IV. Вторая мировая война (1939–1945)

В сентябре 1938 года Европа со страхом и трепетом стояла перед угрозой новой мировой войны. В последний момент её начало было отсрочено. 29 сентября в Мюнхене Англия и Франция согласились на расчленение Чехо-Словакии, Гитлер (1889–1945) и Муссолини (1883–1945) добились победы. Одержимый, кричащий и всем угрожающий человечек с маленькими подстриженными усиками, утвердившийся в Берлине, с фанатическим упорством толкал человечество в бездну войны, которая должна была поглотить миллионы жизней во всех концах мира. Самое страшное было то, что Гитлер нашёл столько поклонников и последователей не только в Германии, но и в других странах, которые со злорадством предвкушали новую бойню. Среди его пособников первое место принадлежало «мудрому и любимому отцу народов» Иосифу Сталину (1879–1953). Он надеялся, что столкновение в западной Европе откроет путь для расширения его деспотии. Его ожидания оправдались, но заплатить за это России пришлось дороже, чем он предполагал¹¹⁷.

Страшные тучи нависли над миром, но жизнь продолжала идти своим чередом. Все мы старались не смотреть на приближающуюся катастрофу и отдавать себя нашей обычной деятельности. Политические события неслись однако, со всё ускоряющимся темпом. Каждая неделя приносила свежие доказательства неизбежности войны. 14 марта 1939 под германским давлением Словакия провозгласила свою независимость.

16 марта Чехия исчезла как самостоятельное государство, приняв протекторат Германии. 7 апреля Италия захватила Албанию. 28 апреля Гитлер аннулировал договор с Польшей о ненападении. 23 августа он подписал соглашение о дружбе со Сталиным. Через семь дней немцы двинулись на Польшу.

В эти решающие месяцы важным событием в жизни нашей семьи было переселение Кульманнов в Лондон. Муж моей сестры получил пост помощника Верховного Комиссара по делам беженцев. Они купили дом на Ладбрук Гров и мы с женой переселились к ним весной 1939 года. Эта перемена направила мою деятельность по новому пути, сделав возможной покупку соседнего дома для Содружества во время войны.

В течение весны и лета я продолжал энергично работать для осведомления англикан о православной Церкви. Среди моих постоянных лекционных поездок мне пришлось посетить Ирландию. Этот зелёный остров, из которого святой Патрик (377–460), его небесный покровитель, изгнал всех змей, полон особого очарования. Ирландия живёт в своём мире, она провинциальна, её темп замедлен, она почти на сто лет отстаёт от остальной Европы. В Дублине церкви полны не только по воскресеньям, но и в будничные дни. На её севере католики и протестанты продолжают драться друг с другом. Англиканская Церковь в Ирландии тоже дышит атмосферой XIX века, но небольшая группа в ней серьёзно интересуется православием и её члены пригласили меня.

С 29 июня по 7 июля состоялись очередные англо-православные съезды в Хай-Ли. Студенческая часть была посвящена вопросу достижений и потерь реформации, съезд же Содружества имел своей темой «Бог, который говорит». Обе эти конференции подвели итоги нашей предвоенной работы и ещё раз собрали выдающихся богословов обеих Церквей, вместе с интересной и живой молодёжью. Около 250 человек перебывало на них. Среди докладчиков со стороны русских выделялись отец Кассиан Безобразов, отец Георгий Флоровский, Г. П. Федотов и Л. А. Зандер. Со стороны англикан выступал наш новый председатель Роллинсон, епископ Дарбский (1884–1960) и бенедиктинский монах дом Григорий Дикс (19011952), один из самых талантливых литургистов своей Церкви. Молитвенная жизнь конференции была поручена священнику Эрику Абботту (р. 1915), человеку глубокой духовности, ставшему впоследствии знаменитым настоятелем Вестминстерского Аббатства. Содружество всё более становилось международной организацией. В 1939 году в Хай-Ли были сербы, румыны, делегация из Швеции, возглавлявшаяся энергичной молодой богословкой Гунвор Салин (р. 1905). На съезде участвовал вартопед армянской церкви Тиран Нерсоян, выбранный после войны патриархом Иерусалимским. Большой потерей для всех было отсутствие двух основоположников Содружества, епископа Вальтера Фрира, умершего в 1938 году и отца Булгакова, только что перенёсшего операцию рака горла¹¹⁸. Особенно его никто не мог заменить. Ему одному были присущи дерзновение и вера провидца будущего примирения Востока и Запада. Несмотря на эти потери, Содружество продолжало расширять свою миссионерскую работу. В связи с общими съездами были организованы мною три местных конференции с участием лиц, приехавших из заграницы. Они состоялись в Корновалисе, в Шрюсбери и в Хартфорде. На них служились православные литургии, хоры состояли из англичан, певших по-английски русские церковные мотивы.

В конце июля я был приглашён на частное совещание нескольких церковных и общественных деятелей Англии с известным пастором лютеранской Церкви Гансом Лилие (р. 1899), приехавшим специально для него из Германии. Наш хозяин был Филипп Кар (1882–1940) – маркиз Лотсианский, будущий посланник Великобритании в Соединённых Штатах.

Одно из наших собеседований происходило на лужайке парка. Мы все сидели в кругу. Рядом с маркизом поместился немецкий гость. С большим волнением он рассказывал о гонениях на Церковь, о том невыносимом положении, в котором находятся его здравомыслящие и свободолюбивые соотечественники. Закончил он свою речь драматическим восклицанием: «Катастрофа приближается, а Европа продолжает спать». Сказав это, он обратился лицом к хозяину, – тот тоже спал под лучами летнего солнца.

Замок, где мы собрались, был полон художественных сокровищ, все участники совещания были высококультурными людьми, исполненными благих намерений, но не в их руках находилась судьба мира. Вожди тоталитаризма были её вершителями. Отрекшиеся от христианства массы вознесли их на вершину власти и тем обрекли себя на гибель и страдания.

Сразу после встречи с Гансом Лилие, я поехал в Амстердам на Экуменический съезд Христианской Молодёжи. (24 июля–4 августа 1939.) Это был для меня первый международный съезд, в организации и в ведении которого я принимал ответственное участие. Около 2000 человек из 77 стран собралось в Голландии в самый канун войны. Так как не только Церкви, но и юношеские объединения могли послать своих делегатов в Амстердам, то и наше Движение было хорошо представлено и мы имели возможность внести наш литургический вклад в это преимущественно протестантское собрание. День начинался на подобных конгрессах обычно так называемой экуменической службой. Она состояла из чтения Библии, пения гимнов и молитв. По своей форме она была протестантской, её экуменизм выражался только тем, что ведение её поручалось лицам разных конфессий. Я предложил включить в программу конференции четыре евхаристии, согласно с православной, англиканской, лютеранской и кальвинической традицией, заменив ими безличное, внеконфессиональное богослужение. Моё предложение вызвало поддержку Л. А. Зандера, тоже участвовавшего в комиссии по подготовке съезда. Нашло оно также сочувствие у нескольких англикан, членов нашего Содружества. Но явились и упорные противники подобного плана. Строгие кальвинисты заявили, что, согласно их учению, молитвенное участие в евхаристии без причастия недопустимо, так как Христос присутствует не в освящённом хлебе и вине, а лишь в душе причащающегося верующего. Американцы тоже протестовали, считая, что непривычные формы богослужения и невозможность всем причащаться на всех службах может смутить делегатов и расхолодить их пыл к экуменической работе. После долгих споров моё предложение всё же было принято, так как большинство согласилось с необходимостью быть реалистами и не закрывать глаза на наличие различных истолкований заповеди Спасителя «преломлять хлеб и пить из чаши в воспоминание его искупительных страданий». Таким образом в первый раз на экуменическом съезде голос Православия прозвучал в богослужении. Наша литургия была отслужена тремя священниками и двумя дьяконами в огромном концертном зале. Пел прекрасный хор, приехавший из Парижа. Все русские делегаты причащались, к нам присоединилось несколько румын.

Никто из греков не подошёл к чаше, а сербы студенты-богословы даже не пришли на службу. Их руководитель, профессор Душан Глумац из Белграда, считая, что недопустимо совершать литургию в присутствии инославных, запретил им участвовать в богослужении. Так в Амстердаме ещё раз обнаружилось наше неумение действовать вместе и поддерживать друг друга. Наша евхаристия произвела глубокое впечатление на молодёжь, собравшуюся со всех концов света. Это было подлинное торжество Православия. Среди делегатов нашего Движения было много приехавших из Прибалтики. Мы тепло простились друг с другом, не сознавая, что это была наша последняя встреча. Вскоре большинство из них попало в руки советской власти и погибло в тюрьмах и лагерях.

Из Голландии я отправился в Вандею, в маленький приокеанский городок Сент-Жан-де-Монт. Там вся наша семья соединилась для летних каникул. Велик был контраст между напряжением мировой конференции с её блестящими ораторами, богословскими спорами, встречами с людьми всех цветов и наций и тишиной глухой французской провинции. Мы жили в просторном доме на самом берегу океана. В первый раз после Сербии наша мать была с нами на общем летнем отдыхе. Когда жив был отец, они оставались в Париже, во время отсутствия брата на его каникулах. Наступила прекрасная солнечная погода. Мы купались в больших спокойных волнах океана, делали длинные прогулки по песчаному пляжу, уходившему на многие километры в обе стороны от нашего дома, вдыхали живительный аромат приморских сосен, читали вслух Братьев Карамазовых. Каждый день приносил нам радость семейного единства. Вокруг нас царил невозмутимый покой. Но в эти же дни в столицах Европы делались последние судорожные попытки оттянуть начало войны. Вопреки голосу разума, сердце всё ещё хотело надеяться на чудо, что страшное, бессмысленное уничтожение людей и городов не начнётся и кто-то, власть имущий, рассеет надвинувшуюся мглу человеческой одержимости. Так проходили наши дни, залитые солнцем и красотою и отравленные мучительным ожиданием новостей. По вечерам, вернувшись с берега океана, мы садились слушать радио. Известия становились всё более тревожными. Никто из нас не представлял себе, какие формы может принять война, больше всего страшили нас удушливые газы. Однако не было у нас ни паники, ни отчаяния, особенно бодро держала себя наша мать. Мы все верили, что Бог силен спасти нас, как Он сохранил нас невредимыми в страшные годы красного террора и гражданской войны.

24 августа была объявлена мобилизация. Со слезами, матери и жены провожали сыновей и мужей. Крестьяне повели лошадей на сборные пункты. В воздухе чувствовалась обречённость, не было того возбуждения и подъёма, которые часто сопровождают объявление войны. Франция казалась побеждённой даже до начала военных действий. В тот же день Кульманн получил телеграмму, вызывающую его немедленно возвращаться в Лондон. Маня решила ехать с ним, оставив маленького сына Мишку на попечение матери. Старшая сестра тоже уехала в Париж, чтобы организовать помощь русским детям.

Первого сентября немцы перешли польскую границу, через два дня Франция и Англия объявили войну Германии. Прекратились колебания, наступило время действий. На семейном совете было решено, что наша мать с внуком останется пока в Вандее, а мы с женою поедем с Володей в Париж, чтобы оттуда пробираться в Англию. 5 сентября рано утром, на автомобиле брата мы двинулись в путь. Никаких известий о том, что делается в Париже, у нас не было. Мать со слезами проводила нас. У каждого в сердце стоял вопрос, встретимся ли мы ещё в этой жизни. Густой туман покрывал дорогу. Долго никто не встречался нам. Война казалась дурным сном в этой нерушимой тишине. Только когда мы приблизились к нарядной долине Луары туман поднялся и мы увидали необычайный автомобиль. Он был нагружен детьми и пожитками, на его крыше был привязан огромный матрас, защита от воздушной атаки. Война сразу приобрела свою жуткую реальность. Вскоре появились другие машины, подобные первой, их число стало быстро расти, они начали двигаться сплошной лентой. Чем ближе мы приближались к Парижу, тем беспрерывней становился поток автомобилей с матрасами на крышах. Они уже ехали в два, три ряда, мешая друг другу и замедляя движение. Мы одни направлялись в противоположном направлении, – навстречу неизвестности. Мы недоумевали, почему начался такой панический исход из столицы. Воображение рисовало разрушенные дома, горящие здания, скорченные трупы жертв газовой атаки. Не было времени начинать расспросы, мы стремились как можно скорее соединиться с сестрой и, если возможно, помочь ей.

Около пяти часов вечера мы остановились у нашего дома. Париж выглядел по-старому, только у всех автомобилей фары были выкрашены в синий цвет, у полицейских были каски на голове, а у каждого прохожего висел на плече противогаз. Сестры не было дома, но консьержка объяснила нам причину массового бегства парижан: вчера ночью была воздушная тревога, вражеские авионы, однако, бомб не бросали.

Наконец, пришла Соня. За эти немногие дни она похудела, но была полна энергии, начались рассказы. Ей удалось наладить эвакуацию русских детей из Парижа, которые не были включены, как иностранцы, в общую схему, организованную французским правительством. Это было большое достижение сестры, успокоившее родителей. Вдоволь наговорившись, усталые и полные впечатлений этого длинного дня, мы поздно легли спать, радуясь нашей встрече. В два часа ночи завыли сирены. В темноте, с нервной дрожью, мы быстро оделись. Согласно инструкциям, мы спустились в подвал. Он был грязный, жаркий и душный, большую его часть занимал огромный котёл центрального отопления. Если бы бомба попала в наш дом, мы все бы сгорели в этом жутком помещении. Французы – жители других квартир, надели газовые маски и выглядели, как кошмарные привидения. Нам было неприятно, что у нас не было масок, не имел их и наш сосед – тоже русский. Он нервно пил воду. Остальные молча стояли вдоль стен. Сесть было некуда. Так мы провели больше часа времени. Не слыша стрельбы, мы вернулись в свою квартиру, но как только мы разделись, начали раздаваться отдалённые взрывы. Мы снова оделись, но остались у себя. В четыре часа сирены запели отбой.

Мы все встали рано, сестра и брат, даже не выпив кофе, ушли из дома. Мы с женой отправились в Британское консульство. Там мы узнали, что пароходное сообщение с Англией не прервано, нам посоветовали поскорее возвращаться в Лондон. Выходя из консульства мы увидали высоко на синем небе облачка разрывающихся снарядов и услыхали отдалённую стрельбу. Сирены молчали, прохожие, закидывая головы, в недоумении смотрели наверх. Наконец, раздался сигнал тревоги и мы спустились в ближайшее убежище. Оно было хорошо устроено, все сидели молча на скамейках, только одна женщина тихо плакала в углу. Сирены скоро загудели и мы вернулись домой.

Сведения, собранные за этот первый день, были утешительные. Брат пока не был мобилизован, муж сестры Милицы получил место шофёра в американском посольстве. Ему удалось отвезти свою семью и мать Милицы в Нормандию. Это известие было большим облегчением для нас. Следующий день я провел на различных совещаниях о судьбе Богословского института и Р.С.Х.Д. Павел Францович Андерсон, представитель У.М.С.А., обещал продолжать помощь этим организациям и они решили не прекращать своей работы.

Накануне отъезда я пошёл в центр города. Мне хотелось проститься с Парижем. Никогда, ни раньше, ни позже я не видел его в такой красоте. Движения почти не было, толпы поредели, особенно бросалось в глаза отсутствие детей, зато было много людей в военных формах. Знакомые здания Лувра, Оперы, Комеди Франсез были залиты золотом вечернего, осеннего солнца, его лучи играли на гладкой поверхности Сены, вдали подымался шпиц Сент-Шапель и виднелись контуры Нотр Дам. Париж был в этот день старым другом. Неужели, думалось мне, немцы посягнут на этот город чудо, неужели современным варварам непонятны и больше не нужны гениальные создания великой культуры христианской Европы.

Вести из Польши были самые неутешительные, немцы одним ударом сокрушили поляков, зато на западном фронте военные действия так и не начинались. Мы покинули Париж 10 сентября, ехали без всяких приключений и высадились в Нью-Хевене. Первое впечатление от Англии было неожиданное: как будто из страны, охваченной войной, мы попали в мирное государство. Пляж в Нью-Хевене был усеян купающимися, удобный английский поезд с его мягкими сидениями третьего класса был полон пассажирами в обычной летней одежде. Только подъезжая к Лондону, мы увидали необычное зрелище: в небе парили сотни серебряных, продолговатых воздушных баллонов, предполагавшаяся защита против вражеских налётов. Лондон был всё тот же: двухэтажные красные автобусы, множество автомобилей, магазины, полные товаров. Однако концы тротуаров были выкрашены в белый цвет и многие женщины были одеты в различные формы вспомогательных отрядов и самообороны. Тяжёлая атмосфера, давившая нас во Франции, осталась позади. Там мы видели заплаканные лица женщин, тревожные взгляды мужчин, здесь всё шло своим привычным темпом, страна не сознавала, что ей вскоре предстояло пережить смертельную опасность.

ПРИЛОЖЕНИЕ 17

Сотрудничество двух вождей тоталитаризма было вызвано не одними тактическими соображениями. Несмотря на своё соперничество, они были органически связаны друг с другом, будучи порождены одним и тем же соблазном, возникшим в недрах христианского человечества – страхом свободы и ответственности за свою жизнь. Жертвы этого недуга стали искать спасения в подчинении вождям, в растворении в коллективе. Одни из них видели в коммунизме осуществление своих чаяний и назвали Ленина и Сталина вождями «прогрессивного человечества», другие возлагали свои надежды на Гитлера. И советские и нацистские диктаторы и их последователи ненавидели Богочеловека Иисуса Христа и ту свободу, которую Он принёс людям. Они горели желанием сокрушить гуманистическую культуру Европы и считали, что они смогут обеспечить благоденствие своих сторонников, только после уничтожения всех непослушных, а среди последних самая многочисленная группа состояла из христиан. Поэтому эти «благодетели» двадцатого века сосредоточили всю свою энергию на создании мощной полиции и огромной армии. Представители западных демократий, из-за своего религиозного релятивизма и скептицизма, не были способны понять демоническую природу тоталитаризма и потому совершили столько дорого обошедшихся им ошибок в сношениях со Сталиным. Они же продолжают делать их и в переговорах с его учениками и преемниками.

В середине сентября я вернулась за сыном в Вандею и провела там три недели с ним и с моею матерью. Это были незабываемые дни жизни в трагической, обречённой Франции. Лицо народа изменилось. Мужчины ушли на фронт, остались старики, женщины и дети. В сердцах у всех – только война, все мысли и чувства переполнены ею. Все переживают ужас и тревогу. Наша семья с новой силой ощутила своё единство; даже отношения с незнакомыми стали братскими. Мой шестилетний сын Мишка до странности трепетно относился к самому слову «война». Он никогда не произносил его и густо краснел, когда мы о ней говорили. Я пыталась несколько раз освободить его сердце от этого страха и мирно рассказать ему о войне, но он всякий раз убегал, крича: «Не надо говорить, не хочу слушать».

Нашими ближайшими соседями были философ Б. П. Вышеславцев с женою и вдова генерала Миллера, похищенного большевиками. С ней жил её внук, Аник Чекан, ставший неразлучным другом Мишеньки. Аник, как и другие дети, играл только в войну. Миша втянулся в эти игры, но как во что-то тайное и запретное. Когда я его спрашивала: «Во что вы играете?» он ничего не отвечал.

Восьмого октября брат Володя приехал из Парижа за мной и сыном. Наша мать должна была ещё остаться на месяц в Вандее с Миллерами, так как все боялись налётов на Париж. Я настояла, однако, на нашем общем отъезде, не желая оставлять дорогую мамочку одну, оторванную от всех её детей, – вся её жизнь была в нас. Никогда не забуду, как иногда по вечерам, когда я уходила к соседям слушать радио, раздавался стук в дверь и появлялась её фигура. Она то приносила фонарик, то просто хотела узнать, почему я долго не возвращаюсь. За несколько дней до отъезда, она пришла и говорит мне: «Ты мне прости, что я пришла, мне так захотелось увидать твоё лицо, когда то я его ещё увижу». Когда она это говорила, её глаза выражали такую беспредельную любовь, что я готова была поклониться ей низко, до самой земли, целовать без конца её драгоценное лицо, глаза и руки.

Мой брат согласился со мною и мы увезли её с нами в Париж. Поэтому уезжать из Сент-Жан было светло, оно осталось позади, как драгоценное место нашей семейной встречи. Но уезжать было пора, мне с Мишкой в Лондон, бабушке в Париж к Соне и Володе. По дороге мы видели много солдат на автомобилях, особенно английских. Мишка на них внимательно смотрел, но вопросов не задавал. Он начал рассказывать мне про своего любимого «слоника». «Мама, он прислал мне телеграмму, он едет с нами на своём автомобиле в Лондон». «Где же он нас встретит?» «В Шартре». Приехали мы в Шартр, вошли в собор, такой любимый, а теперь траурно скорбный со снятыми витражами. Уезжая из города я сказала: «Мишка, а где же слоник?» Мишка сразу ответил: «Он был в соборе, но он молился, я не хотел его беспокоить. Он нас встретит в Париже». Мы пробыли в Париже три дня. Мишка ходил со мною повсюду – в швейцарское посольство, в английское консульство, в министерства, я хлопотала о необходимых документах для отъезда. Выехали мы на Покров 14 (1) октября. Я почти не спала всю ночь, путешествие с Мишкой волновало меня. Началась настоящая буря, ветер завывал. Мы встали в пять часов утра. Родилось сомнение – ехать ли нам. Всё же решили поехать на вокзал и там узнать о погоде. Сели по русскому обычаю, помолились, простились с ненаглядной бабушкой. Мишка взял своего медвежонка и красный чемоданчик, спустились вниз, нашли такси, было ещё совсем темно. Соня и Володя поехали провожать нас. Бабушка стояла у окна и крестила нас.

На вокзале царила военная атмосфера. Когда я спросила контролёра о море, он усмехнулся: «Узнаете в Булони». Было чувство покорности судьбе; утешало, что мы ехали в день Покрова. Сели в вагон; долго смотрела в дорогие глаза Сони и Володи, сознавая всю важность этого прощания. Поезд двинулся, Мишка и я следили за удаляющимися и кивающими нам Володей и Соней. Когда они исчезли, я стала плакать, прощаясь с ними, с драгоценной мамой, с Парижем, со всей безвозвратно уходящей частью моей жизни. Мишка притих, не говорил ни слова, как будто понимал моё горе.

Ветер всё усиливался, деревья гнулись, ехавшие с нами предупреждали, что нас будет здорово качать. Мишка прижимал к себе медвежонка и старался успокоить меня: «Мама, не волнуйся, поехали так поехали. Пароходы редко тонут. Я не боюсь, я ещё никогда не ездил в бурю». В Булони все, и носильщики, и пограничники, и солдаты особенно нежно отнеслись ко мне из-за Мишки с его медвежонком и красным чемоданчиком. Вошли на пароход – огромный, совсем непохожий на тот, который перевозил нас в Англию в мирное время. Матрос принёс нам спасательные круги. Когда мы тронулись и все надели их Мишка вдруг побледнел, глаза его стали тёмными, обращёнными внутрь. «Зачем это? – спросил он меня, – я начинаю беспокоиться». «Не беспокойся, Мишенька, – ответила я, – ты перекрестись и молись Божьей Матери, сегодня Её праздник. Всё будет хорошо, через час мы приедем в Англию».

Пароход трещал, взлетал и падал, но он был большой и сильный и быстро нёс нас. Часто встречались военные суда. Я внутренно молилась и чувствовала Покров. Я знала, что Мишка тоже молился и по-новому, в первый раз не по-детски, ощущал зависимость от Бога. Он старался ободрить меня, говоря: «Это ничего, что нас качает, наш пароход очень хороший». Увидав английскую землю, он весь просиял. «Мама, смотри, земля – сказал он мне, – когда приедем, сразу пошлём телеграмму бабушке – приехали благополучно, но была буря».

Было великое счастье выйти на землю. Мишка перекрестился. Густав встретил нас в Лондоне, дома нас радостно ждали Коля и Милица. Это была годовщина их свадьбы. Во время торжественного обеда с вином и тостами Мишка сказал: «У меня есть тост за мир». Сегодня у него произошло соприкосновение с хрупкостью нашего земного существования, связанного со странным словом «война».

Париж, 14 июня 1940 г.

Сегодня в 5 часов утра немцы вошли в Париж. В течение нескольких дней я наблюдала из моего окна бегство парижан. Прежняя самоуверенность французов в своей непобедимости сменилась полнейшей безнадёжностью. Наступил момент, когда они поняли, что нет ни малейшей надежды спасти Париж. Тогда их охватил ужас и стремление как можно скорее бежать из столицы. Им казалось, что всё их спасение зависело от ухода от немцев. Начался великий трагический исход. Враг был ещё далеко, поэтому паники не было. Потянулись бесконечные вереницы автомобилей, с неизменными матрасами на крышах, перегруженные до последнего предела, и всевозможные повозки. Я видела тележки, запряжённые не только лошадьми, но и осликами и собаками, громадные крестьянские колымаги, фантастические, собственными силами сооружённые платформы на колёсах, массу детских колясок; многие ставили свои вещи на ролики, на которых раньше катались их дети, люди толкали свои мотоциклеты и велосипеды, нагрузив их багажом. Но большинство шло пешком, все двигались медленно, сберегая силы. Вперемежку с толпой попадались солдаты-дезертиры, растерянные, озлобленные, часто пьяные. У всех было одно общее выражение потерянности и скорби. Из моего окна я могла наблюдать французов среднего и ниже среднего сословия, как бежало правительство и сильные мира сего – я не знала.

Меня поразили рассказы двух знакомых. Один видел, как какой-то лавочник стал в отчаянии кидать на улицу весь свой товар и звал всех разбирать его. Он не хотел, чтобы его продукты достались врагу. Другой был свидетелем, как одна молочница вынесла на площадь бидоны с молоком, села на землю и молча, бесплатно разливала драгоценную жидкость всем, подносившим свои кувшины.

В последние два дня много мчалось камионов – грузовиков с эвакуированными рабочими. Проехало несколько танков, нагруженных багажом и людьми.

Уже вчера поток уходящих и уезжавших стал прерываться; одними из последних шли с поклажами на велосипедах почтальоны нашего квартала в их обычной форме, всех их я узнала. С какой радостью я их встречала, когда они приносили мне письма из Лондона. Накрапывал мелкий дождь, чёрный от обложившей всё небо копоти чего-то горевшего. На улицу стали выходить люди, большею частью женщины, и собирались в кучки. Послышался шум приближающихся тяжёлых автомобилей, это были ярко-красные пожарные машины с лестницами на крышах. Остающиеся кричали, что их оставляют без пожарных, без докторов, без лавок. Разгорались страсти, инстинкты зависти, искали виновников поражения, злоба начала входить в сердца. Париж становился жутким, фонарей не зажигали, царила полная темнота. Горели резервуары с нефтью, взрывались заводы, дрожали стекла в окнах, вдали слышалась канонада. В воздухе было напряжённое ожидание грозных событий.

Накануне четырнадцатого мы рано пошли спать. Выстрелы прекратились. Стало необычайно тихо, не слышно было ни гудения аэропланов, ни городского шума. На следующее утро я проснулась рано. Всё было безмолвно. Не было ни треска мотоциклетов рабочих, ни грохота бидонов около молочной напротив нашего дома. Парижа не стало. Я подошла к открытому окну. Люди стали появляться осторожно и не спеша. Они шли не за покупками, а из любопытства: узнать, спросить, посмотреть не открыта ли булочная, на молоко уже не надеялись. Я не видела в руках обычных кувшинов. Около восьми часов я решила спуститься за хлебом и сразу узнала, что немцы здесь и что над министерством авиации уже развевается свастика. Я засуетилась, вошла в русскую лавочку. Казалось, что необходимо как можно скорее что-то покупать, а то будет поздно. Там уже толпился народ, все тоже спешили что-то купить. При мне одна дама взяла все лимоны. Я подумала: зачем ей столько лимонов? А другая заявила, что не может решить, что необходимо купить, и взяла чаю, хотя он у неё ещё был. Я поспешила домой, но забыла о лифте, вбежала по лестнице и, запыхавшись, объявила Соне и Володе, что немцы уже здесь.

Сначала не верилось в это, – уж очень было всё тихо. Однако через полчаса прогремел автомобиль, полный немцев. Прошли два французских «ажана» (полицейских), затем промчалось несколько мотоциклистов-немцев. Час спустя четыре немца прикатили пушку и стали устанавливать её на тротуаре у итальянского магазина. «Кого же это они расстреливать хотят, – нас, что ли? – подумалось мне, – вот уже и дуло открыли». Но дуло было направлено не на наш дом, а вдоль улицы Вожирар. «Это антитанковая пушка, – объяснил Володя, – верно, они ждут, что французы будут везти танки через Париж». Эта пушка пробыла против нас до восьми часов вечера.

Тяжело было смотреть на огромные камионы, перегруженные «гард мобиль», которых везли в немецкую комендатуру. Там сначала их обезоружили, но потом немцы разрешили этой французской полиции вернуться на свои места и иметь оружие, находя, что их наблюдение за порядком без всякого вооружения бессмысленно. Немцы нашего района расположились за «Порт де Версай», заняв павильоны выставки. Мы, одни из первых русских, узнали об их приходе. В двенадцать часов В. А. Маклаков (1870–1954)¹¹⁹ ещё не знал об этом и, по телефону, просил Соню поехать в префектуру за справками, но Соня объяснила ему, что перед нашим домом установлена немецкая пушка, и что она предпочитает повременить ехать в префектуру.

Столько поползло слухов; передавали: «один немец сказал», – «французы говорят», – «какой-то русский видел своими глазами...».

Я не могу описывать в систематическом порядке всего, что пришлось услышать и пережить. Про нас скажу, что нам удалось сохранить спокойствие духа и даже заражать им других. Перемена власти в Париже прошла так быстро и гладко, что в пятницу вошли немцы, а в ту же пятницу в пять с половиной часов вечера к нам собрались друзья, обычно встречавшиеся в этот день в нашем доме: П. В. Семичев. В. Ф. Малинин, Марина Львовна Богушевская, Мария Владимировна Попова, София Николаевна Горбова. Мы делились впечатлениями, высказывали предположения, надежды, но не страхи. У всех была примирённость и покорность неизбежному.

Понедельник, 24 июня 1940

Сегодня слыхали по радио условия перемирия. Маршал Петэн (1856–1951), ставший во главе правительства, в утешение французам говорил, что условия тяжёлые, но не позорные. Будет ли согласен с ним рядовой француз?

Новая власть чувствуется повсюду. Издан приказ перевести все часы на час вперёд. Все немедленно это сделали. На некоторых магазинах часы не покорились приказу, из-за отсутствия хозяев; поэтому их циферблаты замазаны синей краской. Двери приказано запирать в 10 часов вечера. Метро ходит до 9 ч. 45 м. Без пяти десять все должны быть у себя дома. Все слушаются беспрекословно и благодарят, так как получили в подарок целый час.

Мимо наших окон проходят немецкие солдаты, они закупают всё, что можно. Напротив нас в булочной: пирожные, торты; за углом: бананы, клубнику, апельсины, консервы ананасов; в башмачном магазине: дамские туфли для своих невест и жён; в «унипри»: духи, мыло, шарфы; в больших магазинах («гран магазэн») офицеры покупают последние новинки моды, шёлковые материи, чулки, предметы искусства. Склады с провизией пустеют, распродаётся то, что осталось в лавках. Овощей почти нет, так как нет подвоза; камионов нет, а железные дороги ещё бездействуют. Рестораны полны немцами, платят франками и марками, курс установлен.

Аэропланы огромные всё время летают над нашим домом, треск их не французский, не слышанный нами доселе. Летают как-то особенно внушительно и низко, а после их полёта поднимаются с крыши стаи птиц, недоумевающие, что это за чудища рассекают воздух, и зачем им надо внедряться в область, испокон времён принадлежащую пернатым. Воробьи с особой жадностью теперь набрасываются на крошки хлеба, которые я бросаю на подоконник: кроме нас, ведь, на нашем дворе никого не осталось.

Главное событие парижской жизни, однако – не распоряжения новой власти, а массовое, беспрерывное возвращение бежавших парижан. Оно обозначилось не сразу. Автомобили с матрасами стали появляться только с третьего дня. Они ехали медленно, большая часть их была не в полной исправности, и их было сравнительно мало. Преобладали велосипедисты и пешеходы, те, кто не успел далеко уйти. Число машин стало увеличиваться с каждым днём. С пятого и шестого дня шли более дальние и гораздо более пострадавшие.

Вид их был ужасен. Если бы я стала описывать их с первого дня их возвращения, то у меня не хватило бы красок на последние дни. Тогда они мне казались дошедшими до последней точки утомления, но их нельзя было сравнить с теми, кто появился позднее. Я видела тележку, нагруженную скарбом с тремя матрасами, покрытыми как бы ледяной коркой от растаявшего сахара. Женщина шла в разных башмаках, маленькая босая девочка держалась за её юбку.

Вчера долго около нашего дома стояла лошадь с настолько понурой головой, что я её приняла за ослика. Нога её была перевязана, вокруг шеи была обмотана верёвка, привязанная к низенькой детской колясочке, полной какого-то тряпья. Женщина и мальчик гладили и целовали эту лошадь. Если они внешне не плакали, то рыдали, вероятно, их сердца. Потом они двинулись на улицу «Круа Нивер», их спасительница едва переступала.

Володя видел в 19 аррондисмане два огромных камиона, привезённых немцами. Там сидели сотни детей и несколько женщин. Вернувшиеся утверждают, что дороги усеяны свежими могилами, что умирали младенцы от голода, так как не только молока, но и воды нигде не могли достать.

25 июня

Возвращающиеся беженцы всё идут и идут, с ними приходят уже не слухи, а рассказы очевидцев и свидетелей ужасов пути. Из всех городов, лежащих близ Парижа, первыми бежали мэры. Прекратились электричество и газ, а главное – вода. Стали брать за стакан воды по 10 франков, радиаторы автомобилей нечем было наполнить, ехали по 25 километров в час и меньше, поэтому была страшная трата бензина, купить его не было возможности. Автомобили останавливались, из них выходили люди и шли пешком. Ночью у многих автомобилей стали бить стекла и через окна их грабили. На дорогах рождались дети, на дорогах заболевали, умирали, мокли под двухдневным дождём и опалялись солнцем.

Я беседовала с троими солдатами, вернувшимися с фронта. Все трое ставят поражение французов в полную зависимость от недостатка авионов и танков. «У немцев их были тысячи, у нас – сотни», а дух французского войска, по их словам, был выше всякой похвалы. Все трое были в разных частях и местах, и все они описывали одну и ту же картину наступления немцев на их части: летят аэропланы в три слоя, небо меркнет, кажется, что их не тысячи, а десятки тысяч. Страшный гул, треск, темнота; первый слой летит совсем низко, он бреет; второй выше, он режет; наконец, третий – верхний слой с высоты бросает бомбы, добивая павших. Но это ещё не конец, это предварительная чистка, после этого появляются чудовищные танки, они без разбора давят всё на пути, уничтожают деревни, женщин, детей. В довершение всего, летят в тыл авионы и сбрасывают огромное количество парашютистов, которые закрепляют всю местность, и часть оказывается окружённой, – спасения нет. «Я видел ад, я видел месиво костей, тел, крови, обломков, камней, деревьев: это был неописуемый ужас!» говорил мне замечательно милый солдатик двадцати пяти лет, племянник С. Ив. Метальникова.

26 июня

Возвращающиеся не привлекают уже общего внимания, они стали обычным явлением. Поражают больше дети, исхудалые, измождённые. Довольно часто проезжают какие-то полуоткрытые камионы и платформы, управляемые немецкими шофёрами; они часто наполнены сотнями детей и женщинами. Со вчерашнего дня стало возобновляться местами железнодорожное движение. Ощущается недостаток в некоторых продуктах. Исчез картофель, нет масла, яиц, мало мяса, всюду образуются очереди за провизией. С десяти часов вечера до пяти часов утра Париж замирает. Как будто этот порядок не раздражает парижан, – все нуждаются в каком-то покое и отдыхе после воздушных налётов, после натянутых нервов перед оккупацией, а главное после великого исхода и ужасов обратного пути.

Вы ужасно далеко. Я может быть никогда больше не увижу вас. Я хочу рассказать вам о годах войны. Переписать вам некоторые страницы из моего дневника.

Война объявлена. Не хочется останавливаться на этой мысли. Война – безумие и ужас. Но теперь отступления нет. Все дни проходят в хлопотах и в заботах о детях. Париж ждёт газовой атаки. Всем французам выдают противогазовые маски. Для русских их не хватило. В нашем бюро мы решили мастерить их сами. Это и бессмысленно и смешно, но русские довольны. Достаём марлю, какой-то уголь, шьём, раздаём. С утра до вечера приходят люди, выслушиваю повести о человеческом горе. Каждому хочется пожаловаться, рассказать о своих несчастьях, и он ждёт, чтобы его выслушали и помогли.

Но больше всего меня заботят дети.

Издан приказ – эвакуировать всех детей из парижской зоны. В мэриях и коммунальных школах устроены центры эвакуации. Ко мне приходят матери. Их мужей берут во французскую армию, а для детей места нет.

В Париже паника. Все стараются покинуть город. К вокзалам невозможно подойти. Люди ночуют на улице в ожидании поезда. Автомобили и такси на вес золота. Как быть? Куда эвакуировать детей? Детские приюты Земгора и Красного Креста закрылись, они не хотят нести ответственность за детей во время войны. Все дети, а их было шестьсот, которых я посылала в Швейцарию, спешно возвращаются. Их всех привозят к нам в Бюро. Швейцарцы боятся, что дети будут оторваны от родителей, многие из которых уехали в отпуск. Мы с Катей Меньшиковой звонили княгине Мещерской в её старческий дом. Она согласна уплотнить стариков и освободить для детей дом в Вильмуасоне. Послали заметку в газеты «Возрождение» и «Последние Новости», просим русских шофёров такси помочь нам вывезти детей.

Перед Бюро длинный ряд машин. Погружаем туда детей и отправляемся в Вильмуасон. Так приятно видеть лица русских шофёров и знать, что они сразу откликнулись на наш зов. А в эти дни они могли бы заработать тысячи. Это все офицеры Белой Армии. В Вильмуасоне разместили детей на полу на матрасах, (кроватей нет), но родители счастливы, что «спасли их детей от газовой атаки». Княгиня Мещерская присылает еду из старческого дома.

Ездила в министерство эвакуации. Там страшный беспорядок. С трудом добилась увидеть шефа. Объяснила ему наше положение. Он благодарил нас за «инициативу». Они «забыли» распорядиться об эвакуации русских детей. Назначили нам плату за каждого ребёнка, как и в других центрах эвакуации. Приезжали два чиновника из министерства. Завтракали у нас в столовой с детьми. Спрашивали сколько детей французских подданных. Я сказала, чтобы все дети французы встали. Никто не поднялся. Я была изумлена. Я позвала к нашему столу Верочку С., ей 10 лет. Говорю ей: «Ведь ты француженка»; она отвечает: «не хочу». Она, смело смотря в глаза чиновников, сказала им, что, когда её мать привела её в центр эвакуации, её не взяли, говоря что она не настоящая француженка; теперь она больше не хочет ею быть.

Просыпаюсь утром с тоскою и холодом в сердце. Потом всё до конца отдаю Богу. Произносишь уставную молитву, а где-то в глубине, другой голос просит молиться о тех, кого любишь.

Живём в большой дружбе: мама, Володя и я. Я целый день провожу в Бюро, стараюсь найти русским работу или езжу в Вильмуасон к детям. Володя принимает больных. Мамочка нам готовит, окружает нас любовью и лаской. Сегодня к нашему дому подъехал чёрный полицейский автомобиль. Мы с недоумением смотрим в окно – что могло у нас случиться? Два инспектора позвонили у нашей двери и предложили мне следовать за ними, отвезли во Второе Бюро¹²⁰ и допрашивали в течение пяти часов. Только в самом конце выяснилось, что меня обвиняли в шпионаже в пользу немцев. Оказывается, что шесть лет тому назад, я устроила одного русского работать в немецкое бюро по устройству французских студентов в Германии. От меня требовали назвать имя этого юноши. Я не помнила, кого я туда устроила. Инспектор мне не верил, грозил посадить в тюрьму и советовал чистосердечно назвать имена всех, кто участвовал в моей «шпионской организации». Всё это было так нелепо, что даже не трогало меня. В конце концов другой инспектор вызвался отвезти меня в моё Бюро и поискать карточку этого «опасного шпиона». Мы просмотрели все карточки за шесть лет в наших архивах и к счастью нашли то, что искали. Опасный шпион был Николай Деревицкий, который был теперь мобилизован во Французскую Армию. Когда мы вернулись во Второе Бюро, я узнала, что только что звонил Пажэс, один из главных начальников в министерстве Внутренних Дел, и дал распоряжение меня немедленно выпустить. Володя позвонил Пажэсу, который был глубоко возмущён, что так поступили с «его другом, за которого он готов был отвечать, как за самого себя».

Вся жизнь теперь иная. Всё напряжено и трагично. Но этот трагизм мне ближе, чем обывательское существование. Все люди вдруг стали братья. Особенно русские. Хочется каждому помочь, каждого утешить. Только сердце всё время полно тоской. У меня никогда не было таких приступов тоски, как в эти, первые, дни войны. Мой самый большой друг и утешитель был И. И. Фундаминский. Я часто звоню по телефону и говорю ему: «Илья Исидорович, у меня на сердце такая тоска»! И как чудесно слышать его голос, всегда бодрый, всегда ласковый: «Как тоска? Тогда увидимся. Хотите сейчас? Через полчаса. Хотите в кафе, около вас? Я сразу приеду».

И он сразу приезжает. И тоска уходит сразу. Силы его изумительной личности, горение его чёрных глаз, тепло и покой переливаются в моё сердце. Он верит в победу правды на земле и он заражает меня своей верой.

Иногда я встречаюсь и с К. В. Мочульским. Он тоже друг. С ним тоже исчезает время. Он говорит о своём духовном опыте, о своих мистических восхождениях к Богу; и разговор с ним, как молитва.

Немцы подходят к Парижу. Французская Армия разбита и сдалась в плен. Из Парижа все, кто может, бегут. Взорваны пороховые склады и мосты, где-то подожгли резервуары с мазутом и над городом стоит густое облако, на всё садится липкая сажа. Мрачное апокалиптическое небо, клубы чёрного дыма на горизонте. В нашем доме, из квартирантов, мы остались одни. Консьержка ещё не уехала, но ждёт, что с минуты на минуту из префектуры приедет грузовик, который будет эвакуировать всех консьержек... Всюду циркулируют фантастические слухи, говорят, что «боши» будут поджигать дома и расстреливать население. Но всё равно, нам некуда уходить. Я стою у окна, смотрю на этих жалких, испуганных людей и плачу. Бедная, бедная Франция...

Немцы входят небольшими отрядами, они с опаской оглядываются по сторонам и устанавливают пулемёты на углах улиц. Всюду мелькают их серые мундиры, их круглые каски и слышится их гортанный говор.

Вскоре мы видим француженок, они подходят к немецким солдатам, заискивающе улыбаются и предлагают им бананы. Солдаты сначала отказываются (вероятно, они думают, что бананы отравлены, я тоже это думаю). Но очень скоро дружба между ними устанавливается. За французскими женщинами следуют коммерсанты, они зазывают немцев в свои магазины, угощают их и проявляют своё «гостеприимство». Бедная, бедная Франция...

Так началась наша жизнь под немецкой оккупацией. Вначале я продолжала ходить в моё Бюро, ходила в Префектуру хлопотать о документах, открыла кантину для безработных, доставала продукты, хлопотала о детях в Вильмуасоне, ездила туда на велосипеде, попадала под бомбардировки, пряталась, прижавшись к стенам каких-то домов. По ночам были тревоги, мы редко спускались в подвал. Старались быть вместе.

Однажды мне сказали, что немцы ворвались к И. И. Фундаминскому, устроили у него обыск и реквизировали его библиотеку, – его детище, плод трудов всей его жизни. Вечером я позвонила ему. «София Михайловна, голубушка, сегодня я в таком унынии, что не могу видеть вас». «Как, – говорила я – я вам друг или не друг? Если вы в унынии и горе, я сразу приеду к вам». – «Нет, только не сюда. Я не хочу, чтобы вы видели этот разгром, эти пустые и сломанные полки и шкафы. Я буду ждать вас в кафе, там, где мы раньше встречались». Мы долго говорили с ним, теперь я вливала в его сердце тепло и покой. – «Разве мы не готовы отдать всё? – спрашивала я его – всё до конца, не только книги, но и нашу гордость и нашу жизнь. Вы говорите, что вас оставил Бог, а не должны ли мы, как та евангельская женщина, сказать Иисусу Христу: «да, но и псы собирают крошки, падающие со стола своих господ».

Он вдруг весь переменился, из серого, потухшего, опущенного стал вдохновлённым и горящим. «Да, – говорил он – вы правы, нет границ, нет предела тому, что я готов отдать. Всё отдать за те крохи, которые Он даёт нам каждый день, каждое мгновение моей жизни. Он всё отнимает, всё и бесконечно больше даёт». Господи, какой это был разговор! Это был гимн Богу, где всё исстрадавшееся сердце И. И. пылало огнём любви.

Вскоре его арестовали и послали в лагерь. Там он крестился. В тот день он написал мне письмо. Не знаю, каким способом ему удалось переслать его мне. Он благодарил меня за последний наш разговор и писал, что он крещён, что большего счастья в мире нет, теперь ему всё равно жить или умереть, потому что он знает, что такое благодать. Он погиб в лагере в Германии. Но я верю в нашу встречу в жизни вечной.

Однажды мне позвонили по телефону: какой-то таинственный незнакомец просил встретиться со мною на пять минут, в кафе, около нашего Бюро. У меня была надежда, что он принесёт мне письмо от наших из Лондона и я пошла в кафе. Он рассказал, что работает с немцами и недавно был приглашён к ним на обед. Случайно он сидел с другим русским. Оказалось, что, когда и тот и другой жили в бедности, им обоим помогла я. Они решили сделать мне «небольшой» подарок. Дома, мы нашли в коробочке кольцо с зелёным камнем. Мы решили, что это хризопраз. Моя мать была очень тронута этим рассказом и пошла показать кольцо ювелиру. Оказалось, что зелёный камень – драгоценный изумруд.

Через месяц после этого мне сообщили, что немцы сделали обыск моего Бюро и запечатали все двери. Я побежала туда. Пока я была там, они приезжали домой, чтобы арестовать меня. Моя мать была в большом волнении. Я позвонила одному русскому другу. Он работал с немцами и вначале верил им. Он был встревожен и обещал сразу идти хлопотать. Через несколько дней я встретилась с ним, «как будто случайно», на условленной улице и, когда никого из подозрительных прохожих около нас не было, подошла к нему. Он сказал, что князь Горчаков и его компания написали на меня донос, в нём говорилось, что я масонка, «жидовка», работаю в английской разведке и торговала оружием с красной Испанией. Моему другу удалось меня спасти. Ему обещали меня не арестовывать, – но добиться, чтобы мне разрешили продолжать работу, он не смог. Никто не знал, из какого учреждения приехали немцы и запечатали моё Бюро. Я решила добиваться сама. Я не хотела прятаться и молчать. Сначала я пошла в «тайную полевую полицию». Ко мне вышел довольно культурный офицер. Он сказал, что не знает, кто запретил мою работу, и не может помочь мне.

«Ничего, – сказала я, – я пойду в другие полиции и буду добиваться, потому что вы, немцы, не имели права закрывать моё Бюро». – «Права? – переспросил он меня, – но у нас есть власть, значит есть и право». – «Как интересно», сказала я ему. – «Почему интересно?» – «Потому что это точно так, как в Советской России. Их право – власть, и поэтому они убивают и расстреливают. У вас та же мораль. » – «Вы не коммунистка?» – спросил он. – «Если бы я была коммунисткой, то, вероятно, имела бы у них, на моей родине, большой пост, а я живу здесь и помогаю русским эмигрантам».– «Мы можем предоставить вам тоже большой пост, хотите, работайте с нами?» – «Как работать?» – «Давать нам информацию о русских и коммунистах». – «Вы плохой психолог, – сказала я ему, – разве вы не видите, что у меня не вид информаторши и шпионки». – «Нам именно такие лица, как ваше, и нужны». – «Вы разве не поняли, что я русская и никогда не буду служить врагам моей родины, а вы, немцы – враги моей родины!»

Я говорила ему прямо и смело и видела, что это ему нравилось. Он вдруг закрыл руками свои погоны и спросил меня, какие знаки отличия были ни них. Я ответила, что не обратила внимания, но он не хотел верить. Ему было трудно себе представить, что его, очевидно, высокий ранг не произвёл на меня большого впечатления. Прощаясь, он мне заявил, что открыть моё Бюро он не может, но если мне лично будет грозить опасность, он мне поможет. Я поблагодарила его и хотела узнать его фамилию. «Фамилию знать вам не надо, спросите старшего офицера». Я улыбнулась, старший офицер оказался трусом. «Вот вам моя карточка, – сказала я, – мы не знаем, что нас ожидает, сейчас вы победители, может быть не всегда так будет и, если вам лично будет угрожать опасность, я тоже постараюсь вам помочь». Тогда он вынул свой бумажник и протянул мне карточку со своим именем и адресом. Ни я к нему не пришла, ни он ко мне не пришёл после поражения немцев.

Все мои дальнейшие хлопоты не привели ни к чему. Мне не позволяли возобновить мою работу. В это время приехали в Париж из Германии муж и жена Сиверсы – специалисты по русским делам, снабжённые большими полномочиями. Однажды к нам на квартиру пришла красивая, высокая молодая брюнетка с огромным букетом чудесных цветов. Это была госпожа Сивере. Она оставалась у нас два часа, рассказывала мне свою жизнь, уверяла меня, что Россия и Германия две родные сестры, что Гитлер спасёт нас от коммунизма, что я и она – две женщины, любящие свою родину, что мы должны работать вместе, что она много слышала обо мне и предлагает мне большой пост в России. Её муж уедет на днях на Украину и будет организовывать жизнь там. Мне казалось, что она была искренна со мной. Она плакала, когда говорила о своей любви к Германии и о своём обожании Гитлера, который так возвеличил её страну. Я тоже была искренна с ней и ответила, что хочу верить ей, но не верю в немецкую политику в России и никогда не поеду работать с немцами.

Я рассказала, что Бюро моё опечатано и что мне не разрешено помогать русским. Это её как будто удивило и она уверяла меня, что это было недоразумение. Через два дня, немцы опять приехали ко мне в Бюро. Их было пятеро военных, они обыскивали все наши столы и рассматривали карточки. Меня они приняли сухо и уехали, опять наложивши печати на двери и отказавшись сказать мне, от кого зависит запрет моей работы.

Через неделю госпожа Сивере пригласила меня на «очень важный» обед. Она встретила меня в салоне, в своём отеле, и ещё раз подтвердила, что не знает почему и кто запечатал моё Бюро. Потом был мучительный обед. Были немцы, говорящие по-русски и целый ряд русских, бывших военных. Многих из них я знала и была поражена встретить их. Произносились тосты за Гитлера, за освобождение России и ещё за что-то. Я не могла этого вынести. Я встала, подошла к госпоже Сивере и сказала, что должна уйти.

Я быстро направилась к выходу, к маленькой двери, ведущей в боковую улицу. Госпожа Сивере кинулась за мной «Не туда, – говорила она – пожалуйста, не в ту дверь», но я не сразу поняла её, я думала, что она хочет убедить меня остаться, и я ещё быстрее побежала к выходу. У маленькой двери, караулом, стояли те пять военных, которые приезжали обыскивать моё Бюро... Я обернулась к госпоже Сивере: «Вот, кто закрыл моё Бюро», – воскликнула я. Она вся покраснела, злобно посмотрела на меня и сказала: «Я говорила вам, что это выход не для вас, вас могли арестовать здесь». Я ничего ей не ответила и пошла к главному выходу. Я вышла на улицу и медленно шла по знакомым бульварам. Париж был всё тот же блистательный, только что-то мутное окутывало город во время немецкого владычества над ним.

Моё Бюро осталось закрытым до конца оккупации, Сиверсы уехали на Украину. Мне говорили, что он вскоре был там зверски зарезан партизанами. Там же, от руки партизан, погиб и Никита Мещерский, спасший меня от ареста. Он успел «прозреть» и убедиться во лжи и ненависти немцев к самой России.

В день Успения, в 1942 году умерла моя мать. За несколько недель до этого, она исповедовалась у отца С. Булгакова. Он сказал, что эта исповедь была большим событием в жизни их обоих, это была «встреча», которая была послана свыше. Он говорил также, что не случайны дни, в которые Бог призывает каждого из нас, и что не случайно моя мать умерла в день Успения, потому что она была «настоящая мать». Бог призвал её в день, когда покинула землю мать всего человечества.

28 марта 1943 года я услышала по радио из Англии о смерти С. В. Рахманинова. Это было такое большое горе. Я позвонила в деревню его дочери Тане. К счастью, к телефону подошёл её муж, Борис Конюс. На девятый день, в Сергиевском Подворье отец Киприан Керн и отец Сергий Булгаков служили панихиду. Таня купила много цветов, и в церкви было особенно хорошо. Отец Сергий говорил о том, что Сергей Васильевич служил искусству и красоте, а красота – это отражение Бога на земле, и из всех искусств самое высокое – это музыка, потому что ангелы ею славословят Бога.

Таня была моим близким другом. Она прятала у себя, спасавшегося из немецкого плена, Мишу, которого я послала к ней. Мы доставали также одежду, чтобы переодевать других советских мальчиков, бежавших из немецкой армии. Мы брали себе «крестников», советских раненых в немецких госпиталях, относили им еду. Они радовались, рассказывали свою жизнь. Встречая их, мы прикасались к Русской земле.

По воскресеньям иногда мы с братом ходили к Н. А. Бердяеву. У него собирались французы и русские. Всех угощали чаем без сахара и яблочным пирогом. Николай Александрович, всегда гостеприимный, блестящий, полный жизни, говорил о судьбах России, культуры христианства. Я почему-то очень стеснялась на этих собраниях, я не могла внутренно найти там «своё место». по-другому я чувствовала себя на лекциях Ник. Ал. Там я была публикой, и моё место было законным, у него же дома я не была ни достойным собеседником, ни другом семьи, ни одной из его поклонниц.

Так проходила жизнь. Казалось, войне не будет конца. Немцы жестоко бомбардировали Лондон. Мы каждый день ждали известий от родных оттуда, но они доходили до нас с долгими перерывами. Мы то получали краткие открытки через Красный Крест, то кто-то присылал из Испании или Швейцарии записку, что мой брат с женой и сестра с мужем и сыном здоровы и продолжают жить в Лондоне. Наша тревога за них особенно усилилась, когда немцы стали посылать на Англию ракеты. Боязнь за них была постоянной болью. Младшая сестра Кульманна, мужа моей сестры, Алис, была замужем за немцем Карлом Эптингом, директором Немецкого Института в Париже. Он развивал большую деятельность, открывал всюду курсы немецкого языка, устраивал у себя приёмы, старался завести дружбу с представителями французской культуры. Кульманн, работавший для помощи беженцам-евреям и живший в Англии, в его глазах, сделал неверный выбор и мешал его карьере. Алис любила нашу мать и часто приходила к нам, иногда приходил и её муж. Я была холодна с ним, мать и брат были добрее и более приветливы при встречах. Один раз я, случайно, встретила его на улице. Он подошёл ко мне торжествующий и самодовольный. «Теперь всё будет скоро кончено, – сказал он, – я жалею вас, я знаю, вы любите вашу сестру, но от Лондона скоро не останется камня на камне, что за безумие было со стороны Кульманна связывать свою судьбу с Англией. Сидел бы он спокойно в Швейцарии. Он сам во всём виноват. Они все погибнут, как погибнет и Англия». Я молча выслушала его, повернулась и ушла. Ему, кажется, стало стыдно. Он потом звонил несколько раз, приглашая меня на свои приёмы. Но я не шла... На его приёмах бывали французские художники, писатели, поэты. Там лилось шампанское, пили за франко-немецкую дружбу. Карл Эптинг, вероятно, искренно в неё верил. Только один раз я согласилась пойти к ним на обед. Моя мать просила не обижать их, они всё же были «родственники». За обедом, кроме меня и моего брата, были ещё военные немцы и два профессора из Института. Один из них был симпатичный, молчаливый и культурный. После обеда, все прошли в салон пить кофе и шампанское. Карла Эптинга раздражало моё молчание. Он встал и принёс из другой комнаты старинную русскую икону-складень. Передавая её мне, он сказал: «Посмотрите, какую красивую икону мне привезли из нашей «Восточной Провинции».

– «Вы хотите сказать из России?» – ответила я.

– «Да, но теперь это наша «Восточная Провинция».

Я долго рассматривала икону: « Когда вы будете бежать из Парижа, – громко заметила я, – оставьте эту икону мне». Наступило неловкое молчание. Карл Эптинг нервно засмеялся, другие не знали, как поступить. Тогда он налил два бокала шампанского и просил меня пройти с ним в другую комнату, так как он хотел выпить со мной особенный тост. Мы вошли в соседний салон. Там стоял большой бюст Гитлера.

– « Поклонитесь ему в ноги» – сказал он.

Я повернулась, чтобы уйти, но он преградил мне путь.

– «Хотите выпить тост за Англию?» – вдруг сказал он.

– «Да, хочу». Он выпил свой бокал до дна. Я больше никогда не пошла к ним.

Однажды, кто-то рано утром позвонил в нашу дверь. Мой брат пошёл открывать. Через минуту я услышала его крики: «Соня, Соня...» и я видела как он убежал в свою комнату. Я кинулась в переднюю. Передо мной стоял Густав Кульманн. Я сразу вообразила, что все убиты. Я закрыла руками лицо и заплакала. Он был взволнован, стал меня утешать. «Почему ты плачешь – говорил он, – ничего не случилось, я всё расскажу вам».

Оказалось, что он был послан с миссией в Швейцарию и получил транзитную визу через Францию. Он не имел права заезжать в Париж, но решил рискнуть и заехал к нам на один день. Поездка его была полна приключений. В вагоне-ресторане он сидел за одним столиком с двумя немцами и французом-журналистом. Заказывая обед, он положил на стол открытым футляр от очков, на котором стояла марка: «Лондон 1943 г». Французский журналист положил руку на футляр, закрыв надпись. После обеда, он подошёл к Кульманну, сказав, что он догадался, что Густав едет из Лондона. Кульманн поверил, что француз не предаст его, и рассказал ему всё. Журналист работал с немцами, но не сочувствовал им. Он обещал помочь Густаву, тем более, что, по его словам, было совершенно невозможно, без специальной протекции, получить билет в Париже на поезд, уходящий в Швейцарию. Он взял наш номер телефона, сказав, что позвонит в час дня. Мы с волненьем ждали его телефона. Он позвонил ровно в час и дал «пароль». Было условлено, что я поеду на Лионский вокзал и там в маленьком кафе встречу «Альфреда». Он передал мне билет на спальное место Париж-Женева. Поздно вечером, мы проводили Густава.

На следующий день ко мне пришёл отец Виктор Юрьев (1893–1966), священник из прихода рядом с нами¹²¹. От него мы узнали, что один русский просил предупредить нас, что ему поручено следить за нашим домом так как накануне к нам приехал какой-то иностранец. Он советовал скрыть иностранца как можно скорее. Когда-то я помогла этому русскому, и он хотел мне отплатить добром за добро.

Контраст между спокойной и казалось почти не затронутой войной Англией и смертельно поражённой ею Францией, столь поразивший нас в день нашего возвращения из Парижа в Лондон, подтвердился, когда мы начали выяснять наше положение. Англичане стремились как можно меньше разрушать привычные формы жизни, поскольку они не препятствовали военным усилиям. Мобилизация коснулась мужчин до сорокалетнего возраста. Мне уже исполнилось 42 года. Военные власти не нуждались в лицах без специальной подготовки и я остался свободным в выборе моей работы. Милица продолжала зубоврачебную практику.

Передо мною встал вопрос – сможет ли наше неофициальное общество развивать свою деятельность во время войны или же будет более благоразумным прекратить её? В 1939 году Содружество святого Албания и преподобного Сергия имело за собою уже 12 лет существования. Его преимуществом были искренняя отданность его членов делу примирения восточных и западных христиан и наличие среди них ряда выдающихся руководителей Церкви. Слабой его стороной была его малочисленность и преобладание молодых англиканских священников: большинство из них только ещё начинали работать и их финансовое положение не позволяло им оплачивать труд секретаря.

Комитет Содружества, собравшийся сразу после моего приезда, единогласно решил продолжать нашу работу, веря, что в это трагическое время особенно важно делать всё, что в наших силах, для преодоления разногласий среди христиан. Хотя в распоряжении комитета было всего сто английских фунтов, его члены обратились ко мне с просьбой взять на себя ответственность за нашу организацию. Было разослано письмо ко всем сочувствовавшим нашим задачам, с призывом о помощи. Около 700 человек отозвалось. Мне была обещана маленькая стипендия. Вместе с жалованием моей жены она была достаточна для наших потребностей.

Вскоре моя младшая сестра со своим сыном вернулась в Лондон из Вандеи. Ожидавшиеся бомбардировки Лондона не осуществились и мы зажили в неожиданном благополучии в гостеприимном доме Кульманнов.

В первую зиму войны сама Англия не была непосредственно затронута ею. Борьба происходила на море и в других частях света. Немецкие подводные лодки топили союзные пароходы. Западный фронт ожидал событий. Было ясно, что Гитлер готовит новые удары, но никто не знал, где и когда они обрушатся. Жизнь в Англии шла привычным темпом, правда, были введены карточки на еду и одежду, но снабжение по ним было прекрасно организовано, цены не подымались, чёрный рынок не был заметен. Единственно, что было ново, это полное и строго соблюдавшееся затемнение страны. Зимой, в тумане, Лондон погружался в непроницаемую мглу. В нём можно было заблудиться даже в двух шагах от своего дома.

Мы наладили регулярную переписку с Парижем. Там тоже наступило успокоение, война до того отступила на задний план, что нам удалось даже съездить в Париж на Пасху 1940 года. Мы провели там две счастливые недели. Париж, как и Лондон, жил в иллюзии безопасности, созданной странным началом войны. Всё же он сильнее переменился, чем Лондон, в нём было больше мужчин в военных формах, зато отсутствовали «женщины солдаты», столь многочисленные в Англии. Париж был особенно прекрасен в эту весну, движение на улицах было менее напряжённым, воздух был чище и прозрачнее. Для нас эта неожиданная поездка была прощанием с целым периодом нашей жизни в изгнании, со всем тем, что невозвратно ушло во время немецкой оккупации Франции. В последний раз мы увидали мою мать, отца Сергия Булгакова и весь тот яркий, талантливый русский Париж, который оскудел и рассеялся после войны.

В Париже мы отдавали всё время родным и церквам. Русские храмы были переполнены молящимися, среди них было много молодёжи во французских военных формах. Никогда эмиграция не казалась такой многочисленной и полной сил. На заутреню мы пошли в Александро-Невский собор. Ввиду военного времени она началась в 8 часов вечера. Толпа заполнила храм, церковный двор и всю прилегающую улицу. Хоругви и иконы крестного хода несли молодые русские офицеры. Меня обрадовало, как литургичны были их движения, как естественно благоговейно было их поведение. Эта молодёжь, выросшая во Франции и одетая во французские мундиры, безошибочно вливалась в ритм православного благочестия, она продолжала принадлежать к русской церковной культуре.

Исповедовался я у отца Сергия в последний раз в моей жизни. Он горел духом. Хотя его голосовые связки были вырезаны, но он научился говорить и без них. Я был глубоко тронут тем, что он приехал на собрание членов Содружества, на котором я рассказывал о положении в Англии. Это был его первый выезд из дома после операции, так близко к сердцу он принимал всё, что касалось сближения с англиканами.

Дни, проведённые в кругу наших семейств, были озарены любовью и взаимным пониманием. Их материальное положение оказалось лучше, чем мы предполагали. Призыв брата в армию был отложен. У него развилась большая практика среди русских. Сестра все свои силы отдавала детскому приюту и помощи нуждающимся. В семье моей жены тоже всё было благополучно. Валерьян Антипович Меркуров (18951950), муж её сестры, продолжал работать при американском посольстве. Он нашёл новую удобную квартиру. Мы были до того оптимистичны, что даже строили планы провести лето вместе в Вандее. В таком бодром настроении мы покинули Париж накануне катастрофы. Крепко поцеловал я мою мать, она, как всегда, смотрела из окна, когда мы садились в такси, отвозившее нас на вокзал Сен-Лазар.

Подлинный лик войны открылся нам через четыре дня после нашего возвращения в Лондон. 10 мая немцы обрушились на Голландию и Бельгию. Их молниеносное продвижение ошеломило всех, но ещё большей неожиданностью оказалась неподготовленность французской и британской армий. Пресловутая линия Мажино была обойдена, союзники разбиты. Британский экспедиционный корпус был отброшен к Северному морю. Началась трагическая эпопея Дюнкерка. В течение шести дней (27 мая–3 июня) беззащитные остатки армии, потерявшей своё вооружение, скопились на огромных пляжах, ожидая своей перевозки домой. Стояли чудные солнечные дни, немцы были заняты преследованием разбитых французских частей, в это время все наличные пароходики, катера и частные лодки совершали беспрерывно свои рейсы. Вся Англия с замиранием сердца следила за этой эвакуацией. Её неожиданный успех закрыл от многих страшную реальность полного поражения союзной Франции. Для меня эти дни были невыносимо мучительны. Не только тревога за наших родных и друзей в Париже угнетала меня. Я с болью сознавал, что новая волна варварства заливает Европу и живо представлял себе немецкие авионы и танки уничтожающие прекрасную, беспомощную Францию. Моя мечта, что родится новая объединённая Европа, в которой Франция и Англия найдут своё единство, была потеряна. 14 июня Париж без боя был занят немцами. Франция капитулировала. Она пошла на все унижения и на измену своим союзникам ради того, чтобы сохранить видимость своей независимости. Особенно поразило всех в Англии, что французский флот не попытался вырваться из рук немцев и что большинство колоний признало маршала Петэна своим законным главой, хотя он был всецело в руках победителей. Значение одинокой фигуры генерала де Голля (1890–1970) открылось лишь много позже.

В дни французской агонии я был в постоянных разъездах, мне приходилось выступать в колледжах, школах и на публичных собраниях. Я говорил на обычные для меня темы, но внутри жгло сознание, что Франция была не только поражена на фронте: в её лице потерпела крушение либеральная, демократическая Европа, повсюду торжествовал тоталитаризм. Англия была теперь предоставлена себе самой. Сможет ли она противостоять новому строю, захватившему континент?

Англичане не поддались панике. Они стали энергично и дружно готовиться к неравной борьбе. Высадка немцев была неминуемой. Повсюду спешно строились укреплённые пункты, воздвигались противотанковые заграждения, все названия городов и улиц были сняты или замазаны. Страна сделалась безымянной, мало кто знал, что она была и безоружной. Однако немцы теряли драгоценное для них время. Очевидно, Гитлер надеялся, что Англия, признав безнадёжность сопротивления, сложит оружие. Так прошёл июль месяц. Битва за овладение островом открылась восьмого августа. Сотни немецких авионов начали систематическую подготовку для высадки десанта. Судьба страны оказалась в руках нескольких сот молодых людей, мчавшихся по первому сигналу к своим авионам и бросавшихся навстречу вражеским бомбовозам¹²². Отчаянные воздушные бои решили эту первую фазу второй мировой войны. Немцы терпели огромные потери, бывали дни, когда 150, даже 180 бомбовозов сбивалось англичанами. Они сами тоже теряли десятки истребителей. В эти переломные дни большую помощь Англии оказали польские и чешские пилоты, продолжавшие борьбу в Англии, после поражения своих стран. Победа досталась англичанам. Немцам не удалось сломить противника. Десант был отменен. Война, вместо «блица», превратилась в затяжной, изнурительный поединок. В первый раз Гитлер не мог похвалиться молниеносной победой.

Август месяц мы провели в лагере, устроенном Содружеством. По вечерам мы с трепетом слушали сводки радио о ходе воздушных боев, сознавая всё их значение не только для Англии, но и для всего свободного мира. Лагерь кончился 8 сентября, пора было возвращаться в Лондон. К этому времени начались ночные налёты на город, длившиеся до конца октября (7 сентября – 31 октября). Наступили для нас дни испытаний. Днём было всё тихо, но с наступлением темноты неизбежно раздавался рёв сирен. Вскоре слышалось гудение вражеских моторов, свист падающих бомб, взрывы и гул обрушивающихся зданий. Мы снесли наши матрасы в подвальный этаж и там проводили эти изнурительные ночи. Иногда вокруг нас разрывалось столько бомб, что, казалось, наш дом один всё ещё стоит на месте. Однако, выйдя утром наружу, мы видели всё те же знакомые улицы В этот первый «блиц» уничтожались только единичные дома, а не целые кварталы, как это стало позже.

В первые ночи немецкие бомбовозы безнаказанно летали над Лондоном, но вскоре англичане начали открывать оглушительную пальбу против них. Пользы она приносила не много, но зато давала моральное удовлетворение. Исключительное значение не только для лондонцев но и для всей нации в те дни имели речи Винстона Черчилля (1874–1965). Он воплотил дух упорного сопротивления, охвативший Англию, о который в конце концов разбился нацизм.

В первую зиму Лондон оказался передовым постом на фронте воздушной войны. Удивительно, как люди могут приспособляться к самым трудным условиям жизни. Днём город выглядел нормально. Магазины торговали, фабрики работали, конторы были открыты, красные двухэтажные автобусы двигались по улицам, всё ещё полным частными автомобилями. Только там и здесь въезд в некоторые из улиц был преграждён по утрам. Это означало, что она не была ещё очищена от обломков разрушенных предыдущей ночью зданий. Напряжённость возрастала ближе к вечеру. Все стремились скорее вернуться домой. У входов на станции подземной дороги выстраивались очереди людей с мешками и матрасами. Это были те, кто предпочитал спать в безопасности под землёй. Каждая ночь приносила смерть или увечья многим сотням людей, но население оставалось на своих постах, не поддаваясь ни панике, ни унынию.

Для нас эти изматывающие нервы ночи длились сравнительно недолго. Член нашего Содружества, Вир Даккер, настоятель прихода в Хартфорде, маленьком городке близ Лондона, предложил нам переехать в его большой церковный дом. Мы с радостью согласились и прожили у него благополучно до октября 1941 года. Милица и Густав ездили каждый день на работу в Лондон, я же перевёз в Хартфорд канцелярию Содружества и оттуда продолжал руководить его деятельностью.

Вокруг нас образовалась небольшая колония русских. Мы решили устроить пасхальную службу в Хартфорде и пригласили из Лондона отец Льва Жилле (р. 1893) православного француза, отслужить литургию. Мы выбрали для неё небольшой барак со стеклянной крышей. Обычно ночные рейды происходили вдали от нашего местечка. Только красное, зловещее зарево над ночным Лондоном говорило нам, что немцам ещё раз удалось прорваться через заграждения и зажечь город. Однако, неожиданно для всех, немецкие бомбовозы сделали Хартфорд мишенью для своего нападения, как раз в пасхальную ночь. Как только мы начали петь: «Христос Воскресе» наше хрупкое здание стало сотрясаться от взрывающихся бомб. Мы всё же продолжали службу, стараясь пением ободрить себя. Никто не покинул нашей импровизированной церковки. Отец Лев окончил заутреню и приступил к служению литургии, бомбардировка всё усиливалась, вокруг нас рушились здания, всё было предельно напряжено внутри каждого из нас. И вдруг случилось чудо: как только он начал читать Евангелие, воцарилась полная тишина – рейд кончился. Когда мы подошли к чаше, раздались радостные звуки отбоя. Свет Христова воскресения в эту памятную ночь был соединён в наших сердцах с благодарностью Богу за наше спасение.

Весна 1941 года принесла поражения Югославии и Греции. Ещё раз англичанам пришлось пережить героическую, но тягостную эвакуацию под давлением превосходных сил противника, на этот раз она имела место на Крите. Беспрерывные успехи создавали Гитлеру славу гениального полководца. Казалось, не было больше силы в этом мире, способной противостоять ему. Его одержимость своим мессианским призванием не знала границ. Утром 22 июня, в день памяти святых на земле русской просиявших, мы услыхали по радио потрясающую новость: Гитлер внезапно напал на своего союзника, Сталина. Первая мысль, родившаяся во мне, была надежда, что это столкновение двух мегаломанов приведёт к гибели их обоих. Затем пришли иные мысли – о новых миллионах русских людей, обречённых на страдания и смерть, о страшном роке, висящем над Россией, делающем её население жертвой массовых избиений и периодических нашествий то с востока, то с запада. Гитлер нарочито выбрал дату, полную особого значения: Наполеон перешёл русскую границу тоже 22 июня в 1812 году. Гитлер, очевидно, хотел показать, что он мог победить там, где великий корсиканец потерпел поражение.

Открытие восточного фронта принесло передышку Англии. Воздушные налёты прекратились. Ураган войны бушевал теперь далеко на русской равнине. Небывалое поражение Красной армии, о мощи которой так долго трубили сталинцы, было полной неожиданностью для большинства. Немцы с молниеносной быстротой продвигались вглубь страны по широкому фронту, окружая и захватывая в плен целые армии. Миллионы советских солдат оказались в руках германцев.

Осенью Гитлер был накануне блистательной победы. 4 сентября он начал осаду Ленинграда¹²³, 19 сентября он захватил Киев, 6 октября началась битва около Москвы, там возникла паника среди начальства, вспыхнули беспорядки, советская власть зашаталась. Но тут случилась первая роковая неудача у Гитлера. Сталин бросил в бой свежие войска, только что прибывшие из Сибири, неожиданно ударил сильный мороз, у немцев стали замерзать танки, не хватало топлива, солдатам не успели доставить тёплой одежды. Гитлеру взять Москвы не удалось, это решило судьбу кампании и спасло Сталина от гибели¹²⁴.

7 декабря того же года произошло другое решающее событие этой необычайной войны. Японцы, внезапным воздушным нападением, нанесли сокрушительный удар по американскому флоту, находившемуся у Гавайских островов. Они повторили свой план, столь удавшийся им в 1904 году, когда они без объявления войны 6 февраля атаковали русскую эскадру в Порт-Артуре. Россия тогда так и не смогла оправиться от этого поражения и потеряла войну. На этот раз японцы просчитались, они не только сами были разбиты, но и способствовали гибели своих союзников, Гитлера и Муссолини. Американское вступление в войну решило её исход, хотя вначале японцы одержали ряд блестящих побед, захватили весь Дальний Восток, включая все английские колонии и уничтожили часть британского флота.

Осенью 1941 года мы покинули Хартфорд, но не вернулись в Лондон. Моя сестра, ради своего маленького сына, сняла дом в одном из пригородов в Норсвуде и мы там провели ещё два года, до весны 1943. Зимой 1941–1942 года война приобрела всемирный характер. Люди всех наций и всех цветов кожи избивали друг друга в России, на Дальнем Востоке, на островах Тихого Океана, в пустынях Северной Африки; но в Западной Европе наступило затишье. Осенью 1942 года наметился перелом в войне. 7 августа американцы высадились в Гвадалканале на Соломоновых островах, а в ноябре они нанесли тяжёлое поражение японскому флоту в Тихом Океане. Тогда же союзникам удалось занять Марокко и Алжир. В сентябре разыгралась битва вокруг Сталинграда, окончившаяся в феврале 1943 года сдачей в плен 80,000 измождённых немцев, остатков окружённой армии.

Этот год принёс надежду на полное поражение неприятеля. Немцы, несмотря на своё упорное сопротивление, принуждены были начать отступление повсюду: в России, в Северной Африке и в Сицилии. 3 сентября союзники высадились в Италии, которая сдалась на милость победителя. После трёхлетнего отсутствия, мы вернулись той же осенью в наш лондонский дом.

27 января 1944 года кончилась осада Петербурга, а в апреле русские вошли в Польшу и Румынию. Все с напряжением ждали высадки союзников во Франции. Она произошла 6 июня, её успех дал надежду, что конец войны уже не за горами, но Гитлер не намеревался сдаваться. Он сделал последнюю отчаянную попытку уничтожить Лондон, тот город, который продолжал сопротивляться ему, когда в 1940 все столицы Европы находились в его власти.

В ночь с 16 по 17 июня мы были разбужены сиренами, давно не тревожившими нас. На этот раз налёт не был похож на предыдущие воздушные атаки. Зенитные орудия молчали, зато непрерывно слышался какой-то незнакомый шум моторов, отличный от обычных бомбовозов. Часто этот шум замолкал и тогда раздавились оглушительные взрывы. Означало ли это, что вражеский авион был сбит или что-то иное – никто из нас не мог понят. Налёт длился всю ночь. Он не прекратился с рассветом, только к полудню прозвучал отбой. В это время Густав позвонил из своей конторы и объяснил, что налёт был сделан беспилотными авионами, («летающие бомбы»), новым орудием истребления, изобретённым немцами. Когда мотор замолкал, авион падал на землю и приносил разрушения, несравнимо большие тех, которые мы испытали в начале войны. К этим авионам вскоре присоединились страшные дальнобойные ракеты. Взрыв от них происходил раньше, чем звук их полёта достигал слуха. Мнения лондонцев разделились. Один «предпочитали» внезапность ракет, другие – предупреждение о приближающейся опасности беспилотных авионов.

Первая неделя нового «блица» была мучительна. Днём и ночью происходили взрывы. Сирены мало помогали и на них мы перестали обращать внимание. Всё же и на этот раз Гитлеру не удалось уничтожить Лондон. По мере освобождения Франции, интенсивность атак стала спадать. Продвижение союзников в глубь Европы сначала медленное, начало ускоряться. Двадцать пятого августа 1944 года Париж был освобождён от немцев, он чудом мало пострадал и на этот раз. Вскоре нам удалось наладить переписку с нашими родными. Мы уже знали о смерти матери. Сестра с братом продолжали жить на старом месте и вести свою обычную работу. Семья моей жены тоже была вся в сборе в Париже.

Последние месяцы войны были окрашены для нас встречей с русскими военнопленными. Их привезли из Франции англичане. Некоторые из них были в немецкой форме, большинство же было захвачено на работах на германских укреплениях против союзного десанта. Так как Сталин не признавал договора о защите военнопленных, то немцы безнаказанно и произвольно распоряжались участью миллионов советских солдат, попавших в их руки.

Англичане намеревались отправить их как можно скорее на родину, но выяснилось, что многие русские решительно отказываются возвращаться под власть Сталина. Так как все эти пленные не говорили по-английски, то нам удалось стать посредниками между ними и администрацией лагерей. Русские, находившиеся в госпиталях в Лондоне, когда могли, приходили к нам на дом. У нас с ними были искренние и сердечные беседы. Кое-кто из них рвался вернуться назад, но другие были готовы покончить с собою, если их заставят ехать обратно. Большинство же покорно ожидало решения своей горькой судьбы. До войны ими командовали «они» (так солдаты называли коммунистов), потом они оказались в плену у немцев, теперь же ими распоряжались англичане. По возвращении на родину их ждала всё та же участь покорных рабов. Ничего хорошего дома они не ожидали, но и на Западе им не было места.

Однажды к нам пришли на завтрак несколько молодых парней, они были углекопы из Донецкого бассейна. Всё в доме сестры вызывало их восхищение и удивление: размеры комнат, картины, мебель и еда. Когда что-нибудь им особенно нравилось, они говорили: «Это совсем, как было в старое время, при царях». Это выражение озадачило нас. Мы думали, что большевистская пропаганда внедрила в их сознание лишь мрачные представления о царской России.

Наш священник, отец Владимир Феокритов (1881–1950) несколько раз ездил в лагеря. Сначала он опасался, что будет враждебно принят военнопленными, но он был потрясён всеобщим желанием исповеди и причастия. Эти несчастные жертвы изуверского атеизма коммунистических аппаратчиков никогда не читали Евангелия, запрещённого в России, имели путаное представление о Церкви и её таинствах, но они продолжали считать себя православными и жаждали очищения и духовного преображения.

Советские представители в Англии рассматривали этих солдат, как свою собственность и всячески препятствовали общению пленных со свободным миром. Англичане не могли поверить, что по возвращении на родину, пленные будут посланы в концентрационные лагеря, так как Сталин объявил их изменниками родины. Англичане были так же наивны, как тот адмирал, который обрёк на гибель доблестного русского офицера связи, прислав ему по окончании войны подарок с благодарственной надписью¹²⁵. Моя сестра особенно остро переживала русскую трагедию. Ей удалось спасти нескольких из этих пленных, но это была лишь капля в океане человеческих страданий, рождённых войной и революцией.

Получив ещё до войны английское подданство, мы с женой делили радости и скорби страны, которая приняла нас в число своих граждан. Мы восхищались стойкостью её населения, его умением организовать свою жизнь и подчинить свои частные интересы общей пользе¹²⁶. Мы также не могли не чувствовать нашу связь и с Францией, а в моем случае и с Сербией, оказавшими нам гостеприимство и с которыми переплелись судьбы наших семей. Но мы оставались русскими и жили родиной. Всё, что там происходило за время войны переживалось нами с болью, с гордостью, с сочувствием или негодованием.

Война достигла наивысшего напряжения в последние свои месяцы. Красная армия освобождала Европу от нацизма, одновременно она несла новые бедствия, грабя и насилуя население. Агония Германии длилась целый год. Люди продолжали избивать друг друга, хотя все знали, что немцы разбиты. Накануне конца войны возобновились ракетные атаки на Лондон, они особенно били по нервам. Последняя ракета разорвалась над Англией 27 марта, а 7 мая германская армия сложила оружие.

6 августа 1945 года Хиросима была уничтожена атомной бомбой. Через четыре дня Япония сдалась на милость победителей. Конец военных действий, однако, не обещал умиротворения. Новая страшная угроза гибели всего человечества нависла над миром. Но хотелось думать не о ней, а радоваться хотя бы временному прекращению массового убийства и разрушения.

Решение комитета Содружества продолжать экуменическую деятельность во время войны оказалось правильным. Содружество стало быстро расти и к концу военных действий оно имело не только двух платных секретарей, но и собственный дом в Лондоне. Его бюджет возрос от ста до полторы тысячи фунтов. Война пробудила среди английских христиан интерес к сближению с другими Церквами. Трагическая судьба России тоже оказалась в центре всеобщего внимания.

На меня посыпались приглашения выступать на различных собраниях и проповедовать в церквах. Темы моих выступлений были всё те же, но отношение к ним моих слушателей резко изменилось. Англичане перестали быть наблюдателями событий, которые непосредственно не затрагивали их. Теперь они были вовлечены в борьбу, решающую всё их будущее. Они хотели знать, в чем состоит сущность коммунизма, в чем заключается разница между сталинской и гитлеровской диктатурой, почему христиане преследуются и в России, и в Германии, и наконец, есть ли что-либо общее между православным и западным христианством и насколько возможно их примирение.

Я не считал себя ни компетентным, ни призванным говорить на политические темы, но я готов был описывать психологию сторонников тоталитаризма и объяснять причины их ненависти к Иисусу Христу, их упорное стремление заглушить голос Евангелия. В своих проповедях я призывал верующих молиться и трудиться для воссоздания единства и указывал, что западные и восточные христиане нуждаются друг в друге.

С начала войны меня особенно настойчиво звали выступать в провинции, которая меньше Лондона чувствовала войну. Новым полем для моей деятельности стали «паблик скулс» – так называются лучшие закрытые учебные заведения Англии, где получают среднее образование юноши и девицы состоятельных семейств. Я читал лекции ученикам старших классов и проповедовал в их часовнях. Каждая из таких школ состоит из нескольких «домов», возглавляемых учителем. В каждом живёт около 30 мальчиков разного возраста, от 13 до 18 лет, образующих своеобразную коммуну. Они пользуются известным самоуправлением и эта система воспитания развивает ответственность и самостоятельность в молодёжи. Лекции и проповеди в часовнях этих школ ознакомили меня с дотоле мало доступной мне стороной английской жизни. Среди «хэдмастерс» (директоров) этих школ, я встретил ряд крупных личностей, которые впоследствии играли значительную роль в академической и общественной жизни Англии.

Эти школы обычно расположены вдали от больших городов в красивой местности. В них сохраняются традиции прошлого и, посещая их, часто трудно было представить, что страна была вовлечена в разрушительную войну. Юноши выпускных классов, однако, не забывали о ней, так как сразу после окончания учения они уходили в армию.

Иллюзия безопасности была столь широко распространена в это время, что наш комитет решил устроить в июле 1940 года очередной съезд и мы выбрали Лондон для его созыва. Парижская группа Содружества строила подобные же планы для конференции во Франции, намереваясь пригласить английских гостей.

Полный разгром Франции в июне 1940 года потряс всех. Англия вступила в единоборство с торжествующим и, казалось, непобедимым врагом. Но, несмотря на эту угрозу, жизнь сохраняла по возможности свои привычные устои. Одна из членов нашего Содружества, Мерси Коллинсон, предложила вместо отменённого съезда, устроить лагерь для помощи фермерам в сборе урожая. Таким образом наши члены, не призванные в армию, могли совместить летний отдых и работу на общую пользу со встречей друг с другом. Я с радостью приветствовал эту идею. Мисс Коллинсон прекрасно справилась с поставленной задачей. С 20 июля до 8 сентября около 60 членов Содружества, принадлежавших к 12 различным национальностям, жили в школьном доме в местечке Хейнс, недалеко от Лондона. Лагерь оказался поворотным пунктом в жизни Содружества: он дал нам опыт совместной работы, привлёк новых членов и расширил круг лиц, заинтересованных в нашей деятельности. Участники лагеря убирали урожай, готовили себе еду, по вечерам делали доклады, устраивали концерты. Каждый день, как на наших конференциях, начинался литургией, православной или англиканской. На этом лагере план создания дома святого Василия Великого, родившийся у меня в 1932 году в Оксфорде, получил, наконец, всеобщее сочувствие и поддержку.

Осень и зима 1940–1941 года были критическими для Англии. Немцы безжалостно бомбардировали Лондон, но страна не падала духом. Университеты и колледжи продолжали свои занятия, я по-прежнему получал приглашения проповедовать и читать лекции. Опасность пробудила у многих религиозные чувства и церкви были полны молящихся.

Летом 1941 года Содружество организовало снова лагерь для помощи фермерам в Эссексе. С внешней стороны он был менее удачен чем первый. Помещение было неудобным, приходилось готовить на открытом воздухе, а главное лил непрерывно дождь, так что нам даже редко удавалось работать в поле. Несмотря на это, лагерь имел большой успех. Стиснутые в маленьком, промокшем домишке, мы начали рассказывать друг другу свои биографии и это оказалось плодотворной темой. Перед нами прошла жизнь каждого из нас, людей разных национальностей, классов и религиозных традиций. На этих живых примерах мы смогли убедиться, как различна роль Церкви в Англии, в Западной Европе и в православных странах, и всё же всегда и всюду христианство зовёт людей к той же конечной цели – полюбить, принять в сердце пресветлый, неповторимый лик Христов и идти по пути, указанным Им всему человечеству.

Хотя дождь и сырость мучили нас, но зато мы могли спать спокойно. Наша деревушка лежала вдали от бомбардируемых городов и все участники лагеря наслаждались отдыхом от дежурств для гашения зажигательных бомб и от бессонных ночей.

Успех лагерей был таков, что летом 1942 года мы смогли устроить два лагеря¹²⁷. Приток новых членов и доход, полученный нами от полевых работ, настолько улучшили наше финансовое положение, что мы пригласили в помощь мне второго секретаря, молодого англиканского священника Мартина Пирса. До войны он учился богословию в Румынии и был знаком с Православием. Он пробыл с нами до весны 1943 года. После своей женитьбы, он вернулся к приходской работе. Его заместил другой англиканский священник, Джон Финдло (1915–1970), женатый на русской, Ирине Кайгородовой. Он прекрасно говорил по-русски и его семья была счастливым осуществлением чаемого англо-православного единства. Он пробыл с нами три года. Всю свою остальную жизнь он посвятил экуменической работе, завоевав всеобщую любовь к себе, как среди православных, так и католиков¹²⁸.

В течение зимы Содружество продолжало вести свою богословскую работу путём устройства конференций с участием высококвалифицированных докладчиков. Так, например, в декабре 1943 года был организован съезд в Оксфорде на тему «Единство богословского опыта». В нём приняли участие – известный писатель Чарлс Вильямс (1866–1945), доктор А. Фаррер (1904–1968), профессор Демант (р. 1893), профессор X. Ходжес (р. 1905), со стороны православных на нём выступали армянский вартопед Тиран Нерсоян, иеромонах Алексей Менсбругге (р. 1899), Евгений Ламперт (р. 1915) и я. Летом 1944 года был созван другой съезд на тему «Государство и Церковь». Зимой мы устраивали однодневные конференции в Лондоне. В центре нашего внимания был вопрос о свободе.

Мы стремились также следить за событиями церковной жизни в оккупированной Европе. Сведения доходили до нас нерегулярно, но мы всё же знали, что богословский институт в Париже продолжает существовать. Получили мы и известие о смерти отца Сергия Булгакова 12 июля 1944, почти накануне освобождения столицы Франции.

В конце войны произошло большое событие в жизни Содружества. Нам удалось приобрести дом в Лондоне. Летом 1943 года мы с женой уехали на несколько дней отдохнуть на берег океана. Там мы получили письмо от моей сестры – рядом с её домом продавался дом, подходивший по размеру и положению для предполагавшегося центра Содружества. Я сразу почувствовал, что настал решительный момент для осуществления плана, о котором я думал и молился в течение многих лет. Но у меня недоставало решимости взяться за это дело. Спасла положение жена. Она настояла, что мы должны сразу же по возвращении в Лондон приступить к сбору денег. Их у нас не было, город продолжал подвергаться воздушным налётам, время для покупки домов, казалось, было самое неблагоприятное. Дом стоил 4,000 фунтов. Я написал письма более состоятельным членам и получил отовсюду отказ. Всё же мы решили не отступать. Комитет, созванный нами, поддержал наше намерение и разослал всем членам призыв о пожертвовании. Около 300 человек отозвалось на нашу просьбу. Мы собрали 4,500 фунтов, часть денег была дана взаймы, но без процентов.

30 декабря 1943 года Содружество стало владельцем дома на 52 Ладбрук Гров. Ввиду продолжавшихся бомбардировок нам удалось купить дом за 2,500 фунтов, но здание было в плохом состоянии и мы затратили ещё 2,000 фунтов на его ремонт и меблировку. Из-за войны получить разрешение на это было очень трудно. Тут снова помогла Милица. Несмотря на свою напряжённую работу в госпитале, она отдала много энергии и времени на хлопоты и добилась необходимого позволения. Дом был открыт в октябре 1945 года.

Новый центр содружества имел часовню¹²⁹ с православным и англиканским алтарями, библиотеку, зал для собраний. В нём поместилась канцелярия и архив Содружества. Другие комнаты были предоставлены секретарям и приезжающим членам. Часть помещения сдавалась и плата за неё шла на покрытие расходов по дому. Приобретение его укрепило и расширило деятельность Содружества. Оно сделалось более реальным для своих членов: будучи в Лондоне, они могли останавливаться в доме святого Василия, пользоваться его библиотекой. По окончании войны его участники из других стран находили в нашем центре гостеприимный приём.

С приближением конца войны стал меняться характер моих выступлений. Вместо богословских колледжей, число которых постепенно сокращалось по мере призыва студентов в армию, я начал получать приглашения говорить о России и Балканах в военных частях. Они были разнообразны: офицеры Ирландской гвардии, солдаты батарей воздушной обороны, женские вспомогательные отряды. Церковные руководители в то же время стали устраивать экуменические собрания для обсуждения социальных и политических проблем послевоенного мира. Они часто привлекали большое число слушателей. Я участвовал в этих собеседованиях, как член православной Церкви.

Многие надеялись, что грозный опыт войны отрезвит христианское человечество, откроет ему глаза на реальность его греховной природы и исцелит людей от их легкомысленной самоуверенности, на почве которой расцвёл секуляризм, получивший своё логическое завершение в тоталитаризме.

Вновь загорелась надежда, что международные отношения смогут очиститься от корыстных вожделений и грубой демагогии, что христианское учение о братстве людей, укреплённое и подтверждённое восстановленным единством членов Церкви, ляжет в основу взаимоотношений среди наций. Политические вожди Англии и Америки неоднократно заявляли во время войны, что они не ищут территориальных приобретений и распространения власти над другими народами. Они выступали, как защитники свободы и справедливости для всех людей и употребляли выражения, созвучные христианскому гуманизму.

Но все эти оптимистические ожидания разбились о горькую действительность. Западные демократии были связаны со Сталиным, который неуклонно стремился к распространению своей неограниченной власти над остальным миром. Истощённая Европа представлялась ему лёгкой добычей. Как только кончилась война, он сразу приступил к захвату соседних территорий и к уничтожению в них свободы. Его цинизм и политическая несостоятельность демократий дошла до своей кульминационной точки во время Нюренбергского трибунала. На нём сталинцы оказались судьями нацистов и осудили своих подражателей и учеников на смерть за те же преступления, которые они сами продолжали совершать в странах им подвластных.

Только немногие политические и церковные деятели обладали достаточной проницательностью, чтобы видеть двусмысленность сотрудничества Сталина со свободными странами. Их предупреждающие голоса тонули в громком хоре восторженных поклонников коммунистического эксперимента. Подавляющее большинство поверило пропаганде, что советский тоталитаризм является новым выражением демократизма, и что всякий критицизм сталинского режима – есть оскорбление доблестного союзника. Я не разделял иллюзий об изменении внутри России и оставался в одиночестве среди тех, кто надеялся на дружбу с коммунистами. Горькие плоды этого оптимизма стали очевидными для всех раньше, чем я предполагал¹³⁰.

Наше Содружество старалось следить за событиями церковной жизни в оккупированной Европе. Конечно для многих наших членов особый интерес представляло будущее русской Церкви. Трудно было разобраться в противоположных сведениях, доходивших из России. В 1943 году архиепископ Йоркский Кирилл Гарбетт (1875–1955) в сопровождении двух священников, членов нашего Содружества, посетил Москву. Они вернулись под сильным впечатлением религиозного подъёма и невероятной нищеты населения. Духовенство было настолько запугано, что оно всё время повторяло об отсутствии каких-нибудь гонений на верующих со времени прихода к власти коммунистов, и о полной свободе предоставленной Церкви. Эти же утверждения были напечатаны в книге, изданной в Москве в 1942 году под громким заглавием «Правда о религии в России». Со времени Ленина слово «Правда» отождествилось с большевистской пропагандой. Содержание книги, переведённой в 1944 году на английский язык, соответствовало этому новому истолкованию «Правды». Книга была выпущена в разгар германских успехов, когда Сталин зависел от помощи союзников. Напечатанная на прекрасной бумаге с многочисленными иллюстрациями, она должна была создать впечатление, что Церковь процветает под мудрым руководством любимого вождя.

«Соборность», журнал Содружества, в июньском номере 1945 года напечатал подробную рецензию на неё. В ней отмечалось, что весь тон книги напоминает заявление заключённого, сделанное под бдительным взглядом тюремщика. Среди похвал и выражений признательности своему стражу, заключённый всё же старается намекнуть о своём истинном положении. Поэтому книга полна недомолвок и противоречий. Принудительная ложь перемежается с полуоткрытыми признаниями. Самое главное, о чем говорит книга, это потрясающий факт, что Церковь не погибла, несмотря на небывалое по своей жестокости гонение.

Война разрушила надежду большевиков, что им удастся вытравить христианство из душ русских людей и заменить его раболепным преклонением перед вождём партии. Хотя власти и удалось убить у многих веру в Бога и лишить население доступа к участию в церковных службах, всё же значительное число не отреклось от Христа и Его Церкви. Об этом свидетельствовала выпущенная в Москве книга и этим оправдывалось её претенциозное название: «Правда о религии в России».

Годы войны были для меня временем постоянных лекционных разъездов. Я исколесил Великобританию вдоль и поперёк. Краткие описания моих поездок я помещал в журнале «Соборность» под заглавием «Дневник Секретаря»¹³¹. Я старался, среди моих выступлений и интенсивной переписки, находить возможность писать и издавать книги. За годы войны я издал четыре: «Церковь Восточных Христиан», (1942), «Три Русских Пророка – Хомяков, Достоевский и В. Соловьёв», (1944), «Сборник Восточных Православных Молитв» (1945), «Русские и их Церковь» (1945). Эти книги помогали в моих выступлениях. Из них мои слушатели могли узнать то о нашей Церкви, о чем я лишь кратко упоминал в моих проповедях и лекциях. Интерес к России вырос в Англии во время войны и мои книги прошли через несколько изданий. Я мог так много работать только благодаря самоотверженной помощи, которую я получал от членов Содружества и моих английских друзей. Я останавливался в их домах, они снимали помещение для лекции и организовывали мои выступления, их сочувствие давало мне силу часто говорить по несколько раз в день. Совсем незаменимой помощницей была моя жена. Хотя она несла ответственность за трудную хирургическую работу в госпитале, она всегда находила время для участия во всех видах моей деятельности. Без неё я никогда не имел бы возможности справиться со всеми задачами, стоявшими передо мною.

ПРИЛОЖЕНИЕ 18

Увлечение Сталиным и преклонение перед его «гениальностью», охвативши широкие массы на Западе, в особенности левые круги, имели глубокие психологические причины. Их нельзя объяснить одной умелой пропагандой. Они питались верой современного человечества, что, изменив социальную и экономическую структуру общества, оно сумеет создать рай на земле. На почве этих мечтаний и вырос культ Ленина, Сталина, Мао и других вождей коммунистических партий. Их поклонники наделили их знанием и силой, необходимыми для достижения всеобщего счастья.

Сталин особенно импонировал радикалам и социалистам своей решимостью в проведении классовой борьбы. Миллионные жертвы его террора оправдывались грандиозностью поставленной цели. Его гонение на христиан приветствовалось, как дерзновенный вызов буржуазной морали. В глазах своих поклонников Сталин был мудрым учителем, открывавшим перед человечеством новую и светлую страницу истории.

Начало холодной войны и разоблачения Хрущёва (1894–1971) нанесли тяжёлый удар по культу Сталина. Результаты применения ленинизма на практике оказались неожиданными. Граждане первого в мире «социалистического» государства не обрели ни равенства, ни свободы, ни материального благоденствия, но зато они очутились в крепких руках грузных аппаратчиков с четыреугольными лицами и с твёрдой уверенностью в незыблемости своего привилегированного положения. Вездесущая тайная полиция со всеми новейшими орудиями массового уничтожения характеризуют строй, основанный на утопии марксизма. Его сторонникам, однако, трудно признать ошибочность радужных предсказаний своих учителей. Радикалы и социалисты предпочитают утешать себя, что их противники преувеличивают отрицательные стороны советской действительности и что главная ответственность за них лежит на самих русских – отсталых, ленивых и привыкших к принуждению и к кнуту.

«Мы победим, потому что мы самые сильные», гласили афиши, расклеенные по Парижу. На них в яркие цвета были окрашены территории Франции и Великобритании со всеми их владениями и колониями, а Германию изображало маленькое чёрное пятно, затерянное в середине Европы. Афиши были убедительные и успокаивающие. Все знали, что Гитлер только блефует и угрожает, знатоки даже уверяли, что на парадах он выпускает танки, сделанные из картона. Кроме того, Францию защищала линия Мажино, которую ни один враг не мог преодолеть. Катастрофический разгром Польши не поколебал оптимизма. Первое сомнение закралось, когда Гитлер в апреле 1940 года захватил Норвегию и Данию. Но тут помог его успеху предатель Квислинг (1887–1945). Когда 9 мая германцы молниеносно обрушились на Голландию и Бельгию, почувствовалось даже общее удовлетворение. Теперь, наконец, немцы встретят настоящего противника – франко-британские войска – и германская армия будет уничтожена. Этого, однако, не случилось. Победители Первой Мировой Войны сплоховали. Но и тут нашлось объяснение: виноватым оказался «король изменник» Леопольд Бельгийский (1934–1951). От него были отобраны все французские ордена и награды. Затем начали возлагать ответственность за все неудачи на генерала Корапа, его сменили. Новому военачальнику, кажется, толковому генералу, было уже некем командовать, армии больше не существовало. Англичане спешно увозили остатки своих дивизий.

Тут, наконец, был найден настоящий виновник всех случившихся катастроф – им была «пятая колонна» – нечто неопределённое и неуловимое – это были все иностранцы, живущие во Франции, коммунисты, крайне правые «когуляры», а также воображаемые парашютисты, которые спускались, переодетые священниками и монахинями. Их задачей было поджигать военные склады, сигнализировать наступающему врагу, сеять панику и вызывать беспорядки. Подозрения падали на самых неожиданных людей. Старый, весьма полный митрополит Евлогий, со своими длинными волосами и седой бородой, вышедший на прогулку, был арестован по подозрению, что он переодетый немец. Правда, его очень скоро отпустили. Та же участь постигла священника Липеровского. Хотя у него все документы были в порядке, но полицейский отвёл его к начальнику станции метро и приказал тому сторожить арестованного, а сам побежал задерживать других иностранцев. Отец Лев просидел около двух часов, но так как полицейский больше не появлялся, то ему было разрешено вернуться домой.

На улицах Парижа были расклеены воззвания. В одних утверждалось, что город не будет сдан, и что столица Франции превратится в непобедимую крепость. В других, наоборот, обещалось, что Париж будет объявлен открытым городом и потому избежит бомбардировок.

Все русские эмигранты призывного возраста были мобилизованы. Люди до 30 лет были призваны в армию, остальные же, пройдя медицинский осмотр, должны были ждать дальнейших распоряжений. К этой категории принадлежал и я. Накануне оставления Парижа был издан приказ всем иностранцам, подлежавшим призыву, явиться к Орлеанским воротам, чтобы отступать в походном порядке на юг. Видя полную дезорганизацию, я счёл это распоряжение неосуществимым. Мой сотрудник по Пастеровскому Институту, также обладавший эмигрантским паспортом, был более законопослушным и явился в назначенное место. Не найдя там никого, он решил двинуться пешком в личном порядке. По дороге он повсюду расспрашивал, куда надо отступать, что показалось подозрительным. В результате всего, он был арестован и отправлен в концентрационный лагерь в Пиренеи. Выпустили его только много месяцев спустя, не найдя состава преступления.

Утром 14 июня 1940 года меня разбудила моя мать, сказав, что над Эйфелевой башней развевается немецкий флаг. Улица была пуста и казалась безмолвной после волнений и шума, вызванных уходившим накануне населением. Было жутко покинуть порог дома, чудилось, что враг притаился за углом. Мне представлялось, что если я выйду на улицу, то изменю Франции, признав этим победу немцев. Вскоре спокойно, не спеша проехало четыре немецких солдата-велосипедиста. Напротив нашего дома появилась пушка. В этот момент с другой стороны ко мне подъехал на велосипеде мой приятель Резщиков и радостно заявил: «Дела идут лучше, стрельба затихла, очевидно немцев прогнали». «Они тут, за вашей спиной» – ответил я ему. Он повернулся и был поражён, увидев немцев.

Постепенно из домов стали выползать жители. Они окружили солдат, предлагали им папиросы, фрукты, пытались завязать разговор. Мне захотелось узнать, что происходит в центре. К моему удивлению, метро оказалось открытым. Поездов было мало, пассажиров ещё меньше, билетов не продавали. Выйдя на площади «Согласия», я увидал немецкие грузовики полные солдат. Войска имели безукоризненный, свежий и торжественный вид. Всюду царил идеальный порядок. По Елисейским Полям двигался военный оркестр с начищенными трубами и огромными барабанами. В это время на площадь спустился маленький авион. К нему подбежали офицеры и стали рапортовать вышедшему из него генералу. Оркестр продолжал играть свой победоносный марш. Историческая картина, думал я, крушение старой Европы. Вот это настоящие победители, они пришли сюда, как на парад, как будто бы и не было войны. Мои мысли невольно возвращались к России. Только благодаря предательскому пакту, заключённому Сталиным от её лица, Гитлер смог пожинать лавры своих головокружительных побед. Мне казалось, что Россия покрыла себя несмываемым позором и свою вину она никогда не сможет искупить. Как бы в подтверждение моих мыслей, я увидал группу французских рабочих коммунистов, с радостью протягивающих руки для рукопожатий немецким солдатам со словами: «комрад», «комрад». Они, очевидно, были послушны директивам Москвы и смотрели на немцев, как на союзников Сталина.

Жизнь стала налаживаться, появилось электричество, после долгого затемнения засветились окна домов, на улицах зажглись фонари. Началось обратное течение бежавших парижан. На третий или четвёртый день после занятия города, к нашему дому подъехал защитного цвета автомобиль, из него вылез штатский. «Неужели к нам?» – сказала наша мать. Она оказалась права. Это был доктор Карл Эптинг, женатый на сестре Кульманна. Он работал до войны в Париже по франко-германскому культурному сближению. При объявлении войны он спешно покинул Францию, теперь он так же спешно вернулся сюда. Германский посол Абец дал ему большие полномочия, ему было поручено в срочном порядке организовать «Немецкий Институт» и привлечь к сотрудничеству с ним культурную элиту Франции. Железнодорожное сообщение ещё не было налажено и Эптинг приехал из Германии на военном автомобиле.

«Через несколько дней война будет кончена – заявил он нам – мы ждём с минуты на минуту капитуляции Англии. События несутся таким быстрым темпом, что они застигают нас иногда врасплох. Если бы у вас были какие-нибудь затруднения, то я постараюсь вам помочь». В его словах и во всём его виде чувствовалось упоение победителя. С его стороны приезд к нам был знаком внимания, но всё же мы его встретили сдержанно.

Ни он, ни мы не могли в тот день представить, что через 5 лет он будет посажен французами в одиночную камеру с крысами в тюрьме Шерш-Миди, а мы будем помогать ему, посылая продуктовые посылки. Пробыв там больше года, он был отпущен на свободу за отсутствием состава преступления¹³². А спустя ещё 15 лет мы обедали у него на берегу озера Маджиоре. Почётным гостем был Абец, только что освобождённый из французской тюрьмы. В годы оккупации он был полновластным господином Франции. Он диктовал свою волю маршалу Петэну, ему беспрекословно повиновался Лаваль (1883–1945), как личному представителю самого фюрера. «Что вы думаете о Гитлере?» – спросил я его. – «Он был сумасшедшим – психически больным» – не задумываясь ответил Абец, его ближайший сотрудник.

На следующий день после визита Эптинга, я решил пойти в Пастеровский Институт. Там была полная пустыня. Почти все опытные животные погибли, их никто не кормил. Когда я уже уходил, меня поймал запыхавшийся служитель. «Месье Зерноф, скорей, скорей, вас очень хочет видеть месье Бернард». В его кабинете сидели, вытянувшись, два немецких офицера. Заместитель директора Института очень мне обрадовался и стал в самых горячих выражения расхваливать меня. Немцы, видимо, плохо понимали его, но одобрительно кивали головами, повторяя «я», «я». Обратившись ко мне, Бернард объяснил, что немцы хотят восстановить бактериологический и химический контроль водопровода в Париже, без которого возможны эпидемии, что было бы ужасным бедствием. Закончил он свою речь заявлением, что я назначаюсь на эту должность с сохранением моего жалования в Пастеровском Институте. Я попробовал задавать вопросы, но профессор указал мне на немцев: «Они вам всё объяснят, а нам вы окажете огромную услугу». Озадаченный внезапно полученной должностью, я принуждён был ехать с немцами в лабораторию в Парк Монсури. Мои спутники были обрадованы, что я говорил по-немецки и что им удалось достать «опытного» специалиста. К моему счастью, я нашёл в покинутой высшим персоналом лаборатории двух служителей. Их присутствие обнадёжило меня. Я совершенно не представлял, в чем должны были состоять мои обязанности и как нужно было наладить контроль воды. Служители сразу поняли мою неопытность и дружелюбно начали помогать мне. Сперва работа шла медленно, но постепенно я втянулся в неё. Вскоре началось возвращение бежавшего персонала.

Позже всех появился сам директор. Он уехал первым на автомобиле лаборатории, увезя всё казённое белье, чтобы оно не досталось врагу. Так как лаборатория подпадала под категорию учреждений, не подлежавших эвакуации, то, вернувшись, начальник сразу приступил к расследованию вопроса, кто и почему покинул свой пост. Каждый лаборант должен был представить письменное объяснение и прислать его заказным письмом. Так как из-за войны был введён режим экономии, то все заявления должны были быть написаны на одном листе бумаги. Те, кто присылал по ошибке на двух листах, были обязаны составлять письмо вторично. Сам начальник, оказалось, ездил в командировку, а все остальные нашли законные причины, потребовавшие их срочного отъезда из Парижа как раз накануне его занятия немцами.

Когда все служащие вернулись, то у нас стало больше времени для обсуждения политических событий. Нашёлся новый виновник французских неудач – им оказался коварный Альбион. В вину англичанам ставилась эвакуация Дюнкерка. Позже все были возмущены бомбардировкой французского флота в Мерс-Эль-Кебире. В лаборатории я проработал три месяца, а потом снова вернулся к занятиям в Институте и к врачебной практике.

Приближалась зима. Центральное отопление прекратилось. Все обзавелись маленькими печурками, но доставать уголь было почти невозможно. Частные автомобили были запрещены, даже врачи попали в ту же категорию. Я с большим трудом приобрёл велосипед. Поскольку существует чёрный рынок – нет ничего окончательно невозможного. Им занимались многие, всё что-то продавали, обменивали, покупали. Один мой пациент, бывший рабочий на автомобильном заводе, переехал на прекрасную квартиру, угощал меня изысканными напитками. Оккупация сделала его богачом. Другие мои пациенты так разбогатели, что скупали без разбора золото, бриллианты, дома. Кое-кто из новых миллионеров сумел вовремя бежать из Франции и сохранить своё богатство.

Оккупация изменила характер моей врачебной практики. Многие врачи покинули Париж. Среди них были и те, кто обычно прописывал рецепты морфинистам. Последние стали обращаться ко мне, готовые идти на всё, чтобы получить желанные ампулы. Однажды в моём кабинете я увидал безногого нищего, обычно сидевшего на тротуаре недалеко от нашего дома. «Я вам буду хорошо платить, – уверял он меня, – мне нужен морфий каждую неделю».

Началась регистрация евреев, потом на них надели жёлтые звёзды, а много позже их стали куда-то увозить. Мало кто знал тогда, что их конечное назначение был крематорий.

Этого сначала не понимали и сами евреи. Так, например, накануне падения Парижа ко мне пришёл доктор Коварский, секретарь общества врачей имени Мечникова. Узнав, что мы остаёмся, он заявил, что он решил тоже не уезжать. «Может быть Париж и не будет сдан, – рассуждал он, – а если даже немцы займут его, то не надолго. Ведь не может же Франция погибнуть?» – «Илья Николаевич, – ответил я ему, – не будем сейчас обсуждать вопрос о будущем Франции, одно ясно, немцы безусловно будут в Париже через несколько дней. Если бы я был евреем, то я уехал бы, не теряя минуты». Он крепко пожал мою руку: «Спасибо, я последую вашему совету». Коварский не был исключением.

Когда началась высылка евреев, меня однажды спешно вызвали к моей пациентке еврейке. Она просила дать ей успокоительные капли. У неё только что были два немца и хотели увезти её. Видя её крайнее волнение, они приказали ей собрать вещи, сказав, что они вернутся за ней через два часа. «Дарья Давыдовна, – сказал я ей, – успокаивающего я вам не дам. Возьмите ваши деньги и золото, если оно у вас есть, и сразу уходите. У вас есть родственники, пусть они вас спрячут». – «А, как же квартира, – стала она возражать, а все мои вещи, я не успею перевезти их». – «Квартира всё равно пропала, разве вы не понимаете, что вопрос идёт о вашей жизни?» Она начала суетиться и рыться в комодах. Я настойчиво потребовал, чтобы она немедленно ушла. Через два часа приехала целая команда немцев, они опечатали квартиру, но хозяйки не нашли.

В другой раз ко мне прибежала другая пациентка еврейка. Ей удалось ускользнуть через чёрный ход. У неё не было ни денег, ни документов. Я нашёл русскую семью А. А. и Н. А. Терентьевых, членов нашего прихода, которая взяла к себе Глафиру Яковлевну и, с огромным риском для себя, скрывала её, делясь с нею своим пропитанием. Мы не могли спрятать её у себя, квартира врача была у всех на виду.

Самый драматический случай был с подругой моей сестры, Ольгой Липман. Она решила, что наилучший способ избежать опасности, это пойти ей навстречу. Она прекрасно говорила по-немецки, и ей удалось стать секретаршей офицера, работавшего в комендатуре Парижа. Каждый день в течение четырёх лет оккупации, она приходила в отель Крийон, куда пускали далеко не всех арийцев. За несколько недель до ухода немцев в её бюро пришёл незнакомый ей офицер. Он внимательно оглядел её и заявил: «Как вы сюда попали, вы ведь еврейка, как ваша фамилия?» Ольга ответила спокойно: «Моя фамилия Липман, я прибалтийская немка». Незнакомец продолжал: «Фамилия ваша еврейская, но это не важно. Я никогда не ошибаюсь в определении евреев. Вы будете сейчас же арестованы». Начальник Ольги хорошо относился к ней. «Оставайтесь пока здесь – сказал он, – мы сегодня выясним этот вопрос. Я вернусь через полчаса». Это было время перерыва на завтрак, Ольга попросила разрешение пойти закусить. Получив его, она спокойно вышла из здания комендатуры, а затем помчалась к себе на квартиру, и вместе с матерью скрылась у друзей. Немецкая полиция оцепила её дом часом позже.

Вскоре ко мне стали приходить на лечение немецкие офицеры, как-то узнавшие, что я говорю по-немецки. Почти все они считали своим долгом, кроме гонорара, приносить мне какой-нибудь подарок, или папиросы, или конфеты, считавшиеся большой роскошью. С некоторыми из них у меня завязались дружеские отношения. Одним из таковых был лейтенант Лютэ. Он интересовался всем русским и был расположен к нам. Когда началась война с Россией, он был искренне убеждён, что она ведётся против коммунистов и что, освобождённая от них, наша родина станет великой, независимой державой. Мы могли откровенно говорить с ним. Когда стало известно, как немцы обращаются с русским населением, он пришёл в ужас. «Если это не переменится, Германия погибла, – говорил он, – всё это скрывают от фюрера, когда он узнает правду, всё переменится».

В 1942 году умерла моя мать. На следующий день после её смерти я встретил его на улице. «Что с вами, доктор, вы больны?» – спросил он меня. Я поделился с ним моим горем. «Что могу я для вас сделать? Может быть вам нужны деньги?» – «Денег мне не нужно, – ответил я, – у меня есть брат и сестра в Лондоне, я хотел бы известить их, но это невозможно». Лютэ задумался, а потом сказал: «Принесите мне письмо сегодня вечером, через несколько дней вы получите ответ». Я думал, что письмо надо будет написать по-немецки, но он заверил меня, что я могу писать на любом языке. Действительно Лютэ вскоре передал мне ответ от моей сестры из Лондона. Когда после войны я увидел её, она рассказала, что к ней зашёл незнакомый человек, передал письмо и сказал, что вечером зайдёт за ответом.

Перелом в отношениях с немцами произошёл после начала войны с Россией. За месяц до неё немецкие части стали покидать Францию. Говорилось, что немцы двигаются на восток, чтобы помочь Сталину построить лучшие дороги для доставки зерна, угля и другого сырья из России. Некоторые радовались этим слухам, видя в этом рост мирного сотрудничества двух великих держав и оправдание мудрой политики гениального грузина.

22 июня 1941 года положило конец этим досужим домыслам. После нападения на Россию, французские коммунисты и коммунизаны начали борьбу с немцами. Участились покушения на отдельных солдат. Немцы ответили расстрелами и репрессиями. Отношения между ними и населением стали портиться. Возобновились ночные налёты союзников, было введено затемнение. Жизнь становилась всё тяжелее. Люди, скомпрометированные сотрудничеством с завоевателями, искали перестраховки. После первоначальных германских побед, известия с фронтов стали менее благоприятными для Гитлера.

Наконец произошла успешная высадка союзников в Нормандии. Немцы стали готовиться к отступлению из Парижа. На улицах воцарилось странное оживление. Встречались вереницы уходивших немецких машин. Кое-где строились баррикады из перевёрнутых автомобилей, из мешков песка, а иногда из срубленных деревьев, украшавших парижские улицы. Однажды я шёл к пациенту, с интересом рассматривая сооружаемые заграждения. Неожиданно рядом со мною круто остановился автомобиль: «Доктор, я хочу с вами проститься и теперь уж навсегда». Это был Люте. «Всё пропало, моя жизнь кончена, буду искать смерти». Мы крепко пожали друг другу руки.

День ото дня Париж принимал всё более тревожный облик, все ждали американцев. Хотя немцы всё ещё были в городе, на стенах появились приказы каких-то командиров сопротивления. Против нашего дома, люди внушавшие мало доверия, начали строить баррикаду. Они, к величайшему негодованию хозяина гаража, где я раньше держал свою машину, выволокли оттуда все автомобили, с невероятным грохотом перевернули их и стали набрасывать поверх всякую рухлядь. Мне представлялось, что подобное сооружение разлетится при первом попадании снаряда и убьёт неопытных бойцов. Удивляло меня отношение немецких патрулей. Они останавливались, делали критические замечания, но не мешали работе.

В нашем доме поселился французский офицер, он был сначала с Петэном, потом куда-то исчезал и снова появлялся. У меня создалось впечатление, что он имеет какое-то отношение к нашей баррикаде. Я решил поговорить с ним. Моё воображение рисовало бой против нашего дома, немецкие танки, стреляющие в неумелых защитников, взрывы ручных гранат, горящие дома. Нам нужно покинуть нашу квартиру, пока не поздно, думал я. «Никакого сражения не будет, не беспокойтесь – разуверил меня француз. – Через несколько дней придут американцы, нам надо показать, что мы тоже боролись для нашего освобождения».

Через несколько дней после этого разговора в сумерках началось оживление на баррикаде. Раздались выстрелы, сперва редкие, потом учащающиеся. Спать мы не могли от ружейной, а потом и пулемётной стрельбы. Время от времени раздавались крики. Я боялся появлений немцев, но их не было, сражение стало затихать. Вдруг оно возобновилось с большей силой. Я подошёл к окну и увидал колонну немецких бронированных автомобилей. Они остановились за углом улицы. Немцы пытались сдаться, долго кричали «камрад, камрад», но стрельба продолжалась до утра. Только на рассвете капитуляция была принята и немцев заперли на складе молочных продуктов. Один из автомобилей подожгли и он несколько дней стоял обгорелый за углом.

На следующий день в Париж вошли американцы и регулярные французские войска. Тут нам пришлось познакомиться с Ф.Ф.И. (Французские, внутренние силы сопротивления). В этом движении было всё смешано, и подлинные патриоты, и коммунисты и просто преступные элементы. Население находилось в руках вооружённых шаек, расправлявшихся со всеми по своему произволу. В этот тревожный период однажды я возвращался на велосипеде поздно вечером от больного. Недалеко от моего дома в полной темноте кто-то закричал. «Стой, руки вверх». «Но, велосипед?» – спросил я». – «Бросай велосипед», – потребовал незнакомец. Я бросил его посредине улицы. С поднятыми руками, подталкиваемый в спину дулом винтовки, я был приведён в сарай, где за большим столом, уставленным бутылками, сидело несколько полупьяных людей. Это был штаб Ф.Ф.И. «Твои документы» – заорали они на меня. Я хотел достать их, но они снова закричали, чтобы я держал руки вверх. Тут они попытались обыскивать меня. Я почувствовал, что надо переходить в контратаку. «Я доктор, я был у больного, вы не имеете права так обращаться с докторами, я буду завтра жаловаться в Орден врачей». Мой решительный протест воздействовал. Мне разрешили опустить руки. Обнаружив из документов, что я русский, старший из допрашивавших меня спросил: «Какой, красный или белый?» – «Ни красный, ни белый – ответил я, – а прежде всего доктор и французский доктор». Они стали совещаться, что со мною делать. Один из них предложил сделать обыск на моей квартире, но видимо никому не хотелось уходить из-за стола. Я начал ещё решительнее протестовать, они отпустили меня, записав адрес и обещав прийти с обыском на следующий день. С трудом я нашёл свой велосипед. Это была трудная для меня ночь, только что я двинулся дальше, как меня снова остановили какие-то вооружённые люди. На этот раз я так энергично стал спорить, что мне удалось отвязаться от них. Ещё долго происходили бесчинства под прикрытием борьбы с коллаборантами и прислужниками немцев.

Понедельник 31 августа 1942 года. Сегодня были похороны мамочки. Наш первый одинокий вечер с Володей в пустом доме. Прошлую ночь, как и предыдущие, с нами была Александра Никаноровна Лаврова. Мы все втроём по очереди читали над гробом псалтырь. Комната была наполнена цветами, воздух был душистый и прохладный от больших чанов со льдом. Мы пошли с Володей на раннюю литургию в Введенскую церковь и оба причащались. Вернувшись домой мы оставались у гроба. Всё больше присылалось чудных цветов. В 1:45 пришли люди за гробом. Отец Киприан Керн отслужил краткую литию. В последний раз мамочка уходила из нашего дома. Так горько было сидеть в большом чёрном автомобиле, увозившем навсегда нашего самого близкого друга, бывшего центром всей нашей жизни.

Отпевание в соборе Александра Невского было изумительно красиво, оно неслось как на крыльях. Народу было очень много: Володиных пациентов, маминых и моих друзей, членов Московского землячества. Были и французы, наша консьержка в шляпе с замысловатыми цветами, обитатели дома, хозяева соседних лавочек, стояли рядами дети из Вильмуасона с руководительницами. Служил отец Ктитарев вместе с отцом Сергием Тумаковым, Киприаном Керном, Львом Липеровским, Георгием Сериковым, Виктором Юрьевым, Борисом Старком, Дмитрием Клепининым, Александром Чеканом и Архимандритом Никоном. Прекрасно пел хор под управлением Н. П. Афонского. В церкви было то же чувство благодатной молитвы, как при отпевании папы. Мамочка, его верный друг и спутник, всюду шла его путём. Отец Ктитарев сказал короткое, горячее слово о том, каким человеком, несущим в мир добро, была наша мать. Свидетельством этого было то, что десять священников пришло отпевать её и что столько людей явилось, чтобы помянуть её память и что так хорошо и светло сейчас в церкви.

На Медонском кладбище в последний раз видели мы её гроб, но дух её, лёгкий и любящий, был с нами. Её могила была, как райский сад. Около креста лежал громадный венок из оранжевых астр и георгинов от Володи. Таких же цветов он подарил ей в день её рождения за пять дней до её смерти. Она так обрадовалась им. Думаю она ещё более радовалась им, смотря на нас из другого мира. Домой к нам на ужин приехали Александра Никаноровна, Малинин, Варшавский и отец Липеровский. Отец Лев пропел вечную память и все ушли.

Мы остались одни с Володей и думали только бы дожить до встречи с нашими в Лондоне. Мы прочли мамочкино завещание – её слова любви к нам. Утешением был её портрет, её дорогие глаза, смотрящие на нас. Последние дни её жизни вставали в памяти. Она постепенно уходила от нас. Всё чаще вставала из-за стола и шла, чтобы полежать, у неё мелькали «круги» в глазах и бывало головокружение. Но несмотря на это, мы жили такой счастливой жизнью. Вечера проводили вместе. Мама раскладывала пасьянсы, мы читали вслух. В 10 часов мы слушали радио из Англии. Когда раздавался звон часов, мамочка крестилась. «Почему ты это делаешь?» раз спросила я её. «Наши там в Лондоне слушают», ответила она. Она всегда просила рассказать ей всё, что передавалось по радио и всем живо интересовалась. Она была в последнее время удивительно кроткой и ласковой. Часами просиживала у окна, ожидая нашего возвращения, волнуясь и думая о всех, кого она так умела любить. На её комоде стояли фотографии Коли с Милицей, Мани с Мишкой и лежал конверт с последними письмами из Англии.

В воскресенье 23/10 августа был день её рождения. Как всегда она испекла пирог с капустой, хлопотала по хозяйству и была особенно благостной. «Как странно, говорила я ей, семьдесят семь лет тому назад ты родилась в далёкой Москве, а через семьдесят семь лет никого из нас не будет, а сейчас мы вместе и нам так хорошо, но мы не знаем, что принесёт нам следующий день».

В ту ночь ровно без десяти минут два я проснулась, как от стрелы в сердце. Я сразу вскочила и зажгла электричество и в эту минуту я явственно услышала зов мамы: «Соня, Соня». Моя первая мысль была – мама умирает. Я решила спуститься из моей квартиры на седьмом этаже к маме и Володе. Но потом раздумала, боясь, что это была только моя мнительность. Я решила лечь, но лишь только я задремала, как опять такая же стрела в сердце и мамин голос, полный тоски: «Соня, Соня». Я снова зажгла электричество – было два часа ночи. Тут я поняла, что мамина душа даёт мне знать, что маме надо причаститься.

Утром я с трепетом спустилась вниз. Мама уже встала. Как обычно я спросила её: «Как ты спала?» – «Ничего, – ответила она, – я спала не плохо, но видела тревожные сны: Маню, всех лондонских и вас». День начался как обычно. Володя уехал к больным, я собиралась в банк. Вдруг мама позвала меня, я бросилась к ней. Она лежала на постели и, глядя на меня испуганными глазами, повторяла: «Мне нехорошо, мне нехорошо». Пульс у неё был ровный, но немного учащённый, как от испуга. Приехал Володя. Мама рассказала нам, что она начала вытряхивать простыни за окном и почувствовала, что ей нехорошо. Мы оба упрекали её, что она не должна делать усилий, просили соблюдать покой. Весь день она не отпускала меня от себя. «Не уходи, посиди со мною», говорила она, держа всё время мою руку. Наконец она заснула. Проснувшись, она сказала: «Я видела смерть». Тогда я рассказала ей о том, что было со мною ночью и спросила её, не хочет ли она причаститься. «Пожалуй», ответила она. Я обещала позвонить отцу Киприану. Вечером она напомнила мне о нём. Я звонила, но не застала его дома. Мама хотела отложить причастие до субботы, надеясь что её слабость пройдёт. Я посоветовала причаститься в пятницу. Она посмотрела на меня и сказал: «Ты думаешь, что до субботы я не доживу?» Меня поразили эти слова. Я не думала об её смерти.

На следующий день ей было не хуже, но она больше дремала. Один раз я вошла в её комнату. Она лежала с открытыми глазами и смотрела с такой тоской. «Мамочка что с тобою? О чем ты думаешь?» «Как вы останетесь, неустроенная ты, – ответила она и прибавила, – консьержке отдай моё лучшее шерстяное платье и тёплые туфли». Я не хотела слушать её и повторяла: «Ты сама отдашь ей всё что хочешь». В четверг маму осмотрел французский доктор и подтвердил Володин диагноз – небольшое кровоизлияние в мозговой оболочке. Он уверил нас, что дней через десять мама будет совсем здорова.

После его ухода она тихо лежала, большей частью с закрытыми глазами. Когда я подходила к ней, она брала мою руку и гладила её с такой нежностью и любовью. Мы решили, что я лягу в маминой комнате. Когда я уже готовилась ко сну, у мамы начался странный приступ кашля. Он повторялся через каждые десять минут. Она не страдала от него и относилась к нему как-то равнодушно. Володя вставал несколько раз, давал маме лекарство, но ничего не помогало. Приблизительно без двадцати минут два я спросила мамочку не хочет ли она выпить свои любимые капельки: валерьянки с мускусом. Мамочка сказала: «Пожалуй», она выпила маленький глоток, потом ещё больше закашляла, сделала усилие, чтобы сесть и вдруг закинув голову перестала дышать. Я позвала Володю, пульс был ровный и полный, Володя посмотрел и сказал: «Конец». Мы звали мамочку, хотели разбудить её, надеялись, что она услышит нас. Ещё целых десять минут билось сердце, но всё тише и реже. В два часа оно остановилось, точно в тот момент, когда я услышала её вторичный зов пять дней тому назад. Была тихая ночь – праздник Успения. Мы обмыли и одели её, положили в зал, поставили к изголовью её любимую икону Тихвинской Божьей Матери, унаследованной от её отца. Мамочка лежала молодая, красивая, особенно прекрасен был её высокий без единой морщины лоб с выдающимся мысиком волос. Выражение лица было чуть-чуть озабоченное, а тонкие руки с синими жилками, сложенные крестом, были как живые. Казалось, что их можно было согреть нашими слезами и поцелуями. Мы провели всю ночь около неё в горе, тишине и молитве.

Утром приехала Александра Никаноровна и Нина, сестра Милицы. Они остались у нас на целый день и окружили нас такой заботой и любовью, что мы никогда этого не забудем. Александра Никаноровна что-то нам готовила, что-то перешивала, плакала над мамой, говорила ей ласковые слова, читала псалтырь. В три часа приехал отец Киприан, но уже не причащать маму, как он раньше хотел, а служить панихиду. Вечером приехал отец Сергий Булгаков с двумя студентами из Академии. Было жарко, он был усталый после долгого путешествия в метро. Из-за его операции горла трудно было понимать его возгласы. Но перед концом панихиды он сказал слово, обращённое к нам оставшимся. Он стоял, как пророк с горящими глазами и говорил так, что мы забыли про его сдавленный хрип и могли понимать каждое его выражение. Он говорил так прекрасно, что если слова могут нести утешение, то это утешение он нам принёс.

На следующее утро в субботу маму положили в гроб. Были только Александра Никаноровна, Володя и я. Отец Киприан отслужил панихиду. Мы поцеловали её прекрасный, похолодевший лоб, её дорогие руки, окружавшие нас такой заботой и любовью. Наступила оторванность и тишина. Мамочка уже была в ином, недоступном для нас бытии.

Был жаркий августовский день. Весь город был охвачен лихорадочной радостью, люди выходили на улицу, останавливали прохожих, передавали друг другу новости и слухи... Вдали слышались выстрелы, говорили, что кто-то стреляет с крыш... Это была таинственная «пятая колонна»... Кто была эта «пятая колонна» – никто точно не знал, но, произнося эти слова, каждый представлял себе гнездо заговорщиков. Они должны были бросать бомбы, стрелять по мирному населению и прятаться на крышах домов. Мне почему-то, при мысли о пятой колонне, представлялся маленький француз, портной с нашей улицы, который в день занятия немцами Парижа, радостно их встречал, низко кланялся и зазывал их в свой магазинчик...

Но очень скоро выяснилось, что большинство французов, не зная вначале кого поместить в «пятую колонну», кончили тем, что зачислили в неё русскую эмиграцию.

Володя и я были охвачены этой общей лихорадочной радостью. Говорили, что в 4 часа дня в Париж с разных сторон, одновременно, войдут союзные армии. Мы собирались идти на Порт д-Орлеан встречать англичан. Самое главное было – не пропустить этот торжественный исторический момент. У нас кружилась голова от восторга. Неужели это конец войны – начало новой жизни, соединение с нашими родными и друзьями из Лондона, Швейцарии и Америки?

В это время раздался звонок – Володю вызывали спешно к больной. На соседней улице у русской дамы случился сердечный припадок. Казалось, так не вовремя... Хотя бы сегодня дали нам возможность попраздновать с другими день освобождения! Я с нетерпением стала ждать возвращения Володи. Опять звонок. Неужели опять больные? Нет, на этот раз спрашивают меня. Какой-то русский передаёт мне, что на соседней улице построен помост, на нём бреют головы женщинам за их «коллаборацию» с немцами. Когда он проходил мимо, то видел, как одна из них перекрестилась по православному, перед тем как её посадили на стул позора. Он просил меня помочь ей. Почему меня, я не знала её, что могла я сделать для неё? Я так хотела идти встречать армию–освободительницу! Но в глубине души я ощутила, что всё кончено, что армию встречать я не пойду, потому что нельзя было допустить, чтобы французская толпа издевалась над русской, над одной из нас, всё равно – виновата она или нет. Я не могла вынести этого.

Когда вернулся мой брат, то вся картина выяснилась передо мной. Сердечный припадок был у вдовы генерала К. Это её дочь вытащили из дома, раздели и обрили, а теперь повели, глумясь, по улицам Парижа. Я её знала. Она приводила к себе на квартиру русских подростков, завербованных в немецкую армию, переодевала их в штатское платье и помогала им бежать. Она несколько раз приходила ко мне и я доставляла ей одежду. Теперь консьержка донесла на неё, сказав, что та принимала немецких солдат.

Я решила искать её и позвонила Маргарите Рош-Загоровской. Она согласилась пойти со мной.

Куда было идти? На каких улицах мы могли её найти? Как вырвать её из рук толпы? По дороге мы встречали таких же бритых, полуголых женщин, в них бросали гнилыми яблоками и томатами, и толпа жестоко насмехалась над ними. Та толпа, которая несколько недель тому назад кланялась подобострастно немцам и искала покровительства у этих женщин...

Мы шли от одного центра «фи-фи»¹³³ к другому, сперва в Мэрию, потом в коммунальную школу, в одну, другую, третью, – повсюду мы встречали разнузданных людей, неизвестно откуда выплывших на поверхность. Мы всюду спрашивали: не знают ли они, где находятся уведённые толпою женщины? Никто ничего не знал, и никому не было дела до нас, ни до обритой ими русской женщины. Особенно грубо меня встретили в коммунальной школе, около улицы Коммерс. Маргарита Загоровская осталась меня ждать на улице, и я вошла туда одна. Это был коммунистический центр, и первое, что меня спросили: русская ли я и какая русская – красная или белая? Когда они узнали, что я «белая», они стали выкрикивать, что им достаточно пятых колонн, что надо и мне сразу обрить голову, чтобы показать, что они освобождают Францию не только от немцев, но и от белых реакционеров и продажных женщин... Разговаривать с ними было бессмысленно. Я хотела уйти, но они преградили мне путь. Один из них крикнул: «Несите бритву!» Тут я поняла, что моё дело плохо.

Вероятно, в минуты опасности у нас являются инстинктивные силы самозащиты, и мы действуем, не размышляя, как поступить. Я подошла к главному «фи-фи» вплотную и, смотря ему в глаза, стала говорить: «Как», говорила я, «вы, французы, хотите осмелиться прикоснуться ко мне, русской? Вы – трусы и изменники своей родины. Что вы сделали, чтобы сбросить немецкую оккупацию? Было ли хоть одно восстание? Вы появились сейчас с вашим оружием, когда немцы разбиты. Да, я русская. Но что вы знаете обо мне? Я белая русская, но о том, как вели себя белые русские по отношению к немцам, мы сами будем говорить с красными русскими. Откройте мне дверь. И, если вы принесёте бритву, то я обрею все ваши головы, а не вы мою». Я говорила с таким гневом и силой, что они немедленно открыли мне дверь...

Под вечер, в здании Мэрии 18 аррондисмана, за железной решёткой, среди других полуголых и бритых женщин, мы нашли дочь генерала К. Мы вошли в Мэрию, стараясь найти начальника «фи-фи». К нашему счастью, мы встретили молодого французского офицера с умным и милым лицом. Мы объяснили ему, кто была госпожа К. и каким образом ей обрили голову. Я сказала ему, что её отец был русским генералом, сражавшимся в четырнадцатом году за Францию и Россию. Он повёл нас в подвал, наполненный женщинами, вызвал госпожу К. и, выпуская её сказал ей: «Мадам, от имени Франции, я прошу Вас простить нас». Мы вышли на улицу. Госпожа К. была толстая, с круглой, большой, бритой головой, на ней был надет лифчик и короткие нижние панталоны, её голые ноги были черны от пыли парижских улиц, на её щёках и груди красными чернилами была нарисована свастика...

Нам предстоял долгий путь пешком через весь Париж. Мы смело пустились в дорогу. За нами бежали люди, насмехались, выкрикивали что-то. Маргарита им отвечала, стыдила их, и этим ещё более их раздражала. Наш путь был мучительный, среди враждебной, грубой и ликующей толпы. Уже поздно вечером мы привели О.В.К. домой.

Союзные Армии без меня вступили в освобождённый Париж... У меня на душе не было больше ни ликования, ни восторга...

На следующее утро началась моя работа... С утра стали приходить какие-то соседи, чтобы сказать, что в их доме арестовали русских, не предъявляя им никаких обвинений, но называя их пятой колонной. Все русские, которые работали у немцев, а за компанию и те, которые не работали, уводились в неизвестном направлении.

В русской колонии уже знали, что накануне я освободила дочь генерала К., и поэтому все шли ко мне, прося отыскать и спасти их близких и друзей, арестованных «отважными» «фи-фи».

Я решила опять идти к французскому офицеру в Мэрию 18 аррондисмана. Он встретил меня, как старую знакомую. Узнав о повальном аресте русских, он ушёл куда-то, с кем-то долго совещался, и, наконец, принёс мне записку, адресованную молодому судье «резистанс», орудующему в лицее Бюфон в пятнадцатом аррондисмане.

Не легко было добиться этого судьи. Лицей Бюфон походил на большой штаб армии. В здание то и дело входили и выходили отряды солдат, и вооружённые с головы до ног «фи-фи». С важным и деловым видом, они отгоняли толпы испуганных обывателей, пытающихся проникнуть внутрь, и наводили на всех страх. Сперва я «присматривалась» к обстановке, думая войти в дом «легально». Но очень скоро я поняла, что надо действовать решительно и смело... Проходя мимо солдат, преграждающих всем путь, я сказала, что у меня есть пропуск к главному судье и, таким образом, проникла в здание и стала так же решительно проходить из комнаты в комнату, отыскивая моего «судью».

Я нашла его, – окружённого толпой людей. Каждый старался объяснить ему что-то и просил его выслушать. Я стояла в стороне, пристально смотря на него и стараясь встретиться с ним взглядом. Наконец, мне удалось это, и он сам подошёл ко мне. Узнав, что у меня есть к нему дело, он попросил, чтобы я его подождала в соседней комнате. Вскоре он пришёл ко мне. Он был совсем молодой, среднего роста, с умными, карими глазами. К сожалению его обезображивала зашитая верхняя губа, из-за неё он говорил не совсем внятно.

Я объяснила ему всё. «Я знаю, – сказал он мне, – это полное отчаяние, они продолжают арестовывать и приводить ко мне белых русских, я не знаю куда их помещать, они здесь все вместе: мужчины и женщины, без обвинений, без досье... Сегодня утром мне привели одного совсем голым, одна из ваших компатриоток сняла с себя юбку и дала ему. Можете ли вы мне помочь рассмотреть каждый случай и освободить тех, кто не виноват? Не можете ли вы прийти завтра, ровно в 12.15, когда «фи-фи» уходят завтракать?».

Со следующего дня, каждый день, я приходила к нему в лицей Бюфон. Мы вместе вызывали арестованных русских, записывали их имена, адреса и «наличие преступления», т. е. мы составляли им досье. Я была переводчицей и консультантом. Господин де Мароль спрашивал меня – думаю ли я, что подсудимый действительно виноват? Я этого обычно не думала, так как, если они и работали у немцев, то для того, чтобы просуществовать и часто сами французы посылали их на эти работы. Большею частью он быстро подписывал освободительный акт и пропуск, и мы наскоро выпускали заключённого, прося его выйти из здания через заднюю дверь и поскорее. В 13 часов «фи-фи» возвращались с завтрака, и я незаметно исчезала...

Наша дружная работа продолжалась девять дней. Многие за эти дни вышли на свободу и потерялись в недрах Парижа... На десятый день, когда я, как всегда, подъехала на своём велосипеде к лицею Бюфон, я увидала господина де Мароль, ожидавшего меня у входной двери. «Не входите! – сказал он мне, – у нас вчера была комиссия от группы советских патриотов, они узнали, что вы работаете здесь со мной. Они могут вас арестовать, они сидят внутри здания и ждут вас. Кроме того, я уже ничего не могу сделать, всех русских перевозят сегодня в лагерь Дранси, туда, где раньше были евреи. Постарайтесь проникнуть туда. Могу ли я прийти к вам?» Мы условились о месте и времени нашей встречи.

Я решила пробираться в Дранси. Путешествие было длинное, через весь Париж. Лагерь был окружён колючей проволокой. У ворот стояли часовые с винтовками. Я положила на землю мой велосипед и смело направилась к ним. Они потребовали пропуска, в лагерь никаких посетителей не пускали. Я решила просить у В. А. Маклакова, представлявшего русскую эмиграцию, необходимое мне письмо. Он охотно мне его дал, прося в нём пропустить меня в лагерь. Подписал он его: «бывший русский посланник». На слово «бывший» случайно попала большая круглая печать. Сперва это меня смутило, но потом я решила, что нечего вводить французов в историю наших разделений. Письмо было написано на хорошей бумаге и выглядело внушительно.

На следующее утро я снова была в Дранси. Часовые согласились отнести моё письмо к директору лагеря. Через несколько минут я была в его кабинете. Он принял меня изысканно вежливо и заявил, что ворота Дранси будут для меня всегда открыты и что он даёт в моё распоряжение автомобиль с громкоговорителем, чтобы я могла проехать по всему лагерю, обратиться к русским на моём языке и собрать их всех в главном дворе, под часами. Такой предупредительности я совсем не ожидала. Радуясь, что имя Маклакова так импонирует французам, я отправилась на маленьком специальном автомобильчике по всем внутренним дворам Дранси...

Мне было ужасно неловко говорить в громкоговоритель, мой голос звучал чуждо и громко, и я была рада, когда наш объезд кончился, и мы остановились на главном дворе. Там уже собралась большая толпа. Все меня обступили, наперерыв задавали вопросы и обращались с просьбами. Я не знала, кому отвечать и что делать со всеми этими людьми. Особенно энергичны были француженки-консьержки, которые прибежали тоже, считая, что они пострадали оттого, что в их доме жили русские. Они требовали, чтобы я их освободила, сразу шла к директору лагеря хлопотать о них. Видя мою растерянность, несколько русских пришли мне на помощь. Они предложили мне начать регистрацию всех арестованных русских. Мы начали работу. Я записывала наспех их имена, облокотившись на столб, боясь, что директор лагеря может пожалеть о своём «благородном жесте» и попросит меня уйти. Мне надо было успеть переписать всех, взять все адреса и хотя бы известить родственников об их месте пребывания. Никто не прерывал моей работы и я уехала к вечеру, увозя с собой длинные списки арестованных русских и всех тех, кто мог подойти под рубрику русских. Там были сербы, греки, румыны, армяне, грузины, латыши, поляки, чехи, украинцы и всевозможные французы, связанные дружбой или соседством с русскими беженцами. Я ощутила «великодержавие» всего русского и не отказывала никому, кто находил предлог попросить защиты и помощи у «русских беженцев»...

На следующий день я опять была в Дранси. Меня сразу пропустили. Очевидно, часовые получили об этом специальное распоряжение. Моя работа состояла теперь в подготовке «досье» и передаче писем арестованным. Последнее было запрещено, но, пользуясь особым вниманием всего персонала, я набивала свою сумку и карманы записочками, а иногда и длинными посланиями. Меня не обыскивали.

Так я ездила в Дранси каждый день. В то же время, мои молодые помощницы, Наташа и Женя, работали в Париже над «досье». Они печатали на машинке «курикулум витэ» каждого арестованного, основываясь на сведениях, которые привозила им я. Если что-нибудь было им неясно, они ездили по их адресам, чтобы проверить эти сведения и расспросить родных, консьержек и соседей. Таким образом, постепенно, почти у каждого, образовалась папка с его «делом». Самое тяжёлое впечатление среди толпы арестованных производили бритые женщины, среди них были какие-то актрисы, просто проститутки и малопривлекательные и подозрительные француженки. Бритых русских женщин в Дранси, к счастью, не было.

Так проходили дни в напряжённой работе. Клиенты мои всё увеличивались так как кроме меня никто не получал пропуска в лагерь. Каждому хотелось дать знать своим близким, что они живы. Однажды утром, приехав как всегда на своём велосипеде, я нашла у часового записку, приглашавшую меня немедленно явиться к директору. Он принял меня очень сухо и спросил, каких русских я представляю и от какого посланника было моё письмо. Узнав, что Маклаков «бывший» посланник и что я представительница «эмигрантов», он резко заявил, что вход в лагерь мне запрещён. Он провел меня сразу в специальное бюро, где меня попросили раскрыть мою сумку, чтобы проверить, нет ли там писем. Они были найдены и отняты, а я была выведена за пределы лагеря. К счастью, самые длинные послания были рассованы по моим карманам, знавшие меня служащие меня не обыскали.

Русские видели меня издалека, махали мне из окон и, вероятно, думали, что я пострадала из-за писем. Мой приятель часовой старался утешить меня. Он сообщил, что через несколько дней в лагерь будет приезжать комиссия, состоящая из юристов французского сопротивления и они будут разбирать «досье» заключённых. Их сборный пункт будет в Префектуре и оттуда в восемь утра будет отходить автокар в Дранси.

Через несколько дней мой верный велосипед привёз меня к восьми часам к воротам Префектуры. Я увидала группу молодых, оживлённых французов вокруг автокара. В первый раз я только издали присматривалась к ним. На следующее утро, выбрав одного из самых активных и симпатичных (он всех торопил и всем распоряжался), я подошла к нему и объяснила, что мне поручено защищать интересы русских эмигрантов и я хотела бы поговорить с ним. «Я очень занят, – ответил он, – мы сейчас уезжаем, не согласились ли вы поехать с нами в Дранси. Мы обо всём поговорим в дороге». Недолго думая я поместилась с ним рядом на автобусе, бросив на произвол судьбы велосипед, не успев даже запереть его. По дороге мы условились о процедуре работы. Я въехала снова с торжеством в широко открытые ворота лагеря.

Русские радостно приветствовали меня, они не подозревали о моих мытарствах. В большой центральной комнате были расставлены столики для членов комиссии. Когда мы вошли, мой спутник вскочил на стул и громогласно заявил: «Среди нас есть эксперт по русским делам. Я предлагаю выделить всех русских и поручить рассматривать их досье специальной комиссии. Мы попросим мадмуазель Зернову принять участие в этой работе в качестве консультанта. Есть ли среди вас желающие заняться русскими делами?» Сразу вызвались двое. Один заявил: «Я хочу, я читал Достоевского». Второй сказал: «Я читал Толстого, к тому же я корсиканец, а Наполеон был в Москве». Оба они были молодые и очень весёлые.

Работа у нас закипела. Ввиду того, что я уже успела собрать фактические данные почти для всех русских, мы сразу смогли приступить к допросу арестованных. Большинство из них были освобождены. Представитель Префектуры должен был только проверить, не было ли у кого ещё какого нибудь досье во французской полиции. Только если оно обнаруживалось его посылали в тюрьму.

Каждое утро в восемь часов я была в Префектуре, каждый вечер автокар привозил меня обратно к моему велосипеду. Когда мы кончили работу в Дранси, наша комиссия переехала в другие лагеря и тюрьмы: в Сен-Дени, Шарантон, Френ. Меня попросили работать и там. Самая страшная была военная тюрьма в Сен-Дени. Я получила оттуда письмо со многими подписями ещё до того, как наша комиссия начала там работать. Русские писали мне, что они узнали обо мне от одного из стражников и просили помочь им. Они сидели там уже несколько месяцев без возможности известить своих родных, не меняя белья и не имея табака. Моя комиссия выдала мне удостоверение и я поехала в Сен-Дени на моём неизменном велосипеде. Теперь я больше не боялась комендантов, грубых надзирателей и грозных часовых. Мой пропуск открывал мне все двери. Я получила список всех русских. На одной площадке лестницы для меня поставили столик и ко мне стали приводить арестованных. Я была первым человеком, пришедшим им на помощь. Все с радостью отвечали на мои вопросы, не спрашивая ни моё имя, ни откуда я приехала. Но когда ко мне привели капитана, он сухо ответил: «В вашей помощи я не нуждаюсь и никаких ответов на ваши вопросы вам не дам». «Почему? – спросила я, – ведь я приехала помочь вам!» Он ответил, что предпочитает не зависеть от неизвестных ему «благотворительных дам». «Кроме того, – прибавил он, – мы уже написали одному человеку, который не откажет нам в своей помощи». – «Кто это?» – спросила я. «Вы её не знаете. Это София Михайловна Зернова». Я стала смеяться, он решил, что я над ним насмехаюсь, но когда, наконец, я объяснила ему, кто я, мы сразу стали друзьями.

На следующий день я привезла им «передачи», а через неделю началась наша обычная работа и в Сен-Дени. Среди членов Комиссии был молодой еврей-коммунист, представитель сопротивления. Он не был юристом, но имел большой вес, его все побаивались. Мне посоветовали «подружиться» с ним. Он мог воспротивиться моему участию в комиссии. Я села с ним рядом в автокаре и начала смело говорить с ним о разных «правдах» и о разном понимании служения родине. Я предложила ему поднять вопрос о моём исключении из работы. В ответ на мою откровенность, он попросил меня обращаться к нему лично во всех трудных случаях. Я сделала это два раза, когда мои сотрудники не решались подписать освобождение и взять на себя ответственность за это решение. Он, оба раза, почти не рассматривая «досье», освободил осуждённых.

Спустя год, когда наша работа была уже закончена, я попыталась ещё один раз проникнуть в тюрьму Шарантона, воспользовавшись моим старым пропуском. Меня попросили похлопотать за князя и княгиню Г. В этот день должны были рассматривать их дело, и наши общие друзья боялись, что их приговорят к тюремному заключению. До тех пор все хлопоты об их освобождении не привели ни к чему. Мне не очень легко было идти хлопотать за них, они активно работали с немцами, и, кроме того, я знала, что они подписали ложный донос на меня, обвиняя меня в масонстве, в работе для английской разведки и ещё в каких-то небылицах. Но теперь всё это было в прошлом, и я решила попробовать помочь им.

Меня пропустили в тюрьму, но перед входом в залу, где заседала комиссия, меня остановили. Никакие убеждения не действовали на неприступных блюстителей тюремных порядков. Я всё же решила остаться в коридоре, не зная на что я могу рассчитывать. Вдруг открылась дверь из залы заседаний, и я увидала моего приятеля коммуниста. Мы кинулись друг к другу, как будто мы были родными. Через минуту я уже была в судебной зале. Он представил меня, как свою сотрудницу по разбору русских «досье» и собственноручно подписал освобождение князя и княгини Г. Я позвала его к нам обедать и увидала, что сильнее его увлечения коммунизмом была его любовь к Достоевскому и ко всему, что связано с Россией.

Во время моей работы по тюрьмам и лагерям, образовалась специальная комиссия при Маклаковском комитете по освобождению русских заключённых. Её члены ходили к мэрам разных аррондисманов и от лица эмигрантских организаций протестовали против неоправданных арестов. Я могла теперь отойти от этой напряжённой деятельности и вновь открыть то Бюро для помощи русским, в котором я работала до начала войны.

Я была глубоко изумлена, когда меня вызвал к себе Маклаков и объявил мне, что его группа не даёт мне позволения работать самостоятельно. Он предложил мне стать секретаршей Кровопускова, члена комитета Земгора. (Объединение земских и городских деятелей.) По его словам я сделалась слишком популярна и это вредит его группе. «Кто это – ваша группа, – спросила я, – и какую власть имеете вы запрещать мне работать для помощи русским?» Оказывается его группа состояла из К. Р. Кровопускова (1881–1958), А. А. Титова (1878–1961), Я. Л. Рубенштейна, И. Г. Савченко, и Тер-Погосьяна (1890–1967). Маклаков объяснил мне, что ничего неправильного в моей деятельности он лично не находит, но боится, что если я начну собирать деньги, то это повредит его сборам. Несколько позднее я была по делу у Г. Л. Нобеля. Он мне рассказал, что Маклаков просил его не помогать финансово моей работе, а все пожертвования направлять ему. Невзирая на запрещение я всё же открыла моё Бюро. Не желая портить отношений с Маклаковым я вначале избегала просить русских помогать моей работе.