III. Миссионерская работа в Англии (1933–1939)

Моя первая встреча с англиканами в 1923 году произвела на меня такое сильное впечатление, что я тогда же начал убеждать руководителей Британского Студенческого Христианского Движения созвать специальный англо-православный съезд. Моё предложение, как я описывал в шестой главе первой части, было решительно отклонено. В Англии в то время мало кто интересовался русской Церковью и едва ли кто верил, что она переживёт выпавшее на её долю гонение. В 1925 я снова был в Англии, на этот раз в Манчестере, на огромном студенческом съезде, и снова убедился в необходимости встречи между православными и англиканами. Опять мои усилия не привели к желаемым результатам. Моя третья и успешная попытка была сделана в Дании.

Туда я попал летом 1926. Сначала я участвовал в интерконфессиональном съезде, организованном Христианским Союзом молодых Людей (У.М.С.А.) в Финляндии. Я никогда раньше не был так далеко на севере. Мне полюбились его мягкие убегающие краски и долгие не умирающие закаты. Близость России волновала, когда наш пароход шёл из Ревеля в Гельсинфорс, я всё время смотрел на восток, надеясь увидать низкие берега родины. Съезд в Гельсинфорсе имел более 2000 членов, представлявших 45 стран. Я был гостем на нём, меня интересовала главным образом основная цель этой мощной организации, которая имела в Америке более 500 платных секретарей.

В некоторых русских кругах У.М.С.А. считалась масонской и враждебной Церкви. Я убедился в необоснованности подобных подозрений. Её руководители находили вдохновение, как стало ясно мне, в христианстве. Это особенно сильно звучало в речах Джона Мотта, генерального секретаря. Запомнилось мне также выступление знаменитого архиепископа упсальского Натана Содерблома (1866–1931). Он рассказал, как, будучи студентом, он встретил Джона Мотта (1865–1955), молодого американца, горевшего идеей международного объединения студентов для евангелизации всего мира. Эта встреча навсегда определила путь жизни Содерблома и сделала его пионером экуменического движения. В 1925 году, уже будучи архиепископом, он созвал в Стокгольме всемирную конференцию по вопросам практического христианства, которая явилась важным этапом на пути создания в 1949 году Мирового Совета Церквей.

Вместе с Г. Г. Кульманном из Финляндии я поехал в Данию на собрание Генерального Комитета Студенческой Федерации в Ниборг Странде. Оно длилось две недели. Насколько я оставался лишь наблюдателем в Гельсинфорсе, настолько я был увлечён работой комитета. На его программе был поставлен вопрос о взаимоотношениях нашего Движения с Федерацией. Русское зарубежное Движение отличалось от других национальных студенческих объединений, входивших в Федерацию, своей церковностью. Мы черпали своё вдохновение в православной литургии, стремились помочь молодёжи полнее войти в жизнь Церкви. Другие же ассоциации, наоборот, старались освободить себя от зависимости от протестантских конфессий, они ставили своей целью пробить брешь в тех стенах, которые раньше мешали студентам разных вероисповеданий сотрудничать друг с другом. Федерация называла себя интерконфессиональной и этим она хотела показать, что она открыта для молодёжи всех Церквей. Чтобы добиться этого – вопросы догматики не обсуждались на собраниях, богослужение ограничивалось чтением священного писания, импровизированными молитвами и пением гимнов. Таким образом, была создана как бы нейтральная версия христианства, лишённая каких бы то ни было вероисповедальных отличий. После конца первой мировой войны эта традиция перестала удовлетворять многий. В Англии, как англо-католики, так и евангелики⁹⁸ стали искать возможности внести в работу кружков свой особый подход к христианству. В Германии, Карл Барт (1886–1968) пробудил среди протестантов сознание важности догматов и значение их конфессиональных отличий. Раздались голоса, что жизнь федерации может обогатиться через вхождение в неё христиан, укорененных в своих традициях. Наше Движение представляло яркое выражение подобного подхода к экуменизму. Большинство его участников были убеждёнными членами православной Церкви, но они готовы были сотрудничать с инославными и делиться с ними своим опытом.

Генеральный комитет отдал много времени на обсуждение этого вопроса. Некоторые старшие руководители Федерации боялись, что тесная связь национальных движений со своими Церквами подорвёт единство их международной ассоциации. Главным защитником позиции, занятой нашим Движением, был Г. Г. Кульманн. Он пользовался большим авторитетом и был первым кандидатом на пост генерального секретаря Федерации. Однако он снял в последнюю минуту свою кандидатуру и избранным оказался голландец Висер т’ Хуфт (р. 1900), ставший первым секретарём Всемирного Совета Церквей. После долгих споров наше Движение было принято, как член корреспондент Федерации.

Я использовал своё участие в работе комитета для новых попыток созвать англо-православную конференцию. На этот раз я встретил понимание и сочувствие. У меня была поддержка доктора Кульманна, да и я уже не был неизвестным студентом из Сербии, каким я был в 1923 году. Я мог говорить от лица Русского Студенческого Движения. Зоя Ферфильд, которая не обратила внимания на моё предложение в Суонике, теперь заинтересовалась им. По её инициативе, Британское Студенческое Движение взяло на себя расходы по созыву съезда, он должен был собраться в начале следующего года в Англии.

Мне была поручена задача составить русскую делегацию. Это удалось мне сделать без труда. Митрополит Евлогий ещё до войны был дружески расположен к англиканской Церкви и охотно дал своё благословение на эту встречу⁹⁹. Главную помощь я получил от отца Булгакова. Он не только согласился возглавить делегацию, но даже отслужить литургию с нашим антиминсом, но на англиканском престоле. Вступительный доклад был поручен С. С. Безобразову, лучше других знавшему английский язык.

Часть ноября я провел в Англии, ознакомляя англичан с предстоящим съездом. С этой целью я провел 4 дня в Оксфорде. Моя первая встреча с городом, в котором мне было суждено провести большую часть жизни, произвела на меня глубокое впечатление. Это был своеобразный и очаровавший меня мир. Вместе с тем он ударил по мне своим контрастом с моим эмигрантским существованием. Город принадлежал молодёжи, избранной из всей Англии. Студенты без шапок, с полосатыми шарфами разных цветов вокруг шеи, с чёрными академическими накидками поверх обычной одежды, наводняли улицы. В этой оживлённой и красочной толпе мелькали студентки в таких же накидках и в забавных четырёхугольных шапочках. Все торопились с одной лекции на другую, так как они происходили в разных зданиях колледжей. Сами колледжи напоминали монастыри. Окружённые высокими стенами, с тяжёлыми вратами, за которыми виднелись обширные дворы, украшенные арками и скульптурами, они сохранили в неприкосновенности свой средневековый дух. Они были созданы в эпоху, когда Оксфорд был центром учёного монашества, но теперь не монахи, а талантливая, весёлая и спортивная молодёжь наполняла старинные здания, молодёжь, готовившаяся к занятию руководящих постов в Британской Империи.

Я был гостем молодого, красивого англиканского священника, Оливера Кларка (р. 1898), которому предстояло быть председателем нашей конференции. Он предложил мне показать некоторые из колледжей. Первым, в который мы попали, был колледж Иоанна Предтечи, одно из самых гармоничных созданий английской архитектуры. (Он строился между 1437 и 1636 годами). Был вечер, косые лучи солнца упали на тёплые желтовато-розовые стены и осветили аркаду с её барельефами. Я был заворожён красотой, открывшейся передо мною картины. Мне казалось, что жить и учиться в этом избранном месте должно быть исключительной привилегией, дающей вдохновение для любой работы. Мой спутник, однако, был другого мнения. Он заявил мне, что собирается покинуть Оксфорд и поселиться в Индии в «ашраме», жилище нищих аскетов, надеясь найти там ту подлинность и полноту жизни, которая ускользала от него в благополучии и комфорте университетского существования. Дни в Оксфорде были заполнены посещением преподавателей и студентов. Мне удалось заинтересовать некоторых из них задачей съезда и заручиться их обещанием приехать на него.

Следующим этапом на моём пути был англиканский монастырь Келхам. При нём имелся богословский колледж. Монахи и семинаристы жили вместе, совмещая молитву, учение и физический труд. Каждый из них по очереди подавал на стол, мыл посуду, работал в саду, убирал комнаты. Настоятель и профессора разделяли послушания со студентами. Это была совсем новая для меня форма монашества, в которой сочетались деятельность с созерцанием и умственная открытость к новым идеям с верностью традиции прошлого. Здесь, как и в Оксфорде, я смог заручиться обещанием прислать нескольких студентов на конференцию.

Съезд открылся 11 января 1927 года в маленьком городке Сент-Албансе недалеко от Лондона. В нём участвовало 30 англичан и 12 русских. Английская чинная публика была удивлена в этот день, увидав на станции необычайную группу приехавших путешественников. В центре её выделялась характерная фигура отца Булгакова, в тяжёлой рясе русского покроя, с длинными волосами и седой бородой. Вокруг него толпились другие профессора и студенты из Парижа. Отдельно от них стояла английская делегация, среди неё привлекали внимание англиканские монахи из Келхама с красными верёвочными поясами. Экзотику прибывших увеличивало присутствие чёрного индуса, члена православной Церкви Индии и смуглого копта из Египта. Эта разношёрстная компания отправилась в епархиальный дом близ огромного собора, построенного в честь святого Албания (t 305), первомученика Англии.

Начало съезда было нелёгким. Никто из англичан не говорил по-русски, их французский тоже был слабоват. Ещё хуже был английский большинства русских из Парижа. Но за этим внешним препятствием вскоре обнаружилась и другая, более серьёзная преграда: англичане и русские принадлежали к двум различным эпохам, им трудно было обсуждать те же проблемы, так как они видели задачи Церкви в иной перспективе.

Англичане всё ещё пребывали в довоенном либерализме XIX века. Они верили, что человечество приблизилось к осуществлению своих чаяний, что социальная справедливость и экономическое процветание обеспечено для всех народов, что Лига Наций сделала невозможным повторение разрушительных войн и что христиане, поняв, наконец, свою ответственность не только за духовное, но и за материальное благополучие человечества, обратят к истине и тех, кто до сих пор сопротивлялся ей.

Мы же, русские, пережившие бунт людей против Бога, на опыте испытавшие реальность демонических сил, знали, что человечество приблизилось к новому роковому периоду великих испытаний и соблазнов, и что не мир, а потрясения ожидают нас.

Эти расхождения обнаружились после первого доклада Безобразова о положении Церкви в России. Во время прений англичане стали оправдывать «Живую Церковь», как ищущую новых путей служения народу. Они объясняли нам, что гонения на верующих вызваны суевериями православных и их безразличием к социальным проблемам. Мы горячо возражали, говоря, что большевики стремятся не реформировать христианство, а выжечь из сердца народа образ Христа и заглушить голос Евангелия, что живоцерковники – предатели и карьеристы, и что вся антирелигиозная пропаганда ленинистов основана на сознательном обмане. Англичане вежливо выслушивали наши доводы, но ими не убеждались, наверное, думая, что мы ушиблены революцией и не способны объективно отнестись к её событиям¹⁰⁰.

Последующие доклады о православном отношении к инославию, о библейской критике и о социальной ответственности христиан обнаружили новые расхождения, но и некоторые существенные согласия. Так, например, доклад епископа Гора о таинствах вызвал полное одобрение со стороны русских. Однако своё подлинное единство мы нашли не в зале собраний, а в часовне в часы молитвы. Англичане были захвачены стихией древнего благочестия, православные напевы взволновали их, наше богослужение, столь отличное от более прозаичного западного, познакомило их с тем догматическим богатством и той религиозной поэзией, о которых они раньше не имели представления. В то же время на нас произвела большое впечатление набожность англикан. Эти здоровые, жизнерадостные юноши простаивали на коленях наши длинные службы, благоговейно прикладывались ко кресту и надолго оставались в часовне в молчаливой молитве. Главным, решающим фактором в нашей духовной встрече с англиканами оказалась евхаристия. Ею начинался каждый день, англикане и православные служили её по очереди на том же престоле и это сыграло большую роль в нашем сближении друг с другом. Англо-католическая месса с традиционными облачениями священнослужителей, с каждениями, с процессиями и свечами во многом напоминает римский ритуал, но она более доступна из-за английского языка. Молитвенное участие в ней было для многих из нас откровением того, что западный обряд, как и восточный, ведёт к той же цели – к личной встрече со Христом, осуществлённой через соборное действие Церкви. И в свете этого знания стало не так важно, что англикане придавали большое значение библейской критике, которая менее затрагивала нас, что их смущало наше непосредственное обращение к Богородице и к святым за помощью и утешением, а нам не хватало у них молитв об умерших. Мы нашли друг друга во время преломления хлеба, наше единство было дано нам свыше и его реальность не могла быть подорвана нашими богословскими и литургическими отличиями. Англичане причащались каждый день, мы приобщились Святых Тайн в последний день съезда.

Для многих англикан общение с православными оказалось поворотным пунктом в их жизни. Председатель конференции писал: «Перед нами открылся новый для нас мир, но не чуждый нам, так как мы почувствовали себя в нём дома. И всё же мы были потрясены его новизной. Прежде всего я хочу отметить его всеобъемлющий характер – он включал и прошлое и настоящее, а также и вневременное. Мы встретились не только с новым движением XX века, но и с вечным духом вселенской Церкви»¹⁰¹.

Для нас, русских, встреча с англиканами тоже имела большое значение. До тех пор мы чувствовали себя одинокими среди западных христиан. Римо-католики старались убедить нас, что все наши несчастья – результат нашего отказа признать главенство пап. Протестанты обвиняли нас в потере чистоты библейского учения. Англикане были первые христиане на Западе, которые не пытались переучивать нас. Они хотели познакомиться с нами, понять наше богословие и со вниманием вслушивались в наше истолкование христианства. Они были готовы учиться у нас и делиться с нами своим опытом. Нас сближало признание ценности отеческого предания и любовь к духовной свободе, которая вдохновляла руководителей нашего Движения.

Первая конференция была настолько удачна, что было решено повторить её в следующем году. Второй съезд собрался в том же Сент-Албансе от 28 дек. 1927 года до 2 января 1928. На нём было уже 25 православных и 40 великобританцев. Среди новых участников выделялся епископ Вальтер Трурский, (Фрир. 1863–1938). Крупный учёный, литургист, монах и аскет, он был старый друг русской Церкви¹⁰². Он сразу завоевал симпатии всех русских. Второй съезд прошёл с ещё большим успехом. На заключительном собрании пресвитерьянский пастор Вильям Тиндал (1899–1965) предложил создать содружество из лиц, участвовавших в обоих собраниях. Эта идея нашла полное сочувствие и так родилось Содружество святого Албания и преподобного Сергия Радонежского. Его председателем был выбран епископ Трурский, а вицепредседателем отец Булгаков. Содружество оказалось жизнеспособным и стало впоследствии одной из самых деятельных неофициальных организаций, работающих для сближения восточных и западных христиан. В моей жизни эти два съезда сыграли большую роль. Во мне родилось убеждение, что мне следует заняться серьёзным изучением англиканства и посвятить себя именно этой работе.¹⁰³

ПРИЛОЖЕНИЕ 13

В двадцатых годах Запад был ещё менее способен разобраться в значении сознательной лжи для советского режима, чем в настоящее время (1972). Ленин захватил власть обманом и на нём же зиждится атеистический строй, созданный им. Замечательно, что это поняли вожди религиозного возрождения в России уже в самом начале революции. С. А. Аскольдов (1870–1945) в своей пророческой статье, в сборнике «Из Глубины», изданном через шесть месяцев после захвата власти большевиками, писал: «Не разбушевавшаяся стихия звериных инстинктов – главное зло так называемого большевистского переворота, а та ложь и тот обман, тот поток фальшивых лозунгов и фраз, которые наводнили сознание народа... Ложь и обман сознательно проводимые уродуют и искажают душу. Являясь более глубоким слоем зла, они делаются долговечным фактором будущих беззаконий. Слова в конце концов больше связывают и закрепляют чем дела. («Из Глубины». Второе издание. Париж. 1967. Стр. 61).

Через 50 лет другой проницательный наблюдатель России, на опыте испытавший все особенности советской системы, всецело подтвердил слова Аскольдова. Он писал: «Я боюсь, что вирус лжи и лицемерия, растворенный в крови российских жителей, лучше всего помогает современным диктаторам удерживать власть». Л. Владимиров (Финкельштейн). Россия без прикрас и умолчаний. Франкфурт. 1969. стр. 297. См. также Ж. Медведев и Р. Медведев. «Кто сумасшедший?» Лондон 1971.

Три удачных англо-православных съезда¹⁰⁴, начало работы Содружества святого Албания и преподобного Сергия, моё всё увеличивающееся участие в различных интерконфессиональных конференциях – всё это поставило передо мною неотложную задачу улучшить мой английский язык и приобрести больше знаний о западном христианстве. Мои новые друзья из Британского Студенческого Движения пришли мне на помощь, выхлопотав мне приглашение провести зиму в англиканском монастыре Воскресения. Зоя Ферфильд устроила мою жену, только что сдавшую свои экзамены по медицине, в семью англиканского священника, у которого был пансион для трудных детей. Средств у нас для жизни в Англии не было и потому мы с благодарностью приняли эти предложения.

Настоятель монастыря Эдуард Талбот (1877–1949)¹⁰⁵ прислал мне коротенькую записку, сообщавшую мне, что его община будет рада, если я приеду к ним. Движение дало мне отпуск. В начале октября 1929 года я покинул Париж, а на следующий день быстрый поезд красного цвета мидландской железной дороги доставил меня на север Англии в местечко Мерфильд, вблизи которого был расположен монастырь. Молодой послушник отвёз меня в большой дом, раньше принадлежавший какому-то фабриканту и ничем не напоминавший монастырь. Рядом с ним однако строился большой готический собор из красного камня, вокруг него были здания, где разместился богословский колледж руководимый монахами.

Община Воскресения была основана епископом Чарлсом Гором, в Оксфорде в 1892 году. Среди первых шести священников, давших монашеские обеты был Вальтер Фрир.

Монастырь всегда имел среди братии крупных учёных и выдающихся миссионеров, его отделы были разбросаны в разных странах. Главная работа велась в Южной Африке, где монахи организовали школы и семинарии для негров. В 1898 году община переехала в Мерфильд и тогда же началась постройка собора, которая закончилась только незадолго до Второй Мировой Войны.

Мне отвели большую комнату, с широким окном, открывавшим вид на высокие, зелёные холмы. Меня сразу охватила живительная и умиротворяющая атмосфера этого места, насыщенного молитвой и умственным трудом. Правила общежития были несложны. День начинался в 6 часов, литургия служилась в 7 часов, монахи причащались ежедневно. До часа дня соблюдалось полное молчание. Оно возобновлялось с пяти часов вечера. В 10 часов читалось повечерие, после чего все расходились по своим комнатам. Семь раз в сутки монахи собирались в церковь на службы, четыре раза на общую трапезу. Остальное время каждый отдавал своим занятиям и выполнению послушаний. Многие из них писали книги, другие преподавали в колледже, иные часто уезжали, чтобы проповедовать в приходах и читать лекции. Дух братской любви и сотрудничества царил среди них. В монастыре была прекрасная библиотека, в ней я нашёл несколько книг по-русски, так как Вальтер Фрир знал наш язык.

Так началась моя новая, непривычная для меня жизнь. В первый раз за все мои 30 лет я получил возможность думать, читать, заниматься ничем не отвлекаясь. До тех пор я всегда старался выполнять одновременно несколько задач, должен был учиться, зарабатывать, нести ответственность за судьбу семьи. В Мерфильде я был свободен от всех забот. Поток мыслей наводнил меня. Всё что я пережил в годы революции и работы в Движении стало связываться в нечто целое. Особенно во время моих одиноких прогулок я иногда так ярко видел ответы на занимавшие меня вопросы, что останавливался под напором новых идей, переживая радость их творческого вдохновения. Зима, проведённая в монастыре, была решающей для формирования моего мировоззрения. Всё, что я пытался осуществить в последующие годы, было подготовлено в эти месяцы молчания, чтения и умственного труда.

Природа, окружавшая меня, показалась мне сначала мало располагающей к самоуглублению и молитве. Основатели общины не хотели отрываться от современной жизни, поэтому они поселились в центре индустриального района. Но вскоре я полюбил своеобразный мир, в котором очутился. Высокие, пологие холмы окружавшие монастырь, были покрыты вереском или зелёной травой и изрезаны долинами. Вдоль них тянулись во всех направлениях бесконечные линии улиц, застроенных двухэтажными, кирпичными, друг на друга похожими домами. Эти улицы часто упирались в пустыри, где паслись овцы или коровы. Среди улиц подымались уродливые здания фабрик, с высокими дымящимися трубами. По вечерам, когда зажигались фонари, гирлянды огней причудливо вились по склонам холмов, одни вершины оставались в темноте. Это было странное место, не похожее ни на что, раньше виденное мною: сочетание нетронутой природы с огромным городом, раскинувшимся на многие километры. Вся эта причудливая местность была пересечена железнодорожными путями, и стук колёс поездов гулко и печально отзывался в долинах. Этот особый звук, не прекращавшийся ни днём ни ночью, больше всего связан в моей памяти с жизнью в монастыре. Тонкая северная тоска была разлита повсюду, о ней говорили чёрные от угольной копоти камни и стволы деревьев, и высокие голые холмы и монотонные дома рабочих и закопчённые фабричные здания и печальные закаты. На этом суровом фоне я остро наслаждался одиночеством и отрезанностью от тревог общественной работы.

В Мерфильде, разделяя жизнь англиканских монахов, участвуя в их регулярной молитве, я встал вплотную перед вопросом церковных разделений и перед тайной единства Церкви, которое существует, несмотря на раздоры среди её членов. То, что я лишь предчувствовал раньше, стало для меня очевидностью, проверенной на опыте. В том же Мерфильде я понял моральную ответственность христиан за распри и расколы в их среде.

Ни подчинение папскому авторитету, ни верность отеческому преданию, ни ссылки на непогрешимую Библию не могут оправдать отсутствие братолюбия и обелить вражду к тем, кто по-иному истолковывает тайну Боговоплощения. Подлинная причина потери единства открылась мне, как страх свободы, дарованной христианам. Члены Церкви хотят найти гарантию спасения в соблюдении своих вероисповедальных особенностей и потому не решаются вступать в братское общение с теми, кто отличается от них. В верности форме, а не духу они ищут признак принадлежности к Церкви. Формы необходимы, но они не единообразны. Вселенская Церковь всегда включала и будет всегда включать разнообразие обрядов и преданий. Вот те мысли, которые родились во мне в Англии.

Рождество мы провели в Париже. Я спешил поделиться своими идеями с друзьями по Движению. Некоторые сочли, что я подвергся влиянию протестантизма, они не знали, как далеки были мерфильдские монахи от богословия реформации. Больше всего сочувствия и понимания я нашёл у отца Булгакова.

Вернувшись в монастырь я начал писать работу о расколе между Римом и англиканством. Меня особенно интересовал вопрос о природе англиканского священства. В 1896 году папская булла объявила англиканские рукоположения безблагодатными, православные же богословы разделились по этому вопросу, который остаётся не решённым нами до сих пор. Меня удивило, что труды о реформации в Англии обычно описывают действия государственной власти, постановления конвокаций духовенства, мнения отдельных богословов, но не принимают во внимание церковный народ. Он рассматривается как пассивная масса, с которой короли и прелаты могут поступать по своей воле, то приказывая верующим стать католиками, то протестантами. В моей работе я старался уяснить отношение мирян к переменам в ритуале и вероучении и в свете этого объяснить себе ту многоликость современного англиканства, которая является его характеристикой.

Как ни сосредоточена была моя жизнь на богословских занятиях, я всё же старался приглядеться к нравам страны, приютившей меня. Большое впечатление на меня произвело, «английское воскресенье», так живо описанное А. С. Хомяковым (1804–1860) в его «Письме из Англии». Когда я жил в Мерфильде оно ещё соблюдалось на севере. По утрам, население, одетое по-праздничному, шло в церкви. Пороги домов были тщательно начищены, улицы подметены, даже собаки выглядели по-особенному. После воскресного обеда все отдыхали, город вымирал. В пять часов, после чая с закуской (хайти) двери домов открывались и население вновь выходило на улицы, одни шли снова на вечернее богослужение, другие встречались с друзьями. До позднего вечера на углах главных улиц видны были группы мужчин, обсуждавших свои дела. Никаких развлечений не полагалось по воскресеньям. Это был день отдыха и молитвы.

Иногда студенты колледжа брали меня на собрания, которые они устраивали для встречи с рабочими. Последние были хорошие спорщики и любили обсуждать религиозные и политические вопросы. Бывал я и в гостях у них. Ближе всего я познакомился с молодым кочегаром паровоза. У него был живой ум, жена его была хорошая музыкантша. Жили они в маленьком домике. В нём царила образцовая чистота, обстановка была людей среднего достатка: буфет, диван, мягкие кресла, пианино. Он расспрашивал меня о советской России и не мог представить себе нищеты населения при коммунизме, думая, что рабочие в стране торжествующего социализма должны жить лучше его.

В апреле я покинул монастырь с чувством глубокой благодарности к тем, кто так великодушно принял меня – чужестранца. За эти плодотворные для меня месяцы созрели мои глубочайшие убеждения, я значительно расширил свои богословские знания, разобрался в сложной структуре англиканства, полюбил эту Церковь, ощутил её созвучность во многом с Православием и приобрёл нескольких подлинных друзей, как среди монахов, так и студентов.

ПРИЛОЖЕНИЕ 14

В ту зиму, когда я жил в Мерфильде, к моему огорчению, отец Талбот был в Африке. Мне удалось узнать его уже позже, когда я стал секретарём Содружества. Он был одним из самых замечательных представителей англиканства, встреченных мною. Происходил он из старинного, знатного рода, давшего Англии многих государственных деятелей и полководцев. Его отец был епископом Винчерстерским. Эдуард Талбот получил традиционное образование в Оксфорде и принял священство, но в 1907 году, когда ему ещё не было 30 лет, он круто изменил направление своей жизни, став монахом. Благодаря своим исключительным дарованиям, в течение 18 лет (с 1922 по 1940) он был избираем настоятелем своей обители.

Высокий, полный энергии, он производил большое впечатление с первой встречи. От него исходила благодатная сила, его вера в Бога была непоколебима, ему было дано опытное знание божественной любви к людям и оттого он всегда был радостен и окрылён. Он был хорошо известен, как мудрый и всё понимающий духовный руководитель.

Когда возникло Содружество, отец Талбот стал одним из его видных членов, и я неизменно находил у него поддержку наших планов. Встреча с ним – человеком столь подлинной духовности и церковности, была для меня убедительным свидетельством благодатности англиканства, в лоне которого могут рождаться люди подобные отцу Талботу.

Зима, проведённая в мерфильдском монастыре, была началом решающих перемен в моей жизни, приведших нас с Милицей, после переходных лет, проведённых в разлуке, к нашей жизни в Англии. Они совпали со временем страшного лихолетья в России, отразившегося и на Западе. Русская Церковь на родине восходила на крест вместе с Россией, а в эмиграции она была поражена новым расколом.

Первая попытка осуществить коммунизм, сделанная Лениным, его знаменитый «прыжок из мира необходимости в царство свободы» кончился полной разрухой. Партийным вождям пришлось дать передышку измученному населению. В 1929 году новый владыка России, Сталин, возобновил ломку, начав массовую коллективизацию сельского населения. При Ленине красный террор уничтожал культурную, свободолюбивую элиту страны, при Сталине новой жертвой стали крестьяне. При Ленине гибли сотни тысяч, при его преемнике – миллионы. Жуткая одержимость охватила тех, кто всё ещё верил в ложные обещания партии построить рай на земле. Карательные экспедиции, посланные из городов в деревни, зверски расправлялись с беззащитным населением. Вереницы ограбленных крестьян потянулись на восток и север. Как и при Ленине, этот эксперимент вызвал страшный голод, результат безжалостной реквизиции хлебных запасов, вплоть до посевных семян.

Кровавый туман заволок родину, мы могли только догадываться о том, что происходило там. Размер катастрофы оставался скрытым от остального мира, но и то, что доходило до нас, указывало на огромность бедствия. Поход против крестьян сопровождался решительной попыткой уничтожить христианство, заменив его культом непогрешимого секретаря партии.

Новый закон о религии, опубликованный в 1929 году, разрешал лишь безбожную пропаганду. Каждая попытка публично защищать веру в Бога теперь каралась, как уголовное преступление. Сталин на опыте убедился в ошибке Ленина, считавшего, что в споре между верующими и неверующими победа всегда обеспечена атеистам, и потому допускавшим в законодательстве как антирелигиозную, так и религиозную пропаганду. Началось повсеместное закрытие церквей и систематическое уничтожение верующих.

На этот раз гонения на христиан вызвали протесты на Западе. Они раздались особенно громко в Англии. Архиепископ Кентерберийский Космо Ланг (1864–1945) призвал всех членов англиканской Церкви принять участие в молитве о жертвах преследования. 16 марта 1930 года был выбран днём всенародного моления. Главная служба была совершена самим архиепископом в Вестминстерском аббатстве. На ней присутствовал митрополит Евлогий, приехавший из Парижа. В тот день, знаменательно, вся Англия, как далёкая Россия, в первый раз в ту бесснежную зиму, оказалась занесённой снегом.

Эти протесты не остались незамеченными Сталиным. Митрополиту Сергию было приказано принять иностранных журналистов и передать им заранее отпечатанную декларацию, в которой отрицалось гонение на верующих. При этом свидании митрополит Сергий уклонился от всяких объяснений.

Интерес к Православной Церкви среди высшей иерархии англиканской Церкви отразился на нашем англо-православном Содружестве. На её четвертую конференцию, происходившую в Хай-Ли (25–30 апр.) приехал архиепископ Кентерберийский, был на ней и митрополит Евлогий. Этим было подчёркнуто значение нашей неофициальной и только что начинавшейся работы. Архиепископ, в своей лиловой рясе, с белоснежными волосами и с лицом английского аристократа казался старцем, но когда он заговорил о своей вере в возможность соединения наших двух Церквей-сестёр, его голос зазвучал с силой молодости. Митрополит Евлогий отвечал ему так же вдохновенно.

На этом съезде смогла быть Милица. Епископ Фрир неоднократно беседовал с нами. Он внимательно расспрашивал меня о моих занятиях в Мерфильде и советовал продолжать изучение церковной истории. Был, упомянут Оксфорд, как одно из мест, где мне следовало бы заниматься. Всё это было так неожиданно, идея казалась прекрасной, но неосуществимой. У нас не было никаких средств и я не имел ни малейшего представления об условиях поступления в этот университет, труднодоступный даже для избранного английского меньшинства.

Однако судьба вела нас своими путями в этот влекущий меня к себе город. На конференции мы узнали, что Зоя Ферфильд, как мудрая фея, устроила для нас месячное пребывание вдвоём в небольшой деревушке, недалеко от Оксфорда в доме своей знакомой, Уинфрид Тойнби. Сама хозяйка куда-то уехала, предоставив в наше полное распоряжение маленький флигель в саду. Это был сказочный месяц, как в раю. В саду пели соловьи, всё было полно ароматом весенних цветов, в условный час вкусная еда появлялась на нашем столе. Большую часть времени мы проводили в Оксфорде, бродя по его колледжам и паркам, встречаясь с друзьями, знакомясь с богословами, интересующимися соединением Церквей. Я встретил старого друга по Белграду, Н.М. Терещенко, работавшего над своей диссертацией. Он был прекрасно осведомлен о правилах приёма в университет и посвятил меня в эту сложную и необычную систему.

Мысль о возможности продолжить моё образование в Оксфорде всё более увлекала меня. Я начал стучаться в разные двери, послал письмо в общество помощи русской Церкви, но нигде не встретил поддержки. Накануне отъезда я зашёл проститься с доктором Киддом (1864–1948), возглавлявшим Кибл колледж. Он был специалист по церковной истории. Неожиданно он сказал мне, что был бы готов принять меня в свой колледж, если я найду средства для учения. Это обнадёжило меня, я покинул Оксфорд с чувством, что одна из дверей немного приоткрылась.

В Париже нас резнул контраст между привольной, налаженной жизнью Оксфорда и напряжённой атмосферой, царившей в русской колонии во Франции. Назревал новый церковный раскол. Моления англиканской Церкви о страждущих христианах в России возбудили ярость их гонителей. Митрополит Сергий, под давлением власти, потребовал от митрополита Евлогия принести покаяние в том, что он принял участие в службе в Вестминстерском аббатстве, а также его подписки, что он не повторит подобного проступка. Объяснения, которые митрополит Евлогий послал в Москву, были признаны неудовлетворительными.

В это критическое время собралось на Сергиевском Подворье очередное епархиальное собрание (29 июня–4 июля). Я был одним из его участников. Подавляющее большинство клира и мирян встало на защиту своего любимого первоиерарха. Несмотря на то, что я всецело разделял отношение большинства к назревшему конфликту, всё же у меня осталось тяжёлое воспоминание от того в каком тоне обсуждался сложный и глубоко всех затрагивавший вопрос о канонической связи с гонимой Церковью в России. Небольшая, сплочённая группа, при пассивном попустительстве большинства, внесла в совещание атмосферу политического митинга, напоминавшую первые месяцы революции. Она извергала грубые обвинения против митрополита Сергия и не давала никому другому высказать иной подход к спорному и болезненному вопросу.

В Движении мы привыкли относиться с уважением к своим идеологическим противникам и искать соборно ответы на недоуменные вопросы. Это желание понять позицию меньшинства совершенно отсутствовало на епархиальном съезде. Я был принуждён прийти к грустному заключению, что наше рядовое духовенство и миряне не были по настоящему готовы к подлинному осуществлению соборности.

Почти сразу после епархиального собрания состоялся очередной местный съезд Движения во Франции в Клермоне (13–21 июля 1930). Конференция была многолюдной, в центре всех обсуждений стоял вопрос об отношениях с Москвой. Кроме митрополита Евлогия среди нас было два епископа: Сергий и Вениамин. Последний всё больше склонялся к мысли принять все условия, поставленные митрополитом Сергием, чтобы сохранить связь с Россией. Среди руководителей Движения такую же позицию занимал И. А. Лаговский. Но все мы хотели спасти наше единство; к счастью нам удалось добиться этой цели. Движение в Западной Европе в своём большинстве стало на сторону митрополита Евлогия, но оно осталось открытым для сторонников Москвы. Лаговский, после долгих колебаний, остался в Движении, продолжая вносить свой ценнейший вклад в наше общее дело, но Клермон 1930 года был последним съездом, в котором участвовал епископ Вениамин.

Отход владыки от нашей работы был для нас большой потерей. Он был особенно хорош с молодёжью, умея лично подойти к каждому. Его яркие талантливые рассказы о монастырях, старцах и православном быте знакомили эмигрантское юношество со всем тем лучшим, что церковная жизнь давала нашему народу до революции. Вскоре (июль 1930) получен был указ из Москвы, устраняющий митрополита Евлогия от управления епархией и назначающий архиепископа Владимира (Тихоницкого 1873–1953) на его место. Однако архиепископ Владимир отказался вступить в управление, так как всецело разделял позицию митрополита Евлогия. Окончательный разрыв произошёл в начале 1931 года, когда митрополит литовский Елевферий согласился взять на себя окормление тех немногих приходов в Западной Европе, которые решили остаться в каноническом подчинении Москве. Сам же митрополит Евлогий со своими двумя викарными епископами Владимиром и Сергием пражским (Королёвым 1871–1952) были приняты в юрисдикцию патриарха константинопольского его грамотой от 17 февраля 1931 года.

Таким образом русская зарубежная Церковь разделилась на три части. Сторонники Карловацкого синода смотрели на себя, как на единственных представителей русского Православия, а митрополита Сергия называли предателем и агентом советской власти. Небольшая группа, возглавлявшаяся в Париже епископом Вениамином, осталась в общении с митрополитом Сергием. Большинство же признало своим архипастырем митрополита Евлогия. Он воздерживался от осуждения действий местоблюстителя патриаршего престола, но вместе с тем отстаивал необходимость для зарубежной Церкви иметь свободу от вмешательства в её жизнь советской власти.

В эти трагичные для русской Церкви месяцы моя жизнь была на перепутье. Движение продолжало увлекать меня, но в то же время во мне росло убеждение, что для русской Церкви сближение с западными христианами, в особенности с англиканами, является одной из самых существенных задач. Гонимая, обескровленная, она нуждалась в друзьях, знающих об её нуждах, понимающих её положение и готовых бескорыстно помочь ей.

Вопрос о природе Церкви, об её границах и о путях преодоления разногласий среди её членов встал с ещё большей отчётливостью передо мной во вторую половину лета 1930 года, которую я провел на различных международных конференциях. На одной из них, организованной Студенческой Федерацией в местечке Вомаркюс в Швейцарии (16–22 авг.) решилась моя судьба. На этом съезде собралась интересная молодёжь, принимавшая живое участие в обсуждении докладов. Я был одним из главных лекторов, моей темой была «Церковь». Я говорил с подъёмом обо всём том, что Бог даровал человечеству в Церкви и её таинствах. Доклад произвёл сильное впечатление, меня закидали вопросами. Я отвечал сжато, попадая в цель. В тот же день говорил американец, Франсис Миллер (р. 1895), председатель Федерации. Он призывал молодёжь работать для восстановления единства христианского мира. Наши оба выступления гармонировали друг с другом. Он пригласил меня на прогулку, расспрашивал о моих планах. Вечером был «костёр». Студенты пели свои национальные песни. Русские пропели несколько церковных песнопений, унесших всех в иной духовный мир. Я сидел задумавшись у костра. Миллер подошёл ко мне, отозвал в сторону и сказал, что, после совещания с другими лидерами Федерации, он предлагает мне 70 английских фунтов для «начала» учения в Оксфорде. Он прибавил, что по окончании моей работы, он надеется видеть меня одним из секретарей Федерации. Так этой звёздной ночью намечался новый путь моей жизни, но он был полон вопросов. Смею ли я принять предложение этой стипендии, не дающей не только возможности нам с Милицей жить вместе в Оксфорде, но не достаточной и для меня на полный курс учения? Зов в Оксфорд требовал жертв и героических усилий. Милица, как всегда, всей душой поддержала меня. Она оставалась в Париже доканчивать свою медицинскую диссертацию и нашла хороший заработок, который помогал нам во время длинных оксфордских каникул, когда я мог возвращаться домой.

Знаменательное для меня лето кончилось общим съездом в Монфоре около Парижа (12–23 сентября). Я участвовал на нём в последний раз как секретарь Движения. Много перемен произошло за восемь лет. Движение перестало быть содружеством небольшой, горящей верой молодёжи, руководимой и поощряемой старшими представителями русской религиозной мысли. Оно распространилось, включило в свой состав и не студенческую молодёжь и лиц среднего поколения. Его культурный уровень понизился, но зато оно стало доступнее широким кругам церковного общества. Оно имело значительный успех в Прибалтике, особенно в Эстонии, где нашло благоприятную почву для своего развития среди русского населения, проникнув там даже в среду крестьянской молодёжи.

Съезд в Монфоре имел иностранных гостей, болгарина, профессора Стефана Цанкова (1881–1965), православного чеха отца Жидека. Многочисленную делегацию из Эстонии возглавлял епископ Иоанн Печерский. Присутствие нерусских православных было ценным свидетельством единства православного мира. Оно указывало также, что литургический подход к работе с молодёжью, открытый нами, завоевал себе признание и вне эмигрантских кругов.

В последний день съезда, когда его участники делились своими впечатлениями, я тоже выступил с речью, благодаря всех за то, что получил за годы совместной деятельности. Мой уход из секретариата совпал с сокращениями бюджета. Восьмой съезд был поэтому переломным не только для меня, но и для многих других. Следующий съезд был созван лишь в 1933 году. Он собрался уже в иной атмосфере, возникшей в Европе, благодаря победе Гитлера в Германии.

В Париже мои сотрудники по Движению устроили мне тёплые проводы. Покинув Францию 9 октября, на следующий день я был в Оксфорде. Открылась новая страница моей жизни.

Я попал в Оксфорд в первый раз в 1926 году. Я был тогда случайным посетителем, недавно пережившим крушение великой империи и очутившимся в знаменитом центре христианского гуманизма. Вековые устои в нём оставались непоколебимыми, жизнь продолжала течь по своему привычному руслу. Я не мог привыкнуть к этому контрасту. Оксфорд казался мне обречённым на уничтожение¹⁰⁶.

Прошло четыре года, и я снова был в Оксфорде, но на этот раз не как посторонний наблюдатель, а как один из избранных, допущенный в это древнее святилище науки. Я был зачислен кандидатом на соискание докторской степени. Для получения её я должен был предварительно быть принятым членом в один из колледжей и провести не менее 6 семестров, т. е. двух лет резидентом в городе. По истечении этого срока я имел право представить мою диссертацию, но большинство кандидатов на степень доктора остаются в Оксфорде три или четыре года. Моя маленькая стипендия не давала мне этой возможности. Мне удалось закончить мою работу в минимальный срок. В конце пятого семестра я подал её в трёх экземплярах. В середине шестого семестра я выдержал экзамен и 23 июня 1932 года стал доктором философии Оксфордского университета. Своей темой я выбрал: «Единство Церкви и соединение Церквей». Я подошёл к ней с исторической точки зрения, исследовав этот вопрос на протяжении первых четырёх веков.

Оксфорд не похож на другие университеты, он своеобразен, так как сохранил многое из своего средневекового прошлого. Я опишу его таким, каким я нашёл его в начале тридцатых годов. В то время он состоял из 20 мужских и 5 женских колледжей. Университет является федерацией и его коллегиальное устройство составляет его главную особенность. Каждый колледж независим, имеет своего главу, своих «фелло» – «содружников» (преподавателей) и студентов, свой бюджет и свои традиции. Одни колледжи богаче других, некоторые имеют репутацию высокого академического уровня, другие славны спортивными трофеями, иные хранят аристократические традиции прошлого. Студент, принятый в один из колледжей, мог ходить на лекции в другие, но своё основное обучение он получал обычно у «тютора» назначенного его колледжем. Тогда в Оксфорде было около 5 тысяч студентов и тысяча преподавателей и профессоров.

Старейшие из колледжей были основаны в 13 веке, каждое последующее столетие прибавляло новые колледжи к их числу и это продолжается до сих пор. Оксфорд никогда не был разрушен войной или революцией и он представляет поэтому единственное в мире собрание архитектурных памятников. Многие из колледжей исключительно красивы. Они не являются мёртвыми остатками прошлого, а живыми центрами культуры, так как продолжают служить образованию молодёжи и помогают развитию научных знаний. Жизнь Оксфордского университета развивалась в течение столетий без скачков и потрясений, она строилась на традициях, проверенных долгим опытом. Новые веяния сочетались со старыми не уничтожая их.

Сидя за длинными обеденными столами в своих колледжах студенты видели на стенах портреты своих предшественников, сделавших вклады в историю человечества. Одни из них были одеты в строгие пуританские костюмы 17 века, другие в напудренные парики 18, третьи в прозаические пиджаки нашего времени. Студенты были преемниками славных дедов и прадедов и их связь с предками выражалась в тех же академических чёрных безрукавках, которые из поколения в поколение носили все члены Оксфордского университета. На лекциях, во время вечерних трапез в колледжах и на улицах с наступлением темноты поверх обычной одежды надевались эти «гауны». Они – разной длины и покроя. Самые короткие давались молодым студентам. Если они преуспевали в науке, гауны удлинялись. Более импозантные гауны носились баккалаврами и магистрами. Самая длинная полагалась канцлеру. Во время университетских торжеств её подол должен был нести паж. В таких случаях доктора облачались в разноцветные мантии, обозначавшие их научную дисциплину.

Лекции не были в центре преподавания в Оксфорде. Оно сосредоточивалось во время еженедельных встреч с преподавателем – «тютором». Студент приносил с собой заданное ему сочинение – «эссей» (пробу), читал его, выслушивал критику и вместе с тютором обсуждал те вопросы, на которые ему придётся отвечать на письменных экзаменах в конце университетского курса. Последние подводили итог работы, проделанной в течение трёх лет. На основании этих выпускных сочинений студент получал степень бакалавра первого, второго, третьего или четвертого класса. Если студенту не удавалось кончить учение в три года и он оставался на более долгий срок, степень давалась ему «без класса», ради справедливости в соревновании. Первый класс считается редким отличием и тому, кто добивается его, обеспечен успех в его дальнейшей карьере. Этот метод обучения приучал к самостоятельной мысли, к навыку разбираться в материалах, в различных, иногда противоречивых мнениях авторов, он помогал выработке своего мировоззрения и способствовал умению защищать его.

Расписание времени у студентов было своеобразно. Утром до часа дня шли лекции. Они не были обязательны, однако большинство выбирало некоторые из них. В это время другие работали в библиотеках, писали свои «эссеи» или обсуждали их с тюторами. От двух до четырёх университетская часть города затихала. Молодёжь занималась спортом. В парках, на зелёных полянах в любую погоду происходили состязания. Спортивные успехи, закаляющие характер, засчитывались студентам наравне с их академическими достижениями. С пяти до семи библиотеки вновь наполнялись читателями. Для старших студентов устраивались семинары. После ужина с восьми до десяти происходили собрания всевозможных клубов и обществ, на которых как преподаватели, так и студенты спорили на политические, религиозные, общественные и научные темы. Эта деятельность, особенно её организация, тоже имела значение для аттестации студента.

В 11 часов массивные врата колледжей запирались. Опоздавшие должны были стучать, пока ночной привратник, звеня огромными ключами, не отворит им двери. Полагался штраф за опоздание. Звонков Оксфорд не признавал, проводить ночь вне колледжа не позволялось. Стены их были высоки и полны препятствий, но некоторые предприимчивые юноши умели находить способы проникать в колледж, незамеченными начальством. По средневековой традиции городская полиция не имела права контроля над членами университета, которые поэтому и должны были по вечерам носить свою академическую одежду. Университет выбирал (и сейчас выбирает) двух прокторов, которые, в сопровождении мускулистых помощников, обходили университетские кварталы города, и если нужно было, наводили порядок.

Религия занимала значительное место в воспитании, получаемом в колледжах. Каждый из них имел свою часовню и капеллана, обычно учёного богослова. Кроме преподавания, он вёл и пасторскую работу среди студентов. Раньше посещение ежедневных богослужений было обязательно, в моё время это было отменено. Однако на всех службах всегда бывали студенты, а по воскресеньям часовни были полны. Капелланы колледжей были священники англиканской церкви, но римо-католики, пресвитерьяне и методисты тоже имели своих капелланов, обслуживающих весь университет. Только православные не были представлены.

Большое впечатление на меня произвёл личный подход к каждому студенту, на котором была построена вся система преподавания. Учителя и ученики образуют в колледжах единую общину. Они знают друг друга, вместе обедают, делают совместные прогулки, а главное еженедельно встречаются на «тюториях». Это постоянное общение молодёжи с профессорами помогает быстрому созреванию студентов и превращает неопытных юношей и девушек, за три года интенсивного обучения, в людей, способных брать на себя ответственность за работу в самых разнообразных областях жизни. Оксфорд налагает печать на своих членов, которая обычно никогда не стирается. «Оксфордман» – человек из Оксфорда, выражение понятное каждому образованному англичанину. Оно указывает на выдержку, умственную дисциплину и известные моральные устои.

Таким я нашёл Оксфорд сорок лет тому назад. Многое с тех пор переменилось в его жизни. Вместо пяти тысяч студентов, теперь насчитывается более одиннадцати. Это делает личную связь между членами университета более затруднительной. Мешает ей также пёстрое социальное происхождение учащихся. Для некоторых из них весь уклад жизни в Оксфорде находится в резком контрасте с их семейной обстановкой. В шестидесятых годах рядом с обычными студентами появилась «длинноволосая» Молодёжь, умышленно грязно одетая, требующая всеобщей нивелировки жизни и стремящаяся к отмене тех традиций, которые выделяют Оксфорд из других университетов. Обычаи важные и неважные, курьёзные или красивые, свято соблюдавшиеся в течение столетий, подвергаются ломке. К этому прибавляются политические застрельщики, устраивающие демонстрации по разным поводам.

Самое серьёзное в создающемся переходном и критическом положении – капитуляция перед этими «нигилистами» многих преподавателей, считающих бесполезной борьбу против подобных тенденций и потому готовых идти на все уступки. Зато более обнадёживающим является сопротивление этим разлагающим влияниям другой части студенчества. Во многих колледжах подавляющее большинство студентов отказывается быть на поводу у крикунов. В настоящее время трудно ещё сказать, какая сторона победит и сумеет ли Оксфорд творчески пережить смуту, проникшую в его академическую и общественную жизнь.

Я попал в Оксфорд из совершенно другого мира и сначала мне было не легко разобраться в незнакомой обстановке. Только благодаря Н. М. Терещенко я добился, ко всеобщему удивлению, того, что меня, окончившего никому не известный Белградский университет, Оксфордский факультет признал кандидатом на степень доктора философии, а Кибл колледж, по обещанию доктора Кидда, принял меня в свои ряды, без чего я не мог бы вступить в университет. Этот колледж, основанный в 1868 году, носящий имя Джона Кибла (1792–1866), вождя католического возрождения его Церкви, всегда был оплотом англиканства, и я был в нём исключением, не будучи членом этой Церкви.

Мои друзья нашли мне комнату на окраине города, в доме пожилой вдовы. Это сокращало мои расходы. Миссис Тарлинг хорошо относилась ко мне и часто выражала беспокойство обо мне, так как я проводил всё время за книгами и, вопреки оксфордской традиции, совсем не занимался спортом. Я счастливо провел под её кровом все два года. Рано утром на велосипеде я мчался в город и большую часть дня проводил в читальном зале, помещавшемся в большом круглом здании, называемом «камера».

Она стояла в самом центре города рядом с величественной средневековой церковью университета (14 века). Дерзновенный шпиц церкви святой Марии подобно стреле был направлен к небу. Её готика говорила о желании человека найти своё завершение в небесных сферах, о горении духа, о свободе от земных забот и страстей. Камера была построена в середине 18 века, на четыреста лет позже церкви. Её прекрасный, гармонический купол провозглашал торжество человеческого разума и его власть над космосом. Камера не стремилась к небу, она хотела охватить всю землю, включить природу в круг своих точных наук. Эти два здания, стоявшие рядом друг с другом были символичны для Оксфорда. Богословие, гуманитарные и точные науки не боролись, а сотрудничали в его ограде.

Оксфордская библиотека, наравне с Лондонской – наилучшая в Англии. В ней хранятся все книги, изданные в стране и многочисленная иностранная литература на всех языках мира. Моей первой задачей было научиться плавать, а не тонуть в этом океане книг. Я не имел навыка в научной работе, никто меня здесь этому не учил. Кандидат на докторскую степень считался обладающим опытом научных исследований. Зима, проведённая в Мерфильде, была мне очень полезной и к концу первого семестра я стал разбираться в огромном каталоге и в выборе нужного мне материала. Другой моей задачей было научиться писать по-английски и это было труднее всего. Вначале я унывал, не замечая прогресса; я боялся, что не смогу написать диссертацию. Однако и тут медленно, но неуклонно наметилось движение вперёд. Помогли мне мои английские друзья, терпеливо поправлявшие мои писания и дававшие мне частные уроки языка. Третьей моей задачей было найти людей, с которыми я имел общие интересы в области церковной истории. Университет назначил мне руководителя занятий (супервайзера), пожилого, приветливого профессора церковной истории, доктора Ватсона (1859–1936). Латинские тексты интересовали его больше, чем проблема церковного единства. Я ходил к нему каждую неделю. Он выслушивал мною написанное, поил меня чаем и никогда не делал никаких замечаний. Только раз он проявил интерес к моему чтению и поправил меня – это было когда я сделал ошибку в латинской фразе. Гораздо полезнее были для меня встречи с доктором Киддом. Он был автором трёхтомной истории ранней Церкви и его указания всегда были ценны. Больше всего я нашёл понимания и сочувствия у Эдуарда Евери (р. 1909). Он был тогда молодым студентом, захваченным, как и я, задачей примирения Востока и Запада. Мы могли часами говорить на эти темы и плодотворно делиться нашими знаниями и мнениями.

Круг моих знакомых и друзей начал расти. Я должен был два раза в неделю ужинать в колледже. Большинство студентов было на десять лет моложе меня, за столом они обсуждали спортивные события и своё ученье. Я казался им странным человеком и они обращали на меня мало внимания. Но и среди них я нашёл постепенно друзей. С другими студентами я знакомился через Британское Христианское Студенческое Движение, которое тогда процветало в университете. К весне у меня было сравнительно много знакомых. Мы приглашали друг друга на чай, делали прогулки в прекрасных парках Оксфорда, катались на лодках.

Я всё больше увлекался моей работой и мог читать и писать часами. Мысли постоянно рождались в моей голове. Мне удалось найти новый подход к некоторым спорным вопросам церковной истории и эти открытия доставили мне большое удовлетворение¹⁰⁷. Но ни моё вдохновение, ни мой напор не были бы достаточны для предоставления моей диссертации в кратчайший срок, имевшийся в моем распоряжении. Я мог это сделать только благодаря жертвенной помощи моих английских друзей в Лондоне и Оксфорде, которые исправили мой текст и помогли мне привести его в должный вид.

В начале мая 1932 года я подал мою диссертацию. Она выглядела учено, как полагалось в Оксфорде, с обширной библиографией и множеством примечаний. Двое профессоров были назначены прочитать её. Я был вызван на устный экзамен. Мои объяснения и всё, мною написанное, было сочтено удовлетворительным. В конце июня я был участником торжественной церемонии, возводившей в различные степени кандидатов, представленных разными колледжами. Все мы были облачены в академические тоги. Дошла очередь и до меня. Вице-канцлер положил мне на голову Бибилю и произнёс традиционную латинскую формулу. На меня надели красную шёлковую мантию с синими рукавами и я стал «доктором философии».

Был солнечный прекрасный день. Я был счастлив и благодарил Бога. Вся моя жизнь в Оксфорде, сама возможность попасть туда и получить степень казались чудом. Только об одном я жалел, что ни Милица, и никто из моей семьи не был со мной в этот знаменательный для меня день. Это осуществилось тогда, когда в 1966 году я получал степень «Ди-Ди», высшую по богословским наукам¹⁰⁸.

Два года, проведённые мною в Оксфорде, были отданы учению, я не нёс ответственности за работу Движения и Содружества. Но мой интерес к ним не уменьшался и я участвовал во всех их конференциях. Пятый англо-православный съезд собрался в Хай-Ли весной 1931 года (16–21 апреля). Он был очень удачен. Русские профессора всё лучше овладевали английским языком, а их идеи становились более понятными англичанам. Глубоко продуманный доклад отца Булгакова о Церкви был по заслугам оценён англиканами. Г. В. Флоровский прекрасно изложил православное учение об авторитете. А. В. Карташев говорил об отношениях между Церковью и государством. Большим приобретением было присоединение доктора Керка (1886–1954), выдающегося богослова, ставшего впоследствии епископом Оксфорда.

Следующий, шестой съезд Содружества был в Лондоне (30 марта – 4 апреля 1932). На нём блестящую лекцию прочёл Н. А. Бердяев; присутствовали также представители Студенческой Христианской Федерации, Г. Хенрио (1887–1970) и Виссер т’Хуфт. Начались обсуждения моего будущего, планы были разные – работа секретарём студенческого Движения в Греции, пост в Женеве, возвращение в Париж, однако никаких конкретных предложений мне сделано не было. Епископ Фрир хотел, чтобы я оставался в Англии. Меня это тоже привлекало, особенно потому, что, будучи в Оксфорде, я загорелся идеей создания там православного центра с часовней и общежитием для студентов.

Мне хотелось назвать его домом святого Василия Великого, много потрудившегося для примирения восточных и западных христиан. В Оксфорде были православные и среди преподавателей и среди студентов, но они не были связаны друг с другом и не могли познакомить с нашей Церковью интересующихся ею. Наличие подобного интереса выявилось во время православной литургии, которую мне удалось организовать 22 мая 1932 года в часовне Кибл колледжа, самой большой в университете. Служил её по-английски иеромонах Алексей ван дер Менсбругге, один из тех бенедиктинских монахов, который заявил мне о своём желании присоединиться к Православию во время моего посещения Амей в 1927 году. Проповедником был профессор Керк, хор состоял из английских студентов. Церковь была переполнена, было наверно более пятисот человек. Служба произвела глубокое впечатление. Для большинства она была первой встречей с Православием и долго потом я встречал людей, говоривших мне о значении для них этого участия в восточной литургии.

Подав свою диссертацию, я был свободен до экзамена. Этот последний месяц в Оксфорде я отдал попыткам заинтересовать влиятельных людей в создании православного центра. Я посетил епископа в его прекрасном дворце за городом, ряд профессоров и церковных деятелей. Повсюду я встречал полное одобрение этому благому начинанию, а также полное отсутствие желания что-либо сделать для его осуществления. Только Норман Сполдинг (1877–1965), который впоследствии сыграл такую большую роль во всей моей работе, был уже тогда готов помочь. Мой план был приведён в исполнение только через 20 лет, когда я сам стал преподавать в Оксфорде.

Покинув Англию, я вновь стоял на перепутье. 1932–1934 были годы тревог и неуверенности в Европе. Победа Гитлера (1889–1945) на выборах в Германии повлекла за собой цепь событий, приведших к катастрофе Второй Мировой Войны. Начавшийся кризис неблагоприятно отразился на работе интерконфессиональных организаций, их бюджеты стали сокращаться. Одно время я ожидал, что Студенческая Федерация пригласит меня быть её первым православным секретарём, об этом её руководители думали, когда они частично финансировали моё учение в Оксфорде. Но тут встретилось много препятствий. Главное было отсутствие единомыслия среди православных и наши обычные соревнования. Греки не хотели русского, мои сотрудники по Р.С.Х.Д. не поддержали моей кандидатуры, очевидно считая, что другие имеют больше оснований для занятия этого привлекательного поста. В результате, Федерация отказалась от мысли иметь православного секретаря.

«Мировой Союз Международной Дружбы при посредстве Церквей» пригласил меня стать секретарём для юношеской работы среди православных, но без стипендии, а Богословский Институт в Париже выбрал меня ассистентом при кафедре сравнительного богословия, тоже без содержания. Единственным источником дохода было небольшое пособие от Британского Студенческого Движения, пригласившего меня, но только на семь месяцев, быть разъездным лектором отдела работы в богословских колледжах, разбросанных по всей Англии. Я принял все три предложения, надеясь, что я смогу их совместить.

Так началась моя кочевая жизнь. Я делил моё время между Парижем и Англией. Переезд из одной страны в другую, несмотря на то, что я совершал его регулярно, не переставал удивлять меня своим контрастом. В Париже я был всецело погружен в русскую стихию: там была моя семья, мои друзья, Движение со всеми его проблемами и задачами, Церковь с её молитвенной жизнью и её расколами. В Англии всё было по-иному. Я был один, без постоянного места жительства, всё время в пути, проводя два, три дня то в одном колледже, то в другом. Моей задачей было заинтересовать профессоров и студентов в англо-православных съездах и познакомить их с положением гонимой Церкви в России.

В начале тридцатых годов даже среди богословов было мало лиц, знакомых с восточным христианством. Я часто был первым представителем Православия, которого встречали мои собеседники. Принимали меня повсюду с интересом и сочувствием к нашей Церкви. Это было для меня большой нравственной поддержкой, но работа эта не легко мне давалась и требовала неослабного напряжения. Надо было постоянно встречать новых людей, находить темы для разговоров, убеждать их оказать помощь новому для них начинанию. Путешествуя по Англии, я втягивался в хорошо налаженную, обеспеченную жизнь, общался с людьми, которые делали планы на будущее. Вынимая из карманов записные книжки, они указывали мне, что намеревались делать через шесть месяцев или через год. Вся их жизнь текла по ясно начертанному руслу, – я же принадлежал к иному миру, полному неуверенности, препятствий и непредвиденных перемен.

Это постоянное перекидывание из одного темпа в другой, как и участие в международных конференциях заставляли меня видеть события совершавшиеся в Европе и за её пределами, в новых перспективах, расширяли мой горизонт, жизнь раскрывалась мне в её разнообразии и контрастах. В мае 1933 года я был одним из докладчиков в Бухаресте на конференции, организованной там Советом Международной Дружбы, секретарём которой я считался. Главными темами были: ответственность Церквей за социальный строй своих стран, коммунизм и отношение к нему христиан. Представители православных Церквей на Балканах мало интересовались социальными вопросами, предоставляя эту область государству. Они рассматривали коммунизм, как чисто политическую партию и борьбу с ней считали делом полиции. Моя попытка раскрыть религиозно-демонический характер ленинизма окончилась неудачей. Православные богословы находились под влиянием западного рационализма начала века и были глухи к голосу русских религиозных философов, прошедших через увлечение марксизмом и на опыте познавших богоборческий характер этого социального утопизма. Православные Церкви на Балканах были так же не готовы к встрече с агрессивным безбожием, как была не готова русская Церковь накануне революции.

Вопрос о быстро растущей угрозе христианской культуре был поднят и на съезде Христианской Студенческой Федерации в Копе в Швейцарии (3–9 августа 1933). Лидеры Федерации были глубоко встревожены событиями в Германии. Волна гонений на христиан, поднявшаяся в России в 1917 году докатилась теперь до сердца Европы. То, что считалось проявлением варварства, присущего русскому народу, стало уделом культурных немцев. Характерно, что среди докладчиков глубже и ярче всех проанализировала причины германского конфликта русская монахиня Мария Скобцова. Она лучше самих немцев описала психологию нацистов, столь знакомую нам по опыту большевизма.

Ещё одна конференция, на которой я участвовал, был третий съезд Содружества (Хай-Ли, 23–29 июня 1933). Он ознаменовался дерзновенным выступлением отца Сергия Булгакова, выносящим рассуждения о путях соединения Церквей из области теоретических предположений и пожеланий к радикальному пересмотру многих общепринятых до сих пор понятий о границах Церкви и о роли и значении таинства Евхаристии. Это было его знаменитое предложение допустить к причастию англикан (partial intercommunion), вызвавшее горячие споры в Содружестве. Он пророчески наметил те пути, по которым пошли западные христиане в наши дни¹⁰⁹. Отец Сергий считал, что среди некоторых членов Содружества было достигнуто столь подлинное единство в исповедании православных догматов, что он предлагал просить иерархов православной и англиканской Церквей благословить их общение с нами в таинствах¹¹⁰.

Члены съезда были глубоко взволнованы предложением отца Сергия. Оно встретило сильные возражения как со стороны православных, так и среди англикан. Главным оппонентом был отец Георгий Флоровский. Он настаивал, что Евхаристия есть не средство, а увенчание единства церковного, что не может быть его постепенного восстановления. Были у отца Сергия и горячие защитники, Карташев и Федотов. Они говорили, что кроме ереси в толковании догматов есть ересь сердца, – враждебность и неприятие инакомыслящих. Обе ереси нуждаются в божественном врачевании, которое нужно искать в общении в таинствах.

Последний съезд этого занятого лета был общий съезд Движения, собравшийся около Парижа (12–24 сентября) Мы праздновали десятилетие со времени его основания и чествовали нашего бессменного председателя В. В. Зеньковского, который нёс главную ответственность за его судьбы, неизменно примиряя все разногласия в его среде.

Осенью 1933 года нам с женой случайно удалось найти маленькую квартиру на улице Лакретелль. До сих пор мы ютились по мансардам и в случайных помещениях, это была наша первая настоящая квартира, поэтому мы увлеклись её устройством, выкрасив стены в яркие цвета: темно синий в моём кабинете, нежно-зелёный в столовой, оранжевый, цвета солнечного пляжа, в главной комнате. Мебель купили на толкучке. Вид с балкона нашего седьмого этажа на Париж был вдохновительный, квартира казалась нам прекрасной. В ней стали собираться наши русские и иностранные друзья, но прожили мы в ней всего один год. Моя работа звала нас в Англию, на новые и новые перемены. «Фонд помощи русской Церкви и Духовенству» приглашал меня разъездным лектором и организатором, а Содружество избрало своим секретарём. Оба предложения были сделаны только на год, а мы должны были решаться на переезд в Англию, отрываться от всего, что у нас было в Париже¹¹¹. Мы не побоялись это сделать, веря что в Англии нам будут даны новые возможности служить Церкви и людям.

ПРИЛОЖЕНИЕ 15

Отец Сергий в своём докладе на съезде говорил: «... господствующая формула гласит: общение таинств, т. е. единение в таинственной жизни, должно иметь условием предварительное догматическое соглашение. Но так ли бесспорна эта мнимая аксиома, которая никогда не проверялась? Здесь на одной чаше весов мы имеем различие некоторых христианских догматов и богословских мнений и веками сложившееся и закрепившееся отчуждение и соперничество, но на другой – единство таинственной жизни и, прежде всего, Трапезы Господней. Почему же считается необходимым предварительно согласиться во мнениях, а не наоборот, не в единстве ли таинства надо искать пути к преодолению этого различия ¹¹²?

Отец Булгаков поставил православных участников Содружества лицом к лицу с основным вопросом: кем являются для них инославные, членами ли соборной, апостольской Церкви или они – вне её ограды? Для него они были наши братья, хотя и утерявшие полноту предания. Те из них, которые обретают подлинно православную целостность веры, призваны, по его мнению, восстановить с нами евхаристическое общение и помочь остальным членам своей Церкви её обрести.

Содружество не могло осуществить предложение отца Сергия Булгакова, но его призыв продолжает будить и проверять нашу христианскую совесть.

Осенью 1934 года мы с женой переселились в Англию, чтобы заново в новой стране строить свою жизнь. Мне было 36 лет, Милице 35. Я начинал новую деятельность, беря ответственность за две организации, Милица снова поступила в университет, а потом созидала свою профессиональную работу. Это были нелёгкие годы, мы были бедны, бездомны, в частой разлуке, трудились с наивысшим напряжением наших сил, но Англия и англичане сделали наш путь вдохновительным.

Получение права на постоянное жительство и труд уже было большим облегчением, в наших путешествиях не надо было постоянно хлопотать о разрешениях и визах. Когда же в 1936 году, по ходатайству друзей, нам, раньше положенного срока, дали подданство, мы почувствовали Англию «своей» страной¹¹³. Поселились мы в доме Зои Ферфильд, сняв две комнатки в квартире её друзей. С ними мы жили до самого того времени, когда сестра Мария с мужем переселились в Лондон, а «своя собственная» квартира у нас появилась только, когда, Милица в 60 лет, вышла в отставку и переехала ко мне в Оксфорд.

Две организации, пригласившие меня, были весьма различны. «Фонд» был благотворительным обществом, собиравшим деньги для помощи русской Церкви¹¹⁴. Во главе его находились три лица не совсем доверявшие друг другу и сложно относившиеся к русским. Содружество было создано по моему почину людьми близкими мне по духу с целью сближения между восточными и западными христианами. Я замыслил мою работу так, чтобы она шла одновременно от лица обеих организаций. Мне удалось покрыть всю Англию местными комитетами, ответственными за сбор средств и за устройство информационных собраний и проповедей в церквах. Мои лекционные поездки обычно брали от трёх до пяти дней и были тщательно подготовлены местными комитетами. Мне часто приходилось говорить по несколько раз в день на самых разнообразных собраниях: духовенства, профессиональных объединений, в школах, приходах, в частных домах. Я имел специальное разрешение, как чтец православной Церкви, от архиепископа Кентерберийского, проповедовать в англиканских церквах. Но кроме того я каждый раз испрашивал от местного епископа благословение на мою проповедь¹¹⁵.

В 1937 году характер Фонда изменился, сбор денег был передан в руки профессионального сборщика, к этому времени Содружество сильно возросло, благодаря проделанной мною работе и оно предложило мне всецело заняться его деятельностью, обеспечив меня скромным жалованием.

За время моего сотрудничества с руководителями Фонда я многому научился. Все они были по-своему выдающимися людьми. Майор Тюдор-Поль, секретарь общества, для меня и для моих друзей был полной загадкой. Сдержанный, он никогда не высказывал ни одобрения, ни критики моей деятельности, но тщательно следил за ней. Считалось, что он занимался посредничеством по коммерческим делам, в его конторе помещалась наша канцелярия, но я редко видел у него каких-нибудь посетителей. Только много лет спустя я узнал, что Тюдор-Поль был хорошо известен среди оккультистов, имел замечательный дар ясновидения и написал ряд книг на эзотерические темы.

Полной ему противоположностью были два других руководителя Фонда. Оба они были заворожены Востоком, он их и притягивал и отталкивал. Они были воплощением того противоречивого отношения к России, которое существовало в Англии со времени Крымской войны (1853–1856). Первый из них, сэр Бернард Пэре, несколько раз бывал в России. В 1898 он год учился в Московском университете, был в Петербурге во время революции (1904–1905), в Первую Мировую Войну он был корреспондентом на фронте, после победы Ленина вернулся в Англию. У него было много личных русских друзей, его симпатии были на стороне кадетской партии, он даже считал себя принадлежащим к ордену русской интеллигенции, думая, что возможно совместить с этим его подлинную английскую натуру. Он сочувствовал разбитой, либеральной России, но где-то в глубине наверное презирал своих друзей-либералов за их поражение. Ему импонировала грубая сила Сталина и он готов был пойти на сотрудничество с победителями. Он был уверен, как многие англичане, что анархия и деспотия, разыгравшиеся в России, были бы немыслимы в Англии.

У сэра Бернарда Пэрса была репутация лучшего знатока русских дел. Человек властный, прекрасный организатор, привыкший занимать командные посты, с ним можно было работать, лишь подчиняясь ему. Мысль пригласить меня работать с Фондом наверно принадлежала ему. Он же назначил меня лектором в Школе Славянских Языков. Это внештатное лекторство обязывало меня время от времени читать лекции по русской церковной истории. Я также участвовал в преподавании в некоторых богословских колледжах, которые всё чаще приглашали меня¹¹⁶. Урывками я готовился к ним в библиотеке Британского музея, с наслаждением погружаясь в её тишину, в которой растворялись заботы и суета моей трудовой жизни. Мою связь с богословскими колледжами я использовал для устройства в них студентов богословов из Балкан. Тут пригодилось мне знакомство с балканскими православными Церквами; обычно мне удавалось устраивать ежегодно бесплатно до десяти их воспитанников.

Тюдора-Поля привлекал восточный мистицизм, Пэре был связан с русской интеллигенцией, каноника Дугласа, третьего руководителя Фонда, вдохновляла Византия с её неумирающей традицией, и надежда получить от иерархов православной Церкви признание законности англиканских рукоположений. Он был одной из самых красочных личностей, встреченных мною в Англии. Большой, грузный, с маленькими, остро смотрящими глазами, он напоминал мне человека 18 века, с редким для современной Англии сочетанием искренней набожности с беспринципностью и даже цинизмом. Он легко мог сказать неправду, преподнести комплимент, который был бы обиден, обещать многое и ничего не выполнить. Он вырос в Константинополе и чувствовал себя как дома среди православных патриархов и митрополитов, любил носить дарованные ими разукрашенные кресты и наслаждался интригами их восточной дипломатии. Дуглас был типичным представителем той Великобритании, которая вела извилистую политику в пределах Оттоманской империи, то заигрывая с христианами, то поддерживая турок и всегда с опаской посматривая на север, где находилась её главная соперница – самодержавная Россия.

Ватикан в 1896 году осудил англиканское священство, как не имеющее апостольского преемства. Тогда многие члены Церкви Англии стали обращать свои взоры на Восток, надеясь там найти желательную поддержку. Дуглас возглавлял эти попытки, он отдал этой задаче все свои незаурядные силы. Но он шёл путями компромиссной церковной дипломатии. Ему удалось добиться того, что патриарх константинопольский Мелетий (1921–1923) официально заявил, что англиканские рукоположения могут считаться настолько же законными, как и римо-католические. Оправдание этого суждения основывалось на теории «экономии», по которой церковная власть, в целях целесообразности, будто бы может отступать от буквы канонов и даже объявлять несуществующее существующим. Это решение однако должно было быть подтверждено другими автокефальными Церквами и тут начались затруднения. Большинство Церквей воздержалось, ссылаясь на молчание русской, гонимой Церкви.

Как раз когда велись эти сложные переговоры, в Англии неожиданно появились русские эмигранты-богословы. Они считали, что сложное и хитроумное учение о «экономии» – искусственно и богословски двусмысленно. Русские руководители Содружества были готовы идти дальше греков на пути сближения с англиканами, но не путями дипломатии, окрашенной политическими влияниями, а путём смелого и искреннего обсуждения всех догматических и канонических препятствий к соединению.

Дуглас встретил русских с противоречивыми чувствами. С одной стороны он помогал Фонду и с самого начала участвовал в Содружестве, но он никогда не пропускал случая, чтобы не подчеркнуть того, что исконное православие – греческое, а «парижане» – все интеллигенты, недавно вернувшиеся в Церковь, и их идеи «не приняты на Востоке». Особенно насторожен он был по отношению к отцу С. Булгакову и его предложению вступить в общение в таинствах с англиканами, которое смешивало все его карты. Так же двойственно было отношение Дугласа ко мне. В течение моего сотрудничества с Фондом он то расхваливал, то нападал на меня, делая это обычно за моей спиной.

Мои поездки по Англии, проповеди и выступления дали мне совсем особую возможность узнать, понять и полюбить англичан. Проповедовал я обычно на две основные темы. Во-первых я старался объяснить причины и характер гонений на Церковь в России, во-вторых описать сходства и различия между западными и восточными традициями христианства. В ранний период моей работы мои выступления наверное казались многим голосом из средневековья. Для либеральной, терпимой и религиозно теплохладной Англии тридцатых годов сама идея кровавого преследования идеологических инакомыслящих казалась невероятной. Когда начались гонения на Церковь в Германии, мои слушатели стали более внимательно относиться к моим словам, но всё же большинство продолжало твёрдо верить, что в их культурной стране никогда не могли бы случиться события, описываемые мною.

Англиканская религиозность отлична от русской. Англичане терпимы, не любят крайностей, они считают, что верующий человек должен проявлять своё христианство в отношениях с людьми, не осуждать других, быть скромным, оказывать помощь нуждающимся. Собирать средства на доброе дело в Англии легко, люди охотно жертвуют на дела благотворительности, на госпитали и приюты. Дары святости, прозорливости, старчества не влекут к себе рядовых христиан, зато редко встречаются в Англии примеры одержимости злом, жестокости и издевательства над личностью другого, которыми полна русская действительность. Может быть, самое главное достижение английского христианства это то, что оно научило народ уважать свободу и достоинство личности.

Сближает англиканство с православием его сознание вселенскости Церкви, свободы и ответственности каждого её члена, именно то, что мы называем соборностью, термином, ставшим таким центральным для всех членов Содружества. Англиканская Церковь, несмотря на ущербы, понесённые во время реформации, не страдает от узости и сектантства, как другие протестантские вероисповедания. Уже в середине XIX века началось в англиканстве возрождение: искание полноты церковного предания, интерес к патристике, расцвет монашества. Вся моя работа в Англии была вдохновлена этим созвучием между нашими Церквами.

За двенадцать лет моей работы секретарём содружества и беспрерывных лекционных поездок я мог наблюдать постепенное изменение английской социальной жизни. Я почти всегда останавливался в частных домах лиц разного материального достатка. Это дало мне возможность познакомиться с бытом различных классов английского общества.

Большое впечатление производили на меня посещения резиденций епископов. До Второй Мировой Войны большинство из них жило в настоящих дворцах. В них сохранялся дух прошлого. Огромные комнаты, мягкие ковры, устоявшаяся тишина. На стенах – портреты бывших иерархов, то в широких крахмальных воротниках 16 века, то в чёрных кафтанах 17, то в пышных мантиях и напудренных париках 18. Эти портреты и прекрасные библиотеки с тяжёлыми фолиантами в кожаных переплётах, рядом с которыми стояли книги современных богословов, часто дерзновенно критикующих основы христианства, говорили о церковном преемстве. Как ни менялись нравы, как ни перестраивались социальные и политические формы, Церковь продолжала давать устойчивость и сознание единства народу. Согласно англиканской традиции, епископы должны быть учёными богословами и пастырями народа. Они принимают участие в управлении страной, будучи пожизненными членами палаты лордов. После войны многие епископы были принуждены переселиться в более скромные дома, так как они больше не могли оплачивать расходы по поддержке дворцов с десятками комнат.

Когда меня приглашали в частные богатые имения, меня окружала спокойная аристократическая изысканность специального английского устройства домов, продуманная, но свободная красота их садов, составлявших одно целое с окружающими их всегда зелёными холмами и ветвистыми как будто в воде растущими могучими дубами и гладкоствольными буками. Прислуга занималась моим скромным чемоданом, раскладывая мои вещи по ящикам и шкафам. При комнате была отдельная ванна для гостя. В спальне по вечерам зажигался газовый камин и я засыпал между чистейшими, приятно пахнувшими, простынями. Рано утром, ещё в кровати, я получал чашку чая с молоком. Позже, независимо от состояния моих хозяев, я получал всегда тот же английский утренний завтрак (breakfast): большую тарелку овсянки с молоком, заправленную сахаром (а в Шотландии солью), поджаренную ветчину с яйцом и чашку крепчайшего чая. Когда у меня было время, я любил беседовать с моими хозяевами, людьми культурными, церковно настроенными, принимавшими меня с большой простотой и сердечностью.

Совсем другая обстановка ожидала меня, когда я ночевал в квартире молодого священника, помощника настоятеля прихода, или в домах горожан среднего достатка. Там в нижней общей комнате бывало жарко от ярко горевших углей в камине, зато в маленькой спальне наверху царил ледяной воздух, никакого отопления в них не полагалось. Быстро раздевшись, надо было забираться в постель с сырыми простынями. Спасала грелка с горячей водой, но нос оставался на холоде, так как окно всегда было полуоткрыто.

Английское гостеприимство глубоко трогало меня. Жил ли я во дворце епископа или в маленьком домике скромной вдовы, я встречался всюду с тем же вниманием и радушием. У англичан создалась репутация холодных, расчётливых людей, редко и с трудом выражающих свои чувства. Я встречался преимущественно с верующими членами англиканской Церкви и с ними я обычно легко находил общий язык. Англичане редко делают первый шаг к сближению, но я нахожу, что они охотно отзываются на желание ближе познакомиться с ними. Моё положение иностранца было особенно благоприятно, я мог безнаказанно задавать моим хозяевам такие вопросы, на которые не отважился бы обычный англичанин. Он называет свой дом – крепостью, в него не имеет права войти без его позволения даже полицейский, но раз вы к нему приглашены, он принимает вас, как близкого знакомого, почти члена семьи.

Когда начиналась работа Содружества, только очень немногие англикане знали о Православии, книги на эту тему были редки и часто значительно устарели. К концу тридцатых годов положение сильно изменилось. Почти каждый студент богослов имел возможность слышать лекции о восточном христианстве, встретить лично представителя православной Церкви, присутствовать на службе. Те же возможности были доступны и рядовому духовенству и мирянам, благодаря нашим местным съездам, всегда начинавшимся с православной литургии. В конце этого периода стали появляться на книжном рынке произведения, написанные членами Содружества, в которых я участвовал.

Я старался регулярно писать статьи об экуменической работе и об англиканской Церкви для православных журналов, обычно мало осведомлённых в те годы о положении Церкви на Западе. Мои статьи печатались в Греции, Румынии, Сербии, Болгарии, Чехии, Финляндии, Эстонии, Польше и в эмигрантских журналах Франции, Бельгии и Америки. Моя информация о положении Церкви на Востоке печаталась в Англии и в других западных странах. В 1937 году вышла в печать моя первая книга на английском языке «Москва Третий Рим». В это время острый политический кризис захватывал всю Европу. Тоталитаризм, родившийся в России, нашёл свой новый оплот в Германии. Вся система европейского равновесия стала распадаться. Война становилась неминуема. Но она не только не прекратила существование Содружества, но наоборот – открыла перед ним новое поле деятельности.

ПРИЛОЖЕНИЕ 16

Богословские колледжи Англии отличаются от богословских факультетов и семинарий других стран. Они разбросаны по всей стране, часто находятся вблизи соборов, что даёт возможность студентам принимать участие в богослужениях. Курс в таком колледже длится от одного до двух лет, в зависимости от предыдущей подготовки студента. Некоторые из них попадают в колледж уже окончив богословский факультет, другие не имеют высшего образования или же решают принять священство в пожилом возрасте, обладая одной из светских профессий. Каждый из них поэтому по-разному подготовляется к рукоположению. Личное внимательное отношение к каждому является одним из положительных достижений англиканского обучения пастырской работе.

Во главе колледжа стоит принципал, опытный священник, ему помогают двое или трое молодых богословов. Число студентов колеблется от 30 до 40 человек. Колледж живёт как дружная семья, все вместе собираются на трапезу и на молитву, которая совершается три или четыре раза в день.

Я придавал особое значение моим лекциям в богословских колледжах, как англиканских, так и других вероисповеданий. Они давали мне возможность знакомить с Православием будущих руководителей этих Церквей. Некоторые из этих лекций мне удалось впоследствии издать в виде книг.