Патриарх Никон

Пособиями при составлении этого биографического очерка служили следующие сочинения:

1. «Начертание жития и деяний Никона, патриарха московского и всея России. Соч. архимандрита Новоспасского монастыря Аполлоса. Издание четвертое». Москва. 1846.

2. «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное. Издано под редакцией Н С Тихонравова Д. Е. Кожанчаковым». С.-Петербург. 1862.

3. «Раскол и его значение в народной русской истории. Исторический очерк В. В. Андреева». С.-Петербург. 1870.

4. «Историческое исследование дела патриарха Итона. Составил по официальным документам Н. Гиббенет. Два тома». С.-Петербург. 1882–1884.

5. «Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Сост. Н. Костомарова Том второй: ХVII столетие. Третье издание». С.-Петербург. 1886.

6. «Новые материалы и труды о патриархе Никоне». Составил проф. В. Иконников». Киев. («Университетские Известия» за июнь). 1888.

Литература о патриархе Никоне чрезвычайно богата; о нем писали не только в России, но и за границей. К сожалению, заграничные писатели основываются исключительно на посольских сведениях, почерпаемых из разговоров с боярами и придворными, заведомо враждебными Никону. Русские же писатели или безусловно осуждают строптивого патриарха или пишут житие чуть не святого. Предлагаемый очерк есть скромная попытка представить патриарха Никона таким, каким он был на самом деле; неполнота первой половины очерка объясняется тем, что все, писавшие по этому предмету, интересовались только патриархом Никоном, и никто не интересовался священником из крестьян Никите Мининым.

Александр Быков.

Многочисленное и когда-то сильное чудское племя мордва заселяет среднее Поволжье с очень отдаленных времен. Сношения их с русскими завязалось еще до IX века, когда новгородские ушкуйники пробирались по Волге на восток но до ХII века влияние русских колонистов было ничтожное, пока не появились ростовские и суздальские князья. Правда, что обрусение мордвы совершается крайне медленно и типы этого племени мало отличаются в наше время от тех, которые жили в эпоху смутного времени. В общем все мордвины среднего роста, коренасты, плечисты, светловолосы, причем оттенки переходят от белокурого до темно-каштанового; глаза преимущественно се­рые, стальные, нередко серо-голубые. Попадаются иногда большого роста, обладающие физической силой и такие типы надо считать наиболее чистыми с точки зрения происхождения. Необходимо заметить, что еще в половине прошлого столетия значительная часть мордвы сохраняла всецело свои языческие верования, и даже теперь находятся верующие в «бога богов» и «мать землю».

В начале ХVII века нынешняя Нижегородская губерния называлась Низовою землею и была заселена мордвой с небольшою примесью русских. Часть мордвы исповедовала христианство, имела в многолюдных селах церкви, отли­чалась трудолюбием и известною степенью зажиточности; кром­е общего всем землепашества, некоторые деревни занима­лись и занимаются до сих пор овцеводством. Среди селений в ту эпоху известны были Княгинин, Вельдеманово, Григорово, Колычево и другие; ближайшими городами Васильсурск и Нижний Новгород, а уважаемою всеми православ­ными святыней – Макариев-Желтоводский монастырь, второй по древности в Низовой земле, основанный св. Макарием унженским (ск. 25 июля 1444 г.). Не смотря на политиче­ские волнения, потрясавшие в конце XVI и в начале XVII веков всю Россию, мордвины жили спокойно, пахали землю и вовсе не интересовались тем, что делалось вне их округа.

В последние дни кратковременного царствования Федора II Годунова, у молодого вельдемановского крестьянина Мины родился сын Никита. Это произошло 24 мая 1605 г. Приблизительно около этого же времени, в соседних русских селах Григорове и Колычеве, также родились два мальчика, жизнь которых стран­но переплелась с жизнью новорожденного Никиты: в первом у священника Петра, родом также мордвина, попадья Марья подарила ему сына Аввакума, впоследствии знаменитого рас­колоучителя, а у колычевского священника Ивана родился сын Павел, позднее епископ коломенский и тоже расколоучитель. Как можно догадываться, Никита был первенцем у болез­ненной молодой матери, по имени Мариамна, которая вскоре после родов умерла. Малютка остался на руках Мины, который недолго оставался вдовцом и женился вторично. Кто была родом мачеха Никиты и как ее звали, неизвестно, сохрани­лось только указание, что своим характером она вполне оправдала обычную славу на Руси мачех; приведя в дом Мины своих детей от первого брака, она принялась бесцеремонно преследовать маленького Никиту, пользуясь выгодами своего положения бесконтрольной хозяйки в избе. Правда, первые годы своей жизни малютка провел в избе какой-то Аксиньи, взявшей на себя попечение о ребенке по сердоболию. На пятом или на шестом году мальчик вернулся к отцу и тогда началось его грустное житье-бытье.

«Берёга» в крестьянском быту выражается исключительно заботою накормить и напоить, поэтому мачеха старалась своих собственных детей покормить как можно лучше, тогда как бедному Никите чаще всего доставался черствый хлеб, приправляемый бранью и колотушками. Мальчик вынужден был, буквально, вести «борьбу за существование» при самых невыгодных условиях; как-то с голодухи он полез в подполье, чтобы раздобыться чем-нибудь съестным; возвра­тившаяся откуда-то мачеха накрыла его в моменте совершения «преступления» и, в сильном негодовании на пасынка, так хватила его по спине, что тот упал по ступенькам обратно в подполье и долго пролежал без сознания. Правда, Мина отколотил жену, узнав об этой истории, но бедному Ники­те было не легче от этого, тем более, что мачеха без стеснении вымещала на мальчике всю брань и все побои, получаемые от мужа. Вообще, положение ребенка было не из завидных и единственно только бабушка его, мать Мины, обращалась с ним ласково и дружелюбно, но, лишенная власти и значения в семье, она не могла вполне охранить внука-сиротку. Постоянно одетый в лохмотья, в сравнении со сводными братьями, Никита чуть не замерзал в зимние дни и нередко прятался в печь, чтобы согреться. Как-то случилось, что он забрался в печь рано утром, пока мачеха не начала топить; последняя, умышленно или неумышленно, наложила дров, сколько следовало, и затопила печку. Вздрем­нувший было Никита проснулся и начал отчаянно кричать, задыхаясь от дыму и жара; прибежавшая со двора бабка вытащила в отсутствии невестки дрова и таким образом спасла мальчика от смерти.

Благодаря относительному равнодушию отца и ненависти мачехи, которая безжалостно «учила» пасынка, маленький Ни­кита рос в семье тихим, неразговорчивым ребенком, безответным перед побоями, а тем более перед попреками. Никеша с большим удовольствием уходил из дома и любил на свободе предаваться размышлениям. О чем мог мечтать крестьянский мальчик, лежа на траве в поле или в лесу, сказать, конечно, трудно, но можно угадывать, что мачеха занимала не последнее место в его думах: как он вырастит и «заставит» ее быть доброй и справедливой, как он сам будет во всем соблюдать правду и «заставит» других быть такими же. В этих уединенных прогулках, «дармоед» сошелся, как указывает предание, с девочкой, бывшею на несколько лет моложе его; можно угадывать что это была сестра Павла, будущего епископа коломенского дочка колычевского священника. Благодаря этому знакомству Никеша попал в дом отца Ивана, представлявшего прямую противоположность григоровскому священнику Петру: один был тих, начитан и даже образован, любил беседовать о божественном и заниматься садоводством, другой же все свободное время посвящал пьянству. В доме колычевского священника у Никешы смутно пробудилось желание учиться знать по возможности все; у доброго, сострадательного священника он отдыхал душой от злобной воркотни и побоев мачехи, беседуя с отцом Иваном и играя с Павлушей и Настей. Встретясь где-то с Миною, священник уговорил его позволить мальчику учиться и рассудительный мордвин согласился воспользоваться услугами батюшки. С этих пор в жизни Никиты произошла благоприятная перемена, так как он почти переселился в Колычево и потому избавился от преследований мачехи; произошло это в год воцарения Михаила Федоровича Романова. Года три продолжалась такая жизнь. Никита выучился читать и писать, книжная прему­дрость увлекала его все дальше и дальше и он осыпал своего наставника расспросами до такой степени, что тот становился в тупик.

В то время, когда любознательный и пытливый мальчик старался изведать и усвоить всю мудрость божественного писания, составлявшего основу тогдашнего образования, Мина решил, что для крестьянина его Никеша достаточно знает, что пора ему посерьезнее помогать отцу в хозяйстве. Ученье поэтому прекратилось, мальчик остался дома и снова нача­лась война с упрямой и ограниченной мачехой. Но жизнь в Колычеве не прошла бесследно, она развила в ребенке самостоятельность и энергию; прежде он отделывался слезами и выносливостью, не позволяя себе протестовать против обращения мачехи, теперь он стал огрызаться и изъискивать способы избавиться от непрошенных колотушек. Самый простой способ был тот, чтобы уйти из дома. Никита так и сделал. Обдумав на досуге, с возможной для его лет рассудительностью, все шансы побега и припомнив рассказ отца Ивана, Никита взял тайком у отца немного денег и покинул Вельдеманово на двенадцатом году жизни. Миновав Колычево, Никита смело пошел на север и на берегу Волги достиг Макарьев-Желтоводского монастыря, где братия при­няла его охотно, считая мальчика бездомным и бесприютным сиротой.

Пришелец понравился особенно священнику Арсению, ко­торый взялся руководить его образованием. Этот Арсений, позднее иеромонах спасского Космодемьянского монастыря Антоний, был образованный монах и, как можно догады­ваться, боярского рода; сын его Иларион достиг звания архимандрита нижегородского Печерского монастыря, а в мае 1657 г. был поставлен рязанским архиепископом. Никита принялся с Арсением усердно изучать священные книги, в часы досуга упиваясь его рассказами о прелестях монастырской жизни, далекой от житейских дрязг и посвященной исклю­чительно служению Богу. Тихо и спокойно проходила жизнь моло­дого отшельника и только один случай взволновал его и произвел сильное впечатление. С несколькими служками мона­стырскими отправился Никита гулять по окрестностям мона­стыря; невежественные служки задумали навестить живущего на берегу Волги знаменитого колдуна, родом мусульманского татарина или, вернее, язычника-мордвина. Представительный обитатель темного леса обратил внимание на интеллигентное лицо Никиты, всмотрелся в него и неожиданно поставил его в тупик своим резким вопросом.

– Какого ты рода?

– Я простолюдин. – ответил правдиво мальчик.

– Ты будешь великим государем над царством российским! – уверенно и вдохновенно произнес колдун, прони­зывая его взглядом.

И мальчик долго оставался задумчивым, размышляя над пророчеством, но не прекращая своих занятий с Арсением. Пятый год его пребывания в обители подходил к концу, когда неожиданно явился в монастырь на богомолье вельдемановский крестьянин, друг и приятель Мины. Он разыскал Никиту, передал ему поклон от отца и приглашение вернуться домой, где бабушка его лежала при смерти. Доброе чувство шевельнулось в Никите, когда он вспомнил добрую и ласковую старушку, и он решился исполнить желание отца, тем более, что односельчанин передал ему, меж­ду прочим, о смерти нелюбимой мачехи. С уверенностью можно сказать, что дело не обошлось без советов Арсения и 17-летний Никита возвратился в Вельдеманово, где принял последнее благословение от бабушки. Как принял его отец, неизвестно, но можно думать, что дружелюбно и даже с уважением как начетчика, тем более, что, как кажется, от второй жены у него не было детей, а пасынки перемерли. Не смотря на свои не старые годы, Мина, вскоре после возвращения сына, стал хворать и затем умер, не достигнув сорока лет. Никита остался наследником всего крестьянского хозяйства отца, который рассчитывал, что сын не откажется от сохи и не бросит земли-кормилицы.

Уступая увещаниям покойного отца и советам соседей, молодой хозяин женился, чтобы иметь в доме хозяйку. Пре­дание указывает, что его женою сделалась бывшая подруга его детских игр, колычевская Настасья Ивановна. Беседы с дряхлеющим отцом Иваном и яркие воспоминания о созерцательной жизни в монастыре только усилили в Никите Минине отвращение от крестьянской жизни, полной прозаических хлопот и забот. Он стал подумывать о том, как бы покинуть отцовскую избу совсем, и решился сде­латься священником. Тесть согласился уступить ему свой приход, чтобы самому жить на покое, тогда Никита поехал в Нижний Новгород хлопотать у только что назначенного архиепископа суздальского Иосифа. Благодаря рекомендации отца Ивана и его сравнительно большой начитанности хлопоты увен­чались довольно быстро успехом и на двадцатом году жизни Никита Минин был поставлен в священники и назначен в село Колычево на место отца Ивана в 1625 г.

Отец Никита зажил тихой и спокойной жизнью приход­ского священника в селе Колычеве. Безукоризненное исполнение им своих обязанностей снискали ему всеобщее уважение, а строгая, полумонашеская жизнь еще более возвысила его в глазах прихожан, всегда отличающих тех батюшек, у которых слово поучения в церкви не расходится с частной жизнью поучающего. А прямолинейность отца Никиты заслуживала, действительно, полного внимания: раз придя к заключению в чем бы то ни было, он не считал возможным кривить душою и уклоняться с намеченного пути; слава о его неподкупности и беспристрастии разнеслась далеко о нем говорили с почтением не только в Колычеве и окрестных деревнях, но и в Нижнем-Новгороде, куда Ми­нину нередко приходилось ездить по разным делам. В то время как его ровесник, а может быть и товарищ игр, Аввакум, сын григоровского священника, получивший с Ни­китой одновременно приход, подвергался целому ряду наси­лий и побоев за свой аскетизм и пуризм, Никита, не смо­тря на всю резкость в речах и поступках, никогда не подвергался личным оскорблениям, что в эту эпоху было не редкостью со стороны сильных карманом и властных людей. Крутой и властный в религиозных делах, Минин подкупал мягкостью и добротой в личных сношениях и нижегородцы горячо расхваливали колычевского батюшку всем, кто приезжал в город по делам. Особенно сильное впечатление произвели эти похвалы на группу московских купцов, нередко являвшуюся в Нижний по торговым делам. Крайне недовольные своим приходским священником по разным причинам, они задумали переманить к себе в Москву Никиту. Не мало пленяло их также то обстоятель­ство, что Никита очень часто говорил в церкви поучения, которые крайне нравились москвичам. Познакомясь лично, куп­цы стали убеждать Минина перейти к ним и наконец доби­лись его согласия.

По выполнении некоторых формальностей, Никита покинул с семьей свой приход и переселился в Москву, где его радостно встретили знакомые купцы. Сколько лет провел он на новом месте, сказать трудно, но перемена места служ­бы своеобразно повлияла на отца Никиту; он стал задумываться, скучать и тяготиться своими обязанностями по приходу. Еще более усилилась его нервность после смерти третьего и последнего ребенка, которого он имел от Настасьи Ивановны. Впечатлительный священник, в котором вероятно воскресли приятные воспоминания о монастырской жизни, сопоставляя ее с московскою сутолокою, счел смерть детей за указание свыше, что ему необходимо покинуть суетный мир и отдаться молитве и размышлениям за оградой монастыря. С этою целью он так повлиял на любящую и кроткую жену, что та наконец согласилась отказаться от совместной брачной жизни и принять пострижение. Тогда он сам отвез ее в Алексеевский монастырь, дал за нее приличный вклад и оставил новопостриженной монахине Анфисе небольшую сумму на личные расходы. Покончив так решительно с любимой женой, Никита из всего имущества взял только свою библиотеку, состоящую из духовных книг, и, отказавшись от должности, отправился на далекий север в соловецкий мо­настырь свв. Зосимы и Савватия.

Основание Соловецкому, ныне ставропигиальному монасты­рю, раскинувшемуся на диких островах Белаго моря, положил св. Савватий (ск. 23 сентября 1435 г.), родом новгородец. Новгородская республика не любила граждан, выдаю­щихся по уму, и вынуждала их покидать родину, благодаря этому, с седой старины были ушкуйники, покорившие Вели­кому Новгороду обширные земли от Ильменя за Каменный Пояс, т.е. за Уральские горы. Когда, силой обстоятельств ушкуйничество прекратилось, даровитые новгородцы стали ухо­дить на службу в Москву и Вильно, сделавшись родоначаль­никами знаменитых фамилий, например Романовых, Шереметевых, Неплюевых, Колычевых, Мусиных-Пушкиных, Апраксиных, Салтыковых, Морозовых, Шеиных, Тучковых, Шестовых, Строгановых и других. Чувствовавшие больше склонности к созерцательной жизни уходили в дремучие леса и основывали монастыри, из которых многие пользуются знаменитостью до настоящего времени; их устроители причислены к лику святых. Из числа этих ревни­телей строгого православия был и Савватий; не удовлетво­ряясь дремучими лесами и непроходимыми болотами, он ушел на дальний север к океану и в лодках перебрался на один из Соловецких островов. Ему нашелся подра­жатель, св. Зосима (ск. 17 апреля 1478 г.), и затем слава о строгой жизни островитян-отшельников разошлась по всей России. Соловецкий устав состоял из нескольких уставов, поименованных сообразно потребностям того или другого скита; самые суровые правила были в Анзерском ските, расположенном на острове Анзере, в 20 верстах от собственно Соловецкой обители. Братия, которой в первой половине ХVII века было в ските 12 человек, жила, вместо келий, в отдельных избах, разбросанных по всему островку и выстроенных собственными руками; в субботу вечером все сходились в цер­ковь и богослужение совершалось целую ночь, причем перед сидящими монахами читалась вся псалтырь, а с наступлением дня совершалась литургия. Затем все расходились по своими избам на целую неделю, обрекая себя на молчание, молитву и тяжелую физическую работу. Монахов, подвизающихся в таком суровом отшельничестве, уважали повсеместно и поморские рыболовы считали своею обязанностью снабжать братию рыбою, в виде подаяния. Богатые люди также не пропускали случая пожертвовать что-нибудь анзерским пустынникам, а из Москвы ежегодно шла царская «руга», то есть царское жалованье живущим в ските, по три четверти хлеба на человека, иногда же и деньгами. Здесь подвизался боярский сын Федор Степанович Колычев, принявший схиму с именем Филиппа и достигший звания московского митрополита (с 20 июля 1566 г. по 8 ноября 1568 г.) при Иване Грозном, который велел его задушить 9 января 1570 г.

В этот-то печальный и неприветный приют направился священник Минин, покончив свои дела в Москве. Он явился к настоятелю скита Элеазару и принял пострижение с именем Никона, безусловно подчинившись строгому уставу: все время проводил он в упорном труде и молитве, так что братия не могла им нахвалиться, свободное же время посвящал чтению духовных книг своей библиотеки, часть которой подарил скиту. Пострижение в Никона произошло в 1635 г. и до 1641 г. жизнь нового схимника шла ровно и спокойно, без всяких изменений. В 1641 г. старец Элеазар, благоволивший также к Никону, решился взять его с собою для сбора подаяний на построение новой церкви; была у него при этом какая-нибудь цель или нет, сказать трудно за неимением сведений, хотя можно предполагать, что лука­вый старец поступил так не без умысла. Сборщики прибы­ли в Москву и очень успешно выполнили свою обязанность, так что успели собрать до пятисот рублей тогдашней стоимости; затем Элеазар и Никон возвратились в скит. С этих пор между ними началась рознь и крупные неприятности. Корыстолюбивый Элеазар хотел хранить деньги в ризнице, ключи от которой были в руках преданного ему ризничего, а прямолинейный Никон, которому вероятно настоятель показал себя в настоящем свете во время поездки, настоятельно добивался, чтобы деньги, собранные на церковь, хранились в особом сохранном месте, «дабы их не отняли лихие люди» Намек был очень прозрачным, так как про воров и разбойников в обители Савватия и Зосимы ничего не было слышно, но сторону Никона приняли некоторые монахи и Элеазар был лишен возможности распоряжаться строительным капиталом бесконтрольно. Ссоры и перебранки дошло до того, что враги не могли равнодушно смотреть друг на друга, а настоятель, пользуясь своим положением, стал теснить Никона и громогласно заявлял братии, что Никон являлся ему в сонном видении и черный змей обвивал его шею, как бы собираясь его задушить. Для бывшего священ­ника воскресла жизнь в Вельдеманове во времена мстительной мачехи, его преследовали и старались извести, тем более что Элеазар без стеснений говорил, что берет на себя грех убиения «строптивого»; такая расправа в «мужицком» монастыре, пополнявшемся исключительно почти из «новогородских мужиков», была не редкостью на уединенном островке и Никон стал серьезно опасаться за свою жизнь, но уступать было не в его правилах.

Как когда-то в Вельдеманове, так и в Анзере Никон задумал бежать от преследований. Какой-то поморский бо­гомолец, склонный сам к монашеской жизни и часто посещавший скит, вызвался помогать бегству; принял участье в этом еще один монах, единственный сторонник Никона, и то тайный. Втроем они оснастили лодку, доставленную богомольцем украдкой в закрытую бухточку, собрали провизии на несколько дней, уложили книги, составлявшие единственное богатство Никона, и темной осенней ночью монах благословил двух отважных беглецов, покидающих на­всегда Анзерский скит. Надо знать Белое море, его скалы и бури, его неисследованную прихотливость, чтобы понять всю безумную смелость попытки бежать неуказанным путем с островка. Пловцы отправились на юг, по Онежской губе, и выбрали длиннейший путь; на Лопарский или Летвий берег было бы им ближе, но они рисковали попасть в безлюдную местность, тем более что Лопарский берег, против устьев Кеми, Выга, Сумы, Ухты и Нименги усеян подводными скалами и голыми островками. С молитвой покинул Никон с богомольцем обитель, где он провел почти семь лет, и без компаса, по изредка мелькающим звездам, отправился в путь; слишком трое суток носило их на лодке, наконец разразилась буря и лодку, с полузамерзшими гребцами, выкинуло на обнаженный берег какого-то островка, верстах в пятнадцати от впадении реки Онеги в губу. Придя в себя, Никон, в благодарность за свое спасение, водрузил на возвышенном месте деревянный крест, а затем стал изыскивать с товарищем средства продолжать путь; оказалось, что лодка может еще служить, но из библиотечки уцелели только две книги. С этими пожитками странники перебрались с островка Кия на твердую землю и тут расста­лись почему-то. Одиноко продолжал Никон свой путь и вскоре прибыл в нынешний Каргопольский уезд Олонецкой губернии, на берег озера Коже, среди которого, на островках, возвышался Кожеозерский монастырь или пустынь, упраздненная по штатам 1764 г. Игумен потребовал от странника вклад, без которого никто не принимался, и Никон отдал свои последние две книги.

Привыкнув в Анзерском ските к одиночеству и молчанию, Никон выпросил у игумена позволение жить отдельно от братии и занял маленький островок, остававшийся заброшенным у монахов; он поселился на нем и свободное от богослужения время посвящал рыбной ловле, которой он предавался охотно еще на Белом море. Молчальничество, благочестие и примерный образ жизни поставили Никона высоко во мнении братии; надо предполагать, что они ознакомились с его прошлым и удивлялись этому железному характеру, который бросил все, привлекательное для человека, лишь бы беспрепятственно отдаться служению Богу. Около года спустя кожеозерский игумен умер и братия собралась для избрания нового; выбор пал на пустынножителя Никона, который внушал больше всех доверие своими качествами. После некоторого раздумья, Никон согласился и был поставлен в игу­мены Кожеозерского монастыря в 1643 г. Новгородский митрополит Афоний утвердил выбор братии и монастырь видимо изменился к лучшему; суровая дисциплина, более согласовавшаяся с характером Никона, повлияла заметно на поведение и образ жизни монахов. Около трех лет правил Никон монастырем безмятежно, но в 1646 г. он решил отправиться лично за сбором подаяния в Москву; там, по обыкновенно своего времени, он должен был явиться на поклон к царю и тут-то познакомился со вторым Романовым Алексеем Михайловичем.

Царь Алексей, третий ребенок царя Михаила Федоровича и Авдотьи Лукьяновны Стрешневой, второй супруги царя, родился 10 марта 1629 г., а 12 июня 1645 г. вступил на престол, следовательно, во время знакомства с Никоном ему пошел восемнадцатый год. Это был юноша привлекательной наружности, беленький, румяный, с узким лбом и крепкого телосложения; крайне добродушный, он был веселого нрава, любил давать клички своим приближенным и часто купал стольников в коломенском пруду. Но, при всем том, Алексей Михайлович был чрезвычайно благочестив, любил читать священные книги, ссылаться на них в разговоре и руководиться ими. Никто не мог превзойти его в соблюдении постов: во время великого поста он выстаивал в церкви часов по пяти и отбивал поклоны по тысяче; в понедельник, среду и пятницу строгость доходила до того, что он ел один ржаной хлеб. Даже в прочие дни года, когда церковный устав разрешал мясо или рыбу, царь отличался трезвостью и умеренностью, хотя к его столу подавалось до семидесяти блюд, которые он рассылал в виде «царского жалованья» другим. Каждый день Алексей Михайлович посещал церковь, так как считал большим грехом пропустить обедню; однако, нередко среди богослужения разговаривал с приближенными боярами о мирских делах. Алексей Михайлович принадлежал к тем благодушным натурам чисто славянского пошиба, которые прежде всего хотят, чтобы у них на душе и вокруг них было светло и жизнерадостно; к затаенной злобе, к продолжительной ненависти он был не способен, хотя в минуту вспыльчивости мог оттаскать за бороду, как он сделал позднее со своим тестем, Ильею Даниловичем Милославским. Была у него еще одна своеобразная черта: он был крайне пристрастен к церковной и придворной обрядности. Разнообразный чин царских выходов, богомолий, приемов посольств, царских аудиенций, парадных обедов, все это, издавна установленное в Москве, получило более живой характер, благодаря вниманию и участию царя. Никогда еще обряды не совершались с такою точностью и торжественностью, как при Алексее Михайловиче, который охотно и с любовью вникал во все мелочи церемониала, занимаясь ими наравне с государственными делами.

С этим-то юношей-царем пришлось познакомиться игумену Никону летом 1646 г., в селе Коломенском. Бесследно такая встреча пройти не могла: с одной стороны суровый кет-мордвин, весь ушедший в дела веры и благочестия, с другой не изведавший жизненной горечи молодой царь; общего у них было усердие к церковной чистоте и благолепию, а также целомудрие. Много видевший и много испытавший в течений 40-летней жизни игумен мог рассказать царю многое, чего тот не знал; вследствие этого Алексей Михайлович пожелал продолжить эти беседы и просил игумена не торопиться с отъездом. Никон несколько раз приезжал в Коломенское, отличающееся своею живописностью, где Алексей Михайлович любил проводить лето, занимаясь хозяйственными распоряжениями, как добрый помещик, или же соколиною охотою, к которой имел особую страсть. Продолжительные разговоры, в которых царь почерпал для себя много полезного и интересного, так повлияли на чуткого восприимчивого юношу, что он предложил игумену совсем остаться в Москве. Умный от природы, Никон сообразил что вблизи доступного и ласкового царя он может принести несравненно больше пользы, чем в своем отдаленном Кожеозерском монастыре. Он видел хорошо, как мало истинного благочестия в большинстве монастырей, как небрежно относится черное духовенство к своим обязанностям, как обманывают венценосного юношу, пользуясь его неопытностью и доверием к своему воспитателю, боярину Борису Ивановичу Морозову; он все это видел, желал этому помочь, а потому без долгих колебаний согласился на предложение царя. Тогда Алексей Михайлович, пользуясь смертью архимандрита Новоспасского монастыря, обратился к патриарху Иосифу и настоял, чтобы тот посвятил на вакантное место кожеозерского игумена. В ту эпоху место Новоспасского архимандрита считалось особенно важным, так как в монастыре была родовая усыпальница Романовых, со времени выступления их на престол. Набожный царь часто приезжал в обитель помолиться за упокой своих предков, давал монастырю щедрую «ругу» и архимандрит мог, скорее других, сделаться приближенным лицом у государя.

Новоспасский монастырь был основан московским великим князем Иваном Даниловичем Калитою в 1330 г. за год до смерти его супруги Соломониды, когда она приняла пострижение с именем Елены. Монастырю было отведено место в Кремле и Калита (ск. 31 марта 1341 г.) часто молился в нем. Полтораста лет простоял монастырь на своем месте, но пожар уничтожил его постройки и великий князь Иван III Васильевич (ск. 27 октября 1505 г.) переместил его на Крутицы, где и состоялось освящение новой церкви в 1490 г. Значение монастыря усилилось с восшествием на престол Михаила Федоровича и особенно с тех пор, как во главе его явился архимандрит Никон. Чем более беседовал царь с новым архимандритом, тем более чувствовал к нему расположение; Алексей Михайлович был из таких сердечных людей, которые не могут жить без дружбы, легко привязываются к людям, которые им нравятся по своему характеру, и почти требуют их помощи и руководительства. До сих пор ближайшим лицом к царю был боярин Морозов, с которым юноша не мог дружить, как со своим воспитателем, перешедшим на пятый десяток лет. Никон больше соответствовал потребности молодого царя. Алексей Михайлович приказал Никону ездить к нему во дворец каждую пятницу; им было о чем потолковать и беседы ар­химандрита западали в душу государя. Пользуясь положением своим и близостью к царю, Никон стал являться с просьбами за обиженных и угнетенных, а таких было не мало, благодаря тому же Морозову, который практично поль­зовался своим высоким положением правителя государства, не забывал себя и не мешал наживаться подчиненным ему лицам. Просьбы Никона пришлись по душе мягкому и состра­дательному царю, который поэтому еще больше не любил своего богомольца и пристрастился к нему. Кончилось тем, что Алексей Михайлович сам возложил на Никона поручение принимать просьбы от всех тех, которые искали царского милосердия и правосудия на неправду судей. Благодаря этому, архимандрита Никона беспрестанно стали осаждать такие про­сители, и не только в Новоспасском монастыре, но даже и по дороге, когда он выезжал во дворец. Прямодушный и нелицеприятный Никон быстро вникал в суть прошения, знакомил с нею царя и всякая правая просьба скоро исполнялась. Вскоре новоспасский архимандрит приобрел славу доброго защитника и ходатая за бедных, которые громоглас­но стали выражать ему свою благодарность и любовь.

Как близкий человек к царю, Никон приобрел значение и сделался не маловажною особою при дворе, где глав­ную роль играли интриги женщин, запертых в терема, и духовенства. Как смотрели на быстрое возвышение мордовского крестьянина боярин Морозов и патриарх Иосиф, трудно сказать по неимении данных, но, во всяком случае их взаимных отношений нельзя назвать дружескими. Благодаря Никону многие плутни подчиненных Морозову лиц всплывали наружу и, конечно, интересами этих лиц, а то и ими самими, приходилось подчас жертвовать, чтобы под­держать свой авторитет. Иосиф, корыстолюбивый и мало­грамотный архимандрит московского Симонова монастыря, таким остался и в сане патриарха московского с 27 марта 1642 г. Он знал хорошо, как подтянул Никон Кожеозерский и Новоспасский монастыри, знал, как он был требователен к священникам и, конечно, не мог сочувствовать этим преобразованиям, являвшимся немым укором его соб­ственной лени и распущенности. Что касается царского терема, то там пока были равнодушны к любимцу архимандриту, так как он ничем не затрагивал их интересов; женщинам больше нравился духовник царя, священник Стефан Вонифатьев, и юрьев-повольский протопоп Аввакум Пе­трович, земляк Никона; первый развлекал царевен «страшными» рассказами на библейской подкладке, а второй, с истомленным впалым лицом и фосфорический сверкаю­щими глазами, напоминал своею внешностью мученика первых веков христианства и производил сильное впечатление своими витиеватыми и кудрявыми беседами о религиозных предметах. Никон ничего подобного не делал, он не любил болтать с «бабами» и из всего терема только ца­ревна Татьяна Михайловна, младшая сестра царя, одиннадцатилетняя девочка, любила слушать беседы брата-царя с архимандритом Никоном. Во всяком случае дружбе царя с Никоном ничто и никто не мешал, она росла и крепла и вскоре Алексей Михайлович выказал новый знак располо­жения н внимания к «собинному другу»

Новгородский митрополит Афоний, по преклонности своих лет, уволился 7 января 1649 г. на покой и поселился в Варламиево-Хутынском монастыре. Вскоре он скончался, завещав, против обыкновения, совершить свое погребение не преемнику, а непременно псковскому архиепископу Левкию. Чем объяснить такое нововведение, сказать трудно, но позднее враги Никона сочинили, будто покойный предчувствовал, что именно будет с его преемником и не хотел, чтобы его прах был осквернен прикосновением рук «антихристовой собаки». Как бы там ни было, известие об отречении митро­полита, первого в русской иерархии после патриарха, пришло в Москву и Иосиф, посоветовавшись со своими приближен­ными, представил Алексею Михайловичу список кандидатов на свободный престол митрополичий. Царь списка не принял и выразил желание видеть митрополитом своего друга Никона. Патриарх стал колебаться, не желая содей­ствовать возвышению опасного человека, тогда царь, нереши­тельный в других случаях, круто повернул дело и обра­тился с просьбою о рукоположении новоспасского архиман­дрита к иерусалимскому патриарху Паисию, гостившему в Москве для сбора подаяний. Дипломатичный грек Паисий, привыкший на Востоке к деспотизму мусульманских монархов и зная, что за труды ему будет подарок от царя, охотно взялся совершить обряд, который и состоялся 11 мар­та 1649 г. В разговорах, которые были у Паисия с Никоном, первый сразу разгадал цельную, богатую натуру мордвина, получившего лишь то образование, какое мог ему дать желтоводский монах Арсений, но не больше, и не владевший вовсе греческим языком; патриарх понял, почему царь благоволит к этому великану, только что рукоположенному в митрополиты, и в знак своего личного расположения выдал ему грамоту за своей патриаршею печатью; в этой грамоте он восхвалял достоинства Никона и, в знак отличия, предоставлял ему право носить мантию с красными «источниками», т. е. пришивками. При этом же, однако, Никон был сильно смущен, когда Паисий ясно и опреде­ленно высказался против двуперстного сложения креста, как тогда делала вся Россия, и с давних времен, едва ли не с княжения Андрея Боголюбского (сконч. 29 июня 1174 г.). Никон немедленно доложил об этом Алексею Михайловичу и тот так серьезно встревожился важным нарушением обряда, что тотчас же распорядился отправить на Восток келаря Троице-Сергеевской лавры, Арсения Суханова, для проверки и справок об истине. С этими сомнениями митрополит Никон уехал из Москвы в Великий Новгород, посетив при этом митрополита Афония в монастыре.

Новгород, потерявший свою республиканскую свободу 20 января 1479 г. при великом князе Иване III и сильно потрясенный в своем торговом благостоянии, сто лет спустя при царе Иване IV, продолжал сохранять дух свободолюбия и неповиновения московским властям, когда приехал в него вновь назначенный митрополит, облеченный полным доверием царя. Алексей Михайлович был вполне доверчив к тем, кого особенно любил; помимо всех существующих официальных властей, он возложил на «собинного друга» наблюдение не только над церковными делами, что тот был обязан делать как митрополит, но и над мирским управлением; Никон должен был доносить ему обо всем, что делалось в Новгороде, и давать свои заключения и советы. Добрый к бедным и обиженным, Никон продолжал заботиться о них, как он делал это в Москве. Вскоре после его приезда, в Новгородской земле начался сильный голод, что часто случалось с новгородцами, и голодные толпами повалили в город добывать прокормление. Тогда Никон отвел у себя на владычном дворе особую палату, так называемую «погребную», и приказал ежедневно кормить в ней нищих; дело это было возложено, согласно обыкновений того времени, на какого-то Василия-Вавилу, ходившего босиком круглый год. Кроме того, этот блаженный каждое утро раздавал нищим по куску хлеба, а каждое воскресенье от имени митрополита раздавал старым по две деньги, взрослым по одной деньге, а подросткам и детям по полденьге. Не ограничиваясь этим, Никон устроил несколько бога­дельней для постоянного призрения убогих и выпросил у Алексея Михайловича постоянные суммы на их содержание. Все эти дела благочестия и нищелюбия только усиливали к нему любовь и уважение царя, а также привлекали к нему симпатию простого народа; своими подвигами, довольно обыч­ными для духовенства ХVII века, Никон никому не мешал из служилых людей и бояр, но те стали косо смотреть на владыку за деятельность его совершенно в другом направлении. У него явились враги.

Дело в том, что Никон был настолько прямолинейным в своей деятельности, что, сознавая себя подданным и другом Алексея Михайловича, согласовался только с желаниями последнего, не считая нужным обращать внимание на Морозова, на Иосифа и на бояр-рюриковичей, усиливших свое значение при дворе со времени вступления на престол Михаила Федоровича и разнуздавшихся после смерти умного и энергичного патриарха Филарета. Никон был при дворе homo novus, без традиций надменного боярства, а потому в наивном неведении не считал нужным примыкать к кучке себялюбцев, сознавая при этом вполне справедливо, что в этой кучке не мало нравственных ничтожеств. Осно­вываясь на этом, митрополит, исполняя волю царя, посещал тюрьмы новгородские, расспрашивал заключенных, принимал от них жалобы, доносил по существу жалоб Алексею Михайловичу, наконец вмешивался в распоряжения наместника или воевод, давал по поводу них те или другие советы и царь всегда слушал его. В своих письмах к Никону, царь искренно величал его «великим солнцем сияющим», «избранным крепкостоятельным пастырем», «наставником душ и телес», «милостивым, кротким и милосердым», «возлюбленником своим и содружебником», и так далее; беседуя откровенно с отсутствующим, царь поверял ему свое тайное мнение о том или другом боярине или придворном. Конечно, окольными путями содержание пе­реписки делалось известным и вот, против «интригана-мо­наха» стали вооружаться все эти Морозовы, Салтыковы, Стрешневы, Трубецкие, Одоевские и другие, не говоря уже о подчиненных им лицах, которым хуже всех приходилось от зоркого и проницательного глаза «выскочки-чернеца». Сохранилось указание, что многие из московских бояр выражались, будто они согласнее погибать в новой земле за Сибирью, чем быть с новгородским митрополитом; таких было, конечно, мало. В самом Новгороде серьезный, энергич­ный ставленник самого царя из Москвы не мог быть симпатичным для бунтливых новгородцев, которым всегда зависимость от Москвы казалась не особенно удобною; а Никон не имел ничего общего ни с буйными обитателями «концов городских, ни с прошлым города.

Духовенство новгородской митрополии было очень недо­вольно назначением Никона, так как многие уже раньше знали его строгость и взыскательность. Не смотря на набожность того времени, набожность чисто внешнюю, казовую, богослужение совершалось крайне безобразно и нелепо: сократить чин литургии считалось грехом, пропустить что-нибудь – тоже, а выстаивать по несколько часов не хотелось никому, по­этому для скорости одновременно читали и пели разное, так что присутствующие редко когда что понимали. В Кожеозерском и Новоспасском монастырях этого уже не было; прибыв в Новгород, Никон сам совершал богослужение с большею точностью, правильностью и торжественностью, и требовал того же и от подчиненного ему духовенства. Очень естественно, что такое распоряжение митрополита не нравилось никому, потому что через это приходилось тратить больше времени, а русские, даже и в то время, считали необходи­мостью бывать в церкви, но не любили оставаться там долго. Никона возмущала эта коммерческая сделка с со­вестью и он властно взялся за ленивых и подчас едва грамотных священников, не обращая внимания ни на род­ство, ни на связи, ни на лета. Заботясь о благолепии храма, митрополит велел обучить певчих киевскому напеву, который он слышал, вероятно, у боярина Федора Михайловича Ртищева, а затем ввел в богослужение пение на греческом языке, пополам со славянским. Зимою 1649 г. Никон по обыкновению приехал из Новгорода в Москву, со­провождаемый своими певчими, и Алексей Михайлович пришел в восторг, услыша преобразованное пение, но нашлись, конечно лица, которые с резким порицанием отнес­лись к нововведению; во главе таких порицателей был сам патриарх. Собор 1651 г. одобрил нововведение митрополита.

Между тем, еще в бытность Никона архимандритом, он был свидетелем мятежа москвичей, выведенных из терпения лихоимством Морозова, Милославского, Плещеева, Траханиотова, Чистова и др. Мятеж вспыхнул 25 мая 1648 года. Плещеев и Чистов были заколочены палками, Траха­ниотова казнили и царь едва отстоял жизнь Морозова, упра­шивая народ со слезами на глазах: «Пусть народ уважит мою первую просьбу и простит Морозову то, что он сделал не доброго; мы, великий государь, обещаем, что отныне Морозов будет оказывать вам любовь, верность и доброе расположение и если народ желает, чтобы Морозов не был ближним советником, то мы его отставим; лишь бы только нам, великому государю, не выдавать его головой народу, потому что он нам как второй отец: воспитал и возрастил нас. Мое сердце не вынесет этого». Уже 16 июля 1648 года Алексей Михайлович собрал особое заседание из бояр, окольничих, думных и духовных лиц, чтобы при­вести в порядок расшатанное законодательство, и с этою целью была избрана комиссия из князей Никиты Ивановича Одоевского, Семена Васильевича Прозоровского и Федора Федоровича Волконского да из дьяков Федора Грибоедова и Гаврилы Леонтьева, чтобы составить «Уложение»; соляная пошлина была уничтожена еще 16 января, в день свадьбы царя с Марьей Ильинишной Милославской, а вслед за избранием комиссии прекращена казенная продажа табаку, соблазнявшая благочестивых ревнителей православия, и за­готовленный табак был сожжен по приказанию царя. Таким образом, мятеж окончился вполне удачно для восставших в Москве, а потому нашлись охотники повторить его в других городах, в которых режим Морозова держался пока в силе; действительно, мятежи повторились в Сольвычегодске и Устюге, но скоро были усмирены. Серьезнее разыгрались страсти во Пскове и Новгороде, где многочислен­ное и богатое торговое сословие было до крайности раздражено данными английским купцам привилегиями и обирательством дьяков.

Началось во Пскове. 28 февраля 1650 г. ограбили шведского агента Нумменса и «гостя» Емельянова, затем выбрали свое управление из посадских и отправили челобитчиков в Москву; архиепископ Макарий и воевода Собакин оказа­лись бессильными усмирить народ. Между тем, известие о псковском восстании быстро достигло Новгорода, где народ сильно роптал на появление царских бирючей, которые объ­являли на площадях, чтобы новгородцы покупали хлеб только в небольших количествах. Поднялся общий крик, что царь ничего не знает, что всем управляют бояре, которые отпускают за море казну и хлеб в ущерб русской земле. Посадский Елисей Лисица воспользовался 15 марта приездом датского посланника Граба, велел ударить в набат и мятеж, по тогдашнему «гиль», начался тем, что толпы бросились грабить и бить посольство и местных богачей. Митрополит Никон и воевода князь Федор Андреевич Хилков пытались укротить мятеж, но силы у них было мало, а некоторые из служилых, боярские дети и стрель­цы перешли на сторону мятежников. Толпа освободила митрополичьего приказного Ивана Жеглова, посаженного под арест Никоном, и Жеглов на другой же день создал народное правительство из девяти человек, кроме посадских, в числе которых был стрелецкий пятидесятник и подьячий. Энергичный Жеглов принудил большинство новгородцев составить приговор и целовать крест на том, что­бы «всем стать за одно, если государь пошлет на них рать и велит казнить смертью, а денежной казны и хлеба не про­пускать за рубеж». Служилые люди, не желавшие присоединяться к мятежникам, вынуждены были к тому силою. Озлобление митрополита Никона при таких обстоятельствах становится вполне понятным: своевольный народ не только не внял увещаниям его, архипастыря, но становился ослушником царской воли; не признавая полумер и считая не приличным идти на уступки, митрополит попытался обра­зумить мятежников духовным оружием и произнес проклятие над всеми непокорными. Эта мера не принесла пользы, потому что строгость и суровые меры Никона давно вооружили против него новгородцев, видевших, что он засту­пается за злодеев и грабителей. Когда он вышел уговари­вать народ, искавший спрятавшегося князя Хилкова то зачин­щики кинулись на него и, не обращая внимания на святитель­ское облачение, исколотили его до полусмерти; дворовые служителя отнесли Никона в келью почти полумертвого. «И ны­не, – писал он царю: – лежу в конце живота, харкаю кровью» и живот весь распух; чаю скорой смерти, маслом соборо­вался». В этом же письме Никон серьезно передает по­дробности о видении, явившемся ему после побоев в бреду: ему представился золотой царский венец, сперва над голо­вою Спасителя на образе, а потом на своей собственной; как сын своего века, вельдемановский мордвин верил в сверхъестественное.

Московское правительство пришло, однако, в недоумение, когда узнало о мятежах в двух важнейших городах се­вера; под влиянием Алексея Михайловича, не расположенного к очень крутым мерам, решено было прибегнуть к полумерам. Князь Иван Никитич Хованский был отправлен с небольшим войском, а в ответе за челобитье новгородцев слышалась властная, строгая нота. Челобитчики, отправленные Жегловым к царю, привезли бумагу, в ко­торой сочиняли, что посланник Граб сам напал со свитою на горожан, что митрополит жестоко мучит на правеже духовных и светских лиц, вымучивая у них деньги, что она делает на миру великие неистовства и смуты; затем Жеглов просил, чтобы государь не велел отпускать за границу денег и хлеба, так как носится слух, будто шведы намерены, взяв государеву казну, нанять на нее войско и идти войною на Новгород и Псков. В своем ответе самолюбивый, но добродушный Алексей Михайлович сначала строго укорял новгородцев за мятеж и произве­денные насилия над иноземцами и своими, потом указывает на неуместность их вмешательства в действия правительства, заявляя, что он «с Божьею помощью знает, как править своим государством», но затем снисходит до объяснений, зачем нужно было отпускать хлеб, доказывает, что не­возможно запретить, как они просили, продажу хлеба за границу, потому что тогда и шведы не повезут к русским своих товаров, следовательно государству произойдет оскудение. Наконец, желая сделать приятное новгородцам, царь объявляет, что согласно их жалобам на воеводу князя Хилкова, он сменяет его, а вместо него назначает князя Юрия Петровича Буйносова-Ростовского. Такой ответ не удовлетворил мятежников, хорошо видевших слабость князя Хованского; они не пустили его даже в город, так что князь, не желая вызывать раздражения, остановился в верстах от Новгорода, у Хутынского Спасо-Варлаамиевского монастыря. Здесь он получил наказ от царя: не про­пускать никого в город и уговаривать мятежный народ покориться царской воле.

Такому распоряжению новгородцы были обязаны отчасти митрополиту, которого они обвиняли в лихоимстве и самодурстве. Когда он стал поправляться от побоев, пришло письмо от Алексея Михайловича, в котором последний одобрял поведете своего «собинного друга», хвалил его за крепкое стояние и страдание во имя государственной идеи и выказывать свое благоговение к его подвигу. Между тем, оскорбление, нанесенное лично ему, поулеглось в душе Никона и практически умный человек хладнокровно обдумал весь ход событий; он понял, что новгородцы были в большинстве своих требований правы, и поэтому, посылая ответ царю другу, высказался прямо и откровенно, что с мятежниками следует поступить кротко и выразить прямо царское прощение. Прошло несколько дней после прибытия князя Хованского, а уже в самом Новго­роде возник разлад: число сторонников Жеглова, стоявшего на крайние меры, видимо уменьшалось, а партия зажиточных людей, стоявших за центральное правительство, все росла и крепла. Среди отчаянных крикунов, горланов-зачинщиков появились такие, которые выжидали только удобной минуты, чтобы бросить начатое дело и подумать о спасении собственной головы. Наконец, какой-то Негодяев, сотоварищ Жеглова по управлению, бежал ночью к князю Хованскому и от него отправился в Москву, где получил прощение и на свободе занялся доносами на новгородского митрополита, которым никто даже не поверил. Пример Негодяева произвел впечатление на народ и уже в конце апреля царский воевода вошел в усмирившийся город. Первым делом он велел казнить посадского Волка, зачинщика нападения на датское посольство, что и было выполнено немедленно; затем все народное правительство, с 218 посадскими коноводами, было арестовано до приказаний из Москвы. Сначала московские власти решили казнить зачинщиков восстания, с Жегловым во главе, но потом отменили этот приговор, желая мягкостью повлиять на псковичей; а во Пскове, благодаря земскому старосте Гавриле Демидову, волнения прекратились только в августе.

Миновал тяжелый 1650 г. и все вошло в свою колею. Созванный в октябре 1649 г. земский собор утвердил «Уложение», состоящее из 25 глав, и новый свод законоположений вступил в действие. Здесь были выписки из правил апостолов и святых отцов, из гражданских законов Кормчей книги, составленной в Византии, собраны были указы прежних государей и боярские приговоры, наконец, составлены статьи закона по предметам, не предусмотренным раньше. Получился свод уголовных законов, вошли дела об обидах, полицейские распоряжения, правила судо­производства, правила о вотчинах, поместьях, холопах и крестьянах, устройство и права посадских, права всех сословий вообще, определяемые размером бесчестия. «Уложение», впервые на Руси, узаконило права государевой власти, обратив в постановление то, что существовало прежде только по обычаю и по произволу; с этих пор узаконяется страшное государево «слово и дело», пугавшее русских людей сто лет. Новгородский митрополит не принимал участья в создании нового законодательства и даже смотрел на него косо, но пока молчал, так как «Уложение» не затрагивало его прав и его личности. Пришла зима и он снова съездил в Москву повидаться с царем, который принял его очень дружески, уважая его непоколебимую верность и самоотвержение. Не смотря на глухую вражду бояр и патриарха, положение митрополита оставалось непоколебимым, так как Алексей Михайлович вполне верил ему. В следующий свой приезд Никон отправился, по желанию царя, с патриархом Иосифом в Саввин-Сторожевский монастырь, близь Звенигорода, чтобы присутствовать при открытии мощей преп. Саввы, скончавшегося 3 декабря 1407 г. Торжество состоялось 19 января 1652 г. при стечении духовенства, в присутствии Алексея Михайловича и всего двора; по окончании церемонии открытия мощей царь угостил всех собравшихся и с «собиным» другом возвратился в Москву. Пользуясь удобным случаем, Никон, всегда заботившийся о величии церкви, явился с предложением перенести мощи митрополита Филиппа из Соловецкого монастыря в Москву. Дело было серьезное, так как оно должно было внушить народу мысль о первенстве церкви и о правоте ее, а вместе с тем, обличить неправду светской власти, произвольно посягнувшей на права цер­ковной. В видах развития идеи самодержавия со временя Ивана IV Грозного, венчавшегося царским венцом 25 ав­густа 1547 г., царю Алексею следовало отклонить предложение Никона, но он вполне доверял своему другу, который напомнил ему при этом эпизод из византийской истории, когда императрица Евдокия-Элия изгнала Иоанна Златоустого и тот умер в Комане в 407 г.; тогда сын Евдоксии, император Феодосий II, чтобы исходатайствовать у Бога прощение для грешной матери, перенес мощи великого иерарха 27 января 438 г. в патриаршую усыпальницу в Византии. Разделяя мысли Никона, Алексей Михайлович рассказал в свою очередь, что ему во сне являлся уже митрополит и велел перенести его мощи туда, где почивают прочие митрополиты. С этой стороны вопрос был решен.

Восхищенный царь, воображение которого заранее пленяло­сь торжественностью церемоний, которые должны были сопровождать религиозное событие, желал оформить задуманное и созвал духовный собор. 20 марта 1652 г. состоялось постановление собора, открывшегося под председательством патриарха Иосифа; епископы, не находя в желании царя ничего противозаконного и противоканонического, легко согласились на перенесение мощей митрополита Филиппа, а также на перенесение останков патриарха Иова из Старицы и патриарха Гермогена из Чудова монастыря в Успенский собор. Собор просил государя «исполнить сие благое предприятие, яко же восхощет». За Филиппом был отправлен в начале апреля Никон, который прибыль в Соловецкий монастырь 3 июня; десять лет не был он в обители, куда поступил простым монахом, а теперь являлся в качестве митрополита, с важным поручением от царя и собора. Никон, поехал не прямо из Москвы, а сначала побывал в Новгороде, но все время поддерживал деятельную переписку с Алексеем Михайловичем, который извещал его обо всем, что совершалось в его отсутствии. В Соловецкий монастырь Никон прибыль с грамотою от царя к покойному митрополиту.

Это красноречивое послание было торжественно прочитано у гроба задушенного Малютой-Скуратовым митрополита Филиппа, а затем мощи страдальца были подняты и вывезены из монастыря, сначала в лодке, при чем Никон посетил островок Кий, где продолжал возвышаться поставлен­ный им простой крест; из устья Онеги «шествие» достигло белозерского Кирилова монастыря, а оттуда водою до Яросла­вля. Из последнего города мощи были доставлены на лошадях в Троице Сергиевскую лавру, где их встретили казанский митрополит Корнилий и вологодский архиепископ Маркел с архимандритами, игуменами и духовенством. Шествие достигло Москвы только 9 июля, где было встречено духовенством, при колокольном звоне, и Алексеем Михайловичем со всем двором, а затем мощи были с подобающим торжеством положены на приготовленное место в Успенском соборе.

Между тем, за время отсутствия митрополита Никона, в Москве совершилось важное событие: 15 апреля скончался патриарх Иосиф, почти неожиданно для всех, в четверг на стра­стной неделе, вскоре после перенесения праха патриарха Иова. Ко­нечно, царь известил об этом своего «собинного друга» в очень пространном письме, в котором подробно описывал последние минуты умершего патриарха, а в заключение просил Никона молить Бога, вместе с отправившимся в Соловки юродивым Васильем-Вавилом, который был раздавателем милостыни во время новгородского голода, чтобы Бог дал нового пастыря и отца. При этом Алексей Михайлович делает намек, что у него уже имеется на примете преемник патриарху Иосифу и заканчивает письмо такими словами; «Ожидаем тебя, великого святителя, к выбору; того мужа три человека знают: я, да казанский митрополит, да мой духовный отец; сказывают: святой муж»! Трудно предпо­лагать, чтобы Никон не догадывался, на кого метит царь; наивным вообще он никогда не был. Блюстителем патриаршего престола, в ожидании выборов, был назначен ростовский митрополит Варлаам, который и встречал мощи св. Филиппа. Когда церемонии были окончены, состоялся ду­ховный собор, на котором все знали желание царя видеть Никона патриархом. Оппозиция была, конечно, страшная, так как духовенство знало, что наживет себе грозного хозяина, а боярство давно уже негодовало на чернеца, что он явно вмешивается в светские дела, к чему его поощрял сам царь. «Царь выдает нас митрополиту, – ворчали недовольные бояре: – никогда нам такого бесчестья не бывало». Однако, никто пока не смел выражать громко своих мыслей, опасаясь гнева самодержавного царя. Только партия приверженцев царского духовника Стефана деятельно хлопотала сделать его патриархом, но благоразумный протоиерей сам отклонил эту честь, о чем земляк Никона, протоиерей Аввакум Петров пишет так: «По сем Никон, друг наш, привез из Соловков Филиппа митрополита, и прежде его приезду духовник Стефан, моля Бога и постяся седмицу с братиею и я с ними тут же о патриархе, даже даст Бог пастыря ко спасению душ наших, и с митрополитом казанским написав челобитную за руками, подали царю и царице о ду­ховнике Стефане, чтобы ему быть в патриархах. Он же, не восхотев сам, и указал на Никона митрополита. Царь его и послушал. Егда же приехал, приехал с нами яко лис, челом да здорово: ведает, что быть ему в патриархах и чтобы откуля помешка какова не учинилась. Много о тех кознях говорить».

Выборщики держались установленных правил и, согласно уставу, назначили двух кандидатов: Никона и его бывшего учителя в Макарьевском монастыре, иеромонаха Антония; жребии пал на Антония, но последний, сознавая свои старческие немощи, не желал препятствовать бывшему ученику своему и добровольно отказался от высокой чести. Тогда волею неволею, скрепя сердце, выборщики стали просить новгородского митрополита. У 47-летняго мордвина был, конечно, свой вполне сложившийся взгляд на вещи и свое понимание о власти и значении патриаршего сана; принимать такое место среди затаенного недовольства без оговорок было немыслимо и потому Никон стал отказываться. Несколько дней продол­жались переговоры и в дело вмешался Алексей Михайлович, тем более, что и блюститель патриаршего престола, ростовский митрополит Варлам, скоропостижно скончался в день встре­чи мощей, 9 июля. После богослужения в Успенском соборе 22 июля, царь, окруженный боярами и многочисленным народом, перед мощами митрополита Филиппа, стал кланяться Никону в ноги и со слезами начал умолять о согласии быть всероссийским патриархом. Несколько времени Никон все таки отказывался. «Простершись на земле и проливая слезы со всеми окружающими», Алексей Михайлович снова стал умолять его не отказываться от избрания, тогда Никон гром­ко спросил:

– Будут ли меня почитать, как архипастыря и отца верховнейшего, и дадут ли мне устроить церковь по моему намерению?

Царь, а за ним власти духовные и светские поклялись исполнить его желание и тогда Никон дал свое согласие на избрание. 25 июля состоялось торжественное венчание его казанским митрополитом Корнилием на всероссийское патриаршество, в присутствии царя, бояр и духовенства.

Под влиянием даровитого и энергичного патриарха Фи­ларета, деда Алексея Михайловича, носившего наравне с сыном Михаилом Фёдоровичем титул «великого государя», в русском народе сложилось мнение, что патриарх есть «второй государь, первого государя больший»; наконец сам Алексей Михайлович не допускал даже сравнения между «царем земным и великим светильником, прославленным Богом». Все эти воззрения были хорошо известны Никону, который, по своему складу убеждений, вполне соглашался, что духовный представитель Бога должен быть выше светского представителя и с этими взглядами он и принял высший духовный сан. Он видел непорядки в русской церкви, его честность не выносила тунеядцев и малограмотных священников, ему ненавистна была лень, он замечал, что обряды церковные изменены по невежеству, – и все это ему хотелось изменить и улучшить. Вот причина его условий боярам и царю.

В бытовой жизни русского народа замечается много таких проявлений, которые показывают, что он не только принял церковный и религиозно-обрядовые учреждения, заим­ствованные из Византии, но также добровольно увеличил круг и объем их своими собственными религиозными установлениями. Факт этот, указывая на народную самодея­тельность в области религии, в то же время открывает еще то, что в древнейшей культуре наших предков хра­нилось много нравственных задатков и обычаев, которые более или менее совпадали и легко мирились с христианской обрядностью. Этим, вероятно, возможно отчасти объяснить то историческое явление, что христианская вера вводилась у северных славян без потрясений и почти без противодействия. Кроме икон, принесенных греками в Киев еще до св. Ольги и никогда не возбуждавших в России тех споров иконодулов с иконокластами, какими прославился Константинополь, большим почитанием пользуется у русского народа крестное знамение. С ним русский человек начинает день, выходит из дома, принимается за всякую работу, начертывает его на строениях и вещах, им благословляет всякую пищу и питье; одним словом, русский человек творит крестное знамение при всех обстоятельствах жизни. Нет сомнения, что знамение креста, принесенное первыми проповедниками христианства, слагалось из трех перстов, как оно практиковалось на Востоке с первых веков апостольских. Когда и при ком стали кре­ститься двумя перстами, представляет пока не разрешен­ный вопрос, но переход от троеперстия к двуперстию объясняется легко историческою обособленностью русских от греков и указанною выше народною самодеятельностью. Нашествие монголов следует считать тою гранью, на которой должна была вполне совершиться замена. До появления Батыя русские князья вступали в брак с византийскими принцессами: в 988 г. св. Владимир женился на Анне, дочери императора Романа II, и при ней утвердил христианство в России; внук его, Всеволод I Ярославич, женился в 1046 г. на Анне, дочери императора Константина XI; правнук его Святополк II Изяславич женился в 1079 г. на Варваре, дочери императора Алексея I Комнина; наконец, Юрий I Долгорукий женился на Ольге, дочери императора Иоанна II Комнина в конце первой половины XII века. Так как нашими летописцами были только духовные лица, то, оче­видно, что если бы византийские принцессы замечали в России уклонения от родных обрядов, то об этом было бы занесено в летописи. Кроме того, полоцкая княжна св. Евфросиния (сконч. 23 мая 1173 г.) и великий князь Всеволод III Юрьевич (сконч. 14 апреля 1212 г.) лично были в Византии и в Иерусалиме, но никто не заметил им неправильного перстосложения. Очевидно, оно утвердилось позднее когда Киев потерял свое политическое значение и его митрополит был только номинальным главою северной Руси.

С большою вероятностью можно допустить, что двуперстие началось с Андрея I Боголюбского, когда финский элемент принял ближайшее участие в политической и общественной жизни плотно надвинувшихся славян. Постепенно входя в употребление вне контроля духовенства греческого происхождения, оно сделалось наконец господствующим и вытеснило незаметно троеперстие; этому помогло прекращение сношений с Византией и даже с приднепровскою Русью вообще изолированность северной Руси, как бы оторвано татарами от остального христианского. Очевидно, Александр I Невский употреблял уже двуперстие, как и сын, московский князь Данила, признанный святым. Как знамение креста двумя, а не тремя перстами, так и много другое в богослужебной обрядности изменилось от многих причин в России и изменилось до неузнаваемости, до смешного, а между тем, подданные московского государства только себя и считали единственно истинно православным родом в целом свете. Греки, принесшие в Россию христианство, потеряли над народом свое прежнее значение и обаяние, так что москвичи перестали уже и доверять греческим книгам, объясняя это тем, что греки, живя под властью неверных, воспитывались и печатали свои книги на латинском западе. С изобретением книгопечатания московские книжники считали свои старые рукописные переводы, переполненные ошибками, бессмыслицею и производными вставками, более правильными, чем греческие подлинники в том виде, как они были напечатаны. Такой взгляд особенно утвердили в народе «справщики книг» при патриархах Иоасафе и Иосифе. Сам Никон, в первые годы своего архимандритства, разделял этот взгляд говорил, что «как малороссияне», так и греки потеряли веру и крепость добрых нравов; покой и честь их прельстили, они своему чреву работают и нет у них постоянства». Только позднейшие беседы с Иерусалимским патриархом Паисием поколебали его предубеждение и заставили задуматься над необходимостью серьезной ревизии русской церковной обрядности.

Между тем, еще при знаменитом Максиме Греке (сконч. 1536 г.) нашлись образованные люди, которые обратили внимание на разноречия, попадавшиеся в различных богослужебных книгах, и грубые искажения смысла. Естественно затем возникла мысль, что все эти описки и искажения безобразят книги, а потому необходимо сделать тщательное исправление и тогда уже узаконить однообразный правильный текст. Эта законная потребность усиливалась степенно с распространением книгопечатания, так как последнее давало возможность удобнее замечать и сравни­вать все разноречия. Образованным людям печатные книги внушали больше доверия, чем писанные, так как пред­лагалось, что приступавшие к печатанию старались изыскать средства для возможно правильной передачи текста. Таким образом, введение книгопечатания в России сильно сдвинуло и поставило на вид вопрос о необходимости исправления богослужебных книг; при всяком печатании разноречие списков вызывало необходимость обратиться к «справщикам книг», которые должны были из многих различных списков выбирать тот вариант текста, который, по их убеждению, следовало признавать правильным. Важность такой работы сознавалась всем обществом и, конечно, наблюдение и выбор «справщиков» лежали на обязанности верховного пастыря церкви, так как он должен был отвечать за все. Исправительная деятельность невольно затихла с наступлением смутного времени, но восшествие на патриарший престол Филарета дало новый толчок в этом направлении. Первым шагом его было сожжение устава, напечатанного в 1610 г. уставщиком Логгином; такая крутая мера объяснялась тем, что в уставе статьи были напечатаны «не по апостольскому и отеческому преданию, а своим самовольством. По повелению Филарета был исправлен и напечатан несколько раз Требник и Служебник, кроме того: Минеи, Октоих, Шестоднев, Псалтырь, Апостол, Часослов, Триодь цветная и постная, Евангелие напрестольное и учительное. В предисловии к Минеи выражено сознание, что хотя богослужебные книги из­давна переведены были с греческого языка на славянский, но многие переводчики и переписчики выбрасывали слова и переделывали выражения по своему уразумению. Чтобы достичь скорее большого единства, патриарх приказывал собирать по всем городам древние харатейные списки разных переводов и исправлять по ним замеченные погрешности, «дабы сочетать во единогласие все потребы и чины церковного священноначалия»; эти харатейные списки доставлялись прямо к патриарху и он сам внимательно просматривал их, но, к сожалению, мало приносил пользы. Хотя он был очень умным и любознательным человеком, но не обладал тою ученою подготовкой, которая была необходима для такого дела; правда, что в то время в Московском государстве совсем не было подготовленных для этого людей, так как почти никто не владел греческим языком, обязательным при сравнении перевода с греческим подлинником; кроме того, «справщик книг» должен был ознако­миться с литературою, церковной историей и археологией, а об этих науках русские книжники даже не знали ничего. Очевидно, в исправлениях было мало пользы.

Все это хорошо сознавал сам Филарет, видевший един­ственное средство разумного исправления в научной проверке текста. С этою целью он учредил в Москве эллино-славянскую школу при Чудовом монастыре и назначил руководителем ее греческого иеромонаха Арсения. Вскоре, однако Филарет умер, но преемники его Иоасаф (с 6 февраля 1634г. по 28 ноября 1640 г.) и Иосиф продолжали печатать исправленные книги и также приказывали собирать по городам харатейные списки, поручая сравнивать, исправлять и издавать их целой комиссией «справщиков», помимо образованного Арсения. Что это были за справщики и как выбирал их патриарх Иосиф, видно из слов самого Арсения: «Иные из этих справщиков едва азбуке умеют, а уж наверное не знают, что такое буквы согласные, двоегласные, и гласные, а чтоб разуметь восемь частей речи и тому подобное, как-то: род, число, времена, лица, наклонения и залоги, так этого мне и на ум не приходило». У таких справщиков, набранных по знакомству и дружбе, незнание дела видно было на каждом шагу; все нелепости, введенные суеверными и невеже­ственными священниками, оказались внесенными в исправленные книги. Так, например, в молитвах на рождение младенца упоминается серьезно какая-то Соломия; кроме того, в отпусках говорилось о праздниках, как о лицах, наравне со святыми, например: «Молитвами пречистыя тво­ея матери, честнаго ея Благовещения или честнаго ея Успения, помилует и спасет нас, яко благ и человеколюбец». Непосильные труды свели Арсения в Соловки и после его изгнания патриарх созвал форменную комиссию справщиков; сюда вошли: царский духовник Стефан Вонифатьев, протоиерей Казанского собора Иоанн Неронов, дьякон Благовещенского собора Федор Неронов и иногородние протоиереи: юрьев-повольский Аввакум Петров, муромский Логгин, романовский Лазарь, суздальский Никита Пустосвят и ко­стромской Даниил.

Как на смех, все эти новые справщики, правда, начитаннее своих предшественников, были отъявленными врагами ревизионного духа, охватывавшего тогдашнее московское духо­венство все сильнее. Увидя перед собою множество разнород­ных списков и не понимая даже, как взяться за исправление, справщики стали руководиться обычаем, полагаясь на свою начитанность: что казалось им наиболее общепринятым, то и входило в ново-отпечатанные книги. Отпечатав массу вздора, они воображали, что исполняют свою обязанность в совершенстве и в этом их поддерживал царский терем, где нравились их сладкоглаголивые речи об оскудении веры и о претерпенных за правду гонениях. Дело было в том, что многие из этих справщиков вынуждены были бросить свои места и семьи в провинции из-за изуверства и корыстолюбия и ютились на даровых хлебах около Вонифатьева, Воронова и коломенского епископа Павла.

Тем временем, в Москву приехал упомянутый уже раньше Иерусалимский патриарх Паисий и открыто заметил, что в русской церкви он находит не мало нововведений, которых не было и нет в восточных церквах. По настоянию Никона, смущенного этими разоблачениями, но не доверявшего вполне греку, келарь Арсений Суханов поехал за справками на Восток. Пока Суханов ездил по Греции, Сирии, Палестине, Египту и Грузии, Москву посетил константинопольский патриарх Афанасий и почти слово в слово повторил обвинения Паисия, особенно относи­тельно двуперстия и произвольного искажения богослужебных книг. Патриарх Иосиф сильно встревожился и не знал, что делать, так как два патриарха обвиняли его чуть не в ереси; посольство охридского патриарха высказалось в том же духе, а афонские монахи даже сожгли богослужебные книги московской печати, как не согласные с чином право­славного богослужения. Такой поступок уважаемой всеми обители заставил Иосифа окончательно пасть духом, так как восточные церкви могли потребовать от Алексея Михайловича низложения патриарха, вводящего ересь, а корыстолюбивому старцу было, конечно страшно потерять патриаршие доходы.

Быстрая кончина избавила его от душевных страданий и царю было не мало хлопот лично произвести опись имуще­ства покойного, так как списков дорогим материям, серебряной посуде, дорогому оружию и другим вещам не было и патриарх лично заведовал всем, не допуская келейников. «Прости, – писал Алексей Михайлович Никону в Соловки: – владыко святой, и половины не почем отыскать, потому что все без записки; не осталось бы ничего, все бы разокрали, да и в том меня, владыка святый, прос­ти, немного и я не покусился иным сосудом, да милостью Божией воздержался и вашими молитвами святыми. Ей-ей, владыко святый, ни маленькому ничему неточен». Оказалось что «свет патриарх» не по христиански обращался со своими подчиненными: «Все в конец бедны и он, свет, жалования у них гораздо убавил», сообщает царь в том же письме Никону. Легко понять, что патриарх Иосиф не был единичным явлением среди духовенства, которым он управлял десять лет; почти повсеместно замечалось тоже самое: многие священники и епископы как-то ухитрялись сочетать набожность, уважение к букве церковного закона, даже по­движничество с алчностью, корыстолюбием, лихоимством и сластолюбием. Аввакум Петров, назначенный Алексеем Михайловичем протоиереем в Юрьев-Повольске, пробыл в городе всего восемь недель и так вооружил против себя народ, что его избили до полусмерти батогами и воевода едва спас, прибежав с пушкарями к скопищу, его самого и семью. Ночью Аввакум бежал в Кострому; оказалось, что и с тамошним протоиереем народ вынужден был поступить одинаково и Данила также тайком бежал. Оба нашли приют у Вонифатьева и попали в справщики книг.

Переход от патриарха Иосифа к патриарху Никону был очень резок и это все сознавали, начиная с самого Никона. Он ясно видел положение русской церкви, дошедшей вследствие национального самомнения и исторической обособленности до состояния, которое восточные ревнители православия прямо называли ересью. Он видел, что русское духовенство довело себя до такого состояния, что, рядом с традиционным уважением к священнику и монаху, того и другого колотили без милосердия, обращались с ними презрительно, не видя в них ничего, заслуживающего почтения. Лихоимство, тунеяд­ство и распущенность нравов сделались обычным явлением среди духовенства, не говоря уже о почти повальном неве­жестве и малограмотности, доводящих до искажения обрядов церковных. Благодаря всему этому, истинной религиозности почти не стало, ее заменило какое-то казенное благочестие, состоящее в возможно точном исполнении внешних обрядовых приемов, которым приписывалась символическая сила, дарующая Божью благодать; буква искаженного подчас обряда давно уже камнем лежала на русской духовной жизни, лишая последнюю внутреннего смысла и содержания. «Чтобы получить то-то и то-то, надобно сделать то-то и то-то», вот коммерческая формула, в которую отлилась религиозная идея русского человека XVII века. А рядом с этим пробужда­лось сознание, что духовенство, как служители и представители Бога на земле, должно быть безукоризненно, должно пользоваться общим уважением и должно быть ограждено от произвола светских властей и насилия прихожан над своею личностью. Сильный толчок в этом направлении дан был патриархом Филаретом; не только духовенство, но светские лица сознавали ясно, что со вступлением его в управление церковью, и в управление самодержавное, без опеки бояр и приказных, дела пошли лучше и многие безобразия и беспорядки прекратились. Духовный «великий госу­дарь», как вдохновитель и руководитель, стал вмешиваться в государственные дела и в них оказалось улучшение; по­литический организм, расшатанный в смутное время, снова окреп и сплотил народ вокруг самодержавного светского «великого государя».

Все это сознавал Никон. Он видел, что преемник Филарета унизил достоинство патриарха до такой степей, что Алексей Михайлович вынужден был как бы оправды­вать покойного перед его прислугою: «Есть ли из вас кто-нибудь, кто бы раба своего или рабыни без дела не оскорбил? Иной раз за дело, а иной раз, пьян напившись, оскорбит и напрасно побьет; а он, великий святитель и отец наш, если кого и напрасно побил, от него можно потерпеть, да уж чтобы ни было, так теперь пора вся­кую злобу покинуть. Молите и поминайте с радостью его, света, елико сила может». А, между тем, патриарх Иосиф многим был по душе, поддерживая малограмотных, тунеядцев, но приносящих дары. Никон понимал, что его предшественник дискредитировал патриарший сан не только в русском государстве, но и за пределами его, очевидно, что он не мог даже желать идти по его следам. Его идеалом был Филарет, он хотел из уважения к принятому сану быть с великим государем над церковью, которой он отдал лучше годы своей жизни и величие которой всегда составляло его задачу. Ревностно и с обычною ему суровою энергией принимаясь за дело достижения единообразия в церковной обрядности, он логически должен был сделаться борцом за независимость и верховность своей патриаршей власти. Будь Алексей Михайлович менее податливым на выслушивание придворных сплетен и не попадись Никону на дороге кучка тупоголовых изуверов, трудно сказать, ка­кова могла бы быть дальнейшая история России. Самому же Никону не доставало: научного образовали, чтобы смелее и увереннее вести задуманную реформу, и житейской изворот­ливости, чтобы ладить и держать в руках темную клику Салтыковых, Стрешневых, Морозовых, Трубецких, Одоевских, Долгоруких и других. Чересчур прямолинейный по характеру, Никон не мог и не умел лукавить и вести дипломатическую игру с теми, чье дело, по его мнению, было повиноваться, а не умничать.

25 июля 1652 г. сын крестьянина Мины вступил в управление всероссийским патриархатом. Следуя обычаю, издавна установившемуся среди высших иерархов русской церкви, первым делом его было основать для себя новый монастырь и прославить его новой святыней. Для этой цели Никон выбрал намеченный им раньше островок на озере Валдай и назвал новоучреждаемую обитель Иверским Богородичным монастырем, в честь Иверской Божией Матери, икона которой находится в афонском Иверском монастыре с 31 марта 999 г. В тоже время он отправил знающего человека на Афон, с согласия иверского архимандрита Пахомия, гостившего в Москве, сделать точный список Ивер­ской иконы и, когда каменная церковь была построена, поставил в ней эту икону, украсив ее золотом и драгоценными каменьями. Вместе с тем, Никон перенес 23 ноября в новый монастырь мощи преподобного Иакова, чудотворца Боровичского (сконч. 22 мая 1544г.). Таким образом, новооснованная обитель сделалась предметом двойного поклонения; вско­ре пошли слухи о совершающихся в ней чудесах и исцелениях. Алексей Михайлович, сочувствуя доброму делу «собинного друга» и желая поддержать его, приписал к Иверскому монастырю пригород Холм с крестьянами, деревнями и угодьями. Затем Никон перенес сюда из Хутынского Спасо-Варлаамиева монастыря типографию, заведенную им еще в 1650 г., в бытность новгородским митрополитом; здесь были напечатаны, между прочим: «Учебный часослов», «Рай мысленный» Стефана святогорца и произведения самого Ни­кона: «Сказание об Иверской иконе», «Сказание о созидании онежского Крестного монастыря», «Поучение к духовным и мирским», «Канон молебный о соединении веры», «Книга кормчая», «Поучение о моровом поветрии, «Пища духовная» и другие.

Но исполняя дело, соответствующее его искреннему рели­гиозному чувству и выраженное в общепринятой форме, Никон обратил серьезное внимание на задуманную реформу или, лучше сказать, коренное исправление текста богослужебных книг. Келарь Суханов еще не возвратился из-за гра­ницы и Никон начал сам рыться в рукописях богатого патриаршего книгохранилища, поступившего в его распоряжение. Там он обратил внимание на грамоту восточных патриархов, присланную по случаю учреждения в России патриархата при Федоре I Ивановиче; в этой грамоте было сказано между прочим: «Православная церковь приняла свое совершение не только по благоразумию и благочестию догматов, но и по священному уставу церковных вещей; праведно есть нам истреблять всякую новизну ради церковных ограж­дений, ибо мы видим, что новины всегда были виною смятений и разлучений в церкви; надлежит последовать уставам святых отец и принимать то, чему мы от них научились, без всякого приложения или умаления. Все святые озарились от единого Духа и уставили полезное; что они анафеме предают, то и мы проклинаем; что они подвергли низложению, то и мы низлагаем; что они отлучили, то и мы отлучаем; пусть православная великая Россия во всем будет согласна со вселенскими патриархами». Необходимость исправления искажений и произвольных вставок была очевидна по этой грамоте авторитетных иерархов и в первом изданном при нем Служебнике, Никон велел поместить в предисловии приведенный отрывок, как бы в оправдание своих действий. Тут же, в библиотеке, Никон обратил внимание на саккос митрополита св. Фотия (ск. 2 июля 1431 г.), родом грека; символ веры, вышитый на этом саккосе, разнился с тем, который читали в половине ХVII века: в старом не было прибавления слова «истинного» о св. Духе, а Никон знал, что против этой прибавки уже раздавались голоса раньше его; кроме того, на саккосе было вышито: «Его же царствию не будет конца», а вокруг Никона все чита­ли: «Его же царствию несть конца». Все эти находки только сильнее убеждали патриарха в необходимости исправления искаженного текста; но исправления тщательного, при содействии действительно знающих людей, а не «мужиков-горланов».

Иеромонах Арсении, сосланный на покаяние в Соловецкий монастырь патриархом Иосифом, заподозрившим, благодаря усердию справщиков, Арсения в латинстве, был немедленно возвращен Никоном. Проверка текстов снова перешла к Арсению, а Никон, благодаря боярину Ртищеву, познакомился с иеромонахом киевского Братского монастыря Епифанием Славинецким, приехавшим в Москву по приглашению боя­рина «ради обучения словенороссйского народа детей еллинскому наказанию». Славинецкий был характера кроткого, сосредоточенного, предпочитал уединенную жизнь кабинетного ученого всяких искательствам почестей, не терпел никаких житейских дрязг и был всем сердцем предан науке; он умел уживаться со всеми, никого не раздражал заявлением о своем умственном превосходстве и своею без­укоризненною честностью приобрел всеобщее уважение. Познакомившись с ним, Никон полюбил его и изменил свое навеянное окружающими предубеждение против малоруссов. В это время возвратился келарь Арсений Суханов из своей поездки и 26 июля 1653 г. подал царю и патриарху свой отчет о командировке на Восток; его записка носит название «Проскинитарий», т. е. «Поклонник». Суханов описал свое путешествие по греческим островам, а также пребывание в Александрии, где долго беседовал с патриархом Иоанникием, Иерусалиме и Тифлисе; оставаясь приверженцем русской старины, он описал черными красками поведение восточно – православного духовенства и недостаток благоговения при богослужении, но при этом правдиво указал, что на востоке повсеместно употребляется троеперстное крестное знамение и соблюдаются, опять-таки повсеместно, те именно обряды и порядки, в нарушении которых греческие иерархи укоряли русскую церковь.

Таким образом, слова патриарха Паисия, впервые открывшего глаза Никону на беспорядки и заблуждения, приобретали серьезное значение и требовали немедленного исправления недостатков. По этим-то побуждениям решительный и дея­тельный патриарх обратился к Алексею Михайловичу с предложением созвать русский поместный собор. Царь дал свое согласие и лично присутствовал с боярами на этом соборе, на который прибыли: митрополит Макарий новгородский (преемник Никона), Корнилий казанский, Иона ростовский, Сильвестр крутицкий и Михаил сербский, архиепископы Михаил вологодский, Софроний суздальский и Мисаил рязанский, епископ Павел коломенский, несколько архимандритов и протоиреев, всего 34 человека. В качестве председательствующего, Никон открыл заседание и, по своему прямодушию, произнес речь, в которой без стеснений высказал свой взгляд на равенство церковной власти со светскою. «Два великих дара, – начал он: – даны человекам от Вышнего по Божьему человеколюбию –священство и царство. Одно служит божественным делам, другое владеет человеческими делами и печется о них. Оба происходят от одного и того же начала и украшают человеческое житие; ничто не делает столько успеха царству, как почтение к святителям (святительская честь); все молитвы к Богу по­стоянно возносятся о той и другой власти... Если будет согласие между обеими властями, то настанет всякое добро че­ловеческой жизни». Провозглашая громко перед всем собранием принцип теократизма в государстве, Никон не прятался и не скрывался, как лукавый дипломат, стремящийся окольными путями к цели; если бы смысл его речей задевал и оскорблял самолюбие самодержавного царя, то охлаждение должно было бы немедленно наступить между Алексеем Михайловичем и Никоном. Однако, мы видим противное, так как во время войны с Польшею патриарх был регентом государства по выбору царя. Высказав свой взгляд на предержащие власти, Никон перешел к интересующему его предмету исправления книг; объяснив весь ход событий, свои беседы с Паисием, находки в книгохранилище и доклад Суханова, он продолжал: «Надлежит нам испра­вить, как можно лучше, все нововведения в церковных чинах, расходящиеся с древними славянскими книгами. Я прошу решения, как поступать: последовать ли новым московским печатным книгам в которых от неискусных переводчиков и переписчиков находятся разные несходства и несогласия с древними греческими и славянскими списками, а прямее сказать, ошибки, – или же руководствоваться древним греческим и славянским текстом, так как они оба представляют один и тот же чин и устав». На этот вопрос ответ последовал такой же, какой давался не раз при прежних патриархах: «Достойно и праведно исправлять, сообразно старым харатейным и греческим спискам». Только епископ коломенский Павел, протоиерей Иоанн Неронов и Аввакум Петров да два или три архимандрита, оскорбленные публичным признанием их невежественности, удалились с собора, не подписав его постановлений.

Собор уничтожил колебания патриарха, хорошо понимавшего всю важность предстоявшего дела. Не прошло нескольких дней после закрытия заседаний, как комиссия справщиков книг была формально отставлена от должности, по причине своей полной несостоятельности и некомпетентности в корректурных работах. Скромный Славинецкий, прожи­вавши с Невскими сотоварищами в новопостроенном Андреевском Преображенском монастыре на иждивении боярина Ртищева, по царскому указу был назначен «справщиком» (т. е. фактором) типографии и получил квартиру при учи­лище в Чудовом монастыре. Патриарх поручил Славинецкому, главным образом, дело исправления книг и образованный иеромонах приступил к своей задаче неторопливо, с разумною обдуманностью. По его настоянию келарь Суханов вторично был отправлен на Восток за различными старинными рукописями, хотя уже при первой поездке доставил до 700 драгоценных рукописей «овым убо от них от того времени, егда писаны, преидоша 700 лет, овым же 500, овым 400 лет». Только окружив себя громадным количеством греческих и славянских списков, принялся Славинецкий за самое исправление текстов; помощниками его были: два приехавшие с ним земляка Арсений Сатановский и Данила Птицкий, побывавший в Соловках иеромонах-грек Арсений, священник Никифор, иеродиакон Моисей, бывший игумен Сергий, монах Евфимий и книгописцы печатного дела Михаил Родостамов и Фрол Герасимов. Пока серьезные труженики принимались толково за свое дело, оскорбленные бездарности сошлись между собою и образовали коалицию против патриарха Никона; сильные поддержкою ничего не понимающих женщин и отъявленных старинолюбцев из бояр, Неронов и Петров начали проповедовать по Москве, что патриарх по скудоумию поддается наущениям киевлян, зараженных латинскою ересью, и припустил к делу уличенного латынщика, грека Арсения. В своих письмах к друзьям Неронов скромно обходит молчанием вопрос о неожиданной отставке и об исправлении книг, сознавая, конечно, в душе, что патриарх поступил по справедливости, но за то он усердно нападает на Никона за его жестокость и резкость в обращении, явно рисуясь своими страданиями и своим геройством. «Патриарх, – читаем мы в одном его письме: – мучитель, терзает свою братию членов церкви творит над ними поругание, одних растригает, других проклинает. Беззаконное дело будет быть у него в послушании без прекословия. Он хочет, чтоб мы просили у него прощения; пусть он у нас просит! Государь всю свою душу и всю Русь положил на патриархову душу; не хорошо так «мудрствовать государю»! За такое явное подстрекательство к неповиновению высшей духовной власти энергичный начальник распорядился бы гораздо круче, чем на первых порах поступил Никон.

Этот патриарх, которого Н.И. Костомаров обвиняет чуть не в мании величия, не знал даже, до каких пределов может дойти религиозное изуверство и фанатизм ограниченных людей; он рассчитывал повлиять на членов оппозиции более мягкими мерами, предполагая в них более здравого смысла и благоразумия. Большая часть непокоряющихся была давно знакома ему, многие из них были земляками его по месту рождения; а это-то отчасти и разжигало страсти; все эти Павлы, Иоанны и Аввакумы с горечью относились к тому, что их, природных поповичей, взялся учить и муштровать мужицкий сын, которого чуть не на их глазах простая баба – мачеха таскала за вихры. Между тем, серьезный и осторожный патриарх, желая придать более беспристрастный характер своим отношениям к оппозиции и саму реформу поставить на нейтральную почву, отправил к константинопольскому патриарху Паисию длинное письмо через какого-то грека Эммануила; невольно смотря на Паисия, как на своего учителя, Никон предложил ему в письме 26 вопрошений, которые касались различных сторон богослужебных обрядов и в том числе спорных пунктов. Вместе с тем, Никон высказывал свое неудовольствие на поведение коломенского епископа Павла, приходившегося шурином патриарху по умершей уже жене последнего, Настасье Ивановне, протоиереев Неронова, Петрова и на их сообщников. Опасаясь своего пристрастия, московский патриарх обращался за советом к константинопольскому: как поступить ему с непослушными, чтобы соблюсти справедливость?

Ответ из Константинополя был доставлен только в 1655 г. Патриарх Паисий извещал, что он созывал в Константинополе поместный собор, на котором «вопрошения» Никона были рассмотрены и затем на них были составлены ответы.

«Вижу, – писал Паисий, которому нравилась роль верховного учителя: – в граматах преблаженства твоего, что ты жалеешь о несогласиях, возникших по поводу некоторых церковных чинов, и думаешь, что это различие чинов растлевает веру нашу. Хвалим твою мысль: кто бережется малого преступления, тот соблюдается от великого. Еретиков и раздорников следует убегать, если они соглашаются в самых важных предметах, но не вполне согласны с православием и придерживаются чего-нибудь своего, чужого церковной и соборной мысли. Но если случится, что какая-нибудь церковь различествует от другой в некоторых не особенно важных и не существенных вещах, то есть не прикасающихся свойственным составам веры, например, во времени отправления богослужения и тому под., то это не должно быть поводом к разлучению, лишь бы только непреложно сохранялась та же вера. Церковь наша не сначала приняла на себя тот образ и последование, какое держит ныне; не сразу а по малу». При этом Паисий ссылается сначала на Епифания кипрского в том, что церковь в разных местах принимала различные степени поста и мясоедения, потом на Василия Великого, из которого видно, что неокесарийская церковь не принимала того, что принималось в других местах. Затем патриарх продолжает: «Не следует и ныне думать будто наша православная вера развращается оттого, если один говорит свое последование немного различно от другого в несущественных вещах, лишь бы только согласовался в важнейших, свойственных соборной церкви». Представив подробное объяснение литургии, Паисий говорит: «Именем Иисуса Христа молим твое преблаженство, утоли эти распри твоим разумом; не подобает ссориться рабам господним, а наипаче в вещах неважных и не существенных увещевай их принять сей чин, который мы пишем вам, которого держится вся восточная церковь. Изначала у нас по преданию, он сохраняется; ни в единой вещи не было изменения; за это нам хвала, потому что прочие церкви, отделившись от нас, приняли многие нововведения, а мы ни чем не растлеваемся». Переходя к ослушникам патриаршей воли Паисий сурово порицает их и дает совет подвергнуть их отлучению, если они не примут нелицемерно все так, как «держит и догматствует церковь», он сравнивает их с арианами, кальвинистами и лютеранами, которые, под видом исправления, покинули «недвижное и истинное» в церкви … «Все это знамение ереси и раздора, и кто так говорит и верует, как они, тот чужд православной нашей вере. Их молитвы – хулы, потому что они полагают в сомнение моление наших святых и затевают вводить новые чины, которым мы никогда не научились от наших отцов, предавших нам веру». Относительно крестного знамения патриарх Паисий указывает на сложение трех первых перстов, как на древнейший обычай поклонения, и различает молебное перстосложение от благословящего. «До нас дошло, – замечает патриарх в конце письма: – что в ваших церковных чинах есть еще кое-какие различия, не согласные с нашею восточною церковью; удивляемся, что ты о них не спрашиваешь. Желаем, чтобы все это исправилось». И при этом Паисий порицает русских за то, что в их церквах женщины и мужчины сходятся вместе и во время богослужения не стоят раздельно: «Женщине следует безмолв­ствовать, а тут невозможно сохранять безмолвие, когда сойдется с женщинами много мужчин разного возраста».

Вникнув в содержание обстоятельного письма Паисия, Никон снова предложил Алексею Михайловичу созвать собор, который в этот раз вышел блестящим и представительнейшим: кроме большого числа русских епископов, в Москве были антиохийский патриарх Макарий, сербский патриарх Гавриил и митрополиты Григорий никейский и Гедеон молдовлахийский. Выслушав ответ константинопольского патриарха, собор постановил выполнить его указания и держаться решения предшествовавшего московского собора, то есть продолжать по прежнему исправление текста богослужебных книг. Патриарх Макарий энергически подтверждал правильность троеперстия. «Мы приняли, – заявил он: – предание изначала веры от св. апостол и св. отец и семи соборов творить знамение честного креста тремя первыми перстами десной руки, никто из христиан православных не творит крестного знамения по преданию восточной церкви, сохраняемого от на­чала мира до сих пор, тот еретик и подражатель арменов; того ради, мы считаем такового отлученным от Отца и Сына и св. Духа и проклятым». Никейский митрополит добавил к этому: «На том, кто не крестится тремя перстами, пребудет проклятие трехсот восьмидесяти святых отец, собравшихся в Никее, и прочих соборов». Таким образом, этот собор объявил решительную войну двуперстному сложению.

Беспристрастная история отметила тот непреложный факт, что всякая идея на религиозной подкладке, как бы она ни была нелепа сама по себе, становится живучею, если ее захотят истребить насильственным путем; подтвердить это может вся история христианства, в которой кровавые страницы отмечают борьбу с арианами, несторианами, манихеями, альбигойцами, гуситами, лютеранами и русскими старообряд­цами. Никон, не смотря на свой природный ум, силою обстоятельств вращался с самого детства в такой умственно ограниченной среде, что не мог достичь понимания этого важного исторического закона, а потому, поддержанный нравственно постановлением московских соборов, взялся круто за очищение русской церкви от всего, нанесенного с течением времени невежествевным русским духовенством, и этим дал возможность своим противникам задрапироваться мучениками, к которым примкнули все те элементы, какие нашлись в обширной России и которые были полити­чески недовольны московскими порядками. Вот почему на первых же порах раскол ярче вспыхнул в пределах бывшей новгородской республики, перекинулся к казацкой вольнице на Дон и Яик, а с беглыми ушел и прочно осел в Сибири.

В изданном вскоре после второго собора «Служебнике» с исправленным текстом появилось предисловие, в котором изложены поводы, побудившие патриарха к исправлению богослужебных книг и деяния первого поместного собора, одобрившего предприятие Никона. Этот «Служебник» пред­писано было рассылать повсюду и немедленно вводить в употребление; патриарх рассчитывал по простоте душевной, что у священников хватить здравого смысла настолько, что они проникнутся доводами предисловия и в таком духе станут поучать народ; последствия показали его ошибку. Вслед затем грек Арсений окончил перевод с греческого книги «Скрижаль», заключающей в себе порядок и объяснение литургии и таинств: сюда было добавлено изложение быв­ших при Никоне поместных соборов, ответ константинопольского патриарха Паисия и статьи, относящиеся к вопросу о крестном знамении в защиту троеперстного сложения. В апреле 1656 г. был созван третий поместный собор, на который Никон представил свою «Скрижаль»; собор утвердил ее и еще раз произнес проклятие над двуперстниками, а вместе с тем, предано проклятию слово какого-то Феодорита, на которого ссылались двуперстники, как на авто­ритет. Рьяные противники реформы с ужасом толковали, что Никон и согласные с ним члены собора признали, та­ким образом, еретиками всех святых русской церкви, которые, без сомнения, употребляли двуперстное знамение.

По совету, данному константинопольским патриархом Паисием, Никон решился наконец поступить решительнее и круче с ослушниками своей воли, но решился опять таки, не сразу, как это видно из автобиографии Аввакума Петро­ва: «В пост великий прислал память к казанской к Неронову Иоанну. В памяти Никон пишет год, число: по преданию святых апостол и святых отец не подобает в церкви метания творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще же и тремя персты бы крестились. Мы же задумались, сошедшись между собою: видим, яко зима хощет быти; сердце озябло и ноги задрожа­ли. Неронов приказал мне церковь, а сам един скрылся в Чудов, седмицу в палатке молился и там ему от образа глас бысть во время молитвы: время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати. Он же мне плачучи сказал, также коломенскому епископу Павлу, его же Никон напоследок огнем жжег в новгородских пределах, потом Данилу, костромскому протопопу, также сказал и всей братии. Мы с Данилом написахом из книг вы­писки о сложении перст и о поклонех и подали государю. Много писано было. Он же, не вем где, скрыл их; мнит ми ся, Никону отдал». Только после всего этого Павел коломенский был лишен сана и сослан в один из новго­родских монастырей, Неронов же был лишен скуфьи и затем сослан в вологодский Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере, откуда его перевели в Кольский острог. Царский духовник Стефан Вонифатьев, лишенный долж­ности, которую занял протоиерей Лукиан, скоро покорился и сам стал ходатайствовать за Неронова, который, получив прощение Никона, постригся в монахи под именем Григория и вскоре умер, оплаканный, как первая жертва никонианцев. Аввакум Петров, самый фанатичный противник преобразования, был схвачен стрельцами, продержан около месяца в Андрониевом монастыре и затем с женою и детьми отправлен в Даурию на поселение, хотя архиепископ тобольский Симеон долго не отпускал его из Тобольска, очевидно, сочувствуя «страстотерпцу». Протоиерей Логгин муромский, Данила костромской, Данила темниковскй и архимандрит Ферапонт чудовской были разосланы по разным городам в тюремное заключение и там, намутив народ, скоро умерли. Но, ясное дело, этими ссылками и заточениями нельзя было утишить волнения, которое только разрасталось при появлении «мучеников». Когда патриарх разослал свои новые богослужебные книги, приказывал служить по ним и креститься тремя перстами, ропот поднялся разом во многих местах: протоиереи Никита Пустосвят суздальский и Лазарь романовский возбудили народ к неповиновению, а Соловецкий монастырь, исключая немногих старцев, явно восстал в 1666 г., руководимый старцами Никанором, Азарием и Геронтием.

«Великий государь, святейший Никон, архиепископ московский и всея Великие, Малые и Белые России и многих епархий, земли же и моря сея земли патриарх» – вот официальный титул, который сам государь употреблял в документах. Подготовленный Алексеем Михайловичем еще в звании архимандрита быть докладчиком по жалобам на приказных и на воевод, Никон привык вмешиваться в светские дела; в Новгороде это вмешательство усилилось вследствие прямо выраженного желания царя видеть в ми­трополите не только ходатая за обиженных, но и контро­лера над местной администрацией. Очевидно, достигнув патриаршего престола «собинный друг», не мог исключительно заниматься духовными делами; Алексей Михайлович сам привык часто обращаться к нему за советами и поступать согласно его указаниям. Своевольным и надменным боярам не нравилось, что «чернец из мужиков» принимает с ними тон начальника, он больше приказывает, чем просит, ни в какие сделки не вступает и прямо дает почувствовать, что он «второй великий государь». Этот вто­рой государь энергичнее, последовательнее и строже добродушного Алексея Михайловича, податливого на лесть и охот­но выслушивающего сплетни придворные. Никон не стеснялся в выборе выражений и в своих действиях, если замечал несогласное, по его мнению, со святостью веры и со справедливостью царя. Доставили многим «либералам» того времени иконы иностранного мастерства, Никон возму­тился этим и без рассуждений велел отобрать иконы, как не соответствующие общепринятому византийскому складу; затеяли бояре развлекаться музыкою во время поста, патриарх нашел это безнравственным, арестовал различных музыкальных инструментов почти пять возов, свез все это за Москву-реку и там торжественно сжег. Заводчик и пушкарь Питер Марселис позволил себе курить в присутствии патриарха и за это его высекли кнутом, тем более, что Никон ненавидел «богомерзкое зелье, чертову траву», т. е. табак. Недоверчивый к иноземному, как большинство русских того времени, Никон трудно сходился с заморскими обычаями и большую часть из них преследовал постоянно; между прочим, заметив на прислуге боярина-дворецкого Никиты Ивановича Романова необычный наряд, узнал, что это ливрея; немедленно эта ливрея была вытребована у царева родственника и изре­зана на куски.

Такая строгость в преследовании иноземщины и всего противного духу строгого православия усиливалась относительно духовенства. Если бояре не терпели патриарха Никона за постоянное вмешательство в мирские дела и за его резкие выходки, то духовенство было просто озлоблено за беспощадную строгость архипастыря и неизбежные притеснения его приказных. Никон требовал от священников трезвой жизни, точного исполнения треб и, сверх того, заставлял их читать в церкви поучение народу, новость, которая крайне не нравилась невежественному духовенству; а между тем, Никон не требовал больше того, что сам делал, будучи десять лет священником. Строгий пурист в делах веры, Никон становился беспощадным с нерадивыми, небрежными и склонными к вину; таких ему ничего не стоило посадить на цепь, помучить в тюрьме или же со­слать куда-нибудь на нищенскую жизнь в бедный приход. Страшен был этот рослый мордвин, облачение которого весило до двенадцати пудов, и трепещущие священники наивно спрашивали: «Знаете ли кто он? зверь лютый, мед­ведь или волк»? Распущенность и тунеядство московского ду­ховенства бросались в глаза и патриарх, чтобы подтянуть и проучить священников, взял за правило часто перево­дить их из церкви в церковь, из прихода в приход. Это было разорительно не только от неизбежных расходов при перемещении с места на место, но еще и потому, что такие переводимые священники должны были брать в Москве «перехожие» грамоты, а пока их достанут, проживаться в столице. Между тем, приказная братия, подчиненная патриарху, не дремала и исправно набивала свои карманы взят­ками, поборами и подарками, усиливая этим в огромных размерах общую нелюбовь к Никону. Если бы патриарх был поопытнее в приказных крючкотворствах, то можно наверное сказать, что большей половины притеснений и прижимок не существовало бы. Но патриарший дьяк Иван Кокошилов, наследие от патриарха Иосифа, бесцеремонно грабил всех, имевших дело в патриаршем приказе, не только сам, но даже через свою жену и прислугу. Никон, по неопытности, был в руках Кокошилова.

В то время, как бояре и духовенство не знали, как избавиться от досаждавшего им Никона, царь Алексей все больше и больше привязывался к своему «собинному другу». Он ценил его практический ум, любовь к родной земле и понимание ее интересов; поэтому, с переселением из Новгорода в Москву, Никон, помимо обширного духовного ведомства, принимал деятельное участие в светских делах. До него важнейший доход казны, продажа напитков, отдавался обыкновенно на откуп, тем более, что откупная система применялась и в сборе налогов и пошлин. Патриарх, близко знакомый с народною жизнью, выяснил царю, что откупной порядок чересчур тягостен для народа и, кроме того, вредно отзывается на его нравственности. Дело в том, что откупщики, заплатив в казну деньги вперед, старались всеми возможными способами вернуть эти деньги с процентами и, кроме того, разжиться на кабаках, кото­рые делались разорительными притонами пьянства, мазурничества и всякого беззакония. Помимо всего этого, Никон справедливо указывал, что определенный процент, причитавшейся откупщику, остался бы в казне, если виноторгов­ля будет прямо от казны. Вследствие таких доводов, уже в 1652 г. кабаки были заменены кружечными дворами, которые уже не отдавались на откуп, а содержались выбор­ными людьми «из луччих» посадских и волостных лю­дей, названных «верными головами»; при них состояли вы­борные целовальники, занимавшиеся и курением вина. Винокурение дозволялось всем, но с обязательством доставлять на кружечный двор определенное количество вина. Мера эта предпринята была как бы для уменьшения пьянства, потому что во все посты и по воскресным дням винотор­говля запрещалась и дозволялось только, как общее прави­ло, продавать не более тройной чарки на человека; «питухам» на кружечном дворе и по близости его не дозволялось пить. В 1653 г., по челобитью торговцев, введена одно­образная «рублевая» пошлина по десяти денег с рубля; каждый купец, покупая товар на продажу, платил пять денег с рубля и мог везти с выписью свой товар куда угодно, но платил остальные пять денег там, где продавал. «Рублевая» пошлина отменяла собою целый ряд мелких пошлин, что для купцов представляло большое удоб­ство. В 1654 г., следуя той же системе, правительство уни­чтожило откупную систему на многих казенных сборах, а именно пошлины с речных перевозов, с телег, саней, с сена, с масла, кваса, рыбы и так далее; все эти пре­лести заводились не только в посадах и волостях, но и самими помещиками на своих землях. Царская грамота, уничтожая эти ненавистные народу остатки татарского бесерменства, прямо называет эти откупы «злодейскими», как их называл и патриарх Никон.

Осложнившиеся в это время политические события также отразили на себе влияние «собиннаго друга». Малороссия вела безуспешную, хотя блестящую борьбу с Польшею и гетман Богдан-Зиновий Михайлович Хмельницкий не один раз обращался к московскому царю с просьбою принять Приднепровье в подданство России. Бояре-советчики, окружавшие Алексея Ми­хайловича, были настолько лишены исторического чутья и политических дарований, что, не понимая задачи Москвы-собирательницы, упирались всеми силами против присоединения Малороссии. Царь вполне разделял их взгляды и только веские и убедительные советы Никона заставили его иначе посмотреть на все дело и постепенно перейти на сторону казаков. Благодаря этому, московский посланник князь Борис Александрович Репнин-Оболенский явился 20 июля 1653 г. в Краков и, напомнив польскому правительству старое требование о наказании лиц, делавших ошибки в царском титуле, объявил, что царь согласен простить виновных если поляки помирятся с Хмельницким на основании зборовского договора и уничтожать хитрое измышление иезуитов – унию. Паны-сенаторы ответили князю, что унию уничтожить невозможно, что такое требование равносильно тому, если бы поляки потребовали уничтожения православия в московском государстве, что греческая вера никогда не была гонима в Польше, а с Хмельницким они не станут мириться не только по зборовскому, но даже и по белоцерковскому договору, и намерены привести казаков к тому положению, в каком находились до начала восстания. Тогда князь Репнин объявил разрыв дипломатических сношений и сказал, что царь будет стоять за православную веру, за святые Божии церкви и за свою честь, как ему Бог поможет»! После этого в Москве был созван земский собор, который открыл свои заседания 1 октября и решил, «что следует принять гетмана Богдана Хмельницкого, со всем войском запорожским, со всеми городами и землями, под высокую государеву руку». Патриарх и все духовенство благословили государя и всю его державу, выразившись при этом, что «мы станем молить Бога, Пресвятую Богородицу и всех святых о пособии и одолении».

Комиссарами в Переславль были отправлены боярин Батурулин, окольничий Алферьев и думный дьяк Лопухин. 31 декабря они прибыли в дом полковника Павла Тетери, а 8 января 1654 г., генеральная рада присягнула на подданство Алексею Михайловичу. 23 апреля состоялось торжественное отправление боярина князя Алексея Никитича Трубецкого войском в Польшу; в Успенском соборе патриарх читал всему собранному войску молитву идущим на войну, причем поминал воевод по именам; затем царь пригласил бояр воевод на парадный обед, за которым говорил два раза речь, угощал богородицыным хлебом, медом красным и белым и объявил при этом, что сам намерен проливать кровь на войне. «Если ты, государь, – отвечали ратные люди: – хочешь кровью обагриться, так нам и говорить после того нечего! готовы положить головы наши за православную веру, за государей наших и за все православное христианство»! Через три дня после того совершилась новая церемония: все войско ходило мимо дворца, причем патриарх кропил его святою водою, а бояре и воеводы, сошедши с лошадей, подходили к переходам где Алексей Михайлович спрашивал их о здоровье, и они кланялись ему в землю. При этом Никон произнес речь, призывая на войско благословение Божье и всех святых; князь Трубецкой с воеводами поклонился патриарху в землю и также отвечал речью, наполненною цветистыми выражениями, и обещал, от лица всего войска, «слушаться учительных словес государя патриарха». Посетив различные святыни и подкрепив себя молитвою, Алексей Михайлович отправил вперед себя икону Иверской Божьей Ма­тери и 18 мая выступил в поход, сопровождаемый дворо­выми воеводами. Заметим при этом, что в эту войну впервые приняла участие часть войска под названием «солдат», заведенных в 1649 г. в заонежских погостах, как ядро и зародыш будущего регулярного войска в России.

Отправляясь в поход, Алексей Михайлович доверил патриарху Никону, как своему ближайшему другу, всю цар­скую семью, свою столицу и поручил ему наблюдение за правосудием и ходом дел в приказах; другими словами, Никон был назначен регентом государства. Соединяя в своих руках духовную и светскую власть, деятельный и не знающий устали Никон естественно навел страх на всех своих недоброжелателей и заставил их смириться. Ничего не могло сде­латься в боярской думе без ведома и благословения великого государя патриарха; в качестве верховного правителя госу­дарства, Никон писал грамоты по разнообразным предме­там, в которых писалось: «Указал государь, царь, великий князь всея Руси, Алексей Михайлович, и мы, великий государь…». Осенью 1654 г. появилась в московском го­сударстве заразительная чума, принесенная вероятно через Астрахань из Персии, и патриарху было не мало хлопот с этим, как народ называл, «Божьим наказанием». Ца­рица Марья Ильинишна с детьми бежала из Москвы сначала в Троице-Сергееву лавру, потом в Калязин, в Макариев-Троицкий монастырь, наконец в городок Вязьму, так как в столице свирепствовала страшная смертность. Размеры этой смертности можно видеть из того, что в Чудовом монастыре из 208 монахов в живых осталось 26; в Воскресенском монастыре из 118 монахинь спаслось 38; в домах бывшего временщика Бориса Ивановича Морозова жило народу 362 чел., осталось в живых 19; в домах князя Алексея Никитича Трубецкого из 278 чел., уцелело только 8; в Кузнецкой черной сотне из 205 чел. спаслось только 32, а в Новго­родской сотне из 510 чел. осталось 72. Патриарх Никон сделал распоряжение поставить в разных местах заставы, чтобы, на время заразы, пресечь сообщение с войском, при котором находился царь, затем приказал заложить в Москве царские кладовые кирпичом и не выпускать никого с тех дворов, где появится зараза. Когда последняя усилилась, патриарх сам выехал в Калязин, поручив Москву боярину князю Михаилу Петровичу Рыбину-Пронскому.

Правительство приказывало устраивать на дорогах заставы с тем, чтобы не пропускать едущих из зараженных местностей, но это мало помогало, так как всякого про­пускали на совесть, хотя за обман положена была в этом случае смертная казнь, как равно и за сообщение с зачумленными. По смерти зачумленных, сжигали их платья и по­стели, зараженные дворы и прочие постройки предоставлялись недели на две морозу, после чего приказывали топить можжевельником и полынью, думая, что этим разгоняется зараза. Однако, бедствия этим не кончились и зараза появлялась в 1655 и 1656 гг., захватывая обширные районы. В Калуге из 2613 жителей уцелело всего 777 чел., а в Переславле-Рязанском – из 3017 чел. только 434; в Переславле-Залесском из 4566 чел. осталось 939, а в Туле из 2568 чел. – только 760; в Кашинском уезде из 2747 посадских остались в живых 908 чел., в Торжке, Звенигороде, Угличе, Суздале и Твери число умерших было менее числа остав­шихся, в Костроме, Нижнем-Новгороде и окрестных городах зараза была еще легче, хотя косила народ исправно. Люди от страха разбегались куда попало, а другие, поль­зуясь общим переполохом, пустились на воровство и гра­бежи. В самой Москве двуперстники начали возмущать народ и толковать ему, что бедствие постигает православных за еретического патриарха, бежавшего из города в минуту опасности; взволновавшаяся толпа собралась на сходку к Успенскому собору, куда явился посадский Софрон Лапотников и принес икону Спасителя, на которой уже стерлось изображение. Лапотников стал уверять, что образ был выскоблен по приказанию патриарха и ему, Софрону, было от этого образа видение: велено показать его мирским людям, чтобы все восстали за поругание икон. Вскоре какая-то женщина из Калуги стала кричать всенародно, будто ей тоже было видение, запрещавшее печатать исправленные по указаниям киевских еретиков книги. Так как строгий патриарх не давал спуску тунеядным священникам, то многие из них находились в Москве под запрещением, а теперь, пользуясь случаем, являлись повсеместными возмутителями толпы. Оставленный в столице князь Рыбин-Пронский с большим трудом успокаивал народ, но вопрос о состоявших под запрещением священниках был настолько важен, что старосты и сотские московских сотен и слобод, не приставшие к мятежникам, били челом патриарху ради всеобщего успокоения, чтобы он разрешил опальных священников, так как множество церквей остается без богослужения, некому напутствовать умирающих и погребать мертвых.

В ноябре 1655 г. Алексей Михайлович возвратился торжественно из похода в Москву и был встречен тремя патриархами всероссийским, александрийским и антиохийским достигнув лобного места, при колокольном звоне и пушенных выстрелах, царь приказал спросить весь мир о здоровье; вся несметная толпа народа гаркнула «многие лета» государю и поверглась на землю. Освобожденный от забот регентства, Никон получил от благодарного царя официальный титул «великого государя» и материальную поддержку для осуществления своего давнишнего желания: создать монастырь на том безлюдном островке Кие, на который был выброшен двенадцать лет слишком тому назад монах Никон, бежавший из Соловок. Действительно в 1656 г., на месте деревянного креста, когда-то водруженного двумя беглецами, было положено основание Крестному монастырю «Ставрос» патриархом лично. В том же году была окончена в Москве постройка каменного патриаршего дома (ныне синодальная контора), а при ней церковь Двенадцати апостолов, выстроенная по образцу Константинопольской того же названия, и Крестовая палата, где происходили церковные соборы, а теперь совершается мироварение; последний собор был в 1720 г.

Занимаясь хозяйственными делами, Никон не оставлял без внимания и государственных дел. Приехавший в Москву имперский посол Алегретти, родом из Рагузы и свободно говоривший по русски, сумел повлиять на патриарха, не любившего протестантов, и на тогдашних дипломатов: окольного Хитрова и думного дьяка Алмаза Иванова; они втроем употребили все старания, чтобы окончить военные действия против Польши и начать против Швеции, король которой, Карл-Густав, покорил почти все коронные польские земли. Уже 17 мая 1656 г. царь, убежденный «собинным другом», приказал объявить разрыв шведскому посланнику Густаву Бельке, а в Вильно послал договариваться о мире князя Никиту Ивановича Одоевского. Тем временем Никон вынужден был написать всенародную грамоту, в которой убеждал не верить размножившимся до невозможного различного рода прорицателям и сновидцам, доказывая из священного писания, что убегать от моровой язвы и вообще от бедствия вовсе не составляет греха. Но голос далеко и высоко стоящего патриарха заглушался священниками-двуперстниками, хранителями и ревнителями древнего благочестия, и народ больше верил врагам Никона, жившим среди народа, чем ему.

Богослужебная реформа, серьезно задуманная Никоном, исполнялась добросовестно ученым Епифанием Славинецким, на знания и честность которого приходилось полагаться безусловно, так как контролировать его было некому. Между тем, исправленные Славинецким богослужебные книги употребляются до сих пор без изменений не только в России, но и в славянских православных землях. Были изданы: «Служебник», с предисловием Славинецкого, «Часослов», обе «Триоди», постная и цветная, «Следованная псалтырь, «Общая минея», «Ирмолог» и «Но­вая Скрижаль» с объяснением литургии. Вместе с исправ­ленными богослужебными книгами, необходимо было издать также церковные законоположения в исправленном виде; с этою целью Славинецкий перевел «Правила св. апостолов», Правила вселенских и поместных соборов», «Номоканон» Фотия с толкованиями византийских юристов Вальсамона в Властаря, наконец «Собрание церковных правил и византийских гражданских законов» Константина Арменопуло. Покончив с юридическим отделом, неутомимый труженик обратился к писаниям св. отцов и перевел много сочинений, из которых некоторые были уже давно известны и любимы в славянских переводах и тем нужнее было издать их в более правильном виде; сюда относятся че­тыре слова Афанасия Александрийского, пятьдесят слов Григория Богослова, беседа Иоанна Златоустого на пятидесятницу, беседа Иоанна Дамаскина о православной вере и слово о поклонении иконам. Кроме того, в виду безобразного искажения жития святых, Славинецкий перевел и напечатал житие Алексея Божьего человека, Федора Стратилата, великомуче­ницы Екатерины и других. Не ограничиваясь в своих переводах одними религиозными сочинениями, Славинецкий оставил не мало переводов светских сочинений по истории географии, педагогике и даже анатомии.

При этом необходимо заметить, что литературное достоинство переводов ученого иеромонаха не могло привлекав к ним особенно читателей; уже в переводе богослужебных книг встречаются тяжелые и неудобопонятные обороты, а тем более в его самостоятельных произведениях. Вот обращик его слога в одном из поучений: «Изсеките душевредное стволие неправды богоизощренным сечивом покаяния, искорените из сердец пагубный волчец лукавства, сожгите умо-вредное терние ненависти божественным пламенем любви, одождите мысленную землю душ небесным дождем евангельского учения, наводните ее слезными водами возрастите на ней благопотребное былие кротости, воздержания, целомудрия, милосердия, братолюбия, украсьте благовонными цветами всяких добродетелей и воздайте благой плод правды.

В переводах его слог еще более неясный: «Всяка икона изъявительна есть и показательна, яко что глаголю, понеже человек ниже видного, нагое имать знание телом покровенней души, ниже по нем будущих, ниже местом расстоящих и отсутствующих, яко местом и летом описан­ный к наставлению знания и явление и народствоваие сокровенных, примыслися икона всяко же к пользе и благо­деянию и спасению, яко да столиствуем и являемым вещем раззнаем сокровенная». Как переводчик, Славинецкий был большой буквалист и хотел переводить как можно ближе к подлиннику, но, вместо того, чтобы переда­вать смысл подлинника оборотами, свойственными русско-славянскому языку, он создавал произвольно славянские слова на греческий лад и вводил в славянскую речь гре­ческую конструкцию. Заметим здесь кстати, что Епифаний Славинецкий умер в Москве 19 ноября 1675 г.

Царь Алексей Михайлович пробыл на войне с 18 мая 1654 г. по ноябрь 1655 г. и эти полтора года лагерной жиз­ни, проведенные вне Москвы, покинутой первый раз в жизни, в совершенно новой обстановке, оставили глубокие следы в характере царя. Он сбросил с себя прежнюю сдержанность и из богатого помещика, каким он в сущности был первые годы после отца, постепенно превратился в царя; не изменяясь в своем обычном добродушии, Алексей Михайлович сделался недоверчивее, реже стал появляться народу и после московских мятежей принял целый ряд предо­сторожностей; так, между прочим, царское жилище постоян­но охранялось вооруженными воинами, никто не смел подой­ти к дворцовой решетке, никому не дозволялось подавать прошение царю лично, при выезде царя окружали стрельцы. В заключение всех мер был создан приказ тайных дел, положивший начало тайной полиции. Между тем, лагерная жизнь, где господствовала большая дисциплина, чем в боярской думе, приучила царя быть самостоятельнее, он проникся убеждением, что он верховный властелин земли русской, тем более, что успехи оружия покрывали его сла­вою, а регент, оставленный в Москве, по всем важным вопросам посылал гонцов в лагерь к царю. Идея самодержавия развивалась при самых благоприятных условиях, а особенно после провозглашения царя в Вильно великим князем Литвы. По возвращению в Москву Алексей Михайлович был искренно убежден, что в нем одном Россия имеет залог своего благоденствия и дальнейшего развития, что он один, самодержавный царь, может справиться с тяжелою задачею управления страною; это было тем более справедливо, что его окружали бездарности и посредственно­сти, умевшие только спорить о местах и алчно кидаться на царские подачки. Очень естественно, что первое же столкновение с «собинным» другом оставило в царе неприятное впечатление и если он не распорядился круто, во вкусе Ивана IV, то виною была его нерешительность, от которой он не мог избавиться во всю свою жизнь и чем умело пользовались окружающие. Столкновения же, между прочим, были по следующим поводам: какой-то дворянин совершил убийство, за что был осужден на казнь, и прибегнул к защите царского духовника Лукиана; тот стал про­сить у Алексея Михайловича помилования для преступника, но получил резкий отказ и за это не допустил его к причастию; царь пожаловался Никону, но патриарх оправдал поступок духовника. Вскоре затем Алексей Михайлович задумал развестись с Марьею Ильинишною; хотя царица никогда не благоволила особенно патриарху, но последний энергично стал противиться разводу и царь вынужден был, во избежание соблазна, уступить. За то Богоявленский мона­стырь в Полоцке, зависевший непосредственно от патриарха, был отдан царем в управление епископа полоцкого Клалиста, не смотря на все протесты оскорбленного самоуправством Никона.

С другой стороны необходимо припомнить постоянное соперничество теократизма с монархизмом, проходящее через всю историю рода человеческого; эти два начала, духовное и светское, вели вековечную борьбу из-за преобладания в стране, и верх брала, конечно, та сторона, во главе которой была более энергичная и более талантливая личность. Про­бегая мысленно ряд столетий, мы видим, что в Индии теократизм был так силен, что его не могли побороть ни восстания могущественных кшатриев, ни вторжения мусульман под начальством Баберидов, ни власть английских штыков, так что брамины сохранили доныне тоже могуще­ство, которым обладали несколько тысячелетий тому назад. В Египте монархизм был сильнее, но и там верховным жрецам Ни-Аммуна (стовратных Фив) и Са (Саиса) удавалось брать на себя управление страною, низвергая царствующие династии. В Мидии, Вавилоне и Персии теократизм был еще слабее, но и там бывали не раз попытки подчи­нить себе царей. Неизменная идея теократизма повторялась и в христианстве в лице римских пап, добивавшихся полного подчинения своей власти всего христианского мира и не отказавшихся от исполнения этой мысли до настоящего времени. Из этого мы видим, что духовенство всех времен и народов всегда стояло в оппозиции со светскою властью и борьба между ними, под самыми разнообразными формами, тянется от создания первого государства на земле до сегодняшнего дня. Суровый и прямодушный Никон, возвысясь до званая патриарха всероссийского, вполне естественно, был предан душою и телом идее теократизма и стремился по­ставить власть патриарха выше власти царя. За такое в свет­ском смысле революционное направление обвинять Никона невозможно, так как логического вывода идеи теократизма дер­жится, строго говоря, все духовенство христианское и нехристианское, если во главе его стоят «патриархи», «папы», «первосвященники», «мастера-строители», «верховные маги», «старцы гор», «брахматмы», «шейх-уль-исламы» и другие.

В подтверждение того, что разрыв дружеских отношений Алексея Михайловича с Никоном произошел именно вследствие того, что они явились представителями двух соперничающих начал, теократического и монархического, приводим отрывок из письма Никона к Дионисию, патриарху константинопольскому: «У его царского величества составлена книга («Уложение»), противная евангелию и правилам св. апостол и св. отец; по ней судят, ее почитают выше евангелия Христова. В той книге указано судить духовных архиереев и их стряпчих, детей боярских, крестьян, архимандритов, и игуменов, и монахов, монастырских слуг, и крестьян, и попов, и церковных причетников в монастырских приказах мирским людям, где духовного чина нет больше. Много и других пребеззаконий в этой книге! Мы об этой проклятой книге много раз говорили его царскому величеству, но за это я терпел уничижение и много раз меня хотели убить. Царь был прежде благоговеен и милостив, во всем искал божьих заповедей, и тогда милостью Божьею и нашим благословением победил Литву. С тех пор он начал гор­диться и возвышаться, а мы ему говорили: перестань! Он же в архиерейские дела начал вступаться, судами нашими овладел: сам ли собою он так захотел поступать, или же злые люди его изменили? он уподобился Ровоаму, царю из­раильскому, который отложил советь старых мужей и слушал совета тех, которые с ним воспитывались».

Кроме чисто принципиальной вражды, сюда присоединились интриги и сплетни тех, которые окружали царя и в данном случае, очень естественно, льнули и тяготели к монар­хизму, так как он давал им больше индивидуальной свободы, чем теократизм, представителем которого являлся беспощадный и прямолинейный монах-мордвин. Обладая гибким и льстивым языком, боярство и родовая знать не мог­ли простить патриарху его происхождения, они ненавидели его за то, что он оттер их от царя до такой степени, что этот самый царь заставил их в ноги кланяться мужику-монаху и умолять его принять патриарший сан; эта–то ненависть и сделала их еще более речистыми. Оскорбленные самолюбия мелких в нравственном смысле людей не нашли другого оружия, как сплетни, и поэтому языки мужские и женские деятельно заработали в Москве. На патриарха сплетни сыпались градом: он хотел уничтожить православие, он хотел провозгласить себя папою, он ни во что ставил царскую волю, он был корыстолюбив он был убийца, он состоял в любовной связи с царевною Татьяною Михайловною и масса всякого вздора, разжигавшего страсти и усиливавшего вражду. Взгляд Никона на окружающих царя был приведен выше: «Их дело повиноваться властям, а не умствовать», поэтому понятно, как негодовал он, видя, что царь охотно выслушивает умствующих и видимо уклоняется от тех сердечных отношении, которые были между ними раньше. Бояре и придворные долго сдерживались и таили в себе вражду против патриарха, сознавая, что с царем, добродушным в обращении нерешительным в поступках, ничего все-таки не поделаешь, но раз они почувствовали перемену в обращении «тишайшего» с патриархом, то, вполне естественно, принялись усердно под­держивать и раздувать враждебное настроение, не сознавая, быть может, причины, вызвавшей охлаждение между Алексеем Михайловичем и Никоном.

Еще летом 1657 г. отношения между царем и патриархом были по наружности настолько хороши, что только изощрившиеся придворные умели подмечать набегавшие тучки. В это время Никон занимался созданием нового монастыря, под который он приобрел землю верстах в сорока от Москвы, по берегу реки Истры, от дворянина Романа Боборыкина Условия, на которых состоялся переход земли от одного владельца к другому, не вполне известны и больше основывались «на совести», но Боборыкин принадлежал к числу таких людей, которые низко кланяются и раболепно уступают людям сильным, но затем, при первой возмож­ности, начинают сутяжничать, обивая пороги во всех судебных инстанциях. Приобретая землю и не заботясь о личности Боборыкина, который остался соседом, Никон сравнял холмистую местность, с трех сторон окопал рвом, вдоль которого выстроил деревянную ограду с восьмью башнями, а по середине деревянную церковь. Когда послед­няя была готова, патриарх пригласил Алексея Михайловича со всем семейством на освящение. Царю понрави­лась живописная местность и он сравнил ее с Иерусалимом; такое сравнение приятно поразило Никона и он задумал создать подобие настоящего Иерусалима; с этою целью келарь Суханов был снова послан на Восток, чтобы разыскать и привезти точный снимок с иерусалимского хра­ма Воскресения. Пока келарь ездил в Палестину, патриарх дал различные названия окрестностям возникающей обители, напоминающие святые места: явились Назарет и Рама, село Скудельничье, горы Елеонская, Фавор и Гермон, а Истру переименовали в Иордан. Алексей Михайлович, как на­божный человек, сделал пожертвование Новому-Иерусалиму, царица Марья Ильинишна тоже, и постройка подвигалась вперед, но также постепенно усиливалось охлаждение между царем и патриархом, так как ни один из них не хотел уступать другому в основном вопросе. Агитация против патриарха среди придворных и противников троеперстия усиливалась одновременно и в июле 1658 г. состо­ялся явный разрыв, имевший поводом вздорную случайность.

В Москву приехал грузинский царь Теймураз Давидович и по этому во дворце был большой обед, на который патриарха не пригласили. Кроме этого знака неуважения к особе «второго государя» патриарший стряпчий князь Дмитрий Мещерский был побит окольничим Богданом Матвеевичем Хитрово в толпе. Князь пожаловался патриарху на обиду и Никон написал царю письмо, в котором просил суда за оскорбление своего стряпчего; царь отвечал собственноручно: «Сыщу и по времени сам с тобою видеться буду». Однако, прошло несколько дней, а Алексей Михайлович не подумал повидаться с Никоном и не произвел следствия об оскорбле­на князя Мещерского; очевидно, начало явно враждебных действий против «собиннаго» друга боярство и придворные позволили себе с ведома и одобрения царя, который наконец решился покончить с упорным сторонником теократизма. 8 июля, в день Казанской Божией Матери, царь не явила ни к вечерне, ни к обедне, не желая встречаться с патриархом, хотя тот приглашал его. 10 июля, в праздник ризы Господней, повторилось тоже самое, но в ответ на приглашение в Успенский собор, царь прислал стольника, князя Юрия Ромодановского, для объяснений. Эти объяснения, повторяемые и позднее, юридически нелепы и бессмысленны, но получают серьезное значение с точки зрения, приведенной выше.

– Царское величество на тебя гневен, оттого он не пришел к заутрени и повелел не ждать его к святой литургии, – объявил князь Ромодановский.

– За что же царь на меня гневается? – спросил спо­койно патриарх.

– Ты пренебрег его царским величеством, – последовал ответ: – и пишешься великим государем, а у нас один великий государь – царь!

– Я называюсь великим государем не собою, – возразил Никон: – так восхотел и повелел мне его величество. На это у меня и грамоты есть, писанные рукою его царского величества.

– Царское величество почтил тебя, яко отца и пастыря, и ты этого не уразумел. А ныне царское величество велел тебе сказать: отныне не пишись и не называйся великим государем; почитать тебя впредь не будет.

На этом беседа кончилась. Война была объявлена и объяв­лена в самой грубой форме. Никону объявили прямо, что почитать его царь не будет, следовательно, вместо «великого государя, свет-патриарха», ему приходилось оставаться простым чиновником, которому дьяки и подьячие делали бы тысячи неприятностей. Не для этого принимал Никон патриарший сан, не для этого царь и бояре клялись ему в Успенском соборе 22 июня 1652 г., не для этого он переносил вражду всего двора. Обладая здравым смыслом простолюдина и не отличаясь никогда сентиментальностью, опальный патриарх понял, что ему не под силу бороться за принцип теокра­тизма, тем более, что «один в поле не воин». Вывод из этого был прямой: дожидаться ему, пока его с бесчестием выгонят из патриарших палат, было унизитель­но для гордого монаха, поэтому следовало уйти самому, сделать отступление с честью. Решение это Никон сообщил в тот же день своему любимцу, патриаршему дьяку Кали­кину, заступившему место Кокошплова. Человек недалекого ума, Каликин пришел в ужас от внешней стороны дела, как это церковь останется без главы и руководителя; со­знавая себя бессильным отговорить владыку, он побежал к боярину Зюзину за советом. Честный и прямодушный старик, Никита Зюзин был вполне дитя своего времени и взглянул на все дело с практической стороны: отречение от патриаршего престола означало отречение от власти почета, доходов и даже от средств к жизни. Пользуясь тем, что он назывался другом Никона, Зюзин велел Каликину передать патриарху, чтобы он не гневил государя, а то захочется после вернуться назад, да будет поздно. Под впечатлением такого совета, Никон задумался: в нем мелькнула соблазнительная мысль помириться с царем на зло этим прихлебателям-придворным; однако, Никон знал Алексея Михайловича лучше всех тех, которые писали о «тишайшем государе» за последние 200 лет, он знал, что примирение возможно лишь под условием уступки по существу дела, а на это патриарх не мог согласиться, это значило бы отречься от самого себя. Благодаря этим размышлениям, начатое письмо было разорвано, он громко проговорил «иду!» и велел служке Шушере купить для него простую попов­скую палку.

11 июля патриарх отслужил в Успенском соборе литургию, а во время причастия дал приказание не выпускать ни­кого из церкви, так как он намерен сказать поучение. Прочитав одно из поучении Иоанна Златоустого, Никон продолжал говорить от себя: «Ленив я стал, не гожусь быть патриархом, окоростевел от лени и вы окоростевели от моего научения. Называли меня еретиком, иконоборцем, что я новые книги завел, камнями хотели меня побить. С этих пор я вам не патриарх…». От такой неожиданной речи в соборе поднялся шум, заглушивший окончание слов Никона; не обращая на это внимания, патриарх окончил свою речь, разоблачился, ушел в ризницу, где написал Алексею Михайловичу письмо, надел мантию и черный клобук, вышел опять к народу и сел на последней ступени амвона, на котором облачаются архиереи. Встревоженный народ стал кричать, что не выпустит его без государева указа, а между тем два митрополита бросились во дворец с донесением. «Я будто сплю с открытыми глазами»! заметил пораженный неожиданностью царь и послал в собор князя Алексея Никитича Трубецкого и Родиона Матвеевича Стреш­нева, у которого была собака «Никон», Эти два заведомые врага патриарха едва пробрались в собор к амвону.

– Для чего ты патриаршество оставляешь? – обратился к Никону бывший главнокомандующий: – кто тебя гонит?

– Я оставляю патриаршество сам собою, – ответил Никон и вручил ему письмо для передачи в руки Алек­сею Михайловичу.

Спустя несколько времени посланные возвратились обрат­но из дворца и заявили от имени царя, чтобы патриарх не покидал своего места и должности.

– Даю место гневу царского величества, – возразил гордо Никон: – бояре и всякие люди церковному чину обиды творят, а царское величество управы не дает и на нас гневает, когда мы жалуемся. А нет ничего хуже, как царский гнев носить.

– Ты сам называешь себя великим государем и всту­паешься в государевы дела, – повторил старое обвинение князь, который 26 июня 1654 г. обещал слушать словеса «государя-патриарха», а теперь не признавал за ним этого титула.

– Мы, – возразил Никон лукавому царедворцу: – великим государем не сами назвались и в царские дела не вступаемся, а разве о правде какой говорили или от беды кого-нибудь избавляли, так мы, архиереи, на то заповедь приняли от Господа, который сказал: слушаяй заповедь Мене слушает.

В заключение этого своеобразного разговора Никон просил передать Алексею Михайловичу его желание иметь свою келью, как постоянное жительство; неподготовленные посланцы торопливо заявили, что на патриаршем дворе келий много и он может поселиться в любой. Тогда Никон снял с себя мантию, вышел из собора и, опираясь на поповскую палку, отправился на подворье своего Воскресенского монастыря. Здесь он пробыл двое суток, ожидая, конечно, оформленного решения царя или вызова для личных объяснений: но придворные употребили все усилия, чтобы «упрямый старик» не мог видеться и повлиять на царя, сконфуженного решительным шагом своего противника. Не дождавшись ничего, Никон уехал в любимый Воскресенский монастырь в двух плетеных «киевских» повозках, отправив предварительно письмо бывшему собиннону другу: «По отшествии боярина вашего Алексея Никитича с товарищами ждал я от вас, великого государя, милостивого указа и моему прошению; не дождался и многих ради болезней велел отвезти себя в Воскресенский монастырь». Вслед за Никоном в монастырь явился тот же князь Трубецкой, который выразил следующее требование: «Подай великому государю, государыне царице и их детям свое благословение, благослови того, кому Бог изволил быть на твоем месте патриархом, а пока патриарха нет благослови ведать церковь крутицкому митрополиту». Прямодушный старик, решившийся отказаться от патриаршего престола после зрелого размышления и бывший выше корыстной придворной челяди спокойно дал на все свое согласие и при этом бил челом о скорейшем избрании ему преемника, чтобы церковь не вдовствовала, не была беспастырною, а в заключение подтвердил, что он сам не желает быть патриархом: «Ради спасения душевного ищу безмолвия, отрекаюсь от патриаршества и прошу себе только в управление монастыри Воскресенский, Иверский и Крестный; благословляю митрополиту крутицкому Питириму управлять церковными делами». В этих заботах о церкви выказывается серьезное отношение к делу: отстраняясь от руководительства церковью по разногласию в принципах, Никон не желал, однако, чтобы эта церковь оставалась без главы в ту минуту, когда двуперстники угрожали ей серьезными враждебными волнениями!

Ревностно охраняя свои самодержавные права, Алексей Михайлович был, конечно, доволен тем, что так легко развязался с умным и энергичным противником; опасаясь вступать лично в пререкания с ним в решительную минуту, царь прикрылся гордостью и послал верных слуг переговариваться со строптивым слугою, бывшим недавно его лучшим другом и заместителем по управлению государством. Но не в характере царя было обращаться грубо с кем бы то ни было. Раз враг уступил, Алексей Михайлович не считал себя вправе притеснять его и выказывать вражду; поэтому, не обращая внимания на сплетни и интриги «окружающих его по возвращении князя Трубецкого, царь послал Афанасия Матюшкина, своего стольника, передать Никону свое прощение. Спустя некоторое время в Воскресенский монастырь прибыль князь Юрий Алексеевич Долгоруков с поклоном от царя, причем рассказал Никону, что все бояре злобствуют на него, а расположены к нему только царь да он, князь Юрий. Все это Никон знал и рань­ше, но эти засылы обнаруживали все ничтожество придворных интриганов, воображавших, что это они свалили грозного врага. Что касается самого Никона, неугомонный старик, утратив обширное поприще деятельности не мог сидеть сложа руки, а потому отдался весь физическому труду, принявшись достраивать монастырь. Он деятельно возводил каменные постройки в своем Новом-Иерусалиме, копал возле монастыря пруды, разводил рыбу, строил мельницы, устаивал сады, расчищал леса и везде показывал пример братии и наемным рабочим, трудясь наравне с ними. В это же время Никон составлял известную «Русскую Никонову летопись». Алексей Михайлович не раз жаловал ему щедрую милостыню на украшение обители и на прокормление нищих; кроме того, в знак особого внимания, в большие праздники и в свои семейные торжества, посылал Никону лакомства, а сам принимал монастырский хлеб и овощи. Наступила весна 1659 г., а царь все еще не давал своего согласия на избрание нового патриарха, рассчитывая добродушно, что такая цельная натура, как Никон, может пойти на уступки и согласится вернуться на патриарший престол, отказавшись от прав «великого государя».

Блюститель патриаршего престола, крутицкий митрополит Питирим, считая себя облеченным всеми привилегиями патриарха, торжественно совершил обряд шествия на осле в день вербного воскресенья и перестал поминать имя Никона на эктениях. Пурист в делах веры и православия, Никон восстал против своеволия митрополита и послал из Нового-Иерусалима письмо Алексею Михайловичу; в этом пись­ме он осудил поступок Питирима: «Некто дерзнул олюбодействовать седалище великого архиерея. Пишу это, не желая возвращения в любоначалию и ко власти. Если хотите изби­рать патриарха благозаконно и правильно, то начните избрание соборне и кого божественная благодать изберет, того и мы благословим. Если это совершилось по твоей воле, государь, Бог тебя прости, только вперед воздержись брать на себя то, что не в твоей власти». Смущенный упреком в нарушении обряда, царь послал дворянина Елизарова и дьяка Иванова объяснить, что обряд шествия издавна совершался в России митрополитами; Никон возразил, что это делалось раньше по неведению. Светские враги патриарха, чувствуя свое бессилие в богословском споре, грубо оборвали пререкания и без стеснений заметили, что не Никоново дело вме­шиваться в то, что не подлежит уже его ведению. Патриарх заметил на это резонно, что паству свою он действительно оставил, но никогда не оставлял попечения о истине «и простые пустынники, – добавил он: – говорили царям греческим об исправлении духовных дел». «Но ты ведь от патриаршества отрекся, – не впопад вздумали уколоть его: – и дал благословение на избрание себе преемника»? – «Да, отрекся, – отвечал Никон: – не думаю о возвращении на святительский престол, и теперь даю благословение на избрание преемника, но я не отрицаюсь называться патриархом»... На этом пока споры прекратились, но Никон стал больше интересоваться тем, что делалось вне стен Нового-Иерусалима, и, замечая не мало неправильностей в церковных делах, начал возвышать голос против злоупотреблений, а также против возвращения к порядкам патриарха Иосифа. Митрополит Питирим, несколько епископов и все враждебно настроенные бояре ударили в набат, говоря, что стропти­вый чернец посягает на самодержавные права государя. На этот раз Алексей Михайлович поддался наветам бояр и согласился поступить круто: запрещено было сноситься с Никоном, все бумаги патриарха в Москве были аресто­ваны и сам царь прекратил оказывать ему внимание. Благодаря этой перемене и бесцеремонному обращению с перепиской патриарха, в июле того же 1659 г. Никон прислал царю следующее письмо:

«Ты, великий государь, чрез стольника своего, Афанасия Матюшкина, прислал свое милостивое прощение; теперь же слышу, поступаешь со мною не как с прощенным, а как с последним злодеем. Ты повелел взять мои вещи, оставшиеся в келье, и письма, в которых много тайного, чего не следует знать мирянам. Божьим попущением, Вашим государским советом и всем священным собором я был избран первым святителем и много ваших государевых тайн было у меня; кроме того, многие, требуя прощения своих грехов, написывали их собственноручно и, запечатавши, подавали мне, потому что я, как святитель, имел власть, по благодати Божией, разрешать им грехи, которые разрешать и ведать никому не подобало, да и тебе великому государю. Удивляюсь, как ты дошел до такого дерзновения: ты прежде страшился судить простых церковных причетников, потому что этого святые законы не повелевают, а теперь захотел ведать грехи и тайны бывшего пастыря и не только сам, да еще попустил и мирским людям; пусть Бог не поставит им в грех этой мерзости, если покаятся! Если тебе, великий государь, чего нужно было от нас, то мы бы для тебя сделали все, что тебе подобает. Все это делается, как мы слышали, лишь для того, чтобы у нас не осталось писания руки твоей, где ты называл нас великим государем. От тебя, великий государь, положено было этому начало. Так писал ты во всех твоих государевых грамотах, так писано было и в отписках всех полков к тебе и во всяких делах, этого невозможно уничтожить. Пусть истребится оное злое, горделивое, проклятое наименование, происшедшее не по моей воле. Надеюсь на Господа; нигде не найдется моего хотения или веления на это, разве кроме лживых сплетен лжебратий, от которых я много пострадал и пострадаю. Все, что нами сказано смиренно – перетолковано, будто сказано было гордо, что было благохвально, то пересказано тебе хульно и от таких-то лживых словес поднялся против меня гнев твой! Думаю, и тебе памятно, великий государь, как по нашему приказанию, велели кликать нас по трисвятом великим господином, а не великим государем. Если это тебе не памятно, изволь допросить церковников и соборных дьяков, и они тебе тоже скажут, если не солгут. Прежде я был у твоей милости единотрапезен с тобою: ты меня кормил тучными брашнами, а теперь, июня в 15 день, когда торжествовалось рождение благоверной царевны Анны Михайловны, все веселились от твоей трапезы; один я, как пес, лишен богатой трапезы вашей! Если бы ты не считал меня врагом, то не лишил бы меня малого кусочка хлеба от богатой вашей трапезы. Это пишу я не потому, что хлеба лишаюсь, а потому что желаю милости и любви от тебя, великого государя. Перестань, молю тебя, Господа ради, на меня гневаться. Не попускай истязать мои худые вещи. Угодно ли бы тебе, чтобы люди дерзали ведать твои тайны, помимо твоей воли? Не один я, но многие ради меня страдают. Еще недавно ты, государь, приказывал мне сказать с князем Юрием, что только ты да князь Юрий ко мне добры; а теперь вижу что ты не только сам стал немилостив ко мне, убогому своему богомольцу, а еще другим возбраняешь миловать меня: всем положен крепкий заказ не приходить ко мне. Ради Господа молю, перестань так поступать! Хотя ты и царь великий, но от Господа поставлен прав ради! В чем моя неправда перед тобою? В том ли, что, ради церкви, просил суда на обидящего? Что же? Не только не получил праведного суда, но и ответы были исполнены немилосердия. Теперь слышу, что, противно церковным законам, ты сам изволишь судить священные чины, которых не поверено судить тебе. Помнишь Мануила царя греческого, как хотел он судить священников, а ему Христос явился: в соборной апостольской церкви есть образ, где святая десница Христова указывает указательным перстом, повелевая ангелам показнить царя за то, чтоб не отваживался судить рабов Божьих прежде общего суда! Умились, Господа ради, и из-за меня грешного не озлобляй тех, которые жалеют о мне. Все люди – твои и в твоей руке, того ради паче милуй их и заступай, как и божественный апостол учит: ты слуга Божий, в отмщение злодеям и в похвалу добрым; суди праведно, а на лицо не смотри; тех же, которые озлоблены и заточены по малым винам или по оболганию, так, ради Бога, освбоди и заточи. Тогда и Бог святый оставит многие твои согрешения. В заключение письма Никон пишет: «Говорят, будто я много ризницы и казны взял с собою, – я взял один только саккос и то дорогой, а омофор прислал мне халкидонский митрополит. Казны с собою не взял, а удержал немного, сколько нужно было на церковное строение, чтобы расплатиться с работниками. Где другая казна то всем явно, куда она пошла: двор московский стоить тысяч десять на постройку посадов истрачено тысяч десять, а этим тебе, государь я челом ударил на подъем ратный, да лошадей куплено прошлым летом тысячи на три, да тысяч десять есть в казне; шапка архиерейская тысяч в пять-шесть стала».

Письмо прямолинейного по характеру и убежденного в правоте Никона произвело тяжелое впечатление на не­стойкого Алексея Михайловича; царь стал прозревать насчет Никона и понимать, что этого великана не переработаешь по своему: непоколебимый в своей теократической идее Никон и без патриаршества оставался опасным врагом того политического строя, который начинал устанавливаться в России; уступи ему по этому письму, переполненному прямыми и резкими обвинениями, пришлось бы прямо признать его старшим «великим государем» и идти по его указке, т. е. другими словами, превратить Россию в теократическое государство с патриархом во главе, а самому занять роль первого министра. Подзадориваемый боярским роем, который напевал царю, что Никон брал взятки с врагов отечества и собирается бежать в Киев, чтобы венчаться там папою, впечатлительный Алексей Михайлович решился удалить непреклонного старика подальше от Москвы. С другой стороны царь сознавал, что большинство обвинений Никона справедливы, что он виноват перед ним, как перед человеком, поэтому он не давал пока воли мелочным боярам. Опасаясь набегов татар, Никон приехал неожиданно в Москву, о чем известили царя; немедленно был прислан тот же Алмаз Иванов, который предложил, во избежите опасности, переселиться в крепкий стенами Макариев-Троицкий монастырь в Калязине. Понимая тайную мысль врагов, патриарх стал шутить и заявил, что у него есть свои крепкостенные монастыри, Иверский и Крестный. «В Калязин я не пойду, а лучше уже мне идти в Зачатейский монастырь». Это новое название привело в недоумение посланного и Никон объяснил ему, что этот монастырь находится в Китай городе, на Варварском кресте, под горою, «Да ведь там тюрьма»! – заметил Иванов «Это и есть Зачатейский монастырь», – спокойно улыбнулся Никон. Как ни дерзки были своевольные бояре, но они не решились посылать невинного в тюрьму. Пробыв несколько дней в Москве, патриарх возвратился в Новый-Иерусалим, где про­должал заботиться о новых постройках причем писал царю, желая получить известь и свои вещи. Наконец, позднею осенью, Никон, с согласия царя, уехал на жительство в Крестный монастырь на островке Кие, сопровождаемый сотнею стрельцов назначенных царем в виде почетного конвоя для охраны от летучих шаек татар, и увозя жалованную «ругу» на свои монастыри в 2000 рублей.

Московские бояре, никогда не отличавшиеся способностями государственных людей и остававшиеся всегда мелкотравчатыми интриганами, были задеты в своем самолюбии суровым и умным Никоном; воспользовавшись прекращением дружбы царя с патриархом, бояре принялись всевозможными средствами травить некстати своего врага, не понимая, что этим они играют на руку тем элементам, которые 6ыли враждебны московскому единодержавию и нашли поддержку в двуперстниках. Пока религиозно-социальное восстание исподволь охватывало окраины государства и угрожало центральному правительству сильными неурядицами, спесивые и надменные бояре собирались засудить мордовского мужика, которому они были когда-то «выданы головою». Совместно с духовными иерархами, не любившими Никона, постановлено было созвать собор, но так как все сознавали свое невежество и неспособность авторитетно решить важный церковный вопрос, то обратились за содействием к грекам, частенько наезжавшим в богатую и хлебосольную Москву за подаянием. Византийские греки издавна славились как ловкие диалектики и опытные казуисты, готовые служить нашим и вашим; во главе этих пришельцев был умный пройдоха Паисий Лигаридес, носивший громкий титул газского митрополита и бывший, как кажется, «привлеченным» ордена иезуитов. Иеромонах Арсений познакомился с ним где то за границею и указал на него Никону, как на образованного человека, который может быть полезным при исправлении книг; приглашенный патриархом, Лигаридес приехал только в 1662 г., уже после собора, но быстро ориентировался в новом положении и стал во главе враждебного Никону духовенства, рассчитывая извлечь из этого материальную выгоду.

Но еще до приезда Лигаридеса открылся 16 февраля 1660 г. поместный собор в Москве, под председательством Питирима, блюстителя патриаршего престола. С тайным содействием греческих архиереев, среди которых выделялся Кирилл кипрский, под свежим впечатлением ненависти, собор положил не только избрать нового патриарха, но лишить даже Никона чести архиерейства и священства. Такое усердие не по разуму смутило Алексея Михайловича, сознававшего, что Никон виновен перед ним, светским монархом, но не перед духовном судом, и поэтому он обратился отдельно к греческим «канонистам». Те, соображая, откуда ветер дует, не только одобрили постановления собора, но еще подтвердили их ссылками крайне сомнительного качества на Номоканон. Царь готов был уступить, как появился неожиданно защитник Никона; это был иеромонах Славинецкий, приглашенный на собор и раскрывший измышления греков. В обширной докладной записке царю Славинецкий толково и ясно доказал всю несостоятельность применения указанных греками ссылок; опираясь па церковное право, он утверждал, что собор имеет право избрать другого патриарха, но не может лишить Никона архиерейства и священства, так как добровольно отрекающиеся архиереи не могут быть лишены сана без вины и суда. Кабинетный ученый и никому не опасный человек по своей мягкости характера, Славинецкий одним почерком пера уничтожал все постановления собора, как безусловно нелегальные. Убежденный им, Алексей Михайлович решил не утверждать соборных постановлений и обратился к Ни­кону, через посланного в Крестный монастырь стольника Матвея Пушкина, чтобы он дал свое благословение на избрание нового патриарха. С далекого устья Онеги пришел ответ, в котором, подтверждая свое согласие на выбор архипастыря, Никон заявлял, что если его пригласят в Москву, то он даст свое благословение новоизбранному патриарху, а сам удалится в монастырь. Члены собора испугались возможности появления в своей среде Никона и так повлияли на царя, что тот позволил строптивому старцу вернуться только в Новый-Иерусалим. Приехав туда, Никон немедленно подал жалобу, что в Крестном монастыре его хотел отравить черный дьякон Феодосий, подосланный крутицким митрополитом и очевидно фанатик-двуперстник. По приказанию царя Феодосий был схвачен со своими соумышленниками и подвергнут в Москве пыткам, но бояре сумели замять и потушить это дело.

Между тем, в Новом-Иерусалиме Никона ждала друга неприятность: окольничий Боборыкин, у которого была приобретена земля под монастырь, знал об опале патриарха и пользуясь его отсутствием, самовольно завладел монастырскими угодьями; заведующий Новым-Иерусалимом подал жалобу на самоуправство в монастырский приказ, но последний признал Боборыкина законным владельцем захваченной земли. Вследствие этого, между монастырскими и боборыкинскими крестьянами начались обычные споры, препирательства и драки; подстрекаемый из Москвы, сутяга Боборыкин в свою очередь подал жалобу в приказ, а этот привлек к ответственности монастырских крестьян. Крайне раздраженный на крючкотворство приказа, поступавшего умышленно в пользу Боборыкина и другого соседа Сытина, Никон написал царю резкое письмо, в котором называл церковь гонимою, и сравнивал ее с апокалипсическою женою, преследуемою змием.

«Откуда взял ты такую дерзость, – спрашивает он Алексея Михайловича; – чтобы делать сыски о нас и судить нас? Какие законы Божии повелели тебе обладать нами, божьими рабами? Не довольно ли тебе судить правильно людей царствия мира сего? Но ты и об этом не стараешься... Мало ли тебе нашего бегства? Мало ли тебе, что мы оставили все на волю твоего благородия, отрясая прах ног своих ко свидетельству в день судный! Рука твоя обладает всем архиерейским судом и достоянием. По твоему указу – страшно молвить – владык посвящают, архимандритов, игуменов и попов поставляют, а в ставильных грамотах дают тебе равную честь со святым Духом пишут: по благодати святого Духа и по указу великого государя. Как будто святой Дух не волен посвятить и без твоего указа? Как много Бог тебе терпит, когда написано: аще кто на святаго Духа хулит, не имать оставления ни в сей век, ни в будущий. Если тебя и это не устрашило, то что может устрашить? Уже ты стал недостойным прощения за свою дерзость. Повсюду твоим насилием отни­маются у митрополий, епископий и монастырей движимые и недвижимые вещи. Ты обратил ни во что установления и законы святых отец, благочестивых царей греческих, великих царей русских и даже гра­моты и уставы твоего отца и твои собственные. Прежде, по крайней мере, хотя и написано было по страсти, ради народного смущения, но все таки сказано: в монастырском приказе сидеть архимандритам, игуменам, священникам и честным старцам, а ты все это упразд­нил: судят церковный чин мирские судьи. Ты обесчестил святого Духа, признавши его силу и благодать недостаточною без твоего указа; обесчестил святых апостолов, дерзая поступать противно их правилам; лики святых, вселенские соборы, святых отец, благочестивых царей, великих князей, укрепивших православные законы. Ордынские цари восстанут против тебя в день судный с их ярлыками; и они, неверные, не судили сами церковных судов, не вступались ни во что церковное, не оскорбляли архиереев, не отнимали Божие возложения, а сами давали грамоты, которые всюду по митрополиям, монастырям и соборным церквам соблюдались до твоего царствования. Того ради, Божия благодать исполняла царские обиходы и мир был весь строен, а в твое царствие_, все грамоты упразднены и отняты у церкви Божией многие недвижимые вещи. За это Бог оставил тебя и впредь оставит, если не покаешься...». Далее озлобленный старик передает, что ему было видение во время дремоты в церкви во время заутрени: являлся ми­трополит Петр и велел передать царю, что за обиды, нанесенные церкви, был два раза мор в стране, а царское войско потерпело поражение; затем представился в видении царский дворец и какой-то старец сказал: «Псы будут в этом дворе щенят своих родить и радость настанет бесам от погибели многих людей»

Вполне естественно, что такое пряное нападение упорного теократа на монарха, взявшегося серьезно изменить ненор­мальное положение духовенства в государстве при помощи более стройной системы законов, не могло расположить Алексея Михайловича к уступкам бывшему другу. Между тем, монастырский приказ, видя невмешательство царя и руководимый отъявленными врагами Никона, решил спорное дело о крестьянах в пользу Боборыкина. Выведенный из терпения таким крючкотворством и явною несправедливостью, Никон отслужил в Воскресенском монастыре молебен, во время которого велел прочитать жалованную грамоту царя на землю Нового-Иерусалима в доказательство того, что монастырский приказ решил дело неправильно, а потом произнес на Боборыкина проклятие по 108-му псалму: «Мо­литва его да будет грехом, да будут дни его кратки, до­стоинство его да получит другой; дети его да будут сиро­тами, жена его вдовою; пусть заимодавец захватить все, что у него есть, и чужие люди разграбят труды его; пусть дети его скитаются и ищут хлеба вне своих опустошенных жилищ…. Пусть облечется проклятием, как одеждою, и оно проникнет, как вода, во внутренности его и, яко елей, в кости его» и т. д. Смелый Боборыкин не испугался проклятия, но, по вдохновению, решил отомстить за публич­ное бесчестие: он бросился в Москву и донес кому следует, что Никон произнес проклятие на царя. Это прои­зошло уже в 1662 г., после приезда из-за границы Лигаридеса. Набожный Алексей Михайлович пришел в ужас, узнав о проклятии, собрал русских и греческих архиереев и начал им жаловаться со слезами на глазах: «Пусть я грешен, но чем виновата жена моя и любезные дети мои и весь двор мой, чтобы подвергаться такой клятве»? Архиереи принялись утешать и успокаивать его, доказывая, что проклятие Никона недействительно; в этом отношении успешнее действовал вкрадчивый и находчивый Лигаридес, быстро приобревший влияние на податливую натуру царя. Пер­вое время хитрый грек, не зная всех обстоятельств дела, пытался было помирить царя с патриархом, но, сойдясь с боярами и архиереями, переменил намерение и открыто стал против Никона. Успокаивая Алексея Михайловича, не любившего действовать прямо и решительно, Лигаридес подал мысль обратиться ко вселенским патриархам, как к верховным судьям православной церкви. Царь с удовольствием ухватился за эту мысль и с его одобрения было составлено двадцать пять вопросных пунктов, относящихся к делу опального патриарха, но не упоминая его имени; на обсуждение патриархов были представлены случаи, которые происходили в России, но представлены в такой форме, как будто было неизвестно, когда и с кем они происхо­дили; казалось даже, что эти случаи не происходили вовсе, а приводились просто для того, чтобы знать, как следует поступать, если бы они произошли. Доставить вопросные пункты патриархам было поручено клеврету Лигаридеса Мелетию, которого он рекомендовал вниманию царя.

В ожидании ответов от вселенских патриархов, русская церковь оставалась без главы и обе враждующие стороны оставались по прежнему, если можно так выразиться, на военном положении. Только в июле 1663 г. в Новый-Иерусалим явилось целое посольство для переговоров с Никоном; астраханский архиепископ Иосиф, князь Никита Иванович Одоевский, окольничий Родион Семенович Стрешнев, думный дьяк Алиаз Иванов и главный коновод Лигаридес в митрополичьей мантии. Озлобление Никона против этого проходимца вполне понятно, так как изощрившийся в казуистике грек так горячо ратовал против человека, которого он и в глаза не видал, что только больше разжигал страсти. Лигаридес, между прочим, доказывал, что Никон неправильно носил звание патриарха, так как два раза получил архиерейское рукоположение: в качестве митрополита и в качестве патриарха. С какою собственно целью являлось посольство это, трудно понять, скорее всего из праздного любопытства и из желания потешиться над беззащитным стариком; все разговоры, которым думали придать форму судебного допроса, были похожи на травлю дикого зверя; над ним трунили, его дразнили, язвили, уко­ряли, кидали в лицо оскорбительные сплетни. Утомленный, обессиленный почти пятилетними пошлыми, мелочными напад­ками и придирками, зная хорошо умственное убожество на­падающих, Никон плохо владел расшатавшимися нервами и в ответ на пошлые нападки зачастую ругался, не имея другого орудия под руками. Уже при входе Лигаридеса, Никон обругал его самоставником, вором и собакою, а затем добавил по адресу всех приехавших греков: «При­выкли вы тыкаться по государствам да мутить, и у нас того же хотите»! Под конец этой безобразной и тяжелой сцены, выведенный из терпения Никон закричал: «Вы на меня пришли как жиды на Христа»! Кончилось тем, что вокруг монастыря была поставлена стража, чтобы никто не убежал, и начались допросы лиц, подчиненных патриарху, относительно проклятия. Все бывшие в церкви во время об­ряда, совершенного Никоном над царскою грамотою, не по­казали ничего обличающего, чтобы Никон относил проклятие к особе царя; кроме того, все показывали, что в этот день читалось на эктениях царское имя. Все это посещение Нового-Иерусалима было передано Алексею Михайловичу Лигаридесом и Стрешневым с подчеркиванием и прибавлениями «Лучше было бы мне не видать такого чудища, – ска­зал вкрадчивый грек: – лучше оглохнуть, чем слушать его циклопские крики! Если бы кто его увидел, то почел за бешеного волка».

Снова наступило затишье, пока в начале 1664 г. не приехал Мелетий, окруженный целою толпою греков, прель­стившихся возможностью составить карьеру в единоверной Москве; главными между этими искателями приключений были Атанас, называвший себя иконийским митрополитом, и Стефан, привезший от константинопольского патриарха грамоту о назначении Лигаридеса экзархом. Ответы четырех патриархов, доставленные Мелетием, были как нельзя более про­тив Никона, хотя в них не упоминалось его имя, сообразно вопросным пунктам. Главная суть состояла в том, что, по мнению вселенских патриархов, московский патриарх и все духовенство обязаны повиноваться царю и не должны вмешиваться в мирские дела; архиерей, хотя и носящий патриарший титул, если оставит свой престол, то может быть судим епископами, но имеет право апеллировать константинопольскому патриарху, как самой верховной духовной власти, а лишившись архиерейства, хотя бы добровольно, ли­шается тем самым вообще священства. Словом, восточные патриархи подтвердили те постановления московского собора 1660 г, которые подверглись серьезной критике Славинецкого. Пока московское духовенство разбирало эти ответы, приехавшие греки устроили целое торжище, подняв шумные дебаты за и против Никона; не удержавшись на почве церковного права, они перешли к личностям, стали ссориться, поносить друг друга и писать царю доносы. Атанас, рекомен­дуя себя родственником константинопольского патриарха, стоял горою за Никона и ругал Лигаридеса будто бы отбившего у него титул экзарха. Стефан был вполне на стороне Лигаридеса и нападал на Никона. В пылу перебранок Атанас громко объявил, что подписи патриархов в ответах сфабрикованы Мелетием. Скандал вышел громадный и в Москве долго не знали, кому верить и что делать. Наконец, с согласия Алексея Михайловича, в Константинополь был отправлен русский монах Савва, владевший греческим языком, за справками о наехавших в Москву греках и с просьбою к патриарху Дионисию приехать в Москву и решить дело Никона своею властью.

Через несколько месяцев Савва возвратился из Кон­стантинополя. Оказалось, что патриарх Дионисий, отказы­ваясь приехать в Москву, советовал царю или простить Никона или избрать на его место другого патриарха; относи­тельно же греческих авантюристов патриарх дал самый невыгодный отзыв. Атанас вовсе не был родственником патриарха и никогда не носил титула экзарха; Стефану никаких полномочий никогда не давалось; Лигаридес, по мно­гим слухам, папист и лукавый человек; Мелетий ни­кому неизвестен и внушает опасение. Таким образом, хотя ответы, доставленные от патриархов Мелетием, оказа­лись подлинными, однако константинопольский патриарх, которого суд ценился выше всего в этих ответах, высказывал мнение, что Никона можно простить, следовательно, не считал его настолько виновным, чтобы низвержение его было неизбежно. Одновременно с ответом Дионисия, пришла грамота иерусалимского патриарха Нектария; хотя он и подписался под ответами, но в грамоте убедительно и поло­жительно советовал царю, во избежание соблазна, помириться с Никоном и оказать ему должное повиновение, как к строителю благодати, на основании божественных законов. Кроме того, Нектарий выражал полное недоверие к обвинениям, высказанным Мелетием относительно Никона.

Такие отзывы константинопольского и иерусалимского патриархов испортили все дело врагов московского патриарха. Собирать собор и осудить Никона после таких авторитетных мнений становилось чересчур зазорным, тем более когда ответы патриархов не относились к лицу Никона; сообразно тем же ответам, осужденный мог апеллировать в Константинополь и даже ко всем четырем патриархам. Дело затянулось бы еще дольше, а русская церковь на долгое время была бы предана раздору и смутам, так как судя по отзывам Дионисия и Нектария, между этими вселенскими судьями могло быть разноречие; наконец, можно было опасаться, что дело повернулось бы в пользу Никона. Так думали русские иерархи, но иначе решили хитроумные греки. Своим красноречием Лигаридес изгладил дурное впечатление, произведенное на царя отзывом константинопольского патриарха, и затем, переговорив с Мелетием, подал мысль пригласить в Москву трех патриархов на собор для окончательного решения дела о московском патриархе; если окажется невозможным приехать троим, то настаивать, чтоб приехали хотя двое. Последнее обстоятельство, очевидно, не составляло основу тайной мысли Лигаридеса; так как Нектарий высказался в пользу Никона, то Мелетий, действуя вне контроля, должен был обойти его приглашением, а настаивать на приезде Макария антиохийского и Паисия александрийского, образ мыслей которых и податливость сильным мира сего были хорошо известны Лигаридесу и Мелетию но не русским иерархам и боярам. Алексей Михайлович согласился с доводами коварного грека и Мелетий, обле­ченный официальным полномочием, отправился на восток.

Запертый в Новом-Иерусалиме и вынужденный бороться с многочисленными врагами, Никон не имел союзников, но имел тайных доброжелателей, которые секретно извещали его о том, что творится в Москве. Узнав о цели посоль­ства, Никон понял, вероятно, тайную цель загадочно услужливого Лигаридеса и сообразил серьезность надвигающейся грозы в образе суда вселенских патриархов. Желая избежать на старости лет позора осуждения за направление, которому в сущности должен сочувствовать каждый автокефальный глава церкви, Никон решился написать письмо царю: «Мы не отметаемся собора и хвалим твое желание передать все рассуждению патриархов по божественным заповедям евангельским, апостольским и правилам святых отец. Но вспомни, твое благородие, когда ты был с нами в добром совете и любви, мы, однажды, ради людской ненависти, пи­сали к тебе, что нельзя нам предстательствовать во святой великой церкви; а какой был твой ответ и написание? Это письмо спрятано в тайном месте в одной церкви, и этого никто, кроме нас, не знает. Смотри, благочестивый царь, не было бы тебе суда перед Богом и созываемым тобою вселенским собором! Епископы обвиняют нас одним правилом первого и второго собора, которое не о нас написано, а как о них предложится множество правил, от которых никому нельзя будет избыть, тогда, думаю, ни один архиерей, ни один пресвитер не останется достойным своего сана, пастыри усмотрят свои деяния, смущающие твое преблаженство… крутицкий митрополит с Иваном Нероновым и прочими советниками!.. Ты посылал к патриархам Мелетия, а он, злой человек, на все руки подписывается и печати подделывает... Есть у тебя, великого государя, и своих много, кроме такого воришки».

Это письмо, написанное в необычном для Никона мягком тоне, заставило Алексея Михайловича серьезно приза­думаться над пошлой травлей, которая велась с его ве­дома и одобрения шестой год; письмо напомнило ему те годы, когда умный мордвин из Вельдеманова был его лучшим другом. В царе шевельнулось желание покончить все эти препирательства мирным путем и он высказал в кругу приближенных намерение помириться с честным и прямодушным стариком. От желания до исполнения у Алексея Михайловича бывал всегда большой промежуток, но нашлись люди, которые вздумали сократить этот промежуток. Это были думные дворяне Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин и Артамон Сергеевич Матвеев; прямо из царских покоев они отправились к Никите Зюзину и своими разговорами подбили его на смелую попытку. Долго не думая, Зюзин написал Никону, будто царь желает, чтобы патриарх неожиданно явился в Москву, не показывая, однако вида, что царь его звал; а чтобы по пути ему не было задержки, то у городских ворот он должен назваться архимандритом Саввино-Сторожевского монастыря в Звенигороде, где царь был недавно и ласково принимал посланного Никоном архимандрита. Утомленный старик дался в обман преданному боярину, тем более, что такие фокусы были во вкусе царя, а Зюзин еще горячо уверял, что прием будет как нельзя более милостивый. В то же время Никон видел сон: в Успенском соборе встали из гробов святители и митрополит Иона собирал их подписи для призвания Никона на патриарший престол. Все это соединилось вместе, чтобы Никон согласился на предложение Зюзина; согласно подробным наставлениям последнего, 19 декабря 1664 года, сопровождаемый монахами своего монастыря, Никон приехал рано утром в Кремль и неожиданно вошел в Успенский собор где в то время служили заутреню и читали кафизмы. В соборе находился и блюститель патриаршего престола, (с 6 августа 1664 г.), ростовский митрополит Иона. Никон приказал остановить чтение кафизм, велел диакону прочи­тать ектению, взял посох митрополита Петра, приложился к мощам и стал на своем патриаршем месте.

Духовенство и народ от неожиданности оторопели и растерялись, глядя на могучую фигуру патриарха, явившегося внезапно среди них, а Никон подозвал митрополита Иону и дал ему благословение, остальные священники и диаконы подошли уже сами, думая, что все это совершается с согласия царя. За духовенством стал подходить народ и принимать благословение архипастыря; наконец Никон приказал Ионе идти к царю и доложить ему о прибытии патриарха. Алексей Михайлович был у заутрени в своей домовой церкви и, выслушав доклад смущенного митрополита, немедленно послал звать иерархов и бояр. Самоволь­ный приезд Никона вызвал в его памяти образ непреклонного и энергичного патриарха, начавшего с ним борьбу из-за первенства в государстве, и понятно, как охотно слушал он горячие речи собравшихся к нему на совещание; все называли поступок Никона преступлением, опасаясь в душе, что царь опять выдаст их головою ненавистному чернецу из мужиков. Зюзина не было среди бояр; сидя дома, он ожидал развязки смелой козни, устроенной им в надежде на кроткий нрав царя и на пробуждение в царском сердце прежнего расположения к Никону. Совещание продолжалось недолго и князь Одоевский, князь Долгорукий, крутицкий митрополит Павел (заступивший место Питирима), Стрешнев и Иванов отправились в собор.

– Ты самовольно покинул престол патриарший, – заговорил князь Никита Иванович: – и обещался впредь не быть патриархом; уже об этом написано ко вселенским патриархам. Зачем же ты опять приехал в Москву и вошел в соборную церковь без воли государя без совета освященного собора? Ступай в свой монастырь.

– Я сошел с патриаршества никем не гонимый, – отвечал Никон: – и пришел никем не званный, чтобы государь кровь утолил и мир учинил. Я от суда вселенских патриархов не бегаю. Сюда пришел я по явле­нию, – и патриарх передал Одоевскому заранее приготов­ленное письмо к Алексею Михайловичу.

Посланные вернулись во дворец с письмом, в кото­ром было описано сновидение, и Лигаридес первый громо­гласно восстал против смысла и содержания прочитанного: «Ангел сатаны преобразился в святого ангела! – закричал он: – пусть скорее удалится этот лжевидец, чтобы не про­изошло смуты в народе или даже кровопролития»! Доверяя красноречивому Лигаридесу, царь послал его с двумя епископами прогнать Никона, но без насилия. Духовные лица торжественно вошли в Успенский собор.

– Уезжай из соборной церкви туда, откуда приехал! – заявил категорично Лигаридес.

На этот раз энергия покинула Никона. Он понял, что его подвели, обманули и одурачили. Покорно склонив седую голову, старик приложился к образам и вышел из собора без возражений, опираясь на посох митрополита Петра; стрельцы окружали уже его сани и провожали его до Нового-Иерусалима. Вслед за Никоном послали нарочного требовать захваченный посох.. Опозоренный и убитый нравственно, он уже не упрямился, отослал с воскресенским архимандритом из села Чернева безотговорочно посох и письмо, по которому он решился ехать в Москву. Тогда боярин Зюзин был арестован, подвергнут допросу и пыт­ке и его стали судить; он указал на Ордын-Нащокина и Матвеева, но те оба удачно отперлись и были оставлены в покое. Давно негодовавшие на Зюзина, бояре пригово­рили его к смертной казни, но царь смягчил приговор и простодушного хитреца сослали на жительство в Казань. Досталось и митрополиту Ионе за то, что принял благословение от Никона, его отрешили от должности блюстителя патриаршего престола, назначив на его место Павла крутицкого.

Тяжелый нравственный удар, поразивший патриарха, отнял у него мужество и стойкость, с которыми он бо­ролся против врагов. Зная хорошо греческое продажное ду­ховенство, он справедливо опасался предстоящего суда и в нем явилось естественное желание избавить себя от нового позора и новых унижений. С этою целью Никон еще раз обратился с письмом к царю, в котором благословлял избрать нового патриарха, отрекался от всякого вмешатель­ства в дела и просил только оставить за ним патриарший титул, построенные им три монастыря со всеми их вотчи­нами, с тем, чтобы новый патриарх не касался их и чтобы эти монастыри не подлежали мирским судам; в заключение Никон прощал и разрешал всех, кого прежде проклинал. Лигаридес, которому Алексей Михайлович передал это письмо, не счел возможным допустить старика до почетного отступления и вскоре просьба Никона была забыта. Доведенный до крайности бессердечием царя и под­лостью приезжих авантюристов, находивших удобным под­держивать смуты в русской церкви, Никон сообразил, что вселенские патриархи знают о нем только со слов Мелетия, верного фактотума Лигаридеса, а потому следует ознакомить их с положением дела помимо греков. С этою целью Никон написал длинное письмо константинопольскому патриарху Дионисию, отрывок из которого был приведен раньше, в VII главе. В этом письме Никон изложил всю свою распрю с царем и с боярами, порицал «Уложение», осуждал поведение царя, указывая как он отяготил весь народ двойными и тройными налогами, и больше всего жаловался на самоставленника Лигаридеса; он передавал, что именующий себя газским митрополитом верует по римски, принял рукоположение от папы, в Польше служил обедню по католическому обряду, а между тем в Москве корчит из себя ревнителя православия, вошел в доверие к царю, который слушается его и поручил ему председательство на соборе; на этом соборе перевели крутицкого митрополита в Новгород, противно закону, воспре­щающему переводить архиереев с одного места на другое. Словом, события и лица были представлены в этом письме иначе, чем их передавал Мелетий. Но написать письмо было одно, а послать другое.

За Новым-Иерусалимом был учрежден строгий надзор, так как бояре опасались новой выходки Никона, кото­рый мог убежать, как думали многие, в Малороссию и там объявить себя патриархом Великия, Малыя и Белыя России. Посланный от него с письмом мог быть схвачен и подвергнут пыткам; долго колебался Никон, нако­нец выбор его остановился на молодом монахе, приходив­шемся ему родственником по отце или по матери; тот взял­ся доставить письмо в Константинополь и счастливо про­скользнул мимо сторожевых кордонов в Малороссию. Там он попался в руки гетмана Ивана Михайловича Бруховецкого и последний, переговорив с мстиславским епископом Мефодием, вернул его под конвоем в Москву. Письмо передано было царю, который понял из него, что с Никоном помириться невозможно, так как его анти-монархическое направление неизменно; оскорбленный самодержец сделался окончательно врагом упрямого мордвина. А между тем, удаление патриарха и долгое отсутствие верховной цер­ковной власти дали волю противникам преобразований, начатых Никоном. У двуперстников неожиданно нашлось общее с высшим правительством, с самим царем, со всеми, кто был не в ладах с патриархом, главным виновником ненавистных изменений буквы и обряда. Расколоучители смелее подняли головы и их речи волновали все государство. Чувствовалась и сознавалась потребность превратить разраставшиеся смуты; с этою целью, в начале 1666 г. состоялся новый поместный собор, который специально занялся уничтожением расколоучения, так как Питириму нов­городскому и Лигаридесу хотелось заявить ожидаемым патриархам о своей ревностной деятельности. Этот собор, под­твердивши все реформы Никона, считался подготовительным так как все его постановления предполагалось предать на обсуждение вселенских иерархов.

Тем временем посольство Мелетия увенчалось успехом в смысле, желаемом Лигаридесом: Дионисий константинопольский и Нектарий Иерусалимский отказались ехать в Москву, а Макарий антиохийский и Паисий александрийский согласились, заручившись полномочиями от первых двух. Путь их ле­жал почему то, вместо Константинополя, через Малую Азию, Персию и Грузно на Астрахань. От Астрахани до Москвы патриархи ехали с большою торжественностью. Алексей Михайлович приказал доставлять им всевозможный удобства и даже устраивать для проезда мосты. Проехав по почти безлюдным и степным берегам Волги, где уже начинались таинственные разговоры про «батюшку» Стеньку Разина, по­четные гости стали приближаться к столице, из которой им, по обычаю, высылали несколько почетных встреч, одну за другою. 2 ноября 1666 г. часть московского духо­венства встретила патриархов у городских ворот, откуда все шли до Успенского собора крестным ходом, при звоне колоколов, среди огромного стечения народа. После первых церемоний и угощений, патриархи занялись предварительным исследованием дела, которое им предстояло решить; для этого занятия царь назначил им в помощь крутицкого митрополита Павла, рязанского архиепископа Илариона и Лигаридеса. Как земляк вселенских патриархов, Лигаридес и сделался докладчиком по делу Никона, почему он составил род обвинительного акта против московского патриарха. Осно­вываясь на этом акте, составленном бойко и обдуманно, патриархи заранее были предубеждены против Никона; лю­бопытно то, что, не находя достаточно веских обвинений, Лигаридес приписал Никону посягательство на власть и права вселенских патриархов.

29 ноября псковской архиепископ Арсений, спасский архимандрит Сергий из Ярослава и спасо-евфимиевский игумен Павел из Суздаля, приехали в Новый-Иерусалим звать Никона в Москву на открывшийся поместный собор.

– Откуда святейшие патриархи и собор, – заметил Ни­кон: – взяли такое бесчиние, что присылают за мною архимандритов и игуменов когда по правилам следует послать двух или трех архиереев.

– Мы к тебе не по правилам пришли, – возразил Сергий: – а по государеву указу. Отвечай нам: идешь или не идешь?

– Я с вами говорить не хочу, – обрезал его гордый старик: – а буду говорить с архиереями. Александрийский и антиохийский патриархи сами не имеют древних престолов и скитаются, я же поставление святительское имею от константинопольского. Если эти патриархи прибыли по согласию с константинопольским и иерусалимским, то я поеду, – с этою речь он обращался к одному только Арсению.

На следующий день Никон отслужил заутреню с елеосвящением в полном облачении, затем литургию, вовремя которой произнес поучение о терпении, и к вечеру выехал из монастыря в санях. Однако Сергий, душа посольства, успел дать знать в Москву, что Никон принял их не­честно, не идет и не сказал, когда поедет. Собор немедленно послал второй вызов, с выговором за неповиновение и с приказанием приехать в Москву ночью на 2 декабря и остановиться на Архангельском подворье в Кремле. Второе посольство встретило патриарха недалеко от села Чернова, в котором он и остановился, чтобы выждать назначенная срока. Однако, Лигаридес и Питирим не угомонились и при­слали в Чернево третий вызов; этим хотели внушить патриархам и царю, что дерзкий Никон не слушается даже соборного приглашения.

– Некому на вас жаловаться, – горько улыбнулся ста­рик: – разве только одному Богу. Как же я не еду? И для чего велите выезжать ночью с немногими людьми? Хотите верно удавить, как митрополита Филиппа удавили!

В назначенный срок поезд из Чернова въехал через Никольские ворота в Кремль и ворота были немедленно заперты ожидавшими стрельцами, причем полковник громко произнес: «Великого государя дело». Во вторых санях ехал клирик Шушера с патриаршим крестом; когда провожатые хотели взять этот крест, Шушера успел передать его Ни­кону, за что был арестован и подвергнуть тайному допросу лично самим царем, который приказал отдать его под стражу. Опасаясь бегства Никона в решительную минуту, мост у Никольских ворот был разобран, а дом, где ночевали приехавшие, оцеплен стражею. В 9 часов утра мстиславский епископ Мефодий, блюститель киевской митрополии при живом митрополите и бывший протоиерей Максим Филимонов, прославившийся своими кознями в Малороссии, пришел звать Никона в заседание, но предупредил чтобы он шел смирно, без предношения креста; однако, патриарх резко отказался следовать этому совету и собор должен был уступить ему. В столовой избе, где происходило засе­дание, произошла встреча трех патриархов; тут присут­ствовали: кроме двух патриархов, митрополиты Питирим новгородский, Лаврентий казанский, Иона ростовский, Павел крутицкий, Григорий никейский, амассийский, иконийский, трапезундский, Феодосий венчакский, варненский, хиоский, Михаил сербский и один из Грузии; архиепископы Симон вологодский, Филарет смоленский, Стефан суздальский, Арсений псковской, Иларион рязанский, Иосиф тверской, Арсений исаевский, синайский и волонский; епископы Мисаил коломенский, Александр вятский, Филимон никорцминдский, Иоаким славяно-сербский, Лазарь черниговский и Мефодий мстиславский; более 50 архимандритов, игуменов и протоиереев, не считая священников и прочих духовных лиц. Величавый Никон, в полном облачении, вошел торжественно вслед за клириком, несшим крест, и все присутствующие должны были встать; вошедший прочитал молитву, поклонился царю, патриархам и всем присутствующим. Алексей Михайлович сам указал бывшему другу место для сиденья среди собравшихся русских иерархов, а не рядом с патриархом.

– Благочестивый царь, – с иронией произнес гордый архипастырь: – я не принес с собою места. Буду говорить стоя! – и он стоял, опершись на свой посох, а перед ним держали крест.

– Зачем я призван на это собрание? – спросил Никон, когда водворилась тишина.

Тогда Алексей Михайлович, которому приходилось гово­рить, сам встал с своего места и подошел к Никону. Дело приняло такой вид, как будто собор должен про­изнести приговор между двумя тяжущимися; глава государ­ства изложил все дело: он жаловался, что глава церкви русской оставил эту церковь на девятилетнее вдовство, бла­годаря чему восстали раскольники и мятежники и начали тер­зать церковь; царь предложил сделать по этому поводу допрос патриарху. Начался судебный допрос, настолько про­странный, что рамки книги не дозволяют привести его пол­ностью; кроме того, сущность его состояла в повторение всех приведенных обвинений, пересыпанных взаимными колкостями и оскорблениями, да в разборе письма к Дионисию констан­тинопольскому. Слыша град нелепых обвинений из уст князей и епископов, Никон обратился на втором заседании прямо к Алексею Михайловичу:

– Государь! девять лет приготовляли то, в чем хо­тели сегодня обвинить меня, и никто не может промолвить ни слова, никто не отверзает уст. Тщетны все замыслы повели им побить меня камнями, они тотчас исполнят приказ. Если же и еще девять лет будут выдумывать клеветы, то и тогда ничего не найдут против меня.

Три заседания тянулась эта нравственная пытка Никона которого назойливо допрашивали по поводу каждой сплетни выдуманной на него досужими болтунами. 5 декабря окончи­лось разбирательство и Паисий александрийский, в качестве судьи вселенной, сделал вопрос грекам и русским отдель­но: «Чего достоин Никон»? Обе партии ответили единогласно «Да будет отлучен и лишен священнодействия». Формально отказались признать Никона виновным трое: Лазарь черниговский, Симон вологодский и Мисаил коломенский, не присутствовавшие даже на последнем заседании. Тогда оба патриарха встали и Паисий произнес приговор, в котором было сказано, что по изволению святого Духа и по власти, данной патриархам, вязать и решить, они, с согласия других патриархов, постановляют, что отселе Никон, за свои преступления, более не патриарх и не имеет права священнодействовать, но именуется простым иноком, старцем Никоном. Осужденный старик возвращался на Архангельское подворье, уже не смея благословлять народ. В это время, благодаря чьей-то нескромности, найден был грек Деметриос, живший в Новом-Иерусалиме и переведший на греческий язык письмо Никона к Дионисию; его немедленно арестовали и перепуганный монах, не ожидая, конечно, ничего доброго от таких судей, вонзил себе нож в сердце и тут же умер.

12 декабря в небольшой церкви Благовещения в Чудовом монастыре собрались судьи-патриархи и члены собора в полном облачении; из светских лиц было только несколько бояр-князей. Вскоре привели Никона; на нем была мантия н черный клобук с жемчужным крестом. Сначала ему прочитал Лигаридес по-гречески окончательно отредактированный приговор, потом рязанский митрополит Иларион прочитал тоже самое по-русски. В приговоре обвиняли низложенного патриарха, главным образом, за то, что произносил хулы: на государя, называя его латиномудренником, мучителем и обидчиком; на всех бояр; на всю русскую цер­ковь, говоря, будто она впала в латинские догматы; а в особенности, на газского митрополита Паисия Лигаридеса, к которому питал злобу за то, что он говорил всесветлейшему синклиту о некоторых гражданских делах Никона, и называл даже на соборе еретиком и мятежником. Ему ставили в вину низвержение коломенского епископа Павла, обвиняли в самовольном наименовании своих мона­стырей Иерусалимом, Вифлеемом и Голгофою, обвиняли в жестокости над подчиненными, которых он наказывал кнутом, палками, а иногда пытал и огнем. «Призванный на собор, – говорилось в приговоре: – Никон не явился смиренным образом, как мы ему братски предписали, но осуждал нас, говорил, будто у нас нет древних престолов и наши патриаршие рассуждения называл блядословиями и баснями». Словом, Никон был виноват кругом и около.

– Если я достоин осуждения, – сказал Никон по прочтении приговора: – то зачем вы, как воры, привели меня тайно в эту церковку; зачем здесь нет его царского величества и всех его бояр? зачем нет всенародного мно­жества людей российской земли? разве я в этой церкви при­нял пастырский жезл? Нет, я принял патриаршество в соборной церкви перед всенародным множеством, не по моему желанию и старанию, но по прилежным и слезным молениям царя. Туда меня ведите и там делайте со мною, что хотите!

– Там ли, здесь ли, все равно! – отвечали ему: – дело совершается советом царя и всех благочестивых архиереев. А что здесь нет его царского величества, на то его воля! – и с Никона сняли клобук и панагию.

– Возьмите это себе, – сострил осужденный: – разделите жемчуг между собою, достанется каждому золотников по пяти, по шести, сгодится вам на пропитание на некоторое время. Вы бродяги, турецкие невольники, шатаетесь всюду за милостынею, чтобы было чем дань заплатить султану.

С присутствующего в церкви какого-то греческого монаха сняли клобук и надели на Никона; затем его вывели. Садясь в сани, Никон громко сказал:

– Никон, Никон! все это тебе сталось за то: не говори правды, не теряй дружбы? Если бы ты устраивал дорогие трапезы, да вечерял с ними, то этого бы тебе не случилось!

В сопровождении стрельцов его повезли на земский двор, причем за санями шли приставленные к нему архимандриты Павел и Сергий; последний всю дорогу глумился над стариком и когда кто-то из толпы остановил насмешника, то был немедленно арестован стрельцами. На другой день утром Алексей Михайлович прислал к Никону Родиона Матвеевича Стрешнева с запасом денег и разных мехов и одежд, в виду предстоящей поездки на север.

– Его царское величество прислал тебе это, – объявил Стрешнев: – потому что ты шествуешь в путь дальний.

– Возврати все это пославшему тебя и скажи, что Никон ничего не требует! – ответил гордый и неуступчивый «преступник».

Стрешнев сказал, что царь просит прощения и благословения.

– Будем ждать суда Божия! – закончил беседу Никон.

В тот же день толпы народа стали собираться, чтобы поглазеть, как повезут низверженного патриарха. Но во избежание соблазна народу сказали, что Никона повезут через Спасские ворота по Сретенке, и народ устремился в Китай-город, а сани с ссыльным, окруженный отрядом стрельцов в 200 человек, выехали в противоположный. По дороге одна вдова поднесла Никону теплую одежду и 20 рублей денег; старик принял это, как милостыню, отказавшись только что принять подачку от царя. Поезд направился в Ферапонтов монастырь, превращенный с 27 апреля 1798 г. в приходскую церковь и находившийся недалеко от Кирилово-Белозерского монастыря.

Тем временем, собор продолжал свои заседания. Троице-Сергиевский архимандрит Иоасаф был избран по жребию из трех кандидатов патриархом 18 февраля 1667 г. и сов­местно со вселенскими патриархами пересмотрел постановления предшествующего собора относительно раскола, волновавшего русскую церковь. Патриархи одобрили все постановления и подкрепили их анафемою в самых сильных выражениях на раскольников. Последнее заседание собора состоялось 13 мая 1667 г. Приговор патриархов имел чрезвычайную важность в последующей истории раскола; он утвердил непримиримую ненависть между господствующею церковью и несогласными с нею противниками Никоновских исправлений. Озлобленные фанатики-двуперстники, распавшиеся после соловецкого мятежа на поповщину и беспоповщину, произносили имя Никона, как главного виновника их страданий, с проклятиями и ругательствами; господствующая церковь, как последовательница правил сосланного патриарха, называлась раскольниками с презрением никониановскою. Но вне раскольничьего мира на Никона всегда смотрели, как на невинно-пострадавшего за правую веру, всегда называли его патриархом, вполне сознавая, что собор поступал не по правилам и не мог лишить его патриаршего сана за прописанные в приговоре проступки; все это было сделано проходимцами-греками из угождения боярам. Интересно, что в числе обвинений против Московского государства в универсале восставшего гетмана Бруховецкого, в 1667 г., самым гнусным делом москалей названо то, что «они свергли святейшего отца-патриарха, который учил их иметь милость и любовь к ближнему». Знаменитый Степан Разин говорил, что он везет с собою патриарха Никона, с целью восстановить его на московском патриаршем престоле, и этим усиливал свое обаяние.

Царь Алексей Михайлович выказал вполне свою двой­ственную натуру: одною рукою он посылал Никону подарки через его отъявленного врага Стрешнева, хотя Никон по­стоянно отказывался принимать их; а другою рукою подписывал, всевозможные стеснения нравственно разбитому ста­рику, вовсе ему не опасному, поддаваясь только наущениям разнуздавшихся бояр, которые не могли простить прямодуш­ному мордвину, что он смотрел на них, как на царских слуг, а не на вершителей судеб государства. С Никоном такая ссора была не опасна, но народ не выдержал произ­вола бояр, умевших маскировать истинное положение дел перед самодержавным царем, и кровавое восстание Разина а слишком три года серьезно тревожило царя и его бездарных приближенных; слишком полтораста тысяч народу погибло за это время и Поволжье не скоро оправилось после погрома голытьбы и правительственных войск, не уступавших друг другу в жестокостях. Все время восстания «батюшки» Степана Тимофеевича, Никон сидел в уединенном Ферапонтовом монастыре под надзором местного игумена и ново­спасского архимандрита Иосифа, на помощь которым был еще назначен царский пристав Наумов; ему было запре­щено писать и получать письма. Только изредка доходили до изгнанника смутные и сбивчивые слухи о том, что делается на Москве и как разрешается народное восстание на юге; сведения эти передавались самими надзирателями, которые, вопреки строгой инструкции, продолжали обходиться почти­тельно с жертвою царского гнева и, вопреки постановлению собора, называли его святейшим патриархом. Таково было обаяние высоконравственного и глубоко честного Никона, бывшего когда-то крестьянина Никиты Минина.

Летом царь, сознавая, что виноват перед Никоном, что он наказал его не так, как подобало монарху наказать подданного, снова завел через Наумова переговоры с бывшим «собинным» другом о примирении и просил его благословения, признавая этим, что, не смотря на пристрастный приговор греческих казуистов, Никон и в ссылке остается тем же московским патриархом. Понимая настроение Алексея Михайловича, старик смело отвечал: «Ты боишься греха, просишь у меня благословения, примирения, но я тебя прощу только тогда, когда возвратишь меня из заточения». Царь промолчал на это, не желая явно пренебрегать приговором им самим приглашенных патриархов, но в сентябре повторил свою просьбу, настойчиво добиваясь, чтобы опозо­ренный и униженный старик первый пошел на уступки. Никон отвечал, что благословляет царя и все его семей­ство, но когда царь возвратит его из заточения, то он тогда простит и разрешит его совершенно. Вероятно, Алексей Михайлович высказал вскоре после этого намерение освобо­дить невинно осужденного патриарха, потому что придворные интриганы ударили тревогу и в начале 1668 г. архимандрит Иосиф прислал в Москву донос. Дело в том, что зимою распространился в Ферапонтовом монастыре слух, что пе­ред замерзанием рек, с Волги по Шексне приезжали под видом богомольцев агенты Разина и подходили под благословение к опальному патриарху. Этим слухом воспользова­лись и в доносе Иосифа оказалось, что к Никону приходили воровские донские казаки и намеревались освободить его из заточения. В Москве всполошились и произвели дознание, вследствие чего много несчастных, по одному подозрению в сношениях с опальным патриархом, было схвачено и под­вергнуто пыткам. Донос не подтвердился, но перед кельею больного Никона стали постоянно дежурить двадцать стрельцов с дубинами; старика стеснили, в чем только была возможность, и он стал хиреть и чахнуть.

Занятый политическими делами, Алексей Михайлович забыл про Никона, пока домашнее горе не напомнило ему про горемыку. 2 марта 1669 г. скончалась царица Марья Ильинишна, 3 марта дочь Авдотья, 18 июня сын Семен, а 17 января 1670 г. сын Алексей. Царь вспомнил про Ферапонтовского ссыльного и послал ему «ругу» со Стрешневым: как ни печальна была материальная обстановка Никона, но он с гордостью отказался принять подачку. 6 июня 1670 г, в Москве был казнен Степан Разинь и взволнованное им Поволжье постепенно успокаивалось, а обвинение над Никоном в сношениях с грозным атаманом продолжало тя­готеть. Долгие физические страдания сломили энергичную на­туру старика и он стал не требовать, а просить пощады. Поэтому в конце 1671 г. он послал Алексею Михайловичу письмо, в котором просил прощения за все, в чем его считали виноватым. «Я болен, наг и бос, – писал Ни­кон: – сижу в келье затворен четвертый год. От нужды цинга напала, руки больны, ноги пухнут, из зубов кровь идет, глаза болят от чада и дыму. Приставы не дают ничего ни продать, ни купить; никто ко мне не ходит и ми­лостыни не у кого просить. Ослабь меня хотя немного». При дворе в это время наибольшим значением пользовался Артамон Сергеевич Матвеев, бывший невольною причиною заго­вора Зюзина в пользу Никона; его дальняя родственница и воспитанница, Наталья Кириловна Нарышкина, сделалась 22 января 1671 г. второю супругою Алексея Михайловича. Под двойным влиянием кроткой жены и умного любимца-временщика, царь не остался глухим к просьбе первой жертвы зарождающегося самодержавия. Не давая веры нелепому обви­нению в сношениях с Разиным, царь приказал содержать Никона в Ферапонтовом монастыре без всякого стеснения: стражу отозвали, старику дали отдельную келью, чистую, про­сторную, а пища его сделалась не только обильною, но и ро­скошною; Кирилово-Белозерскому монастырю предписано было доставлять Никону все, что понадобится. Благодаря этому, Никон мог завести собственное хозяйство, составил себе библиотеку, лечил больных и в досужное время полюбил ездить верхом; мирясь с судьбой, опальный патриарх ре­шился принимать от царя подарки и денежную пенсию. Однако, переход от голода и нищеты к относительному благосостоянию был настолько резок, что Никон стал за­метно слабеть умом и телом; годы и болезни еще более подрезали его. Его начали занимать мелкие дрязги монастыр­ской жизни, нередко он ссорился с монахами, постоянно был чем-то недоволен, ругался без толку и писал Алексею Михайловичу забавные доносы; например, он пожаловался раз на кириловского архимандрита, что тот напускает к нему в келью чертей, которые его беспокоят.

Несколько лет положение Никона оставалось неизменным. 17 февраля 1672 г. умер патриарх Иоасаф, относившийся к своему предшественнику довольно равнодушно. Новый патриарх Питирим, с июня 1672 г. бывший митрополит новгородский, питал по старому враждебный чувства к бывшему своему начальнику, но не мог вредить ему, так как царь открыто принял сторону Никона и не давал его в обиду. 19 апреля 1673 г. Питирим умер и его преемником с 26 июля 1674 г. был архимандрит Чудова мо­настыря, позднее новгородский митрополит Иоаким. В юно­сти Иоаким был ратным человеком и участвовал в войне с Польшей; чувствуя влечение к созерцательной жизни, он отказался от света и в Киеве постригся в монахи; через несколько лет Никон выписал его в Москву и назначил келарем Чудова монастыря. После отречения Никона от патриаршества, Иоаким, не долюбливавший его, принял сторону врагов его, сделан был архимандритом и открыто осуждал поведение Никона. Вполне естественно, что упрямый и гордый Иоаким, достигнув патриаршего престола, вовсе не желал возвращения Никона из далекой ссылки и всеми си­лами старался действовать в этом смысле на царя, кото­рый не один раз высказывал желание освободить бывшего друга от заточения. Оберегая Никона от нового патриарха и щедро посылая изгнаннику подарки и даже лакомства, Але­ксей Михайлович скончался 29 января 1676 г. и на престол вступил старший сын его от Марьи Ильинишны, Феодор III Алексеевич.

Царь Федор Алексеевич родился 8 июня 1656 г., сле­довательно вступил на престол на двадцатом году; это был болезненный молодой человек, с четырнадцатилетнего возраста пораженный неизлечимою болезнью и едва ходивший. Само собою разумеется, что власть была у него в руках только по имени, тем более, что в многочисленной царской семье был полный разлад, а своевольные бояре примыкали к той партии, у которой надеялись иметь больше выгод. Главных партий было две: во главе первой стояла умная и энергичная царевна Софья Алексеевна, сестра царя, а во главе второй его мачеха, царица Наталья Кириловна. На стороне царевны были бояре Иван Михайлович Милославский и Богдан Матвеевич Хитрово, открывший враждебные действия против патриарха Никона в 1658 г.; на стороне царицы боярин Артамон Сергеевич Матвеев, озлобивший всех своим быстрым повышением. Начались интриги вокруг мо­лодого царя и уже 4 июня 1676 г. Матвеев был отправлен на жительство в Лаишев, а 11 июня 1677 г. лишен бояр­ства и сослан в Пустозерск. Одновременно принялись и за бессильного уже Никона.

Вступив на престол, набожный и честный Федор Алексеевич первым делом послал Федора Абрамовича Лопу­хина, будущего тестя Петра Великого, к Никону с дарами и вестью о кончине отца; вместе с тем, согласно воле отца, выраженной в духовном завещании, он приказал просить прощения и разрешения покойному царю на бумаге, выказывая этим явно, что, вопреки приговору вселенских патриархов, он считает Никона патриархом на покое, а не старцем Никоном. Но изгнанник никогда не был льстивым царедворцем и не умел поступаться своими убеждениями, поэтому он отвечал: «Бог его простить, но в страшное пришествие Христово мы будем с ним судиться. Я не дам ему прощения на бумаге». Такой ответ, очень естественно, огорчил не искушенного жизнью царя, он не мог оценить всю горечь, накопившуюся в Никоне за 18 лет травли, которой на его глазах подвергся уже Матвеев. Иоаким и Хитрово воспользовались таким настроением Фе­дора Алексеевича, чтобы отравить последние годы жизни Ни­кону. При их тайном подстрекательстве, на бывшего па­триарха посыпались доносы; находившийся в монастыре пи­сарь Шайсупов и монах Иона, когда-то служивший келейником у Никона, между прочим, доносили, что «он называет себя по прежнему патриархом и занимается стрельбою; застрелил птицу баклан за то, что птица поела у него рыбу; дает монахам целовать руку, называет вселенских патриархов ворами, лечит людей, которые от его лекарства умирают; напивается пьян; рассердившись, дерется сам и другим приказывает бить монахов». Эти вздорные доносы были написаны, конечно, в уверенности, что, при изме­нившихся обстоятельствах, их примут на веру. Патриарх Иоаким по своему представил все дело царю и тот согла­сился, чтобы Никона перевели в Кирилово-Белозерский мо­настырь под надзор двух старцев монахов, которые должны были постоянно жить с ним в келье и никого к нему не допускать. Никон еще настолько владел умствен­ными способностями, что понял стрясшуюся над ним беду и пытался доказать лживость доноса, но Иоаким, конечно, не обратил внимания на его оправдания.

Однако, при дворе молодого царя нашлась заступница угасающего старика; это была тетка Федора Алексеевича, царевна Татьяна Михайловна, с детства благоговевшая перед величавой личностью Никона. Кроме нее за опального стал хлопотать бывший учитель царя, монах Симеон Петровский-Ситианович, обыкновенно называемый по месту рождения Полоцким; он приехал в Москву в 1664 году и мог, в качестве постороннего зрителя, по справедливости оценить все пошлые нападки на отрекшегося от власти патриарха. Хлопоты этих двух светлых и честных личностей не пропали бесплодно и Федор Алексеевич своей властью облегчил положение Никона и не велел его стеснять; за­тем предложил патриарху Иоакиму перевести изгнанника в любимый его Новый-Иерусалим. Узнав об этом, монахи созданного Никоном монастыря подали царю со своей сто­роны челобитную, умоляя возвратить им Никона, «как па­стыря к стаду, как кормчего к кораблю, как главу к телу». Но Иоаким заупрямился.

– Дело учинилось не нами, – возражал злопамятный патриарх: – а великим собором и волей святейших все­ленских патриархов; не снесясь с ними, мы не можем этого сделать.

Не в меру ревностный архипастырь забывал, что ме­сто административной ссылки назначали не патриархи, а светская власть в государстве. Желая оставаться на почве легальности, настойчивый, не смотря на свою болезненность, Федор Алексеевич несколько раз повторял свою просьбу, а затем созвал собор; однако, собор, руководимый упрямым председателем-патриархом, не исполнил желания царя. Рассерженный явною несправедливостью, царь написал Никону самое дружеское письмо, но вскоре пришло извещение от кирилово-белозерского архимандрита Никиты, что Никон болен, принял схиму и близок к смерти; поэтому он спрашивал разрешения: как и где похоронить бывшего па­триарха? Федор Алексеевич снова обратился к собору с просьбой сжалиться над заточником и хотя пред смертью порадовать его свободой. На этот раз патриарх Иоаким смягчился и собор благословил молодого царя возвратить умирающего Никона из заточения, в котором тот пробыл почти четырнадцать лет.

Царь немедленно командировал дьяка Чепелева перевезти Никона в Новый-Иерусалим. Это состоялось в начале ав­густа 1681 г., после смерти первой супруги Федора Алексее­вича, Агафьи Семеновны, скончавшейся после родов 14 июля. В это время Никон с трудом владел ногами, вследствие болезни и истомления, трудно переносимого в его годы. Из монастыря Чепелев бережно перевез больного старика на берег Шексны, здесь пересели в ожидающий их струг и отправились, согласно желанию освобождаемого, на Ярославль. Везде по пути стекался народ, инстинктивно сознававший, что безвинно пострадавшему старику наконец-то оказана справедливость; вопреки казуистическим доводам греческих юристов, которых народ не понимал все 14 лет, все встречали патриарха Никона, а не простого монаха, все по­чтительно просили архипастырского благословенья и радушно приносили все нужное путешественнику. 16 августа утром струг остановился у пристани Толгского-Богородичного мона­стыря, в восьми верстах от Ярославля. Игумен с братией встретили с почетом бывшего патриарха, который приобщился св. тайн и приготовился переплыть с левого берега Волги на правый, в устье Которости, где стоить Яро­славль. Тут явился спасо-ярославский архимандрит Сергий, который глумился и измущался над Никоном во время суда патриархов. На этот раз архимандрит униженно стал просить прощения за старое, кланялся Никону в ноги и уверял, что наносил ему оскорбления не по своему хотению, а подчиняясь воле собора; другими словами, к одной подлости он прибавил другую, клевеща на отсутствующих. Находясь в положении счастливого человека, выпущенного на волю из темницы, Никон не мог сердиться теперь ни на кого, а потому добродушно простил архимандрита Сергия.

Наступило веселое утро 17 августа и струг отплыл от монастыря, причем около постели Никона сидели оба архи­мандрита, Никита и Сергий. Толпы народа из города и окрестных сел встретили путешественников на берегу Которости, куда струг вошел с Волги. Оказалось затруднение причалить к пристани, по причине мелководья речки, и усерд­ный народ бросился в воду и дружно вынес струг на берег. В это время Никон был в совершенном изнеможении и ничего уже не мог говорить, пока народ приветствовал его, целуя ему руки и ноги. День уже склонялся к вечеру и в Ярославле начали благовестить к вечерне; в это время Никон немного ободрился, оглянулся на веселый берег, залитый народом, и начал оправлять себе волосы, бороду и одежду, как бы готовясь войти в город. Архи­мандрит Никита понял, что наступает торжественная ми­нута для маститого старца и начал читать отходную. Ни­кон потянулся на постели, сложил руки на груди и тихо угас, прожив с небольшим 76 лет.

Оставив тело усопшего на попечении архимандритов, Чепелев поспешил в Москву с известием о кончине бывшего патриарха и по дороге встретил царскую карету, предназначенную везти Никона, Федор Алексеевич приказал перевести тело Никона в Новый-Иерусалим и послал патриарху Иоакиму приглашение ехать на погребение со всеми членами собора.

– Воля государева, – отвечал Иоаким: – я на погребение поеду, а именовать Никона патриархом не буду и назову его просто монахом. Так собор повелел. Если царь захочет, чтобы я его именовал патриархом, я не поеду.

Я все беру на себя, – настаивал раздраженный царь: – и сам буду просить вселенских патриархов, чтобы дали разрешение и прощение покойному патриарху.

Но Иоаким упорно стоял на своем. Наконец, опасаясь дурного исхода своего бессмысленного упрямства, но не же­лая ронять своего достоинства, патриарх отпустил новгородского митрополита Корнилия, позволив ему поминать покойного так, как пожелает царь. В присутствии Федора Алексеевича, Татьяны Михайловны, Натальи Кириловны с маленьким Петром и семи сестер царя, Корнилий с не­сколькими архимандритами: Никитой кирилово-белозерским, Викентием троице-сергиевским, Сергием спасо-ярославским и Германом ново-иерусалимским, совершил 26 августа погребение тела Никона, поминая его патриархом московским и всея Руси; царь поцеловал руку покойного, а во время литургии сам читал апостола. Отпевание состоялось в Успен­ской церкви, а погребение произошло в церкви Иоанна Предтечи на том месте, где Никон давно уже завещал похоронить себя и собственными руками выкопал могилу еще до суда. Сверх склепа была поставлена тумба, украшенная медными веригами в 15 фунтов, которые Никон носил со вре­мени пострижения в Лизерском ските; вериги были покры­ты бархатным покровом с серебряным шитьем, подарок Татьяны Михайловны. Архимандрит Герман, бывший ученик покойного, сочинил надгробное стихотворение, вырезан­ное на камне у подножия гроба.

По возвращении из Нового-Иерусалима в Москву, царь послал Иоакиму митру Никона и просил поминать покойного, но патриарх и тут остался верен самому себе: он не принял подарка и ни за что не хотел по­минать Никона патриархом. Тогда царь, окончательно вы­веденный из терпения таким ребячеством, велел написать от своего имени четырем вселенским патриархам. Послан­ный побывал в Константинополе, Дамаске, Иерусалиме и Александрии и с ответами вернулся в Москву в конце 1682 г., не застав в живых болезненного, но обещавшего много хорошего молодого царя, так как Федор Алек­сеевич скончался 27 апреля 1682 г. на руках второй жены, Марфы Матвеевны. Правительница государства, ца­ревна Софья Алексеевна, получила грамоты, адресованные ее покойному брату; в них вселенские патриархи разре­шали, как и следовало ожидать, причислить Никона к лику прочих московских патриархов и вечно поминать его под этим званием. Волею-неволею упрямый Иоаким дол­жен был поминать Никона патриархом, а за ним и вся русская церковь, поминающая его до сих пор в этом неотъемлемо принадлежащем ему сане.

Преемник Иоакима, скончавшегося 17 марта 1690 г., казанский митрополит Адриан, был последним московским патриархом, с 24 июля 1690 г. по 16 октября 1700 г. Трезвый ум Петра Великого понял, что в одном государстве не может быть два верховных прави­теля. Пример Никона, сознательно стремившегося поста­вить власть государя-патриарха выше государя-царя, был памятен ему, как имевшему полную возможность знать закулисную сторону борьбы отца с непреклонным, но честным мордвином. Еще свежее был в памяти Иоаким, постоянно противодействовавши самодержавному царю; но если болезненный Федор Алексеевич мог переносить вы­ходки патриарха, то Петр Великий был не таков. Пони­мает что может явиться новый Никон с теократическими тенденциями и быть счастливее в борьбе, чем его предшественник, Петр воспользовался смертью Адриана и без стеснений уничтожил навсегда сан патриарха, учредив вместо него 14 февраля 1721 г. святейший правительствующий синод.