VI. Встречи с Россией (1960–1966)

Я уехал из Москвы тринадцати лет, а из России, когда мне ещё не минуло шестнадцати. Сорок пять лет моей жизни я провёл во Франции и вместе с тем всем моим существом я ощущаю себя русским и москвичом. Весной 1960 года создалась благоприятная обстановка для поездки в Россию. Казалось, что Советский Союз вступил на путь сотрудничества с Западом. Хрущёв (1894–1971) ездил в Америку, президент Эйзенхауер (1890–1970) был приглашён в Москву. Я решил поехать с женою на родину. Мой эмигрантский паспорт почти не представил затруднений для нашего путешествия, назначенного на конец мая. Перед самым нашим отъездом, на территории Советского Союза был сбит секретный «шпионский» аэроплан американцев. Международное положение сразу изменилось. Поездка президента была отменена. Все мои друзья считали, что ехать сейчас в Россию неблагоразумно. После долгих колебаний мы всё же решили продолжать подготовку к отъезду. В 1960 году мало кто из эмигрантов имел возможность посетить родину, я был одним из первых русских парижан, предпринявшим путешествие за железный занавес¹⁶².

26 мая мы вылетели из Орли в Москву. Через несколько часов мы увидали огни столицы. Авион спустился на русской земле, перед нами большими красными буквами загорелась надпись «Москва». Любопытство, радость и неопределённый страх смешивались во мне в какое-то волнующее ощущение. Вокруг меня русские люди, русская речь. Среди толпы нас разыскивает представитель Интуриста и обращается к нам по-французски. по-видимому говорить ему на этом языке не так просто, он мешает французские и английские слова. Я смотрю на него с опаской. Собираясь в Москву, я думал, что лучше будет не показывать, что я русский, так как я не был уверен, как отнесутся в Советском Союзе к эмигранту. Но как-то само собою выходит, что я перехожу на русский язык, к немалому удовольствию нашего гида. «Вот это приятно, вы так хорошо говорите по-русски, так-то будет проще разговаривать». Среди сутолоки спешивших, невзрачно одетых людей, нас находит шофёр и проводит к роскошному автомобилю. Уже совсем темно. Шофёр торопится и мы едем в Москву через еловые аллеи. Хвойный лес кажется бесконечным и в голове Розмари мелькает мысль, а вдруг он везёт нас не в Москву, а куда-то в совсем другое место ? Но вот мы выезжаем из леса и едем по широкой и длинной улице. Я вступаю в разговор с шофёром, он предлагает провезти нас мимо Кремля.

Кремль, освещённый яркими прожекторами, удивительно красив и кажется мне сном. Мы подъезжаем к «Ленинградской Гостинице» – высотный дом в 30 этажей. Огромный вестибюль, с мраморными, или под мрамор, колоннами, с причудливыми лампами в венецианском стиле, лестницы устланы коврами, переходы, залы, всё нарочито роскошно, грандиозно и безвкусно. Это стиль конца 19 века. Во всей отделке этого колоссального здания есть оттенок провинциализма и того, что называется «нувориш». Вместе с тем, огромный вестибюль производит не радостное, а скорее мрачное и даже зловещее впечатление.

Мы долго ждём. Какие-то девицы записывают нас, что-то спрашивают и под конец заявляют, что нам придётся подождать. После долгого ожидания, мы узнаем, что нам будет отведён «апартамент люкс», но только на одну ночь, а завтра нам дадут постоянную комнату. В продолжение нашего пятидневного пребывания в Москве, мы так и остаёмся в этом апартаменте. Нам кажется, что нас поселили туда нарочно, что там лучше устроены микрофоны, о существовании которых нас столько раз предупреждали в Париже.

Во всяком случае, во всё время нашей жизни в Москве, мы соблюдали самое суровое молчание в нашей комнате. Если нужно было что сказать, то говорили мы шёпотом друг другу на ухо. Комнаты наши со множеством мебели, этажерок, диванов, столиков, ковров представляли из себя то, что, вероятно, кажется роскошью советским гражданам.

В Советском Союзе постоянно встречаешь контрасты и несоответствия. Таким несоответствием с «роскошностью» спальни и салона была ванная комната. Изразцы её стен, потрескавшиеся и пожелтевшие, производили неприятное впечатление. Вода в добротном умывальнике не проходила, и нам пришлось мыться над ванной. В углу стояла погнутая корзина из почерневшей, прогнившей проволоки, которую не взял бы и старьёвщик с парижского «блошиного рынка».

На следующее утро я проснулся на рассвете и выглянул в окно нашей комнаты девятого этажа. Крыши, множество крыш, с таким же множеством антенн телевидения, нелепые очертания двух или трёх высотных зданий, из моего окна не видно ничего, что могло бы порадовать глаз. Но это Москва! Москва, к которой годы и годы летели и возвращались мои мысли. Москва, где я родился, где мы жили когда-то, которая осталась для меня чем-то дорогим, любимым, с которой я связан кровно всем моим существом. И вот в Москве вдруг я почувствовал себя дома, у себя! Почувствовал, что всё, что здесь я вижу, принадлежит мне, и никто отнять этого от меня не может!

Нашим первым выходом было посещение патриаршего Елоховского собора. Было воскресенье. В большой церкви было много народа, большинство женщины в платочках, среди них мало молодых. Мужчины составляли всего одну десятую часть молящихся. Вся церковь крестилась и клала поклоны, так, как молились у нас в деревенских церквах. Пел прекрасный хор. «Отче Наш» и «Верую» пела вся церковь, и меня захватила могучей волной эта общая молитва. Я почувствовал себя единым с Россией, с русской Церковью, с русскими людьми и мой голос сливался с голосами оторванных от нас, но родных нам людей.

С жадностью рассматривал я лица, на которых, казалось мне, лежал горький отпечаток усталости и тяжёлых переживаний. Как на меня, так и на Розмари, произвели неприятное, и даже жуткое впечатление некоторые лица в церкви, с жестокой складкой рта, что-то суровое, непримиримое легло на них. Впечатление от священников – тоже неприятное. Какие-то уж очень они упитанные, довольные, нарядные. В конце службы – неистовый, истошный крик перед самым алтарём. Я спрашиваю моего соседа, что это такое. «Да это бесноватая», – как бы удивляясь моему недоумению, отвечает он. Крик не вызывает никакого движения среди молящихся, очевидно здесь это обычное явление.

Так началась наша жизнь в Москве. Перед нами стояли многие задачи: найти прежних друзей, исполнить поручения парижан, посетить знакомые места, почувствовать жизнь современной России. Мы отправились в Хлебный переулок, чтобы увидать дом, где мы жили когда-то и где протекло моё детство. В наше время это был хороший дом, теперь мы нашли его в печальном состоянии. Парадная дверь была заделана.

Нужно было входить через двор. На лестнице стоял острый запах не то какого-то варева, не то каких-то животных. Красивая входная дверь в нашу бывшую квартиру была заменена дощатой, вроде тех, которые делаются в сараях. На стене около двери было несколько звонков, и таблички с многочисленными именами обитателей. Я позвонил наугад. Мне открыла какая-то женщина. Я объяснил, что хотел бы взглянуть на ту квартиру, в которой я жил сорок лет тому назад, и что я приехал из Парижа. Она смотрела на меня с подозрением, но, когда я предложил ей английские папиросы, она впустила меня. «Что же вам показать? Пойдёмте на кухню» – предложила она. Мы пробрались по коридору, заставленному какими-то ящиками. Кухня оказалась перегороженной на шесть кабинок, в каждой стоял примус и большое ведро для отбросов. «Живём тесновато, но не ссоримся, у нас шесть семейств» – прибавила она. Потом она приоткрыла дверь в свою комнату, когда-то бывшую моею. «Тут живём мы с мужем, да бабушка и двое наших детей» – объяснила она. Мою комнату нельзя было узнать, она была вся загромождена и заставлена какими-то бесформенными предметами. Мне вдруг захотелось скорее, как можно скорее уйти, убежать. Уже не заглядывая в другие комнаты, я поспешно простился с обитательницей этой квартиры.

Выйдя на улицу, я начал фотографировать наш дом, но тут появились две женщины и стали требовать, чтобы я шёл с ними в милицию. Меня это возмутило. Благодаря моему решительному протесту, они отступили, но продолжали ворчать, упоминая про многочисленных шпионов.

Возвращаясь из Хлебного переулка, мы прошли мимо нашей приходской церкви Симеона Столпника, упомянутой в Евгении Онегине и связанной с памятью о Гоголе. Её трудно было узнать. Купола и колокольня были снесены, я отворил плохо прикрытую дверь и увидал в беспорядке нагромождённые доски и ящики, а от одной стены к другой был протянут красный плакат с надписью: «Пролетарии всех стран соединяйтесь».

Шесть лет спустя я снова был в Москве и, к моему величайшему удивлению, увидал, что эта церковь реставрируется. Вернувшись в Париж, я прочёл статью в одном из французских журналов о заботе советской власти о религии. Как доказательство таковой была помещена фотография восстановленной церкви Симеона Столпника. В ней в настоящее время устроен аквариум!

Среди других моих задач было посещение патриархии. У меня имелось рекомендательное письмо к А. С. Буевскому, секретарю отдела внешних церковных сношений. Я позвонил ему, он выразил желание встретиться со мною, но только после четвёртого звонка назначил мне свидание. Патриархия помещается в маленьком уютном домике в Чистом переулке. Меня провели в канцелярию Буевского. Вслед за мною в ту же комнату вошёл священник и сел в углу. Меня с ним не познакомили, но он оставался с нами до конца разговора. Буевский заверил меня, что Церковь пользуется полной свободой и поддержкой властей, что работа её расширяется.

На следующий день я собирался поехать в Троицко-Сергиевскую Лавру, где когда-то учился и преподавал мой дед¹⁶³. Я спросил, не могли бы мы с женой позавтракать в монастыре. Эта просьба очень смутила Буевского. Он обещал, однако, позвонить по телефону и устроить для нас посещение академии. Когда мы приехали в Лавру, я встретил студента и объяснил ему, что о нашем посещении, наверное, их известила патриархия и что нам было обещано показать академию. Он сразу куда-то исчез и после долгого отсутствия принёс альбом с фотографиями, который мы у него купили. В академию нас не пустили. Мы могли увидать только церкви. Профессор, которого я хотел встретить, вначале был «очень занят», а потом оказался «больным».

Из Москвы мы поехали на пять дней в Петербург. Лёжа в полумраке уютного купе медленно идущего поезда, под мерное постукивание колёс, я вновь переживал впечатления, полученные в Москве. В моей памяти стали всплывать давно забытые стихи Блока:

«Опять, как в годы золотые»,

«Три стёртых треплются шлеи»,

«И вязнут спицы расписные»

«В расхлябанные колеи».

«Тебя жалеть я не умею»,

«И крест свой бережно несу...»

«Какому хочешь чародею»

«Отдай разбойную красу!»

«Пускай заманит и обманет»

«Не пропадёшь, не сгинешь ты»

«И лишь забота затуманит»

«Твои прекрасные черты...»

В столице империи я не бывал раньше. Мы приехали туда в период белых ночей. В последний вечер, накануне нашего отъезда, я предложил Розмари войти в первый попавшийся трамвай и поехать куда бы он нас ни повёз. Не хотелось расставаться с красотой Петербурга. Кондукторша удивилась нам. «Странный человек, – сказала она, – входите в трамвай, а не знаете куда он идёт». Я объяснил ей, что мы из Парижа и хотим повидать город. «Ну, это другое дело, – ответила она, – я с вас за билеты не возьму, а вы нам расскажите, как в Париже люди живут». Это был как сигнал, со всех сторон вагона посыпались вопросы. Я с женой едва успевал отвечать. Нас спрашивали, какие цены на продукты, сколько зарабатывают рабочие, расстреливают ли коммунистов, какая жилплощадь на человека, можно ли ездить заграницу, будет ли война. Наше трамвайное приключение превратилось в информационное собрание. Люди повскакали со своих мест, чтобы лучше слышать ответы. В это время поднялся маленький, сухой человечек с большим портфелем и, проталкиваясь к выходу, громко заявил: «Граждане, вам нужно больше читать Маркса и Энгельса и меньше слушать праздные разговоры». Все сразу притихли. Мы вышли на следующей остановке. За нами выскочил какой-то юноша. Он просил нас прийти в его студенческое общежитие. «Мы ведь ничего не знаем, – говорил он, – а тому, что нам даёт пропаганда, мы давно уже не верим». Мы объяснили ему, что завтра уезжаем.

Год спустя мы с женой, сестрой и сыном снова были в России. На этот раз мы решили поехать в Сочи, где когда-то у нас было образцовое садоводство и розарий. За сорок четыре года Сочи стали неузнаваемыми. Из маленького элегантного курорта, где было всего несколько отелей и красивых дач, они превратились в самый популярный курорт Советского Союза, куда ежегодно съезжается более миллиона человек. Гостиница, где мы остановились, оказалась, как и все советские здания, смесью потуг на роскошь и отсутствия самых элементарных условий комфорта. В первый же день мы отправились в наше бывшее имение. Найти его было нелегко. Раньше оно было окружено девственным лесом, теперь оно стало одной из окраин разросшегося города. Наш сад был знаменит величественной кипарисовой аллеей, между деревьями росли пальмы и розы, хрустящий гравий покрывал дорогу. Эта аллея была единственной, что оставалось от прошлого, хотя и она много пострадала. Пальмы и розы исчезли, многие кипарисы были вырублены, другие же сильно разрослись. Между их стволами на верёвках висело белье, всюду были кучи отбросов. Аллея теперь называлась улицей Ленина, по её сторонам в беспорядке были разбросаны лачуги, сколоченные из ящиков и другого «лёгкого» строительного материала. В конце её мы нашли домик нашего садовника, имевшего три комнаты с террасой. Он казался «палаццо» по сравнению с новыми постройками. Сочинское имение было увлечением отца. У нас было 40000 кустов роз, тысячи гвоздик и множество декоративных растений. Мы продавали в Москве цветы и чернослив, а уже перед войной, отец посадил 4000 мандариновых деревьев. Всё это исчезло без следа, всё заросло непроходимой колючкой, только кое-где виднелись бетонные остатки оранжерей.

Во время одной из наших экскурсий, экскурсовод заявил с гордостью, что советские учёные обещают через несколько лет снабжать население сочинскими мандаринами. Желая его обрадовать и поддержать, я сообщил, что уже сорок лет назад в Москве продавались мандарины из нашего имения. Это известие произвело на него обратное впечатление, он замолк. Потом он мне сказал, что сразу увидал, что я «бывший аристократ».

Во время моих путешествий в Советском Союзе, меня поражало безропотное подчинение советских граждан начальству. Иностранные туристы являются привилегированными лицами, им дозволяется то, что запрещено советским гражданам и это не вызывает ни ропота, ни недовольства.

В семнадцати километрах от Сочи на горе Ахун есть «роскошный» ресторан, куда высокопоставленные посетители Сочи ездят кутить. Рядовому советскому гражданину попасть туда трудновато, так как на все столики заранее кладутся записки «занят». Шофёр, вёзший нас туда, предупредил нас об этом, но посоветовал говорить по-французски. Так мы и сделали. Нарочно громко говоря, мы расположились за столиком, на котором лежала карточка «занято». К нам сразу подбежал метрдотель, приведя с собою одну из подавальщиц и говоря ей: «Ты лучше понимаешь иностранные языки, прими заказ». Подавальщица поняла, что я хочу курить и принесла папиросы и спички, но в конце концов, нам дали и меню и мы смогли пообедать в недоступном для советского гражданина ресторане.

Однажды вечером мы решили пойти в Сочи на эстрадный концерт. Мы пришли с запозданием и, чтобы получить места, Розмари сказала, что она переводчица, состоящая при семье иностранцев. Это произвело на кассиршу сильное впечатление. Она послала за директором, сказав: «Пришла группа иностранцев с собственной переводчицей». Прибежавший директор сразу снабдил нас билетами, провёл в первый ряд, высадив четырёх покорных советских граждан, расположившихся послушать концерт. Меня весь вечер мучила совесть из-за невинно пострадавших театралов.

Главным украшением Сочи в то время были памятники Ленину и Сталину то по отдельности, то вместе. На одном из них Ленин сидит развалившись и держит в руках книгу по-видимому «Капитал» Маркса, а Сталин стоит, почтительно склонившись и слушает объяснения великого учителя. На другом, очевидно, позднейшем, Ленин и Сталин сидят рядом одинаково непринуждённо. Наконец, Сталин стоит уже один, с устремлённым взглядом ввысь, его рука по-наполеоновски заложена за борт длинной военной шинели – это уже «отец народов». А Ленин всё ещё изображается с книжкой или тетрадкой, как будто он должен доказывать или защищать свои положения. Сталину уже не нужно спорить ни с кем, его авторитет признан всем «прогрессивным» человечеством.

Во время нашего путешествия по Чёрному морю, капитан предложил советским туристам показать пароход. В этот момент я разговаривал с одним из них и он, взяв меня под руку, увлёк меня со всей группой. Нам показали и «красный уголок». Это был салон вроде домашней часовни, с бюстом Ленина, барельефом Маркса, с большим в красной раме портретом Хрущёва, и с несколькими полотнищами красного бархата, на которых золотыми буквами были написаны цитаты из творений Ленина и Хрущёва. Это небольшое помещение очевидно предназначалось для медитации.

Показывая пароход, капитан объяснил, что сейчас Советский Союз находится в периоде социализма, а, по словам Никиты Сергеевича (Хрущёва) в 1980 году наступит эпоха коммунизма. К тому времени на пароходах не будет классов, при каждой кабине будет отдельная ванна и всё будет чрезвычайно комфортабельным. В настоящее время советские пароходы имеют пять разных классов: люкс, 1, 2, 3, и палуба. Палубных пассажиров не пускают ни в салон, ни в ресторан.

Летом 1966 года я в третий раз поехал в Советский Союз, чтобы участвовать в конгрессе микробиологов. Летели мы с сестрой с большой партией французов. Представитель туристического бюро обратился к нам с краткой речью перед нашим отъездом, предупреждая нас воздерживаться от всяких критических замечаний, так как при малейшем нарушении советских правил каждый из нас может быть немедленно выслан из пределов Союза. По окончании конгресса мы поехали на несколько дней в Пятигорск, нам хотелось увидать Ессентуки, где мы пережили начало большевизма. Кроме нашего дома, у нас был небольшой участок земли, на окраине станицы. Из него открывался вид на далеко уходящую степь. Оказалось, что доступ к нему запрещён, он был включён в секретную военную зону. Не менее этого нас удивило и то, что в середине одного из лучших курортов России построен пивной завод. Зато от прекрасной церкви святого Пантелеймона не осталось ни следа. Её внутренняя отделка из очень ценной мозаики перенесена во вновь построенные бани. Шофёр такси сказал нам, что публика неохотно ходит в них: «Или уже в церковь идти или в баню». Видели мы наш бывший дом, ходили по знакомому курортному парку. Прощались с ушедшей навсегда жизнью.

Ездили мы и в Кисловодск. Я обратил там внимание на памятник жены комиссара Ге. В 1919 году приехали на Минеральные Воды из Москвы с особыми полномочиями два комиссара, Аксельрод и Александр Ге с женой. Говорили, что она была русская, дочь полковника. Ге руководил террором, по его приказанию люди исчезали бесследно. Но вскоре стало известно, что был способ избежать расстрела, для этого нужно было иметь драгоценности. Деньги тогда не имели значения, но золото и бриллианты, вовремя переданные госпоже Ге, могли спасти жизнь заложника. Когда пришли белые, сам Ге успел бежать, а его жена была арестована. У неё нашли чемодан с драгоценностями. Её повесили, а теперь её памятник украшает кисловодский парк.

Когда мы были в Одессе, нам удалось попасть на службу в Собор. Я молился перед прекрасной, чудотворной иконой Касперовской Божьей Матери. Я ждал ответа, что же будет с Россией, с русской Церковью? В это время священник стал читать Евангелие о том, как Спаситель с учениками плыл по бурному озеру; когда Он заснул, то испуганные ученики разбудили Его, Он укротил бурю и сказал им: «Где вера ваша?» (Лука УШ. 25).

Когда мой брат Владимир с женой и сыном решил ехать в Сочи, я присоединилась к ним. Мне хотелось увидать «Саднаш», который в дни нашей молодости казался нам райским садом, а также узнать насколько вера в Бога сохранилась на нашей родине.

Одиннадцатого августа в бурную, дождливую погоду мы добрались до пристани в Венеции. Нас ввели в мрачную комнату, где находились другие пассажиры – какие-то плохо одетые брюнеты. Они молча сидели на своих узлах и корзинах. Мы их приняли за греков. Началась проверка документов, потом посадка. Теплоход «Литва» весь белый и чистый. Администратор–дама – молодая, полная блондинка, без улыбки, с модной высокой причёской, вид у неё вульгарный. Её помощник с приветливым лицом. Он обращается к капитану: «Вот группа иностранцев, не знаю, как с ними объясняться?» – «Говорите с нами по-русски», отвечаю я. «Неужели русские! – с радостью восклицает молодой моряк, – ну теперь, значит, всё в порядке, выбирайте любую каюту, а потом прошу в столовую». Нас угощают хорошим борщом, несъедобным мясом и замороженной водой – «мороженым».

На следующий день мы знакомимся с другими пассажирами – «греками». Большинство оказывается армянами, получившими разрешение провести десять дней в Венеции. Многие из них актёры или художники. Мы объединяемся с несколькими из них, они говорят с нами запоем, радуясь, что могут «вылить душу». Они избегают трафаретных фраз,– какое теперь идёт строительство, как не узнать их городов. Мы узнаем о трудности их жизни, об отсутствии свободы.

Однажды, когда я осталась с одним из русских, я спросила его, не может ли повредить ему, что он так много общается с нами. «Говорить с вами такая радость, что я не могу лишить себя её» – отвечает он.

Через день мы останавливаемся в Дураццо в Албании. На берег нас не выпускают. На пароход входят новые пассажиры. Главный среди них советский генерал, подтянутый, со стриженой головой, у него милая, молодая жена и два мальчика. Их провожают расфранченные и раскрашенные дамы и толстые мужчины с бритыми головами под «Хрущёва», с букетами цветов и приятными, сладкими улыбками. Всё это на фоне оборванных, полуголых албанцев, которые втаскивают на пароход автомобиль генерала и бесконечные ящики и чемоданы советской миссии. Вечером новые пассажиры и провожающие ужинают на пароходе. Им накрывают большой стол с белой скатертью, подают обильные закуски, водку и шампанское. Они произносят тосты, чокаются, целуются.

Неожиданно, к нам подходит один из армян, в их группе сегодня есть именинница, они хотят приветствовать нас коньяком и приглашают присоединиться к ним. Мы радуемся, что они включили нас в свой праздник и дарим имениннице флакончик парижских духов. Армяне усаживаются в полукруг на палубе и начинают танцевать и петь национальные песни. Звёздная, тёплая ночь, пароход быстро рассекает море, мы слушаем их песни и прикасаемся к стихии народа и отличного и вместе с тем близкого нам.

На следующее утро, через восьмилетнего Юру, мы знакомимся с генералом и его женой. Юра круглолицый, всегда улыбающийся, сразу победил наши сердца. Генерал подсел к нам с Володей. Отрывисто, без улыбки спросил: «Когда уехали из России?» – «Сорок лет назад», – отвечаю я. – «Россию не узнаете. В Москве были? Надо туда поехать. А через пять лет и совсем не узнаете, если не будет только войны. Положение сейчас напряжённое, Берлина мы не отдадим. Армия наша непобедимая, мы никого не боимся, тянуть так не будем. Америка хочет войны, но мы постоим за своё. Русь никто не побеждал и не победит». Я отвечаю, что и Америка не хочет войны. Он слушает меня недоверчиво. «Вы что же, белые эмигранты будете?» – задаёт он новый вопрос. «Да» – подтверждаю я. – «В гражданскую войну, я полком командовал, шёл против «белых», за коммунизм умирал». – «А мы шли умирать за Россию», – отвечаю я. Он, очевидно, не ожидал такого ответа и не нашёлся, что мне сказать. Брат поспешил прекратить разговор, упрекал меня в неосторожности, но мне было всё равно.

Однажды утром я разговорилась с нашей уборщицей. «Вы замужем, есть у вас дети?» – «Есть сынок» – «А крещён он у вас?» – «Крещён», – «У вас разве крестят детей?» – «Да, крестят». – «И церкви в Одессе есть?» – «Как же есть». – «Сегодня праздник», – прибавляю я. «Какой праздник?» – «Преображение». – «Вот спасибо, что сказали, пойду скажу девушкам и мы не будем работать, а то в свободное время мы работаем в своих кабинках, шьём, штопаем, а когда праздник, то уже не шьём. А не скажете ли вы, какой это праздник?» Я ей объяснила, что когда мы умрём, то у всех нас будет тело преображённое, как у Христа на горе Фаворской. Она слушала меня внимательно, поблагодарила, а потом шёпотом прибавила: «Когда под румынами были, в школах учили Закон Божий, я тогда много знала, но я ещё маленькой была, а теперь некому мне объяснить».

В Одессе таможенный чиновник, в фуражке с зелёным околышком, просматривает небрежно наши вещи и задаёт нам всего лишь один вопрос: «Сколько у вас Евангелиев?» К счастью он спрашивает Розмари, она отвечает, что она швейцарка и у неё одно Евангелие на немецком языке. Меня он не спрашивает и я молчу. У меня их три.

Наш пароход остаётся в Одессе до следующего утра, но ночевать мы должны в своих каютах и потому вернуться уже вечером. Найти такси невозможно. С великим трудом мы втискиваемся в переполненный троллейбус и едем до вокзала. Недалеко видим большую церковь, подходим к ней. Золотой крест на ней сломан, на запертой двери крупными буквами надпись: «клуб». Мы стоим растерянные. С нами заговаривает какая-то женщина и объясняет, как пройти к «действующей» церкви. Мы находим её, у свечного ящика встречаем старика с культурным лицом. Мы объясняем, что мы из Парижа, спрашиваем, где находится женский монастырь, мы знаем там одну монахиню. Он смотрит сперва на нас с осторожностью, потом не выдерживает, закрывает лицо руками и начинает плакать. Торопясь и оглядываясь по сторонам, он быстро шёпотом рассказывает нам, что женский монастырь только что разогнали, кажется, некоторые монахини скрываются в мужском монастыре. Крест на большой церкви сломали, сперва нагнали евреев, но они отказались ломать его, прислали солдат, те тоже отказались, тогда ночью привезли молодых комсомольцев, они сломали крест, вывезли всё из церкви и открыли там клуб. Другую церковь закрыли после того, как один крупный коммунист крестил там своего ребёнка. Мы не знали, как его утешить. Но он сказал нам, что доход от свечей всё равно от церкви отбирают. «Мы гибнем – говорил он, – и вы ничем не можете нам помочь».

Мы решили ехать в мужской монастырь. Трамвай идёт медленно и долго, его трясёт, бросает, вокруг серость и грязь. Против нас на скамейке спит мальчик лет восьми. Я сую ему в руку жевательную резинку, он сразу просыпается и с удивлением смотрит на нас. Услыхав, что мы спрашиваем у кондукторши – как найти мужской монастырь, он сразу вызывается нас туда провести. Рядом с монастырём его школа, сам весь оборванный, в рваных сандалиях.

Монастырь благоустроенный, окружённый зелёным, свежевыкрашенным забором. Мы входим в калитку, в это время подъезжает автомобиль и монах-привратник кидается открывать ворота. Из автомобиля выходят два важных, упитанных монаха, с длинными расчёсанными бородами и в нарядных рясах. Я подхожу к одному из них и объясняю ему, что мы приехали из Парижа и хотели бы узнать, что стало с женским монастырём и каково вообще положение Церкви. Он смотрит на меня холодно: «Живём хорошо, – говорит он, – узнавать вам нечего, если хотите молиться, идите в церковь, через час будет служба». И они оба уходят, оставив нас в недоумении.

Вдруг я замечаю в глубине сада молодого человека, который набирает воду из крана. Я быстро подхожу к нему и говорю: «Мы люди верующие, разыскиваем женский монастырь, у нас там приятельница, помогите нам».

Он быстро взглядывает на меня, так же быстро оглядывается по сторонам и тихо говорит: «пройдите прямо, там за домом три монашки». За маленьким белым домиком я вижу скамейку и на ней три женщины, одна лежит больная, две сидят около неё. Я объясняю, кто я и откуда приехала. Одна из них оживляется, начинает рассказывать, как разогнали их монастырь, нагрянули ночью, увезли монахинь неизвестно куда, не позволили взять с собой ни одной вещи, молодые разбежались, но не знают как будут жить, их нигде не прописывают. У неё тонкое, смиренное лицо и мистические глаза. Я говорю ей: «Веру только не потеряйте». Она улыбается: «Веру то не потеряем, Господь помогает, но последние времена пришли... Пещеры в Киеве закрыли, Господи, что делается...». Она говорит быстро, тихо и всё оглядывается. Недалеко от нас ходит взад и вперёд какой-то человек среднего возраста и всё на нас поглядывает. Наконец, он подходит к нам. «Вы иностранцы? – спрашивает он, – православные?» Я едва успеваю ответить ему, он говорит быстро, стараясь успеть всё высказать: «Церковь гибнет, скажите там всем, церкви закрывают, семинарии закрывают, за каждым нашим шагом следят, у церкви два врага, самый страшный её враг – это внутренний враг. Вы понимаете? Этот монастырь только для видимости, здесь нет ничего настоящего, положение Церкви ужасное. Кричите, говорите всем, что мы гибнем, патриарх в плену, он уже ничего не может сделать...».

Здесь я совершила непростительную ошибку – я, попросив его подождать, побежала за братом, который остался около церкви. Когда мы почти бегом возвращались к белому домику, два рыжих монаха, приехавшие на автомобиле, заметили нас через окошко и один из них, разъярённый и красный от гнева, накинулся на нас. Он приказал нам следовать за ним в канцелярию. Наш собеседник пошёл с нами, объясняя громким голосом, как и зачем построены различные здания монастыря. Вдруг он нагнулся ко мне и стал шептать: «Патриарх стар, он три года добивается свидания с Хрущёвым, уход Николая Крутицкого – громадная потеря, 68 % всех церковных доходов идёт государству, но не это самое страшное, только 10 % священников – подвижники, а остальные губят Церковь. Наша единственная надежда, что мы вошли во Всемирный Союз Церквей».

Тут к нам подошёл монашек и сказал нашему спутнику, что его зовёт настоятель монастыря. Мы умоляли его ещё раз встретиться с нами, но он ответил, что это невозможно, его ни на минуту не оставят теперь вне наблюдения. «Поднимите шум, может быть это нам поможет» – быстро промолвил он, прощаясь с нами. Мы вышли из монастыря, потрясённые. Я успела всунуть монашке тёплую ангорскую кофточку и попросила её молиться за нас.

Ялта. Жаркий, солнечный день, бесконечно стоим в очереди за такси. Едем в домик Чехова. На дверях вывешено, что вход новым посетителям воспрещён. Пробираемся к экскурсоводу и говорим, что мы из Парижа. Нас сразу пропускают, встречают приветливо, расспрашивают про жизнь во Франции. Потом долго бродим по городу, всюду масса гуляющих. Люди с лицами «плоскими, как тарелки, без всякой тайны», как выразился о советской толпе один иностранец. На пляже лежат один около другого полуголые тела.

Сочи. Нас помещают в отель. Погода чудесная, всюду пальмы, громадные здания. Город полон пёстрой, оживлённой толпой. Мужчины разгуливают в пижамах, кажется, это считается здесь верхом элегантности. На следующий день идём в церковь. Она закрыта, на калитке висит большой замок. Мы решаем искать священника. В саду играют мальчики восьми-девяти лет. Я спрашиваю: «Здесь живёт священник?» – «Здесь – отвечает один из них, – а вам зачем?» – «Не твоё дело» – перебивает его мальчик побольше и указывает на дверь. Вхожу в квартиру. Никого не видно. В комнате беспорядок, но обстановка неплохая, стоит большой холодильник. Наконец откуда-то появляется женщина. От неё я узнаю, что отец Гавриил простужен и только что заснул. Жена его недавно вернулась из госпиталя и больна. Она её сестра и приехала за ней ухаживать. Я спрашиваю её – верующая ли она? «Нет, – отвечает она – хотя чтобы совсем неверующая – не скажу, может быть и есть Бог, но у нас как-то всё это не принято и в церковь я не хожу». – «А батюшка верующий?» – продолжаю я свои расспросы. «Он верующий – подтверждает она, – вы позвоните завтра, я скажу, что вы из Парижа, он должно быть непременно захочет вас повидать, а сейчас я не смею будить его».

На следующий день я позвонила, как было условлено. Ответил мне чей-то голос: «Вам отца Гавриила? Если вам что-нибудь нужно – идите в церковь». – «Но церковь закрыта – отвечаю я, вы мне сами сказали позвонить вчера, я хотела бы встретить отца Гавриила». – «Видеть его вам незачем» – холодно повторяет голос. – «Это я с вами говорила вчера?» – спрашиваю я, – «С кем вы говорили – вас не касается, больше ничего я вам сказать не могу» – она резко обрывает разговор и кладёт трубку.

К вечеру мы пошли в церковь, на этот раз она была открыта. Где-то в глубине крестили девочку лет пяти. Отец Гавриил стоял у свечного ящика. Он сказал нам, что всё у них обстоит хорошо, служат они свободно, крестят детей, хоронят, венчают, получают из патриархии Евангелия и молитвенники.

Я спросила, сколько Евангелий они получили, оказывается 15, а приход обслуживает приблизительно миллион людей. Я рассказала про закрытие женского монастыря в Одессе, про церкви, обращённые там в клубы со сломанными крестами. Он уверил меня, что всё это клевета, что в Сочи недавно приезжал из Одессы митрополит Борис и утверждал, что там 25 действующих церквей и полная свобода.

Я поняла, что его сердце «не обливается кровью». Вид у него был благополучный, новый костюм, автомобиль, квартира в три комнаты. Говорить с ним нам было больше не о чем.

На следующее утро мы пошли разыскивать наше бывшее имение. Оно было в четырёх километрах от Сочи. Нашли мы его в «предельном» запустении, все фруктовые деревья были вырублены, все розы погибли, всё заросло лианами и колючкой. Мы постучали в дверь домика, где когда-то жил наш садовник. К нам вышла женщина армянского типа и на наш вопрос – что это за земля и кому она раньше принадлежала – ответила, что этого она не знает, так как живёт здесь всего двадцать лет, что в каждой комнате находится по семейству, что земля принадлежит совхозу, но её никто не обрабатывает, из-за нехватки рабочих рук. Им же дали всего маленький участок, где они посадили два фруктовых дерева, пятнадцать кустиков помидор и столько же картошки. Тут она прибавила, что долина, которая спускается к морю называется почему-то «Зерновская Балка», а почему «Зерновская» она объяснить не может. Тут я сказала – что это мы, Зерновы. Она пришла в восторг, кинулась звать своего мужа и двух мальчиков сыновей. «Зерновы приехали – быстро повторяла она, – старые хозяева приехали». Она не знала чем угостить нас, что подарить нам на память.

Мы ещё раз навестили её, принесли разные подарки. Она рассказала, что работает с мужем учителями, но заработок не позволяет им купить башмаки детям и дома они ходят босиком. Рассказала она нам также о старушке, которая уверяет, что когда-то здесь всё было полно роз и других цветов, но ей никто не верит и говорят, что эти розы приснились ей во сне.

В этот же вечер, в мою дверь кто-то тихо постучал. Вошла пожилая женщина. «Я видела у вас иконку, неужели вы верующая?» – «Конечно верующая» – ответила я на её робко заданный вопрос. – «Слава Тебе, Господи» – промолвила она и начала меня расспрашивать: позакрывали ли церкви во Франции, преследуют ли там веру? Она никак не могла поверить, что мы приехали из свободной страны. На мой вопрос, как она живёт, она рассказала, что у неё всё благополучно, семья у неё дружная, живут они в одной комнате, старушка её мать, дочь с мужем и сыном и она, а сейчас ещё пришёл странник из Киева и тоже поселился у них. Все они верующие. Хотели, чтобы мальчик пел в церкви, но об этом узнали в школе и запретили, грозили выгнать. Так они теперь у себя, дома, по вечерам поют церковные песнопения. Дочь знает церковнославянский язык и ходит читать над покойниками – «грешников вымаливает», молится за их души, не принявшие Бога. Я подарила ей Библию и Евангелие, она не знала, как меня благодарить и быстро спрятала их. Показала она мне книжечку, с которой она никогда не расстаётся. Она была вся замусолена, в ней было объяснение некоторых молитв и евангельских событий. Мы встретили в церкви её дочь, скромную и умную. Она была мне очень благодарна за переписанный мною для неё акафист святому Серафиму.

Встретила я также в церкви культурную даму из Ленинграда и спросила её, есть ли верующие среди молодёжи? Она сказала, что у неё три сына и все верующие, но в церковь ходить не могут, как их судить? им надо жить жизнь!

Каждый раз в церкви меня поражал один человек, с прекрасным лицом. Он стоял как столб, не шевелясь, не крестясь, смотря, не отрываясь на иконы. Только в последний день перед нашим отъездом, я решила поговорить с ним. Когда он узнал, что мы из Парижа, то он объяснил, что он тоже приезжий издалека – из Сибири. «Крестят ли там детей?» – спросила я. «Да, крестят». «А вы своих крестили?» «У меня нет детей». – «А жена у вас есть?» – «И жены у меня нет», – ответил он. Потом, посмотрев на меня, он прибавил: «Я вам верю, я – монах, только не православный, я из пограничной области с Польшей, я католик. Монастырь наш закрыли, монахов разогнали. Во время войны я был санитаром и подобрал раненого немца, как в притче о милосердном самарянине, и получил за это восемь лет лагеря» – «Тяжело там было?» – спросила я, – «Да, немногие выжили» – «А были в лагере священники?» – «Конечно были и вера у них была сильная» – ответил он. Я смотрела ему в глаза и не могла оторваться от них, у него были светящиеся, синие глаза.

«Что я могу сделать для вас?» – спросила я его. «Скажите там, чтобы соединили Церкви, – горячо ответил он мне, – ещё в Галиции умирал один православный и просил, чтобы я позвал священника. Я мог найти только католика, но человек не хотел у него причаститься. «Не могу стать перед смертью католиком» – сказал он мне. А теперь я в таком же положении, живу без причастия. Хожу в православную церковь, но не смею причащаться, ведь я монах!».

Он рассказал мне, как в Сибири умирала молоденькая комсомолка, позвала свою мать и просила крестить её. Мать отказалась помочь, тогда дочь заявила, что у неё нет больше матери и просила всех в больнице быть милосердными и устроить её крещение. Владимир привёл священника, комсомолка крестилась и через два часа умерла очищенная и счастливая. Он просил нас прислать ему молитвенник и Евангелие, многие хотели научиться у него православным молитвам, но он знал только католические и по латыни. Он дал нам адрес родственника в Польше, кому мы могли послать эти книги. Кроме того он рассказал нам, что в лагере он сидел с французским священником, которого выпустили, звали его Жан. Владимир надеялся, что мы разыщем Жана (фамилии его он не знал), и тот сможет достать для него разрешение причащаться в православных церквах, оставаясь католиком. Мне удалось встретить Жана, который получил необходимый документ для Владимира. Я переслала его вместе с Евангелием и молитвенником в Польшу, надеюсь, что всё это дошло до нашего нового друга.

На обратном пути мы опять остановились в Ялте, ездили в Ливадию, видели дворец Воронцова, проезжали мимо таинственных, охраняемых солдатами стен, за которыми отдыхают «члены правительства». В пять часов мы пошли в церковь. Она была ещё закрыта, но на скамейке сидели три женщины, в ожидании молебна с акафистом. Мы разговорились. Одна из них, узнав, что мы из Парижа, спросила, не знаю ли я Загоровских. Она вся просияла, когда я сказала ей, что они мои друзья. В глазах её появился тот же свет, который я видела в глазах Владимира. Она оказалась приезжей из Харькова и была раньше духовной дочерью отца Николая Загоровского. Она знала, что он уехал во время немецкой оккупации, чтобы пробраться к сыну во Францию. Она всегда надеялась получить вести об отце Николае. Для неё встреча со мною была чудо, великая милость Божия.

Перед воротами церкви стояла старушка. Мы спросили её, хороший ли у них священник? «Священник хороший, – ответила она – живёт благополучно, имеет автомобиль, отдельную квартиру, службы знает, в Бога не верит, голос у него красивый и мы ему благодарны. Всё же есть у нас священник, и есть службы!» Мы с изумлением слушали её. «Как же в Бога не верит?» – спросил её брат. – «А у нас это часто», – ответила старушка. Узнав, что мы из Парижа, она сказала нам, что у неё была сестра и племянник в Париже, но она не имела их адреса и не могла их найти. Оказалось, что мой брат знал её племянника. Нашёл его и они стали переписываться, и он мог посылать ей посылки.

На молебне поёт вся церковь, это пение невозможно забыть. Священник с прекрасным голосом, с холодным непроницаемым взглядом. Выйдя из церкви, я подхожу к седому господину и спрашиваю у него – каково положение церкви? Он отвечает, что он профессор Богословской Академии из Ленинграда, что в России теперь всюду имеются семинарии и монастыри, священник в Ялте прекрасный, он его ученик по заочным курсам. Он утверждал, что в Одессе женский монастырь не закрыли, а только перевели его в другое место, где монахиням будет лучше. Советовал нам не верить тому, что говорят, так как Церковь, по его словам, пользуется теперь полной свободой.

Опять Одесса. Приехав в Одессу – мы сразу идём в собор. Там идёт литургия. Почему-то я не становлюсь, как обычно, рядом с моим братом, его женой и сыном, а отхожу от них и становлюсь одна, у правой стены. Недалеко от меня – женщина молится на коленях, перед иконой Николая Чудотворца, рядом с ней мальчик, лет пяти. Икона повешена низко, и мальчик стоит перед нею, прислонив к ней лоб. Так они проводят всю литургию. Служат несколько священников, но главный из них имеет такое лицо, что смотря на него, я начинаю плакать. Во время службы мой брат подходит ко мне и говорит, что на левой стороне находится моя любимая, чудотворная икона Касперовской Божьей Матери. Он также указал мне на замечательное лицо одного из молящихся, и я решила, что непременно познакомлюсь с ним после службы.

Когда кончилась литургия, я подошла к чудотворной иконе и стала ждать, когда народ приложится к ней и уйдёт. Я долго оставалась перед нею одна и уже собиралась уходить, когда я увидала снова ту женщину, которая стояла перед иконой Николая Чудотворца. С ней был её маленький мальчик и другой побольше, лет девяти. Этот старший держал в руке веточку, макал её в лампадку и ставил крестик на лбу матери, на свой и маленького брата. Вид у них был очень бедный и я решила дать им немного денег. Зная, что у меня в портмоне была мелочь, я сказала женщине, что хочу помочь ей. К моему удивлению, мелочи у меня не оказалось, я нашла только бумажку в три рубля, которую я ей и дала. Она взяла её, потом вдруг вернулась и спросила, не ошиблась ли я, дав ей так много? «Нет, – ответила я – возьмите, это от меня». Тогда она закрыла лицо руками и стала плакать. «Не вы дали – говорила она – Николай Чудотворец дал». Я узнала от неё, что она приехала из деревни, чтобы привезти детей в церковь, но у неё не хватило денег на обратный проезд. Она пошла «к ним», но когда «они» узнали, зачем она приехала в Одессу, то заявили, что завтра мальчиков от неё отберут и отправят их в детдом. У неё была одна лишь надежда, что Николай Чудотворец поможет. «Знаете ли вы – прибавила она, – что вы дали мне ровно столько, сколько мне надо на билет!».

Я слушала её и благодарила Бога. Я сказала ей весёлым тоном: «Ну, и слава Богу, теперь всё хорошо, уезжайте спокойно». Я могла только так говорить, чтобы не начать рыдать с нею.

После этой встречи я пошла отыскивать «незнакомца». Он ещё оставался в церкви. Я сказала, что мы из Парижа и хотим знать, сколько церквей в их городе. Он ответил, что сейчас открыто четыре – собор, Успенская около вокзала, Архиерейская и Кладбищенская. На собор наложили миллион рублей налога, но его не закрывают из-за иностранцев. «Простите меня и поймите, – прибавил он – больше я с вами не могу говорить, так как вы приехали из Франции». Я всё же стала просить его дать мне ещё 10 минут в любое время и в любом месте. Тогда он предложил мне прийти в пять часов в Архиерейскую церковь на всенощную и акафист Успению.

На этот вечер у нас были билеты в оперу, я решила попасть туда с опозданием, и к пяти часам, на дребезжащем, грязном и полуразваленном трамвае отправилась в Архиерейскую церковь. Церковь была небольшая, окружённая садом, калитка была ещё заперта, на тротуаре сидело несколько женщин. Я подсела к одной из них. Она рассказала, что уже одиннадцать лет поёт в хоре. На мой вопрос – хорошие ли у них священники – она ответила, что их они не судят, но тот главный, который служил литургию в соборе – тот святой. «Если вы хотите исповедоваться или панихиду служить – вы к нему наверное идёте?» – спросила я её. «Зачем к нему? – ответила она, – народ понимает, к нему никогда не ходим, бережём его, чтобы его у нас оставили, к другим священникам ходим». – «А как вы живёте?» – Работаю домработницей, живу в подвале без окна, дом разваливается, трудно живу» – ответила она.

У меня был чемоданчик с вещами, я дала ей его, прося взять себе, что ей нужно, а остальное распределить между теми, кто пострадал за веру. Она трогательно стала благодарить меня, обещая раздать тем, кто ещё более нуждается, чем она.

Началась служба. Народу было очень много, трудно было пошевелиться, пела вся церковь. Пели так, что казалось, что их голоса проникают через стены и летят прямо к небу. Я стояла рядом с молоденькой девушкой с ангельским лицом. Когда вынесли плащаницу Успения, весь народ ринулся навстречу митрополиту, вышедшему из алтаря. Он был высокий, толстый, с громадной бородой, мрачного вида. Моя соседка не подошла к нему под благословение. Я не пошла тоже. Потом я увидала двух молодых монашек, которые, стоя в толпе, всё время что-то тихо говорили народу, я продвинулась к ним, и услышала: «идите, прикладывайтесь к святым иконам, зачем идёте к владыке, вы Богу молиться пришли, а не руку у него целовать». И народ сразу слушал их и продвигался к иконостасу. Служба кончилась в 8.30. Ко мне опять подошла женщина, с которой я говорила, чтобы спросить, когда я уезжаю. На мой вопрос, что я могла бы ей ещё дать? – она попросила Евангелие. У меня только оставалось одно, моё личное, мы уезжали на следующее утро в шесть часов. Она предложила, что придёт в пять и будет меня ждать на улице, недалеко от пристани.

Я не знала, вспомнит ли обо мне незнакомец, но осталась его ждать. Наконец, быстрыми шагами он прошёл мимо меня и тихо сказал: «Я выхожу». Почти бегом он скрылся в каком-то переулке, вокруг была темнота наступившего вечера. Я наугад бросилась за ним. Он стоял, прислонившись к стене. «Это вы мне сказали, что вы выходите?» – спросила я его. – «Да, вам – ответил он, – я вам поверил, хотя моя жена боится, что вы меня погубите, если вас сюда пустили приехать – значит вы коммунистка. Я десять лет сидел в лагере за веру и моя жена тоже, мы там и встретились. Мы не смеем говорить с иностранцами, за нами всё время следят». Я спросила его – можно ли верить священникам, которые сегодня служили? «Мы священников не судим, каждый делает, что может», ответил он. «А мне митрополит Борис показался странным» – прибавила я. «А мы не судим» – ещё раз повторил он. На прощание он сказал, что монах, который помазывал елеем на службе был большой подвижник. Я поблагодарила его за доверие, он просил меня не выходить сразу из переулка и быстро скрылся.

Подождав я пошла маленькими уличками к остановке трамвая. Он, дребезжа и дрожа только что ушёл. Мне было одиноко стоять одной на темной улице, далеко от города. Трамвай очень долго не шёл. Наконец я добралась до вокзальной площади. Чтобы попасть в театр нужно было взять троллейбус. Я стала в бесконечную очередь. Когда я собиралась уже влезать, мне сказали, что ехать нужно было в противоположную сторону. Я пересекла площадь и стала в новую длинную очередь. Я чувствовала себя усталой и потерянной. Как будто нарочно у меня были неудачи одна за другой. Я решила, сказать по-французски, что я туристка и пройти первой. Как только я хотела войти в троллейбус, я услыхала за собой чей-то голос: «Встаньте, пожалуйста, в очередь». Я обернулась. Сзади меня стоял мой незнакомец. «Вы здесь?» – с изумлением сказала я. «Да, вот видите, – ответил он – переходил улицу и случайно увидал вас», – «Для людей верующих нет случайности». – «Вы тоже это знаете, – сказал он – когда мы расстались, я подумал, Господи, я не сказал ей правду, я был неправ, я не знаю, кто она, где её найти, но если это не против Твоей воли, дай мне ещё раз встретить её». Тут он признался мне, что я была права, когда мне показалось, что митрополит Борис не внушает доверия. Митрополит Николай много сделал для Церкви, патриарх слишком стар и сам уже ничего не может сделать. Моему безымянному другу надо было уходить. Он вдруг обнял меня и поцеловал: «Вы совсем, как сестра», были его последние слова. Я попросила его молиться обо мне.

«Так странно всё, – думала я – теперь я понимаю, почему я так долго не могла найти пути к театру, это всё было оттого, что этот человек разговаривал с Богом и просил ещё раз увидать меня». Такова вера в России. Это была великая ко мне милость Божия, что мне дано было её увидать.

На следующее утро я встала в пять часов и сошла на берег, сказав капитану, что хочу ещё раз походить по русской земле. Вдалеке, в маленьком садике, на скамейке меня ждала моя новая приятельница, поющая в хоре.

Почему-то утром я вдруг стала сомневаться – правильно ли я сделала, что дала ей для передачи другим разные вещи и немного денег. Я её совсем не знала, не подведу ли я кого–нибудь? Зная, что я отдам сейчас ей моё Евангелие, я открыла его «на прощание», прося помощи – правильно ли я поступила, что поверила ей. Мне открылись послания: «посылаю вам брата моего, проверенного и сильного в вере, ему верьте». Я прочла эти слова Валентине Михайловне, и она горько плакала, вытирая ладонями слезы.

Евангелию моему она несказанно обрадовалась, готова была бы всюду за ним пойти, заплатить сколько угодно, боялась верить своему счастью и всё целовала мою книжечку. Она рассказала мне случай, который произошёл у них в Одессе: в Страстную пятницу пришла группа комсомольцев к собору, привели джаз и устроили танцульку. У одной из девиц запоздал её кавалер, тогда она вошла в собор, сняла икону Николая Чудотворца и стала с этой иконой, прижав её к груди, танцевать. Женщины вышли из церкви и говорили ей: «побойся Бога», а она им ответила: «если ваш Бог существует – пусть меня накажет». И вдруг её разбил полный паралич. Милиционер, который там стоял, поседел от страха. Родители её послали телеграмму патриарху, и каждый день служили молебны. Патриарх ответил: «Бог наказал, Бог и простит».

Три месяца её искусственно питали, через три месяца она поправилась, но её выслали из Одессы, потому что народ стал к ней ходить и очень многие тогда уверовали. А она сама и родители её совсем уж стали верующими. А когда танцевала с иконой, всё говорила Николаю Чудотворцу: «ты мой кавалер». Когда я была в Париже, отец Сергий Шевич подтвердил мне, что этот случай был описан в журнале Наука и Религия, где было сказано, что у одной из девиц сделался во время танцев нервный удар, который был приписан «фанатическими старушками» наказанию Божиему.

Подойдя к пароходу, я увидала, что он окружён войсками и никого к нему не подпускают. К счастью, меня увидал капитан, он сказал мне, чтобы я поскорее взяла свой паспорт и шла в здание морского вокзала, где проверяют всех пассажиров. Мой паспорт оставался в моей каюте, капитан провёл меня туда, прося не смотреть по сторонам. Я всё же видела, что солдаты, в шапках с зелёными околышками, обыскивают все каюты, все шкафы, все закоулки. Я достала своей паспорт и меня провели на вокзал. Там в зале первого класса были собраны все пассажиры нашего парохода, многие из них были в пижамах. Оказывается, их спешно разбудили и отправили всех на вокзал, пока солдаты КГБ искали на пароходе, якобы, спрятавшегося беглеца. Все иностранцы, ехавшие с нами, были потрясены этим неожиданным событием.

В семь утра наш пароход отплыл из Одессы. Мы расстались с русской землёй.

Я попала второй раз в Россию летом 1966 года, сопровождая брата Владимира – участника научного конгресса в Москве. 23 июля наш самолёт спустился на аэродром Шереметьево. Я была в той Москве, где я родилась. Это было как сон. Только в автокаре, смотря на лес по обе стороны дороги, я поняла, что это русский лес и у меня упало сердце. Вдруг вспомнилось, как мы уезжали из Москвы в холодный ноябрьский день в семнадцатом году, почти пятьдесят лет назад. Мы ехали на извозчицких саночках, моя сестра и я. Она горько плакала и всё повторяла. «Никогда, никогда не вернусь в Москву!» А Москву она, так по особенному, любила. Она и не вернулась, умерев в прошлом году. А я теперь в Москве. Как это возможно? Тогда начиналась жизнь, теперь она кончается. Москва в семнадцатом году была тёмная, мучительная, напряжённая, больная, а теперь? Я смотрю на длинный ряд плакатов вдоль дороги: КПСС несёт вам счастье, КПСС несёт свободу, КПСС несёт мир... Как ненужно звучат все эти повторяющиеся слова и как ясно видишь, через них, просвечивающееся одно властное слово – «ЛОЖЬ».

Мы подъезжаем к университету. Громадное, мощное здание, нам дают комнаты. Всё чуждо, нереально. Мы идём в столовую. Толпа иностранцев, приехавших на съезд, приветливые подавальщицы, белые скатерти, русская речь. Так начинаются восемь дней нашей жизни в Москве.

На следующее утро мы с братом идём в Елоховский собор. Там, как во всех русских церквах, преобладают женщины – старые, молодые, и среднего возраста, все в платочках, истово крестящиеся и отбивающие земные поклоны. Но есть и другие. Около меня стоит женщина с культурным, красивым лицом, стоит прямо, чуть-чуть вытянувшись, не сводя глаз с большой, прекрасной иконы Божией Матери. Что-то есть в её лице, во всем облике такое, от чего хочется плакать.

Какой-то трепет перед Богом. Так как она молилась – молились когда-то мы, во время гражданской войны в Ессентуках. В такой молитве нет преграды между человеком и Богом.

В шесть часов мы едем на торжественное открытие конгресса. Длинный ряд речей, скучных, формальных, никому ненужных. Один упитанный советский представитель сменяет другого и читает по запискам приветственную речь. «Дорогие товарищи, господа и дамы...» – «Уважаемые дамы, коллеги, товарищи...». Всё одно и то же. Тысячная толпа всех наций безразлично внимает этим безличным словам. После мучительно долгого перерыва танцует Свердловский балет – хорошо, но недостаточно талантливо, чтобы захватить нас. Толпа вяло аплодирует и спешит к автокарам, везущим обратно в университет.

На следующий день мы встречаемся с Катей и Петей. Она высокая, широкого сложения блондинка, вся дышит крепостью и здоровьем. Её синие глаза смотрят прямо и всё время смеются. Катя героическая русская женщина, большой смелости и упорства. Петя худой, издёрганный, он только что выпущен из лагеря в Мордовии, и это лежит как клеймо на всей его фигуре. Прежде чем сказать что–нибудь, он быстрым поворотом головы оглядывается во все стороны. Вскоре и я приобретаю этот же жест. Мы идём в Кремль. Я как будто в первый раз сознаю его величавую красоту. Мы входим в соборы, ставшие музеями, останавливаемся перед гробницами царей, рассматриваем роспись на стенах, сливаемся с толпой, тупо следующей за гидами. Я обращаюсь к коренастому парню с плоским лицом: «Вы бы сняли шапку, – говорю я ему – всё же церковь». Он смотрит на меня наглым взглядом, нехотя стягивает шапку и говорит: «Какая там церковь, у нас этого больше нет!» Я подхожу к военному, молоденькому с симпатичным лицом: «Вы бы сняли шапку», – повторяю я. Он быстро снимает фуражку, виновато улыбается и говорит: «Спасибо, что сказали». Подхожу к другим. «Даже иностранцы снимают, а русские нет», мои слова производят впечатление, все молча, поспешно снимают шапки. Это нужно говорить, многие это делают сами, а те, кто не чувствуют в какое здание входят – разве они виноваты? Кто вообще виноват? Упустили Россию, промотали её, а теперь, снявши голову по волосам не плачут...

В Кремле я подходила к разным группам, большинство были приезжие из провинции, прислушивалась к тому, что говорили гиды. Вероятно, я выбирала неподходящие моменты, каждый раз первые слова, которые я слышала были: «Владимир Ильич любил отдыхать в этом саду... или – Владимир Ильич гулял по этой улице...». Наверное, несколько лет тому назад эти же гиды повторяли: «Товарищ Сталин нас учит...». Я хотела бы знать проникают ли эти слова о Ленине в души человеческие или скользят по поверхности.

Катя рассказывает, как трудно молодёжи проникнуть в Церковь, как трудно узнать об её учении и обрядах. «Я не знала, что такое Покров, но я пришла в церковь, только не было платка на голове. Какая-то старушка на меня напала, она была такая злобная, что я поскорее ушла». «А я, – говорит Петя, – попросил в Загорске у старого монаха дать мне житие святого Сергия, он меня грубо прогнал, сказав, что таких книг больше нет». Я слушала и думала о той громадной ответственности, которую несут верующие люди. Ещё вероятно не достаточно очистил нас огонь гонений!

После Кремля, мы пошли в Хлебный переулок, в дом, где у нас была квартира. Около её входной двери было много звонков. Я позвонила подряд во всё. Только один звонок «откликнулся». Дверь открыл мальчик лет девяти. Он жил с бабушкой в комнате моей сестры. Они встретили меня радушно, жалели, что я не могла пройти по всей квартире, но на каждой двери висел замок. В каждой комнате жило по семейству. Они хотели угостить нас чаем с пирогом, но я не осталась, дала мальчику разные подарки. Он сунул мне в руку маленький перочинный ножик. «Возьмите, непременно возьмите», – повторял он. В квартире, где раньше мы жили вшестером, теперь ютилось около двадцати человек с одной кухней и одной ванной.

Вечером мы были приглашены в гости к церковным людям. В их доме мы попали в иной мир. Открытые, гостеприимные, они дали нам то тепло, которое могут дать только люди, связанные верою или любовью. Конечно, наш разговор сосредоточился на положении Церкви. По их словам, главная опасность исходила от внутренних врагов, от того духовенства, которое соблазнилось, пошло на сговор с властью и разрушает Церковь изнутри. Они показали нам письмо, составленное двумя московскими священниками¹⁶⁴. «Мы бы написали по-другому», – сказали наши новые знакомые. Я поняла, однако, что, несмотря на эту критику, их сочувствие на стороне авторов письма. Положение последних трагично: их сняли с регистрации, запретили служить, жёнам не дают работы. Многие им помогают материально и духовно. В Москве есть церкви, где запрещённые священники могут причащаться в алтаре.

Во многих приходах разрушителями церкви являются старосты, назначаемые советской властью. Они следят за священниками, доносят на них, записывают имена отцов крещаемых детей и те подвергаются гонениям за это. «Мы боремся на три фронта, – говорили нам наши хозяева, – с антирелигиозной пропагандой, с невежеством огрубевшего, потерявшего веру народа, и с предателями среди церковников. Помогите нам! – повторяли они. – Если бы вы знали, как вы нам нужны, какая вы для нас поддержка. Нам важно знать, что там, в свободном мире, есть друзья, которые думают и веруют, как мы. Присылайте нам книги. Передайте от нас отцу Владимиру Родзянко в Би Би Си, что мы слушаем его и слышим каждое его слово. Передайте Владыке Иоанну Шаховскому, говорящему по «Голосу Америки», что мы часто его не понимаем, мы просим его говорить проще, больше говорить о жизни святых, объяснять праздники, давать примеры христианской жизни из современности. Передайте отцу Шмеману, что его радиопередачи «Свобода» глушатся на 100 %; мы ловим каждое его слово, но это бесконечно трудно. Его слова нам так нужны. Не может ли он говорить по радио «Голос Америки», их не глушат. Мы просим его также не путать политики с религиозными вопросами, для нас это губительно». Они показывали нам заграничные книги, перепечатанные ими на машинке и переплетённые.

Как можем мы помочь им? Они думают и верят, что за рубежом есть то же горение веры, что и у них... Что можем мы дать им? Мы, живущие в довольстве, благополучии, равнодушии и теплохладности... Поздно вечером мы разошлись. Это был незабываемый разговор. Перед нами встала во всей своей сложности трагическая картина современной церковной жизни, в которой вера и крепость одних и малодушие других сплелись друг с другом.

Двадцать восьмого, в день Володиных именин мы с утра поехали с экскурсией Интуриста от нашего конгресса, в Загорск. Я когда–то, когда мне было двенадцать лет, дала «обет», что побываю в Загорске, тогда – в Троицко-Сергиевской Лавре. Это был детский, глупый обет, но меня всегда мучило, что я его не исполнила. Я ходила тогда в гимназию раз в неделю на уроки естествознания. Моя мать думала, что таким образом я «постепенно» привыкну к гимназии. Это, конечно, была ошибка. Раз в неделю я не могла привыкнуть к девочкам и они ко мне. Я каждый раз бывала «новенькой». В первый день ко мне отнеслись с любопытством, но затем на меня уже никто не обращал внимания. Я обыкновенно стояла одиноко где-нибудь у стенки, ожидая звонка к уроку и очень стеснялась. На уроке я не знала где сесть, все парты были заняты, все девочки сидели со своими подругами и не хотели уступать мне своё место на один час. Я была одинокой и несчастной. Однажды я, к своему ужасу, обнаружила, что выучила не тот урок. Я совсем не знала того, что спрашивала учительница, и я переживала заранее тот позор, который ожидал меня, если меня спросят. И тут, с отчаянья я дала «обет» – поеду в Троицко-Сергиевскую Лавру, если меня не спросят сегодня. Меня не спросили, но к Троицко-Сергиевской Лавре я поехала только пятьдесят четыре года спустя...

Я сразу пошла в церковь. Шла литургия. Опять белые платочки, женщины и женщины. Они кланяются, крестятся, поют, они вымаливают грешников, молятся за Русскую землю безбожную, богохульную, святую теми неизвестными миру подвижниками, омывшими её своей кровью. В церкви было много молящихся, где-то у левого предела выкрикивала кликуша, никто не обращал на неё внимания. Был день Святого Равноапостольного Владимира. В своей проповеди священник прекрасно говорил о силе и благодати крещения. После окончания литургии, я пошла поклониться мощам преподобного Сергия. Там непрерывно служат молебны, поют русские женщины: «Заступница усердная, Мати Бога Вышняго...». И мне казалось, что моя молитва, сливаясь с их голосами, уносилась ими ввысь. Я стояла и горько плакала, иногда слезы бывают как молитва и не нужны никакие слова...

Наш гид предложил всей группе осмотреть Академию. Мы шли за ним по анфиладе комнат, сплошь увешанных иконами, крестами, иконостасами. В застеклённых шкафах скульптурные слепки разрушенных церквей и древние облачения патриархов и митрополитов. В залах стояли юноши, очевидно студенты. Я стала подходить к ним. «Я из Парижа, хочу знать каково положение Церкви». Их можно было сразу различить по чему-то неуловимому, сквозившему в их облике, по выражению их глаз. Первый, с которым я разговорилась, посмотрел на меня многозначительно. «Постарайтесь сами всё понять» и отошёл от меня. Второй сказал: «Всё нормально, учимся здесь, в Москве много действующих церквей». – «А разрушенные церкви? У нас сердце кровью обливается, а вы разве не замечаете их?» После этих слов, глаза у семинариста загорелись: «Ничего не можем сделать, – тихо ответил он,– должны всё терпеть, может быть потом будет лучше, буду бороться, когда стану священником». В это время к нам подошли ещё два студента, один смотрел зло, другой был какой-то неопределённый. Последний спросил: «Вы из Парижа? Интересуетесь нашей жизнью?» – «Конечно, интересуюсь всем, а особенно положением Церкви». Я стала раздавать им карандашики. Вдруг появился ещё новый и резко оборвал наш разговор: «О чем вы тут разглагольствуете? Живём, как живём». Я поняла, что им не полагается разговаривать с иностранцами и ушла в соседний зал. Там никого не было. К моему удивлению студент, напавший на нас, быстрыми шагами нагнал меня. «Будьте осторожны, предупредил он меня, те два с которыми вы разговаривали только недавно присланы к нам, мы им не доверяем, положение здесь ужасное, не знаешь, кому верить. Я уже здесь четыре года теряю время. Читали ли вы письмо двух священников? Они посмели сказать правду, вокруг нас сплошная ложь, они наша надежда». В это время мимо нас прошёл какой-то монах и быстро метнул на нас взгляд. Через минуту появился юноша и сказал моему собеседнику: «Вас зовёт отец архимандрит и поскорее». Мы отскочили друг от друга, как два заговорщика. Домой я возвращалась с тоской в сердце. Наш автокар был полон американцами, равнодушными, ничего не понимающими, озабоченными, чтобы не опоздать на обед. Шёл мелкий, осенний дождь.

У нас оставалось ещё два дня до отлёта на Северный Кавказ. В один из них у меня была знаменательная беседа с удивительным юношей. Я встретила его при входе в церковь. На его лице был тот особый отпечаток, который я привыкла находить у подлинно верующих людей в России. Я решилась тут же на месте спросить его, не семинарист ли он? Я угадала. Тогда я попросила его поговорить со мною. Он скорее неохотно ответил, что я могу спросить его после службы, что меня интересует. Он нерешительно подошёл ко мне, но когда узнал, что я православная из Парижа, то всё переменилось. Все преграды рухнули, и он стал говорить с огнём и вдохновением: «Вы читали письмо двух священников? Это наша надежда. Мне было очень трудно попасть в семинарию, меня долго не хотели принимать. Половине преподавателей и студентов нельзя доверять. Им поручено разрушать Церковь изнутри. Но как замечательно, что вы все понимаете и готовы помочь, что вы с нами. Как я благодарен, что вы подошли ко мне. Это Бог мне послал вас». – «Вы думаете стать священником? Есть у вас невеста? Вообще можно такому как вы найти невесту?» – спросила я. «Ой, найти можно. В Загорск приезжает много девушек, которые хотят выйти замуж за священника, только я решил идти один, так лучше можно служить Церкви. Опыт говорит, что многие жёны не выдерживают, сперва всё идёт хорошо, а потом становится им слишком трудно. Мы не смеем звать их на такой путь!» Долго говорили мы, ходя по улице, он всё не хотел уходить. Я обещала постараться прислать ему книги о Православии. Он знал молодёжь, которая интересовалась религиозно-философскими вопросами и стремилась лучше понять христианство. Для меня он был ещё один подарок с неба, как и всё пребывание в России.

На следующий день мы улетели на Минеральные Воды. Рядом сидела гражданка с накрашенными губами и ногтями, гордящаяся путёвками, санаториями и другими достижениями советской власти. Теперь все живут не так как в «старое время». Церковь больше никому не нужна. Они достаточно «культурны», чтобы знать, что религия это обман, через несколько лет они достигнут достатка во всех областях жизни. В ответ я заметила, что чем культурнее нация, тем больше у неё мыслителей, верующих в Бога, а что примитивные народы признают только то, что можно увидать глазами или потрогать рукой... Она, очевидно, не ожидала таких моих слов.

Из Минеральных Вод автомобиль доставил нас в Пятигорск. Я смотрела на синие, такие знакомые горы Кавказа – Бештау, Машука, Змейка, Юца, Джуца... Они стоят как раньше, та же величавость Бештау, те же мягкие очертания Машука, те же знакомые облики других далёких гор...

В тот же вечер мы пошли в церковь. Это было первое августа, день святого Серафима. Церковь на горе, недалеко от нашего отеля. После вечерни священник служил молебен Николаю Чудотворцу и святому Серафиму. В день нашего отъезда из Ессентуков, Сорок шесть лет назад, отец Николай Кольчицкий, молодой, пламенный, объединивший всех нас – молодых, служил нам напутственный мобелен Николаю Чудотворцу и святому Серафиму. Он говорил нам, чтобы мы всегда молились этим двум святым, которые нас никогда не оставят...¹⁶⁵ И вот в день нашего возвращения на Кавказ – опять молебен этим двум святым... Давая народу крест священник говорил им, что будет молиться о них и может быть когда-нибудь приедет к ним. Он просил их не унывать так как неизвестно, что принесёт нам следующий день, христианин должен жить, уповая на Бога и принимая то, что ему посылается. Возвращаясь домой, мы подошли на дороге к двум женщинам, и спросили их, сколько ещё было церквей в Пятигорске и почему священник прощался с народом. Они сказали, что есть ещё одна действующая церковь в Пятигорске, что священника их перевели в другой город так как здесь он был слишком любим народом, но что «всё это должно быть» так как «в последние времена» должны наступить гонения и мало останется верных до конца. Мы были и в другой церкви, в станице, священник там был новый, только что переведённый из другого города, так нам сказала женщина, очевидно бывшая монашка, живущая при церкви.

На следующее утро мы поехали в Ессентуки. Электрический поезд останавливался, как раньше, на станциях Скачки, Золотушка, Минутка и мчался через засаженные подсолнухами поля. И вот знакомый, мало изменившийся вокзал. По другую сторону железной дороги Голицынский Английский парк. И перед глазами встаёт всё детство, вся юность...

Мы выходим на нашу Кисловодскую улицу, мы сейчас увидим наш дом, наш дорогой, такой знакомый дом, в котором мы провели самые страшные годы гражданской войны и революции. Мы подходим к нему – и не можем узнать: балконы срезаны, террасы уничтожены, сада больше нет, дом стоит как обрубленная со всех сторон коробка, чужой и незнакомый. Вместо сада и магазинов – большая асфальтовая площадь, посередине которой маленькая каменная дощечка указывает, что здесь в будущем будет стоять памятник Ленину... Мы вошли в наш бывший дом. Там теперь стоматологический институт. Во всех комнатах работают дантистки. Мы просим разрешения посмотреть дом. Румяная полная девица с любопытством рассматривает нас: «Посмотреть дом? Почему вас это интересует?» – « Потому что когда-то этот дом был наш, – говорю ей я, – мы жили здесь сорок шесть лет назад и приехали теперь туристами, из Парижа». Наши слова производят на неё впечатление разорвавшейся бомбы, она бежит в другую комнату, зовёт своих сотрудниц, рассказывает им про нас и ведёт нас по дому, открывая одну дверь за другой... Она спрашивает нас, что здесь было раньше? «Здесь был кабинет нашего отца, а наверху – детская, здесь была комната моих братьев, и с балкона был виден Эльбрус»... Всюду нас встречают с любопытством и с радушием, расспрашивают о жизни в Париже, просят непременно прийти опять; мы обещаем и под проливным дождём идём в парк. Источники воды N° 17, № 18, N° 20. Мы пьём эту воду такого знакомого, немного железистого вкуса и возвращаемся в Пятигорск. Через день мы опять едем в Ессентуки, чтобы проститься с местом, где было столько пережито в нашей молодости. Мы знаем, что мы больше никогда не вернёмся туда. Ничто нас больше в Ессентуках не притягивает, всё стало чужим, далёким, мучительным, всё, кроме гор... Наша любимая Пантелеймоновская церковь взорвана. Нет больше казаков, в их черкесках и бурках, нет той полной приволья и довольства жизни, в которой было так много красоты.

Мы поехали в станицу, в Николаевскую церковь, говорили там с сидящим у свечного ящика старичком. Узнав, что мы из Парижа, он вдохновился, стал расспрашивать о жизни там, сказал, что в старое время он был волостным писарем, что, бывало, пишет на имя губернатора прошение о выдаче паспорта для поездки заграницу «пишу бывало»: «Ваше Высокопревосходительство...» и через пятнадцать дней ответ, и паспорт, и поезжай куда душа просит... а теперь что? Я спросила его про священника и дьякона, он молча указал на них. Дьякон – коренастый, стоял у своего автомобиля... К священнику я подошла было, сказала, что приехала издалека и хотела бы с ним поговорить, но он даже не остановился, сказал, что ему некогда и прошёл мимо.

На обратном самолёте в Москву я сидела рядом с румяным, весёлым, черноглазым мальчиком Пашей. Ему было двенадцать лет, но легко можно было дать и пятнадцать. Мы всю дорогу разговаривали. Он интересовался всем и рассуждал как взрослый. Он знал и о гражданской войне, и о жестокостях Сталина и о войне во Вьетнаме, и о советском строительстве и о полётах в пространство, и о всех советских самолётах со всеми особенностями их устройства. Со многими его рассуждениями я не была согласна, Паша внимательно слушал мои возражения, всё понимая, соглашаясь с тем, что, по его мнению, была правда. Он думал, что в Добровольческой Армии были только помещики и «буржуи», которые сражались только за возврат им их имений, что остальные солдаты были наёмники, что все они хотели вернуть «старый режим» – всё это он прочёл в своём учебнике. Паша помнил, что большевики подписали сепаратный мир и согласился, что если бы в последнюю войну американцы, французы и англичане подписали сепаратный мир и Россия осталась бы одна защищать свою страну, то он первый осудил бы союзников, не сдержавших своих обязательств. Этот умный мальчик с внимательным взглядом своих черных глаз, знал, что газеты и учебники могут лгать, могут восхвалять Сталина, когда это выгодно, и бранить его, когда это позволено. Он чувствовал, что надо самому разбираться, где правда и где ложь, что хорошо и что плохо. Мы расстались с ним большими друзьями.

В последний день в Москве мы познакомились с молодым инженером. Он спросил нас, не встречали ли мы случайно в эмиграции Николая Зернова, нашего однофамильца. Когда мы сказали ему, что этот Зернов наш брат, он был поражён, так как он читал его книгу о Русском Религиозном Возрождении XX века¹⁶⁶. По его словам, эта книга заинтересовала многих. Кто-то перевёл её на русский язык и вся она была много раз перепечатана на машинке. «Познакомиться с Николаем Зерновым, – заявил он нам, – было бы равносильно встрече с Анной Ахматовой, если бы она встала из гроба». Мы были поражены, как горячо желание у некоторых русских восстановить духовное общение с людьми, живущими в других странах мира.

Я рассталась с Россией унося в сердце поющую тоску о родной земле.

Я покинула Москву в 1917 году. В 1963 пришёл мой черед посетить Советский Союз. Я приняла участие в студенческой экскурсии, организованной Лондонским Пушкинским Клубом. В этой группе было только двое русских: София Владимировна Сатина, племянница Рахманинова, и я, большинство же её участников были англиканские студенты богословы во главе с тремя священниками. Они задумали эту поездку, как паломничество, изучали Православие, часто посещали нашу маленькую церковь в Оксфорде. Следующие мои две поездки были в качестве организатора экскурсий Общества Английского Национального Художественного Фонда – обе летом 1966 года.

Поезд Брест–Москва. За окнами знакомая русская природа: поля, берёзки, телеги на земляных, ухабистых дорогах и небо высоким и широким шатром. Отчего от неё так щемит сердце? Отчего так хочется походить по этой земле? В коридорах маячат англичане, они тоже в большом возбуждении.

Москва. Нас поместили в гостинице «Национальной» – перед нами Кремль с его блистающими на солнце, как новенькие, золотыми главами соборов, а за ними фантастика очертаний Василия Блаженного. Всё кажется сном.

У наших англичан было условлено, что они будут время от времени служить свою литургию. В первое же утро, в отельной комнате наших священников, вполголоса совершается эта знакомая, стремительная служба. Они употребляют для неё русский чёрный хлеб и грузинское вино. Эта евхаристия, с такой любовью принесённая в Россию, бедную Россию, где душится православная вера, потрясла меня. Всё, что было запрятано глубоко в сердце, прорвалось наружу, мне трудно было сдерживать рыдания. Я почувствовала реальность того невероятного для меня события, что после полустолетнего отсутствия я снова была в России. Сердце мне говорило, вопреки всему, что это была не какая-то «Совдепия», а моя родина.

Вечером мне хотелось одной походить по улицам и я отправилась пешком через всю Москву разыскивать старую приятельницу Зерновых. Меня охватили поэзия московского вечера и музыка русского говора, быстрого, ласкового, врастяжку. Обнявшись, школьницы возвращались домой, юноши, взявшись за руки, делились впечатлениями дня, и всюду слышны были отчётливые и тоненькие голоса малых деток. У Саши – узкая комната с массой икон на окне. Мы знакомимся и она решает, что я «совсем Зернова».

Встречи. Российская Империя обрушилась так стремительно¹⁶⁷, Советский Союз был настолько иным миром, а наши посещения так коротки, что я заранее ставила себе задачей не делать обобщений на основании мимолётных впечатлений. Но поневоле каждый, даже самый случайный разговор приобретал для меня особое значение – я встречалась с родными русскими людьми! Одни – ласковые и непосредственные, как женщины, прислуживавшие в ресторане поезда, называвшие наших студентов «сынками», или водители автокаров, делящиеся со мной ужасами осады Ленинграда. Другие – сдержанные и настороженные, как та молодая пара в театре, у которых всё было «прекрасно», и работа, и дача, и путёвка, или как наши «переводчицы», всегда отвечавшие на вопросы во множественном числе: «Мы все неверующие», или «религия нам не нужна».

Были и особые встречи, приносившие мне глубокую радость тем идеологическим единством, которое в то время было для нас, эмигрантов, изумляющей неожиданностью. Самой дорогой была беседа с одним замечательным священником. Он говорил о том горении веры, которое только подозреваешь, стоя в переполненной церкви, о жажде постигнуть всё духовное богатство Православия, возникающей среди верующей молодёжи. Вместе с тем, от этой беседы вставала картина голгофы русской Церкви, постепенного её удушения. Горько было слышать, в какое положение загнан священник в своём приходе, он теперь просто наёмник, исполняющий задания, которые присылаются ему от старосты в виде расписки «на панихиду» или «крестины».

Другая волнительная встреча была с представителем новой интеллигенции, который вместе с другими перевёл на русский язык книгу моего мужа «Русское Религиозное Возрождение ХХ века». От таких встреч каждый эмигрант, который старался служить России в изгнании, может воскликнуть: «Ныне отпущаеши, Владыко». Отрадно узнавать об интересе к каждой книге, изданной в эмиграции, и чувствовать, что мысль, созревшая в условиях нашего отрыва от русской действительности, приобщается к мысли, чудом растущей в России.

Верующая Россия. Туристическая программа, занимавшая почти всё наше время, давала множество драгоценных впечатлений, но настоящее ощущение родины было для меня в открытии верующей России: в русских иконах, в «работающих» церквах, в беседах с теми, кто хранит верность православной Церкви.

Третьяковская галерея. Мы находим с трудом те две отдалённые комнаты, где сосредоточены самые лучшие иконы России. Каждая из них – вершина совершенства. Но главные: Владимирская Божия Матерь и Троица Рублёва. От них нельзя оторваться, никакие репродукции не передают их духовной силы. Стою перед Троицей, подходит толстая гражданка и возмущается «кривыми ногами ангелов», не понимает «чем восторгается Запад». А в той же комнате часами сидит какой-то странный человек, вперив свой взгляд в лики икон, зовущие в мир, столь отличный от советского. Для всех нас впечатление от «Троицы» было центральным событием. Один из англиканских студентов сказал мне потом, что он пробыл у иконы долго, долго, пока слезы не начали его душить и он должен был уйти.

Церкви Москвы. Мне пришлось побывать и на торжественных праздничных службах в соборах, переполненных молящимися, и на будничных ранних обеднях, и на акафистах с пением всей церковью. Приходили мы и с группой, когда нас принимали как почётных гостей, бывала я и одна, потерянная в море прихожан. Тогда всего острее чувствовалась молитва, меня окружавшая. В церквах Москвы народ очень часто истово крестится и низко кланяется, что даёт впечатление поля ржи под сильным ветром. Сначала это странно, но скоро ясно чувствуешь, что каждый крест – как пламя молитвы, сопровождаемое вздохом или стоном.

Вот иду я вечером к Николе в Хамовниках. Спросила дорогу у худенькой женщины и напала на верующую. Вместо обычного ответа «не знаю», она была так обрадована, что «Господь привёл её встретить такого человека», что она пошла со мной под руку, рассказывая, как у них хорошо в церкви, особенно на акафистах, «как в раю». Народу в церкви было много, мы с ней стояли вместе. Шла будничная служба, хора не было, пели женщины, просто по-крестьянски, но так естественно, как дыхание, и так духовно, что молитва захватывала и подымала. Эти простые и скромные люди не были ни экстатичны, ни трагичны в своей молитве, но скоро перестаёшь сметь на них смотреть, погружаешься в поток этой напряжённой беседы с Богом и часто приходит в голову мысль: «Так молятся только когда в доме умирающий».

В день Усекновения главы Иоанна Предтечи нас пригласили к литургии в церковь Петра и Павла. За нами прислан автомобиль Патриархии с коврами и с белыми занавесочками на окнах. Церковь переполнена, нас ведут на солею. Я спрашиваю настоятеля, нельзя ли причаститься. «Да, конечно» и он высылает из алтаря ко мне священника для исповеди. Священник невзрачный, горбатый, но исповедует совсем особенно, «за всю жизнь». Потом мне сказали, что он известный в Москве исповедник. Перед причастием настоятель вышел на амвон и обратился к народу с кратким словом: «Поздравляю вас с праздником. А у нас сегодня радость – с нами дорогие гости англикане: священники и юноши, готовящиеся к священству. Мы ведь за каждой литургией молимся о «соединении Церквей». А ещё, – прибавил он – с нами сестрица Милица. Она наша, русская, православная – из заграницы». Вся церковь так и просияла. Меня стали пропускать приобщаться первой, потом обнимали и целовали.

Другой раз я пошла с небольшой группой на акафист к Илье Обыденному. С нами был Джон Иннес, обвешанный, как обычно, разными аппаратами для регистрации пения. Я очень боялась, что мы помешаем молящимся. В церкви негде было яблоку упасть. Мы пробовали было пробраться в сторону, но нас приняли там сначала сурово. Одна женщина, стоящая на коленях, громко заявила, что «надо молиться, а не ходить по церкви». Но сразу же за нас заступились окружающие, говоря, что «гостей надо принимать по-дружески». Откуда ни возьмись, появилась одна из тех женщин, которые прислуживают в церквах, не то сестры, не то тайные монахини, в черных платьях и белых косынках, быстрые, ласковые и таинственные. Она повела нас через всю церковь, прямо к чудотворной иконе Божией Матери «Нечаянной Радости». Я вздохнула с облегчением, видя как мои англичане с умением и любовью приложились к древней русской святыне. Старенький батюшка читал акафист Божией Матери, вся церковь пела наизусть, стройно и с воодушевлением. Молодой диакон служил необыкновенно красиво, с той простотой и естественностью, которая есть дар русского церковного служения. На его вопрос, кто мы, я быстро ему объяснила и передала привет от «Епископа Антония». «Архиепископа Антония»¹⁶⁸ поправил он меня, весь просияв, а студентов сразу пригласил в алтарь. К моему большому сожалению, нам надо было уходить до конца этой чудесной службы. Та же сестрица провела нас, перекрестила и обняла меня на прощанье. На обратном пути один из наших студентов сказал мне, что будет молиться, чтобы Бог дал ему веру русских людей.

Старообрядческий собор. В первую поездку нам удалось добраться до Рогожского кладбища и хорошо осмотреть большой Старообрядческий Собор с его прекрасными иконами. Особенно запомнился мне огромный рублевский образ Спасителя – сочетание величия и доброты. Собор с большой охотой показывал нам староста. Потом он повёл нас в церковь–колокольню. Там шло отпевание умершего их священника сначала по чину мирянина, а на следующее утро его должны были, сказали нам, отпевать по чину священническому. В следующий приезд я опять попала в собор, на этот раз там шла будничная служба. У меня не было платка на голову и как только я нерешительно показалась у входа, меня грозно остановила высокая женщина, с лицом боярыни Морозовой, у свечного ящика: «Куда это без платка? Да ещё в таком возрасте!» Я объяснила ей, что я приезжая и попросила одолжить мне косынку. Тут последовал строгий допрос, не «ихняя ли я» (т. е. не принадлежу ли к соседнему приходу единоверцев)¹⁶⁹. После моего уверения, что «к ним не принадлежу» и что пришла не смотреть, а молиться, она с некоторым недоверием пустила меня в полупустую церковь. Все стояли на многоцветных половичках, истово крестились и земно кланялись. Стопки таких половичков лежали на лавках по углам.

Мне надо было уходить до конца службы, я стала медленно продвигаться через всю церковь к боковым дверям, хотела приложиться к иконе, но тут как тут появилась моя «боярыня» и стала меня упрекать: «Я знала, что вы не наша, вы не знаете, что во время службы нельзя прикладываться к иконам!» Тогда я взмолилась, что я приехала из заграницы и другого времени у меня не будет. Тогда она неожиданно не только смягчилась, но предложила мне ни больше, ни меньше, как пойти с нею снова через всю церковь и приложиться к их чудотворной иконе Божией Матери! Доведя меня до этой чудесной иконы, она, не доверяя моему благочестию, велела сделать два земных поклона на данный мне половичок и приложиться «вот к этой ножке Спасителя» и «к этой ручке Богородицы», что я с радостью исполнила. Не логичен русский человек!

Покинула я собор, унося в сердце тёплое чувство уважения к этим нашим ревностным братьям по вере, хранящим строгость благочестия, хотя бы и закостеневшего благодаря вековым притеснениям. После их чинности православные службы в Москве стали казаться мне уж чересчур шумными, особенно у свечных ящиков. Правда, не раз приходилось мне слышать, как женщины, продающие свечи, давали духовные советы: вдове, горюющей об «не отпетом» муже, или бабушке о неверующей внучке, или матери, недоумевающей, как поминать без вести пропавшего сына.

Загорск. В Загорск нашу англиканскую группу пригласил новопосвящённый тогда епископ Питирим. Он хотел, чтобы они присутствовали на его первой лекции в Троицко-Сергиевской Академии. Интурист вместо Загорска хотел везти нас на фабрику часов. После споров, на эту лекцию мы всё же попали. Мне было очень интересно, переводя владыку Питирима, наблюдать за классом, так различны были студенты. После этого нам был устроен торжественный приём с праздничной трапезой. Англикане говорили мне потом, что день в Загорске был для них самый счастливый в России.

Посещение Загорска – прикосновение к самому сердцу России. Драгоценны минуты, проведённые у раки преподобного Сергия, окружённой стихийным пением народа. Но была у меня другая неожиданная «встреча» с великим святым земли русской. Это случилось перед шитым платом, что в государственном музее. В этой вышивке, сделанной, по преданию, женщинами, знавшими преподобного, как ни в одной иконе встаёт могучая скорбная мысль святого и молитвенная глубина его образа.

Ленинград. Ленинград всегда поражает иностранцев. В нём чудесно сочетается гений его западных зодчих с величием русской империи. Это город – герой девятисотдневной осады. После разрушений революции и войны Санкт-Петербург восстаёт в своей первоначальной красоте. Англичан всех моих групп он приводил в особый восторг своей стихией гранита, воды и морского ветра, столь знакомых Англии. Их восхищение возрастало по мере того как наши автокары несли нас мимо каналов, решёток и памятников, вдоль Невы к Зимнему Дворцу, Медному Всаднику, около трагической церкви «Спаса на крови» и дальше, дальше в знаменитые его окрестности и, наконец, в Царское Село со свободной и задумчивой прелестью его парка. (По словам нашей переводчицы, из всех иностранцев англичане лучше всех умеют её ценить).

Много мы видели красоты в Ленинграде, но меня влекли к себе его церкви. В Александро-Невском соборе одновременно с поздней литургией в одном притворе молодой священник, готовил к исповеди большую толпу, в другом служилась панихида, а сзади стояло несколько открытых гробов и шло общее отпевание. Около церкви было много женщин и детей, просящих милостыню, хотя это запрещено в Советском Союзе. Подаяние им дают охотно. Одна из наших англичанок вышла на паперть отдохнуть и села на приступке. Скромно одетая женщина сразу подала ей денежку, перекрестившись. Англичанка очень смутилась и бросилась ей вслед, чтобы возвратить подаяние, вместо того, чтобы сохранить на память эту священную монетку!

Никольский собор. Он состоит из двух церквей. Нижняя – попроще, а верхняя – роскошный русский барокко – сочетание синего с золотом. Администрация церкви приглашает на её обширную галерею иностранцев. В 1966 году у меня набралось человек пятьдесят англичан, желающих быть на литургии. Интуристу пришлось включить это посещение в программу, а переводчицам поехать с нами. Во время службы они сочли более пристойным для себя ретироваться в особую комнату, находящуюся при галерее. Пел прекрасный хор, а торжественная служба и море молящихся внизу производили поистине потрясающее впечатление. Когда подходил момент всей церкви петь символ веры, я не вытерпела и позвала переводчиц «посмотреть». Оказалось, что ни одна из них никогда не была в церкви. Они были изумлены, увидев множество народа, поющего символ веры. «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века» как гром неслось к сводам церкви, а они, забыв положенный им этикет снисходительной «терпимости» к «отсталым» старушкам, свесившись смотрели вниз на небывалую красоту и всё повторяли: «Наизусть поют!»

Киев. В Киеве я была один раз и то всего два дня – но как переполнены они были и возвышающими и тяжёлыми впечатлениями! Красота города, его крутых зелёных склонов, золотых куполов закрытых церквей, далёкие виды на Днепр и чудом уцелевший памятник Святому Владимира, осеняющего город крестом и как бы ожидающего нового обращения Руси, делали эти впечатления особенно драматичными.

Нас повезли в Киево-Печерскую Лавру только, чтобы показать нам музей «мумификации» с грубыми лубочными «доказательствами» нелепости почитания мощей, со стеклянным ящиком с телом какого-то русского раба Божьего «сохранившегося только благодаря благоприятным условиям почвы» и картинками на стенах, изображающими монахов, пытающих щипцами и огнём эксплуатируемых ими крестьян. Пещеры были закрыты «для ремонта», закрыт и Андреевский Собор.

Флоровский монастырь. Самым дорогим для меня было посещение Флоровского монастыря, куда я попала одна, так как вся моя студенческая группа отправилась в Оперу, нарочито совпадавшую со временем поздних воскресных литургий. Долго я искала монастырь далеко на «Подоле». Церковь, по словам нищих, сидящих вокруг неё, была под угрозой закрытия, все входы, кроме главного, были заперты на цепи. Служба была там совсем другая, чем во Владимирском «показном» соборе, с театральным хором и громогласным диаконом. Церковь была переполнена, было много молодых людей крестьянского типа, по углам – странно одетые люди, по-видимому бывшие монахи. Один особенно запомнился мне, высокий, прямой, как лунь седой старик. Он молился с закрытыми глазами и вокруг него стояло сияние святости. Меня сразу поразила атмосфера, как бы духовного смерча, царившая в церкви. Было много движения, люди приходили и уходили, повсюду циркулировали монахини в черных бархатных головных уборах конусом. Спереди неслось пение райской красоты и строгости, такое знакомое мне ещё с детства. После службы я пробралась к возвышению, где находился хор. Монахини, их было человек тридцать, как птицы слетелись ко мне. Я поразилась, сколько было среди них молодых и сколько красавиц, той духовной красоты, которую не встретишь на улицах Советской России. Я сказала им, что привезла привет от русских в изгнании, которые живут верой и помнят о них, подвизающихся на родине. Они слушали меня тихо и сдержанно, дарили мне кусочки просфорки, просили молиться.

На дворе я подошла к группе женщин и стала с ними говорить. Они сначала перепугались, но я показала им мой нательный крест и сказала, что я православная из заграницы. Тогда они окружили меня тесным кольцом и у нас завязался горячий разговор. Они никак не могли поверить, что у нас никто не гонит Церковь, что меня легко отпустили путешествовать куда я хочу. Они горестно жаловались, как трудно жить верующим. Они должны ходить в храм Божий потихоньку от своих близких, не знают, что несёт им каждый день, власти грозятся закрыть и эту церковь, а «вот это монастырское здание уже отобрали и оно стоит пустым». На стене этого здания было большое изображение батюшки Серафима, молящегося на коленях в лесу. Народ чтит эту роспись, как икону, не проходят мимо, не приложившись. В разных углах двора было много бывших монахов в нищенских лохмотьях. Мои собеседницы сказали мне, что монахи лишены права на жительство и на труд, живут подаянием, а тех, кто осмеливается дать им приют, жестоко преследуют. Мне надо было уходить, это было очень тяжело. Они стояли и плакали. Что мне было им сказать на прощанье? Что их верность Церкви не пропадёт для России и может быть для всего мира?

Владимирский собор. Мы уезжали, наши автокары уже нагружались багажом. Я побежала в последний раз во Владимирский Собор. Там шёл акафист, пела вся церковь, вдумчиво и медленно. Приложилась я к иконе Божией Матери и пошла. Одновременно со мною выбежали из церкви три девочки школьницы. Они спотыкались, давясь от смеха. Я не удержалась, подошла к ним и спросила, бывали ли они раньше в церкви и почему они смеются. Они сказали, что никогда, что это им запрещено, что они смеются потому что «споткнулись». Я поняла, что их смех был от волнения. Когда я спросила, каково их впечатление, они стали совсем серьёзны и с горячей искренностью воскликнули: «Так-то торжественно!»

Евангелия. Собираясь в Россию, я каждый раз брала с собой книги Нового Завета и Библии. Меня ни разу не осматривали, и я давала их только верующим и с каждой передачей связана целая история. Расскажу некоторые из них.

Раз я отправилась к Николе в Хамовниках. Было чудное солнечное утро. Ранняя литургия ещё не началась и я занялась фотографиями этой замечательной церкви. Заново отремонтированная, она блистала на солнце золотом куполов, увенчанных большими крестами и зелёными с красным рельефами по белоснежным стенам. Ко мне подошла женщина средних лет в белом платочке, с милым, ласковым лицом. Мы разговорились и сразу почувствовали, что мы обе верующие. Слово за слово, мы сели на скамеечку в соседнем палисаднике и она стала мне рассказывать о том, как они живут и сколько у них скорбей. Особенно горевала она о молодёжи, которая всё больше и больше отрывается от Церкви. Её собственная племянница была горячо верующей девочкой, часто приобщалась, а как попала в Политехникум – её как отрезало! «Но зато – сказала она мне – есть среди молодёжи, правда их мало, такие православные, что готовы умереть за веру». Тут я сообщила моей новообретённой сестре по вере: «У меня есть для вас Евангелие». – «Не может быть! – воскликнула она – Сейчас? У вас с собой? Я у вас куплю». – «Ну конечно нет, возьмите его на молитвенную память». Когда взволнованная женщина наконец поверила, что это не сон, она быстро спрятала Евангелие в глубокий карман юбки и стала говорить: «Это Сам Господь послал меня к вам, ведь я даже в церковь не шла, а в очередь в магазин, рубашки там продают. Вы не можете себе представить, что это для меня и для многих значит, ведь нам негде достать святую книгу. Только что и услышишь её в церкви на службе!» Горячо меня расцеловав она порывисто сказала: «Небесное вам спасибо!».

В Загорске после окончания служб нас окружали верующие. Там, чувствовалось, свободнее дышит православный человек, хотя нас и предупреждали, что много шныряет среди них стукачей. Часто меня расспрашивали, верующие ли мои иностранцы и как они крестятся. Подошла ко мне молодуха, вся сияющая и стала рассказывать, что она приехала «с Украины», что она сегодня приобщалась «у нашей великой святыни». Я решаю дать ей Евангелие, поздравляю её и тихо говорю на ухо: «У меня к вам ради радостного дня подарок – Евангелие». Трудно описать её изумление, она быстро прячет книжку и без конца благодарит: «Я как увидала вас, так меня к вам и потянуло, чуяло моё сердце! Я бы вас расцеловала, как сестру родную, да нельзя, я ведь приобщалась! Да спасёт вас Христос!».

Хотелось мне найти ещё кого-нибудь из молодых, да они опаснее, могут оказаться доносчиками. В кармане у меня ещё одно Евангелие, оно жжёт руки, оно здесь так нужно, и это такая капля... В палисаднике рядком сидят старушки, все в белых платках. От них отделяются два юноши, быстрые и милые: «нам пора на вокзал». Я за ними, едва догнала: «Скажите, у вас есть Евангелие?» выпаливаю я. Они останавливаются, как вкопанные. «Чтоо-о?» У них на лицах испуг, а я тоже пугаюсь, не ошиблась ли. Но их правдивые глаза меня мгновенно успокаивают. «Я могу вам подарить» – говорю я. Тогда на их лицах восторг: «Вы знаете – это просто чудо! У нас в доме женщина умирающая только одного просит, дать ей почитать Евангелие. Мы всюду его искали и нигде не можем найти. Мы так молились о ней сегодня! И вот мы сможем её утешить!» И в каком-то полете они снова устремляются в путь, едва меня поблагодарив. Отбежав уже далеко, они вдруг оборачиваются и восклицают: «Христос Воскресе!».

Был Троицын день. Мы уезжали из Ленинграда, это был мой последний день в России. Я пошла к ранней обедне в Никольский Собор. У меня всё ещё оставались две книжки Нового Завета. Меня мучила мысль, неужели мне уезжать с ними? Было ясно – сейчас, во время службы, мне надо их отдать кому-то в церкви. Я стала внимательно искать, кого мне укажет Господь. Глаза мои остановились на молодой девушке, стоящей впереди меня и погруженной в молитву. Она казалась культурнее других. С трудом я протеснилась к ней, получая замечания от окружающих старух. Достигнув её, я нагнулась к ней, она обратила ко мне своё лицо, полное необычайного света. Я с уверенностью почувствовала, что именно ей я должна отдать мой пакетик, завёрнутый в белую бумагу и просто вложила его ей в руку. Она его взяла, как будто всё понимая – русские верующие люди живут так близко к Богу, что не удивляются чудесам. В России я тоже всё время явственно чувствовала руку Божию.

Я стояла среди сосредоточенно-молящегося народа, служба продолжалась. Все держали в руках пучки зелени, иконы были украшены цветами и ветками. Как-то сама собой пришла мысль: «Почему я не приобщаюсь? я наверно больше никогда не попаду на родину». Но невозможно было даже подумать пробраться вперёд, так много было народа в этой нижней церкви. И как только я об этом подумала, мимо меня потекла вереница людей со сложенными руками. На их тихие, торжественные слова: «к причастию» все расступались, пропуская их. Возрадовавшись, я пошла с ними и очутилась на солее перед Царскими Вратами. В тесной толпе, благоговейно ожидающей Воскресшего Спасителя, я заметила высокого мужчину с двумя мальчиками лет десяти – двенадцати. Он горячо молился, а мальчики вели себя сознательно и уверенно. После причастия я стояла рядом с отцом, а мальчиков уже не было. Я невольно тихо спросила его: «А где же ваши дети?» Он улыбнулся и сказал: «А там мама». Тогда я передала ему моё последнее Евангелие со словами: «Это им подарок». Он, не смотря, спрятал его, шепнув: «Спаси Господи».

Лёгкая и счастливая шла я после окончания службы в гостиницу, везти мою группу к поздней обедне. Около церкви продавались ветки берёзы и я купила для всех большой пучок. По дороге мне встретилась сгорбленная старушка, плетущаяся в церковь. Увидя у меня ветки, она взмолилась: «Дай мне, голубка, веточку, Христа ради! Стояла в очереди вчера, да не достала». Я с радостью поделилась с ней. Тогда она, стоя тут же на тротуаре, стала широко креститься и кланяться, молясь поимённо за моих покойных родителей, за меня и всех моих родных. Это была Россия, меня молитвенно провожающая.