Патриарх Никон в заточении на Белеозере¹

(Исторический очерк)

«При выходе из обители Ферапонтовой, равно как и при входе, невольно встречает и провожает вас память о Никоне, бывшем Патриархе, потому что он ее прославил долгим своим заточением»

А. В. Муравьев.

Во второй половине XVII века на Руси совершилось событие, беспримерное в летописях русской церкви. Глава русской церкви, замечательнейший ее иерарх, выдвинувшийся из среды народа своим умом, энергией и богатством духовных дарований – знаменитый патриарх Никон пал жертвой искусно веденной интриги своих многочисленных врагов. Падение могущественного патриарха завершилось полным его унижением и торжеством над ним его врагов: он был осужден на соборе, лишен сана и отправлен в ссылку на Белоозеро в далекий Ферапонтов монастырь. Так закончилось дело патриарха Никона, которое по справедливому замечанию одного исследователя, «представляет единственную драму, какой не повторялось в истории русской церкви». Из «великого государя патриарха», вершившего некогда судьбы русской церкви и государства, Никон после соборного осуждения становится простым ссыльным монахом и доживает свой век в далеких монастырях, испытывая горечь унижения и торжества над собой своих врагов, которые всеми силами старились вредить ему до самой смерти. Много людской злобы и несправедливости испытал на себе великий патриарх. Православные иерархи, одобрившие потом его начинания и реформы, отчасти из личной неприязни, отчасти в угоду царю и боярам, слишком строго и несправедливо осудили его и даже лишили сана; раскольники объявили его антихристом и сочиняли о нем нелепые рассказы. Патриарх, убежденный в правоте своего дела, был слишком впечатлителен по своей натуре, чтобы оставаться спокойным среди всевозможных унижений и злобных клевет. Во все время ссылки он находился в болезненно-тревожном настроении; его измученная душа не знала покоя от тягостных волнений и тревог. Тяжесть ссылки для Никона заключалась не столько во внешних условиях жизни, которые притом не всегда бывали одинаково суровы, сколько во внутреннем мучительно-беспокойном состоянии души. В течении целых пятнадцать лет томился в ссылке знаменитый патриарх, и эти пятнадцать лет были последним актом его замечательный жизненной драмы. В первое время ссылки пред нами все тот же патриарх-богатырь с его властным непреклонным характером, с прямой суровой речью на устах, требовавший порядка и исправности во всем, даже в мелочах обыденной жизни. Но годы суровой ссылки подточили могучий организм, скоро приблизилась старость с ее болезнями: Никон – этот «величайший характер в летописях русской иерархии»², видимо слабел и телом и духом.

Печально было видеть, как этот пастырь, сильный словом и делом, медленно угасал где-то под спудом престола и проживал в своем любимом Воскресенском монастыре. Послано было и к Никону приглашение явиться в Москву на соборный суд. Знал патриарх, что ничего доброго ему нельзя ожидать от этого собора, где одни из иерархов имели личную вражду к нему, другие готовы были действовать против него в угоду царю и боярам. Получив приглашение явиться в Москву на суд, он совершил таинство елеосвящения, помазав освященным елеем себя, весь причт и братию, а на другой день отслужил литургию³, в конце которой сказал братии поучение о перенесении скорбей. Прощаясь с братией, патриарх как бы знал, что ему не суждено вернуться живым в любимую обитель. Мог ли он предчувствовать, что через пятнадцать лет он вернется сюда уже бездыханным телом и будет погребен в той самой церкви, где он совершал теперь свою последнюю литургию?

1 декабря в столовой палате царского дворца было первое заседание собора по делу о Никоне под председательством царя, который явился сюда в сопровождении знатнейших бояр, думных дворян и дьяков. За подсудимым патриархом послали архиепископа и двух архимандритов с наказом, что бы он шел на собор «смиренным образом». Никон не захотел повиноваться этому наказу. Он отправился на собор в преднесении креста, сани его с трудом двигались среди теснившейся на пути толпы народа, которому он раздавал благословение. Проезжая мимо соборов Успенского и Благовещенского, где в то время совершалась обедня, патриарх хотел было зайти туда помолиться, но двери собора закрывались пред ним и огорченный патриарх, поклонившись храму, следовал далее.

Торжественно вступил Никон в столовую палату, где ожидал его многолюдный собор. Все невольно должны были встать при появлении московского патриарха в преднесении креста, в мантии и с посохом в руках. Никон прочитал вслух входную молитву, молитву о здравии царя и поклонился до земли царю трижды, а патриархам дважды и на обе стороны, где сидели архиереи и бояре. Патриархи пригласили Никона сесть и указали ему место на ряду с архиереями, но он счел такое предложение унизительным для достоинства московского патриарха и гордо заявил, что он места с собой не принес. Взяв снова посох в руки, он простоял до конца заседания, которое длилось около 10 часов.

известно, что такое представлял собою суд над патриархом Никоном⁴. Это не было спокойное разбирательство дела, это был шумный крикливый спор. Порядка в допросах не было и самые допросы за недостатком серьезных обвинений часто принимали вид мелочных упреков. Никон на одни вопросы презрительно молчал, на другие – давал решительные и иногда резкие ответы, не оставаясь в долгу у своих противников. Раздраженный придирками врагов Никон в конце заседания сказал царю: «только бы ты Бога боялся и ты бы не так надо мной делал».

3 декабря было второе заседание по делу о Никоне. Никона на него не пригласили, а совещались о том, что необходимо строго судить его за разные вины и главным образом за досадительные речи о государе и архиереях в письме константинопольскому патриарху Дионисию. Вселенские патриархи были уже так враждебно настроены против Никона, что прямо говорили: «ему-де не подобает ни в чем верить».

На третье заседание, состоявшееся 5 декабря, был опять приглашен Никон. Это заседание было еще более беспорядочным и бурным, чем первое. Никон, еще на первом заседании с недоверием относившийся к полномочиям патриархов, приехавших судить его, теперь прямо объявил, что по известиям, полученным от греков, приехавшие патриархи не могут назваться истинными патриархами, так как на их места поставлены другие. Это заявление вызвало бурю негодования прежде всего в самих патриархах. Еще с большим усердием они стали обвинять Никона, повторяя прежние обвинения, и за недостатком новых обвинений ставя ему в вину даже такие мелочи, как ношение черного клобука с херувимами или двух панагий, преднесение креста, название Воскресенского монастыря Новым Иерусалимом и пр. Никон с презрением и иронией отвечал своим обвинителям, что еще более из раздражало. «Широк ты здесь, сказал он антиохийскому патриарху, а как ответ дашь перед константинопольским патриархом»?⁵ Бояре, главные враги Никона, при всем желании обвинить его, молчали, не зная, что сказать, и боясь попасть под острый язык патриарха. «Благочестивый царь, с иронией говорил Никон, девять лет они готовились к этому дню, а теперь и рта не могут открыть. Прикажи уж им лучше бросать в меня камни, это они скорее могут сделать».

Рассказывают, что во время этого заседания царь, сойдя со своего места, подошел к Никону и перебирая четки, которые патриарх держал в руках, начал тихо говорить ему: «Святейший, зачем ты положил на меня великий зазор? Отправляясь на собор, ты соборовался и причастился как на смерть. Неужели я за все прежнее добро отплачу тебе злом»? И царь начал клясться, что у него и в мысли нет сделать ему зло.

«Благочестивый царь, сказал ему Никон, не возлагай на себя таких клятв, поверь, что мне готовятся многие беды и скорби». Царь заговорил было о примирении, о желании своем разрушить «средостение» вражды. «Хорошее дело задумал ты, царь, с горькой усмешкой сказал Никон, но знай оно не будет совершено тобой, и я должен буду до конца испытать на себе твой гнев»⁶). Это была последняя беседа двух бывших друзей: больше они уже не видели друг друга.

Не трудно было предвидеть исход соборных рассуждений. Патриархи, раздраженные резкими ответами Никона, говорили: «по нужде и дьявол исповедует истину, а Никон истины не исповедует» и признали его достойным лишения сана. Спустя неделю соборный приговор был торжественно объявлен Никону и приведен в исполнение. 12 декабря утром члены собора собрались в небольшой церкви Чудова монастыря. Царь не желал присутствовать на низложении своего бывшего «собиннаго» друга и послал вместо себя бояр. Некоторые архиереи также желали уклониться от тяжелой сцены низложения Никона и явились на собор против своей воли. Симон, архиепископ вологодский, сказался больным, но его все-таки принесли в церковь на ковре и положили в углу, где он плакал горькими слезами. Патриархи и архиереи облачились в мантии, надели омофоры и митры, прочее духовенство стояло в ризах. Никон, войдя в церковь, помолился иконам и, поклонившись патриархам дважды в пояс, стал у западных дверей. После краткого молитвословия патриархи приказали читать соборное определение сначала по-гречески, потом по-славянски. «Сотворихом его всякого священнодейства чюжда, громогласно читал архиепископ рязанский Иларион, во еже бы ему ктому не действовати архиерейских, ибо его совершенно низложихом, мы патриарси с омофоры и с епитрахили пред всем освященным собором, изъявляюще от ныне вменятися и именоватися простым монахом Никону, а не ктому патриархом московским…Место паки его пребыванию до кончины жития его назнаменовахом в монастыре, во еже бы ему безпрепятно и безмолвно плакатися о гресех своих. Повелехом же при нем быти благоискусному коему мужу архимандриту опасения ради, да не дерзнет кто от безчиных ругатися ему и обиду творити; и он же сам впредь да не дерзнет коварств каких составляти. Еще же завещахом при нем быти честному мужу дворянину с малым числом людей служилых, всякаго опаства ради, дабы к нему и от него мятежым писаниям не исходити. …Аще же кто будет повинен во епитимиях святых отец»⁷. Никон и здесь возражал против обвинений, объявленных в приговоре, но патриархи спешили приступить к обряду низложения. Прочитав молитву, они рукой показали Никону и сказали через толмача, чтобы он снял с себя клобук. Никон наотрез отказался исполнить это требование, говоря, что, когда он принимал иноческий образ, то клялся сохранить его до конца жизни. «И если я достоин низложения, говорил он, то почему вы совершаете его тайно в этой маленькой церкви? Почему нет здесь ни государя, ни народа? Пойдемте в собор, где я принимал патриаршество при государе и при народе». «Там или здесь, отвечали патриархи, все едино, а что государя здесь нет, в том воля его царского величества».

Патриарх александрийский, носивший титул судьи вселенной, приблизился к Никону и сам снял с него клобук с жемчужным крестом и драгоценную панагию. «Бедные вы странники, среди общей тяжелой тишины заговорил низлагаемый патриарх, приходите вы к нам из далеких стран не для того, чтобы сделать доброе или устроить мир, а для того, чтобы получить милостыню. Возьмите себе это, сказал он, указывая на клобук и панагию, и разделите между собой, достанется вам жемчугу золотников пять-шесть, да золотых по десяти: пригодится для уплаты дани султану».

На Никона одели простой клобук, снятый с головы стоявшего тут греческого монаха. Но мантии и посоха не решались теперь взять у него «страха ради всенародного». Патриарх александрийский начал говорить наставление Никону, чтобы он именовался впредь простым монахом и в монастыре бы жил тихо и безмятежно и о своих согрешениях молил всемилостивого Бога. «Знаю я и без вашего поучения, как жить», сурово обрезал Никон рацею лицемерного грека⁸. Местом ссылки Никона назначен был древний Ферапонтов монастырь на Белеозере.

Никон вышел из церкви в мантии и с посохом, так что толпившийся народ мог не подозревать, что патриарх уже лишен сана. «Никон, Никон», со вздохом сказал низложенный патриарх, садясь в сани. «Отчего это приключилось с тобой: не говори правды, не теряй дружбы. Если бы ты вечерял с ними за роскошными трапезами, то этого не случилось бы с тобой». Никон отправился на архангельское подворье, где он жил. По поручению собора его провожали стрельцы. По обеим сторонам пути стояла густая толпа народа. Архимандрит Сергий все время злобно ругался над низложенным патриархом. «Молчи, молчи Никон», кричал он ему всякий раз, как патриарх начинал говорить с окружающими. «Скажите ему, заметил Никон, если он имеет власть, то пусть придет и зажмет мне рот». Эконом Никона передал эти слова Сергию, причем назвал Никона святейшим патриархом. Злобно закричал на эконома Сергий: «зачем, чернец, называешь его патриархом, он уже не патриарх, а простой монах». В это время из толпы раздался окрик на самого Сергия: «как ты смеешь кричать на патриарха, имя патриаршее дано ему свыше, а не от тебя гордого!» Сергий обратился к стрельцам с приказанием разыскать дерзкого обличителя, но ему сказали, что виновный уже схвачен и отведет, куда следует. «Блажени изгнани правды ради», сказал при этом Никон.

Весь этот день Никон провел у себя на архангельском подворье и старался быть спокойным, занявшись чтением любимых им толкований Златоуста на послания ап. Павла. Но злобный Сергий и тут не хотел оставить в покое злополучного патриарха. Сняв с себя камилавку и нахально развалившись на скамье против Никона, он всячески старался досадить ему насмешками и издевательствами. «Сергий, сказал наконец выведенный из терпения патриарх, перестань лаять на нас как наученный этому пес». Но Сергий не унимался. За вечерним богослужением в церкви подворья монахи Никона по-прежнему поминали его патриархом. Сергий поднял шум по этому поводу, но монахи его не слушались. Это был последний день, проведенный Никоном в Москве, накануне отправления его в далекую ссылку.

На следующий день, 13 декабря, рано утром явился к Никону царский окольничий Родион Стрешнев. Царь послал с ним бывшему собинному другу денег, шуб собольих и лисьих на далекий путь и просит у него благословения себе и своему семейству. Эта просьба царя ясно показывала, как он был непоследователен в своих отношениях к опальному патриарху. Допустив осуждение Никона на соборе и сам явившись его обвинителем, он начал теперь жалеть Никона и сомневаться в законности его низложения. Благочестивый и совестливый Алексей Михайлович, прося у Никона благословения, становился в противоречие с соборным приговором. Это двойственность в отношениях царя к опальному патриарху можно наблюдать во все последующее время ссылки Никона. Недовольный царем Никон на отрез отказался от его даров и не согласился дать ему благословение, не смотря на усиленные просьбы царского посла. «Если бы благоверный царь желал от нас благословения, то не оказал бы нам такой немилости», говорил огорченный патриарх.

Тотчас по уходе царского посла пришел к Никону стрелецкий полковник Аггей Шепелев с заявлением, что по указу его царского величества он должен немедленно препроводить патриарха в назначенное ему место ссылки – Ферапонтов монастырь. Пока полковник ходил распорядиться насчет лошадей для опального патриарха, к Никону явились посланники от вселенских патриархов и собора с приказанием возвратить клобук и панагию, которые хотя и были сняты с него накануне, но не были окончательно отобраны «страха ради всенародного». Никон беспрекословно приказал монахам выдать просимое. Между тем полковник успел добыть лошадей для Никона: они были приведены из царской конюшни и поспешно запряжены в возок Никона, в котором патриарх приехал из Воскресенского монастыря.

Было еще темно. На дворе стояло морозное декабрьское утро. Не смотря на раннее время, Кремля стал наполняться народом, который желал посмотреть, как будут увозить в ссылку опального патриарха. Во избежание замешательства и волнений в народной толпе, которая еще накануне выражала свое сочувствие опальному патриарху, решено было увезти Никона тайком от народа. Стрельцы пустили слух, что Никона поведут из Кремля через Спасские ворота, а дальше по Сретенской улице. Народ, поверив этому слуху, побежал из Кремля в Китай-город, рассчитывая, что там удобнее будет смотреть на поезд ссыльного патриарха. Между тем возок с лошадьми стоял на готове у кельи Никона. Едва только обманутый народ очистил Кремль, как Никона поспешно посадили в возок и повезли «с великой борзостью» не по той дороге, где стоял ожидавший его народ, а совершенно в другую сторону – на Каменный мост через Арбатские ворота. Но монахам Никона и некоторым почитателям его из мирян было позволено проводить любимого патриарха. Во избежание беспорядков были приняты строгие меры предосторожности. Во все время следования Никона по улицам Москвы его поезд с провожавшими его свитой и мирянами был окружен отрядом из 200 стрельцов под начальством четырех стрелецких полковников. В Земляном городе Никона встретил полк стрельцов в 1000 человек с оружием на готове и горящими фитилями. Этот многочисленный конвой провожал Никона до Сущевой слободы и потом вернулся назад. За Сущевой слободой на Дзмитровской дороге произошло трогательное прощание Никона с приближенными к нему лицами, которые со слезами расстались со своим владыкой, в последний раз получив от него благословение. Суровый патриарх, как видно, умел привязывать к себе сердца людей. Несколько человек монахов и служек добровольно решились ехать с Никоном и разделить его изгнание⁹. Оставшиеся приверженцы Никона долго стояли на дороге, смотря на быстро удалявшийся из виду возок патриарха, которому уже не суждено было увидеть вновь престольный город.

Быстро мчали Никона сильные царские кони, увозя опального патриарха в далекую ссылку. Никона сопровождали приставленные к нем архимандрит Новоспасского монастыря Иосиф и упомянутый стрелецкий полковник Аггей Шепелев с отрядом из 50 стрельцов. Стрельцы строго охраняли поезд Никона, разгоняя попадавшийся по дороге народ и никого не пуская близко к опальному патриарху. Никона так торопили отъездом из Москвы, что ни он, ни его свита не успели запастись теплой одеждой, и в открытом поле им был особенно чувствителен холод декабрьского морозного утра. Доехав до реки Клязьмы в 25 верстах от Москвы, пристав Шепелев велел остановиться в ожидании дальнейших наказов относительно ссылаемого патриарха, которых правительство не успело дать, позаботившись прежде всего о немедленной высылке Никона из Москвы. В этом ожидании стояли на Клязьме два дня. Наконец приехал из Москвы архимандрит нижегородского Печерского монастыря Иосиф и привез письменные наказы от царя и от патриархов с собором. В наказе говорилось: «Ехать ему (Иосифу) с монахом Никоном, что был московский патриарх, в Ферапонтов монастырь, что на Белеозере, и быть там с ним, монахом Никоном, до указа. И дорогой ему, архимандриту, беречь, чтобы он, монах Никон, писем никаких не писал и никуда не посылал, так же и в монастыре. Да и того беречь накрепко, чтоб ему, Никону, никакого оскорбления никто не чинил. А приехав в монастырь мантии архиерейские и посох взять и прислать мантию и посох к Москве к святейшим патриархам и ко освященному собору, до о том отписать. А монастырским ему, Никону, владеть ничем не велеть. А пищу и всякой келейной покой давать ему, монаху Никону, (зачернено: с подобающей честью) по его потребе»¹⁰. Новоспасскому архимандриту велено было вернуться в Москву. Расставаясь с Никоном, сердобольный архимандрит дал ему на дорогу свою шубу и треух (теплая шапка с наушниками) и съестных припасов.

После двухдневной стоянки Никона повезли далее. По присланной из Москвы подорожной, пристав Аггей Шепелев должен был везти Никона через Дмитров и Углич. Опального патриарха везли с усиленной скоростью, с какой ездили тогда царские гонцы, посылаемые на спех. По неровным ухабистым дорогам езда была не удобной и даже опасной. Сани не раз опрокидывались и однажды патриарх сильно ушибся, ударившись головой о стоявшее подле дороги дерево¹¹.

Подъезжая к Угличу, Никон хотел послать в город своих людей для покупки теплой одежды для своей свиты, но пристав задержал посланных. Жители Углича, узнав о приближении опального патриарха, вышли ему навстречу с разными приношениями. Но пристав приказал стрельцам побоями разогнать угличан, выразивших сочувствие Никону, и быстро промчал Никона через город, никому не дав подойти близко. В одном селе в 15 верстах от Углича как раз в день проезда Никона было стечение народа по случаю торгового дня. Пристав послал вперед себя стрельцов, которые разогнали весь народ, и патриарха провезли по опустелой улице. В тех случаях, когда было нужно остановиться для ночлега или для корма лошадей, пристав посылал стрельцов с приказанием приготовить дворы для ночлега. При этом изгоняли всех жильцов из того дому, где должен был остановиться Никон.

Не смотря на все эти меры предосторожности, сторонники Никона находили средства выражать сочувствие низложенному патриарху. Так в одной деревне Никону со свитой отвели особую избу, изгнав оттуда всех жильцов. Ночью, когда все посторонние вышли и Никон оставался наедине с своими людьми, из подполья избы вышла спрятавшаяся там старуха. Рассказав, что накануне она видела во сне, как «муж некий благообразен» велел ей помочь Никону патриарху, который «послан и идет в заточение в великом утеснении и скудости», старуха дала Никону 20 рублей денег и теплую одежду и опять скрылась в подполе. Патриарх, не задолго перед тем отказавшийся от подарков царя не отказался принять подношения деревенской старухи¹².

Следующий ночлег пришлось сделать в Мологе, которая была тогда слободой. Близ Мологи находился принадлежавший патриарху Афанасиевский монастырь. Всего удобнее было бы остановиться на ночлег в монастыре, но пристав не согласился на это и велел ночевать в слободе. Когда утром следующего дня Никона повезли мимо самых ворот монастыря, и все монахи вышли ему на встречу во главе со строителем Сергием, учеником Никона, то полковник без церемоний разогнал всех «с великим прещением и яростью».

Однако Никон при всей бдительности стрелецкого полковника находил возможность сноситься с преданными ему людьми и давать им поручения. В то время, когда Никон стоял на ночлеге в деревне Березове (в 30 верстах от Мологи), через деревню проезжал обоз с рыбой, которую вез из Крестного монастыря в Воскресенский иподьякон Никона Иван Васильев, в сопровождении Николая Ольшевского и троих монахов Воскресенского монастыря. Служки, бывшие в обозе, подойдя к окошку одной избы, попросили напиться квасу и тут неожиданно узнали то крестьянина, что в этой деревне стоит теперь их владыка «бывший Никон патриарх», по поручению которого они и ездили за рыбой на Белое море. Стрелецкий полковник, узнав о проезжающих, велел привести из к себе, допрашивал, «какого они чина люди и откуда едут», и отпустил, приказав сотнику и стрельцам проводить их за деревню. Но эта предосторожность была уже напрасной: еще в то время, когда стрельцы ходили докладывать полковнику о проезжавших, к ним подошел «неведомо какой человек, а сказался извозчик, спросил Николая Ольшевского и дал ему, Николаю, письмо; а сказал: подал де ему то письмо из окошка неведомо кто, а велел отдать ему Николаю». На следующей стоянке письмо это прочитали: это была роспись, в которой Никон распоряжался «чтобы прислать в Ферапонтов монастырь десять бочек рыбы семги и сигов, а с достальною рыбой ехать в Ярославль и продать, а деньги прислать в Ферапонтов же монастырь. И что денег есть – прислать в Ферапонтов же монастырь». Но в Москве все-таки узнали о тайной передаче этого поручения Никоном, и иподьякон Иван Васильев был подвергнут особому допросу¹³.

Путники были уже около реки Шексны, когда Никона, страдавшего от ушиба головы, постигло новое несчастье. Однажды ночью при быстрой езде сани патриарха наткнулись на какой-то острый кол. Удар был так силен, что кол сломался: острие его прорезало сани и войлок и тяжело ранило патриарха. Один из спутников Никона поднял обломок кола и спрятал в сани, желая сохранить его как памятник страданий злополучного патриарха.

Но вот наступил конец утомительному и опасному путешествию ссыльного патриарха. На восьмой день по выезде из Москвы в ночь на 21 декабря Никон, проехав мимо Кириллова монастыря, приближался уже к месту своей ссылки. От Москвы до Ферапонтова монастыря не менее 600 верст, и весь этот путь Никон совершил в шесть дней (не считая двухдневной стоянки на Клязьме). Понятно, какую усталость должен был испытывать патриарх под конец шестидневного и не совсем благополучного путешествия.

Еще не доезжая до Ферапонтова, пристав послал впереди себя стрельцов с вестью игумену Афанасию и братии: «везем к вам Никона монаха по указу Царского Величества: приготовьте для него кельи». Встревожилось мирное население Ферапонтовой обители при виде вооруженных стрельцов, неожиданно появившихся в монастыре в ночное почти время, когда еще и утро не наступило. Игумен Афанасий находился в большом затруднении, получив приказ приготовить кельи Никону. Дело в том, что Ферапонтов монастырь в этом году был разорен пожаром: сгорело много келий и окружавшая их деревянная ограда. Лишних свободных келий не оказалось. Тогда решено было поместить ссыльного патриарха в больничных кельях, стоявших за монастырем на северной его стороне.

«…Но и в тиши обители далекой

Развенчанный владыка оставался

Все тем же Никоном суровым, строгим,

Каким он был в минувшие годы,

Во оны дни величья своего…»

А. Навроцкий (Н. А. Вроцкий).

Было раннее зимнее утро. Мрак долгой северной ночи еще покрывал собой Ферапонтов и его окрестности, когда за несколько часов до рассвета у ворот обители остановился возок Никона, совершивший далекий путь из Москвы. Опального патриарха, согласно наказу пристава, вышел встречать один игумен. Никона отвели в приготовленные для него больничные кельи. Это были две комнаты «мрачные и закоптелые еже и изрещи неудобно»¹⁴. Утомленный далеким и трудным путешествием, страдая от ран и ушибов, полученных в дороге, бывший патриарх расположился на отдых в своем новом неприглядном помещении.

Ферапонтов монастырь был уже давно известен Никону. Ему приходилось не только касаться его в своих указах¹⁵, но и самому бывать в нем. Теперь, отдыхая в мрачной больничной келье, весь разбитый и усталый, патриарх мог припомнить, что когда-то, лет15 тому назад, ему случилось быть в Ферапонте при обстоятельствах, далеко не сходных с его настоящим положением. Он был тогда в сане новгородского митрополита и возвращался из Соловецкого монастыря, куда ездил по поручению царя за мощами святителя Филиппа. Это были счастливейшие времена его тесной дружбы с царем, которую еще не успели охладить интриги завистников-бояр. Во время этого путешествия Никона царь, соскучившийся по своем друге, писал к нему трогательные по своей простоте и задушевности письма. В них сказалась вся преданность мягкой и благочестивой души Алексея Михайловича Никону, которого он величал «собинным другом, крепко-стоятельным пастырем, великим солнцем, святящим по всей вселенной». Он писал к Никону как самому близкому другу своей царской семьи, просил помолиться за свою маленькую дочь («а к тебе она, святителю, крепко ласкова») и за царицу (чтобы ради твоих молитв разнес Бог с ребеночком, и уже время спеть, и какой грех станется, и мне, ей, пропасти с кручины. Бога ради моли за нее»)¹⁶. Извещая Никона о делах на Москве и о смерти патриарха Иосифа, он просил его скорее возвращаться в Москву к выборам нового патриарха: «ожидаем тебя великого святителя к выбору, а сего мужа (будущего патриарха) три человека ведают: я, да Казанский митрополит, да отец мой духовный; тай не в пример, а сказывают свят муж». Сердце Никона могло подсказывать ему, кого метил в патриархи его царственный друг. Получая эти письма царя, он спешил в Москву. 21 июня он был в Каргополе, 25 в Ферапонте¹⁷. Здесь, в Ферапонте, он оставил свои дорожные запасы, чтобы облегчить себе дальнейший путь. 9 июля он торжественно вступил в Москву с мощами св. Филиппа. Вскоре же 22 июля, произошло избрание его на патриарший престол, и затем наступили времена его полной верховной власти под русской церковью и государством при безграничном доверии кроткого царя. Бояре, не исключая и первых вельмож государства, боялись его властного слова и нередко по целым часам стояли на морозе у патриаршего дворца в ожидании приема¹⁸. Но интриги многочисленных врагов, недовольных строгостью и могуществом патриарха, сделали свое дело: дружба царя и патриарха омрачилась взаимным недовольством, и огорченный Никон счел за лучшее отказаться от патриаршества и удалился в свой Воскресенский монастырь.

Уже восемь лет прошло со времени его разрыва с царем; счастливые времена стали отдаленным прошлым; но именно теперь, очутившись в убогой Ферапонтовой келье, Никон яснее всего мог почувствовать всю громадную пропасть, отделившую Никона «великого государя и патриарха Московского и всея Руси» от ссыльного «монаха Никона», каким он стал теперь после соборного приговора.

Едва наступил день, как Никону доложили о приходе приехавших с ним архимандрита и пристава вместе с ферапонтовским игуменом. Никон, изнемогал от ушибов и усталости, сказал, что теперь он не может из видеть, и велел спросить, для чего они пришли. Те отвечали, что по указу Царского Величества они приглашают его в церковь. Никон, отказавшись туда идти, снова спросил, чего же от него требуют. Тогда они сказали, что по указу царя, патриархов и всего собора велено взять у него, Никона монаха, архиерейскую мантию и посох. Так вот для чего звали Никона в церковь: здесь хотели отобрать у него последние знаки архиерейского достоинства – мантию и посох. Быть может, рассчитывали этой сценой сильнее подействовать на воображение обитателей монастыря, среди которых приходилось отныне жить Никону. Почему в самом деле эти вещи не были взяты у Никона еще в Москве одновременно с клобуком и панагией? Никон избавил себя от нового унижения и, не выходя из кельи, тотчас велел выдать пришедшим мантию и посох.

Архимандрит Иосиф согласно данному ему наказу, в тот же день отправил мантию и посох в Москву с монахом Ферапонтова монастыря Валаамом и служкой Ивашком Кривозубовым. В отписке своей патриархам и собору он уведомлял их о прибытии Никона в Ферапонтов и о беспрекословной выдаче им мантии и посоха. Никон просил Иосифа не подвергать стеснению лиц, приехавших по доброй воле разделить с ним изгнание: «чтобы тех старцев и бельцов пускать по воле, куда они похотят идти или ехать, и воли бы у них не отнимать». Иосиф, передавая эту просьбу Никона, сообщал, что «без указа пущать их не смеет»¹⁹.Таким образом, спутники Никона на первых порах лишены были свободы и вместе с ним были заключены в монастыре.

Между тем братия Ферапонтова монастыря, озадаченные неожиданным прибытием знаменитого заточника с многочисленной свитой и конвоем, была со своей стороны озабочена вопросом о том, на какие средства их небогатый монастырь будет содержать такое множество гостей, явившихся в обитель неожиданно, как снег на голову. В наказе, который привез с собой Иосиф, сказано было неопределенно: «пищу и покой давать ему Никону по его потребе». В тот же день игумен Афанасий с братией пишут челобитную государю: «по твоему указу прислан к нам, богомольцам твоим, в Ферапонтов монастырь бывший патриарх Никон монах, а указу нам, богомольцам твоим, твоего великого государя нет, какова пища ему давать. А монастырь, государь у нас бедный и скудный и погорел без остатку и келейным покоем стеснение великое. И хлеба, государь, у нас недорода: вызяб весь. А крестьян, государь, твоего государева жалования за Ферапонтовым монастырем триста двадцать один двор и то в разных городах. И о том, государь, о келейных покоях и о пище что ты, великий государь, укажешь?»²⁰. Эта челобитная вместе с отпиской Иосифа была получена в Москве 27 декабря. Государь внял жалобам ферапонтовских монахов и привлек к расходам на содержание Никона соседний богатый Килилло-белозерский монастырь. 5 января был послан в Кириллов указ монастырским властям посылать в Ферапонтов монастырь на содержание Никона все необходимые припасы и все, чего потребует находившийся при Никоне пристав²¹.

Среди тяжелых обстоятельств довелось Никону проводить святки 1666 года. На первых же порах он испытал все неудобства своего нового положения. Пристав Шепелев относился к опальному патриарху со всей строгостью, которую он простирал и на лиц, приближенный к Никону. Не только сам патриарх, но и вся его свита содержались под строгим караулом. Пищу ему приносили из монастырской трапезы ту самую, какая полагалась для всей братии. Шушерин сообщает, что по царскому указу велено было готовить особый стол для Никона на царский счет, но патриарх, не смотря на все просьбы пристава, отказался от этой царской милости, говоря: «хотя бы мне пришлось умереть, не соглашусь на это»²². В первое время заточения Никон чувствовал себя больным. От ушиба головы, поученного в дороге, он долго страдал головной болью, которая еще более усиливалась от безвыходного заключения в темной и угарной келье. Впоследствии он писал царю, жалуясь на пристава Шепелева: «он везя меня, многие напасти мне делал и привезши посадил меня в больничные кельишки, и я в них с угару и нужды едва не умер»²³. В это время Никон чествовал себя так плохо, что у него появлялась мысль о смерти, и он написал письмо в Воскресенский монастырь к строителю старцу Сергию с просьбой исходатайствовать у царя позволение, в случае его смерти, похоронить его в Воскресенском монастыре²⁴.

Так прошел первый месяц жизни Никона в ссылке. 19 января 1667 года прибыл из Москвы в Ферапонтов монастырь новый пристав, дворянин Степан Наумов, с 20 стрельцами на смену прежнего пристава Шепелева. Царь, которому Никон при отъезде из Москвы отказал в своем благословении, теперь снова дал приставу Наумову словесное поручение склонять сурового патриарха к примирению и испросить у него прощение и благословение. Но поручение это на первых порах не имело успеха. «Ты боишься греха, отвечал Никон царю, просишь у меня благословения, примирения, но я даром тебя не благословлю, не помирюсь; возврати из заточения, так прощу». Настроение Никона в это время совсем не отвечало желаниям государя. «Никон патриарх на государя гневается, говорили жившие с ним монахи, государь его сослал в ссылку, а не вселенские патриархи, и за это нам государева подаяния принимать и есть нельзя»²⁵.

18 марта на место архимандрита печерского нижегородского монастыря Иосифа приехал в Ферапонтов бывший новоспасский архимандрит Иосиф тот самый, который при отъезде Никона из Москвы провожал его до Клязьмы²⁶. Он по внушению пристава также убеждал Никона написать государю примирительное письмо с благословением, обещая ему за это всякую милость от государя и освобождение из ссылки. Никон по-прежнему оставался непреклонным, на отрез отказавшись мириться с государем. Тогда пристав стал сурово относиться к несговорчивому патриарху, сделался к нему «зло лют и немилостив». Он велел заковать окна его кельи железными решетками, вокруг кельи и у дверей ее поставил караул из стрельцов, которые никого не пускали подходить близко к келье. Мимо монастыря недалеко от кельи Никона проходила тогда (как проходит и теперь) дорога на Каргополь. Пристав строго запретил всем ходить и ездить мимо монастыря и велел проложить дорогу в другом месте²⁷. Причиняя Никону все эти стеснения, пристав грозил, что «перемены не будет, покамест Никон не умрет». «Я его, Степана, спрашивал, рассказывал потом Никон в письме государю, как ему, Степану, указано меня держать и он, Степан, говорил, что де у меня наказу на письме нет, а весь-де у меня наказ на языке, и я ему, Степану, говорил, да неужто тебе приказ есть, чтоб меня уморить; и он, Степан, до чего-де дойдешь, не пощажу-де; и в первом году мало не уморил…Свет келейный у меня отнял, окна заковал железными крестами, так что и днем приходилось с лучиной отправлять келейное правило; и из кельи не велел никуда ни ходить и в келью и близ кельи проходить и подавать²⁸ никому не велел и так морил меня с моими келейными старцами»²⁹. Келейные старцы и служки не выдержали такой строгости заключения и четверо из них (иеромонах Палладий, иеродьякон Иоасаф и два бельца Герасим Матвеев и Игнат Михайлов) подали две челобитные на имя государя, в которых писали, что, добровольно отправившись с Никоном в Ферапонтов монастырь, они лишены свободы и сидят под строгим караулом, почему просят теперь позволения возвратиться на прежние места своего жительства. Получив разрешение выехать из Ферапонтова, они 10 апреля были уже в Москве и здесь на допросе дали подробные сведения о тяжелых условиях жизни Никона в ссылке. После из ухода жизнь Никона стала еще тяжелее: бывшему патриарху самому приходилось теперь носить воду и рубить дрова³⁰.

Дошли, наконец, до государя слухи о бедственном положении Никона в ссылке. В июле 1667 года он послал в Ферапонтов своего стряпчего Ивана Образцова, с поручением передать ему царскую милостыню³¹ и, проверив на месте слухи о слишком строгом заключении Никона, облегчить его участь. Приехав в Ферапонтов, Образцов освободил Никона из его почти тюремного заключения, позволил ему и его старцам выходить из кельи и принимать посторонних лиц с ведома пристава. При этом он говорил Никону, что, пристав не получал от царя наказа держать его, Никона, за железными решетками и за самовольство будет наказан. Действительно, Образцов посадил пристава под арест в сторожку часа на три. Никон, понимая, что это делается только для виду, с неудовольствием говорил: «Степан мучил меня тридцать недель, а его посадили на три часа». Пристав просил прощения у патриарха за причиненные ему обиды, говоря: «я человек подневольный: как мне приказано, так и делал». После приезда Образцова, пристав Наумов стал дружелюбнее относиться к Никону, часто ходил к нему беседовать о московских новостях и слухах. Приезд в Ферапонтов царского стряпчего с милостивыми поручениями от царя сразу возвысил опального патриарха в глазах местного населения. Распространился слух, привезенный их Москвы людьми Наумова, что Никона хотят вызвать в Москву и сделать папой. Сам Наумов поверил этому слуху и сделался особенно почтительным к Никону: начал величать его патриархом и водить под руки. Вскоре в Ферапонтов начинают приезжать разных чинов люди на поклон патриарху: посадские из городов, староста земской избы да голова кружечного двора из Белозерска, люди из Каргополя, монахи из разных монастырей, монахини из Горицкого Воскресенского монастыря с игуменьей. Все эти посетители величали Никона патриархом, просили его благословения, целовали ему руку. Даже игумен ферапонтовский Афанасий и приставленный к Никону архимандрит Иосиф, забыв наказы начальства, стали величать Никона святейшим патриархом, подходить к благословению и поминать на ектеньях. Никон почувствовал себя свободнее, стал рассылать своих людей в разные места с письмами и поручениями. Из Воскресенского монастыря и из ближних к Ферапонтову патриарших вотчин к Никону приезжали люди, привозили деньги и припасы и спрашивали его приказаний.

Но в Москве зорко следили за каждым шагом ферапонтовского заточника и вскоре же нашли нужным ограничить его свободу. В августе получен был в Ферапонтове указ взять служку Яковлева за то, что он, не спросясь пристава, разъезжает всюду по поручению Никона. Никон вспылил, обозвав Наумова вором и не хотел верить, что такая грамота прислана царем, но наконец должен был уступить. Между тем пристав Наумов не переставал советовать Никону примириться с царем и послать ему благословение, уверяя, что государь не замедлит оказать ему милость и освободит из заточения. Он рассказал, что когда государь посылал его в Ферапонтов, то словесно наказывал ему просить Никона о прощении и благословении; он, Наумов, просил было наказа на письме, но государь с сердцем сказал ему: «что же мне тебе запись давать, чтобы те ее с женой читал, а словам моим не веришь». «Дай государю благословение и прощение, советовал Наумов Никону, а государь тебе ни за что не постоит, голова моя в том!³². Эти речи возбудили в Никоне надежду на освобождение. 7 сентября 1667 года, после одной из таких бесед с Наумовым, который с клятвой ссылался на письмо, полученное из Москвы, в котором говорилось о желании царя примириться с Никоном, опальный патриарх написал государю и всей царской семье следующее письмо, которое целиком приведено у Шушарина. «В нынешнем 176 (1667) году сентября в 7 день приходил ко мне богомольцу вашему Стефан Наумов и говорил мне вашим государским словом, что повелено ему по вашему государскому указу, с великим прошением молить и просить об умирении, чтобы я богомолец ваш, тебе великому государю подал благословение и прощение, а ты Государь богомольца своего милостью своей по своему государскому рассмотрению пожалуешь; и я смиренный тебя, царицу, царевичей и царевен благословляю и прощаю, а когда я богомолец ваш, ваши государские очи увижу и тогда я вам, государем, со святым молитвословием наипаче прощу и разрешу, яко же Божественное св. Евангелие показует о Господе нашем Иисусе Христе и Деяние св. апостолов, (которые) всюду с возложением рук прощение и цельбы творили. Смиренный Никон, милостей Божиею патриарх, засвидетельствую страхом Божьим и подписал своей рукой». К этому письму приложил руку и Стефан Наумов, немедленно отправив его затем в Москву³³.

Никон стал теперь ожидать освобождения из ссылки и вызова в Москву. Царь был весьма доволен, получив от Никона прощение и благословение на письме (письменному прощению в те времена придавали особое значение), но сделать то, о чем просил Никон, т.е. возвратить его из ссылки, он не мог. Партия врагов Никона была слишком сильна; нельзя было нарушить соборное определение тем более, что виновники его – восточные патриархи все еще гостили в Москве. Царь должен был ограничиться заботами о том, чтобы насколько можно улучшить скудную материальную обстановку ссыльного патриарха. Так 11 января 1668 года он послал в Кириллов монастырь грамоту с предписанием послать в Ферапонтов монастырь к «бывшему патриарху старцу Никону белых и черных оловянных и медных судов, сколько пригоже, чтобы у него судами было не скудно»³⁴. Еще летом 1667 г. Образцов привез указ о постройке для Никона новых келий и о том, чтобы для него отвели особую Богоявленскую церковь на св. воротах. Тогда же начали строить для Никона новые кельи близ больничных келий, в которых он жил. В начале 1668 г. эти кельи были готовы вчерне, и Никон был занят хлопотами о их отделке и снабжении необходимой утварью. В отведенной для него Богоявленской церкви также не было книг и других необходимых принадлежностей богослужения. Все необходимые вещи Никон согласно царскому указу требовал из Кириллова монастыря, посылая туда через пристава подробные росписи с показанием чего именно и сколько ему нужно. Предметы его требований были очень разнообразны: церковная утварь и книги, разные предметы домашнего обихода, съестные припасы, сукно, обувь и одежда для живших с ним людей и пр. В своих требованиях Никон всегда был разборчив и взыскателен, часто добавляя чтобы ему присылали вещи и припасы не какие-нибудь, а «добрые». Для некоторых вещей он давал образец, по которому должны были их сделать, напр. для креста деревянного, для ножей и вилок³⁵.

Но кирилловские власти не всегда исполняли требования Никона, отказывая ему даже в необходимом, так что патриарху приходилось временами испытывать нужду. Так 1 марта 1668 года пристав жаловался государю на кирилловского строителя старца Ефрема, что он указу царскому явился непослушен, припасов совсем не присылает, так что «старцу Никону с братией питаться стало нечем». Братии с ним жило в то время десять человек: они исполняли в его келье все необходимые работы. «А Ферапонтова монастыря слуг и поваров, писал Наумов, по си время в келью к себе не имывали, тружается сам с братией и келейный обиход кроме хлеба временем покупаючи есть». Никон через пристава просил государя, чтобы припасы из Кириллова монастыря выдавались ему помесячно³⁶. Государь поспешил исполнить желание Никона, послал в Кириллов новый указ и распорядился, чтобы из его царских ловель доставляли Никону живых осетров и стерлядей.

Но все эти знаки внимания со стороны государя не могли успокоить опального патриарха. Убежденный в незаконности своего низложения, он испытывал горькое чувство обиды за несправедливое унижение. В первые годы ссылки это чувство в душе патриарха было особенно острым, и оно то располагало его пылкую своенравную натуру к разного рода протестам и демонстрациям, имевшим целью внушить всем мысль о незаконности своего низложения. Он носил на груди панагию, которую забыли отобрать у него при низложении, и имел при себе две патриарших печати; в письмах к царю и росписях, посылаемых в Кириллов называл себя «Божией милостью патриархом»,³⁷ принимал приходивших к нему на благословение и производил сильное впечатление на толпу посетителей, хлынувшую к нему со времени приезда Ивана Образцова, когда посторонним лицам был открыт доступ в Ферапонтов монастырь.

Не ограничиваясь словами, Никон прибегал к разным способам для выражения протеста своей беспокойной души. В числе его свиты жил у него старец Иона по ремеслу серебренник, хорошо умевший вырезать надписи. Никон велел ему на разных сосудах и домашней утвари делать надписи, в которых называл себя патриархом, «заточенным за слово Божие и св. церковь». Он приказал также наделать деревянных крестов, вырезать на них подобные же надписи и расставить их в разных местах около дорог. Проходящие и проезжающие, останавливаясь помолиться пред придорожным крестом по исконному русскому обычаю, должны были видеть на нем следующую надпись, четко вырезанную серебряком Ионой: «Животворящий крест Христов поставил смиренный Никон, Божией милостью патриарх, будучи в заточении за слово Божие и за св. Церковь на Белеозере в Ферапонтове монастыре в тюрьме»³⁸ .

Но этого мало: опальный патриарх соорудил другой более прочный памятник своего заточения, который и доселе существует в Ферапонтове. Разъезжая по Бородавскому озеру, которое было предоставлено ему для рыбной ловли по царскому указу еще летом 1667 года, он выбрал место, в котором было не более двух саженей глубины и решил устроить здесь остров. Сам со своими монахами он начал возить на плотах камни с берега и опускать из на дно в намеченном месте. Среди озера возник новый остров, имевший 12 саженей длины и 5 ширины³⁹. Никон поставил на нем крест с вышеприведенной надписью. Этот островок, вновь появившийся среди озера, и стоявший на нем крест с надписью, понятно, должны были привлекать внимание проезжавших, тем более, что зимой дорога проходила мимо островка. Все эти кресты с надписями продолжали стоять до 1676 года, когда по приказанию патриарха Иоакима они были убраны. Надписи на них, а равно и на других вещах Никона, были уничтожены.

До нашего времени уцелела только одна такая надпись на кресле Никона, которое хранится теперь в ризнице Кирилло-белозерского монастыря. Оно сделано из простого дерева, отличается большими размерами и простотой отделки: ножки у него точеные, спинка прямая; спинка и ручки обиты зеленым выцветшим бархатом. Ручки снимаются, и на нижней стороне четкой и красивой славянской вязью вырезана надпись: 7176 (1668) марта… дня сей стул сделан смиренным Никоном патриархом в заключении за слово Божие и за святую церковь в Ферапонтове монастыре в тюрьме». Эта надпись потому, вероятно, и уцелела от истребления, что была искусно скрыта под ручками кресел.

Однако в надежде получить в скором времени освобождение от ссылки, вследствие примирительного послания к царю, Никон становился уступчивее в отношении к государю и теперь сам шел на встречу к примирению с ним. В том же самом месяце марте, когда он сделал свое знаменитое кресло с надписью, 22-го числа, наступила Пасха. В этот день в первый раз литургия для Никона совершена была в отведенной для него Богоявленской церкви. Опальных патриарх был в редком для него благодушно-примирительном настроении. После литургии он пригласил к себе в свои новые кельи архимандрита Иосифа и пристава Наумова, а также игумена Афанасия с келарем. Во время трапезы, которой Никон угощал своих гостей, он велел подать вино, присланное ему царем еще на Сырной неделе, и взяв в руки бокал, торжественно провозгласил о своем примирении с государем. «Да не до конца вражда наша со благочестивейшим царем пребудет», говорил между прочим патриарх, и, провозгласив здоровье государя, закончил свою речь словами: «се ныне питие сие про здравие благочестивейшего царя и со всеми вкушаю и впредь присланным от него отрицатися не буду». Услышав из уст сурового патриарха такое заявление, присутствовавшие были удивлены и, встав со своих мест, поклонились патриарху в ноги. В тот же день поскакал гонец в Москву с радостной вестью к государю о новом примирительном поступке Никона⁴⁰. В Ферапонтове ждали теперь важных благодетельных перемен в судьбе опального патриарха.

Но враги Никона не дремали. Как только они узнали, что Никон по-прежнему называет себя патриархом, стремится к возвращению из ссылки и своими заявлениями о примирении может подействовать на впечатлительную душу государя и, чего доброго, добиться своей цели, они решились принять свои меры. 9 апреля вскоре после получения царем радостной вести о мире с Никоном, восточные патриархи, все еще не уехавшие из Москвы на свои кафедры, с вновь избранным русским патриархом Иоасафом и другими случившимися в Москве архиереями, составили собор по делу о Никоне, на котором решили: «некиих ради вин перевести монаха Никона из Ферапонтова монастыря в иной монастырь, в дальний», архимандрита Иосифа и иных служебников, которые посланы к нему, Никону, переменить и послать взамен их других со строгим наказом – не дозволять Никону иметь переписку и сношения с кем бы то ни было⁴¹. Но государь не согласился на столь строгое определение собора, и оно не было приведено в исполнение. Тем не менее эта попытка врагов Никона ясно показывала, как в действительности далеки были от осуществления надежды Никона на освобождение из ссылки, при всем Bсочувствии царя к опальному патриарху.

«Иже жив сый, примененный с нисходящими в ров, седяй во тьме и сени смертней, окован нищетой паче желез, богомолец ваш смиренный Никон, милостью Божией патриарх»

Из письма к царю п. Никона.

Никон обманулся в своих ожиданиях. Его заявление о примирении с царем не принесло ему желанных результатов. Из Москвы не было никаких известий, как будто там совсем забыли о ферапонтовском заточнике. Тогда опальный патриарх снова решил напомнить о себе и воспользовался для этого средством, которое в старину было в большом ходу. Монах Палладий, вернувшийся из Москвы в Ферапонтов, рассказывал, между прочим, со слов иеромонаха Иоиля, что боярин Богдан Хитрово хочет при помощи чар сделаться первым боярином у государя. Этот слух встревожил Никона: возвышение боярина, который был его злейшим врагом, помешало бы его освобождению из ссылки. Вера в силу колдунов и чародеев была в старину общераспространенной, сношение с ними, по Уложению, было одним из тяжких преступлений. Обвинение в колдовстве, как это видно из многочисленных примеров, не раз бывало причиной ссылки самых знатных бояр. Слухи о том, что Богдан Хитрово знается с чернокнижниками и ворожеями, давали Никону сильное орудие против враждебного ему боярина, и он решил им воспользоваться.

7 сентября он призвал к себе архимандрита Иосифа, стрелецкого сотника Саврасова, ферапонтовского игумена, келаря и всех стрельцов и объявил им, что знает великое дело государево «безголовное», что на Москве изменники государевы хотят очаровать государя или очаровали и требовал подводы и провожатых, чтобы отправить с этим делом своего человека в Москву. Все согласились, кроме келаря Макария, который не хотел давать подвод, и сотник решил было ехать. Пристав Наумов, узнав о том, что происходит в монастыре, сначала прислал сказать, чтобы никого не пускали и не давали лошадей, а скоро явился и сам на конюший двор с ослопом, сотника и стрельцов хотел бить, взял лошадей под уздцы и кричал: «увижу кто поедет, что он меня стращает: я не малый ребенок; у меня есть великое дело и на самого патриарха, и мне это дело надобно отпустить! Никон хотел послать сотника и стрельцов в Кириллов и там взять подводу, но Наумов их не пустил, крича: «моя в том голова!». Но «слово и дело государево» в те времена имело магическую силу, всякий кто слышал о нем и не доносил, куда следует, подвергался тяжелой ответственности. Поэтому, как ни шумел пристав, а все-таки не решился задержать дела и на другой же день отправил в Москву своего человека со стрельцом. Никона он велел заковать и около его кельи поставить семь караулов.

В октябре Никону удалось послать в Москву своего старца Флавиана с письмом ко государю, в котором он жаловался на поступок пристава, помешавшего ему известить в Москву о великом деле государевом⁴². «Иже жив сый, писал здесь Никон, привмененный с нисходящими в ров, седяй во тьме и сени смертней, окован нищетой паче желез, богомолец ваш смиренный Никон милостью Божией патриарх. Извещаю вам, великим государям, за собой великое ваше слово, а писать тебе нельзя, боюсь изменников твоих; послышав такое твое большое дело, меня изведут, а дело твое погаснет без вести»: 20 октября чернец Флавиан был допрошен в присутствии царя и бояр, в чем именно состоит заявленное Никоном дело государево.

Недалекий Флавиан не оправдал доверия Никона: на этом допросе он перепутал имена и приписал тайные происки, вместо Хитрово, Ртищеву. Но вскоре получено было другое письмо Никона⁴³, в котором он уже прямо излагал дело и на основании слов Палладия обвинял в тайных происках и волшебстве боярина Хитрово. Это разногласие в рассказе Флавиана с письмом Никона подрывало силу обвинения. Между тем, Палладий и Иоил, вызванные на очную ставку, отказались от своих слов и утверждали, что никакого разговора о боярине Хитрово у них не было. При этом Палладий, сердившийся на Никона за то, что он выгнал его из Ферапонтова, сделал обидное для опального патриарха замечание: «вольно старцу Никону меня поклепать: он затевает умереть».

Для того, чтобы разъяснить дело и допросить самого Никона, послан был в Ферапонтов стрелецкий голова Юрий Лутохин. Никон разъяснил Лутохину непростительную ошибку своего неумелого посла, старца Флавиана, и в дальнейшем разговоре с ним высказал горькое разочарование по поводу обманутых надежд на освобождение. «Сказывал мне Наумов, что меня великий государь пожалует, велит взять в Москву скоро, выманил у меня Наумов великому государю и его дому благословение и прощение тем, что государь меня пожалует, велит из Ферапонтова освободить и все мои монастыри отдать. Терпел я после того договора год два месяца в заточении и никаких клятвенных слов не говорил; вперед еще мало потерплю, а если по договору ко мне государской милости не будет, тоя я по-прежнему ничего государева принимать не стану и перед Богом стану плакать и говорить те же слова, что прежде говорил с клятвой».

Лутохин допрашивал патриарха, правда ли что он сам носит воду и рубит дрова, и просил дать роспись, чего ему не дают из кушанья. Никон отведал, что дрова и воду он прежде носил за безлюдством, а теперь не носит, а насчет содержания жаловался, что ему ничего не дают, кроме щей да худого кваса. Пристав и монастырские власти в свою очередь уверяли, что у Никона всегда была свежая рыба и пиво, и показывали Лутохину садки с рыбой. Никон говорил, что эта рыба изсиделась, так что ее и есть нельзя, а свежей ему не привозят⁴⁴. Наумов после этого писал кирилловским властям, что «старец Никон в их присылках запирается, будто де он у их присыльщиков никаких запасов не принимал прежде сего» и просил, чтобы впредь с присылками посылали грамотного человека « для рукоприкладства к расписке»⁴⁵. Как бы то ни было, но жалобы Никона имели основание: впоследствии сам игумен Афанасий, уличенный Никоном, сознался, что он давал ложные показания относительно содержания Никона.

Лутохину показывали также кресты, поставленные Никоном, с надписями, в которых он называл себя патриархом. Но он не сделал о них никакого распоряжения. Его внимание было теперь привлечено другим более важным обвинением против Никона, которое заявил ему приставленный к патриарху архимандрит Иосиф. Давно желая выбраться из Ферапонтова, где, по словам, он «живот свой мучит, испытывает нужду и болезнь», и не получая от патриарха Иоасафа ответа на свои челобитные, он решил прибегнуть к тому же «слову и делу государеву», которым так неудачно хотел воспользоваться Никон. Он подал Лутохину челобитную, в которой объявил за собой «страшное государево слово и дело, измену бывшего патриарха монаха Никона и пристава Наумова». Принося такой извет, архимандрит говорил, что ему теперь нельзя уже оставаться в Ферапонтове «для того, что за такие великие страшные дела погубят за напрасно и от того государеву делу спона и поруха будет большая»⁴⁶. 20 ноября Иосиф был вызван в Москву и доставлен с провожатыми в приказ тайных дел. На допросе он рассказал следующее: «Весной 1668 года были у Никона воры, донские казаки; я сам видел у него двоих человек, и Никон мне говорил, что это донские казаки и про других сказывал, что были у него в монашеском платье, говорили ему: «Нет ли тебе какого утеснения, мы тебя отсюда опростаем». Никон говорил мне также: «И в Воскресенском монастыре бывали у меня донские казаки и говорили: «если захочешь, то мы тебя по-прежнему на патриаршество посадим, соберем вольницу, боярских людей. Никон сказывал мне также, что будет о нем в Москве новый собор по требованию Цареградского патриарха: писал ему об этом Афанасий Иконийский»⁴⁷. Начались розыски по этому обвинению. Монах Пров донес, что Никон хотел бежать из Ферапонтова и обратиться к народу с жалобой на напрасное заточение.

Обвинение в мятежных замыслах против правительства доставило Никону чрезвычайно много неприятностей и ухудшило его положение в ссылке. Оно было, между прочим, причиной того, что не имело никакого успеха полученное в феврале 1669 года послание к царю Алексею Михайловичу константинопольского патриарха Парфения, в котором он просил царя возвратить Никона из ссылки в свой монастырь⁴⁸. Вместо того Никон был оставлен в Ферапонтове под строгим караулом, который был усилен вновь присланными из Москвы стрельцами.

Но справедливо ли было московское правительство в своих подозрениях к ферапонтовскому заточнику? – В это время на Руси начиналось социальное движение, завершившееся грозным разинским бунтом. Донские казаки, подготовлявшие смуту, бродили повсюду, заходили и в белозерские края. Для них важно было привлечь на свою сторону низложенного патриарха, которому, как они знали, «тошно от бояр» и они, действительно, делали попытки склонить его к мятежным замыслам. Сам Никон рассказывал после, что к нему приходили три казака «сказались, будто они идут Богу молиться в Соловецкий монастырь, а они не богомольцы, не в Соловецкий шли, приходили они для меня, собравшись нарочно, звали меня с собой, пришло их двести человек. Степана Наумова хотели убить до смерти, Кириллов монастырь разорить и с казной его, запасами и пушками хотели идти на Волгу». «Но я, говорил Никон, на ту их воровскую прелесть не подался, во всем им отказал, от воровства их унял и с клятвой им приказывал, чтоб великому государю вины свои принесли, и они пропали, неведомо куда».

Не смотря на отказ Никона принять участие в мятежных замыслах, казаки все-таки потом воспользовались его именем. В своих прокламациях («прелестных листах») они объявляли народу, что с ними, казаками, идут царевич Алексей Алексеевич (на самом деле умерший), да Никон патриарх. «И малоумные люди, писал Керенский воевода, все то ставят в правду, и от того пущая беда и поколебание в людях»⁴⁹. На знаменах мятежников были изображения царевича Алексея и патриарха Никона⁵⁰. Сочувствие казаков к низложенному Никону обнаружилось, между прочим, в характерном эпизоде убийства ими астраханского митрополита Иосифа: казаки не преминули тут вспомнить, что Иосиф «снимал сан с Никона патриарха».

Впоследствии, когда Стенька Разин был схвачен, то «в расспросе у пытки и со многих пыток и с огня» сказал, что к нему в Симбирск приезжал старец от Никона и приглашал его идти вверх Волгой, куда навстречу ему будто бы выйдет и Никон, потому что ему «тошно от бояр, которые переводят государские семена». Старец говорил, что у Никона есть готовых людей с 5000 человек; «а те де люди у него готовы на Белеозере». Этот старец, яко бы присланный Никоном, был и в бою, и на глазах Стеньки «исколол своими руками сына боярского» и потом ушел из Симбирска. Если и придавать веру этим вынужденным пыткой показаниям, то и в этом случае всего вероятнее предположить, что тут было просто злоупотребление именем опального патриарха со стороны лихого старца, разбойника в монашеской рясе. Сам Никон решительно отрицал какие бы то ни было сношения с Разиным. Но именем Никона злоупотребляли мятежники, и этого было достаточно, чтобы при тогдашних смутных обстоятельствах московское правительство с подозрением отнеслось к опальному патриарху и усилило над ним надзор.

Предосторожность была не излишня: сам патриарх говорил, что «в Ферапонтове ему жить страшно, ибо монастырь не огорожен»⁵¹. Донские казаки и воровские люди, которые тогда не только свободно разгуливали на Белеозере, но даже нередко появлялись в монастырях под видом монастырских служек⁵², могли силой взять патриарха и увести его с собой. По крайней мере в Ферапонтове в это смутное время далеко не все было благополучно и иногда случались довольно загадочные события. Так 22 января 1669 г. пристав Наумов доносил в Кириллов монастырь, что келарь Ферапонтова монастыря Макарий «учинился государеву указу силен и ему, Наумову, непослушен и нынешней ночи умысля и собрался нарядным делом с монастырскими служками, да с приходящими ворами, пьяным обычаем разбил государев караул: и сотника и стрельцов побил на голову»⁵³. В июне стрелецкий сотник доносил, что в ночи на 26 число «от старца Никона ушел из кельи пришлой дьячок Сенька, живший у него без указа государева больше года, а ушел, выломав доску в выходе». За дьячком была послана погоня, и пристав Наумов говорил, что дьячок отпущен Никоном с каким-то умыслом⁵⁴. В это время охрана Никона была усилена вновь присланными из Москвы стрельцами. Стрелецкие караулы были расставлены не только у кельи Никона, но и в разных местах вокруг монастыря и вдали от него «верст на пять и на шесть, и на семь и больше». Всех приближавшихся к монастырю задерживали и приводили к приставу для обыска и допроса. У пристава была приказная изба, и он не раз требовал из Кириллова монастыря «подьячих добрых для письма государевых дел Московского отпуску». Лиц, казавшихся подозрительными, брали под арест и отправляли в Москву в приказ тайных дел. Начиная с 1668 по 1670 год из Ферапонтова монастыря, то и дело, отправляют в Москву колодников и разных оговоренных по розыску лиц. Пристав Наумов постоянно требовал из Кириллова монастыря подвод и провожатых людей для отсылки арестованных лиц в Москву⁵⁵.

Можно себе представить, сколько беспокойства и нравственных мучений доставило впечатлительной душе Никона подозрение в государственной измене, сопровождавшееся строгим заключением его самого, а также арестами и допросами разных лиц. Пристав стал обращаться с ним с прежней грубостью: «почал, как писал потом Никон, всякой нуждой нудить голодом и холодом, о том ни пошлю ково, и он Степан к себе не пустил; а коли и выглянет в окно и на нашего посланника кричит, вопит и матерны лает и бить хочет и ходить к себе не велит; а говорит: «полно де, прихотей тех пора де покинуть; ешь де что дадут»; а мне не дают ничего, и те посланные от нас приходят от него плачущи и впредь ходить к нему Степану для наших нужд не хотят; а у нас ни хлеба, ни соли, ни дров во многие времена не было»⁵⁶. Тяжелые условия жизни в связи с нравственными потрясениями расшатали крепкое здоровье патриарха. От недостатка движения он заболел цингой, в левой руке сделался паралич. «А я богомолец ваш, жаловался потом царю Никон, за те его Степановы караулы едва со всякой нужды не умер, а с тех мест оцинжал и одряхлел и своим нуждам не могу спострадать»⁵⁷. Одно время Никон так сильно занемог, что пристав Наумов писал в Кириллов монастырь, что «старец Никон волей Божией заскорбел гораздо» и желает исповедаться и приобщиться, и приглашал архимандрита Никиту, который был духовником опального патриарха, немедленно приехать в Ферапонтов. Но эта болезнь Никона была непродолжительна: спустя 5–6 дней он снова делает хозяйственные распоряжения⁵⁸.

Сам царь Алексей Михайлович, по-видимому, не хотел верить слухам об измене бывшего «собиннаго» друга и продолжал относиться к нему с уважением и мягкостью. 3 марта 1669 г. скончалась царица Марья Ильинична. Рассылая по монастырям и церквям милостыни за упокой души любимой супруги, царь не забыл и опального патриарха, бывшего когда-то близким другом царской семьи, спасшим ее от моровой язвы. В Ферапонтов был послан окольничий Родион Стрешнев с милостыней Никону в 500 рублей. В это время Никон находился уже под строгим караулом, разочарованный в своих надеждах на освобождение. Недовольный царем, он не принял царской милостыни, говоря, что он бы без денег должен поминать почившую царицу⁵⁹. Стрешнев «упорно» просил его принять деньги, но патриарх настоял на своем и при этом, многозначительно прибавил: «после смерти царицы будет другая беда не меньше, а после этой еще хуже будет: мне это объявлено от Господа Бога». «А говорил я эти слова сердито, сознавался после Никон, досаждая великому государю»⁶⁰. Как бы то ни было, слова Никона оказались пророческими: через три месяца после смерти царицы умер царевич Симеон, и в том же году несколько месяцев спустя другой царевич Алексей, а в следующем году разразился страшный казацкий бунт.

Смерть наследника престола Алексей Алексеевича была печальным обстоятельством для опального патриарха, который возлагал на царевича надежды на освобождение. «Когда к Степану (Наумову) весть пришла, что сына твоего царевича Алексея не стало, писал потом царю Никон, то девка его пришла в другую избу и говорила: «ныне на Москве кручина, а у нашего боярина радость, говорит: теперь нашего колодника надежда вся погибла, на кого надеялся, и того не стало, кротче будет»⁶¹.

Спустя почти два года после смерти своей первой супруги, Алексей Михайлович вступил во второй брак с Натальей Кирилловной Нарышкиной (22 января 1671 года). Привыкший делить с Никоном скорби и радости своей семейной жизни царь и на этот раз не обошел вниманием своего бывшего «собиннаго» друга. Он отправил в Ферапонтов своего стольника Лариона Абрамовича Лопухина и послал с ним свадебные подарки опальному патриарху: «700 рублей денег, три меха – соболий, лисий и беличий, сукно и тафту черные, 15 штук полотен добрых тонких, 20 полотенец»⁶². На этот раз царские подарки встретили благосклонный прием со стороны ферапонтовского заточника. Никон с благодарностью принял дары, велел петь молебен о царском многолетнем здравии и тотчас послал письмо государю и высказывал разные благожелания царской семье⁶³.

Но вот окончилась и самая смута, в тайном содействии которой враги обвиняли Никона. 24 апреля 1671 года Стенька Разин был схвачен и увезен в Москву для пыток и казни. Везде по указу государя служили благодарственные молебствия Богу за прекращение смуты. Ферапонтовский заточник не представлял уже теперь опасности для московского правительства и мог надеяться на облегчение своей участи. В июне 1671 года на смену Степана Наумова прибыл в Ферапонтов новый пристав – стольник князь Самойло Никитич Шайсупов с новыми стрельцами. Но указа об облегчении участи патриарха он не привез: Никон по-прежнему содержался в строгом заключении. В своих беседах с новым приставом Никон указывал на то, что недавние бедствия – смерть царевича Алексея и казацкая смута были им предсказаны еще в разговоре с царским послом Родионом Стрешневым. «Да и впредь, добавлял он, если вселенских и московского патриархов на весь православный российский народ безрассудная запретительная клятва не снимется, добра ждать нечего». Опальный патриарх подчеркивал также свою верность государю, выразившуюся в том, что он не подался на воровскую прелесть казаков, во всем отказал, от воровства их унял и с клятвой ми приказывал, чтобы великому государю вины свои принесли. Жалуясь приставу на тяжесть своего заключения, Никон просил его написать государю. Шайсупов писал в Москву в приказ тайных дел, просил себе указа, но ответа ему не было.

Прошло полгода. Никон решился опять напомнить о себе государю и в самый день Рождества, 25 декабря 1671г., послал в Москву своего иеродьякона Мардария с письмом к государю⁶⁴. Письмо это замечательно по своему кроткому примирительному тону: суровый патриарх, утомленный долгим заточением, уже не грозит царю, а смиренно просит у него прощения за свои дерзкие речи и поступки. Он припоминает в письме свои отношения к царю, начиная со времени возведения на патриаршество и в последующее время, когда между ними «по наветам врагов возросла великая смута». Чистосердечно сознаваясь в том, что он много раз досаждал государю, говорил ему на соборе прекословно и досадно, не принимал присланных от царя даров и тем его бесчестил, Никон просил государя простить его «ради родшагося Христа». Вместе с тем он описывает свое бедственное положение в ссылке следующими словами «Ради всех этих моих вин отвержен я в Ферапонтов монастырь шестой год, а как в келье затворен – тому четвертый год. Теперь я болен, наг и бос, и креста на мне нет третий год, стыдно и в другую келью выйти, где хлебы пекут и кушанье готовят, потому что многие части зазорные непокрыты; со всякой нужды келейной и недостатков оцинжал, руки больны, левая не подымается, на глазах бельма от чада и дыма, из зубов кровь идет смердящая и (они) не терпят ни горячего, ни холодного, ни кислого, ноги пухнут, и потому не могу церковного правила править, а поп один и тот слеп, говорить по книгам не видит; приставы ничего не продать, ни купить не дадут, никто ко мне не ходит и милостыни просить не у кого». Жалуясь на суровое отношение к себе прежнего пристава Наумова и нового – Шайсупова, Никон просит государя облегчить тяжесть заключения. «Прошу тебя, заканчивает свое письмо Никон, ослаби ми мало, да почию, прежде даже не отиду, прошу еже жити ми в дому Господни во вся дни живота моего».

Письмо, написанное в таком кротком и примирительном тоне, не могло остаться без влияния на впечатлительного государя. Тотчас по получении его царь отправил в Ферапонтов двух послов к Никону стрелецкого голову Илариона Лопухина и подьячего приказа тайных дел Артемия Степанова. Послы приехали в Ферапонтов 18 января 1672 года и, явившись к Никону, приветствовали его от имени государя, называя опального патриарха «святым и великим отцом», и поднесли ему государеву милостыню – деньги, меха, рыбу. Согласно царскому наказу Лопухин держал пред Никоном речь, которая была ответом на письмо последнего к государю. «Государь, говорил между прочим царский посол, с самого начала желал умирения, а теперь всякие враждотворения паче прежнего разрушить и во всем примирения с любовью желает и сам прощения просить. Досадных слов от тебя к государю никаких не бывало: изволь попамятовать. Послан ты в Ферапонтов монастырь вселенскими патриархами и собором, а не государем; дворянин и стрельцы посланы с тобой для твоего береженья, а не для утеснения; если же Степан Наумов какое тебе утеснение чинил, то он делал собой, а не по государеву указу, и про это приказал государь сыскать». Посол коснулся в своей речи и подозрений, лежавших на Никоне в сношениях его с воровскими казаками и Стенькой Разиным. «Пророчества, какие ты говорил князю Шайсупову, узнал ты не от Господа Бога, а от воровских людей, которые к тебе приезжали; надобно думать, что то смятение и кровопролитие сделалось от них. Если бы ты хотел всякого добра по Христовой заповеди, то ты бы про такое великое дело не умолчал, и тех воровских казаков велел переловить, а трех человек можно было тебе поймать. Ты объяви теперь обо всем подлинно, а то просишь у государя всякой милости и прощения, а сам к нему никакой правды не объявишь».

На эту речь царского посла Никон отвечал своей речью, в которой возражал по порядку на сделанные ему замечания. В начале он благодарил государя за милость, заявлял, что желает прощения от государя и сам его во всем прощает и просил не верить наветам врагов. «Престол я свой оставил, говорил патриарх, и паки было возвратился – дело не новое: и прежние вселенские патриархи престолы свои оставляли и назад возвращались. Я своего прежнего сана не взыскую, только жалею великого государя милости. Собор патриархов Паисия и Макария ставлю я ни во что, потому что они престолов своих отбыли и на их места поставлены другие; повинуюсь я константинопольскому патриарху и прочим вселенским, которые на престолах своих». Добродушный государь, как мы видели, хотел предать забвению досадительные слова Никона и говорил, что их и не было. Никон не хочет воспользоваться этим заявлением государя. «О том, что говорено было на соборе, я писал правду, снова подтвердил прямодушный патриарх; государю это известно; да и после, при Степане Наумове и присыльщиках много раз я досадительные слова говорил и к государю писывал, в том милости и прощения прошу; а что великий государь за многие мои досадительства мне не мстил, за то великую мзду от Бога воспримет». По поводу обвинений в сношении с мятежными казаками Никон объявил, что о смуте на Вологде и о Разине он ничего не знает, троих же казаков, приходивших к нему, он не велел схватить потому что «боялся, как бы смуты не учинить: они сказывали про свое многолюдство, а оборониться от них было некем. К государю же о казаках этих я тогда писал и архимандриту Иосифу сказывал». Относительно пророчеств своих Никон счел нужным заявить, что он говорил Стрешневу вообще об имеющих быть бедствиях, а не говорил именно о смерти царевича и о казацком разорении. В заключение опальный патриарх просил передать его просьбу государю, нельзя ли перевести его из Ферапонтова монастыря в Воскресенский или Иверский и дать ему доверенных людей для услуг. «Худого и меня намерения нет, говорил Никон, да и лета мои не малые, постигло увечье, а призреть меня стало некому; да пожаловал бы государь, простил всех, кто наказан из-за меня»⁶⁵.

Послы обещали Никону о всех этих просьбах доложить государю и испросить указ, а пока словесно распорядились, чтобы пристав не делал патриарху стеснения и позволил ему свободный выход из кельи. Для улучшения его содержания они велели брать запасы не только с Кирилловского, но и с других белозерских монастырей – с Троицкого, что на устье реки Шексны, Новоезерского и еще с двух вологодских: Спасокаменного и Прилуцкого.

Послы уехали. Никон, согласно их обещанию, стал ждать от государя указа относительно облегчения своей участи. Проходит месяц, а указа все нет. В это время на Москве происходили выборы нового патриарха на место умершего Иоасафа II († 17 февраля 1672) и правительство, конечно, не без влияния недоброжелателей Никона не спешило исполнением просьб опального патриарха. Прождав до марта, Никон отправил к государю письмо⁶⁶, в котором снова описывал бедственное положение свое в ссылке, указывал на отсутствие у приставов письменных наказов относительно надзора за ним, вследствие чего они, как напр. Наумов, ссылаясь на словесные наказы, часто делали ему обиды и притеснения. Теперь он совсем далек от того настроения, в каком, бывало, отвергал присылаемые царем дары. Напротив, он сам просит теперь о том, нельзя ли прислать к нему ту самую милостыню, которую привозил ему Стрешнев на помин царицы и которую он тогда отказался принять. «А что твоя великого государя милостыня прислана с Ларионом Лопухиным и то все изошло, потому должен был многим, а иное о лихоимствованным и разоренным от Степана Наумова с теми поделился». Таким образом, суровые условия жизни в конце концов взяли вверх над непреклонным характером опального патриарха. «А ныне я богомолец ваш от многой злобы немилостивого пристава Степана Наумова смирился до конца, а се за грехи мои рука левая больна стала и действовать нисколько не может, пристроити пить и есть и принести некому». Старцы, жившие с Никоном опять все разошлись, некоторые – по поручениям самого Никона: «со мной остался один черный поп Варлаам, и тот поп слеп (я же около его ходил), и по се число я богомолец на себя и на попа хлеб пек и варил сам…Сотвори Господа ради, великий государь, со мной милость, (вели) служащим единому или двум послужить нужным нашим потребам, кто б принес пить и есть, да чем и ми сытым и одетым быть; а аз же зело изнемог от многих скорбей моих, некому есть сварить…да и церковных людей, с кем бы церковный обиход исправить, а я ныне один не могу исправлять. Господа ради милостив буди».

По получении этого письма Никона государь тотчас же послал в Ферапонтов указ на имя пристава Шайсупова: «дать Никону для службы из тутошних работных людей человек дух или трех, чтоб у него в том никогда скудности не было». 27 марта царский указ был получен в Ферапонтове и пристав сообщил о нем Никону. Никон заявил, что «ему черные поп и дьякон не его постриженики неподобны и в келью к себе из не возьмет», тутошних работников для услужения он тоже не хочет, «потому что, от тутошних людей в келье у него в денежной его казне и в судах многая поруха чинится и пропажа, и верить здешним людям будучи у него в келье не можно». Он просил у государя позволения быть у него «для всякой службы его же людям, которые у него были прежде в Воскресенском монастыре». Тогда государь послал в Ферапонтов стряпчего конюха Степана Веригина спросить Никона, каких именно лиц он желает иметь при себе. Никон отвечал, что он теперь не знает, кто из его монахов и людей жив, да если бы и знал, то все равно не захотел бы насильно вводить их в неволю, потому и ныне живущий у него черный поп Варлаам скучает от великой нужды и хочет идти от него. Посылать к нему, если это угодно государю, нужно только таких лиц, которые сами того пожелают, нужно при этом дать им средства к пропитанию, свободу т караула и возможность уйти из Ферапонтова, когда захотят⁶⁷. Желание Никона было исполнено: в июне «по приказу великого государя» приехали в Ферапонтов «старцы монаха Никона – Флавиан с товарищами сам четверть»⁶⁸.

«Ослаби ми мало, да почию, прежде даже не отойду».

Из письма к царю п. Никона.

Опальный патриарх дождался наконец облегчения своей участи. С лета 1672 года наступила лучшая пора его жизни в Ферапонтове, которая продолжается до времени перевода его в Кириллов монастырь в 1676 году. Теперь не только жившим у Никона старцам, но и ему самому разрешен свободный выход из кельи. Насидевшийся в заключении патриарх спешит теперь воспользоваться предоставленной ему свободой. Он ходит гулять в окрестностях монастыря, удит рыбу на озере. Для разнообразия, а, может быть, и вследствие болезни ног, патриарх нередко совершает свои прогулки не пешком, а верхом на лошади. В июне он потребовал через пристава, чтобы ему прислали из Кириллова монастыря лошадь для верховой езды «добрую с ходью ступистую, не шараху, не спотытчиву да седло сафьянное с прибором властелинское доброе на че ему самому ездить, и сукна на полный снимальник». Из Кириллова прислали Никону мерина серого прозвищем «щеголь», сафьянное седло с уздой и прочие принадлежности. Но патриарху не понравилась «цветная» масть этой лошади: он отослал ее назад и велел прислать другую лошадь «добрую карюю или гнедую, или вороную или бурую изтемна, да конюха, который бы умел стряпать около той лошади». Тогда кирилловские власти прислали «мерина вороно-карего прозвищем «Москва» и с ней конюха. Никон эту лошадь велел принять⁶⁹. С того времени окрестным жителям часто приходилось встречать на дорогах, ведущих к Ферапонтову, богатырскую фигуру опального патриарха на вороном коне. Никон, по-видимому, любил верховую езду и в августе того же года вытребовал себе другую верховую лошадь. Неизвестно, сопровождал ли его конвой стрельцов во время недалеких прогулок, но в более отдаленных поездках, как напр. на реку Шексну для осмотра рыбной ловли, должны были сопровождать его пристав, сотник и стрельцы. Под таким конвоем он еще при Наумове ездил на богомолье в Нилов скит (в 15 верстах от Ферапонтова монастыря).

При наступившем облегчении своей участи, патриарх Никон имел больше возможности распределять свое время и занятия согласно своему желанию. Бросим теперь общий взгляд на то, как и в чем проводил свое время опальный патриарх.

Первый год своего заточения Никон, как было выше сказано, жил в тесных и закопченных больничных кельях на северной стороне монастыря, а потом поместился в новых кельях, выстроенных для него в том же месте «подле тех больничных кельишек». С самого начала заточения ежедневным неопустительным занятием патриарха было исполнение иноческого келейного правила и слушание положенных по уставу служб. Когда Степан Наумов забил железными решетками окна и без того мрачных больничных келий, то келейное правило даже днем приходилось отправлять с лучиной. В новых кельях у Никона была особая крестовая или моленная комната: «а у меня в новой кельишке, писал он царю, и трапеза и церковь, вечерню и подвечерню»⁷⁰. Для устройства этой крестовой Никон вытребовал себе в феврале 1668 года «крест воздвизальный, шестеры деисусы келейные, чему покланяться братии, паникадило келейное о шести перах, шесть подсвечников, что пред образами свечи ставят, кадильницу медную добрую, ладоницу добрую»⁷¹. Все нужные богослужебные книги присылались из Кириллова монастыря по его требованию и переменялись им соответственно церковному кругу времени, откуда можно заключать, что церковные службы совершались у него ежедневно⁷². С 1668 года в распоряжение Никона была предоставлена Богоявленская церковь над св. воротами монастыря: в день Пасхи, 22 марта, здесь в первый раз была совершена для него литургия. Все келейные и церковные службы отправлялись для Никона жившими с ним монахами. Но в период тяжкого заключения, когда монахи разошлись, патриарху самому приходилось «церковное правило править», потому что оставшийся у него «черный поп Варлаам ослеп и говорит по книгам не видит». Богослужения в Богоявленской церкви на долгое время прекратились, так как некому стало «церковный обиход править». В монастырские церкви, где совершались службы для братии, Никон считал неудобным ходить по разным причинам: зимой – «за стужей и дализной», а кроме того строго следивший за исправностью богослужения бывший патриарх находил, что служба в Ферапонтове совершается «неисправно, поют не по уставу»⁷³. Когда патриарх шел в церковь, то его сопровождал караул из 6–8 стрельцов. По рассказу Шушерина, «по обычаю» провожали его при этом архимандрит, пристав и игумен монастыря, которые во время благовеста приходили к нему в келью⁷⁴. С 1673 г. Никон стал хлопотать о том, «чтобы ему построили кельи подле Богоявленской церкви, чтобы из тех его келий в ту церковь был ему ход для службы литургии беззазорен». Впоследствии из новых келий, выстроенных для него в 1674–75 году, был сделан особый ход в Богоявленскую церковь в виде крытой галереи с окнами по обе стороны, тянувшейся по монастырской ограде на расстоянии 30 саженей⁷⁵. Государь прислал для этой церкви серебряные сосуды, покровы, ризы и полный круг новопечатных богослужебных книг. Но присланная царем роскошная утварь не соответствовала прочей скудной обстановке церкви: «а в той церкви, писал царю Никон, благодаря его за присылку утвари, срачица на престоле и покров на жертвеннике крашенинные, а у царских дверей нет завесы, нет у местных икон пелен, а у дьякона стихаря, нет паникадила и колоколов, а царские двери и местные иконы письма самого плохого»⁷⁶. Царь в январе 1676 года, уже не задолго до своей смерти, прислал ему недостающую утварь и три небольших колокола (весом все в 2 ½ пуда)⁷⁷. Сам Никон никогда не служил, а только присутствовал при богослужении. Но причащался от в алтаре вместе с служившим иеромонахом⁷⁸. За богослужением на ектеньях и пр. его поминали «святейшим патриархом»⁷⁹. В Богоявленскую церковь, по приказу Никона, не допускался никто из посторонних.

Вынужденный проводить большую часть своего времени в келье, особенно в первые годы своего заточения, патриарх Никон, большой любитель книг, уже раньше известный своей обширной начитанностью, не мог конечно обойтись без книг при томительном однообразии своей затворнической жизни. Чтение книг занимало не последнее место в ряду его обыденных занятий. Книги доставлялись по его требованию из богатой библиотеки Кириллова монастыря; он требовал по нескольку книг за раз и часто менял из на новые⁸⁰. Во время великого поста Никон, по рассказу Шушерина, особенно любил заниматься почитанием книг святых, яко же б ему обычай в Воскресенской отхожей пустыне⁸¹.

Не мало времени уделял патриарх и на хозяйственные хлопоты. Иногда необходимость заставляла его своими руками исполнять домашние работы: носить дрова и воду, печь хлеб и пр. Все подобные работы хорошо были знакомы Никону еще во времена его отшельнической жизни в Анзерском скиту. В лучшую пору своего заточения патриарх не только не оставлял хозяйственных занятий и хлопот, но с охотой посвящал им свое время. В этих занятиях находила себе исход его энергичная натура, обреченная на вынужденное бездействие. Самым любимым его занятием была рыбная ловля на Бородавском озере, предоставленном в его распоряжение еще с лета 1667 года. Патриарх часто ходил удить на это живописное озеро, расстилавшееся к западу от монастыря недалеко от его келий. В 1672 году на присланные царем деньги он заказал три невода и ими ловили рыбу для его обихода ловцы Ферапонтова монастыря, а также Кириллова и Троицкого попеременно⁸². Зимой он требовал не менее 12 ловцов, летом – не менее шести⁸³. Мелкую рыбу Никон отдавал в монастырскую трапезу. Но вообще он был недоволен ферапонтовской рыбой: «а рыбенка когда и уловится на братию, писал он царю, и то самая худая, – ершишка да сорожка»⁸⁴. Ему была дана еще тоня на реке Шексне под селом Бородавой, где под наблюдением доверенного старца ферапонтовские ловцы ловили для патриарха стерлядей, язей, лещей разными способами: переметами (иногда по 600 уд), ботальными сетями, мережами и пр.⁸⁵.Рыболовные принадлежности большей частью заготовлялись у него в Ферапонтове, материал для них иногда присылался из Кириллова, иногда покупался им за свой счет⁸⁶. Для хранения из был устроен особый «амбар неводной и сарай». По описи 1676 года у Никона было несколько неводов, мереж, верш и 11 лодок больших и малых⁸⁷. Никон устроил также два пруда, в которых он разводил карасей⁸⁸. Хорошую рыбу – стерлядей, осетров – привозили ему из Шексны и из царских тоней живую в бочках, при чем пристав наказывал провожатым «беречь на крепко, чтобы та рыба у Ферапонтова монастыря не поснула»⁸⁹. Для этой рыбы был устроен особенный деревянный садок под монастырской мельницей.

Кроме рыбной ловли Никон любил еще заниматься сельским хозяйством – хлебопашеством и огородничеством – недаром он был сын крестьянина-земледельца. В двух верстах от Ферапонтова в монастырской пустоши Лещево он расчистил лес под пашню, поставил там двор и сеял рожь и пшеницу⁹⁰. Известно также, что он брал у монастыря в аренду пустошь Рогозинино⁹¹. В 1676 году еще до уборки хлеба в житницах Никона оказалось 480четвертей всякого хлеба, ржи и ярового, сухого и молотого, межу прочим ржи 200 четвертей, овса – 113, ячменя – 84, пшеницы – 24 и пр.⁹². Нельзя, впрочем, думать, чтобы весь этот хлеб вырос на полях Никона: большая часть его, вероятно, была доставлена из окрестных монастырей.

Огородничеством Никон занимался в довольно широких размерах. У него было в Ферапонтове три огорода: один находился, как можно думать, на берегу озера, судя по тому, что за ним стоял амбар неводной с лодками, сетями и прочими рыболовными принадлежностями, другой – там же «у устья реки», третий – «подле монастыря у палаты» т. е. на южной стороне монастыря. В этом последнем небольшом саду росла только малина да смородина. В двух других огородах посажены были разные овощи в большом количестве: в обоих огородах вместе было, например, 43 гряды капусты, 37 гряд лука, 24 чеснока, были также огурцы и дыни в ящиках и грядах, тыквы, салат, свекла, редька, репа, морковь, а также лекарственные травы: мята, зоря, девятисил. Никон хотел также развести в Ферапонтове яблони, которых здесь прежде не было: после него осталась целая гряда яблочных саженцев⁹³ . Когда Никона перевели в Кириллов монастырь, то из собранных в его огородах овощей ему выслали только «небольшое», а именно 101 тыкву, 14 дынь, 1350 огурцов, несколько пудов луку и чеснока, семени макового ведерко и т. п. Уже по этой «небольшой» части всего урожая можно судить о том, как успешно процветала в хозяйственных руках Никона эта отрасль сельского хозяйства, которая и доныне так слабо развита на севере России.

Для успешного занятия хлебопашеством и садоводством патриарх должен был держать лошадей и рогатый скот. В 1676 году у него было 8 лошадей, 9 коров дойных и около 20 «бычков и телушечек», а также козел с 3 козами и 4 маленькими козликами⁹⁴. У него был за монастырем особый скотный двор, который он задумал строить еще в августе 1672 года. Держал патриарх и домашних птиц. Всех этих животных он частью брал из окрестных монастырей, частью покупал на собственные деньги⁹⁵.

Хозяйственные заботы и хлопоты чередовались у Никона с занятиями благотворительностью. Благотворительность всегда была отличительным свойством патриарха Никона. Он не любил копить деньги и широко благодетельствовал нуждающемуся люду, чем приобрел большую любовь к себе в народе. В Воскресенском и других патриарших монастырях по приказу, радушно принимали всех прохожих путников и бесплатно содержали по несколько дней⁹⁶. Живя в заточении и нередко сам испытывая нужду, Никон не мог уже заниматься благотворительностью в прежних широких размерах, тем более что доступ к нему окрестного населения временами был совсем запрещен. С 1672 года, когда он получил больше свободы и материальных средств, он помогает окрестному нуждающемуся населению, раздает деньги из присылаемой царской милостыни. Многие берут у него деньги в долг⁹⁷. Нищим, сиротам и всяким скудным людям он раздавал милостыню хлебом и деньгами. Бедным невестам давал на приданое и свадьбу по рублю и по два. Одна бедная девица хотела постричься в монахини и не имела средств уплатить вклад, требовавшийся при поступлении в монастырь: Никон внес за нее этот вклад в размере 17 рублей. Иногда бедные – «всяких чинов люди» исправляли у него разные работы по хозяйству, и за это он кормил их обедом особенно на Господские праздники⁹⁸.

Кроме раздачи денег и хлеба Никон, живя в заточении, обратился к новому способу благотворительности – лечению больных. Приставу Шайсупову, царским послам, а потом на допросе у следователей он рассказывал о следующем бывшем ему видении; «явился ему Христос часть в церкви тем образом как пишется на иконе и подал ему благодать чаши лекарственной. «Отнято у тебя патриаршество, было сказано ему в этом видении, и тебе за то дана чаша лекарственная: лечи болящих»⁹⁹. Никон еще до своего заточения в Ферапонтов интересовался медициной. В 1658 году ученый монах Епифаний Славинецкий перевел для него «докторскую книгу» и за это получил от него 10 рублей¹⁰⁰. Живя в Воскресенском монастыре, патриарх находился в сношениях с врачами иностранцами – «доктором Самойлом и Томасом англичанином» и пользовался их советами¹⁰¹.

Лечению своему Никон, как «врач духовный», придал религиозный характер. Приезжавших к нему в Ферапонтов больных келейник его дьякон Мардарий проводил в крестовую келью, куда приносил кадило и свечи. Здесь патриарх читал над болящими молитвы по потребнику, помазывал их освященным маслом, кропил святой водой и давал разные лекарства. Тот же Мардарий, исправлявший у Никона должность казначея, покупал для него в Москве кроме масла деревянного и ладана росного, «скипидар, траву чечюй, целибоху, траву зверобойную, нашатырь, квасцы купорос, канфору да камень безуй». Но Мардарий, как он после сам заявил на допросе, «не видал, как Никон те травы спускал» т. е. приготовлял из них лекарства¹⁰². В этом деле помогали Никону другие его старцы. Один из таких помощников Никона по лечению – старец Савин, научившись у Никона, после сам стал заниматься лечением. В 1694 году он был привлечен к допросу в Преображенский приказ по обвинению в чародействе и здесь, оправдываясь от обвинений, дал показания, интересные для нас, поскольку они касаются жизни Никона в Ферапонтове и его лечебной практики.

Родом старец Савин был из костромских мещан, назывался Семеном Галкиным. Однажды, возвращаясь с богомолья из Соловецкого монастыря, он по пути зашел в Ферапонтов, где в то время жил Никон, который знавал его раньше в Воскресенском монастыре. «И по тому знакомству, рассказывал Савин, будучи в Ферапонтове монастыре, святейший патриарх его постриг для того, что он не был женат, и постригшись жил он у него, святейшего патриарха, всего 9 лет, да у него же, св. патриарха, с ним же Савиным жили черные дьяконы Питирим да Рувим. И живучи в том Ферапонтове монастыре, он, святейший патриарх, лечивал у многих людей всякие болезни по травнику и по лечебнику, а для того лечения строил из разных трав и из коренья водки, а те травы сбирал, ездя с ним Савиным, и с вышеозначенными дьяконами, с Питиримом и с Рувимом, по рекам, озерам и по лесам, и по полям, и тому леченью он, святейший патриарх, научил и его, Савина, и для того лечения с того лечебника и с травника дал ми списывать, а ему, святейшему патриарху, тот лечебник и травник на римском языке вывез их Персиды и перевел на греческий, а с греческого на русский язык, грек, старец Мелетий». После взятия Никона «под караул» в Кириллов монастырь старец Савин ушел из Ферапонтова и, переходя по разным монастырям, лечил всяких чинов людей от многих болезней «без наговоров и шептаний», а с помощью лекарств и трав, указанных в лечебнике, которым списан им у патриарха. На этот-то лечебник старец Савин ссылался в оправдание странного способа лечения падучей болезни у малолетнего сына князя Хилкова посредством закапывания корней молодой березки в землю, «чтобы та болезнь впредь не отрыгнула». Предусмотрительный старец добавил при этом, что упомянутый лечебник сгорел вместе с его кельей, и он «ныне никого не лечит и от того всего отстал, потому что лечить стало не почему»¹⁰³.

Старцу Савину удалось прикрыться авторитетом сгоревшего Никонова лечебника. Сомнительно, однако, чтобы подобные средства русской народной медицины, как лечение «березкой», находились в лечебнике, переведенном с греческого. Сам Никон, по-видимому, был склонен следовать более рациональной медицине. При осмотре его келий в 1676 году в них нашли много лекарств: «коренья и травы и водки и мази в скляницах и в кувшинах и в пузырях и в ставиках и в иных разных сосудах»¹⁰⁴. Некоторых больных Никон оставлял в Ферапонтове на несколько дней и даже на неделю «до исцеления». В 1673 году он просил игумена Афанасия дать особую келью для болящих, «где им пребывать и ему, Никону, к ним приходить», но игумен отказал ему в этой просьбе¹⁰⁵.

Между тем слух о том, что опальный патриарх с успехом исцеляет от всех болезней, успел широко распространиться в народе. И вот со всех сторон потянулся в Ферапонтов монастырь бедный страждущий люд, привлеченный молвой о добром целителе. Приходили и приезжали сюда не только из Белозерского края, но и из других более отдаленных мест: Вологды, Новгорода, Заонежья, Ярославля, Костромы, Твери, Москвы. Патриарха осаждали целые толпы болящих с просьбами о помощи. Под окнами его келий стояло иногда человек сорок и более больных разного возраста и пола. Разнообразны были болезни, на которые жаловались эти больные: одни из них страдали падучей, другие страхованием от демонов, иные расслаблением. Встречались также болезни: «черная, галичская, волосатик, трясовица и гнетеница», слепота, кровотечения, килы, запоры, зубная боль, «зыбашник» у младенцев и пр. Никон старался помочь каждому, как мог: читал молитвы, мазал священным маслом, давал разные лекарства. «И он по тому явлению и по благодати неисчерпаемой чаши лекарства исцелял. И от того его лекарства Бог от болезни многих людей избавлял», говорил он своим судьям на допросе¹⁰⁶.

О своих занятиях лечением Никон писал царю Алексею Михайловичу и даже послал ему «роспись что он излечил мужского пола и женского и девок многое число». Эта роспись хранится теперь в государственном архиве¹⁰⁷. Записи об исцелениях, совершенных Никоном в Ферапонтове монастыре известны в нескольких списках под следующим заглавием: «Дела святейшего Никона патриарха, паче же рещи чудеса врачебные, яже соделающе жив сый, б во изгнании в Ферапонтове и Кириллове монастырях»¹⁰⁸. В этих записях обозначено: откуда происходил исцеленный, какой болезнью страдал и когда исцелился¹⁰⁹. Записи начинаются с 1673 года (записано только 4 случая) и оканчиваются 1676. Всех исцеленных записано здесь 132 человека: из них 68 мужчин, 53 женщины и 11 младенцев. Большинство исцеленных принадлежало к крестьянскому сословию, но были между ними лица духовного звания (даже два священника), дворяне и боярские дети, купцы и посадские люди.

Врагам Никона, конечно, не по сердцу была эта деятельность опального патриарха, привлекавшая к нему сочувствие народа, и они, как увидим ниже, при первой же возможности поспешили прекратить ее, не постеснявшись прибегнуть к наглой лжи и низкой клевете, чтобы опорочить доброе имя ненавистного им патриарха.

«Приспело, государь, время к его, монаха Никона, древней старости и к скорбям».

Из донесения царю пристава Шайсупова.

«Милостивый, милостивый, милостивый, великий государь, сотвори Господа ради со мной милость, не вели Кириллова монастыря старцам меня заморить».

Из письма царю п. Никона.

Патриарх Никон даже в наиболее суровые времена своего заточения не переставал называть себя патриархом, пострадавшим за Слово Божие и св. Церковь. Со времени же облегчения своей участи в 1672 году и до конца своего пребывания в Ферапонтове он, конечно, еще менее был склонен мириться с положением ссыльного монаха. Он смотрел на себя как на патриарха, жившего на покое, и согласно этому взгляду (которого, по-видимому, держался и сам царь Алексей Михайлович) он хотел создать вокруг себя обстановку, приличную его высокому сану, хотел жить на широкую ногу, как подобало бывшему патриарху, а не простому «старцу». Расширение круга его деятельности, занятия благотворительностью, лечением больных, хозяйством, увеличение числа свиты и рабочих – все это требовало лишних расходов и естественно вызывало с его стороны новые увеличенные запросы на свое содержание. Вот почему, не смотря на облегчение участи патриарха с лета 1672 года, мы видим его в постоянных хлопотах и жалобах на разные нужды и недостатки своего содержания. Но уже во многих его просьбах и жалобных посланиях государю слышится немощь старца, удрученного годами, болезнями и суровыми превратностями судьбы.

Царь Алексей Михайлович, приказав облегчить участь Никона, томившегося в строгом заключении до весны 1672 года, хотел также, чтобы улучшены были обстановка и содержание опального патриарха. Он распорядился, чтобы запасы на содержание Никона, его свиты и стражи доставлялись из пяти окрестных монастырей. Таким образом, кроме Кирилло-белозерского монастыря к расходам на содержание опального патриарха были привлечены еще монастыри Новозерский, Троицкий, что на устье Шексны (упразднен в 1764 г.) и два вологодских монастыря: Спасокаменный и Прилуцкий. При наступившей тогда скудности и всеобщем обеднении монастыри тяготились этой новой возложенной на них повинностью и иногда даже отказывались высылать припасы в Ферапонтов, отговариваясь бедностью. Кирилло-белозерский монастырь, как самый богатый и притом ближайший к Ферапонтову, чаще других посылал запасы Никону, но и он доставлял их не всегда своевременно и в достаточном количестве. Вследствие неоднократных жалоб Никона и донесений пристава Шайсупова государь в апреле 1673 года послал в Ферапонтов своего стряпчего Косьму Абрамовича Лопухина для того, чтобы на месте проверить справедливость жалоб патриарха и собрать справки о расходах, какие были сделаны на его содержание. Лопухин исполнил это поручение, причем игумен ферапонтовский Афанасий представил ему счет расходов своего монастыря на содержание Никона с 21 декабря 1666 года. Никон уже только после отъезда Лопухина узнал, какие записи дал ему игумен. Он тотчас заявил приставу, что эти записи совсем неверны, что в них расходы показаны вдове и втрое больше настоящих. В мае об этом заявлении было доложено государю. Игумен испугался и, чувствуя за собой много других грешков в управлении монастырским хозяйством, отказался от игуменства, а на его место был выбран другой по имени тоже Афанасий. При сдаче ему монастыря была произведена подробная опись всего монастырского имущества, результаты которой оказались не совсем благоприятны для бывшего игумена¹¹⁰. Никон, со своей стороны, возмущенный несправедливым поступком игумена, с неумолимой настойчивостью продолжал раскрывать его злоупотребления. 18 июля он пришел в монастырскую трапезу и здесь в присутствии обоих игуменов, бывшего и настоящего, и всей братии подал приставу челобитную на имя государя, которую тут же велел прочитать. В ней он подробно описывал злоупотребления бывшего игумена и, ссылаясь на записи пристава доказывал, как много лишнего насчитал на него в своих записях игумен Афанасий. Изобличенный игумен тут же при всех просил прощения у патриарха и во многом винил казначея и прислужников. Пристав начал производить следствие по делу о всех этих злоупотреблениях. Расходившийся патриарх припомнил тут о своих «немалых» запасах, оставленных им в Ферапонтове двадцать лет тому назад, когда он в 1652 году возвращался из Соловков с мощами св. Филиппа. В своей челобитной на имя государя Никон не шутя требовал, чтобы допросили бывшего игумена, куда он подевал эти запасы. Не предвидя себе ничего доброго, Афанасий однажды ночью бежал из Ферапонтова, а в следующую ночь его примеру последовал житенный старец Иов, также замеченный в злоупотреблениях. Ферапонтовские монахи подали государю челобитную на бежавшего игумена, в которой обвиняли его и келаря Макария Злобина в растрате монастырского имущества и разорении монастыря. Злополучный игумен, скрываясь от розысков, пропал без вести.

В это время Никон, положивший начало раскрытию злоупотреблений, продолжал писать государю челобитные одну за другой, защищал в них интересы Иверского и Ферапонтова монастыря, писал о разных своих нуждах. «Пришли и яблочков, пишет между прочим старый патриарх царю в одной своей челобитной, сколько Господь возвестить тебе, а я того благословения Божия седьмой год не едал, потому что здесь они не родятся, да и купить негде и не на что: я все прежнее жалование твое раздал по заповеди Божией неимущим, да и в память царевича Алексея Алексеевича мне милостыни не было, сотвори ее мне»¹¹¹.

Государь внимательно относился ко всем заявлениям и просьбам Никона и видимо старался удовлетворить нуждам и желаниям престарелого патриарха, хотя некоторые его просьбы должен был оставить без исполнения. 18 ноября 1673 года он снова прислал в Ферапонтов того же Косьму Лопухина. По поручению царя, Лопухин величал Никона «святым и великим отцом», справил ему поклон от всех лиц царского семейства поименно и поднес патриарху присланные ими подарки. Царь и царица Наталья Кирилловна послали ему для рождения царевича Петра Алексеевича не присланные в свое время гостинцы – древо сахарное, коврижку на орел¹¹², хлебец черный а также заупокойную милостыню по царевиче Алексее 200 рублей; от царевны Натальи Алексеевны прислано было: 200 рублей денег, коврижка сахарная, коврижка пряничная, хлебец черный. Не забыты были и яблочки, о которых писал патриарх: царский посол поднес ему от царя и царицы по 10 арбузов тамбовских и белогородских и по 600 яблок из неженских и московских садов. Вместе с этими подарками Лопухин привез Никону роспись запасов, которые по указу государя ежегодно должны были доставляться на содержание Никона и его свиты из белозерских и вологодских монастырей. Годовые запасы были назначены в таком изобилии, что сам Никон нашел, что некоторых запасов «преизлишне написано» и, переговоря с послом, сократил их количество в иных случаях на треть и даже на половину, вставив вместо того в роспись некоторые пропущенные в ней припасы¹¹³.

Никон особым письмом благодарил царя за милость. Но зная по опыту неисправность и упорство монастырских властей, он не возлагал больших надежд на присланную царем роспись годовых запасов. «Чаю молва будет велика в монастырях о тех запасах, писал он государю; но они давали малые запасы и то с великими брюзгами, а в выписи писали впятеро, вдесятеро во сто и тысячу раз больше, оболгали меня тебе, великому государю». Действительно, новая роспись, хотя и представляла большой шаг вперед в деле обеспечения опального патриарха, но не устранила на деле многих затруднений в его содержании. Натянутые отношения патриарха и монастырских властей уже тогда были на лицо, а при таких отношениях доставка припасов натурой неизбежно давала повод к взаимным недоразумениям и неудовольствиям. Только впоследствии, по обоюдному желанию как патриарха, так и монахов, правительство пришло к мысли обложить монастыри определенным денежным оброком на содержание патриарха. Но плодами этой слишком поздно проведенной меры не пришлось уже воспользоваться Никону. До самого конца пребывания своего в Ферапонтове патриарх вел упорную, иногда мелочную борьбу чаще всего с монахами Кириллова монастыря, обвиняя их в намеренном пренебрежении к его требованиям и неисправной доставке припасов.

Патриарх Никон, как известно, был чрезвычайно взыскателен и не терпел неисправности даже в мелочах – это свойство он сохранил и в заточении. Непонравившиеся ему припасы он без церемонии отсылал назад, жалуясь потом государю, что за непригодностью их он принужден покупать другие за свой счет. Особенно не легко было угодить требовательному патриарху в выборе людей для домашних работ, что также лежало на обязанности монастырей. Между тем присылаемые монастырями служки как на зло оказывались или не умеющими, или негодными людьми. Вот для примера довольно характерный случай в этом роде. В феврале 1675 года царским указом велено было дать Никону из Спасоприлуцкого монастыря «повара доброго». Оттуда прислали Ваську Ильина, который оказался никуда негодным поваром: «не умеет ничего сварить и даже рыбы чистить». Никон продержал его до 29 марта и отправил назад, требуя прислать нового повара, именно, Ивашку Евтифеева или Ваську Агафонова. Присланный на этот раз повар оказался знающим, но, прожив полгода, был уличен в воровстве, наказан батогами и отправлен обратно в Прилуцкий монастырь с требованием дать нового повара «доброго, а не вора». Монастырские власти прислали известного уже Никону Ваську Ильина. Патриарх, наконец, начал уже сердиться и в январе 1676 года писал в монастырь, чтобы прислали повара «доброго целомудренного, а не безумного». « А будет не пришлете, грозил патриарх, нарочного гонца пошлем к Москве да с ним и повара безумного для ради подлинного свидетельства и в том вам впредь будет каяться». Но угроза, по-видимому, мало подействовала: вновь присланный повар Васька Измайлов оказался больным падучей болезнью и Никон, заявив, что такому человеку в поварах быть не пристойно, требовал себе повара доброго здорового, именно Ивашку Евтифеева. Однако монастырские власти прислали в феврале не его, а Моську Семенова, который тоже не мог угодить патриарху и, прожив около двух недель, сбежал из Ферапонтова в свой монастырь. Власти тотчас же вернули его обратно, но патриарх его не принял «за его плутовство и неумение» и велел учинить ему наказание и отпустить обратно. Таким образом, все четыре повара, присланные монастырем в течении одного года, оказались негодными. Эта история с поварами кончилась тем, что патриарх написал монастырским властям: если они сами не могут нанять повара, который бы умел еду варить и рыбу чистить, то пусть присылают вместо того наемные деньги «по полтине на месяц да хлеба, по осьмине ржи да по осьмине овса». Власти согласились на это и тотчас прислали в Ферапонтов деньги на наем повара 6 рублей на целый год, обещаясь высылать и хлебные запасы¹¹⁴. Никон требовал также из монастырей, согласно указу, рабочих для разных работ: для возки бревен, для сенокоса, для отправки судов в Архангельск за покупками и пр. Всех этих людей монастыри должны были нанимать сами и содержать за свой счет.

Неумолимо требовательный к монахам белозерских и вологодских монастырей, которых он постоянно упрекал в неисправности и упорстве, патриарх иначе относился к Ферапонтову монастырю, где он жил. Эта небогатая обитель не в пример прочим монастырям несла неизбежные и обременительные для нее расходы вследствие пребывания в ней опального патриарха со свитой и стрельцами. Но главная тяжесть для нее заключалась в доставке подвод для нужд патриарха и пристава, для отправления в Москву отписок, а иногда арестованных лиц. По словам самого Никона, «на монастырских и крестьянских подводах постоянно гонцы гоняют и по городам для наших покупок и по монастырям для наших запасов на ферапонтовских подводах беспрестанно ездят и для твоей приказной избы и караула и наших келий и пристава и сотникова стоялых дворов и стрелецких стоялых изб и монастырского обихода берут всякие подводы»¹¹⁵. Монахи ферапонтовские ворчали: «шестой год их разоряют и им от того разорения придется из монастыря идти вон». Никон замечал эту несправедливость в излишнем обременении монастыря сравнительно с другими более богатыми монастырями и со своей стороны старался облегчить его положение. Так он дал монастырю вклад в 500 рублей на содержание живших у него старцев, отдавал в монастырскую трапезу запасы, оставшиеся у него за обиходом, как заявили потом сами монахи¹¹⁶, ссужал казначея деньгами в трудные времена¹¹⁷. В тоже время он хлопотал пред царем об освобождении монастыря от некоторых государственных повинностей, напр. от доставки 256 подвод для отправления казенного хлеба в Москву, от доставки работников на белозерский рыбный двор, жалуясь при этом на белозерских воевод. Наконец, Никон стал просто запрещать приставу Шайсупову брать ферапонтовских людей и лошадей для отсылки отписок, приказывая требовать их с других монастырей. В 1675 году с Ферапонтова монастыря стали требовать доимочных денег на жалованье ратным людям 283 рубля 23 алтына 2 деньги. Никон тотчас написал государю челобитную о нуждах и бедности монастыря и послал в уплату монастырского долга своих 200 рублей из царской жалованной милостыни. Но эти деньги тогда же были возвращены Никону обратно¹¹⁸.

Живя в Ферапонтове монастыре, патриарх Никон со своими монахами и многочисленным штатом прислуги образовал в нем как бы свой особый монастырь, в котором был полновластным настоятелем. В последние годы его пребывания в Ферапонтове у него было не меньше 10 человек братии, а число служек и работников увеличилось до 25–28 человек. Монахи исполняли у него разные должности: иеродьякон Мардарий был казначеем, иеромонах Валаам – духовником¹¹⁹, одни ежедневно отправляли для него богослужение в крестовой келье или Богоявленской церкви, других – он посылал с разными поручениями. Монахов и служек своих патриарх держал строго и потачки им не давал. Иеромонаха Палладия, как уже выше было сказано, он велел прогнать из монастыря «дубьем» з переговоры и смуту. Строго преследовал он среди своих монахов всякую неисправность и особенно пьянство, неумолимым врагом которого он был и во времена своего патриаршества. В июне 1672 года келейный старец его Яким был послан им под село Бородаву на реку Шексну для наблюдения з работниками, которые ловили там рыбу, красную и белую, на его обиход. Старец Яким, как видно, не прочь был зашибиться хмельным, и эта славость привела его к беде. Кирилловский служка Тихон Волков, остановившийся здесь проездом, оказался для слабого старца демоном-искусителем. Он «искусом запоил старца вином» до пьяна, а ловцам велел ловить рыбу на себя. Несколько времени пировал он здесь с захмелевшим старцем, при чем «двукратно» приказал про себя «столы готовить» из лучшей рыбы – стерлядей, лещей и язей, а уезжая взял с собой стерлядь в аршин, 8 стерлядей поменьше и 20 язей. Никон, узнав об этом нахальном поступке кирилловского служки, тотчас приказывал кирилловским властям, чтобы они всю рыбу, взятую Волковым, прислали к нему живою, и дали на него «оборону», чтобы впредь старцам и служкам кирилловским было неповадно брать рыбу из его тоней, в случае же неисполнения своего требования грозил пожаловаться великому государю. Старец Яким также поплатился за свою слабость: строгий патриарх «велел учинить ему за его неистовство жестокое наказание»¹²⁰. В те суровые времена телесные наказания – смирение плетьми и батогами были самим обыкновенным средством в руках монастырских настоятелей, которые иначе не могли справляться с грубым и невоздержанным нравом некоторых пасомых.

Много хлопот причинил Никону тот самый монах серебряк Иона, который вырезал ему надписи на крестах и утвари. Искусный мастер своего дела, он был в тоже время горьким пьяницей и к тому же отличался сварливым неуживчивым нравом. Строгость патриарха не в силах была обуздать его несчастной привычки к пьянству и сплетням. Тайком от патриарха он часто ходил к приставу, который подпоив его вином, охотно выслушивал от пьяного монаха всякие сплетни о своем патриархе, который подчас был тяжел и для самого пристава. Однажды сильно угостившись у пристава, он вернулся к себе в пьяном виде, здесь нагрубил патриарху и учинил даже буйство, начав колотить окружающих. Патриарх хотел за это сослать его на смирение в пекарню, а потом в Москву. Желая отомстить строгому патриарху, Иона дорогою по разным городам и монастырям разглашал всюду о надписях, которые он вырезал в Ферапонтове по приказанию Никона и одну из них даже захватил с собой. Утверждая, что Никон «самовольно затевает, будто он терпит в заточении за слово Божие», он в черных красках изображал жизнь опального патриарха в заточении. И какого только вздору не болтал мстительный монах о своем бывшем патриархе, благо находились охотники слушать его вздорную болтовню. На воображение суеверных раскольников особенно сильно действовал рассказ Ионы о том, как Никон беседовал с дьяволом на устроенном им каменном острове. Часто вечером по закате солнца, рассказывал Иона, Никон выезжал на лодке к этому острову. Здесь волшебными заклинаниями он вызывал дьявола, который выходил к нему в образе страшного змея. Никон обнимал змея и целовал, потом по обычаю спрашивал и узнавал от него, что говорят в народе о нем, Никоне¹²¹. Клеветы Ионы, подхваченные врагами Никона, принесли потом большой вред опальному патриарху. Шушерин называет Иону «вторым Иудой» и сообщает, что он погиб ужасной смертью: в городе Переяславле он зашел на винокурню, и напившись здесь допьяна, упал в большой котел с кипящей водой и там сварился.

С увеличением свиты и штата прислуги прежние кельи Никона стали ему тесны и он еще с весны 1673 году начал хлопотать о постройке ему новых келий подле Богоявленской церкви. Не один раз повторял он эту просьбу: в одной челобитной он указывал, между прочим, на неприятное соседство его теперешних келий с братской поварней: «а из той поварни зимой и летом всегда помои и всякое скаредие льют к той кельи, и от того зимой и летом великой смрад бывает»¹²². Наконец в апреле 1674 года Косьма Лопухин привез в Ферапонтов указ о постройке патриарху новых келий за счет белозерских и вологодских монастырей. Велено было построить для Никона жилые кельи, а также «служебную, поваренную и приспешню с сеньми на погребах и с сушилом в одной связи, да два хлебные амбара». Ферапонтовский игумен с братией, по желанию Никона, подрядились строить все эти здания, взяв с монастырей подрядной платы 672 рубля 26 алтын 4 деньги¹²³. Бревна для постройки возили из Жалобинского лесу крестьяне Кириллова монастыря¹²⁴. Плотники работали кирилловские под наблюдением нарядчиков и монастырских слуг и вологодские под наблюдением келаря Спасоприлуцкого монастыря. Патриарх, имевший страсть к постройкам и много на своем веку построивший, сам следил за работой. Заметив что-нибудь неладное, он тотчас же приказывал ломать и делать вновь сообразно своему требовательному вкусу. Эти переделки, конечно, задерживали ход работы и не нравились строившим. Все втайне жаловались и роптали, но никто не смел перечить строгому патриарху. Спасоприлуцкий келарь, живший тогда в Ферапонтове для наблюдения за рабочими, писал своему архимандриту, что он и его люди живут в кручине, а житью своему не ведают конца, что указу от патриарха не могут добиться (т. е. насчет того, как нужно строить), что прилуцким плотникам «отнюдь не управит по его мысли», что Кирилловских плотников забить человек с 60 и они все мученики – пятую неделю делают, а семи рядов не могут сделать: приезжал сам Кирилловский архимандрит Никита и бил челом – ино ничто нейметь»¹²⁵. Никон жаловался потом государю, что кирилловские плотники не достроив ушли.

Постройка закончилась только к концу следующего года: в сентябре кельи вчерне были готовы – «и кельи ему, Никону монаху, и амбар у келий его построили, как ему угодно». Уже по сумме денег, собранной с монастырей на постройку этих келий (672 рубля), весьма значительной по тогдашнему времени, когда московский рубль равнялся 17 нынешним рублям, можно судить о величине и просторе новых помещений ферапонтовского заточника. Это были большие хоромы с крыльцами и переходами, резко отличавшиеся от скромных построек монастыря. Внешний вид этих келий пристав Ододуров (в 1676 году) описывал следующим образом: «у Никона монаха построены кельи многие, житей с двадцать пять; а из тех келий поделаны сходы и всходы и окна больше в монастырь и за монастырь. Да у него же сделаны переходы по монастырской стене, через сушильные палаты, к церквям, что на святых воротах, на тридцати саженях: а по тем переходам поделаны окна большие же на монастырь и за монастырь»¹²⁶. Особенно внушительный вид должна была иметь тридцатисаженная галерея с окнами, соединявшая кельи Никона с Богоявленской церковью. Жилые кельи имели 13 окон больших и 10 волоковых.

Внутреннее устройство этих хором также стоило не малых хлопот Никону. В октябре 1675 года он призывал к себе настоятелей четырех окрестных монастырей для доподлинной сметы и досмотру келий, что еще нужно сделать для их окончательного устройства. По смете требовалось еще расходов на 73 р. 12 алт. 4 деньги¹²⁷. По небрежности монастырей дело и тут замедлилось. Особенно долго почему-то не делали в кельях печей. Между тем в старых кельях печи и трубы были разломаны еще весной, и Никон заявлял настоятелям, что он с братией «все на холоде и помирают холодной смертью»¹²⁸. О постройке печей он не один раз писал и государю: «Господа ради вели печи сделать, а не велишь, братия разбредутся розно, и я останусь один. Ох, увы мне, что буду»!¹²⁹.

Таким образом, устройство обстановки и обеспечение своего содержания стоило опальному патриарху больших хлопот. Недостаточно было выхлопотать указ государя об удовлетворении той или другой нужды. И по получении указа часто приходилось бороться с упрямством, косностью, а подчас и недобросовестностью монахов, недовольных излишними расходами, с небрежностью и неумением лиц, исполнявших его работы. Вообще можно сказать, что опальный патриарх сам завоевал свое обеспеченное положение, будучи обязан им, сколько благосклонности государя, столько же и самому себе, своему неугомонному нраву и неутомимой энергии, с какой он преследовал всякую небрежность и злоупотребление в отношении к себе. В этом отношении Никон заточник напоминает Никона – администратора по настойчивости в достижении целей и неутомимой защите того, что он считал своим законным правом. Эта борьба за свое положение, неизбежно переходившая иногда в мелочные споры и пререкания, вполне соответствовала практическому складу характера Никона. Но она, наконец, стала утомлять его. С летами развились в опальном патриархе старческая мнительность и недовольство окружающим. Старый патриарх испытал на своем веку слишком много тяжелых душевных волнений, которые, быть может, оказались бы даже не под силу иной менее могучей натуре. Беспощадная травля врагов, подстроивших разрыв его с царем, добившихся его низложения и не перестававших вредить ему даже в ссылке, естественно повлияла на его характер неблагоприятным образом, сделала его мнительным и усилила свойственную ему и прежде раздражительность. Столкновения с окружающими становятся чаще и принимают более резкий характер. Еще в первые годы своего заточения Никон, привыкший властвовать, не особенно чинился со своим приставом дворянином Наумовым и не стеснялся при случае честить его нелестными эпитетами – «вора, лихоимца и дневного разбойника». Новый пристав князь Шайсупов не стеснял свободы Никона, исключая первых месяцев по своем приезде, и потому патриарх долгое время не имел повода ссориться с ним. Князь, живший с женой в особом доме, выстроенном для него за монастырем, иногда приглашал к себе патриарха и однажды напр. зазвал его к себе, когда тот шел на озеро ловить рыбу. Но поводы к взаимному неудовольствию не замедлили явиться, так как Никон посылал свои требования монастырям через пристава, и приставу первому приходилось выслушивать претензии и гневные жалобы требовательного патриарха.

В начале 1674 года бывший патриарх уже решительно поссорился со своим приставом, так что последний счел нужным донести об этом государю. Повод к ссоре, по словам пристава, был следующий. 16 апреля в великий четверг Никон пошел было к обедне в соборную монастырскую церковь Рождества Богородицы. По обычаю, пошли провожать его стрельцы. Стрелецкий караул, как сами царские послы объяснили Никону, был дан ему «не для устесниния, а для береженья», а потому патриарх имел некоторое основание смотреть на него как на свой почетный караул. Сопровождая Никона как бы для почета, стрельцы обыкновенно ходили впереди патриарха, а не позади его¹³⁰. На этот раз они почему-то (и, можно думать, не случайно), изменили своему обыкновению: только двое стрельцов пошли впереди патриарха, а другие шестеро с сотником пошли сзади. Патриарх тотчас же заметил изменение обычного порядка и заключил, что это сделано не спроста. В тогдашнее время всем мелочам этикета, которые теперь кажутся нам странными, придавалось большое значение. Нервный патриарх тотчас обиделся, совсем расстроился и «не дойдя до папертного рундука», вернулся к себе в келью, заявив, что он «за приставством в церковь идти не хочет». В случившейся неприятности он винил пристава, хотя его и не было на лицо во время этой сцены. Когда князь Шайсупов в день Пасхи пришел поздравить патриарха с праздником и похристосоваться с ним, то Никон его не принял и выслал к нему своего иеродьякона Мардария сказать, зачем он его, Никона, в великий четверг от причастья отлучил. Пристав объяснял Мардарию, что неприятность патриарху случилась без его ведома, что о выходе патриарха к обедне он не был извещен и находился в то время у обедни в Благовещенской церкви, где приобщался. Но патриарх не удовлетворился этими объяснениями «и с того времени, писал пристав, Никон, яко от огня с кручины разгорелся и видеться со мной и христосоваться не похотел» и не пускал к себе две недели¹³¹. Все чаще и чаще повторяются недоразумения Никона с приставом, который со своей стороны жаловался на него государю, стал держать сторону кирилловских монахов в их пререканиях с Никоном, принимал у себя и подпаивал Никонова монаха Иону, выслушивая у него разные сплетни о тяжелом и непокладистом патриархе. Никон, сердился на пристава и иногда не видался с ним по целому году «за напрасным гневом и за ссорами», как доносил пристав государю, а сношения с ним вел через келейных своих людей и монастырских служек. Недовольный неприятностями своей службы в Ферапонтове пристав просил государя уволить его оттуда, потому что ему здесь «для береженья Никона быть не мочно». Никон со своей стороны тоже писал царю о перемене пристава: «умилосердись надо мной грешным и над приставом Самойлом, вели переменить его; он со всякие нужды помирает да и меня уморил, потому что никто ни в чем его не слушает»¹³².

Кроме недоразумений и столкновений, происходивших у старого патриарха с окружавшими его лицами, были и другие причины, поддерживавшие в нем тревожное настроение. До него время от времени доходили слухи о тожестве враждебной ему партии, его бывшие противники и недоброжелатели один за другим возводились на патриарший престол. Так после смерти патриарха Иоасафа на его место в июле 1672 года возведен был Питирим, один из деятельных виновников низ0ложения Никона. Впрочем, он пробыл на кафедре менее года (†19 апр. 1673). После его смерти патриарший престол по невыясненным доселе причинам оставался не занятым более года. В конце июля 1674 года патриархом московским сделан был новгородский митрополит Иоаким. Старый патриарх имел причины встревожиться этим известием. Иоаким принадлежал к числу давних недоброжелателей патриарха Никона, хотя ему именно обязан был началом своей карьеры. Поставленный Никоном в строители Валдайского Иверского монастыря, он после удаления Никона с патриаршего престола, примкнул к партии его врагов, сделан был чудовским архимандритом и был деятельным пособником царя и бояр в деле низложения Никона¹³³. От нового патриарха Никон не мог ожидать себе добра. Действительно, с вступлением Иоакима на патриарший престол началась перемена в отношениях правительства к ферапонтовскому заточнику, который в ответ на свои просьбы и жалобы не редко получает теперь выговоры. Так в январе 1675 года был послан в Ферапонтов тот же Лопухин с выговорами Никону, зачем он держит у себя лишних людей в кельях и на службах, от того рождается молва и разные переговоры, и с упреками за излишнюю требовательность к кирилловским монахам, согласно их жалобам. Лопухину кроме того, поручено было «тайно осмотреть и на чертеж начертить» строение, начатое Никоном. Никону, конечно, было неприятно выслушивать выговоры и замечания, хотя царь со своей стороны смягчил их присылкой ему денежной милостыни, церковной утвари и поручением Лопухину составить новую роспись некоторых запасов и служебных людей, которых должны были доставлять патриарху окрестные монастыри.

Уже в этих выговорах Никон мог чувствовать неблагоприятное влияние на свою судьбы враждебной ему партии во главе с новым патриархом. Но патриарх Иоаким тогда же прямо обнаружил свое неблагосклонное отношение к опальному патриарху. В это же время Лопухин привез от него наказ кирилловскому архимандриту Никите вызвать в Кириллов из Ферапонтова монастыря игумена, келаря, казначея, конюшего и нарочитых первых старцев человек с 10 и подвергнуть их строгому допросу, зачем они монаха Никона в разговорах и отписках называют святейшим патриархом». Архимандрит Никита, получив этот наказ, послал в Ферапонтов служку Андрея Гостинщикова с отпиской к властям, в которой вызывал их к себе на допрос. Игумен ферапонтовский с казначеем и конюшим испугались и не зная, что делать, пришли с этой отпиской к Никону. Узнав в чем дело, опальный патриарх закипел негодованием; при заведомо милостивом отношении к себе государя, который приказывал послам величать Никона святым и великим отцом, он не мог объяснить приказа патриарха Иоакима иначе как личной враждой к себе. Горькое чувство обиды с новой силой подступило к его наболевшему сердцу. В раздражении он послал сказать приставу, чтобы не пускал игумена с братией в Кириллов для допроса. Подозвав за тем под окно своей кельи Андрюшку Гостинщикова, расходившийся патриарх жестоко разбранил неповинного служку, грамоту Иоакима назвал «воровской», потому что Ферапонтов монастырь приказано ведать в приказе великого государя тайных дел, а не патриарху, а самого Иоакима называл «патриаршишком и своим чернецом и чернонедужным» В заключение разгневанный Никон приказал стрельцам, стоявшим у окна с дубинами, бить Андрюшку. Тот хотел было записать в свидетели бывших тут лиц, но стрельцы отбили его от келий Никона. Вся эта сцена разыгралась в присутствии толпы больных (не менее 40 человек), собравшихся к Никону из разных волостей для лечения.

Но ферапонтовские монахи все-таки, хотя и не в тот же день, явились в Кириллов, были подвергнуты здесь допросу порознь и «со всяким пристрастием» и наконец выслушали строгий указ Иоакима, запрещавший впредь называть Никона патриархом¹³⁴. Ответы допрошенных лиц за их подписью были отправлены в Москву к патриарху, причем кирилловские власти донесли Иоакиму и о том, что монах Никон говорил про него «неистовые слова» и даже прислали к нему упомянутого служку Гостинщикова¹³⁵. Патриарх Иоаким сам по себе, конечно, не простил бы опальному патриарху его раздражительной выходки. Но Алексей Михайлович заступился за своего бывшего друга, и дело, грозившее неприятными последствиями для Никона, было замято. Царь Алексей Михайлович до конца своей жизни был добрым покровителем старого патриарха, сдерживавшим намерения его врагов, которым хотелось построже расправиться с Никоном. Напротив, он старается успокоить расстроенного патриарха и устранить в окружающей его обстановке поводы к его волнениям и раздражительности. В марте того же 1675 года была послана в Ферапонтов особая комиссия, состоявшая из думного дьяка и трех подьячих, для собрания новых справок по вопросу о содержании опального патриарха. Предполагалось перевести его содержание на деньги и нужное количество денег разложить на окрестные монастыри соответственно числу крестьянских дворов каждого. Эта мера одинаково была желательна как для Никона, так и для монахов и, если бы она была применена с самого начала, то это устранило бы повод к взаимным пререканиям. Но еще прошел почти целый год, пока в Москве разрабатывали и рассматривали новую смету на содержание патриарха. За это время пререкания между Никоном и Кирилловым монастырем не только не прекратились, но даже усилились. После того, как Иоаким сделался патриархом, кирилловские монахи, по-видимому, стали более смелы в борьбе с Никоном и не стеснялись при случае отвечать на его требования дерзостями. Так в ответ на требования Никона относительно начатой им постройки дворецкий Кириллова монастыря отпустил такую фразу: «что он с Кирилловым монастырем заедается? Кому он хоромы строит? чертям что-ли в них жить?» Впечатлительный Никон был глубоко оскорблен этой грубостью и пожаловался на нее государю. «Не вели, государь, Кирилловскому архимандриту с братией в мою кельюшку чертей напускать. Того же вечера (когда дворецкий сказал неосторожное слово) птица, неведомо откуда взявшись, яко ворон черна пролетела сквозь кельи во все двери и исчезла, неведомо куда, и в ту ночь демоны не дали мне уснуть, одеялко с меня дважды сволочили долой и беды всякие неподобные многие творили»¹³⁶. До Никона доходили иногда насмешки и пересуды о нем кирилловских монахов. «Кушает ваш батька нас», говорили кирилловские монахи ферапонтовским. «Я благодатью Божиею не человекоядец», пишет обиженный Никон царю. В другой раз он жалуется царю на насмешки кирилловских монахов, будто он у них в монастыре всех коров приел¹³⁷. При своей старческой мнительности, Никон, наконец, не мог равнодушно видеть опротивевших ему кирилловских монахов и служек: они стали казаться ему бесовским наваждением. «По многие дни, пишет он царю, великие беды бесы мне творили, являясь иногда служками кирилловскими, иногда старцами, грозясь всякими злобами и в окна теперь пакостят, иногда зверями страшными являются грозясь, иногда птицами нечистыми».

В последний год своего пребывания в Ферапонтове Никон усиленно жалуется государю на неисправность Кириллова монастыря в доставке ему припасов. «Кириллов монастырь, богат, пишет он царю в апреле 1675 года, а столовых запасов не посылает, грибов и прислали, только таких скаредных и с мухоморами, что и свиньи их не станут есть, все сто осетров прислали чалбыши и то сухой, только голова да хвост, хмель с листом, что и в квас класть не годится»¹³⁸. Отделивши небольшую часть присланных запасов, Никон тут же из запечатал и отправил в Москву с черным дьяконом Мардарием для подлинного свидетельства. В июне он снова пишет челобитную государю, что ему из Кириллова десятый месяц столовых запасов не присылают: «помилуй меня богомольца своего не вели, государь, меня голодною смертью уморить, вели, государь, свой милостивый указ учинить, чем мне бедному безмятежно питаться; десятый месяц голодной смертью помираем: купить не на что, а взять негде, и чтоб мне богомольцу твоему для ради моей бедности к Господу Богу моления на тя не сотворить»¹³⁹.

Кирилловские власти старались оправдаться пред государем, обвиняя Никона в чрезмерной требовательности. Никон опровергает челобитные Кирилловских властей, заявляя, что за не присылкой припасов ему приходится покупать их на государево жалование. «Бьют тебе челом Кириллова монастыря старцы, будто посылают они на Украину покупать для меня вишни и то тебе буди ведомо, что ни едина мне от них по се число не бывала вишня…Они бьют тебе челом, что от меня Кириллов монастырь разоряется, но мне разорять его нечем: я мало могу и ходить от старости¹⁴⁰. В декабре Никон снова доносил государю об упорстве Кирилловских властей, которые будто бы заявили его старцам, что «без братского приговора они не смеют давать ему, Никону, никаких запасов, а братия давать не велят». Среди Кирилловских монахов Никон указывал на двух зачинщиков: Корнилия Затворникова и Иосифа Собакина: «они то и бунтуют»¹⁴¹.

Государь по-прежнему снисходительно относился ко всем жалобам престарелого патриарха, стараясь успокоить его болезненную раздражительность. Между тем смета на содержание Никона была рассмотрена и утверждена правительством. 26 января 1676 года государь послал к Никону Косьму Лопухина с милостивым указом, которым повелевалось брать на его содержание вместо столовых запасов, – сена и дров, деньгами ежегодно 839 рублей с девяти монастырей¹⁴². Государь велел при этом сказать, что если положенных денег окажется мало, то он будет присылать по 100 рублей, из своей казны, только бы у него с монастырей запросов больше не было. Лопухин поднес Никону милостыню и подарки от царя и царского семейства. Царь послал 100 рублей денег, царица – мех соболий и мех беличий хребтовый, 10 полотен, 15 полотенец, царевичи – 100 рублей денег. Послано было также рыбы, икры и разных сладостей.

Никон мог теперь спокойно жить в Ферапонтове, обнадеженный милостью к нему царя, при полном и даже роскошном материальном обеспечении. Но вслед за минутной радостью беспощадная судьба готовила опальному патриарху новый жестокий удар.

«На блаженного Никона паки диавол бурю восставляет через свое орудие – злых человек».

Шушерин.

Старый патриарх находился под радостным впечатлением от только что объявленной ему царской милости. Но не успел еще уехать из Ферапонтова царский посол Косьма Лопухин, как туда прибыл другой посол из Москвы – брат Косьмы Феодор Абрамович Лопухин¹⁴³. Печальную новость сообщил патриарху этот вестник: «благочестивейший царь Алексей Михайлович преставился от сего света к вечному блаженству» († 29 января 1676 года)¹⁴⁴. Заплакал старый патриарх при неожиданном известии о смерти царя, много чувств и воспоминаний пробудило оно в его душе; но вскоре он поборол смущение и, глубоко вздохнув, сказал: «да будет воля Господня! хотя царь здесь (на земле) не получил прощения с нами, но мы будем судиться с ним в страшное пришествие Господне». Посол, согласно данному поручению, стал просить Никона дать письменное разрешение почившему государю. Но Никон, отожествлявший свое дело с интересами церкви, не мог просить своего унижения, которое, действительно, причинило большой вред русской церкви. Своим отказом дать прощение покойному государю Никон, очевидно, рисковал навлечь на себя новые беды, но он и тут не хотел поступиться своими убеждениями. «Подражая учителю своему Христу, твердо отвечал Никон на просьбы посла, по сказанному в св. Евангелии: оставляйте и оставится вам, и я говорю: Бог его простит, а на письме прощения не учиню, так как он при жизни своей не освободил нас из заточения». Молиться о душе покойного государя Никон, конечно, не отказался и милостыню на помин его души (100 рублей денег и мех песцовый черный) от посла принял¹⁴⁵.

Царь Алексей Михайлович, в глубине души сознававший себя отчасти виновным в падении Никона, до конца своей жизни покровительствовал опальному патриарху и не любил даже, когда в его присутствии вспоминали о проступках, за которые Никон подвергся соборному низложению¹⁴⁶. Со смертью его обстоятельства для Никона изменились к худшему. На престол вступил двадцатилетний сын царя Алексея – Федор Алексеевич, от природы слабый и болезненный. При нем тотчас забрали силу его родственники по матери Милославские и с ними боярин Хитрово – злейшие враги Никона. Нарышкины и боярин Матвеев, давний друг Никона, были удалены от двора и отправлены в ссылку. Смерть царя Алексея Михайловича развязала руки и патриарху Иоакиму, давно ожидавшему случая расправиться с нелюбимыми им духовными особами, которым покровительствовал покойный царь. Прежде всего пострадал царский духовник протопоп Андрей Савинов, который принадлежал к сторонникам опального Никона и служил посредником при передаче царю его писем и челобитных, привозимых из Ферапонтова дьяконом Мардарием. С патриархом Иоакимом он находился в неприязненных отношениях. Иоаким еще при жизни царя хотел погубить ненавистного протопопа, обвиняя его в безнравственной жизни и неуважении к нему, патриарху, но не имел успеха. На похоронах царя между ними произошло новое столкновение, но защищать духовника теперь было некому. 14 марта 1676 года патриарх созвал собор и осудил протопопа за разные вины к лишению сана и ссылке в Кожеезерский монастырь.

Любопытно, что Иоаким, между прочим, обвинял духовника в том, что но «вражду положил между ним, патриархом, и царем и привел царя н то, что не хотел ходить в соборную церковь и к нашему благословению»¹⁴⁷. Это заявление Иоакима имеет значение для характеристики отношений его к опальному патриарху Никону. Замечая в царе явное нерасположение к себе на ряду с милостивым отношением к прежнему «собинному» другу – опальному Никону, Иоаким, ревниво оберегавший свою власть, естественно должен был встревожиться и смотреть на Никона, как на соперника, который при случае может быть опасным. Ему памятно было, как упрямый Никон отнесся к его запрещению называться патриархом и уже за одно это он не мог оставить его в покое.

И действительно, в то время как восторжествовавшая придворная партия по своему разделывалась с нелюбыми ей лицами, скоро дошла очередь и до старого патриарха, жившего в своем заточении. Прежде всего нашли нужным сменить прежнего пристава Шайсупова. 29 марта 1676 года на его место был послан новый пристав Иван Иванович Ододуров, которому дан был наказ строже наблюдать за Никоном. Ододуров сразу же стеснил свободу Никона, запретил ему и его монахам свободный выход из келий, поставив кругом караул их стрельцов. В донесении своем в Москву (18 апреля) он описывал внешний вид келий Никона, совсем не похожих на кельи ссыльного монаха, и говорил, что «стрельцов с ним послано мало и в таком великом месте караулов теми стрельцы обнять невозможно». Посторонним лицам был снова запрещен доступ к Никону, и он должен был теперь прекратить свои занятия лечением больных. Словом, для Никона как бы вернулись первые годы сурового заточения¹⁴⁸.

Но его ожидали еще новые неприятности. Еще до приезда Ододурова, возмущенный грязными сплетнями по поводу своей благотворительности, он подал Шайсупову челобитную на распространявшего эти сплетни служку Игнатия Башковского и заявляя, что знает за ним слово и дело государево, требовал, чтобы взяли Игнатия на допрос в Москву вместе с его дворовой женщиной Киликейкой. В своей челобитной Никон по обыкновению подписался патриархом. 13 апреля эта челобитная была доложена молодому государю с его советниками боярами. а потом сообщена Иоакиму, которому было особенно неприятно, что Никон, не смотря на его запрещение, по-прежнему продолжает писаться патриархом. Требуя вызова Башковского в Москву, Никон надеялся, что нелепость его сплетен обнаружится на допросе. Но он весьма ошибался в этом случае и поступил довольно опрометчиво. Дело попало в руки его недоброжелателей, которым не было расчета заботиться о его добром имени. Напротив, они рады были слушать всякие сплетни о Никоне и старались не подавить, а еще более раздуть их. Башковский на допросе рассказывал, будто один крестьянин умер от лекарства Никона (добавив потом, что от его лекарства «помирали многие, а никого не объявилось, чтобы излечились») доносил также, что Никон стреляет из пищали и из кельи застрелил птицу баклана, что к нему приезжали в гости родственники из Курмыша¹⁴⁹.

Все эти показания давали врагам Никона повод возбудить дело о его жизни в заточении. Осудить его им теперь было не трудно, стоило только побольше собрать всяких слухов и сплетен о жизни Никона в Ферапонтове. За этим дело не стало: Никон и в заточении за свой строгий и тяжелый характер приобрел себе недоброжелателей, которые при возникшей надобности могли доставить целый ворох всяких былей и небылиц о жизни опального патриарха в Ферапонтове. Притянули к допросу бывшего тогда в Москве пристава Шайсупова: «зачем он его, Никона монаха, попустил такие вольности чинить», о которых рассказывал Игнатий. Шайсупов дал письменное показание за своей подписью. Мы уже видели, что отношения между ним и опальным патриархом стали под конец далеко не дружелюбными. Вызванный к допросу хитрый князек татарского роду смекнул, куда дует ветер, и в своих показаниях черными красками изобразил жизнь Никона в заточении. Он объяснил, что Никон его ни в чем не слушал и никому слушать его, князь Самойла, не велел, приказывал называть себя патриархом, ставил кресты с надписями о своем о заточении. Ссылаясь на слова сотника Андрея Есипова, бывший пристав рассказывал, что Никон, действительно, стрелял в птицу баклана из своей кельи «и ту птицу обронил и велел у нее крылья и голову, и ноги обсечь за то, что она поедала у него рыбу», что сердясь приказывал бить провинившихся людей палками и плетьми. Шайсупов рассказывал также о лечении Никоном больных, о раздаче бедным милостыни, но при этом не удержался от гнусных клевет на престарелого патриарха, обвиняя его на основании слышанных сплетен в нетрезвой и нечистой жизни¹⁵⁰.

Между тем и в Ферапонтове стало всем ясно, что отношение правительства к Никону круто изменилось и что на Москве теперь охотно поверять всем обвинениям на Никона. Люди, желавшие отомстить Никону, не замедлили воспользоваться благоприятным случаем. Ферапонтовский служка Ивашко Кривозуб, незадолго перед тем жестоко наказанный «за воровство» по приказу Никона и общему приговору монастырских властей, явился теперь в Москву с изветом на Никона. Он доносил, что Никон однажды в монастырский праздник Рождества Богородицы не принял к себе в келью иконы, где на полях были написаны пр. Ферапонт и Мартиниан, говоря, «что за мужики написаны» и приказывая их скресть»; что по смерти государя он напивался пьян и приказывал бить служек и крестьян, причем сильно пострадал и сам изветчик, будто бы избитый стрельцами и келейниками замертво; что в Пасху и другие праздники игумен со всеми монахами и служками приходят к нему на поклон и он дает им целовать руку; что, распоряжаясь всем самовластно, он учинил у себя приказ и губу; что, наконец, от его лекарства умерла крестьянская девица.

В это же время известный уже нам Иона Серебряк, неоднократно подвергавшийся от Никона «смирению» за пьянство, объявил за собой дело государево и был отправлен приставом в Москву. На допросе он обвинил бывшего патриарха в том, что тот живет не по-монашески, в церковь ходит мало, а, за государя и патриарха Бога не молит и своим священникам не велит, а себя велит поминать патриархом московским, «государево жалованье, присланное к нему, ни во что ставит и ногами топчет и всякими неистовыми словами великого государя злословит, о чем и помыслить страшно». Последнее обвинение было явным преувеличением: известно, что Никон только в начале заточения резко обнаруживал свое недовольство царем Алексеем Михайловичем, потом же отчасти примирился с ним и стал принимать его присылки.

Но всего этого показалось мало. Из приказа тайных дел извлечено было прежнее, казалось бы, уже оконченное дело по обвинению Никона в сношениях с казаками и Стенькой Разиным. Врагам Никона было понятно, что политическое обвинение, хотя бы и не доказанное, скорее всего может отягчить судьбу Никона.

Таким образом материал для обвинения Никона был набран в достаточном количестве. Правда материал этот был ненадежный и непроверенный, но об этом немного заботились. Патриарх Иоаким приказал на основании собранных обвинений составить доклад по делу о Никоне и представил его на собор, состоявшийся в Духов день 14 мая 1676 года в присутствии царя и бояр¹⁵¹. На соборе этом без суда и следствия порешили перевести Никона из Ферапонтова монастыря в Кириллов и держать его там под строгим надзором «для того что он жил в Ферапонтове монастыре своевольно в небрежении о душе своей». Для исполнения этого приговора решено было послать в Ферапонтов чудовского архимандрита Павла и думного дворянина Ивана Желябужского с дьяком Семеном Румянцевым. Им дан был подробный наказ, точно определявший, что они должны были говорить Никону и как поступить с ним и его имуществом. в наказе все до мелочей предусмотрено было заранее даже то напр., в каких кельях поместить Никона в Кириллове монастыре. Следователям велено было допросить Никона по всем пунктам взведенных на него обвинений, но этот допрос должен был остаться пустой формальностью, потому что судьба опального патриарха была уже заранее предрешена в наказе. В случае, если Никон обнаружит упорство и неповиновение присланным следователям, наказ предписывал им сначала увещевать его, а если не послушает, взять из кельи силой «как мочно»¹⁵². Одновременно патриарх Иоаким послал указы властям Кириллова и Ферапонтова монастыря о переводе Никона в Кириллов¹⁵³.

Следователи прибыли в Ферапонтов 5 июня утром. С ними приехали из Кириллова архимандрит Никита и келарь Гедеон. В монастыре еще не кончилась обедня. Прибывшие тотчас послали к Никону пристава и сотника с приказом явиться в соборную церковь для выслушивания указа от царя и патриарха. Напрасно опасались упорства со стороны Никона: он беспрекословно выслушал приказ и только спросил, когда именно нужно идти. По окончании обедни архимандрит Павел послал за Никоном кирилловского архимандрита с келарем, ферапонтовского игумена и сотника. Никон тотчас же отправился с ними в соборную церковь. Он без сомнения предвидел, какого рода указ ему придется выслушать в церкви, догадывался также, чьими клеветами воспользовались его враги. Отправляясь в церковь, он захватил с собой сыскное дело про Ивашку Кривозуба – одного из наиболее злобных своих клеветников.

Когда он пришел в церковь, следователи объявили ему, с какой целью они посланы в Ферапонтов монастырь. «Не убоюсь от тем людей, окрест нападающих на меня, отвечал им Никон, аще что и смертное пострадать готов есмь». Желябужский грубо прикрикнул на опального патриарха, но последний не захотел с ним говорить, а заявил архимандриту Павлу: «хотя и ты (будучи архимандритом) послан к нам (патриарху) вопреки св. канонам, но все-таки лучше ты говори с нами, а этому прикажи замолчать»¹⁵⁴. Дьяк Румянцев начал читать наказ и обвинительный акт, состоявший из многих пунктов. Во все это время Никон держал себя спокойно и с достоинством, что было засвидетельствовано архимандритом Павлом в донесении патриарху Иоакиму: «Никон монах указ слушал со смирением, без всякого прекословия». По выслушании указа он также спокойно и твердо давал ответы и объяснения на предложенные ему обвинительные пункты. Его ответы тут же записывались дьяком и известны нам из донесения архимандрита Павла¹⁵⁵. «Хотя в письменной передаче, эти ответы, замечает по поводу из проф. П. Ф. Николаевский, и должны были утратить несколько из своих первобытных черт, но они не утратили своей внутренней силы, поразительной простоты и убедительности, которыми отличались все речи, письма и сочинения патриарха Никона, хотя и много испытавшего в жизни, исстрадавшегося в заключении, но не утратившего своей энергии. В своих ответах но победоносно опроверг все злобно направленные против него клеветы и обвинения»¹⁵⁶.

На старое обвинение в мятежных замыслах и сношениях с Разиным, обвинение, еще при покойном государе, так сказать, сданное в архив и теперь вновь выдвинутое врагами, он отвечал решительным заявлением, что казаки приходили к нему с ведома пристава Наумова, а с Разиным он никаких сношений не имел. Вселенский патриархов он не бранивал и в Царьград денег и писем не посылал. О лечении своем он снова подтвердил, что начал лечить вследствие бывшего ему видения, что он помазывал болящих маслом и читал над ними молитвы, и «от того его лекарства милость Божия и исцеление многим людям бывало. А про то он не слыхал, чтобы от его лекарства которые люди помирали». Девка из вотчины Кириллова монастыря, о которой говорил изветчик Ивашко, умерла от своей болезни, а не от его лекарства: он ей никаких лекарств не давал, а только читал молитвы, так как она была одержима нечистым духом. Изветчик Ивашко и сам обращался к нему за помощью, «сказывал на себе болезнь, что приходят к нему бесы», он помазывал его маслом, и Ивашко сам же говорил, что после помазывания болезнь миновала¹⁵⁷.

Ивашко извещал так же на Никона, что крестьянин Фома умер от его побоев, а конюшенный старец Лаврентий был запоен им вином до смерти. Никон в ответ на это сказал, что Фому он не бивал, умер он своей смертью: «остались после него жена и дети, и они ведают, как он умер». Старец Лаврентий «умер не от его питья, а был пьяница ведомый». Сам изветчик Ивашко был бит за воровство по общему приговору игумена и священников. Никон тут же подал архимандриту Павлу сыскное дело про Ивашку, сказав: «все Ивашкино воровство в этом деле объявится».

Никон опроверг также все клеветы и сплетни, сочиненные его врагами по поводу его широкой благотворительности и лечения больных. В числе больных и бедных, постоянно обращавшихся к Никону за лекарством и милостыней, было много женщин, и этого было достаточно врагам Никона, чтобы пустить нелепую чудовищную сплетню о нечистой жизни его, семидесятилетнего старца, с ранних лет известного своей строгой подвижнической жизнью. Враги совсем хотели втоптать в грязь того самого Никона, который с такой ревностью, казавшейся многим неумеренной, стремился исправить грубые и распущенные нравы своих пасомых. В ответ на низкую клевету, позорившую его честь и доброе имя, Никон заявил, что эти обвинения прямая ложь, что женщины для лечения и для милостыни всегда приходили к нему или с мужьями, или с другими женщинами и детьми, а наедине он никогда их не принимал; даже милостыню нищим женщинам он давал в присутствии стрельцов. Никаких пиров и угощений он у себя не устраивал, а кормил иногда бедный люд в праздники за работы их. В гости из монастыря никуда не ездил, как его в этом обвиняли, а князь Шайсупов, у которого он раз был, сам же зазвал его к себе, когда он шел рыбу ловить, и он к нему ненадолго зашел, а ничего у него не пил. «Угодников Божьих он мужиками не называл, а который образ он не принял и он говорил, для чего Ферапонта и Мартиниана пишут на иконах, а они де не свидетельствованы»¹⁵⁸.

Никону было поставлено в вину и то, зачем у него такие большие кельи с переходами, и ему пришлось в свое оправдание сослаться на указ покойного государя о постройке этих келий. Государя он ничем не злословил и поносных слов никаких не говорил, а всякую присылку от него принимал с благодарением. За великого государя и за вселенских патриархов в церкви и в келейном правиле он повсечасно Бога молит, а за Иоакима патриарха он Бога не молит. Открыто заявляя об этом, Никон сослался даже на архиепископа вологодского Симона, который «писал в Кириллов монастырь и велел Бога молить за себя, а не за патриарха, потому что от него Иоакима всякое зло учинилось, и ныне его губит».

На запрос, почему он в отписках и челобитных писался патриархом, Никон объяснил, что запрещения ему от покойного государя в том не бывало, сами царские послы называли его «великим святым отцом» и говорили (он не помнит точно, кто из них), что государь не запрещает его называть патриархом. Надписи на крестах и сосудах он приказывал делать потому, что «было ему от пристава Наумова утеснение великое».

Но все эти объяснения Никона, данные им со свойственной ему прямотой и твердостью, не могли изменить заранее назначенной ему участи. Все равно ему пришлось выслушать уже стоявший в наказе строгий приговор: «и по тем твоим вымышленным и непристойным и не во славу Московскому государству мятежным делам в Ферапонтове жить тебе по своей воле неудобно. А указали великий государь и святейший патриарх и весь освященный собор жить тебе в Кириллове монастыре в келье по иноческому чину, и о тех своих злых делах прийти в совершенное покаяние»¹⁵⁹. В заключение присланные судьи увещевали Никона «всякими мерами» чтобы он покорился патриарху Иоакиму – «за него Бога молил и никаких непристойных слов не испускал». Но Никон оставался непреклонен. «За великого государя и вселенских патриархов я стану Бога молить, а за Иоакима Бога молить и патриархом его называть не стану», говорил он, выходя из соборной церкви.

Ему уже не позволили вернуться в свои кельи, а прямо из церкви повезли в Кириллов в сопровождении стражи¹⁶⁰. Живших у него монахов в наказе также белено было взять в Кириллов и вести туда порознь. Таким образом, беспощадная судьба в конце концов привела Никона в тот самый монастырь, с которого он еще так недавно вел ожесточенную борьбу. Недоброжелательство Кирилловских монахов к Никону хорошо было известно и в Москве, так что даже Иоаким счел нужным упомянуть в своем указе Кирилловским властям, чтобы они «злобы своей к Никону за его прежние к ним досады не мстили ни которыми делы»¹⁶¹.

Перемена обстановки сильно подействовала на престарелого патриарха. Увидев себя в тесных угарных кельях, окруженный чужими ему кирилловскими монахами и служками, Никон с ужасом почувствовал себя как бы заживо похороненным в крепких стенах Кириллова монастыря – и упал духом. В глубоком унынии он послал за своими судьями, которые собирались ехать обратно в Ферапонтов для исполнения дальнейших статей наказа. Те, пользуясь его настроением, снова стали убеждать его покориться Иоакиму и признать его патриархом. Сломленный в неравной борьбе старый и больной патриарх наконец уступил. «И монах Никон, доносил потом архимандрит Павел, по многим разговорам от злой своей мысли уклонился и говорил, чтобы де святейший патриарх к нему был милостив, и не велел бы его здесь напрасно смертью от тесноты уморить; а он де за него Бога молить и патриархом именовать начнет»¹⁶². Чтобы смягчить гнев Иоакима, Никон напомнил теперь о том, что по оставлении им патриаршества, он указывал государю на Иоакима как на своего приемника, говоря, что ему можно быть в патриархах «за смирение».

Особенно тяжело было Никону расстаться с двумя своими келейными старцами – иеромонахом Варлаамом и иеродьяконом Мардарием, которых, как он узнал, велено было сослать в Крестный монастырь. Со слезами просил старый патриарх, чтобы оставили при нем этих двух преданных ему лиц, потому что «они к нему приобытчились, а он к ним», но просьба не была исполнена.

Оставив Никона в Кириллове, архимандрит Павел с другими следователями поехали опять в Ферапонтов монастырь. В наказе предписано было взять туда с собой и келейных старцев Никона. Кельи Никона подвергнуты были тщательному обыску, все имущество и утварь в них были переписаны. Наказ предписывал «прелестные его Никоновы лекарства все, что ни есть, коренья и травы и водки, и мази всенародно сжечь на огне, чтобы от него и нечего не осталось». Архимандрит Павел доносил, что учинил с ними по наказу. С крестами, на которых была известная надпись, велено было из опасения соблазна поступить с осторожностью. Архимандрит с властями Ферапонтова монастыря, со священниками и дьяконами должны были снять кресты со всех мест, где они объявятся, честно внести в монастырь и «с искусством» срезав надписи, положить кресты «в сокровенное место, где никому бы было входно». Их положили «под церковь в непроходное место».

Келейных старцев Никона, согласно наказа, допрашивали «с великим пристрастием», не спрятано ли у него каких-либо писем в земле или в другом тайном месте, и не отсылал ли он кому-либо писем. Иеромонах Варлаам и старец Кузьма показали, что никаких писем Никон не отсылал и не спрятывал, что больные к Никону приезжали для лечения, но «никаких зазорных лиц для напивков, у него в кельях не бывало». Мардарий сказал, что он не раз ездил в Москву по поручению Никона, возил туда отписки и челобитные и подавал царскому духовнику и дьяку приказа тайных дел Полянскому, а они передавали их государю. При этом Никон посылал с ним духовнику подарки – «всякие посуды деревянные, братины и стаканы и ложки, и рыбу», а Полянскому – одну рыбу. Но никаких писем из Москвы он Никону не привозил. Относительно лечения Никоном больных Мардарий заявил, что по приказу Никона он приводил к нему в крестовую келью приезжавших больных, приносил туда кадило и свечи и много раз видел, как Никон говорил над болящими молитвы по потребнику, а дурна никакого и бесчиния он не видел»¹⁶³ . Варлаам и Мардарий были затем отправлены в Крестный монастырь, где приказано было держать их под крепким началом; старец Козьма за болезнью оставлен был в Ферапонтове, где скоро и умер.

Согласно данному наказу следователи составили подробную опись всего имущества, оставшегося после Никона в Ферапонтове. Были переписаны хлеб в житницах, запасы в погребах и сушилах, овощи в огородах, лодки и сети, рыба в садках, дрова и бревна и пр. Все это было сдано под расписку игумену Афанасию с братией. Ему же сданы были под расписку облачение и утварь Богоявленской церкви. Келейная утварь Никона: образа, книги, келейная казна, разного рода посуда, обувь, одежда, всевозможная рухлядь, разные запасы, большое количество разного рода пива, медов и вин – все это до последней мелочи было внесено в опись, свезено в Кириллов и сдано казначею под расписку¹⁶⁴. Туда же отправлены были лошади, коровы, куры и пр., купленные Никоном за свой счет. Опустевшие кельи Никона были заперты и окна в них запечатаны. Ключи от келий, погребов, амбаров и житниц были отданы игумену Афанасию. Ферапонтов монастырь, которому присутствие знаменитого заточника придавало особое оживление, снова замер и погрузился в однообразную будничную тишину.

Ферапонтовские монахи сразу же после переведения Никона из их монастыря в Кириллов стали думать о том, нельзя ли воспользоваться для нужд монастыря имуществом патриарха, которое только что было осмотрено и переписано архимандритом Павлом с его помощниками. Они послали к патриарху Иоакиму челобитную, в которой указывали на многие расходы и тягости, понесенные монастырем за все время пребывания в нем Никона, жаловались даже на то, будто Никон не додал им 631 рубль 7 алтын из подрядной суммы на постройку келий, обещаясь на те деньги купить в монастырь колокол, а также белого железа и олова на починку церковных глав – покупок не купил и денег не отдал¹⁶⁵. В восполнение всех этих расходов монахи просили выдать из денег Никона 631 рубль 7 алтын, а также обратить в их пользу хлеб Никона как посеянный в полях, так и запечатанный в житницах.

В августе для поправления расстроенного хозяйства монастыря по указу патриарха и вологодского архиепископа был послан в монастырь кирилловский строитель Исайя, который в донесении патриарху описывал плачевное состояние монастыря и тоже хлопотал об отдаче монастырю 480 четвертей хлеба, оставшегося после Никона¹⁶⁶. Но Иоаким был не особенно податлив на эти просьбы монахов. Он разрешил им воспользоваться только тем хлебом Никона, который посеян в поле, и овощами в его огородах. Притом часть этих овощей, а также рыбу из его садков он велел отсылать в Кириллов на нужды Никона. О хлебе, запечатанном в амбарах, он обещал дать указ потом¹⁶⁷.

В октябре игумен с братией прислали патриарху отписку и новую челобитную. В них они доносили, что рыба в садках Никона «вся уснула», что часть овощей из его огородов они послали ему в Кириллов, а посеянный им хлеб сжали о измолотили, получив в умолоте 7 четв. с осьминой ржи и 8 чт. пшеницы. Жалуясь на скудность монастыря, они обращались к Иоакиму с новой просьбой. «Призри, государь, на дом Пр. Богородицы на пустое и разоренное место! Вели, государь, церковную утварь, что описана в церкви святых Богоявлений, после Никона монаха отдать нам, богомольцам твоим, в Ферапонтов монастырь». Кроме того они снова просили отдать им хлебные запасы Никона и дозволить разобрать кельи Никона на монастырское строение на братские кельи¹⁶⁸. Мы так и не знаем, имели ли , наконец, успех просьбы ферапонтовских монахов о хлебе Никона и его кельях, но утварью Богоявленской церкви им не удалось воспользоваться: в 1683 году уже по смерти Никона, она была перевезена в Воскресенский монастырь по указу царей Иоанна и Петра Алексеевичей¹⁶⁹.

В то время как ферапонтовские монахи хлопотали об имуществе Никона, сам владелец его жил в Кириллове в строгом заключении. Кириллов монастырь издавна служил местом ссылки для провинившихся пред правительством лиц. Успешно выдержав осаду со стороны литовских шаек, Кирилов монастырь получил в глазах московского правительства значение важного стратегического пункта на севере Руси. В царствование Алексея Михайловича правительство решило обнести Кириллов новой большой каменной стеной по образцу Сергиева монастыря¹⁷⁰. В 1661 г. царь пожаловал из казны 45 000 рублей на тогдашние деньги на производство работ¹⁷¹, а в 1667 году прислал указ спешить городовым делом¹⁷². Таким образом ко времени перевода Никона в Кириллов монастырь постройка его стен была уже закончена, и Кирилова обитель стояла в полном величии своих грозных твердынь, на которые и теперь не без удивления смотрит заезжий путник. Колоссальная стена тянется вокруг монастыря на расстоянии 1 ½ верст и имеет три этажа. В нижнем этаже множество келий предназначавшихся, вероятно, для ратников, второй и третий ярусы представляют из себя длинные галереи с бойницами для пушек и пищалей. Галереи эти так широки, что по ним свободно можно было бы прокатиться на тройке лошадей. Помещаемый здесь вид одной из таких галерей с перспективой уходящих вдаль сводов и арок может дать читателю некоторое представление о величине Кирилловских твердынь. Новой крепости, стоившей больших издержек и монастырю, и правительству, не пришлось однако испытать вражеской осады. Она служила для правительства другую службу, являясь вполне безопасным и надежным местом для пребывания ссылаемых им лиц. Между прочим, дело патриарха Никона дало Кирилловским тюрьмам несколько ссыльных лиц. Так в 1663 году был сослан сюда из Москвы поп церкви Введения, что в Барашах, Иван Фокин и сидел «в цепи и железе» за то что по удалении Никона из Москвы в Воскресенский монастырь продолжал поминать его московским патриархом¹⁷³. В то время, когда Никон жил в Ферапонтове, пристав Наумов часто отсылал в Кириллов разных оговоренных по розыску лиц на сбережение (иеродьякона Ферапонта, служку Михайлова и др.)¹⁷⁴. Пришлось наконец и самому Никону, бывшему «собинному» другу царя и великому государю, увеличить собой длинный ряд кирилловских заточников, в разное время томившихся в крепких стенах обители.

В Кириллове Никона поместили в тех кельях, где живал прежде строитель старцев Матвей. Эти кельи находились в «Большом монастыре» на западной его стороне в 2-х саженях от городовой стены, которая проходит здесь по самому берегу Сиверского озера. В соседстве с ними на расстоянии 4 сажень находились каменные больничные кельи¹⁷⁵, обращенные потом в кладовую и существующие доселе. Таким образом, Никоновы кельи были на том месте, где ныне стоит старинный двух этажный каменный корпус, ныне почти пустой, а прежде служивший помещением для духовного училища¹⁷⁶. Рядом стоит больничная церковь св. Евфимия, построенная в 1653 году: полагают, что в эту именно церковь, как самую ближайшую, ходил молиться патриарх Никон. Кельи его были деревянные двухэтажные. Нижний этаж состоял из двух помещений, соединявшихся теплыми сенями, за теплыми сенями находились холодные сени с чуланами. В этих сенях было восемь больших окон. В верхнем этаже были две теплых вышки, холодные сени с 6 окнами и три чулана. Шушерин называет эти кельи «вельми негожими». Печи в них были кирпичные и плохого устройства; при первой же топке они издали такой страшный угар, что новый жилец их, и без того после известного ушиба страдавший головной болью, почувствовал себя совсем плохо и чуть не умер. Поварни особой не было, кушанья готовили тут же в келье, что еще более увеличивало в ней жару и духоту. Архимандрит Павел по возвращении в Москву счел нужным доложить патриарху Иоакиму об этом неудобстве келий Никона, вредном для здоровья заточника. Шушерин говорит, что патриарх Иоаким «положи сия глаголы в забвении».

В июле Иоаким послал в Кириллов своего ризничего дьякона Иакинфа. Иакинф приезжал и Ферапонтов, вероятно, для осмотра Никонова имущества¹⁷⁷, но главной целью его прибытия было отобрание у Никона панагии и двух серебряных патриарших печатей. Никон в Ферапонтове носивший панагию, а, быть может, пользовавшийся и печатями, теперь беспрекословно возвратил эти последние знаки патриаршего достоинства¹⁷⁸. Но за то Иакинф привез в Кириллов указ Иоакима о том, чтобы «в кельях монаха Никона вместо кирпичных печей сделать образчатые, чтобы угару отнюдь не было», а позади келий выстроить особую каменную поварню, высмотря место для нее с ним, Никоном, а если будет тут какое-либо ненужное строение, то его отставить. При этом патриарх требовал, чтобы прислали к нему чертеж келий Никона – всему старому и новому строению¹⁷⁹.

Вследствие этого указа Кирилловские власти произвели ремонт в кельях Никона: поставили печь обращатую, поновили стены и сделали вновь подволоку и окна красные, двери и переходы в вышку, «как ему угодно». Но строить особую поварню позади келий они не нашли удобным и в отписке своей объясняли патриарху, что промежуток между кельями Никона и монастырской стеной – занят монастырскими дровами, а если поставить поварню между кельями и больницей, то придется у больницы свет заставить и с дровами проезду за кельи не будет. Вместо устройства новой поварни они предлагали устроить поварню в братской келье, находившейся в одном ряду с Никоновыми, и просили на то указа¹⁸⁰. Таким образом, до поры до времени Никону приходилось волей-неволей мириться с важным неудобством его келий.

Согласно наказу Иоакима с Никоном в его кельях поселены были два старца добрых и искусных, «кому можно верить». Кроме этих двух старцев, Авраамия и Иринарха, в кельях Никона жили трое служек, повар и приспешник¹⁸¹. Стол для него велено было готовить лучший, чем для братии, не только в разрешенные, но и в постные дни, также велено было давать ему «пиво и мед добрые по его потребе»¹⁸². Но из приходно-расходных книг монастыря, сохранившихся за это время, видно, что денежных затрат со стороны монастыря на содержание Никона почти не было, и по опускавшимся на него запасам можно заключать, что ежедневный обиход его был весьма скромен и на него шло тоже, что употреблялось на содержание братии¹⁸³. Впрочем, запасы, привезенные из Ферапонтова, шли на его обиход и в первое время могли значительно сократить расходы Кириллова монастыря на содержание Никона.

Из многочисленных вещей и утвари, которыми Никон обставил себя под конец ферапонтовского заточения, ему дали теперь очень немногое¹⁸⁴. Его личная свобода также была значительно стеснена. Поселенные с ним старцы должны были иметь над ним строгий надзор, не пускать к нему в келью никого, ни монахов, ни мирян, наблюдать, чтобы он никому не писал писем и для того не давать ему ни чернил, ни бумаги. Ему запрещено было получать от кого-либо посылки и приношения и даже выходить за монастырскую ограду. О суровости заключения Никона в Кириллове Шушерин вообще замечает, что Никон терпел здесь «всякие нужды и озлобления» не менее, чем в Ферапонтове монастыре, «в кельи бо пребысть, неисходно кроме церковные службы»¹⁸⁵. В церковь ему позволено было ходить (вероятно, в ближайшую Евфимьевскую), но и тут велено было следить за ним, чтобы он «стоял с молчанием и чтобы мятежа церковного от него не было»¹⁸⁶. Так опасным казался своим врагам Никон – теперь уже больной разбитый жизнью старец.

Уныло и однообразно текла жизнь Никона в кирилловском заточении. Отрешенный от мира, лишенный возможности сноситься с преданными ему людьми, старый патриарх должен был переносить свои страдания «уединенно, молчаливо, при полном безучастии окружавших его лиц и в полной безвестности для общества¹⁸⁷. Мало сохранилось сведений о жизни его в это злополучное время. Тем любопытнее для нас те немногие сведения о жизни знаменитого заточника, которые случайно попали на страницы монастырских приходно-расходных книг. Из книг этих видно напр, что кирилловский заточник позволял себе невинные развлечения, вносившие некоторое разнообразие в его монотонную затворническую жизнь. Он держал ручных птиц лебедей и голубей и, по-видимому, сам занимался их кормлением. Начальство монастыря ничего не имело против этой невинной забавы своего заточника, который еще будучи патриархом держал у себя певчих птиц и попугаев, и приказывало выдавать из монастырской житницы потребное количество овса и пшеницы на корм пернатых друзей опального патриарха¹⁸⁸.

Шел год за годом. Патриарх Никон продолжал сидеть в своем заключении, без надежды на освобождение, ни откуда не получая себе ни утешения, ни тем более помощи. Царь Федор Алексеевич был молод и находился под влиянием враждебной Никону партии, сторонники же Никона стояли вдали от царя. Но вот произошла новая перемена в придворном кругу, влияние Милославских и Хитрово ослабело, и для Никона блеснул луч надежды. Тетке царя царевне Татьяне Михайловне, которая с детства была почитательницей великой личности Никона, удалось теперь приобрести влияние на своего царственного племянника. Она своими рассказами о Никоне и о его заслугах церкви, государству и царскому семейству и о теперешней горькой его участи заинтересовала молодого царя. По ее внушению царь в сентябре 1678 года предпринял со всей семьей поездку на богомолье в Никонов Воскресенский монастырь. Здесь все напоминало о Никоне: и начатые им величественные постройки, и сонм преданных ему монахов. Враги Никона старались отклонять молодого царя от поездок в Воскресенский монастырь, но не имели успеха. Он ездил туда несколько раз, дал монастырю жалованную грамоту, издал указ об окончании начатой Никоном постройки и сделал монастырь своим царским богомольем¹⁸⁹. Под влиянием этих посещений, речей Татьяны Михайловны, воскресенских монахов, и вероятно, также своего учителя Симеона Полоцкого, в душе молодого царя возникал величавый образ знаменитого патриарха, который теперь забыт всеми и томится в заточении. И вот молодой царь хочет оказать внимание к злополучной доле Никона. Пред Пасхой 12 марта 1679 г. из Москвы послан был «к монаху Никону для государева дела» стольник Мартюхин, вероятно, с денежной милостыней¹⁹⁰. В январе 1680 года кирилловский архимандрит, будучи в Москве, получил от государя 200 рублей милостыни: из них 100 рублей государь поручил передать Никону. В конце августа царь послал к Никону стольника Федора Абрамовича Лопухина со своей государевой милостыней¹⁹¹. Понятно, что милостивое внимание царя должно было утешить томившегося в заключении патриарха и снова внушить уважение к нему в глазах кирилловских монахов. Благодаря не раз приславшейся царем милостыне, кирилловский заточник имеет деньги в избытке, и монастырское начальство само обращается к нему с просьбой дать денег в долг, как напр. в 1680 году, когда оно заняло у Никона 149 р. 12 алт. 2 д. на уплату государственного сбора на жалованье ратным людям во время турецкой войны¹⁹². В 1680 году царь освободил из ссылки келейных старцев Никона, Варлаама и Мардария, и позволил им вернуться в Воскресенский монастырь.

Однажды, посетив Воскресенский монастырь по случаю смерти его настоятеля, царь сам внушил братии мысль, хлопотать о возвращении к ним Никона из ссылки. Обрадованные царским словом монахи не заставили себя ждать. Тотчас же была написана витиеватая челобитная, в которой, указывая на пример израильтян, перенесших кости Иосифа из Египта в обетованную землю, Иоанна Златоуста и Игнатия патриарха константинопольского, некогда возвращенных из своего заточения, монахи умоляли царя возвратить пастыря стаду, главу – телу христоподражательного наставника святейшего Никона, извести из темницы душу его, освободить его из заточения, дать ему покой и отраду в его старости¹⁹³. К прошению подписалось около 60 монахов, и оно тут же было подано царю.

Но желание царя вернуть Никона из ссылки встретило сильное противодействие со стороны патриарха Иоакима, который решительно заявил царю, что без согласия вселенских патриархов сделать этого никак нельзя. Царь несколько раз просил об этом Иоакима, но получал решительный отказ. Тогда царь собрал собор архиереев, на котором присутствовал и сам с боярами, заявил о своем желании возвратить Никона из ссылки и представил собору челобитную воскресенских монахов. Многие архиереи согласились с царем и говорили, что Никона нужно освободить из заточения, но патриарх Иоаким был против этого, и собор кончился ничем. Спустя несколько времени царь призвал патриарха к себе во дворец и вместе с Татьяной Михайловной усиленно убеждал его согласиться на освобождение Никона. Иоаким по-прежнему оставался непреклонным, ссылаясь на постановление вселенских патриархов. В своих отказах согласиться на просьбу царя Иоаким стоял, конечно, на законной почве, но в его нежелании облегчить участь Никона нельзя не видеть личного нерасположения к последнему. Не без основания можно думать, что он все еще боялся встретить в освобожденном Нинине опасного соперника, который легко подчинит своему влиянию молодого царя. У Иоакима и то уже был сильный противник при дворе в лице бывшего учителя царя монаха Симеона Полоцкого, с которым он при всем желании не мог справиться и который был сторонником Никона. Татищев сообщает неизвестно откуда им взятое известие о том, что Симеон Полоцкий, « который с Иоакимом великую вражду имел», убедил Федора Алексеевича учинить в России пату и четырех патриархов, причем папой сделать Никона, а Иоакима оставить патриархом новгородским. Но Иоаким всеми силами восстал против этого плана, склонил на свою сторону приближенных бояр и велел Андрею Лызлову сочинить представление «со многими обстоятельствами, показывающими немалый вред от сего плана для государства», – хотя замечает Татищев, без сомнения не воспротивился бы сему, если бы сам был назначен папой¹⁹⁴.

Как бы то ни было, но Федор Алексеевич, не смотря на противодействие Иоакима, надеялся непременно увидеть Никона освобожденным из ссылки. Чтобы утешить и ободрить старца, томившегося в заключении, царь написал ему в Кириллов собственноручное письмо. Это была большая честь для Никона, который в своем заключении еще ни разу не получал царских писем: как известно, царь Алексей Михайлович не писал ему в Ферапонтов, а всегда отвечал ему через послов. В своем письме Федор Алексеевич называет Никона патриархом, вопреки соборному определению, просит у него благословения и прямо обещает ему скорое освобождение из ссылки. Вот это замечательное письмо: «О Святом Духе отцу нашему Никону патриарху грешный царь Федор и с супругой своей поклон сотворяем, и чести твоей возвещаю, аще Бог повелит сему писанию вручитися тебе, и ваша честность да весть, что, надеясь на Бога, преведение твое не умедлить быть, и имаши обитати сам в Новом Иерусалиме, и имать совершенство свое восприяти. И посем я грешный царь Федор и с женой своей благословения вашего при свидании вашем с нами и через писание желаем. Аминь»¹⁹⁵. Внимательность государя к опальному патриарху станет еще яснее, если добавить, что это милостивое письмо было отправлено к Никону с его келейным дьяконом Мардарием, который после долгой разлуки снова мог служить своему патриарху. Велика была радость старого патриарха, когда он прочитал царское письмо и узнал, что скоро согласно царскому слову должна исполниться его заветная мечта о возвращении в любимый монастырь.

Царь, не смотря на свою болезненность, с настойчивостью продолжал действовать в пользу Никона. Так как Иоаким ссылался на восточных патриархов, то царь решил обратиться к ним от своего имени. В конце июня собирались в Турцию послы Илья Чириков и Прокофий Возницын. Царь воспользовался этим случаем и отправил с ними особые грамоты к восточным патриархам по делу о Никоне. В них он указывал на то, что Никон осужден не за нарушение догматов и правил благочестия, а за другие известные прощения достойные вины; хотя он как человек по малодушию поддался гневу и унынию, оставил патриаршество и тем произвел смуту в церкви и государстве, но он искупил свои вины своими страданиями в заточении и теперь, находясь в глубокой старости, только о том и помышляет, как бы вернуться в свой Воскресенский монастырь, чтобы там умереть спокойно. В виду близкой кончины Никона государь просил патриархов дать ему прощение и разрешение и восстановить его в патриаршеском сане за его великое смирение, страдания в заключении и за его покаяние¹⁹⁶. Эти грамоты к патриархам были подписаны 26 июня 1681 года.

Между тем Никон слабел и таял с каждым днем. Он уже стал готовиться к смерти, особоровался и принял великую схиму. Схимники обыкновенно меняют свое иноческое имя на другое или снова получают прежнее мирское имя. Замечательно, что Никон не пожелал переменить своего имени, которое, благодаря ему, стало историческим. Видя безнадежное состояние Никона, архимандрит Никита Доносил патриарху Иоакиму, что Никон близок к смерти и спрашивал, где и как его похоронить. Иоаким поспешил распорядиться, чтобы Никона отпевали как простого монаха и похоронили в церковной паперти. Царь уже после узнал о таком распоряжении патриарха, требовал вернуть грамоту назад, но было уже поздно.

Дни Никона были сочтены. Чувствуя себя на краю могилы, он ждал обещанной царем свободы только для того, чтобы умереть и быть похороненным в своем Воскресенском монастыре. И вот боясь не дожить до желанного дня, он в последних числах июля написал к братии Воскресенского монастыря краткое трогательное письмо, которое было последним в его жизни. «Благословение Никона Патриарха, писал Никон, и на смертном одре продолжавший называть себя патриархом, архимандриту Герману, иеромонаху Варлааму…и всей братии. Ведомо вам буди, яко болен есмь болезнью великой вставать не могу, на двор выйти не могу ж, лежу в гноище…; а милость Великого Государя была, что хотел меня взять о вашему челобитью, и писав жаловал своей рукой, а ныне то время совершилось, а его милостивого указу несть;– умереть мне будет внезапу; пожалуйте, чада моя, не попомните о моей грубости, побейте челом о мне еще Великому Государю, не дайте мне напрасно смертью погибнуть, уже бо моего жития конец приходит, а каков я, и то вам про меня подробно скажет Иван, который от вас живет на приказе в (селе) Богословском»¹⁹⁷.

Архимандрит с братией, получив это письмо умирающего патриарха, тотчас показали его царю и со слезами умоляли возвратить Никона из ссылки, пока он не умер. Государь снова обратился к патриарху Иоакиму и архиереям с просьбой освободить Никона в виду его близкой смерти. Все согласились, и сам Иоаким не стал теперь перечить царю. Царь немедленно отправил в Кириллов дьяка конюшенного приказа Ивана Чепелева с наказом взять оттуда Никона и живого или мертвого перевезти в Воскресенский монастырь. Чепелев поспешно отправился в путь. В Кириллове еще никто не знал о так быстро состоявшемся решении московского правительства освободить Никона. Но сам Никон в своей чуткой душе, готовившейся отрешиться от земных уз, как бы прозрел свое близкое освобождение. Еще за день и больше до приезда царского дьяка в Кириллов Никон, не смотря на сильную болезнь и изнеможение, несколько раз начинал собираться в путь. В самый день приезда посла Никон еще с утра стал одеваться в дорогу и торопил своих сожителей, говоря: «я уже готов, а вы что не собираетесь, смотрите скоро приедут за нами». В нетерпеливом ожидании он приказал даже вынести себя на крыльцо и сел там в креслах. Окружавшие, исполняя волю больного патриарха, думали однако, что он начал уже впадать в беспамятство от болезни и старости. Но вдруг к всеобщему удивлению к крыльцу кельи подошел только что прибывший в Кириллов дьяк Чепелев и тут же объявил патриарху царскую милость. Обрадовался старый патриарх и, не смотря на крайнюю слабость, поднялся с кресел, чтобы оказать почтение послу, говорившему от имени царя.

Медлить было нельзя. Ослабевшего патриарха бережно посадили в сани, не смотря на летнее время года (чтобы избавить его от толчков и тряски), п повезли к пристани на реке Шексне в 6-ти верстах от монастыря. Здесь уже заранее были приготовлены струги (барки) для отправления патриарха. С большим трудом перенесли больного старца на струг и поплыли вниз по Шексне. С ним поехал и кирилловский архимандрит Никита. За двадцать верст до впадения Шексны в Волгу их встретил бывший келейный иеромонах Никона Варлаам, живший с ним в Ферапонтове. Его нарочно послал Воскресенский архимандрит для встречи Никона. Доехав до Волги, Чепелев хотел было следовать дальше вверх по течению Волги, но Никон пожелал, чтобы его везли вниз по Волге к Ярославлю, тем самым путем, которым он когда-то вез мощи св. Филиппа. Жители сел и городов, расположенных по Шексне и Волге, узнав о возвращении Никона из ссылки, выбегали навстречу плывущим стругам и готовы были оказать патриарху и его спутникам всевозможные услуги. Рано утром 16 августа, когда струги плыли около Толгского монастыря недалеко от Ярославля Никон, почувствовал себя плохо и велел пристать к берегу. Архимандрит Никита, имевший при себе запасные Дары, причастил умирающего Никона Св. Таин. Отплыли еще полверсты и остановились против Толкского монастыря. Игумен Толгского монастыря в сопровождении всех монахов вышел на берег встречать патриарха и здесь произошла трогательная сцена. В числе братии оказался живший здесь под началом бывший игумен Спасского монастыря Сергий, который так много досаждал Никону в тягостные минуты после его низложения. Теперь Сергий, видя возвращающегося изгнанника при смерти, припал к его ногам и со слезами просил прощения, называя его «святителем Божиим и владыкой». Тут же он рассказал всем о бывшем ему видении, которое и побудило его теперь прийти сюда проститься с Никоном. Умирающий патриарх тотчас же простил своего бывшего врага.

Струг медленно поплыл далее и на другой день, 17 августа, остановился в Ярославле. Жители во множестве сбежались на берег, толпами теснились на барку, стремясь получить от него благословение, целовали ему руки и ноги. Здесь то сказалась вполне преданность народа к возвращающемуся из долгой ссылки патриарху. Струг нужно было провести в реку Которосль: народ усердно начал помогать гребцам, многие тащили барку, бредя по пояс в воде, и таким образом довели ее до Спасского монастыря. Здесь вышли навстречу патриарху монахи этого монастыря во главе с архимандритом. Между тем весть о приезде патриарха Никона разнеслась по городу, народ толпами валил к нему, чтобы получить благословение. Умирающий Никон был утешен теперь любовью и вниманием к нему народа, но уже настолько изнемог, что не мог говорить, и только давал приходящим целовать руку. Архимандрит Никита и дьяк Чепелев, замечая, что Никону становится хуже, решили прекратить народу доступ на барку и с этой целью приказали перевести ее на другой берег реки.

День склонялся уже к вечеру, в церквах города заблаговестили к вечерне. Услышав звон, изнемогавший Никон вдруг оживился, начал осматриваться вокруг, поправлять на себе руками волосы, бороду, одежду. Наступил его смертный час. Архимандрит с бывшим тут монахами и дьяком начали петь последование на исход души. Никон спокойно сложил руки на груди и издал свой последний вздох на 77 году жизни. При такой необычной обстановке завершил свое многотрудное житейское поприще этот замечательнейший из русских патриархов. После пятнадцатилетнего заточения судьба наконец, сжалилась над ним, дозволив ему умереть не под тесными сводами кирилловских келий, а на свободе, под открытым небом, на берегах родной ему реки Волги, в присутствии многочисленной толпы народа, трогательно заявившего свое сочувствие к нему, как своему любимому пастырю.

Архимандрит Спасского монастыря с собором монахов отслужил литию над телом усопшего патриарха в присутствии городского воеводы и множества народа. Дьяк Чепелев тотчас же поскакал в Москву с вестью к государю о смерти Никона. Царь надеялся видеть Никона живым и послал было за ним свою карету с лучшими конями, но ехать в ней, не пришлось Никону. Тело его положили в дубовый гроб и на особо устроенных рогах (возилах) повезли по дороге в Москву. На пути в городах и селах духовенство с народом выходило на встречу, служило литии. Близ слободы Александровской игуменья тамошнего монастыря со своими 200 монахинями устроила торжественную встречу телу поившего патриарха. В Троицко Сергиевой лавре вышли навстречу гробу Никона все монахи во главе с архимандритом Викентием, который пошел потом провожать тело патриарха взамен кирилловского архимандрита Никиты, вызванного царем в Москву.

Государь, получивший от дьяка известие о смерти Никона, с интересом расспрашивал его о последних днях жизни Никона и обстоятельствах его смерти. Дьяк подробно рассказал царю о кончине Никона. На вопрос царя, не оставил ли Никон духовной, дьяк отвечал: «я напоминал блаженному Никону о духовной, но он сказал мне: не хочу я писать духовной, но скажу одно вместо моей духовной: да будет мир и благословение благочестивейшему государю Федору Алексеевичу и всему его царском дому, а о душе моей и о грешном теле, о погребении и поминовении пусть царь распорядится, как ему угодно»¹⁹⁸.

Растроганный царь с охотой взял на себя обязанности душеприказчика покойного патриарха и задумал устроить ему торжественные похороны. Он хотел было сначала, чтобы сам патриарх Иоаким совершил погребение Никона, но Иоаким соглашался на это только под тем условием, чтобы поминать Никона на погребении не патриархом, а простым монахом. Напрасно царь убеждал Иоакима, брал на себя всю ответственность пред восточными патриархами, на которых опять ссылался Иоаким, обещал снова писать им от своего имени – Иоаким оставался непреклонен. Он отпустил вместо себя новгородского митрополита Корнелия, дав ему уклончивое распоряжение поступать так, как велит царь.

25 августа накануне прибытия тела Никона в Воскресенский монастырь царь приехал туда из Москвы с боярами и всеми многочисленными членами царской семьи. Митрополит Корнелий служил заупокойную всенощную. Рано утром 26 августа процессия с гробом Никона приближалась к Воскресенскому монастырю. За версту от монастыря на монастырском мельничном дворе тело Никона внесли в келью и одели в особую одежду, еще при жизни заготовленную им для своего погребения и хранившуюся в Воскресенском монастыре; сверх ее одели бархатную рясу, архиерейскую мантию с панагией и схиму. Шушерин сообщает, что при облачении тела Никона не было заметно на нем ни малейших признаков разложения, не смотря на теплое время года и на то, что уже шел десятый день со времени его смерти¹⁹⁹. При колокольном звоне митрополит вышел из монастыря с крестным ходом и встретил гроб патриарха у часовни. В процессии принимали участие и сам царь с боярами. Всем розданы были особые заготовленные за царский счет свечи черного цвета от полу аршина до сажени длиной. Священники подняли гроб патриарха и крестный ход двинулся обратно в монастырь. Царские певчие пели стихиры, благочестивый царь сам подпевал им.

Началась заупокойная обедня. По приказу царя Никона поминали патриархом. Во время пения «приидите поклонимся» гроб с телом патриарха, согласно тогдашним церковным обычаям был внесен в алтарь. На отпевании сам царь читал кафизмы и апостол и пел со своими певчими. Когда настало время «последнего целования», царь взял из-под схимы руку покойного патриарха и поцеловал ее, его примеру последовали члены царской семьи, бояре и все присутствовавшие. Дубовый гроб с телом Никона вложен был в другой – мраморный гроб и похоронен в приделе Иоанна Предтечи под Голгофой на месте, которое патриарх сам указал еще задолго до своей смерти. Все церемония погребения тела Никона, включая сюда крестный ход, литургию и отпевание, продолжалась 10 ½ часов.

После погребения царь одарил участвовавших в нем духовных лиц деньгами и вещами из ризницы Никона и его имущества, привезенного за ним из Кириллова монастыря. Он рассылал потом архиереям на помин души Никона разные вещи из его архиерейской ризницы. Патриарху Иоакиму он послал митру Никона, но тот ее не принял и отослал обратно, желая этим показать, что он по-прежнему признает Никона простым монахом. Но вот спустя год после похорон Никона получены были в ответ на просьбу царя разрешительные грамоты от восточных патриархов, которые снимали с Никона соборное запрещение, восстановляя его в прежнем сане и повелевали поминать его отныне на ряду с прочими московскими патриархами. Федора Алексеевича тогда уже не было в живых (†27 апреля 1682 г.). Иоаким и тут было усомнился в подлинности присланных грамот, но должен был подчиниться определению вселенских патриархов, стал поминать Никона патриархом и даже служить по нему панихиды в Воскресенском монастыре. Честь многострадального Никона была, наконец, восстановлена, и с того времени вся русская церковь поминает Никона в числе московских патриархов.

В Воскресенском монастыре доныне свято чтится память Никона; народ почитает Никона чудотворцем, рассказывает о его чудесах²⁰⁰ и постоянно служит панихиды у его гробницы. Здесь висят его вериги (весом в 15 фунтов), которые он носил на себе во всю жизнь. И простолюдин и интеллигент в раздумье останавливаются пред гробницей этого необыкновенного человека, сделавшегося из нижегородского крестьянина всероссийским патриархом, и с восторгом любуются «на дивный не имеющий себе ничего подобного у нас»²⁰¹ Воскресенский храм, построенный по мысли Никона и доныне остающийся «лучшим памятником над гробницей великого патриарха, которому по силе энергии, широте и величию дел нет равного между остальными патриархами русской церкви»²⁰².