VII. Странствования по миру

Зов в Индию прозвучал в нашей занятой английской жизни неожиданно и властно. Отец Филипос, представитель древней христианской церкви южной Индии, возвращался с экуменического съезда в Лунде в 1952 году. Его церковь открывала свой первый университетский колледж и ему было поручено пригласить из Европы принципала для возглавления этого колледжа. Его выбор пал на моего мужа. В его лице сочетались три желательные качества: английский диплом, университетский опыт и главное – православие. Приглашение исходило от главы их церкви, Католикоса, их община была готова заплатить наш проезд туда и обратно и определила нам «индусское», а не миссионерское, т. е. очень маленькое жалованье.

Перед нами было трудное решение. Мы могли получить отпуск не больше чем на год, Коля от Оксфордского Университета, я от моего госпиталя. В дни нашей юности Индия была окружена для нас особым очарованием, так завораживающе звучащим в песне индусского гостя оперы «Садко». Многое с тех пор переменилось. Огромная страна с голодающим населением и кастовой системой больше не влекла к себе. Пугали нас примитивность условий жизни тропического захолустья, болезни, ядовитые змеи и ненадёжность индусских обещаний.

Мне всего труднее было оставить так надолго мою мать. Отец Филипос пришёл к нам, мамочка вышла посмотреть на странного священника, который заманивает её дочь в свою далёкую Индию. Её первым движением было по-русски просить его священнического благословения. В этом жесте сказалась её глубокая церковная интуиция, принимающая благодать далёкой, незнакомой, но родственной нам Церкви. Его благословение было замысловатое и проникновенное. Отец Филипос горячо уговаривал нас отозваться на зов его Церкви, которая так близка нашему Православию, хотя и оторвана от общения с ним. Мама не знала английского и не могла понимать этого быстрого, бронзовокожего человека, с блестящими черными глазами и весёлым смехом, но, когда он кончил говорить, она твёрдо сказала, что даёт своё благословение на эту поездку.

Мы решили ехать. Десять месяцев, проведённых нами в Индии, были самым необычайным периодом нашей жизни. Мы были брошены в совершенно новый для нас мир. Все окружавшее нас там – люди, нравы, природа, климат, даже облака и созвездия были незнакомы нам. Но в этой столь странной стране мы нашли подлинных друзей, своё место в их жизни и возможность плодотворного сотрудничества с ними. Случилось это благодаря нашему духовному единству с членами православной церкви Индии. Они помогли нам полюбить их страну и мы с благодарностью вспоминаем тех, кто пригласил нас в Траванкор.

После шестнадцатидневного плавания, полного ярких впечатлений, наш старомодный пароход привёз нас в Бомбей. Этот огромный город ошеломил нас. Такого разнообразия населения, беспрерывно двигающегося по улицам, сидящего на корточках, или лежащего прямо на земле, такой пестроты и яркости физического облика людей, их цвета кожи, одежды, манер мы нигде не видали: магометане в черных меховых шапочках, сикхи в тюрбанах, брамины разных сект, парси в шапках похожих на котелки, масса полуголых, худых, как палки, нищих, бродячих саньяси (аскетов), факиров, заворожителей змей. С ними смешивались служащие контор с черными зонтиками в скучных европейских штанах и рубахах навыпуск. Движение на улицах не менее удивительное: автомобили самых разных марок, включая огромные американские, телеги, запряжённые волами, трамваи, рикши, и среди этого движущегося потока медленно бродящие священные коровы. Женщин на улицах мало, но в садах Малабарского холма мы видели прогуливающихся магометанок с закрытыми лицами, браминок, тонко и красиво одетых в сари, перекинутые через левое плечо, парси с пряжкой на правом плече, вдов со стрижеными волосами в белых одеяниях.

Огромная, сложная Индия была бы для нас страшной и чужой, если бы не малабарские христиане, которые сразу приняли нас как родных. Их община составляет большую, замкнутую семью одной расы, языка и касты, живущую на юге, но посылающую свою молодёжь во все части Индии. Куда бы мы ни приезжали, а нам привелось много путешествовать, нас неизменно встречала высокая стройная фигура в белом одного из их представителей.

Среди всех этих гостеприимных людей выделялись два человека, которые были настоящими вождями малеальского народа: Джон Филипос (ум. 1955) и Мамен Мапелай (1881–1953). Джон окончил Лондонский Университет и имел привычки культурного англичанина. Он намеревался следовать карьере своего отца, выдающегося адвоката, но встреча с Ганди переменила всё. Он пробыл у него три недели и вернулся новым человеком, стал носить тканую, домашнюю одежду, вести очень простую жизнь и участвовал в пассивном движении за освобождение Индии, за что сидел в тюрьме. Со времени независимости был министром путей сообщения Траванкора. Теперь он был в отставке и занимался всевозможными благотворительными начинаниями, нашим колледжем среди них. Мамен Мапелай никогда не жил заграницей, но был необыкновенно умён, начитан и высококультурен. У него было семь сыновей и одна дочь, а всех его потомков, составлявших настоящий клан, насчитывалось до ста сорока. Все они, включая его седовласых сыновей, беспрекословно слушались своего мудрого патриарха. Этот дивный старец, с которым мы близко сошлись, много рассказывал нам о своей жене, которую он недавно потерял. Их брак был «устроен» родителями ещё в их детстве. Они почти не знали друг друга до тех пор, как пришло время их венчания. Но браки, говорил нам Мапелай, устраивались семьями так, чтобы сходны были не только культурный уровень, среда и средства молодожёнов, но также и их характеры, поэтому их семейная жизнь была на редкость счастливой. Этому способствовало общее воспитание, отношение к супружеству, как к священному и нерушимому началу, и характер индусских женщин – гибкий и терпеливый.

В Бомбее нас приняла семья одного из сыновей Мамен Мапелай. У них мы сразу погрузились в стихию индусской жизни и обычаев, ели руками их острые кушанья, познакомились с их священником и посетили их церковь. Наши первые впечатления ярко обозначили то глубокое чувство духовной близости, которое окрасило всю нашу последующую жизнь среди этих христиан, которые никогда за всю свою длинную и трудную историю не были в общении ни с одной из наших православных Церквей. И это чувство единства с ними было тем удивительнее, чем отличнее от наших были все внешние формы их служб. Священник их – «ачан» – старик лет шестидесяти пяти с ласковым благообразным лицом, обрамлённым седой бородой, принял нас радушно. Его образ показался нам похожим на наших пожилых священников: глаза устремлённые вдаль, снисходительная доброта, неуловимая печать причастности к особой, отличной от всех других, жизни.

Церковь их небольшая, светлая, с выбеленными стенами. Алтарь скорей похож на армянский, во время некоторых частей службы он отделяется от остальной церкви большим занавесом. На престоле особый малабарский крест и множество свечей. Иконы отсутствуют.

Храм устлан циновками, при входе все снимают обувь, женщины стоят справа, мужчины слева, все в белом, маленькие дети мирно спят на полу у ног матерей, те что побольше стоят удивительно смирно. Служба, только недавно переведённая на их малеальский язык, захватила нас, в ней были и Восток и какой-то особый полет и бодрость. У нас был перевод и мы могли легко следить за ней. По построению в своих главных частях она похожа на нашу, но длиннее и сложнее. В ней много поэзии. Если наша литургия, по сравнению с прямолинейной западной, может казаться повторной с её нарастающими волнами, малабарская евхаристия идёт зигзагами и заворотами, как буквы их алфавита. Облачение священника и иподьякона похожи на наши. Священник отходит от престола лишь при выносе святых даров; когда благословляет, одной рукой держится за престол – этим как бы подчёркивается всецелая его зависимость от божественной благодати. Когда возносит воздух над чашей, он делает быстрые движения руками, дающие впечатление трепещущего пламени. Поёт вся церковь дружно, громко и увлекательно. Эти реющие движения, стихийное пение, ветер от вентиляторов и шум обрушивающегося снаружи дождя создают особую, неповторимую атмосферу. Среди этих совсем нам незнакомых христиан у нас было чувство реального предстояния Богу, всегда отличающего и нашу православную службу.

Пришлось нам присутствовать и на торжественном богослужении в Коттаяме, христианском центре Траванкора, с рукоположением трёх диаконов, панихидой и церковным ходом. Литургия совершалась одновременно на трёх престолах, служили: сам Католикос, один из епископов и священник. В торжественные минуты подымался оглушительный и многозвучный шум: пели и вопияли служащие и народ, звонили звонки, бряцали колокольчики на кадилах, реяли опахала, гудели снаружи колокола и даже палило какое-то оружие. Католикос, уже глубокий старик, строго следил за службой и сердился на ошибки. Молящихся была огромная толпа. Здесь женщины стояли сзади. Дети прибавляли пронзительные ноты в могучий хор общего пения. Процессия была с множеством крестов, с яркими разноцветными зонтиками и звоном колоколов.

Яркое впечатление от их служб повторилось и в нашей деревушке – Патанамтитте. Каждое воскресенье мы молились в её приходской церкви. Скоро нам стала привычна и дорога их литургия. Особенно мы полюбили их «поцелуй мира», который, после призыва «возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы», в православном служении останавливается в алтаре. У них же он передаётся, как и у армян, от одного молящегося к другому по всей церкви касанием рук. Нам было больно быть лишёнными на этих службах причастия Святых Таин. Правда, сами жители Патанамтитта редко приобщались, а когда это делали, то по установившемуся плохому обычаю, с которым борются молодые священники, их причащали после литургии. Возвращались мы домой всегда окружённые оживлённой толпой прихожан. Несмотря на все наши старания, мы так и не смогли в наш короткий срок научиться хотя бы немного их сложному языку и потому с большинством рядовых прихожан наше общение ограничивалось улыбками. Но как по воскресеньям, так и на каждой прогулке, мы всегда были центром остолбенелого любопытства детей и доброжелательного интереса взрослых. В этом мы соперничали даже со слонами.

Так однажды в конце дня мы пошли на прогулку. Нас как всегда сопровождала толпичка любопытных. Вскоре нам повстречалась процессия со слоном. Когда мы разошлись, слон был в одиночестве, а за нами следовала большая толпа, все пошли за нами.

Церковь, пригласившая нас, по преданию была основана апостолом Фомой. Он обратил в христианство одну из высших каст южной Индии. У этой Церкви много разных сбивчивых названий: «Малабарская», «Сирийская», «Православная», «Индусская». На протяжении своей истории она всегда считала себя частью «Святой, Соборной, Апостольской Церкви». Несмотря на свою изолированность и на все превратности их судьбы, она сохранила православную традицию, выраженную главным образом в благочестии, в отношении к таинствам и в общем мироощущении. Живя обособленной общиной среди моря индуизма, они были готовы принимать как братьев тех христиан, которые приезжали к их далёким берегам из стран, где происходили догматические разделения и схизмы. В шестнадцатом веке появились португальцы католики, которые вначале не трогали православных, но вскоре стали насильственно обращать их в чуждый им римский католицизм. В геройской борьбе за свою независимость православные потеряли почти все свои богослужебные книги и часть своих членов. В семнадцатом веке у них иссякло епископское преемство и они пригласили епископов ближайшей к ним Сирийской монофизитской Церкви, которая не находилась в общении с Константинопольской Византийской Церковью.

Епископы из Сирии никогда не учили местного языка, жили изолированно и мало повлияли на свою индусскую паству. Таким образом, индусы не были по-настоящему задеты богословскими спорами, разделявшими других христиан. В наше время часть их Церкви решила искать автокефалии, выбрала своего индусского главу, «Католикоса», стала переводить службы на свой язык и у них появилось много молодых и образованных епископов и священников, настоящих пастырей своего народа. Епископы у них монахи, священники и диаконы могут быть женаты. Духовенство пользуется уважением, общины сплочены.

Мы приехали в Патанамтитту, затопленную мансунным наводнением. Всё было покрыто бурой водой, но рисовые поля уже пахали на буйволах, погруженных в воде по самые рога. С волнением увидали мы, приближаясь к деревушке, серые очертания колледжа на вершине высокого гранитного холма.

Первые впечатления от него были малоутешительными. Он был далеко не достроенным, почти все здания не имели стен, повсюду валялись доски и балки. Студенты (их было около пятисот) принуждены были сидеть под навесами в большой тесноте на длинных скамейках. Группа преподавателей старалась просветить эту, в большинстве случаев деревенскую, молодёжь. Многие из них принадлежали, естественно, к Православной Малабарской Церкви, но были среди студентов и другие христиане, и магометане, и члены самых различных каст индуизма вплоть до почти самой низшей касты – «тех до которых нельзя дотрагиваться»¹⁷¹. Один такой студент, по имени Чау-Чау, был моим большим любимцем.

Другим большим разочарованием было крайне слабое знание студентами английского языка. Со времени независимости преподавание в средних школах было переведено на местные языки, а английский стал изучаться в очень ограниченном размере, тогда как всё преподавание в университетских колледжах оставалось на английском языке.

Занятия начинались в девять часов утра. Студенты во всем белом, студентки (в большинстве отступая от обычаев христианских матерей, носивших тоже только белое), в разноцветных сари, приходили пешком из своих местечек. Каждый имел чёрный зонтик, необходимое прикрытие и от тропических ливней и от жгучего солнца. (Мы всегда жалели, что разноцветные зонтики употребляются только в процессиях.) Кроме тетрадей они приносили еду – рис с приправами, завёрнутый в банановый лист. В четыре часа занятия кончались, все спешили домой, что бы успеть до заката солнца совершить омовение. После наступления темноты редко кто покидал свой дом.

Атмосфера в колледже была смесью современности и средневековья. Студенты изучали физику и химию, английскую литературу и философию, экономику и социологию, но они не читали книг по этим предметам, да их у них и не было. Они записывали под диктовку лекции профессоров и заучивали их наизусть. Они смотрели на своих учителей, как на носителей непререкаемого авторитета. Многие студенты были даже уверены, что их преподаватели знали всё в своей области.

Больше всего нас удивили отношения между студентками и студентами. На лекциях девицы, которых было в колледже всего около восьмидесяти, сидели все вместе на передних скамейках. В перерывах они мчались в особый домик, где укрывались до следующего урока. Они никогда не говорили со студентами, даже встречаясь с ними на дороге. Объявления вывешивались для них на особой доске. Это было результатом правил, запрещающих браки не только вне своей касты, но даже вне подкасты, не говоря уже о немыслимости брака с человеком другой религии. В той части Индии, где мы жили, сохранялся ещё патриархальный быт. Старший в роде выбирал профессии для молодёжи, устраивал браки, и его авторитет свято признавался всеми.

Я полюбил своих студентов, многие приходили ко мне на дом для бесед. Это была весёлая, лёгкая и доверчивая молодёжь, многое принимающая на веру. В них были сильны чувства патриотизма и привязанности к своей общине или касте. Коммунисты были многочисленны в Керала, но их влияние не успело проникнуть в наш глухой район. Мы застали там ту старую Индию, которая, хотя и обречённая на исчезновение, хранила многие духовные ценности, унаследованные от прошлых поколений.

Мои отношения с преподавателями сложились дружественно, особенно с молодыми. Они получали грошовое жалованье, добросовестно относились к своим обязанностям, но у них не было привычки заниматься с отдельными студентами. Классы были большие, учителя перегружены работой. Мы с Милицей сделали всё, что могли, чтобы положить хотя бы начало индивидуальной работы.

Кроме преподавания на мне лежала ответственность за администрацию и постройку колледжа. В этой области я столкнулся с психологией Востока. Сначала я пытался ввести методы работы привычные мне, но скоро убедился в невозможности их привить в один год и стал с интересом следить за тем, как поступали мои индусские сотрудники. Они жили в настоящем; строить планы, предвидеть будущее было для них невозможно. Так, например, я пробовал протестовать против закупки в долг материалов, нужных для лабораторий. Колледж платил из-за этого большие проценты. Члены совета были искренно удивлены моему предложению. «Разве вы не видите преимущества нашей системы, – говорили они, – мы получаем всё нужное и не платим за него!» «Но в будущем мы будем платить дороже» – отвечал я. Но все дружно считали, что будущее нам неизвестно, фирма может обанкротиться или колледж закрыться...

Постройка зданий велась в таком же духе. Работа шла с перебоями, то не хватало денег, то не был доставлен нужный материал, то куда-то девались рабочие. Но она всё же продвигалась, работа иногда кипела, а потом энтузиазм пропадал и всё засыпало. Один раз, к большому восторгу всех студентов и нашему, в колледже появился большой слон. По мановению маленькой палочки его хозяина, сидящего на его спине у самой головы, он удивительно ловко перетаскивал хоботом огромные стволы деревьев и укладывал их в ряд. Уже перед самым нашим отъездом, наконец, была возведена крыша над главным зданием, но не было асбеста для её покрытия. Я убеждал сделать усилие, достать всё, что нужно и кончить работу, но тщетно. Решили работу отложить – мансун ожидался только через два месяца. Из писем я узнал, что дожди начались раньше и только что законченный зал был затоплен водой.

Другой чертой индусской психологии, поразившей меня, было их отношение ко всякому и особенно физическому труду. Если я просил одного из служащих выполнить какое-нибудь поручение, он всегда стремился передать его лицу, стоящему ниже его по иерархической лестнице, и только старик «кули» был в постоянных разгонах, так как не было никого ниже его. В Индии всё боятся сделать что-нибудь, что может унизить их достоинство¹⁷². Так же постоянно поражало нас индусское отношение к времени. Мы волновались, когда машина, обещанная в шесть часов утра, появлялась к двенадцати или деловое собрание задерживалось опозданием нескольких важных лиц. На все задержки, часто неизбежные в местных условиях, индусы смотрели хладнокровно и подшучивали над нашим нетерпением. Когда мы снова попали в Европу, нам стало казаться, что если в Индии время растяжимо, то на Западе его больше нет, а остались только деспотические часы!

Так, живя жизнью индусов, близко соприкасаясь с ними, мы не только лучше их понимали, но также научились переоценивать разные установившиеся ценности. Глубже узнавая, мы горячо полюбили их за солнечную жизнерадостность, терпеливость и доброжелательство. Мне хочется отметить роль Милицы в нашей жизни и работе в колледже. Её помощь во всем была неоценима; только вдвоём, помогая друг другу, мы смогли успешно справиться с выпавшей на нашу долю необычайной задачей. Занимаясь хозяйством в изнурительном тропическом климате, живо интересуясь всем, что происходило вокруг нас, она была горячо любима студентами, её легко слушались, а главное она явила образ русской православной женщины, не боящейся никакой работы, знающей свою Церковь и умеющей свидетельствовать об истине Православия.

Наши английские друзья предупреждали нас, что индусы не выполняют своих обещаний. И действительно – постройка обещанного нам нового дома к нашему приезду даже не начиналась. Вместо этого было наспех снято помещение в самой деревушке под горой. До нас оно употреблялось для заразных больных, что старательно от нас скрывалось. Дом этот, лишённый самых элементарных удобств, просырелый, с протекающей крышей, был кое-как приспособлен для нас. Был нанят и повар. Он говорил на неописуемо ломаном английском языке, носил тюрбан и запросил жалованье, равное чуть ли не половине положенного нам.

Когда уехали отец Филипос, привёзший нас в Патанамтитту, и англичанка миссионерка, помогавшая нам устроиться, разошлись и толпы встречавших нас местных индусов, детей и зевак, мы остались одни в быстро спускавшейся ночи, при тусклом свете слабых лампочек. Наш «кук» повёл нас в столовую к торжественно накрытому столу. Посредине его сидел огромный паук со светящимися глазами. «Кук» хладнокровно согнал его полотенцем, уверяя нас, что он не опасен.

Ночью было жутко и чудно лежать под спасительными сетками, которыми нас так заботливо снабдили в Бомбее: весь воздух вокруг нас светился и мерцал от множества летающих насекомых, из углов глядели на нас чудовищные пауки, а на чердаке шла беспрерывная возня не то летучих мышей, не то диких кошек. Сразу за домом стоял тропический лес, полный странных звуков, криков, стуканья и свиста. Окна – без стёкол, но с прутьями, которые могли остановить лишь крупных животных или птиц; заново повешенные занавесочки часто приподнимались чёрной рукой, и любопытные глаза заглядывали в комнату.

Утром нас предупредили осторожно осматривать наши полотенца, не заполз ли в них скорпион. Днём выяснились главные неудобства нашего дома. В колледж надо было ходить пешком в крутую гору два раза в день, кроме того дом стоял на проезжей дороге, так что мы никогда не были одни, утром и вечером нас неизменно посещала толпа школьников и весь день от дома не отходили зеваки, нищие и просители. Николай неутомимо разговаривал с бесчисленными посетителями, а я сразу же слегла с жаром, а потом страдала от укусов комаров и мошек. К счастью в нашем районе не было малярии.

Мы приехали в Патанамтитту в самое утомительное время года. Вокруг нас бушевал мансун. Дождь лил, посылая впереди себя порыв ветра, несущего листья и ветки, ступая как некий гигант по холмам и долинам, приближаясь тяжёлыми и шумными стенами обрушивающейся воды и оставляя позади себя густые испарения набухшей красной земли. В одну ночь все наши кожаные вещи покрылись плесенью. Нам было трудно двигаться, от малейшего усилия мы обливались потом. Позже стали налетать сильнейшие грозы, но и они не приносили освежения¹⁷³.

С ужасом я увидала, как наш повар готовил еду в грязном чуланчике без трубы прямо в дырке на полу. Мы должны были от него отказаться¹⁷⁴ и я, к превеликому удивлению всех индусов, взялась и сама добывать продукты, и готовить на одолженной мне керосинке. Это спасло нас от множества болезней, которыми неизбежно заболевают новоприбывшие европейцы. Давалось мне это нелегко: сваренная пища скоро портилась (у нас не было холодильника), всё надо было тщательно прятать от множества воров – нищих, мышей, собак и насекомых. Однажды голодная собака чуть не съела мою сандалию.

Но скоро все в колледже полюбили их нового «улыбающегося принципала», захотели, чтобы мы «остались у них навсегда» и решили строить нам дом около колледжа. Приехали заправилы, собрались все местные благотворители, священники и профессора. Их яркая и дружная толпа ходила по зелёным холмам, окружающим главные недостроенные здания колледжа, намечая, где строить дом. Они были воодушевлены, глаза их горели, они быстро и все разом говорили на своём гортанном малеальском языке, часто громко хохотали и объявили нам, что дом будет готов через месяц.

И действительно, вначале постройка пошла с невероятной быстротой. Крышу и окна взяли из бывшего епископского домика, но после взрыва энергии, как часто в Индии, всё замедлилось и нуждалось в постоянных «поощрениях». Особенно затянулись отделка полов, проводка электричества и воды и водружение невиданных в этой глуши европейских удобств в уборной. Всё это делалось и переделывалось по нескольку раз. Потом пришёл «неблагоприятный» период, когда в Индии не рекомендуется ничего начинать, потом снова шли дожди. Наконец наступило время нашего переезда, который произошёл молниеносно с настойчивым участием всей общины и закончился обязательным в тот же день освящением дома с водосвятием и крещением каждого окна и каждой двери.

С тех пор наша жизнь в корне переменилась. Наш дом был прекрасен: с двумя широкими балконами на восток и на запад, с высокими потолками и белоснежными стенами, по которым ползали лишь маленькие прозрачные ящерицы, иногда издающие лёгкий свист (по поверию, это бывает когда кто-нибудь говорит неправду). Дом стоял на краю горы, недалеко от «дома святого Василия», в котором жил епископ Филоксинос со своим братством. Их молитвословие, звонкое и своеобразно-ритмическое, стало будить нас по утрам до восхода солнца, оно напоминало мне также, что пора ужинать, под его звуки мы засыпали.

Восход солнца мы могли видеть из наших кроватей¹⁷⁵, с западного балкона мы подолгу любовались феерическими закатами, когда громады облаков уходящего мансуна сменяли нежно-розовый на бледно-золотой и оранжевый цвета. Мы всегда ждали то время заката, когда солнце исчезает и на короткий миг всё освещается рассеянным светом, от которого и земля, и трава, и деревья сверкают своим особенным сиянием. После этого наступает ночь. Со всех сторон нашего нового дома открывался широкий вид: на далёкую гряду синих гор, на холмы, покрытые дремучим лесом, на долины с пучками пальм и с огромными глыбами черных гладких камней, и между ними раскинутые, словно ковры изумруда, плоские ярко зелёные поля риса.

Перелом в погоде, совпавший с нашим переездом, придал перемене в нашей жизни магический характер индусского мифа. Сделавшись более лёгкой и поэтичной, она стала и более плодотворной. Теперь мы не были отрезаны от колледжа и я стала принимать в его жизни активное участие. Вначале наш дом был как музей, его беспрерывно посещало население всего округа. У нас на балконе можно было устраивать большие приглашения и преподавателей и студентов. У нас же постоянно происходили уроки отдельных групп, так как мы ввели опыт, несколько приближающийся к оксфордской системе «тюториал». Мы жили окружённые толпой студентов, циркулирующей вокруг нас. Очень многих из этих юношей и девушек мы скоро узнали и полюбили, а они в ответ на наше внимание отвечали нам восторженной и застенчивой привязанностью.

Часто собирались у меня студентки, то на урок, то на репетицию пьесы, которую я им сочинила по их силам. Пьеса называлась: «Оксфордская студентка». Индусские девушки нашего округа были сначала до того застенчивы, что трудно было добиться от них хоть нескольких слов их рудиментарного английского. Они закрывали лицо руками и нервно смеялись. Нужно было много терпенья и любви, чтобы учить их каждому слову и жесту. Зато успех нашей пьесы был огромный: элегантно одетые в диковинные одежды с нашего плеча, в перчатках и шляпах, мои «оксфордские студентки» удивляли восхищённую аудиторию количеством книг, которые они прочли для недельного сочинения. Было радостно видеть, как мои ученицы постепенно расцветали, становились свободными и уверенными в себе. Их положение в колледже быстро менялось, мы основали женский клуб и постепенно вводили общение между ними и студентами. Это несло опасность нежелательных романов среди молодёжи, принадлежащей к разным религиям и кастам. Но нашим деревенским студентам надо было привыкать к новым формам жизни, которые уже вводились в столицах.

Когда мы уезжали, мои студентки пришли проститься со мной отдельно. Было трогательно видеть их слезы. Особенно одна, некрасивая и бедная, пришла во второй раз рано утром, принесла мне в подарок лимон и говорила мне про её большую «inner love» («внутреннюю любовь»).

Учитель английской литературы попросил меня разобрать с его классом стихотворение Армстронга: «Миссис Томпсон идёт за покупками». Я его сама плохо понимала, но может быть всё же лучше профессора. В зале было до ста студентов, около восемнадцати девушек были нанизаны на скамейках первых рядов, как воробушки на ветке. Я стояла на высоком помосте у чёрной доски. Говорить надо было как можно громче, подчас кричать, так как одна стена зала отсутствовала и по соседству стучали молотки рабочих. Сотня пар внимательных черных глаз была устремлена на меня. Я иллюстрировала замысловатое стихотворение рисунками на доске, отступала от текста рассказами о жизни в Англии, заставляла их отвечать на неожиданные вопросы, часто шутила и тогда моя аудитория разражалась громовым хохотом (любят индусы посмеяться). Мой урок имел такой успех, что мне пришлось давать эти «лекции» регулярно.

Мы так слились с жизнью малабарской церковной семьи, что не проходило ни одного важного события в их среде без нашего участия. Первое большое собрание было устроено в нашу честь в Коттаяме. На этом приёме, состоявшемся в доме местного богача, было большое количество мужчин, все в белоснежных «дотти» и «чуба»¹⁷⁶, но ни одной женщины. Индусы любят длинные речи. Сначала хозяин приветствовал нас, потом говорил Николай. После него, к моему удивлению, просили говорить меня. Я сказала им: «Где же ваши женщины? Без них мне неуютно говорить». Тогда хозяин дома открыл двери во внутренние покои и там я увидала настоящий цветник красавиц, которые весело окружили меня. Я познакомилась с хозяйкой и её муж сказал мне: «Не судите о наших обычаях по европейским. Поверьте, нет такого решения, которое я бы принял, не посоветовавшись с моей женой». Я говорила мою первую речь в Индии (а индусы научили меня говорить речи) стоя у раскрытой двери между женской и мужской половиной.

В самом начале нашей жизни в Патанамтитта мы были приглашены на общественную церемонию, предваряющую свадьбу, своего рода закрепление обещания брака. Хотя старинная система приданого осуждается в современной Индии, эта церемония связана всё же с его уплатой. Сын нашего местного банкира женился на дочери богача, принадлежащего к церкви Мар-Тома, отделившейся от «нашей» и находящейся под протестантским влиянием. (В смешанных христианских браках в Индии женщина переходит в Церковь мужа). Все мы, наряженные в праздничные одежды, приехали в дом невесты миль за шестьдесят по живописным, красным, пыльным дорогам Траванкора. Жениха с нами не было. Раньше он с гордостью говорил нам, что уже видел раз свою невесту. Мы нашли большую компанию мужчин, ожидающих начала церемонии. На первых местах друг против друга сидели священники нашей Церкви и Церкви невесты. Зажгли большую масляную лампу и водворилось молчание. На середину вышли два старца: отец невесты и дядюшка жениха (отец его умер), который спросил: «Зачем мы собрались?» Отец ответил: «Чтобы заключить контракт брака». «Сколько даёшь?». «Пятнадцать тысяч рупий», и отец передал дядюшке толстый конверт; они вступили на циновку посередине комнаты и два раза обнялись. Священники пропели несколько молитв, все встали и сразу громко заговорили. Затем, после традиционного мытья правой руки, гости были приглашены к столу. Мне сказали, что я была первой за всю их историю женщиной, присутствующей на такой церемонии. После завтрака меня повели на женскую половину и показали невесту, студентку, ещё не кончившую университетский курс.

Через несколько месяцев была отпразднована свадьба в нашей церкви и в доме жениха. Если на помолвке было человек пятьдесят, то на свадьбу приехало не меньше пятисот. Свадьбы и похороны – самые главные события в Траванкоре. На них съезжаются со всех концов, отменяя все другие занятия. В этот день свадьбы было одновременно две, совершали их два епископа, окружённые толпой священников. Только один из них произносил слова службы венчания, а другой лишь делал соответственные жесты. «Наша» невеста видала раньше своего жениха, а другая, как мне потом рассказали, никогда своего не встречала и, войдя в церковь, не знала, который из двух ожидавших молодых людей – её будущий муж. В службе, продолжавшейся больше часа, есть два ярких момента: первый, когда жених надевает невесте на шею маленький крестик, который она никогда больше не снимает (по нему узнается замужняя женщина), он похож на аналогичный жест в свадьбе индусской, только у них это не крестик, а золотое ожерелье. Второй момент венчания это – троекратное обведение крестом вокруг головы венчающихся. После этого на жену надевают драгоценное покрывало, подарок семьи мужа, и церемония кончается.

После венчания наши молодые; смущённые и улыбающиеся, еле взглянув друг на друга, двинулись из церкви, их тут же сфотографировали вместе с епископами, одев на всех них гирлянды из цветов. Потом мы все направились в разукрашенный дом жениха. За столы сели мужчины по строго соблюдаемому старшинству, родственники невесты с одной стороны, жениха с другой, ели в три смены. Священников обеих церквей угощали за отдельным столом, но епископы уехали в дом Святого Василия, они никогда не трапезуют в частных домах и никогда не ездят в одном автомобиле с женщиной. Когда все разместились, к самому старшему был обращён громкий вопрос: «Разрешается ли ввести молодую в дом?» и только после его положительного ответа оба молодые пошли в женскую половину, где им был накрыт отдельный стол. Кроме многочисленных гостей обязательно устраивается угощение бедным и нищим. Их собирается отовсюду огромное число и не мудрено, что не слишком богатые семьи буквально разоряются, устраивая свадьбы своих детей.

Мы возвращались с гор Майсора, где на рождественских каникулах провели незабываемое время в образцовой чайной плантации Варгеза, сына нашего любимого старца Мамен Мапелай. Там, окружённые вниманием его семьи и красотой природы, мы отдыхали от сутолоки колледжа и сырой жары Траванкора. По дороге мы заехали к Мамену в Коттаям. Он был, как всегда, радушен и светел, но сказал нам, что чувствует себя неважно, и казался каким-то ушедшим. Мы так привыкли видеть его высокую красивую фигуру на всех важных собраниях, что нам в голову не могло прийти, что это была наша последняя встреча. Через четыре дня мы получили телеграмму о его смерти. Родные рассказывали нам потом, что весь день он был на ногах, но вечером, после обычного омовения, надел праздничные чубу и дотти, в которых ходил только в церковь, лёг и через час его младший сын, спавший в соседней комнате, услышал, что он тяжело дышит. Позвали его любимую дочь, гостившую у него, и священника, и ровно в двенадцать часов ночи он скончался.

Естественно, мы присоединились к огромному стечению народа на похороны. Нас ждали, приняли как самых близких родных. В их скромном доме мы увидали потрясающую картину прощания огромной семьи родственников, друзей, церковного народа и вообще граждан Траванкора со своим вождём. По тому количеству людей, которые пришли поклониться ему, по горячности их скорби и по атмосфере, царящей вокруг его праха, можно было судить о том влиянии, которое он имел на множество людей. Большой внутренний двор был покрыт навесом, посередине на низкой кровати лежал он, окружённый цветами. Его образ с печатью неземного мира и святости был прекрасен. В головах был стол с множеством крестов и горящих светильников. Вокруг него на циновках сидели родные и друзья и пели церковные прощальные песнопения. Его сыновья с их многочисленными семьями слетелись из разных городов Индии. Тесным кольцом они окружали кровать, держали отца за руку, гладили его волосы. Красавица дочь, окружённая роем женских фигур, была матерински тепла, спокойна и как бы причастна тайне, унёсшей отца. А вокруг все приходили и приходили прощаться, подолгу стояли, молились. Потом прибыли епископы с множеством священников и стали совершать службу положения во гроб. Тут поднялся вопль. В Индии, как и в древней Руси, внешнее выражение скорби не только не предосудительно, но и похвально. Наконец открытый гроб высоко подняли молодые члены семьи и поставили на особый большой катафалк с балдахином, на котором поместились и все старшие мужчины семьи. К ним пригласили и Колю. Некоторые женщины следовали за гробом пешком, а за ними несметная толпа провожающих; катафалку предшествовала длинная процессия: ряд неизменных, разноцветных церемониальных зонтиков, блистающие на солнце серебряные кресты, большие группы духовенства под балдахинами и два оркестра, попеременно играющих особую, заунывную, сердце раздирающую музыку. Всё это двигалось медленно и чинно на далёкое кладбище, где старца отпевали и похоронили около его любимой жены, которую он не пережил и года.

Отпевают, как и в России, с открытым гробом, хотя из-за климата должны хоронить в день смерти. После похорон своего главы семья усопшего не выходит из дома девять дней, находясь в посте и молитве. На третий, девятый, сороковой день и в годовщину устраиваются поминки, кормят толпы нищих, раздают им одежду и деньги и конечно совершаются богослужения.

В местечке, находящемся от нас в пяти милях, праздновалась память чудесного избавления от эпидемии оспы. Наш епископ Филоксинос, сам родом оттуда, был почётным гостем. Мы прибыли на место заранее и хорошо сделали, так как возбудили, как всегда, такой захватывающий интерес собравшейся толпы, что отвлекли бы внимание от епископа. После долгого ожидания он появился в праздничном одеянии окружённый священниками. Вместо обычной белой рясы и лёгкой шитой шапочки, на нём был малиновый подрясник, тяжёлое чёрное шёлковое одеяние и сложный громоздкий головной убор.

При въезде в деревушку была совершена краткая молитва на специально сооружённом помосте. Епископа посадили в старинный автомобиль с балдахином и началось шествие под бой барабанов и оглушительную стрельбу. Сначала вброд через речушку, потом вдоль рядов разукрашенных домов, около которых были устроены алтари с горящими свечами. Перед некоторыми домами останавливались, молились, на епископа надевалась цветочная гирлянда, так что, когда прибыли к церкви на нём было больше дюжины таких тяжёлых ожерелий, он вероятно изнемогал.

У входа в церковь была сооружена эстрада, на которой поместился Филоксинос и местный епископ. (Они, наконец, могли снять свои гирлянды!). С ними сели священники, пригласили нас, а за всеми нами стояли диаконы, держащие епископские серебряные жезлы. Вся огромная, плечо к плечу, толпа как стояла, так и села на землю, впереди дети, а по сторонам на стульях важные старцы. Зрелище этих народных масс всегда поражает в Индии. Они привыкли жить в тесноте и естественно умещаются на небольшом пространстве в поездах, на скамьях колледжа, на собраниях.

Начались длинные речи. Председательствовал местный епископ, славящийся молитвенностью. Сначала говорил он сам по-малеальски, с жестами, упорно отворачиваясь от микрофона. Толпа слушала его и всех ораторов с неизменным и сосредоточенным вниманием, включая детей. Они все могут так слушать часами. Но неизвестно насколько они слушают или просто сидят и смотрят. После нескончаемой вереницы длинных речей нашему епископу преподнесли множество щедрых подарков: золотой крест, рясу, адрес и пр. Солнце давно село, зажгли яркие лампы, а собрание всё продолжалось. Только поздно ночью мы вернулись домой.

Индусы любят и умеют устраивать празднества.

Как только мы приехали в Патанамтитту, нас пригласили к себе наши ближайшие европейские соседи-англичане, работающие на плантациях в десяти милях от нас. Несмотря на советы наших лондонских «опытных» друзей никогда не ездить в местных автобусах, мы отправились к ним в таком маленьком переполненном автокаре. Это был день празднования независимости Индии, все дома были разукрашены флагами и пальмами, всюду были праздничные толпы индусов.

Дом плантаторов находился на высоком холме, откуда открывался грандиозный вид на плантации мрачных резиновых деревьев, на кустарники чая и на далёкие горы. В их обширном, прохладном доме с множеством слуг, картин, ковров, книг и собак мы попали в Англию. Они жили типичной жизнью англичан до независимости Индии, совершенно изолированной от индусов и бессознательно и безнадёжно проникнутой чувством своего превосходства.

Они были милые люди и очень хорошо нас приняли. Мы много с ними говорили, с удовольствием вкусно поели и отдохнули от жары и путаницы первых дней в Патанамтитта. Но вернулись мы обратно с радостью, сидя вперемежку с индусами в тряском, пыльном автобусике, беспрерывно улыбаясь направо и налево в ответ на улыбки лиц, освещающихся сверканием белых зубов. Дети особенно хороши с их умными и живыми глазами. И мы решили, что предпочитаем нашу трудную жизнь: мы окружены любовью, а они недоверием.

Совсем противоположная жизнь была у той англичанки, которая встретила нас в первый день нашего приезда. Она тогда приехала помочь нам из возглавляемой ею школы девочек, находящейся в деревушке Тирувалла в тридцати пяти милях от нас. Среди множества зевак и стаи любопытных детей, которых она постоянно отгоняла зонтиком, мисс Брук-Смис поражала своим обликом, будто сошедшим с картинки прошлого века. Это была старая англичанка в типичной английской одежде, со старомодными манерами. Она оказала нам неоценимую помощь своими советами и устройством дома¹⁷⁷. Позже мы посетили её в её образцовой школе, принадлежащей «нашей» церкви.

Мисс Брук-Смис ведёт эту школу уже больше сорока лет. Рядом со школой она создала мастерскую, научила индусских женщин вышивкам и успешно сбывает их работы в Европу, чем даёт существенную помощь крайне бедным семействам. Она провела всю свою жизнь среди индусов, но языка их не выучила. Она их любит и говорит, что «стоило для них работать», но и критикует их безжалостно и справедливо, но у неё нет и тени превосходства. Она остроумна, ровна и заботлива на свой лад, но всё же она бесконечно одинока и в чем-то индусов до конца не понимает.

Она всегда хотела быть миссионеркой, но боялась Индии из-за змей и риса, которого с детства терпеть не могла. Но в Индию она отправилась краснощёкой девушкой, только что окончившей Оксфордский Университет¹⁷⁸, и стала «убивать змей и есть много риса». Нас глубоко поразила простота и скромность её отношения к своему подвигу. Скоро она выходит в отставку. Под конец её жизни у неё нет достаточно денег, чтобы жить в Англии, и она решила остаться в Индии. Индусы очень горды, что «она остаётся умирать у них» и устраивают ей дом.

Как ни заняты мы были в колледже, как ни трудно было передвигаться по Траванкору, одной из наших задач было посещение православных монастырей и церковных общин. Небольшие по своим размерам, они духовно питают церковь. Самым необычайным для замкнутых в себе православных индусов был миссионерский «Ашрам» – община, находящаяся недалеко от Коимбатура, на самой границе Траванкора. Его поддерживает живущий там с женой знаменитый англиканский епископ миссионер в отставке Херберт Пекенхам Уолш. Он самоотверженно и типично для англиканина отдал этому начинанию последние годы своей жизни и все свои средства.

Посетили мы и женскую общину Марфы и Марии в Отаре, где подвизалась одно время русская миссионерка В. В. Бартеньева, приехавшая из Югославии. Там православные девушки учатся основам христианской жизни, одновременно преподавая в школе девочек. Некоторые из них становятся монашенками, другие выходят замуж. Община хорошо организована, имеет свою часовню и большое хозяйство.

Большой радостью для нас было паломничество в женский и мужской монастыри в Бетани. Они были основаны епископом Иваниусом, перешедшим потом в католичество и уведшим с собой большинство монахов. Но малая часть их осталась верной православной традиции. Женская обитель находится в долине, мужской же монастырь стоит в шестнадцати милях от них, на горе, в лесу. Монахи ходят в простых розовых одеждах, похожих на те, которые носят в Индии индусские и буддийские аскеты. Место – живописное и святое. Хорошо у них, дух простоты, свободы и трезвенности напомнил нам наши монастыри. От краткого пребывания у них осталось светлое благодатное чувство.

Больше всего нам хотелось попасть на гору «Мадура Маля», место где жил отец Андроник Елпединский, наш друг и член моего парижского братства Святой Троицы. Отец Андроник родился в 1894 году в Олонецкой губ. Он приехал в Индию в 1931 году. Жил сначала с монахами в Бетани и в других местах, но скоро Господь привёл его на место его главного подвига, где он основал свой скит и монашествовал там долгие годы, отлучаясь лишь для посещения своей русской паствы, разбросанной по всему обширному материку Индии или отвечая на приглашения участвовать в разных религиозных собраниях и свидетельствовать о Православии. Он покинул Индию в 1949 году и умер в 1958 году в Америке.

Мы отправились на «Сладкую Гору» – наняв такси, что очень редко себе позволяли, но таксист довёз нас только до разлившейся реки, которую мы перешли вброд и потом пешком добирались до горы. Подымались мы на неё по тропинкам, по которым ходил отец Андроник. Гора поистине «сладкая» по тому аромату множества цветов на деревьях, хотя её назвали сладкой оттого, что на ней когда-то водились пчелы. Наверху открывается грандиозный вид. Там стоит каменная церковь, основательно построенная руками нашего земляка.

Нас встретил «саньяси» – подвижник, принадлежащий к сирийской Церкви. Его оставил после себя отец Андроник. Это худой смиренный человек с тонким лицом и большими выразительными глазами. Нам говорили, что у него дар исцеления. Он живёт один с мальчиком прислужником. Было нам очень дорого посетить это намоленное место.

Англичанин родом, Эдгар Мур впервые встретился с Православием в Англии на съезде Англо-Русского Содружества в 1928 году. Он попал в Индию в качестве англиканского священника миссионера. Православие продолжало интересовать его и в 1934 году он провел несколько месяцев с отцом Андроником в его скиту. Это привело его к решению присоединиться к нашей Церкви, что он осуществил в Сербии, где был пострижен с именем Лазарь. В сане иеромонаха, он долго подвизался в Иерусалиме, переводя на английский язык православную литературу. Мысль о возможности восстановления нашего единства с православной индусской Церковью не оставляла его и он снова приехал в Индию и жил в Отаре.

Там мы встретились с ним и после этого он присоединялся к совещаниям с епископами, которые устраивал Николай Михайлович.

В «сухой» период года Православная Церковь Траванкора устраивает в руслах высыхающих рек большие сборища своих верующих. Тысячи мужчин, женщин и детей сходятся на них со всей окружающей области. Они сидят под навесами и часами поют песнопения и слушают проповедников. Мы участвовали на нескольких таких конвенциях. Самая большая была в Чагануре. Она длилась целую неделю. Нас пригласили на день, переводчиком был специально приехавший священник, говорящий на многих языках. Сначала говорила я – для женщин. Задолго до начала заревел громкоговоритель и стали медленно собираться слушательницы в своих белых одеждах. Всё было очень хорошо организовано, место собраний разделено на участки верёвками, собралось женщин около пятисот. Председательствовал старик священник, «рамбан», прочёл молитвы. Песнопение начиналось запевалой в громкоговоритель и подхватывалось всеми, разливаясь как рокот моря. Потом я прочла евангельский рассказ о Марфе и Марии и говорила им о Русской Церкви, о роли женщины, о религиозном воспитании детей, их частом причастии. В Малабарской Церкви детей миропомазуют сразу после крещения, как и в Православной Церкви и тут же приобщают, но потом, как и взрослые, они приобщаются редко, обычно раз в год. Я убеждала моих слушательниц в благотворности частого причастия. Переводчик брал, по крайней мере, в четыре раза больше времени на перевод. Это отчасти объясняется характером малеальского языка, а отчасти, вероятно, желанием продолжить мою речь. Председатель поддержал меня, предлагая ввести общее причастие перед Рождеством, так же как и перед Пасхой.

После завтрака говорил Коля, народу собралось до пяти тысяч. Всё продолжалось до поздней ночи. Николай Михайлович говорил о необходимости им присоединиться к «большой Православной Церкви», о том, что им надо называть себя не «Сирийской», а «Индусской Православной Церковью», о единстве нашей веры, о их миссионерских задачах. Когда мы уехали, они ещё долго распевали свои песнопения.

В один из коротких перерывов в занятиях колледжа мы были приглашены Джоном Филипосом в Тривандрум, столицу Траванкора, чистый, красивый и культурный город на самом юге Индии. Там мы посетили музей, картинную галерею с произведениями Рериха (1874–1947), парк и ездили на знаменитый мыс «Кап Камерон». Дом Филипоса, удобный и обширный, напоминал нам старинную русскую помещичью усадьбу. На его широкую веранду всегда кто-то приходил. Мы встретили там много его интересных друзей и вели с ними нескончаемые беседы. Тут неожиданно появился, занесённый из Японии, как на сказочном ковре самолёте, Иоанн Шаховской, епископ Сан-Францисский. Мы все горячо обсуждали с ним возможности соединения Малабарской Церкви с Православной.

Мы попали в Тривандрум в период больших языческих празднований «онам» и прикоснулись к миру индуизма, которого почти не видели в нашей деревушке. Прежде всего мы сделали визит Магарадже Траванкора в его новом дворце. Его теперь называют Раж-Промук, он лишён прежней власти, но не богатства. Он принял нас очень любезно. С ним была его мать – «магарани». Мы много говорили и о нашем колледже и об искусстве Индии и выразили наше сожаление, что не можем входить в храмы и видеть храмовых танцев.

Магараджа посоветовал нам посетить академию музыки. В специальном классе для более талантливых девушек, который нам показали, они сидели на циновках скрестив ноги, одетые в яркие сари, с цветами в волосах и играли на инструменте, похожем на мандолину с очень длинной ручкой. Мы погрузились в стихию восточной музыки, в которой индивидуальное творчество сжато в тисках традиционных форм. Начальный мотив повторяется на миллион «трансмутаций» и музыка страстна и однообразна. Она течёт как поток, гипнотизирующий душу своей непонятной магией. Всё играется на слух и по памяти, которые у них необычайно развиты. Курс длится три года, по окончании его музыканты и музыкантши или учат других, или составляют труппу при храме или участвуют на свадьбах и пр.

Поют тоже сидя, все на санскритском языке, отбивая такт рукой по колену, голосами зычными и напряжёнными, следуя по завитушкам и изгибам индусских мотивов. Нас приняли очень радушно. Ушли мы с ощущением сложной, вековой и чуждой нам культуры.

Бродя по городу, мы прислушивались у двойных оград капищ, полных народа, гудящих странными звуками и криками, но нас грубо отгоняли. Если «неверный» войдёт в храм, его отдают под суд, так как сложная процедура очищения храма от осквернения стоит очень дорого. На севере, наоборот, в храмы нас зазывали и ожидали от нас пожертвования.

Как-то раз мы возвращались одни узкой уличкой «домой». Была ночь и яркие звёзды блистали сквозь ветви пальм. Мы остановились у низкого глиняного заборчика. Во дворе перед бедной хижиной среди сборища главным образом женщин и детей происходило маленькое языческое «действо». Нас сразу пригласили внутрь и почётно посадили на скамейку. Было странно и чудно быть среди этого игралища в темной, как чёрный бархат, и тёплой, как парное молоко, траванкорской ночи.

На земле стоял светильник, была горка, покрытая травой, а вокруг неё какие-то знаки обозначенные цветами. Маленькие девочки танцевали и пели, безошибочно звонкими голосами выводя сложные мотивы. Наконец празднество пришло к завершению. Выступил мальчик лет восьми и пронзил горку стрелой из лука, лопаточкой он срезал верхнюю часть пирамиды с глиняной головой на её конце и унёс её куда-то за забор. При этом поднялось пронзительное женское улюлюканье, такое же, как мы слышали в Иерусалиме и в других местах на востоке.

Тётка магараджи пригласила нас в свой, отдельный от главного, дворец, так как их дочь, траванкорская принцесса Кумари жила у нас одно время в Лондоне. Родители Кумари решились отпустить свою молодую дочь в Европу, так как в Индии до сих пор соблюдается традиция, по которой принцесса царской крови не должна выходить из своего дворца кроме церемоний и не может ни видеть обычной жизни, ни получить общего образования. Их поступок был необычайным новшеством. Они оказались передовыми людьми, представителями утончённого индуизма, который пытается приравняться к уровню европейской, в своей основе христианской, культуры. «Наши боги – говорили они нам – лишь земные выражения ограниченного человеческого восприятия единого Бога-Вседержителя».

Среди самого разгара занятий в колледже, неожиданно мы получили телеграмму, приглашавшую нас на представление священных танцев специально устраиваемое Магараджей во дворце для нас и других гостей. Мы должны были все бросить и ехать весь день в переполненных автобусиках, по пыльным дорогам, но во дворец мы прикатили на одолженном нам Филипосом автомобиле в вечерних туалетах, совсем как в сказке о Золушке. Нас приняли как старых знакомых, собралась смешанная иностранная компания, вся царская семья была с нами и давала нам подробные объяснения танцев. Они происходили в дворцовом парке при свете огромных храмовых ламп. Это было незабываемое феерическое зрелище.

Актёры, одетые в фантастические костюмы, с огромными головными уборами, были все мужчины. Их сложный грим, состоящий из рисовых наслоек и разноцветных ярких полос берет целый день приготовления. Хотя он и производит впечатление масок, он всё же даёт возможность мимики. Их игра немая, вся в условных жестах и позах, под аккомпанемент нескольких инструментов и пение хора, как в греческих трагедиях. Каждый жест изображает идею или чувство. Мы скоро заметили как много этих жестов употребляется малабарцами в их ежедневной яркой жестикуляции. Несмотря на их условность, они очень выразительны. Представление так захватило нас, что мы могли бы смотреть его всю ночь, как это происходит в храмах при сучении тысячной толпы. Зрелище было грандиозное, сильное и жестокое. Оно погрузило нас в мир индуизма с его двоящейся моралью и пантеистической философией: действующие лица – полубоги, полуцари, полуобезьяны; мудрец – полусвятой, полуобольститель, у него – одна рука когтистая, другая с чётками. Мимика половины лица отлична от другой, так же как и ритм движений рук и ног, что увеличивает впечатление двойственности. После представления, которое длилось больше трёх часов, нас пригласили во дворец к ужину, на котором с нами были все члены семьи Магараджи, кроме него самого, что уже было большим новшеством. Была и магарани, женщина магическая, властная и гордая. С нею была связана целая трагическая страница истории Траванкора. Она отметила Колю особым вниманием – повела в свои покои и показала ему свой портрет, сделанный Рерихом в её молодости.

Наша встреча с Индией не ограничилась пределами Керала. Нам удалось увидать и другие части страны, так как я был приглашаем читать лекции о Православии в разных университетах. Мы посетили Дели, Калькутту, Мадрас, Бенгалор и Нагпур, Жабальпур и Мангалор. Побывали и на Цейлоне. Времени у нас было всегда в обрез и мы обычно летали, иногда брали спальное купе в ночном поезде, но действительно интересны были путешествия в третьем классе медленно двигающихся, длинных, перегруженных поездов. Тогда мы встречались с Индией во всей её красочности, необычайности и часто мучительности. Из широких окон вагонов третьего класса, виднее была проезжаемая панорама высоких гор покрытых джунглями, сухих, огромных равнин и бедных поселений.

На узких деревянных скамейках умещается десять индусов, там, где хватило бы места для четырёх европейцев. Конечно, мы были всегда предметом огромного интереса, так как иностранцы обычно не решаются ездить в третьем классе. К нам индусы относились с доброжелательством, давали больше места, если находился кто-нибудь знавший английский язык, сразу начинались расспросы: кто мы, куда едем, сколько у нас детей и больше всего, сколько мы получаем жалованья. Весь вагон принимал участие в обсуждении нашей жизни.

Если мы были интересны для других пассажиров, то и они были бесконечно интересны для нас. Тут можно было встретить людей со всех концов огромной страны. Часто рядом с нами сидела женщина магометанка, до глаз закрытая покрывалом, а рядом с нею могла быть почти голая «пари». То, что было неприлично одной, было законно для другой. Интересны были и украшения: у одних огромные золотые кольца были вдеты в ноздри, у других тяжёлые подвески растягивали уши до плеч. По одежде можно было распознать как профессию и религию, так и провинцию, в которой они жили.

Но не всегда такие поездки давались нам легко. Особенно Милица страдала от грязи, вони, а главное от плевков. Многие индусы жуют жвачку, заменяющую им курение: какие-то листья вместе с белой приправой превращаются во рту в красную массу, которую они время от времени артистически отплёвывают. Раз Милица сидела у окна лицом к паровозу. Против неё сидел старик, положив у окна большой мешок. Громко отхаркиваясь, он быстро и аккуратно посылал плевок как пулю мимо своего мешка в окно. Ни разу он не попал в Милицу, но каждый раз казалось, что неминуемо попадёт...

Кроме красочной толпы пассажиров, третий класс имел множество и других развлечений. По проходам непрерывным потоком двигались продавцы, фокусники, нищие, устроители лотерей. Последние брали едущих врасплох. Потные, красные они врывались в отделение, всучивали в руки пассажиров свои билеты, громко торопя с уплатой и быстро исчезали. Через некоторое время они возвращались, раздавая счастливцам ничтожные выигрыши, но и цена билета была по карману каждому. Нищие были самых разных категорий. Почти всегда они ужасно ко всем приставали, но были и такие, которые вели себя с большим достоинством: они раздавали карточки, на которых на разных языках была описана их несчастная доля. Самыми жуткими были калеки дети с вывернутыми руками и ногами. Индуизм учит, что милостыня помогает дающему подниматься на ступень выше в следующем воплощении. Потому многие дают гроши нищим.

Забавляли нас безбилетные. Когда случался редкий контроль, их оказывалось пять или шесть в одном отделении. Контролёр хладнокровно высаживал их на следующей станции, но они, смешиваясь с толпой, садились снова в другой вагон. Багажа у них «не оказывалось», т. е. он был у сообщника обладавшего билетом. Остановки были, пожалуй, самой интересной частью пути. Когда поезд медленно подходил к станции, его с нетерпением ожидало самое разнообразное сборище людей и животных. Стаи обезьян удивительно проворно атаковали вагоны и захватывали всё, что попадало в их ловкие лапы. Вороны и другие птицы влетали в открытые окна и уносили пищу зазевавшихся пассажиров. Козы, собаки, коровы быстро подбирали остатки пищи, бросаемые на рельсы. Новые толпы нищих проникали в поезд, продавцы еды предлагали свои жгучие и ярко окрашенные снадобья. Всё находилось в беспрерывном движении, всё куда-то спешили, толкались, кричали. Это продолжалось до самого отхода поезда. Путешествия в третьем классе в Индии не могут сравниться ни с чем в других странах.

Не говоря уже о нашем посещении Цейлона, который показался нам островом красоты и своеобразной культуры. Каждый город Индии, в который мы попадали, был для нас целым новым миром, описать который нам очень бы хотелось, но я ограничусь лишь двумя наиболее удивительными местами: Агрой и Бенаресом.

По дороге из Дели мы заехали в Агру смотреть «седьмое чудо мира» – Таж Махал. Он превзошёл все наши ожидания. Мы увидели его через прорез башенных ворот: на фоне синего неба выделялся ослепительный, слегка розоватый мрамор мавзолея, его купол и минареты отражались в узкой полосе воды длинного бассейна. Пропорции здания и сочетания красок являли совершенство, которое захватывало дух. Мы видали его и в лунную ночь. Вкрапленные в его стены драгоценные камни, уцелевшие от периодических ограблений, зажигаются таинственным светом по мере движения луны.

Таж Махал всего лишь гробница, но он является поразительным памятником человеческой любви, преобразивший мрамор в живую стихию неумирающей красоты, тем более удивительной, что она была создана в мире Ислама, поработившего женщину: мавзолей построен был могучим могульским султаном в 17 веке. Умирала его любимая красавица жена, он был в отчаянии и просил её сказать её последнюю волю. «Построй в мою память усыпальницу красивее всех зданий мира – сказала она – и больше не бери себе жён». И он построил Таж Махал и больше не женился.

Бенарес, тысячелетний город, центр индуистического благочестия и учёности, ошеломил нас. В нём раскрывается вся сложная, противоречивая и многоликая природа индуизма. По его узким, извилистым уличкам, с лавочками знаменитого шелка и серебряных изделий, между капищами с золотыми куполами, двигаются толпы паломников, нищие, иностранцы, священные коровы, подвижники «саньяси» в оранжевых одеяниях и с лицами, накрашенными жёлтой или красной краской¹⁸⁰, брамины с типичным видом чистоты и превосходства, с ниткой, спускающейся поперёк обнажённого верха туловища, и какие-то совсем голые, дикие люди.

Главная святыня города – величественная река Ганг с её быстро текущей кофейного цвета водой. Благочестивые индусы погружаются в её струи, пьют её и увозят фляги, наполненные ею, как великое сокровище. На плоских широких ступенях, спускающихся к реке, лежит множество самых ужасных на вид больных и скелетообразных мужчин и женщин, чающих смерти. Вдоль реки горят огромные костры-алтари, на которых сжигают трупы счастливцев. Их пепел будет развеян по водам Ганга и это обеспечивает им освобождение от цепи перевоплощений с их неизбежной ценой страданий и обольщений.

Фигуры индусов стоящих в воде с побледневшими лицами, обращёнными к солнцу, или погруженных в созерцательное молчание на каменных плитах являют контраст с окружающим их шумом и грязью. Они олицетворяют глубоко заложенную в человечестве жажду очищения и раскрепощения от земных оков. Совсем иная стихия царит в индусских капищах. В Бенаресе мы живо вспомнили поразивший нас в Калькутте храм богини разрушительницы «Кали». Там на небольшом пространстве скучено несколько зданий: само капище, другие небольшие ниши с красными чудищами-идолами, двор для жертвоприношений козлов, терраса, на которой сидели учёные брамины с книгами. Из главного капища доносились резкие и дикие крики. Туда мы попасть не могли, но издали видели отталкивающий образ богини смерти. У неё четыре руки, две – благословляют, третья держит окровавленный топор, в четвертой – отсечённая человеческая голова. Огромный, красный язык высовывается из её рта. Идола осаждают со всех сторон толпы неистовых поклонников. Они высоко подымают свои приношения – куски сырого мяса и стараются перекричать друг друга, прося покровительства у жестокой богини. Куски мяса, священная вода Ганга, привезённая из Бенареса, смешанная с молоком, бросаются в отверстие около идола, всё это выливается сзади капища в канавку, из которой люди черпают рукой эту жидкость и благочестиво её пьют. В толпе, наполняющей дворы и храмы, смешаны мужчины и женщины, богачи и нищие. Таков тёмный лик индуизма.

Совершенно противоположен ему дух буддизма, процветающий главным образом на Цейлоне. В окрестностях Бенареса, там, где по преданию начал проповедовать Будда, мы впервые посетили буддийские храмы. Они поразили нас своей разреженной и чистой атмосферой и странной пустотой. Индусские же храмы, имеют какое-то таинственное «присутствие».

В индуизме сочетаются и глубокие прозрения об истинной Божественной природе, и преклонение перед темными силами нас окружающими, и нагромождение жестоких и извращённых мифов, подобных игре больного воображения. Но он же обладает и трехтысячелетним опытом созерцания и самоуглубления. В своей сущности он кажется мне глубоко пессимистичным: подлинный лик Бога – недоступен людям, так же непонятна цель человеческой жизни. Всё двигается по бесконечному повторяющемуся кругу воплощений, манящих и всегда обманывающих нас. Блажен тот, кто смог освободиться от иллюзий и выпасть из бытия в нирвану.

При первой встрече с индуизмом он даёт впечатление открытости и терпимости. Индуисты обвиняют нас, христиан, в «варварской нетерпимости» и в желании обращать всех в свою религию. Но их терпимость поверхностна. Они готовы признавать Христа, как одно из многих воплощений божества, наряду с Буддой и легендарным Кришна. Для них весь материальный мир фантасмагоричен и эфемерен, потому они не могут принять историчности Боговоплощения. Для них не существует понятия греха и потому нет и прощения. В индуизме кроется большая и надменная гордость, они считают себя обладателями древней мудрости, в их глазах христиане до неё не доросли и наивны. Огромная сила индуизма – в его глубокой укоренённости в социальном строе Индии, который исключает индивидуальное обращение.

Но не только в природе индуизма причина трудностей распространения христианства в Индии. Кроме старинной Церкви Траванкора, жившей обособленно и не занимавшейся миссионерством, христианство было принесено в Индию в его ущербном, разделённом и соперничающем между собою виде, облечённом в формы и язык чуждый Индии. Вхождение в Церковь было почти равносильно отказу от своей национальности.

Таковы были наши наблюдения индуизма. Огромная трагическая страна с большой душой, с тонким пониманием красоты, ищет, казалось нам, и не находит Христа, но только в Нём она сможет обрести ту подлинную свободу, которую она в течение веков пыталась получить в нирване.

Мчались последние дни в нашей «чёрной красавице» Патанамтитта. Они становились всё более перегруженными лихорадочной деятельностью. В колледже шли университетские экзамены со всеми сопряжёнными с ними волнениями¹⁸¹, а мы старались по возможности закрепить наши начинания в самом колледже и вне его.

В Траванкоре существует студенческое христианское объединение, и студенты нашего колледжа были приглашены на их съезд. Мы отправились туда большой компанией, но с нами не было преподавателей. Наши провинциалы были в восторге, всю дорогу они оглушительно пели к удовольствию публики. На съезде у Николая Михайловича родилось желание создать постоянную связь между преподавателями всех христианских колледжей Траванкора. Между этими колледжами до сих пор существовало лишь соревнование. Посещая их, он говорил об этом с некоторыми преподавателями и нашёл среди них сочувствие этой назревшей задаче. Было сомнение – пойдут ли на это католики. Зато мы нашли большую поддержку в принципале колледжа «Юнион» в Аллавей. Колледж этот был основан тридцать лет тому назад братом нашего старца Мапелай – Чако. Это был человек, по всем отзывам, большой святости и особого дара дружбы и водительства душ. Колледж был задуман как ведомый сообща тремя Церквами: нашей «сирийской», Мар Тома и англиканской, с высоким академическим уровнем занятий и небольшим числом студентов, обязательно живущих в колледже. К сожалению дальше переговоров Колино начинание не пошло и у нас нет сведений, нашло ли оно своё осуществление без нашего «поощрения».

Другой большой заботой Николая Михайловича было введение в университетское образование лекций для студентов всех вероисповеданий по изучению своей религии. Таких не было ни в колледжах принадлежащих хинду, ни в христианских. В Индии, при внешней терпимости, между религиями – непроходимая пропасть. Христиане же всегда особенно отгораживались от мощной религии большинства, покровительствуемой теперь и правительством. Они боятся касаться как индуистической, так и магометанской философии. Однако стали появляться новые течения, и мы встречали индусов христиан, имеющих творческий философский ум, изучающих вековые истоки индуистической культуры и религии и дерзающих признавать в них высокие и подлинные, не противоречащие христианству, элементы. Этот процесс неразрывно связан с другим, растущим среди христиан в Индии. Это – желание приблизить формы христианского благочестия и богослужения к индусскому национальному характеру и всей стихии, культуре и природе Индии. Он особенно остро стоит не столько для малабарской Церкви, сохранившей издревле свои индусские обычаи, как для вероисповеданий, принесённых католиками, англиканами и протестантами.

В связи с этими задачами и в духе экуменических прозрений нашего века Николай Михайлович стал подготовлять почву для введения в университетское преподавание всей Индии изучения религий. Он делал это и снизу и сверху. Будучи в Дели он добился свидания с Вице Президентом Республики Индии Радакришна, которого знал ещё в Оксфорде, когда тот занимал там кафедру по восточным религиям. Радакришна отнёсся к этим идеям с большим сочувствием. Говорил Николай Михайлович и с принципалами колледжей и с их преподавателями во время наших многочисленных путешествий по Индии. Многих пугала эта идея, особенно в христианской среде. В нашем колледже ему удалось ввести, для начала, уроки по христианской морали и философии. К сожалению, они были назначаемы до начала классов и потому студентам было нелегко их посещать, но те, которые на них приходили, загорались новым интересом к своей Церкви.

Насущная необходимость изучения своей веры, особенно для христиан малабарской Церкви, была подтверждена нам встречами с студентами из Траванкора в английских и американских богословских семинариях в разных частях Индии. Лекции Н. М. о Православии всегда встречали восторженную оценку среди них. Их верность древней традиции своей Церкви глубока, но почти всегда основана на смутных неоформленных знаниях. Определения Николая Михайловича православного учения о таинствах, соборности, о природе Церкви являлись для них драгоценными откровениями. Они изумлялись, как это он хорошо объясняет «их веру».

Конечно, для того, чтобы привести это нелёгкое начинание к его полному осуществлению, надо было бы нам оставаться в Индии очень долго...

Была ещё задача, наиболее близкая нашему сердцу – это воссоединение Малабарской Церкви с Православной. Жажда этого соединения горела в сердцах лучших представителей их Церкви. О ней молился отец Андроник на своей горе. Для неё приехал в Индию отец Лазарь.

Николай Михайлович предпринял организацию совещаний всех епископов Церкви, пригласившей нас, для выяснения богословских позиций и возможных условий воссоединения. Было нелегко осуществить эти съезды. Их было четыре. В результате совещаний был выработан документ, над ним шла лихорадочная работа вплоть до самого нашего отъезда. Это был очень важный шаг для церковного сознания и начало длинного пути. Теперь эти переговоры вступили в русло официальных всецерковных совещаний. Они ведут, с Божией помощью, к желанному обеими сторонами единству между Византийской Православной и Восточными Церквами: Малабарской, Армянской, Коптской и Абиссинской.

Препятствие к воссоединению, которое до сих пор казалось непреодолимым, было «монофизитство» этих церквей. Православный Восток разделился в пятом веке на две враждующие партии: диофизитов и монофизитов¹⁸². Этот раскол был вызван различием в определении догмата Боговоплощения, а именно взаимоотношении божественной и человеческой природы Богочеловека. На этих совещаниях стало выясняться, что нет разницы в основной вере обоих Церквей; и та и другая исповедуют Спасителя, Истинного Бога и подлинного человека, а отличие сводится к различным формулировкам «природы» и «сущности» Господа нашего Иисуса Христа. Играют немалую роль разные языки, и мироощущение их создающее, с их оттенками в понимании тайны Святой Троицы.

Зато со всей остротой встали другие препятствия к соединению. Восточные христиане признают только три Вселенских Собора, а четвёртый, Халкедонский Собор является для них отступническим от истинной веры. «Халкедонец» в их общеупотребительной терминологии – это еретический латинский христианин. Ожесточённые споры вокруг Халкедонского Собора чудесным образом всё же не разрушили их укоренённости в Православии. При наличии стремления к единству, при подлинном ощущении общности веры, казалось, что не следует настаивать на предварительном признании этого Собора, ставшего камнем преткновения для всего не эллинистического Востока. Может быть, оно придёт постепенно, по мере роста понимания и доверия друг к другу. К этому заключению мы пришли в результате наших бесед с епископами и богословами индусской православной Церкви.

Другим препятствием является то, что Византийская Православная Церковь анафематствовала тех отцов Церкви, которых чтут Восточные христиане, а они считают еретиками некоторых наших богословов, почитаемых святыми. Общее стремление современного христианского мира предать забвению всякие анафематствования может помочь преодолению этого препятствия.

На епископских совещаниях, собранных Николаем Михайловичем, становилось ясно, как православные в Индии нуждаются в общении с нами. Мы можем помочь им выйти за пределы своей народности и осознать себя членами Вселенской Церкви. Но и они могут обогатить нас и расширить наш горизонт. Мы привыкли отождествлять Православие не только с его византийским обрядом, но подчас местные особенности мы рассматриваем как неотъемлемую принадлежность истинной Церкви. Встречая индусских православных, построивших свою церковную жизнь в иных культурных и климатических условиях, мы можем воочию убеждаться, как разнообразно и богато Православие и как его обряды становятся созвучными с искусством и образом жизни его членов, принадлежащих к самым различным народам земли.

Настало время нашего отъезда. На прощальном общем собрании всего колледжа была открыта библиотека, созданная на пожертвования Н. Сполдинга, благотворителя Оксфордского Университета. Она была с полками для книг, столами для чтения и портретами основателей колледжа. Учащались прощания и группами и личные. Сам отъезд наш из Патанамтитта совершился как-то не торжественно. Колледж был закрыт. Таксист опоздал на два часа. Нас провожала жалкая группа: отец Жорж из соседнего дома Святого Василия, высокий, худой, с полотенцем на голове, моя помощница по дому Рахил, вся в слезах, Джекоб, мой «частный» ученик, бедняк и умница, с его большими серьёзными глазами¹⁸³ и «кули», тут же оторвавший ручку моего чемодана. Наш милый дом, недостроенный колледж, высокий холм исчезли вдруг и навсегда. Скоро, думали мы, вся наша жизнь в Индии будет казаться нам сном, так она была необычайна.

Но нам предстояло ещё прощальное приглашение в Коттаяме. У Католикоса собралось пять епископов и все наши дорогие друзья. Католикос благословил нас в путь. Епископ Дионисий произнёс длинную речь, в которой он говорил о трагичном положении их общины, о множестве попыток соединения с Православной Церковью и благодарил Колю за всё, что он сделал для их Церкви, а главное за то, что он добился формулировки их догматических позиций. Они будут молить Бога, сказал он, о продолжении этого дела.

После него выступил Джон Филипос. Кратко, блестяще и горячо он говорил о Колином «пламенном православии, соединённом с терпимостью и любовью к другим вероисповеданиям». О «его русской восточности, свободной от западных комплексов» и благодарил нас обоих за наш «энтузиазм и все труды в колледже», где мы «были для студентов и вождями, и примером, и отцом и матерью». Нигде за всю нашу жизнь нас так не ценили и не восхваляли, как в Траванкоре!

Вернувшись из Индии, я едва успел войти в обычную работу в Оксфорде, как передо мною открылась возможность встречи с Америкой. На этот раз, как и в случае с Индией, всё началось с личного знакомства. На одном из съездов Содружества я разговорился с Джемс Бойдом (ум. 1971), методистским пастором и профессором богословия. Мы нашли много общих интересов и по его рекомендации университет Дрю пригласил меня на весенний и осенний семестры 1956 года. Летом тот же университет обещал устроить для меня преподавание в различных богословских семинариях, что давало мне возможность познакомиться с другими частями Соединённых Штатов.

Милица предполагала присоединиться ко мне в сентябре на последние четыре месяца. Её госпиталь больше этого срока отпуска ей не давал. К Рождеству мы намеревались вернуться в Англию.

Я был окрылён желанием увидать новый для меня мир крайнего запада и сравнить его с недавно покинутым востоком. Преподавать я должен был экуменическое богословие, новый для всех, в том числе и для меня, предмет. В центре моих лекций находились взаимоотношения восточных и западных христиан.

Въезд в Америку в 1956 году был сопряжён с рядом препятствий. Для получения визы, я должен был подписать заверение, что я никогда не состоял членом коммунистической партии, у меня были взяты отпечатки пальцев и был произведён придирчивый медицинский осмотр. Ехал я на огромном пароходе «Квин Елизабет». Пять дней пути пролетели скоро, приятно было быстро шагать по длинной верхней палубе и вдыхать солёный, живительный воздух, глядя на суровый океан, с белыми гребнями больших волн.

Все пришли в возбуждение, когда на горизонте показался плоский берег Америки. Стаи чаек с пронзительными криками окружили пароход. Стали вырисовываться фантастические контуры города. Наш плавучий дворец медленно вошёл в мощную реку, полную разнообразных судов. Быстрые паромы перевозили с одного берега на другой пассажиров, всевозможные грузы и целые поездные составы. С правой стороны поднимались величественные небоскрёбы, а на левой, наоборот, тянулись низкие и малопривлекательные здания каких-то складов и фабрик. Уже подъезжая к Нью-Йорку можно было почувствовать, что это город больших контрастов.

Сойдя на берег, я был обрадован, увидав два знакомых, улыбающихся мне лица Джемса Бойда и Руфи Корпер, писательницы, познакомившейся со мною на моих лекциях в Оксфорде. Эта тёплая встреча была началом моих дружб с американцами, которые проявили ко мне много гостеприимства.

Первое и неожиданное впечатление от Нью-Йорка было его чёрное население. Мне показалось сперва, что я попал в Африку. В бедных кварталах города белые лица были исключением. Удивила меня также неубранность тротуаров, покрытых бумагами, бутылками и всяческими отбросами. Зато главные улицы украшены элегантными магазинами, с огромными витринами, где выставлены предметы роскоши, собранные со всех концов мира. Для меня Нью-Йорк – город большого вдохновенья. Его небоскрёбы, вздымающиеся на головокружительную высоту, как бы побеждают законы весомости. Он ярко выражает современную цивилизацию, стремящуюся проникнуть в тайны космоса и вместе с тем страдающей от непреодолённых конфликтов, порождённых греховной природой человека.

Дрю находится в двадцати пяти милях от Нью-Йорка и мне приходилось часто бывать в городе. Каждый раз я восхищался своеобразной красотой небоскрёбов, в особенности, когда в них начинали по вечерам загораться огни. Дрю, как и многие другие университеты, расположен в дубовом парке и образует отдельный городок. Здания для лекций, столовая, помещение для студенческих клубов, библиотека, общежития и спортивная арена разбросаны среди деревьев. Мне отвели комнату в одном из общежитий, столовался я вместе со студентами и быстро вошёл в жизнь университета. Профессора радушно приняли меня, со студентами у меня установились дружеские отношения, они с интересом участвовали в моих семинарах и охотно посещали мои лекции.

Дрю дал мне первый опыт преподавания в Соединённых Штатах. Я посетил их ещё три раза. В 1963 году я был снова приглашён в Дрю, в 1965 я был профессором в Айове, а в 1967 в Дьюке в штате Северной Каролины. За эти четыре раза я исколесил страну вдоль и поперёк, из сорока девяти штатов, я побывал в тридцати трёх. Кроме того я два раза читал лекции в Канаде и мы с женой провели пять дней в Мексике. Кроме университетов мне удалось познакомиться с церковной жизнью Америки, как православной, так и инославной. Меня неоднократно приглашали проповедовать в церквах и говорить на разных религиозных собраниях. Таким образом, моё знакомство с Америкой было широко, но односторонне – я видел многое, но мой опыт был ограничен.

Свои впечатления о стране я хочу подразделить на три части: академическая и церковная Америка, земля, люди и города.

Вся Америка покрыта высшими учебными заведениями. В некоторых штатах, как в штате Нью-Йорк, их более восьмидесяти, в других их гораздо меньше. В штате Невада имеется всего один университет. Я преподавал в пяти университетах и семинариях и читал лекции в более тридцати других высших школах. Мне нравится свободная атмосфера, царящая на лекциях. Студенты легко задают вопросы, иногда даже перебивают лектора, прося разъяснить непонятый вопрос. Приходилось мне читать перед аудиторией, которая не теряла времени на завтрак и тут же закусывала бутербродами, запивая их кока-кола.

Мои студенты разделялись на две категории: одна из них была молодёжь, готовящаяся на степень бакалавра и изучавшая поэтому самые разнообразные предметы, включая историю восточного христианства и экуменического движения. Другая – более зрелые люди, работавшие на степень магистра или доктора философии. Последние были обычно богословы, готовившиеся стать священниками или пасторами.

Мне представляется, что американские студенты по темпераменту моложе английских. Они легко загораются интересом к новым предметам, закидывают лектора вопросами, но редко проявляют постоянство. Углублению знаний препятствует большое количество лекций по ничем не связанным темам, которые студенты могут выбирать по желанию. Они ведут нервный и напряжённый образ жизни. Внешне они лучше обеспечены, чем европейцы, многие из них имеют автомобили, живут они в благоустроенных общежитиях, но это означает, что они должны подрабатывать. Им часто не хватает времени на учение. Библиотеки открыты до двух часов ночи. Многие из них женаты и имеют детей. Для таких вопрос о заработке стоит ещё острее. Некоторые из них предпочитают лучше оплачиваемый ночной труд, что, конечно, неблагоприятно отражается на их академических успехах.

Я встретил большое различие в степени культурных горизонтов среди профессоров. Одни были провинциалы, другие, наоборот, много путешествовали, были хорошо знакомы с Европой, Южной Америкой и Японией. Одной из особенностей университетской жизни в Америке, является соревнование среди преподавателей. Университеты стараются переманить лучших профессоров, предлагая им высшие оклады. От молодых лекторов требуются печатные труды, как доказательства их знаний. Количество часто преобладает над качеством.

Это особенно бросается в глаза в университетах, принадлежащих отдельным Штатам. Преподаватели в них должны обучать огромные массы студентов, так как по закону все, окончившие средние учебные заведения, имеют право на высшее образование. В некоторых из этих университетов число учащихся достигает двадцати-тридцати тысяч, и потому уровень успеваемости невысок. Гораздо серьёзнее поставлено преподавание в частных университетах. Большинство их было основано церквами, но теперь они находятся в ведении специальных трестов.

В Америке человек легко теряется в толпе. Молодёжь борется с этим. Она устраивает замкнутые общежития, куда студенты допускаются только после строгого испытания. Эти братства и сестричества носят названия греческих букв и их члены чувствуют себя избранным меньшинством. При университетах существуют многочисленные клубы и общества. Особенно популярны коллективные банкеты. Приготовление блюд заранее распределяется между жёнами участников торжества.

Тщательно продуманная и хорошо организованная структура характерна не только для академической, но и для церковной жизни в Соединённых Штатах. Церковные здания служат местом, как для богослужений, так и для всевозможных собраний. Вокруг церкви объединяются любители пения и литературы, богословия и драматического искусства, дети, молодёжь, лица среднего и пожилого возраста, женатые и холостые. При церквах имеются прекрасно оборудованные кухни и столовые и часто устраиваются общие трапезы. Церкви играют большую положительную роль в общественной жизни страны. Хотя протестанты разбиты на множество сект, разница между ними не очень велика. Американцы легко меняют свои конфессии. При их частых переездах пресвитерьянец становится конгрегационистом, а методист – лютеранином, если его новый дом оказывается поблизости церкви другого вероисповедания.

Православные в Америке тоже не имеют единства. Они разделены на ряд юрисдикций, отражающих их национальное происхождение или политические установки. В мои посещения Америки их было восемнадцать. Особенно многочисленны соперничествующие партии среди русских и украинцев. Главная масса их попала в Новый Свет в начале XX века. Это были преимущественно представители беднейших слоёв крестьянства из Карпатской Руси, Галиции и Волыни, часть их были униаты. Без языка и организации они были принуждены сначала заниматься самым тяжёлым и плохо оплачиваемым трудом. Но благодаря своей работоспособности и упорству они стали пробиваться вверх и их второе и третье поколение живёт в полном достатке. Многие из униатов, переехав в Америку, вернулись в православную Церковь.

Кроме этой «старой» эмиграции имеется в Соединённых Штатах и «новая», попавшая туда из Европы и Китая после Второй Мировой Войны. Большая часть её состоит из беженцев, раньше живших на Балканах и в Харбине и покинувших их при приближении Красной армии. Есть среди них также много лиц, вывезенных на работу в Германию и не захотевших возвращаться в Советский Союз. Главная масса русских церковно объединена «Митрополией», основанной до революции, но многие «новые беженцы» не вошли в неё, а группируются вокруг «Зарубежной Церкви», считающей себя единственной представительницей русского Православия.

Я посещал службы, как Митрополии, так и Зарубежной Церкви, бывал и в немногочисленных приходах, подчиняющихся экзарху, присланному из Москвы. В церквах Митрополии я встретил новую для меня среду. Потомки выходцев из окраин России и из провинций бывшей Австро-Венгрии не причастны русской культуре. Наша классическая литература не знакома им. Если они ещё знают материнский язык, то им является местный диалект, отличный от русского языка, но, несмотря на это они считают себя русскими и крепко укоренены в своей национальной и церковной стихии. Часто они предпочитают церковнославянский язык английскому в богослужениях, хотя он им непонятен. В приходах, перешедших из униатства, сохранились свои обычаи, у них имеются скамейки в церквах, молящиеся становятся все вместе на колени. В синодальных храмах я встретил более привычное благочестие, но мне было тяжело то огульное осуждение духовенства в России, которое преобладает в их приходах.

Церковно, старая и новая эмиграция нужны друг другу. Там, где удавалось наладить их сотрудничество, начиналось процветание Православия. Таким центром стала Владимирская Семинария, возглавляемая даровитыми воспитанниками парижского Сергиевского Подворья – С. С. Верховским, отцом Александром Шмеманом, отцом Иоанном Мейендорфом. Они внесли в жизнь Митрополии творческую струю богословской мысли и приобщили Православие в Америке к тому церковному возрождению, которое расцвело в эмиграции. Семинария даёт Митрополии богословски образованных священников, чего нельзя было сказать о предыдущем поколении русского духовенства в Америке.

Владимирская Семинария подготовила почву для получения Митрополией автокефалии от Московской Патриархии в 1970 году. Этот первый шаг к образованию единой православной американской Церкви вызвал протесты со стороны других юрисдикций, желающих продолжить свою национальную обособленность и самостоятельность, но, наверное, процесс объединения, раз начавшись, будет продолжаться.

Перед Православием в Америке стоят сложные и срочные задачи:

1) Создание общеамериканской Церкви из албанской, болгарской, греческой, македонской, сербской, сирийской, румынской, русской и украинской;

2) Согласование западного темпа жизни с восточным типом богослужения;

3) Организация церковной жизни пользующейся полной политической свободой, без вмешательства светской власти во внутреннюю жизнь приходов;

4) Сохранение связи с Церквами старого света без канонической зависимости от них;

5) Установление дружеских отношений с инославными Церквами Америки, основанных на сознании вселенской миссии Православия.

Все эти задачи находятся в первоначальной степени своего осуществления. Православные не только разъединены национально, но они заражены подозрениями и враждой, от которых особенно страдают недавние жертвы коммунистического произвола. Нередко случается, что наиболее непримиримые противники красного тоталитаризма сильнее всего захвачены его духом клеветы и нетерпимости ко всем инакомыслящим. Парадоксальность Православия в Америке состоит в том, что его представители чувствуют своё превосходство над западными христианами и одновременно сознают, что последние и более образованы и лучше организованы, чем они. Поэтому православные не способны помочь Западу и не готовы учиться у него. Живя в Америке, я неоднократно видел, какую плодотворную работу наше Содружество проделало в Англии, научив восточных и западных христиан доверять и уважать друг друга, зная как различны их дары и как многое они могут с пользой для себя заимствовать от другой стороны.

Моя встреча с православной Церковью в Америке убедила меня, что, несмотря на всё её неустройство и раздробленность, ей предстоит большое будущее не только в Соединённых Штатах, где она призвана занять руководящее место среди других конфессий, но и среди других сестёр православных Церквей в Европе и Азии. Ей предоставлена редкая возможность строить свою жизнь в атмосфере свободы, не стеснённой бдительной и часто враждебной опекой государства.

Земля в Америке не похожа на землю в Европе. Особенно силен контраст между зелёным островом Англии и огромными пространствами американского материка. В Европе природа – друг и сотрудник человека, она не угрожает людям. В летний солнечный день можно спокойно и безмятежно лечь и заснуть на мягкой траве. В Америке человек часто безжалостен к природе, он насилует её для своих корыстных целей. Нигде он не уничтожил столько видов животных и птиц, как в Америке, многотысячные стада буйволов были истреблены белыми только для того, чтобы лишить индейцев их главного источника питания. Огромные леса были вырублены, равнины оголены, плодородная почва была обращена в тучи пыли. В Америке я видел леса, гибнущие от поломанных деревьев, на которые никто не обращал внимания, поля, заваленные ржавеющими остатками автомобилей, реки с отравленной водой. Но в той же Америке природа сопротивляется человеку. Ядовитые растения, насекомые и змеи подстерегают его, враждебная стихия наносит людям ответные удары. В пустыне в Небраске, мои спутники были охвачены страхом, когда на горизонте показалась чёрная туча торнадо, похожая цветом на дым горящей нефти. Торнадо может снести дом, бросить в воздух автомобиль с его ездоками, вырвать с корнем любое дерево. Солнце сжигает посевы, вихри сдувают чернозём, паразиты стихийно уничтожают растительность.

В старой Европе человек сжился с матерью-землёю, он с любовью обрабатывает виноградники и поля. Всюду видны следы его древней культуры, холмы и горы, реки и озера связаны с историческими событиями, обвеяны легендами и преданиями старины. В Америке человек не успел ещё наложить свою печать на огромные пространства нового материка. Во многих частях его природа остаётся дикой, неподвластной людям. Но если она может быть его врагом, то зато она способна и восхищать его своей красотою, мощной, поражающей. Мало что может сравниться в мире с фантастикой красок и очертаний каньонов Аризоны. Они кажутся принадлежащими не нашей планете. Такое же чудо природы представляет из себя Еллоустон Парк, с его гейзерами, скалами и потоками кипящей воды, или тысячелетние деревья Калифорнии – гиганты секвойя.

Переплыв океан, европеец попал в иной мир, который глубоко повлиял на его характер. Нельзя забывать, что современный американец живёт на только отчасти покорённой земле.

Природа в Америке полна контрастов, они же встречаются и в жизни и характере американцев. Они доброжелательны и агрессивны, сентиментальны и практичны, легко возбудимы и в то же время упорны в достижениях своих целей. В их культуре сочетаются два начала – христианство с его заповедью о любви к ближнему и дух пионера-завоевателя, окружённого опасностями, готового напасть и уничтожить каждого соперника, стоящего на его пути. Благодаря этим противоречиям, политическая и социальная жизнь Америки полна частыми неожиданностями. Гостеприимство американцев, их готовность открыть двери своей страны и своих домов перед иностранцем, кажутся несовместимыми с их предрассудками и расовой нетерпимостью. Лично я испытал только то лучшее, что американцы могут дать пришельцам со стороны; то, что есть у них отрицательного не коснулось меня. В Америке я к моему удивлению не чувствовал себя иноземцем. Никто не спрашивал меня о моём происхождении, никто не удивлялся моему акценту. С тех пор как я покинул Россию я всегда и всюду ощущал себя отрезанным от местного населения: таким я был в Сербии, в стране близкой мне по вере и языку, таким я жил в Париже, переполненном иностранцами, таким я остался в дорогой мне Англии, принявшей меня своим полноправным гражданином и давшей мне место в своей академической среде.

Но та же Америка, которая охотно принимает людей со всех сторон света, воздвигает между ними такие перегородки, которые кажутся постороннему взгляду и трагическими, и в то же время смешными.

Так, например, в первый мой приезд я был заинтригован надписью в автобусе в одном из пригородов Нью-Йорка, которая объявляла, что пассажиры могут занимать места без различия расы, национальности и религии. Значение этого странного объявления я понял позже, когда я попал на юг, в Новый Орлеан. Там в трамваях белые занимали передние места, а негры сидели на задних. В том же городе я видел скамейки на улицах с надписью «только для белых». Кассы на вокзале имели два оконца, одно для белых, другое для черных. Поезд, шедший на юг из Нью-Йорка, вначале не имел «сегрегации», но после какого-то моста она начиналась, и все пассажиры должны были рассаживаться заново – негры отдельно, белые отдельно. Однажды я хотел позавтракать с профессором-негром в одном из южных штатов. Это оказалось нелёгким делом, в одни рестораны не пускали его, в другие меня. Наконец, мы проникли с заднего хода в какую-то столовую, где нам дали поесть за загородкой, вдали от нескромных взглядов.

Конечно, легко критиковать и возмущаться этими уродливыми пережитками рабства, этого тяжкого греха христианской Америки. Ей приходится теперь дорого платить за него. Но надо принять во внимание огромные трудности борьбы с этим злом. В южных штатах часть чёрного населения находится на низком уровне образования. Переселяясь на север, в большие города, она оказывается неприспособленной к современной технической цивилизации. В одном Чикаго при мне было более пятидесяти тысяч неграмотных негров. Многие живут на государственном иждивении, производя большое число детей и получая дополнительное пособие за каждого ребёнка. В некоторых семьях два или три поколения были безработными и их члены потеряли трудовые навыки.

В последние годы большая и успешная работа была проведена для уравнения населения. В академических кругах обычно существует плодотворное сотрудничество между белыми и черными. Церковные круги Америки особенно остро сознают свою ответственность за прошлое и делают всё, что в их силах, для исправления прежних ошибок и упущений.

Тут я хочу прибавить несколько слов о городах. Большинство из них похожи друг на друга. Те же прямые улицы, те же магазины и банки, привычная архитектура зданий. Многие из домов кажутся безличными, так как их обитатели покупают или снимают их на краткий срок, постоянно меняя место своего жительства. Но в то же время во многих местах палисадники не имеют заборов, что подчёркивает открытость американской жизни, лёгкость, с которой они вступают в отношения друг с другом.

Среди этих однообразных городов и местечек выделяются, однако, некоторые своей яркой индивидуальностью: Бостон с его устоявшейся культурой, Новый Орлеан, помнящий всё ещё о своём французском происхождении, Чикаго, выросший на берегу озера, широкого, как море, Сан-Франциско с крутыми улицами и незабываемым заливом и, наконец, Вашингтон с широкими проспектами, увенчанными величественным Капитолием. Нью-Йорк стоит особняком, это особый, своеобразный мир, отличный от остальной страны.

Подводя итоги моих впечатлений о ставшей мне близкой Америке, я хочу упомянуть ещё три мои наблюдения, касающиеся отношения к деньгам, к любви к переменам и к влиянию негров на остальное население.

Америка часто зовётся страной доллара, мне же представляется, что американцы менее привязаны к деньгам, чем многие европейцы. Доллары нужны американцам, чтобы их тратить, а не копить. Чем дороже автомобиль, тем выше социальный престиж американца. Большинство живёт в долг, банки охотно дают в кредит. Они зазывают к себе клиентов, предлагая деньги для каникул, для переезда в новый город, или для покупки лучшей обстановки. Среди тысяч автомобилей мчащихся по дорогам Америки, редко какой вполне принадлежит лицу, сидящему за рулём. Почти все они куплены в долг и будут обменены на новый до срока выплаты за первый. Американец не боится жить в кредит, так как он чувствует себя не слугой, а хозяином денег.

Американцы не любят сидеть долго на том же месте. В среднем они переезжают каждые два, три года в новые дома. Так же легко они меняют и работу и даже профессию. Большинство профессоров, встреченных мною, преподавали во многих университетах. Те кто оставался на своей кафедре, мог казаться неуспевающим лицом, которому не было сделано более заманчивого предложения от другого учебного заведения. Американцы работают быстро, но небрежно. Почта действует с перебоями, многие не доверяют ей и предпочитают пользоваться телефонами. Я часто летал в Америке, несколько раз мой багаж не попадал на мой самолёт и присылался мне позже. Американец живёт в настоящем, мало интересуется прошлым, легко знакомится, но так же быстро забывает друзей, переезжая на новое место. Американцы не пускают корней, это и сила их и слабость.

Американцы представляют из себя крайнюю западную ветвь европейской культуры, с её индивидуализмом, предприимчивостью, нервной напряжённостью. Но одновременно Америка – страна пустынь, широких просторов, где время стоит, где продолжает существовать её первоначальное население – индейцы, с их медленным тугим ритмом и с их неподвижными, не выражающими чувств лицами.

Всё же главную особенность современной Америки составляет встреча на её земле Европы и Африки. Как белые, так и черные – пришельцы на этом, когда-то малонаселённом континенте. Хотя белая раса занимает главенствующее положение, влияние черных глубоко проникло во все слои американской жизни. Музыка, танцы, лёгкая возбудимость населения, его эмоциональность – всё это говорит об африканских истоках американской культуры. Даже физически многие белые американцы приобрели черты лица и овалы головы, напоминающие негров. Наша эпоха сблизила все народы. Соединённые штаты стали причудливым сочетанием двух наиболее противоположных ветвей человечества – белой и чёрной – и это ещё раз подчёркивает переплетённость их судьбы.

В годы юности, однажды, в Москве в кругу друзей мы мечтали о дальних странствованиях. Каждый выбирал страну, привлекавшую его; для одних это была Италия или Греция, для других – Франция или Испания. Мой выбор пал на Полинезию. Я прочёл книгу о коралловых островах, о зелёных водах лагун, о стройных кокосовых пальмах и золотом песке пляжей. Мне казалось, что не было части света прекраснее Тихо-Океанских островов.

Прошли года, революция, изгнание, нищета беженского существования делали поездку в Полинезию несбыточной мечтой. Но юношеское желание не умирало. Наступил день, когда неожиданно я встретил Полинезию, но уже другим человеком, чем я был в Москве. Кроме красот природы, новые интересы привлекали меня к этим отдалённым островам.

Краткое и поневоле повторяющееся описание мест, которые нам удалось посетить с женою, вряд ли может передать силу незабываемых впечатлений, испытанных нами, ещё меньше оно способно выразить тот духовный опыт встречи с христианскими общинами в различных странах, который был нам дан. Он помог найти мне ответ на вопрос, вставший передо мною во время сотрудничества с Церковью Южной Индии, а именно – до какой степени христианство связано с миром Средиземноморья, в котором оно родилось. Могут ли люди, живущие в совершенно иных географических и климатических условиях, найти своё собственное место в Церкви, или же они обречены подражать формам вероучения и богослужения, выработанным в Европе, Египте и Малой Азии.

Моё знакомство с Малабарскими христианами дало много ценного материала, но я не получил окончательного ответа. Я надеялся, что церковные общины Тихого Океана, ещё более отрезанные от колыбели христианства, помогут мне найти его. С этой целью я приступил к подготовке нашей поездки.

Обстоятельства благоприятствовали нам. В 1965 году я был приглашён занять кафедру богословия в университете штата Айова. По окончании курса лекций, я должен был участвовать в ряде конференций в Калифорнии. Вместо того, чтобы возвращаться тем же путём, мы решили лететь дальше на запад и вернуться в Англию с восточной стороны. Среди членов Содружества имелись миссионеры, работавшие в Полинезии, Меланезии и на Филиппинских островах. Я вступил в переписку с ними и получил отовсюду приглашения остановиться у них и рассказать их пастве о Православной Церкви.

Сначала я имел только смутное представление об островах, куда мы намеревались ехать. Они обычно отмечаются маленькими точками на картах, и о них нелегко получить информацию. Но постепенно они начали принимать более отчётливые контуры в моём воображении. Число моих корреспондентов тоже росло и я смог составить точный маршрут нашего путешествия. Он потребовал много усилий. Кругосветный авиационный билет продаётся со скидкой, но для этого необходимо заранее указать все места, где намереваешься приземлиться. Большинство островов обслуживалось местными линиями, в Лондоне плохо знали их расписания, часто полёты совершались лишь раз или два в неделю. Кроме того, надо было получить разрешения на остановку на некоторых островах, которые выдавались англичанами или американцами, а иногда австралийцами. Перед самым Рождеством 1964 года наш кругосветный билет был готов. Он выглядел, как небольшая книжечка, в нём было более тридцати купонов. Города, написанные на них, звучали самым романтическим образом: Хонолулу, Паго-Паго, Апия, Сува, Сиота, Хониара, Рабал, Лея, Манилья, Гонконг, Бангкок. Воображение старалось представить себе, что скрывалось за этими загадочными именами, какие чудеса природы мы там увидим, каких людей встретим, чему мы там научимся? Мы с волнением ждали встречи с незнакомым для нас миром.

Двадцать восьмого мая мы покинули тихую, провинциальную Айову. Двадцать шестого сентября мы спустились в Лондоне. В течение этих четырёх месяцев мы облетели полсвета и только один раз остановились в отеле, а не в домах пригласивших нас друзей. Их гостеприимство дало нам возможность близко соприкоснуться с миссионерской работой и познакомиться с местными жителями. Несмотря на все волнения опасности и горе, пережитое нами при известии о смерти моей сестры в Лондоне, несмотря на поранение моей ноги, потребовавшее двух операций, – это было благословенное путешествие, насыщенное событиями, яркими впечатлениями и незабываемыми встречами.

М.В. Зернова

Последним этапом в Америке был огромный, жестокий и эффектный Лос-Анжелес. Пятичасовой перелёт над Великим Океаном в огромном американском самолёте приятен. Каждый выбирает программу музыки, лёгкой или серьёзной. Бетховен звучит по-новому в синей шири неба и моря. Начинается спуск к столице Гавайских островов.

На аэродроме нас охватывает влажная, ветреная, шумная и весёлая атмосфера. Она не покидает нас в течение восьми дней нашего пребывания на этом прекрасном архипелаге. Девушки со смуглыми лицами и пышными волосами надевают на всех приезжающих гирлянды пряно пахнущих, незнакомых нам цветов. У них длинные и гибкие тела и узкие платья до полу. Эти «муму» ввели в употребление первые миссионеры. Они были шокированы короткими юбками из травы, единственным в то время украшением прекрасных островитянок. Теперь эти пуританские одеяния являются отличительной чертой гавайских женщин и придают красочной толпе на улицах особую прелесть. Мы стояли очарованные всем виденным.

Время шло, нас никто не встречал. Мы уже стали беспокоиться, как вдруг сперва Коля, а потом я очутились в объятьях коренастого человека в чёрном костюме пастора, с бронзовым широким лицом, озарённым радостной улыбкой. Это был Авраам Акака, пригласивший нас остановиться у него. Одев на нас новые гирлянды, он подвёл к нам свою жену, привлекательную американку, одетую по-гавайски. По дороге в дом, Акака сказал нам, что мой муж сыграл решающую роль в его жизни и что поэтому он с нетерпением ждал нашего приезда. Это сообщение было для Коли полной неожиданностью. Оказалось, что в 1939 году, накануне войны, Акака участвовал во Всемирной Конференции Христианской Молодёжи в Амстердаме. Николай был одним из организаторов и настоял на включении в её программу православной литургии. Она произвела такое глубокое впечатление на молодого Акаку, что он решил стать пастором и теперь занимает место настоятеля главной церкви столицы.

Акаки со своими пятью детьми жили на окраине Хонолулу, в доме на крутом обрыве с видом на океан и на черные зубчатые, вулканические горы. Они приняли нас, как близких друзей. «Каху», по-гавайски пастор, был в центре семьи – медленный, молчаливый, но полный тепла, излучавший подлинную гавайскую стихию. Он познакомил нас с их благочестием, отличным от американского и более сродным с восточным Православием, несмотря на протестантское содержание служб. Его жена была ему незаменимой помощницей в пастырской работе. Она всецело влилась в местную жизнь. В приходе её звали «мама-каху». Все дети учились, одновременно работали и были пламенные патриоты Гаваи. В первый же вечер одна из дочерей, вернувшись с фабрики ананасных консервов, несмотря на усталость, согласилась протанцевать для нас танец «хула». Отец взял гитару, другие подпевали. «Хула» ритмический танец, тело качается, как лодка на волнах, а руки независимо от него поют свою песню. Мы попали в чудесный райский мир и почувствовали себя в созвучной среде. Трудно было поверить, что всего несколько часов тому назад мы ничего ещё не знали о нём.

Следующий день ушёл на осмотр города и острова. Он изумительно красив с его красной землёй. Мне так бы хотелось эти краски перенести на иконы. Гаваи – своеобразный мир, смесь Америки с её отелями, толпами туристов, мчащимися автомобилями, кричащими рекламами, и остатками гавайской культуры, никуда не спешащей, любящей цветы, песни и танцы. Вечером вся семья собралась на ужин, состоявший из вкусных гавайских блюд. Он кончился молитвой, «Каху» с большим огнём сказал о красоте православной литургии. Как иначе сложилась бы судьба этих людей, если бы они получили христианство с Востока! На одно короткое время русские когда-то появились на этих островах, нам показывали форт, построенный ими.

Наступило воскресенье. С раннего утра мы спустились в центр города, где была церковь Акаки. Вокруг неё всё кипело жизнью. Сперва принимали новообращённых, потом было рукоположение диакона, затем служба, во время которой Коля проповедовал. Гавайцы приходили на неё торжественно одетые в старинные костюмы. Была целая процессия старых дам общества сохранения гавайской культуры в длинных жёлтых платьях, с черными шляпами в перьях. Акака и Николай были одеты в черные мантии, их украсили гирляндами цветов. Всё кончилось причастием. Диаконы и диакониссы, легко скользя по полу, плавными жестами разнесли сперва на блюдах нарезанный хлеб, а потом раздали маленькие стаканчики с вином, которые были осушены одновременно всеми молящимися, было их около тысячи человек. Всё совершалось с особым ритмом. Богослужение было красочное, скорее напоминавшее Африку. Мощный хор увлекал всех за собой. В движениях гавайцев есть и массивность, и гибкость, и ритм.

Я сидела сзади большой их церкви, пастор приветствовал меня и все лица с сияющей улыбкой обратились ко мне. Многие подходили к нам после службы, хотели поговорить с Колей, его проповедь, несмотря на краткость, произвела впечатление. Но у нас не было много времени. Мы должны были лететь на соседний остров Кауайя. Там начинался съезд пасторов со всех гавайских островов. Летели мы на авионе на три пассажира. Вокруг был безбрежный океан, нам навстречу быстро неслись облака. Казалось, что мы сами получили крылья – так мал был наш самолёт.

Кауайя считается самой драгоценной жемчужиной всего архипелага. Это настоящее чудо природы. Спустившись на остров, мы продолжали путь в переполненном членами конференции автобусе, долго подымаясь по извилистой дороге на вершину острова. Уже ночью мы добрались до ночлега. Нас обдал редкий, холодный воздух, столь контрастный по сравнению с густой атмосферой приморской полосы.

На следующее утро нашим глазам представилась яркая картина. Тропическое солнце обливало своими потоками густой лес. Обилие влаги и плодородная вулканическая почва способствуют бурному росту растительности. Деревья, кусты, цветы достигают колоссальных размеров. Только птиц, к сожалению, мало, их истребили ещё во времена гавайских царьков, которые украшали себя плащами, сделанными из их ярких, разноцветных перьев. Теперь их можно видеть в музеях. Во время промежутков между заседаниями мы уходили на прогулки в джунгли, поражаясь количеству огромных цветов, которые в Европе видишь лишь в парниках.

Сам съезд оказался для нас очень интересным. Среди его участников были гавайцы, японцы, китайцы, филиппинцы и, конечно, северные американцы. Между ними и остальными «азиатами» проходила отчётливая граница. Они по-разному смотрели на вопросы, и часто не понимали друг друга. Наше приглашение было решено в последнюю минуту и вначале было мало заметно. Но после Колиной лекции о Православии ось съезда сразу переместилась из Америки в Россию. Вся атмосфера конференции изменилась, нас обоих стали закидывать вопросами. Несмотря на перегруженную программу, Колю просили прочесть второй доклад о положении Церкви в России. Многие нам говорили, что мы открыли перед ними новые горизонты, познакомили с той стороной христианства, о которой они ничего не знали, но которая их восточной духовности была более понятна, чем западный протестантизм. Иногда мы с полслова понимали друг друга.

Несколько раз нас возили смотреть знаменитые места острова. В первую поездку всё было покрыто туманом, который, как чадра мусульманской красавицы, скрывал девственную красоту этих мест. Поехали во второй раз и – о чудо! – туман разорвался и ослепительное солнце заиграло в огромной радуге, перекинувшейся через розовую долину, спускавшуюся к морю, а мы стояли на краю отвесного обрыва острых, сине-черных скал. Мы никогда не видали ничего более изысканного и драматичного по контрасту и красоте красок. Другое место был каньон, длинной, извилистой долиной прорезывающий центр острова. Хотя он не так грандиозен, как сухой, пустынный и величественный «Гранд Каньон», но я нашла его прекраснее великана Аризоны, так как он покрыт изумрудной зеленью, пробивающейся между его пурпурными отрогами.

По окончании пасторского совещания, мы спустились к морю, где со всех островов собралось на их ежегодную конвенцию великое множество гавайских христиан, клириков и мирян. Тут мы по-настоящему увидали всё разнообразие рас, населяющих архипелаг. Хотя сами гавайцы и составляют незначительное меньшинство (их осталось только 7 % общего населения), они были в центре конференции. Многие из них хотели отделиться от остальных и создать свою собственную общину. Но приехал наш Акака и убедил их этого не делать. Он имел непререкаемый авторитет, надо было видеть, с каким шумным восторгом его здесь встречали. Съезд кончился концертом, на котором мы насладились пением разных национальных групп. Лучше всех пели гавайцы, они очень музыкальны.

По возвращении в Хонолулу, нас снова встретила жена Акаки. Она возила нас осматривать музеи, школы и ботанический сад. Видели мы дворец и трон бывших королей. Семьдесят лет тому назад Гаваи были ещё независимым королевством, но эта эпоха быстро забывается всеми, острова стали одним из Штатов Северной Америки, но они не растворились в ней и сохранили свой особый лик. Христианство стало основой их жизни, они внесли в протестантское богослужение свои артистические дары, но до сих пор им не удалось создать ритуал, вполне выражающий их природные качества. Протестантизм, с его ущербленной сакраментальной традицией и с его отвержением молитвенной связи между живыми и усопшими, находится в противоречии с духовными интуициями полинезийцев. В этом мы убедились, когда проникли в глубь Океании.

В последнюю ночь, когда Коля уже лёг спать, я с ужасом заметила отвратительное извивающееся насекомое с аршин длиной, быстро ползущее к нашей кровати. Это была толстая стоножка, мы видали такие в музее и нам там сказали, что они часто влезают в кровати и их укус, хотя не смертелен, но очень болезнен и требует долгого лечения. С воплем я пыталась убить чудовище, ударяя его сандалией, но стоножка продолжала ползти к кровати. Только с помощью дочерей Акаки, прибежавших на помощь, нам удалось избавиться от этой угрозы.

В последний день мы познакомились с интересной четой докторов в отставке, поселившихся в Хонолулу. Фёдор Леонидович Альтхаузен, русский по происхождению, бывший гардемарин, получил медицинское образование в Соединённых Штатах и сделался Деканом медицинского факультета в Лос-Анжелесе. Теперь он занимается антропологией, а она скульптурой. Вечером огромный американский авион увёз нас из мира туристов, реклам и автомобилей.

Перелёт от Гавайских островов на Самоа был труден. Мы попали в сильную бурю, разразившуюся над самым экватором. Нас бросало вверх и вниз. Наконец мы закружились над гористым островом, видя в просветы облаков то дымящиеся волны, обрушивающиеся на острые скалы, то небольшой аэродром, залитый водой. Наш опытный пилот воспользовался одним из таких моментов и быстро снизился – мы были в Паго-Паго на территории Американского Самоа. В маленьком помещении аэродрома была большая сутолока. Выделялась группа женщин в красных платьях – это был какой-то орден, провожавший папского нунция. Неожиданно перед нами появился человек гигантского роста, с лицом как будто вырезанным из красного дерева, и заявил, что мы на этом острове у него в гостях. С ним была его жена таких же размеров. От них мы узнали неприятную новость, что вместо отлёта в Западную Самоа, где нас ждали, нам предстоит оставаться у них на неопределённый срок. Оказалось, что маленький авион, совершавший регулярные рейсы между островами, сломался и чинился где-то в Новой Зеландии. Никто не знал, когда он возобновит полёты, а ехать пароходиком нам никак не советовали. Это известие сразу показало нам, как много неожиданных препятствий может возникнуть на нашем тщательно планированном пути.

Наш неожиданный покровитель, Файнуулелеи, был начальником таможни и потому наш багаж был без осмотра погружен на его машину, которая доставила нас в единственный, переполненный отельчик, где мы провели три дня при непрекращающемся дожде. Файнуулелеи и его внушительная супруга Пенелопа оказали нам редкое гостеприимство, взяв на себя все наши расходы и показывая нам свой остров. Пенелопа была образованная женщина, заведовавшая школой. Мы тяготились вынужденным бездействием и потому были очень обрадованы, когда получили известие, что нам резервировали места в специальном авионе, улетавшем через час. Мы быстро собрались и двинулись в дальнейший путь.

Через два часа полёта мы спустились на покрытый травой аэродром Западной Самоа. Она встретила нас солнцем и теплом. Нас поджидала целая экуменическая делегация: начальник методистской миссии пастор Россел Медокс со своей австралийской женой, молодой самоанец Питер Алайлуна, Колин знакомый по университету в Дрю, и представители католической церкви. Медокс повёз нас в свою «методистскую деревню». Мы ехали мимо залитых солнцем пальмовых плантаций. Среди них виднелись круглые и овальные хижины, покрытые пальмовыми листьями. Природа и люди улыбались нам. Дом наших хозяев был на самом берегу большой лагуны. В нём нас охватила атмосфера XIX века – традиционный англосаксонский чай, керосиновые лампы, приятный уют. Вместо недели у нас оставалось только три дня, и нам пришлось отказаться от полной программы, приготовленной для нас.

После блаженной ночи в тишине лагуны, мы с утра поехали осматривать остров и его столицу Алию, большую деревню на берегу океана. Мы видели парламент, метеорологическую станцию, семинарию, школы, католический созерцательный женский монастырь. Дорога вилась по берегам причудливых заливов, то подымаясь на склоны холмов, то спускаясь к уровню моря. Пальмы и другие тропические деревья блестели на солнце, мы были окружены красотой. Медокс рассказал нам, что остров был владением сначала немцев, потом управлялся Новой Зеландией, с 1962 года он независим. Образование, принесённое миссионерами, и медицинская помощь послужили быстрому увеличению населения; за последние годы оно возросло в четыре раза. До прихода европейцев каждая семья должна была иметь не больше двух детей, остальные убивались (своеобразный контроль населения).

Этот небольшой и гористый остров старательно возделан. Население очень благочестиво, повсюду видны церкви, рядом с ними школы. Женщины, идя в церковь, надевают платья цвета своей конфессии. У методистов она голубая. Самоанцы – наиболее чистый тип полинезийцев, они очень привлекательны. Цвет их кожи светло-бронзовый, как у хорошо загорелого европейца. Они своеобразны, полны чем-то древним, столь отличным от западной культуры, но равно не схожим ни со страстностью негров, ни с утончённостью индусов. В их спокойных лицах, освещающихся ясной улыбкой, есть детская доверчивость и в то же время монументальная крепость. У них добродушный характер, в деньгах и времени они легкомысленны, в отношениях с людьми великодушны и гостеприимны. Живут они до сих пор патриархально, большими кланами в сто пятьдесят-двести человек, под начальством старшего в роде. Им может быть и женщина.

На второй день в нашу честь был устроен торжественный приём методистской общиной. Каждая деревня имеет специальный дом для подобных собраний. В одном конце этого овального здания, устланного циновками, стояла большая доска с надписью: «добро пожаловать». В другом конце была поставлена скамья для нас и для Медоксов, которые переводили речи и давали нам указания, как себя держать. Дом был, как и все другие, без окон и дверей, красиво изрезанные столбы поддерживали крышу. Всё было украшено цветами. Когда мы вошли, нас уже ожидало около шестидесяти разнообразно одетых старшин различных кланов, одни были полуголые – другие в ярких тогах, пасторы были во всем белом. Сначала царило полное молчание, оно прервалось ритуальным диалогом. Кто-то сказал: «вот они пришли», ответ был: «возблагодарим Бога». Затем началось обсуждение, кому произносить приветственную речь. Выбор пал на старика слепца. Он повёл свою импровизацию издалека, с сотворения мира! Никто никуда не спешил. Постепенно он дошёл и до нас, описав нас как царственных и долгожданных гостей, которым удалось достичь их благословенного острова благодаря попутным ветрам и тихой погоде, специально посланной нам божественным провидением.

Во всё время этой долгой речи и наших ответных приветствий в середине здания происходило приготовление «напитка дружбы» – «кавы». Этим заведовал красивый юноша; сидя на полу, он руками месил в широком деревянном сосуде мутную жидкость, отжимая корни каких-то растений и беспрестанно подливая к этой смеси свежую воду. Когда речи были кончены, он начал подносить приготовленное им питье в ковше из кокосового ореха. Делал он это с церемонными, похожими на танец, жестами. Первым получил каву Коля, потом Медокс, потом я. После нас каву стали пить все старшины. Всё это происходило в глубоком молчании. Согласно с древним ритуалом, сначала надо было вылить из ковша несколько капель на землю и сказать: «ману-у-ия», это было приношение в честь богов, после этого можно было выпить священный напиток. Я только пригубила его, уж очень противно выглядела жидкость, похожая на грязную воду. Самоанцы очень любят каву, от её большого количества можно опьянеть. Когда кава пошла вкруговую, все оживились, закурили и громко заговорили. Празднество закончилось танцами девочек из местной школы в юбках из травы.

В тот же вечер состоялась публичная лекция Коли на тему «Восточное Христианство». Собрание происходило в библиотеке столицы. Неожиданно пришло столько народа, что не всем хватило места в большой зале. Это было экуменическое событие, в первый раз объединившее всех христиан, начиная с католиков и кончая адвентистами. Собралась местная интеллигенция, священники, пасторы, монахи и монахини, семинаристы из двух протестантских богословских школ. Аудитория была живая, все слушали с интересом, задавали много вопросов.

На следующий день мы оба читали лекции в семинариях и участвовали в разных собраниях. Вечером нас чествовали женщины методистской общины. Они пришли к нам, все в голубом, танцуя и неся огромную корзину, наполненную подарками: ожерельями из ракушек, веерами, плетёными издельями, корзинками. Встав перед нами, они продолжали танцевать, даже самые старые не знали устали, так что и мне пришлось пуститься в подражательный пляс, что вызвало бурный восторг в толпе зрителей.

Видели мы и миссионерские школы католиков. Во главе их стоял старый монах, бельгиец по происхождению, отдавший всю свою жизнь самоанцам. Он сказал нам, что раньше его мучила мысль, что протестанты не могут спастись, теперь он больше не тревожится этим и вместе с ними работает над новым переводом Библии на местный язык. Среди учителей школы нашёлся член Содружества Святого Албания и Преподобного Сергия, получавший его журнал «Соборность».

В последний день к нашим хозяевам пришла познакомиться с нами жена премьер-министра Масиофо Фатауи, крупная, красивая и умная. Она недавно вернулась из Америки и жаловалась, что когда она хотела послать телеграмму мужу, никто на американском телеграфе не знал, где находится Апия. «А ведь это столица Самоа, – восклицала она, – такое невежество!».

Три переполненные дня пришли к концу. Мы уехали в воскресенье после службы, нас провожала целая компания наших новых друзей. Поднял нас в воздух снова маленький полинезийский аэропланчик. Он летел над синим океаном и архипелагами плоских островов, окружённых рифами с кружевом белой пены волн, а внутри их – кольцом ярко-изумрудной мелкой воды. Мы должны были пересечь условную географическую линию долготы, уничтожающую для нас целый день. После перелёта, длившегося всего четыре часа, мы спустились уже в понедельник на главном острове королевства Тонги.

На крошечном аэродроме столицы Тонги Нукуалофы (что означает «город любви») нас встретил Джон Хавеа, придворный пастор королевы Салоты (ум. 1966). Он был на голову выше нас, с тяжёлым, умным лицом и странной рогожкой вокруг чресел. Такие же рогожки носили все тонгийцы, они были разной длины и цвета. По дороге в методистскую миссию, мы видели двух женщин в старых рваных рогожках и приняли их за нищенок, но Хавеа объяснил нам, что они были благочестивые особы, шедшие на похороны. Рогожки меняются в зависимости от цели визита, те что надеваются на свадьбу – наряднее других.

Каждый остров Полинезии отличен от других и климатом, и нравами, и одеждой. Здесь было прохладно, остров был коралловый и совсем плоский. Маленькое королевство состоит из множества разнообразных островов. Тонга не имеет расовых конфликтов, так как в нём не позволяется селиться иностранцам. Управляет ею королева Салота, женщина огромных размеров, наследница легендарного короля Туи Тонга, жившего в десятом столетии до Рождества Христова. Она была серьёзно больна, и назначенная нам аудиенция не состоялась. Мы были в её дворце, видели репетицию ритуальных танцев и приготовления к приёму наследного принца, ожидаемого из Оксфорда, видели в саду и знаменитую черепаху, подаренную капитаном Куком в восемнадцатом веке королю Тонги. Несмотря на свой возраст и слепоту, черепаха разгуливает по столице в поисках любимых ею манго. Жители возвращают её домой, если она теряет дорогу.

Быстро пролетели пять дней, проведённых нами в Нукуалофе – Коля проповедовал, прочёл лекцию духовенству, мы посетили богословский колледж. Он был не похож на европейские семинарии, так как состоял из нескольких поселков, раскинутых среди кокосовых пальм. Каждый студент имеет три домика. В первом он живёт со своей семьёй, другой служит кухней, третий баней. Вокруг – огород, дающий им питание. Мы остановились у одной такой хижины. По просьбе директора колледжа, студент с невероятной быстротой взобрался по высокому, гладкому стволу кокосовой пальмы, в зубах у него был большой нож, которым он ловко срезал тяжёлый плод и сбросил его на землю, чтобы угостить нас его сладковатым соком. Его жена и дети с любопытством рассматривали посетителей. Женщины здесь развиты гораздо меньше своих мужей. Часовня, библиотека, лекционный зал и дома для преподавателей составляют центр этого своеобразного колледжа. Здесь, как и в Самоа, студенты забрасывали нас вопросами о России и о Православной Церкви. После столетий полной оторванности от остального мира, полинезийцы вдруг осознали себя частью всего человечества.

Накануне нашего отъезда местный коммерсант, он же и проповедник, повёз нас осматривать отдалённые части острова. По дороге мы с интересом слушали его самобытные толкования Евангелия. Мы видели около белоснежного пляжа развалины дворца древних королей Тонги, высеченные из коралловых рифов. Кораллы твёрже любого камня, и как эти огромные глыбы отсекались, по-видимому под водой, остаётся тайной до сих пор.

На следующее утро мы покинули Нукуалофу, эту тихую деревню с мирными жителями и толпами школьников. Тонга с её 150 островами была позади, а мы снова в синем просторе. Иногда попадались острова, промелькнуло фантастическое зрелище огромного затопленного вулкана. Наш пилот оказался русским, а его помощник поляком. Наш земляк родился на Яве, во время войны был английским военным лётчиком, женился на голландке, а теперь летает с «Полинезийской аэропланной компанией», так как любит этот мир Тихо-Океанских островов.

Фиджи (3–19 июля)

После захолустных и тихих Самоа и Тонга, Сува, столица Фиджи, показалась нам красочным международным городом с нарядными отелями и дорогими магазинами, в которых можно было купить товары без пошлины со всех концов мира. Суву называют Парижем Тихо-Океанских островов. На Фиджи останавливаются все трансокеанские авионы, привозящие толпы туристов. Мы пробыли там пятнадцать дней, они оказались переломными в нашем путешествии. Там мы узнали о ударе сестры Мани, лишившем её сознания, там Коля поранил ногу, что вызвало впоследствии заражение крови. Весь наш дальнейший путь прошёл под знаком смерти, но в то же время он был озарён благодатными встречами с людьми подлинной веры и самопожертвования, нам было дано видеть красоту природы – девственную, свободную от налагаемой на неё печати жадным хищником человеком.

В Суве мы были в гостях у англиканской церкви. Их замечательный епископ был, к сожалению, в отсутствии, но, живя в его доме, мы всюду видели отпечаток его личности. Нас часто приглашали в гости, принимал настоятель собора, знакомый нам по Англии, а также арчдикон, холостяк, больной какой-то тропической болезнью, интересный и изысканный. Познакомились и с энергичным русским инженером, имевшим своё предприятие на этом острове. Программа у нас была всё та же: проповеди Коли в англиканских и методистской церквах (последняя была передаваема по радио), встречи с духовенством и семинаристами, беседы на различных собраниях. Мы оба были постоянно заняты.

Сува расположена на берегу прекрасного залива, вдали виднеются кряжи высоких гор, покрытых тропической растительностью. Во всё время нашего пребывания нас преследовали упорные дожди и рои комаров, но за горами на севере климат сухой и леса сменяются степью. Царственная красота большого архипелага, плодородие его почвы и природные богатства создали острые расовые конфликты среди его населения. Фиджийцы, основные жители Фиджи, как и остальные полинезийцы, радушны, привлекательны и музыкальны, но не склонны обременять себя излишним трудом. Поэтому, как только англичане начали заводить плантации сахарного тростника, они были принуждены, в поисках дешёвой рабочей силы, привозить на Фиджи сначала индусских кули, а потом меланезийцев с соседних островов. Часто это делалось недобросовестно, обманом. Страсть к наживе принесла горькие плоды Фиджийским островам. Индусы быстро освоились в новой обстановке, бросили тяжёлый труд и занялись коммерцией. Разбогатев и умножившись, они теперь превышают численно фиджийцев, которые, однако, до сих пор одни имеют право на владение землёй. Индусы требуют изменения закона, тогда как меланезийцы, без земли и профессий, составляют самую обездоленную часть населения. Англиканская церковь ведёт среди них миссионерскую работу, стараясь поднять их духовный и культурный уровень. Самое трагичное в этом положении то, что эти национальные группы не общаются друг с другом. Фиджийцы принадлежат к методистской церкви, индусы остаются язычниками, меланезийцы и англосаксонцы – англикане, есть и римо-католики¹⁸⁴.

Вынужденное «смешение языков» болезненно переживается населением, но оно придаёт уличной толпе в Суве её особенную красочную пестроту. На неё можно смотреть часами. Всюду, плечо к плечу, двигаются высокие фиджийцы с копнами вьющихся волос и индуски в своих ярких, как тропические цветы, сари. Они выгодно отличаются от австралиек, скучно одетых в монотонные платья. Среди торговцев много китайцев, и их миниатюрные жены кажутся особенно хрупкими по сравнению с монументальными фиджийками. Американцы в рубашках кричащих цветов, с открытыми воротами и с непременной фотокамерой на шее, более сдержанно одетые англичане и англичанки дополняют эту своеобразную международную толпу.

Мы скоро глубоко вошли в этот сложный мир, встретили одно индусское семейство, недавно принявшее крещение. Они познакомили нас с теми преследованиями, которые они перенесли от своих сородичей. Они не жаловались на них, внутренний мир и освобождение от раньше мучивших их религиозных и житейских страхов светились в их лицах. Большое впечатление произвело на нас посещение англиканской церкви, в деревушке, населённой меланезийцами. Священник новозеландец всецело слился со своей паствой. Он прекрасно говорил на их языке, жил в маленькой хибарке рядом с церковью, знал всех по имени и многих приветствовал целованием после службы. Молящиеся сидели на циновках, дружно пели, почти все причащались. Было собрание с питьём «кавы», нас попросили рассказать о Православной Церкви в России. Мы были ещё раз удивлены, с каким вниманием нас слушали, какие дельные вопросы нам задавали. Постепенно разговор зашёл о коммунизме. Он сильно волновал наших слушателей. Среди них ведётся как советская, так и китайская пропаганда. Коммунизм и страшит и привлекает их¹⁸⁵.

Кроме Сувы и её окрестностей нам удалось посетить другие соседние острова. Одним из них был исторический остров Овалау, главный город которого был раньше столицей Фиджи, а теперь это тихий, заброшенный уголок. Встретил нас там молодой англиканский священник австралиец. Его миссия помогает меланезийцам, которые в Левуке, как и в Суве, составляют беднейший слой населения. Он и его жена решили стать миссионерами после постигшего их несчастья. Их первый ребёнок, играя на коленях отца, незаметно взял в рот его запонку, подавился ею и внезапно умер. Потрясённые этим «Божием посещением», родители решили переменить свою жизнь и теперь, несмотря на свою оторванность от всех культурных центров, они предпочитают пасторскую деятельность на Фиджи, окормляя здесь свою простосердечную, благодарную паству. Радует их новый ребёнок, шустрый и трогательный мальчик. Наш хозяин рассказал нам, что лет двадцать тому назад попалась ему в руки книга православных молитв в английском переводе, изданная Колей в Лондоне в 1943 году. Она произвела на него такое впечатление, что с тех пор его молитвенная жизнь строится на традиции Православия. Странно нам было встретить на этом далёком острове, окружённом ожерельем коралловых рифов, человека, столь близкого нам по духу¹⁸⁶.

Другая наша поездка была на священный остров Бау. Раньше он был укреплённым лагерем верховного вождя фиджийцев, от которого зависела жизнь каждого из них. Там собирался совет старшин, там приготовлялись нападения на соседние острова и, после успешных экспедиций, устраивались пиршества людоедов. Около ста лет тому назад на Бау происходили похороны одного из вождей. Десять его жён должны были быть убитыми во время сложных церемоний. Методисты-миссионеры, жившие на соседнем острове, узнали об этом. Две из их жён решили поехать одни спасать эти жертвы. Верховный начальник, поражённый смелостью англичанок, сказал им: «Почему вы подвергаете опасности свои жизни ради тех, у которых кожа другого цвета, чем ваша?» Тут миссионерки стали говорить грозному вояке о Иисусе Христе, который пришёл сделать братьями всех людей, несмотря на разный цвет кожи. Свирепый дикарь был покорен силой духа бесстрашных посланниц, пощадил женщин, обречённых на смерть, и вскоре крестился сам, а его примеру последовало всё его племя. Вот почему все фиджийцы так верны Методистской Церкви.

Нашу поездку организовал пастор Туилавони. Высокий и представительный, он воплощал спокойное благородство своей расы. По дороге он рассказал нам, что раньше он был учителем. Однажды ночью он услышал Божий зов стать пастором. Он долго не хотел прислушаться к нему, отказ от учительства означал сильное уменьшение его содержания. Всё же в конце концов он решился на этот шаг. Теперь он Бога благодарит за всё. Его жизнь стала богата новым содержанием. Кроме того, как глава своей общины, он смог побывать и в Европе и в Америке, участвуя в конференциях Всемирного Союза Церквей. Он пользуется всеобщим уважением, чему мы были свидетелями как в Суве, так и в Бау, где мы присутствовали на его службе. Он показал нам там большой выдолбленный камень, употребляемый теперь для крещения младенцев. Во времена язычества его назначение было иное. Если в часы военного совета раздавался плач ребёнка, его голову разбивали об этот камень. После службы местный пастор пригласил нас к себе на пир. В его чистом и просторном доме на полу были уставлены разнообразные кушанья, одних рыбных блюд было больше двенадцати. Все они оказались очень вкусными и без жгучих приправ, которые характерны для индусской кухни.

Каждый день на Фиджи нёс нам поток новых ярких впечатлений¹⁸⁷, но внутренно наши думы были направлены на далёкую комнату госпиталя в Лондоне, где без сознания лежала Маня, а над ней одиноко и бессменно бдела Соня, приехавшая в Англию из Парижа. Девятнадцатого июля мы вылетели из Фиджи, наш путь снова лежал к экватору, следующий этап был Ново-Гибридские острова.

Покинув Фиджи мы начали самую трудную и самую необычайную часть нашего путешествия. Мы погрузились в мир тропических островов, куда ещё не успели проникнуть туристы. Он стал доступен нам благодаря нашему знакомству с миссионерами, посвятившими себя просвещению жителей этих островов, некоторые из которых продолжают находиться на уровне каменного века. Мы посетили Новые Гибриды, Соломоновы острова, Новую Британию и Новую Гвинею. Эти острова, утопающие то в изумрудных, то в тёмно-лиловых водах Великого Океана, тянутся длинной вереницей между Новой Зеландией и Филиппинами. Они населены меланезийцами и папуасами. Ещё недавно эти племена находились в постоянной вражде друг с другом, гибли от тропических болезней и жили в страхе таинственных демонических сил. За последние годы они преобразились под влиянием христианства и обнаружили свои незаурядные дарования. Современная цивилизация принесла им свои достижения, не успев отравить их своими ядами. Мы видели эти острова в счастливый период их истории и нашли общий язык с той местной молодёжью, которая готовится отдать себя служению Церкви.

Наша первая остановка была на Гибридах. Этот архипелаг находится под протекторатом Англии и Франции. В нём действует двойная администрация, двойная полиция, двойная почта. На некоторых островах жители учатся говорить по-английски, на других – по-французски. Наш маленький авион спустился сначала на ночь в Порт Вила, нас поместили во французском отельчике. Вкусный ужин, французское вино, прекрасные кровати перенесли нас в далёкую Францию. Комнаты были с большим вкусом украшены туземными скульптурами из дерева и картинами русского художника Матушкина, страстного поклонника Тихо-Океанских островов.

На следующее утро мы были на острове Санто. Его административный центр, Еспирито Санто, оказался посёлком с грязноватой гостиницей, двумя барами и несколькими лавками. Он показался нам ещё менее привлекательным из-за проливного дождя. Встретил нас замечательный человек, англиканский миссионер, англичанин Дерик Роклиф. Он был небольшого роста, худой, лёгкий и быстрый, с умным лицом и устремлённым вдаль взглядом широко открытых, светлых и чуть-чуть нездешних глаз. Мы погрузились на миссионерский катер «Селвин», под управлением очень чёрного капитана, и отплыли на соседний остров Амба. Нас поместили в единственной каюте, полной неприятных насекомых, похожих на тараканов. Началась буря, я жестоко страдала от качки. Судёнышко кидало из стороны в сторону, так что иногда казалось, что оно неминуемо перевернётся. Постоянно что-то трещало, валилось и разбивалось, но мы неуклонно подвигались вперёд. Однажды, уже ночью, мотор остановился, нас стало ещё больше бросать волнами, вокруг была непроницаемая тьма. Оказалось, что один из меланезийцев приехал «домой». Он спустил в разъярённую стихию свою лодчонку и исчез в дождевой темноте, за которой скрывался его остров. Наш капитан вёл своё судно без помощи каких-либо огней или сигналов. Наконец качка прекратилась, мы были в заливе и нас высадили на песчаный берег. При свете тусклого фонаря мы поднялись на горку и очутились в заброшенном доме Роклифа. Полы на веранде были прогнившие, сетки от комаров на кроватях разорваны, сами кровати пахли сыростью. Мы попали в настоящую тропическую глушь. Хотя июль считался зимним периодом, мы покрылись потом от влажной и тёплой духоты. Дерик – холостяк, дом его был стар и запущен, но всё это забывалось, так тепло и любовно он принял нас.

Изнеможённые, не обращая внимания на пение комаров, мы провалились в сон, чтобы проснуться утром очарованными сказочной красотой, которая нас окружала. Место, где мы остановились, называлось «Лоловай», оно было самое прекрасное из всего виденного нами. Перед нами была бухта с острыми обрывистыми берегами, описывавшими почти цельный круг. Она была наполнена совершенно прозрачной, тёмно-синей водой, местами принимавшей тёмно-зелёный оттенок. Царила полная тишина, и неподвижная вода сверкала на солнце. За бухтой простирался океан и на горизонте виднелись причудливые контуры далёких вулканических островов. Белые, спокойные облака громоздились где-то далеко в почти чёрном небе, а вокруг нас была яркая, бурная тропическая растительность, завершавшаяся горделивыми коронами пальм на их тонких извивающихся стволах.

Мы попали в зачарованное царство. Нам казалось, что мы отрезаны от всего остального мира. На острове нет ни птиц, ни пресмыкающихся, им владеет заколдованная немота. Это всегда был священный остров, да и теперь, кроме туземцев, на нём живут только несколько миссионеров, нет ни полиции, ни контор, ни лавок. Местечко Лоловай состоит из дома Роклифа, госпиталя, жилища другого миссионера, австралийца с семьёй, ведущего и школу и лесопилку, поодаль находится колония прокажённых. Ландшафт острова необычаен. Он состоит из двенадцати кратеров вулканов, некоторые из них стали заливами, внутри острова они превратились в озера. Он весь изрезан высокими кряжами, дороги то подымаются на гребень вулкана, то спускаются в его кратер.

Осмотр острова дался нам с трудом. Колина рана, полученная на Фиджи, упорно не заживала, я тоже пострадала. Идя по горной тропинке, я коснулась какого-то ядовитого кустика, который осыпал мою ногу множеством заноз, все они вызвали воспаление, долго причинявшее мне мучительную боль. Но все эти невзгоды забывались при виде красоты, царящей здесь.

Сорок лет тому назад жители острова были дикарями, ходили голыми и в страхе убегали при виде белых. Рядом с нашим домом была могила первого миссионера. Он был убит островитянином. Его дочь приехала после этого на Амба учительницей. Она поставила на могиле отца памятник с надписью: «Чарлс Христофор Годден, священник, миссионер, мученик». А внуки убийцы может быть учатся теперь в школе, основанной ею. Жизнь миссионеров – героическая. Климат изнурительный, с декабря по апрель свирепствуют ураганы,¹⁸⁸ остальное время жарит солнце. У всех – тропические язвы, с трудом поддающиеся лечению, все должны постоянно принимать хину и имеют нездоровый цвет кожи. При заходе солнца кусают комары, приносящие «элефантиазис» (жуткую болезнь, при которой распухают все конечности), по ночам нападают малярийные комары. Но все миссионеры, нашли мы, необыкновенно счастливы. Они любят свою работу и окружены глубокой признательностью тех, кому они открывают новую и лучшую жизнь.

Мы побывали и в госпитале, и в колонии прокажённых, и в школах. Всюду нас принимали как желанных гостей. Прокажённые имеют свою церковь и школу. Они сами выбирают своего начальника, при нас им был молодой учитель. Новые методы лечения приносят часто хорошие результаты и у каждого есть надежда вернуться в свою семью. Их поселение произвело на нас светлое впечатление. Школа мальчиков, в нескольких милях от Лоловай, ведётся тремя миссионерами: священником, учителем и учительницей. Дети сами разводят огороды и готовят пищу, образуя своеобразные артели из старших и младших мальчиков. После нашей беседы дети задавали нам вопросы о православной вере. Среди них была группа юношей, решивших стать миссионерами. Церковь свою они расписали, перенеся библейские сцены в обстановку своих островов.

Школа девочек, находящаяся на другом конце острова, показалась нам ещё более благоустроенной. Я прочла им целый доклад о России. Девочки, более застенчивые, охотно смеялись, но на вопрос, как их зовут, не отвечали, закрывая лица руками. Оказалось, что говорить своё имя незнакомому было «табу» (запрещено). Зато другие девочки охотно говорили, как зовут их подруг. Девочки пришли в большой восторг от моего описания снега в России.

Наше пребывание совпало с днём Святой Анны, небесной покровительницы школы и нас пригласили на их праздник, собравший больше тысячи людей со всех окрестных островов. День выдался чудесный, торжество началось с англиканской литургии, на которой приобщалось несколько сот школьников и их родителей. Потом были игры. В полдень начался пир. К нему готовились несколько дней: в особых ямах, заполненных горячими камнями, запекались местные овощи – таро и ям, куски мяса и кокосовый пудинг. Все эти яства были разложены на банановых листьях. Приглашённые уселись длинными рядами под тенью пальм и с увлечением занялись едой. Когда всё обильное угощение было съедено, началась самая интересная для нас часть программы, длившаяся до наступления темноты. Это были танцы и представления. Меланезийцы – страстные танцоры. Дети, взрослые и старики могут танцевать часами под пекучим солнцем. Они неутомимы, но их движения однообразны, это большей частью топтание ногами. Самое интересное было – их костюмы, особенно головные уборы. Здесь художественная фантазия не имеет границ. Представления были задуманы учениками разных школ и являлись ареной их соревнования. Наибольший успех выпал на долю мальчиков, изобразивших борьбу светлых сил с дьяволом и его приспешниками. Слуги сатаны не были удовлетворены чернотой своей кожи, они вымазались сажей, а сам дьявол имел действительно страшную маску. Отчаянная борьба кончилась победой служителей света, одетых в ярко красные плащи. И зрители и актёры получили от этого представления полное удовлетворение.

Наша жизнь в доме отца Дерека подходила к концу. Его необычайный образ глубоко запечатлелся у нас обоих. Он напоминал чем-то князя Мышкина, у него была отрешённость от плоти и пола и ощущалась иная сила, питавшаяся молитвой и светлой, неуклонной бдительностью. Он ходил даже по-особенному, будто ступая по воздуху.

Утром в день нашего отъезда Дерек решил показать нам красоты морского дна. Чёрный капитан миссионерского катера, качавшегося на якоре посреди бухты, повёз нас на маленькой лодочке. У него было незамысловатое приспособление в виде деревянного ящика со стеклянным дном. Когда мы опускали его в воду, то уничтожалась рябь поверхности и нам открывалась феерия подводного царства. В нём всё кишело жизнью: среди разноцветных скал, покрытых морскими анемонами, губками и кораллами, плавали тропические рыбы, поражающие красочными сочетаниями и формами. Глаза разбегались, хотелось удержать в памяти этот неподвластный человеку мир фантастической красоты. Но он таил свои опасности: совсем близко от лодки промелькнула тень акулы. Купаться тут было бы неблагоразумно.

Мы покинули Лоловай вечером под пение школьниц, пришедших проводить нас. Их причудливый мотив так гармонировал с магией этого тропического мира. Отец Дерек поехал проводить нас, на рассвете мы причалили к пристани Санто. Он отслужил на палубе литургию, пассажиры и матросы причащались. В то же утро мы улетели на Соломоновы острова.

Следующим этапом были Соломоновы острова, расположенные около самого экватора. Столица архипелага Хониара находится на большом гористом острове Гвадалканал. Там в августе 1942 года американцы одержали свою первую победу над японцами и тем спасли Австралию и Новую Зеландию от японского захвата. В городе мы пробыли всего несколько часов, так как в тот же вечер погрузились снова на миссионерский пароходик для дальнейшего странствования. Целью его было посещение богословской семинарии святого Петра в Сиота на острове Малой Гелы.

Пароходик на этот раз был больше и чище, море было тихое, и мы смогли отдохнуть. На палубе расположились туземцы, возвращавшиеся на свои острова. Всю ночь вели они бесконечные разговоры и много смеялись. Они казались счастливыми, беззаботными людьми.

Утром наш пароход вошёл в извилистый пролив между островами. Тропические заросли спускались к самой воде, океан походил на большую, спокойную реку. Не было видно никаких признаков человека. Нас встречали только громкие и резкие крики красных попугаев и стаи белых какаду. Вскоре мы приблизились к прогалине в лесу, пароходик загудел и причалил к маленькому деревянному помосту, за ним выстроилось около сорока молодых, весьма черных юношей. Это была Сиота, она состояла из одного колледжа. Всё её население вышло встречать нас.

Попав на берег, мы пожали руки двум преподавателям и всем студентам и сразу почувствовали, что наш приезд – большое событие для этой маленькой общины, связанной с внешним миром лишь нерегулярными рейсами миссионерского пароходика. В случае нужды им приходилось плыть на пироге в соседнюю миссию, где был госпиталь и телеграф, что брало больше шести часов при хорошей погоде.

Начальник колледжа и его помощник оказались членами нашего Содружества и они воспитывали студентов в традиции, близкой к духу Православия. Лекции и беседы, которые моя жена и я вели со студентами, встречали интерес и понимание в их среде, подготовленной их преподавателями. Сравнивая восточное и западное истолкование христианства, мы пробудили в своих слушателях вопрос об их собственном месте во вселенской Церкви. У них родилось желание осознать себя Церковью островов Великого Океана – «Церковью Юга», отличной как от восточных, так и западных христиан¹⁸⁹.

Мы прочли им курс лекций о нашей литургии, таинствах, о нашем учении о Церкви и почитании святых, рассказали о наших поездках в Россию. Всё это возбудило их большой интерес, они задавали нам множество вопросов. Нас удивила живость их ума и лёгкость, с которой они выражали свои мысли. Они были хорошие проповедники.

Мы подружились с семинаристами и они охотно рассказывали нам о своей жизни, патриархальной, не затронутой ещё нашей цивилизацией. Один из них особенно сблизился с нами. Он был недавно крещён. Его отец, упорный язычник, долго препятствовал обращению других членов этой семьи. Юноше удалось всё же убедить старика деда креститься перед смертью. Благодать и мир, обретённые старцем, были столь очевидны, что и отец стал христианином, его примеру последовал весь род. Наш собеседник сиял от радости, рассказывая нам об этом.

Этот же студент устроил наши поездки на соседний остров Большой Гелы. Первая наша попытка попасть туда кончилась неудачей – пятеро из нас село в маленькую «кану» лёгонькую, как скорлупа. Она сразу погрузилась до самых краёв в воду и к тому же начала течь. На наше счастье полил сильный ливень, и мы отложили эту рискованную поездку. Второй раз друзья достали хорошую большую пирогу, которая, легко скользя по гладкой воде под дружными ударами вёсел студентов, быстро пересекла пролив. Высадились мы около посёлка с часовней из бамбука. Милица захотела снять нескольких полуголых женщин, встретивших нас. Среди них началась суматоха, они все решили приодеться. Изо всех хижин была принесена одежда и тут же распределена среди желающих. Видимо идея частной собственности ещё не укоренилась среди местного населения. На этот раз мы ограничились прогулкой по берегу острова.

Самой интересной была третья поездка. Студенты захотели познакомить меня с более примитивными островитянами, среди которых они вели миссионерскую работу. Оставив лодку на пустынном песчаном берегу, мы двинулись в глубь острова по узкой тропинке. Нигде не было видно признаков человека, только попугаи глушили нас своими крикливыми голосами. Выйдя на прогалину, мы нашли маленькую церковку, состоявшую из крыши, поставленной на резных столбах. Кроме деревянного алтаря в ней не было никакого убранства. Однако песок, посыпанный на пол, был украшен причудливым узором. Мои спутники попросили меня сесть, а сами начали трубить при помощи большой раковины. Пронзительные звуки огласили лес. Мне казалось, что они умирали в густой заросли, окружавшей нас, и я не мог себе представить, что кто-нибудь отзовётся на них. Долго длилось молчание. Вдруг из чащи появилась необычайная фигура: это была женщина, вся одежда которой состояла из юбки, сделанной из травы. Во рту её была длинная, глиняная трубка, держалась она чрезвычайно прямо. Её осанка придавала ей вид гордой королевы. Вскоре за ней последовали другие особы, столь же величественные, все с трубками во рту, старые, среднего возраста и молодые. Позже стали приходить мужчины, которые сели вокруг меня в первом кругу, женщины и дети разместились за ними. Всего набралось около ста человек. Это была самая необычайная аудитория во всей моей жизни. Я начал говорить им о Православии и России, студент переводил меня. Я старался найти точки соприкосновения с этими незнакомыми мне братьями по вере. Когда я кончил, к моей радости, вместо молчания посыпались вопросы. Задавали их одни мужчины, но, по живому выражению женских глаз, я понял, что и они с интересом следили за нашей беседой. Провожали меня с большим теплом, благодарили и просили опять приехать. Так обитатели Большой Гелы познакомились с жизнью русской Церкви!

Английский миссионер, основавший колледж, был прекрасный садовод. В саду росли редкие растения, сразу за оградой начинался тропический лес. Наш дом стоял на берегу пролива, из его окон открывался вид на гористые очертания других островов. Во время отлива морское дно оголялось, и мы могли любоваться всевозможными раковинами и другими невиданными раньше обитателями воды. Песчаный берег был усеян другими ракушками, служившими убежищем крабов-отшельников. Во время прогулок мы наблюдали необычайное зрелище, при нашем приближении весь пляж приходил в движение, каждая ракушка мчалась к краю воды.

Студенты, узнав, что девятнадцатое июля по старому стилю – день именин Милицы и памяти преподобного Серафима, решили устроить в нашу честь торжество. Утром во время литургии они поминали наших святых, один из них сказал соответствующую проповедь. Вечером состоялся банкет. Приготовления к нему заняли весь день. Обед состоял из рыбы, цыплят, местных овощей, столовая была украшена гирляндами цветов, были речи и пение. Милица рассказала о преподобном Серафиме и о царице Милице. Закат был золотой, потом он стал багровый, а небо в просвете облаков приняло зелёный оттенок.

Наш отъезд произошёл неожиданно и драматично. Мы получили известие, что миссионерский пароходик, на который мы рассчитывали, где-то застрял. Это разрушало все наши планы, так как мы пропускали авион из Хониары, летавший лишь два раза в неделю. Спас положение незнакомый нам инженер, владелец моторной лодки, гостивший в соседней миссии Тараниара, где была клиника и мастерские. В этой тропической глуши люди более отзывчивы; узнав о нашем критическом положении, он неожиданно появился в Сиота. Был уже вечер, нам было необходимо добраться до темноты до следующего посёлка. Мы спешно собрали свои вещи и помчались по зеркальной поверхности узкого пролива, с сожалением покидая колледж и наших новых друзей. За эти несколько дней они из чёрной массы непонятных людей превратились для нас в интересные и близкие нам личности.

В Тараниаре нас ожидал другой пароход, «Южный Крест». Нам отвели кабинку епископа, но спать не удалось. Наши спутники туземцы, расположившись на палубе, всю ночь не смолкая рассказывали друг другу смешные эпизоды из своей жизни и заразительно смеялись. Их воображение неистощимо и они предпочитают сну дружескую беседу.

Переход в Хониару был великолепен. Восходило солнце, вокруг нас подымались гористые острова, по гладкой поверхности большого залива скользили лёгкие стайки летучих рыб, а иногда из воды выскакивали какие-то странные существа внушительных размеров. Высоко над нами громоздились тропические облака, осиянные слепящими утренними лучами. Всё вокруг нас ликовало, прославляло своего Творца.

В Хониаре у нас были две интересные встречи. Одной из них было знакомство с первым епископом, уроженцем острова. Он был крещён, когда попал в школу. Его семья недавно вошла в Церковь. Он показал нам остров, мы видели прекрасно оборудованный колледж для подготовки учителей и большую школу для мальчиков. Вторая встреча была со стариком миссионером, который пригласил нас к ужину. Всю свою жизнь он провел на Соломоновых Островах. Он любил свою чёрную паству за её искреннюю религиозность и умение радоваться жизни. Ни один из встреченных нами миссионеров не сожалел о выборе своего жизненного пути.

До начала нашего путешествия я не знал о существовании Новой Британии, а этот большой остров оказался не только на редкость красивым, но чрезвычайно интересным с точки зрения миссионерской работы. Как и на Новой Гвинее, местное население включает племена и всё ещё пребывающие на уровне каменного века и уже вошедшие в круг христианской культуры.

По дороге из Хониары в Рабаул, столицу Новой Британии, наш авион остановился на одном из островов архипелага Новой Джорджии. Даже среди разнообразных по своей красоте островов виденных нами, этот архипелаг выделяется своей оригинальностью. Его плоские острова, покрытые густым лесом, кажутся лабиринтом, так причудливо они изрезаны узкими проливами, прозрачные воды которых отражают контуры прибрежных пальм.

В Новой Британии мы были гостями прекрасно устроенного американского методистского богословского колледжа, расположенного на берегу величественного залива в пятнадцати милях от столицы. Во время Второй Мировой Войны остров был местом ожесточённых боев и в лесу около семинарии мы видели обломки танков и орудий, постепенно закрывающиеся буйной растительностью. Посетили мы и огромное военное кладбище. Оно содержится в образцовом порядке, всюду масса цветов. В могилах рядом лежат американцы, австралийцы, новозеландцы, англичане и индусы встретившие свою смерть на этом чужом им острове, вдали от своей родины.

Шесть дней, проведённых на Новой Британии, были особенно плодотворны с точки зрения нашего знакомства с туземным христианством. Студенты колледжа были собраны с разных островов, принадлежали к различным расам, отличались друг от друга и цветом кожи и чертами лица и духовными способностями. Самыми интеллектуальными оказались самые черные бугенвильцы. Один из них изумил меня, указав мне после одной из моих лекций на несогласованность моих объяснений со статьёй, напечатанной мною же несколько лет тому назад в одном из лондонских журналов. Я никак не ожидал, что кто-то из моих черных слушателей следил за моей литературной деятельностью в далёкой Англии.

Большинство из студентов были женаты. Они должны были сами строить себе дома и добывать пропитание, устраивая огороды. Некоторые из этих построек были сделаны с большим вкусом. Они стоят на высоких столбах, в защиту от змей и частых землетрясений; мы испытали два из них во время нашего краткого пребывания на острове.

Воскресное утро мы провели на богослужении методистской церкви в селении Рабан. Служба началась с крещения младенцев. Шестнадцать пар отцов и матерей выстроились в ряд. Туземный пастор трижды окропил каждого ребёнка и сказал поучение родителям, которые с нежной любовью следили за совершением таинства над их детьми. Потом началась литургия. Пастор с воодушевлением рассказал своим пасомым об отступничестве и покаянии апостола Петра. Началось причастие. Около трёхсот человек разного возраста подходили к возвышению, на котором стоял престол, опускались на колени и с глубоким благоговением принимали святые дары. Внешняя обстановка была до крайности бедна. Простой стол, покрытый не очень чистой скатертью, маленькие кусочки нарезанного хлеба, а вместо вина розоватая жидкость в простой чашке. Всё это убожество искупалось верой этих недавно обращённых в христианство папуасов. Милица и я были под сильным впечатлением того подлинного благочестия, с которым они причащались. В глазах подходивших к престолу светились радость и мир, в храме царила молитвенная тишина. После конца службы я сказал несколько слов, слушали меня с большим вниманием.

Самое трогательное зрелище ожидало нас по выходе из церкви. Нас поставили рядом с пастором во дворе и все стали подходить к нам и благодарить нас за участие в их богослужении. За это утро мы пожали несколько сот папуасских рук, маленьких детских, больших и грубых, мужских и женских Многие из прихожан дарили нам яйца, апельсины и ракушки. Кто-то достал нам корзину и она быстро наполнилась этими трогательными приношениями. Эта служба дала нам ощущение духовной близости с людьми, которые так недавно были отрезаны от остального человечества.

Чрезвычайно интересно было для нас также участие в собрании синода методистской Церкви. Мы оба выступали с докладами о Православии. Завязалась оживлённая беседа. Большинство миссионеров мало знали о восточном христианстве и были удивлены насколько наше учение о священной материи созвучно мироощущению местного населения. Западное противопоставление духа и материи чуждо им. Мы были также приглашены на междуконфессиональное собрание духовенства в Рабауле. Один римо-католический священник заявил, что он не может признать благодатности методистской литургии. Милица возразила ему, говоря, что нам не дано знать границ действия Святого Духа. Мы были свидетелями глубокой веры новообращённых христиан в евхаристическое общение со Христом. Сила их молитвы восполняла скудость их обряда и недостаточность их учения.

Вечером накануне отлёта из Рабаула мы были на собрании христианской молодёжи. Нас окружили юноши и девушки всех рас и всех цветов кожи, с которыми у нас был интересный разговор на тему о месте религии в современном мире.

Мы уже были больше трёх месяцев в пути и до сих пор нам удавалось осуществлять планы намеченные в Лондоне. Теперь наш путь лежал на Новую Гвинею, но в этот раз нам предстояли перемены. За два дня до отлёта мы получили известие от англиканского епископа острова, что ввиду поломки авиона миссии, он не может обеспечить наше присутствие на рукоположении первых священников из туземцев. Приглашение на это торжество было одним из самых привлекательных, полученных нами ещё в Англии. Оно должно было происходить в местности, знаменитой своей красотой. Епископ из Китая должен был проповедовать, мы представляли Православие, это должна была быть знаменательная встреча Востока и Запада. Пришлось с большим огорчением от неё отказаться и по совету друзей мы решили остановиться в другом городе Новой Гвинеи, Леа, центре миссионерской работы лютеранской Церкви, которой мы ещё не встречали.

Сначала мы пересекли Новую Британию. День выдался безоблачный, мы летели над равниной, украшенной семнадцатью вулканами, самый могущественный из которых назывался «Отцом». Он тихо дымился, его склоны были покрыты серой лавой. Другие вулканы успели зарасти тропическим лесом. Во время полёта меня начал бить сильный озноб. В Леа много времени ушло на переговоры по телефону, когда мы наконец добрались до миссии у меня была очень высокая температура. Неужели это припадок малярии, – думал я. В Леа оказался большой госпиталь, доктор, осмотревший меня, нашёл заражение крови. Рана на ноге, не заживавшая с Фиджи, загноилась. В тот же вечер хирург вскрыл её и прописал интенсивное лечение антибиотиками. Оно оказалось успешным, я был спасён, но должен был выписаться из больницы слишком быстро.

Всё случившееся с нами оказалось провиденциальным: в той глуши, куда мы должны были лететь, я не мог бы получить нужной мне медицинской помощи.

У нас остался всего один день на знакомство с миссионерской работой лютеран. Они показали нам свои церкви, выстроенные в современном стиле и являющиеся украшением города. Были мы также в школе для мальчиков и слушали там оригинальный оркестр. Каждый музыкант имел свою раковину, она издавала только одну ноту, но мальчики добивались приятной мелодии и могли играть довольно сложные вещи. Успели мы заглянуть и в ботанический сад города со многими редкими видами местной флоры. Мы только прикоснулись к Новой Гвинее, унося благодарность Богу за моё исцеление и сожалея, что нам не удалось познакомиться ближе с этим самым большим островом света.

Когда я разрабатывал планы нашего кругосветного полёта, остановка в Австралии не входила в мои расчёты. Я считал этот континент наименее интересным. Однако избежать его мы не могли, так как не существовало прямого сообщения между Новой Гвинеей и Филиппинскими Островами, входившими в наш маршрут. Поэтому мы должны были заехать в Австралию и пробыли в Сиднее и Мельбурне семнадцать дней. Посещение этих двух мест оказалось весьма плодотворным и обогатило нас рядом ценных экуменических контактов. Поучительно для нас было также знакомство с православными общинами в этих городах.

Перелёт из Новой Гвинеи в Австралию очень красив. Мы летели над причудливо изрезанными островами и лагунами с их зелёной прозрачной водой, вдоль Большого Кораллового Рифа. В Сиднее нас встретила Марианна Шиндлер, дочь моего двоюродного брата Анатолия Сергеевича Зернова (1882–1942). Тут же на аэродроме она передала нам письмо от сестры из Лондона, с вестью о смерти Мани. Одним утешением было узнать о её неминуемой кончине в родственном доме Шиндлеров, окруживших нас заботой и теплом. На следующий день Вернер, муж Марианны, часто говоривший по телефону с Европой по своими коммерческим делам, устроил мой разговор с Лондоном. У нас было четыре часа дня, в Англии семь часов утра. Соня собиралась в этот день возвращаться в Париж. Я успел застать её дома. Она была радостно изумлена, услышав мой голос. На несколько минут мы были вместе в нашем горе; пространство, разделявшее нас, исчезло.

Пять дней в Сиднее были заняты междуцерковными встречами. Я проповедовал в англиканском соборе, беседовал с духовенством и прихожанами, прочёл лекцию на собрании, устроенном при греческой церкви. На нём присутствовали как восточные, так и западные христиане греки, сирийцы, католики, англикане и протестанты, отсутствовали одни русские. Будущее Православия в Австралии было предметом оживлённой беседы. Православная молодёжь считает этот материк своей родиной, а не землёй изгнания, как на неё часто смотрит старшее поколение, они начинают забывать материнский язык и это создаёт конфликты в приходах.

В воскресенье мы поехали в русский собор. Там мы встретили иную эмиграцию, чем ту, к которой мы привыкли в Западной Европе. Большинство русских в Австралии были выходцы из Харбина или новые советские беженцы. Просторный храм был полон, но только старушки в платочках истово молились, остальные проталкивались к иконам, ставили свечи и вскоре уходили на церковный двор, чтобы покурить и поболтать с приятелями. Видимо они мало разбирались в том, что происходило на службе. Священник в своей проповеди увещевал паству не курить около храма во время совершения таинства евхаристии, но его слова были услышаны теми, кто был внутри, а не вне церкви. Хор был большой и хорошо спевшийся, иконы были плохого письма. Русские выглядели зажиточно, одеты были безвкусно, и среди них почти не было культурных лиц.

В Мельбурне мы гостили у доктора Маккахи, пресвитерианского пастора, возглавлявшего Ормондский колледж. Он приготовил для нас разнообразную программу. Милица говорила на собрании духовенства о православном учении о браке. Я был приглашён прочесть лекцию в римо-католической семинарии. Когда старший студент благодарил меня за моё выступление, он отметил, что я был первым лектором мирянином и не католиком, которому было разрешено говорить в их классе.

Таким же пионером я чувствовал себя на собрании, устроенном во францисканском монастыре. В нём участвовали послушники всех католических орденов. Около восьмидесяти молодых монахов в черных, белых, серых и коричневых рясах разного покроя, с большим вниманием слушали меня. Здесь, как и в семинарии, меня закидывали вопросами, Православие было для многих из моих слушателей не только новым, но привлекательным миром. К сожалению, члены нашей Церкви в Австралии, за немногими исключениями, не готовы для диалога с Западом. Причиной этого является как низкий уровень их образования, так и их разрозненность. Русские погружены в свои политические распри, греки замкнуты в своей среде. Лучшее понимание задач, стоящих перед нашей Церковью, я нашёл среди православных сирийцев, менее нетерпимых, чем остальные. Я говорил в их приходе о положении нашей Церкви в Америке и они особенно интересовались тем, что делается там для молодёжи, которая, как и в Австралии, легко теряет свою связь со старшим поколением. Мы также познакомились с молодым энергичным русским, хотевшим создать обще–православное объединение молодёжи. Он встретил лишь непонимание и подозрения в среде руководителей своей Церкви.

Мы видели много гостеприимства у русских в Мельбурне. Хотя их колония и многочисленна, но они чувствуют свою отрезанность и рады встрече с русскими, приезжающими из Европы. Мы подружились с несколькими преподавателями русского языка в университете. Они ведут там большую работу.

В течение занятых дней нам удалось всё же соприкоснуться со своеобразной природой Австралии. Лес эвкалиптов очаровал нас своей прозрачной атмосферой. Прямые, стройные стволы, мягкий рассеянный свет, общее впечатление чистоты и лёгкости создают иллюзию храма. Ботанический сад в Мельбурне полон редких растений, черные лебеди в его озёрах напоминают посетителю, что он находится на материке, наиболее отдалённом от остального мира.

Наш отлёт на Филиппинские Острова был задержан на четыре дня новой операцией моей ноги, которая упорно не заживала. Мне пришлось сидеть дома. Стояла чудесная погода, наступила ранняя весна, но она не радовала нас, так как мы теряли драгоценные дни, предназначенные для Филиппин тридцатого августа мы смогли двинуться в путь.

Покидая Австралию, я уносил новый для меня образ этого континента. Перед нашей Церковью там стоит ответственная задача – внести свой вклад в религиозную жизнь этого материка, где, как и в Америке, она пользуется полной свободой. До сих пор члены Церкви не сумели воспользоваться этими благоприятными обстоятельствами, но хочется верить, что русские, греки и другие православные окажутся достойными представителями своей апостольской традиции, в помощи которой так повсеместно нуждается современный христианский мир.

Перелёт из Австралии в Манилу превзошёл всё, до сих пор виденное нами, по своей увлекательности. Сперва мы летели над жёлто-красной землёй, изрезанной узкими долинами и руслами высохших рек и казавшейся совсем нетронутой человеком. Затем потянулась цепь островов, покрытых тропическим лесом. Особенно величественны были вышки вулканов, выстроившихся в одну линию на длинном Целебесе. Прощаясь с просторами Великого Океана, мы увидали его таким, как я представлял его себе до начала нашего странствования. Над нами было безоблачное небо, под нами сверкала и искрилась почти чёрная вода.

Когда мы приблизились к Филиппинам, мы попали в полосу мансунов. Потоки дождя хлестали нас, их быстро сменяли ослепительные лучи солнца. В прорыве облаков виднелись тщательно обработанные и густонаселённые зелёные острова. Уже в конце пути внезапно под нами открылась фантастическая панорама: синее озеро, в середине которого возвышался вулкан, а в его кратере было другое озеро, на этот раз изумрудного цвета.

В пять часов пополудни мы спустились в Маниле. После сухого, прохладного воздуха Австралии нас, как из жаркой бани, обдало душным паром. Одежда сразу промокла и неприятно прилипла к телу. Мы очутились в неразберихе восточной толпы. Было приятно увидать высокую фигуру священника американца, пригласившего нас. Погрузив наш багаж в его машину, мы направились в американскую миссию.

Путь лежал через весь город. Первое впечатление от Манилы было малоприятно. Она показалась смесью Азии, Америки и Испании, но скорее в их отрицательных чертах. Движение на широких улицах было огромно и хаотично, тысячи американских автомобилей старались перебить друг другу дорогу. Особенно настойчивы были ярко раскрашенные «джипы», переполненные пассажирами и шнырявшие во всех направлениях. Они были переделаны в маленькие автобусы частными лицами и успешно конкурировали с недостаточным городским транспортом. Город был сильно разрушен во время войны и быстро застраивался, но видимо без плана. Многоэтажные дома чередовались с лачугами, пустыри отделяли один квартал от другого. В отличие от азиатских городов, Манила была полна церквами. Большинство из них – в стиле испанского барокко – напоминали Мексику. Население по цвету кожи и овалу лица тоже походило скорее на креолов. Толпа была одета по-европейски и не имела ярких красок востока.

Двигались мы очень медленно и наш спутник стал нам рассказывать о Филиппинах. По его словам, смесь современной техники с отсутствием порядка были характерны для страны. Всюду имелись телефоны, но далеко не всегда можно было получить нужный номер. Почтальонов не хватает, они появляются в достаточном числе только накануне выборов президента, поэтому приходится ходить самому в почтовую контору, чтобы получать письма. В Маниле рекомендуется пользоваться частными посыльными, а не городской почтой, так как почтовые ящики опорожняются нерегулярно. Государственная полиция ненадежна и люди со средствами охраняются собственной стражей. Некоторые кварталы города окружены колючей проволокой от бандитов. Несмотря на все эти недочеты, жизнь кипит в Маниле, всюду идёт строительство, предприятия процветают, образование улучшается. Население архипелага многорасовое, отдельные племена находятся на различных степенях развития, они, однако, живут мирно друг с другом. Филиппины избежали до сих пор диктаторства, удела большинства из соседей. Может быть, причиной этого является высокий процент христиан среди населения, обращённого в католичество испанцами во время их трёхсотлетнего владения островами.

Добравшись, наконец, до епископальной американской миссии, мы нашли там чистоту и порядок. Кроме собора и домов для духовенства там же находилась семинария и образцовый госпиталь. Наш хозяин, доктор Холл, был одним из преподавателей богословия. Он и его жена познакомили нас с другими профессорами и студентами. До сих пор мы путешествовали в пределах бывшей Британской Империи, теперь нам предстояло встретиться с христианством, выросшим на иной почве, чем Англия или Шотландия.

Большинство семинаристов, которым я должен был читать лекции о Православии, были членами Независимой Церкви Филиппин. Она откололась от римо-католиков во время борьбы за политическую свободу от испанского контроля, начавшейся в конце XIX века. К ней принадлежит значительная часть населения, и в настоящее время она находится в евхаристическом общении с американскими епископалами. Последние открыли двери своей семинарии для студентов Независимой Церкви, которая, несмотря на свою многочисленность, не сумела наладить богословское образование для своего духовенства.

Нам удалось провести целый день с её членами, утром я проповедовал на их литургии. Служба была очень оригинальна. Убранство церкви, облачения и ритуал напоминали Испанию. Большие распятия, статуи святых в шёлковых одеяниях, с длинными натуральными волосами, женщины в мантильях, перенесли нас в Андалузию. Содержание литургии было скорее протестантским. Поведение молящихся было непосредственно, и напомнило нам, что мы находимся на востоке.

После литургии два студента богослова показали нам другие церкви и возили нас по городу. Завтракали мы в доме их родственников. Там мы нашли обстановку и еду похожие на американские, всё говорили по-английски и только более смуглый цвет кожи наших хозяев подчёркивал, что мы были не в Соединённых Штатах.

В этот же столь интересный для нас день нам удалось проникнуть в храм секты называющей себя «Эклезия ин Христу». Она существует лишь на Филиппинах, её храмы построены в особом стиле и обычно закрыты для всех посторонних. Нам разрешили посмотреть церковь после долгих переговоров. Мы убедили главного пресвитера, что мы специально приехали познакомиться с христианством на их архипелаге, и что мы первые члены русской Церкви, задавшиеся этой целью. Внутри храм был построен в виде амфитеатра и вмещал более тысячи человек. Нам объяснили, что члены общины были обязаны давать десять процентов всех своих доходов своей секте и участвовать каждое воскресенье в богослужении. В притворе храма висела доска с именами прихожан и на ней отмечались присутствующие. Подобная суровая дисциплина совсем не вяжется с общей распущенностью жизни в городе; возможно, что этот контраст и является одной из причин успеха секты.

Манила была первым городом, где мы страдали от тропической жары. Особенно изнурительны были ночи. Поэтому мы с радостью согласились провести сутки в горах, в местечке, называемом Багуйо. Маленький авнон быстро поднял нас над плоской равниной, на которой расположена столица. После часового полёта он приблизился к совершенно отвесной горе, и вместо того, чтобы снизиться на аэродром, как это обычно бывает, он соскользнул на площадку находившуюся на уровне нашего полёта.

Ночевали мы в доме епископального священника и насладились прохладным горным воздухом. Возвращались мы на местном автобусе, что взяло почти целый день. Спуск с горы был напряжённым, узкая и плохая дорога вилась над пропастью. Накануне автобус со всеми пассажирами свалился в неё. Наши спутники с оживлением обсуждали подробности катастрофы. Достигши равнины, мы сразу окунулись в парную атмосферу. Каждый клочок земли был тщательно обработан, по сторонам дороги тянулась непрерывная цепь домиков. Нам постоянно встречались автомобили, конные повозки, двуколки, которые медленно тянули буйволы. Невольно хотелось сравнить Филиппины с Индией. Но удивляло отсутствие красочности у населения и не чувствовалось размаха большой страны. Филиппины не создали своей культуры, они были н остались местом встречи разных влияний, идущих как с запада, так и с востока. Основной политический вопрос, стоящий перед ними сейчас, связан с Китаем. Смогут ли они сохранить свою независимость перед лицом всё растущей угрозы китайского коммунизма? Наш следующий этап был Гонконг. Мы приблизились к той стене, которая отделяет владения Мао Цзедуна от остального мира.

Спуск авиона в Гонконг незабываем: сперва он огибает высокую, отвесную вершину острова, потом пролетает над величественным заливом полным военных судов, океанских пароходов, китайских баркасов и множеством парусных лодок и, наконец, спускается на маленький аэродром, находящийся на уровне моря и окружённый высокими домами города.

Первое впечатление от Гонконга – его перенаселённость. Многомиллионное и постоянно растущее китайское население скучено до предела. Тысячи людей принуждены жить на лодках, там они рождаются, женятся и умирают. Нигде мы не видели такого человеческого муравейника. Каждая китаянка носит на спине ребёнка. Даже у женщин – матросов, управляющих тяжёлыми баркасами, болтается за спиной мешок с дитятей.

Всё в Гонконге контрастно и необычайно: непрерывно двигающаяся толпа китайцев и прекрасно дисциплинированная английская полиция, коммунистические газеты, призывающие к мировой революции, под вдохновенным водительством самого Мао, и образцовая администрация, не вмешивающаяся во внутренние китайские дела, но решительно пресекающая попытки к насилию. Этот неповторимый город, открытый всему миру, находящийся на пороге крепко закупоренного, кипящего китайского котла¹⁹⁰, беззащитен перед своим страшным соседом. Граница проходит в нескольких милях от центра города и красная армия могла бы занять маленькую колонию в течение двух, трёх часов. Но коммунистический Китай ценит эту отдушину, через которую он ведёт торговлю со свободным миром. Небоскрёбы Гонконга построены международными капиталистами, подлежащими уничтожению по учению маоистов. Жители Гонконга живут на вулкане, но надеются, что извержение произойдёт не на их веку.

Сам город исключительно интересен. Насколько Манила лишена красок, настолько Гонконг насыщен ими. Они кричат со стен домов, бросаются в глаза с широких плакатов, висящих над улицами. Китайские знаки огромных размеров придают особую живописность рекламам и объявлениям. На каждом шагу попадаются занятные для европейца сцены. Мы с сожалением покинули рынок, где продавались съестные продукты, так интересна была толпа продавщиков и покупателей и так новы для нас были снеди, предлагавшиеся на нём. Лучшая часть города построена на острове, который очень красив. С его вершины открывается грандиозный вид на простор океана и на китайский материк. Берег острова изрезан заливами, окружёнными скалами.

Одной из особенностей нашего путешествия была не только быстрая смена климата и ландшафта, но также и национальности лиц, приглашавших нас. В Мельбурне мы жили у шотландцев, на Филиппинах с американцами, в Гонконге мы остановились в русском доме. Нас пригласил к себе глубоко православный человек, Николай Андреевич Гальфтер, живший со своей пожилой матерью. Он заведовал водоснабжением города. Познакомились мы с ним случайно у раки мощей святителя Николая в Бари в Италии.

Главной целью нашего краткого пребывания было знакомство с китайским христианством. Гонимое в Китае, оно пользуется свободой в колонии. Мы посетили христианский университет, расположенный на самой границе, имели несколько бесед с духовенством, главным образом принадлежащим к англиканской Церкви. Его особенно интересовало православное учение о усопших, чин погребения и молитвы о них. В китайской традиции почитание предков занимает большое место, а англиканство вместе с другими протестантами старается обойти молчанием вопрос общения со святыми и значение молитв о умерших.

Самым значительным событием для нас было знакомство с профессором богословия С. К. Ли. Китайцы всегда казались мне наиболее отличными от меня людьми, и я никогда не думал найти что нибудь общее между нами. Профессор Ли показал, как опрометчивы подобные обобщения. В его замечательной личности мы встретили христианина, знавшего и любившего Православие, в особенности в его русской версии. Это был человек глубоко созвучный нам. Он происходил из высококультурной, верной китайским традициям семьи. Старец с тонкими чертами лица и с глазами мудреца, он дал нам ощущение благостного спокойствия. Он прочёл всё, что было написано по-английски о нашем богословии и жалел, что христианство было принесено в Китай в его западной, а не восточной традиции. Русские не смогли открыть образа Христа Китаю, зато сумели заразить его коммунизмом и наверное нам придётся в будущем дорого поплатиться за это.

В Гонконге мы прикоснулись к краю завесы, отделяющей Китай от остального мира. Наши беседы с китайскими христианами помогли нам лучше понять коренное переустройство всей жизни этого огромного народа. Есть много общего, но и много различного в истории русской и китайской революции. Основной вопрос, стоящий перед обоими народами однако тот же: сможет ли коммунизм создать нового «коллективного» человека, готового беспрекословно следовать велениям партии. В России борьба за достоинство и свободу личности восходит к христианскому учению об образе Божием в каждом человеке. Оно слышится и в классической русской литературе и в православном искусстве. Древняя цивилизация Китая, несмотря на свои достижения, не прошла через крест и воскресение, в ней нет традиции духовной свободы. Положение китайских христиан поэтому гораздо трагичнее, но и они не падают духом. Свет Христов, однажды увиденный человеком, освещает по-новому весь его путь. Реальность богообщения не зависит от числа людей, переживших его. В конечном итоге человечество едино, доблесть мучеников одного народа даёт силы и вдохновение всем другим верующим, где бы они ни были. Русские и американцы, европейцы и китайцы, японцы и негры вовлечены в ту же борьбу, которая ведётся между атеистическим тоталитаризмом в его различных версиях и верующими в Бога, создавшего людей по Своему подобию.

Живя в доме наших русских друзей, мы познакомились с православной общиной в Гонконге. Маленькая церковь была полна молящимися. Многие из них выглядели больше как китайцы, чем как русские, но все говорили по-русски. Старик священник отец Дмитрий Успенский (1876–1970) пригласил нас к себе и поделился своими воспоминаниями. Было время после революции, когда в Шанхае и других городах Китая существовало много русских приходов. Теперь всё это – в прошлом. Отец Дмитрий чувствовал своё одиночество, «Умру – говорил он – и некому будет меня похоронить!»¹⁹¹.

В Гонконге закончился наш перелёт через Великий Океан, начавшийся в Сан-Францискотец Всё до сих пор виденное нами было удалено от главных центров мировой жизни. Только попав в Гонконг мы снова ощутили в какую катастрофическую эпоху мы живём. Перед тем как покинуть Азию, мы провели несколько дней в Бангкоке, столице Тайланда.

На нашем пути в Бангкок тяжёлые тучи закрывали раздираемый войной Вьетнам. Вечером мы спустились на плоскую равнину Тайланда. После взвихренного Гонконга мы попали в мир, который мог показаться волшебным сном, страницей, выпавшей из детской книги легенд и сказок. Сиам никогда не был под властью европейских держав, и эта независимость сохранила у тайландцев чувство сдержанного достоинства, столь характерного для этого народа. Всё население Тайланда исповедует буддизм, христиане составляют ничтожное меньшинство, но их влияние заметно в сфере высшего образования. Наши контакты были ограничены университетской средой.

Встретил нас на аэродроме пастор Шарон Вичайдист и отвёз нас в пансион для миссионеров. Благодаря Шарону и двум американским профессорам мы имели несколько интересных встреч со студентами и молодыми преподавателями университетов. Мы обсуждали отношение коммунизма к религиям и разницу между русской и китайской версией ленинизма. Это были жгучие темы для таиландских интеллектуалов. Красная опасность висит над страной, но они надеются, что и на этот раз им удастся сохранить свою культурную и политическую самостоятельность. Буддизм продолжает быть основой народной жизни. Оранжевые одежды монахов мелькают на улицах, город полон храмов, перед домами находятся маленькие семейные капища со статуями Будды, в них по вечерам горят огни.

Всё свободное время мы отдавали осмотру достопримечательностей столицы. Одной из них является речной рынок. Торговцы на лодках, наполненных фруктами и овощами, предлагают свои товары покупателям, прибывающим тоже на лодках. Вдоль каналов построены дома и Бангкок напоминает Венецию. Некоторые из его храмов высятся на берегу мощной реки Меконг, что увеличивает их эффектность. Бангкок новый город, он стал столицей в восемнадцатом веке и на нём лежит отпечаток королевской власти, создавшей его. Это город дворцов и пагод.

Восточное воображение неистощимо, но нигде оно не достигает такой фантазии, как в бангкокских храмах. Демоны и ангелы, отважные герои, благочестивые монахи, короли и принцессы, разбойники и пираты в самых разнообразных одеяниях населяют густой толпой их стенные росписи. Странные фигуры, полуптицы полулюди стоят на страже в дворах и проходах. Как ни неправдоподобны все эти существа, их гротеск никогда не переходит в уродство, самые ожесточённые битвы лишены жестокости, грубая чувственность исключена из любовных сцен, а их лиричность не вырождается в слащавость. Орнаменты и инкрустации внешней отделки храмов не уступят любым изысканным украшениям.

Лёгкая пелена нереальности накинута на весь этот увлекательный мир. Но и завороженный зритель и артист, создавший его, знают, что всё это «ненастоящее», что всё это придумано, хотя в этих аллегориях часто говорится о самом важном для каждого из нас. Для буддистов всё двигается по магическому кругу, жизнь иллюзорна, в ней нет трагедии, так как буддизм не знает ни Голгофы, ни Пасхальной победы. Бродя по дворам пагод, останавливаясь перед статуями Будд, погруженных в молитвенное раздумье, слушая мелодичные звуки серебряных колокольчиков, колеблемых ветром, можно легко оторваться от жизни с её страданиями и радостями, с её борьбой и творческими заданиями. Вспоминая Бангкок я вновь переживаю фантасмагорию красок, особенно красных и золотых, на фоне темно синего неба.

Таиланд открыл нам буддизм. На поверхности у него много общего с христианством – милосердие, аскетизм, молитва сближают их, но по существу он непроницаем для евангельского благовестия. В нём отсутствует как сознание греха, так и веры в благодатность всего творения. Буддизм, как и индуизм, стремится к самоуничтожению и считает существование злом, вызывающим бесполезные страдания. Мы покинули Таиланд с тревожным чувством. Казалось, что буддизм обречён, что у него не найдётся духовных сил, чтобы противостать надвигающейся на него угрозе красного тоталитаризма.

Наш обратный путь в Европу прошёл без приключений. Мы улетели из Бангкока, покрытого тяжёлыми мансунными облаками, а на другой день, в четыре часа спустились в залитый осенним солнцем Париж. Третьего октября мы возобновили нашу привычную жизнь в Оксфорде.

Потрясения, постигшие Россию, сделали меня изгнанником, но в то же время они дали мне возможность странствовать по миру, жить в разных странах, найти друзей среди людей различных национальностей, рас и религий. Я испытал на опыте радостное сознание единства человеческого рода, несмотря на все его разделения.

Нам с женой удалось увидать многие места, прославленные своей красотой. Наша мать земля может быть прекрасной и покрытая снежной пеленою, и украшенная лесами, и опалённая солнцем пустыни. Много у меня любимых мест на земле, одни поразили меня своим девственным величием, другие – отпечатком людей, третьи – знаменательными событиями, происшедшими на их почве.

Дикую, непокорённую природу я встретил в Скандинавии и в Сахаре. За полярным кругом черные горы Норвегии, обрывисто спускающиеся в фиорды, не носят признаков людей. Их острые отроги, покрытые снегом, не изменились за многие тысячелетия. Молчание царит над этой негостеприимной и суровой землёй. Она не нужна человеку и человек не нужен ей. Такое же впечатление производит Сахара. Вначале она простирается серой каменистой равниной, покрытой редкой колючей растительностью, но за ней неожиданно открывается океан ярко оранжевых, великолепных песков. Они то волнами подымаются к небу, то плавно спускаются вниз. Этот мелкий сыпучий песок, в котором утопает нога пешехода, застыл в непонятной неподвижности. По какому-то неоткрытому закону острые, как лезвие ножа, гребни этих волн не меняют своих очертаний. След, оставленный человеком или животным длится всего несколько минут, даже после урагана встревоженные песчинки возвращаются на своё прежнее место и ничто не указывает больше, что тут прошло живое существо или бушевал ветер. Нигде кроме океана я не чувствовал с такой силой, как в Сахаре, ограниченность власти человека над природой.

Я часто задавал себе вопрос, какое самое красивое место, виденное мною, н я теряюсь в выборе. Ничто не может сравниться с «Великим Каньоном» Аризоны, этой огромной пропастью, открывающей на каждом повороте причудливые формы источенных скал, напоминающие нечеловеческие храмы. Но его достойным соперником являются каньоны и обрывы Гавайских островов, с их изумительными окрасками и яркой тропической растительностью. Совсем иное величие принадлежит горам, с их ледниками, водопадами и озёрами. Снежные вершины Кавказа, Альп, Пиреней, Скалистых Гор Америки влекут и зовут ввысь. А острова! Я всегда особенно любил их, с их отрезанностью от остального мира и с их своеобразной атмосферой. Как прекрасны острова Тихого Океана, но не менее красивы и острова Караибского моря, особенно Ямайка. Нам удалось побывать на Корсике, до того как она была наводнена туристами. Она была чудесна с её горьким ароматом «маки» и красными скалами, спускающимися в весёлое, играющее море.

Все эти примеры взяты мною из мест, которые захватывают воображение человека своей первозданной красотой, но природа может стать ещё более выразительной, украшенная любовью и искусством людей. Такой стала Италия с её деревушками и церквами, выросшими на вершинах холмов, с её городами, чьи стены образуют неотъемлемую часть ландшафта. То же случилось и с Грецией, в которой классические и византийские памятники завершают её природную красоту. Ещё труднее представить себе Египет без его пирамид, сфинксов и храмов. Это все примеры очеловеченных стран, они говорят нашему воображению то, чего не может поведать нам земля, которой не коснулся художник – человек.

Слияние природы с творческим вдохновением мыслящего и верующего человека достигает своей вершины в святых местах. В них молитвы людей и дары Святого Духа преобразуют её и делают её драгоценным сосудом благодати. Одним из таких мест является Афон. В этой, единственной в своём роде, монашеской республике – земля стала храмом. В течение более тысячи лет этот отделённый от остального мира полуостров был заселён иноками. Многие из них достигли святости, другие спасались молитвами его праведников и подвигами отшельников. Церкви Афона хранят сокровища византийского искусства, они насыщены присутствием неземной силы, их иконы излучают свет и тепло.

Такое же ощущение святости места я пережил на Синае в монастыре святой Екатерины. Построенный в шестом веке императором Юстинианом (483–565), он чудом сохранился до нашего времени. Окружённый высокими стенами, он стоит на краю бесплодной пустыни. Были периоды, когда монахи покидали его на долгие годы, но его единственное по своему богатству собрание икон не было никогда разграблено кочевниками арабами, чтущими эту святыню. Не одни иконы и прекрасный храм привлекают паломников в Синай. Голые, пурпурного цвета горы, встающие за стенами монастыря, говорят о встрече человека с Богом. Там Моисей получил скрижали завета, там он услышал голос: «Сними обувь с ног твоих. Место на котором ты стоишь свято есть». (Исход III глава, стих 5.).

Но, конечно, имя «Святой Земли» принадлежит Палестине. Там родился, учил, был распят и воскрес Иисус Христос. Это земля Боговоплощения, по ней ступали ноги Спасителя мира. Палестина была и наверно всегда будет центром раздора, ею хотят обладать евреи и арабы, христиане и магометане, католики и православные. Иерусалим, имя которого по-еврейски означает «город мира», стал местом величайшего преступления в истории человечества – в нём был пригвождён ко кресту Тот, Кто возвестил любовь Бога к людям и принёс им благую весть примирения и спасения. В нём, больше чем в каком-либо ином городе, Голгофа становится реальностью.

Иерусалим несёт на себе печать своего избрания. Такое же отличие дано «вечному городу» Риму. На его семи холмах отложены пласты его удивительной истории. Столица грандиозной империи, объединившей средиземноморский мир ко времени пришествия Мессии, стала центром христианства. Несмотря на все разрушения, понесённые ею, она сохранила единство своего замысла.

Этого не удалось совершить его трагическому наследнику Константинополю – «Второму Риму». Город Константина Великого (274–337), в течение двенадцати веков служивший оплотом Церкви, погиб из-за распрей среди христиан. Его завоеватели турки делают всё, что возможно, чтобы стереть следы его былой христианской славы, но она всё ещё продолжает светить чудом архитектуры собора святой Софии-Премудрости Божией.

Ещё рано говорить о том, что ожидает «Третий Рим» – Москву, отрёкшуюся от своего призвания быть хранительницей Православия. Но и она, как и её два великих предшественника, остаётся судьбоносным городом, повлиявшим на историю человечества.

Другие три столицы Европы, в которых мне пришлось жить, отметили этапы развития нашей культуры: Афины, колыбель философской мысли, Лондон с его парламентом, провозгласившим верховность народоправия и Париж, пытавшийся осуществить «свободу, равенство и братство», казнивший своего короля и не знающий с тех пор покоя.

Все эти города, и многие другие, подтверждают мне моё основное ощущение единства и многообразия человечества. Каждый из них имеет свой неповторимый лик: Тифлис и Белград, Вена и Флоренция, Палермо и Салоники, Мадрид и Лиссабон, Каир и Дамаск, Бейрут и Мадрас, Нью-Йорк и Манила, Вашингтон и Мельбурн, Гонконг и Бангкок говорят языком своих храмов, дворцов, домов и улиц, они отражают характер народа, построившего их. И в каждом из них я находил друзей и моё место в их жизни. Я был обогащён знакомством со всеми ими. Но три города оставили во мне наиболее глубокий след: Москва, где я родился, Ессентуки, где я обрёл Церковь и Оксфорд, который дал мне возможность думать, творить и писать.

Встреча с Западом, странствования по миру были ярким фоном моей жизни в эмиграции. Но главными её темами оставались – Семья, Россия и Церковь.

Я вырос в счастливой и дружной семье, в которой преемство поколений было той драгоценной основой, на которой творчески созидалась жизнь в дореволюционной России. Это преемство я ощущаю как завет будущей России, которая должна восстановить эту прерванную традицию. От наших родителей и предков мы переняли свободолюбие, терпимость, веру и завет работы на благо ближнего¹⁹². Через страшные этапы революции и в годы нашей жизни заграницей связь всей нашей семьи всё возрастала, а дружбу нас четверых – братьев и сестёр – мы пронесли через всю нашу жизнь. Каждый раз когда нам удавалось быть вместе, у нас сразу возникала особая созвучность. После моего брака и замужества сестры наш круг расширился. Милица была для меня и женой и другом и сотрудницей, без которой я не мог бы совершить ни одного моего достижения. Человек большой глубины и многогранности, она умела всецело отдать себя взятому на себя делу. Не раз она сочетала ответственную хирургическую работу в госпитале с созданием нового дома-центра, ведение домашнего хозяйства с участием в богословских дискуссиях, столярничество и садоводство с иконописью. Мы все жили в разных странах и стали подданными различных государств, но наше единство оставалось нерушимым. Каждый год мы старались устраивать семейные встречи, на них мы делились задачами нашей работы, новыми дружбами и нашими думами. В их центре всегда были для всех нас – Россия и Церковь. Позже к нам присоединилась Розмари, жена Володи.

Моя работа секретарём Движения, а потом англо-православного Содружества, литературная деятельность, лекторство в Оксфордском Университете, все они были связаны с вопросами о судьбах России, об особенностях её культуры и о взаимоотношениях между Православием и западными христианами. В этой главе я хочу подвести итоги моих мыслей на эти темы.

Я покинул Россию, когда мне был двадцать один год и всю мою остальную жизнь я провел в изгнании, сменяя одну страну на другую. Я остался русским и всё, что касается моей родины, все её достижения и несчастья переживаются мною, как моя радость и как моя боль. Но эта кровная связь с русской землёй не мешает мне ежедневно благодарить Бога за драгоценный дар свободы, обретённый в эмиграции.

Живя за рубежом, я носил на себе печать моего происхождения. Моё русское имя делало меня отмеченным человеком и не всегда было легко быть им. Во время Второй Мировой Войны, когда Сталина превозносили повсюду, как героя и великого полководца, мой отказ восхищаться им рассматривался многими, как слепая вражда политического противника. Но когда советские танки расстреливали венгров в 1956 году или поработили Чехию в 1968, то в глазах иностранцев я нёс ответственность за это насилие правителей России. И я признаю как русский мою вину в том, что мы не сумели создать строй, в котором царили бы справедливость и гражданская свобода. Не случайно тоталитаризм родился на нашей родине. Я сознаю, какой угрозой всему человечеству является в настоящее время военная мощь Советского Союза, которой бесконтрольно распоряжается кучка партийных аппаратчиков. Поэтому я с особой остротой переживаю те черты русского характера, которые способствуют уродливым проявлениям нашей политической незрелости: нашу леность, лёгкость, с которой мы миримся с нечестностью и ложью в себе и других. Мы не привыкли к свободе, к уважению к другой личности. Наше бахвальство легко сменяется приниженностью и подхалимством. Мы склонны к крайностям. Среди нас много страшных людей, обуреваемых жаждой разрушения. Годы советской диктатуры обнажили тёмный лик России, породили миллионы доносчиков и истязателей, предателей и палачей.

Но несмотря на все искушения и грехи нас русских, я рад быть одним из них. Я люблю размах и простор России, я счастлив, что наш язык выразителен и многозвучен, что среди нас встречаются люди с горячим сердцем, открытой душой и чувством сострадания к ближнему. Наша страна дала человечеству дерзновенных мыслителей, гениальных писателей и поэтов, творческих иконописцев и даровитых композиторов. Они являются славой России, от них веет дыханием свободного духа, честна и смела их мысль, они излучают добро и приумножили его в мире. Но более всего дорога мне родина сонмом святых, которыми прославилась наша многогрешная земля. Многие из них сияют неумирающим светом, но другие остались безымянными праведниками. На них-то особенно держатся нравственные устои русской жизни. Это люди чистого сердца, смирения, мужества и подлинной веры. Их воспитала наша Церковь. Наша классическая литература даёт их портреты. Редко какое описание советских лагерей и тюрем не упоминает одного из них. Тысячи их погибли в коммунистических застенках, но они до сих пор не перевелись на Руси. Благодаря им не стыдно называться русским и не умирает вера в обновление родины.

То двойственное чувство, которое я испытываю по отношению к моему народу свойственно многим русским. Наша литература и религиозно-философская мысль постоянно возвращаются к загадке России, пытаются разобраться в противоречиях нашей истории. Очутившись за рубежом, я унёс эту загадку в изгнание. Встретившись с Западом, я вместе с другими эмигрантами непосредственно столкнулся и с проблемой наших взаимоотношений с Европой. Кем являемся мы: равноправными членами её народов или незваными и нежеланными пришельцами с Востока? Где корни нашей культуры? В европейском гуманизме, выросшем на почве христианства, в «византийской симфонии» Церкви и государства, в степях Евразии или они самобытны?

Мне представляется, что каждый народ является носителем некой идеи, сознает свою неповторимость, гордится своими достижениями и желает внести свой вклад в жизнь человечества. У нас русских есть повышенное чувство своей миссии. Уже в литературе киевского периода начинают звучать подобные мотивы. В эпоху московского царства сознание особого призвания захватывает воображение народа. Москва становится «Третьим и Последним Римом», единственным оплотом истинной веры во всей поднебесной. Это мессианство окрашивает и государственную и религиозную жизнь. Оно приводит к срыву старообрядческого раскола с его фанатизмом, гонениями на инакомыслящих и самосожжениями.

В XIX веке возобновляются споры о путях России. Их напряжённость нарастает и достигает пророческих прозрений накануне падения империи¹⁹³. Коммунизм, победивший в России и открывший эру тоталитаризма, для его сторонников становится завершением этих мессианских чаяний, для противников он означает соблазн и отступничество русского народа от своей подлинной миссии. Революция показала, что русский народ одержим стихией мессианства. Только народ, верящий в своё призвание, мог пойти на столь страшные жертвы, так безумно расточить своё достояние и осквернить свои святыни, так безжалостно уничтожать своих противников и в то же время мог явить столько мучеников и исповедников, подвиги которых спасают русскую Церковь. Так борются в России разные понимания её миссии.

Но после полустолетней диктатуры партии у многих русских, как на родине, так и за рубежом, произошла суровая переоценка самой веры в мессианство. Слишком дорогой ценой приходится расплачиваться за притязания Ленина перестроить жизнь на всей земле. Вместо этого пока мы сумели лишь построить огромную тюрьму у себя дома и у соседних народов. В чем же причина трагического искажения русского мессианства? Почему так горьки оказались его плоды? Каким образом Ленин так легко повёл за собой народ, живший столетия в лоне Православной Церкви? Я думаю, что причина лежит в двух соблазнах, проникнувших в национальное сознание: первым был соблазн веры, вторым соблазн гордости.

Ленинская проповедь о земном рае была обращена к народу, в массе своей все ещё жившему верой в Бога, чаявшему преображения мира. Та утопия, которую коммунисты рисовали своим неискушённым слушателям, казалась похожей на учение Церкви о новом небе и новой земле. Разница была в том, что Ленин обещал открыть двери в рай сразу, лишь только будут ликвидированы эксплуататоры. Не нужно было вести трудную внутреннюю борьбу с собой за очищение сердца, греха больше не существовало.

Победа ленинизма обнаружила духовную незрелость широких масс. Их вера и благочестие не были достаточно крепко основаны на заповедях Христовых, перемешаны с суевериями и легендами. Русские люди не сумели распознать, какого духа был их новый учитель. Огромный потенциал веры, которым обладал народ, был использован ловким демагогом для своих целей – захвата власти путём лжи и насилия.

Вторым фактором, способствовавшим успеху коммунизма, была гордость своим избранничеством. Среди нас, русских, широко распространена уверенность, что мы можем совершить то, что не под силу другим народам, что мы призваны быть учителями человечества, забывая что подлинное призвание мессианства выражается в служении, а не в господстве. Коммунистический лжемессианизм налагает ярмо на тех, кого он думает облагодетельствовать и угрожает уничтожением всем непокорным. Большевизм оказался пробным камнем и для Православной Церкви. Почему на её долю выпало такое огненное испытание? Над этим вопросом следует задуматься каждому члену Церкви.

Я мало знал дореволюционную Церковь, хотя был воспитан в её ограде. Я стал её сознательным членом во время красного террора и начала её преследования. Вместе с взрывом неистовой одержимости злом, это был период расцвета церковной жизни: необычайных явлений обновления икон и куполов, обращения к вере интеллигенции, появления исключительных по своим дарам пастырей и проповедников¹⁹⁴. Это были годы, когда обычная пелена закрывающая от нас участие в нашей жизни таинственных сил добра и зла, была снята и вневременные и внепространственные основы бытия обнажились для многих.

Моё дальнейшее участие в жизни Церкви проходило в трудных, но творческих условиях изгнания. На фоне знакомства с христианским опытом Запада, по мере изучения истории нашей Церкви и вместе с переживаниями церковного обновления за рубежом, мне по-новому открывалось своеобразие русского Православия. Я лично особенно много получил от дружбы и сотрудничества с Г. П. Федотовым в понимании как особых даров, так и односторонности русской церковной традиции.

Христианство было воспринято по-разному каждым народом. Церковь раскрыла себя в одних странах стройностью своей организации, в других – учёностью своего богословия, в третьих – высокой нравственностью и миссионерской ревностью своих членов. В России она привлекла народную любовь святостью избранных сынов и дочерей. Подвижники, праведники, юродивые явили пресветлый лик Христов, звали искать Царствие Божие, как драгоценную жемчужину, ради которой стоит отдать все сокровища земли.

Страстотерпцы Борис и Глеб явившие новый вид подвига святости; Преподобный Сергий Радонежский, дерзновенный служитель Триединого Бога и кроткий собиратель земли русской; тайнозритель Пресвятой Троицы, Андрей Рублёв; Святой Серафим Саровский благодатный старец, водитель душ человеческих и учитель о Святом Духе, все они и сонмы других святых, в земле российской просиявших, внесли особый вклад в сокровищницу человечества и были яркими примерами самобытности русского Православия.

Но каждая поместная Церковь нуждается в общении с другими. Главные проблемы христианства в России связаны с его многовековой изоляцией и многие недостатки русской церковности объясняются отсутствием общения православных с другими христианами. Святость открыла русским реальность и красоту преображённой плоти, но она не научила их строить свою повседневную жизнь на основах евангельского учения. Русская действительность всегда была полна острых конфликтов между светом и тьмою. Жестокость и милосердие, грубое насилие и смиренное прощение обид уживались в ней. «Святая Русь» была одновременно и кощунственная и неистовая Русь.

Мы много молились и строго постились, но мало думали. Мы писали иконы, но не изучали богословия. Мы создали бытовое благочестие, но не научились отстаивать независимость Церкви. Мы основали православное царство, но не сумели установить правосудие и защитить достоинство и свободу личности. Мы признавали братство всех членов Церкви, но терпели гнёт крепостного права. Мы украшали дома образами и строили храмы, но пренебрегали честностью, рассчитывая на милосердие Божие к кающемуся грешнику. Мы хвалились верностью отеческим преданиям и с подозрением относились к творческой мысли.

Всё, что было непросвещённого и несостоятельного в нашей церковной действительности обнаружилось с особой силой в последние годы империи. Недостаточность пастырской работы способствовала бурному росту сектантства. Правящие круги формально соблюдали обряды, но не знали и не ценили Православия, тогда как интеллигенция, в массе своей заражённая безбожием и философским материализмом, старалась распространить свой атеизм в народе. Церковь была парализована придирчивой государственной опекой, духовенство было принижено своей нищетой и зависимостью от консисторской бюрократии.

Несмотря на все недостатки церковной жизни, накануне катастрофы революции, началось в России небывалое возрождение Православия. Оно обещало обновить духовную жизнь как интеллигенции, так и всего народа. Однако, при первых его признаках на Церковь обрушилась лавина ленинизма с его парадоксальной смесью немецкой диалектики, еврейского профетизма и азиатской стихии разрушения¹⁹⁵. Церковь была потрясена до основания. Её грандиозное здание зашаталось, стены треснули, казалось она была обречена на исчезновение вместе с павшей империей. Произошло массовое отпадение от веры¹⁹⁶, притупление совести, рост безразличия к страданиям других, отрыв от исторических корней¹⁹⁷. Благая весть о свободе и братстве людей, принесённая христианством, была осмеяна, затоптана в грязь миллионами бывших русских христиан. Враги Евангелия готовы были торжествовать... Но произошло чудо, Церковь не погибла. По милости Божией и по молитвам святых и мучеников, потрясённая, униженная, она выдержала удар и продолжает освящать и окормлять жизнь своих членов.

Благодатная жизнь Церкви идёт другими путями, чем жизнь государства. Благодарные за чудо её спасения, мы не должны закрывать наших глаз на причины испытанного поражения. Его размеры призывают нас к безбоязненному признанию исторических недостатков русской церковной жизни и к упорному исканию их преодоления. Одной из самых насущных задач является достижение церковной независимости, укрепление подлинной соборности, радикальный пересмотр взаимоотношений между епископатом, священством и мирянами. Перечисление необходимых реформ не входит в рамки этой книги, но мой личный опыт на экуменическом поприще показал мне, как общение с христианами других Церквей может помочь нам в этих, предстоящих нам задачах.

Когда в дни моей молодости я обрёл Церковь, я был нетерпим в своей ревности об истине. Я был уверен, что только мы, православные, и в особенности русские, храним подлинное апостольское предание и обладаем полноценными таинствами. Все западные христиане, думал я, отпали от чистоты веры. Я хотел спасать их, обращая их в Православие. Но постепенно я убедился, что мы не имеем монополии на истину.

Моё знакомство с инославием дало мне возможность встретить ряд выдающихся западных христиан – людей высокой мысли, жертвенного сердца и святой жизни. Они поставили меня перед тайной церковных разделений. Я пришёл к убеждению, что не случайно Промысел Божий допустил потерю согласия между членами Церкви. Теперь, когда во всем мире началось движение собирания воедино расколовшихся Церквей, оно кажется трудной, но нужной школой, ведущей всех нас к более полному пониманию истины, чем то, которое было доступно разделившимся христианам. Боль от невозможности подходить к единой евхаристической чаше с братьями по вере обострила во мне сознание вины и ответственности за грех потери единства. Оттого я отдал свою жизнь работе на экуменическом поприще.

В этой работе я шёл рука в руку со всей плеядой эмигрантских богословов, сыгравших такую решающую роль в начальных стадиях экуменизма и продолжающих вносить в него свой вклад. В русском Православии заложено глубокое ощущение Вселенскости Церкви. Оно является для нас стимулом в деятельности по сближению христиан. Но никакой экуменизм невозможен без укоренённости в своей традиции.

Православная Церковь питала, вдохновляла и поддерживала меня во всех моих начинаниях. Она помогала мне лучше понять человеческую природу, давала мудрую помощь в борьбе с самоволием, самососредоточенностью и эгоизмом. Церковь укрепляла меня в ежедневном предстоянии перед Богом в утренних и вечерних молитвах, в чтении Священного Писания, предписываемых ею. Пост и земные поклоны дисциплинировали тело и душу, церковные напевы, поэзия и богословское богатство богослужений подымали над суетой повседневных забот. Преображенные лики подвижников на иконах указывали путь к совершенству. Молитвы о близких, уже ушедших из этого мира, подготовляли ко дню окончания наших земных трудов. Но главный дар Церкви – её таинства, в особенности таинства Покаяния и Причастия. В Евхаристии человек – хозяин земли – приносит своему Создателю плоды своих трудов – хлеб и вино, – в благодарность за жизнь, дарованную ему и за любовь, явленную ему Сыном Божиим. В ответ на эту веру и верность Спаситель мира приобщает членов Церкви жизни вечной, раскрывая перед ними пути богообщения. Исповедь и Евхаристия вводили меня, как и всех своих верных чад, во святое святых Православной Церкви и были главной опорой моей духовной жизни. Я получил неизмеримо много от встречи с замечательными её пастырями, людьми большой веры и духовной мудрости. Среди моих духовных отцов были такие исключительные личности, как митрополит Антоний (Храповицкий), отец Алексей Нелюбов, отец Сергий Булгаков, отец Сергий Четвериков, отец Александр Ельчанинов, отец Лев Жилле, митрополит Антоний (Блюм). Русская церковь в эмиграции отличалась духовенством, выдающимся по своему богословскому и духовному уровню.

Мой личный опыт и исторические события, участником которых я был, убедили меня, что высшая воля Бога ведёт нас путями, значение которых часто остаётся закрытым для нас. Смысл случившегося, однако, может раскрыться впоследствии перед нашим удивлённым взглядом. Это я испытал в моменты смертельной опасности, требовавшие решений, от которых зависела судьба всех нас. Я оказался современником одной из трагических эпох в истории человечества. Революция застала меня в годы молодости и это сделало возможным для меня использовать её уроки для остальной моей жизни. Она обнажила передо мною бездну бунтующей человеческой стихии, но она же помогла мне познать истину христианства. Я благодарю Бога за то, что Он дал мне веру в победу добра над злом, света над мраком, явленную миру распятым, погребённым и воскресшим Иисусом Христом – Сыном Божиим.

Заканчивая вторую часть семейной хроники, я мысленно просматриваю пятидесятилетний период, описанный в ней. В него входят первые самые трудные годы изгнания, затем расцвет эмиграции в Париже, жизнь в Англии и во Франции во время войны, и послевоенные путешествия по миру. Ещё не пришло время подводить итоги значения эмиграции как для России, так и для стран, принявших русских изгнанников. Роль эмиграции оказалась иной, чем её участники предполагали вначале. Им не удалось вернуться на родину и помочь в борьбе за её освобождение от диктатуры. Когда я пишу эти строки, Россия продолжает быть крепко скованной вождями партии, произвольно распоряжающимися участью миллионов людей. Но само существование эмиграции было и остаётся протестом против этого насилия, свидетельством неумирающей жажды свободы в сердце русского человека.

Эмиграция имеет и другую миссию – сохранить и приумножить в условиях политической независимости те духовные ценности, которые так упорно стараются уничтожить на родине коммунисты. Она сумела также познакомить с ними Запад, обогатив его религиозным опытом русского Православия и другими достижениями нашего искусства и культуры.

Книга «За Рубежом» ограничивается воспоминаниями и размышлениями членов лишь одного из семейств, покинувших родину в начале революции. Однако переживания и убеждения Зерновых характерны для многих других изгнанников, и потому хроника отражает настроения, выходящие за пределы семейного круга. Одной из основных черт, общих всем её авторам, была их глубокая, органическая связь с отчизной, которая не только не ослабевала, но даже росла с годами. Такой же была и их любовь к Церкви и сознание её обновляющей силы для личной и общественной жизни.

Хроника кончается встречей с послесталинской Россией, которая укрепила веру, что советским властям не удастся заключить всех русских людей в послушный коллектив и оторвать их от истоков нашей христианской культуры.

«За Рубежом» говорит о верности русских, «в рассеянии сущих», России и Церкви и об их не иссякающей надежде увидать свободу и справедливость на родной земле.

Н. Зернов

Пасха 1972 г.