Никон и великий раскол

Солнце уже клонилось к западу, с Волги подул свежий ветерок. Была суббота и в Макарьевском монастыре шла всенощная. Среди молящихся в углу храма стоял двенадцатилетний мальчик. Он был плохо одет и при большом для своих лет росте очень худ. Мальчик усердно молился, клал истово поклоны. Когда всенощная кончилась, и монахи стали тушить свечи, мальчик подошёл к выходившему из алтаря священнику о. Арсению и попросил разрешения остаться в монастыре.

– Переночевать тебя негде? – спросил священник.

– Нет, я хочу совсем остаться, – ответил мальчик.

– Совсем? – удивился священник, – да ты откуда?

– Я из села Вельдеманова.

– Почему же ты из дома ушёл?

– Так, захотел в монастырь поступить.

Я буду помогать в монастыре, я грамоту знаю и службу немного знаю, – продолжал мальчик.

Священник заинтересовался мальчиком, его умные ответы понравились ему.

– Ну, вот что, пойдём ко мне, поговорим, а там видно будет.

Священник велел напоить и накормить гостя; и когда тот немного оправился, о. Арсений стал подробно расспрашивать его о его жизни.

Из рассказа мальчика о. Арсений узнал следующее.

Мальчике оказался сыном вельдемановского крестьянина по прозвищу Мина; зовут его Никитой. Рано он лишился матери и отец женился на крестьянке той же деревни, которая привела в дом своих детей от первого мужа. Мачеха невзлюбила Никиту и всякими способами старалась выказать ему своё нерасположение.

Тяжёлые дни начались для Никиты. Отец был беден, и Никите не раз приходилось голодать. Мачеха часто его била, и мальчик ходил голодный и оборванный.

Преследования мачехи иногда доходили даже до того, что угрожали жизни ребёнка. Так однажды, рассказал Никита, с голоду он залез в подполье, чтобы там хоть тихонько от мачехи достать что-нибудь утолить голод. Не поспел он вылезти из подполья, как явилась мачеха. Увидев Никиту, вылезавшего из подполья, она так ударила его поленом по спине, что мальчик без чувств свалился по лестнице вниз и долгое время лежал без памяти.

Другой раз, когда Никита зимой, чтобы согреться от холода, залез в печь и заснул там, мачеха положила дров в печку, зажгла её, а сама ушла; задыхаясь от дыма и жары мальчик проснулся и стал кричать. На крик прибежала соседка и спасла Никиту.

Нет ничего удивительного, что Никита не любил бывать дома. Летом он обыкновенно бродил один по полям и лесам. Во время этих прогулок он познакомился с девочкой Настей, дочерью священника о. Ивана из села Колычева. Она зазвала его к себе в дом и познакомила с отцом. О. Иван был человек мягкий, гуманный и образованный. Ему понравился мальчик, и он принял в нём участие. После этого Никита стал часто бывать в доме священника. Здесь всё так было непохоже на его родной дом! Он окружён был любовью и вниманием, так что невольно отдыхал от той ругани и побоев, которые ему приходилось встречать дома. Скоро Никита проявил большой интерес к учению.

Священник, заметивший необыкновенные способности мальчика, охотно согласился его учить.

С этой целью однажды о. Иван пришёл к отцу Никиты и сказал ему:

– Отдай мне сына в ученье, полюбился он мне. А у тебя уму жить трудно, не любит его мачеха.

– Куда тебе его о. Иван, ведь у тебя есть свои дочка да сын, трудно тебе будет с троими-то! – попробовал возражать отец Никиты.

– Об этом не беспокойся, – ответил священник, – для всех место найдётся.

Отец не долго колебался и отдал о. Ивану Никиту.

Для Никиты началась новая жизнь. Ученье быстро шло вперёд. О. Иван поражался успехам ученика и охотно с ним занимался. Так пробыл Никита в доме о. Ивана три года. Привязался он к семье священника, впервые почувствовал здесь на себе хорошее, человеческое отношение добрых людей.

Через три года приходит к священнику отец Никиты и говорит:

– Хочу взять у тебя, о. Иван, сынишку!

– Зачем, он ещё не закончил ученья, – ответил священник.

– Для нас крестьян большого ученья и не нужно. А он мне будет помогать в работе.

О. Иван стал уговаривать Мина оставить Никиту ещё на год, но тот упрямо стоял на своём.

Тяжело было Никите расстаться с семьёй о. Ивана. Он знал, что его ждёт впереди опять борьба с мачехой, битьё, голодная жизнь.

Но делать было нечего, пришлось подчиниться отцу.

Вернулся он домой, но недолго там прожил. Ссоры с мачехой стали ещё упорнее, так как Никита, привыкший в доме о. Ивана к самостоятельности, перестал безропотно сносить нападки мачехи и энергично защищался.

Ещё тяжелее стало ему жить в доме отца. Чаще и чаще он стал уединяться, и мысль его настойчиво работала. Но теперь у него было уже некоторое развитие, знание. Его мысль получила определённое направление.

Он вспоминал прочитанные им жития святых и образы отшельников, угодников Божиих стояли перед ним, как живые. Монастырская жизнь стала манить его к себе своей тишиной, возможностью осуществить тот аскетический идеал, который выработался у него под влиянием чтения.

После долгих размышлений над своей жизнью он решил уйти в монастырь. Достав тайком у отца немного денег, он ушёл из дома, отправился на север и пришёл в Макарьев-Желтоводский монастырь.

Такова была история жизни Никиты. О. Арсений отнёсся с полным сочувствием к мальчику. Он оставил его в монастыре и стал с ним заниматься. Арсений был по тому времени человек образованный, и Никита многому мог у него научиться.

Полюбился он и монахам, все они к нему относились внимательно и любовно. И Никита платил им тем же: помогал им в работе, исполнял различные их поручения.

Однажды произошёл случай, который произвёл сильное впечатление на мальчика и на всю жизнь остался у него в памяти. Гулял Никита вместе с монахами по окрестностям монастыря. Кругом были дремучие леса.

– Знаете что? – сказал один из монахов, – здесь недалеко в лесу живёт колдун, мордвин. Пойдёмте, посмотрим на него, как он живёт.

Предложение всех заинтересовало.

– Страшно идти, – заметил один.

– Чего бояться, не съесть! – ободрили те, кто были посмелее.

Пошли. Пошёл с ними и Никита. Сильно билось его сердце, когда они вошли в чащу леса. Пройдя довольно долго, они наткнулись на небольшую избушку. Избушка была ветхая, старая, покосившаяся на один бок. Около избушки сидел старик и что-то строгал топором.

– Здорово, дедушка! – сказали монахи.

– Здорово, – отвечал старик. – Вы что пришли?..

– Да так, ничего. Ходили по лесу, видим – избушка, ну и забрели.

– А это кто с вами? – спросил колдун, указывая на Никиту.

– А это у нас в монастыре живёт в послушниках.

Старик долго внимательно всматривался в мальчика. Умное живое лицо его заинтересовало старика. Вдруг он неожиданно поднялся, подошёл к мальчику, и, глядя на него в упор, спросил его:

– Какого ты рода?

– Я из простых, – ответил немного испугавшийся Никита.

Тогда колдун поднял глаза к небу, вдохновенно и уверенно сказал ему:

– Ты будешь великим государем над царством российским!..

Все были удивлены такому пророчеству. Но всех больше оно поразило Никиту. Несколько дней после этого он ходил задумчивый. Одинокий сидел он на берегу Волги и всё думал.

– Что значат слова колдуна?

Шёл уже пятый год пребывания Никиты в монастыре.

Из худощавого мальчика Никита превратился в высокого, красивого, богатырского телосложения юношу. Стал развитым и образованным по тому времени человеком. Никита вполне свыкся с монастырской жизнью и забыл уже о жизни в семье. Только иногда он вспоминал о. Ивана, и в особенности его дочку Настю.

– Большая, наверное, уже стала! – думал Никита. И когда он вспоминал о ней, становилось как-то неспокойно на душе.

Однажды, когда Никита выходил после обедни из церкви, его кто-то окликнул.

– Здравствуй, Никита!

Никита обернулся и увидел стоящего недалеко мужика.

– Что не узнаёшь? – продолжал тот. – Я из села Вельдеманова, сосед твоего отца.

Никита узнал его. Оказывается, вельдемановский крестьянин пришёл на богомолье. Сообщил он Никите, что отец его стал уже стар, мачеха умерла, а теперь при смерти лежит его бабушка, которая хотела бы видеть перед смертью Никиту, да и отец просит Никиту вернуться.

Задумался Никита. Долго бродил, обдумывая, не знал на что решиться. Потом в смущении пошёл за советом к о. Арсению.

– Мой совет тебе – иди. Нужно послушать отца: умрёт – не увидишь. В монастырь всегда успеешь вернуться, ты молод!..

Никита послушался, собрал свои пожитки, кое-какие книги, которые он приобрёл в монастыре, и пошёл домой.

Сильно билось сердце Никиты, когда он подходил к родному селу. С каждым деревом, с каждой лужайкой связано было много воспоминаний. Отец принял Никиту ласково, но скоро по возвращении сына стал хворать и умер.

По-прежнему лучшими друзьями его была семья о. Ивана Сам о. Иван уже постарел, хотя и старался быть бодрым. Зато дочка его Настя стала умной и красивой девушкой. В большом волнении встретился с ней Никита. Никита чувствовал, что не прежняя детская дружба волнует его, а какое-то другое чувство властно заговорило в нём.

Не долго думал Никита, и предложил Насте выйти за него замуж. Та тоже полюбила Никиту и охотно дала согласие.

Никита женился и стал хозяйствовать. Но крестьянский труд не привлекал его: ежедневные хозяйственные заботы мало давали пищи душе. Он решил сделаться священником.

Тесть ввиду преклонного возраста согласился уступить ему свой приход. После некоторых хлопот в 1625 году на двадцатом году жизни, Никита сделался священником.

С большим волнением принял священство Никита. Как человек глубоко религиозный, он очень серьёзно смотрел на свои обязанности священника и был очень огорчён, когда натолкнулся на полный индифферентизм к церкви его паствы. Во время богослужения в церкви не было никакого порядка. Обыкновенно, он читал одно, диакон другое, дьячок – третье.

Никто из молящихся ничего не понимал. В церкви громко разговаривали, даже неприлично ругались. Никита прежде всего заменил многоголосие единогласием. Служба удлинилась, но зато каждый мог понять, что делается в церкви. Это сразу вызвало неудовольствие прихожан: стали роптать, что служба идёт долго.

После одного такого столкновения с прихожанами о. Никита пришёл к о. Ивану и стал ему жаловаться на тяжёлое положение священника.

– Ничего, не падай духом, говорил ему о. Иван, привыкнут, самим же потом будет нравиться. Всё от невежества. Да и мы сами отчасти в этом виноваты, не приучаем прихожан к благолепию церковной службы. Я ещё старался по мере сил. А что делают другие? Однажды я зашёл в церковь в одном селе, смотрю – поп служит святую литургию без служебника, и только говорит одни возгласы.

Я потом спрашиваю его, зачем он так делает? А он мне отвечает:

– Я уже прочёл служебные молитвы на дому, я так учился от старых попов!

А пьянство как развито! На другой день после пьянства, ещё не протрезвившись, попы совершают литургию, сквернословят в алтаре, бранятся матерно! После праздников часто не бывает службы, потому что поп пьян. Где же тут может быть уважение к храму Божию?..

Сильно задумался Никита над словами о. Ивана, больно ему было слышать, что так унижается достоинство священника и решил он своей нравственной жизнью показать всем окружающим, как следует жить по Божьему.

Скоро молва о необыкновенном священнике стала распространяться по окрестным деревням. В особенности любили слушать проповеди о. Никиты.

Молва о нём дошла до Нижнего Новгорода. Заинтересовались им даже московские купцы, приехавшие на Макарьевскую ярмарку. Среди них особенно полюбил о. Никиту Нефёд Кузьмич Минин-Сухорук, сын Кузьмы Минина.

– Слушай, о. Никита, – сказал ему однажды Нефёд Кузьмич, когда о. Никита зашёл к нему в дом, будучи по делам в Нижнем Новгороде. – Недавно разговор здесь был о тебе. Решили мы, то есть я и ещё несколько московских купцов предложить тебе переехать на житьё в Москву. Понравился ты нашим купцам.

Задумался о. Никита. Жалко что-то стало ему насиженного места, с другой стороны, предложение было заманчивое: когда попадёшь в Москву?

– Трудно выхлопотать перевод в Москву, – ответил в раздумье о. Никита.

– Об этом ты не беспокойся, – ответил Нефёд Кузьмич, всё будет устроено. Поезжай домой, поговори с попадьёй, и извести меня о своём решении.

Не долго думал о. Никита и дал своё согласие.

Так начал свою деятельность будущий патриарх Никон.

Был конец февраля. В воздухе начало уже пахнуть весной, хотя снегу было много. К Москве подъезжала повозка, запряжённая парой бойких лошадей. В повозке кроме кучера сидел молодой священник и молодая женщина. Это был о. Никита с женой.

– Вот тебе и Москва! – сказал священник. Женщина с большим интересом разглядывала раскрывавшийся перед ней город. Солнечные лучи весело играли на куполах церквей, на крышах домов. Кругом суетились люди. Всё это занимало попадью, вспоминала она свою деревушку, и какое-то беспокойство охватило её.

– А страшно что-то здесь, ведь чужие люди.

– Чего же страшно? Люди здесь такие же, как и у нас – не нуждаются! – ответил о. Никита.

– Ничего, поживёшь, привыкнешь, – прибавил он, помолчав.

Проехав несколько улиц, повозка остановилась около дома Минина-Сухорокого. Постучали в ворота.

– Кто тут? – раздался со двора голос.

– Скажи, что приехал о. Никита из Нижнего, – ответил священник.

Скоро ворота отворились, и на крыльце показался сам хозяин.

– Благополучно ли добрались? – спрашивал хозяин, здороваясь с приехавшими.

– Ничего, благополучно, – ответил отец Никита, вот только матушка немного порастряслась.

За самоваром Нефёд Кузьмич рассказывал о последней женитьбе царя Михаила Фёдоровича на Долгоруковой, о том как недовольна этой женитьбой мать царя, инокиня Марфа, и какая борьба сейчас идёт при дворе между отдельными боярскими родами.

Странно всё это было слышать провинциальному священнику, привыкшему идеализировать царскую жизнь, и в тяжёлых раздумьях заснул он в эту ночь.

Через несколько дней о. Никита переехал в церковный дом своего прихода и энергично принялся вводить у себя в церкви новые порядки. Первым делом и здесь он уничтожил многоголосие. Заботился о торжественности богослужения и строго преследовал всякие разговоры в церкви и нарушение порядка во время службы. Но что особенно поразило прихожан, это произносимые о. Никитой проповеди. Москва давно не слышала проповедей, и москвичи отвыкли от них. Когда Никита ввёл обычай каждое воскресенье произносить проповеди – это было приятным нововведением. Народ толпами приходил в церковь, чтобы послушать необыкновенного проповедника.

Однако новшества, заведённые о. Никитой, породили ему и врагов. Невежественные священники стали протестовать против нововведений.

– Заводите вы, ханжи, ересь новую – единогласное пение, и людей в церкви учите, – упрекали противники нововведения о. Никиту и его сторонников, – а мы прежде в церкви людей не учивали, а учили их в тайне. Беса имаете в себе: все вы – ханжи!

Тяжела была для о. Никиты эта вражда его собратий, но он был не из таких, чтобы отступать перед противниками: борьба только увеличивала его энергию.

Однажды спустя несколько месяцев по приезде в Москву, о. Никита зашёл к Нефёду Кузьмичу Сухорукову и застал его в большом волнении.

– Что с тобой Нефёд Кузьмич? Случилось что-нибудь?

– Да, случилось, – ответил тот, нервно ходя по комнате.

– Что такое?

– Царица умирает.

– Умирает? Отчего?

– Очевидно тоже самое, что и с Хлоповой.

– Отравили? – вскричал о. Никита.

– Тише, не кричи. Должно быть, что так!

Отец Никита хорошо знал историю с невестой царя Михаила, Хлоповой: ей подсыпали какого-то зелья и, когда она заболела, объявили её порченной. Хотя она осталась в живых, но её сослали в Тобольск, и только после усиленных хлопот разрешили жить в Нижнем Новгороде.

– Кто же это сделал?

– Пока не известно, но есть подозрение.

– Боже, что у вас тут делается! – бормотал он, схватившись за голову.

В большом смятении вышел Никита из дома Сухорукого, и мрачные мысли одна за другой проносились в его голове, душу давила тоска.

Он быстро шёл по улице. Апрельское солнце весело блестело на крышах домов, снег почти стаял, только кое-где на задворках под мусором в тени ещё лежали целые пласты. Было сыро и грязно. Но о. Никита, погружённый в свои думы, не замечал ничего. Он шёл и бормотал, как пьяный, себе под нос. Прохожие с удивлением смотрели вслед странному священнику.

Несколько дней о. Никита ходил мрачный, ни с кем почти не говорил.

Но несчастье не приходит одно. Скоро один за другим умерли все его дети. Смерть последнего сына особенно поразила о. Никиту.

– За что это? – с тоской думал он, провожая на кладбище сына.

С тех пор они почти совсем умолк. Охладел к службе, и уже не слышно было его проповеди. В доме воцарилась какая-то мёртвая тишина. Его жена, тоже убитая горем, ходила как тень, стараясь быть незаметной.

О. Никита не любил бывать теперь дома. В тоске он бродил по улицам. Лунные весенние ночи, говорившие о счастье любви, только ещё больше раздражали его, и он приходил домой усталый и разбитый.

Однажды о. Никита пришёл домой раньше обыкновенного, сел около жены и сказал ей:

– Настя, дальше так жить нельзя.

Она молчала, вся сжалась, точно ожидая удара.

Господь за грехи наши послал нам наказание, – продолжал о. Никита. – Я маленький дал обет жить в монастыре, и мне не нужно было уходить в мир… И вот я решил…

– Что же ты решил? – спросила его жена дрогнувшим голосом.

Идти в монастырь.

– А я-то как же?

– И ты пойдёшь в монастырь!..

Это было так неожиданно, она совсем об этом не думала. Она не знала, что ответить, но в глубине души почувствовала протест. Эта весна, запах сирени и распустившейся зелени так манили к радостной весёлой жизни. И ей стало жалко себя, жалко ей стало своей молодости. Она тихо и горько заплакала.

О. Никита сел с ней рядом, положил её голову к себе на колени и тихо гладил её по волосам.

– Не плачь, Настя, так надо. Это будет лучше для нас обоих.

Он долго говорил, почему это надо и почему будет лучше. Голос его был твёрд и спокоен. Она поняла, что судьба её решена и сопротивляться напрасно…

Через несколько дней Настя стала монахиней Алексеевского монастыря.

– А ты куда же теперь? – спросила она на прощание Никиту.

– Пойду в Соловки, – ответил он.

Долго смотрела Настя вслед ушедшему мужу. А он высокий и сильный быстро шагал по улице, поклонился последний раз и завернул в переулок…

В 1645 году на Московский престол вступил Алексей Михайлович. Ему было 16 лет, когда он стал главой громадного государства. Это был привлекательный юноша, беленький, румяный, с узким лбом и крепкого телосложения. Он был всегда жизнерадостен, любил посмеяться и пошутить над придворными, но шутил всегда безобидно. Вместе с тем он был очень религиозен. Правда, это была чисто обрядовая религиозность, но зато в исполнении обрядов он был непреклонен. Никто не мог превзойти его в соблюдении постов. Так во время великого поста он простаивал в церкви часов до пяти и клал до тысячи поклонов. По понедельникам, средам и пятницам ел ржаной хлеб. Ходил каждый день в церковь и считал великим грехом пропустить обедню.

Однако эта обрядность не мешала ему во время богослужения вместо молитвы беседовать с боярами о разных делах. Обрядовая сторона в религии была для него всем. И он с особенной любовью и с особенной торжественностью исполнял всякие обряды.

В домашней жизни Алексей Михайлович был очень умерен: мало ел, много спал, избегал всяких греховных удовольствий.

Сам он был слишком молод, неопытен и наивен, поэтому всеми делами государства управлял его воспитатель боярин Морозов, управление которого создало не мало тяжёлых минут для царя.

В 1647 году Алексей Михайлович задумал жениться. По обычаю того времени со всей Руси собрали до двухсот красавиц. Из двухсот выбрали шесть самых красивых и представляли их царю. Алексей Михайлович из них выбрал себе в жёны дочь Рафа Всеволожского. Этот выбор был неприятен многим из приближённых царя, в особенности – Морозову, который хотел выдать за Алексея одну из дочерей Милославского Марью, а на другой, Анне, хотел жениться сам. В результате боярских интриг Всеволожская оказалась «испорченной», и её сослали вместе с родными в Сибирь и только в 1653 году разрешили ей переехать оттуда в одну из деревень Васильевского уезда. Царь женился на Марии Милославской, а через десять дней Морозов женился на её сестре…

Женитьба царя на Марии Ильинишне выдвинула на первый план семью Милославских. Илья Данилович Милославский, будучи сам человек незнатного происхождения и небогатый, поспешил воспользоваться благоприятным положением, чтобы поживиться. В особенности старались в этом отношении родственники Милославского: судьи земского приказа Леонтий Плещеев и заведующий пушкарским приказом Трахиотов. Их поборы и притеснения вызвали такое недовольство народа, что в Москве вспыхнул бунт.

Царю много раз подавали челобитные на родственников Милославских, но всякий раз приближённые царя представляли ему дело в таком виде, что челобитные оставлялись без ответа.

25 мая 1648 года царь возвращался от троицы во дворец.

По обыкновению он был жизнерадостен, шутил и смеялся, весело раскланивался с прохожими. Почти подъехали ко дворцу. Вдруг вдали послышался шум, и из переулка показалась толпа народа. Приближённые царя хотели было разогнать толпу, но было уже поздно; народ окружил царя, кто-то схватил лошадь под уздцы, и процессия должна была остановиться.

Царь Алексей сначала испугался и побледнел, но потом, оправившись, спросил:

– Что вам нужно от меня?

Несколько человек стали рассказывать царю о тех несправедливостях, которые чинит Плещеев.

– Прогони Плещеева, назначь другого, доброго человека! – кричали в толпе.

Алексей хотел сначала уклониться от определённого ответа, но видя возбуждённое состояние толпы, обещал сменить Плещеева.

Царь тронулся дальше и почти уже въехал в ворота дворца, как несколько придворных, друзей Плещеева, бросились в толпу народа и стали бить нагайками. Это было сигналом к бунту. Толпа бросилась на придворных и стала их избивать, так что тем пришлось спрятаться во дворце. Кто-то ударил в набат, и народ со всех сторон стал собираться ко дворцу. Полетели камни, зазвенели дворцовые окна.

– Выдать Плещеева! – кричала толпа.

– Довольно он пил народную кровь! Казнить его!

Царь и придворные растерялись. Ещё несколько минут и толпа ворвётся во дворец.

В страхе Алексей стал совещаться с боярами, что делать, и решили казнить виновника бунта Плещеева. Его схватили и повели на площадь. Лишь только Плещеев показался в сопровождении палачей на площади, в толпе раздался рёв и свист.

– Смерть ему! – кричали в народе.

– Не выпускайте его, а то обманут!

Толпа набросилась на Плещеева, вырвала его у палачей и умертвила.

Но волнения не прекращались.

Тогда Морозов вышел к народу и хотел его успокоить. Но едва он появился, как раздался яростный вопль: народ не любил Морозова, считая его, как правителя, виновником всех несправедливостей. В Морозова полетели камни, и если бы он не бросился бежать во дворец, то его, наверное, постигла бы та же участь, что и Плещеева.

Теперь в народе стали требовать казни Морозова и Трахиотова. Положение было опасное: можно было ждать, что толпа ворвётся во дворец.

Тогда царь велел сказать, что Морозов и Трахиотов из дворца бежали.

Но кто-то крикнул в толпе:

– Идём грабить и жечь Морозовское добро! – и толпа с гиканьем и криком рассыпалась по улицам. Дом Морозова был действительно разграблен и сожжён. А вместе с тем запылала и Москва. Погорели Петровка, Дмитровка, Тверская, Никитская, Арбат. Страшное море огня бушевало над Москвой, и нужно было много усилий, чтобы потушить пожар.

Пожар прекратился, но народный бунт продолжался по-прежнему. Тогда охрану царя взяли на себя служащие у царя немцы в Москве. С распущенными знамёнами и барабанным боем они отправились ко дворцу и расположились около дворца стражей.

Немцев пропустили спокойно, им даже сочувствовали.

– Против немцев мы не идём, – кричали в народе, – они люди истинные, притеснений боярских не хвалят.

Тогда к народу вышел Никита Иванович Романов, он пользовался народной любовью, потому царь и послал его для переговоров. Никита Романов снял шапку, поклонился народу и сказал, что царь обещает удовлетворить все их требования и просит разойтись.

– Не уйдём, пока не выдадут Морозова и Трахиотова! – закричали в толпе.

– Ни Морозова, ни Трахиотова во дворце нет! – ответил Никита Иванович, – их отыщут и казнят.

Тогда толпа разошлась. По дороге нашли около Троицкого монастыря Трахиотова и убили его.

После того как народ успокоился, царь прошёл по городу с крестным ходом. Остановившись на Красной площади Алексей Михайлович, обратился к народу с речью.

– Очень я жалел, узнав о бесчинствах Плещеева и Трахиотова, сделанных моим именем, но против моей воли, – сказал Алексей Михайлович. На их места теперь определены люди честные, приятные народу, которые будут чинить расправу без посулов и всем одинаково, за чем я буду сам следить…

– Вот это дело! Правильно! – кричали в народе.

– Я обещал вам выдать Морозова, – продолжал царь, – и должен сознаться, что не могу я его совершенно оправдать, но не могу решиться и осудить его: это человек мне дорогой, муж сестры царицыной и выдать его на смерть будет мне тяжело!

Говоря так, Алексей Михайлович заплакал!

Народ был тронут слезами царя:

– Да здравствует государь на многие лета, – кричала толпа.

– Да будет воля Божия и государева!

Морозов был спасён. Но ему пришлось устраниться от дел и уехать в Кириллов монастырь.

Его место занял Никон…

Царь любил по вечерам захаживать на женскую половину дворца. Там у его жены были разные странники, странницы, монашки. Интересно ему было послушать их рассказы о святых местах, о разных монастырях, в которых они бывали.

И теперь, зайдя на женскую половину, он застал там монашку, рассказывавшую царице о жизни Кожеозёрского мужского монастыря и его необыкновенном игумене.

– Слыхал, слыхал я об этом монастыре, – говорил Алексей Михайлович, – древний монастырь. Что же там за игумен такой?

– Святой жизни человек, государь мой, зовут его Никон, – отвечала монашка, – Была я в монастыре том недавно, видела его самого, слышала его проповеди – подлинно святой человек! И жизнь его мне монахи рассказали.

– Расскажи-ка, какая его жизнь? – попросила царица.

– Рассказывают, был он здесь в Москве священником. Родом-то он из простых, мордвин; родился где-то около Макарьевского монастыря. За его благочестивую жизнь московские купцы переманили его в Москву. Нов Москве-то матушка, он пробыл не долго. Одна за другим умерли все его детки. Закручинился он и уговорил жену пойти в монастырь, а сам пошёл в Соловки. Вот добрался он до Соловков и постригся там в монахи под именем Никона. Монахи его приняли охотно, потому что человек он учёный. Вот и зажил он там, в монастыре-то.

– А как же он в Кожеозёрский-то монастырь попал, – спросил царь.

– Вот тогда, батюшка, расскажу всё по порядку. Стал он жить в монастыре. Выбрал Никон-то Соловки как место святое. А оказалось, что монахи там больше думают о мирском, чем о небесном: ругаются между собой, пьянствуют. Ну, Никон возгорелся ревностью и стал их укорять за дурную-то жизнь. Человек он характерный, самостоятельный. Монахи не взлюбили его, да так не взлюбили, что хотели убить его.

– О, Господи, – вздохнула царевна, – а он что же?

– Что же матушка? Видит он, что не нашёл тут того, что хотел, что погибнуть может, и убежал ночью. Кое-как переехал с острова на берег и добрался до Кожеозёрского монастыря. Пришёл вот туда, рассказал о своих мытарствах, ну его монахи и приняли к себе. Построил он себе отдельную келью и стал жить отшельником Божьим. Скоро полюбили его монахи, и когда умер у них игумен, избрали его игуменом. Как стал Никон игуменом, так тотчас завёл новые порядки: ввёл единогласие в служении, устроил хор, стал каждый праздник произносить проповеди. И стало такое благолепие в храме, что я нигде и не видывала. А уж как проповедь начнёт говорить, так за сердце берёт. Слушала я его, матушка царица. Не могу, стою и плачу, слёзы так и текут, так и текут…

Заинтересовался Алексей Михайлович рассказом чернички.

– Какие есть люди, а вот об них и не знаешь, сказал он в раздумье. Надо сказать патриарху, чтоб известил меня, если Никон будет в Москве.

В 1646 году Кожеозёрский игумен Никон поехал в Москву для сбора пожертвований на монастырь. Было лето, и царь жил около Москвы в Коломенском.

Туда он и велел приехать Никону.

Царь с некоторым волнением в назначенный час поджидал Никона. И когда к нему вошёл и поклонился в ноги высокий красивый монах с бледным аскетическим лицом, с большой чёрной бородой, в которой кое-где уже серебрилась седина, то Алексей Михайлович даже сначала немного растерялся.

Так сошлись эти два человека, жизни которых тесно переплелись между собою: с одной стороны царь большого могущественного государства, но вместе с тем тихий, робкий, застенчивый, не знающий жизни, безвольный и слабый, а с другой стороны много испытавший за 40 лет своей жизни монах-аскет, много видавший людей и хорошо знавший жизнь. Человек сильный духом, с твёрдой волей. Никону было о чём порассказать молодому царю.

– Я много видел на своём веку, всемилостивый государь, – говорил Никон царю, – и когда вспомню, что делается кругом, то страшно становится за будущее.

Запад впал в латинство, восток положен турками, Москва одна осталась хранительницей православия и, если мы уже не сохраним в чистоте учения православной веры, то где же оно сохранится? А между тем посмотри государь, что делается в церквах: народ равнодушен к службе, попы невежественны и часто пьяницы, в церкви люди ругаются и богохульничают, даже сами священники часто служат пьяными и в церкви дерутся, и идёт разврат и неверие.

– О, Господи, всё это правда, – подумал Алексей Михайлович, – ведь я и сам иногда в церкви разговариваю о вещах посторонних!..

Никон много приводил примеров упадка нравственности среди духовенства, и нарисовал мрачную картину положения церкви.

Беседа Никона потрясла царя. Он взволнованный простился с ним и, получив от него благословение, просил и впредь не оставлять его своими советами.

Скоро по настоянию царя Никон был переведён в Москву игуменом в Новоспасский монастырь. Этот монастырь играл в то время важную роль, ибо здесь была родовая усыпальница Романовых. С переездом Никона в Москву беседы его с царём участились. Царь велел ему ездить во дворец каждую пятницу и проводил время с ним по нескольку часов.

Никон не захотел ограничиваться только ролью интересного собеседника, скоро он стал выступать перед царём в качестве ходатая за вдов и сирот, за людей чем-либо обиженных. И его заступничество имело успех. Молва об этой деятельности скоро распространилась по всей Москве и к Никону стало обращаться за помощью много народа. Благодаря самоуправству ставленников (родственников) Морозова и Милославских, жалоб было много. Справедливые из этих жалоб Никон докладывал Алексею Михайловичу. И перед молодым царём невольно вырисовывалась отрицательная сторона деятельности его любимцев. Все эти беседы скоро сильно привязали Алексея Михайловича к Никону, архимандрит Новоспасского монастыря стал самым близким к царю человеком. Молодой Алексей с трогательной заботливостью относился к Никону и называл его «собиным другом».

Роль, которую занял во дворце Никон, скоро породила и врагов ему. «Собиный друг» царя был человек независимый и гордый, он не умел и не хотел к кому-либо подслуживаться. Поэтому он почти не бывал на женской половине дворца, ибо беседы с «бабами» его не интересовали. Из всех цариц он более внимательно относился к Татьяне Михайловне, сестре царя. Она часто приезжала в Новоспасский монастырь, чтобы послушать проповеди Никона и любила с ним беседовать.

Зато другие члены царской семьи и в особенности бояре не любили Никона. Знатные боярские роды не могли смириться с мыслью, что какой-то «мордвин» начинает принимать участие в государственных делах и стал другом царя. В особенности ненавидели Никона те, чьи тёмные дела невольно выплывали на свет Божий, когда Никон приходил к царю с челобитными.

Но вражда к Никону боярства нисколько не уменьшила привязанности царя к Никону, и он не замедлил выказать к нему свою любовь и доверие при первом удобном случае.

7 января 1649 года митрополит Новгородский Афоний по преклонности лет своих удалился на покой: и поселился в Варламиево-Кутынском монастыре. Митрополичья кафедра оказалась вакантной.

Известие об отречении Афония от митрополичьей кафедры сильно взволновало духовные круги Москвы. Митрополит Новгородский – второе лицо после патриарха. Неудивительно, что и для духовенства и боярства было не безразлично, кто будет митрополитом Новгородским. Патриарх Иосиф, посоветовавшись со своими приближёнными, составил список кандидатов и представил его царю: конечно, в нём не было Никона. Алексей Михайлович, просмотрев список, отверг его и пожелал, чтобы Новгородским митрополитом был избран Никон. Патриарх и его сторонники менее всего желали избрания Никона: они естественно боялись увеличения его влияния. Патриарх стал возражать против назначения Никона и, конечно, не думал, что его возражения встретят отпор. Но к удивлению своему, он услышал:

– Я решил, что будет Новгородским митрополитом Никон, я так хочу и так должно быть.

Иосиф был поражён таким неожиданным настойчивым вмешательством в дела церкви со стороны царя и сказал:

– Государь, мне тяжело прогневать тебя, но рукоположить Никона в митрополиты я отказываюсь.

С этими словами патриарх ушёл.

Но царь не отказался от своего желания. Он обратился к гостившему тогда при дворе Иерусалимскому патриарху Паисию с просьбой рукоположить Никона в новгородские митрополиты. Угодливый грек, в чаянии щедрых подарков за свою услугу, дал согласие. 11-го марта 1649 года Никон был возведён в сан Новгородского митрополита.

Беседуя с Никоном, патриарх невольно убедился, что перед ним сильная талантливая личность. Впечатление от бесед с Никоном было настолько сильное, что патриарх Паисий выдал даже за своей печатью грамоту. В этой грамоте он восхваляет достоинства Никона и в знак своего особенного расположения разрешает ему носить мантию с красными «источниками», то есть прошивками.

Но и для Никона беседа с патриархом не прошла бесследно. Паисий решительно осудил употреблявшееся у нас двуперстное сложение креста, заявив, что это еретичество. Никон, сам так ревностно исполнявший обряды церкви и всегда крестившийся двуперстно, был смущён. В волнении он поведал мнение патриарха царю. Алексей Михайлович, видевший весь смысл православия в соблюдении обрядов, был смущён не менее Никона и немедленно распорядился отправить на восток келаря Троице-Сергиевской лавры Арсения Суханова для проверки этого мнения и справок об истине.

Никон отправился в Новгород, но по пути заехал за благословением к бывшему тогда уже почти при смерти митрополиту новгородскому Арсению.

Войдя в его келью, митрополит Никон поклонился старцу в ноги и попросил у него благословения.

– Не мне тебя благословлять, – ответил старец, – а ты меня благослови, патриарше, Никон!

– Нет, отче святый! – возразил Никон, – аз грешный митрополит, а не патриарх.

– Будешь, патриарх, – ответил старец, – благослови!

Тогда Никон благословил старца, а старец благословил Никона.

Долго раздумывал дорóгой Никон над предсказанием старца. И вспомнилось ему другое предсказание, колдуна, к которому он ходил вместе с монахами Макарьевского монастыря.

– Все в руках Божьих, – подумал Никон и истово перекрестился.

Приехав в Новгород, Никон начал заведывать не только духовными делами, но фактически стали во главе светской власти, ибо он должен был обо всём, что делается в Новгороде доносить государю, и Алексей Михайлович находился с ним в деятельной переписке, постоянно советуясь о всяких более или менее важных государственных делах. Зная это, нет ничего удивительного, что гражданские власти Новгородские обо всём советовались с Никоном.

Прежде всего, Никон занялся делами благотворительности. Когда в Новгородской земле начался голод, и голодные толпами хлынули в город, прося хлеба, то Никон отвёл у себя во «владычном» дворе отдельное помещение, где ежедневно кормил голодных. Каждое утро подавали нищим по куску хлеба, а по воскресеньям раздавали деньги. Кроме того, Никон устроил несколько богаделен для призрения убогих.

Вся эта деятельность Никона, однако, не помешала разразиться в Новгороде мятежу, в котором пострадал и сам Никон.

Хотя Новгородская республика пала и покорилась Москве, но свободный дух её граждан остался. Вот почему новгородцы с глубоким недоверием относились ко всякому человеку, назначенному из Москвы. Таким был для них и Никон, несмотря на всю его благотворительную деятельность.

К этому присоединилось враждебное отношение к Никону со стороны новгородского духовенства. Никон был человек крутой и энергичный. Лишь только он приехал, как стал заводить новые порядки, многоголосное пение заменил единогласием, сам он совершал богослужение с большой правильностью и торжественностью. Этого же требовал и от других. Благодаря этим изменениям служба значительно удлинилась, что вызывало неудовольствие как со стороны духовенства, так и прихожан.

Невежественным попам приходилось служить по-новому, а прихожане, хоть и считали себя православными, но желали, чтобы исполнение их религиозных обязанностей не мешало их торговым делам.

Новый патриарх энергично преследовал пьяных и развратных попов, не считаясь ни с летами, ни с их семейным положением. Строгость митрополита вызвала озлобление духовенства. Некоторые нововведения Никона казались еритичеством: он устроил хор, выписал из Киева регента и опытных певцов. Всё это было таким новшеством, которое должно было вызвать ропот невежественного духовенства. Вот чем объясняется недовольство Никоном в Новгороде.

Но не этим были вызваны волнения. Непосредственные причины их лежали в недовольстве тем покровительством, которое московские цари оказывали иностранным купцам в ущерб русским. Не раз московским царям подавались челобитные с изложением жалоб, но все они оставались без ответа.

Беспорядки начались в Пскове. Непосредственным поводом к ним было следующее. По Столбовскому миру, заключённому Москвой со Швецией, обе стороны обязались выдавать перебежчиков.

В продолжение нескольких десятков лет из русских областей, уступленных шведам, бежало в Московское царство множество русских, не желавших жить под владычеством шведов. Тогда Швеция потребовала выдачи перебежчиков. Перед благочестивым царём встал трудный вопрос: выдать православных русских лютеранам, это значит, как он думал, совершить большой грех, ибо их заставляли перейти в лютеранскую веру, не выдать – значит нарушить договор. Решили выкупить перебежчиков. Часть выкупной суммы в размере 20 000 рублей была уплачена шведскому агенту Нумменсу, и он с ними отправился в Швецию через Псков. Вместе с тем в зачёт выкупной суммы велено было отпустить в Швецию из псковских царских житниц хлеба 11 000 четвертей.

24 февраля на масленице пришла к псковскому воеводе Собакину царская грамота с предписанием выдать шведам хлеба в указанном количестве. Известие о полученной грамоте тотчас облетело весь город. Народ стал волноваться, было непонятно, зачем хотят выдавать русский хлеб шведам?

– Измена! – говорили в народе, – бояре выдали нас немцам!

Человек тридцать выбранных явились к епископу Макарию и стали его просить, чтобы он уговорил воеводу не давать хлеб, пока не получит ответ на их челобитье от государя.

Взволнованный отец Макарий послал за воеводой Собакиным. Собакин заявил, что не может противиться царскому приказу и хлеб выдаст.

– А вы можете, если хотите, подавать челобитную, – сказал Собакин пришедшим, – Но не в своё вы дело вмешиваетесь, государь сам знает, что делает. А вы ворвались толпой к епископу, сеете смуту, как кликуны¹.

Пришедшие заволновались.

– Ты, Никифор Сергеевич, напрасно нас ругаешь, ты сам больше беззаконничаешь, – послышалось из толпы, – Зачем пускаешь немцев в город на пир к Федору Емельянову?²

– Ну что же, пускаю, не отпираюсь, – ответил Собакин, – Фёдор Емельянов болен, у него торговые дела с немцами – вот и пустил!

– Не имеешь права! – кричали пришедшие, – немцам продался!..

Начался спор и взаимные препирательства.

– Я вам покажу, как я немцам продался! – кричал рассердившийся Собакин, – Эй, подьячий, перепиши-ка всех!..

Пришедшие бросились в разные стороны и переписать их не удалось.

28 февраля громадная толпа народа собралась около всегородской избы. Тут были люди всяких чинов: и бедняки и богатые торговцы. Толпа волновалась и шумела.

– Не отпускать хлеб немцам! – кричали в толпе.

– Давно известно, что бояре продались немцам и обманывают молодого царя. А он ничего не понимает и не знает!

– Если будут брать, силой не давать! – кричали горячие головы.

Но посадским людям и стрельцам не хотелось, чтобы дело дошло до самоуправства. Они стали уговаривать покончить дело миром.

– Самоуправством ничего нельзя поделать, – говорили они народу, нельзя царскому указу противиться. Подадим челобитную государю, будем ему бить челом, тогда видно будет.

Их речи оказали влияние, толпа начала успокаиваться. Стали уже расходиться по домам. Вдруг прибежали стрельцы от Петровских ворот.

– Немец идёт, везёт казну из Москвы! – кричали они ещё издали.

– Врёте!..

– Сами видали!

Толпа бросилась по указанному направлению.

По загороди Великой рекою, направляясь к Немецкому гостиному двору, не торопясь, ехал Нумменс с полученными в Москве деньгами. Его сопровождал пристав Тимашев.

Немец не ждал беды и ехал спокойно.

Вдруг его окружила толпа народа.

– Стой – кричали в толпе, – слезай с лошади!

Пристав стал объяснять, что на пропуск немца есть бумага царя.

– Врёшь, какая там бумага царя – всё бояре выдумывают! – кричали в толпе.

– Бей немца!

– В прорубь его!

Нумменс понял, что положение его становится опасным. Он стал объяснять, что за деньги он везёт с собой и просил их отпустить его повидаться с Фёдором Емельяновым.

Имя Емельянова привело толпу в ярость.

– Едет к изменнику Емельянову!

– Пытать немца, пытать Фёдора!

Тотчас казну у немца отобрали, отправили её на подворье Святогорского монастыря, заперли её там и запечатали. Нумменса обыскали, забрали все бумаги, отвели его тоже в Святогорское подворье, и приставили к нему стражу.

Услышав набат и крики, на площадь прискакал воевода Собакин. Узнав в чём дело, он стал уговаривать псковичей отдать казну и отпустить Нумменса.

– Вам до государевой казны дела нет!

Но псковичи не слушали воеводу.

– Откуда ты знаешь, что это воля государева? – спрашивали они его. Если это всё делалось с ведома государя, то немец не въехал бы крадучись задами, а ехал бы городом.

Скоро прибыл и епископ Макарий с духовенством и стал уговаривать прекратить бунт.

– Воля государева, – отвечали псковичи, – а хлеб нам немцу до государева указа не отдавать!

1 марта «гилевщики³» собрались на площади и выбрали из себя правительство для управления городом. Выбрали троих: площадного подьячего Томилку Васильева-Слепого, стрельцов: Прошку Козу и Сорокоума Копыто.

Вести о том, что в Пскове бунт, немедленно дошли до Новгорода. Новгородцы, недовольные московским правительством, стали глухо волноваться. Волнения в Москве и других городах невольно наводили на мысль, что следовало бы и новгородцам попытаться вернуть себе хоть часть прав, которыми они пользовались раньше. Предлог для волнений скоро нашёлся. Из-за границы вернулся некий Никита Петерин и стал рассказывать новгородцам, что немцы ждут казны из Москвы, и как только казна придёт, то они, пользуясь этими деньгами, пойдут на Новгород и возьмут его. А от псковитян они узнали, что немцам приказано отдать и хлебные запасы, которые находились в Пскове.

Новгородцы заволновались.

– Что же будет с Новгородом?

Стали говорить, что если Москва не только не хочет защищать Новгород, но даже ссужает врага деньгами, то новгородцам следует рассчитывать только на себя.

В особенности горячился посадский Волк.

– Раньше мы сами выбирали себе и посадников, и владык, а теперь стали нам назначать чужих людей, не спросясь нас! А что они понимают в наших делах?

15 марта в Новгород приехал датский посланник Граб. Его сопровождал русский толмач Нечай Дрябин.

В Новгороде стали говорить: «Немцы приехали, казну везут!..»

Трофим Волк, разговорившись с Дрябиным, узнал, что, действительно, идёт из Москвы к немцам большая казна.

Волк бросился немедленно к земской избе и стал кричать, что немцы казну везут!

Собралась толпа, и Волк объяснил прибежавшим, что изменники-бояре в Москве передали немцам казну, которую они теперь и везут через Новгород.

– Не дадим вывезти денег! – кричал Волк, пойдём и отнимем их у немца.

Толпа бросилась за посланником Грабом, как раз в это время выезжавшим из Новгорода.

Граба с криком окружили и потребовали, чтобы он слез с лошади и шёл в земскую избу.

– Я датский посол, – заявил Граб, – и пользуюсь неприкосновенностью. Кто меня тронет, тот будет казнён!

Но заявление Граба никакого действия на толпу не оказало.

– Посол ты или нет, нам дела нет до этого, – ответили ему, – а вот слезай с лошади и иди в избу!

Тогда Граб заявил, что будет защищаться и схватился за шпагу. В это время Волк подскочил сзади и сбил его с лошади. Посланник упал, а Волк насел на него и ударил несколько раз по лицу, так что Граб лишился чувств.

После успешного нападения на посла толпа бросилась грабить богатые дома.

Нападение на Граба было только началом беспорядков. На другой день, 16 марта, с утра загудел сплошной колокол. Народ толпами стал сходиться у земской избы.

– Московские бояре продали нас немцам! – кричали в толпе.

– Московские ставленники только притесняют народ! Жеглова с братьями Негодяевыми за что митрополит в тюрьме держит?

– Пойдём освобождать Жеглова! – кричали в толпе.

Толпа двинулась к митрополичьим покоям. Никто пришедшим не сопротивлялся, и Жеглов с братьями Негодяевыми были освобождены. Новгородцы торжествовали. Всей толпой отправились к земской избе, с Жегловым и Негодяевыми во главе.

– Теперь нам не нужно московского правительства, – говорил посадский Елисей Лисица, – выберем своё, из своих людей.

– Правильно, необходимо, чтобы был порядок! – отозвались в толпе.

Немедленно приступили к выборам. Выбрали 8 человек, в том числе и Жеглова с Негодяевыми, которые и встали во главе движения.

Долго в эту ночь не спали в митрополичьих покоях. Там князь Хилков советовался с Никоном, как потушить вспыхнувший мятеж. Часть стрельцов перешла на сторону новгородцев, оставшихся верными, было мало. При таком положении дел Хилков был бессилен. Тогда Никон задумал испробовать духовное оружие: он решил вождей движения проклясть, как бунтовщиков.

17 марта, день Алексия Божьего человека, день ангела царя. Обыкновенно служба в этот день была особенно торжественна. Народу в церкви было много. В конце службы Никон произнёс проповедь о вреде волнений и затем проклял по имени всех руководителей движения. Митрополит думал, это устрашит остальных. Но Никон ошибся: проклятие имело обратные последствия; оно только вооружило против Никона даже тех, кто относился к нему беспристрастно.

– Государь жалует в свой ангел, из тюрьмы виноватых людей выпускает, а митрополит в такой праздник проклинает! – говорили новгородцы, расходясь после обедни по домам.

– Кого он проклинает? – возмущались другие, ведь не Жеглова и Лисицу, а всех нас, новгородцев, ибо ведь у всех у нас одна дума.

Возбуждение против Никона росло.

19 числа на торговой стороне пристав Съезжей избы Гаврила Нестеров по прозвищу «Колча» в разговоре назвал патриарха и князя Хилкова изменниками. Хилков узнал об этом и велел его арестовать. Нестерова привели в софийский митрополичий дом и там били батогами. Об этом узнали отец его и жена. Они бросились к земской избе и начали кричать:

– Миряне, заступитесь! Митрополит и окольничий сына моего пытают, бьют и огнём жгут!

Толпа заволновалась.

– Идти к митрополиту!

– Мало ему, что проклял, ещё пытает! – кричали в толпе.

Бросились на Софийский двор, ворота оказались запертыми. Стали стучать и ломать дверь. Тогда Никон велел отпереть. Толпа направилась к тюрьме и освободила Нестерова.

Когда Нестеров вышел из тюрьмы, то он показал окровавленную спину.

– Вот как они меня мучили!..

Накопившееся раздражение наконец вылилось наружу. Толпа бросилась в митрополичьи хоромы. Навстречу им показался Никон в полном облачении.

– Здесь покои митрополита, – сказал он, – как вы смеете сюда войти?

– Его нам и надо! – кричала толпа, увидев Никона.

– Бейте его, довольно ему насильничать над нами!

Толпа бросилась на митрополита. Несколькими ударами он был сбит с ног. Его били ногами, разбили ему лицо, изорвали одежду.

– Ведите его в земскую избу, пусть он там даст нам ответ! – крикнул кто-то в толпе.

И избитого Никона, едва передвигавшего ноги, повели в земскую избу.

Растерзанный, в изорванной одежде, шел Никон среди толпы. Но когда дошли до Золотых ворот, то силы стали оставлять его, и Никон присел на скамейку.

– Сегодня, – сказал он окружавшим его новгородцам, – я должен служить литургию у Знамения Пресвятой Богородицы. Грех вам будет, если из-за вас я не смогу исполнить этого – отпустите меня.

Окружающие посоветовались между собою и отпустили Никона.

Никон прослужил литургию и в санях больной уехал домой. О своём состоянии он так писал царю: «и ныне лежу на конце живота, харкаю кровью, и живот весь распух: чаю скорой смерти, маслом соборовался». Но богатырское здоровье спасло Никона: он скоро выздоровел.

После избиения Никона движение стало заметно утихать. Более состоятельные классы, дворяне и дети боярские, видя, что движение зашло далеко, стали подумывать о примирении с Москвой.

– Не навести бы нам на себя за нынешнюю смуту такую же беду, какая была при царе Иване! – говорили они между собою.

Предвидя возможность появления московских войск в Новгороде и подавления движения, Жеглов созвал всех «гилевщиков» и стал убеждать их стоять друг за друга и никого не выдавать:

– Если государь пришлёт в Новгород обыскивать и казнить смертью, – говорил он, – то все стойте за одно и никого на казнь не выдавайте. Казнить, так казнить всех!

– Все головой будем стоять друг за друга!

В этом смысле была составлена запись, на которой все присутствующие подписались.

Не было подписей дворян и детей боярских. Понимая, что без их участия трудно рассчитывать на успех, Жеглов решил попытаться и их склонить на свою сторону и подписаться под общей записью. С этой целью он 20 марта вечером созвал дворян и детей боярских и стал их уговаривать, чтобы государь хлеба и денежной казны за рубеж отпускать не велел.

Дети боярские и дворяне, когда узнали, зачем их пригласили, то зашумели и закричали:

– Рук к записи не прикладывать!

– Под челобитной к государю подпишемся, а рук к записи прикладывать не будем.

Пришлось примириться на том, что дворяне и дети боярские подписались только под челобитной.

В челобитной подробно объяснялось, чем недовольны новгородцы: они просят, чтобы государь не выдавал немцам казны и хлеба. Жалуются на Никона за его крутой нрав, обвиняют его в том, что он посягает на новгородские святыни: хочет разрушить храм святой Софии.

В то время как челобитчики новгородские отправились в Москву, к Новгороду приближался отряд московских войск под командой князя Хованского. Отряд был небольшой, а потому Хованский не решился войти в город, а стал лагерем около.

Приближение московского войска вызвало в Новгороде большой переполох. Умеренные элементы, стоявшие за центральное московское правительство, уверенно подняли голову и стали говорить, что нужно повиниться перед царём и с хлебом и солью встретить Хованского. Непримиримые с Жегловым во главе растерялись. Тем более, что от движения стали быстро отпадать все колебавшиеся и число сторонников примирения стало расти с каждым днём. А один из руководителей движения, Негодяев, бежал из Новгорода, явился к Хованскому с известием, что новгородцы готовы его встретить мирно и уговорил отпустить его в Москву, чтобы добиться себе прощения.

Видя, что всё пропало и движение будет подавлено, Жеглов отправил Хованскому письмо, в котором писал: «Ожидают тебя в Великом Новгороде, а встречать тебя хотят за городом с хлебом и солью; милости у тебя, государя прошу, не в укор тебе, государю моему, бью челом и пишу – облегчись в Великий Новгород скорым обычаем, не со многими людьми и милостиво учини, а мирские люди государевой милости и тебя ожидают вскоре; впредь, государь, жалуй, посылай в Новгород новгородцев, а не иногородних людей, потому что иногородние люди не ведают ничего, говорят многие прибавочные речи, а Новгородского избычая не знают».

Действительно, новгородцы вышли навстречу Хованскому с хоругвями и с хлебом-солью. Во главе новгородцев стоял митрополит Никон с духовенством. Митрополит благословил Хованского и окропил святой водой.

От собора святой Софии Хованский отправился на митрополичий двор и тотчас отправил отряды завладеть пушечным двором и земской избой. К вечеру были арестованы все главари, затем с 24 апреля по 17 мая продолжались аресты остальных участников. Всего было арестовано 212 человек.

«Гиль» была уничтожена, порядок восстановлен, началась расправа.

13 мая на патриарший двор явилось множество стрельцов с жёнами и детьми, и попросили вызвать Никона.

– Что вам нужно? – спросил Никон.

– Батюшка заступись, попроси освободить арестованных, они у нас стрельцов, будут на поруках.

Никон велел им подождать и пошёл к Хованскому.

– Вот что, князь, – сказал он ему, – там пришёл народ и со слезами просит освободить арестованных. Тебе в Москве сказали, чтобы ты во всём советовался со мной, так вот моё мнение: за исключением главных виновников, всех следует отпустить на свободу. Это будет иметь значение для успокоения Пскова: если псковитяне узнают, что всех держат в тюрьме, то подумают, что и им грозит тяжкое наказание, и ни за что не сдадутся, а арестованные всё равно не убегут, если их выпустить на свободу.

Хованский согласился, и все арестованные, исключая главных виновников, были выпущены.

На другой же день князь Хованский начал следствие. Прежде всего обвинили Волка. Он не отрицал того, что бил датского посла. Объяснил, что был пьян. Не отрицал также и того, что участвовал и в бунте, отстаивая новгородские вольности, но при этом прибавил, что так думают и так поступают, как он, все настоящие новгородцы.

Волк был приговорён к смертной казни.

Новгородцы были поражены приговором: давно уже Новгород не видал плахи. Сходились группами, качали головами, все сочувствовали Волку.

Казнь должна была совершиться на другой день, по обычаю того времени публично. С утра площадь была полна народом. Толпа стояла подавленная и безмолвная.

Скоро привели Волка, он был бледен, но на вид спокоен. Входя на эшафот, Волк истово трижды перекрестился и, поклонившись во все стороны стоявшему народу, сказал:

– Прощай, народ православный; кладу свою голову за Великий Новгород.

После казни все разошлись молчаливые и угрюмые по домам и долго потом вспоминали погибшего Волка.

Относительно остальных приговор пришёл из Москвы. Пять человек главных виновников, в том числе и Жеглов, были приговорены к смерти, остальные к наказанию плетьми или батогами и к ссылке в разные русские окраины.

Новгородцы были подавлены строгостью наказания. Сам Никон был недоволен приговором. Исполнение приговора было отложено, и митрополит стал хлопотать о смягчении наказания. В результате его хлопот был получен приговор, в котором были смягчены наказания некоторым из второстепенных обвиняемых.

Митрополит был огорчён неудачей и огорчён вдвойне: ему было жалко новгородцев, которых будут казнить, а с другой стороны, в ответе из Москвы он почувствовал, что его влияние падает.

– Как успокоится всё в Новгороде, надо съездить в Москву, – решил. Он.

После наказания главных участников в «гиле» Новгород успокоился. Но в Пскове и после этого волнения продолжились и закончились только в конце июля месяца.

Когда всё успокоилось в Новгороде и в Пскове, Никон приехал в Москву. Радушный приём, оказанный ему царём, в достаточной мере показал, что чувства Алексея Михайловича к своему «собиному другу» нисколько не изменились. Теперь эта дружба стала ещё теснее. Никон был приглашён царем на открытие мощей преподобного Саввы в Саввин-Сторожевский монастырь в Звенигороде. Торжество состоялось 19 января 1652 года.

Возвращаясь вместе с царём в Москву, Никон сказал царю:

– Государь, меня тревожит одна мысль. Сегодня мы торжественно отпраздновали открытие мощей преподобного Саввы, а есть святой, перед которым власти сильно согрешили, и который больше, чем кто-нибудь другой заслуживает поклонения.

– О ком ты говоришь? – спросил царь.

– О митрополите Филиппе, государь. Это был высокий святитель, осуждавший неправду, кто бы эту неправду не творил. Ты знаешь, что его судьба была печальна: за то, что он смело говорил правду царю Грозному и обличал его злодеяния, он был сослан в Соловки. Но Грозному и этого было мало: явился Малюта Скуратов и задушил старца. Совершилось неслыханное злодеяние! С тех пор прах митрополита Филиппа покоится в Соловках, а не там, где покоятся тела всех митрополитов. И как бы было хорошо, если бы ты, царь, восстановил попранную справедливость и велел перенести останки его в Москву, где им и надлежит находиться.

–Удобно ли это? Это как бы публично осуждать царя Ивана! – в раздумии сказал Алексей.

– Никакого унижения царского достоинства тут нет, – ответил Никон, – наоборот, в глазах народа ты станешь выше, ибо нашёл в себе мужество признать грехи своих предшественников и воздать должное старцу. Греческие цари не считали это унизительным. Я тебе напомню случай из византийской истории. Когда императрица Евдокия Элия изгнала Иоанна Златоуста и тот умер в Комане в 407 году, тогда сын Евдокии Феодосий II, чтобы исходатайствовать у Бога прощение для грешной матери, перенёс мощи великого проповедника в патриаршую усыпальницу в Византию.

Царь задумался. Ему казалось, что, собственно, это, действительно, будет хорошо, ведь в самом деле Грозный и Малюта поступили безбожно. А главное будет очень торжественно! Алексей Михайлович любил торжественные процессии. И лишь только он себе представил величественную картину этого перенесения мощей, как тотчас согласился.

– Это надо сделать, и грамоту ему, святителю, напишем, – сказал он Никону. Знаешь, я даже преподобного Филиппа во сне видел: он говорил мне, чтобы я перенёс его прах в Москву. Ну, что же, я соберу собор, поговорим.

Собор, конечно, заявил, что против перенесения мощей он ничего не имеет. Некоторые находили, что такой акт унижает царскую власть, но предпочли лучше молчать. Когда дело было решено, то во главе процессии был назначен Никон, который и отправился в Соловки. С собою он вёз от царя на имя Филиппа грамоту следующего содержания: «молю тебя и желаю пришествия твоего сюда, – писал царь праху погибшего Филиппа, – чтобы разрешить, прадеда нашего, царя Иоанна, совершённое против тебя безрассудно завистью и не совершением ярости. Хотя я и не повинен в досаждении твоём, однако грех прадеда нашего постоянно убеждает меня и в жалость приводит., ибо вследствие того изгнания и до сего времени царствующий град лишается твоей святительской паствы. Потому преклоняю сан свой царский за прадеда моего, против тебя согрешившего, да оставиши ему согрешения его своим к нам пришествием, да упразднится поношение, которое лежит на нём за твоё изгнание, пусть все уверятся, что ты помирился с ним: он раскаялся тогда в своём грехе, и за это покаяние и за наше прошение и по нашему прошению приди к нам, святой Владыка!»

Грамота была публичным покаянием светской власти перед духовной. Этим шагом Никон как бы подготавливал будущее возвышение главы церкви, патриарха, как духовного правителя государства.

Насколько дружественны в это время были отношения между царём и Никоном, показывает переписка царя с Никоном. Когда Никон отправился за мощами Филиппа, то царь писал ему из Москвы: «От царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси великому солнцу сияющему, пресветлому богомольцу и преосвященному Никону, митрополиту Новгородскому и Великолукскому от нас от нас, земного царя, поклон. Радуйся, архиерей великий, во всяких добродетелях подвизающийся! Как тебя, великого святителя, Бог милует? А я, грешный, твоими молитвами, дал Бог, здоров. Не покручинься, Господа ради, что про Савинское дело не писал к тебе, а писал и сыск послал к келарю: ей, позабыл, а ту в один день прилучились все отпуски, а я устал, и ты меня, владыко святый, прости в том, ей, без хитрости не писал к тебе. Да пожаловать бы тебе, великому святителю, помолиться, что бы Господь Бог умножил лета живота дочери моей, а к тебе она, святителю, крепко ласкова; да за жену мою помолиться, чтобы ради твоих молитв разнёс Бог с ребёночком: уже время спеет, а какой грех станется и мне и ей пропасть в кручине; Бога ради молись за неё!..»

Прибыв в Соловки, митрополит Никон во время торжественной службы над прахом Филиппа неожиданно объявил о цели своего приезда и торжественно огласил царскую грамоту. Монахи были поражены и опечалены, но так как с Никоном был отряд стрельцов, пришлось подчиниться.

Во время пребывания Никона в Соловках умер патриарх Иосиф. О его смерти подробно писал Никону сам царь. Он печалился, что русская церковь овдовела, жалеет Иосифа и вместе с тем приходит в восторг от его хозяйственности: «а какое строение у него было, – говорит Алексей Михайлович, – в уме моём грешном не вместится: не было того сосуда, чтобы не в пятеро оберчено». Сосуды были так хороши, что царь чуть было «не покусился» на них. Он так пишет Никону об этом:

«Да и в том, владыко святый, прости меня: немного и я не покусился на иные сосуды, да милостью Божию воздержался и вашими молитвами святыми; ей, ей, владыко святый, ни до чего не дотронулся; мог бы я вчетверо цену дать, да не хочу, да не хочу для того, что от Бога грех, от людей зазорно: какой я буду приказчик?» Царь сам переписал все богатства Иосифа, потому что «если бы я сам не стал переписывать, – пишет он, – то всё раскрали бы». Относительно избрания нового патриарха царь писал Никону: «возвращайся, Господа ради, поскорее к нам выбирать на патриаршество именем Феогноста, а без тебя отнюдь ни за что не примемся». А в другом письме говорит: помолися, владыко святый, что бы Господь Бог наш дал нам пастыря и отца, кто Ему Свету годен (имя вышеописанное – Феогност), а ожидаем тебя, великого святителя к выбору, а сего мужа три человека ведают: я, да казанский митрополит, да отец мой духовный и сказывают – свят муж».

В июля 1652 года Никон с прахом Филиппа вернулся в Москву. Был ясный солнечный день. С раннего утра вся Москва была на ногах. Помолившись в Успенском соборе, царь с духовенством и с боярами при громадном стечении народа отправился на встречу мощам преподобного Филиппа. Впереди несли хоругви и иконы.

Встреча произошла за городом. Когда издали показались блестевшие на солнце хоругви и раздалось пение, то все москвичи вместе с царём упали на колени. Впереди процессии шёл Никон с крестом в руке. Его величественная фигура выделялась из толпы и приковывала к себе внимание. Всякий невольно думал:

– Вот человек, который создан быть патриархом.

Никон благословил коленопреклонённую толпу, а царя облобызал.

При звоне всех московских колоколов процессия вошла в Москву и подошла к Успенскому собору. После молитвы, произнесённой Никоном, крышка гроба была снята и царь, Никон, а за ними духовенство и народ стали прикладываться к мощам.

По окончании торжеств приступили к выборам нового патриарха.

Бояре и высшее духовенство боялись власти Никона и потому были против его избрания в патриархи. Попытался было выдвинуть своего кандидата кружок ревнителей древнего благочестия, группировавшийся около царского духовника Стефана Ванифатьева. Но отец Стефан, будучи посвящён в планы царя, уклонился сам.

Выборщики патриарха собрались на торжественное заседание в Успенском соборе. Собравшиеся по обычаю наметили двух кандидатов: Никона и бывшего учителя его в Макарьевском монастыре, священника Арсения, в монашестве – Антония. Так неожиданно встретились эти два человека: учитель и ученик.

Антоний, сознавая, что ему на старости лет трудно быть главою православной церкви, и не желая стоять на дороге талантливого ученика, отказался сам. Тогда избрали Никона. Послали за ним, но Никон не пошёл. Тогда Алексей Михайлович послал нескольких бояр, митрополитов, архиепископов и других лиц, и они почти насильно привели Никона в собор.

Царь объявил Никону об избрании его патриархом:

– Благодарю, государь зачесть, – сказал Никон, низко кланяясь царю, но от патриаршества отказываюсь.

Государь был поражён отказом Никона, он никого больше не хотел видеть патриархом и стал его упрашивать принять патриаршество. Но видя, что это не помогает, упал на колени и стал его умолять со слезами на глазах не оставлять вдовой православную церковь. С ним вместе стояли на коленях и просили и все окружающие.

Тогда Никон, обратившись к окружающим, сказал им:

– Благочестивый государь, честные бояре, освящённый собор и все христоименитые люди! Если я угоден вам, чтобы быть у вас патриархом, то дайте слово и обещание, что будете исполнять евангельские догматы, правила святых апостолов и святых отцов и законы благочестивых царей; если обещаете слушать меня во всём, как пастыря-начальника и отца крайнейшего, то по желанию и по прошению вашему не могу отрекаться от великого архиерейства.

– Будем слушаться и повиноваться во всём, – сказал обрадованный царь, а за ним повторили и все окружающие.

25 июля было совершено постановление Никона на патриарший престол рукоположением преосвященного Корнилия, митрополита Казанского и Свияжского.

К концу XV и началу XVI века постепенно исчезла независимость отдельных северорусских княжеств; на их развалинах выросло единое Московское царство. Москва стала центром политической жизни Руси.

Но наряду с политическим возвышением Москва становится и центром культуры и религиозной жизни страны: здесь сосредотачиваются высшие церковные учреждения, здесь живут и высшие духовные власти. Эти изменения в жизни русского государства пробудили с одной стороны национальное самосознание русского народа, с другой – породили мысль, что Москва – это единственная хранительница заветов православной церкви, она – третий Рим. Ибо Рим настоящий впал в папизм, Византия потеряла самостоятельное значение, и её духовные руководители часто бывали под влиянием западного католичества, и только Москва сохранила в чистоте заветы древней православной церкви. Отрицательное отношение к Западу было нами получено по наследству от восточной церкви. Не зная, что такое европейская культура, мы от византийского духовенства прежде всего узнали, что Запад впал в еретичество и твёрдо усвоили ту мысль, что «латынян» нужно сторониться, как от поганых, и что всякое сближение с ними пагубно. Но усвоив эту мысль, русские люди скоро и самих греков стали подозревать в еретичестве. Этому, конечно, помогало, и то, что приезжавшие в Москву представители восточной церкви часто не были на высоте призвания и не отличались нравственной чистотой.

Понемногу русский человек укрепился в мысли, что не ему нужно учиться у Запада или у византийцев, ибо «эллинская мудрость» последних – мудрость еретическая, а наоборот, Москва становится центром, где следует учиться заветам православной церкви. Нет ничего удивительного, что всякое сближение с Западом казалось подозрительными вызывало осуждение, и это осуждение относилось ко всей западной культуре. В одном из поучений того времени мы читаем: «бгомерсзостен перед Богом всяк всяк любяй геометрию, а се душевние грехи учитеся астрологии и эллинским книгам, проклинаю прелесть тех, иже зрят на круг небесный"…

Таким образом, усвоение даже светских знаний считалось тяжким и «богомерзким» делом.

Став спиной к западной культуре, русское общество того времени, однако, не выработало своей. Народ был тёмен и невежественен, его религиозные воззрения представляли из себя какую-то смесь язычества и христианства. Но хуже всего было то, что сами его духовные руководители стояли не выше в духовном отношении своей паствы, благодаря чему состояние русской церкви было самое плачевное.

«Стоглав» в этом отношении рисует мрачную картину. Церкви часто стояли пустыми, а там, где совершалась служба, наблюдалось полное отсутствие благочестия. «Попы и церковные причетники, – говорит Стоглав, – в церкви всегда и пьяны и без страха стоят и бронятся и всякия речи непотребные исходят из уст их; попы же в церквах бьются и дерутся промеж себя».

Само богослужение происходило совершенно бесчинно: в одно и то же время пели разом две или три песни, даже читали в одно и то же время разное, в результате никто ничего не понимал: ни тот, кто читал, ни тот, кто слушал. При таких условиях, конечно, и от мирян не было ни малейшего уважения к церковной службе: входили и стояли в церкви в шапках, словно «на пиру или в корчемниц, говор всякое прекословие, срамные словеса, песни бежественныя не слушают в глумлении». Священники были иногда настолько невежественны, что не умели объяснить значение святых тайн. Нет ничего удивительного, что сущности христианского учения не понимали, а знали только обряды, точное соблюдение которых для лучших представителей духовенства являлось ручательством чистоты их православия.

Непорядки церковные должны были заставить лучших людей задуматься над мерами исправления, и вот религиозная мысль начинает усиленно работать. Национальное пробуждение выдвинуло, прежде всего, кружок лиц – ревнителей древнего благочестия. Во главе этого кружка стоял царский духовник, Стефан Вонифатьев, которого его сторонники выдвигали в патриархи, но который сам уклонился от этого, зная непреклонное желание царя видеть на патриаршем престоле Никона. Другим руководителем кружка был протопоп Казанского собора Иван Неронов. Оба пользовались в Москве большим уважением за свой ум и свою строгую жизнь. В состав кружка входили костромской протопоп Даниил, муромский – Лонгин, дьяк Благовещенского собора Фёдор и попы романовский Лазарь и суздальский Никита. Всех их объединяло одно желание: исправить недостатки церкви, но это исправление вести на почве нашей старой церковности, а не при помощи «эллинской мудрости». К этому кружку примкнул и знаменитый протопоп Аввакум.

Пользуясь в Москве большим влиянием и имея на своей стороне тогдашнего патриарха Иосифа, они скоро получили в свои руки главнейшее дело церковной реформы: исправление церковных книг. Будучи сами только церковными начётчиками и не зная иных книг, кроме тех, по которым они сами учились, они в дело исправления ничего не могли внести нового, а только своим авторитетом закрепляли те ошибки, которые уже были сделаны. Вместе с тем они теоретически закрепили те особенности, которые образовались в русской церкви в отличие от восточной, как то: двуперстный крест, сугубую аллилуйю и т.д.

Но наряду с враждебно отрицательным отношением к Западу, в русском обществе уже в то время пробудилось сознание отсталости и необходимости усвоения европейского просвещения. В этом направлении усиленно работал боярин Ртищев. Правда в его доме свободно сходились сторонники того и другого направления, и сам он охотно выслушивал мнения защитников старины, но душа его лежала к тем, кто говорил о преобразованиях и о сближении с Западом. В 1649 году Ртищев пригласил в устроенный им в Москве Андреевский монастырь нескольких учёных иноков из Киева. Во главе приехавших встал Епифаний Славинецкий, про которого тогда говорили, что он «в философии и богословии изящный дидаскал и искуснейший в элинно греческом и славянском диалектах». Славинецкий и его товарищи устроили при монастыре школу; там преподавали: греческий язык, латынь, риторику, начатки богословия.

Перед учёностью приехавших монахов померкла книжная мудрость доморощенных книжников, и нет ничего удивительного, что многие из молодёжи стали ревностно заниматься под руководством новых учителей. Но деятельность Славинецкого и товарищей скоро вызвала резкое порицание со стороны ревнителей древнего благочестия.

Дело в том, что приехавшие монахи не только учили, но и критиковали те отступления, которые воплотились в русской церкви, а это, естественно, вызывало вражду поклонников старины. При таких условиях вступил Никон на патриарший престол.

Вначале Никон сам держался тех же воззрений, что и кружок Ванифатьева и Неронова; принявшись теперь за исправление церковных недостатков, он скоро, однако, убедился, что русская церковь, действительно, отступила от обычаев древней восточной церкви, а убедившись в этом, он круто повернул в сторону врагов старины.

Так между Никоном и кружком Ванифатьева и Неронова началась борьба.

В 1651 году в кружке Ванифатьева и Ивана Неронова появился новый человек – протопоп г. Юрьевца Аввакум. Он и раньше бывал в Москве, но после бегства из Юрьевца поселился в Москве окончательно.

Это был худощавый, нервный человек, убеждённый фанатик старой обрядовой веры, готовый отдать за свои убеждения жизнь. Благодаря своей энергии, убеждённости и богословской начитанности, он сразу занял выдающееся положение в кружке.

Аввакум был сын священника с. Григорова, за рекой Кудьмой в Княгининском уезде, Нижегородской губернии. Родился в 1620 году. Его отец, григоровский священник, отец Пётр, страдал пороком пьянства, или по выражению Аввакума, «прилежаше пития хмельнаго». Таким образом, отец не мог оказать хорошего влияния на мальчика. Зато о матери у Аввакума сохранились самые лучшие воспоминания. Он о ней говорил всегда с большим уважением, как о великой «постниц и молитвенниц». После смерти мужа она действительно постриглась в монахини.

Среди этих двух влияний и воспитывался будущий вождь раскольников: мать ему говорила о святой жизни древних отшельников, предостерегала его от соблазнов мира, а отец, как бы своей жизнью иллюстрировал эту греховность жизни и был назидательным примером. Рано Аввакум с помощью матери научился грамоте и пристрастился к чтению. И когда он выступил на общественное поприще, то обнаружил громадную начитанность в тогдашней русской духовной литературе.

Когда мальчик подрос, то мать задумала женить его. Подчиняясь её воле, Аввакум молил только Богородицу, чтобы она дала жену «помощницу ко спасенiю». Выбор матери остановился на девушке того же села, сиротке Насте. Это была тихая религиозная девушка. Её всегда можно было видеть в церкви за усердной молитвой. Настя давно знала Аввакума и полюбила его, только не решалась признаться ни себе, ни людям в своём чувстве.

Мечта Аввакума сбылась: он нашёл себе в жены единомышленницу и друга.

После смерти матери Аввакум переселился из своего села в село Лопатицы, где он на 21-м году был поставлен в диаконы, а через два года в священники. Здесь он со всем пылом, свойственным его страстной натуре, отдался своему новому служению. Он строго соблюдал все правила службы, ввёл единогласие. Неуклонно наблюдал за тем, чтобы во время службы соблюдался полный порядок, и не было разговоров. Изобличал публично пороки своих односельчан.

В конце концов обличения Аввакума создали ему много врагов, и он должен был бежать из своего села в Москву искать там себе защиты. Здесь он вошёл в кружок Ванифатьева и Неронова, был представлен царю и, получив царскую охранную грамоту, возвратился в свою деревню. Теперь он стал действовать ещё смелее. Но его страстность и деспотизм, который он проявлял в преследовании пороков, привели к тому, что ему пришлось оставить село Лопатицы навсегда. Его друзья выхлопотали ему место в Юрьевце-Подольском.

Аввакум и здесь стал проповедовать то, что и в Лопатицах. Чем более было препятствий борьбы, тем более разгоралась его ревность. Кончилось тем, что против его суровых требований и деспотизма поднялся весь город. Вспыхнуло целое возмущение. К Патриаршему приказу, где Аввакум занимался делами, явилась целая толпа народа, до полутора тысяч человек, мужчины с батогами, бабы с рычагами. Они требовали, чтобы Аввакум вышел к ним. Когда смелый протопоп показался на крыльце, его схватили и стали бить. Наверное, Аввакум был бы убит, если бы вовремя не прибежал воевода с пушкарями и не отбил его у толпы.

Ярость народа была такова, что к дому, где лежал избитый протопоп, пришлось приставить стражу.

Два дня почти без памяти пролежал Аввакум, а кругом на улицах подучиваемый попами – противниками Аввакума – шумел народ.

–Убить его, а тело бросить в ров собакам! – кричали в толпе.

С тоской прислушивался Аввакум к долетавшим до него слухам и творил молитву.

На третий день, немного оправившись, благословив жену и детей, ночью, когда все спали, Аввакум тайно бежал из Юрьевца. Он сначала зашёл в Кострому, где думал немного отдохнуть у своего приятеля, единомышленника протопопа Даниила. Но придя туда, узнал, что и Даниила постигла та же участь: его тоже прихожане изгнали из прихода. Пришлось Аввакуму идти прямо в Москву. Теперь он навсегда остался в Москве и стал одним из самых деятельных членов кружка Ванифатьева и Неронова.

Задумав продолжать исправление книг, начатое ещё предшественниками и разочаровавшись в старых «справщиках», Никон немедленно обратился к тем, кто, по его мнению, был более сведущ в этом деле: к Славенецкому и его товарищам. Старые «справщики» были устранены. Это был первый удар, нанесённый Никоном членам кружка Неронова, ибо исправление книг было главным образом в их руках. Этот удар был тем неожиданнее, что Никона в кружке Неронова считали своим человеком. Неронов и его сторонники приняли вызов и ответили резкой критикой всей деятельности приехавших малороссов, а с ними и Никона.

Но скоро их ждало ещё большее огорчение.

Как-то Великим постом 1653 года Аввакум сидел у себя дома среди семьи, читал по обыкновению священное писание, как в дверь кто-то поспешно и нервно постучал. Вошёл протопоп Неронов. Он был взволнован, отчего лицо его побледнело и местами покрылось красными пятнами.

– Что с тобой? – спросил встревоженный Аввакум.

Неронов молча подал указ Никона, где предписывалось не творить земных поклонов в Четыредесятницу, исключая лишь четырёх больших при чтении молитв Ефрема Сирина, и креститься тремя перстами, а не двумя.

– Что он пишет? – взволнованно сказал Аввакум, – да ведь он сам до сих пор крестился двумя перстами, и все наши святые крестились также!..

Друзья были потрясены и долго молчали.

– Что же теперь делать? – спрашивал в тоске Аввакум.

– Молиться, – ответил Неронов. – Поручаю тебе мою церковь, а сам пойду в Чудов и буду молиться, пусть Бог внушит мне, что делать.

Неронов ушёл. Долго не спал в эту Ночь Аввакум. Когда же засветилась заря, пал на колени и стал молиться.

– Время приспе страданья! – сказал он себе, кончая молитву, – подобает вам неослабно страдати!..

Волнение кружка Неронова передалось в женскую половину царского терема. Там ценили и уважали как Неронова, так и Аввакума и вполне сочувствовали их взглядам. Страстные речи Аввакума производили неизгладимое впечатление. Сам царь Алексей Михайлович не раз приходил послушать беседы протопопа и уходил всегда в большом смущении: в глубине души он сочувствовал Аввакуму, преклонялся перед его фанатической преданностью церкви и готовности пострадать за веру, но с другой стороны он ещё верил своему «собиному другу» и находился под его влиянием.

– Где же правда? – не раз с тоской он спрашивал себя и не находил в своей душе ответа.

Вскоре после указа Аввакум пришёл на женскую половину. Там уже знали обо всём.

– Что, как вы теперь? – засыпала его вопросами царица.

– Тяжёлые дни, матушка-царица, тяжёлые дни пришли!.. – ответил протопоп, здороваясь с ней.

–А вы-то как же?

– Что же мы? Собрались все, задумались; видим, как будто зима пришла: сердце озябло, и ноги задрожали. Неронов приказал мне взять на себя церковь, а сам один ушёл в Чудов – седьмицу в палатке молиться. И там ему от образа глас был во время молитвы: время приспе страдания… Подобает нам неослабно страдати…

– О, Господи! – вздохнула царица.

– Будем страдать, но не покоримся еретику, – твёрдо сказал Аввакум.

– Вот что, царица-матушка, – продолжал Аввакум, – решили мы царю челобитную подать. Пусть он, голубчик, услышит и наше слово. Авось образумит Ирода-Никона. Не передашь ли царю то?

– Передам, отец Аввакум, обязательно передам, – ответила царица, беря из рук Аввакума челобитную. – Ох, уж мне Никон! Грешница, не люблю я его…

Царь принял от царицы челобитную, прочитал, вздохнул и передал её Никону. Патриарх оставил её без ответа….

Борьба началась. Первым за свои смелые выступления против Никона поплатился Неронов. Сначала он лишён был скуфьи и заточён в Симонов монастырь, а потом, 4 августа 1653 года, был отправлен в Вологду, в Спасокаменный монастырь.

Со ссылкой Неронова у кружка его был отнят признанный руководитель, ибо отец Ванифатьев, как человек старый, чуждавшийся борьбы, не мог быть руководителем. Роль руководителя невольно перешла к протопопу Аввакуму. Но его руководительство не всеми было признано. С одной стороны, столичным священникам не хотелось видеть в провинциальном протопопе своего вождя, с другой стороны, они ещё не теряли надежды примириться с Никоном и не хотели обострять отношения. Между тем Аввакум сразу занял непримиримую позицию. Его страстная фигура фанатика не мирилась ни с какими компромиссами.

Скоро на этой почве у него произошёл полный разрыв с попами Казанского собора. Они отказались признать его главенство и предложили ему стать рядовым священником.

– Мы не будем тебе подчиняться, говорили они, – ты много лишнего говоришь в своих поучениях народу, резко нападаешь на церковные власти!

– Но ведь я протопоп, а вы простые попы, – возражал Аввакум, и Неронов поручил мне церковь!

– Протопоп ты в Юрьеве, а не в Москве, – отвечали ему, – а что касается Неронова, то он ничего не говорил о том, что мы должны подчиниться тебе!

Видя, что уговорами не поможешь, Аввакум совсем удалился из церкви, ушёл в дом Неронова и там стал совершать службу. На недоумевающие вопросы прихожан, почему служба происходит в доме, а не в церкви, сторонники Аввакума отвечали:

– Молиться можно везде, а в иную пору и конюшня лучше церкви бывает.

Смелость Аввакума, его проповеди, в которых было так много убеждения в своей правоте, привлекли к нему много народа. У него были искренние, фанатически преданные ему сторонники. А уход его из собора только освободил его от ненадёжного, колеблющегося элемента.

– Святой жизни человек! – говорили про него все, кто с ним соприкасался.

Тяжело иногда было на душе у Аввакума в это время упорной и страстной борьбы с Никоном. Он не мог не предвидеть того тяжёлого конца, который его ожидает. Если не церемонились с Нероновым, то тем более, конечно, не будут церемониться с ним, провинциальным протопопом. Личная судьба его не пугала, он готов был претерпеть за веру всякие страдания, но судьба семьи смущала его душу. В эти мрачные минуты тяжёлого раздумья и колебаний его жена оказалась истинным другом и товарищем.

– О нас не думай, – говорила она Аввакуму, – мы проживём как-нибудь. Иди своей дорогой, защищай веру от еретиков.

В этих простых, но искренних словах Аввакум подчерпнул новые силы для борьбы.

Эта нравственная поддержка ему скоро понадобилась. Начав борьбу с противниками церковной реформы, Никон не мог оставить в покое главу движения, протопопа Аввакума. Он решил от него освободиться.

13 августа, в субботу, в сушилке дома Неронова, где Аввакум устроил церковь, собрался народ, чтобы «о Господи побдъти». Собралось около 100 человек. Служба началась, и собравшиеся усердно молились Богу.

Вдруг на улице раздался шум. Забегали, заметались испуганные лица.

– Стрельцы пришли! – крикнул кто-то в толпе. В это время патриарший боярин Борис Нелединский со стрельцами вошёл в сушильню.

Аввакум прервал службу.

– Как ты смел ворваться сюда и прервать службу? – строго спросил Аввакум Нелединского.

– Я пришёл по приказу патриарха, чтобы тебя арестовать!

С этими словами он приказал стрельцам схватить протопопа. Вопль и плач раздался в толпе.

– Увозят от нас нашего батюшку! – кричали, заливаясь слезами, бабы.

В сушилке начался ропот и угрожающие крики. Стрельцы бросились на Аввакума, сорвали с него епитрахиль, и так как протопоп вязать себя не давал, то его свалили с ног и стали бить. Сторонники Аввакума бросились защищать его, началась схватка, в результате было арестовано 33 человека. Всех их, связанных и избитых, привели на патриарший двор. Всю дорогу их провожала громадная толпа народа, сочувствовавшая Аввакуму и его товарищам.

Аввакума заковали в цепь, свезли в Андроньев монастырь и бросили в тёмный погреб. Три дня и три ночи сидел здесь протопоп, его враги не давали ему ни пищи, ни воды. Было жутко сидеть, сыро и холодно. Вспоминались ему слова, слышанные Нероновым:

– Время приспе страдания! Подобает вам неослабно страдати!

– Да, – думал Аввакум, – будем страдать, ибо пришло к тому время.

На третий день Аввакум услышал шорох у двери. Дверь чуть-чуть отворилась, кто-то неизвестный вошёл и молча положил около него чашку щей и хлеб и так же тихо скрылся, как и вошёл.

– Бог не забывает, – подумал Аввакум и принялся, перекрестившись, за трапезу.

На третий день монастырские власти попытались склонить Аввакума к примирению с патриархом, но встретили резкий отпор.

Тогда Аввакума отдали под начало, для него начались физические страдания. Но страдания только укрепили Аввакума в убеждении бороться до конца: он твёрдо стоял на своём и не шел ни на какой компромисс.

Видя, что Аввакум от своих убеждений не откажется, Никон решил прибегнуть к более крутым мерам.

15 сентября Аввакума, скованного, на телеге привезли в Успенский собор. Было утро, приехали рано, и протопоп, оборванный и грязный, сидел на ступеньках храма. Понемногу собирался народ. Аввакума узнали и выражали ему сочувствие. Стало собираться духовенство, приехал царь, увидел Аввакума, остановился в нерешительности, хотел подойти, но потом раздумал и прошёл в церковь.

Аввакума решено было расстричь и сослать.

Протопопа ввели в собор и приготовились к его расстрижению, как вдруг царь сошёл со своего места и попросил подождать. Потом он обратился к Никону и стал просить его не расстригать протопопа.

– Царица и я будем очень огорчены, если Аввакум будет расстрижен, – сказал царь.

Никон не захотел идти против желания царя, и расстрижение Аввакума было отменено. Его сослали в Сибирь.

Война с Польшей, которую вёл Алексей Михайлович, отвлекла его внимание от внутренних дел. Находясь при войске, царь все дела передал патриарху. Таким образом, Никон стал неограниченным правителем. Моровая язва и забота Никона о царском семействе ещё больше возвысили Никона в глазах царя; в благодарность за это он велел ему именоваться «великим государем». Теперь везде, на всех приёмах, Никон сидел рядом с царём и им воздавали почти одинаковые почести.

Но скоро между друзьями началось охлаждение. В душу царя оно пришло незаметно, но скоро стало прочным настроением. За время войны Алексей Михайлович отвык от опеки Никона, привык к самостоятельности, а у Никона наоборот, ещё больше развились черты самовластия.

Конфликт должен был быть неизбежным. Настроением царя воспользовались враги Никона и постарались довести начавшееся охлаждение до конца.

Летом 1658 года в Москву приехал грузинский царь Теймураз. Был дан торжественный обед, на который патриарха не пригласили. Такова была первая обида, нанесённая Никону. За этой обидой была нанесена вторая. В этот же день царский гость в церемониальном шествии направлялся к столу. Окольничий Богдан Хитрово расчищал ему путь.

– Дорогу, дорогу! – кричал он, помахивая палкой и разгоняя толпу любопытных.

В толпе оказался патриарший стряпчий, князь Мещерский. Хитрово ударил и его.

– Напрасно бьёшь меня, Богдан Матвеевич, – заметил ему Мещерский, – я не просто сюда пришёл, а за делом!

Но Хитрово уже знал об отношении царя к патриарху. Сделав вид, что не узнал Мещерского, Хитрово спросил его:

–Кто ты?

– Патриарший человек, и послан за делом, – ответил стряпчий.

– Не дорожись патриархом! – крикнул ему Хитрово и ударил его ещё раз по голове палкой.

Мещерский бросился к патриарху и со слезами на глазах стал жаловаться на обиду. Никон был возмущён поведением царского окольничего и написал царю письмо, в котором просил удовлетворения за обиду. Царь ответил также письмом, в котором обещал разобрать дело. Но прошло несколько дней, а удовлетворения Никон так и не получил.

Наступило 8 июля, праздник Казанской Божьей Матери. Этот праздник чтился, и на торжественном богослужении обыкновенно присутствовал царь. Но на этот раз Алексей Михайлович не пришёл ни на одну службу, не был и на крестном ходе. 10 июля, в праздник ризы Господней, повторилось то же самое. Никон послал спросить будет ли царь у всенощной. С ответом от царя явился стольник, князь Юрий Ромодановский. Только недавно пресмыкавшийся перед Никоном, Ромодановский грубо заявил Никону:

– Царское величество на тебя гневен, оттого и не пришёл к заутрене и повелел не ждать его к святой литургии.

– За что же царь на меня гневается? – спокойно спросил патриарх.

– Ты пренебрёг его царским величеством, – ответил посланный, – пишешься великим государем, а у нас один великий государь – царь!

Никон был поражён ответом: он понял, что ищут повода к разрыву.

– Я называюсь великим государем не сам собой, – возразил с достоинством патриарх, – так восхотел и повелел мне его величество. На это у меня грамоты есть, написанные рукой его царского величества.

Посланный не смутился и резко ответил.

– Царское величество почтил тебя яко отца и пастыря, а ты этого не уразумел. А ныне царское величество велел тебе сказать: отныне не пишись и называйся великим государем, почитать тебя впредь не будет!

С этими словами Ромодановский ушёл от Никона.

В тяжёлом раздумье эту ночь провёл Никон. Он своим ясным умом хорошо понимал, что это разрыв и возврата к прошлому нет – враги победили.

– Что же теперь делать? – думал Никон. – Оставаться патриархом – значит быть игрушкой в руках враждебно настроенных бояр; ждать, когда тебя, обессиленного, прогонят на посмешище тех, кто вчера пресмыкался?..

И Никон ясно представил себе торжество его врагов, насмешки, издевательства.

– Хитрово и Ромодановский уже поднялись, лягнули, – вспомнил он.

– Нет, лучше самому уйти с честью!

В эту ночь он долго молился и когда кончил, лицо его стало спокойно и решительно.

На утро духовенство уже собралось в Успенском соборе.

Ждали Никона. Все были взволнованы распрей между царём и патриархом, многие ехидно посмеивались над Никоном.

– Пора сократить мордвина! – злобно говорили они.

Скоро приехал патриарх и спокойно прошёл в алтарь. Стали готовиться к службе. Никон велел ризничему принести посох святого Петра митрополита, а подьяконам и поддьякам надеть новые лучшие стихари. Когда всё было готово, Никон с посохом в руках вошёл в собор и стал служить литургию. По сосредоточенному спокойствию Никона, по его бледному лицу, по отданным им приказаниям все невольно почувствовали, что готовиться что-то необыкновенное, всех охватило беспокойство.

По принятии святых тайн Никон вошёл в алтарь и стал там писать. Это было письмо к царю: «Се вижу на мя гнев твой умножен без правды, – писал он. – и того ради и соборов святых во святых церквах лишаешись, аз же пришелец есм на земли; и се ныне, поминая заповедь божию, дая место гневу, отхожу от места и града сего, и ты имаши ответ перед Господом Богом о всем дати».

– Да, да, дая место гневу, отхожу от места и града сего! – повторил он, отдавая письмо ризничему для отсылки царю.

К обедне ризничий вернулся: царь прочитал письмо и вернул его Никону без ответа.

– Позови сюда ключаря, – сказал Никон.

Когда ключарь пришёл, то Никон велел ему поставить у церковных дверей по сторожу и не выпускать из церкви народ.

– Скажи, что поучение будет!

Когда служба кончилась, Никон вышел к народу. Сначала он прочитал одно поучение Златоуста, а потом неожиданно обратился к народу со следующим заявлением:

– Свидетельствую перед Богом, перед святою Богородицею и всеми святыми, если бы великий государь не обещался непреложно хранить святое Евангелие и заповеди апостолов и святых отцов, то я не помыслил бы принять сан патриарха; но великий государь дал обещание здесь в храме перед Господом Богом, пред святым чудотворным образом пресвятой Богородицы и пред всеми святыми, пред всем священным собором и всеми людьми, и пока царское величество пребывал в своём обещании, повинуясь святой церкви, мы терпели; теперь же, когда великий государь изменил своему обещанию и на меня гнев положил неправедно, яко же ведает Господь, оставляю я место сие и град сей и отхожу отсюда, дая место гневу.

Голос Никона звучал строго и сурово. Все, затаив дыхание, молчали и напряжённо ждали, чем это кончится. А Никон обвёл глазами застывшую в молчании паству и сказал более мягким голосом.

– Да, я стал ленив, не гожусь быть патриархом, окоростенел от лени, и вы окоростенели от моего неучения. Называли меня еретиком, иконоборцем, что я новые книги завёл, камнями хотели меня побить… С этих пор я вам не патриарх…

Сказав это, Никон снял с себя омофор и саккос и, положив всё это на аналой, пошёл в алтарь в одном стихаре и велел принести мешок с простым монашеским одеянием.

Народ был взволнован речью патриарха. Правда, многие его ненавидели, но все в глубине души чувствовали к нему уважение. Поднялся ропот, кое-где – плач женщин. Послали сообщить о происшедшем царю.

Никон вышел из алтаря в простом монашеском одеянии, народ окружил его плотным кольцом.

– На кого ты нас покидаешь? – голосили бабы. – Бог и пресвятая Богородица дадут вам пастыря и отца! – отвечал взволнованный Никон и хотел идти к дверям. Но двери оказались запертыми и народ не пустил его.

– Подожди, что скажет государь! – кричали в толпе.

Сам царь не пришёл, но прислал двух врагов Никона князя Трубецкого и Стрешнева.

Едва пробравшись сквозь толпу народа, Трубецкой спросил Никона:

– Для чего ты патриаршество оставляешь? Кто тебя гонит?

– Я оставляю патриаршество сам собою, никто меня не гонит, – ответил Никон и вручил присланным второе письмо к царю.

Посланные удалились, но через некоторое время вернулись, и Трубецкой заявил от имени царя:

– Царское величество велел тебе передать, чтобы ты не покидал своего места и должности.

Никон посмотрел на них, подумал и спокойно сказал:

– Даю место царскому гневу, бояре и всякие люди церковного чина обиды творят, а царское величество управы не даёт и на нас гневается, когда мы жалуемся. А нет ничего хуже, как царский гнев носить.

– Ты сам виноват: называешь себя великим государем, вмешиваешься в государевы дела, – резко возразил Трубецкой.

– Мы, – гордо ответил Никон, – великим государем не сами назвались и в царские дела не вступаемся, а разве о правде какой говорили или от беды кого избавляли, так мы, архиереи, на то заповедь приняли от Господа, который сказал: слушающий заповедь, меня слушает.

С этими словами Никон повернулся и, опираясь на палку, пошёл вон из собора в Воскресенское подворье. Народ с плачем и криком провожал его до ворот.

Здесь Никон пробыл два дня, ожидая, что царь пригласит его к себе для свидания – так, по крайней мере, сказали ему посланные от царя. Но прошло два дня, а царь не звал Никона, тогда патриарх покинул Москву и уехал в свой любимый Воскресенский монастырь.

Первой мыслью Алексея Михайловича было, действительно, говорить с Никоном и уладить конфликт: он был очень смущён случившимся. Но окружавшие его бояре сумели расстроить встречу, и два бывших друга разошлись навсегда…

Алексей Михайлович решил обратиться к суду греческих патриархов. Эту мысль ему подал грек Лигаридес, который посоветовал пригласить в Москву трёх патриархов, или хотя бы двоих. Сам же он вместе со своим клевретом Мелетием, взял на себя труд пригласить их. Стараясь угодить господствовавшей тогда при дворе партии, Лигаридес и Мелетий заранее решили обойти приглашением патриарха Нектария, который сочувствовал Никону, и пригласили Макария антиохийского и Паисия александрийского, которые были враждебно настроены к Никону.

Пока шли приготовления к собору, отношения между царём и Никоном опять стали лучше. Алексей Михайлович сам понимал, что многое про Никона говорят в злобе и что если желательно его возвращение на патриарший престол в виду его взглядов, что власть духовная должна стоять не только рядом, но и выше светской, то все же к нему строго относиться не следует.

Этим настроением царя решили воспользоваться друзья Никона, но сделали это так неудачно, что навсегда испортили отношения между Никоном и царём. Боярин Зюзин написал Никону письмо, будто царь Алексей Михайлович желает его видеть. Поэтому пусть Никон неожиданно приедет без спросу в Москву, отнюдь не показывая вида, что он это делает по желанию государя. Добродушный Зюзин думал, что, преподнеся этот сюрприз царю, он сделает ему приятное и тем облегчит примирение. Но случилось нечто, чего мнее всего ожидал Зюзин.

Никон возвратился из поездки в Воскресенский монастырь. Он знал о постановлении собора русских иерархов и ему было тяжело. Когда он получил письмо от Зюзина, то обрадовался: борьба утомила его, ему хотелось покоя. Письмо Зюзина как раз совпало со сном, который видел Никон: будто в Успенском соборе встали из гробов святители, и митрополит Иона собрал их подписи для призвания Никона на патриарший престол. Никон решил ехать в Москву.

19 декабря рано утром патриарх в сопровождении монахов своего монастыря появился в Москве. Он проехал прямо в Кремль к Успенскому собору. Там служили заутреню. В соборе находился блюститель патриаршего престола, ростовский митрополит Иона. Вдруг на паперти раздался шум и в дверях появился высокий старец, в котором все тотчас узнали Никона. Среди всеобщего переполоха Никон вошёл в храм, велел остановить чтение кафизм, а дьякону приказал читать ектенью. Затем взял посох митрополита Петра, приложился к мощам и встал на патриаршее место.

Всё это произошло так неожиданно, что ни у кого не появилось даже мысли не послушаться приказаний патриарха, а некоторые подумали, что Никон помирился с царём и вернулся на патриаршество.

Скоро, однако, оправились и послали сказать о пришествии Никона царю. Во дворце пришли в не меньшее смятение. Алексей Михайлович растерялся и послал за боярами. Устроили экстренное совещание. Бояре испугались возвращения Никона и настойчиво требовали, чтобы царь принял самые решительные меры против патриарха. Алексей Михайлович склонился на сторону противников Никона, и несколько участников совещания отправились в собор, чтобы потребовать от Никона покинуть немедленно Москву.

Посланные вошли в собор к концу службы. Служба была прекращена. При гробовом молчании стоявшего в церкви народа князь Одоевский подошёл к Никону и, сильно волнуясь, громко заявил ему:

– Ты самовластно оставил престол патриарха и обещался впредь не быть патриархом; уже об этом написано к вселенским патриархам. Зачем же ты опять приехал в Москву и вошёл в соборную церковь без воли государя, без совета священного собора? Ступай в свой монастырь!..

Никон не ожидал такой встречи и не сразу ответил князю, но помолчав сказал:

– Я сошёл с патриаршества никем не гонимый и пришёл никем не званный, чтобы государь кровь утолил и мир учинил. Я от суда вселенских патриархов не бегаю. Вот передай государю…

И Никон передал Одоевскому письмо. Одоевский возвратился во дворец, где в присутствии духовенства письмо было прочитано. В нём Никон рассказывал о своём сновидении. Духовенство и бояре решительно потребовали, чтобы Никон был немедленно удалён из Москвы. С этой целью в собор был послан грек Лигаридес с духовенством. Им было предписано удалить Никона, но насилия против него не употреблять.

В это время Никон сидел в соборе в глубокой задумчивости: он понял, что его обманули, и что он одурачен и унижен, и ему было больно сознавать это. А кругом стоял народ в глубоком безмолвии: тяжело было видеть унижение этого старого человека, которого хотя и боялись, но всё же уважали.

Явившийся в собор Лигаридес грубо и резко потребовал, чтобы Никон немедленно уехал из Москвы:

– Уезжай из соборной церкви туда, откуда приехал! – заявил Лигаридес.

С величайшим презрением Никон посмотрел на лживого грека, но видя, что борьба бесполезна, грустно склонил свою седую голову, сошёл с патриаршего места, приложился к образам и покорно вышел из церкви, опираясь на посох святого Петра. Народ плакал, провожая его до саней. Окружённый стрельцами Никон поехал в Новый Иерусалим. На дороге его догнал посланный от царя и потребовал посох Петра. Униженный и подавленный всем происшедшим, Никон не возражал – он отдал посох воскресенскому архимандриту и велел его отвезти обратно.

Так неудачно кончилась попытка Никона помириться с царём.

2-го ноября в Москве был торжественный день: встречали восточных патриархов, приехавших судить Никона. С утра зазвонили во все колокола, и духовенство с хоругвями отправилось навстречу патриархам. Громадная толпа народа собралась посмотреть на редкое зрелище. По окончании церемонии приёма патриархи стали знакомиться с материалами по делу Никона. В помощь им был назначен Лигаридес и несколько других священников. Лигаридес был назначен докладчиком по делу и постарался внушить патриархам предвзятое отношение к Никону.

Заседание собора было открыто торжественно. После установленных молитв все: представители духовенства, боярства и сам царь уселись на предназначенных каждому местах. Царь приказал ввести Никона. Двери отворились и впереди показался клирик, нёсший крест, а за ними сам Никон в полном облачении. Его фигура была так величественна, а лицо так строго, что все присутствующие невольно при его появлении встали. Никон прочитал молитву и поклонился царю и духовенству. Алексей Михайлович растерялся. Он, правда, не думал, что Никон придёт и смиренно будет ждать приговора, но всё же вид гордого старца смутил его. Он указал ему место среди иерархов, находя неудобным, чтобы он сидел рядом с патриархами.

– Благочестивый государь, – ответил с иронией Никон, я не принёс с собою места. Буду говорить стоя! И он гордый и величественный в течение всего собора стоял перед царём и патриархами, а перед ним клирик держал крест.

– Зачем я призван на это собрание? – спокойно спросил бывший патриарх, опираясь на свой посох.

Тогда Алексей Михайлович поднялся со своего места и стал быстро, волнуясь и захлёбываясь от волнения жаловаться на Никона. Он обвинял Никона в том, что тот самовольно, без всяких оснований, оставил патриаршество, и церковь осталась без главы; что он в письмах дурно отзывался о нём – царе, что жестоко обращался с подчинёнными.

После речи царя начался допрос Никона. Каждый из противников патриарха старался вспомнить что-нибудь, порочащее Никона. А таких фактов при самовластном вспыльчивом характере Никона, при его неумении сдерживаться, было не мало. Много было в том, что рассказывали, правды, но немало и клеветали. Никону трудно было защищаться, и усталый и измученный он обратился, наконец, к царю.

– Государь, десять лет готовили то, в чем хотят сегодня меня обвинить… и никто не может промолвить ни слова, никто не отверзает уст. Тщетны все помыслы: повели им побить меня камнями – они тотчас исполнят приказ. Если же и ещё десять лет будут выдумывать клевету, то и тогда ничего не найдут против меня!

Приговором патриархов Никон был лишён патриаршества и священства и качестве простого инока заточён в монастырь. 12-го декабря патриархи члены собора и несколько бояр собрались в церкви Благовещения Чудова монастыря для объявления приговора над Никоном. Скоро привезли Никона. Он вошёл величественный и спокойный, на нём была мантия и чёрный клобук с жемчужным крестом. Лигаридес прочитал приговор по-гречески, а митрополит Илларион – по-русски.

Никон спокойно выслушал приговор.

– Если я достоин осуждения, – сказал гордый старик своим судьям, – то зачем вы, как воры, привезли меня тайно в эту церковь? Почему здесь нет его царского величества и всех его бояр? Почему нет всенародного множества людей Российской земли? Разве я в этой церкви принял пасторский жезл? Нет, я принял патриаршество от соборной церкви, перед всенародным множеством, не по моему желанию и старанию, но по прилежным и слёзным молениям царя. Туда меня ведите и там делайте со мной. Что хотите!

– Всё равно, здесь или там, – ответили ему, – приговор объявляется по воле царя и всего собора.

После этого с Никона сняли клобук и панагию. Тяжело было старику отдавать эти знаки патриаршего достоинства, и он сказал в раздражении своим противникам:

–Возьмите это себе, разделите жемчуг между собой, достанется каждому золотников по пяти-шести, сгодится вам на пропитание на некоторое время. Вы, бродяги, турецкие невольники, шатаетесь всюду за милостыней, чтобы было чем дань заплатить султану.

С какого-то грека, подвернувшегося тут, сняли клобук и наели на Никона и в таком виде вывели из церкви.

– Никон, отчего это тебе всё приключилось? – спрашивал вслух себя бывший патриарх, садясь в сани. – Не говори правды, не теряй дружбы, – говорил Никон, – Если бы ты давал богатые обеды и вечерял с ними, то не случилось бы с тобой этого!..

Никону был назначен отдалённый Ферапонтов Белозерский монастырь. 13-го декабря был назначен выезд. Было морозно, царь прислал Никону шубу и денег.

–Его царское величество прислал тебе это, – сказал ему привозивший подарки Стрешнев, – потому, что ты шествуешь в путь дальний.

– Возврати всё это пославшему тебя! – ответил Никон, – и скажи, что Никон ничего не требует!

– Его величество просит прощения и благословения, – заявил Стрешнев.

– Будем ждать суда Божия, – был ответ.

Москва была в большом волнении по случаю суда над Никоном. Собирались толпами около дома, где помещался Никон, так что пришлось поставить стражу. 13-го декабря с утра толпы народа стали собираться в Кремле. Всем хотелось последний раз посмотреть на бывшего патриарха и получить от него благословление. Власти боялись, чтобы не произошло беспорядка, а потому употребили хитрость: было объявлено, что Никона повезут по Сретенке. И когда народ отхлынул к Китай-городу, Никона незаметно вывезли из дома и увезли другой дорогой.

Бывшего патриарха сопровождал конвой в 200 стрельцов. Народ узнал Никона, и по дороге многие подходили к нему под благословление.

На одном из поворотов улицы к саням подошла какая-то вдова и поднесла Никону 20 рублей денег и тёплую одежду. Никон, только что гордо отказавшийся от царского подарка, смиренно принял подношение и благословил вдову.

21 декабря Никон был уже в Ферапонтовом монастыре.

Тяжело было жить Никону в Ферапонтовом монастыре. Его натура жаждала широкой общественной деятельности, для которой у него было ещё достаточно энергии. В стенах монастыря ему было тесно и душно. Он был совсем не создан для тихой отшельнической жизни.

Волновало старца и двойственное отношение к нему Алексея Михайловича: царь то посылал из Москвы к Никону Стрешнева и других бояр с подарками, с изъявлением царской милости и внимания, то под влиянием доносов и бояр приказывал более строго смотреть за Никоном и не давать ему воли. Никон долго молчал, но наконец ослаб и стал просить царя о разрешении ему вернуться в свой любимый Новый Иерусалим. Но против возвращения Никона сильно восставал новый патриарх, выбранный собором, Иосаф, и просьба Никона была оставлена без последствий.

Так прошло много времени. В 1676 году умер Алексей Михайлович, и на престол вступил Фёдор Алексеевич. Гонения на раскольников усилились, и главный их вождь, протопоп Аввакум, заключённый в Пустозёрский монастырь, в 1681 году с товарищами был сожжён. Умирая, протопоп остался верен своим убеждениям.

Пришла очередь помирать и за Никоном… В начале августа 1681 года архимандрит Кирилло-Белозёрского монастыря сообщил в Москву, что Никон сильно болен и принял схиму. Благожелатели старца стали хлопотать, чтобы хотя бы перед смертью дали возможность возвратиться Никону из ссылки. В особенности хлопотали тётка царя, Татьяна Михайловна. Несмотря на упорное несогласие патриарха, который всё ещё злобствовал на старца, царь разрешил Никону возвратиться в Воскресенский монастырь и даже послал за ним посольство во главе с Чепелевым. Разрешение запоздало. В первой половине августа посольство прибыло в Ферапонтов монастырь, но Никон уже лежал в постели и не владел ногами. Никон был рад возвращению и несмотря на слабость решил ехать. Ехать пришлось по реке. Постель была большой сруб, коло Никона сели два архимандрита отец Никита и Сергий, и процессия поплыла по реке. Провожать Никона собралось множество народа. Никон всех благословлял. К вечеру сруб доплыл до реки Которости, впадающей в Волгу, и вошёл в её устье. Множество народа собралось встретить бывшего патриарха. Было мелко и сруб не мог подойти к берегу. Тогда толпа вынесла его на берег на руках. Никон совершенно ослаб и лежал без движения. Толпа кругом стояла в глубоком молчании, многие плакали.

В это время из Ярославля донёсся благовест: звонили к вечерне. Мерные удары колокола далеко разносились по окрестностям. Солнце весело играло на листочках деревьев, переливалось в воде. Окружающие стали креститься. Призвуках колокола Никон как бы пришёл в себя. Его бледные губы улыбнулись, в глазах мелькнуло что-то радостное. Он стал даже оправлять руками волосы, как бы стараясь привести себя в порядок. Потом сложил на груди руки, глубоко вздохнул и затих…

Среди тишины наступившего вечера раздались слова молитвы: архимандрит Никита читал отходную… Все встали на колени и молились.

Не стало «патриарха и великого государя» Никона…