бедный, так и богатый.

Домашний скарб – ежели только слово домашний приложимо к тунгусскому быту – ограничен предметами первой необходимости. А почет в ряду несомненно принадлежит ружью, луку с колчаном и стрелами и кинжалу. Орудием сим Тунгус гордится, им ратует и на успех его вполне полагается.

Успеху содействуют природная ловкость и проворство. Притом, от детства приучаясь к звероловству, Тунгусы смело решаются на такие приемы, которых Европейский охотник никогда не допустит. Так, в случае надобности вступить с медведем в рукопашную борьбу, Тунгус, снявши с плеч выворотный свой кожух, накидывает его себе на голову, в виде епанчи или покрывала, и бросается в объятия медведя, чтоб распороть ему брюхо. И ежели это не удалось, то в лапах у медведя остается лишь кожух, а соперник, выскочивши из-под него голиком, старается повторить подобный же маневр, пока победа завершит собою подвиг ратоборцев.

Характеристическую черту Тунгусов составляют простота и гостеприимство. Русские зверопромышленники, не бывши с ними знакомыми, заходят к ним как к приятелям. И хозяин угощает пришлеца чем богат; принимает одежду его на свое попечение и для осушки у очага, дает в распоряжение его кожу, которою пользуется сам, как постелью. Словом, тут соблюдаются все условия гостеприимства без малейшей мысли о том, что угощаемый отблагодарит когда-либо за явленное к нему усердие.

Тунгусы, подобно Монголам, со времен Святителя Иннокентия стали принимать св. крещение. Но это касалось не целых родов, а семейств и даже единиц. Единицы же, при бродячем и рассеянном образе жизни, терялись из виду и тонули, можно сказать, в море лесов.

В настоящее время то же совершается. Никто не может ручиться, что у крещеных родителей и дети крещены. А когда религия не передается преемственно потомству, то обращение Сибирских инородцев, при деятельнейшей ревности проповедников, есть подвиг бесконечный. Известно, что в Сибири, до покорения ее под державу Российскую, господствовали два верования – шаманское и буддийское. Семена последнего, брошенные пришлыми из Тибета и Китая ламами в Забайкальском крае, стали расти и укореняться с 1741 года, на развалинах шаманизма. И этот процесс, хотя не с прежнею силою, совершается до ныне.

Что же касается шаманизма, он есть остаток древнейшего язычества. Допуская во вселенной действие двух начал – доброго и злого, шаманизм считает себя обязанным служить обоим. Догматика же его доведена до чудовищного политеизма.

Между божествами первое место занимают Тенгерины. Это во-первых духи горнего и дольнего мира, а потом – олицетворенная природа со стихиями и со всеми явлениями и силами своими. Не изъяты из этой категории и злые духи. Нося общее имя Читкуров, делятся они на многие виды.

Замечательнейшие из них суть следующие: 1) Елье; он является в виде коршуна, сидящего на диком коне и носящегося по горам и степям. 2) Ада, всегда и везде готовый пугать людей и возбуждать на пагубу их крамолы. 3) Альбин – существо шутливое; шатаясь по дебрям и распутиям, сводит людей с толку и заставляет блуждать. 4) Кульчин; это страшилище принимает разные виды и тешится тем, что являясь, где его не ожидали, наводит на человека ужас. 5) Вук, принадлежит к числу домовых; любит привитать в людских жильях. Но горе дому, в котором водворился он.

За Тенгеринами в ряду боготворимых существ, следуют Онгоны. Под сим именем разумеются души таких людей, которые, проведши жизнь свою хорошо, или худо, не отстают и по смерти от навыков своих и действуют одни в пользу, другие во вред тварей.

Рождение дитяти и наречение ему имени сопровождается домашним праздником. Но если опасаются за жизнь ребенка, то призывают шамана. Он, совершивши возлияние и заклинания, ставит в юрте, на почетном месте, свой Абагалдей, т. е. уродливую личину, составляющую принадлежность служебного шаманского наряда¹⁵. Доколе Абагалдей находится в юрте, его чевствуют и умащают. А долг шамана наведываться о здоровье ребенка и исправлять при нем обязанности жреца, магика и врача. Когда же дитя благополучно достигнет однолетнего возраста, Абагалдей берется назад и вместе с тем для шамана учреждается пир; ему дается конь, одежда и, что всего важнее, почетный титул Найджи, т.е. благонадежного. Здесь нелишне заметить, что бедные семейства, во избежание расчетов с шаманом, Абагалдей его заменяют изображениями Онгонов, развешиваемыми по стенам кущи в войлочных сумочках.

При заключении брачных союзов религия шаманская проявляется в поклонении ог7нб, чтимому под именем голохан эке, или Утгалай-хан, совершаемом точно так же, как совершают оное буддисты¹⁶. Все прочее дает видеть в себе лишь житейский расчет. Заплатив колым, жених вступает в права мужа чисто без всяких формальностей. В свою очередь и жена, по возвращении колыма, считается независимою. Или дело так устроивается, что муж передает ее другому, получивши былык, т. е. дар; иначе сказать – плату. Словом, здесь допускаются всевозможные перемены, без малейшего внимания не только к правилам нравственности, но и к условиям семейного быта и счастия.

Тем мрачнее переселение шамана в вечность. Никто не смеет сказать ему слово утешения. Ибо все убеждены, что умирающий отходит в царство тьмы, в страну скорби и нужд. И при этом убеждении, наделяют отшельника еще заживо пищею, одеждою, оружием и разными мелочами. Такие же снадобья вручаются ему для доставления к замогильным родственникам и приятелям. И все это, при мертвенном безмолвии, или же при завывании шамана, кладется в могилу.

Покойникам чаще всего дают сидячее положение. Но Оролоны, Карагасы и другие из шаманистов, которые могут располагать собою не стесняясь узаконениями, придерживаются старого обычая. Они делают особой формы ящики и положив труп, ставят их на подмостках в лесах и дебрях¹⁷.

Для Ленских и вообще северных Тунгусов погребальный ящик не по силам. Во избежание расходов, одни из них делают род колыбели из ветвей и уложивши в нее покойника, со всеми его атрибутами, вешают ее на дереве. Другие, не будучи в состоянии ни вешалок устроять, ни могил копать в мерзлой и каменистой почве, пользуются случайными ямами, выворотью дерев и мшистыми тундрами. В таких случаях каждый из присутствующих считает обязанностию для себя взвалить на покойника если не целую деревину, то сук, или же ношу хвороста.

Шаманы и шаманки, во внимании к религиозному их значению, погребаются на горах и утесах. При этом стараются, чтобы могила не была в совершенной глуши и забытье. В местах таких избирают пещеры, или нарочито складывают их из камней.

Усадив шамана, вход в пещеру закладывают наглухо, оставляя лишь малый просвет, дабы фигура могла глядеться и даже отчасти проявлялись бы доспехи ее.

За первым сим актом протягивают веревку от одного дерева к другому и развешивают на ней бубен, лук, котел и всякий хлам, бывший в употреблении у покойника. После сего обводят вокруг могилы принадлежавшего шаману коня и убивают его. Иногда конь этот на волю отпускается и потом считается собственностию Тенгриев и Онгонов.

На дороге против шаманского кладбища, иначе «чиндана», накладывается куча камней – барица, для напоминания о покойниках. Шаманист, завидев барицу, прилагает пальцы правой руки ко лбу, делает несколько поклонов и приносит в жертву какую бы то ни было безделицу – волос, нитку и т. Подобное.

К прочим обрядовым действиям дают повод шаманистам обстоятельства жизни общественной и частной. Входить в суждение об этом предмете не считаю теперь удобным. А кому желательно иметь сведения о нем, тот найдет их в книге «Буддизм», изданной мною в 1858 г.

За Омоловским гористый вид страны начинает восстановляться; берега из пологих переходят в крутые и утесистые. Воды в одних местах бьют фонтанами, в других стремятся с высот и шумом падения своего оглашают окрестности.

Некоторые из таких водопадов удивляют до изумления. Это те, кои, падая с значащей высоты, не успели еще смыть льдистых накипей, порождаемых в течение зимы. Накипи эти, прислоняясь к прибрежным скалам, поднимают чело свое на десятки саженей и кажутся хрустальными пирамидами, готовыми поспорить со всяким делом рук человеческих.

В этот переезд, за какую-нибудь версту от деревни Ражской, на левом берегу Лены, привлек внимание мое быстрый поток. Утесистые берега его состоят из белого и твердого песчаника. Камни, преломленные под острыми углами, громоздятся один над другим и представляют собою работу Титанов.

Единственное в местности сей зданийце – мельница есть достойное Ленского края произведение. Занимая сажень в поперечнике, стоит она будто на курьих ножках, и в такой затиши, что июньское лето еще не заглядывало под ее кров, а лед наполняет ее. Когда же придется тут молоть?

Переезд, в 35 верст, от Ражской станции утомил кормщика и гребцов. Бедняги много хлопотали на быстринах реки и на причудливых ее изворотах. Нам же, сложа руки сидевшим, оставалось быть наблюдателями природы и в особенности тех из потоков, которые ниспадают будто по лестницам, только не каменным, а льдистым. Льды эти суть остатки зимних накипей, выжидающих Петрова дня. А со дня Семенова паки станут они, как феникс, возрождаться и расти.

Полночь. Стоим у Турецкой деревни. На берегу под утесом пылает костер. Одни греются, другие хлопочут о скорейшем приготовлении ужина. Но из пустыни великой, из лесов дремучих голоса живого до нас не доходит. Катится лишь луна над нашей головой. А гор густая тень, у ног ложась, будто говорит нам: Erectos ad sidera tollete vultus – в мир звездный взор свой устремляйте (Ovid, in Metamorp.).

В кораблике моем горит свеча; на столе лист бумаги, готовый к принятию ощущений моих. Каковы же в эту пору ощущения? Думаю, они не далеки от тех, которые водили пером Юнга, когда писал он ночи свои; или же от тех, воодушевленный которыми Овидий сказал о человеке:

Mente Deos adiit, et quae natura negavit

Visibus humanis, oculi sea pectoris hausit.

Он к Богу мыслию восходит,

А сердцем ощущает,

Чего не досязает

Очей его взор бренный.

С появлением утренней зари, прежде всего зарделись стоявшие пред нами во тьме и мгле прибрежные высоты. А покрывающая их чаща представила собою вид исполинского шатра, сплетенного из дерев, достойных представителей своей местности.

После получасового плавания увидели горный кряж. Он замечателным показался мне по прямолинейному вдоль берега протяжению. В нем даже частные уклоны так правильны, что трудно почесть их случайностию. К довершению впечатлений, вершина приосеняется стеною со всеми признаками глубокой древности. Конечно, все это игра природы: – lusus naturae, но игра, дающая много вопросов.

Далее следуют отделы высот не столь длинные, но с теми же типами. В геологическом отношении о них нельзя сказать ничего верного, так как леса делают их недоступными.

Проплывши от Туруцкого 16 верст, в исходе пятого часа, достигли мы Усть-Кута. Толико ранний приезд немного доставил нам удовольствия. Одних из обывателей пришлось будить, а пробуждения других с нетерпением выжидать.

Впрочем, пред лицем храма Господня тревоги мои рассеялись как дым. Дух обрел в нем то самое пристанище, о котором слышим, когда поется: «Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек, вопию Ти…»

Постройка здания сего окончена в 1811 году. Но видимо, что ктиторы копировали план и фасад с церквей века Ермакова, когда заботились не об изяществе архитектуры, а об удобствах. Главное же удобство в том заключалось, что под одною кровлею давали место двум церквам.

Так устроена и церковь Усть-Кутская. Верхняя во имя Нерукотворенного Спасова образа, а нижняя – св. Пророка Илии.

Приход состоит из 16 селений, в которых 205 дворов, 916 муж. И 833 души женского пола. Ближайшая из деревень в 6 верстах; семь в 30 и до 50; четыре от 60 до 120-ти верст. Расстояние церкви от окружного города Киренска 208 вер., а от Иркутска 722 версты¹⁸.

Кроме селений, к церкви причислен соседний соляной завод, действующий ссыльно-каторжными. Тружеников сих до двух сот человек. Но молва об них далеко несется в приленском крае.

Перед селением речка Кута, впадая двумя рукавами в Лену, в дельте своей дает место высокому конусообразному острову. С правой и левой сторон стоят пред ним отвесные скалы, на подобие бастионов, а далее сквозь чащу выглядывают новые нагромождения, испещренные разными колерами.

Во дни покорения Сибири, отряд казаков, достигши пункта сего, принужден был остановиться до зимовья. Естественно, что гости такие не по сердцу были туземным Тунгусам. От них ожидали всего дурного. С другой стороны, и казакам, при малочисленности своей, нельзя было плошать. В обстоятельствах сих Усть-Кутский остров имел важное назначение для казаков: это было место прибежища, град ограждения. К природной его дикости и недоступности не замедлили прибавить палисады, башенки, зимовья, словом все то, чего требовало имя и значение Острога.

Так явился на Божий свет Усть-Кутский остро. И хотя от начала его протекло около двух с половиною веков, но титул «острога» все еще остается за селом¹⁹.

Да и кстати пришлось это название. Тут все дышит чем-то осторожным; все угрюмо, уныло, не исключая жильцов. А угодно знать число их? Оно ограничено весьма скромною цифрою, именно: 94-мя муж. и 76-ю жен. Пола душами. И все они витают под кровом двадцати четырех смиренных домиков, если не хижин.

Путь к Якуримскому, а тем паче к Козаровскому далек от той дикости, какою смотрят окрестности Усть-Кута. Верстах в пяти от последнего, вырывающийся из гор ключ обнажает их основания, состоящие из белого и весьма твердого песчаника, называемого здесь белым гранитом. На него налегают обычные Лене красноцветные сланцы. Некоторые из них так утончены и округлены, конечно под действием воздуха и воды, что представляют род лепешек. Между же валунами встречаются кремнистые породы, в виде оселочного камня.

Далее внимание мое обращено было на выглядывающие в некоторых местах из-за леса скалы, которые не при сумраке только, но и среди дня легко почесть за башни, или за огромные колонны. О, как много пред ними прошло веков! И ежели с великанами сими равнялись когда-либо соседние высоты; то о последних должно сказать, что они полуразрушены уже временем.

В деревне Козаровской (47 вер. от Усть-Кута) застали мы несколько павозков небольшого калибра, на которые рады мелководия перегружались товары, следующие к Качуге.

Погода стоит ясная и сухая. Но нельзя сказать, чтоб было знойно. На кого ни посмотришь, все кутаются. А ночью и по утрам трудно обойтись без шубы.

В направлении к Кокуевскому, берега устилаются сероватою брекчиею мелко песчанистой породы. Эта же порода образует собою и прибрежные толщи. А между Суховским и Захаровым встречаются оолиты и синецветные кварцы, в форме сплавочной.

И конечно колыбель их не на Лене. Быстрая речка Макаровка, прорезывающая здесь прибрежный хребет, способна убедить всякого, что Ленскому краю, на данном протяжении, несродны никакие другие породы, кроме нептунических.

Определять глазомером высоту местностей есть дело трудное. С другое стороны, не легок и восход на высоты. Однако ж молодые спутники мои, заслышав разговор о горе, у подножия которой находились мы, и пользуясь досугом, взобрались на вершину ее и спустили бичевую под углом весьма незначащего склонения. Высота оказалась в 380 футов, не считая откоса, простирающегося на десятки саженей от реки до подошвы горы. А гора эта в цепи прибрежьев казалась нам обыкновенным звеном.

Проплывши 148 верст от Усть-Кута, видим перед собою церковь погоста Маркова, раскинутого по крутому берегу. Постройка церкви относится к 1770 году, а фасадом и планом сходствует она с Усть-Кутскою. И как там, так и здесь престол нижнего этажа во имя св. пророка Илии, а верхнего во имя Живоначальной Троицы²⁰.

В приходе 16 деревень, расположенных преимущественно по течение Лены. Расстояние их до 70-ти верст и более. Прихожан муд. пола 886 д. Все они государственные крестьяне и все чужды раскольнических заблуждений. Последнее качество относится и ко всем прочим приленским приходам. О, если бы могли мы то же сказать и о всей святой Руси!

В часы прибытия нашего, берег покрывался народом. На вопрос мой: откуда такое многолюдство, отвечали: «Деревни четыре недалеко отстоят от погоста. Из них-то народ нахлынул, заслышавши проезд архиерея. Да и тутошные чуть не все. Кому же не хочется взглянуть…»

Отрадные сего рода явления, повторяющиеся почти на каждом из наших пристанищ, много дают пищи чувству. Но делиться чувством сим, поведать о бывшем с нами и для нас, я не в состоянии. Ибо нельзя ручиться, что мне не напомнят стародавней пословицы: Sibi canere odiosum est – для себя лишь петь не честно. А есть и другая подобная ей: Propria laus sordet – собственная похвала никому чести не делает.

Воздав в церкви хвалу и благодарение Господу, благопоспешествующему нам, изложив пред народом главные обязанности христианина к Богу и Царю, к себе и другим, и благословив его, а также сделав потребные распоряжения по церкви, отчалили мы от берега при пении: Волною морскою…

В это только время свободно взглянул я на окрестности посещенного погоста. Они походят на приволжские, то есть ни грозны, ни величественны; однако ж способны нравиться игривостью холмов, кустарниками, лесами и ручьями. Последние отовсюду просачиваются и фонтанами пробиваются чрез плитообразную белого песчаника породу.

Следы порядка в напластованиях незаметны от подошвы до гребня. Пласты переломаны и даже искрошены будто с намерением. Но намерениям тут не место, а действовали и действуют силы природы, те силы, к которым обращалась речь древнего поэта, когда писал он:

Tabida consumit ferrum lapidesque vetustas:

Nullsque res majus tempore robur habet.

К Ульконскому – в 22 верстах от Маркова – приплыли довольно поздно и остановились для ночлега. Берег полог, и потому деревня отдалена от реки. За то без малейшего стеснения спутники наслаждаются приятностями тихой пустынной ночи. Аромат смолистых дерев усугубляет эту приятность и дарит минутами, воспоминание о которых неизгладимо.

В два часа ночи были мы уже в дороге. Да и редко позже сего поднимались с ночлега. А причина в том, что имея пред собою предлинный путь и короткое лето, постоянно держал я в уме и в памяти мудрое изречение Манилия:

Mora saepe malorum

Dat causas²¹.

К 8 часам утра успели проплыть 33 версты до деревни Потаповой, принадлежащей к Марковскому приходу. Деревня раскинута на протяжении довольно значащем, но дворов в ней всего 14-ть.

Берег правый, на котором селение стоит, весьма полог, а противоположный высок и крут. Местность такая, со стороны селения, дает хороший вид. Из ближней горы вытекает ключ, богатый водою и никогда не замерзающий. Жители, пользуясь сим качеством, построили по руслу ручья целую группу гнездообразных мельниц.

Все они имеют один тип, заимствованный, ежели не от самого Дедала, то конечно от правнуков его. А тип этот, яснее всякой логики, показывает, что до обитателей здешнего края перстом не коснулась Европейская техника и ее спутница – роскошь. Желания, труд и забота определяются здесь условиями первой необходимости.

Об этом состоянии человека чтобы ни говорили, но оно имеет и добрую сторону. Ибо природа наделяет человека душевным спокойствием и довольством, которые редко достаются на долю утонченной цивилизации.

Не видим ли, как многие из Крезов наших, горюя и тоскуя от преизбытков, пеняют на судьбу свою? В то самое время Ленские Иры, с веселием сердца, благодарят Бога за даруемый им насущный хлеб.

Дымление здешних гор показывает, что они изобилуют известью. При безветрии, столбы густого пара стоят недвижимо, как бы приросши к расселинам и пещерам, порождающим их, при малейшем же колебании воздуха, теряют самостоятельность и сливаются в одну массу. Зритель не может не удивляться как быстроте видоизменений, так и разнообразию их.

Верстах в 8 от Потапова, в межгорье шумит быстрый ручей. Остановившись при устье его, спутники мои занялись приготовлением чая, а я между тем прошелся по руслу, приглядываясь к горным формациям, и успел найти песчаники с отпечатками раковин и растений.

Перед деревнею Макаровскою стали мы замечать кряж, резко отличающийся от соседних с ним гор. Проводники наши назвали его Гусельными или гуслиными горами.

Кряж походит на длинную и высокую стену. По длине ее, во всех ярусах, тянутся разноцветные полосы, удерживающие повсюду строгую параллель. Такой причины достаточно было для народа, чтоб назвать их струнами. А как номинальных струн оказалось много, то и составился из них музыкальный инструмент – фантастические Гусли и «гусельные горы».

К фантазии одной кстати подошла и другая. Говорят, что в ночи бурные, осенние, горы издают звуки. А кто играет? Конечно, сам Эол, или же тот Аспендий, о котором Мифология сказала:

Dum albi concentus Aspendius edit, ubique

Spernitur, et populo displicet iste sonus.

Когда Аспендий гимны

Поет лишь для себя,

Несносен он тогда бывает,

И пение его

Народ весь презирает.

Первый отдел Гусельных гор пресекается у небольшой речки и переходит с левого на правый берег, не изменяя вида.

Здесь заботливая природа, чтоб защитить красивое детище свое от капризной реки, устроила для него нерукосечное подножие из твердого и белого камня.

Масса его так углажена, что в любом здании могла бы служить изрядным помостом. Этого мало; между рекою и горою тянется белокаменная лестница с уступами, правильно расположенными и удобными к восхождению и нисхождению.

Прочитавши строки сии, иной скажет: это нечто в роде повестей из тысячи и одной ночи. Чтоб отвратить думы такие, не лишним нахожу сделать объяснение феномена.

1) Кто внимательно смотрел на разрезы гор и глубин, тому известно, что земная толща разграничивается пластами, разнящимися один от другого не цветом только, но и условиями своего состава. Первою из сил, принимавших в деле сем участие, без сомнения, была вода.

2) Она же, конечно, произвела и Гусельные горы, зачавши их в недре древнего Океана и растивши при обстоятельствах исключительно благоприятных. Благоприятство же заключалось прежде всего в невозмущаемости дна морского, а потом в разнокалиберности осадков, периодически изменявшихся. Их-то количеством и качеством обусловлен как внешний вид гор, так и внутренний состав их, иначе сказать – rei forma et essentia.

3) Белый камень, называемый в просторечье белым гранитом, принадлежит к обыкновенным горным породам. А в Ленском русле залегает он на больших протяжениях и всегда с такою же или подобною гладью и даже со ступенями, какие находятся у подножия описанной горы.

Иначе и быть не может. Ибо причина, действующая на все прибрежные местности, одна и та же. Это лед и вода. Сила их, при полноте весеннего разлива, крушит и углаждает сперва высшие из досязаемых пунктов²². Затем, по мере понижения вод, тому же действию подвергаются низшие и низшие прибрежья до последнего апогея, определяемого летним уровнем вод.

И чем постояннее и вековечнее закон, определяющий условия сих или подобных действий, тем большими печатлеются они следами, тем громче говорят: Бог велий Господь, и Царь велий по всей земли: яко в руце Его вси концы земли, и высоты гор Тою суть (Пс.94).

Криволукское. В селе этом почему-то не учреждена почтовая станция, и нам с Заборовскими ямщиками оставалось еще плыть верст двадцать. Но чтоб поближе узнать обстоятельства церкви Криволукской и прихода, решился я заночевать здесь. Это было на 15-е июня.

По совершению обычного молебствия, беседовал с прихожанами и, к сожалению, удостоверился, что не только нецыи, как это было между Коринфянами, но все до единого, и стар и млад, неведение Божие имут (1Кор.15).

Да и откуда произойти ведению, когда нигде и ничему не учат? И чем глубже пред очами открывается Сибирь, тем больше приложения к обитателям ее находят слова Евангелия: Бяху смятени и отвержени, яко овцы не имущие пастыря (Мф.9)

Довольно обширная здешняя церковь существует с 1788 года. Строена она по одному с виденными уже церквами манеру, только при замечательной неопытности ктиторов. Воздвигнутое ими пред входом крыльцо едва ли имеет где-нибудь подобное себе. А в самой церкви, обыденный скарб сторожа раскидан как дома. У него тут и столовая и спальня!

Лена близ селения делает большую извилину, иначе луковину. Дугу лука считают в семь верст, а тетиву его в полторы. Я коснулся пункта сего единственно ради этимологии Криволукского, в котором нахожусь теперь.

В селе 25 домов, а во всем приходе, состоящем из 17 деревень, 231 дом. Прихожан муж. пола 707, жен. 670 душ. Приход тянется не только вверх и вниз по Лене, но и по Киренге. Расстояние селений от церкви восходит до 69 верст.

Ближайшими церквами считаются – Марковская в 130 и Киренский собор в 58-ми верстах. Мера эта относится к водному пути, зимний же путь короче.

Часа в три по полуночи оставили Криволукское. Смотритель Заборовской станции, с ямщиками ее, пеклись об удобствах нашего плавания. В 6-ть часов утра сделан причал к устью небольшой речки, чтоб спутников освежить чаем.

Часов в 9-ть ощутили такой зной, какого никто из нас не ожидал и не предполагал. Способствовали же к усилению зноя сколько глубокая тишина в воздухе, столько же и заключенная местность между гор, всплошь покрытых лесом.

Между деревнями Кулебакинскою и Чертевою, верстах в 20 от Киренска, гладкий камень устилает собою косогор и живо напоминает подобный помост у Гусельных гор. Разность лишь в том, что там камень сплошной, а здесь он сложен из продолговатых плит, длиною аршина в два. Настилка идет в несколько рядов и камни прилегают один к другому плотно и правильно. Будь клад этот поближе к населенному миру – давно бы сумели воспользоваться им, а на пустынных берегах Ленских долго-долго лежать ему в забытье.

Не в дальнем отсюда расстоянии, только не на левом, а на правом берегу, выказывается весьма обыкновенный по виду холм. На него не пришлось бы обратить ниже малого внимания, если б не привлекла туда ключевая вода, в которой при зное очень нуждались. Ибо Ленская вода хотя и чиста и легка, но по теплоте своей неприятна для питья.

Впрочем, ключи, к которым жадно стремились, обманули наши надежды. Все они оказались солеными. Переходя же от одного ключа к другому, скоро заметили, что холм, можно сказать, начинен шарами и эллипсоидами.

Самые крупные из них величиною в голову человеческую, остальные в обыкновенную дыню и в среднее яблоко. По составу своему, они видимо принадлежат к амфиболовой породе, часто залегающей в горах сплошными массами.

Как же произошли амфиболовые шары и как образовалась из них гора? У подножия холма давал я себе этот вопрос и, перебрав все возможности процесса, останавливаюсь на следующем мнении:

Шарообразная форма камней зависит не столько от химического или внутреннего их состава, сколько от внешнего, иначе сказать, механического действия на них стихий. Вода и воздух (а может быть и соли) сперва крошили цельную массу, как крошат они и целые горы, потом, проникая глубже, стирали и изветривали острые окраины изломов, приближая их таким образом к шаровидности. Подобные операции не суть тайна природы. Ибо каждый горный ручей, каждая горная речка, чем другим унизываются, как не округленными их же силою валунами? Конечно, совершающееся в недрах земли мало доступно; но где оно доступно, там те же законы видим, какие всегда и везде пред нами.

В 10 верстах от Киренска, близ деревни Поворотской, стоит часовня на месте весьма удачно избранном. Положение ее безопасно, а доступ к ней не труден. Противоположный же червленый берег является чем-то в роде сторожевой башни.

А пока взор наш обращался от одного предмета к другому, народу довольно собралось; ибо в деревне сот до двух жителей. Обращаясь к нему, я сказал: место это мне нравится, да верно и вам также? Но как много прибавилось бы ему красоты, а вам радости и спасения, когда б стояла тут св. церковь!

Намек сей не остался без ответа. Одни выражали желание иметь церковь; другие – житейскую свою для дела сего несостоятельность; нашлись и такие, которые сумели сравнить положение деревни своей с положением других, отстоящих от церкви не на 10-ть, а на 50 верст и далее.

Эта последняя мысль ответчиков, хотя не столь благовидна как первая и даже вторая; но я в мысли своей признал ее совершенно справедливою. Время ли думать о построении церкви на десяти-верстном расстоянии там, где на сотни верст отстоят одна от другой?

Итак, не вдаваясь в великое, ограничился я кратким словом, благословил народ и выразил пред ним желание свое видеться с ним на обратном пути и видеть часовню обновленною. Народ дал слово и исполнил его, как только мог. Благодать ему и мир!

Киренск – уездный город Иркутской губернии, отстоящий от Иркутска на 1028 верст, находится под 57’ 47’ северной широты и 125’ 43’ восточной долготы. Следовательно, по отношению к северу он почти на одной параллели с Ярославлем, но восточное уклонение его простирается свыше 7000 верст.

В городе одна церковь – соборная Спасская. Это единственное здесь каменное здание, устроенное тщанием горожан, не без сторонней, впрочем, помощи. Строилась же она с 1805 по 1812 год.

Бог судил мне совершить в этой церкви Божественную литургию при таком стечении народа, какого, говорят, не видывали.

После литургии посетил я училище, градского голову и исправника Б., принимавшего в плавании нашем много участия. Этих визитов достаточно было для меня, чтоб познакомиться с городом, приглядеться на его физиономию, понять условия его быта.

Город фасом своим обращен к Лене и приближен к ней более надлежащего. А потому и терпит от нее. Не прошла без горя и настоящего года весна. Здания деревянные, укромные, без малейшей претензии на изящество. Число домов ограничивается 112-ю²³.

Все обыватели города входят в состав соборного прихода. Сверх того, причислены к нему 23 деревни. Семь из лежащих вверх по Лене – на расстоянии 27 верст; восемь их понизовных – на расстоянии 48 в.; пять по течению Киренги – в 20 вер., и, наконец, три деревни за хребтом, на реке Тунгуске. Из них одна в 24-х, другая в 41-й, а третья – Бурская в 200-х верстах²⁴.

Все эти местности, с их обывателями, в религиозном отношении делятся на три категории. Горожане состоят в части протоиерея, верхоленяне – в части первого священника, а остальные суть удел второго священника²⁵.

Всякий скажет, что толико непомерная растянутость соборного прихода и трудности путей не к добру служат. Но в северной окраине Сибири привыкли к этим несгодам, как бы держась стоического правила: patienter ferendum quod necesse sit.

Впрочем, я не мог быть равнодушным зрителем толико жалкого состава приходов и всячески старался о построении церквей. Это сделано и в приходе Киренского собора.

Киренск сперва яко острог, а потом как город существует с половины 17-го столетия. Следовательно, ему около двух сот лет. Но судьба в отношении к нему была не матерью, а мачехою. Промышленность его храмлет, как нельзя больше. А торговля, даже в мелочности, не дает себя видеть²⁶. Ее здесь будто боятся, или стыдятся. А путешественнику что остается делать? Не запасшись в Иркутске сухарями, не распорядившись о заготовлении хлеба на разных пунктах, я плакал бы с свитою своею.

По объяснению здешних жителей, торговая деятельность их ограничивается несколькими летними днями. Термин же и мера развития зависят от приплыва товарных барок, отправляющихся ежегодно из Качуги в Якутск.

По миновании календ, Плутос опущает завесу с наказом всем и каждому быть довольну своими оброки… А те из обывателей, которые, подобясь юродивым девам, не умеют обеспечить себя необходимым, платят за каждую безделицу в три дорога.

Пытка бедняги начинается с того, что он, ощутив нужду, принуждается, далеко ли, близко ли, идти на дом к какой-нибудь запасливой и предусмотрительной личности и у ворот ее вопить языком Гиппократа: Da tegmen Hyppocrate: namque frigeo, totusque contremisco, – дай кров Гиппократу, ибо я озяб и весь дрожу.

Цена, объявленная при первом слове, принимается за поступят. Возражениям тут нет места. Иначе дверь будет заключена, и в другой раз бесцеремонный покупатель не увидит ее отверстою.

Впрочем о приемах сих, обычных для всех Сибиских захолустьев, не должно судить по обычаю и правилам густо населенных местностей. Малолюдность, отдаленность предписуют свои законы. И кто близко ознакомлен с ними, тот не станет отрицать, что цена, кажущаяся высокою для покупателя, нередко служит в убыль продавцу, везшему свой товар из Москвы или Нижнего Новгорода. При громадных расстояниях, потеря времени и бедовые приключения неизбежны: а с ними не растет ли и процент?

К предмету сему речь моя склонилась по случайному увлечению, а мысль прикована к иному. Находясь теперь за тысячи верст от срединной России, вижу пред собою точию Православие, исповедуемое в простоте сердца, со всецелым отчуждением от ересей и раскола. Последние в окраинах здешних неведомы даже по имени.

К сему-то благодатному явлению невольно обращается мысль; о нем веселится сердце, услаждаются очи, яко о всяком богатстве (Пс.118). Остается молить Бога, да вси держащие веру, утверждаются в ней и утешаются ею.

На северной стороне города, при устье р. Киренги, находится Свято-Троицкий второклассный монастырь, основанный в 1663 г.

Вид от монастыря на Лену угрюм, но величав. Червленые левого противоположного берега скалы могли бы с честию занять место хоть у берегов океана. А ближайший к городу утес, отличаясь сановитостию и гладкости, кажется того только и ждет, чтоб тщаливая рука начертала на нем достопамятности града, на который от лет многих, от времен давних, он смотрит – смотрит недремлющим оком Аргуса.

Начертание такое не было бы безмолвно, но стало бы говорить и с поздним потомством. Ибо кто не знает, что писания живут долее, чем дела²⁷. И о самой добродетели древние говорили:

Fit vivax scriptis virtus

Notitiam serae posteritatis habet

O v i d.

Чрез письмена

Все доблести живут,

И о себе вдаль

Потомству знать дают.

В монастыре три церкви – каменная и две деревянные. Каменная заложена в 1784 году. И, по всей вероятности, созидалась она на месте современной монастырю церкви, давшей ему название Свято-Троицкого.

Из последних двух стоящая над св. воротами заслуживает особенное внимание. Размер ее, яко древнего здания, огромный.

На ней девять глав, из которых каждая основанием имеет отдельную пирамидальную башенку. А окна и балконы тянутся в несколько рядов, с прихотливыми уступами и резными фигурами. Вообще здание это таково, что в средние века, в каждом городе и аббатстве, нашло бы оно для себя почетное место.

Благословенная грамота, данная от Преосвященного Игнатия, митрополита Тобольского, показывает, что дозволение на построение помянутой церкви последовало 21-го мая 1693 года.

Строитель Никита Климов назван в грамоте человеком гостей Василия да Алексия Филатовых. Других сведений о Климове не имеем.

Но кто б он ни был, нельзя не отдать ему первенства в ряду трудившихся на одном с ним поприще. Если и в теперешнее время – чрез полтораста лет – воздвигнутое Климовым здание еще не перестает удивлять Ленских обитателей: то с каким изумлением смотрели на него старожилы?

В заключение, с горестию скажу, что зданию сему не долго украшать обитель. Время наложило на него тяжелую свою руку и крушит часть за частью. Некоторые отделы способны рухнуться; я и обходил их не без страха.

О прочих зданиях монастыря не стоит говорить. Это деревяшки, разбросанные напопад по обширному двору. Зато самый двор, чуть не в большей своей части, приосеняется вековыми кедрами и соснами, какими еще недавно покрыты были и окрестности²⁸.

Приосененные деревьями церкви, скромные келии, там-сям виднеющиеся кресты, выставляющиеся справа и слева скалы и шумящие у подножия их воды – производят, особенно при лунной ночи, необъяснимое на душу впечатление. Тут отовсюду слышится таинственный голос, обращенный к человеку:

Его владычество природа,

Безмолвный лес его чертог;

Его сокровище свобода,

Беседа – тишина и Бог.

Говоря о монастыре – statu quo, нельзя не сказать чего-нибуль и о его былом. Начинателем в деле построения монастыря был Илимской Спасской церкви священник Амвросий Толстоухов. Согласясь с прихожанами Ленского волока и с промышленниками, подал он (15 мар. 1663 г.) челобитную Илимскому воеводе Лаврентию Авд. Обухову о дозволении построить монастырь, а настоятельство вручить иеромонаху Гермогену²⁹.

Воевода, уважив просьбу, указал для монастыря место при впадении Киренги в Лену и назначил кой-какие угодья.

После сего Гермоген обратился к архипастырю своему, Тобольскому архиепископу Симеону, испрашивая благословение на созидание пустыни³⁰, и когда оное воспоследовало, заложена была церковь во имя Живоначальной Троицы и обитель стала устрояться под именем Усть-Киренской пустыни.

Старцу Гермогену не было суждено довершить начатое им святое дело. Он сделался игралищем буйной шайки и разделял с нею участь ее. Случай вышел такой:

Воевода Обухов имел несчастие возбудить противу себя неудовольствие толпы. Недовольные из казаков и из всякой сволочи, подстрекаемые каким-то поляком Никиф. Черниговским, напали ночью (на 15-е июля) на судно, в котором Обухов возвращался из Киренска в Илимск и убили воеводу.

Учинив злодеяние, преступники решились бежать в Даурию – обычный в то время притон негодяев и искателей приключений.

Отходя в путь свой, партия увлекла с собою из мирной обители старца Гермогена, пренебрегши всеми его мольбами и клятвами, призыванными на голову наглецов.

Злодеи, как истые Каиниты, достигнув пустынных берегов Амура, основали там град и столп для защиты и для разбойничьих набегов. Место же водворения своего назвали Албазинским острогом.

Гермоген, покорясь судьбе, принялся за обычные ему дела. Он основал монастырь во имя Всемилостивого Спаса при урочище, названном «брусяной камень», а в самом Албазине – церковь Воскресения Христова. Постройки сии начаты в 1671 году.

Общие дела Албазинцев, по-видимому, также благопоспешались; а пролитая ими кровь будто не вопияла уже об отмщении. Но эта тишина была только предвестницею страшной бури. Ибо, говоря языком Платоников, неумолимая Немеза давно стояла у них за плечами, потряхивая бичом своим – flagellum a tergo quatiens.

Под предлогом зверования, переходы их за Амур в Манджурию и причиняемые там жителям обиды сперва подвинули Китайское Правительство к усовещеванию буянов, а потом к смирению их оружием и наказанием. Бедствия неравной брани продолжались с 1681 по 1687 год.

В это лютое время Гермоген, бедуя с Албазинцами, был для них Ангелом Хранителем. Он поддерживал в них дух веры и надежды на Божие милосердие; подавлял советами своими ропоты и взаимную вражду; внушал покорность к старшим и готовность к перенесению того, чем угодно Божественному Промыслу испытать и наказать их.

Такими качествами Старец стяжал доверие и уважение Албазинцев, – особенно воеводы их Алексея Иларионовича Толбузина.

Участь Албазина решилась взятием его и сожжением. С ним погибли и труды Гермогена. Но сам он с немногими из Албазинцев добрался кое-как до Нерчинского³¹.

И как по силе трактата между Россией и Китаем, заключенного в Нерчинске (в авг. 1689 г.)³² Головиным, терялась всякая надежда на восстановление Албазина; то Гермоген поспешил возвратиться в первое свое место жительства и труждения – в Усть-Киренскую обитель.

Принесенные сюда из Албазина иконы, между которыми первое место занимает Нерукотворенный Образ Спаса, – мне пришлось видеть и поклониться перед ними. Настоятелю же монастыря (архим. Амвросию) советовал я сугубо блюсти эту святыню. Ибо она напоминает собою и будет напоминать, что знамение Веры Христовой развевалось на берегах Амура еще в 17-м столетии; что Русь, хотя и своевольная и отчужденная от земли отцов своих, все-таки оставалась верною Православию, радела о нем и в то же время ратовала на земле чуждой, обливая ее кровию в искуп за кровь, некогда ими пролитую.

Течение тревожной, скитальческой жизни своей Гермоген скончал в 1690 г. Могилу его указывают в Троицкой церкви за правым клиросом. Скромна эта могила, но много думы дает собою.

В начале управления Киренской обители представляются две странности. Первая – что некоторые настоятели определялись не по распоряжению духовного начальства, но по воле и наказам воевод. Вторая – что обитель в одно и то же время управлялась и Строителем и Игуменом. Игумен наблюдал за поведением братии и за чинностию при Богослужении, Строитель же заведовал всеми хозяйственными делами, всею экономиею монастыря, и был в полной независимости от Игумена. Такая двойственность власти продолжалась до 1755 года, в котором догадались соединить Строительство с Игуменством, и тем водворить в обители мир, редко под кровом ее являвшийся при двуначалии.

Да и место ли миру там, где соединенные между собою власти сами не знают места своего, или, говоря словами Эразма, где – Junctae quidem inter se sunt partes, sed Concordia quadam discordit… In Milite Christ.³³

Помолясь Богу, оставили мы град и обитель, до нового с ними свидания, с искренним желанием обители – лучшего о Христе братства, а городу большего развития и преуспеяния на поприще общеполезной деятельности.

Киренга значительно усиливает собою Лену. А высящиеся вслед за впадением ее каменные громады наводят пловца на ту мысль, что он вступает на новую область, требующую от него сугубой бдительности и внимания ко всем условиям водного пути.

Одну из высот близких к городу, стоящую в виде сторожевой башни, на левом берегу Лены, при устье Чети, обошел и обозрел я, сколько время позволяло.

Кряж замечателен тем, что пласты его лежат однообразно, или преломляются и представляют странные изгибы. Большой задачи явление это не дает; но видеть его в больших размерах любопытно. У подошвы находятся пещеры; а как далеко простираются они, о том провожатые наши не могли ничего сказать.

Не менее достойны ученого воззрения и многие другие на переезде сем встречающиеся отделы гор. На верстах 18-й и 19-й они кажутся мраморными столпами, или пирамидами, отвесно поднимающимися из вод Ленских.

Лена, принявши богатую водою Киренгу заметно изменяет цвет свой. Доля эта чуть ни всех рек, особенно горных, русла которых проходят чрез разнороднейшие формации, резко отличающиеся цветом свои и окрашивающие собою воду тем или другим колером.

Факт этот известен, и речь моя не к нему клонится. Клонится же она к решению вопроса, еще не решенного (sic mihi videtur) наукою и имеющего важность.

Зобовые недуги начинают проявляться в Киренске. Но живущие по Киренге и в первых инстанциях по ее впадении в Лену, не знают сего недуга.

Затем, он делается эпидемическим, поражая не людей только, но домашний скот и даже собак.

На детях замечают проявление болезни в финале их отрочества; а развитие ее идет до поздних лет. Мне приходилось видеть людей, у которых зобы, не уступая толщиною хомуту, покрывали всю грудь и составляли столь чудовищное ожерелье, что без отвращения нельзя было смотреть на него.

Достаточный Поляк, преселенный в эту неблагоприятную местность, возымев похвальную ревность, пожелал быть безмездным врачом. Он нещадно журил всех и каждого за несоблюдение опрятности и за неразборчивость в пище. А сам, между тем, отличался образцовою во всем аккуратностию.

Каково же было общее изумление, когда заботливый врач, по прошествии зимы, оказался похожим на своих пациентов? Бедняге не раз пришлось со вздохом повторить:

Heu me miserum!

Dum prendere summa

Nitor, in adversum culmine dejicior…

О, как я жалок!

Старавшися срывать верхушки с дерева,

Стремглав вниз падаю теперь.

Подобную несгоду испытали на себе судовщики, застигнутые льдами и принужденные остановиться на зимовку. Отправляясь весною в дальнейший путь, чуть ни каждый из них увидел, что он ровно из Галенова вертепа, или из ящика Пандоры выносит с собой вражеские подарки, подарки остроумно названные Демосфеном – dora adora.

В некоторых отделах Альпов это же испытывается. И там причину зла находят в свойствах снежной воды, употребляемой жителями.

К Ленским страдальцам причина сего рода кажется неприменимою. Ибо они же уверяли меня, что не из особых каких-либо потоков и кладезей пьют воду, но из реки великой, которая есть общее достояние.

Так не ближе ли искать причину недуга в самой почве – in terra ac solo – данных местностей? Впрочем, не вдаваясь в толки и словопрения, скажу, что незабвенную услугу данным пресельникам сделает тот, кто укажет им прозябающий среди их корень зла и способы к его исторжению.

С другой стороны, не согрешило бы и местное начальство, позаботившись извести бедующих жильцов их плачевных их юдолей. На той же Лене найдутся для них пажити тучные, места благоприятные.

Среди ночи, у берега перед деревнею Алексеевскою имели некий покой. А в семь часов были в Подкаменском, в сорока верстах от Киренска.

Тут, вместо изветшавшей, строится новая церковь, заложенная в 1840 году. За построением ее, будет открыт здесь приход, и тем растянутость Киренского соборного прихода умалится.

Здание нашел я оконченным постройкою, но не готовым к освящению, за недостачею церковных принадлежностей. А в иконостасе, взятом из старой церкви, трудно различать лики Святых.

На недостатки сии указал я ктитору и прихожанам. А от них услышал выражение готовности и желания сделать все потребное для благолепия храма Господня³⁴.

Горбовская станция стоит одиноко. Но от наводнений она гораздо больше обеспечена, нежели деревня того же имени, тянущаяся по противоположному берегу. Деревня эта полагает собою начало Чечуйскому приходу.

В Чечуйской слободе церковь во имя Воскресения Господня, строенная на место сгоревшей, освящена в 1829 году. Здание скромно, но приличное. Акты же церковные в полном забытье. Да и кому вести их, когда причт слагается из двух неуков, и к чему гожих? А такие служители алтаря в годы вступления моего в управления Иркутскою паствою (1838 г.) составляли значительное большинство, за исключением городов.

И ежели мог я посеять на этой тернистой почве что-либо доброе: то обязан добром сим деятельному и мудрому споспешествованию Святейшего Синода. Мысль эту постараюсь уяснить фактами, только не теперь.

Чечуйский приход менее других растянут, – всего на 45 верст. И в этом расстоянии находится лишь одна деревня – Подволочная, лежащая за хребтом на р. Тунгуске. Прихожан 631 д.

Окрестности Чечуйского дики и угрюмы. А верстах в 5-ти встречаются утесы и выдвиги гор, напоминающие собою берега Байкала.

Проплывши только 27 верст, опять видим пред собою церковь села Петропавловского. Такое сближение двух церквей принадлежит в здешнем крае к явлениям весьма редким.

Замечательно также, что церковь эта каменная и притом двухэтажная, с престолами во имя Всемилостивого Спаса и Первоверховных Апостолов.

Здание сооружалось около 1810 года тщанием прихожан. Но у ктиторов не доставало опытности. Время показало, что дело рук их очень хило.

Однако ж, после разных предположений и долгих суждений, успели отвратить угрожавшую опасность. Это совершилось в 1840 году. А ныне радуюсь, что заботы мои не втуне остались. Тем больше радуются прихожане; ибо в течение десятка лет они отчаивались в успехе восстановления церкви.

Петропавловский приход считается в ряду многолюдных. В нем 17 деревень, с 324-мя дворами и с 1153-мя душ.

К крайнему затруднению причта и прихожан, деревни, за изъятием трех, линиею тянутся одна за другою вниз по Лене. Из них пять в расстоянии от 30 до 65 верст, а шесть – от 100 до 199 верст. Но и эта растянутость не есть апогея для гиперборейских приходов.

Вместо двух положенных по штату священников, оказался тут один. И этот один с таким усердием к долгу своего звания, что прихожане не находили слов к выражению… горя своего. Но где не доставало слов, там говорили дела.

За сим что оставалось? Вручить вертоград иным делателям; так и совершилось, хотя не вдруг.

Всякий скажет, что подобные случаи не оставляют по себе приятных воспоминаний. При всем том отрадно исторгать зло и насаждать добро. Мысль сия и в настоящие минуты умиротворяет душу, а где гаснет она, там вспоминаю Божественный глагол: в терпении вашем стяжите души ваша.

В десяти верстах от Петропавловского встречается деревня Сполошинская. В ней и теперь еще существует ветхая церковь, бывшая приходскою до 1810 года. Но Сполошинские жители не умели благовременно попещись о церкви и тем дали соседям своим повод и причину отдалить ее от себя. А может быть, имелось в виду и то, что в Сполошинском берега Лены гораздо безнадежнее, нежели в Петропавловском.

На пути сем, верстах в трех от Петропавловского, утес привлек внимание мое. Прошедши вдоль его, заметил я отпечатки Растений и раковин, да сверх того рельефно лежащие квадратные пластинки, объемом в дюйм. В них сохранилось одно землистое вещество, а прочие части, думаю серные, улетучились. В недре же кряжа, верно, кроются целые кристаллы серистого колчедана.

Пущинское миновали вечером, а около полуночи достигла Ильинского. В обоих селениях, взятых вместе, всего двадцать дворов. А расстояние их от Петропавловского 30–35 вер. Замечанием сим хочу показать, как ничтожно здешнее население. Зато природа смотрит здесь великаном и возбуждает те чувства, к которым мир цивилизованный едва ли кого приводил.

Теперь пред нами Дарьинское. За туманом нельзя ничего разглядеть. Ямщики перекликиваются будто в лесу. Это утро 18-го июня.

Проплыв от Дарьинского до Ичорского тридцать верст, видели пред собою одну лишь деревеньку. Все остальное под лесами. Но и на них время накладывает тяжкую свою руку. Особенно гибнут они от пожаров, часто представляющих собою огненное море.

Прибрежные высоты до самого Мутинского отличаются разнообразием форм и цветов. А за Мутинским, на 17-й версте, очень живописно стремится с гор поток. Он тем живописнее, что приосеняется с обеих сторон отвесными скалами.

Мы ходили у подножия их, однако ж не без страха. Ибо некоторые массы готовы, как кажется, ежеминутно низринуться. Крушению этому много помогает разнородность формаций. Тяжелый шпат, зеленый камень, кварц, яшмы и лепидолиты, за одно с пластами песку и глины, составляют странные нагромождения.

К этому надлежит присовокупить, что из-под утеса во множестве пробиваются соленые ключи. Степень солености их неодинакова. Ближайшие к центру утеса оказались наиболее солеными. А в некоторых очень ощутителен серный запах. Словом, досужий и любознательный человек может с приятностию провести здесь не один час. И такому наблюдателю не лишне знать, что помянутые предметы обретаются на правом берегу Лены.

Самое русло потока не следует забывать. Между валунами, унизывающими его, опытный глаз найдет породы, стоющие внимания.

Ночь на 19-е июня проводим перед Частинским. Тут всего три дома; такова же и пройденная нами деревня Иванушкина. Трудно описать пустынность здешних мест. В течение дня, на десятках верст не встречается ни плывущий, ни идущий человек. А станции отзываются живыми могилами.

Сама природа, чуть ни с каждым поворотом реки, становится угрюмее и суровее. Особенно заметно это у станции Иванушкинской и далее.

В виду станции, при устье речки выдвигаются, будто на показ, башня за башней и рядом тянутся по берегу.

Песчаник, известняк и глинистые сланцы тут преизобилуют. И в их-то удоборазрушаемости заключается основная причина странных, а иногда фантастических форм.

Представим возвышенность, слитую в одну цельную массу. Падающие на нее воды, естественно, должны находить для истока своего пути.

Пути эти, в начале незаметные, быв более и более размываемы, ширятся, растут во всех направлениях и, наконец, углубившись до подошвы гор, разъединяют их.

Затем, устоявшиеся массы, отделившись от соседних, начинают разъединенными силами бороться со стихиями. Но при борьбе неравной исход один: терпеть потерю за потерею, и при сих-то условиях, горы видоизменяются, как и мы грешные, с тою лишь разницею, что их век немножко длиннее нашего³⁵.

Проводя ночь в Частинском, покоя не имели. Дождь ливнем; а лес, налегая справа и лева, то и делал, что вторил шуму волн.

От Частинского до деревни Дубровской верст 30-ть. На расстоянии сем находятся известные Ленские ворота, иначе щеки³⁶.

Щеки начинаются с девятой версты от станции и тянутся, как говорят, на три версты. Это утесы, упирающиеся отвесно в реку сперва с правой, потом с левой стороны, после опять с правой, а далее с той и другой.

Некоторые из утесов очень высоки. Плывущие у подножия их суда кажутся щепками. Впрочем на такой реке, как Лена, щеки привлекают внимание не столько высотою, сколько крутостию поворотов. Пловец тут видит пред собою на каждом уклоне три стены – боковые и встречную.

И эти встречи, при большой воде, ужас наводят на судовщиков. Ибо сжатые воды, отражаясь в стремлении своем от скал, производят ярые волны и при малейшей оплошности готовы раздробить судно. О таких бедовых событиях редкий из туземцев не знает и не вспоминает.

Выше сказал я, что по принятому в народе счету термопилы Ленские тянутся на три версты. Счет этот надобно принимать в смысле самом тесном – sensu angustissimo, в приложении к местам исключительно грозным и опасным.

Но ежели судить о верстах без отношения к условиям прохода через них, то окажется, что они тянутся верст на десять. На таком и даже большем пространстве, хотя с промежутками, береговые утесы и речные извилины с глаз не выходят и дают чувствовать саме близкое родство свое с начальным кряжем.

Доказательств не нужно искать; они видимы и осязаемы. Во всех отделах – формации одни и те же. Нижние слои бурые или пепельные; далее желтоватые, белые и красные. Для первых материалом послужила чуть ли не древнейшая вакка, а для последующих древние песчаники. Все они отличаются твердостию. А без сего давно были бы стерты льдами и водами.

Но сходствуя внутренним составом, отделы гор слишком разнятся и формою своею, на которую, как известно, больше всего имеют влияние стихии. И те из гор, которым досталось быть крепче сложенными, или благоприятнее поставленными, подъемлют величаво чела и красуются атрибутами своими. Между тем как соседи их носят на себе печать унижения и слабости. Не испытывают ли и люди подобной же доли?

При малой воде, какова нынешняя, на протяжении ворот царствует тишина. Причиною сему сколько защищенность места от ветров, столько же и глубь, доходящая до 10 саж. и больше.

Но при этом благоприятстве непривычному пловцу не легко сохранить присутствие духа. Он видит над головою своею высунувшиеся камни; видит подмытые, растреснувшиеся и только выжидающие жертв своих утесы; видит и сознается, что он атом пред громадою, пылинка пред горою. Впрочем малодушие никогда не было в чести. И нам в урок седая старина сказала:

Rex est qui posuit metus, –

Occurritque suo libens

Fato.

Тот царь, боязнь кто устраняет

И как герой судьбу свою сретает.

Самые воды в местах сих в странном и нимало неутешном виде. Иб облегающие их скалы, бросая на них густую тень, обращают в мрачные воды Стикса; подобную же физиономию дают и речному руслу, отзывающемуся, особенно в ночное время, циклопическою пещерою. И мне кажется, тот не погрешит, кто преплываючи каверны сии скажет: – Stygiasque ultra quaerimus umbras – и теней стиксовых вдали мы ищем.

С другой стороны, где горы расходятся и образуют глубокие ложбины, там свето-тени, отражаясь в воде, делают из нее волшебное зеркало. Куда ни обратится взор, пред ним новые картины.

В добавок ко всему сказанному о термопилах наших, присовокупляю еще одно обстоятельство, могущее быть интересным для геологов.

Выше сказал я о разноцветных пластах, которыми, как ярусами, разграничивается состав гор. В дальнейшем восьмиверстном протяжении кряжа разноцветность пластов часто теряется из виду.

Пласты же, при тождестве состава своего, принимают всевозможные положения: горизонтальные, наклонные, искривленные, дугообразные и др. Есть места, где под один взгляд подходят эти разности ситуаций.

Где же причина видоизменений их?

Вулкан ли платом сокрушал

Огромны каменные хребты,

Или Нептун трезубцем углаждал

Реки стремнистые пути?

Честь непогрешительного на вопрос сей ответа должна оставаться за геологами и геогностами.

Дуброва. В деревне всего девять дворов; а отстоит она от приходской своей Петропавловской церкви на 199 вер. Поэтому, казалось бы, лучше принадлежать ей к церкви Витимской, отстоящей только на 138 вер., но знакомые с Леною находят путь к Витиму бедовее пути до Петропавловского.

При внимании к такому положению Христиан, спрашиваю: что должно делать епархиальное начальство в отвращение всяких несгод?

Благожелатели наши, не обинуяся скажут нам в ответ: – созидайте церкви и умножайте причты.

Возражений против постулата сего нет, и быть не может.

Однако ж, где лишь пространством меряются пустыни, где человек есть скиталец; там кто приложит к делу руки, понесет издержек тяготу?

На такие и подобные вопросы, связуемые с вечным спасением нашим, у меня один ответ: невозможная от человек, возможна суть у Бога.

За Дубровой, по правому берегу реки, тянутся горы пепельного и желтого цвета. Многие из них, выходя из общего уровня, представляют подобие громадных зданий, отживающих век свой, но еще не утративших величия. Тут же стоят и собратья их, обратившиеся уже в песок и щебень.

Кто не скажет, что то же совершается с царствами и народами? Одни живут дряхлея; другие в развалинах лежат.

Regna cadunt, urbes pereunt, nec quae fuit olim Roma manet, praeter nomen inane, nibil. – Царства падают, грады гибнут; и Рим не то, чем некогда слыл. Пустое имя носит он.

Около шести часов пополудни приплыли к дер. Курейской. Отстоя на 107 вер. От Витима, полагает она в верховье Лены начало Витимскому приходу. В деревне 11-ть домов и 84 души обоего пола.

Тут имел я утешение видеть людей, получивших, в день моего прибытия, Всемилостивейше пожалованные им медали за спасение погибающих.

Поводом к награде послужило трагическое событие, случившееся весною 1841 года. Сотни за две верст до Курейского, деревня Боярская подверглась внезапному наводнению. Жители спасались куда и как могли. Из числа их 16-ть человек, взрослых и малых, взобрались на амбар, обещавший некоторую безопасность.

Но здание это, подобно соседним с ним, быв сдвинуто с оснований своих, понеслось по ярой стихии.

Бедственное плавание продолжалось не одни сутки. Ужас положения сидящих на кровле возрастал с каждою минутою. Здание под ними трещало, холод приводил в оцепенение, а голод томил и мучал.

Глас вопля их раздавался в пустыне; но ему внял небесный Отец. В Курейском нашлись три человека, которые с опасностию жизни, решились спасать от смерти погибающих. И Бог помог им.

Один из трех героев теперь у нас на палубе стоит. Он объяснял все обстоятельства, не придавая делу никакой важности. О нем говорил как о чужом, исполненном лишь по долгу христианскому.

По словам его: «Вода и лед горой валили. Завидев на хороме людей, все завопили; а трое нас, перекрестясь, кинулись в лодку с баграми и сняли с крыши ровно мертвецов. Но что вокруг нас деялось, того не видели и не знаем. Говорят только, что верховый лед на эту пору захряс, а нижний, отхлынув, дал лодке дорогу». Так спасает сила Божия!

За Курейским воспользовались мы для отдыха устьем речки, впадающей справа. Лена на протяжении сем, начиная от Частинского и Дубровы, изобилует стерлядями. Вот и теперь они трепещутся перед нами. У обывателей рыба эта не в почете. Ей предпочитается всякая другая. А некоторые того мнения, что между здешними стерлядями, как и между Каспийскими белугами, встречаются ядовитые. За верность мысли нисколько не ручаюсь.

На дальнейшем пути не раз встречались, или точнее показывались нам из-за гор и лесов Тунгусы, с неразлучными спутниками своими – оленями.

О народе сем заводил уже я речь; но и еще приходится волей-неволей склоняться к той же теме.

К Киренскому округу приписано три Тунгусский рода. В них по актам значится до шести сот душ. А действительная их числимость ведома одному Богу.

Вспоминаю заметку, относящуюся к 1766 году и принадлежащую составителю описания народов, обитающих в России. Автор, представив перечень Бурятов и Тунгусов, присовокупляет: «В рассуждении нерадения при переписи, и чрез то самого неверного исчисления, можно наверно полагать, что едва треть показана душ муж. пола».

С мнением сим вполне соглашаюсь. Перепись кочевых, а паче бродячих племен, есть дело труднейшее. Будучи разсеяны по степям, горма, лесам, они легко ускользают от взора и наблюдательности поставленных над ними властей. Только родовичи их, то есть Тайши, Шуленги и под. в состоянии следить за пресельничествующими и скитающимися собратиями своими. Но кто уследит за совестию и рассчетами сих Аргусов?

Тунгусы здешние, входя в касту бродячих племен, не привязуются ни к какой определенной местности. Одна природа назначает границы их странствию. Такою границею с одной стороны служит Восточный океан и Енисей; с другой – верховья Лены и тундры Северного моря³⁷.

Деятельность Тунгуса сосредоточена в переходе с места на место и в добывании пропитания луком, или ружьем. При таком образе жизни, в юрте Тунгусской не больше можно найти скарба, как и в бочке Диогена.

Законы гражданские к Тунгусам и вообще к бродячим племенам очень снисходительны. Они не обязуют номадов сих иметь письменные виды, и ясак скорее определяют условиями чести и свободы, нежели принуждениями. Штрафа за невзнос не полагается; а о повинностях натурой исполняемых, речи в законе не было и нет. За всем тем, Тунгус благопокорен, честен, гостеприимен, и будучи всегда и везде странником и пришлецом, смотри на все оком того бесстрастия, которое одно лишь ставит человека превыше всех превратностей судьбы.

Такой или подобный быт бродячих в Сибири орд не дает ли права сказать, что для них не миновался еще золотой век, – век изящно обрисованный в первой книге Овидиевых метаморфоз, и где, между прочим, сказано:

Avrea prima sata es actas, quae, vindice nullo,

Sponte suo, sine lege, fidem rectumquae colebat:

Poena metusque aberant; nec vinela minacia collo

Aere ligabantur: nec supplex turba timebat

Judicis ora sui; sed erant sine judice tuti³⁸.

Тунгусы называют себя Сушен, а отечеством их считается Манджурия. Но когда-то Тунгус, перешагнув за пределы отчизны, сделался почти космополитом.

Беззаботно раскидывает он шатер в степях Даурских; привлекает стадами оленей взор и внимание прохожего на берегах не одной Лены, но Енисея, Алдана, Колыми, Индигирки; является будто привидение, с колчаном в руке, среди дебрей, гор и лесов, на всем протяжении от Амура до Анадыри.

Многие из Тунгусов просвещены верою Христовою. Остальная же масса держится частию стародавнего шаманизма; частию, и чуть ли не большею, приклонила голову свою пред буддизмом.

Тема эта так обширна, что занявшись ею легко потерять из виду самую Лену, несущую нас на своем хребте. Итак, бросив отвлеченности, смотрю вперед на путь нам предлежащий.

Солянское. Жалкая деревенька, с 4-мя дворами, в 78-ми верстах от приходской своей церкви. Не в дальнем от деревни расстоянии впадает в Лену небольшая речка, пресыщенная солью. Ею же и почва изобилует. И конечно в этих условиях местности заключается причина названия деревни Солянскою.

Глядя на соляной поток, так рассуждал я: Будь этот дар природы в дельных руках, он обогатил бы всю деревню. Огражденная горами, речка имеет нужду в одной плотине. За устроением ее, образовался бы бассейн, могущий доставлять ежегодно громаду осадочной соли. Теперь же все это тонет ежели не в Лете, то в Лене.

Перед станциею является гора железного цвета, а позади дугообразный лесистый холм. Вообще место это имеет много разнообразия. Жители – их 15 д. – все носят звание ямщиков и пользуются их правами.

Паршинское. Тут почтовая станция с смотрителем. А обыватели, в числе 27-ми душ, несут ямскую повинность.

Верстах в 10-ти от станции, выдвигается из общего уровня прибрежных гор замечательный утес. Он издали смотрит исполинскою аркою. По мере же приближения к нему, он больше и больше проявляет оригинальности своих форм. Чтобы описать их, надобно быть хорошим и досужным геологом.

На обозрение употребили мы не более часа. Пластование горы косвенное, а в иных местах представляется одно лишь нестройное нагромождение известкового шпата. Базальта и твердо-глинистых песчаников бурого, охзристого и белого цветов.

О древнем, гораздо большем против настоящего, величии горы можно еще судить по стоблообразным останкам, поднимающим чело свое на разных пунктах хребта. Но и для этих представителей седой старины скоро пробьет последний час.

Впрочем, не пущаясь вдаль, обратимся к настоящему значению местности. Венец красоты ее составляют живые и действенные потоки, исторгающиеся из недр горы в разных ее высотах и в разных направлениях. Под одним крутогором насчитали мы их более десятка. И ежели бы достало силы к слиянию их во едино, то образовалась бы целая река чистейшей, а может быть и минеральной воды.

Провожатые наши уверяли меня, что ключи эти никогда не иссякают и не замерзают. Но думаю, что сказание это приложимо не ко всем, а к некоторым из источников. И конечно к зависящим не от дождей и снегов, а от глубинных вод, наполняющих хранилища земного шара и чуждых атмосферного влияния.

Вода главного истока насыщена серою и солью. Оба минерала, с случайными примесями, громоздят берег.

Вскипяченная вода, теряя печеночный запах, удерживает соленость. Чай изменяет ее цвет, но не вкус.

Для исследования же всех истоков требуются не часы, а дни, которыми нельзя нам жертвовать. Зато, по крутой водянистой насыпи, взобрались мы до грота. Вход в него широк, но низок. А внутри свободно мог я стоять. Только дух мой не был свободен. Ибо пещера, образовавшися силою вод, представляет собою одно лишь нестройное, нескладное нагромождение. Каждый камень кажется готовым упасть на голову при малейшем сотрясении воздуха.

Но устранивши боязнь, с необъяснимым каким-то чувством долго смотрел я на клокочущую, пенящуюся пучину. Ее клокотание, шипение и дугообразные повороты имеют свою последовательность. К явлению этому приглядывался я не ленясь. За всем тем, не только бренное око мое не увидело перстов, которыми работает тут природа; но и полет мысли моей оказался слабым. Однако ж в доле этой мог я утешить себя, вспомнивши изречение древних Теософов: Reverentius est credere, quam scire; mirari – quam rimari, – вера почетнее знания, а удивление лучше пытливости.

Потерявши из виду интересную гору, на всем 50-верстном пути до Рысьинского и Чуйского взор и внимание ничем не увлекаются. Окрестная пустыня представляет нескончаемый лес с туманною далью; берега пологи и будто тонут в реке. А река, в свою очередь, хотя величаво, но крайне монотонно катит свои воды, никем и ничем не возмущаемые.

Думаю, что сам Язон, плывучи в Колхиду с своими аргонавтами, не был в безлюдье больше того, в каком мы обретаемся теперь. А Рысьинское живописует пред нами селения Кидарские и шатры Идумейские.

В нем три дворика, с 19-ю душами, обязанными нести водяную и сухую Ленскую ямскую повинность. Люди сии – сыны Православной Церкви, добродушны, верны, услужливы. А далее – позволительно спросить: как, в какой доле отшельцы сии проводят свой день и целый век? – Отвечаю: в доле для них счастливой. И это потому, что быв оставлены себе, судьбой возобладать сумели:

Extra se nibil expetens bonorum,

Sortem sub pedibus permit superbam.

Добра, кто для себя

Ни от кого не чает:

Тот гордую судьбу

Ногами попирает.

У деревни Чуйской сретила нас гроза в полном смысле сего слова. Но страх наш от нее не мог быть великим. Ибо река заколыхалась, дождь полил и громы разразились часа в четыре пополудни, следовательно при дневном свете, хотя и неясном.

Оставляя частности неприятного случая сего, скажу, что из пяти судов, составлявших нашу флотилию, все разъединились и скрылись одно от другого. А потом каждое потребовало исправлений.

Витимск. От Чуйского, где застала нас гроза, до Витимской слободы 21 верста. Путь этот был не легок, не все-таки прежде ночи достигли мы пристани. И я, взглянув на кресты св. церкви, не раз, благодаря Бога, перекрестился.

Первоначальное заселение этой местности, под именем острога, относится к 1650-му году. Однако ж слободе нечем похвалиться. В ней 6-ть дворов будто торговых и 26 крестьянских. А душ 120-ть.

От прежнего своего водворения Витимск отодвинулся вверх по Лене версты на три, во избежание наводнений. Теперь стоит он на довольно возвышенном месте, против устья Витима, впадающего в Лену с правой стороны.

Устье это делится на три рукава, из которых каждый заслуживает названия реки.

По ним можно судить о значении, какое в общем составе своем имеет река Витим.

И действительно, река эта не из ряда обыкновенных. Получив начало при подножии Яблонового хребта в Верхнеудинском округе, Витим как бы нарочно избрал для себя путь чрез необитаемые пустыни, горы и дебри, и только у озера Оронта прибрежья его благоприятны для пастбищ и кочевья.

К тому, протекая не менее 1500 верст в направлении к северу, он мог бы почитаться драгоценным даром для областей Забайкальской и Якутской, сближая их и доставляя легкие средства к взаимным сообщениям.

Но и тут природа пошла на перекор рассчетам человеческим. К грозе и дикости берегов она прибавила быстрые течения, шиверы и пороги³⁹.

Поэтому Витим весьма мало известен ученым исследователям. Известно лишь то, что на протяжении семи или восьми сот верст от устья впадают в Витим четыре реки: Орона, Кутомала, Муя и Мама, и до тридцати горных речек.

Вся эта масса вод, соединяясь с Ленскими, видоизменяет Лену. Тут река является уже исполином. Берега ее кроются в туманной дали; глубина достаточна для всех кораблей, за исключением разве Грит-Истерна⁴⁰. А быстротою течения Лена начинает спорить с Ангарою. И как воды последней нескоро и неохотно соединяются с водами Иркута, так и Витимские долго-долго (вер. на 300) текут отдельною струею.

В настоящее время Русские промышленники поднимаются по Витиму верст на 200, до р. Мамы, для добывания слюды, которая, впрочем, не многих уже манит. Гораздо больше привлекательности имеют соболи и другие мягкорунные зверки. Тунгусы ими только живут; на волка же и медведя идут по нужде и случайно.

Из минеральных Витимского края пород более известен ставролит. Он находится в слюдянистом сланце, усеянном кристаллами венисы. А русло Витима и впадающих в него речек изобилует валунами многих довольно ценных пород.

Ландшафт, представляющийся со стороны Витимска, исполнен величия и разнообразия. Чело гор поднимается к облакам, с вариациями отражений, едва ли доступных даже до пылкого воображения. А самое устье Витима, можно сказать, ненаглядно по дивному сочетанию грозного с приятным и по неумолкающему шуму вод, как бы взаимно ратующих и не хотящих уступить места друг другу.

Проводя ночь на смиренном кораблике своем, не смыкал я глаз. Мысли приходили и уходили, мелькали как метеор. Но все они, под влиянием ли ночного мрака, или непрестающего здесь стихийного борения, склонялись к одной и притом почти безотчетной.

Мне казалось, что я думал думою Овидия Назона, когда, изображая первобытный хаос, высказывался он:

Unus erat toto Naturae vultus in orbe,

– – rudis indigestaque moles;

Non bene junctarum Discordia semina rerum.

Во всем тогдашнем мире

Природа вид один имела –

Вид массы грубой и нестройной,

Да семена веществ

Бессвязные, недружные.

Деревянная, о двух престолах, церковь строена в 1823 г. Строители не думали об изяществе архитектуры, но прочность зданию умели дать. Содержится она в благоприличии, и достаточно снабжена утварью.

Приписанных к ней деревень более 20-ти, в которых 342 дома и 2208 душ обоего пола. Приход тянется вверх по Лене на 107 верст, а вниз – на 366 в. Сверх сего, к Витимской церкви причислены Якутские улусы, обретающиеся на речках Палодуе, Юкте и Нюе.

Ближайшими к Витимской церкви считаются Петропавловская в 338-ми и Олекминская в 700 верстах. От Иркутска же отстоит она на 1437 верст. Лежит под 59° Сев. широты.

20 июня из церкви отправились к судам, в сопровождении народа. Это было около полудня. Между тем, тучи сгущались, омрачали воздух и воду; река же клокотала.

Плавание в такую пору не казалось приятным. Но где исполняется долг службы, там самое исполнение уничтожает собою несгоды. Ибо

Fortiter malum qui patitur, post potitur bonum.

Кто побеждает зло –

Приобретает тот добро.

Певчие запели: Волною морскою; на берегу раздалось: Счастливая дорога! Бог вам на помочь!

Еще раз, знаменуясь крестом, возвел я очи к церкви, откуда долетал до нас звон колоколов. Но и ладии наши в этот момент летели уже по волнам, ровно на крылу ветреню.

Кормчие кряхтели, гребцы метались с борта на борт, на зная, за что взяться и что делать, дабы не поставить судно в поперег волнам, бушевавшим без всякого лада и склада. Все мы находились будто в кипящем котле.

Явление это нельзя приписывать действию одного ветра. Оно более зависит от горной, падями порезанной местности, и особенно от громады вод, вливающихся на сем протяжении в Лену в диаметральной противоположности ее течению.

Сила притоков сих осязательна. Ее пришлось нам испытать, против воли и намерения нашего, когда проходили последнее из Витимских устьев, находящееся верстах в трех от селения.

При дожде, громе и буре, местность эта казалась Сциллою и Харибдою; а зияющее среди скал устье, без всякого преувеличения, можно бы назвать пещерою Эола.

Кратко сказать, суда наши, непрестанно то поднимаясь, то погружаясь, мало подавались вперед, и потому до наступления ночи не могли приплыть к станции Паледуйской, в 27-ми верстах от Витимска.

Теперь полночь; якоря брошены; останавливаемся для ночлега на пустыре, под защитою горного кряжа.

Небывалые в длинных плаваниях и не испытавших качек, сопутники мои с трудом выходили на берег, и о каждом из них, как о больном, надлежало позаботиться.

Поутру предстала пред нами деревня Паледуйская. Она принадлежит к числу больших, ибо состоит из 29-ти дворов и больше чем из ста душ.

Вода Витима здесь резко отличается от Ленской. А Лена быстра как Ангара в Иркутске, но гораздо шире и величавее ее.

Берега опоясаны горами весьма обыкновенными. Исключение делают только белые конусообразные сопки. Они начинают показываться не в дальнем расстоянии от станции, но к берегу не прилегают.

От Пеледуйского до Крестовского около 30-ти верст. Это деревня с тремя семьями ямщиков. Занимаемая ею местность не показна, но удобна для заселения.

На берегах здешних до самого Песковского находятся во множестве валуны разноцветных кварцов, яшм и шпатов; особенно же кристаллы мелкой венисы, лепидолиты и слюдистые породы вообще. Думаю, что породы сии наносятся сюда Витимскими водами. Ибо известно, что на Витиме и его притоках коренное их месторождение.

Песково – беднейшая станция. Немногим чем лучше ее и Половинная, отстоящая от первой на 25 вер. Населенность обоих сих мест едва восходит до 40 душ.

Между Половинною и Хамриным пришлось нам проплывать при ненастье. Это было 22 июня, во вторник. В недавние годы лесной пожар обнажил здешние берега. И хотя лес начинает возрождаться, но успеть ли когда достигнуть прежнего величия – Бог весть.

На станции Хамриной находится Смотритель. Это редкий феномен. И спасибо начальству, что оно не щедрится ими. Иначе трудности плавания усугубились бы под диктатурою сих служителей. Говорю по собственному опыту.

В деревне 12 домов, – в том числе и станционный. С правой стороны защищена она горами, а с левой имеет открытый для ветров распадок, иначе сказать ложбину.

На ночлежной стоянке вышел случай, не мало удививший всех нас. Около полуночи река заколыхалась, а потом покатили волны за волнами. Между тем в воздухе царствовала глубокая тишина; флюгер не изменял своего направления и паруса оставались в полном бездействии.

К утру явление объяснилось. Оно было предвестником бури, которая, бушуя вдали от нас за горами, гнала пред собою воду, подобно тому, как на суше часто поднимается и гонится пыль без видимой тому причины.

С появлением же бури, суда наши закряхтели; ямщики спешили забросить якоря, закрепить снасти и поставить суда в возможно меньшей опасности. Каждый из нас также что-нибудь старался сделать для общей охраны.

Переждав первые напоры ярой стихии, продолжали мы путь свой, но скоро сознались, что сил не достанет бороться с ветром и волнами, и потому, для защиты и отдыха, вошли в устье небольшой речки, впадающей с левого берега в Лену. Это от Хамрина верстах в 10-ти.

На дальнейшем пути к Континскому встречается узкая, быстрая и длинная протока, образуемая островом. Влечение на эту водную стезю весьма сильно; но пройти его безбедно редкому удается. Посему надобно иметь предосторождность, чтоб не попасть в эти термопилы.

За островом, на правом берегу, поднимается горный кряж, тянущийся на несколько верст. Он имеет пластоватое сложение и состоит из буро-серого песчаника. Вершина его разделена на гребни и грады по направлению к берегу. В некоторых же местах гряды эти превращены в отдельные конусы и другие фантастические формы.

Континское состоит из четырех ямских домиков. Перед деревнею берег загроможден наносными камнями, особенно кератитами, амфиболом, слюдянистыми песчаниками и т. под. Позади же деревни причудливо высовываются скалы в разных направлениях.

Вообще от Континского до Терешкинского правый берег угрюм и грозен, а левый является с характером лугового.

Терешкинская станция будто кроется под утесом, который гордо поднимает над нею чело свое. Противолежащий же ей берег представляет обширную зеленую равнину.

Выше заметил я, что в Ленском крае весьма мало змеев. Но почему-то им понравилось Терешкино. Тут не только близ селения, но и в самом селении водятся они во множестве. Мне рассказывали, что один из здешних жителей в одном дупле срубленного им дерева нашел 15 штук.

Хладная почва гадам вообще неблагоприятна. А потому должно полагать, что в горах, облегающих Терешкино, находятся пещеры, согреваемые теплыми испарениями, или теплые воды, около которых любимое для гадов жилище. В местах таких случалось мне бывать и видеть чудовищную прогрессивность. Гнездилища их не могут не возбуждать отвращения. А мне, при встрече с ними, почему-то всегда казалось, что я между Гарпий, или Горгон.

Мухтуй. Среда, 23 июня. В деревеньке восемь дворов. От приходской своей церкви отстоит на 202 версты; от соседних деревень: с одной стороны на 25, с другой на 30 верст; от реки – сажен на сто. А по противоположному берегу тянутся горы, на которых, в виде башень, высятся в разных местах белые громады.

Местные жители говорили мне, что сопки сии прежде не были даже заметны⁴¹, но теперь, с года на год, становятся виднее и будто растут.

Причина явления сего очень понятна. Доколе хребет покрыт был густою растительностию – он не терпел ущерба. Но после пожара, истребившего лес и обнажившего ребра гор, стихии возымели свою силу и, видимо-невидимо, трудятся над видоизменением и крушением горных масс.

Horrifer invasit Boreas; contraria tellus

Nubibus assiduis, pluvioque madescit ab Avstro.

Со стороны одной

Борей ужасный нападает,

С другой – от юга

Из мрачных льющий облаков

Дождь землю растворяет.

Когда здешний купец Рыбкин объявил мне о намерении своем построить церковь, нельзя было не порадоваться. Ибо за построением сим на половину сократилось бы семисотное расстояние между Витимскою и Олекминскою церквами.

Оставалось взглянуть на место, предназначаемое под церковь и благословить его. Исполняя долг сей, невольно высказался я не в пользу места. Мне казалось, что Лена при разливах своих, выходящих по временам из ряда обыкновенных, способна причинять тут всякие беды.

Гадание сбылось прежде, нежели положен был краеугольный камень. Ктитор призадумался, дело отодвинулось вдаль, а радость моя обратилась в печаль.

Кузнец Рыбкин человек молодой, но солидный и со многими практическими знаниями о приленских местностях, особенно же о крае Вилюйском.

В доме его удалось мне видеть разные штуфы Вилюйских пород, в том числе: гроссуляры, венису, опалы и асбест. Последний высокого достоинства. Нити его нежнее шелка, а цвет бело-голубого атласа.

Добрый хозяин уделил кое-что от избытков своих и для моего кабинета; между прочим, нефритовый топорик, напоминающий собою о каменной в Сибири периоде. До сего же времени случайно попалось мне подобное орудие на берегу Байкала близ Лиственичной станции, только не нефритовое, а серпентинное.

С немногими сими словами обращаюсь я к антиквариям; они лишь могут дать значение находкам сего рода.

Прочим читателям моим, ежели не для назидания, то развлечения ради скажу: как на Енисее, Бирюсе, Тунгуске, так и на Вилюе, превзошедшем собою Ахерон, суетность человеческая в сердце и в устах одну носит тему: – золото, золото!

И мой скромный хозяин о том же предмете заговаривал. Да кажется у него наготове уже целая партия, снаряженная с аргонавтовскою целию. И действительно, золотое руно нисколько не лишне для скудного и хладного края. Но, к сожалению, Ленские Язоны наделялись доныне от капризной фортуны не руном, а сумою с прибавками тоски и недугов. Тут вполне сбывается сказанное об Аврелие:

Aurelius

Dum sperat avrum, luditur carbonibus.

– Где золота он чает,

Горящи угли обретает.

Мурьинское, иначе Мургур-ярское, отстоит от Мухтуя на 29 веррст. В деревне восемь дворов, раскинутых напопад.

Левый берег реки завален наносным булыжником, по правому же тянется гора, углаженная льдами и водою. Русло отличается здесь сколько широтою, столько и прямизною. Посему на местности этой ветры бушуют с особою силой и поднимают большие волны. То и другое испытали мы на себе.

Даже и при полной тишине на пути к Мурьинскому не следует дремать. Ибо две реки, впадающие слева, наносами своими образуют подлинные мели. У последней засела в песке одна из наших лодок и наделала нам много хлопот.

Батомайское не больше и не лучше Мурьинского. Я заглядывал в здешние огороды – и увы! Не только нет следа посеянной, или посаженной овощной зелени, но даже крапива отказывается расти. Зато соседняя речка Батомка представляет собою ледники, и мы без малейшей опасности могли пройтиться по льду вдоль и поперег. Это 23-го июня! Мерзлая речка имеет начало свое в горах и течет среди отвесных скал. На них, со стороны деревни, налегает песчаный хребет, тянущийся версты на две.

Доколе хребет сей покрыт величавою Ленскою растительностию, стихии не причиняют ему большой убыли. Но чуть чело исполина обнажится, Аквилоны разнесут его по частям, и тогда витающие у подножия его, и уже испытывающие невыгодность положения своего, принуждены будут искать себе нового приюта.

Не лучше ли попещись об этом благовременно, прежде нежели беда села на плечи горою. Но авось всюду располагает русским мужичком и делает из него жертву случайностей даже и там, где для самосохранения достаточно одного инстинкта.

С лицами сего ранга в странствиях своих охотно вступал я в разговоры, толковал с ними об их житье-бытье. И от большинства приводилось слышать, что они, или деды и отцы их водворялись там-сям не по воле и выбору, а по начальническому указанию.

И это почти не подлежит сомнению. Ибо при учреждении постоянных путевых сообщений прежде всего должны были иметься в виду взаимные расстояния местностей.

Пункты будущих заселений определяемы были учеными деятелями, как видится, по картам. Остальное чинилось за уряд, без дальних забот о судьбе поселенцев.

Судьбу эту теперь мы видим. Прошедшее время ни на шаг не подвинуло пресельников к лучшему, да и в будущем не много ожидается добра. Возможное же при таких обстоятельствах утешение для человека заключается в словах: Возверзи на Господа печаль твою, и Той тя препитает.

Сайдыколь. На пути к нему берега слагаются из твердых плитообразных масс. Однако ж, не смотря на твердость пород, следы разрушения повсюду.

Вот пред нами огромный и еще свежий сползень. Мшистая поверхность его покрыта кустарником и деревами лежачими и стоячими.

Сползни на Лене и в подобных ей местностях не редкость. Случаются они и на крутых каменных горах, когда солнце и дожди изменяют собою температуру.

Под наносами, покрывающими чело северных гор, всегда залегает льдяной череп. Он-то и составляет главную причину сползней.

Вода, проникнув сквозь мшистую толщу и добравшись до льда, целые леса спущает по нему, как по масляничной горе. Нет сомнения, что ветры не мало участвуют в деле сем, а иногда бывают и первейшими деятелями.

Сдвинутая масса имеет вид пловучего острова, оразноображенного, оживленного растительностию, в том числе и вековыми деревьями.

При благоприятных условиях, в этом виде сползень иногда сродняется с новою почвою; иногда недели продерживается на воде без значительных видоизменений; иногда во всей целости своей, подобясь какому-нибудь Грит-Истерну, несется по водам и победоносно проходит сотни верст.

Нужно ли говорить об опасности при встрече с такими плывунами? Нам приходилось испытать ее. Расскажу об этом, только не теперь.

Деревня Сайдыкольская в 271 вер. от приходской своей церкви. В ней 29 муж. и 40 жен. пола душ⁴². Стоит она на возвышенности левого берега и тонет в песках. Старую деревню пески уже погребли, а новую охватывают со всех сторон. Без жалости нельзя смотреть на этот феномен.

От мрачных впечатлений, произведенных Батомайским, перешел я к мысли о жителях Сайдыкольских.

Будущность не обещает им ничего доброго. Для них один исход: оставить могильную местность и поискать другой – лучшей; что весьма удобоисполнимо.

На речь мою о предмете сем обыватели отозвались, что не они первые селились здесь, а теперь воля Господня.

Нюйское отстоит на 30 верст от Сайдыкола. Плывем к нему ночью, при самой тихой погоде. После томительного двухсуточного обуревания, тишина эта для нас – истый дар Неба.

Под влиянием благодарного к Богу чувства, певчие, плывучи впереди меня, огласили Лену духовными песньми. Тут раздавался кант: Хвалу Всевышнему Владыке потщися дух мой воссылать…; тут слышали берега Ленские, – и конечно в первый раз, – Боже, зри мое смиренье, зри мои плачевны дни..; слышали многое, воспетое во славу Господню. Финалом же всего был гимн, неразлучный с жизнью Русского народа: Боже, Царя храни…

Скажу без самохвальства, хор мой не плохой, а сумрак и вода в раме скал дают голосам особую прелесть.

Во все время пения гребцы наши стояли без шапок, крестясь и молясь. И когда сказал я, что лучше бы им накинуть шапки, то мне отвечали: «Когда же нам и помолиться, как не теперь. Ведь ни нам, ни детям нашим не услышать того, что поют».

В Нюйском 9 дворов с 25 душами. В окраинах его берега низятся и леса мельчают. Но странно, что на этой, довольно открытой, местности является пред нами, по правую руку огромная масса льда, дугообразно стоящая.

Накипи сего рода в расселинах гор, переживая короткое здешнего края лето, служат вечными ледниками, и хладное дыхание их можно ощущать даже при самом сильном зное.

Между Нюйским и Жербинским впадает, с левой стороны, в Лену большая река Нюя.

Верховья ее сот за девять верст, а течение почти параллельно Лене, в расстоянии от 30 до 60 верст. Плавание по ней чрезвычайно затруднительно по причине порогов и каменистых отмелей.

Берега кое-где заселены Якутскими кочевьями. Но Русские мало знают и редко посещают этот Ахерон. Лену же Нюя усиливает собою не менее, как и Витим.

Жербинское. Носит название от речки Жербы, при устье которой оно стоит. В деревне всего 4 двора. Но она тем замечательно, что служит последнею Киренского округа станциею на Ленском пути. С другой стороны, на ней же оканчивается и Витимский приход, простирающийся в эту сторону на 366 верст.

За Жербинским с правой и левой сторон тянущиеся утесы бросают грозную на воду тень, и вместе служат вратами, достойными гиперборейского края.

А версты за три от станции Каменской, на левом берегу, расторгнутая гора представляет зияющую бездну, из которой вырывается река Каменка.

Будь на месте сем певец древней Эллады, он в нашей мрачной, шумливой реке, верно, нашел бы Стикс новый или же новую Лету, так созвучную с именем Лены.

Но нам не до поэзии. Довольно ежели скажем, что река Каменка служит границиею между Киренским округом и Якутскою областью.

Рубикон этот находится в 800 вер. от Киренска, в 991-й от Якутска и в 1828 вер. от Иркутска. Кто не скажет, что это такие цифры, пред которыми преклонятся даже гордящиеся о народех языков?

На Каменской станции встретил нас исправник Олекминского округа, в пределы которого вступали мы. Это было 24 июня.

Первую Якутской области станцию (с 4-мя ее двориками) оставили мы при склонении дня к вечеру. Погода благоприятствует; пустыня в глубоком безмолвии, и самая Лена катит воды свои с величавою тихостию.

Прибрежные горы носят старческий облик, испещренный глубокими бороздами, неложными свидетелями, что время и стихии не щадили и не щадят их.

Плывучи ночью, стали мы замечать столбообразные огни. Оказалось, что это своего рода серенада, которую задумали сделать Мадайской станции ямщики, единственные обитатели укромного сего уголка.

Тут простоявши часа три, ранним утром 25 июня, проплыли Нохтуй. Около 9-ти часов очутились в Точильном, а в полдень были в Березовом, за 83 версты от Каменского.

Следовательно, плавание наше было успешное. И это потому, что при доброй погоде послал нам Бог и добрых судовщиков.

В противном случае можно тут бедовать. Особенно опасен переезд в Березову. Открытые берега, давая полный простор ветрам, нигде не дают судам пристанища, а река, изумляя своею широтою, пугает на каждом шагу мелями.

С массою воды и с силою ее соперничает масса песков. Быв передвигаемы с места на место, они полагают преграды там, где их не чаяли.

Кормчий мой, возрастший в этой окраине, многое рассказал мне из виденного и испытанного им на пути нашем.

Вся же речь рассказчика приводит к тому заключению, что пески с года на год растут, а река, по мере возрастания их, ширится, теряя вместе с тем глубину.

Верстах в 5-ти от Делгеева местность видоизменяется. С левой стороны появляется кряж, из которого, не далее как за полверсты от деревни, вытекает соленая речка. А перед самою деревнею красный отрог служит вместо маяка, указующего станцию.

Делгеево хотя маленькая, но опрятная деревенька, с окрестностями сколько дикими, столько разнообразными.

Не в дальнем от нее расстоянии большой лесистый остров разделяет Лену как бы на две речки.

Та и другая половина готовы поспорить с Волгою не только в Ярославле, но в Нижнем и даже в Казани. А о целом составе Лены нечего уже и говорить; это река – великан, в полном значении слова.

Миновав остров, Лена принимает обычный свой вид и приемлет в недро свое новые речки и ручьи. Замечательно, что все протоки идут слева, а правый берег смотрит каменистою Аравиею.

На дальнейшем пути, камни и утесы по правую руку теряются почти с глаз, давая место волнистым пологостям. Уклон этот начинает уменьшаться на половине пути к Неленскому, и потом, стеною вдвинувшись в воду, служит указателем фарватера и вместе защитою от северо-восточных ветров.

Но не дай Бог быть под защитами сего рода. Тут каменные глыбы, ровно Дамоклов меч, висят над головой. А со сторон – камни, да буруны. В такой доле чуть ли не походим на тех мнимых счастливцев, о которых Клавдиан сказал:

Muniti gladiis vivunt, septique venenis.

Мечи их ограждают,

А яды окружают.

День преклоняется к ночи; горы больше и больше налегают; волнение усиливается.

Неленское скромная деревушка, с пристанищем глубоким, песчанистым и защищаемым высотами, под сению которых плыли мы.

В настоящий момент пристань на разных пунктах освещена огнями. Река и горы отражают свет их, а собравшаяся толпа живит собою пустынную картину.

Певчие не упустили случая пропеть несколько ирмосов и кантов, и тем усугубили общее веселье. Уверен, что память о дне сем надолго сохранится здесь.

С своей же стороны замечу, что сегодня – 25 июня – плыли мы очень успешно. Ибо сделали около 130 верст. Между тем как уровень плавания нашего редко преступает за сотню.

26-го июня рано поднялись, но не в добрый час. Едва вышли из-за горы, суда стали метаться; боковой ветер понес их к утесам, крепчая больше и больше.

Оставалось, не теряя минуты, пристать к ближнему берегу. И когда это удалось, то послали на станцию за лошадьми, чтоб при помощи их тянуться бичевой.

Теперь все окрест нас шумит, гудит; но до тревоги этой никому нет дела. Ямщики, отправившиеся на станцию, не торопятся к нам. Остальные, усевшись под защитою камней, развлекают себя, как водится, беседою и курением.

Спутники же мои, поздно легше, при утренней заре, покоятся сладким сном, хотя суда едва держатся на якорях. Глядя на них невольно вспомнил я о тех Алционах, которые, по словам Плиния, даже среди океана безбоязненно свивают себе гнездушки: – in medio mari nidum conficiunt.

Проплывши верст 10 при конной помощи, остановились мы у Якутской курьи, и тут пробыли до 4-х часов пополудни, выжидая перемены к лучшему.

А чтобы не тратить время попусту, посетил я Якутские юрты. Одни из них зимние, другие – летние. Виденные мною считаются зимними, и довольно прочны. У большей части их вид трапеций, но есть и конусообразные.

При этом условии, стенные бревна, находясь в косвенном положении, не дают стихиям сильного упора. О чердаках же и кровлях наших тут не имеют понятия. Их заменяет смазка и глинозем, прикрываемые мохом и травою.

Внутри почетнейшее место занимает очаг, а по сторонам расположены лавки, удовлетворяющие всем домашним потребностям.

Для света доступ в юрту лишь чрез два малые оконца, помещаемые выше головы сидящего человека.

Недавно открытые в Швейцарии, на значительной глубине, остатки зданий являются с этим же типом. Отсюда невольно рождается вопрос: ежели протогены созидали себе жилища вне всяких условий нынешнего зодчества, и ежели в течение веков и тысячелетий тип зданий тех переходит неизменно из рода в род: – то не заслуживает ли он внимания науки?

Кто внимательно взглядывал на русские избы и целые деревни, тот не мог не сказать: – вот жалкая жертва огня! – Об юртах же и улусах никто сего не скажет. Следовательно в этом важном отношении первенство за ними.

Когда пришлось мне побывать в двух-трех юртах, дети еще спали, валяясь на широких лавках, без всего того, что считаем мы принадлежностью постели. Их не прикрывает даже рубашка; ибо у Якутов считается она не потребностью, а прихотью. И только у слывущих богачами приходилось мне видеть это смиренное, по нашему понятию, телесности прикровение.

В одной из юрт Якутка стряпала; в висячем чугуне что-то пенилось. На вопрос мй, хозяйка, с духом смирения, отвечала: каша, и вслед за тем указала на материалы, лежавшие пред очагом на доске.

Не трудно было определить значение каждой вещицы. Оказалось, что основу горемычной каши составляла болотная трава, известная под именем заячьей капусты. К траве этой служила придачею толченая сосновая кора, с значительною примесью какой-то съедобной земли, в роде каменного молока⁴³.

Желая получить понятие о вкусе готовимой пред нами пищи, продлил я время в разговоре с людьми, знакомыми с здешнею окраиною. И они рассказали разные частности, относящиеся к быту Якутов. Когда же заметили, что стряпня уже кончилась, то попросили хозяйку дать нам отведать снеди.

Хозяйка с самодовольством подала большущую ложку. Может быть, бедняга, видевши пред собою небывалых гостей, употребила все способы к изготовлению вкусного блюда, и хотела пощеголять пред нами.

Прикушавши, по долгу приличия, показали мы вид довольства. Но чем отозвалась пища в устах – Боже Спасителю!

К обычной в обителях наших пище по правде приложено название Антониевой. Но за этот же убогий, аскетический стол посадите Якута, или Тунгуса, – ему покажутся такие лакомства, о которых в быту своем едва смеет думать, не имея ни овощей, ни крупы, ни муки.

Чтобы потешить бедняков, приказал я разделить мешок сухарей⁴⁴. Весть об этом подаянии стрелою пронеслась по улусу, и берег представил поразительную картину.

Прежде всех явились запачканные ребятишки, в Богоданном человеку костюме; за ними – женщины с грудными детьми, напомнившие неряшеством скитающихся цыганок, только без их лукавства; наконец – старики и старухи, вышедшие будто из царства теней. Некоторые тянулись на костылях и даже ползли на четвереньках.

И все это делалось бедняками из-за чаемой ими крохи хлеба. Получивши же, одни всматривались в фигуру сухарей, другие сравнивали их между собою, нюхали и прикушивали, как бы боясь нарушить их целость; иные поднимали руки к небу и благодарили Бога за ниспосланную им благостыню…

Не только я, но и спутники мои стояли как вкопанные, при виде необычайного сего зрелища. Душа моя преисполнилась чувствами, для выражения которых нет слов. Зато воспоминание о них всегда живым будет.

Когда выходили мы из Якутской курьи, ветер не бушевал уже, река успокоивалась, на небе не видно было ни одного облачка. Благоприятная перемена эта совершилась в несколько часов. Остается благодарить Бога.

Плавание до станции Черендеевой и далее до Берденевской шло успешно. Лена на протяжении сем дивит величавым шествием своим. Взор плывущего едва досягает берегов ее. Даже протоки между островами являются реками.

За всем тем, фарватер реки непрестанно изменяется, и только опытный кормчий в состоянии отвратить бедовые приключения.

Куда ни посмотришь, мели выглядывают; или встречают течения, влекущие в бездну водоворотов, среди которых шум и клокот не затихают.

Этот причудливый характер реки не изменяется до Олекминска. На пути сперва держались мы правого берега, потом должны были обратиться к левому, на котором и город стоит.

Совершить перевал через здешнюю Лену во всяком случае дело не легкое. А для наст трудность увеличивалась большою зыбью и склонением дня к ночи.

Гребцы дружно работали, но безуспешно. И это, по замечанию моему, зависело не столько от противодействия волн, сколько от слабосилия Якутов, составлявших большинство нашего экипажа.

Как бы то ни было, но, потеряв надежду достигнуть берега засветло, решились мы ожидать утренней зари под защитою острова, мимо которого случилось проплывать.

Ленские острова по большей части покрыты бывают густым кустарником. Но на острове, указанном нам судьбою для ночлега, не нашли мы ни кустика, ни былия травного; так что после самых тщательных поисков, оставалось сидеть без огня и зябнуть.

Ведь острова представляет песчаную намывную площадь, изрытую во всех направлениях и до того увлажненную, что на четверть от поверхности просачивается вода, а ложбины залиты ею.

Окидывая взором массу окрест шумящих волн, ощущая под ногами удоборассыпаемое вещество, чуждое жизни и красоты, сам себя спрашивал я: не с таковым ли типом и вся наша планета выходила во время оно из недр первобытного океана, не так ли и она была безвидна и пуста.

Ответ мой, под влиянием ли условий, в которых в эту пору находился я, или же по силе исторической правды, склонялся к положительности – ad positionem – в полном значении сего слова⁴⁵.

Провожатые из Якутов горше всех чувствовали неудобства ночлега. Лишенные главной своей потехи – очага, при ветре и хладе, одетые лишь в рубища, они истощали всию смышленость для согретия себя.

Наконец, кто-то догадливый избрал бугор целию беготни. К нему наперерыв устремились все окоченевавшие. И сцена эта не раз повторена была бедняками.

За такой подвиг нельзя было не наградить чем-нибудь быстроногих витязей. Я приказал дать им по пригоршням сухарей; и дар этот принят был с восторгом.

Но общая радость скоро обратилась в печаль. Люди, не вкушавшие печеного хлеба в течение нескольких недель, а может быть и месяцев, жадно съевши порцию свою, подверглись припадкам, похожим на отравление. Тошнота, пучение желудка, колотье в груди, остановка дыхания, стали проявляться хотя не в одинаковой степени, но почти над каждым из Якутов, евших нашу хлеб-соль. Между тем как русские мужички были здоровехоньки.

В страхе и смущении, готовился я обратиться к медикаментам, без которых в дороге не бываю, помня, что береженого Бог бережет.

Но провожавший нас чиновник Олекминского округа успокоил меня, указав на скорое и легкое средство против припадков сего рода, обычных, по словам его, между голодающими инородцами. Средство это заключается в рюмке русского чистого вина. И едва ли не здесь только в прямом смысле есть оно aqua viva, как называли его некогда алхимики и как зовется еще до днесь в наших фармакопеях.

Олекминск. 26-го июня. После безлюдного и долгого пути отрадно видеть городок⁴⁶. А заслышанный издали звон колоколов был для всех нас истинным благовестом. Спутники мои в струнку стояли. Когда же приблизились мы к пристани, то берега Ленские огласились песнию: Спаси Господи люди Твоя. Это было приветом с нашей стороны ожидавшему нас народу.

Городок тянется двумя линиями по левому, довольно крутому, берегу. В центре его стоит церковь, занимая позицию, господствующую над обывательскими домами.

Постройка здания сего относится к 1767 году. Того же времени проявляется в нем и все церковное зодчество, о котором не раз уже приходилось мне говорить. Но опрятность в церкви не рядовая; а равно и ризница стоит внимания.

Замечателен также и причт по личному своему составу. Старший священник Ал. Соколов – 62 лет, значится обучавшимся в Охотском градском приходском училище; другой священник – Попов, почти равных годов с первым, в школах не обучался. Из четверых же причетников – один священнический, а другой диаконский сын в школах не бывали, остальные же два показываются исключенцами из низшего отделения Якутского дух. училища.

И у сих-то особ Якут и Тунгус, и даже Русский человек должны учиться правилам Веры и христианского благоповедения. Но можно ли ожидать там успеха, где слепец водит слепца?

Воскресный день и празднование победы под Полтавою дале мне благоприятный случай совершить Божественную литургию и молебен, при небывалом здесь многолюдстве.

Со стороны церкви миниатюрный город представился мне как на ладони. Каменных и двухэтажных домов в нем не заводилось. Но он разнообразится юртами, созидаемыми на образец Якутских и считающимися необходимостью при условиях здешнего климата и при всегдашних сношениях с обитателями кущей.

Всех домов по актам значится 31. В этом числе: принадлежащих лицам духовного ведомства 2, разночиннических 6, мещанских и купеческих 7, казачьих 16.

Но не так мал и сжат приход Олекминской церкви. Простираясь на 600 верст, тысячами считает он прихожан своих, состоящих наиболее из Якутов и Тунгусов. Именно: в нем 4311 душ муж. И 4013 д. жен. пола.

А при церкви Сунтарской, считающейся ближайшею к Олекминску (близость эта определяется 360-ю вер.), числимость прихожан восходит свыше шестнадцати тысяч душ; при церкви Нюрбинской – до двадцати одной тысячи; при Вилюйской – до девяти; при Намской – до семи тысяч. Самые же приходы растянуты на 300–700 и более верст.

Делаю этот экскурс, чтобы дать хотя некоторое понятие другим о состоянии церквей в той дальней окраине, где нахожусь теперь.

С своей стороны, не остаюсь холодным рассказчиком были. Печальная быль, лежа камнем на душе, дает собою важнейшую задачу – как отвратить для рассеянных по пустыне трудности общения с Церковию, как сблизить их с нею и ее спасительными Таинствами?

Подобный вопрос, лет за десять до вступления моего на Иркутскую кафедру, дан был указом Святейшего Синода. Но епархиальное начальство, делая все зависевшее от него, не могло остановиться с убеждением ни на одной мысли. И чем больше накоплялось сведений и мнений от разных лиц и ведомств, тем вопрос более запутывался и решение его отдалялось.

Но не до конца прогневается Господь! – Июня 27 дня, после литургии, находясь на кораблике своем, при отлично-хорошей погоде, любовался я величием окрестной природы, кидая взор то на громадную реку, то на скромный городок, откинутый на север за две тысячи верст от Иркутска.

В это время мелькнула мысль о пользе и возможности учреждения походных церквей, вместо проэктируемых издавна церквей постоянных. С сих пор мысль эта не оставляла меня, доколе, при Божией помощи, не осуществилась, к радости всех христиан, рассеянных по пустыням от Олекминска до последних пределов Якутской области и вместе Северо-азийского материка.

Поговорить о сем, как о деле большой важности, найду случай. А теперь скажу несколько слов об общем значении Олекминского округа.

В составе обширной Якутской области округ сей есть лучшее звено. Климатические условия его гораздо благоприятнее тех, в которые поставлен Якутск. А прочие области этой местности, склоненные к более глубокому северу, не могут идти ни в какое сравнение.

Далее. Олекминский округ, изобилуя лесами, реками, горами, производит лучших соболе, превосходную белку и других мягкошерстных зверков, составляющих главный промысел обываетелй и вносящих в торговлю большие капиталы.

Наконец, не подлежит сомнению, что округ богат металлами и минералами. Конечно, в настоящее время хранилища сокровищ природы остаются, в наибольшей их части, сокровенными, но не мало уже из них вышло и постоянно выходит на Божий свет.

По Олекме и всем рекам этого бассейна находятся в виде валунов: альмандины, опалы, сардониксы, агаты в разных видоизменениях и другие цветные и ценные камни. Но главизну всего составляет золото – золото.

Плутус этот с года на год расширяя свое знамя, готов оставить за Олекминским округом название Северной Колхиды.

Вслед за сим кстати было бы указать и другую сторону рассматриваемой медали, но за лучшее считаю сперва попристальнее всмотреться в нее, и потом уже, не обинуясь, высказать сущую правду.

28 июня, в два часа пополудни, оставили мы Олекминск. Состояние атмосферы добра не обещало. Неподвижность воздуха, удушливый зной и дальнее эхо грома, слышимое из-за гор, ясно давали знать, что буря не заставит долго ожидать себя.

Предчувствуя ее приближение, непрестанно твердил я кормчему и гребцам держаться ближе к берегу, чтобы при первой опасности можно было пристать. Меру этой предосторожности не раз уже употребляли мы во спасение.

На беду, Олекминские возничие наши были глухи и к словам моим и к предвестию природы. Не думая о последствиях, они беспечно подчинялись силе течения, ежеминутно увлекавшего на средину колоссальной реки.

В досаде, не раз сказал я про себя: вот автоматы, олицетворяющие собою того Полифема, о котором поэзия сказала:

Privatus charo Polyphemus lumine, nullo

Consilio errantes jaclat ubique manus.

Ума лишенный, Полифем

Свои безглузды руки

Кидает напопад…

Скоро, однако ж, и нам пришлось оставить все толки и мечты и обратиться к молитве.

Вихрь промчался над головою нашею, река заколебалась, горизонт потемнел, а перекаты грома с минуты на минуту стали усиливаться.

Мы отдались на произвол судьбы. Ибо силы человеческие тут не значили ничего. Да хотя бы и значили что-нибудь, то мрак и ливень делали их решительно бесполезными.

Особенно опасным было положение наше там, где река Олекма, руслом версты в три, вносит в Лену воды свои. Пространство это даже в тихую погоду представляет грозную борьбу великих сопротивных сил. А что сказать о борении их в такую пору, какая на долю нашу досталась?

Впрочем я все-таки не терял присутствия духа, доколе не взглянул пристально на кормчего своего. Этот Русак, в полном смысле атлет, стоял на стражбе своей, плачучи как дитя. Под ужасным напором ветра колебался он как соломинка.

Неожиданность эта поразила меня. Прежде всего возложил я на себя принадлежности своего сана, положил за пазуху неразлучную иконку, книжку и тетради.

Потом, с возможною энергиею, обратился я к кормчему с словом утешения.

– Что ты пригорюнился? – спросил я его. Ведь, мы на большой воде, а шитик наш ровно щепка – чего ему бояться: он везде проплывет!.. Знаешь ли где теперь находимся?

– Ничего не вижу и не знаю, – отвечал кормчий. А кажись проплываем русло Олекмы. Это бедовое место.

– Есть ли тут подводные камни, или мели?

– Тут все глубь, и берега не найдешь.

– Так чего же нам бояться, – сказал я ему; плыть можем мы напрямик, а ты держись по ветру.

Долго ли держание это продолжалось, не могу отчета дать. Но по истечении непродолжительного времени под шитиком нашим и вокруг него все захрустело, затрещало; он на всем ходу своем грянулся и на чем-то засел. Судно огласилось воплем, а я, вскричавши: молитесь Богу! Схватил руками висевшую на груди моей панагию и в ней как бы сосредоточил надежду спасения своего.

О страшная минута наглой смерти, смерти, постигающей человека без должного к ней приготовления! Для меня ужасы увеличивались еще тем, что участь мою разделяли десятки невинных спутников моих.

Частностей, относящихся к событию сему, нельзя пересказывать. Ибо впечатления смятенного духа неудержимы в памяти. Знаю только, что нас обдержала непроглядная тьма, ветер и волны яростно бушевали.

Но многомилостив Господь! В то самое время, когда считали мы себя за погибших, чудодейственный перст Его уже управил нас к тихому пристанищу.

Оказалось, что судно наше прибито к острову и глубоко врезалось в берег, заросший густейшим кустарником.

Ветви, будто щипцы, справа и слева охватили нас, а влажный песок послужил мягким ложем для днища.

Однако ж при тьме и буре, не легко было определить значение положения нашего. Паче всего давался вопрос: от удара о берег не усилилась ли течь, которая и прежде сего тревожила нас.

Ухватясь за первую попавшуюся мне под руку ветвь, стал я на почву, не видя ее и не зная, модно ли удержаться на ней. Но того не мог не ощутить, что волны достигают до подножия моего, а густо сплетенный кустарник колебался окрест меня, яко былие травное.

Первым словом моим было: выносить ризничные вещи. А меня спросили: куда? ведь тут не проползть; да и крутизна какая!

Впрочем, не думая много, вожатые принялись прорубать тропину и делать в песке уступы.

Спутники мои также трудились, и ежели не силами, то смышленностию своею значительно ускоряли дело.

Ночной восход в безвестную даль по тропинке, извивающейся змеей, не может назваться приятным. Но в настоящую пору тропа эта показалась мне как бы лестницею, возводящею от земли на небо.

Вершина острова между кустами имеет прогалины, давшие нам возможность почить от дневных забот и трудов.

Зато много наделали мы собою тревог бедным рыбарям, приютившимся здесь для ночлега. Огнище их разложено было в саженях во ста от нашего пристанища.

Завидевши нас, стремглав бросились они во все стороны. Должно думать, что мы показались им не людьми, а духами тьмы, залетевшими на крыльях бури на пустынный остров.

Чтобы собрать расточенных и успокоить их, приказал я одному из Якутов, бывших между вожатыми, сделать у огнища оклик и возвестить сладкоречиво, что к острову пристали добрые люди, которых не следует бояться.

Однако ж, оклики остались без ответа; голос глашатая нашего был, в собственном смысле, голосом вопиющего в пустыне. Все мы пожалели о беднягах, которым из-за нас – непрошенных и нежданных гостей – пришлось тереться ночью в сырых кустах и терпеть всякого рода несгоды.

Чуть свет, принялись за починку. К счастию, повреждений оказалось не так много, как ожидали мы. И потому часов около десяти утра далась нам возможность расстаться с Богоданным пристанищем.

Буря миновалась, и мы тихо плыли по зыби, напоминающей вчерашнюю тревогу. Только в душе моей не было тишины.

Где прочие суда? Не случилось ли чего-либо недоброго с плывущими на них? Сии и подобные вопросы не меня одного озабочивали.

Да и вообще в здешней местности путешественнику есть, о чем подумать. Лена, по впадении в нее Олекмы, чудовищно увеличивается⁴⁷. Но не в этом еще беда, а втом, что огромную ее широту наполняют мели, косы и песчаные острова. Последние часто шатром смотрят и готовы рухнуть при соприкосновении с ними. Держаться же вдали от них почти невозможно, по причине упора вод.

Спутников своих настиг я в Солянском, и узнавши, что бедовое дело обошлось удобоисправимыми порчами, порадовался и возблагодарил Бога.

Неподалеку от деревушки впадает в Лену соленая речка. Читатель мог заметить, что такими притоками Лена очень богата. А это показывает, что хребты, держащие справа и лева, преисполнены солью.

Особенно славятся ею окрестности Вилюя. Там из каменной соли образуются кряжи. Взятые из них штуфы у меня под рукою. Качество они не одинаковых. Лучшими обыкновенно почитаются прозрачные, не уступающие чистотою кристалла ни Исетским, ни Величковским. Далее, в ряду пластов, следуют желтоватые, бурые, молочные, синие, красные и проч.

Нужно ли говорить, что цвет последних напластований зависит от примеси земляных и растительных веществ, а также минеральных окисей. А потому соли такие к употреблению мало гожи, а иногда и вредны. К последним причислить должно – calciaria, acidularia, mineralia и vegetabilia mixta. А кто без химического разложения в состоянии узнать сии и подобные примеси?

На пути к Номаланскому Лена все ширится и загромождается островами и мелями. Без опытного кормчего тут можно безвыходно захряснуть в песках. И мы, после томительного странствия, принуждены были остановиться у острова, противолежащего Номаланской станции, и тут переменились извозчики наши. На огромном же пространстве между станциею и островом пески чуть покрылись водою, между тем как в прошлом еще году была здесь удобная пристань. Так и большие реки не всегда представляют большие к плаванию удобства. Доказательства сего теперь пред нашими очами.

В станице, именуемой Русскою, не нашли мы ничего соответствующего ее имени. Как в больших наших городах и высших обществах преобладают мода и язык Французские, так здесь – Якутские.

Где причина этой удобопреклонности к чуждому? В ответ на этот вопрос следовало бы писать inuguralem dissertationem, только не теперь и не мне браться за дело сие. Скажу однако же, что качество это зависит в Русском человеке не от положительного какого-либо преднамерения; но, с одной стороны, от недостатка стойкости, какою отличается напр. племя Израилево, с другой, от невнимания к себе и к национальному своему достоинству, которым так много дорожат сыны Востока.

В устье Русской речки нашли мы хорошую пристань и, после предшествовавших обуреваний, спокойно провели ту ночь.

Верст за десять до пункта сего, проплывали мы у подошвы длинного утеса, тянущегося по правому берегу и омываемому быстротечными водами. Кажется, что река налегает на него всею своею массою.

Благодаря тихой и ясной погоде, весело плыли мы здесь, вглядываясь в пласты, горизонтально залегающие в утесах и составляющие собою эти громады.

Но при мгле и ветре плавателю надобно бодро стоять на стражбе, чтоб не грянуться о скалу, или не засесть в песочных наносах, занимающих противолежащую половину реки. Конечно, через год-два вся ситуация эта изменится, но я говорю о настоящем.

Ночь, проведенная в Русской станице показалась короткою. Она действительно была таковою 29-го июня. Однако ж, и короткое время дало нам почувствовать тяготу мертвенной пустоты, которою печатлеется Олекминской округ.

Во всю ночь ничей голос не достигал до слуха нашего. Певчих же птиц здесь следа нет. Являются лишь изредка коршуны, филины и орлы. И они чуть ли не единственные представители пернатых в этой местности.

Путь к Ускурскому унизывают гряды волнообразных гор. Да и вообще, начиная с Олекминске, природа приленская носить характер в полном смысле гористый. А ежели и высказываются иногда среди гор долины, то они лишь жалость возбуждают. Ибо, вместо обычной луговой травы, их покрывает бурьян, или грубое и безжизненное былие. Всматриваясь в грунт, находил я в нем подобие щебия. И это очень естественно, так как окрестные горы состоят по преимуществу из песчаников и известковых шпатов, которых потоки вод ежегодно увлекают в долины, не улучшаючи их, а только засоряя.

Нет сомнения, что под рукою домовитого Европейца многое могло бы измениться здесь к лучшему. Но Якут способен марать природу, а не умывать и улучшать ее.

Из этого же начала следует выводить и бедствие от пожаров, опустошающих леса на пространстве области. Люди, не умеющие и не хотящие позаботиться о собственном житье-бытье, могут ли прилагать старание о сохранении общественного, чуждого для них достояния, каковыми считаются леса?

Вот и теперь перед нами с одной стороны обгорелые, с другой еще горящие леса, и это на необозримом протяжении! Картина истинно печальная.

Туземцы вину лесных пожаров слагают на золотоискателей. Но партий сего рода нам не удавалось встречать, а пожарища и пожары повсюду выглядывают. Следовательно, зло происходит или от звероловов, или от перекочевывающей с места на место орды. А частию гибельных явлений начало кроется в палах, намеренно пущаемых весеннею порою во все стороны, для истребления остающихся на полях и в лесах сухих трав. Обычай этот быть может и приносит некоторую пользу, зато не перечесть зол, неразлучных с ним.

Ускурское состоит из одного двора. Прежде видели мы при станциях по три, по четыре домика; даже в промежутке между ними встречались иногда избушки. В Олекминском округе и этого нет.

Ямщики на станциях живут анахоретами. А путешественник предоставляется собственному жребию, без всякой надежды на помощь человеческую. И горе тому, кто не запасся необходимым. Ибо для мест сих будто наступило уже то Апокалипсическое время, когда нельзя будет ни купити, ни продати (Откр.13).

Прилегающие к Ускурскому кряжи изобилуют солеными ключами и целыми потоками.

Высоты же, осеняющие правый берег за Ускурским, приятное делают впечатление величавостию форм своих, пощаженных доныне временем.

Но, к сожалению, они лишились недавно через пожар лучшего своего украшения – вековечных дерев.

Хатынь-тумильское. Сперва плыли мы довольно успешно; потом стал усиливаться противный ветер и полился дождь. Волею-неволею надобно было причалить к берегу, чтоб дать отдых судовщикам. Да и время, склонявшееся заполдень, звало их к обеду.

На станции Хатынь-тумильской, сверх всякого чаяния, оказался станционный смотритель. Заведывая не одною, а несколькими станциями, он давал понимать значение своей диктатуры, и сообразно с тем распоряжался.

В Хатынском изрядная пристань, что весьма возможно при пологости левого берега, на котором устроена станция, и неприступности правого, по причине налегающих на него горных высот, начиная почти от Олекминска.

У станции Марханской, а равно и Мархачанской Лена тонет, можно сказать, в песках. Масса их приводит в изумление. И, конечно, сама Лена уступила бы их натиску и отодвинулась бы на восток, если бы несокрушимые горные цепи не удерживали ее в теперешних границах.

Но случись подобная катастрофа, и нашей Лене пришлось бы омывать водами своими подошву Станового хребта и впадать хотя не в Охотское море, но гораздо восточнее теперешнего ее устья.

Мархачанская станция предстала пред нами со всеми атрибутами Якутского зодчества. А вокруг нее стелется ровно Ливийская степь.

На 30-е июня нам пришлось часа два провести здесь, зашедши в песчаную курью, оказавшуюся в почтительном расстоянии от станции.

И в эти два часа вдоволь нагляделся я, как грязнут люди в песках, и как опасно пробираться по ним, не смотря на кажущуюся безопасность.

Сухой и захрясший песок часто содержит под корою разжиженную массу; или же, прикрываясь сверху водою, имеет водную глубину, дна которой шест не досягает. Опыты сего рода не раз деланы были при мне.

В явлении сем нахожу я подобие тундр или зыбей, коими так богата Сибирь.

Зыбью прикрываются прибрежья озер и рек; а иногда и весь след вод теряется под этою маскою. И чем привлекательнее маска, тем опаснее она: тут один неосторожный шаг может стоить жизни. Доказательств на это много.

Саны-ятатское. Пункт, на котором находимся, составляет границу двух округов: Олекминского и Якутского.

Тут встретил нас исправник Дим. Ал. Г-в. И мы теперь можем сказать, что находимся на праге Якутска. Только порог этот не легко перешагнуть; ибо он ширится перед нами на 400 верст.

В Саны-Ятатском три дома с 28-ю душами. Оно состоит в приходе Синской церкви, до которой считается 186 верст.

Прибыль воды в Лене дозволила нам держаться левого берега; между тем, как в течении нескольких дней мы принуждены были идти вдали от него, с опасностию наткнуться на подводные скалы, опоясывающие правый берег.

Сибиряки, умудренные опытами, опасность эту вполне сознают. А мы, ровно аргонавты, плывем-плывем, не видя никого ни пред собою, ни за собою.

Проходимая теперь дистанция до Малыканского определяется в 62 версты. На пространстве этом видим лишь грады красного песчаника и вакку Силлурийской формации, преизобилующую в приленских горах⁴⁸.

Зной усугублял тяготу впечатлений, производимых монотонностью прибрежья. Как вдруг, верстах в 5-ти от Малыканского – явился пред нами будто Кастальский источник.

И хотя мы знали, что он не из Парнаса вытекает и вдохновения не почерпнуть нам из него; однако ж все обратились к струям его, чтоб освежить и прохладить себя.

Тут еще раз замечу, что Ленская вода, хотя чиста, легка, но в знойные дни отзывается укропом и жажды не утоляет.

Проплыв еще версты две, увидели, между двумя склонами гор, реку Малыкан, несущуюся в Лену.

Ландшафт места сего, взятый в совокупности с облегающими холмами, расселинами, утесами, дивную представляет картину.

Тут одни местности зеленеют, другие выставляют ребра свои; а инде поднимаются конусами, пирамидами, или чем-то похожим на них.

Внимание мое особенно привлечено горою, начинающеюся верстах в 15-ти от станции Малыканской, к которой плывем.

Гора представляет длинный правильный вал, по которому протянута крепостная желто-бурая стена, с зубцами, башнями и разными принадлежностями твердынь и замков.

Нет сомнения, что туманная даль много видоизменяет черты действительности. За всем тем, зрителю нельзя тут не призадуматься.

Мне же теперь, при внимательном и последовательном обозрении этой громады самородных зданий и развалин, паче всего приходит на мысль сила времени, о котором остроумный поэт сказал:

Omnia fert aetas secum, aufert omnia secum:

Omnia tempus habent; omnia tempus habet.

(1. Oven. in Eplegram. Lib. III)

Все век с собой приносит,

С собой же все уносит;

Все свой предел имеет,

А время всем владеет.

В береговых сих мест наносах, кроме общих пород, попадаются разноцветные валуны кварцов и яшм.

Иситское. Говорят, что в деревне этой, до весны нынешнего года, было четыре двора; но они сокрушены и снесены льдом и водою.

Однако ж, случайности сего рода не пугают жильцов. На месте былых они начали уже созидать новые муравейники, и один из них красуется перед нами со всеми атрибутами Якутской юрты.

Тем с большею жалостию смотрел я на труд здателей, что месту заселения, кроме воды, грозят пески. Из них образовались тут обширные мели, сделавшие станцию недоступною даже для лёгких судов.

И мы, заночевав здесь, держимся почти на половине реки, не имея приюта ни справа, ни слева. Словом, место это, при тьме и буре, бедовое для пловца. И на таких-то пунктах не только терпятся, но и вновь зиждутся станции!

К нам небо милостиво. Глядясь лазурью, оно отражается в водах, столь же светлых, чистых, как и окружающая нас атмосфера.

К довершению ночной картины, перед нами две зари: одна вечерняя, неуспевшая еще погаснуть; другая утренняя, лишь появляющаяся на небосклоне. Так встречаем мы первое июля.

Журинское. В два часа пополуночи мы уже плывем к Журинскому, состоящему на 34 версты от Иситского.

На двух предыдущих переездах запруживают реку пески, налегающие больше всего с левой стороны. Зато фарватер ее смотрит зеркалом, увлекая собою взор путника вдаль недосязаемую.

Здесь, напротив, за островами разных величин и форм, нельзя видеть ни пути, ни реки. Вот остров, кажущийся берегом реки, между тем, как действительный берег отстоит отсюда версты на три; другой – как бы загораживает реку, а под его-то осенением и нужно проплывать, сжавши сердце, со скромным взглядом на висящие сверху глыбы земли и остатки прозябений.

Не хочу и не могу играть воображением. Олимпийский пегас не дан в ме распоряжение. Но без его помощи, равно как и без вдохновения от Кастальских вод, мысль и чувства далеко заходят при положении, подобном нашему.

Окрестности, случайно выглядывающие на некоторых пунктах, томят однообразием своим. Холмы и леса идут грядами и, наконец, скрываются в туманной дали.

Однако ж, пустыня эта дает ощущать силу жизни во множестве шумящих потоков и рек. К последним относятся: Майя, Мухота, Юдома, Нахорай, Оттах и др. И к каждой из них несут тьму водной дани ручьи, ключи, водопады, о которых обитателям долин не легко составить даже общую и поверхностную идею.

Онмуринское. Выше замечено, что станция Иситская весною нынешнего года смыта до оснований. Тогда же подобную участь испытала, находящаяся теперь перед нами, Онмуринская.

О высоте и силе наводнения ближе всего судить по следам его. На вершине прибрежных скал доныне лежат в хаотическом беспорядке груды льдин, перемешанных со всяким хламом. И верно, придется им тут зазимовать.

К счастию, что бедовые сего рода события, хотя и ширятся вдоль и поперег, однако ж, общими для целого края не бывают, иначе вся Ленская населенность давно бы погибла, как первобытный мир в потопе.

Физическая же причина ограниченности зла в том заключается, что льды, заседши в каких-либо термопилах, как бы стойки ни были, не могут долго противустоять напору целой реки.са

Но во всяком случае, чем продолжительнее ледяной затор и чем выше и крепче фланги его, тем гибельнее бывают последствия.

Онмуринское в настоящее время существует лишь по имени. В нем нет ни одного двора, а только шалаши и временные загороды. Да, если и будут тут людские жилья, то бездна песков сделает их неприступными для пловца. Каково же положение последнего среди суровой, безлюдной пустыни.

В недальнем расстоянии от Онмуринского, к левому берегу прислоняется угрюмая гора. Она интересною показалась мне в том отношении, что основание ее состоит из камней, будто рукою человеческою складенных.

Подобную же технику природы заметил я на переезде от Саны-ятатского, в 160-ти верстах от настоящей местности.

Но разность в том, что у Саны-ятатского стройно расположенные глыбы венчают собою чело гор; здесь же, напротив, они служат подошвою.

Проходимая нами теперь дистанция до Синского составляет всего 30 верст. На половине пути начинают мало-по-малу показываться с правой стороны шпицы, иначе сказать – остроконечные верхи гор.

Вот перед мною гигантская крепость желтобурого цвета. Она носит тип глубочайшей древности, запечатленный следами мировых потрясений.

Тут стены недосягаемой для человека высоты; столбы циклопических размеров, башни, конусы, пирамиды приводят в изумление. Словом, Пальмира и Фивы, взглянувши на них, охотно преклонят главу свою.

Наступивший сумрак, с холодом и сыростью, отвлек внимание мое. Надобно было подумать о ночлеге, которого все жаждали.

Мелькнувшие же предо мною и скрывшиеся в тумане дивные здания природы надеялся я увидеть на обратном пути.

Синское. 2-го июля. Сюда прибыли ночью, при погоде сырой, холодной и туманной; на месте пристани пылал костер и мелькали фигуры, подносившие хворост.

Окрест царствовало какое-то могильное молчание. Из спутников моих никто не смел ступить на берег, не видя пред собою ничего, кроме наносов и непроходимого, ползучего кустарника⁴⁹.

На вопрос: где же селение? получен ответ: оно далеко за мысом, и доступа к нему не найти впотьмах.

Не будь с нами опытный и добросовестный человек, мы бы остались тут в праздности на всю ночь. Но, послушавшись совета, решились бросить стоянку, зажгли фонари и направились к селению.

На причудливом пути к нему пришлось огибать мыс, делать извилины, заседать в песках и выдерживать стихийную несгоду.

Этим, однако ж, дело не кончилось. У берега ожидал нас новый труд. Надлежало идти к церкви по стезям стропотным, не видя пред собою следа. Только свет, сиявший из окон церковных, и звон колоколов служили нам указателями цели пешеходного странствия нашего.

В церкви оказалось больше людей, нежели как можно было ожидать, судя по ночному времени и по количеству населения.

Населенность ограничивается 74 душами обоего пола, – в том числе 14 душ, входящих в состав местного причта.

Приход делится на две части. К одной относятся почтовые станции, раскинутые по течению Лены на 186 верст и содержащие в себе 30 дворов с 212 душами муж. пола. Другую и важнейшую часть прихода составляют Якутские улусы, подведомые родовым своим управлениям. Расстояние их от церкви восходит до 200 верст, а числимость населения до 1241 д. муж. пола.

Кроме Лены, приход Синский оживляют реки: Тюгуня, Матта, Ханда, Дугда, Синя, Хаяран, Мухота, Юдема, Нахорай, Жура, Оттах и Миня. Все они разными путями несут водную дань великой Лене, но последние семь речек, сближаясь с нею на разных пунктах, много делают затруднений разливами своими, неоднократно случающимися в течение каждого лета.

Церковь Синская существует с 1822 года⁵⁰. Ктитором ее был Якутский князец Илья Шадрин. Поэтому, вдова покойного не обленилась совершить с семейством своим 150-ти верстный путь, для принятия благословения на том месте, которое наиболее напоминает о благочестии мужа ее.

Молитвою об усопшем и мы вспомянули его. А когда возглашена была вечная память… присутствовавшие со слезами пали ниц; и много чувств и воспоминаний пробудилось в душе моей.

На обратном пути имел я случай заглянуть в жилище священника. Это юрта с закоптелыми стенами и с двумя-тремя амбразурками, служащими проводниками света. Все прочее гласит тут о нищете. Во внимании к оной, принес я горемычному семейству посильную лепту, и с стесненным сердцем оставил вертеп.

Снявшись с якорей и обогнув скучный мыс, очутились на широте Ленских вод.

В этот момент увидели мы пред собою ландшафт, достойный кисти Брюлова, Калямы, Айвазовского и подобных.

Говорю о кряже, известном под именем Столбов и уже на пути к Синскому показывающем исполинские ребра свои. Пред Синским же хребет сей является в дивном величии своем.

Но чтоб постигнуть оное, надлежит быть в тех благоприятных условиях, в каких нам быть довелось.

Благоприятство же в том состояло, что, при зеркальной чистоте воздуха, лучи утреннего солнца прямо ударяли в утесы.

Под влиянием такого света охристые скалы казались багряновидными. Фантастические их формы, обыкновенно скрывающиеся в густоте атмосферы, стояли пред нами будто на картине, изменяя постоянно светотени свои.

Ученого, последовательного описания столбовой местности, простирающейся верст на 40, не приходилось мне читать. Да кажется и не существует оно. И это потому, что ученые наблюдатели, всегда имея причины спешить, не останавливаются у Столбов, а только мимо их проплывают, следовательно и видят их не больше, как мимоходом. Мимоходный же взгляд никого не приводил и не приведет к положительному знанию предмета. Ибо закон природы: не давать нам даром ничего, – как это высказывается в словах Горация:

Nil sine magno

Vita labore dedit mortalibus.

В жизни нашей

Без великого труда

Ничто смертным не дается.

Но не входя в суждение об авторитете наблюдателей и ученом значении наблюдений их, выписываю несколько строк из книги, находящейся в руках моих⁵¹. Вот они:

«Плывучи мимо столбов, при легком сумраке северной ночи, мы утомились, так сказать, от удивления, встречая непрестанно разнообразные фигуры. Вся скука, все неприятности путешествия водою суть малая жертва, принесенная в дар тому удовольствию, которое найдет здесь каждый мыслящий и любопытный человек. Если Английские туристы разъезжают по свету для того, чтоб найти сильные впечатления, я советовал бы им посмотреть на Ленские столбы. Их сплин расколебался бы непременно, при взгляде на эти чудеса природы. Эта картина достойна кисти знаменитого живописца. – Мы слыхали об исполинских горах, видали их на рисунках; но кто знает о Ленских Столбах? Кто поверит, например, в столице, что в Сибири есть виды необыкновенные, единственные?»

Видя столбы хотя издали, но при условиях весьма благоприятных, готов я был довольствоваться сим, по крайней мере, до возвратного пути.

Но ветренной фортуне угодно было довершить свое к нам благоприятство. Волею-неволею она направила парус наш к Столбам. И мы, пробывши пред ними в лютом треволнении несколько часов, принуждены были заночлеговать в устье речки Столбовки, иначе сказать, в средостении Столбов, в расстоянии 27 верст от Синского.

Случаем таким нельзя было не воспользоваться, особенно когда судовщики объявили, что суда наши требуют конопатки и других исправлений.

Молодежи, составляющей свиту мою, позволил я прогуляться под сению утесов и посмотреть на чудеса природы. Вместе с тем обещал по два-три белых сухаря – обычную в пути нашем награду – каждому, кто найдет интересный камешек, или другое что из прибрежных обвалов.

Вслед за сим и я направил стопы вдоль берега, вглядываясь в раскрытую предо мною картину.

Напрасно пытался я привести к началу единства зримые мною формы. С каждою переменою со стороны зрителя позиции, видоизменяется перспектива, представляя новые и новые виды.

Готические храмы и замки, Вавилонские стены, Египетские пирамиды, изумляющие колонны, портики, достойные лучших времен Греции и Рима, наконец, колоссальные произведения древнего зодчества, с мифами и фантазиею исчезнувшего для нас мира, – все это, как на выставке, является в Столбовской панораме.

Жаль только, что пределы панорамы недосягаемы до ока нашего, даже вооруженного зрительными орудиями; а время, под обаянием впечатлений, мчится стрелою. Судовщики наши, наблюдая эту скоротечность, напоминают о ней лучше всякой клепсидры. В устах их непрестанно звучат, хотя не латинскою речью, Манириевы слова:

Mora saepe malorum

Dat causas.

Наблюдения, производимые при условиях сего рода, далеки от того, чтоб быть удовлетворительными для науки. Но, все-таки, они лучше мимолетных взглядов, которыми ограничиваются плаватели.

Сущность же скромных наблюдений своих заключаю в следующих пунктах:

1) Столбовый хребет сколько грозен и неприступен со стороны Лены, столько с противуположной стороны удобен к восхождению и миловиден. Здесь волнистые ступени горы тянутся вдоль и образуют пологую лестницу, покрытую зелено-бархатным ковром, унизанную кустарником. Желающему видеть этот ненаглядный ландшафт, советую пройти саженей сотню по правому берегу от устья Столбовки. Там он найдет уклоны, способные безбедно привести его на самую вершину – ad apicem montis.

2) С вершины этой прежде всего представляются взору глубокие долины, покрытые темным лесом и преходящие постепенно в холмы и волнообразные горы. Особенно же интересны расселины, углубленные до оснований кряжа. Изобилуя площадками и уступами, они дают место богатой растительности. Лиственницы, сосны, тальник, рябина, черемуха, смородина и другие дерева и кустарники, сплетшися, растут в десятки ярусов. И чем меньше в позе своей подвергаются они обуреванию стихий, тем более растительность проявляет силы. А в некоторых отделах выдержана столь строгая симметрия и грациозная величавость, что искусству остается с коленопреклонением учиться у природы.

3) Не остались у нас в забытьи ниши, гроты и пещеры. Кряж изобилует ими. К сожалению, между судовщиками нашими не нашлось ни одного, могущего быть провожатым. Да и вообще здешний народ нисколько не расположен удовлетворять любопытствую, как своему, так и других. Для него дорог только след зверя. На следы такие и мы не раз в горах попадали. Это по преимуществу следы лисиц, волков, куниц и под. Но птицам почему-то места сии не нравятся. Голос их не слышен ни днем, ни ночью, и гнезда не заметны. В течение ночи и значительной части дня удалось нам видеть на скале одного сибирского коршуна и слышать унылую песнь дикого голубя. Спрашивается: что отгоняет отсюда пернатых; им ли бы не гнездиться на здешних неприступных высотах, в тихой сени нишей, гротов и пещер?

Решить вопрос не сумею. Но скажу, что и в нашем людском быту нечто подобное бывает. Видел я Православную Русь от южных ее окраин до стран дальнейшей и суровой Сибири; видел и посещал св. обители уединенные, мирные и всегда отверстые для чающих спасения. А что в них? Более пустота, нежели присутствие жизни, как и в тех скалах, под тению которых пишутся строки сии.

4) О внутреннем составе гор никак нельзя судить по наружному их виду. По наружности они кажутся дымчатыми, белесыми, желтобурыми и вообще похожими на стены древних зданий, отживших свет свой. Но цвета эти выказывают не свойства горных пород, а случайные наросты ползучих растений, мхов, накипей и микроскопических насекомых. Поэтому, научное решение о породах, входящих в состав Столбовского хребта, ожидается от специалистов, призванных на труд сей, или труждающихся во имя науки. Мне же остается ограничиться лишь общими замечаниями. Вот они:

a) В образовании хребта принимали участие нептунические силы; b) силы эти действовали не с тихою последовательностию, так часто проявляющеюся на Ленских прибрежьях, но в буре морских треволнений; c) цементом для горных толщей послужили: древнейшие – Силлюрийская бурая вакка, разрушенные полевые шпаты, железистая охра и кремноземистые породы, являющиеся не только в виде крупинок, но и правильных кристаллов; d) от механического сложения сих пород, естественно, зависят прочность и слабость разных частей хребта, а равно и те фантастические формы, которыми дивит он зрителя. Твердейшие из пород, хотя и много теряют от стихий, но все еще горделиво смотрят на Божий мир; а слабые давно уже громоздят останками своими Ленские берега.

Глядя на эти останки, как на некие гробовища Титанов, нельзя не вспомнить о собственной бренности. Рука времени, в прах превращая твердыню неприступных высот, что способна сделать с немощию человеческого естества?

Горек и тяжел для самолюбия нашего вопрос этот: но сладостно изречение Божественного Витии: Не умру, но жив буду и повем дела Господня (Пс.117).

С другой стороны, не лишен значения своего и стих Горация:

Non omnis moriar, multaque pars mei

Vitabit libitinam: usque ego postera

Crescam laude recens.

Не весь умру,

А большей частию я тленья избегу;

Притом и честь моя за гробом

Не станет увядать,

Но лишь расти и процветать.

Сделав перевод сей под влиянием не вдохновения, но буквы, потом имел случай прочитать тот же Горацианский стих у наших Русских корифеев – Державина и Пушкина. Вношу их слово:

У первого читаем:

Весь я не умру, но часть меня большая,

От тленья убежав, по смерти станет жить;

И слава возрастет моя не увядая.

У другого та же мысль выражается следующими словами:

Нет! весь я не умру; душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит,

И славен буду я…

5) Выше замечено, что хребет, неприступный со стороны Лены, дает доступ от р. Столбовки. Некоторые из спутников моих, пользуясь сим, решились измерить высоту скалы, у подножия которой находились мы.

Конечно, прежде всего надлежало избрать такой пункт, куда бы можно было без большой опасности приблизиться и куда стопы человеческие могут досязать. Ибо на массе сплошных гор часто громоздятся здесь отдельные скалы, в форме циклопических зданий, до вершины которых долетает только птица, и которые, по недоступности своей, требуют иных способов измерения, нежели какими располагаем мы.

Мерилом послужили бичевые веревки, составляющие первую принадлежность каждой лодки. Способом сим и прежде пользовался я, особенно на берегах Байкала, – этом перле Восточной Сибири.

В минуту спуска бичевой глаза всех обращены были к вершине скалы; но старание увидеть героев своих – напрасным осталось. Лишь некоторые, очень немногие, поведали, будто ими замечены там движущиеся тени неопределенной формы.

Впрочем в расчет наш вовсе не входила зоркость юных Аргусов. Нам нужно было знать высоту горы и не больше. Она оказалась в 938 футов, иначе сказать: в 134 сажени.

При сравнении высоты этой с высотою самых громадных в мире нашем зданий, оказывается, что измеренная местность превышает башню Кельнского собора 438 футами⁵², пирамиду Хеопсову 460-ю, т. е. двойною с избытком высотою, – церковь св. Петра в Риме 506-ю футами, Исакиевский собор 621-м футом, а Кремлевскую Иоанна Великого колокольню 668-ю ф. Следовательно, для уровня с горою надлежало бы поставить одно над другие чуть не четыре здания, подобные Мсоковскому нашему колоссу.

Когда же обыкновенные в цепи Столбовых гор местности оказываются с высотою толико значительною; то что сказать о тех громадах, которые за десятки верст дают видеть себя, грозно подъемля к небу чело свое, как гиганты Гомеровых времен?

К длинной речи о горах нелишним считаю придать несколько слов о речке, послужившей для нас пристанищем вместо Батомайской станции.

Последняя противолежит Столбовке на дистанции 5-ти или 6-ти верст, составляющих поперечник здешней Лены.

Позиция станции так удачно избрана, что покой остается невозмутимым в течение целого лета, благодаря пескам, ограждающим ее отовсюду. Это доля наибольшей части левого берега.

Зато правый берег, где теперь находимся мы, очень гостеприимен.

Одним из лучших покоищ служит устье р. Столбовки. Оно ограждено с севера и востока высотами, пред которыми меркнет даже Вавилонских стен слава⁵³.

Ложе реки соответствует устью, только не в отношении удобств, а громадности облегающих утесов. Это узкая, мрачная расселина, дышащая хладом.

И ежели обитатели старой Эллады реку Эпирскую, за мутность вод и за скуку окрестностей ее, могли назвать Ахероном – рекою скорби: то мы с правом в десятеро большим Столбовку свою можем назвать рекою скорби.

Извиваясь змеею в теснине, отражаясь от скалы к скале, падая от уступа на уступ, она издает шипящее и как бы болезненное эхо, которое, отзываясь в ушах и в душе зрителя, невольно погружает его в мрачную думу и приводит к вопросам – pervia sunt solis meditationibus – о которых стоит подумать.

При благоприятной погоде оставили мы Столбовку и продолжали плавание, держась неуклонно правого берега.

Советую и каждому любознательному путешественнику не уклоняться от пути сего, а проплываючи смотреть – и смотреть на берег недремлющим оком. Не исполнив сего, наблюдатель потеряет из виду лучшее перло, обретающееся на Ленском пути.

Перед нами, по мере движения нашего вперед, горный ландшафт развертывается, принимает новые и новые формы и, можно сказать, волшебною метаморфоз своих силою, влечет нас в мир фантазии, к эпохе якобы былых времен, когда безбожные Гиганты, чудовищными затеями своими, самого Зевса подвигали на брань против них:

Affectasse ferunt regnum celeste gigantes

Altaque congestos struxisse ad sidera montes:

Tum Pater omnipotens misso perfegit Olympum

Fulmine… (Ovid. Metam. Lib. 1)

Когда-то, говорят,

Гиганты дерзкие,

Задумав небом овладеть,

До звезд подняли гору.

Тогда всемощный Зевс

Послал перуны,

И разгромил Олимп.

Судно со свитою, состоящею по большей части из певческой молодежи, не отставало от нашего шитика, и потому мне легко было видеть все происходящее там. Видел же лишь недвижимость и всеобщее внимание, обращенное к утесам.

Чтобы дать чувству, одушевлявшему их, более силы и чистоты, приказал я пропеть кант:

Хвалу всевышнему Владыке

Потщися дух мой воссылать…

При первых звуках песни судовщики наши встали с мест своих и, снявши шапки, начали креститься.

Одному из них, бывшему в близкой ко мне позиции, сказал я: Вы, ребята, можете заниматься своим делом, а те пусть себе поют. –

Эксцентричный ответ заключался в следующих словах: «Теперь только и помолиться нам тут, а после не придется».

Около половины предстоявшего нам переезда, т. Е. верстах в 10-ти от станции Тит-аринской, правый берег начинает понижаться, а потом делается совершенно пологим. Высоты же дивившие нас могли мы видеть лишь издали на северо-восточном уклоне.

Расставаясь с ненаглядными великанами, сказал я последнее прости. Потом, взглянув внимательно на все окружавшее, увидел справа длинный остров, а слева маленькую, с 4-мя домиками, деревню. Это Тит-арино, в котором, по церковным актам, считается 25 душ.

Теперь за полдень. Стоим у берега, под мрачным сводом дождливого неба, окруженные мириадами комаров и мошек. Говорят, что в местности этой месяц июль – золотое для насекомых время.

Породы, покрывающие собою берег, ни мало незанимательны. Это грубые песчаники, такие же кварцы и шпаты известковые. А относительно железных колчеданов, виденных нами у Столбовых гор, узнали от местных жителей, что их наносит небольшая речка, впадающая в Лену выше Столбовки.

Надлежало сделать перевал с правого на левый берег. Но, при порывистом ветре и наступившей темноте, переправу считают не только трудною, но и опасною.

И потому ночь на 4-е июля для всех нас очень неприятна. Мы стоим на якорях; вне всякой защиты. Ладии наши метаются во все стороны, а мы переносим сырость, стужу и всякого рода несгоды.

Зато, от скуки, пробежал я путевые свои записки и пометил на 73-м листе: «сегодня ровно месяц, как мы в пути». Проехали около двух с половиною тысяч, а остается до нашего рубикона всего 200 верст с небольшим.

Не лучше прежней ночи проводим и день наступивший. И хотя не на море мы, а на великой реке, но в настоящем положении к нам очень приложимы слова книги Деяний, относящейся к кораблю, на котором плыл Св. Ап. Павел: Впадше в место исопное, увязша корабль: и нос убо увязший пребысть недвижим, кормило же разбивашеся от нужды волн (Деян.27:41).

Простояв день в томительном треволнении, около 8-го часа пополудни, решились мы оставить негостеприимный берег, рассчитывая на затихание ветра.

Но, поработавши версты две-три, судовщики объявили, что им не под силу. Оставалось покориться необходимости – пристать к ближайшему острову, оказавшемуся сырым, песчаным, не имеющим на себе ниже былинки.

Замечу, что острова сего рода, тянущиеся иногда на десятки верст, суть обычное явление на Лене, любящей водами мутить, а в 70-ти верстах, и есть последнее на пути к нему.

Помолясь Богу, поделившись чувством и мыслями с народом и благословив его, обозрел я церковную ризницу, архив и проч.⁵⁴

В Кангалакском с 1703 года существовала Покровская пустынь, принадлежавшая Якутскому монастырю.

Церковь, послужившая основанием для пустыни, сгорела. Выстроенная же на месте ее, и освещенная в 1740 году, именовалась Покровскою до 1795 года, а в этом году переименована в Зосимо-Савватиевскую, оставив прежнее свое имя за другою церковию, строенною, около 1787 года, прапорщиком Алексеем Даниловым. За упразднением пустыни, последовавшем в 1764 г., церковь ее шесть лет оставалась без Богослужения, а здания без призора⁵⁵. Преосвященный Софроний, епископ Иркутский, обратив пастырское внимание на отжившую век свой пустынь, приказал открыть в ней приход под именем Кангалакско-Покровского. Это совершилось в 1770 году⁵⁶.

Приход этот простирался на 200 верст, обнимая 12-ть Якутских и Тунгусских родов. Только в этой массе населения немногие оглашены были именем христиан, а прочие держались стародавнего шаманства.

Ладить и ужиться с такими прихожанами не легко было для Покровского причта. А приводить их, как дикое и рассеянное стадо, в разум истины – не было никакой возможности, судя по человеческим нашим расчетам.

Но идеже хощет Бог, побеждается естества чин. Число христиан в окрестностях Покровского возрастало с каждым годом. Особенно сделалось это заметно со времени определения к церкви Покровской священника Терентия Дычковского.

Лицо это, по мнению моему, есть историческое. И тот историк, который, касаясь преспеяния дел Веры в Якутском крае, умолчит о старце Терентие, не будет правым. Теперь нахожусь я под кровом его – кровом смиренным, но смотрящим с прибрежной высоты на природу, достойную Рафаельевской кисти.

Тут о. Терентий жительствует и священствует в приходе Покровском с 1792 г., следовательно, пятьдесят лет; а от роду ему 77 годов.

Это мужчина высокого роста, величавой наружности, далекий от старческой дряхлости, и даже не отвыкший от родной ему Малороссийской интонации.

Для меня, сродненного с Малороссиею, проведшего годы на службе в Чернигове и Киеве, не трудно было заговорить с ветераном языком Малоросса⁵⁷. Тогда глаза его засияли, сам он будто помолодел и терялся от радости, как отвечать на сладкий голос родины, давно-давно оставленной им.

В настоящее время (1843 г.) в Покровском приходе состоит более 8000 душ обоего пола, и, по меньшей мере, две трети их считают о. Терентия не только просветителем, но и восприемным отцом. Ибо в принятии на себя звания сего он никогда и никому не отказывал.

Когда виделся я со старцем, он имел бронзовый крест за 1812 г. и камилавку, полученную им в 1818 году. Конечно, награды не великие, но он не роптал на судьбу, благодарил Бога и отошел в вечность 6-го сентября 1847 года.

Местность Кангалакского не рядовая. Она представляет возвышенную равнину, простирающуюся от Бестятского до Якутска и далее, то есть больше чем на сто верст.

Границею служат ей с одной стороны горы синие, с другой река, на которую охотно взглянул бы и сам Омир; а Овидий, сидя на берегах ее, верно не написал бы стиха:

Aperite domod, ac, mole remota,

Fluminibus vestris totas admittite habenas.

Лучшим же украшением Кангалакской местности служит белокаменная лестница, простирающаяся вдоль берега на десятки верст.

Природа представляет здесь зрителю продукт, совершенно похожий на тот, о каком говорено было при проезде мимо Гусельных гор, близ деревни Макаровки.

И думаю, что дела рук человеческих, как бы ни были изящны и величавы, но в ряду их ничего подобного не обрящется?

О Кангалакско-Покровском нельзя сказать доброго слова. В нем, кроме причта, никто из Русских не живет; да и Якутских юрт не больше десятка.

На хозяйство же Якутское нельзя смотреть без жалости. Оно заключается в грязной юрте, без всяких принадлежностей, обусловливающих человеческий быт. В какой бы позе посетителем не застигнут был жилец, он остается недвижимым чурбаном.

Притом, не моясь и не умываясь, не употребляя белья, а наготу прикрывая только кожаными, часто стародавними и изопрелыми одеждами, и валяясь на гноище вместе со скотами, – Якут не только уподобляется скотам несмысленным, но часто ставит себя ниже их.

Встреча с такими особами в лесах и пустынях, каких не порождала фабул? И, конечно, легенды о фавнах и сатирах этому же началу обязаны своим существованием.

О хлебопашестве и огородничестве Якуты не имеют никакого понятия и кделу сему не прилагали и не прилагают рук.

Чем же питаются они? Богатые – от стад своих, а бедные, не имея и того, что, в собственном смысле, есть хлеб наш насущный, – обращают в пищу леса.

На лесо-истребительный подвиг номад сих смотрят здесь с равнодушием; как будто леса неистребимы, и сами по себе не стоят того, чтобы думать о них.

В статистических отчетах не приходилось мне встречать даже намека о количестве соснового леса, истребляемого ежегодно голодующими Якутами. Но о. Терентий и другие старожилы из Русских уверяли, что потребление это огромно. Ибо, по словам, их две трети Якутского населения, вместо обычного на Руси хлеба, довольствуются сосновою корою.

Кору эту видел я, и имею ее в разных видах. Взятый же мною, для опыта, образцовый кусок коры показал, что он, будучи 6-ти вершков в длину и 4-х в ширину, при толщине оберточной бумаги, весит около 7 золотников.

Отсюда следует, что для получения одного пуда сушеной коры требуется 15 сосен, имеющих четверть в поперечнике и сажень в вышину.

При этом количестве, взятом за единицу, предположим, что в Якутской области питаются корою не две (как меня уверяли), а только одна треть инородческого населения, то есть, тысяч пятьдесят душ, и что на каждую из них добываемо бывает ежегодно пищи из коры по одному пуду: окажется, что несчастные, для поддержки жизни свое, истребляют каждое лето дерев, условно взятого нами возраста, не менее восьмисот тысяч.

Но всякий скажет, что порция, ограниченная одним пудом, и притом не жировой, а растительной пищи, слишком далека от того, чтоб поддерживать, в течение года, жизнь нашу.

Даже удесятеривши выведенный предположительно итог, по мнению моему, мы, все-таки, не достигнем до цифры действительного потребления в снедь злополучной сосны.

С буддийскими и шаманскими легендами и мифологиею их довольно ознакомлен я. И многое поведуемое ими объяснил для себя, то по началам здравого смысла, то по общим рода человеческого преданиям. Но сказание о том, что потомки бодисады Мандзы, то есть, первого в мире человека, умножившись, пожрали леса, и потом гибли от голодной смерти, – в понятии моем было пустым мифом. Ибо ни о мамонтах первобытного мира не говорит ни одно предание, что они погибли от недостатка в пище, ни о существующих доныне диких слонах, представителях допотопного мира, никак нельзя сказать, что ими доводятся леса до исчезновения, и что они сами себе готовят голодную смерть. Как же допустить буддийский миф о съедении потомками Мандзы целых лесов и о постигшей их, вследствие того, лютой доле?

Силлогистика ответит нам, что это несбыточно и немыслимо, словом – tendit ad absurdum. Но живой опыт в противном удостоверяет.

Якуты с соседними им номадами, обращая леса в снедь, губят их горше саранчи.

Необъятны пространства, еще недавно красовавшиеся неувядаемою зеленью, теперь глядят скелетами.

Умалчиваю о тоске, ими возбуждаемой, но нельзя не проговорить слова о вреде, проистекающем от них.

Облупленные дерева, оставаясь на корне, естественно отнимают место у соседних с ними живых дерев; а в случаях лесного пожара, они служат ровно трутом или поджогою.

И здесь-то главная причина лесных опустошений, сделавшихся обычными на протяжении Лены.

Беду эту все видят, но в суждение об ней никто не входит, толкуя про себя как бы так – quod supra nos, non ad nos.

Но неужели апатичный этот взгляд сегодня и завтра должен оставаться неизменным; ужели уроки южных окраин России, цветших некогда славою Ливана и Кармила, а потом обратившихся чуть ни в пустынную Аравию, – ужели уроки сии непоучительны даже для той глубокой Сибири, в которой нахожусь я ныне, яко странник и пришелец?

Диссертацию об этом предмете не мне и не теперь писать. Но нелишним кажется дать вопрос на рассуждение мыслящих: ежели вся южная Европа много терпит от оскудения в ней лесов и сопряженного с ними топлива: то каковою быть должна грядущая доля Сибири, за беспечно готовимым ей потреблением лесов?

В Кангалакском, имеючи приют у о. Терентия, провел я около суток, при тихой, светлой и теплой погоде.

На досуге нельзя было нам жалеть ног после долгого сидения в лодках. Все рады были пройтись и прогуляться.

Много-мало и я тянулся за быстроногими спутниками своими, пеняючи на себя, то на них. Ибо движения наши нисколько не гармонировали между собою.

Однако ж, хотя и говорят, что медлительность вредна – mora nocet, но при настоящем случае она полезною для меня оказалась.

Не следуя примеру спешивших путешественников, имел я возможность обозреть окрестности Кангалакские, полюбоваться велелепием Лены, ширящейся здесь больше чем на восемь верст и представляющей за собою тонущие как бы в тумане высоты.

Но тот берег, на котором пишутся строки сии, есть необъятная равнина, огражденная со стороны речной чудесною белокаменною стеною.

Советую каждому путнику внимательно посмотреть на это диво природы. А что с советами сего рода обращаюсь я чуть ни в десятый раз, в том да извинят меня читатели: от избытка бо сердца уста глаголют (Мф.12).

Как же, спросят, пользуется человек этою местностию? Увы! человек не прилагал тут и не прилагает ни к чему доброму рук своих.

Его труждение видно лишь в безотчетном истреблении лесов, накоплении сорных куч и в выставке, будто напоказ, уродливейших гробниц⁵⁸.

Все это в совокупности наводит тяжкую грусть и дает много дум. Да и как не призадуматься, видя пред собою целые племена, до того погруженные в невежество, что даже плуг и соха в руках их не имеют ни употребления, ни значения. А о заповеди Творческой – возделывать землю (Быт.2:15), данной первому человеку, им и слышать не приходилось.

Пророк Иеремия, при лютых обстояниях, обращался к Богу с вопросом: доколе плакати имать земля?.. (Иер.12:4). Да позволено будет и мне обратиться с подобным же вопросом к подобострастным человекам: доколе плакати имать земля Якутская; доколе скитальчествующие на ней будут сравниваться с скотом? (пс.48)

Ведь не выжидать же этой стране из Египта другого Кекропса, умевшего слить в одно целое рассеянных жителей Аттики и научить их земледелию.

Кекропсами святая Русь не скудает. Все полезное они не откажутся сделать. Надобно только указать им арену и дать путеводные правила.

Но пока окрест нас слышатся одни панегрические гласы в честь крестьянского грамотейства; а мы, ex officio, сводим счеты школ и школьников, и смотрим умильно на приумножение учебников и преспеяние метод.

Так и должно быть. Ибо из детства вдолблены в нашу голову медоточные слова Цицерона: Studia adolescentiam alunt, senectutem oblectant, secundas res ornant, adversis perfugium ac solatium praebent, delectant domi, non impediunt foris, pernoctant nobiscum, peregrinantur, rusticantur.

Каждое слово в речи бриллиантом сияет. Но и наш Холмогорский поэт не отстает от Римского витии. Русскому же человеку услышать голос родного певца никогда не скучно.

Вот слова его, звучащие в оде на восшествие на престол Императрицы Елисаветы Петровны:

Науки юношей питают,

Отраду старым подают,

В счастливой жизни украшают,

В несчастный случай берегут;

В домашних трудностях утеха,

И в дальних странствах не помеха;

Науки пользуют везде…

Указуя на исконную хвалу наукам и зная общее века нашего стремление к наукам и деятельное споспешествование тому, спрашиваю: ужели ни в область науки, ни цивилизации не входит забота об изведении племен из состояния дикости и приведении их, по крайней мере, в то положение, в каком жители Аттики поставлены были благодетельным Кекропсом, за пятнадцать веков до Р. Х.

Время ознакомления Русских с Сибирью нам хорошо известно. Оно относится к последней четверти XVI столетия⁵⁹. Известно и то, что север Сибири прежде всего ощутил влияние новых обладателей.

Это было за 250 лет до нас. В период сей Якутская земля видела над собою длинный ряд воевод, бояр, областных и многих других начальников и попечителей.

Но что общеполезного вышло из всей этой прогрессии и неразлучных с нею катастроф?

Думаю, если бы сподвижники героя Ермака воскресли из мертвых и взглянули на побежденных ими гиперборейских жильцов: то пришлось бы им не порадоваться за долю их, а поболеть и пожалеть. Ибо не увидели бы ни на шаг подвижки к лучшему, – и это в течение двух с половиною веков!

Но оставим усопших героев в покое – terra sit cis levis, – да легкою земля им будет!

Выразим свое мнение. Оглядываючи все зримое одесную и ошуюю, мы не видим ниже следа дела рук человеческих. А сам человек, витающий здесь среди терния и волчцев, носит образ тени, готовой явиться к Харону не сегодня, так завтра.

Хлеба у него ни крошки, огорода не заводилось, пашни нет и не бывало. Он в полном смысле есть тип небесных птиц, которые не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы (Мф.6).

Несчастные сознают тяготу своей доли, но не знают, как выйти из нее. Зато у каждого свой запас доводов, для оправдания лентяйства.

Но чаще всего услышите: лето у нас короткое, земля к возделыванию негодная, да и орудий к тому не можем добыть. Это не по нашим силам. –

Когда же указывал я на священника и на других из Русских, у которых и огородцы изрядные, и нивы с богатою жатвою ячменя: то, не обинуясь, отвечали мне: Якуту не угнаться за Русскими; их другое дело…

Такая логика и все условия Якутского быта ведут к тому заключению, что для несчастной страны этой, простирающейся от 50-ти до 70-ти гр. северной широты, и от 100 до 150 гр. восточной долготы, иначе сказать: от рек Витима, Вилюя и Олекмы до моря Ледовитого и от Енисея до Охотского моря, – для страны, говорю, этой пройдут еще века, и она не подумает выдвинуться из своей рутины.

Спросят, что ж остается делать для направления дела толикой важности от худа к добру?

Полагаю, не заходя вдаль теорий, приложить к агрикультуре те же мотивы, которыми подвинута вперед грамотность в царстве Русском.

Попечительное Правительство, давши нравственный толчок, пробудило умственные силы, указало путь к цели, поощрило ревнителей и отличило ученых от неуков.

За мудрыми распоряжениями, наука не укоснила выйти из теснин и, заняв достойное себя место, явилась светом стезям нашим.

Что же препятствует вести земледелие по ступеням той же лестницы, – вести в тех дальних окраинах отечества нашего, где доныне не привилось оно?

Как ни грубы номады, но, все-таки, они люди, и к ним, как к людям, можно и должно обращаться с напоминаниями и возбуждениями, согласными с общим рода человеческого бытом.

В годы не очень давние обитали окрест Иркутска Буряты, не знавшие от века сохи и питавшиеся, следовательно, то от стад своих, то от крупиц градских.

Ретивый губернатор Трескин воспринял благое намерение обратить скотопитателей в землепашцев.

В категорию сию преимущественно вошли роды Балаганские, Идинские и Кударинские.

За преспеяние в земледелии, за разведение картофеля и т. под. Давались медали, кортики и разного рода почеты и льготы.

Правительственные меры удались как нельзя больше. Голодовавшие, подобно Якутам, инородцы сделались первыми питателями страны.

И я, по собственному многолетнему опыту, знаю, что в Иркутске тогда только и не скудают хлебом, когда родится он у соседних Бурят.

Почему же для блага своего и общего, не взяться бы за рало обитателям Ленского края?

При вопросах таких и подобных, нимало не думаючи, вам указывают на неблагоприятство почвы, краткость лета и суровость климата, кои всегда готовы ни во что обратить труд земледельца.

Нельзя отрицать, что доводы эти содержат часть правды; но они очень далеки от того, чтобы решить собою толико важный вопрос.

Видел я нивы, хотя и не обширные, в округах Киренском, Витимском, Олекминском и, наконец, в Якутском; но нигде не слыхал жалоб на то, что труд делателей не вознаграждается.

Напротив, уверяли меня, что ячмень родится сам-тридцать и более.

Конечно, как и везде, бывают годы неблагоприятные; но и тогда солома и зерно, хотя полузрелое, не оставят хозяина в накладе, доставляя пищу скоту, который у Якутов в течение зимы до того изнуряется, что не в состоянии бывает держаться на ногах.

Но ежели хлебопашцы здешние терпят убытки, то паче всего от голодующей орды, нежели от сурового климата.

Когда в Кангалакском обходил я с о. Терентием Дычковским ниву его, любуясь густым, рослым и крупно-зернистым ячменем, он со вздохом сказал мне: А вот, чуть станет созревать, орда, горше птицы, нахлынет, и от нее уберечься нет силы. То же бывает, добавил он, – и с огородами: завидев лист на гряде, Якут схватит его и съест, не думаючи: хорош ли он, или худ.

Да иначе и быть не может. Ибо человек, из детства питающийся древесною корою, сарапою, черемисею, заячьею капустою и тому подобными дикими травами и даже минеральными продуктами, каковы, например, горная сметана и горное молоко, – человек, говорю, питающийся снедью сего рода, считает лакомством не только насущный наш хлеб, но и вскую овощь, прозябающую в огороде Русского человека.

В следствие этой алчности туземного племени, одни из Русских отказываются от огородов, другие ограждают их целыми лесинами, и так тщаливо, что сквозь забор самый пытливый глаз не в состоянии что-либо видеть.

При таких началах житейского быта господствующих в целом крае, зрителю нельзя не потужить.

Под влиянием чувства сего, привожу я на память место из Пророка Захарии, где Ангел Господень говорит: Господи Вседержителю, долго ли Ты не умилостивишься над Иерусалимом и над городами Иудейскими, на которые Ты гневаешься вот уже семьдесят лет? (Зах.1:12)

Думаю, тот не погрешит, кто слова сии приложит к градам и весям Якутским и даст вопрос: долго ли оставаться им в той доле, в какой находятся до днесь?

Прямого ответа на вопрос такой надлежит искать в таиннице судеб Всевышнего. А по человеческим гаданиям состояние это безвыходно, доколе не закон, а произвол будет руководить народом.

Кто не видит, кто не знает, что умным и разумным не всегда в прок идет свобода; а у невежд к чему служит она? Свобода, иначе потворство, редки приводит к доброму концу; а где грубое невежество, там к достижению желанных целей одни средство – сила.

Посему-то древние философы, не обинуясь, говорили: Licenta omnes reddimur detiores⁶⁰. Terentius.

Говоря, как об основе общего блага, о необходимости вменения в обязанность обитателям Якутской области оставлять рутинное скитальчество и мало-по-малу сближаться, сродняться с оседлым бытом и с свойственною ему деятельностию, – далек я от мысли, чтоб простирать требование такое на все окраины области.

Соприкасаясь полюсу, область эта на громадных протяжениях действительно видит в природе не мать, а мачеху; а бороться с природою не суждено человку:

Naturam expellunt furca, tamen usque reccuret.

(Horat)

Натуру в двери выгоняют,

Она ж в окно влезает.

Но что относится к странам глубокого севера, того нельзя относить к удаленным от него на десять и больше градусов.

В сию последнюю категорию входит вся местность, находящаяся между 50 и 62 градусами сев. Широты, иначе: между Якутском и реками Вилюем и Олекмою.

На протяжении этом видел я в разных местах нивы, хотя и не обширные, но богатеющие классами ячменя, а инде ржи.

Честь же возделывания принадлежит Русскому человеку, сущему пришельцу в стране этой.

А что делает тущемец, видя благословенную, но чуждую жатву? В беспечной думе сидит он у родного очага; и это сегодня и завтра.

Апатизм такой приводит мне на мысль эпические стихи старо-польской классики, где Август второй ведет беседу (Rozmowy) с Карлом двенадцатым. В беседе их находит место следующий очерк народов:

Krol szwedzki… glownie z ogniem trzyma,

Francuz czym wienkszy ogien… poddyma;

Moskal u ognia drzymie, duma co sie dzieie?

Prusak z renk renkawiezki zdnianwczy rence grzeie⁶¹.

Горящую Швед держит головню;

Француз дует, чтоб больше силы дать огню;

Москвитин у огня сидит, дремает,

Что делается? – о том он размышляет.

Прусак же, снявши рукавички,

Озябши, трет и греет ручки.

Читатель, которого приведет судьба в страну, в которой нахожусь я теперь, пусть припомнит очертание это, – он найдет в здешних инородцах живые типы.

Только остается ему к данным очеркам мысленно прибавить грубое невежество и отсутствие всего того, что высит и облагороживает человека. Тогда Туземец Якутский вполне будет обрисован.

Но не в этом цель речи и венец дела, а в том, что высказано выше. Именно, пора и пора номадам нашим начать исход, как из некоего Египта, из облежащего их мрака и идти во след народов, а паче Православной Руси, к нравственному, умственному и материальному преспеянию.

А доколе желанное добро остается лишь в чаянии, а нива Господня зарастает волчцами и тернием, будем молиться Господину жатвы, да изведет делателей на жатву Свою (Мф.9).

Между Кангалакским и Якутском установлено сухопутное сообщение, разграничиваемое двумя почтовыми станциями.

Наскучивши долгим плаванием, все спутники мои пожелали отправиться сушею, а вслед за ними и я. Это было 7 июля.

Погода благоприятствовала. Посему не торопясь мог я делать обычные свои замечания.

На сухом пути своем вижу возвышенную равнину, усеянную рощицами и кустарником, опоясанную с левой стороны довольно высокими горами, а с правой – рекою.

Почти в виду Якутска, пересекают путь ложбины, ясно показывающие, что некогда были они рукавами Лены.

Да и теперь река сильно налегает на левый берег, состоящий из наносной суглины и супеска.

Посему образоваться здесь протоке очень нетрудно. И ежели это последует, – Якутск очутится на острове.

Из населения здешнего, конечно, немноголюдного, две деревни отличаются русскими жильцами и такими же избушками, с неизбежными, впрочем, очагами и другими принадлежностями, требуемыми обычаем страны.

Что касается до юрт Якутских, разбросанных по долине без малейшего порядка; то характеристика их, как и домохозяев, всюду одинакова, – всюду имеет собственную атмосферу и достойные себя орнаменты.

Однако ж, за все виденное и испытанное нами хвала и благодарение Господу! Он помог нам достигнуть цели нашего путешествия, – мы в Якутске.